Это -- крохотный эпизодик, но ведь в капле отражается мир.
Давно это было, очень давно.
Зной, густой и тяжкий, убегал вместе с убегающими мимо окон степными просторами, и в качающемся вагоне нечем было дышать. Народу много, лица распарены, и все качались вместе с качающимся полом, стенками, качающимися окнами, мимо которых летела опаленная степь. Лишь на самом далеком краю ее синели горы,-- неподвижно синели.
Так душно, что и разговаривать не хотелось.
На станции стояли высокие тополя. Вошел черкес, высокий, стройный, бедно одетый, но перехваченный тонким поясом, по которому крохотными блестками серебрились украшения. Он блеснул чернотой острых глаз из-под густых бровей. Глянул на чуждый ему вагон, на этих чуждых качающихся людей. Орлиный нос.
Он присел на скамейку,-- некуда было отвернуться от них. Стал смотреть в окно, но все равно, они были кругом; качаясь, касались его, смотрели в одно окно с ним на летящую, золотящуюся пшеницей степь. Далеко в мареве синели горы. Гибко поднялся, высокий и стройный, и поднял верхнюю полку для лежания.
Я сказал:
-- Днем полки по железнодорожным правилам нельзя поднимать,-- страшная духота. Полку можно поднять только с девяти вечера.
Он глянул на меня через плечо вниз с безграничной ненавистью и сквозь белые, как кипень, зубы бросил, отчетливо выговаривая, трехэтажное ругательство. С омерзением отвернулся, легко вскинул длинное тело на полку, заложил под голову руки, закрыл глаза.
Качались стенки и окна, летела степь, синели горы.
Я обратился к проходящему кондуктору и указал, что вопреки правилам днем подымают полки. Тот глянул на лежавшего черкеса с закрытыми глазами,-- злобно бросил:
-- Слезть! Опустить полку!
Черкес секунду помедлил, потом гибко скинул свое тело и, ни на кого не глядя, опустил. Столпившиеся пассажиры заговорили:
-- Он, гололобый, матерно ругал этого...
-- Что-о?! Вон из вагона!..
Черкес мгновенно пробежал по столпившимся пассажирам горящими глазами и вдруг бросил, с такой чудовищной непрощающей ненавистью, расставляя слова, что я попятился, а кругом замолчали:
-- Тут... все -- русски... я... я -- один!..
Я обратился к главному:
-- Оставьте его. Полку он опустил, чего же еще?
Главный презрительно пожал плечами, пошел.
Качались стенки, окна. Мимо летела золотая степь.
Черкес сидел в углу и слегка качался. Отгородился черными ресницами.
На одной станции влез русачок. Нос -- картошкой, весь заляпан краской, с кистями,-- маляр. Он сейчас же стал подымать полку. Я сказал:
-- Нельзя подымать до девяти вечера. Правила железнодорожные.
-- О-о, нельзя?! Правила? Ну-к что ж...-- и стал закуривать вонючую цигарку.
Под полом все так же неутомимо бежал гул. За летевшей степью все так же синели горы; но они стали ближе.
Что-то обожгло меня. Сквозь щелочки полуприкрытых глаз чуть качавшегося черкеса лилось на меня неподавимое изумление. "Так вот что! Так эти правила относятся не только к нему, но и к русским! И они должны им тоже подчиняться!.."
Он все так же сидел, чуть покачиваясь, отгородившись полуопущенными ресницами, и блестел узенькой полоской зрачок.
Мне нужно было сходить. Станция дышала жаром, и от высоких тополей лежали черные тени зноя.
Я стал снимать с полки свой чемодан. Вдруг чьи-то две длинные руки ловко протянулись над моей головой, и мой чемодан быстро поплыл к выходу.
Я поторопился за черкесом. Он вынес и поставил чемодан на платформу и, не слушая моей благодарности, молча исчез в вагоне.
Стояли высокие и острые тополя, от них лежали по горячей земле полуденные тени. Кругом станции неуловимо дрожала под солнцем степь, а за нею чудесно синели синие горы.
Поезд увез моего нового друга. Я с ним никогда больше не встречался...
...Неправда,-- я теперь с ним часто встречаюсь. Я с ним встречаюсь на съездах Советов, когда гляжу на делегации со всех сторон нашей чудесной страны. Я его встречаю, когда читаю в переводе литературу его и моих братьев из Грузии, Татарии, Таджикистана, Украины. Я с ним встречаюсь, когда читаю газетные сводки громадных строек, громадных побед хозяйственных, культурных.
И я с ним встречаюсь каждый раз, как приходит годовщина Октября, ибо он, чудесный Октябрь, сделал нас не только друзьями, но и братьями.
Примечания
Впервые напечатано в газете "Ленинградская правда", 1935, 7 ноября, No 258.