Шаврова Елена Михайловна
Бабье лето

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

БАБЬЕ ЛѢТО.

Разсказъ.

Qui n'a pas l'esprit de son âge,
De son âge а tout ie malheur.
Voltaire.

I.

   Въ блѣдно-голубомъ будуарѣ Антонины Михайловны топился каминъ и нѣжно пахло гіацинтами, ландышами и розами, наполняющими большую фарфоровую раковину, которую везетъ амуръ. Къ аромату цвѣтовъ примѣшивался запахъ peau d'Espagne, пудры и свѣжаго воздуха. Антонина Михайловна только что вернулась съ прогулки по Морской и Набережной и, стоя передъ зеркаломъ, снимала шляпку, напѣвая въ полголоса шансонетку, слышанную ею въ Парижѣ.
   -- Варюша!-- крикнула она въ сосѣднюю комнату,-- Варюша, если еще заѣдетъ Петръ Петровичъ, ты выйдешь къ нему и скажешь, что я больна или уѣхала,-- однимъ словомъ, скажешь ему все, что хочешь. А также, что я прошу не безпокоить меня больше.
   Варюша или Варвара Ѳедоровна вошла въ комнату. Это былъ неизмѣнный, вѣрный другъ Антонины Михайловны, готовый идти за нее и въ огонь, и въ воду. Она была черна, плоска и неуклюжа. Платье всегда сидѣло на ней, какъ на вѣшалкѣ, голосъ былъ грубъ и рѣзокъ, и злые языки говорили, что удивительная дружба ея съ Антониной Михайловной была не безвыгодна для Варюши въ матеріальномъ отношеніи и происходила оттого, что непривлекательность ея еще болѣе оттѣняла и выставляла на видъ красоту Тони.
   Теперь Варюша, нерѣшительно переступая съ ноги на ногу, постояла въ дверяхъ и произнесла:
   -- Что-жъ, я, пожалуй, скажу. Мнѣ все равно.
   Антонина Михайловна провела слегка пуховкой по своему свѣжему, чуть-чуть порозовѣвшему на морозѣ лицу, отчего оно сдѣлалось еще нѣжнѣе и мягче. Потомъ она поправила волнистые волосы, такъ красиво лежащіе на маленькой, изящной головѣ, и бѣглымъ, внимательнымъ взглядомъ окинула себя всю въ трехстворчатое зеркало.
   Ну, кто скажетъ, что ей уже 36 лѣтъ, что у нея трое дѣтей, что она была несчастна въ замужствѣ, разошлась съ мужемъ, перенесла тяжелую нервную болѣзнь и что въ ея жизни было много горя и всякихъ непріятностей?
   Рѣшительно никто.
   Есть, правда, маленькія черточки около глазъ, есть нѣсколько сѣдыхъ волосъ, но кто же и сумѣетъ разсмотрѣть ихъ въ этотъ вѣкъ близорукихъ людей, носящихъ pince-nez чуть не со дня рожденія?
   Нѣтъ, она хороша еще, она остроумна, она богата, и, о счастье, она, кромѣ всего этого, еще совершенно свободна!
   Съ мужемъ своимъ, Петромъ Петровичемъ, она разошлась навсегда, хотя формальнаго развода и не было. Да и къ чему?
   Другой разъ замужъ она ни за что не пойдетъ, хотя теперь есть серьезный претендентъ на ея руку -- Михаилъ Ивановичъ Пактовъ. Это человѣкъ вполнѣ достойный, умный, съ блестящею карьерой; но онъ скученъ, и Антонина Михайловна его не любитъ. Скоро будетъ два года, какъ она оставила своего мужа, и теперь онъ снова дѣлаетъ всевозможныя попытки, чтобы сблизиться съ нею. Онъ дѣйствуетъ и черезъ родныхъ, пишетъ письма и заѣзжаетъ самъ, хотя его не велѣно принимать. Онъ умоляетъ Антонину Михайловну вернуться, унижается и готовъ на всевозможныя уступки.
   Но все напрасно.
   И чѣмъ не хорошо ея теперешнее положеніе?
   Во-первыхъ,-- а это самое важное,-- у нея свое совершенно независимое состояніе. Съ нею живетъ ея мать, Варюша и старшій сынъ юнкеръ. Дѣвочки у отца, и это причиняетъ Антонинѣ Михайловнѣ не мало горя. Она также не теряетъ надежды, что ей возвратятъ ихъ, и энергично хлопочетъ объ этомъ черезъ своего повѣреннаго. Теперь у нея образовался небольшой кружокъ симпатичныхъ ей людей, и теперь она принимаетъ и ѣздитъ исключительно къ тѣмъ, кто ей нравится. Да, теперь она свободна!
   Антонина Михайловна позвонила и велѣла подать себѣ темнокрасный плюшевый капотъ, отдѣланный парижскими вышивками, жемчугомъ и золотомъ по блѣдно розовой кисеѣ. Она вдѣла въ уши крупную бирюзу, осыпанную брилліантами, и застегнула на шеѣ какой-то парюръ въ видѣ ожерелья съ большимъ фермуаромъ.
   Въ это время раздался звонокъ, и Филиппъ, постучавъ предварительно у дверей будуара, доложилъ, что пріѣхалъ поручикъ Давыдовъ.
   -- Проси сюда,-- сказала Антонина Михайловна.
   Ей доставляло удовольствіе теперь, когда она была совершенно свободна, дѣлать часто многое наперекоръ тому, что было принято. Такъ, она иногда принимала не въ гостиной, а въ будуарѣ, почти спальной, потому что за атласнымъ щитомъ стояла кровать, широкая и низкая, по виду похожая на гондолу.
   Послышалось бряцаніе шпоръ, и въ дверяхъ показалась широкоплечая и высокая фигура поручика Давыдова. Онъ слегка прикоснулся своими шелковистыми усами къ ея рукѣ и, быстрымъ взглядомъ охвативъ ее съ ногъ до головы, сказалъ, небрежно цѣдя слова:
   -- Прелестно! Я еще не видалъ у васъ этого капота.
   Онъ бросилъ перчатки въ фуражку и, не ожидая приглашенія, опустился на диванъ, подложивъ подъ бокъ для удобства голубую съ вензелемъ подушку.
   -- Ненавижу эти вѣчныя темныя платья,-- продолжалъ онъ тономъ паши,-- или еще этотъ вашъ хваленый "genre anglais". Женщина для того, чтобы намъ нравиться, должна быть женственной прежде всего. А такъ какъ вы одѣваетесь для насъ, то и нечего копировать мужчинъ.
   Антонина Михайловна полулежала на кушеткѣ и смѣялась. Давыдовъ ей рѣшительно нравился этой своей безцеремонностью, доходящей иногда до дерзости, этой "desinvoltura", какъ говорятъ итальянцы, съ какою онъ держалъ себя. Онѣ съ Варюшей такъ и прозвали его между собою: "Monsieur Sans-gêne".
   Давыдовъ досталъ изъ кармана часы со множествомъ брелоковъ и сказалъ въ пространство тономъ избалованнаго ребенка:
   -- Уже шесть часовъ. Когда же въ этомъ домѣ обѣдаютъ?
   -- Будемъ обѣдать, будемъ,-- смѣялась Антонина Михайловна.-- Только надо немного подождать, еще не всѣ пріѣхали. О, какъ мы нетерпѣливы!
   -- А кого мы ждемъ? Кого? кого? кого?-- спрашивалъ Давыдовъ, пересѣвшій на кресло рядомъ съ кушеткой, покрывая жадными поцѣлуями маленькія, изнѣженныя руки Антонины Михайловны.
   Она нервно смѣялась, откидывая назадъ голову, и, отмахиваясь, говорила съ притворною строгостью:
   -- Оставьте сейчасъ мои руки, Александръ Иванычъ! Что вы дѣлаете? Ну, какъ вамъ не стыдно! Вѣдь я не изъ дерева... ну, меня это волнуетъ, наконецъ... Оставьте сію минуту... Слышите?
   -- Антонина Михайловна,-- говорилъ Давыдовъ, продолжая цѣловать ея руки, причемъ свѣтлые и наглые глаза его смотрѣли ей прямо въ лицо,-- Антонина Михайловна, это, наконецъ, жестоко. Отчего вы не хотите полюбить меня?
   -- Перестаньте!-- строго сказала Антонина Михайловна.-- Не хочу, потому что это дурно.
   -- Наоборотъ,-- запротестовалъ Давыдовъ,-- увѣряю васъ, это такъ хорошо, такъ безподобно... Попробуйте!...
   И онъ все цѣловалъ маленькія руки. Но въ это время въ глубинѣ будуара открылась дверь, и показалась Варюша. Пріятно улыбаясь и показывая испорченные зубы, она сказала:
   -- Pardon, Тони, тамъ въ гостиной дядя и Палтовъ ожидаютъ тебя. Можно подавать обѣдъ?
   -- Ахъ, Варвара Ѳедоровна, Варвара Ѳедоровна,-- говорилъ Давыдовъ, идя за дамами въ гостиную.-- У васъ удивительный талантъ всегда войти во-время!
   Дядя, толстый молодящійся генералъ съ большимъ хищнымъ носомъ и простуженнымъ, но все еще зычнымъ голосомъ, и Палтовъ, блѣдный и худой, съ ученымъ значкомъ на груди, поднялись на встрѣчу.
   Антонина Михайловна знала, что оба влюблены въ нее, и видѣла теперь по ихъ глазамъ, что они находятъ ее очень интересной въ этомъ красномъ плюшѣ и любуются ею, и это ей было пріятно.
   Обѣдъ былъ плохъ и безвкусенъ. Антонина Михайловна была равнодушна къ ѣдѣ и требовала одного, чтобы все было хорошо подано. Хозяйствомъ завѣдывала Варюша. Но если обѣдъ былъ не вполнѣ удовлетворителенъ, за то вина, закуски, ликеры и сигары были превосходны.
   Къ столу изъ внутреннихъ комнатъ вышла маленькая, очень полная старуха въ коричневомъ шелковомъ платьѣ и кружевномъ чепцѣ,-- мать Антонины Михайловны. Старуха всѣмъ кротко улыбалась и когда говорила съ чужими, то почти къ каждому слову прибавляла по-старинному частицу "съ". Замѣчательно, что она не дѣлала этого, когда говорила съ близкими. Впрочемъ, она всегда больше молчала, и про нее сейчасъ же всѣ забывали, какъ про старую, ненужную мебель.
   Вечеромъ играли въ винтъ, и пріѣхало еще двое молодыхъ людей изъ числа бывающихъ вездѣ.
   Одинъ штатскій брюнетъ, а другой маленькій, бѣлобрысый офицеръ, похожій на котенка.
   Филиппъ принесъ въ гостиную вина, ликеры, сигары и фрукты и, поставивъ возлѣ каждаго изъ играющихъ по стакану, постоянно подливалъ въ нихъ вино.
   Въ два часа ночи всѣ пошли ужинать. Генералъ попробовалъ было сочинить экспромтъ по-французски въ честь хозяйки, но запутался, и у него ничего не вышло. Тогда онъ сталъ разсказывать старые, всѣмъ давно извѣстные анекдоты, и при этомъ онъ дѣлалъ видъ, какъ будто говоритъ ужасныя неприличности. Антонина Михайловна нервно смѣялась, брилліанты горѣли у нея въ ушахъ и на груди. А послѣ ужина она пѣла шансонетки, которымъ научилась за свою послѣднюю поѣздку въ Парижъ. Она спѣла, болѣе или менѣе удачно копируя Ивэтту Гиберъ и другихъ кафешантанныхъ пѣвичекъ: "Les plumes de Роаи", и "Sur l'imperiale", и "Le vieux Monsieur du conservatoire".
   Варюша принесла гитару. Антонина Михайловна, аккомпанируя себѣ сама, запѣла цыганскія пѣсни.
   
   "Я ждалъ тебя,
   Часы текли уныло,
   Какъ старые, докучные враги,
   Всю ночь меня будилъ твой голосъ милый,
   И чьи-то слышались шаги"...
   
   Всѣ были въ восторгѣ и шумно окружили ее. Дядя, выпившій уже три бокала шампанскаго, воскликнулъ съ паѳосомъ:
   -- Нѣтъ, вотъ это женщина! Удивительная, необыкновенная женщина! И никто, никто не понимаетъ ее! Нѣтъ, никто!
   Давыдову правилась красивая женщина, съ гитарой въ рукахъ, можетъ быть потому, что напоминала ему цыганъ и кутежи,-- и онъ тоже восхищался пѣніемъ и кричалъ браво! Молодые люди пили шампанское и цѣловали ручки. Палтовъ молчалъ и ему хотѣлось плакать.
   А Антонина Михайловна была глубоко увѣрена въ эту минуту въ томъ, что она необыкновенная, удивительная женщина, которую никто не можетъ понять, и ей хотѣлось любить весь міръ.
   Потомъ всѣ разомъ поднялись и стали прощаться, зорко слѣдя за тѣмъ, чтобы никто не оставался послѣднимъ, и шумно вышли на улицу.
   Былъ шестой часъ утра. На слѣдующій день Антонина Михайловна проснулась поздно, и у нея слегка болѣла точка надъ лѣвой бровью.
   

II.

   Палтовъ писалъ размашистымъ, твердымъ почеркомъ человѣка, привычнаго къ письменнымъ занятіямъ: -- "Я люблю васъ, и хотя глубоко сознаю, что любить васъ не должно, что любовь эта не принесетъ мнѣ ничего, кромѣ мученій,-- по, все-таки, люблю. Я всю эту ночь думалъ о васъ и слышалъ вашъ голосъ..."
   Тутъ Антонина Михайловна нетерпѣливо пропустила нѣсколько строчекъ, гдѣ онъ говорилъ о своихъ чувствахъ, и стала читать дальше:
   "На правахъ стараго друга, позвольте быть съ вами откровеннымъ и предостеречь васъ, пока еще есть время. Зачѣмъ вы допускаете до такой близости поручика Д.? Это безнравственный, бездушный и пустой человѣкъ, относящійся къ женщинѣ безо всякаго уваженія. И вы компрометируете себя уже тѣмъ однимъ, что принимаете его..."
   Далѣе начинались извиненія и увѣренія въ неизмѣнной преданности и любви.
   Это письмо Антонина Михайловна разорвала съ досадой и бросила въ каминъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, кто просилъ Палтова вмѣшиваться не въ свои дѣла?
   -- Постойте, Дуняша,-- сказала она горничной, убиравшей кофе.-- Я замѣтила, что вы, кажется, позволяете себѣ носить мои матинэ. Что бы этого не было.
   Послѣ завтрака Антонина Михайловна надѣла барашковую кофточку и такую же шляпку, съ двумя острыми черными крыльями сбоку, и поѣхала съ Варюшей кататься въ парныхъ саняхъ, каждый день съ двухъ часовъ ожидавшихъ ее у подъѣзда.
   На улицѣ было весело. Свѣтило яркое февральское солнце, слегка подмораживало, и въ воздухѣ пахло блинами и масляницей.
   Звонили колокольчики чухонскихъ санокъ, на-встрѣчу попадались тройки, огромныя четырехмѣстныя сани на высокихъ полозьяхъ, коляски, кареты и одиночки.
   На углу Невскаго и Большой Морской стоялъ Давыдовъ съ двумя офицерами. Онъ поклонился, и блѣдныя щеки Антонины Михайловны чуть-чуть порозовѣли.
   Проѣхавъ два раза по Морской и разъ по набережной, Антонина Михайловна велѣла кучеру ѣхать къ гадалкѣ, Татьянѣ Ивановнѣ.
   Отъ гадалки поѣхали въ музей восковыхъ фигуръ и всякихъ рѣдкостей и уродствъ. Тутъ были и лилипуты, и укротительница змѣй, и человѣкъ съ птичьей головой и, наконецъ, дѣвица-обезьяна. Въ Парижѣ эта дѣвица имѣла большой успѣхъ между клубменами. Она была добродушно-отвратительна, вся покрытая коричневыми волосами съ головы до ногъ, и граціозно улыбалась зубастымъ ртомъ съ толстыми губами.
   Антонина Михайловна съ любопытствомъ оглядѣла ее въ свой лорнетъ и даже погладила по рукѣ.
   -- Странный вкусъ у этихъ господъ,-- сказала она Варюшѣ, которая въ отвѣтъ только мотнула головой.
   Изъ музея отправились въ книжный магазинъ, а оттуда заѣхали въ Казанскій соборъ и поставили по свѣчкѣ. Было уже пять часовъ, когда пріѣхали домой, а въ шесть надо было ѣхать обѣдать къ Виригинымъ.
   Собираясь къ нимъ, Антонина Михайловна надѣла черную бархатную юбку и ярко-красный фракъ съ бѣлымъ шелковымъ жилетомъ, какъ носили это лѣто всѣ дамы на водахъ во время вечернихъ собраній въ Висбаденѣ и Эмсѣ.
   Варюша тоже надѣла фракъ съ шерстяной коричневой юбкой. Но ея фракъ былъ гораздо темнѣе и вообще плохая копія съ фрака Антонины Михайловны, шитаго Редферномъ.
   У Виригиныхъ были блины, и собрались родственницы m-me Виригиной.
   Давыдовъ сидѣлъ въ гостиной между родственницами и имѣлъ скучающій видъ.
   -- За что, за что вы меня мучаете?-- говорилъ онъ ей послѣ обѣда и потомъ вечеромъ, сидя съ нею возлѣ рояля.-- Вѣдь, жизнь проходитъ, и сегодняшній день, повѣрьте, уже никогда больше не вернется. А подумайте, сколько уже такихъ дней потеряно нами. И для чего? Изъ-за чего?-- Вѣдь, вы совершенно свободны... а жизнь хороша, и вы не живете вовсе... Удивляюсь, какъ вы не понимаете этого,-- вы, умная женщина!...
   А она нервно смѣялась и, стараясь скрыть смущеніе, овладѣвавшее ею, кричала Варюшѣ, сидѣвшей поодаль.
   -- Non, vraiment, il est impayable, tu n'as pas l'idée, ce qu'il me raconte là!
   -- Ну, отчего вы не хотите, чтобы мы были счастливы?-- продолжалъ Давыдовъ, наклоняясь къ ней такъ близко, что концы его усовъ почти касались ея щеки.-- Чудная, прелестная! Я, право, удивляюсь самъ себѣ. Да, я удивляюсь, что, не имѣя никакой надежды, продолжаю, все-таки, увлекаться вами... Это такъ идеально-глупо, что право во мнѣ есть еще положительно много хорошаго!-- И, близко нагнувшись къ ней, прошепталъ, какъ бы случайно скользнувъ рукою по ея ногѣ...
   -- Не мучьте, я люблю васъ...
   Оскорбленная этой фамильярностью, Антонина Михайловна встала со своего мѣста и перешла къ дамамъ. Щеки ея горѣли, и голова слегка кружилась. И несмотря на то, что она была оскорблена, сердце ея сладко замирало. Садясь въ карету, она сказала провожавшему ее и Варюшу Давыдову: "До свиданья".
   Послѣ этого вечера онъ исчезъ и не былъ больше недѣли.
   Антонина Михайловна продолжала вести все тотъ же, разъ навсегда заведенный образъ жизни. Она вставала поздно, каталась каждый день съ Варюпіей отъ 2 до 5 часовъ, читала романы, напѣвала шансонетки, заказывала себѣ удивительно женственные туалеты, а вечера проводила въ оперѣ, Михайловскомъ театрѣ или у знакомыхъ.
   Но все время думала только о Давыдовѣ.
   За это время даже мысль о дѣтяхъ, не оставлявшая ее никогда, даже эта мысль спряталась куда-то далеко, въ самую отдаленную извилину мозга.
   Отчего онъ не ѣдетъ? Гдѣ онъ? Что съ нимъ? Нельзя же такъ вдругъ оборвать. И изъ-за чего? Никакого недоразумѣнія, вѣдь, между ними не было... И каждый день Антонина Михайловна ждала, что Давыдовъ, наконецъ, пріѣдетъ, а онъ все не пріѣзжалъ. Во время прогулки она надѣялась встрѣтить его и, дѣйствительно, видѣла его на Морской раза два мелькомъ.
   Онъ холодно и вѣжливо поклонился ей издали.
   И это было все.
   Насталъ постъ. Колокольчики чухонскихъ санокъ не звонили больше на улицахъ, и всюду лежали груды почернѣвшаго снѣга. Въ церквахъ молились о ниспосланіи духа цѣломудрія, смиренномудрія, любви и терпѣнія, и протяжный, грустный звонъ раздавался въ воздухѣ утромъ и вечеромъ. Антонина Михайловна тоже ѣздила съ Варюшей по церквамъ и монастырямъ, гдѣ усердно молилась и слушала мееимоны. Но и въ церкви мысли ея были о немъ одномъ, и она молилась только о томъ, чтобъ увидѣть его, чтобъ онъ вернулся.
   -- Я люблю его! Мнѣ нужно его! Господи, сдѣлай такъ, чтобъ онъ вернулся...
   Но на другой день утромъ ей дѣлалось стыдно своихъ слезъ и своей тоски; гордость ея возмущалась.
   На второй недѣлѣ поста, когда мокрый снѣгъ валилъ хлопьями, и небо, земля и воздухъ обратились въ сплошную, жидкую грязь, Антонина Михайловна, чувствуя тоску и глубокое отвращеніе къ жизни, лежала на кушеткѣ возлѣ камина и читала или воображала, что читаетъ "La tentation de St. Antoine" Флобера. И несмотря на тоску, какую-то лѣнь и апатію, ее заинтересовала понемногу эта страшная книга. Воображеніе рисовало странныя, чудесныя картины. Всѣ религіи, культы, вѣрованія, языческія божества, весь Олимпъ, сцены Новаго и Ветхаго Завѣта въ совершенно новомъ освѣщеніи, проходили передъ нею въ пестромъ калейдоскопѣ. Порою ей казалось, что должно быть грѣшно читать такую книгу,-- настолько сильно и ярко было впечатлѣніе.
   Антонина Михайловна зачиталась.
   Маленькіе часики изъ севрскаго фарфора, стоявшіе на каминѣ, звонко пробили сначала часъ, потомъ два и, наконецъ, три часа, а она все читала.
   А вотъ и знаменитый діалогъ сфинкса съ химерой на берегу Нила. Загадочный, неподвижный и темный сфинксъ говоритъ, обращаясь къ легкой, капризной и веселой химерѣ съ зелеными глазами: "Oh fantaisie, emporte moi sur tes ailes pour désennuyer ma tristesse!" (О фантазія, унеси меня на твоихъ крыльяхъ, чтобы развѣять мою тоску). И ей казалось, что душа ея такой же грустный, никѣмъ не понятый сфинксъ, какъ тотъ, который лежитъ вѣками тамъ въ пустынѣ, на берегу голубого Нила, и горячо молитъ химеру-фантазію унести его на своихъ крыльяхъ и развѣять его грусть.
   Вдругъ раздался звонокъ.
   "Искушеніе святого Антонія" полетѣло на полъ, и сердце Антонины Михайловны забилось часто и больно.
   Но Филиппъ доложилъ, что пріѣхалъ Михаилъ Ивановичъ Палтовъ.
   Антонина Михайловна подняла книгу и сдѣлала видъ, что читаетъ, сказавъ равнодушнымъ голосомъ: "Проси".
   И Палтовъ вошелъ, такой блѣдный съ убитымъ видомъ...
   -- Простите, началъ онъ,-- цѣлуя руку Антонины Михайловны, между тѣмъ, какъ въ его большихъ утомленныхъ глазахъ свѣтилась радость, что онъ, наконецъ, видитъ ее.-- Простите великодушно,-- повторялъ онъ,-- я не долженъ былъ писать вамъ тогда. Не гнѣвайтесь, умоляю васъ! И вѣрьте, что мною тогда руководило единственно глубокое къ вамъ чувство.
   Антонина Михайловна, совершенно забывшая за это время о Палтовѣ и о его письмѣ, сказала равнодушнымъ голосомъ, любезно улыбаясь:
   -- Вѣрю, вѣрю, и нисколько не сержусь.-- И указала ему на кресло возлѣ кушетки.
   Тогда Палтовъ заговорилъ своимъ глухимъ голосомъ, тяжело и пространно, о своей любви и о тѣхъ страданіяхъ, какія она причиняетъ ему. Безъ сомнѣнія, онъ былъ искрененъ, но выходило такъ, какъ будто плохой актеръ взялся за роль Ромео или за монологъ Гамлета.
   -- Одинокая жизнь ужасна,-- говорилъ онъ,-- особенно страшно быть одному, когда молодость пройдетъ и когда захочется серьезной, глубокой привязанности. Придетъ и для васъ время,-- продолжалъ онъ голосомъ пророка,-- когда и вы захотите этого настоящаго, глубокаго чувства, но будетъ поздно, и вы будете одна. Теперь вы радуетесь своей свободѣ. А знаете ли, что такой женщинѣ, какъ вы, свобода -- ядъ? Такая женщина всегда только воображаетъ, что свободна, а на самомъ дѣлѣ она всегда чему-нибудь подчинена... Мало того, она тогда только и счастлива, когда порабощена. А она всегда во власти своихъ страстей...
   Палтовъ въ волненіи прошелся по комнатѣ и снова сѣлъ.
   Вѣроятно, въ тишинѣ и уединеніи своего кабинета онъ готовился къ этому свиданію съ Антониной Михайловной, какъ готовился къ лекціямъ и экзаменамъ. Онъ продумалъ основательно все то, что теперь говорилъ ей, и оттого все выходило у него такъ неискренно и книжно.
   И онъ говорилъ долго и пространно, а она лежала на своей голубой кушеткѣ и, положивъ блѣдное лицо на руки, мрачно глядѣла въ огонь и думала: "Какъ онъ скученъ,-- о боги! И если такъ, да на всю жизнь!..."
   Когда онъ ушелъ, она взялась было снова за Флобера, но вниманіе ея было слишкомъ развлечено и не могло уже больше сосредоточиться.
   Она утомленно опустила голову на подушки, и ей вспомнились слова Давыдова: "Вѣдь, ваша жизнь уходитъ даромъ, и сегодняшній день не вернется уже никогда больше..." А ей уже 36 лѣтъ.
   Много ли остается жить?...
   И она повторяла въ раздумьѣ, съ тоскою заломивъ руки:
   -- Да, сегодняшній день пройдетъ и никогда, никогда больше не вернется...
   Наступали сумерки, и все въ комнатѣ затуманилось и потеряло яркость красокъ и очертаній... Въ каминѣ съ легкимъ трескомъ одинъ за другимъ погасали уголья и покрывались сѣдымъ пепломъ, и Антонина Михайловна подумала, что такъ же погаснетъ ея жизнь, какъ погасла ея молодость. Цвѣты умирали въ фарфоровой раковинѣ, нѣжно и слабо благоухая: ихъ поставили слишкомъ близко къ огню.
   Маленькіе часики звонко пробили половину четвертаго. И глухая, нестерпимая тоска выросла съ новою силой. Гдѣ онъ? Неужели все кончено, и она его никогда, никогда больше не увидитъ? Неужели она будетъ лишена счастья полюбить, узнать страсть,-- настоящую, сильную, всепоглощающую страсть?
   И снова, и снова видѣла она передъ собою свѣтлые глаза Давыдова съ ихъ густыми, загибающимися кверху, рѣсницами, и ихъ блескъ волновалъ ее. Подумалось ей также, что за эти два года, да и за всѣ долгіе годы замужства, она не жила вовсе, а только убивала день за днемъ, стараясь обмануть себя и воображая, что живетъ; что живя съ нелюбимымъ мужемъ, она была все время вѣрна ему,-- и ей стало грустно... Жизнь уходила безъ любви и счастья, и, можетъ быть, потому только, что она, Антонина Михайловна, не умѣла пользоваться жизнью, не умѣла быть счастливой...
   И снова ей пришли на умъ слова Давыдова: "Вѣдь, жизнь уходитъ,-- отчего вы не хотите, чтобы мы были счастливы?... Вѣдь, вы совершенно свободны, вы умная женщина..."
   И когда раздался звонокъ, она сразу почувствовала, что это онъ; она даже ни минуты не сомнѣвалась въ этомъ и съ радостнымъ крикомъ, которому позавидовала бы любая знаменитая актриса,-- такъ онъ былъ хорошъ,-- бросилась къ нему на встрѣчу. Давыдовъ вошелъ прямо безъ доклада, такой жизнерадостный и неотразимый въ своей простой философіи. Подошелъ и обнялъ ее.
   А она, потерявъ голову, уже не разсуждала больше и не могла, да и не хотѣла ему противиться. Налетѣвшій вихрь страсти былъ такъ силенъ, что смялъ и уничтожилъ послѣдніе, робкіе протесты воли...
   Антонину Михайловну охватило сладкое безуміе, за которое можно было отдать всю жизнь. Ей казалось, что она грезитъ, но что сонъ этотъ слишкомъ хорошъ и странно похожъ на дѣйствительность, но на совершенно новую, прекрасную дѣйствительность, ошеломившую ее своею неожиданностью. Въ комнатѣ стало совсѣмъ темно. Должно быть пошелъ снѣгъ. Каминъ погасъ, и только цвѣты слабо благоухали...
   

III.

   Давыдовъ былъ женатъ, но съ женою не жилъ. Женился онъ, или, вѣрнѣе, его женили еще совершеннымъ мальчикомъ, едва вышедшимъ въ офицеры. Виною его женитьбы была сельско-хозяйственная выставка, какъ онъ самъ увѣрялъ своихъ хорошихъ знакомыхъ. Потому что не будь выставки, онъ бы не пріѣхалъ изъ мѣстечка, гдѣ стоялъ его полкъ, въ губернскій городъ, а не пріѣзжай онъ въ губернскій городъ, то не встрѣтилъ бы тамъ только-что окончившую курсъ въ институтѣ "бѣлокурую грёзу",-- свою будущую жену, каждый день пріѣзжавшую со своей мамашей "гулять" на выставку. Она была очень хороша и знала про это. Ея точеное личико, золотистые волосы, нѣжные темные глаза и прелестная фигура обращали на себя всеобщее вниманіе.
   Явились поклонники.
   Но мамаша, пріѣхавшая съ твердымъ намѣреніемъ непремѣнно выдать замужъ какъ можно скорѣе эту старшую дочь, рѣшительно и круто повела дѣло.
   Въ деревнѣ осталось еще три дочери, и объ нихъ тоже надо было подумать. Поэтому мамаша дѣйствовала, какъ опытный полководецъ, ловко отстранивъ несерьезныхъ ухаживателей, а также искусно разжигая соревнованіе, ревность и самолюбіе между, такъ называемыми, "женихами".
   Давыдову захотѣлось отличиться передъ товарищами, завладѣвъ красавицей, и онъ бухнулъ предложеніе, которое было принято съ радостью. Давыдовы считались богатыми помѣщиками.
   На самомъ дѣлѣ, дѣды и отцы жили широко, и теперь все было заложено и перезаложено. Но сопротивляться было некогда,-- мамаша спѣшила со свадьбой. Институткѣ было тоже все равно. Женихъ былъ очень недуренъ, къ тому же съ состояніемъ, какъ ей сказали, а въ институтѣ считалось шикомъ передъ подругами выйти замужъ, "едва появившись въ свѣтъ", да еще за военнаго.
   Стоя подъ вѣнцомъ въ модной домовой церкви и крутя первые свои шелковистые усики, Давыдовъ думалъ, искоса поглядывая на нарядную толпу приглашенныхъ: "Кажется, я удралъ порядочную глупость,-- ну, да теперь ужъ поздно удирать обратно!"
   Бѣлокурая невѣста, походившая въ облакахъ бѣлаго тюля и въ волнахъ бѣлаго атласа, отдѣланнаго fleurs d'orange'емъ, болѣе чѣмъ когда-либо на "грёзу поэта", судорожно мяла въ рукахъ кружевной платокъ и чуть-чуть хмурила тонкія бровки. Она была раздосадована и возмущена. Еще бы! Женихъ не преподнесъ ей ни одной брилліантовой вещи. Стоило ли выходить замужъ послѣ этого?
   Невѣсту, впрочемъ, утѣшала одна мысль,-- это, что теперь она выходитъ замужъ "на-черно", и что потомъ всегда можно будетъ выйти "на-бѣло", то-есть взять мужа, который удовлетворялъ бы всѣмъ требованіямъ, а съ этимъ развестись. Увы! И эта теорія россійскихъ demi-vièrge'ей успѣла проникнуть за толстыя стѣны институтовъ, несмотря на всѣ предосторожности.
   Послѣ брака Давыдовъ безумно влюбился въ свою жену. Онъ смотрѣлъ на все ея глазами, ходилъ за нею, какъ пришитый, и ни въ чемъ не могъ отказать ей. А молодая m-me Давыдова любила все дорогое, красивое и такое, чего не было у другихъ. "Бѣлокурая грёза" стоила очень дорого, была очень требовательна и очень капризна. Кромѣ того, она была совершенно равнодушна ко всему, кромѣ себя, своей красоты и своего комфорта. Жить въ провинціи она не могла, перессорилась со всѣми полковыми дамами и настояла на томъ, чтобы мужъ перешелъ на службу въ Петербургъ. На другой годъ послѣ свадьбы у нея былъ, любовникъ, дарившій ей брилліанты, и она оставила мужа.
   Съ Давыдовымъ сдѣлалось нервное разстройство, и онъ пролежалъ въ больницѣ нѣсколько мѣсяцевъ.
   Выйдя оттуда, еще больной и слабый, онъ узналъ, что "бѣлокурая грёза" собирается замужъ за своего любовника уже "на-бѣло" и что уже начала дѣло о разводѣ.
   Онъ далъ ей разводъ, и она вышла замужъ.
   Теперь иногда онъ встрѣчалъ ее въ театрѣ или на улицѣ, и она всегда улыбалась ему, какъ старому знакомому.
   Но надо было жить. Болѣзнью выболѣло горе, и молодость брала свое. Денежныя дѣла были совершенно разстроены, жалованье крошечное, арендаторы высылали ежемѣсячно по 50-ти рублей, да и то не аккуратно.
   На эти скудные рессурсы надо было жить, то-есть пить, ѣсть, одѣваться, бывать въ обществѣ, любить и, кромѣ того, держать себя джентльменомъ.
   Но и эту сложную и хитрую задачу Александръ Ивановичъ Давыдовъ разрѣшалъ необыкновенно просто. Впрочемъ, надо сказать и то, что нигдѣ нельзя такъ удобно и легко устроиться одинокому молодому человѣку, обладающему, конечно, ловкостью и пріятными внѣшними качествами, какъ въ Петербургѣ. Ужъ такой городъ!
   Послѣ семейной катастрофы Давыдовъ уѣхалъ изъ своей бывшей, изящно и богато убранной квартиры и сталъ нанимать комнату отъ хозяйки. Такую комнату онъ всегда старался найти въ тихой, но центральной улицѣ, въ домѣ внушительной наружности и непремѣнно съ парадною лѣстницей и благообразнымъ швейцаромъ. Всѣмъ посѣтителямъ этотъ швейцаръ разъ навсегда получалъ приказаніе отказывать подъ разными предлогами. За комнату Давыдовъ платилъ рублей 20--25 въ мѣсяцъ, съ прислугой и освѣщеніемъ лампой.
   Теперь это была довольно большая комната, служившая нѣкогда будуаромъ, устланная старымъ, мѣстами вытертымъ ковромъ, оклеенная обоями съ цвѣточками и малиновымъ фризомъ и съ дешевымъ розовымъ фонарикомъ посерединѣ. Мебели было мало, и она была уже очень разнокалиберная и сборная. Одна кровать была великолѣпна, взятая изъ супружеской квартиры. На стѣнахъ висѣли группы въ рамкахъ, два ружья и кинжалъ съ бронзовой рукояткой.
   Давыдовъ вставалъ въ девять часовъ утра, потому что въ десять уже надо было быть на службѣ. Чаю онъ утромъ не пилъ, а выпивалъ стаканъ молока, что было и полезно, и дешевле стоило. На службѣ онъ пилъ казенный чай, который очень любилъ, читалъ казенныя газеты и, встрѣчая просителей и просительницъ, провожалъ ихъ изъ пріемной въ кабинетъ генерала.
   Въ три часа, когда оканчивалось присутствіе, Давыдовъ отправлялся обѣдать къ кому-нибудь изъ знакомыхъ, если былъ званъ. Если же нѣтъ, то у него въ резервѣ имѣлась старая тетка и женатый товарищъ, жившій, правда, на Васильевскомъ островѣ, но куда онъ могъ явиться и безъ приглашенія. Вечера онъ проводилъ тоже у знакомыхъ за картами, благо въ Петербургѣ есть похвальный обычай назначать дни съ винтомъ и ужиномъ. Такихъ журфиксныхъ домовъ у Давыдова съ лихвой набиралось не только на семь, но и на четырнадцать дней въ недѣлю. Оставалось только выбирать такіе дома, гдѣ лучше принимали и кормили.
   Возвращался онъ домой поздно и засыпалъ богатырскимъ сномъ до слѣдующаго утра.
   Такъ было каждый день.
   Расходовъ на извозчиковъ поручикъ Давыдовъ не признавалъ и прибѣгалъ къ нимъ развѣ въ случаѣ крайней необходимости. Постоянно же ходилъ пѣшкомъ, справедливо находя это болѣе здоровымъ.
   Чаю, сахару, свѣчей, спичекъ, чернилъ, бумаги и перьевъ онъ никогда не покупалъ и прекрасно обходился безъ этихъ предметовъ роскоши. Да и къ чему? Чай онъ пилъ всегда у знакомыхъ или на службѣ, письма писалъ, если являлась къ тому надобность, тоже на службѣ, а лампу ему давала хозяйка въ счетъ квартиры.
   На остающіяся деньги, отъ неизбѣжнаго расхода на квартиру, Давыдовъ могъ одѣваться, держать себя джентльменомъ и, наконецъ, любить. Послѣдній расходъ, какъ извѣстно, очень часто превышаетъ всѣ другіе расходы молодыхъ людей.
   Но и тутъ поручикъ Давыдовъ умѣлъ устроиться.
   Женщинъ полусвѣта, которыя стоили дорого, онъ всегда благоразумно избѣгалъ. Онѣ ему не нравились.
   За то можно смѣло сказать, что онъ не пропускалъ своимъ вниманіемъ ни одной женщины между 15-ю и 60-го годами. И съ каждой изъ нихъ онъ держалъ себя такъ, какъ будто бы она, только она одна, ему нравилась. Онъ цѣловалъ ручки, нашептывалъ комплименты и на каждую барышню и даму смотрѣлъ какъ на красивую, нравящуюся ему женщину. Успѣхъ онъ имѣлъ необыкновенный, только благодаря этому простому пріему. Барышни видѣли въ немъ если и не жениха, то ловкаго кавалера и ухаживателя, дамы смотрѣли еще болѣе практично на вещи. И вездѣ, гдѣ были женщины, онъ былъ желаннымъ гостемъ,-- ему оставалось только изображать пашу и выбирать.
   И онъ выбиралъ.
   Ему больше всего нравились женщины уже не молодыя, но прекрасно сохранившіяся, съ положеніемъ въ свѣтѣ и открытымъ домомъ, къ которымъ пріятно было пріѣхать въ ложу, и на вечеръ, и на обѣдъ.
   Антонина Михайловна была такой женщиной. Она была хороша, эффектна, умѣла мило болтать, удивительно сохранилась и очень нравилась Давыдову. Нравилась ему также ея обстановка, вечера съ винтомъ и шампанскимъ и обѣды съ тонкой гастрономической закуской.
   Дурного во всемъ этомъ онъ ничего не видѣлъ и, весело и дерзко глядя на нее своими свѣтлыми глазами, думалъ: "Ничего еще она... Молодчина! За себя постоитъ!"
   Въ самомъ дѣлѣ, не все ли равно?
   Въ прошломъ году онъ каждый день бывалъ гласно и не гласно у Катерины Ивановны, которая тоже была очень хороша и тоже удивительно сохранилась. И у Катерины Ивановны былъ превосходный поваръ, и мужъ занималъ видный постъ, и на журфиксахъ подавали шампанское.
   А въ позапрошломъ году онъ всю осень и зиму пропадалъ у Александры Васильевны и ѣздилъ на ея рысакахъ. И у Александры Васильевны тоже былъ прекрасно поставленный домъ, и винтили чуть не каждый день, и она тоже очень нравилась Давыдову и тоже удивительно сохранилась.
   И все это было такъ просто, такъ пріятно, а главное -- ничего, рѣшительно ничего не стоило!
   Но по воскресеньямъ, въ двѣ недѣли разъ (en quinze) въ комнату Давыдова приходила молоденькая француженка гувернантка, m-lle Жюли, и наполняла ее смѣхомъ и щебетаньемъ. Ей было 18 лѣтъ, и ея тоненькое, блѣдное личико напоминало лицо неаполитанскаго мальчика. Она была стройна и гибка, какъ змѣйка, и въ ней была бездна неукротимаго веселья и необыкновенная жажда жизни. Житейская философія ея была крайне проста.
   -- Oh la!... la!...-- говорила она, премило прищелкивая языкомъ.-- La vie n'est guère amusante tous les jours avec la marmaille et madame qui est si jalouse! Mais il faut pourtant vivre!
   А такъ какъ "жить" каждый день было нельзя, то она и жила каждое "dimanche en quinze" и обѣдала съ красивымъ русскимъ офицеромъ въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, пила красное вино и, обнимая Давыдова своими худыми, еще полудѣтскими руками, вся дрожала отъ страсти и бормотала, какъ въ бреду:-- Oh, que je t'aime.
   На нее Давыдовъ не жалѣлъ денегъ и однажды подарилъ ей черные фильдекосовые чулки, купленные въ экономическомъ обществѣ офицеровъ.
   Жюли подняла на него свои неаполитанскіе глаза и сказала:
   -- Merci, cher, но я ношу только шелковые чулки, мнѣ присылаетъ тетя изъ Парижа, и платье и корсеты тоже,-- ей это ничего не стоитъ, car elle est très bien lancée -- прибавила Жюли съ гордостью.
   И эту маленькую змѣйку Жюли, этого забавнаго чертенка, Давыдовъ ожидалъ съ нетерпѣніемъ каждые "dimanche en quinze" и съ нею забывалъ и Катерину Ивановну, и Александру Васильевну, и Антонину Михайловну.
   

IV.

   Викторъ, сынъ Антонины Михайловны, упалъ во время верховой ѣзды въ училищѣ и ушибъ ногу. Онъ лежалъ въ своей небольшой комнатѣ, увѣшанной картинками и фотографіями самаго легкомысленнаго содержанія, большею частію изображавшихъ раздѣтыхъ дамъ и дѣвицъ.
   У него сидѣлъ Давыдовъ, каждый день являвшійся узнавать о его здоровьи. Виктору льстило, что красивый поручикъ обращается съ нимъ по-пріятельски, какъ съ равнымъ по чину и возрасту.
   Лежа теперь на своей узенькой желѣзной кровати, Викторъ страшно скучалъ по училищу и товарищамъ. Онъ нервничалъ, капризничалъ и придирался ко всему и совершенно измучилъ бабушку, которая металась по комнатамъ, какъ испуганная насѣдка. Когда приходилъ Давыдовъ, Викторъ оживлялся и велъ съ нимъ длинные разговоры объ училищѣ, о воспитателяхъ и о томъ, въ какой полкъ всего лучше выйти. Но самое интересное -- это были разговоры о женщинахъ.
   Варюша, комната которой была рядомъ, въ смятеніи убѣгала каждый разъ, чтобы не слышать нѣкоторыхъ подробностей такихъ разговоровъ. Виктора раздражало такое близкое сосѣдство съ Варюшей, которую онъ ревновалъ къ матери и вообще не любилъ за то, что она некрасива. Чтобы чѣмъ-нибудь насолить ей, онъ, когда оставался одинъ и зналъ, что она рядомъ, начиналъ пѣть дикимъ голосомъ солдатскія пѣсни или громко разсказывать самому себѣ анекдоты, стучать въ стѣну кулаками или, наконецъ, грознымъ голосомъ звать бабушку, Филиппа, или "кого-нибудь". Когда къ нему вбѣгали на эти крики, то онъ вѣжливо спрашивалъ, что имъ нужно, и, дѣлая самое невинное лицо, говорилъ, что имъ послышалось,-- онъ никого и не думалъ звать. На случай еслибы въ комнату вошла Варюша, Антонина Михайловна или даже Дуняша, подъ подушкой у Виктора лежала черная атласная маска, похищенная имъ у матери. Надѣвъ на лицо маску и укрывшись по горло одѣяломъ, ему не было стыдно передъ женщинами, что онъ въ постели и не одѣтъ.
   Антонина Михайловна, поручивъ сына доктору и зная, что о немъ заботится бабушка, очень мало о немъ думала. Ничего опаснаго нѣтъ. Виктору сдѣлаютъ все, что нужно, а дуритъ онъ потому, что скучаетъ. Это такъ просто.
   Мысли Антонины Михайловны были всецѣло заняты однимъ -- ея новымъ чувствомъ, ея любовью. Все остальное казалось ей такимъ маленькимъ, ничтожнымъ и не стоющимъ вниманія. Жизнь, до сихъ поръ такая скучная, монотонная и не интересная, получила необыкновенную прелесть, значеніе и смыслъ.
   Антонина Михайловна была счастлива.
   Въ театрѣ, въ музыкѣ, въ оперѣ, въ книгахъ она теперь всегда умѣла находить отношеніе къ себѣ и къ своей любви. И она была увѣрена, что теперь гораздо глубже и лучше понимаетъ и музыку, и литературу, и искусство и больше можетъ наслаждаться ими, потому что узнала любовь.
   И она была счастлива.
   Давыдовъ бывалъ каждый день, и сближеніе его со всѣми, окружающими Антонину Михайловну, шло очень быстро.
   Одна бабушка долго не поддавалась.
   Ее возмущалъ этотъ "неучъ" и "моветонъ", который разваливался на диванахъ въ присутствіи дамъ, отваливалъ за обѣдомъ себѣ лучшіе куски, кричалъ, играя въ карты, и ее, вдову генералъ-майора, осмѣлился назвать "бабусей". Съ Тоничкой онъ былъ тоже крайне непочтителенъ по мнѣнію бабушки, и не было вовсе похоже на то, чтобъ онъ ухаживалъ или былъ влюбленъ.
   Наоборотъ, сама Тоничка какъ-то особенно ласково и черезчуръ любезно относилась къ нему, и позволяла ему рѣшительно все, что было уже совсѣмъ неприлично.
   Бабушка, наконецъ, рѣшилась высказать свое мнѣніе дочери. И послѣ многихъ лѣтъ молчанія она заговорила.
   Но при первыхъ же ея словахъ Антонина Михайловна вспыхнула, какъ порохъ.
   -- Если вамъ не нравятся мои знакомыя, maman,-- сказала она дрожащимъ отъ волненія голосомъ,-- то я переѣду на другую квартиру, а пока мы живемъ вмѣстѣ, я буду принимать, кого хочу.
   Бабушка такъ и опѣшила. Тоничка способна сдѣлать это, уѣхать на другую квартиру и взять съ собою Виктора, котораго бабушка любила безъ памяти. И она была не рада, что заговорила.
   Между тѣмъ Антонина Михайловна была неумолима и осыпала ее градомъ упрековъ.
   -- А! Мало того, что ее шестнадцатилѣтней дѣвочкой выдали замужъ! И за кого!! Испортили ей жизнь, отравили молодость. Мало того, что она все время жила и смотрѣла на жизнь чужими глазами и изъ чужихъ рукъ, что она проводила время въ болѣзняхъ и мукахъ съ дѣтьми и эгоистомъ мужемъ, котораго всегда ненавидѣла? Мало этого? Но теперь кончено. Она стала умнѣе. Теперь она свободна, и будетъ дѣлать, что захочетъ, и то, что ей нравится, и принимать будетъ, кого вздумаетъ и любить тоже, кого захочетъ. И никто, никто въ цѣломъ мірѣ не имѣетъ права вмѣшиваться въ ея жизнь!
   Антоняна Михайловна говорила такъ громко и съ такимъ убѣжденіемъ, что въ концѣ-концовъ maman растрогалась сама.
   И она тихо поплелась въ конецъ корридора, въ свою большую, неуютную комнату, уставленную старинной, грузной мебелью.
   Тамъ она сѣла на жесткій и неудобный диванъ и закурила толстую папироску въ янтарномъ мундштукѣ. И сидѣла она такъ долго, похожая на старое, потемнѣвшее отъ времени изваяніе будды, и все думала о томъ, какъ она устарѣла, и ей пришло въ голову, что пора умирать. Затѣмъ она вынула изъ ящика стола колоду картъ и принялась раскладывать пасьянсъ, все продолжая думать.
   -- Ну, что же изъ того, что она выдала замужъ Топичку 16-ти лѣтъ? И положимъ даже не 16-ти, а ужъ ей исполнилось всѣ 18-ть лѣтъ. Что же было возить дочь по баламъ и курортамъ до изнеможенія и до 30-ти лѣтъ, какъ теперь это дѣлаютъ? И кончить все тѣмъ же. Между тѣмъ Петръ Петровичъ былъ богатъ, красивъ, уменъ и съ будущностью. Тоничка ему нравилась. Чѣмъ же не пара? И жили прекрасно. Какіе пріемы, обѣды, балы, туалеты были у Тонички! И дѣтей Богъ далъ,-- что же, вѣдь, благословеніе Божіе -- дѣти. И болѣзни были,-- такъ ужъ это положенное, всѣ женщины болѣютъ. Тоничка всегда казалась довольной своей жизнью, была весела, ни на что не жаловалась и на все смотрѣла глазами Петра Петровича. Какъ вдругъ, послѣ 18-ти лѣтъ супружеской жизни, точно какая-то муха укусила ее... Начались нелады, ссоры, непріятности, скандалы... такъ что людей было стыдно.
   Теперь Тоничка, выхлопотавъ себѣ отдѣльный видъ на жительство, уѣхала отъ мужа, бросила дѣтей, выѣзжаетъ всюду одна, живетъ весело, ни въ чемъ себѣ не отказываетъ и все говоритъ про свою загубленную молодость.
   И говоритъ она объ этомъ такъ увѣренно и громко, что въ правотѣ ея нельзя сомнѣваться... А между тѣмъ дѣвочки бѣдныя брошены однѣ, на руки чужихъ людей, разныхъ боннъ и гувернантокъ. Петръ Петровичъ вѣчно въ разъѣздахъ, да и гдѣ ему усмотрѣть! Здѣсь нуженъ женскій глазъ,-- а онъ мужчина. Небось ужъ завелъ себѣ тамъ какую-нибудь... Бѣдныя дѣвочки!...
   И чѣмъ больше думала обо всемъ этомъ бабушка, тѣмъ меньше могла понять, кто здѣсь правъ, кто виноватъ... и снова подумала, что ей пора умирать.
   Въ это время Филиппъ, просунувъ голову въ дверь -- доложилъ:
   -- Ваше превосходительство, докторъ пріѣхалъ.
   Бабушка поспѣшно бросила карты.
   -- А барыня гдѣ?-- спросила она.
   -- Съ Александромъ Ивановичемъ въ театръ изволили уѣхать,-- отвѣчалъ Филиппъ, и въ его хитрыхъ, черныхъ глазкахъ мелькнула усмѣшка. Со старой барыней давно перестали стѣсняться, и всѣ въ домѣ были теперь на сторонѣ молодого, ловкаго офицера. Одна Варюша какъ была, такъ и оставалась враждебною Давыдову.
   Она не могла не видѣть, что Антонинѣ Михайловнѣ гораздо пріятнѣе ѣхать кататься или въ театръ съ Давыдовымъ, а не съ нею, вѣрнымъ и преданнымъ другомъ Варюшей, и что Антонина Михайловна ищетъ предлоговъ отстранить ее отъ этихъ поѣздокъ.
   Антонина Михайловна проводила теперь цѣлые часы въ голубомъ будуарѣ все съ тѣмъ же Давыдовымъ, а Варюша, чувствуя себя третьимъ лицомъ, уходила, чтобы не мѣшать.
   И Варвара Ѳедоровна хмурилась и страдала.
   Она пробовала даже протестовать и защищать свои, болѣе старыя права на Тони, но борьба была не равная. Тогда она, скрѣпя сердце, объявила, что получила письмо изъ деревни, что ее вызываютъ по дѣламъ и что она должна, непремѣнно должна ѣхать.
   Антонина Михайловна широко раскрыла глаза, судорожно обняла Варюшу и, прижавъ ее къ себѣ, сказала:
   -- Какъ? Ты оставляешь меня? Но, вѣдь, ты вернешься? Да?
   Но въ душѣ она была довольна.
   Cette chère Варюша,-- право, она ее очень любила... Но зачѣмъ она стала такая скучная за послѣднее время, такая надоѣдливая?
   Бѣдная "chère Варюша". Вся жизнь ея была, казалось, какимъ-то недоразумѣніемъ, горькою насмѣшкой судьбы.
   Ее никто никогда не любилъ. Была она и замужемъ, хотя ее всѣ упорно принимали за старую дѣву. Но и замужство ея было какимъ-то недоразумѣніемъ, она не любила говорить о немъ. Впрочемъ она скоро овдовѣла, дѣтей у нея не было, и осталась совершенно одинокой въ своемъ небольшомъ, очень скучномъ имѣньи, которое осталось ей отъ матери.
   Здѣсь разыскала ее Антонина Михайловна, тотчасъ же послѣ того, какъ оставила своего мужа.
   Она привезла Варюшу къ себѣ, обласкала ее и поселила въ маленькой комнаткѣ возлѣ своей уборной.
   И Варюша была счастлива. Наконецъ-то ее любили, ласкали и дорожили ею.
   Для Антонины Михайловны она была находкой. Болѣе преданной, нетребовательной и удобной подруги трудно было найти.
   Заниматься хозяйствомъ, заказывать обѣдъ, разливать чай, занимать скучныхъ гостей, возиться съ портнихами, разузнать что-нибудь, помочь въ чемъ-нибудь,-- на все Варюша была готова и все исполняла превосходно. Мало того, изъ-за Тони она готова была перегрызть горло всякому, летѣть ночью хоть на край свѣта и вполнѣ забывать себя для нея. И всегда она была всѣмъ довольна и, глядя на Тоню влюбленными глазами, говорила:
   -- Я что-жъ, мнѣ все равно, я пожалуй!
   -- Варвара Ѳедоровна уѣзжаютъ-съ!-- молодцевато доложилъ Филиппъ, отворяя дверь Давыдову.
   -- А? вотъ какъ!-- весело произнесъ тотъ, сбрасывая пальто и поправляя передъ зеркаломъ свои густыя на вискахъ, но уже начинавшіе рѣдѣть на макушкѣ волосы.
   Филиппъ схватилъ щетку и началъ чистить сюртукъ Алексанра Ивановича.
   -- Кушать прикажете подавать?-- освѣдомился онъ, почтительно наклоняя въ бокъ голову и опуская руку со щеткой.
   -- Подавай!-- еще веселѣе кинулъ ему черезъ плечо Давыдовъ и быстро направился къ голубому будуару.
   Навстрѣчу ему попалась Варюша.
   Услыхавъ звонокъ, она хотѣла незамѣтно проскользнуть въ свою комнату, но не успѣла.
   Давыдовъ загородилъ ей дорогу.
   -- Варвара Ѳедоровна,-- восклицалъ онъ съ комическимъ паѳосомъ.-- Варвара Ѳодоровна! Что я слышу? Вы насъ покидаете? Но чѣмъ, чѣмъ мы, грѣшные, провинились передъ вами? За что Петербургъ долженъ лишиться своего лучшаго украшенія? Нѣтъ, вы не уѣдете,-- продолжалъ онъ крѣпко держа Варюшу за руку.-- Вы не уѣдете, потому что мы васъ не пустимъ!
   И онъ весело и ласково смѣялся, показывая свои бѣлые сплошные зубы.
   Варюша сердито смотрѣла на него исподлобья, лицо ея побурѣло отъ досады и обиды, она вырвала свою руку и убѣжала.
   Придя въ свою комнату, она заплакала и къ обѣду не вышла, приславъ сказать, что у нея болитъ голова.
   А Давыдовъ, сидя въ столовой противъ хозяйки и отваливая себѣ на тарелку львиную долю свѣжаго омара и запивая рябиновой, говорилъ:
   -- Ну-съ, а что же мы дѣлаемъ сегодня вечеромъ?
   Антонина Михайловна, одѣтая въ прелестное платье empire изъ сукна vieux rose, отдѣланное настоящими кружевами, счастливо смѣялась, глядя на него нѣжными глазами, и находя все, чтобы онъ ни сказалъ, и ни сдѣлалъ, достойнымъ удивленія и необыкновенно остроумнымъ.
   -- Но сегодня уѣзжаетъ Варюша,-- сказала она смущенно.-- Ее надо бы проводить.
   -- Ну, вотъ еще!-- сказалъ Давыдовъ, и даже съ неудовольствіемъ отставилъ тарелку.-- Сегодня она все равно не уѣдетъ,-- вѣдь, у нея болитъ голова. Вы ее не пускайте. Она можетъ ѣхать и завтра утромъ. А мы поѣдемъ на острова.
   Антонина Михайловна улыбнулась и даже хлопнула въ ладоши отъ удовольствія.
   -- Разумѣется, Варюша можетъ ѣхать и съ утреннимъ поѣздомъ... завтра можно будетъ проводить ее, какъ слѣдуетъ. А сегодня она нездорова и должна отдохнуть.
   Послѣ обѣда все было улажено.
   Варюша, на предложеніе ѣхать на другой день утромъ, съ готовностью отвѣчала свое вѣчное: "Я что же, мнѣ все равно, я пожалуй!", хотя выѣзжая утромъ, ей приходилось просидѣть 8 лишнихъ часовъ въ ожиданіи поѣзда на одной изъ станцій. Но за то она была вознаграждена звонкимъ поцѣлуемъ Тони, тотчасъ же побѣжавшей одѣваться для катанья.
   "Милый, милый мой красавецъ", думала она роясь въ многочисленныхъ картонкахъ и выбирая шляпку, которая сдѣлала бы ее и моложе, и красивѣе, а главное -- понравилась бы ему.
   Она положительно чувствовала, что глупѣетъ отъ своей сильной любви къ "Сашѣ", какъ она называла Давыдова, когда они бывали одни, и это преисполняло ее восхищеніемъ. Да, она глупѣла, дѣлалась моложе, наивнѣе, проще! Она забывала все свое прошлое и чувствовала себя въ положеніи "новобрачной". И это было прелестно. Ей хотѣлось сюсюкать отъ нѣжности, прыгать, цѣловаться и говорить глупости.
   Она была такъ счастлива.
   А "онъ" въ это время, лежа на кушеткѣ въ полутемной маленькой гостиной, сладко мечталъ о "dimanche en quinze", о чертенкѣ Жюли, и о томъ, какъ она мило произноситъ свое: Oh la, la.
   

V.

   Изящное ландо для двухъ, запряженное сѣрыми рысаками, плавно покачиваясь на усовершенствованныхъ шинахъ, быстро катилось въ общемъ потокѣ, направляясь къ пуанту.
   Въ воздухѣ уже пахло раннею весной, хотя деревья были еще совсѣмъ голыя, и только кое-гдѣ робко пробивалась молодая, зеленая травка. Заходящее солнце не грѣло, а только золотило чуть-чуть блѣдное взморье, блѣдное небо и блѣдныхъ петербуржцевъ. Кругомъ была все та же извѣстная картина.
   Проносились экипажи, нагруженные нарядными шляпками, цилиндрами и разноцвѣтными фуражками. Мелькали всевозможные выѣзды, въ которыхъ кокотки соперничали въ бонтонности и комильфотности съ дамами свѣта. Преобладали темные цвѣта. Петербургъ -- страшный деспотъ и, нивелируя все, не допускаетъ ничего рѣзкаго или смѣлаго въ туалетахъ. Проѣзжали верховые и сверкали велосипедисты. Вотъ проѣхалъ дядя на своихъ старыхъ, раскормленныхъ лошадяхъ въ старомодной, громоздкой коляскѣ. Онъ неодобрительно посмотрѣлъ на Антонину Михайловну и чопорно и строго поклонился ей. А вонъ, тамъ дальше, Виригины въ нанятой по часамъ коляскѣ, со спотыкающимися лошадьми и оловяннымъ номеромъ на козлахъ.
   А вотъ и еще знакомые, и полузнакомые, и общіе знакомые... и такіе, которыхъ знаютъ всѣ... Много лицъ... И всѣ, повернувшись спиною къ блѣдному солнцу, съ жадностью и любопытствомъ разглядывали другъ друга, хотя видѣли каждый день совершенно то же самое.
   Антонина Михайловна вспомнила, какъ еще такъ недавно ее злила эта равнодушная, пустая и щегольская толпа.
   Но теперь ей было рѣшительно все равно. Эта толпа составляла, вѣдь, декоративную часть пейзажа и нужна была для ансамбля картины, вродѣ хора въ оперѣ. Главное было то, что возлѣ нея, касаясь своимъ плечомъ ея плеча, сидѣлъ "онъ",-- тотъ, кто теперь ей больше всего милъ и дорогъ на свѣтѣ въ эту минуту.
   И она была горда и счастлива сознаніемъ, что любима имъ, что онъ съ нею и что ихъ видятъ вмѣстѣ, неразлучными. "Пускай видятъ! Пускай осуждаютъ и злорадствуютъ! Пускай завидуютъ! Смѣяться она хочетъ надъ всѣми глупыми предразсудками и приличіями. Какое ей дѣло до другихъ, и до того, что станутъ говорить? Она любитъ -- и она права. Вѣдь, жизнь одна и надо пользоваться ею, вотъ высшая мудрость".
   Ландо Антонины Михайловны сдѣлало кругъ и второй разъ въѣхало на площадку, гдѣ обыкновенно останавливаются экипажи. Здѣсь въ небольшой коляскѣ, запряженной англійскими лошадьми золотистой масти, въ шорахъ, Антонина Михайловна увидала эффектную даму въ черномъ, княгиню Бабанину, свою старую знакомую. Дама прищурила свои разрисованные глаза и сдѣлала чуть-чуть замѣтный, дружелюбный знакъ головою. Оба экипажа поровнялись и остановились рядомъ, такъ что Антонина Михайловна и княгиня могли разговаривать между собою такъ же удобно, какъ еслибы сидѣли въ гостиной на одномъ диванѣ.
   -- Ты меня совершенно забыла,-- сказала княгиня,-- но я понимаю теперь отчего. Mes compliments, chère,-- скользнула она опытнымъ взглядомъ по Давыдову.-- Il est vraiment très bien, привози его ко мнѣ. Я, кажется, его встрѣчала часто въ прошломъ году съ Катринъ Бѣлостоцкой.
   И княгиня Бабанина тонко улыбнулась, какъ особа понимающая всѣ человѣческія слабости и стоящая неизмѣримо выше ихъ, причемъ ея эмалированное лицо не измѣнило ничуть своего кукольнаго выраженія, и она любезно кивнула своей раскрашенной головкой на прощаніе.
   Экипажи разъѣхались.
   Стало еще холоднѣе послѣ того, какъ зашло солнце. Съ рѣки и безчисленныхъ заливчиковъ между островами поднимался густой бѣлый туманъ и, принимая причудливыя формы, стлался по черной землѣ.
   Началось бѣгство обратно въ городъ.
   Въ бѣломъ туманѣ замелькали, какъ черныя китайскія тѣни, быстро обгоняя другъ друга, экипажи съ поднятыми верхами, увозя изнѣженныхъ дамъ и ихъ кавалеровъ въ городъ на зимнія квартиры.
   Подулъ сильный вѣтеръ, и упало нѣсколько капель дождя.
   -- Саша,-- сказала Антонина Михайловна, зябко натягивая на колѣни толстое тигровое одѣяло.-- Саша, отчего ты никогда не говорилъ мнѣ о Катринъ Бѣлостоцкой?
   Давыдовъ, думавшій о совсѣмъ другомъ, отвѣчалъ равнодушнымъ голосомъ:
   -- Развѣ я никогда ничего не говорилъ про Катринъ? Да нѣтъ, ты ошибаешься, навѣрное я говорилъ про нее. Мы съ нею были большими друзьями,-- но, увы! Ничто не вѣчно подъ луною!-- мы больше не видимся! Но, знаешь ли: Катринъ, она удивительно сохранилась для своихъ лѣтъ! Прямо удивительно! Ну, да и холодъ же сегодня,-- прибавилъ онъ, подымая воротникъ пальто.-- Знаешь, заѣдемъ къ Фелисьену.
   

VI.

   Весна скупо и медленно подвигалась впередъ, понемногу отвоевывая у зимы свое царство. Началась неравная борьба.
   Только-что ясно, тепло и привѣтливо начинало грѣть солнце и располагать всѣхъ на весеній ладъ, какъ внезапно съ сѣвера налеталъ злой вѣтеръ, рвалъ и металъ все на своемъ пути и опрокидывалъ всѣ благія начинанія весны. Онъ нагонялъ тяжелыя, евинцовыя тучи, забрасывалъ петербуржцевъ снѣгомъ и дождемъ и замораживалъ по утрамъ маленькія лужицы.
   У Антонины Михайловны были теперь часто разстроены нервы, и хотя она все сваливала на погоду, но причина была совсѣмъ другая. Варюша уѣхала, и съ ея отъѣздомъ многое въ домѣ и хозяйствѣ пошло не такъ.
   И это тоже раздражало.
   Виктору стало настолько лучше, что онъ уже могъ ходить по всѣмъ комнатамъ, но его еще не пускали въ училище. Онъ скучалъ злостно и, чтобы выместить свою скуку на окружающихъ, пускался на всевозможныя шалости и продѣлки, приличныя развѣ дѣтямъ младшаго возраста.
   Такъ, однажды, всѣ въ домѣ, сами не зная какъ, выпачкались въ какой-то липкой сѣрой краскѣ. Оказалось, что это Викторъ вздумалъ выкрасить всѣ фарфоровые cache-pots, вѣроятно, находя, что такъ красивѣе. Когда же всѣ выпачкали руки и платье и недоумѣвали, откуда такая напасть, то онъ подошелъ и преспокойно вытеръ злополучную краску. Изъ кушетки, обтянутой дорогимъ ліонскимъ шелкомъ, на которой Александръ Ивановичъ совершалъ ежедневно свой послѣобѣденный кейфъ, изъ этой кушетки оказался вырѣзаннымъ ножницами, неизвѣстно кѣмъ, довольно большой кусокъ обивки. И хотя Викторъ удивлялся, недоумѣвалъ и даже негодовалъ вмѣстѣ со всѣми, тѣмъ не менѣе было ясно, что виновникомъ былъ онъ.
   -- Гадкій, отвратительный мальчишка,-- нервно говорила Антонина Михайловна,-- я отошлю тебя къ отцу, для того, чтобъ онъ какъ слѣдуетъ выпоролъ тебя и выбилъ бы изъ тебя дурь и блажь.
   Но Виктора нельзя было напугать этимъ. Какъ бы не такъ! Не для того же, въ самомъ дѣлѣ, мама подняла на ноги всѣхъ адвокатовъ и ѣздила по судамъ, чтобъ отнять сына у "истязующаго его отца" (такъ именно было сказано въ бумагѣ, и Викторъ запомнилъ выраженіе). Не для того же она столько хлопотала, чтобы собственноручно вернуть сына тому же отцу?
   Нѣтъ, Викторъ былъ хитеръ и сообразителенъ и понималъ всю выгоду своего положенія. Онъ, напримѣръ, отлично зналъ, что Антонина Михайловна у него теперь заискиваетъ, особенно съ тѣхъ поръ, какъ Давыдовъ сталъ бывать каждый день. Развѣ не давала она теперь Виктору столько денегъ, сколько онъ спрашивалъ на свои прихоти, и это сверхъ мѣсячнаго жалованья, высылаемаго отцомъ? Развѣ не платила съ готовностью его карточныхъ долговъ? И развѣ не смотрѣла сквозь пальцы на его шалости съ Дуняшей, которая, мечтая объ офицерахъ, прибѣгала чуть не каждый вечеръ въ комнату юнкера? Поэтому можно было капризничать и чудить вволю и притомъ совершенно безнаказанно. Тѣмъ болѣе, что у Виктора было два защитпика: бабушка и Давыдовъ. Антонинѣ Михайловнѣ же въ сущности было все равно, и она если и сердилась, то не долго,-- ей было не до того.
   Любовь вполнѣ поглотила ее.
   Съ утра до вечера была одна только мысль, это -- видѣть его, видѣть какъ можно чаще, быть съ нимъ какъ можно дольше, а если возможно -- совсѣмъ не разставаться... И Антонина Михайловна была геніальна въ изобрѣтеніи предлоговъ, чтобы быть вмѣстѣ, тѣмъ болѣе, что это не всегда было легко устроить.
   Была служба, были товарищескіе обѣды, были другіе журфиксные знакомые, къ которымъ Давыдовъ сталъ мало-по-малу возвращаться, такъ какъ любилъ разнообразіе, и наконецъ были "les dimanches en quinze" съ m-lle Жюли. И все это мѣшало видѣться и принадлежать другъ другу.
   О, если бы завладѣть имъ совершенно, чтобъ онъ все забылъ и все оставилъ и жилъ бы для нея одной,-- вотъ это было бы высшее счастье! За такое счастье не жаль было заплатить, какъ бы дорого оно ни стоило.
   Весна между тѣмъ все приближалась. Деревья одѣлись нѣжнымъ зеленымъ пухомъ, быстро обращавшимся въ клейкіе маленькіе листья. Солнце сверкало въ синихъ волнахъ Невы, освобожденной отъ несноснаго ледохода, а небо напоминало блѣдную, голубую эмаль.
   Набережная опустѣла, и въ Лѣтнемъ саду были толпы гуляющей публики, чинно двигавшейся между почернѣвшими отъ времени мраморными статуями, и возвращаться съ острововъ было уже не такъ холодно.
   Да, весна наступала, весна наступила, а между тѣмъ ничего не было рѣшено Антониной Михайловной... Ничего смѣлаго и рѣшительнаго, чего требовало положеніе вещей. И вдругъ у Антонины Михайловны блеснула геніальная мысль.
   Возвращаясь однажды послѣ ужина у Фелисьена и надышавшись на островахъ свѣжимъ запахомъ молодой листвы и мечтательно любуясь призрачнымъ свѣтомъ бѣлой ночи, Антонина Михайловна сказала дремавшему возлѣ нея Давыдову:
   -- Знаешь что, Саша, милый, я рѣшила на лѣто уѣхать за границу... Я не могу оставаться здѣсь дольше. Мнѣ такъ надоѣлъ и Петербургъ, и Россія, и все тѣ же лица... у меня очень разстроены нервы... Саша, поѣдемъ за-границу вмѣстѣ... Отпускъ тебѣ дадутъ.
   Давыдовъ проснулся совершенно и сладко потянулся.
   -- За-границу?-- протянулъ онъ лѣниво.-- Гм... недурно. Я никогда не былъ за-границей. И отпускъ пустяки. Только у меня нѣтъ денегъ, чтобы ѣхать за-границу, voila, madame!
   Но тутъ Антонина Михайловна взволновалась.
   Боже мой, какіе пустяки -- деньги! И какъ ему не стыдно говорить о деньгахъ! Если у него нѣтъ денегъ, то у нея есть. Когда любятъ другъ друга, развѣ не все общее? Ну, да пусть наконецъ онъ возьметъ у нея взаймы двѣ-три тысячи,-- это такъ просто... Не разстраивать же изъ-за этого путешествія... И какъ будетъ хорошо поѣхать вмѣстѣ! Сколько впечатлѣній, и какія впечатлѣнія! Она покажетъ ему все, все за-границей. Вездѣ она была много разъ, все видѣла... Всѣ чудныя мѣста покажетъ она ему, музеи и картинныя галлереи, всѣ чудныя произведенія искусства и природы... и театры, и рестораны, et les cabarets, et les cocottes... все... все... И она уже составляла планъ поѣздки такъ, чтобы всюду побывать и увидѣть всѣ достопримѣчательности.
   Надо только скорѣе брать отпускъ и заказывать штатское платье. Воображаетъ она Сашу въ штатскомъ. Навѣрное ему пойдетъ, хотя военные не всегда хорошо носятъ штатское платье. Но ему навѣрное пойдетъ, ему все идетъ...
   И когда Давыдовъ слабо запротестовалъ, она воскликнула, не слушая его:
   -- Значитъ, рѣшено. Мы ѣдемъ. И какъ только эта мысль раньше не приходила намъ въ голову?
   И на слѣдующій день, во время послѣобѣденнаго кейфа на изрѣзанной Викторомъ кушеткѣ, Антонина Михайловна шаловливо засунула Давыдову въ боковой карманъ сюртюка три пачки новенькихъ сторублевокъ, а когда онъ притворился изумленнымъ и непонимающимъ и хотѣлъ возвратить ихъ обратно, то въ отвѣтъ на эту пантомиму Антонина Михайловна закрыла ему ротъ изящными, выхоленными руками и прошептала, цѣлуя его въ голову:
   -- Вѣдь, это же въ долгъ, въ долгъ, пойми, это въ долгъ, о чемъ же еще здѣсь спорить? Вѣдь, ты бы, я надѣюсь, одолжилъ мнѣ, если бы мнѣ были нужны деньги?
   И Давыдовъ весело согласился,-- разумѣется, онъ бы одолжилъ!
   Черезъ недѣлю онъ шелъ по Большой Морской въ штатскомъ платьѣ, сидѣвшемъ на немъ превосходно, и на углу Кирпичнаго переулка встрѣтилъ бѣлобрысаго офицерика съ кошачьимъ лицомъ.
   -- Прощайте, уѣзжаю за-границу, въ Парижъ,-- сказалъ ему Давыдовъ, по старой военной привычкѣ молодцевато подымая плечи и выставляя грудь.
   -- Вы ѣдете одни?
   -- Одинъ, одинъ,-- разсмѣялся Давыдовъ,-- разумѣется, одинъ. Но, вѣроятно, встрѣчу знакомыхъ, теперь вездѣ развелось такъ много русскихъ,-- и, весело приподнявъ цилиндръ, онъ пошелъ дальше.
   "Знаю я, какихъ ты знакомыхъ встрѣтишь,-- подумалъ офицерикъ, съ глубокою завистью глядя ему вслѣдъ.-- Знаю также, на чьи деньги ты покатишь за-границу! И везетъ же, подлецу",-- подумалъ онъ съ досадой.
   Утромъ, въ день отъѣзда за-границу, Антонина Михайловна, надѣвъ темно-коричневый дорожный костюмъ, только что принесенный отъ Чернышова, и маленькую, изящную, очень простую и очень дорогую шляпку, отправилась въ Казанскій соборъ, гдѣ отслужила молебенъ и поставила къ образу двѣ толстыхъ свѣчи. Она долго и жарко молилась на колѣняхъ о томъ, чтобы Ботъ сохранилъ ей любовь Саши, чтобъ они оба долго были счастливы и чтобы ничто никогда не мѣшало этому счастью.
   Выйдя на паперть изъ мрачнаго, холоднаго и полутемнаго собора и увидя веселый, голубой майскій день, нарядный Невскій и шумную толпу экипажей, конокъ и пѣшеходовъ, Антонина Михайловна вздохнула радостно и съ облегченіемъ и живо представила себѣ, какъ она сегодня уѣдетъ.
   Она раздала всѣ мелкія деньги нищимъ на паперти и, веселая и легкая, какъ птица, сѣла въ экипажъ и велѣла ѣхать домой. Сундуки были уже отправлены на вокзалъ и въ передней лежалъ только пледъ и ручной кожаный сакъ. Другого багажа Антонина Михайловна, привычная къ путешествіямъ, никогда не брала съ собой. До отъѣзда оставалось цѣлыхъ два часа. Антонина Михайловна прошлась по квартирѣ, и ей стало скучно. Всѣ комнаты, какъ-то особенно тщательно прибранныя, уже успѣли принять мертвенный видъ нежилыхъ помѣщеній. Особенно голубой будуаръ, весь закрытый сѣрыми полотняными чехлами, безъ цвѣтовъ, ковровъ и бездѣлушекъ, былъ совершенно неузнаваемъ.
   Антонина Михайловна присѣла бокомъ къ роялю и стала подбирать какой-то мотивъ, слышанный ею въ Акваріумѣ, но у нея ничего не вышло, и она, захлопнувъ крышку рояля, стала безцѣльно ходить взадъ и впередъ по гостиной... Давыдова она не ждала сегодня. Онъ долженъ былъ прямо съ своей квартиры пріѣхать на вокзалъ. И до Варшавы они поѣдутъ однимъ поѣздомъ, но въ разныхъ вагонахъ.
   Филиппъ доложилъ, что кушать подано, и у него былъ при этомъ хитрый видъ человѣка, который кое-что знаетъ.
   Maman вышла изъ своей комнаты къ завтраку. Лицо ея было хмуро и озабоченно, точно она рѣшала трудную задачу, но она молчала, потому что боялась дочери и не смѣла сказать того, что думала. Повязавшись салфеткой и шамкая беззубымъ ртомъ, она сердито принялась за яичницу.
   Раздалась тонкая, дробная трель электрическаго звонка.
   Филиппъ пошелъ открывать дверь и вернулся почти тотчасъ же, неся на подносикѣ письмо.
   Антонина Михайловна схватила письмо, написанное на листѣ сѣроватой писчей бумаги какимъ-то дѣтскимъ, крупнымъ почеркомъ и довольно безграмотно. Оно было отъ Давыдова.
   Какъ это ни странно, но это было первое письмо, полученное Антониной Михайловной отъ него за все время ихъ знакомства. Обыкновенно они заранѣе условливались между собою о свиданіяхъ. Да и видѣться было очень легко. И это первое письмо непріятно поразило Антонину Михайловну своимъ видомъ.
   "Дорогая Антонина Михайловна,-- такъ начиналось посланіе,-- вы не сердитесь, только я подумалъ и ѣхать съ вами не могу. На это есть много причинъ, служебныхъ и другихъ. Я ожидаю движенія по службѣ, такъ какъ Крейслеръ, кажется, на этотъ разъ въ самомъ дѣлѣ уходитъ, и я могу быть назначенъ на его мѣсто. Какъ же я уѣду? Вы пожалуйста не сердитесь, но ѣхать я съ вами не могу. Вы лучше поѣзжайте съ Варварой Ѳедоровной и кстати привезите мнѣ изъ Парижа такой же портсигаръ, какъ у Виктора, съ картинкой на матовомъ стеклѣ. Картинку по вашему вкусу, чтобы было "rigolo". Вексель на деньги, полученныя отъ васъ, всегда готовъ дать вамъ. Цѣлую ваши прелестныя ручки и желаю добраго пути. Прошу, не гнѣвайтесь на меня, но, право, я ѣхать не могу"...
   Антонина Михайловна почувствовала, что полъ колеблется подъ ея ногами, и крѣпко ухватилась за столъ. Но и столъ двигался, и стулья, и тарелки на стѣнахъ, и даже тяжелый рѣзной буфетъ, уставленный посудой, ходилъ ходуномъ. Антонина Михайловна на минуту закрыла глаза... Когда ей стало лучше, стала снова перечитывать письмо.
   -- Не можетъ быть, вѣроятно, она не такъ поняла, тамъ было совсѣмъ не то!
   И она читала и перечитывала письмо, вертѣла его въ своихъпохолодѣвшихъ пальцахъ и все не хотѣла вѣрить... Потомъ она стала рвать письмо на тысячи мелкихъ кусочковъ. Никто никогда не долженъ былъ узнать, какое униженіе ей пришлось пережить.
   Обманута, брошена! И какъ грубо, какъ безсердечно... И тутъ же рядомъ про деньги и вексель, портсигаръ какой-то... и чтобы было "rigolo",-- онъ весь сказался въ этомъ словѣ... О, какъ она была слѣпа, глупа и довѣрчива!... И Антонина Михайловна нервно рвала бумагу, которая жгла ей пальцы... Ей хотѣлось броситься на равнодушнаго Филиппа и на старую, безчувственную maman и выгнать ихъ вонъ изъ столовой, хотѣлось сдѣлать что-нибудь отчаянное, безобразное... Причинить себѣ боль, выброситься изъ окна на улицу и рыдать, и биться, и голосить, какъ рыдаютъ и голосятъ простыя бабы, которыхъ она видѣла у Варюши въ деревнѣ...
   Но она сдѣлала надъ собою страшное усиліе, сдержалась и ничѣмъ не выдала себя.
   Дня черезъ два она видѣла, какъ ея Саша ѣхалъ въ ландо съ Катринъ Бѣлостоцкой, и его плечо касалось ея плеча. А черезъ недѣлю бѣлобрысый офицерикъ съ кошачьимъ лицомъ доложилъ ей, что Саша обѣдаетъ и винтитъ теперь у Катринъ Бѣлостоцкой и что онъ собирается ѣхать за границу съ Катринъ Бѣлостоцкой, которая такъ сохранилась. Антонина Михайловна сгорбилась и опустилась, точно постарѣла...
   Бабье лѣто кончилось. Начиналась осень.

Е. Шавровъ.

"Русская Мысль", кн.III, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru