Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

XXVIII.

   Нѣмецкая эскадра, прибывшая съ императоромъ Вильгельмомъ въ Кронштадтъ, дала Гражданину поводъ сдѣлать очень лестный отзывъ о германскомъ флотѣ. Но цѣль статьи была не въ томъ, чтобы похвалить нѣмцевъ, а чтобы сказать, что у насъ во флотѣ совсѣмъ не то.
   Не знаю, въ нашемъ флотѣ "то или не то", потому что въ этой спеціальности я не компетентенъ, но что нѣмцы сдѣлали большіе успѣхи въ морскомъ дѣлѣ -- не подлежитъ сомнѣнію. Сдѣлали же они подобные успѣхи только потому, что "умѣли держать мысль въ головѣ".
   Очень давно, когда о Бисмаркѣ еще никто ничего не зналъ, именно въ началѣ пятидесятыхъ годовъ, нѣмецкіе лѣсничіе усердно разводили дубовые лѣса, и на вопросъ, для чего они ихъ разводятъ, отвѣчали: "для будущаго германскаго флота".
   Намъ, русскимъ, учившимся тогда лѣсоводству у нѣмцевъ, отвѣтъ этотъ казался смѣшнымъ, потому что нѣмцамъ приходилось бы ждать 300 лѣтъ, пока маленькіе дубочки станутъ корабельными дубами. Смѣшнымъ казалось еще и то, что о флотѣ говорятъ лѣсничіе, которымъ (по-нашему) до флота нѣтъ никакого дѣла.
   Но вотъ прошли какіе-нибудь три десятка лѣтъ и въ Кронштадтъ приходитъ нѣмецкая броненосная эскадра и, какъ оказывается, "еще восемь нѣмецкихъ броненосцевъ, не уступающихъ ни въ чемъ стоящимъ на кронштадтскомъ рейдѣ, находятся въ Килѣ". И не въ этомъ еще дѣло, а дѣло въ тѣхъ истинно "нѣмецкихъ" порядкахъ, которые именно и отличаютъ германскій флотъ отъ флота нашего.
   Нѣмецкія суда,-- говоритъ Гражданинъ,-- не поражаютъ ни роскошью отдѣлки, ни богатствомъ, ни особеннымъ франтовствомъ. Все въ нихъ просто, удобно, сдѣлано по формѣ и, кинувъ на нихъ только бѣглый взглядъ, видишь, что они принадлежатъ одной націи. Въ нѣмецкомъ флотѣ все однообразно, начиная съ краски, съ мачты и колевокъ. Все идетъ преемственно-традиціонно и ни измѣненіе наружной окраски, ни еще болѣе того росписаніе занятій флота "не подлежитъ личному усмотрѣнію или прихоти мѣняющагося начальства". У насъ же, какъ говоритъ авторъ статьи (должно быть, морякъ), нѣтъ ни строго разработаннаго устава внутренней службы на кораблѣ, ни строго опредѣленнаго росписанія занятій. Было установилось то и другое адмиралами Бутаковымъ и Пилкинымъ, командовавшими практическою эскадрой, но, "послѣ почти двадцатилѣтняго существованія этого порядка, онъ исчезъ безслѣдно, какъ дымъ".
   И въ самомъ дѣлѣ, нѣмецъ можетъ сажать изо дня въ день вершковые дубки и будетъ онъ ихъ сажать изъ года въ годъ 300 лѣтъ и все это время будетъ держать въ головѣ одну и ту же мысль (о будущемъ германскомъ флотѣ) и смѣняющіяся поколѣнія будутъ передавать эту мысль одно другому (и, наконецъ, флотъ себѣ выстроятъ), а у насъ каждый является самостоятельнымъ лѣсоводомъ, и если вы вчера посадили дубокъ, то завтра придетъ вашъ сосѣдъ или даже вашъ собственный сынъ и этотъ дубокъ вырветъ и посадитъ на его мѣсто свою березу.
   У насъ не только каждое отдѣльное можетъ по своему "личному усмотрѣнію" сдуть, какъ карточный домъ, всякую доставшуюся ему по наслѣдству чужую работу, чтобы начать "свою" постройку, но и смѣняющія другъ друга поколѣнія не знаютъ другаго закона для своего коллективнаго поведенія, какъ сдувать то, что строили ихъ предшественники.
   Деревня въ своихъ внутреннихъ отношеніяхъ "личнаго усмотрѣнія" не знаетъ. Худо или хорошо сложились ея распорядки,-- это вопросъ другой, но, какіе бы они тамъ ни были, деревня, все-таки, владѣетъ дисциплинирующимъ аппаратомъ, извѣстнымъ подъ названіемъ "міра", который каждому деревенскому я указываетъ его границы. Не о томъ рѣчь, что многіе деревенскіе распорядки и обычаи съ нашей интеллигентной точки зрѣнія глупы и нелѣпы, рѣчь о томъ, что деревня выработала себѣ коллективную волю, и то, что мы зовемъ нелѣпостью, она выполняетъ дружно и именно какъ одинъ человѣкъ. Пашетъ ли деревня, боронитъ ли, отправляется ли въ извозъ, распредѣляетъ ли свои платежи, она подчиняется все тому же закону "міра".
   Для насъ, разсыпчатой интеллигенціи, эта психическая законченность деревенскаго міра является чѣмъ-то грандіозно-подавляющимъ и непостижимымъ, какъ стихійная сила. Мы удивляемся цѣльности народнаго характера, твердаго, какъ чугунъ, и безповоротно подчиняющагося въ своемъ поведеніи какой-то непонятной для насъ фаталистической роковой силѣ. И эта роковая фаталистическая сила дѣйствительный фактъ, а не фантазія, не выдумка, она есть, она создалась "природою вещей" и "естественными условіями" деревни, создалась совокупностью земельныхъ, экономическихъ, государственныхъ, историческихъ вліяній, формировавшихъ теперешній деревенскій бытъ. Это такъ называемая "власть земли", власть факта, власть жизненнаго опыта деревни, это -- наслѣдственное нервное накопленіе опыта вѣковъ, передававшагося изъ поколѣнія въ поколѣніе.
   Мы теперь присутствуемъ лишь при окончательныхъ результатахъ этого нервнаго накопленія, слившагося въ извѣстное и точное единство. Это для насъ полезный наглядный урокъ изъ общественной механики. Конечно, деревенское я было не богато личнымъ началомъ, требованія этого я были не многосложны, интересы его были первобытны и ограниченны. Все это такъ и, все-таки, я опять повторю, что не объ этомъ рѣчь, а рѣчь объ общемъ законѣ единства силъ и о тѣхъ поразительныхъ результатахъ, которыхъ достигаетъ "міръ", когда сліяніемъ въ одно цѣлое личныхъ интересовъ онъ создаетъ себѣ коллективную волю.
   Работа эта далась деревнѣ не легко. Первобытный славянинъ, прежде чѣмъ онъ создалъ свой деревенскій "міръ" и "коллективную волю", жилъ тоже свободно и независимо "по своему изволенію" и "по своему усмотрѣны)". Припомните изъ русской исторіи все то, что вынесъ нашъ мужикъ отъ усобицъ, нашествій, кормленій, правежей и всевозможныхъ бѣдствій, заставлявшихъ его то ютиться въ кучу, то бѣжать въ лѣса или окраины, прежде чѣмъ этотъ жившій "по своему изволенію" славянинъ сталъ крестьяниномъ и создалъ свою коллективную волю. И вотъ этимъ-то многовѣковымъ наслоеніемъ историческаго и бытоваго опыта и создалось то наслѣдственное нравственное чувство, которымъ самоуправляется внутри себя теперешняя деревня.
   Намъ, интеллигенціи, досталось другое историческое прошлое. При Рюрикѣ и Святославѣ мы были дружинниками, при Иванѣ Грозномъ -- опричниной, потомъ стали служилымъ сословіемъ, а съ Петра превратились въ интеллигенцію. Но мы всегда и при всѣхъ обстоятельствахъ изображали собою "городъ", всегда несли впереди всего свое собственное личное я и всегда это я изображало собою или личную храбрость, или личную преданность, или личную мудрость, или личную заслугу, или личную волю. Поэтому и у интеллигенціи, путемъ накопленія въ нервахъ прошлаго опыта, создалось тоже свое нравственное чувство, но нравственное чувство, совсѣмъ не похожее на нравственное чувство деревни.
   Когда заборъ, стоявшій между интеллигенціей и народомъ (городомъ и деревней), былъ снятъ освобожденіемъ, эти два разныхъ нравственныхъ чувства встали лицомъ къ лицу и оказалось, что городъ и деревня говорятъ на разныхъ языкахъ. Тогда-то лучшая, наиболѣе умственная и сознательная часть нашей интеллигенціи отдала всѣ свои нравственныя и умственныя силы, чтобы найти болѣе вѣрное и болѣе быстрое средство для практическаго разрѣшенія этого создавшагося исторіей великаго раскола, раздѣляющаго одинъ и тотъ же народъ на непонимающія другъ друга части. Но велика же и задача, великъ и вопросъ, создавшійся "новыми" естественными условіями и "новою природою вещей", который предстоитъ разрѣшить Россіи и ея умственнымъ представителямъ. Вопросъ заключается въ томъ, чтобы пріискать и установить формы, которыя проще и совершеннѣе удовлетворили бы естественному стремленію коллективной Россіи къ равновѣсію и сліянію двухъ разныхъ нравственныхъ чувствъ, двухъ разныхъ нервныхъ накопленій, двухъ различныхъ наслѣдственныхъ жизненныхъ опытовъ, на которые распадается теперешняя Россія, изображающая собою то городъ, то деревню, то интеллигенцію, то народъ.
   Идея, создавшая это стремленіе къ отысканію новыхъ формъ для установленія новаго внутренняго равновѣсія, разрабатывалась почти двѣсти лѣтъ и въ разработкѣ ея и заключалась главная сущность послѣ-петровскаго періода русской исторіи. Уже съ Петра Великаго Россія вступила въ эту эволюцію и реформы шестидесятыхъ годовъ -- лишь практическій результатъ этой идеи, вошедшей, наконецъ, въ государственное сознаніе.!
   Сравнительно съ Европой, эволюція, которую мы переживаемъ, повидимому, очень проста и немногосложна. Въ Европѣ было и могущественное феодальное дворянство, и еще болѣе могущественное духовенство, имѣвшее, кромѣ духовной, и феодальную власть. Потомъ выступило третье сословіе, а теперь выдвигается четвертое, и каждая изъ этихъ группъ стоитъ въ своихъ точно обозначенныхъ границахъ и выдвигается впередъ въ своемъ цѣльномъ составѣ. Наше дѣло стоитъ гораздо проще и односложнѣе. У, насъ только и есть, что "городъ" и деревня", "общество" и "личность", "интеллигенція" и "народъ", двѣ стороны, занимающія каждая свою чашку вѣсовъ. Поэтому-то установленіе равновѣсія, казалось бы, не должно представлять особенныхъ трудностей. И трудность дѣйствительно не въ томъ, чтобы понять, что у нашихъ вѣсовъ только двѣ чашки,-- трудность въ томъ, что внутри каждой чашки обнаруживается такое же передвиженіе частицъ, ищущихъ своего равновѣсія. Въ Европѣ всю историческую работу производили сословія въ своемъ цѣльномъ составѣ, у насъ же никакихъ сословій въ европейскомъ смыслѣ не было. Всѣ мы или "земля", или "городъ" и вся русская исторія до-петровскаго періода прошла въ томъ, чтобы собрать расползающуюся врозь землю, да связать я и его прикрѣпить, чтобы получилось общее цѣлое, способное себя отстоять и отъ внутренняго расползанія, и отъ внѣшнихъ разрушающихъ это единство воздѣйствій. Европа двигалась, выставляя впередъ сильно развитое я, -- мы, напротивъ, двигались, подавляя это я, такъ сказать, собственнымъ индивидуальнымъ обезличиваніемъ, и получилось, наконецъ, нѣчто очень запутанное и, повидимому, противорѣчивое, хотя никакого во всемъ этомъ противорѣчія нѣтъ. Съ одной стороны, я оказывалось обезличеннымъ и поглощеннымъ, съ другой -- это же самое я очень выдвигалось впередъ и являлось само обезличивающею силой. И, въ концѣ-концовъ, получилось какое-то я, не я, въ одно время и большое, и маленькое, подавляющее и подавляемое, нарушающее равновѣсіе и стремящееся выскочить изъ давленія. Въ этой-то дѣйствительности положенія заключается не столько трудность, сколько запутанность нашей эволюціи, которая, съ одной стороны, требуетъ, чтобы городъ создалъ себѣ коллективную волю и сдержалъ выскакивающее изъ себя я, съ другой -- чтобы деревенское я получило большій просторъ для развитія; а въ цѣломъ, чтобы городъ и деревня создали себѣ общее равновѣсіе и чтобы личность очутилась въ условіяхъ наиболѣе благопріятныхъ для ея самостоятельнаго развитія и существованія въ предѣлахъ общей гармоніи. Вотъ теоретическая сущность эволюціи, въ которую мы вступили,-- сущность, которую очень важно знать и помнить, чтобы не терять своей ниточки и не сбиваться съ прямой дороги въ окружающемъ насъ шумѣ и гамѣ и практической кутерьмѣ, чтобы понимать, и видѣть, и знать, куда мы и къ чему мы идемъ, и такъ ли мы идемъ, и насколько скоро идемъ.
   Европѣ было легче думать въ общемъ направленіи, потому что она думала и двигалась всегда сословными группами. Поэтому въ Европѣ уже давно сложились общественныя привычки, мысли, и надъ каждымъ отдѣльно думающимъ я имѣется дисциплинирующій контроль въ традиціонно окрѣпнувшемъ общественномъ нравственномъ чувствѣ.
   У насъ же не сословными группами шло развитіе и воспитывалось государственное сознаніе, а потому и неоткуда было явиться привычкѣ думать въ общественномъ направленіи. Групповою жизнью жила только деревня, но и крестьянскій міръ составлялъ отдѣльное цѣлое только въ предѣлахъ тѣхъ общихъ условій, которыя создавала для него общая, одинаковая зависимость отъ земли и лежавшихъ на ней тягостей. А затѣмъ, внутри себя, каждая деревня жила своею жизнью, даже своею собственною мірскою и личною нравственностью, своими бытовыми традиціями, своими наслѣдственными привычками. Отъ этого-то каждая отдѣльная деревня имѣетъ у насъ свои особенности и двѣ рядомъ лежащія деревни бываютъ иногда совершенно непохожи одна на другую. Въ одной нравы строже, въ другой распущеннѣе, въ одной мужики податливые и тихіе, въ другой-грубые и буйные, въ одной деревнѣ развито сильное пьянство, въ другой, наоборотъ, почти не пьютъ.
   Первая общественная возможность думать неизолированно явилась у насъ лишь послѣ освобожденія крестьянъ съ земскимъ и городскимъ самоуправленіемъ. И наше самоуправленіе представляетъ не одну только возможность для лучшаго мышленія, но оно служитъ еще и его школой. Въ этомъ отношеніи мы опять много разнимся отъ Европы. Въ Европѣ каждое отдѣльное я не только много развитѣе, чѣмъ у насъ, но и настолько привыкло думать въ общественномъ направленіи и выработало умственную дисциплину, что образовались цѣлыя сознательныя и дисциплинированныя группы, которыя, такъ сказать, гурьбой раздвигаютъ рамки общественныхъ условій. Наше русское я еще не знаетъ этой дисциплины, у него слишкомъ крѣпки привычки традиціоннаго личнаго соизволенія и личнаго усмотрѣнія и еще очень сильна наслѣдственная наклонность раздвигать всякія рамки и дѣлать все по-своему.
   Самоуправленіе, въ которое мы вступаемъ, служитъ для насъ приготовительнымъ классомъ общественности и ничѣмъ по существу не отличается отъ всякаго приготовительнаго класса любой школы. Законъ для мысли тутъ одинъ и разница только въ матеріалѣ. Школьная педагогія давно уже установила, что одиночное воспитаніе и развитіе достигаетъ очень веполныхъ результатовъ и сила отдѣльно работающей мысли совсѣмъ не та, какою она является въ работѣ коллективной. Тотъ же законъ управляетъ и общественною педагогіей.
   И наглядные результаты подтвердили этотъ законъ немедленно. Тѣ же русскіе люди вдругъ стали неузнаваемыми и начали думать не только съ небывалою до того энергіей, но и на міръ-то Божій стали смотрѣть внезапно совсѣмъ другими глазами. И кто же были эти первые земцы, наполнившіе первыя земскія собранія? Это были все тѣ же дворяне и представители тогдашней интеллигенціи, все тѣ же люди, которые занимали мѣста къ администраціи и служили на всѣхъ государственныхъ поприщахъ. Другихъ людей и не могло быть. Тутъ были и родовитые свѣтлѣйшіе князья, какъ князь А. А. Суворовъ или князь И. В. Васильчиковъ (извѣстный авторъ Самоуправленія), были графы и бароны, были отставные и служащіе генералы, были сенаторы, были разные отставные и служащіе чиновники и офицеры, дворяне, предводители дворянства. Однимъ словомъ, были все тѣ же лица, которыя занимали всевозможныя мѣста отъ верхнихъ верховъ іерархіи до ея низовъ, отъ князя, полнаго генерала и генералъ-адъютанта до отставнаго гусара и армейскаго поручика.
   И вотъ эти-то самые русскіе люди, составлявшіе и нашу правительственную администрацію, соединились теперь въ представительство интересовъ земли, о которыхъ имъ теперь нужно было думать. Отдѣльно дѣйствовавшія прежде единицы соединились теперь въ цѣлую общественную группу. Ну, конечно, получились и результаты другіе.
   Бисмаркъ, кажется, въ отвѣтъ Рихтеру, оправдываясь отъ его обвиненій, сказалъ, что "міръ изъ партера представляется совсѣмъ инымъ, чѣмъ со сцены". Что тутъ партеръ, что тутъ сцена, вопросъ не существенный, существенно то, что одни и тѣ же люди, смотря по тому, сидятъ ли они въ партерѣ, или на сценѣ, видятъ міръ инымъ. И не въ ихъ умственныхъ способностяхъ и въ ихъ зрѣніи дѣло,-- дѣло просто въ мѣстѣ, въ положеніи, которое люди занимаютъ.
   Года два назадъ нѣкоторые наши губернскіе города являлись нагляднымъ подтвержденіемъ того, что значитъ именно "мѣсто", на которомъ стоятъ люди и съ котораго они смотрятъ на міръ Божій. Тогда одновременно съ земскими собраніями происходили съѣзды дворянъ. Составъ земскихъ собраній и дворянскихъ собраній былъ почти одинаковъ, главные представители и тамъ, и здѣсь были одни и тѣ же, а предсѣдателями и тѣхъ, и другихъ были одни и тѣ же губернскіе предводители. А, между тѣмъ, разница въ поведеніи собраній оказалась изумительная: въ занятіяхъ земскихъ собраній обнаружились и порядокъ, и дѣловитость, и дисциплина.
   Но вотъ люди снимаютъ свои черные сюртуки, въ которыхъ они были на земскомъ собраніи, надѣваютъ дворянскіе мундиры (такъ это и было) и переходятъ въ домъ дворянскаго собранія. Казалось бы, земскій интересъ долженъ былъ смѣниться дворянскимъ интересомъ и одна цѣльность -- другою цѣльностью. Но когда всѣ очутились вмѣстѣ, то, вмѣсто стройнаго обсужденія вопросовъ, поднялся въ воздухѣ гулъ отдѣльныхъ голосовъ и тотъ же предсѣдатель, который только что такъ стройно управлялъ земскимъ собраніемъ, безплодно звонилъ своимъ предсѣдательскимъ звонкомъ, а порядка установить не могъ...
   Это не преувеличеніе и не фантастическая картина: это -- фактъ, который повторился не въ одной губерніи; это -- наглядная сравнительная параллель двухъ разныхъ институтовъ: одного, на которомъ покоился прежній порядокъ, и другаго, на которомъ покоится новый внутренній порядокъ. Екатерина II говорила про помѣщиковъ: "мои сто тысячъ полицеймейстеровъ", и это были дѣйствительно сто тысячъ маленькихъ властителей, на которыхъ лежали всѣ экономическія и полицейскія заботы о народѣ. Ее сила этого учрежденія заключалась вовсе не въ его сословности, а только въ экономическихъ условіяхъ его положенія. Въ Европѣ сословныя группы имѣли всегда одинъ строго опредѣленный признакъ, котораго у насъ не было,-- политическія права, и признакъ этотъ имѣлъ вполнѣ реальную, положительную сущность. У насъ признакомъ дворянства были не политическія его права, а его исключительное экономическое положеніе. И вотъ когда съ отмѣной крѣпостнаго права исключительное положеніе исчезло, исчезли сами собою и реальныя основы, на которыхъ покоилось значеніе дворянства. Воображаемая ранѣе сословность оказалась фикціей. Очутившись внѣ прежнихъ экономическихъ правъ, дворянство могло выступить лишь въ качествѣ наиболѣе просвѣщенной части населенія, имѣющей практическіе административные навыки. И въ качествѣ этой силы наибольшая часть дворянства (помѣщики) вступила въ земство, слившее прежніе раздѣленные земельные интересы въ одинъ общій нераздѣльный земельный интересъ.
   Для помѣщиковъ, жившихъ въ деревняхъ, теперь было только одно мѣсто -- въ земствѣ, которое стало вѣдать и оцѣнками, и раскладами, и ссудами, и земскими мѣстами, т.-е. держало въ своихъ рукахъ такую жизненную сущность, которая давала настоящій реальный, осязательный смыслъ всѣмъ земскимъ занятіямъ и собраніямъ. Съ чѣмъ подобнымъ противъ уѣздныхъ или губернскихъ собраній, этихъ дѣйствительныхъ хозяевъ мѣстныхъ дѣлъ, могли теперь выступить дворянскія представительства въ видѣ уѣздныхъ или губернскихъ дворянскихъ собраній, ровно ничѣмъ существенно-осязательнымъ не вѣдающія и являющіяся только титулованными фикціями? Міръ Божій, очевидно, сталъ разстилаться теперь только съ того "мѣста", на которомъ встала земская группа.
   Но такъ какъ представителями этой земской группы являлись, все-таки, люди "помѣстные", воспитавшіеся въ привычкахъ личнаго начала и "личнаго усмотрѣнія", то это и привело къ тому, что по преимуществу земскими оказались земства чисто-крестьянскія. Причина этого очень простая. Болѣе привычные къ пріемамъ личнаго управленія, дворянскіе представители вносили въ земство привычки своего болѣе личнаго мышленія и личное (сословное) начало, тогда какъ крестьяне, входившіе въ земство тоже съ своими наслѣдственными привычками мысли, тянули въ сторону "міра", воспитавшаго ихъ въ мірской дисциплинѣ, и всегда держались дружнѣе.
   Говорить обо всемъ этомъ теперь, когда за земствомъ считается уже двадцатипятилѣтняя давность, кажется какъ бы и излишнимъ; но если объ этомъ приходится говорить, и говорить какъ о новомъ, то не оттого ли, что всякое новое есть хорошо забытое старое, которое время отъ времени необходимо освѣжать въ общественной памяти? Конечно, рецептурныя разсужденія о земствѣ и его практическихъ насущныхъ задачахъ и его практическихъ результатахъ и успѣхахъ необходимы и для публики, и для земства, но, въ то же время и именно потому, что мы живемъ въ "практическій вѣкъ", когда, съ одной стороны, теоретическіе люди не могутъ мириться съ царящею теперь практикой, а практическіе -- извѣрились въ теорію, потому что она ихъ не повернула въ свою сторону, нужно освѣжать эту самую теорію хотя для тѣхъ, кого она можетъ повернуть.
   Вся причина въ томъ, что мы очутились межъ двухъ досокъ и остановились передъ дилеммой, которой были не въ состояніи разрѣшить: люди ли создаютъ учрежденія, или учрежденія создаютъ людей. Когда мы освобождали крестьянъ, вводили земское самоуправленіе и новый судъ, мы слѣпо вѣрили, что учрежденія создаютъ людей; но потомъ обнаружились такіе факты, которые заставили общество въ этомъ усомниться, и за приливомъ преобладающаго общественнаго настроенія послѣдовалъ приливъ преобладающаго личнаго настроенія.
   Во всѣхъ этихъ опытахъ мышленія земство являлось тою открытою для всѣхъ лабораторіей, въ которой умственные эксперименты свершались у всѣхъ на виду, и поэтому каждый чувствовалъ себя призваннымъ судьей земской работы, а друзья и враги земства съ одинаковымъ высокомѣріемъ или учили, или порицали его, и немного оказывалось людей, которые бы его понимали. И поступая такъ, какъ порицатели, такъ и друзья достигли одной цѣли: о ни поставили земство въ невѣрныя отношенія къ общественному мнѣнію. Какъ каждый порицатель и каждый другъ, являвшійся съ своими совѣтами и указаніями, считалъ себя внѣ земства и смотрѣлъ на него сверху внизъ, такъ и общество привыкло смотрѣть на земство какъ на нѣчто отъ него отдѣленное, стоящее особнякомъ, какъ на какой-то департаментъ путей сообщенія, который долженъ чинить мосты и дороги, а мы, каждое отдѣльное я, будемъ только по этимъ дорогамъ кататься. И мы, журнальные порицатели и друзья, а съ нами и все общество, или забыли, иди и не научились понимать, что мы такая же "земля", что мы тоже частица того же земства, что мы не господа и не учители его, а оно не ученикъ и не слуга, а только коллективная форма нашего собственнаго я.
   Въ такомъ выдѣляющемъ себя отношеніи къ земству сказалась наша историческо-наслѣдственная особенность. Мы, русскіе, давно уже составили себѣ репутацію людей, для мысли которыхъ не существуетъ ни границъ, ни предѣловъ, ни пространства, и неудержимой смѣлости нашей мысли всегда изумлялась Европа. Одно время это давало даже намъ поводъ смотрѣть высокомѣрно на европейцевъ и въ особенности на нѣмцевъ. Тугой и умственно неповоротливый нѣмецъ тогда насъ раздражалъ и сердилъ, послѣ двухъ-трехъ смѣлыхъ скачковъ въ "будущее" онъ упирался лбомъ въ заборъ и отказывался идти дальше. Для русскаго ума никогда не было никакихъ заборовъ, онъ перескакивалъ черезъ всякія препятствія и уносился въ такую даль, что не только неповоротливый нѣмецъ, но даже и прыткій французъ отъ него отставали. Но вѣра въ силу нашей мысли оказалась одной изъ многихъ иллюзій, которыми мы себя подхлестывали, чтобы идти скорѣе. Время показало, что и съ очень смѣлою мыслью, перепрыгивающею черезъ всѣ заборы, можно стоять на одномъ мѣстѣ.
   Эта наша наслѣдственная особенность создалась именно тѣмъ, что русская интеллигентная мысль варилась всегда въ собственномъ соку, она всегда сидѣла въ каждомъ отдѣльномъ интеллигентномъ черепѣ, точно въ закрытой коробкѣ, и тамъ, не зная никакихъ препятствій упражнялась во всевозможныхъ смѣлыхъ полетахъ. И вотъ явилась, наконецъ, та отважная и не нуждающаяся ни въ какой провѣркѣ апріорность, а, главное, тотъ умственный эгоизмъ, съ которымъ каждый изъ насъ выступаетъ повсюду и вездѣ личнымъ судьей чего хотите. Формула этой неошибающейся апріорности очень проста и коротка: "я думаю" -- и только. Комичную черту этого "я думаю" подмѣтилъ А. Н. Энгельгардтъ. Когда къ нему, являлся въ рабочіе "мужикъ", то, вставъ за плугъ, поднималъ поле не говоря ни слова; но когда являлся рабочій интеллигентный и получалъ въ руки плугъ, то, не проведя еще имъ ни одной борозды, онъ уже надумывалъ разныя усовершенствованія, на что обыкновенно получалъ въ отвѣтъ: "это ужь послѣ, а теперь работайте пока такимъ плугомъ, какой есть". Мы и къ земству относились совершенно такимъ же образомъ и, ни разу въ немъ не поработавъ, задумывали всякія передѣлки.
   Происходило это только отъ того, что мы никогда не стояли у дѣла; мы вѣкъ свой просидѣли въ партерѣ, только глядя на сцену, и привыкли о ней лишь разсуждать. Поэтому-то и не къ одному земству работалось въ нашемъ обществѣ подобное критическое отношеніе. Наблюдая дѣло только со стороны, мы привыкли быть лишь судьями, и какъ-для требованій теоретической (разсудочной) мысли нѣтъ предѣла, то, зная только одно -- "теоретическія" возможности, мы являлись всегда очень строгими судьями. Въ одномъ отношеніи это было, конечно, хорошо, потому что воспитывало въ насъ неудовлетвореніе всякою серединой, посредственностью и полумѣрами, но за то являлась и заматорѣлая привычка судить всякаго по своей совѣсти, привычка къ выдѣленію себя изъ другихъ, привычка ко всякаго рода видовъ антагонизму и къ сквернымъ эгоистическимъ повадкамъ. И получался опять неисходный кругъ: лицо, искавшее своего успокоенія въ общемъ, само же изъ него и выскакивало.
   Дурныя эгоистическія привычки нашей мысли пришлось испытать на себѣ и земству. Положимъ, что и въ земство вступали люди съ тѣми же самыми дурными привычками, но ихъ дурныя привычки, все-таки, регулировались до извѣстной степени земскою дисциплиной. А для насъ всѣхъ остальныхъ людей, для общества и необщества, ничего ни внѣшняго, ни внутренняго дисциплинирующаго не существовало. Теоретически, идеально, внутри себя, мы, такъ сказать, уполномочили земство создать новый усовершенствованный хозяйственный распорядокъ (вѣдь, для того и было призвано земство) и затѣмъ, уйти въ сторону, мы сложили руки на груди и начали ждать чудесъ, точно земство -- волшебникъ, который долженъ создавать все изъ ничего, а не изъ того же самаго русскаго-матеріала, изъ котораго и оно, и каждый изъ насъ сдѣланъ.
   Продолжающіяся яростныя нападки нѣкоторыхъ органовъ печати на наше самоуправленіе объясняются только этимъ, т.-е. тѣмъ, что противники земства и реформъ стоятъ внѣ всякаго дѣла и занимаются лишь -сужденіями. Этою болѣзнью страдаетъ въ особенности наша консервативная печать, продолжающая, какъ она думаетъ, дѣло Каткова. Но дѣло Каткова въ то время, когда онъ бросалъ громы и молніи съ своей публицистской площадки, было дѣйствительнымъ дѣломъ. Съ того времени утекло много воды и все, что тогда Каткову было нужно говорить, теперь его продолжателямъ говорить нѣтъ никакихъ дѣйствительныхъ резоновъ. Ярыя слова Каткова являлись тогда его дѣломъ, они были гиперболическою формой выраженія вродѣ той, къ какой нынѣ прибѣгъ императоръ Вильгельмъ, когда онъ сказалъ, что Германія не отдастъ ни одного клочка изъ ею пріобрѣтеннаго и на защиту его лягутъ всѣ 18 корпусовъ и 42 милліона нѣмцевъ. Но, вѣдь, всякому же понятно, что ни 18 нѣмецкихъ корпусовъ, ни тѣмъ болѣе 42 милліона нѣмцевъ не лягутъ мертвыми, чтобы удержать Эльзасъ и Лотарингію, потому что для кого же ихъ тогда и удерживать? И слова Каткова, когда, какъ ему казалось, нужно было пробуждать энергію въ тѣхъ, для кого они говорились, имѣли это же значеніе. Теперешніе же его продолжатели, несмотря на то, что никакой энергіи въ правящемъ сословіи возбуждать уже не требуется и не на кого ее направлять, продолжаютъ съ той же катковской площадки трубить на воздухъ въ ту же трубу.
   Этого бы, конечно, не могло случиться, если бы наша печать стояла у Дѣла, какъ она стоитъ въ Европѣ. Въ Европѣ газета есть центральный умственный аппаратъ извѣстной общественной группы или политической партія (какимъ и у насъ были при Катковѣ Московскія Вѣдомости), и этотъ Центральный аппаратъ связанъ невидимыми нитями съ каждымъ своимъ читателемъ, каждый читатель связанъ подобными же нитями съ представителями его группы или партіи и все, что перерабатывается въ центральномъ аппаратѣ, расходится, перепутываясь, двигаясь и передаваясь во всѣ стороны по десяткамъ и сотнямъ тысячъ нитей, образующихъ цѣлую густую, плотную сѣть. Конечный результатъ этого многообразнаго и развѣтвленнаго обмѣна мыслей выражается всегда въ извѣстномъ общественномъ дѣйствіи.
   У насъ же этотъ процессъ свершается въ неполномъ, зачаточномъ видѣ. Редакціи нашихъ газетъ далеко не такіе умственные аппараты, какими они являются въ Европѣ. Наши редакціи скорѣе только комнаты или умственныя фабрики, въ которыхъ изготовляются нумера газетъ. Несомнѣнно, что и наши газеты связаны съ своими читателями умственными нитями, но эти нити не образуютъ сложной, запутанной, перекрещивающейся во всевозможныхъ направленіяхъ сѣти, по которой свершается коллективное мышленіе. У насъ сѣть простая, прямолинейная, вродѣ телеграфной; каждый читатель имѣетъ съ газетой свою собственную проволоку и все, что по этой проволокѣ дойдетъ до читателя, такъ внутри его и останется.
   Только потому, что наша печать не у дѣлъ, у насъ, напримѣръ, газета можетъ быть чисто-личною газетой ея издателя и никому не кажется страннымъ встрѣтить печатно выраженіе: "газета князя Мещерскаго", "газета Ланина". Иногда это личное названіе газеты употребляется въ полемическомъ смыслѣ. Поэтому-то наши крайнія консервативныя газеты могутъ говорить безъ удержу все, что вздумается ихъ издателямъ-редакторамъ. Въ Европѣ, гдѣ слово газеты переходитъ въ дѣло, нельзя предложить читателямъ высушить Средиземное море. Но когда для личнаго хозяина газеты не существуетъ никакихъ дисциплинирующихъ его мысль практическихъ предѣловъ, мысль его можетъ свершить всякіе смѣлые полеты, не признавая никакихъ препятствій. Только этимъ и объясняется, что наша крайняя консервативная печать можетъ до сихъ поръ говорить о сепаратизмѣ Сибири и даже Сванетіи и требовать уничтоженія самоуправленія, гласнаго суда, закрытія только что открытаго Томскаго университета и т. п. Если бы эта печать стояла у дѣлъ, то самымъ фактомъ такого положенія ей ставился бы извѣстный логическій предѣлъ, за который ея мысль не могла бы переступать,! газетѣ пришлось бы или совсѣмъ умолкнуть (вслѣдствіе безплодности говорить въ пустое пространство), или говорить лишь о практически-осуществимомъ. Возможность существованія у насъ "личныхъ" газетъ ведетъ еще къ большей порчѣ общественной мысли, потому что читатели воспитываются не только въ личныхъ повадкахъ, но и въ невозможности думать преемственно. Одинъ "хозяинъ" думаетъ такъ и учитъ одному, а смѣнившій его новый хозяинъ думаетъ по-своему, и получается та недисциплинированная разнузданность единоличной мысли, обращикомъ которой является въ настоящее время Гражданинъ.
   Иной порядокъ создается мышленіемъ цѣлой группы людей, стоящихъ у общаго дѣла. Это мышленіе всегда преемственное, создающее себѣ извѣстныя традиціи, идущее въ установившемся точномъ направленіи, безъ скачковъ и перерывовъ или внезапныхъ перемѣнъ, и направляющееся по равнодѣйствующей, создаваемой равновѣсіемъ силъ и интересовъ. И именно мыто, русскіе интеллигенты, нуждаемся больше всего въ возможности для насъ подобнаго мышленія. Не о сепаратизмѣ или разсыпчатости нашей тутъ рѣчь, рѣчь даже и не о шатаніи мысли, которое и неизбѣжно при одиночномъ мышленіи,-- рѣчь тутъ о томъ, что только возможность подобнаго мышленія уничтожитъ въ насъ скверную повадку являться только судьей, и наблюдателемъ, и обличителемъ, и порицателемъ. Тогда этому самому обвинителю и наблюдателю некого будетъ ни обвинять, ни обличать, ибо онъ думалъ со всѣми, и глупо или умно будетъ это выдуманное, но и въ этомъ глупомъ и въ этомъ умномъ будетъ частичка и его меду. Когда думаютъ всѣ и не умѣютъ выдумать болѣе умныхъ порядковъ,-- винить некого, кромѣ самихъ себя.
   Первый опытъ подобнаго мышленія и явился у насъ съ земствомъ, и худо или хорошо было наше земское мышленіе, не мы его судьи, ибо всѣ мы въ немъ виноваты. Если же мы недовольны земствомъ, то вопросъ можетъ заключаться только въ томъ, отчего земство думаетъ и поступаетъ такъ, а не иначе, и почему оно могло думать и поступать только такъ, какъ оно думало и поступало.
   Я не совсѣмъ правильно сказалъ, что земство было открытою для всѣхъ лабораторіей. Оно было дѣйствительно лабораторіей открытою, только не всякій глазъ видѣлъ, что и какъ въ этой лабораторіи дѣлалось. Земскія собранія были открыты для публики, но это, все-таки, мало помогло правильному пониманію земской умственной работы и вѣрному отношенію къ ней общественнаго мнѣнія.
   По газетнымъ корреспонденціямъ и сообщеніямъ общество пріурочило всю земскую работу только къ народному образованію, да къ земской медицинѣ, точно земство, кромѣ школъ и медицины, ничѣмъ больше и не занималось.
   Но дѣйствительная и главная сущность земской работы заключалась совсѣмъ не въ этомъ. Она заключалась въ томъ, чтобы, прежде всего, выяснить и создать опредѣленное положеніе и установить свои отношенія къ цѣлой совокупности русскихъ условій, въ которыхъ земству приходилось думать и дѣйствовать. Эта работа была самою главной и самою трудной, такъ какъ, прежде всякаго дѣла, должны быть выяснены и установлены дѣйствительныя возможности для этого дѣла.
   Земство приступило къ работѣ съ широко-захватывающею мыслью, съ воодушевленіемъ и теоретическимъ порывомъ, съ тѣмъ самымъ теоретическимъ порывомъ, которымъ всегда отличалась наша индивидуальная мысль, привыкшая вариться въ собственномъ соку. Шумно и широко, видя передъ собою только свои задачи, выступило земство и каждый земецъ вступилъ въ него съ тѣмъ личнымъ преувеличиваніемъ своихъ силъ, съ тою вѣрой въ себя, которая создалась въ каждомъ изъ насъ отъ безучастія въ дѣлахъ и отъ привычки смотрѣть на все со стороны. Если это преувеличенное мнѣніе о своихъ личныхъ силахъ было недостаткомъ, то въ немъ же, въ этомъ самомъ недостаткѣ, заключалось и одно великое достоинство: вѣра въ свои силы, незнакомая ни съ какими дѣйствительными препятствіями, создала ту изумительную энергію и то желаніе работать, которымъ отличалось земство на первыхъ порахъ. Даже и потомъ, когда вѣрѣ въ свои силы пришлось немножко поохладѣть, она долго еще не оставляла земства, и каждый новый составъ гласныхъ, приписывая неудачи предъидущему личному составу, думалъ, что для него этихъ неудачъ не будетъ.
   Поле, на которое выступило земство, было широко и обширно и совершенно не обработано. На этомъ полѣ, какъ на какомъ-нибудь пустырѣ, проектируемомъ подъ садъ, стояли только колышки да вѣхи, обозначавшіе, гдѣ должны быть дорожки, гдѣ клумбы и цвѣтники, гдѣ газоны и кусты или деревья. Даже площадь пустыря не была извѣстна. Бывали случаи, когда внезапно открывались цѣлыя сотни тысячъ (едва не милліоны) десятинъ земли или лѣсовъ, о которыхъ никто раньше не зналъ. Земству пришлось работать надъ всѣмъ. Ему досталась работа въ размежеваніи земель, въ крестьянскихъ учрежденіяхъ, въ учрежденіяхъ судебныхъ и полицейскихъ, въ воинскомъ присутствіи, въ статистическомъ комитетѣ и въ собственно! земской статистикѣ, въ народномъ продовольствіи и общественномъ здравіи, въ дѣлахъ духовныхъ и уравненіи приходовъ, во всевозможныхъ повинностяхъ -- квартирной, постойной, подводной; ему достались заботы о мѣстахъ заключенія, тюрьмахъ и этапахъ, о дорогахъ проселочныхъ, шоссейныхъ, водяныхъ системахъ, даже о постройкѣ желѣзныхъ дорогъ; отъ него зависѣли вольныя почты, почтовыя станціи, народное образованіе, общественное призрѣніе; оно должно было изыскивать мѣры для улучшенія сельскаго хозяйства, для развитія промышленности и торговли, для прекращенія нищенства и пьянства, для охраненія лѣсовъ; оно же должно было создать новыя основанія для оцѣнокъ и раскладокъ, египетская работа, которая и до сихъ поръ еще не окончена. Ботъ буквально необъятное дѣло, которое досталось земству, и все въ этомъ дѣлѣ приходилось создавать вновь, устанавливать на новыхъ основаніяхъ, придумывать эти основанія, быть въ одно время и архитекторомъ, создающимъ планъ и фасадъ зданія, и каменщикомъ, и плотникомъ, и штукатуромъ, и печникомъ. Всякую мелочь нужно было пересмотрѣть вновь, обдумать ее земскимъ образомъ, установить для нея извѣстную практику, найти всему общую связь, выработать точность, единство, систему,-- однимъ словомъ, создать земско-административный аппаратъ, котораго прежде не существовало и въ которомъ идейное единство сливалось бы гармонически съ соотвѣтствующею ему практикой. Для этого требовался большой умственный трудъ и не меньшій трудъ механическій. И тотъ, и другой трудъ былъ земствомъ свершенъ и въ настоящее время земское самоуправленіе представляетъ законченную организацію съ установившимися порядками, съ сложившимися традиціями, представляетъ собою, такъ сказать, готовую машину, идущую своимъ установившимся ходомъ. Худъ или хорошъ этотъ ходъ, судить объ этомъ не тѣмъ, кто никогда не былъ въ земствѣ и самъ на себѣ не несъ организаціоннаго труда, которымъ создались и земское хозяйство, и дѣйствующій земскій механизмъ.
   Собственно школьное дѣло и земская медицина, къ которымъ обыкновенно сводятъ всю земскую дѣятельность, составляютъ лишь одну очень небольшую часть этой дѣятельности, и часть, можетъ быть, наиболѣе простую и легкую. Земству не приходилось ни спорить, ни разсуждать о томъ, что народу нужна школа и здоровье. Это были уже готовыя мысли, съ которыми каждый земскій гласный вступалъ и въ земское собраніе, и въ земскую управу. Можно еще было спорить о мелочахъ и частностяхъ, о практическихъ пріемахъ и лучшей практической организаціи дѣла, о той или другой системѣ, составлявшей спеціальную сторону общаго вопроса, а не объ общей идеѣ, уже установившейся и санкціонированной даже правительствомъ. Поэтому-то всѣ заботы земства въ его школьной и медико-санитарной дѣятельности сводились только къ ея механическому развитію, что прямо зависѣло отъ денежныхъ средствъ. И если бы у земства было побольше денегъ, то Россія давно бы имѣла и вдвое больше земскихъ школъ, и вдвое больше земскихъ больницъ, докторовъ, фельдшеровъ и акушерокъ.
   Иное было положеніе земства въ другихъ его вопросахъ. Земство -- не изолированная сила, существующая сама по себѣ, независимо отъ другихъ русскихъ силъ; оно не больше, какъ извѣстный хозяйственный аппаратъ, дѣйствующій въ точныхъ, установленныхъ для него предѣлахъ. Оно -- только хозяйственное механическое приспособленіе, частичка общаго, связанная съ общею русскою жизнью, съ ея сложившеюся системой, порядками и ея другими, не-земскими традиціями. Земство -- это расширенное землевладѣльческое понятіе, коллективный землевладѣлецъ, дѣйствующій только въ границахъ своего владѣнія; оно -- практическій хозяинъ, критическая мысль котораго ограничена предѣлами исключительно подручной ему практики. Повидимому, независимое и самостоятельное въ предѣлахъ своей земли, хотя и связанное съ другими русскими силами, земство представляетъ, однако, вполнѣ изолированный особнякъ, земщину, стоящую внѣ всякой общеидейной направляющей дѣятельности и подчиненную внѣшнимъ условіямъ, отъ которыхъ и зависитъ та или другая успѣшность земскаго хозяйства.
   Я ужь не говорю о такихъ широкихъ задачахъ, какъ обязанность земства поднять уровень экономическаго благосостоянія народа. Каждому ясно, что этотъ вопросъ только частичка общаго экономическаго вопроса Россіи и зависитъ прямо отъ общей системы ея государственнаго и финансоваго хозяйства.
   Ее я возьму даже и не такой широкій и общій вопросъ, а вопросъ, повидимому, совсѣмъ частный, отдѣльный, ни съ какими другими вопросами, повидимому, несвязанный,-- вопросъ объ осушкѣ болотъ.
   Въ управленіе министерствомъ государственныхъ имуществъ графа Валуева осушеніе болотъ считалось вопросомъ государственнымъ и была образована даже особая коммиссія, которая этимъ дѣломъ завѣдывала. И вопросъ этотъ представлялъ важность не только народную, но и международную. Въ восточной Пруссіи, напримѣръ, установилось мнѣніе, что никакі мѣстныя мѣры не поднимутъ земледѣльческой культуры и не улучшатъ бы мата, пока мы не осушимъ своихъ литовскихъ болотъ, распространяющій вредное вліяніе далеко за предѣлы Россіи.
   И вотъ одинъ крупный новгородскій землевладѣлецъ (занимавшій потомъ высокій государственный постъ) на губернскомъ собраніи 1873 го) предложилъ способъ для осушки болотъ, которому всѣ остальные способы осушки служили бы только дополненіемъ. Онъ думалъ воспользоваться желѣзно-дорожными канавами, идущими по обѣимъ сторонамъ полотна желѣзныхъ дорогъ, въ которыя по спеціально желѣзно-дорожному закону запрещено впускать воду для осушенія сосѣднихъ мѣстъ. Гласный предлагалъ во городскому земству просить объ измѣненіи этого закона въ противуположную сторону, т.-е. чтобы канавы вдоль полотна желѣзныхъ дорогъ были бы не только достаточной глубины для осушенія полотна, но чтобы въ имъ разрѣшено было впускать канавы сосѣднихъ землевладѣльцевъ. При этомъ должно было быть поставлено условіемъ, чтобы желѣзно-дорожныя канавы были всегда сухи. Это условіе заставило бы каждую желѣзную дорогу вести отводныя канавы, иногда, можетъ быть, даже значительной длины, расходы на это дѣло были бы со стороны компаній желѣзныхъ дорогъ только долей справедливаго вознагражденія той мѣстности, съ которой онѣ получаютъ доходъ. Если бы на 14 тыс. верстъ (цифра 1873 г.) желѣзно-дорожной сѣти, перерѣзывающей Россію во всѣхъ направленіяхъ, канавы находились въ такомъ положеніи, то были бы осушены такія пространства какихъ не въ состояніи осушить никакое буреніе (мѣра, тогда предложенная). Гласный думалъ, что это же правило слѣдуетъ распространить и дороги шоссейныя и грунтовыя, которыя должны имѣть тоже сухія канавы и чтобы сосѣдніе землевладѣльцы имѣли право спускать въ нихъ свою лишнюю воду. Далѣе гласный указывалъ на необходимость очищенія всѣхъ нашихъ естественныхъ источниковъ отъ разныхъ препятствій, задерживающихъ воду и образующихъ искусственныя болота. Онъ указалъ на старую русскую соляную плотину, которая приносила правительству дохода око 16 тыс. руб. и затопляла даже лѣтнія дачи, какъ это было въ Красно Холмѣ. Мысль гласнаго заключалась въ томъ, чтобы сначала очистить естественные источники, уничтожить тѣ преграды, которыми создаются искуственныя болота, затѣмъ воспользоваться существующими желѣзно-дорожными и шоссейными канавами, а ужъ потомъ, въ видѣ чисто-мѣстнаго способа, когда нѣтъ возможности отвести воду въ канавы, прибѣгать къ буренію.
   Мысль эта была вполнѣ правильная и осуществимая. Желѣзныя дороги представляли и представляютъ настоящія запруды и плотины, онѣ задерживаютъ и скопляютъ воду по сторонамъ, и на это имѣютъ право; а спускать въ желѣзно-дорожныя канавы воду, которую они сами же и остановили, никому нельзя, и противъ этого ихъ оберегаетъ спеціальный желѣзно-дорожный законъ. Закона же, который бы оберегалъ сельско-хозяйственныя мѣстности отъ порчи ихъ желѣзно-дорожниками, нѣтъ. На водныхъ системахъ повторяется то же самое и на затопленіе ими угодій и пашень наше земство жаловалось съ первыхъ шаговъ, но ничего изъ этого не вышло. Еще въ 1868 году валдайское уѣздное земство внесло записку въ новгородское губернское собраніе и указывало на вредъ и убытки, причиняемые землевладѣнію и сельскому хозяйству искусственными водами вышневолоцкой системы. То же оказалось въ Старорусскомъ и Тихвинскомъ уѣздахъ, но о результатѣ ходатайства губернскаго собранія, кажется, и до сихъ поръ ничего неизвѣстно. Такою же безрезультатной оказалась и мысль гласнаго относительно общей системы осушекъ въ интересахъ земледѣлія. Земское собраніе, выслушавъ гласнаго, постановило: "заявить объ этомъ черезъ начальника губерніи министерству государственныхъ имуществъ, въ виду того, что при означенномъ министерствѣ учреждена коммиссія для разработки вопроса объ осушеніи болотъ".
   Я привелъ только одинъ случай зависимости земскихъ мѣропріятій отъ общихъ условій, стоявшихъ внѣ компетенціи земства. Но этихъ отдѣльныхъ случаевъ были тысячи.
   Идея точнаго разграниченія интересовъ и опредѣленной ихъ градаціи съ самаго начла легла въ основу земскаго самоуправленія. Идея эта была вполнѣ государственная, но она, однако, не пошла дальше земскихъ предѣловъ. Извѣстные сельскіе интересы, собираясь въ однородную группу, составляли совокупность уѣздныхъ интересовъ; затѣмъ уѣздные интересы, сливаясь въ свою группу, составили компетенцію губернскаго земства. Это разграниченіе было до того закончено и установлено, что уѣздные и губернскіе интересы никогда не путаются и каждое земство дѣйствуетъ независимо въ своихъ предѣлахъ.
   Желѣзно-дорожное хозяйство развилось послѣдовательнѣе. У него было тоже свое уѣздное и губернское дѣленіе въ отдѣльныхъ управленіяхъ и въ Группахъ дорогъ. Но у этихъ частныхъ мѣстныхъ центровъ былъ еще и общій центръ, не только въ главныхъ управленіяхъ, являвшихся отдѣльными департаментами и чуть не министерствами, но еще болѣе въ общихъ съѣздахъ группъ, которые давали всему желѣзно-дорожному дѣлу одинаковую плотность и общую цѣльность. Отъ этого-то наши желѣзныя дороги и сложились въ такую силу, что съ ихъ сепаративными интересами пришлось, наконецъ, считаться государству.
   Коллективный сепаратизмъ и распаденіе частныхъ интересовъ на отдѣльныя самодовлѣющія единицы создался освободительнымъ движеніемъ шестидесятыхъ годовъ, когда былъ данъ такой сильный толчокъ, частному почину и личной энергіи. Экономическая правительственная политика приняла тогда своею основой формулу "laissez faire, laissez passer" и открыла, по возможности, всѣ пути для подъема личной предпріимчивости. Экономическое, хозяйственное, промышленное, торговое движеніе свершалось группами безъ всякой связи этихъ группъ между собою въ интересахъ общаго. Это была практика именно коллективнаго сепаратизма, работа исключительно или въ личныхъ, или въ коллективныхъ интересахъ отдѣльныхъ группъ. Но общаго направленія разъединеннымъ интересамъ никто не указывалъ, никто ихъ не сливалъ въ общій народно-государственный интересъ и идеи общегосударственнаго хозяйства (какъ она существуетъ въ Европѣ) у насъ тогда еще не возникало.
   Казалось, что и земство, какъ представительство исключительно хозяйственныхъ интересовъ земли, должно было бы развиваться тоже но формулѣ "laissez faire, laissez passer". И это, повидимому, было бы вполнѣ послѣдовательно. Но въ томъ-то и дѣло, что земская идея была иного происхожденія: Реформаціонное движеніе мысли, открывъ свободный путь для развитія принципа "laissez faire, laissez passer", объединяющей формулы иді равнодѣйствующей для личнаго и общаго начала найти не могло. Дилемма эта осталась тогда не разрѣшенной и въ этомъ-то и заключалась причина двойственности нашей политики реформъ. Эти два противуположныхъ движенія мысли или предоставлялись сами себѣ и въ силу господствовавшаго тогда въ правящей группѣ принципа "laissez faire" предполагалось, что они сами собою установятъ равновѣсіе (эта мысль проведена и въ положеніи 19 февраля), или же, въ случаѣ столкновенія противуположныхъ стремленій, поддержка оказывалась личному началу.
   Ультра-консервативная печать, съ Катковымъ во главѣ, думала найти разрѣшеніе этой двойственности въ идеѣ власти. Но чистая идея власти, какъ разсудочное движеніе, могла дать только голыя формы и задача, за разрѣшеніе которой взялся Катковъ, оказалась выше его силъ и исключительно идеей власти неразрѣшимою.
   Въ настоящее время идея сліянія Дѣйствующихъ въ разбросъ интересовъ самою силой вещей начинаетъ выступать на надлежащее ей мѣсто. Это выразилось частью въ мѣрахъ относительно желѣзныхъ дорогъ, частью въ работѣ, предпринятой правительствомъ для отысканія способовъ къ возвышенію сельскаго хозяйства, частью въ проектѣ мѣстнаго управленія. Но это опять только формы для объединенія, и въ этомъ смыслѣ только и понятенъ проектъ мѣстнаго управленія. Что же касается содержанія, которое дастъ жизнь этимъ формамъ въ интересѣ спеціальномъ народно-государственнаго хозяйства, то источникомъ его можетъ явиться только земство, эта единственная лабораторія, принимающая въ себя для переработки основный, ближайшія интересы земли.
   Въ двадцать пять лѣтъ, что каждое отдѣльное земство живетъ внутри себя и думаетъ свою думу, у земства накопился громадный матеріалъ и запасъ знанія, опыта и практической зрѣлости. За это время земству пришлось пройти хорошую школу и мысль его работала очень энергично и по всѣмъ отраслямъ земскаго вѣдѣнія. Я не стану вводить читателя въ частности и перечислять, что именно сдѣлало каждое отдѣльно земство и какой спеціальный земскій вопросъ (у каждаго земства былъ свой наболѣвшій или болѣе существенный вопросъ) разрѣшило земство петербургское, московское, пермское или полтавское. Я только скажу, что нѣтъ такого вопроса въ земскомъ хозяйствѣ, на которой бы земство не могло дать точнаго и полезнаго практическаго указанія. Оно хорошо знаетъ и страховой вопросъ, и продовольственный, оно овладѣло статистикой урожаевъ и неурожаевъ, оно изучило хлѣбную торговлю, даже само торговало и сѣменами для посѣва, и хлѣбомъ для продовольствія, оно устраивало земскіе склады хлѣба для урегулированія цѣнъ и противодѣйствія скупщикамъ и кулакамъ, оно устраивало склады для сельско-хозяйственныхъ продуктовъ, чтобы сблизить производителя съ потребителемъ, оно изслѣдовало вопросъ о причинахъ сельскохозяйственнаго кризиса, оно принимало ближайшее непосредственное практическое участіе въ улучшеніи быта сельскаго населенія и улучшеніи сельскаго хозяйства, оно знакомо и съ народною школой, и съ народною гигіеной, оно строило и мосты, и дороги, и больницы, и дома для душевно-больныхъ, оно устроило даже желѣзныя дороги. Какой человѣкъ или какое вѣдомство, или какое другое учрежденіе въ эти 25 лѣтъ передумало столько "и во всѣхъ направленіяхъ земско-народной жизни, сколько передумало земство; кто знаетъ о Россіи больше и кто лучше земства можетъ знать, что этой земской Россіи нужно?
   Съ глубокимъ почтеніемъ должна Россія преклониться передъ своимъ земствомъ и даже передъ его ошибками, пробами и мелкими неудачами, и этимъ почтеніемъ она воздастъ должное только самой себѣ, своимъ умственнымъ силамъ, своимъ общественнымъ чувствамъ и стремленіямъ, нашедшимъ выраженіе въ ею же самой, этою же Россіей созданной земской идеѣ и въ земскихъ учрежденіяхъ, эту идею воплотившихъ. Земство сдѣлало все, что оно сдѣлать могло; чего же оно не сдѣлало, того оно, значитъ, при всѣхъ данныхъ условіяхъ и сдѣлать не могло. Вопросъ, слѣдовательно, въ томъ, что если данная сила развила извѣстное дѣйствіе, то какія нужны условія, чтобы та же самая сила развила дѣйствіе большее?
   Между вліяніями, мѣшавшими развитію земскихъ силъ, игралъ немалую роль коллективный сепаратизмъ, растаскивавшій Россію по частямъ, и изолированность земства, понижавшая его умственную и дѣятельную энергію. Собственно дѣятельность земства еще не нашла до сихъ поръ своего равновѣсія и нормальнаго уровня. Первое время оно отличалось сильнымъ подъемовъ умственной энергіи, и это происходило оттого, что земская мысль уходила въ идейную работу, что она отыскивала и разрабатывала общія основы для тѣхъ широкихъ цѣлей и задачъ, которыя передъ нею раскрылись. Но подобная приподнятая умственная возбужденность была выше своего собственнаго средняго нормальнаго подъема. Это общій законъ всякаго новаго дѣла въ періодъ его возникновенія и пока оно не нашло еще своей равнодѣйствующей.
   Но вотъ широкій захватъ идей, выработка общихъ основаній и теоретическихъ программъ заканчивается, теоретическая работа переходитъ шагъ за шагомъ въ работу практическую. Идейные и теоретическіе люди уступаютъ мѣсто людямъ практическимъ, а, вмѣстѣ съ этимъ, неизбѣжно падаетъ и земскій умственный уровень. Если первое возбужденіе творческой земской мысли было выше средней нормы, то и ея практическій уровень оказался тоже ниже нормы. Это была земская реакція, зависѣвшая отъ общихъ условій, подчинившихъ себѣ земство. Въ настоящее время начинаетъ опять чувствоваться подъемъ силъ, но это подъемъ частный, замѣчаемый лишь въ отдѣльныхъ и преимущественно уѣздныхъ земствахъ. Движеніе намѣчается пока снизу, въ цѣломъ же земство далеко еще не идетъ своимъ нормальнымъ уравновѣшеннымъ ходомъ и полнаго земскаго самочувствія, какое было въ моментъ первой общей идейной работы, еще не наступило.
   Предъявлять къ земству особыя требованія уже потому русское общество не имѣетъ права, что земство есть арена общественной практики того же самаго общества и тѣхъ же самыхъ людей, которые, сдавъ свое земское полномочіе, уходятъ назадъ въ то же общество. Недовольство, которое слышится въ обществѣ на земство, есть лишь доказательство того, что умственно наше общество ушло гораздо дальше его собственной общественно-практической дѣятельности. Оттого-то у насъ и бросается рѣзко въ глаза своеобразная странность, что каждый изъ насъ гораздо умнѣе общественно-практическихъ порядковъ той общественной группы, къ которой онъ принадлежитъ. Мыслью мы и въ отдѣльности, и въ цѣломъ переросли свою собственную общественную практику и уже не можемъ уложиться въ ея рамкахъ.
   Но и частная, земская и общая организація больше ничего, какъ извѣстныя формы, которымъ содержаніе и движеніе можетъ дать только общество тѣми своими идеалами и стремленіями, которыми оно само одушевлено живетъ и движется.
   Я уже говорилъ о рѣзкихъ нападкахъ на земское самоуправленіе ультра-консервативной печати. Чтобъ устранить поводы къ недоразумѣніямъ необходимо установить, что печать эта вовсе не выражаетъ взглядовъ на самоуправленіе нашей правящей группы. Болѣе точный взглядъ на него выражаетъ наша прогрессивно-консервативная печать, представителями которой являются С.-Петербургскія вѣдомости. По поводу извѣстной рѣчи одесскаго генералъ-губернатора къ гласнымъ одесской думы газета эта говоритъ: "Отрицать идею городскаго самоуправленія, ея жизненность и цѣлесообразность едва ли возможно. Самоуправленіе обладаетъ само по себѣ такими драгоцѣнными свойствами, которыя совершенно немыслимы при другомъ порядкѣ, напримѣръ: послѣдовательностью, постоянствомъ, устойчивостью и т. п. Административное управленіе связано съ личностью, личность есть система, а смѣна личности есть крахъ системы. Вотъ почему при административномъ завѣдываніи хозяйствомъ, кромѣ другихъ неудобствъ, сплошь и рядомъ обнаруживаются скачки, отступленія, быстрый непосильный прогрессъ и такая же реакція. Самоуправленіе въ гораздо большей степени разсчитано на медленный и вѣрный ростъ городскаго хозяйства и принципъ его, въ теоретической чистотѣ, принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые для насъ представляются безспорными".

Н. Ш.

"Русская Мысль", кн.X, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru