Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Беспечальное житье

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу "Нива" на 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

   

БЕЗПЕЧАЛЬНОЕ ЖИТЬЕ
РОМАНЪ.

I.

   -- Наши здѣсь?
   Эти слова были торопливо произнесены молодымъ человѣкомъ лѣтъ двадцати двухъ. Онъ только-что вошелъ въ коридоръ театра Верга и около лѣстницы, ведущей въ ложи съ правой стороны, сбрасывалъ на руки сторожа свое пальто.
   -- Никакъ нѣтъ,-- отвѣтилъ сторожъ, отставной солдатъ въ форменномъ сюртукѣ, съ гладко выбритымъ лицомъ и небольшой лысиной.
   Молодой человѣкъ развинченной походкой направился въ буфетъ.
   Онъ былъ средняго роста, очень худощавъ, съ плоскою, какъ доска, спиною, съ длинными тонкими ногами, съ испитымъ лицомъ, съ желтовато-сѣрымъ цвѣтомъ кожи, съ крайне длинной шеей, съ сильно очерченнымъ кадыкомъ. Его темные, почти черные волосы были причесаны по-англійски, съ проборомъ посрединѣ, и немного спускались вычурными завитками на плоскій, низенькій лобъ, изъ-подъ котораго тупо и безсмысленно смотрѣли тусклые глаза. Его лѣтняя, несмотря на зимнюю пору, шляпа "горшечкомъ" была надѣта нѣсколько на затылокъ, такъ что спереди изъ-подъ нея были видны два завитка волосъ. Сброшенное имъ пальто было тоже легко и могло согрѣвать только осенью, а не въ ноябрьскіе морозы. Его платье было сшито изъ дешеваго пледа. Но вся эта жалкая по матеріалу, не соотвѣтствовавшая времени года одежда была сшита по послѣдней модѣ и даже бросалась въ глаза утрировкою модныхъ безобразій: въ то время носили довольно длинныя пальто, и потому пальто юноши доходило чуть не до пятокъ; модные пиджаки дѣлались короткими, и потому пиджакъ юноши походилъ на фуфайку; модные панталоны носились узенькіе, и потому юноша, повидимому, ежеминутно подвергался опасности, что на немъ лопнуть эти панталоны по всѣмъ швамъ; модные, прямые, стоячіе воротнички, не сходившіеся спереди, были у юноши непомѣрно высоки и, едва доходя до ушей, оставляли спереди открытою всю шею; его манжеты были выставлены вершка на два и поражали какъ вычурными вырѣзками, такъ и громадными бронзовыми запонками съ какими-то болтающимися кольцами. Въ западно-европейскихъ столицахъ такъ одѣваются портными люди-вывѣски, люди-рекламы. Иногда встрѣчается тамъ подобная утрировка моды у теряющихъ свою привлекательность кокотокъ, желающихъ привлечь къ себѣ вниманіе, если не красотою и богатствомъ, то эксцентричностью наряда. За людьми, одѣтыми такимъ образомъ, въ Парижѣ нерѣдко бѣгаютъ съ гиканьемъ и свистомъ "гамэны" по улицамъ; въ театрѣ на нихъ съ хохотомъ указываютъ пальцами посѣтители парадиза.
   Молодой человѣкъ прошелъ въ буфетъ, закурилъ папиросу и, кивнувъ головою раскланивавшемуся съ нимъ плотному, черноволосому буфетчику, направился въ длинную боковую галлерею. Здѣсь тянулся рядъ простыхъ столовъ, какъ въ портерной лавкѣ, и стояли двѣ неуклюжія желѣзныя печки, какія ставятся въ сырыхъ и холодныхъ подвальныхъ жилищахъ. Молодой человѣкъ подошелъ къ одной изъ этихъ печей и сталъ грѣться. Вѣроятно, вслѣдствіе легкости одежды его руки съ тонкими и длинными пальцами и его тощее лицо съ длиннымъ носомъ посинѣли и приняли тотъ видъ, который встрѣчается у сильно продрогнувшихъ людей.
   Прошло минутѣ десять. До галлереи стали долетать визгливые звуки настраиваемыхъ дрянныхъ музыкальныхъ инструментомъ. Мимо окна, выходившаго въ коридоръ, мелькали фигуры снимавшихъ теплую одежду посѣтителей. Хлопанье входныхъ дверей почти не прекращалось.
   -- Вашъ извозчикъ спрашиваетъ деньги,-- доложилъ молодому человѣку низенькій некрасивый лакей, въ засаленномъ фракѣ, съ грязной салфеткой подъ мышкой.
   Молодой человѣкъ посмотрѣлъ на лакея своимъ тупымъ, растеряннымъ взглядомъ, поспѣшно сунулъ руки въ карманы пиджака и, словно вспомнивъ что-то, пробормоталъ въ замѣшательствѣ:
   -- Скажи, чтобъ ждалъ; я опять поѣду.
   -- Слушаю-съ,-- отвѣтилъ лакей и направился къ выходу на улицу.
   Молодой человѣкъ поднялъ кверху брови, уставилъ глаза на грязный съ сѣрыми потеками потолокъ и началъ что-то насвистывать.
   Прошло минутъ пять. Къ юношѣ подошелъ какой-то старикъ-нѣмецъ съ руками, засунутыми въ карманы потертаго, сѣраго лѣтняго пальто, съ испорченнымъ оспою, краснымъ лицомъ, съ лысой головой, съ прядью бѣлобрысыхъ волосъ, зачесанныхъ черезъ всю голову отъ одного виска къ другому, съ широкимъ и беззубымъ улыбающимся ртомъ, съ низкими и заискивающими поклонами.
   -- Мое поштеніе,-- произнесъ ломанымъ русскимъ языкомъ нѣмецъ, улыбаясь и низко кланяясь.-- Сигаръ вамъ не надо ли еще?
   -- Нѣтъ... теперь не надо,-- отвѣтилъ молодой человѣкъ, почти не взглянувъ на нѣмца.
   -- Отлишные сортъ теперь есть, и здѣшніе, и иностранные. Съ бандероль втрое будете платить,-- приставалъ старикъ.
   -- Не надо, не надо, еще старыя есть.
   -- А за вами еще должокъ есть,-- съ сладкой улыбкой напомнилъ нѣмецъ.
   -- Ахъ, да... послѣ зайдите ко мнѣ за деньгами,-- проговорилъ юноша, глядя ужъ совсѣмъ въ сторону.
   -- Да, пожальста... Мнѣ деньги нушны... Нынче такъ трудно, такъ трудно... Если тоше кому изъ господъ что понадобится, прошу рекомендовать пожальста,-- закончилъ онъ сильно пониженнымъ тономъ.
   -- Хорошо, хорошо...
   -- Вы знайте, я всегда готовъ злушить... я двадцать лѣтъ все между артистокъ...
   -- Хорошо, хорошо,-- нетерпѣливо повторилъ юноша, котораго сильно стѣснялъ этотъ собесѣдникъ-кредиторъ.
   Нѣмецъ, слащаво улыбаясь и кланяясь, отошелъ прочь.
   Въ оркестрѣ начали играть увертюру изъ "Фенеллы", немилосердно перевирая оберовскую музыку. Молодой человѣкъ, заслышавъ эти раздирательные диссонансы, называвшіеся въ театрѣ Берга музыкой, бросилъ докуренную папиросу и пошелъ черезъ коридоръ въ зрительную залу, пробормотавъ сквозь зубы:
   -- Чортъ дернулъ меня связаться съ этою сволочью!
   -- Билетикъ отъ кресла,-- спросилъ его человѣкъ въ потертомъ и полиняломъ коричневомъ сюртукѣ, стоявшій у входа въ кресла.
   -- Мы въ ложѣ,-- небрежно отвѣтилъ молодой человѣкъ.
   Лакей отворилъ дверь и пропустилъ его въ зрительную залу. Молодой человѣкъ направился въ первый радъ креселъ, пожалъ на ходу нѣсколько рукъ и всталъ у барьера оркестра, спиной къ сценѣ, съ засунутыми въ карманы пиджака руками. Онъ началъ обводить глазами публику. Въ этихъ потускнѣвшихъ, безцвѣтныхъ глазахъ не было никакого осмысленнаго выраженія. Такъ смотрятъ идіоты и спившіеся съ круга люди, не радуясь, не удивляясь, не печалясь ни отъ чего. Невозмутимость его физіономіи можно было сравнить развѣ только съ невозмутимостью физіономіи длиннаго и тощаго бѣлобрысаго дирижера оркестра, хладнокровно махавшаго въ воздухѣ своимъ жезломъ, несмотря на ужасающіе диссонансы разбитыхъ, дрянныхъ скрипокъ и воющихъ, подобно голоднымъ псамъ, кларнетовъ и флейтъ. Молодой человѣкъ, наслаждавшійся съ дѣтства гармоническими звуками оркестровъ русской и итальянской оперъ, слышавшій игру Берліоза, Венявскаго, Контскаго, Рубинштейна, не возмущался тѣмъ, что около его спины воютъ и визжатъ разбитые инструменты набранныхъ съ улицы бродячихъ музыкантовъ. Выросшій среди безумной роскоши, въ кружевахъ и бархатѣ, онъ не задумывался о томъ, что на дворѣ крѣпчаетъ морозъ и что ему придется возвращаться домой по этому морозу почти въ лѣтнемъ платьѣ. Привыкшій на школьной скамьѣ сорить деньгами и удовлетворять всѣ свои прихоти, онъ не пугался того, что ему не только нечѣмъ заплатить ожидавшему его извозчику, но даже не на что утолить свой голодъ на завтрашній день. Онъ только осматривалъ ложи и думалъ: "не пріѣдутъ ли наши?" "Наши" -- это были его пріятели: Аносовъ, графъ Риво, Сухаревъ, Броницынъ, однимъ словомъ, вся тогдашняя золотая молодежь, на счетъ которой онъ въ послѣднее время пилъ, ѣлъ, кутилъ. Много нужно было пережить, чтобы дойти до этого идіотскаго состоянія, когда человѣкъ начинаетъ, подобно низшему животному, жить только сегодняшнимъ днемъ, а этому юношѣ едва пошелъ двадцать второй годъ.
   Музыканты допилили до конца увертюру; прорванный, потрескавшійся и мѣстами облупившійся занавѣсъ началъ, словно нехотя, не вдругъ подниматься, зацѣпившись за что-то и производя какой-то глухой шумъ; въ креслахъ послышалось движеніе садившихся на мѣста зрителей, въ райкѣ кто-то зычно и протяжно крикнулъ: "браво". Молодой человѣкъ тоже опустился на первое попавшееся кресло въ первомъ ряду. На сцену вышла какая-то "выходная" пѣвица-француженка безъ голоса, безъ знанія музыки, въ плохонькомъ туалетѣ, съ неловкими манерами, въ перчаткахъ подозрительной чистоты, разорванныхъ на ладоняхъ. Она начала что-то пѣть несмѣлымъ, разбитымъ и хриплымъ голосомъ, точно моля о пощадѣ и дозволеніи скорѣе уйти за кулисы. Это была одна изъ тѣхъ несчастныхъ артистокъ-нищихъ, которыя добываютъ скудный кусокъ хлѣба пѣніемъ двухъ-трехъ жалкихъ пѣсенокъ и которымъ не шикаютъ, не свищутъ, не аплодируютъ, потому что онѣ пробуждаютъ чувство жалости и состраданія. При видѣ такой артистки зрителю дѣлается совѣстно, точно онъ виноватъ въ томъ, что она должна выходить на всеобщее публичное осмѣяніе, точно онъ ежеминутно ожидаетъ, что вотъ-вотъ эта пѣвица, не кончивъ куплета, разрыдается самыми искренними слезами. Молодой человѣкъ не смотрѣлъ на пѣвицу. Закинувъ одну руку за спинку кресла, онъ все пристальнѣе и пристальнѣе слѣдилъ за публикой, входившей въ ложи, гдѣ то и дѣло появлялись нарумяненныя и набѣленныя женщины въ соболяхъ, въ бархатѣ, въ кружевныхъ косынкахъ на головахъ, въ золотыхъ крупныхъ цѣпяхъ на шеяхъ, съ брильянтовыми звѣздами въ волосахъ, въ брильянтовыхъ кольцахъ сверхъ перчатокъ. Едва ли наряды этихъ женщинъ останавливали вниманіе юноши, едва ли отвернулся онъ отъ сцены, чтобы не видать жалкую пѣвицу, едва ли не смотрѣлъ онъ на оркестръ, чтобы не видать какъ разъ передъ собою возбуждавшую омерзѣніе фигуру совершенно лысаго музыканта съ искусственнымъ, придѣланнымъ къ очкамъ носомъ, которымъ плохо прикрывалось темное отверстіе посрединѣ этого испитого лица, напоминавшаго голый черепъ: онъ просто тревожно ждалъ "нашихъ".
   -- Позвольте, это мое мѣсто!-- обратился къ молодому человѣку шамкающимъ голосомъ какой-то лысенькій и сѣденькій старичокъ съ ввалившимися въ беззубый ротъ губами, въ высокомъ галстукѣ, поддерживающемъ его дряблую головку на морщинистой и желтой шеѣ.
   Молодой человѣкъ, не разслышавъ фразы, отодвинулъ свои длинныя, протянутыя къ барьеру ноги, чтобъ пропустить старика. Старичокъ остановился въ недоумѣніи и нѣсколько минутъ пережевывалъ и обсасывалъ свои собственныя губы, приготовляясь явственнѣе заявить свою претензію. Наконецъ, онъ наловчился и, поправивъ съ важнымъ видомъ большой орденъ, висѣвшій почти во всю его грудь на бѣлой манишкѣ, болѣе твердо и внятно произнесъ:
   -- Это-съ мое мѣсто!
   -- А!-- равнодушно отвѣтилъ молодой человѣкъ и, передернувъ плечами, пересѣлъ на другое кресло.
   Старичокъ съ важнымъ видомъ нахохлившагося индѣйскаго пѣтуха сѣлъ въ свое кресло, снова поправилъ крестъ, какъ видимый знакъ своего достоинства, и, послюнивъ плоскіе, морщинистые пальцы, началъ заботливо заглаживать впередъ рѣденькіе, сѣдые волосики на вискахъ, пережевывая съ неудовольствіемъ свои вялыя, сморщенныя губы, точно какое-то скверное и отвратительное кушанье.
   -- Позвольте, это мѣсто занято,-- обратился, между тѣмъ, къ молодому человѣку его новый сосѣдъ.-- Сюда сейчасъ придетъ мой товарищъ.
   Молодой человѣкъ молча всталъ, оглядѣлъ первый рядъ креселъ, что-то подумалъ и, взглянувъ на одну изъ ложъ, быстро пошелъ изъ партера, довольно сильно скрипя сапогами и твердо ступая по гулкому полу, прикрытому дешевенькой и вытертой "дорожкой". Черезъ минуту его фигура показалась въ одной изъ нижнихъ ложъ съ лѣвой стороны, гдѣ сидѣли двѣ женщины,-- одна молоденькая, набѣленная и нарумяненная, хорошо одѣтая и поминутно смѣявшаяся, чтобы показать свои бѣлые зубы; другая старая, очень некрасивая, сухая и одѣтая плохо, напоминавшая собою бѣдную приживалку богатой особы. Молоденькая женщина протянула руку юношѣ и засмѣялась безъ всякой видимой причины.
   -- Здравствуйте!-- по-французски проговорилъ молодой человѣкъ, садясь на свободный стулъ сзади молодой женщины.
   -- Какъ это вы здѣсь одни?-- спросила она.
   -- Наши еще не пріѣхали,-- озабоченно отвѣтилъ онъ,
   -- Кто будетъ?
   -- Не знаю... Я сегодня былъ у всѣхъ и никого не засталъ дома...
   Молодая женщина засмѣялась.
   -- Можетъ-быть, они въ циркѣ?
   -- Ну, вотъ еще!-- тревожно произнесъ молодой человѣкъ и закусилъ губы.
   -- Вы для Маріонъ де-Норманди подписку на подарокъ устраиваете?-- спросила молодая женщина.
   -- Да,-- разсѣянно отвѣтилъ молодой человѣкъ.
   -- Это съ вашей стороны очень хорошо... Признательность!..
   Онъ промолчалъ, не слушая ее. Онъ уже не безъ страха думалъ въ это время, что его пріятели дѣйствительно могутъ не пріѣхать, что они точно могли поѣхать въ циркъ.
   -- Много собрали?..
   Отвѣта не послѣдовало.
   -- Что это вы такъ разсѣяны?.. Влюблены?-- заговорила молодая женщина, смѣясь и ударяя его вѣеромъ.
   -- А? Что?-- очнулся юноша.
   -- Я васъ спрашиваю: много ли собрали для Маріонъ?..
   -- Нѣтъ еще,-- отрывисто отвѣтилъ онъ, глядя въ сторону.
   Съ минуту онъ молчалъ, сдвинувъ брови и кусая губы, потомъ вдругъ всталъ и пробормоталъ:
   -- А вотъ я сейчасъ узнаю!
   Молоденькая женщина посмотрѣла на него съ недоумѣніемъ, не понимая, о чемъ онъ хотѣлъ узнать.
   Онъ направился къ кассѣ, узнавать, брали ли на сегодняшній вечеръ ложу его пріятели.
   -- Pauvre jeune homme!-- съ состраданіемъ вздохнула спутница молодой женщины.
   -- Ah, il est bien bête!-- отвѣтила молодая женщина и расхохоталась.
   Молодой человѣкъ, между тѣмъ, подошелъ къ кассѣ и столкнулся лицомъ къ лицу съ своимъ двойникомъ. У кассы стоялъ другой юноша, похожій, какъ двѣ капли воды, на перваго: та же одежда, та же прическа, то же выраженіе лица, тотъ же цвѣтъ кожи, только второй юноша былъ выше ростомъ, имѣлъ русые, а не темные волосы, и его воротнички и манжеты были не изъ бѣлаго полотна, а изъ темно-синяго съ бѣлыми клѣтками. Испитое лицо этого юноши ежеминутно подергивалось: онъ моргалъ глазами и конвульсивно передергивать ротъ. Онъ уже нѣсколько нѣтъ страдалъ пляскою св. Витта. Это служило предметомъ потѣхи для его богатыхъ пріятелей, а ему помогало отчасти существовать на ихъ счетъ: онъ былъ для нихъ интересенъ хоть своими гримасами.
   -- Наши здѣсь, Флери?-- спросилъ первый изъ юношей.
   -- Не знаю, я самъ пришелъ справиться. Ты, Винтеръ, давно здѣсь?-- произнесъ второй, подергивая ртомъ и подмигивая глазами.
   -- До начала пріѣхалъ... Никого знакомыхъ... въ первомъ ряду, кажется, все занято...
   -- Скажите, пожалуйста, Аносовъ какую ложу взялъ?-- обратился Флери къ кассиру, подмигивая глазами.
   -- Онъ еще не бралъ ложи,-- отвѣтилъ въ форточку кассиръ.
   -- Ну, такъ графъ Риво бралъ?
   -- И они не присылали за ложей. Я для нихъ удержалъ тридцатый и двадцать девятый нумера.
   Молодые люди пожали плечами и отошли отъ кассы. Ихъ начинала серьезно безпокоить мысль, что въ театръ не явится ни Аносовъ, ни графъ Риво.
   -- Не поѣхали ли они въ циркъ?-- проговорилъ озабоченно Флери.
   -- Ну, вотъ еще!-- тупо произнесъ Винтеръ и вдругъ оживился, вспомнивъ про что-то.-- А у меня ждетъ Никита. Весь день гонялъ сегодня,-- проговорилъ онъ.
   -- Такъ поѣдемъ туда,-- живо сказалъ Флери, передергивая ротъ.
   -- Ну да, не найдешь еще и тамъ... Га-га-га!-- вдругъ расхохотался Винтеръ глуповатымъ смѣхомъ.
   -- Что ты?
   -- Представь: пріѣхалъ сюда, закурилъ папироску, а Никита, подлецъ, присылаетъ лакея спросить денегъ.
   -- Ну?
   -- Я даже руку въ карманъ сунулъ.
   -- Ну?
   -- Ничего... Ничего... Га-га-га!
   -- Нѣтъ, это вѣдь подлость.
   -- Что?
   -- Ты понимаешь, я сегодня разсчитывалъ...
   Въ эту минуту съ шумомъ распахнулась входная дверь, и въ нее быстро вошелъ Петръ Павловичъ Муратовъ, весь занесенный морозною пылью.
   -- А, какими судьбами! Здравствуй!-- въ одинъ голосъ крикнули Флери и Винтеръ.-- Ты въ ложѣ?
   -- Нигдѣ еще покуда,-- отвѣтилъ Муратовъ, холодно и небрежно пожимая протянутыя ему руки.
   -- Бери ложу. Двадцать девятый нумеръ бери. Наши въ тридцатомъ. Веселѣе будетъ.
   -- Аносовъ будетъ?
   -- Какъ же, какъ же, всѣ наши!
   -- Ложу... двадцать девятый нумеръ,-- небрежно сказалъ Муратовъ кассиру, бросая въ открытую форточку деньги.
   Онъ взялъ билетъ и пошелъ. Винтеръ и Флери пошли за нимъ. Они вдругъ оживились. Ихъ тусклые глаза теперь нѣсколько освѣтились выраженіемъ удовольствія.
   Низенькій, сморщенный, похожій на обезьяну отставной музыкантъ изъ военныхъ, занимавшій мѣсто капельдинера при ложахъ, снялъ съ Муратова пальто. Муратовъ усѣлся въ свою ложу, Флери и Винтеръ прошли въ сосѣднюю.
   -- Развѣ Аносова еще нѣтъ?-- спросилъ Муратовъ.
   -- Нѣтъ. Онъ, вѣроятно, ко второму отдѣленію пріѣдетъ,-- отвѣтилъ Винтеръ.
   Муратовъ немного сдвинулъ брови и лѣниво и небрежно сталъ осматривать театръ, не обращая вниманія на сцену.
   Сарай, превращенный въ театръ, выглядѣлъ неприглядно и походилъ на длинный звѣринецъ съ рядомъ стойлъ, въ которыхъ помѣщались самыя разнообразныя животныя. Пыль замѣчалась на всемъ, покрывала масляную краску, которою были слегка вымазаны доски, раздѣлявшія стойла, лежала на жалкихъ и безвкусныхъ украшеніяхъ крайнихъ литерныхъ ложъ, затемняла драпировку этихъ ложъ. Сама публика выглядѣла при довольно тускломъ освѣщеніи грязною и непривлекательною и, повидимому, томилась тоскою. Оживленіе, но оживленіе пьяное, требовавшее ежеминутнаго вмѣшательства полиціи и составленія протоколовъ, замѣчалось главнымъ образомъ въ совершенно темной части театра, въ райкѣ, гдѣ масса оборванцевъ, мелкихъ ремесленниковъ, уличныхъ мальчишекъ, коломенскаго отребья неистово гоготала при какой-нибудь циничной выходкѣ артистовъ, набранныхъ въ самыхъ трущобныхъ кафе-шантанахъ Западной Европы и давно утратившихъ свои микроскопическіе таланты, а потому удваивавшихъ свое умѣнье кривляться.
   Среди этой развратной и буйной черни, затиснутой, подобно арестантамъ, въ тѣсную клѣтку райка, высились угрюмыя фигуры полицейскихъ солдатъ, готовыхъ каждую минуту схватить за шиворотъ слишкомъ буйнаго гуляку. Изъ креселъ то и дѣло оборачивался назадъ дежурный полицейскій офицеръ, заслышавъ сзади шумъ и неумѣренные крики. Онъ сидѣлъ точно на горячей сковородѣ, поминутно вертясь и двигаясь. Обязанность довольно трудная... Въ партерѣ было болѣе тихо, болѣе скучно. Здѣсь, среди масеы мелкихъ приказчиковъ иностранныхъ магазиновъ, среди молодыхъ гулякъ и старыхъ ловеласовъ средней руки, мелькали мундиры гвардейцевъ, флотскихъ офицеровъ, инженеръ-механиковъ. Нѣкоторые изъ зрителей, наугощавіиись въ теченіе дня, спали сномъ праведниковъ, сидя въ креслахъ. Одинъ какой-то гуляка почти лежалъ, закинувъ голову на спинку своего кресла и протянувъ ноги на кресло передняго ряда. Атмосфера въ театрѣ напоминала атмосферу переполненнаго народомъ ночлежнаго пріюта, и только отъ времени до времени въ этомъ тяжеломъ воздухѣ проходила струя не то уксуса, не то выдохшагося о-де-лавандъ: это въ коридорахъ проносили горячія канфорки, на, которыя наливалась какая-то пахучая жидкость. Здѣсь трудно было встрѣтить красивое лицо: испитыя физіономіи молодыхъ и старыхъ мужчинъ, съ землистымъ, поблеклымъ цвѣтомъ кожи, напоминавшимъ о золотухѣ, чахоткѣ и гемороѣ; нарумяненныя и напудренныя лица молодыхъ женщинъ съ наглыми взглядами, съ беззастѣнчиво-открытыми грудями; огрубѣвшія лица нѣсколькихъ плотныхъ старухъ, сидѣвшихъ въ креслахъ и устремлявшихъ ястребиные взгляды на молодежь, точно ища добычи,-- все это было не привлекательно. Если и встрѣчались женщины красивыя или, по крайней мѣрѣ, умѣвшія казаться красивыми, то можно было безошибочно сказать, что это француженки. Но и эти женщины были по большей части не первой молодости. Онѣ пріѣзжали въ Россію добывать хлѣбъ уже въ то время, когда имъ становилось трудно промышлять, своимъ тѣломъ даже во Франціи, заявлявшей въ дѣлѣ разгула спросъ на всякую дрянь. Смотря на эту публику, можно было смѣло утверждать, что большинство пріѣхало сюда вовсе не ради спектакля, что тутъ обдѣлывались, какъ на биржѣ, темныя денежныя сдѣлки: одинъ хотѣлъ повыгоднѣе продать, другой желалъ повыгоднѣе купить, третій разсчитывалъ зашибить грошъ посредничествомъ между продавцами и покупателями, а тусклое освѣщеніе театра словно говорило, что всѣ сдѣлки на этой биржѣ скандала требуютъ полумрака, боясь болѣе яркаго освѣщенія.
   Муратовъ окинулъ все это усталыми глазами и тоскливо перевелъ ихъ на сцену.
   На сценѣ ломался какой-то старый, тощій и жалкій нѣмецъ въ свѣтло-коричневомъ фракѣ, съ фалдами до пять и въ панталонахъ, сшитыхъ изъ бѣлой бумажной скатерти съ крупными синими узорами. Голодъ, нищета, бездарность -- все это вспоминалось при взглядѣ на него. Прибавьте къ этому старость, дряхлость -- и вы поймете трагическое положеніе этого человѣка, который когда-то существовалъ потому, что онъ былъ красивъ, молодъ, умѣлъ пѣть скабрезныя пѣсни. Теперь за него самого никто не далъ бы и гроша; теперь у него не было голоса; теперь у него не было даже зубовъ, позволявшихъ хотя порядочно фразировать куплеты. У старика остался одинъ шансъ добывать скудный хлѣбъ: цинизмъ. Онъ прибѣгалъ къ этому средству съ усердіемъ отчаянія. Онъ пѣлъ нѣмецкіе куплеты такого содержанія, которое не только заставляло краснѣть, но которое было омерзительно. Онъ издавалъ такія звукоподражанія, отъ которыхъ становилось не только стыдно, но отъ которыхъ дѣлалось тошно. Партеръ, слушая его, хранилъ гробовое молчаніе или шикалъ, но раекъ, поощряемый стоявшею у входа въ мѣста за креслами буфетною прислугою, гоготалъ и кричалъ неистовыми голосами: bis. Полупьяной мастеровщинѣ, жителямъ общихъ подваловъ и чердаковъ, отребью столичнаго населенія были понятны не иностранныя слова, но космополитическіе жесты, не тонкіе намеки фразъ, но грубые звуки. Чтобы хладнокровно выносить все это, нужно долго жить въ вертепахъ столицы, долго падать нравственно, долго извращать свой вкусъ. Но тутъ были и дѣти, тутъ были и дѣвочки, кромѣ неизмѣнно присутствовавшихъ на этихъ спектакляхъ дочерей содержателя театра. Этимъ дѣтямъ, быть-можетъ, въ будущемъ покажутся недостаточно пикантными, недостаточно возбуждающими и подобные жесты, и подобныя звукоподражанія; имъ будетъ нужно что-нибудь еще болѣе голое.
   Старикъ кончилъ свои кривлянья, раекъ неистово зааплодировалъ. Муратовъ зѣвнулъ, пожалъ нетерпѣливо плечами и сталъ, чисто по инстинкту, шикать. Винтеръ и Флери взглянули на него вопросительно.
   -- Пошло!-- проговорилъ онъ, снова зѣвая.
   Молодые люди туповато усмѣхнулись и тоже стали шикать.
   -- Дѣйствительно, онъ, знаешь, надоѣлъ, пріѣлся... Вообще, зачѣмъ это Бергъ держитъ подобную сволочь!-- проговорилъ Винтеръ.
   Муратовъ сразу пересталъ шикать и посмотрѣлъ на молодыхъ людей съ какимъ-то презрѣніемъ, какъ на излишне угодливыхъ лакеевъ. Въ его головѣ промелькнула мысль, что они сами такая же сволочь, какъ этотъ артистъ.
   -- Неужели Аносовъ не будетъ?-- вопросительно произнесъ Флери, моргая глазами и подергивая ртомъ.
   -- Что?-- въ недоумѣніи спросилъ Муратовъ и снова нахмурился.-- Вы же сказали, что онъ взялъ долгу.
   -- Нѣтъ... знаешь,-- началъ растерянно Винтеръ:-- для него оставлена только эта ложа.
   Муратовъ слегка поблѣднѣлъ и закусилъ нижнюю губу.
   -- Глупо было говорить, что онъ здѣсь,-- пробормоталъ онъ раздражительнымъ тономъ.-- Вы оба вѣчно что-нибудь соврете.
   -- Нѣтъ... это странно... мы, знаешь, думали, что онъ непремѣнно будетъ,-- продолжалъ оправдываться Винтеръ.-- Ты заѣзжалъ къ нему сегодня?
   -- Нѣтъ,-- отрывисто отвѣтилъ Муратовъ.
   Онъ лгалъ: онъ былъ у Аносова передъ самымъ началомъ спектакля и не засталъ его дома. Ему было досадно, что онъ, подобно этимъ двумъ "пошлякамъ", какъ онъ мысленно называлъ Флери и Винтера, тоже ждетъ Аносова и боится, что тотъ не пріѣдетъ. Онъ негодовалъ на этихъ "пошляковъ" за то, что они заставили его взять ложу, обманувъ его.
   -- Ты куда отсюда?-- спросилъ Винтеръ.
   -- Домой,-- отрывисто отвѣтилъ Муратовъ.
   -- Ну-у!-- какъ-то растерянно проговорилъ Винтеръ, теряя надежду поужинать хотя на счетъ Муратова.-- Сегодня, знаешь, отлично бы съѣздить куда-нибудь на тройкѣ... первый снѣгъ.
   -- Что-жъ, и прокатайтесь,-- съ ироніей замѣтилъ Муратовъ и всталъ.
   Первое отдѣленіе спектакля кончилось.
   Муратовъ прошелъ въ буфетъ, закурилъ папиросу, бросилъ ее черезъ минуту и снова лѣниво побрелъ въ ложу. Винтеръ и Флери уже стояли въ одной изъ противоположныхъ ложъ и, сильно жестикулируя и смѣясь, бойко разговаривали съ какими-то только-что пріѣхавшими мальчиками. Это были гимназисты первой гимназіи, одѣтые не въ форменное платье. Винтеръ, повидимому, въ чемъ-то убѣждалъ мальчугановъ, то прижимая кулакъ къ своей груди, то поднося кончики пальцевъ къ своимъ губамъ. Онъ былъ необыкновенно оживленъ и походилъ на комиссіонера, на фактора, которые осаждаютъ новопріѣзжихъ иностранцевъ на станціяхъ желѣзныхъ дорогъ и въ отеляхъ большихъ заграничныхъ городовъ. У мальчугановъ физіономіи дѣлались все болѣе и болѣе глуповато-умильными, какъ у дѣтей, передъ которыми взрослые разставляютъ одно за другимъ различныя лакомства, обѣщая имъ дать этихъ лакомствъ. Флери, тупо слушая, стоялъ около Винтера и его передергивало болѣе обыкновеннаго.
   Минутъ черезъ пять, Винтеръ и Флери явились въ ложѣ возлѣ Муратова. Винтеръ торопливо вытащилъ записную книжку, вырвалъ листокъ бумаги и началъ писать. Черезъ минуту онъ свернулъ бумажку и позвалъ обезьяно-подобнаго старика, находившагося при ложахъ.
   -- Отнеси это къ Леа Пиронъ. Отвѣтъ нуженъ.
   Старикъ молча взялъ записку и пошелъ.
   -- Что это, вы угостить Пироншу хотите?-- насмѣшливо спросилъ Муратовъ.
   -- Нѣтъ... представь, случай: знакомая молодежь, знаешь, пріѣхала... просить познакомить,-- проговорилъ Винтеръ, засовывая записпуіо книжку въ карманъ.
   -- Это вонъ тѣ?-- спросилъ Муратовъ, указывая глазами на противоположную ложу.
   -- Да.
   -- Драть бы еще ихъ надо, а не съ разными Пиронъ знакомить.
   -- Hy-у!.. Мы, знаешь, приглашаемъ Леа Пиронъ собственно потому, что она съ горничной всегда ѣздитъ... Ахъ, что за дѣвчонка -- прелесть!.. Да, вотъ мы сейчасъ уѣдемъ, такъ пришли тебя спросить: ты подписался на подарокъ Маріонъ де-Норманди?.. Ее, знаешь, надо поощрить...
   -- Нѣтъ, не подписался,-- отвѣтилъ Муратовъ.
   -- Ну-у!.. Вѣдь ты съ ней знакомъ! Она послѣзавтра будетъ нѣтъ у Сакса въ бенефисѣ... Всѣ наши будутъ... Весь demi-monde соберется.
   -- Я не буду, вѣроятно, на бенефисѣ Сакса.
   -- Это почему? это почему?
   -- Потому что не буду!
   -- Что это съ тобой?.. Всѣ наши, знаешь, будутъ... Послѣ поѣдемъ кутить... Маріонъ обѣщалась ѣхать... Аносовъ на свой счетъ хотѣлъ устроить весь пиръ.
   -- Ну, и наслаждайтесь!
   Винтеръ и Флери какъ-то глупо посмотрѣли на Муратова, не понимая, какъ можетъ онъ пропускать добровольно случай покутить на чужой счетъ. Въ эту минуту сторожъ принесъ отвѣтъ отъ Леа Пиронъ.
   -- Ѣдетъ, ѣдетъ! Отлично! обрадовался Винтеръ и запахалъ записочкой, показывая ее мальчуганамъ, сидѣвшимъ на другой сторонѣ театра. Мальчуганы оживились и заерзали на своихъ стульяхъ въ ложѣ.
   -- Ну, прощай, мы тамъ будемъ ее ждать,--сказалъ
   Винтеръ, протягивая руку Муратову.-- Да ты не хочешь ли съ нами ѣхать?..
   -- Я?!-- съ изумленіемъ спросилъ Муратовъ, и въ его глазахъ блеснулъ огонекъ гнѣва.
   -- Да. Они будутъ рады... Это, знаешь, добрые малые, имъ все равно... Вонъ тотъ, долговязый, съ краснымъ лицомъ и длинной шеей, сынъ бывшаго откупщика Сидорова, а этотъ, маленькій, что на дѣвочку похожъ, сынъ милліонера-грека графа Вангелова... не имѣетъ ни отца, ни матери...
   -- Да какое мнѣ дѣло, кто они?-- нетерпѣливо произнесъ Муратовъ, пожимая плечами...
   -- Да вѣдь все равно, наши ужъ не пріѣдутъ...
   Муратовъ стиснулъ отъ злобы зубы. Онъ понималъ, что эти "идіоты" намекаютъ на пустоту его кармановъ совершенно безсознательно, но не злиться на нихъ не могъ.
   -- И очень хорошо сдѣлаютъ, такъ какъ здѣсь по обыкновенію тоска,-- отвѣтилъ онъ холодно и сдержанно.
   -- Ну-у!.. А какъ же ты?-- съ недоумѣніемъ спросилъ Винтеръ, не понимая, что будетъ дѣлать Муратовъ, не встрѣтивъ Аносова и его пріятелей.
   Муратовъ терялъ терпѣнье.
   -- Я тебя не понимаю,-- отвѣтилъ онъ, пожимая плечами.
   -- Ну да, какъ же ты одинъ... куда поѣдешь?-- путаясь, говорилъ Винтеръ.
   Флери только подмигивалъ лѣвымъ глазомъ, точно приглашая Муратова не упрямиться и ѣхать съ ними.
   -- Вѣроятно, домой поѣду,-- отвѣтилъ Муратовъ.
   -- Ну-у!-- почти съ сожалѣніемъ произнесъ Винтеръ.-- Впрочемъ, какъ знаешь... Намъ, знаешь, пора... Прощай!
   Онъ и Флери пожали руку Муратову и шумно стали пробираться на другую сторону театра. Обезьяно-подобный сторожъ, не получивъ ни гроша за обычные комиссіонерскіе труды, составлявшіе главную его доходную статью, ворчливо началъ разставлять въ ложѣ стулья. Винтеръ и Флери были уже на противоположной сторонѣ и оживленно говорили съ мальчуганами. Черезъ пять минутъ въ ихъ ложѣ появилась Леа Пиронъ. Мальчики сбились сконфуженно въ кучу при видѣ въ своей ложѣ перезрѣлой, некрасивой, безголосой и потому очень снисходительной и покладистой артистки. Имъ приходилось впервые имѣть дѣло съ "артисткой", съ "кокоткой". До сихъ поръ они посылали записочки только горничнымъ. Она, улыбаясь глуповатой улыбкой, развязно усѣлась къ барьеру ложи. Подлѣ нея помѣстился Винтеръ. Остальная молодежь осталась позади.
   -- Сволочь!-- пробормоталъ Муратовъ и поднялся съ мѣста, проговоривъ:-- пальто!
   Сторожъ засуетился, подавая ему пальто. Муратовъ сунулъ ему въ руку пару серебряныхъ монетъ и пошелъ изъ ложи, зазвенѣвъ саблею и обративъ на себя всеобщее вниманіе.
   -- А, здравствуйте!-- окликнулъ его кто-то и протянулъ ему руку.
   Муратовъ взглянулъ на встрѣтившагося и сухо поздоровался съ нимъ. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати шести, въ поношенномъ фракѣ, съ складной шляпой подъ мышкой. Слѣды гульбы, безсонныхъ ночей, попоекъ ярко врѣзались въ черты его лица. Его глаза походили на глаза пьянаго, вѣки были припухлы, щоки одутловаты и дряблы, цвѣтъ лица былъ изжелта-блѣденъ, какъ у больного водянкой.
   -- А вы, Вощиновъ, здѣсь неизмѣнно!-- насмѣшливо усмѣхнулся Муратовъ.
   -- Дѣла! дѣла!-- развелъ руками молодой человѣкъ.-- Вы знаете, нашъ братъ теперь вездѣ нуженъ. У однихъ артистовъ съ содержателемъ театра столько дѣлъ, что на двоихъ аблакатовъ хватитъ.
   -- И все по мировымъ?
   -- Да. На-дняхъ было дѣло въ мировомъ съѣздѣ. Преинтересное... Вы помните, тутъ подрались Пиронъ и Дегазонъ.
   -- Знаю, знаю!.. До свиданья!
   Муратовъ небрежно кивнулъ головой и, не протягивая руки, но дослушавъ разсказа, пошелъ изъ театра. Вощиновъ повернулся на каблукахъ, ухватилъ кого-то за руку и проговорилъ:
   -- А вы знаете, кто это?
   -- Нѣтъ!
   -- Муратовъ, извѣстность въ своемъ родѣ! Хлыщъ страшнѣйшій. Гроша нѣтъ за душой, а живетъ припѣваючи и задираетъ носъ. Ему то купчиха богатая, то старушка благочестивая покровительствуютъ -- глядишь, онъ, какъ говорится, и сытъ, и пьянъ. Въ карты тоже счастливо играетъ. На-дняхъ, говорятъ, потерялъ расположеніе купчихи Вахромеевой и теперь груститъ, вѣроятно. Да ему что! Пристроится какъ-нибудь. Красивъ, дюжъ, здоровъ -- что же еще нужно? А тутъ еще, къ довершенію всѣхъ благъ, мундиръ.
   Винтеръ говорилъ быстро, точно куда-то спѣша, и сильно жестикулировалъ руками, какъ человѣкъ, привыкшій говорить передъ публикой.
   -- Что же это онъ такъ рано изъ театра уѣхалъ?
   -- Вѣрно, Аносова нѣтъ, такъ поѣхалъ его разыскивать, или на свиданіе спѣшитъ. Вѣдь всѣ они только разными Аносовыми и живутъ въ трудныя, времена. Аносовы ихъ и поятъ, и кормятъ, и амурами услаждаютъ. Вы видали его, Аносова-то?
   -- Нѣтъ.
   -- Олухъ царя небеснаго. Нѣсколько лѣтъ все юнкеромъ служитъ. Длинный-предлинный такой, розово-молочное такое лицо, глаза точно у теленка черные, бакенбарды мягкія, рѣденькія -- совсѣмъ, знаете, телятиной выглядитъ. Кокотка по призванію, только въ юнкерскомъ мундирѣ. И ужъ что за дура, что за дура, такъ это и представить себѣ трудно... Да пойдемте, я посмотрю, нѣтъ ли его въ театрѣ. Покажу вамъ.
   Вощиновъ насильно и торопливо повлекъ своего случайнаго слушателя въ театръ, но, сдѣлавъ десять шаговъ, остановился и обратился къ одному изъ сторожей, стоявшихъ группою въ коридорѣ и обсуждавшихъ свои денежныя сдѣлки:
   -- Если Друмъ будетъ меня спрашивать -- позови меня. Я буду сидѣть во второмъ ряду креселъ съ правой стороны. Друмъ -- это самый безпокойный артистъ,-- снова обратился Вощиновъ къ своему случайному слушателю.-- Вѣчно съ кѣмъ-нибудь судится. Вотъ и теперь побилъ въ трактирѣ маркера. Приходится защищать. Вы не повѣрите, сколько здѣсь дѣлъ. Это вѣдь настоящій вертепъ скандаловъ...
   Они вошли въ зрительный залъ.
   Вощиновъ уже раскланивался съ нѣкоторыми изъ дамъ полусвѣта, съ падшими женщинами низшаго сорта, съ Флери и Винтеромъ.
   -- Вы знаете этихъ господъ?-- спросилъ Вощиновъ у своего спутника, указывая глазами на Флери и Винтера.
   -- Нѣтъ.
   -- Это тоже прихлебатели Аносова, Броницына, графа Риво, Сухарева, однимъ словомъ, всѣхъ, у кого есть деньги... Такъ по цѣлымъ днямъ и рыщутъ, чтобы гдѣ-нибудь попить, да поѣсть на чужой счетъ. Бездомники... Недавно тоже чуть не влопались въ хорошую исторію. Обѣдали у Дюссо съ однимъ армейскимъ юнкеромъ; денегъ ни у кого; юнкеръ возьми, да и сцапай серебро, вышелъ изъ ресторана, заложилъ серебро и, какъ ни въ чемъ не бывало, воротился съ деньгами, заплатилъ за обѣдъ и бросилъ еще даже десять рублей на водку...
   -- Ну, и что же?
   -- Поймали! Дуракъ: билетъ ссудной кассы не бросилъ на улицѣ... Я удивляюсь, какъ они это глупо все дѣлаютъ. Концовъ спрятать не умѣютъ... Впрочемъ, потушили дѣло. Во-первыхъ, у юнкера были родные извѣстные богачи, а во-вторыхъ, для Дюссо не выгодно тягаться съ этою молодежью, лучше смотрѣть на все сквозь пальцы... А ужъ когда-нибудь эти Флери да Винтеры попадутъ на скамью подсудимыхъ!
   -- Служащіе или учащіеся еще?
   -- Нигдѣ не доучились. Перебывали въ десяти учебныхъ заведеніяхъ и отовсюду выгонялись за скандалы. Теперь, говорятъ, Флери поступаетъ въ одно злачное мѣстечко. Онъ будетъ тамъ не безполезенъ. У него полъ-Петербурга знакомыхъ, а это-то и нужно будетъ ему на новомъ поприщѣ. Можно будетъ дѣлишки обдѣлывать, Винтеръ же просто матушкинъ сынокъ. Мать -- вдова, кутитъ напропалую, все промотала; дядя у нихъ есть, аптекарь или зубной врачъ, онъ ихъ дѣлишки ведетъ теперь, да поправить нельзя. И вѣдь, что за мѣдный лобъ у этого птенца: ему чуть въ глаза не плюютъ, а онъ ничего, смѣются, и живетъ на счетъ богачей и кокотокъ. Можете себѣ представить, не брезгаетъ даже подачками отъ этихъ женщинъ, ѣздить въ ихъ экипажахъ, когда онѣ сами не хотятъ кататься... Bonjour, bonjour!-- закивалъ головой Вощиновъ одной изъ проходившихъ сзади нижнихъ ложъ кокотокъ, дѣлая ей любезный жесть рукою.-- Тоже моя кліентка: недавно описали у нея имущество, нужно выручать...
   -- Вощиновъ, на пару словъ,-- тихо окликнулъ Вощинова какой-то немолодой господинъ съ нафабренными усами и дѣловымъ видомъ.-- Познакомьте меня съ этой... какъ ее...
   -- Съ Камиллой Ге?-- быстро скороговорной спросилъ Вощиновъ.-- Сейчасъ, сейчасъ! Вотъ случай!
   Онъ быстрыми шагами съ озабоченнымъ видомъ пошелъ изъ зрительной залы въ коридоръ, гдѣ скрылась Камилла Ге.
   -- Хорошія дѣла у господина Вощинова,-- съ серьезноважнымъ видомъ проговорилъ господинъ съ нафабренными усами, обращаясь къ господину, котораго только-что посвящалъ Вощиновъ въ тайны этой жизни.-- Даровитый человѣкъ, очень даровитый; краснорѣчіе, знаете, у него, ну, и законы знаетъ... Теперь это главное. Намъ дѣльцы нужны. Да-съ, замѣтный будетъ присяжный повѣренный.
   А на сценѣ уже пѣла какая-то декольтированная снизу и сверху женщина не первой молодости, вздергивая ногу выше своей головы и крича безшабашнымъ тономъ:
   -- Voilà comme on tourne la tête au jeune homme!
   

II.

   Петръ Павловичъ Муратовъ вышелъ изъ театра и въ раздумьи остановился на подъѣздѣ.
   -- Прикажете подавать, ваше сіятельство!-- обратился къ нему разбитнымъ тономъ молодой ухарскій извозчикъ.
   -- Давай!-- машинально отвѣтилъ Муратовъ.
   Къ подъѣзду театра подкатили новенькія сани. Муратовъ сѣлъ.
   -- Куда прикажете!-- спросилъ извозчикъ.
   -- Домой!-- сквозь зубы проговорилъ Муратовъ, думая совсѣмъ о другомъ.
   -- Куда-съ?-- обернулся къ нему извозчикъ.
   Муратовъ какъ бы очнулся.
   -- Ахъ да, ты вѣрно не знаешь меня,-- пробормоталъ онъ.-- На уголъ Большой Морской, въ Гороховую.
   -- Слушаю-съ,-- отвѣтилъ извозчикъ.
   Сани понеслись. Муратовъ опять задумался. Ему было не весело. Онъ не разсчитывалъ, что ему придется такъ рано забраться домой. Было еще не болѣе девяти часовъ вечера. Онъ обыкновенно пріѣзжалъ домой не ранѣе второго часа ночи. Ему вообще съ нѣкоторыхъ поръ "не везло", какъ онъ выражался.
   Съ того времени, какъ онъ сталъ помнить себя, онъ былъ баловнемъ мужчинъ и женщинъ. Его счастіе, или, вѣрнѣе сказать, его несчастіе, состояло въ томъ, что онъ былъ когда-то хорошенькимъ кадетикомъ. Заброшенный изъ провинціи въ петербургскій корпусъ, попавшій въ среду богатой и важной родни, онъ сразу сталъ въ положеніе "хорошенькаго мальчика", "красавчика", "купидончика", "милаго шалунишки", "ребенка-игрушки". Его было пріятно приласкать, его было пріятно прокатать на гуляньи, его было пріятно видѣть танцующимъ на дѣтскомъ балу. Пухленькія щечки, казалось, сами напрашивались, чтобы ихъ приласкали, мягкіе, курчавые волосы невольно заставляли провести по нимъ ласковой рукой; полненькія, полуоткрытыя губенки требовали поцѣлуевъ. Его ласкали, гладили, цѣловали. Кругомъ него были дѣти-аристократы, дѣти-богачи; но если они пользовались всѣми удобствами, всѣми благами жизни, то онъ пользовался всѣмъ этимъ вдвойнѣ. Тѣ дѣти брали всего столько, сколько имъ хотѣлось; ему давали всего болѣе, чѣмъ ему было нужно. Тѣ дѣти веселились въ своей семьѣ; онъ веселился во всѣхъ семьяхъ своихъ многочисленныхъ дальнихъ родственниковъ. Тѣхъ дѣтей ласкали ихъ бабушки, матери, тетки: его ласкали всѣ почти чужія женщины. Уже на двѣнадцатомъ году, прижимаясь къ ласкавшимъ его женщинамъ, онъ сталъ засматриваться на ихъ декольтированныя шеи и плечи, потому что въ этихъ добрыхъ созданіяхъ онъ видѣлъ не своихъ тетокъ, не своихъ бабокъ, не своихъ кузинъ, а просто красивыхъ или некрасивыхъ женщинъ. Не мудрено, что эти женщины говорили:
   -- Посмотрите, какая разница между нашими дѣтьми и Пьеромъ. Наши дѣти такъ равнодушны и холодны, а Пьеръ такъ нѣженъ, такъ ласковъ.
   И онѣ ласкали его еще искреннѣе, еще чаще, не замѣчая, что въ ласкахъ мальчика чувствуются уже ласки мужчины. Когда мальчикъ оставался съ своими сверстниками-родными, онъ передавалъ этимъ дѣтямъ свои недѣтскія наблюденія, свои недѣтскія впечатлѣнія. Мальчики, выросшіе въ одной дѣтской съ своими сестрами, игравшіе потомъ съ этими сестрами, какъ съ товарищами, вовсе не замѣчали въ этихъ сестрахъ того, что замѣчалъ въ нихъ этотъ ребенокъ, и широко открывали глаза, когда онъ таинственно говорилъ имъ, что онъ тихонько поцѣловалъ въ плечико ту или другую дѣвочку. Для нихъ эта дѣвочка была сестрою или кузиною и имъ приходилось столько разъ цѣловать ее и въ губы, и въ плечи, не придавая этому никакого значенія. Они вслушивались въ его рѣчи и передъ ними открывался новый міръ еще не испытанныхъ ими чувствъ, стремленій и наслажденій. На пятнадцатомъ году онъ влюбился въ двадцатидвухлѣтнюю женщину, называвшую его "mon petit cousin", но приходившуюся ему такою же родственницей, какъ и китайскому императору; онъ объяснился въ любви этой кузинѣ, она шутливо выдрала его за ухо, засмѣялась, но, видя, что онъ сдвинулъ брови и стиснулъ зубы, чтобы скрыть слезы, взяла его ладонями за обѣ щеки и поцѣловала въ губы. Этого было довольно: мальчикъ сжалъ ея талью и такъ страстно отвѣтилъ долгимъ поцѣлуемъ на ея поцѣлуй, что кузина струсила, поблѣднѣла и тихо прошептала:
   -- Ради Бога, Пьеръ!.. кто-нибудь можетъ войти!
   Она увидала въ немъ уже мужчину. Онъ уже могъ скомпрометировать ее, могъ возбудить ревность въ ея мужѣ, флигель-адъютантѣ. Это была первая любовь Пьера, первое его посвященіе въ число "рыцарей любви". Съ той поры женщины осторожнѣе ласкали Пьера, но, можетъ-быть, заглядывались на него болѣе прежняго; съ этой поры Пьеръ менѣе разсказывалъ своимъ сверстникамъ, но чаще подвергался ихъ допросамъ. Разговаривая съ женщинами, онъ началъ немножко басить, пощипывать кожу на верхней губѣ, дѣлая видъ, что у него уже растутъ усики; разговаривая съ товарищами, онъ сталъ смотрѣть на нихъ съ ироніей стараго курильщика-студента, смотрящаго на поблѣднѣвшихъ отъ первой папиросы школяровъ. Прошло още съ годъ, съ два: молоденькія горничныя стали стыдливо краснѣть и потуплять глаза, встрѣчая по утру нѣсколько нахальные взгляды и насмѣшливыя улыбки "барина-красавчика". Пьеръ сталъ чаще ходить изъ гимназіи, въ которую переименовался корпусъ, въ отпускъ, къ дальней родственницѣ, вдовѣ-арисгократкѣ возраста бальзаковскихъ женщинъ; у него появился дорогой портсигаръ сазиковской работы, дорогіе часы отъ Мозера, шелковый бурсъ съ турецкими букетами, наполненный деньгами; онъ сталъ небрежно говорить своимъ сверстникамъ-богачамъ:
   -- Что это вы все киснете дома? Хоть бы въ циркъ съѣздили!
   -- А ты поѣдешь?-- опрашивали они.
   -- Отчего же нѣтъ? У меня есть статское платье!-- отвѣчалъ онъ.
   Дорожка къ кутежамъ проторилась.
   Такъ шли годы. О поэзіи первой любви къ двадцатидвухлѣтней кузинѣ не было и помину; проза разгула дѣлалась все грязнѣе, все пошлѣе, все болѣе и болѣе захватывающею. Юноша, если не по натурѣ, то вслѣдствіе бѣдности и скупости помѣщицы-матери, пребыванія въ чужихъ домахъ, завистливаго смотрѣнія на чужую роскошь, на чужое богатство, былъ скупъ, алченъ, но не умѣлъ еще быть расчетливымъ. Ему хотѣлось денегъ и денегъ, но не для того, чтобы скопить, спрятать, сберечь эти деньги, а для того, чтобы сорить ими такъ же, какъ сорили ими тѣ изъ его близкихъ, которые никогда не задумывались о значеніи денегъ. Юноша смотрѣлъ на добываніе денегъ легко; онъ зналъ, что онъ не принужденъ добывать ихъ потомъ и кровью; онъ зналъ, что онъ можетъ ихъ добыть; безъ тяжелаго труда при помощи хорошенькаго личика, веселаго нрава, ловкости и беззастѣнчивости. Эти качества были его недвижимою собственностью, дававшею довольно большіе доходы. Во всякомъ случаѣ, эти доходы были болѣе, чѣмъ доходы отъ службы въ полку, Если эта служба и была почему-нибудь нужна для него, такъ только потому, что она давала право носить блестящій мундиръ; въ этомъ плотно стягивавшемъ его молодое тѣло мундирѣ онъ выглядѣлъ красивѣе, стройнѣе, привлекательнѣе, чѣмъ въ статскомъ платьѣ. Такимъ образомъ, его жизнь была тою развеселою, безпечальною жизнью, которою могутъ пользоваться только очень богатые люди.
   Но красота, молодость, сила, здоровье, веселость, все это исчезаетъ довольно быстро, особенно въ томъ случаѣ, когда расходуется опрометчиво. Катанья на тройкахъ въ морозныя ночи, ежедневное пребываніе въ душной атмосферѣ театровъ, развратъ тѣла и мысли, все это не могло пройти даромъ. Природа безпощадно наказываетъ ослушниковъ ея вѣчныхъ законовъ и тѣхъ, которые, ради разгула или ради труда, превращаютъ день въ ночь, а ночь въ день, и тѣхъ, которые, по капризу или по необходимости, переживаютъ въ годъ то, что слѣдовало бы пережить только въ десятки дѣть. Муратовъ въ послѣднее время сталъ замѣчать, что онъ начинаетъ полнѣть болѣзненною полнотою, что его щеки теряютъ свѣжій румянецъ и здоровую упругость, что у него тяжелѣетъ голова и чувствуется усталость послѣ каждой безсонной ночи, что онъ начинаетъ лѣниво зѣвать въ то тремя, когда еще нужно пѣть, смѣяться и смѣшить другихъ. Но самымъ дурнымъ признакомъ было то, что онъ началъ впервые "думать".
   До сихъ поръ онъ не замѣчалъ этого за собою: онъ жилъ, дѣйствовалъ, отдавался увлекающему его вихрю бѣшенаго разгула, но не думать. Начать думать -- значило начать прощаться съ безпечальнымъ житьемъ. Безпечальное житье только тогда и можетъ продолжаться, когда человѣкъ не думаетъ, когда человѣкъ ѣдетъ на обѣдъ съ шампанскимъ потому, что его пригласили на этотъ обѣдъ, когда онъ заѣзжаетъ въ театръ Берга только потому, что тамъ соберутся всѣ его пріятели, когда онъ скачетъ изъ театра Берга на ночную оргію исключительно потому, что его извѣстили объ этой оргіи. Муратовъ до сихъ поръ такъ и дѣлалъ: онъ не задумывался, куда можно дойти по этой дорожкѣ, почему онъ считаетъ эту жизнь лучше болѣе правильной жизни, что онъ находитъ интереснаго въ однообразныхъ бездарныхъ и глупыхъ спектакляхъ въ театрѣ Берга, надолго ли хватитъ его силъ на оргіи, какія впечатлѣнія, кромѣ усталости, тошноты, скуки, оставляютъ въ немъ всѣ эти кутежи золотой молодежи? Теперь онъ началъ думать обо всемъ, не безъ горечи сознавая, что эти думы являются вѣрнымъ признакомъ наступленія преждевременной старости. Думы явились слѣдствіемъ боязни за будущее; боязнь за будущее явилась слѣдствіемъ начинавшагося упадка силъ, энергіи, красоты, однимъ словомъ, упадка молодости. Онъ даже началъ нѣсколько эгрироваться: его стала задѣвать за живое каждая глупо-оскорбительная фраза Аносова, одного изъ самыхъ щедрыхъ его родственниковъ-богачей; онъ началъ раздражительно сравнивать свое положеніе съ положеніемъ такихъ "прихлебателей" и "прихвостней" золотой молодежи, какъ "мальчишка" Флери и "мальчишка" Винтеръ; онъ скрежеталъ зубами, когда его впервые бросила его пріятельница вдова-купчиха Вахромеева, тогда какъ до сихъ поръ онъ самъ бросалъ своихъ пріятельницъ; онъ, ходя по своей гостиной, иногда желчно говорилъ себѣ, что онъ до сихъ поръ поступалъ, какъ мальчишка, какъ вѣтреникъ, не умѣвъ ничего скопить на черный день, тогда какъ скопить было можно и нужно. Вмѣсто сбереженій онъ видѣлъ у себя только долги. Покуда долги были ничтожны, но онъ не могъ уплатить и ихъ изъ скуднаго жалованья. Но эти долги должны будутъ возрасти до громадной цифры, если онъ будетъ продолжать ту же жизнь, какую велъ до сихъ поръ. Онъ видѣлъ въ перспективѣ "долговое отдѣленіе", и у него пробѣгала по тѣлу дрожь отъ страха, отъ стыда.
   Возвращаясь изъ театра Берга домой, онъ чувствовалъ себя особенно скверно. Пережитый имъ день былъ днемъ неудачъ: днемъ онъ не засталъ дома ни одного изъ своихъ богатыхъ пріятелей; вечеромъ онъ разсчитывалъ навѣрное встрѣтить кого-нибудь изъ нихъ въ театрѣ Берга и обманулся въ расчетѣ. Увѣреніе Винтера и Флери, что Аносовъ будетъ въ тридцатой ложѣ, заставило его бросить на выручку кассы послѣдніе пять рублей. Когда онъ пришелъ въ свою ложу, онъ увидѣлъ, что Винтеръ и Флери соврали: противъ обыкновенія, ни Аносова, ни графа Риво, ни Сухарева не было въ театрѣ. Его смутило это обстоятельство, его взбѣсило, что Флори и Винтеръ обманули его. Ему было досадно, когда эти "мальчишки", эти "пошляки" въ угоду ему шикали. Ему было скверно, когда эти "идіоты" взглянули на него чуть не состраданіемъ, слыша, что онъ поѣдетъ домой, а не на кутежъ, когда они предложили ему ѣхать покутить съ какими-то "мальчуганами".
   До сихъ поръ онъ относился къ Винтеру и Флери такъ же, какъ относились къ нимъ его богатые пріятели,-- небрежно, иронически, презрительно Онъ видѣлъ въ этихъ "шалопаяхъ" шутовъ, блюдолизовъ, гаеровъ и бездомниковъ. Теперь онъ увидалъ, что эти "прихлебатели" золотой молодежи ставятъ его на одну доску съ собою. Онъ ихъ ненавидѣлъ, и если бы у него въ эту минуту было пятьдесятъ, сто рублей, онъ позвалъ бы ихъ ужинать съ собою куда-нибудь въ загородный ресторанъ, чтобы показать имъ, что онъ не то, что они,-- не нищій, который можетъ веселиться только на чужой счетъ. Онъ выкинулъ бы на этомъ ужинѣ какую-нибудь штуку, чтобы посмѣяться надъ ними, чтобы унизить ихъ, какъ унижала ихъ вся "золотая молодежь", доходившая въ этомъ отношеніи до невообразимыхъ мерзостей во время своихъ оргій. Но онъ не только не могъ угостить ихъ ужиномъ, онъ не могъ бы дать имъ взаймы рубля, если бы они обратились къ нему съ просьбою объ этомъ. Онъ поспѣшилъ отдѣлаться отъ нихъ и, отдавъ сторожу, снимавшему съ него пальто, послѣднюю мелочь, поѣхалъ домой безъ гроша въ корманѣ. Онъ могъ бы дойти домой пѣшкомъ, но онъ такъ привыкъ ѣздить, что сѣлъ въ сани прежде, чѣмъ вспомнилъ, что у него нѣгь денегъ. Его взбѣсило даже это обстоятельство, и почти всю дорогу онъ думалъ о томъ, какъ сильно пріучила его жизнь поступать нерасчетливо, не размышляя, не думая.
   Въ этихъ думахъ онъ едва не проѣхалъ мимо дома, гдѣ онъ жилъ.
   Остановившись у подъѣзда, онъ выскочилъ изъ саней, вошелъ въ двери подъѣзда и на ходу отрывисто сказалъ швейцару:
   -- Заплати ему!
   -- Слушаю-съ!-- отвѣтилъ швейцаръ.
   Въ головѣ Муратова мелькнула мысль, что швейцаръ, по обыкновенію, отдастъ извозчику рубль, тогда какъ обыкновенный смертный, не Муратовъ, не другъ Аносовыхъ, могъ бы заплатить за проѣздъ отъ театра Берга до Гороховой копеекъ двадцать или тридцать. Но нельзя же было вернуться и сказать швейцару, что на этотъ разъ нужно заплатить извозчику меньше, чѣмъ платилось всегда. Или ужъ такъ и заявить всѣмъ лакеямъ и швейцарамъ, что онъ, Муратовъ, начинаетъ бѣднѣть, заявить то, догадка о чемъ со стороны Винтера и Флери оскорбила его, Петра Павловича Муратова. Да и возможно ли именно теперь дать поводъ думать, что онъ нищій, теперь, когда онъ твердо рѣшился жениться на богачихѣ, на молоденькой сестрѣ Сухарева, теперь, когда онъ только-что задумалъ закинуть крючокъ этой золотой рыбкѣ? Она была послѣднею его надеждою.
   Муратовъ молча прошелъ въ свою квартиру, задумавшись о томъ, что безпечальное житье сдѣлало его и мотомъ, и расточителемъ. Но какъ же иначе могло быть? Могъ ли онъ разсчитывать гроши, вращаясь въ томъ кругу, гдѣ бросалось на водку бореленскому лакею по десяткамъ рублей, гдѣ не платилось извозчику менѣе рубля за одинъ конецъ, гдѣ подносились французскимъ кокоткамъ подарки въ тысячи рублей и букеты въ сотни рублей? Въ этомъ кругу ставилась послѣдняя копейка ребромъ, ставилась безъ расчета, безъ думъ, безъ заглядыванія въ будущее и, главное, безъ всякой опредѣленной, осмысленной цѣли. Кто разсчитывалъ гроши, тотъ не могъ быть въ этомъ кругу или долженъ былъ играть въ немъ ту роль, которую играли Винтеръ и Флери -- Троцкіе нашего времени. Золотая молодежь двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ платила Троцкому по гривеннику за пощечину, по рублю за его проѣздъ на лошади лицомъ къ хвосту, но держала Троцкаго на "благородной дистанціи", держала его "въ черномъ тѣлѣ"; золотая молодежь семидесятыхъ годовъ за право издѣваться надъ Винтерами и Флери кормила ихъ ужинами и позволяла имъ обращаться съ собою на "ты". Муратовъ понималъ, что такъ жить ему нельзя, что онъ стоитъ на краю пропасти.
   До сихъ поръ онъ былъ алченъ до денегъ, служившихъ источникомъ безпечальнаго житья; теперь въ немъ пробуждалось чувство скупца, видящаго всю прелесть въ сбереженіи денегъ на черный день. До сихъ поръ онъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ среды, подъ вліяніемъ обстоятельствъ; теперь въ немъ пробуждалась его собственная природа, его наслѣдственныя качества. Недаромъ же онъ былъ сыномъ расчетливой, скупой, хотя и неумѣлой мелкопомѣстной "матушки-барыни"; недаромъ же его идіотъ-отецъ собиралъ всю жизнь гвозди, бичевки, газетную бумагу, все, что попадалось ему подъ руку на дорогѣ, да дворѣ, на полу; недаромъ же онъ самъ съ дѣтства слышалъ только разсужденія о пропавшемъ яйцѣ, о недостающемъ кускѣ холста, принесеннаго крестьянками, объ увеличеніи на рубль подушнаго оброка съ крестьянъ. Онъ былъ кулакъ по натурѣ, по воспоминанію, по положенію въ обществѣ, и до сихъ поръ являлся мотомъ только вслѣдствіе разнузданности и увлеченія разгуломъ. Такъ сорятъ деньгами купеческіе сынки, будущіе герои наживы, вырвавшись впервые изъ желѣзныхъ лапъ родителей-кулаковъ.
   Онъ поднялся по лѣстницѣ и вошелъ въ свою квартиру. Онъ нанималъ двѣ хорошо меблированныя комнаты за шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ. Одна комната служила спальней, другая -- гостиной. Его жалованье все уходило на эту квартиру. На всѣ остальныя потребности приходилось добывать деньги изъ другихъ источниковъ. Теперь, можетъ-быть, временно, всѣ эти источники стали изсякать. Это было первое предостереженіе судьбы. Второе могло выразиться въ какой-нибудь продолжительной болѣзни, которая могла бы лишить Муратова возможности увернуться отъ третьяго -- отъ смерти. Петръ Павловичъ трусилъ не на шутку.
   "Жениться бы поскорѣй на Сухаревой и конецъ",-- думалъ онъ.
   Но женитьба на богатой -- этотъ вѣчный исходъ всѣхъ голяковъ, промотавшихъ свое состояніе и неспособныхъ къ труду,-- была исходомъ въ будущемъ -- въ близкомъ, или далекомъ, но все же въ будущемъ. А что дѣлать теперь, сегодня, завтра, когда нѣтъ ни гроша въ карманѣ, когда есть мелкіе долги, когда нѣтъ средствъ пережить время сватовства? Прежде, чѣмъ жениться, нужно было попрежнему являться въ свѣтъ въ качествѣ если не богатаго, то не нуждающагося человѣка, нужно было передъ свадьбою нанять и отдѣлать квартиру, дѣлать мелкіе подарки невѣстѣ, стоять въ положеніи независимаго человѣка. Правда, у Муратова остался еще одинъ источникъ пріобрѣтенія денегъ, но этотъ источникъ, если и не былъ мелокъ, то былъ ненадеженъ, не давалъ покуда многаго.
   Случайно Муратовъ познакомился съ глуповатою, какъ изъ мысленно выражался о ней, женою извѣстнаго ростовщика Зимина. Эта женщина, по его же выраженію, полюбила его, "какъ кошка". Отъ нея въ минуты жизни трудныя онъ добывалъ заимообразно немного денегъ. Но ея мужъ былъ деспотъ, скряга, она боялась мужа, она съ трудомъ добывала деньги или, лучше сказать, не деньги, а вещи, подаренныя ей мужемъ. Эти вещи она тайкомъ передавала Муратову: онъ закладывалъ ихъ. Этотъ источникъ походилъ на соломинку, за которую хватается утопающій. Надѣяться на него было трудно, не хвататься за него было уже нельзя, хотя Муратова каждый разъ коробило, когда ему приходилось хвататься за это средство спасенія.
   Петръ Павловичъ тотчасъ же по возвращеніи домой написалъ нѣсколько строкъ, позвонилъ и отдалъ молоденькой горничной записку.
   -- Отнесите служанкѣ Зиминыхъ,-- сказалъ онъ, отдавая дѣвушкѣ письмо.
   Горничная ушла. Онъ заходилъ по комнатѣ.
   "Да, братъ Аркадій лучше меня устроилъ свои дѣла,-- думалъ онъ.-- Адель -- ловкая женщина. Глупо, что я ее прозѣвалъ. Мы вмѣстѣ устроили бы свои дѣла лучше. Аркадій глупъ и только мѣшаетъ ей. Моя самонадѣянность меня погубила: жилъ не думая, не разсчитывая. И то сказать: къ чему меня готовили? Бросили въ корпусъ, научили шагистикѣ, тогда какъ нужно было учить чему-нибудь другому, ну, хоть бы сельскому хозяйству или юридическимъ наукамъ, или медицинѣ научили бы, что ли. Знали вѣдь, что безъ денегъ, безъ крестьянъ останусь. Теперь нужно или къ землѣ прикрѣпиться, или быть адвокатомъ тяжущихся дураковъ, или лѣчить больное человѣчество. Эти профессіи даютъ деньги. Инженеры тоже зашибаютъ копейку. А мы, военные, что мы можемъ добыть? Блестящій мундиръ и жизнь впроголодь -- отличная карьера для человѣка, не имѣющаго ни земли, ни крестьянъ, ни денегъ. И что за насмѣшка судьбы: росъ среди роскоши и блеска, росъ въ то время, когда крутомъ шла разгульная жизнь хлыщей и коротокъ, росъ, когда доматывались послѣднія деньги молодыми барчуками и бросались на вѣтеръ легко пріобрѣтаемыя тысячи адвокатовъ и желѣзнодорожниковъ, а теперь, когда привыкъ къ этой жизни, когда отучаться отъ нея поздно, дѣлаюсь нищимъ!"
   По лицу Муратова скользнула горькая усмѣшка.
   "И вѣдь изъ всей семьи только мнѣ такъ не повезло,-- продолжалъ онъ думать, ходя по комнатѣ.-- Дядя Александръ получилъ наслѣдство, Аркадій и Адель выбиваются изъ затруднительнаго положенія, Данила женился на золотомъ мѣшкѣ, сестра Серафима начинаетъ дѣлаться извѣстною личностью, Максимъ... Да, гдѣ-то теперь братъ Максимъ?"
   Петръ Павловичъ задумался. Передъ нимъ, какъ живой, воскресъ образъ худощаваго, серьезнаго, плохо одѣтаго юноши. Петръ Павловичъ не разъ встрѣчалъ на улицахъ Петербурга подобныхъ учащихся юношей въ высокихъ сапогахъ, въ клеенчатыхъ фуражкахъ, въ поношенной одеждѣ, въ пледахъ на плечахъ въ трескучіе морозы. Не разъ онъ читалъ въ газетахъ, какъ кончали свою жизнь эти юноши, и въ его голосѣ промелькнула мысль:
   "Не умеръ ли онъ? Его нигдѣ не видать, о немъ ничего не слышно".
   Онъ задумался, но черезъ минуту по его лицу скользнула опять горькая усмѣшка.
   "Да гдѣ же мнѣ о немъ и слышать!-- подумалъ онъ.-- Кто изъ нашихъ якшается съ такими людьми, къ кому изъ нашихъ пойдутъ они? Нѣтъ, Максимъ тоже, вѣрно, не погибъ, устроился по-своему и счастливо. Эти узколобые для себя многаго не требуютъ. Это только я"...
   Онъ сдвинулъ брови и подошелъ къ окну.
   "У Зиминыхъ еще нѣтъ свѣчи на окнѣ, вѣрно, самъ еще дома,-- подумалъ онъ.-- А если не уйдетъ сегодня? Чѣмъ завтра за квартиру заплатить? Изъ чего отдать швейцару? На что нанять извозчика? И если опять выдастся такой денекъ, какъ сегодня? Этакъ съ голода поколѣешь, прежде чѣмъ женишься".
   Онъ остановился у окна и сталъ барабанить пальцами по подоконнику.
   "А сколько денегъ прошло черезъ мои руки!-- опять думалъ онъ.-- И куда ушли? Въ карманы Берга, Гянне, лакеевъ, извозчиковъ! Сколько осталось на рулеткѣ Салаева".
   При этомъ воспоминаніи онъ закусилъ чуть не до крови нижнюю губу. Въ его воспоминаніи ясно воскресла эта большая зала съ длиннымъ столомъ, покрытымъ зеленымъ сыномъ, съ грудами золота, съ возбужденными физіономіями игроковъ, съ отрывистыми возгласами: "Messieurs, faites votre jeu", "Rien ne va plus", "Le jeu est fait". Сколько денегъ оставилъ онъ въ этой залѣ, надѣясь выиграть, надѣясь сдѣлаться богачомъ!
   "И какъ все это было глупо, пошло, безцѣльно!-- продолжалъ онъ думать.-- Безцѣльно? Да гдѣ же было взять сознаніе цѣли? Кто говорилъ мнѣ о ней? Дома поститься мать и отецъ учили, въ корпусѣ маршировать учили, у родныхъ наслаждаться жизнью учили. Ну, вотъ и донаслаждался до нищеты. И зачѣмъ я такъ рано уѣхалъ сегодня отъ Берга? Аносовъ, можетъ-быть, еще пріѣхалъ бы. Мальчишки эти мнѣ надоѣли, противно смотрѣть. Гроша нѣтъ за душой, никакого положенія въ свѣтѣ, никакого будущаго, а ничего -- веселы, смѣются. Подличать готовы передъ каждымъ, ну, и счастливы. Неужели придется жить, какъ они, безъ гроша, быть лишнимъ и непрошеннымъ гостемъ вездѣ, залѣзать по уши въ мелкіе долги? Да, женитьба -- единственное спасенье. Сухарева восторженна, какъ всѣ институтки. Ее увлечь не трудно. У Сухаревыхъ милліонное состояніе. Такая невѣста -- кладъ. Но надо торопиться; въ женихахъ у нея не будетъ недостатка".
   Онъ вперилъ глаза въ темноту, охватывавшую городъ. Внизу ярко горѣли газовые фонари, свѣтились окна магазиновъ, то тутъ, то тамъ виднѣлись въ окнахъ огни, порой мелькали фонари каретъ. Онъ завидовалъ всѣмъ этимъ людямъ, которые живутъ, какъ ему казалось, счастливѣе его.
   "А у Зиминыхъ все еще нѣтъ на окнѣ огня,-- подумалъ Муратовъ и сталъ еще усиленнѣе барабанить по подоконнику.-- Нельзя ли у Зиминой захватить болѣе крупный кушъ? Вексель, что ли, съ нея взять. Потомъ учесть можно. Она влюблена, какъ кошка. Она на все готова. И то сказать, что значитъ ей дать мнѣ вексель? Мужа боится? Но мужъ скоро умретъ. Едва ли протянетъ зиму, чахотка въ полномъ развитіи. Тогда ей будетъ чѣмъ платить. Не подождать ли его смерти, да и жениться на ней? Хороша была бы она въ нашихъ салонахъ! Глупа, плохо воспитана, наивна"...
   Онъ отошелъ отъ окна и зашагалъ снова по комнатѣ. Что-то скверное поднималось у него на душѣ.
   "Вывернуться бы на-время, обставиться и начать атаку противъ Сухаревой,-- продолжалъ онъ думать.-- На первое время добыть бы денегъ, потомъ, когда все пойдетъ хорошо, можно будетъ прихватить денегъ у Адели. Она дастъ, когда будетъ увѣрена въ отдачѣ денегъ. Ея Гельфрейхъ не откажетъ, узнавъ, что я женюсь на Сухаревой. Еще бы! Ну, а если не удастся увлечь Сухареву? Что тогда? Жить на офицерское жалованье? Глядѣть, какъ веселятся другіе? Стушеваться? Нѣтъ, ужъ лучше покончить съ собой разомъ".
   Онъ остановился и снова сталъ смотрѣть въ окно. Въ противоположномъ домѣ бель-этажъ былъ ярко освѣщенъ, тамъ мелькали фигуры нарядно одѣтыхъ людей, при свѣтѣ свѣчей и лампъ можно было разсмотрѣть богатую обстановку комнатъ. По улицѣ мчались кареты, останавливаясь у подъѣзда этого дома. Муратову стало опять завидно, что люди веселятся въ то время, когда онъ находится одинъ въ своемъ углу, безъ гроша въ карманѣ, и ждетъ нетерпѣливо, мучительно ждетъ, не поставятъ ли на одно изъ темныхъ оконъ въ третьемъ этажѣ противоположнаго дома свѣчу -- условный знакъ, извѣщавшій его о возможности пробраться въ эту квартеру за тѣмъ, чтобы выпросить нѣсколько рублей.
   У него билось сердце отъ зависти, злости и нетерпѣнія. Онъ думалъ отрывками, перескакивая отъ одной темы къ другой, какъ человѣкъ, волнуемый множествомъ самыхъ разнообразныхъ чувствъ. Среди этихъ думъ особенно ярко выдѣлялась одна мысль: "скоро ли поставятъ свѣчу на окно въ третьемъ этажѣ противоположнаго дома". Передъ этою мыслью смолкали упреки за глупо растраченныя силы, передъ нею блѣднѣли опасенія за далекое будущее. Онъ походилъ на дошедшаго до нищенства человѣка, у котораго горько прошлое и страшно будущее, но который исключительно думаетъ о томъ, подадутъ ли ему въ послѣднемъ изъ всѣхъ обойденныхъ имъ домовъ Христа ради хоть грошъ -- можетъ-быть, на кусокъ хлѣба, можетъ-быть, на выпивку.
   -- Нѣтъ, я окончательно старѣю,-- вслухъ проговорилъ онъ.-- Прежде я весело переносилъ эти кризисы...
   Онъ позвонилъ. Вошла горничная.
   -- Вы отдали письмо?-- спросилъ онъ.
   -- Отдала-съ,-- отвѣтила она.
   -- Какой же отвѣтъ?
   -- Вы знаете, какая грубая у нихъ прислуга. "Ну, васъ, говорятъ, и съ записками!"
   -- Дура!
   -- Да ужъ точно, что дура.
   -- Скупайте. Приготовьте мнѣ чай.
   Горничная вышла. Муратовъ опять зашагалъ по комнатѣ. За стѣной послышался смутный говоръ мужскихъ и женскихъ голосовъ. Говоръ дѣлался все оживленнѣе и оживленнѣе. Вотъ пронесся взрывъ хохота, вотъ кто-то заигралъ на фортепіано "Pif-paf". Муратовъ нервно и нетерпѣливо сталъ барабанить по подоконнику, остановившись снова у окна. Его мысли унеслись куда-то далеко-далеко, кровь пролила къ головѣ.
   "Дюроше пѣла эту пѣсню",-- мелькало у него въ головѣ, и онъ, помимо своей воли, мысленно повторялъ припѣвъ шансонетки.
   "Говорятъ, и она теперь богата!-- вдругъ промелькнуло у него въ головѣ.-- И то сказать, кому же и жить теперь, какъ не имъ?.. Но что же это тамъ не выставляютъ свѣчи?" -- съ досадой топнулъ онъ ногой.
   -- Самоваръ поданъ,-- послышался голосъ горничной.
   -- Заварите чай,-- отвѣтилъ онъ.
   Въ противоположномъ домѣ въ третьемъ этажѣ вдругъ стало совсѣмъ темно.
   У него замерло сердце.
   "Неужели они ложатся уже спать?-- подумалъ онъ и взглянулъ на часы. Было еще десять часовъ: -- неужели я не болѣе получаса, какъ пробылъ дома?"
   Онъ поднесъ къ уху часы -- они вѣрно отчеканивали свое неизмѣнное, торопливое "тикъ-такъ". Онъ опять взглянулъ на противоположный домъ. Тамъ въ третьемъ этажѣ мелькнула мимо трехъ оконъ свѣча и скрылась. Черезъ нѣсколько минутъ свѣча появилась снова, ее поднесли къ одному изъ оконъ и поставили на подоконникъ.
   -- Катя, Катя, вы оставьте чай, я скоро вернусь,-- торопливо проговорилъ Муратовъ горничной, направляясь къ выходу.
   Онъ быстро захватилъ свою фуражку. Его лицо оживилось. Его глаза свѣтились радостью. Онъ надѣялся добыть средства на день, на два, для продолженія безпечальнаго житья. Темное, далекое будущее было опять на-время забыто.
   

III.

   -- Серьги съ двумя брильянтами, обсыпанными розами, шестьдесятъ рублей,-- монотонно вычитывалъ изъ длинной и узенькой шнуровой книги нѣсколько рѣзкій, надтреснутый мужской голосъ, непріятно звучавшій въ невозмутимой тишинѣ полутемной комнаты, загроможденной разнымъ хламомъ.-- Покажи-ка ихъ!.. Гмъ, брильянты не велики, не чистой воды... желтоваты... Много дала... Брильянты нынче падаютъ въ цѣнѣ... всѣ вещи падаютъ въ цѣнѣ... а деньги дорожаютъ...
   -- Эти серьги выкупятъ,-- несмѣло отвѣтилъ молодой женскій голосъ.
   -- Выкупятъ! Говоришь, точно какая-нибудь дѣвочка наивная!.. Когда приносятъ, всегда надѣются выкупить, а потомъ... Знаемъ мы ихъ, какъ онѣ выкупаютъ... брошенныя любовницы, замотавшіяся барыни... "Шелковое платье, отдѣланное бахромой, десять рублей",-- снова читалъ мужской голосъ,-- Какъ вписываешь: "шелковое платье, отдѣланное бахромой", и только! Зачѣмъ не прибавлено: "поношенное?" Сколько разъ нужно повторять тебѣ это? Пиши: поношенное, съ пятнами, а то долго ли до непріятностей.
   -- Оно совсѣмъ новое,-- робко замѣтилъ женскій голосъ.
   -- При тебѣ шили, что ли?.. Не прямо же отъ модистки принесли? Надѣвали, вѣрно... Проститутка какая-нибудь сшила для бала, для театра, для пикника... Платье не привлекло любовника, ну, и стащила его въ закладъ... Онѣ въ одинъ день хуже отмызгаютъ платье, чѣмъ иная барыня въ мѣсяцъ... хвостотрепки!.. "Ковровый платокъ, попорченный молью, три рубля",-- продолжалъ чтеніе мужской голось.-- Это что! Это зачѣмъ? А?.. Я говорилъ, что этой дряни не нужно принимать!.. Опять какая-нибудь нищая притащила, разжалобила слезами... Семья, дѣти, ѣсть нечего!.. Знаемъ ихъ... Тунеядцы... Туда же, дѣтей рожаютъ... Голь!.. Намъ нечего мягкосердечничать! У самихъ не сотни тысячъ... Все трудомъ, безсонными ночами добыто, все мной добыто, все мной добыто!.. Тебѣ это только все легко досталось, за рожицу смазливую, такъ ты и не знаешь цѣны деньгамъ... Погибала безъ крова, въ лохмотьяхъ, и вдругъ въ топлый уголъ попала, въ шелкъ нарядилась, такъ тебѣ и кажется, что деньги всѣмъ съ неба падаютъ, что ими сорить можно... А ты бы спросила, что я теряю каждый день на акціяхъ, на векселяхъ?.. Кругомъ всѣ компаніи лопаются, всѣ купцы банкротятся... Мы сами скоро по-міру пойдемъ... Тогда узнаешь, что значитъ нищета... Три рубля за поѣденный молью ковровый платокъ!.. Куда его дѣнешь, если не выкупятъ?.. Сама носить будешь, что ли?.. Дура, дура!
   Мужчина закашлялъ. Женщина стояла, опустивъ глаза въ землю, едва смѣя дышать.
   -- Въ могилу... въ могилу свести меня хочешь... Только началъ жить... всю жизнь бился, какъ рыба объ ледъ... страдалъ... Началъ жить, женился на красавицѣ, и вотъ... въ могилу она же сводитъ...
   Эти упреки звучали рѣзко и отчетливо въ тишинѣ полутемной комнаты, чередуясь съ звуками сухого кашля, исходившаго точно изъ пустой груди.
   Молодой женщинѣ становилось страшно. Ей казалось, что она, молодая, полная силъ, страстно желающая пожить, и этотъ исхудалый человѣкъ, истощенный невзгодами, пожираемый чахоткою, приближающійся къ могилѣ, заперты, замуравлены вдвоемъ въ полутемный склонъ, наполненный истлѣвающими, трупами и скелетами. Ее давила эта низенькая комната, едва озаренная слабымъ свѣтомъ одинокой, догоравшей свѣчи. Кругомъ стола, за которымъ сидѣлъ мужчина и у котораго стояла эта женщина, тѣснились стеклянныя этажерки, несгораемые шкапы, вѣшалки съ шубами, платьями, мантильями, сюртуками, панталонами. Тутъ медвѣжья шуба смотрѣла, какъ злобный ощетинившійся звѣрь, тамъ пара брюкъ, сверхъ которыхъ висѣлъ узелокъ, напоминала висѣльника съ поникшей головой; порою изъ-за стеколъ шкаповъ, какъ глаза, наполненные крупными слезами, загорались брильянтовыя искры дамскихъ украшеній,-- и все это словно надвигалось все ближе и ближе къ столу въ этой полутьмѣ, въ этой мертвой тишинѣ.
   Кашель мужчины немного утихъ. Надтреснутый голосъ дочитывалъ послѣднія строки записной книги.
   -- Мнѣ надо идти... по векселю завтра срокъ, надо предупредить должника... Ты останешься одна съ Дарьей... Не отворяйте никому... Касса закрыта... Если очень настойчиво будутъ звонить, надѣньте цѣпь и тогда отворите дверь... Сама не отпирай, пусть отпираетъ Дарья. Нѣтъ, ты опять о чемъ-то другомъ думаешь... Что у тебя въ головѣ? Скажи ты мнѣ, ради Бога, не терзай ты меня... скажи все откровенно, добей разомъ...
   -- Я слушаю...
   -- Слушаю, а глаза смотрятъ Богъ знаетъ куда, за тысячу верстъ смотрятъ! Бѣжать, что ли, хочешь?.. Нѣтъ, не убѣжишь... отъ мужа не убѣжишь... Змѣя!.. Позови Дарью...
   Мужчина отвернулся. Женщина пошла изъ комнаты, пробираясь среди вѣшалокъ, платья, узловъ, шкаповъ, исчезая въ этомъ лабиринтѣ развѣшанныхъ лохмотьевъ человѣческой суетности, нищеты и роскоши, задѣвая за эти предметы и вздрагивая отъ ихъ прикосновенія. Черезъ пять, минутъ ея фигура снова появилась среди навѣшаннаго тряпья. Сзади нея шла другая женщина, не молодая, сухая, хмурая, въ грязномъ, измятомъ ситцевомъ платьѣ.
   -- Дарья, я ухожу, не впускай безъ меня никого... Будутъ сильно звонить, цѣпь надѣнь на дверь и тогда пріотвори... Сама стой въ сторонѣ... Мало ли, что можетъ случиться... Береги барыню... Я приду черезъ часъ, черезъ полтора...
   Мужчина всталъ, болѣзненно расправилъ грудь, выпятивъ ее впередъ, и взялъ теплую фуражку.
   -- Смотри же, никого не впускай!
   -- Да знаю!-- сурово и отрывисто отвѣтила служанка.-- Кажинный день одно и то же.
   -- Посвѣти!
   Служанка взяла свѣчку и пошла изъ комнаты по направленію къ прихожей. Мужчина пошелъ за ней. Молодая женщина, казалось, хотѣла остаться одна, но ее пугала эта темная комната, и она поспѣшно пошла за мужчиной.
   -- Нѣжности какія, провожаетъ!-- пробормоталъ онъ сквозь зубы.-- Лицемѣрка!
   Онъ надѣлъ въ передней чуйку на мѣху, высокія калоши тоже на мѣху, обмоталъ вокругъ шеи красный вязаный шарфъ и пошелъ.
   -- Смотри же, не отворяй никому!-- еще разъ обернулся онъ къ служанкѣ, когда она щелкнула звонкимъ предохранительнымъ замкомъ выходныхъ дверей.
   Черезъ минуту замокъ снова щелкнулъ; женщины остались однѣ.
   -- Письмо къ вамъ принесли давеча,-- отрывисто проговорила служанка.
   -- Кто?-- съ живостью спросила молодая женщина.
   -- Извѣстно кто, не двадцать человѣкъ письма къ вамъ носятъ, а одинъ.
   -- Онъ самъ былъ?
   -- Сорока его на хвостѣ принесла.
   -- Давай же скорѣе!
   Служанка подала письмо.
   -- Давать бы вамъ этихъ писемъ не слѣдовало, только бѣды съ ними наживешь,-- ворчала она.
   Но молодая женщина не слушала ее и жадно перечитывала лаконическую записку.
   "Если одна сегодня вечеромъ, поставь свѣчу на окно. Есть нѣсколько свободныхъ минутъ".
   -- Свѣчу надо на окно поставить, скорѣе. Сейчасъ придетъ... Ты черезъ кухню, Дарьюшка, впусти,-- заторопилась молодая женщина и направилась со свѣчою къ окну.
   -- Допущать-то его не слѣдовало бы... все бы барину надо разсказать,-- ворчала служанка.
   -- Ну, полно, полно, родная!-- уговаривала ее ребяческимъ голосомъ молодая женщина.-- Ты знаешь, я тебя отблагодарю за все, за все...
   -- Что благодарность! Въ бѣду съ вами попадешь! Еще убьетъ, звѣрь-то нашъ...
   -- Видишь, ты сама его звѣремъ называешь... а каково же мнѣ...
   -- Кабы не знала, каково вамъ, такъ развѣ стала бы брать экій грѣхъ на душу... Ужъ больно жаль, такъ и попутаю... А то бы...
   Служанка махнула рукой.
   -- Ну, я въ кухню пойду ждать,-- проворчала она.
   -- Я тоже туда пойду посидѣть,-- торопливо сказала молодая женщина и, какъ ребенокъ, боящійся, что изъ его темной спальни уйдетъ нянька, торопливо пошла за служанкой.
   -- Что это вы все въ кухнѣ норовите сидѣть безъ Леонида Григорьевича,-- замѣтила служанка: -- точно комнатъ нѣтъ.
   -- Боюсь я, боюсь,-- отвѣтила молодая женщина.
   -- Чего? Дверь заперта...
   -- Да я не воровъ... а знаешь... тутъ эти вещи, точно привидѣнія... темно такъ, тихо,-- пояснила молодая женщина, входя съ служанкой въ кухню.-- Я и въ дѣтствѣ была трусихой, когда у бабеньки жила... Бабенька была такая старая, старая, все крестилась, все "да воскреснетъ Богъ" читала... мерещилось ей что-то... Няня, гувернантка и кухарка наши тоже старыя были, про домовыхъ, бывало, говорятъ, а я вся дрожу, дрожу... Потомъ, когда бабенька умерла, и я одна осталась въ домѣ, мнѣ такъ страшно, страшно стало, что я была даже рада въ первую минуту, когда дядя пріѣхалъ и выгналъ меня изъ дома бабеньки...
   -- Хорошъ дядюшка, на улицу племянницу родную выгналъ,-- проворчала служанка.
   -- Да онъ вѣдь не виноватъ: оказалось, что я незаконная внучка бабеньки была и по закону мнѣ ничего не слѣдовало получить послѣ нея,-- простодушно пояснила молодая женщина.
   -- По закону,-- пренебрежительно произнесла служанка.-- А онъ бы не по закону, а по-божески поступилъ... Тогда не пришлось бы и за Леонида Григорьевича выходить, тиранства терпѣть отъ злодѣя...
   -- Да... Леня больной, раздражительный... только я ему обязана... Я. вѣдь совсѣмъ съ голоду померла бы, если бы не онъ... я какъ осталась на улицѣ, такъ и умерла бы... Куда бы я пошла?.. Бабенька меня при себѣ держала, ничему не научила, только умѣла я читать и писать по-русски, да по-французски, да играть на фортепіано; бабенька все говорила, что для порядочной дѣвушки больше ничего но надо... Если бы Леня не проходилъ тогда по Александровскому парку, когда я сидѣла, да плакала, не зная, куда идти, я такъ бы и умерла, а онъ сжалился...
   -- Ну, да, сжалился!.. Будь-ка вы уродъ, да перестарокъ, не сжалился бы, а то жалостью-то своею вѣкъ вашъ заѣлъ... Васъ бы и не такой лядащій взялъ въ жены...
   Въ эту минуту раздался стукъ въ двери.
   -- О, чтобъ васъ не было!-- проворчала испуганная стукомъ служанка и пошла къ дверямъ.
   Но молодая женщина уже вскочила съ мѣста и быстро отворила двери.
   -- Петя, Петя!-- воскликнула она и обвила руками шею молодого человѣка, переступившаго порогъ въ кухню.
   Это былъ Петръ Павловичъ Муратовъ.
   -- Соня, задушишь, задушишь!-- небрежно усмѣхнулся онъ и отвелъ ея руки.-- Дай снять пальто.
   Онъ ловко сбросилъ пальто на руки служанки и небрежно проговорилъ носовымъ голосомъ:
   -- Завтра, Церберъ, получишь вознагражденіе!
   -- Надѣюсь, что вы, Софья Дмитріевна, проведете меня въ свои внутренніе покои изъ этой пріемной,-- усмѣхнулся онъ, обращаясь къ молодой женщинѣ.
   -- Пойдемъ, пойдемъ, Петя!-- засуетилась молодая женщина.
   Она взяла свѣчу и почти побѣжала изъ кухни. Она теперь ничего не боялась: ни навѣшаннаго хлама, ни полутьмы, ни тишины. Ея маленькое, кругленькое, румяное, какъ крымское яблоко, личико все свѣтилось чисто дѣтскою радостью и счастіемъ. Вся ея физіономія напоминала неосмыслившуюся, несформировавшуюся физіономію ребенка, безъ опредѣлившихся, рѣзкихъ очертаній. Вздернутый носикъ, пухленькій розовый подбородокъ съ ямкой, толстыя румяныя губки, нѣсколько свѣтлью голубые глаза, отдувшіяся щечки, не особенно правильныя брови,-- все это напоминало скорѣе дѣвочку, чѣмъ женщѣну. Небольшой ростъ дополнялъ иллюзію.
   -- А что Рауль Синяя Борода скоро явится въ свой замокъ?-- небрежно спросилъ Петръ Павловичъ Муратовъ, опускаясь на кушетку.
   -- Леня?.. Нѣтъ, онъ черезъ часъ придетъ, не ранѣе,-- отвѣтила молодая женщина, останавливаясь передъ нимъ.-- Идти далеко, а онъ ни за что извозчика не возьметъ... Вотъ-то онъ скупой!
   -- Значитъ, можно побесѣдовать...
   -- Ты даже не поцѣловалъ еще меня,-- упрекнула его молодая женщина, по-дѣтски капризно надувая губки,
   -- Приблизьтесь, и я васъ расцѣлую, прелестная царевна!-- засмѣялся Муратовъ и, взявъ за талью молодую женщину, посадилъ ее къ себѣ на колѣни.-- Сперва подставьте ваши добрые глазки, потомъ ваши надувшіяся губки.
   Онъ поцѣловалъ ея глаза, ея губы, онъ обращался съ нею, какъ съ игрушкой, какъ съ вещью, изъ которой онъ могъ дѣлать все, что ему вздумается. Что-то глубоко-развратное, безконечно-циничное было въ его ласкахъ. Отъ этихъ ласкъ у нея кровь приливала къ головѣ, темнѣло въ глазахъ, захватывало дыханье въ горлѣ.
   -- Ну, теперь мы перестали дуться и, надѣюсь, остались довольны?-- спросилъ онъ черезъ нѣсколько минутъ слегка насмѣшливымъ тономъ.
   Молодая женщина, вся раскраснѣвшаяся, молча наклонилась и прильнула къ его выхоленной, почти женской рукѣ губами. Въ этомъ поцѣлуѣ сказывалась какая-то смиренная, покорная благодарность рабыни.
   -- А время идетъ и вмѣстѣ съ нимъ идетъ и Рауль Синяя Борода,-- проговорилъ Петръ Павловичъ, не отнимая руки отъ губъ молодой женщины.-- Теперь мнѣ остается еще сдѣлать одинъ вопросъ: какъ наши дѣла?
   Молодая женщина быстро подняла голову и какъ-то растерянно и пугливо взглянула на Муратова.
   -- Петя, еще немного побудь,-- молящимъ голосомъ проговорила она.-- Посиди...
   -- Нельзя... ты сама знаешь, что надо уйти во-время...-- произнесъ онъ, пожимая плечами.-- Не должно портить водевиль трагическимъ концомъ... А вы, Софья Дмитріевна, о дѣлахъ, вѣрно, и забыли!
   -- Петя, какой ты недобрый!-- упрекнула его молодая женщина.-- Вотъ брошь... за нее дадутъ сто рублей.
   -- Сто-о?-- спросилъ протяжно Муратовъ, взглянувъ на брошь, вынутую Софьею Дмитріевною изъ кармана.
   -- Да, это покуда... послѣ я постараюсь еще,-- въ смущеніи начала Софья Дмитріевна.
   -- Немного... немного...-- задумчиво произнесъ Петръ Павловичъ.-- И вѣчная возня съ этими вещами, съ оборотами... это тяжело!.. Я не знаю, какъ я перебьюсь... жизнь такъ дорога въ Петербургѣ. Право, лучше мнѣ перевестись въ армію, въ провинцію... Тамъ дешевле жить... Здѣсь мнѣ приходится только обирать тебя, мучиться самому и мучить тебя...
   -- А я?-- испугалась молодая женщина.
   -- Что-жъ... ты покуда останешься съ своимъ Раулемъ... не вѣчно же будетъ онъ жить...
   -- Не вѣчно... но мнѣ годъ безъ тебя покажется вѣчностью...
   -- А мнѣ, ты думаешь, будетъ весело гдѣ-нибудь въ трущобѣ? Но вѣдь безъ денегъ жить здѣсь нельзя, служа въ Петербургѣ...
   -- Петя!..
   Молодая женщина съ мольбой взглянула на Муратова, и въ ея глазахъ блеснули слезы.
   -- Придумай что-нибудь.
   -- Что же придумать?-- небрежно пожалъ плечами Муратовъ и поднялъ глаза къ потолку, обдумывая что-то.-- Вексель, что ли, напиши... можетъ-быть, кто-нибудь учтетъ...
   -- А изъ чего же заплатить?-- испугалась молодая женщина.
   -- Помретъ мужъ -- заплатишь, не помретъ до срока -- отсрочить можно.
   -- Да?.. Ну, что же, дѣлай, какъ знаешь... Только ради Бога не уѣзжай... Нѣтъ, это совсѣмъ невозможно... Остаться безъ тебя здѣсь съ нимъ... нѣтъ, нѣтъ!.. Милый мой, красавчикъ!..
   Она опять припала губами къ его рукѣ.
   -- Эхъ, Соня, Соня, мы только затягиваемъ на себѣ петлю...
   -- Милый!-- молящимъ тономъ произнесла она.
   Онъ молча махнулъ рукою.
   -- Такъ я зайду на-дняхъ,-- промолвилъ онъ, поднимая ее съ своихъ колѣнъ и поднимаясь съ мѣста.-- А вексель ты можешь прислать мнѣ завтра утромъ... Вѣдь вексельная бумага у васъ всегда есть...
   -- Ты поскорѣй приходи!.. Завтра или послѣзавтра Леня опять уйдетъ въ девять, въ десять часовъ... ему нужно будетъ опять идти по дѣлу... засѣданіе у нихъ какое-то будетъ по дѣламъ порѣченской желѣзной дороги... Я поставлю на окно свѣчу...
   -- Хорошо, хорошо!.. Прощай!
   Молодая женщина еще разъ обвила его шею своими руками и прильнула губами къ его лицу.
   -- Никогда бы я не разсталась съ тобой!-- воскликнула она, прижимаясь къ нему всѣмъ тѣломъ.
   -- Нужно покориться судьбѣ!
   -- У, какой ты жестокій!
   -- Да развѣ я могу отвѣчать за распоряженія судьбы?
   -- Нѣтъ, но ты не напоминай о судьбѣ... это тяжело...
   -- Ты совсѣмъ дѣвочка!
   Они вышли въ кухню. Служанка, положивъ голову на столъ, спала крѣпкимъ сномъ усталаго рабочаго человѣка.
   -- Вѣрный Церберъ плохо сторожитъ,-- усмѣхнулся Петръ Павловичъ.
   -- Не буди ее, я сама подамъ тебѣ пальто,-- сказала молодая женщина.
   -- Зачѣмъ же? Я и самъ надѣну,-- отвѣтилъ Муратовъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я подамъ! Если бы ты зналъ, какъ я тебя люблю. Я все, все готова для тебя сдѣлать,-- горячо проговорила молодая женщина, вся полная любовью.
   -- Даже пальто подать?-- усмѣхнулся Муратовъ.
   -- Ахъ, нѣтъ! Ты все шутишь! Я не умѣю этого высказать, я такая глупенькая!
   Она подала ему пальто и снова обвила его руками. Онъ поцѣловалъ ее крѣпко, прижавъ къ груди, почти приподнявъ на воздухъ, и потомъ отворилъ дверь.
   -- Прощай, приходи же!-- проговорила она.
   Дверь заперлась за Петромъ Павловичемъ. Молодая женщина осталась въ кухнѣ. Она присѣла въ уголокъ и задумалась. Въ ней проснулось сожалѣніе, что она не встрѣтилась съ Петромъ Павловичемъ Муратовымъ до своего замужества. Если бы она встрѣтилась съ нимъ раньше замужества, ей не пришлось бы обманывать своего мужа. Мало-по-малу, ей вспомнилась вся ея прошлая жизнь.
   Она росла у бабки, старой, полу помѣшанной генеральши, разсердившейся на весь міръ въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, бросившей свое крошечное имѣніе и поселившейся въ Петербургѣ, на Петербургской сторонѣ, съ старою служанкою, съ старою нянькою Сони, съ старой гувернанткою ребенка. "Матушка-генеральша", высокая, прямая, какъ палка, набѣленная и нарумяненная, въ черномъ сырцевомъ парикѣ съ буклями, въ пестрыхъ и яркихъ старомодныхъ платьяхъ, въ широчайшихъ кринолинахъ, жила затворницею и являлась только въ казначейство для полученія пенсіи, и въ церкви для распеканія сторожей за плохо вставленныя свѣчи, для распеканія дѣтей за неусердное моленіе, для распеканія нищихъ за то, что они не работаютъ. Когда она являлась на улицѣ, въ своемъ красномъ платьѣ, въ своемъ вытертомъ бархатномъ салопѣ съ широкими полосами и клѣтками, въ своей старомодной шляпкѣ съ длиннымъ и и обдерганнымъ страусовымъ перомъ,-- прохожіе оглядывали ее, какъ какое-то чудо, съ удивленіемъ, а мальчишки безъ церемоніи бѣжали вприскочку за "барыней чудихой", бормотавшей имъ какія-то угрозы. Дѣвочка росла невесело въ домѣ этой старухи, среди запаха ладана и деревяннаго масла, среди суевѣрныхъ страховъ и суевѣрныхъ обрядовъ, въ родѣ крестовъ, дѣлаемыхъ мѣломъ на дверяхъ наканунѣ крещенія, въ родѣ выставленія башмаковъ подошвами къ стеклу во время вытья собаки, въ родѣ обматыванія руки красной шерстинкой, когда "разовьется" рука, въ родѣ бросанія соли черезъ плечо того, кто просыпалъ соль, и т. п. Ни родныхъ, ни знакомыхъ но появлялось въ домѣ. "Матушка-генеральша" по цѣлымъ днямъ или раскладывала пасьянсы, или ворчала на старыхъ служанокъ, или, подперши граціозно нарумяненную щеку костлявою рукою, сидѣла у окна и безцѣльно по часамъ смотрѣла на пустынную улицу, точно купеческая невѣста, поджидающая жениха. Вспоминалась ли ей въ эти часы старая жизнь съ покорными "Глашками" и "Прошками"; грезились ли ей былые романы ея молодости съ стройными гвардейцами; накоплялась ли въ ней желчь на новые порядки, выбившіе ее изъ старой колеи,-- неизвѣстно. Она не дѣлилась ни съ кѣмъ своими мыслями, потому что была "горда, горда", какъ она однажды заявила сама на исповѣди попу. Подъ вліяніемъ этого выжившаго изъ ума существа протекли лучшіе годы маленькой Сони,-- протекли скучно, однообразно, безцѣльно. Ученіе дѣвочки ограничивалось русской и французской грамотностью, музыкой, изученіемъ молигвъ, акаѳистовъ, заповѣдей. Свободное время посвящалось вышивкѣ по канвѣ. Пить, ѣсть, спать, слушать разсказы о чудесахъ знахарства, смотрѣть на раскладываніе гранъ-пасьянсовъ, няньчить во время болѣзней заплывшую жиромъ моську, вышивать, играть на фортепіано, говорить по-французски, молиться, читая по молитвеннику знакомыя молитвы,-- вотъ все, чѣмъ наполнялись дни дѣвочки въ этомъ мрачномъ домѣ съ старомодною мебелью. Никакихъ общественныхъ и политическихъ вопросовъ, никакихъ вопросовъ о нравственности и обязанностяхъ человѣка не поднималось въ этомъ маленькомъ міркѣ полупомѣшанныхъ старухъ. Если можно было назвать кого-нибудь "невиннымъ созданіемъ", такъ именно эту дѣвочку. Она не знала въ сущности ничего изъ жизни человѣчества. Ея мозгъ на семнадцатомъ году былъ въ такомъ же младенческомъ состояніи, какъ и на пятомъ году, съ тою только разницею, что на пятомъ году жизни она не была такою трусихою, какою сдѣлалась на семнадцатомъ. Теперь она боялась и темной комнаты, и покойниковъ, и грозы, и сердитыхъ людей, и гнѣвнаго Бога, о Которомъ она только и знала одно то, что Онъ можетъ наказать и наказываетъ людей, Можетъ-быть, она прожила бы такъ и долго, если бы у нея внезапно не умерла бабка. Тотчасъ послѣ похоронъ "матушки-генеральши" пріѣхалъ сынъ покойницы, отпустилъ старыхъ слугъ, а потомъ выгналъ и молоденькую дѣвочку. Когда ее выгоняли, ей сказали, что она незаконная дочь старшаго сына покойницы, убитаго на войнѣ, и потому не имѣетъ права на наслѣдство. Ей было такъ страшно въ томъ домѣ, гдѣ недавно еще была покойница, что она была почти рада, вырвавшись послѣ похоронъ на улицу изъ мрачнаго дома бабки. Такъ вырывается изъ клѣтки птица, не думая, что на свободѣ она, можетъ-быть, не найдетъ корму. Но эта радость быстро прошла, когда дѣвушка увидала, что ей приходится остаться на мостовой на ночь, что у нея нѣтъ ни денегъ, ни знакомыхъ, ни родныхъ. Она зашла въ Александровскій паркъ, сѣла на скамью и заплакала. Каждый встрѣчный могъ въ эту минуту сдѣлать съ нею, что угодно. Въ это же время на скамью присѣлъ Леонидъ Григорьевичъ Зиминъ. Онъ пѣшкомъ ходилъ къ какому-то должнику на Аптекарскій островъ и, возвращаясь домой, присѣлъ усталый отдохнуть въ паркѣ. Онъ былъ одѣтъ въ поношенное, длинное пальто на ватѣ, несмотря на теплую весеннюю погоду, на немъ была нахлобучена теплая фуражка и намотанъ вокругъ шеи вязанный шарфъ. Онъ былъ занятъ своими расчетами процентовъ, неустоекъ, учета, пониженія и повышенія процентныхъ бумагъ. Онъ не могъ привлечь на себя вниманія молодой дѣвушки и не могъ заинтересоваться ею. Но она плакала все неутѣшнѣе и неутѣшнѣе. У него были больные нервы чахоточнаго человѣка. Его раздражали эти рыданія.
   -- Чего вы?-- грубо спросилъ онъ.-- Потеряли что-нибудь?
   Онъ не могъ себѣ представить, чтобы человѣкъ плакалъ о чемъ-нибудь, кромѣ потери.
   -- Бабушка у меня умерла,-- всхлипывая, отвѣтила она.
   -- Не Аридовы же вѣки жить,-- пробормоталъ онъ.-- Чего же вы-то здѣсь сидите: плакали бы дома.
   -- Меня выгнали оттуда... я незаконная внучка...-- рыдала молодая дѣвушка.
   -- Выгнали? Куда?
   -- На улицу.
   -- Чтв-жъ, у васъ есть деньги?
   -- Нѣтъ!
   -- А знакомые?
   -- Никого!
   -- Куда же вы пойдете?
   -- Мнѣ некуда идти!
   Зиминъ искоса осмотрѣлъ ее. Она была похожа на пухленькаго ребенка. Ему показалось, что онъ когда-то и гдѣ-то видѣлъ эта личико.
   -- Да кто была ваша бабушка?-- спросилъ онъ.
   -- Генеральша Трощинская,-- отвѣтила дѣвушка.
   -- А! такъ я васъ у нея видѣлъ!
   Онъ теперь ясно вспомнилъ, что онъ видѣлъ эту дѣвушку, приходя нѣсколько разъ на зовъ генеральши Трощинской, закладывавшей у него свои послѣднія золотыя вещи. Онъ помнилъ даже, какъ генеральша хвастала своею любовью къ внучкѣ, "которую она могла бы бросить", и какъ старуха прибавляла къ этому, что она, "впрочемъ, не можетъ жаловаться на неблагодарность дѣвочки". Можетъ-быть, ему стало жаль эту дѣвочку, судьба которой походила на его судьбу; можетъ-быть, онъ сообразилъ, что она можетъ сдѣлаться даровой его работницей; можетъ-быть, онъ вспомнилъ, что у него недавно умеръ отъ чахотки старый конторщикъ и что этого конторщика можно замѣнить ею,-- это трудно опредѣлить.
   -- Хотите идти ко мнѣ жить?-- спросилъ онъ ее.
   -- Если вы возьмете меня.
   -- Вы не боитесь, что я васъ обижу?
   -- Чѣмъ же?
   -- Мало ли чѣмъ можно обидѣть такую молодую дѣвушку.
   Она подняла на него дѣтски-недоумѣвающій взглядъ. Онъ понялъ, что она вовсе не сознаетъ, что ее можно чѣмъ-нибудь обидѣть.
   Съ этого дня она поселилась у Зимина въ качествѣ конторщицы при его гласной кассѣ ссудъ. Онъ относился сначала къ ней просто, грубо, сухо, раздражительно, какъ онъ относился къ своей Дарьѣ, какъ относился когда-то къ прежнему своему конторщику, сердясь, что новая конторщица не могла сразу понять своихъ обязанностей. Въ седьмомъ часу онъ самъ будилъ молодую дѣвушку, толкая ее костлявою рукою въ плечо и говоря ей грубымъ голосомъ:
   -- Вѣчно васъ будить надо, сами проснуться не можете.
   Вечеромъ онъ провѣрялъ съ нею кассовую книгу до двѣнадцати часовъ, не обращая никакого вниманія на ея утомленіе, не смотря на ея лицо. Онъ являлся передъ нею въ халатѣ, въ туфляхъ, почти въ той одеждѣ, въ которой спалъ, и не находилъ въ этомъ ничего неприличнаго. Онъ видѣлъ въ ней конторщицу, что-то въ родѣ машины, нѣчто въ родѣ механическихъ счетовъ. Но природа взяла свое.
   Леонидъ Григорьевичъ Зиминъ, отставной поручикъ одного изъ гвардейскихъ полковъ, былъ человѣкъ лѣтъ тридцати девяти, сорока. Онъ, какъ онъ самъ выражался, воспитывался въ кружевныхъ и атласныхъ пеленкахъ. Восемнадцати лѣтъ онъ былъ выпущенъ въ офицеры, въ гвардію. Въ это время внезапно умеръ его отецъ, а за отцомъ скоро умерла и мать. Онъ сдѣлался наслѣдникомъ неоплатныхъ долговъ, оставленныхъ ему вмѣсто богатства мотами-родителями. Это такъ на него подѣйствовало, что онъ сдѣлался постепенно мизантропомъ, скрягой, ростовщикомъ. Сначала онъ затворился отъ своихъ старыхъ друзей, съ которыми онъ кутилъ напропалую съ шестнадцати лѣтъ и которые бросили его во время его бѣдности, потомъ онъ началъ копить деньги на черный день съ твердымъ намѣреніемъ еще пожить въ свое удовольствіе; далѣе онъ сталъ отдавать эти деньги подъ залогъ, наконецъ, долженъ былъ вслѣдствіе этого выйти изъ полка, открылъ гласную кассу ссудъ и сдѣлался однимъ изъ самыхъ алчныхъ ростовщиковъ. Его характеръ портился, черствѣлъ, омрачался постепенно: ударъ, нанесенный ему его покойными отцомъ и матерью, необходимость рѣзко перемѣнить образъ жизни, холодность друзей, еще наканунѣ ухаживавшихъ за нимъ, какъ за наслѣдникомъ богатыхъ людей, разрывъ со всѣми родными, которые не протянули ему руки помощи, горечь при сознаніи, что онъ долженъ отказывать себѣ во всѣхъ удобствахъ и удовольствіяхъ, къ которымъ онъ привыкъ съ дѣтства я которыми еще пользовались его вчерашніе друзья,-- все это раздражало, бѣсило, доводило до болѣзненности молодого человѣка. Ему хотѣлось кому-то отомстить, кого-то затоптать въ грязь, и онъ, зная по опыту, какое значеніе имѣютъ деньги, добивался только ихъ, добивался всѣми путями. Деньги уже стали скапливаться въ его рукахъ, но ему все казалось, что ихъ еще мало, что, начавъ ихъ тратить, онъ легко можетъ впасть въ нищету, и онъ продолжалъ дрожать надъ каждымъ грошомъ, отказывать себѣ во всемъ. Когда ему удалось скопить порядочный капиталецъ, онъ былъ уже не особенно молодъ, страдалъ чахоткою, видѣлъ близость смерти. Въ это время судьба столкнула его съ Софьею Дмитріевной. Сначала онъ ее какъ будто не замѣчалъ, не считалъ за дѣвушку. Но разъ какъ-то онъ пришелъ домой и засталъ ее за піанино, которое только-что заложили къ нему. Она играла попури изъ "Лючіи". Онъ вошелъ въ комнату и остановился. Чѣмъ-то прошлымъ, давно забытымъ, пахнуло на него. На минуту передъ нимъ пронеслись какія-то нѣкогда дорогія ему картины театра, музыки, нарядной толпы, аплодисментовъ, веселаго движенія. Онъ испугался и рѣзко обратился къ молодой дѣвушкѣ:
   -- Прошу у меня не играть!.. Лучше занимайтесь дѣломъ... Книги надо привести въ порядокъ, свести итоги... а вы...
   Онъ оборвалъ фразу на полусловѣ и подошелъ къ конторкѣ.
   Молодая дѣвушка подняла на него удивленные и добрые глаза и отошла отъ піанино. Ее удивило, что его сердитъ музыка. Она не знала, что онъ раздражился отъ нахлынувшихъ воспоминаній, что онъ испугался ихъ, какъ узникъ пугается веселаго шума свободы послѣ мрачнаго затишья тюрьмы. На слѣдующій день поутру, онъ, страдавшій вѣчной безсонницей и особенно тревожно проведшій эту ночь, по обыкновенію разбудилъ служанку и пошелъ будить молодую дѣвушку, жавшуюся на кушеткѣ. Подойдя къ ней, онъ невольно остановился и впервые взглянулъ на нее во время ея сна. Ея лицо горѣло молодымъ румянцемъ, ея полуобнаженныя руки и грудь были полненькія, какъ у здоровенькаго ребенка. Она производила впечатлѣніе и малютки, и выхоленной дѣвушки-невѣсты. Впервые Зимину стало жаль будить ее, и онъ, посмотрѣвъ еще немного на ея раскраснѣвшееся личико съ полуоткрытымъ ртомъ, махнулъ рукою, отошелъ прочь и сѣлъ въ другой комнатѣ у окна, опустивъ голову на обѣ руки. Прошлое, его свѣтлое прошлое, снова воскресло передъ нимъ, но онъ уже не отгонялъ этихъ воспоминаній, не сердился на нихъ. Онъ просто плакалъ. Въ его надломленной, нервной натурѣ проснулась снова жажда жизни, и онъ боялся теперь одного, что начинать жить было уже поздно.
   -- Я проспала сегодня,-- замѣтила дѣвушка, проснувшись и одѣвшись черезъ часъ.
   -- Ничего! Когда же и спать, какъ не въ ваши лѣта. Это намъ, старикамъ, не спится,-- грустнымъ тономъ сказалъ Зиминъ.
   -- Развѣ вы старикъ?-- проговорила она,
   -- А вы думаете, молодъ?-- горько усмѣхнулся онъ.
   -- Разумѣется! Вамъ лѣтъ сорокъ...
   -- Тридцать восемь...
   -- Ну, вотъ видите, мужчина сорокъ лѣтъ -- молодой. Бабенька всегда говорила: сорокъ лѣтъ -- бабій вѣкъ; а для мужчины -- пора жениться.
   -- Вотъ какъ!
   Онъ задумался.
   Для чего онъ живетъ? Для чего онъ добываетъ деньги? Для кого копитъ богатство? Когда онъ начиналъ копить, онъ думалъ скопить деньги для веселой, безпечной жизни въ будущемъ, потомъ копить деньги вошло въ привычку, въ потребность, сдѣлалось цѣлью, а не средствомъ; годы уходили, а онъ все еще не жилъ, а только собиралъ средства для жизни. Когда послѣ безсонной ночи онъ снова пришелъ будить молоденькую дѣвушку, онъ уже былъ самъ не свой, онъ уже сладострастно впивался въ нее глазами; онъ хотѣлъ дотронуться до ея плеча, чтобы разбудить ее, и безсознательно нагнулся и поцѣловалъ ее въ губы.
   -- Ахъ, это вы?-- открыла она глаза и, кажется, удивилась только тому, что его лицо наклонилось такъ близко къ ея лицу.
   -- Софья Дмитріевна, Соня,-- прошепталъ онъ:-- Полюбите меня...
   У него захватило дыханіе. Онъ любилъ, онъ признавался въ любви впервые на тридцать восьмомъ году жизни, какъ школьникъ, неумѣло, несмѣло, смѣшно, стоя у постели той кого любилъ.
   -- Да развѣ я васъ не люблю?-- простодушно отвѣтила она.-- Какъ же мнѣ васъ не любить, вы меня спасли...
   -- Нѣтъ, нѣтъ!.. Что спасенье!-- пробормоталъ онъ.
   -- Любите меня не за это, а такъ... какъ мужа...
   Она смотрѣла въ недоумѣніи.
   -- Я не знаю... какъ же...-- говорила она.-- Какъ мужа любятъ... я не знаю...
   -- Будьте моею... выйдите за меня замужъ... живите вѣчно, вѣчно, со мной,-- шепталъ онъ.
   -- Куда же мнѣ больше идти? У меня никого нѣтъ, кромѣ васъ,-- отвѣтила она.
   -- Такъ вы согласны?.. Соня, милая!
   Онъ обнялъ, онъ цѣловалъ ее страстно, мучительно. Она испугалась этихъ непривычныхъ, дикихъ для нея порывовъ страсти.
   Они обвѣнчались, они сдѣлались мужемъ и женою. Онъ обожалъ ее и тиранилъ, онъ тиранилъ ее ласками, тиранилъ ревностью, тиранилъ подозрѣніями, тиранилъ упреками. Почему? Потому, что онъ былъ боленъ, а она здорова; потому, что онъ обожалъ ее, а она только позволяла дѣлать съ собой, что угодно; потому, что онъ увядалъ, а она расцвѣтала; потому, что иногда въ тѣ минуты, когда ему хотѣлось ласкать и ласкать ее, онъ падалъ, задыхаясь отъ кашля, почти безъ чувствъ, къ ея ногамъ, и сознавалъ, что онъ самъ добиваетъ себя, разрушаетъ свое здрровье этою любовью. Она, съ своей стороны, играла роль жены такъ же, какъ она играла роль бухгалтера; ее можно было заставить написать какой угодно длинный счетъ, и она исполнила это въ точностію. Но безъ приказанія она не вписала бы въ книгу и двухъ цифръ; ее можно было заставить поцѣловать мужа десять разъ въ день, но сама по себѣ она не дала бы мужу и одного поцѣлуя въ годъ. Лично для нея ни эти счеты, ни эти поцѣлуи не имѣли никакого интереса: они не составляли для нея потребности, они были ей не нужны, они были для нея работою, а не наслажденіемъ.
   -- Скажи ты мнѣ, кого ты любишь? Кого?-- кричалъ иногда мужъ, выходя изъ себя при видѣ ея равнодушной покорности, при видѣ отсутствія въ ней страсти.
   -- Я, право, не знаю, что ты говоришь?-- съ недоумѣніемъ говорила она.
   -- Ну да, кто твой любовникъ?
   -- Любовникъ?
   -- Не притворяйся! Не притворяйся! Вѣдь ты ненавидишь меня!
   -- Тебя? За что же? Я тебѣ такъ благодарна! Ты добрый...
   -- Да развѣ такъ любятъ?
   -- А какъ же надо любить? Ты скажи, я готова все сдѣлать...-- наивно произносила она, смотря на него испуганными и ребяческими глазами.
   Онъ хватался за голову и рыдать, крича:
   -- Уйди! уйди отъ меня!
   Потомъ онъ плакалъ и вымаливалъ себѣ прощеніе, называя ея "чистымъ ребенкомъ", "невиннымъ созданіемъ", "женщиной-дѣвственницей". Онъ былъ правъ: это была дѣвственница въ нравственномъ отношеніи; она еще не понимала возможности стремиться къ наслажденіямъ любовью.
   Такъ прошло два года, когда однажды въ ихъ гласную кассу ссудъ зашелъ молодой гвардейскій офицеръ. Она сидѣла за піанино и играла вальсъ изъ "Фауста" Гуно. Услышавъ звонокъ отворившейся двери, она встала и зашла за конторку. Она увидѣла передъ собою красиваго, ловкаго, развязнаго молодого человѣка въ блестящемъ гвардейскомъ мундирѣ. Онъ, гремя саблею, небрежно и развязно подошелъ къ конторкѣ и подалъ молодой женщинѣ часы.
   -- Пожал-ста, поскорѣе,-- небрежно проговорилъ онъ носовымъ акцентомъ.-- Потерялъ сейчасъ деньги и нечѣмъ даже за ка-эту заплатить...
   Онъ красиво облокотился на выручку и безцеремонно разсматривалъ молодую женщину. Покуда она оцѣняла часы, онъ, кажется, оцѣнялъ ее, эту вещь, называемую "молоденькой женщиной".
   -- Вы по цѣлымъ днямъ здѣсь?-- спросилъ онъ.
   -- Да,-- отвѣтила она.
   -- Это очень скучно, должно-быть,-- сказалъ онъ.
   -- Отчего же?-- спросила она и объявила ему цѣну.
   -- Какъ отчего?.. Вы такъ мо-оды, такъ хо-оши собою, вамъ надо бы жить, веселиться... Здѣсь такъ неуютно...
   Онъ проболталъ еще десять минутъ и ушелъ, получивъ деньги. Ей было странно, что онъ объяснялся съ нею такъ просто, такъ развязно, какъ старый знакомый. Ее поразило его красивое лицо, его развязная ловкость. Дня черезъ два онъ опять зашелъ къ ней заложить портсигаръ и кольцо.
   -- Я къ вамъ скоро перетаскаю все свое имущество, чтобы только видѣть васъ,-- сказалъ онъ, протягивая ей руку.
   -- Чтобы видѣть меня?-- простодушно удивилась она.
   -- Да... меня такъ и тянетъ къ вамъ взглянуть на васъ.
   -- Сколько вамъ дать за вещи?
   -- Ахъ, мнѣ все равно!..
   Въ это время его бросила молодая вдова-купчиха, которую прельстилъ больше, чѣмъ онъ, ея молодой рослый приказчикъ.
   -- Вы не можете себѣ представить, какое впечатлѣніе вы произвели на меня,-- продолжалъ онъ.
   -- Я вамъ не могу дать болѣе двадцати рублей,-- сказала она.
   -- Вы все говорите о деньгахъ!.. Что деньги, когда мнѣ хочется смотрѣть на васъ, смотрѣть безъ конца.
   -- Мой мужъ...
   -- Я знаю вашего мужа: это сухой, суровый человѣкъ безъ сердца.
   -- Вотъ деньги...
   -- Богъ съ вами, вы совсѣмъ не хотите меня слушать.
   Онъ опять протянулъ руку, и когда она подала ему свою руку, онъ быстро прильнулъ къ ней губами. Она даже не вскрикнула, не отдернула руки. Ея лицо только вспыхнуло еще болѣе.
   -- Ради Бога уйдите,-- прошептала она.
   Онъ ушелъ, она опустилась на стулъ и словно замерла. Въ ея воображеніи стоялъ его образъ, она еще чувствовала на своей рукѣ прикосновеніе этихъ пышныхъ, горячихъ тубъ съ мягкими вьющимися усиками, она еще ощущала пожатіе этой нѣжной, красивой руки. Впервые она понимала, что любовь можетъ дать наслажденіе, любовь къ такому красивому, здоровому молодому человѣку. Когда дня черезъ три онъ опять принесъ что-то въ залогъ, она и испугалась, и обрадовалась. Когда онъ протянулъ ей руку, когда онъ поцѣловалъ ея руку, она тихо прошептала:
   -- Что вы со мной дѣлаете!
   Они сошлись. Она отдалась ему безъ думъ, безъ размышленій, отдалась вполнѣ, не думая, что она измѣняетъ мужу, что она грѣшитъ, что она падаетъ. Такъ сходятся самки съ самцами у животныхъ. Она любила его и не понимала, что она не имѣетъ права любить его. Ея нравственныя понятія были такъ же узки, какъ ея кругозоръ, какъ ея опытность, какъ ея умъ. Когда-то ея бабка и гувернантка выучили ее молитвамъ и заповѣдямъ, и этимъ ограничивались всѣ ея понятія о нравственности. Она знала заповѣдь: "не прелюбы сотвори", но она совершенно не знала, что значатъ эти слова: маленькой дѣвочкѣ считали неприличнымъ объяснять значеніе этихъ словъ; когда она выросла, ей забыли ихъ объяснить. Она не говорила своему мужу о своей связи, но только потому, что инстинктивно боялась его. Она сдѣлалась холоднѣе къ мужу, не перестала любить его по-своему, то-есть отдаваться его ласкамъ и говоритъ: "онъ добрый, онъ такъ много для меня сдѣлалъ, онъ спасъ меня".
   Петръ Павловичъ Муратовъ -- это былъ онъ -- подкупилъ служанку Зиминыхъ и устраивалъ частыя свиданія съ Софьей Дмитріевной. Онъ почти всегда уносилъ ея вещи, такъ какъ ему нужны были деньги, деньги и деньги; онъ взялъ даже ея билеты и заложилъ ихъ, а не продалъ, чтобы имѣть возможность отрѣзать въ срокъ купоны, которые мѣнялъ самъ Зиминъ. Софья Дмитріевна, трусиха по натурѣ и по воспитанію, сильно боялась, что въ одинъ прекрасный день мужъ спроситъ у нея и эти вещи, и, эти билеты, надаренные ей имъ же, но отказать Муратову она не могла ни въ чемъ. Ему достаточно было сказать, что онъ долженъ до неимѣнію средствъ уѣхать изъ Петербурга, и она отдавала все. Впрочемъ, онъ утѣшалъ ее тѣмъ, что мужъ ея не проживетъ долго, и тогда некому будетъ спрашивать у нея отчета, тогда они соединятся.
   До отчего же не соединиться бы теперь? Этого вопроса она не задавала себѣ. Она боялась даже мысли объясняться съ мужемъ, она была убѣждена, что его не слѣдуетъ огорчать; она не видѣла ничего страннаго въ томъ, что она живетъ съ Муратовымъ, какъ не видѣла ничего страннаго въ томъ, что съ нею живетъ ея мужъ. Только когда Муратовъ, уходилъ, она, нерѣдко плакала,-- плакала о томъ, что онъ ушелъ, какъ дѣти плачутъ, когда у нихъ для ихъ же пользы отнимаютъ излишнія лакомства.
   Теперь, сидя въ кухнѣ, она тоже плакала, всхлипывая и оттопыривая губы, какъ ребенокъ. Рѣзкій звонокъ заставилъ ее очнуться. Она начала поспѣшно отирать слезы.
   -- О, чтобъ его не было! Вѣчно напугаетъ!-- проворчала проснувшаяся Дарья и пошла отворять двери,
   -- Опять плакала?
   Эдо были первыя слова, которыми встрѣтилъ мужъ жену.
   -- И чемъ?.. Скучно?.. Мужъ надоѣлъ?..
   -- Ты все сердишься,-- проговорила робко, жена.
   -- Сержусь!.. Очень тебя заботить это!.. Не все равно тебѣ, огорчаюсь я или нѣтъ.
   -- Полно, Леня... Зачѣмъ же браниться... Скажи лучше просто, въ чемъ я виновата...,
   -- Во всемъ, во всемъ,-- проговорилъ онъ, закашлявъ.
   Онъ говорилъ теперь менѣе сердито, какъ человѣкъ, ворчавшій по привычкѣ, безъ цѣли, безъ сознанія.....
   Онъ присѣлъ на стулъ, вынулъ, бумажникъ и молча началъ считать деньги, потомъ онъ сложилъ ихъ пачками, перевязалъ бечевками, щелкнулъ замкомъ несгораемаго шкапа, уложилъ туда деньги и снова сѣлъ у стола. Прошло около четверти часа. Онъ мелькомъ взглянулъ на жену. Она сидѣла поодаль, опустивъ на колѣни руки, какъ провинившійся ребенокъ.
   -- Соня!-- позвалъ онѣ ее.
   -- А?-- очнулась она.
   -- Ты сердишься?
   -- За что же, Леня?
   -- Я тебя все обижаю!
   Онѣ подошелъ къ ней и взялъ ея руки.
   -- Ты прости меня. Я больной, измученный, изломанный человѣкъ! Я не на тебя сержусь. Я сержусь на людей, на судьбу, на себя! Я сержусь на то, что моя жизнь изломана, что я приближаюсь къ могилѣ, а между тѣмъ, именно теперь мнѣ хотѣлось бы жить и жить, когда у меня есть и деньги, и ты, моя ненаглядная, дорогая!.. Я знаю, что ты мученица, но что же мнѣ съ собою дѣлать, когда я самъ исковеркалъ свой характеръ, когда люди исковеркали меня.
   Онъ опустился передъ нею на колѣни.
   -- Вѣдь ты все же любишь меня?
   -- Люблю... ты добрый,-- отвѣтила она.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я злой, злой!.. Ты брани, упрекай меня... Мнѣ будетъ легче... веселѣе...
   -- За что же?
   -- Ахъ, если бы ты знала, какъ я люблю тебя, какъ хочу жить для тебя, съ тобою!
   Онъ цѣловалъ ея руки, ея платье, припадая головой къ ея колѣнямъ. Онъ опять и опять спрашивалъ её:
   -- Вѣдь ты любишь меня? Да?
   -- Люблю,-- отвѣчала она.
   -- Да, да... Если бы ты сказала мнѣ, что ты не любишь, менн, я не знаю, что я сдѣлалъ бы... Я сошелъ бы съ ума я убилъ бы и тебя, и себя!.. Да, убилъ бы тебя!..
   Ей становилось жутко отъ этихъ словъ. Но онъ не замѣчалъ ничего. Онъ снова порывисто, лихорадочно обнималъ жену. Это была нервная, безумная, болѣзненная страсть. Потомъ онъ немного успокоился и въ сотый разъ говорилъ ей:
   -- До встрѣчи съ тобой я не зналъ, что значитъ любовь. Мальчишкой я кутилъ, развратничалъ, потомъ жилъ только для денегъ; я собиралъ ихъ сначала, чтобы поправить дѣла, потомъ это вошло въ привычку, въ страсть. Ради нихъ я забылъ людей, жизнь, самого себя. Ты заставила меня очнуться, сдѣлала снова человѣкомъ. Теперь я хочу жить для себя и для тебя. Какъ только приведу я въ порядокъ наши дѣла, мы уѣдемъ за границу, я буду лѣчиться, а еще воскресну, и тогда... тогда ты увидишь, какъ мы весело заживемъ. Я понимаю, что тебѣ скучно, что тебѣ нужна другая жизнь...
   Она боялась его мечтаній о путешествіи еще болѣе, чѣмъ его угрозъ убить и ее, и себя, если она его разлюбитъ.
   -- Нѣтъ, мнѣ хорошо и такъ, я привыкла,-- пробормотала она дрожащимъ голосомъ.
   -- Привыкла? Это страшное слово, Соня!-- перебилъ онъ.-- Не произноси его... Привыкнуть ко всему можно, привычкой можно убить въ себѣ всѣ человѣческія чувства, всѣ человѣческія стремленія. Нѣтъ, я не хочу, чтобы ты погубила себя, очерствѣла, замерла, привыкнувъ къ нашей жизни. Я самъ теперь начинаю ненавидѣть эту жизнь, къ которой я привыкъ... Мы должны зажить иначе, шумнѣе, веселѣе... Я былъ до сихъ поръ кротомъ, меня занималъ процессъ нарастанія капитала... Теперь кротъ вырвется на свѣтъ Божій, сдѣлается опять человѣкомъ... И какъ оживешь ты, какъ расцвѣтешь ты за границей... Можетъ-быть, у насъ будутъ еще дѣти...
   И снова онъ цѣловалъ и обнималъ свою жену, свою "терпѣливую мученицу". Ее не смущала эта любовь, ее не тяготили эти ласки, ей не казалось страннымъ, что ее любятъ въ одно и то же время два человѣка, какъ не смущало ее когда-то и то, что ее въ одно и то же время любили и бабенька, и няня, и гувернантка. Она только боялась, чтобъ мужъ какъ-нибудь не узналъ о Муратовѣ; она только боялась, чтобъ мужъ дѣйствительно не увезъ ее за границу.
   

IV.

   Проснувшись рано утромъ, Муратовъ нашелъ на своемъ мѣстѣ около постели записку отъ Софьи Дмитріевны. торопливо разорвалъ конвертъ и увидалъ письмо и вексель на пятьсотъ рублей. Его лицо оживилось. Онъ едва пробѣжалъ глазами страстное посланіе молодой женщины и сталъ торопливо разсматривать вексель. Онъ былъ написанъ по формѣ, какъ слѣдуетъ. Муратовъ ожилъ. Этотъ вексель обѣщалъ ему въ близкомъ будущемъ еще нѣсколько болѣе крупныхъ векселей отъ Зиминой. Нужно было только узнать цѣнность этого перваго векселя на денежномъ рынкѣ. Муратовъ торопливо одѣлся, чтобы ѣхать къ знакомому еврею Исааку Кречмеру, который уже не разъ принималъ отъ Муратова въ учетъ различные векселя тѣхъ или другихъ мужчинъ и женщинъ. Но прежде чѣмъ ѣхать къ этому господину, Петру Павловичу нужно было заложить брошь, такъ какъ у него не было ни копейки въ карманѣ даже на извозчика. Онъ вышелъ изъ дома, сѣлъ въ первыя попавшіяся сани и отправился закладывать брошь. Получивъ за нее сто рублей, онъ направился къ Кречмеру.
   Старый еврей жилъ скромно. Отъ его небольшой квартиры двѣ комнаты были отведены подъ контору. Въ этихъ комнатахъ не было ничего лишняго, ничего говорившаго о личныхъ вкусахъ хозяина. Отъ голыхъ стѣнъ, оклеенныхъ обоями подъ дубъ, отъ прочныхъ вѣнскихъ стульевъ изъ свѣжаго бука съ плетеными сидѣньями, отъ дубовыхъ, блестящихъ лакомъ письменныхъ столовъ съ скромными чернильницами безъ всякихъ украшеній, отъ блестящихъ лакомъ свѣтлыхъ конторокъ конторы вѣяло чѣмъ-то нежилымъ, чѣмъ-то строгимъ и холоднымъ. Въ первой комнатѣ сидѣли два молодые конторщика, длинные, худые, изжелта-блѣдные евреи съ горбатыми, заостренными носами, всегда безмолвные, всегда согнувшіеся надъ своими конторками, похожіе скорѣе на восковыхъ куколъ; чѣмъ на живыхъ людей. Во второй комнатѣ занимался самъ Кречмеръ за письменнымъ столомъ, отдѣлявшимъ его отъ посѣтителей подобно крѣпкой баррикадѣ. Въ глубинѣ комнаты за стуломъ хозяина была дверь, за которою, вѣроятно, былъ другой міръ, шла другая жизнь, но въ эту дверь не проникалъ никто изъ приходившихъ сюда "по дѣламъ". Самъ Кречмеръ какъ нельзя болѣе гармонировалъ съ этой офиціальной обстановкой. Плотный, серьезный старикъ съ холоднымъ выраженіемъ лица, съ горбатымъ носомъ, съ проницательными безстрастными глазами, смотрѣвшими на бумаги сквозь очки и на людей сверхъ очковъ, былъ, казалось, недоступенъ никакимъ другимъ интересамъ, кромѣ своихъ дѣлъ.
   Петръ Павловичъ давно зналъ эту контору, давно обдѣлывалъ въ ней свои "дѣла" по учету векселей, но каждый разъ онъ терялъ бодрость духа, свою выработанную долголѣтней свѣтской жизнью развязность при входѣ въ эту контору. Онъ не стѣсняясь, разсказывалъ своимъ друзьямъ свои довольно пошленькія и грязненькія похожденія, онъ беззастѣнчиво бралъ отъ любившихъ его женщинъ деньги и подарки, онъ дерзко и нахально относился ко всѣмъ торгашамъ, купцамъ, людямъ, живущимъ трудомъ, но при входѣ въ эту контору, гдѣ всѣ, казалось, были глухи и нѣмы, гдѣ его принимали съ холодной вѣжливостью, гдѣ онъ доставлялъ хозяину извѣстные барыши, онъ испытывалъ какое-то странное чувство неловкости, смущенія. Онъ, кажется, чутьемъ угадывалъ, что Кречмеръ, всегда предупредительный и готовый къ услугамъ, смотритъ на него съ презрѣніемъ, какъ на мелкаго плута, и зорко слѣдитъ, чтобы не попасть ему на мошенническую удочку. Его конфузилъ пристальный осмотръ Кречмеромъ каждаго векселя, каждой подписи. Онъ, вертѣвшійся въ томъ кругу, гдѣ деньги не считались, гдѣ никто не обращалъ вниманія, какую бумажку ему даютъ, фальшивую или настоящую, не могъ понять самой обыкновенной осмотрительности дѣлового человѣка и приписывалъ ее недовѣрію, подозрительности, принимая это за личную обиду. На этотъ разъ онъ чувствовалъ себя еще болѣе неловко, не зная навѣрное, согласится ли Кречмеръ учесть вексель Зиминой. Онъ, кусая губы, дотронулся до пуговки электрическаго звонка. Дверь безъ шума отворилась въ ту же минуту. Онъ сбросилъ съ себя пальто а спросилъ у безмолвно стоявшаго передъ нимъ мальчика-еврея:
   -- Господинъ Кречмеръ у себя?
   Мальчикъ молча указалъ на дверь, ведущую въ контору. Муратову оставалось только войти, потому что Кречмеръ по обыкновенію былъ по-утру дома. Петръ Павловичъ оправилъ сюртукъ и вошелъ въ первую комнату. Молодые конторщики-евреи сидѣли на своихъ мѣстахъ и даже не пошевелились при его появленіи, продолжая писать. Они, казалось, срослись съ своими стульями. Муратовъ замѣтилъ только, что ихъ зоркіе глаза на мгновеніе скользнули по его фигурѣ, хотя ихъ головы продолжали оставаться въ прежнемъ положеніи, сильно пригнувшись къ конторкамъ.
   Онъ неловкою походкою, подобравъ саблю, прошелъ во вторую комнату.
   Старикъ Кречмеръ тоже сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, придерживая одною широкою и плоскою рукою въ перстняхъ раскрытую шнуровую книгу и положивъ другую руку на счеты. Не поднимая головы, но поднявъ глаза и брови, онъ сверхъ очковъ окинулъ своимъ ястребинымъ взглядомъ вошедшаго, неторопливо закрылъ книгу и, указавъ на стулъ, стоявшій около стола противъ его кресла, вѣжливо проговорилъ:
   -- Прошу! Чѣмъ могу служить?
   -- У меня есть дѣло,-- началъ Муратовъ, бросивъ на столъ фуражку и садясь на стулъ.
   Еврей молчалъ и задалъ объясненія дѣла. Муратовъ чувствовалъ, что ему слѣдуетъ вынуть вексель и спросить, согласится ли Кречмеръ его учесть, но, несмотря на все желаніе поскорѣе выбраться отсюда, онъ не могъ сразу сдѣлать это и вмѣсто векселя вытащилъ портсигаръ, проговоривъ:
   -- Вы позволите?
   Кречмеръ молча подвинулъ ему спички. Старикъ долголѣтнимъ опытомъ убѣдился, что лучше всего дѣлать наблюденія надъ людьми молча, вызывая молчаніемъ ихъ болтливость. Муратовъ зналъ неразговорчивость Кречмера, и все-таки въ его головѣ промелькнула мысль, что Кречмеръ слѣдитъ за нимъ, какъ за мошенникомъ. Онъ былъ отчасти правъ, потому что Кречмеръ считалъ всѣхъ людей мошенниками. Это обстоятельство вовсе не огорчало, не озлобляло старика, но только дѣлало осторожнѣе. Онъ заботился только о томъ, чтобы не сдѣлаться жертвою людского мошенничества, которое онъ считалъ такимъ же неизбѣжнымъ явленіемъ, какъ потребность людей ѣсть и пить.
   -- У меня есть вексель,-- началъ Муратовъ, затянувшись папиросой и выпуская клубъ дыма.
   Кречмеръ молчалъ.
   -- Я хотѣлъ бы его учесть. Вы можете это сдѣлать?-- спросилъ Петръ Павловичъ.
   -- Я, какъ вы знаете, учитываю векселя,-- отвѣтилъ Кречмеръ.
   -- Такъ пожалуйста,-- оживленно заговорилъ Петръ Павловичъ.-- У меня немного запутались дѣла вслѣдствіе приготовленій къ женитьбѣ; всѣ эти расходы требуютъ столько денегъ. Конечно, было бы лучше не учитывать всѣ эти векселя и не переплачивать за учеть, но что станете дѣлать! Мы не умѣемъ, изворачиваться такъ, какъ вы, дѣловые люди!
   Онъ старался быть развязнымъ, старался придти въ свое обыкновенное состояніе духа. Онъ досталъ бумажникъ, развернулъ его такъ, чтобы Кречмеръ увидалъ тамъ пачку кредитныхъ билетовъ, и, вытащивъ вексель, передалъ его Крсчмору. Кречмеръ неторопливо развернулъ вексель, положилъ его на столъ, разгладилъ широкою ладонью и, опустивъ брови и глаза, неторопливо прочелъ его отъ начала до конца, разсматривая его сквозь очки. Петръ Павловичъ чувствовалъ, что у него замерло сердце, что въ эту минуту онъ не могъ бы отвѣтить безъ запинки, безъ заиканій, если бы кто-нибудь посторонній заговорилъ съ нимъ. Дочитавъ вексель, Кречмеръ перевернулъ его на лѣвую чистую сторону, посмотрѣлъ на нее, снова сложилъ вексель и передалъ его Муратову.
   -- Этого векселя я не приму къ учету!-- ровнымъ, безстрастнымъ голосомъ проговорилъ онъ.
   Муратовъ поблѣднѣлъ.
   -- Позвольте... вы же учитывали мнѣ столько разъ векселя,-- началъ онъ оборвавшимся отъ волненія голосомъ.
   Кречмеръ, видя, что Муратовъ не беретъ обратно векселя, положилъ его около фуражки посѣтителя.
   -- Эта бумажка не имѣетъ никакой цѣнности,-- пояснилъ Кречмеръ.
   -- Я васъ не понимаю!-- волновался Муратовъ.-- Что же, вы сомнѣваетесь въ дѣйствительности этого векселя, въ подлинности его подписи, въ томъ, что госпожа Зимина пожелаетъ уплатить деньги въ срокъ?
   -- Госпожа Зимина не имѣетъ ровно ничего, и ей нечѣмъ будетъ уплатить по этому векселю,-- равнодушно отвѣтилъ Кречмеръ, снова раскрывая шнуровую книгу и какъ бы желая этимъ выразить, что разговоръ конченъ.
   -- Но вы забываете, что это жена человѣка, который можетъ во всякое время уплатить десятки такихъ векселей,-- загорячился Муратовъ, чувствуя, что послѣднія его надежды лопаются.
   -- И вы думаете, что онъ уплатитъ по этому векселю?-- съ удареніемъ произнесъ Кречмеръ и взглянулъ черезъ очки испытующимъ взглядомъ на Муратова.
   Муратовъ пожалъ плечами, чтобы скрыть свое смущеніе, и проговорилъ, стараясь придать своему голосу ироническій оттѣнокъ:
   -- Я думаю, никто не пожелаетъ компрометировать свою жену и себя.
   -- Въ такомъ случаѣ позвольте оставить вексель до завтра и справиться у господина Зимина или попросите его поставить бланковую надпись,-- сказалъ Кречмеръ, зорко слѣдя за выраженіемъ лица Муратова.
   Муратовъ растерялся окончательно. Онъ чувствовалъ, что старикъ видитъ въ его предложеніи мошенническую продѣлку.
   -- Я этого не могу допустить,-- прошепталъ онъ упавшимъ голосомъ.-- Госпожа Зимина не желаетъ, то-есть ей теперь надо...
   Онъ совершенно спутался и замолчалъ. Ему впервые приходилось находиться въ такомъ скверномъ положеніи. Во всѣ прежніе визиты къ Кречмеру онъ чувствовалъ себя неловко просто потому, что старикъ имѣлъ привычку слишкомъ подробно разсматривать векселя, слишкомъ односложно предлагать свои условія, слишкомъ холодно встрѣчать его. Теперь онъ чувствовалъ, что старикъ поймалъ его, какъ мошенника, желавшаго залѣзть въ его карманъ, и убиваетъ его своей презрительной холодностью, не считая даже нужнымъ прямо высказать ему своего мнѣнія насчетъ его поступка.
   -- Такъ, значитъ, мнѣ придется принести госпожѣ Зининой очень неутѣшительный отвѣтъ,-- началъ Петръ Павловичъ, стараясь какъ-нибудь выпутаться.-- Я собственно хлопоталъ тутъ не о себѣ, если сказать правду. Очень жаль, потому что она сильно разсчитывала на эти деньги, необходимыя ей на короткое время...
   Кречмеръ молчалъ, слегка перелистывая шнуровую книгу. Муратовъ готовъ былъ провалиться сквозь землю. Онъ чувствовалъ, что ему слѣдуетъ встать, что лучше всего сдѣлать это поскорѣе, а между тѣмъ, ему было трудно подняться съ мѣста, точно онъ боялся оступиться, свалить стулъ или сдѣлать что-нибудь такое, что вызоветъ насмѣшливую улыбку старика. Онъ сидѣлъ, неловко натягивая снятую перчатку, точно приросшій къ стулу. Наконецъ, онъ собрался съ силами и поднялся.
   -- Ну, значить, я такъ и скажу госпожѣ Зиминой, что вы ея векселей не станете принимать,-- проговорилъ онъ, взявъ фуражку и вексель.
   -- Да, если на нихъ не будетъ бланка ея мужа или какого-нибудь богатаго человѣка,-- проговорилъ старикъ.-- Вѣдь сама госпожа Зимина не можетъ разсчитывать даже на большое наслѣдство, покуда господинъ Зиминъ не сдѣлалъ духовной въ ея пользу. Впрочемъ, вы легко можете ей помочь: у васъ такъ много знакомой богатой молодежи; кто-нибудь изъ этихъ господъ можетъ поставить на векселѣ бланкъ, тогда другое дѣло.
   Муратовъ поклонился. Старикъ уже тихо и ровно передвигалъ костяшки на счетахъ, даже не взглянувъ, какъ удалялся изъ комнаты его посѣтитель. Ему приходилось не впервые видѣть въ своей конторѣ подобныхъ господъ, не впервые онъ велъ подобные переговоры. Его они не удивляли, не волновали, не возмущали; онъ забывалъ ихъ, какъ мы забываемъ лѣтомъ о комарѣ, который хотѣлъ попользоваться нашею кровью и котораго намъ удалось вовремя смахнуть съ нашего тѣла: отогнанный комаръ въ этихъ случаяхъ, конечно, волнуется гораздо болѣе насъ самихъ. Муратовъ былъ тоже взволнованъ гораздо болѣе, чѣмъ Кречмеръ. Онъ шелъ неловкою и смущенною походкою черезъ первую комнату конторы, стараясь не глядѣть на молодыхъ конторщиковъ, которые попрежнему, не разгибаясь, сидѣли у своихъ конторокъ. Муратову казалось, что Кречмеръ сейчасъ же передастъ имъ происшедшую сцену и велитъ мальчику-слугѣ не принимать болѣе его, Петра Павловича Муратова. Онъ поспѣшно вышелъ изъ конторы и на лѣстницѣ отеръ съ лица потъ. Стыдъ, бѣшенство, безнадежность,-- всѣ эти чувства перемѣшивались въ его душѣ. Впервые онъ чувствовалъ, что посторонній человѣкъ сказалъ ему своимъ взглядомъ: "ты подлецъ",-- сказалъ это въ такую минуту, когда нельзя было даже отвѣтить ему браннымъ словомъ, пощечиной, вызовомъ на дуэль, когда приходилось молчаливо снести эту обиду, безъ оправданія, безъ отплаты за нео. Впервые онъ чувствовалъ, что у него нѣтъ болѣе исхода, нѣтъ надежды на поправленіе денежныхъ затрудненій тѣмъ обыкновеннымъ для него способомъ, къ которому онъ прибѣгалъ сотни разъ. Впервые онъ не зналъ, куда ему идти, куда ѣхалъ, чувствуя, что онъ не въ состояніи теперь болтать о разныхъ попойкахъ, Антуанетахъ, татерсаляхъ съ своими пріятелями и сознавая въ то же время, что ему тяжело будетъ сидѣть одному дома. Выбравшись на улицу, онъ расплатился съ извозчикомъ и пошелъ безъ цѣли по Невскому проспекту, сжимая рукою въ карманѣ пальто вексель, который онъ даже забылъ сунуть въ бумажникъ. Этотъ вексель, какъ что-то живое, какъ что-то одушевленное, тревожилъ и безпокоилъ его: ему хотѣлось скомкать, разорвать, растоитать эту бумажку. Онъ дошелъ до Караванной, когда кто-то его окликнулъ. Онъ поднялъ глаза и увидалъ выскакивавшаго изъ саней молодого Аносова.
   -- О чемъ это ты такъ задумался? Кричалъ, кричалъ тебѣ, а ты и ухомъ не ведешь!-- проговорилъ Аносовъ.
   Это былъ очень стройный, довольно плотный юнкеръ, съ. нѣжнымъ молочно-бѣлымъ лицомъ, съ полными розовыми щеками, съ блѣдными, "бараньими" глазами, съ полными сладострастными губами, съ мягкими, какъ пухъ, вьющимися черными бакенбардами. Смотря на его физіономію, можно было сразу сказать, что онъ сильно холитъ свое тѣло, что онъ былъ "человѣкъ съ лѣнцой", что онъ не отличался особенно сильнымъ умомъ. Въ то же время въ немъ была замѣтна извѣстная свѣтская выправка, его движенія были плавны, его взглядъ былъ сосредоточенно-серьезенъ и холоденъ.
   -- Гдѣ ты вчера пропадалъ?--спросилъ Муратовъ, не отвѣчая на вопросъ.
   -- Зѣвалъ на семейномъ вечерѣ у моего портмонэ,-- серьезно отвѣтилъ Аносовъ, называвшій во время денежныхъ кризисовъ своего отца своимъ портмонэ.
   -- Значатъ, опять промотался?
   -- Пустяки, проигралъ у Салаева... Не люблю я только этихъ хлопотъ съ векселями.
   Муратовъ невольно стиснулъ рукою вексель, лежавшій у него въ карманѣ.
   -- Какъ, развѣ ужъ и до того дошло?-- проговорилъ Муратовъ.
   -- Да, это время... Мой портмонэ не въ духѣ...
   -- Ну, братъ, не очень-то тебѣ и повѣрять...
   -- Мнѣ? Не повѣрятъ? Вотъ глупости!
   -- Да вѣдь ты несовершеннолѣтній?
   -- Ну, такъ что же? Мальчикъ ты, что ли, что не знаешь, какъ эти дѣла дѣлаются! Приходится только много переплачивать.
   Муратовъ молча что-то соображалъ.
   -- А кто беретъ къ учету твои векселя?-- опросилъ онъ.
   -- Да всѣ эти жиды,-- отвѣтилъ Аносовъ.
   -- Ты не знаешь, Кречмеръ взялъ бы къ учету твой вексель или вексель съ твоею бланковою надписью?
   -- Еще бы! У него есть мои векселя. Да это ты къ чему спрашиваешь?
   -- Такъ, у меня есть тамъ веселя, на которыхъ нужно бы поставить кому-нибудь бланкъ, такъ я, можетъ-быть, попрошу тебя,-- отвѣтилъ въ раздумьи Муратовъ.-- Впрочемъ, это не къ спѣху...
   -- Я готовъ. А ты будешь у брата? Тамъ тебя ждутъ, наши барыни пріѣхали изъ-за границы...
   -- Пріѣхали?-- съ живостью спросилъ Муратовъ и даже покраснѣлъ.--Какъ же... буду, буду, сегодня же...
   -- Кстати, Julie о тебѣ тоже спрашивала.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Да. Скучаетъ она, какъ видно, въ домѣ моего брата хуже, чѣмъ въ институтѣ. Вѣчныя наставленія, вѣчные совѣты -- это хоть кого сведетъ съ ума. Однако, я тороплюсь. До свиданья!
   Аносовъ пошелъ къ санямъ, но тотчасъ же воротился.
   -- А ты знаешь: я отбилъ у Броницына "Воина",-- указалъ онъ на лошадь.-- Броницынъ просто на стѣну лѣзетъ отъ злости. Ты вѣдь знаешь, какъ онъ добивался купить "Воина"...
   -- А тебѣ на что "Воинъ"? Вѣдь ты ѣздишь на извозчичьихъ?-- замѣтилъ Муратовъ.
   -- Да я "Воина" сегодня же подарю Маріонъ де-Норманди. Просто купилъ потому, что этотъ дуракъ взбѣсилъ меня... И подарю затѣмъ, чтобы показать ему, что если я чого не захочу уступить, такъ ужъ не уступлю... У насъ дѣло чуть не дошло до очень серьезныхъ послѣдствій...
   -- Пьяны, что ли, были?-- усмѣхнулся Муратовъ.
   -- Нѣтъ, вѣдь Броницынъ становится просто нестерпимымъ въ послѣднее время... Наслѣдство вскружило голову...
   -- Это мѣщанство, неотесанность! Вѣдь онъ тоже не съ нищими имѣетъ дѣло.
   Аносовъ говорилъ какимъ-то не то апатичнымъ, не то дѣловымъ тономъ даже самыя глупыя фразы. Его добродушные телячьи глаза старались смотрѣть серьезно и сосредоточенно. Посторонній человѣкъ, смотря на него со стороны, не сразу понялъ бы, что передъ нимъ стоить записной кутила, крайне ограниченный человѣкъ, очень тупо учащійся и очень мало знающій юноша.
   Муратовъ хотѣлъ еще что-то сказать ему, какъ вдругъ розовое лицо Аносова покраснѣло еще болѣе, и его глаза нѣсколько сощурившись, тревожно устремились вдаль.
   -- Прощай!-- торопливо проговорилъ онъ Муратову и быстро сѣлъ въ сани, пробормотавъ кучеру: -- сворачивай на Караванную.
   Муратовъ усмѣхнулся и, обернувшись назадъ, взглянулъ по направленію, куда смотрѣлъ за минуту передъ, тѣмъ Апосовъ: тамъ вдали стояла коляска, въ которой сидѣлъ отецъ Аносова, разговаривавшій съ какимъ-то подошедшимъ къ коляскѣ господиномъ.
   Назвавъ мысленно своего пріятеля идіотомъ и трусомъ, Муратовъ не безъ зависти проводилъ глазами его быстро уносившіяся сани и пошелъ далѣе. Слова Аносова о томъ, что Юлія Николаевна Сухарева спрашивала о немъ, о Муратовѣ, заставили Петра Павловича задуматься еще силѣнѣе. Она вспомнила о немъ,-- это былъ хорошій знакъ; это подавало надежду увлечь ее, жениться на ней. Но какъ жениться, если не будетъ денегъ, если придется черезъ нѣсколько времени отказаться отъ свѣтской жизни, можетъ-быть, попасть въ долговое отдѣленіе? Неужели же эта золотая рыбка выскользнетъ изъ рукъ? Петръ Павловичъ совсѣмъ сталъ грустенъ и серьезенъ. Онъ подошелъ къ дому Аносовыхъ въ самомъ скверномъ настроеніи духа, точно онъ шелъ не на свиданіе съ тою, которую онъ надѣялся привязать къ себѣ, а на какую-то тяжелую пытку. Онъ позвонилъ у подъѣзда и справился у швейцара: "дома ли господа?" Швейцаръ отвѣчалъ, что барыня и барышня дома. Муратовъ сбросилъ пальто и велѣлъ доложить о себѣ. Черезъ нѣсколько минутъ лакей попросилъ его въ одну изъ гостиныхъ, гдѣ сидѣла стройная молодая женщина, жена старшаго Аносова, урожденная Сухарева.
   -- Это мило съ вашей стороны, что вы сегодня же зашли къ намъ,-- дружески сказала она ему по-французски, протягивая руку.
   -- Я такъ соскучился о васъ, что тотчасъ полетѣлъ сюда, какъ только узналъ о вашемъ пріѣздѣ отъ Жоржа,-- отвѣчалъ Петръ Павловичъ, пожимая протянутую ему руку.
   Марья Николаевна Аносова, несмотря на свои тридцать лѣтъ, была еще довольно свѣжа и хороша собою. Высокая и стройная, она смотрѣла нѣсколько холодно и гордо, немного прищуривая свои большіе каріе глаза. Она умѣла владѣть своею физіономіею, умѣла быть въ мѣру любезною, безъ заискивающихъ улыбокъ, и строгою, безъ повышенія голоса, безъ нервнаго сдвиганія бровей и стискиванія губъ. Видно было, что она прошла суровую школу свѣтской жизни, салоннаго обращенія и, можетъ-быть, убила всѣ свои душевныя силы на изученіе всѣхъ тонкостей умѣнья держать себя. Съ Петромъ Павловичемъ она обращалась съ искусственною простотою, какъ съ дальнимъ родственникомъ, какъ съ пріятелемъ своего мужа и его брата, но эта простота никогда не доходила ни до фамильярности, ни до откровенности. Это дѣлалось вовсе не потому, чтобъ Марья Николаевна не любила Муратова, но потому, что Муратовъ слылъ опаснымъ сердцеѣдомъ, и съ нимъ нужно было держать себя въ извѣстныхъ границахъ.
   -- А Юлія Николаевна? Надѣюсь, здорова?-- спросилъ Муратовъ, садясь въ кресло.
   -- Она сейчасъ придетъ. Здорова. Скучала немного за границей. Мы вѣдь все въ Швейцаріи больше жили.
   -- Въ царствѣ мѣщанской экономіи и семейныхъ радостей?
   -- Да. Тамъ именно съ семейнымъ кружкомъ хорошо жить. А мы были однѣ.
   -- Но вы поправились.
   -- О, да, я отдохнула. Меня утомляетъ наша зимняя жизнь. Мнѣ нравится въ Швейцаріи. Жизнь идетъ просто, ровно...
   -- И скучно, скучно до одурѣнія,-- докончилъ Муратовъ.
   -- О, нѣтъ, не говорите этого. Тамъ есть семейные патріархальные кружки, наслаждающіеся дѣйствительными, серьезными радостями, а не пустыми свѣтскими развлеченіями.
   -- То-есть всѣмъ, что достается за дешевую цѣну?
   -- А развѣ удовольствіе только тогда удовольствіе, когда оно дорого стоитъ?
   -- О, нѣтъ. Но я думаю, что швейцарцы были бы рады промѣнять свои серьезныя радости на наши пустыя свѣтскія развлеченія, если бы можно было достать послѣднія по дешевой цѣнѣ.
   Въ эту минуту въ сосѣдней комнатѣ послышались легкіе, торопливые шаги, шуршанье платья, и чрезъ минуту въ гостиную вошла или, лучше сказать, вбѣжала, впорхнула молоденькая дѣвушка, съ разгорѣвшимися щеками, съ веселыми черными глазами, съ смѣющимся лицомъ. Она весело подошла къ поднявшемуся съ мѣста Петру Павловичу и протянула ему обѣ руки. Онъ не успѣлъ еще схватить ихъ, какъ она спросила серебристымъ голосомъ:
   -- Вы узнали бы меня, кузенъ Пьеръ, гдѣ-нибудь на улицѣ?
   -- Еще бы!-- проговорилъ онъ и нѣсколько смутился отъ этой слишкомъ родственной встрѣчи.-- Развѣ ваше лицо можно забыть, кузина?
   Марья Николаевна бросила едва замѣтный серьезный взглядъ на сестру, какъ бы дѣлая ей выговоръ за излишнюю развязность, и перемѣнила разговоръ:
   -- Вы еще не въ академіи?-- спросила она у Муратова.
   -- Нѣтъ еще. Нынѣшній годъ не удалось,-- отвѣтилъ онъ.
   -- И всему виною лѣность? Но вѣдь это необходимо. Николай говоритъ, что безъ академіи теперь невозможна дальнѣйшая карьера. Теперь такъ смотритъ на дѣло вся наша гвардія. Что же вы медлите? Вѣдь годы уходятъ...
   -- Да, это правда. Но я нѣсколько затянулъ свое поступленіе въ академію, и теперь трудно собраться съ духомъ, чтобы снова приняться за книги.
   -- Журить васъ некому.
   -- Ахъ, если бы вы знали, кузенъ, какъ она умѣетъ журить!-- съ комически-серьезнымъ вздохомъ проговорила молодая дѣвушка, указывая глазами на сестру.-- Она, право, строже нашихъ классныхъ дамъ. А вы помните ихъ, кузенъ? Вы еще одну называли померанцевою коркою въ сахарѣ...
   Молодая дѣвушка залилась искреннимъ смѣхомъ.
   -- Ахъ, это Иванову? Кажется, ее такъ звали? Такая длинная-предлинная, съ шафраннымъ цвѣтомъ лица?-- засмѣялся Петръ Павловичъ.
   -- Да, да, она ужасно насъ притѣсняла, такъ что ее звали всѣ злючкой.-- Жюли!-- тихо проговорила Марья Николаевна, слегка пожимая плечами.
   Молодая дѣвушка сконфуженно смолкла. Марья Николаевна снова перемѣрила разговоръ, спросивъ Муратова о городскихъ новостяхъ. Но онъ еще неуспѣлъ ей отвѣтить, какъ въ комнату довольно грузной походкой, переваливаясь съ-боку-на-бокъ, какъ жирная утица, вошла немолодая женщина, рыхлая, какъ тѣсто, одѣтая по послѣдней модѣ, но довольно пестро. Это была мать Аносовой и Сухаревой, вдова генерала Сухарева, дочь милліонера-купца Протопопова. Дочери встали навстрѣчу матери. Она поцѣловала ихъ и обратилась къ Муратову.
   -- Сердита, сердита на тебя, сорванецъ!-- погрозила она ему пальцемъ.-- Совсѣмъ пропалъ. Ушонки нужно бы надрать!
   -- Каюсь въ грѣхахъ своихъ, а повинную голову и мечъ не сѣчетъ,-- шутливо отвѣтилъ онъ, цѣлуя ея руку.
   Она слегла потрясла его за ухо, опять погрозила ему пальцемъ и обратилась въ старшей дочери:
   -- Не могла утерпѣть,-- пріѣхала,-- заговорила она нѣсколько нараспѣвъ и въ носъ.-- Багажъ получили?
   -- Да,-- отвѣтила коротко Марья Николаевна, смотря еще холоднѣе и строже, чѣмъ всегда.
   -- Покажи, покажи, пожалуйста! Это интересно!-- проговорила старуха, немного закатывая глаза.-- Вѣдь ты у Ворта заказывала платья? Ну, я воображаю, что это за платья. Я была сейчасъ у нашей портнихи, говорю: "Да гдѣ же вачъ такъ сшить, какъ шьетъ Вортъ? Моя дочь, говорю, у него заказывала платья для зимняго сезона, такъ ужъ я знаю, какъ шьетъ Вортъ"... Ахъ, нѣтъ, ты покажи мнѣ.
   -- Хорошо, maman,-- сухо отвѣтила Марья Николаевна, не трогаясь съ мѣста.
   -- Пойдемъ же, пойдемъ!.. Я не могу ждать. Я вѣдь на полчаса заѣхала... Визиты, визиты, запустила въ послѣднее время... Надо у всѣхъ побывать...
   Марья Николаевна не знала, что дѣлать: ей не хотѣлось оставлять сестру съ-глазу-на-глазъ съ такимъ извѣстнымъ сердцеѣдомъ, какъ Муратовъ, и въ то же время она знала, что мать не отстанетъ отъ нея и не пойметъ никакихъ ея мимическихъ объясненій насчетъ неловкости ея положенія.
   -- Жюли, проводи maman въ гардеробную,-- проговорила она сестрѣ.
   -- Ну, ну, ну, стрекоза, тебя-то мнѣ не нужно!-- отстранила Сухарева рукою младшую дочь.-- Ты ничего не понимаешь и все перепутаешь. Нѣтъ, Мари, ты ужъ сама все мнѣ покажи.
   Марья Николаевна еще колебалась и, повидимому, ждала, что Петръ Павловичъ самъ пойметъ, что ему необходимо удалиться. Но Муратовъ не трогался съ мѣста, ожидая именно той минуты, когда онъ останется одинъ съ молодой дѣвушкой. Марья Николаевна встала съ мѣста.
   -- Вы меня извините,-- проговорила она сухимъ тономъ, недовольная и матерью, и Петромъ Павловичемъ.
   -- О, пожалуйста, не стѣсняйтесь!-- произнесъ Петръ Павловичъ.
   -- Да онъ радехонекъ, что поболтаетъ съ нашей стрекозой безъ насъ,-- шутя проговорила старуха Сухарева, грозя ему толстымъ пальцемъ, затянутымъ въ свѣжую перчатку.-- Вѣдь онъ чего-чего не болталъ ей въ институтѣ, смѣшитъ, бывало, такъ, что я сама еле удерживалась отъ смѣха... всѣмъ класснымъ дамамъ клички далъ...
   Марья Николаевна молча пошла изъ гостиной.
   -- Кузина, дайте вашу руку,-- тихо проговорилъ Муратовъ, оставшись наединѣ съ Юліей Николаевной:-- я даже не успѣть ее хорошенько пожать.
   -- Вотъ вамъ обѣ,-- проговорила молодая дѣвушка, весело протягивая ему обѣ руки.
   Онъ съ чувствомъ пожалъ ихъ и тихо поцѣловалъ ея правую руку.
   -- Вы похорошѣли, выросли,-- проговорилъ онъ.
   -- Выросла? Не говорите мнѣ этого! Это слово всегда напоминаетъ мнѣ, что будто я еще ребенокъ. Такъ и кажется, что вотъ-вотъ сейчасъ велятъ учить урокъ и оставятъ безъ третьяго блюда или снимутъ пелеринку.
   -- А вы хотите быть поскорѣе взрослой и самостоятельной?-- улыбнулся онъ, всматриваясь въ нее.
   -- Кто же этого не хочетъ? Вы помните, какъ я рвалась за границу? И что же? Насъ заперли въ отдѣльное купэ. Nicolas былъ серьезно боленъ и раздраженъ. Мари устала отъ зимняго сезона и все дремала, а миссъ Дальтонъ, которую взяли мнѣ для практики въ англійскомъ языкѣ, только таращила глаза и отвѣчала протяжнымъ басомъ: "Yes". Наконецъ, мы пріѣхали въ Вильдбадъ. Что за общество! Кто въ подагрѣ, кто на костыляхъ, кто въ чахоткѣ, одни едва ходятъ, другихъ возятъ въ коляскахъ, какъ дѣтей, точно въ лазаретѣ. Даже смѣяться было неловко. Вотъ-то я скучала! Потомъ поѣхали въ Швейцарію, въ Интерлакенъ,-- тамъ та же скука. Мнѣ даже природа надоѣла. И вездѣ наставленія, вездѣ замѣчанія! Поѣхали мы разъ смотрѣть на восходъ солнца на Юнгфрау. Рядомъ съ нами былъ какой-то длинный-предлинный англичанинъ въ клѣтчатомъ костюмѣ и такая же длинная англичанка, тоже въ клѣтчатомъ костюмѣ. Онъ держалъ въ рукахъ часы, провѣряя по нимъ восходъ солнца, а она читала какой-то гидъ, свѣряя описаніе природы въ гидѣ и самую природу. Когда солнце взошло, они оба съ серьезнымъ и строгимъ видомъ проворчали: "совершенно вѣрно". Ну, я и расхохоталась. Если бы вы видѣли, какъ посмотрѣла на меня Мари! И потомъ всю дорогу она читала мнѣ наставленіе насчетъ того, что смѣяться неприлично... А я не могу не смѣяться, когда мнѣ смѣшно!.. Потомъ мы въ Парижъ заѣзжали и видѣли только какія-то колонны да умирали со скуки въ "Comédie franèaise", смотря Мольера. Нѣтъ, я не такою воображала себѣ жизнь внѣ института.
   -- И такая жизнь, кузина, будетъ продолжаться вплоть до вашего замужества,-- тихо проговорилъ Муратовъ, искренно любуясь наивной молодой дѣвушкой, походившей на милаго ребенка.
   Онъ не ожидалъ встрѣтить этого ребенка такимъ прекраснымъ.
   Въ эту минуту въ гостиную вернулась Марья Николаевна и еще разъ извинилась передъ Муратовымъ, зорко взглянувъ на разгорѣвшееся лицо сестры. Минутъ черезъ десять Муратовъ откланялся.
   -- Я надѣюсь, Жюли, что ты вела себя прилично?-- проговорила Аносова, обращаясь къ сестрѣ.
   Юлія Николаевна вся вспыхнула, какъ оскорбленный ребенокъ, но не отвѣтила ничего.
   -- Ты должна быть осторожна съ посторонними мужчинами,-- проговорила Марья Николаевна.
   -- Пьеръ не посторонній,-- тихо отвѣтила Юлія Николаевна.
   -- Совершенно посторонній, и мнѣ очень непріятно, что ты продолжаешь называть его кузеномъ. Это остатокъ вашихъ ребяческихъ отношеній; но что было хорошо для дѣвочки, то не идетъ къ взрослой.
   -- Ахъ, какая я взрослая, если всѣ третируютъ меня, какъ ребенка,-- огорченнымъ тономъ замѣтила молодая дѣвушка.
   -- Не какъ ребенка, а какъ дѣвушку, еще незнакомую съ свѣтомъ,-- съ особеннымъ удареніемъ замѣтила Марья Николаевна.-- Ты должна быть осторожна съ мужчинами вообще, а съ Петромъ Павловичемъ въ особенности. Онъ принадлежитъ къ числу тѣхъ мужчинъ, которые всего опаснѣе для женщинъ.
   -- Онъ? Я тебя не понимаю,-- отвѣчала молодая дѣвушка, вопросительно смотря на сестру.
   -- Онъ молодъ, хорошъ собою, уменъ, ловокъ, легко увлекаетъ женщинъ, и близость съ нимъ можетъ тебя компрометировать,-- сухо сказала Марья Николаевна.
   -- Неужели же мнѣ нужно искать только общества стариковъ, идіотовъ и уродовъ, чтобы не компрометировать себя?-- надула губки Юлія Николаевна.
   -- Совсѣмъ нѣтъ. Нужно вовсе ни съ кѣмъ не фамильярничать. Ты уже невѣста, и тебѣ нужно быть осторожною и осмотрительною въ своихъ симпатіяхъ. Такіе господа, какъ Петръ Павловичъ, не могутъ быть претендентами на твою руку.
   Юлія Николаевна опять посмотрѣла вопросительно на сестру.
   -- Онъ бѣденъ,-- пояснила сестра.
   -- Да развѣ я за деньги должна полюбить жениха?
   -- Вовсе нѣтъ. Но плохо, если тебя полюбитъ женихъ за деньги. А такіе люди, какъ Петръ Павловичъ, скорѣе всего полюбятъ только за деньги. Онъ жалкій человѣкъ, который очень скоро погибнетъ...
   -- Погибнетъ?-- почти съ испугомъ спросила Юлія Николаевна и съ тревогой взглянула на сестру, широко раскрывшимися глазами.
   У нея вдругъ защемило сердце, и слезы готовы были навернуться на глаза.
   -- Ну да. Ты еще такъ молода, что тебѣ многое, трудно объяснить. Петръ Павловичъ попалъ въ такое общество дурныхъ молодыхъ людей и дурныхъ женщинъ, которое доведетъ его до гибели, испортитъ его будущность, лишитъ его возможности сдѣлаться хорошимъ семьяниномъ. Теперь онъ отказывается отъ академіи и портитъ свою карьеру, потомъ онъ запутается въ денежныхъ дѣлахъ и долженъ будетъ выйти изъ службы, изъ нашего круга.
   -- Вотъ-то я никакъ не думала, что онъ такой несчастный!-- вздохнула Юлія Николаевна и задумалась.
   Она качала своей хорошенькой головкой, тяжело переводя духъ.
   -- Что это съ тобою, стрекоза? Чѣмъ опечалили?-- проговорила старуха Сухарева, возвратившись въ гостиную и увидавъ задумчиво стоявшую Юлію Николаевну.
   -- Такъ! мы наставленій не любимъ,-- холодно отвѣтила за сестру Марья Николаевна.-- А гдѣ этотъ головорѣзъ нашъ?-- спросила старуха, оглядывая комнату.
   -- Муратовъ? Ушелъ,-- отвѣтила Марья Николаевна.
   -- Онъ мнѣ удивительно напоминаетъ моего генерала,-- проговорила старуха, закатывая глаза подъ лобъ.-- Адонисъ!
   -- Развѣ онъ похожъ на папа?-- быстро спросила Юлія Николаевна съ засверкавшими радостью глазами.
   -- О, удивительно! Твой покойный папа былъ такой же сорви-голова и сердцеѣдъ!-- съ чувствомъ вздохнула генеральша.
   Марья Николаевна строго взглянула на мать, слегка пожавъ плечами.
   -- Но вѣдь папа былъ очень добрый?-- вопросительно произнесла Юлія Николаевна и съ любопытствомъ взглянула на мать.
   -- Да они всѣ добрые, эти вѣтрогоны!-- махнула рукой генеральша.
   Марья Николаевна не вытерпѣла и проговорила:
   -- Жюли, ты пошла бы почитать съ миссъ Дальтонъ.
   Юлія Николаевна нетерпѣливо вздернула плечиками и со вздохомъ, отрывисто проговорила:
   -- Adieu, mam.
   -- Прощай, прощай, стрекоза!
   Юлія Николаевна поцѣловала старуху и нѣжно, какъ шаловливое, балованное дитя, шепнула ей:
   -- Голубчикъ, возьмите меня къ себѣ погостить!
   Старуха утвердительно мигнула ей глазами и таинственно пожала ея руку. Генеральша была всегда въ восторгѣ, когда ей удавалось въ чемъ-нибудь обмануть и провести старшую дочь, которой она не на шутку побаивалась въ душѣ.
   -- Maman, какъ вы неосторожны!-- съ упрекомъ, почти строго произнесла Марья Николаевна, когда ея сестра удалилась изъ гостиной.
   -- А что?-- спросила съ удивленіемъ старуха.
   -- Вы хвалите при Жюли Муратова! Долго ли вскружить голову бѣдной дѣвочкѣ?
   -- Что-жъ изъ этого?.. Она уже невѣста. Чѣмъ раньше выйдетъ замужъ, тѣмъ лучше!.. Молодость дважды не приходитъ,-- вздохнула Сухарева, словно сожалѣя, что и къ ней не вернется ея молодость.
   -- Но не за Муратова же вы думаете ее выдать?
   -- Я ни за кого не думаю ее выдавать. Кто ей понравится, за того и выйдетъ. Это старыя традиціи выдавать дочерей по волѣ родителей.
   При словѣ "традиціи" Марья Николаевна немного покраснѣла, точно боялась, что кто-нибудь посторонній слышалъ это выраженіе матери.
   -- Да, но нельзя же выдать Жюли за перваго встрѣчнаго бѣдняка безъ карьеры, безъ будущности,-- проговорила она сухимъ тономъ.
   -- Ахъ, мой генералъ тоже былъ санкюлотомъ, когда женился на мнѣ,-- засмѣялась искреннимъ смѣхомъ старуха.-- Однако, дослужился же до генеральскаго чина! Съ деньгами, матушка, все можно. Ты знаешь, что твой дѣдъ и изъ мужиковъ вышелъ, а посланники у него обѣдывали. Разъ прусскій посланникъ...
   Марья Николаевна еще болѣе нахмурилась и перебила воспоминанія матери.
   -- Что-жъ, если хотите, выдавайте Жюли за кого угодно, хоть за этого кутилу. Мнѣ все равно,-- проговорила она сухо.-- Я считаю только необходимымъ предупредить васъ...
   -- Да я тебѣ говорю, что я ни за кого не выдамъ ее насильно,-- перебила ее мать.-- А захочетъ она идти за Муратова -- и пусть идетъ. Ты называешь его кутилой, но тѣмъ лучше, если онъ до женитьбы перебѣсится; хуже, если она выйдетъ за такого, который начнетъ кутить послѣ свадьбы. А вѣдь мужчина когда-нибудь да долженъ кутить. Это ужъ такъ опредѣлено. Это въ физіологіи мужчинъ. А ты лучше скажи, когда ты пришлешь ко мнѣ погостить Жюли? Я вѣдь одна соскучилась. Пусто такъ въ домѣ.
   -- Но у васъ же Жакъ живетъ?-- холодно замѣтила Марья Николаевна.
   -- Яша рыщетъ Богъ знаетъ гдѣ, его я и не вижу по цѣлымъ днямъ,-- отвѣтила старуха.-- Да къ тому же у него своя отдѣльная половина въ домѣ...
   -- Вы ему воли много дали. Онъ сдѣлался сказкой города.
   -- Ахъ, матушка, да про кого же не говорятъ! Яшу зовутъ мотомъ, твоего мужа -- скрягой. Это въ порядкѣ вещей. Кто богатъ, о томъ и говорятъ. Перебѣсится Яша -- и молодецъ будетъ.
   -- Но онъ тратитъ чудовищныя суммы денегъ.
   -- Всего не промотаетъ. Промотаетъ свое -- отъ меня останется. Да и своего-то не промотаетъ. Шестьдесятъ тысячъ въ годъ ему теперь приходится при готовой квартирѣ и готовомъ столѣ, такъ этого на его кутежи хватитъ. А ты взгляни на него, что за молодецъ! Мой генералъ и не думалъ, что его Яшка такимъ героемъ вырастетъ...
   -- Сидящимъ четыре года въ юнкерахъ,-- съ презрѣніемъ проговорила Марья Николаевна.
   -- Да куда-жъ ему спѣшить? Ему еще и всего-то двадцать первый годъ. Ахъ, ворчунья, ты все преувеличиваешь, все видишь въ дурномъ свѣтѣ!-- пошутила Сухарева, поднимаясь съ мѣста.
   Марья Николаевна промолчала и сухо простилась съ матерью. Она негодовала на мать за ея "глупые взгляды", за ея "необразованность", за тя "вульгарность", за ея "поблажки" Юліи Николаевнѣ и Якову Николаевичу. Въ душѣ Марья Николаевна давала себѣ слово не отпускать по возможности сестру къ матери, гдѣ молодая дѣвушка могла набраться дурныхъ манеръ, гдѣ она могла встрѣчаться съ кутящимъ вѣтреникомъ-братомъ, гдѣ Муратовъ могъ овладѣть сердцемъ молодой дѣвушки. Марья Николаевна и ея мужъ были опекунами и попечителями молодыхъ Сухаревыхъ и часто разсчитывали, что для нихъ не безвыгодно подольше продержать въ дѣвушкахъ Юлію Николаевну или выдать ее за человѣка, для котораго приданое будетъ играть второстепенную роль, чего нельзя было ожидать отъ Муратова.
   Муратовъ, возвращаясь домой, никакъ не думалъ, что его визитъ къ Аносовымъ возбудилъ столько толковъ о немъ. Онъ шелъ въ странномъ настроеніи. Онъ почти не думалъ теперь о богатствѣ Юліи Николаевны и только вспоминалъ о томъ, какъ она похорошѣла, какъ она свѣжа, какъ она привѣтлива. До сихъ поръ онъ сходился съ женщинами пожившими, съ женщинами испорченными; теперь впервые его манило сближеніе съ дѣвушкой свѣжей и чистой, какъ ребенокъ. Въ немъ проснулось что-то въ родѣ боязни прикоснуться нечистыми помыслами къ этому дѣвственному существу, въ его головѣ зароились картины семейнаго счастья съ порхающею и поющею птичкой-женой, съ отдыхомъ отъ безсонныхъ оргій холостой жизни. Чѣмъ шире разрастались его мечты объ этомъ счастьѣ, тѣмъ ненавистнѣе становилась ему его теперешняя жизнь съ вѣчными поисками денегъ, денегъ и денегъ, добываемыхъ лживыми увѣреніями въ любви, любезничаньемъ съ перезрѣлыми и испорченными женщинами, жизнь съ постоянными хлопотами по учету векселей, по залогу вещей, съ неизбѣжными столкновеніями съ ростовщиками, комиссіонерами, темными героями легкой наживы, жизнь съ пьяными оргіями, съ усиліями подладиться подъ вкусъ богатыхъ кутилъ, съ панибратскимъ обращеніемъ со стороны такихъ же бѣдныхъ, какъ онъ, приживалокъ и прихлебателей богачей,-- прихлебателей, противныхъ ему по своему тупоумію, цинизму, наглости. Онъ мысленно говорилъ себѣ теперь, что Юлія Николаевна могла сдѣлаться для него ангеломъ-хранителемъ, который спасетъ его отъ капризовъ разныхъ молодыхъ самодуровъ Аносовыхъ, разныхъ сластолюбивыхъ купчихъ Вахромеевыхъ, разныхъ циничныхъ Альфонсинъ, разныхъ грязненькихъ тунеядцевъ и идіотовъ Бартеровъ и Флери. Онъ говорилъ себѣ, что, вырвавшись изъ этого омута, онъ начнетъ новую жизнь...
   

V.

   Софья Дмитріевна сильно трусила, выдавъ Муратову вексель. Она очень хорошо знала, что выдача ею векселя можетъ открыться только черезъ полгода, но все же трусила. Ей хотѣлось поскорѣе увидать Муратова, чтобы узнать, въ надежныя ли руки онъ передалъ этотъ вексель, не покажутъ ли ея мужу этотъ предательскій клочокъ бумаги. Мужъ, между тѣмъ, какъ нарочно никуда не уходилъ въ теченіе двухъ дней. Онъ былъ нездоровъ и придирался болѣе обыкновеннаго. Бѣдная женщина страдала и за-себя, и за своего "Петю". Она представляла себѣ, въ какомъ тревожномъ состояніи долженъ былъ находиться Муратовъ, не имѣя возможности видѣться и переговорить съ нею о дѣлахъ.
   Она отчасти была права. Муратовъ хотя и не печалился о томъ, что не могъ обнять ее, но сильно волновался оттого, что не могъ сообщить ей извѣстій о неудачѣ по дѣлу учета ея векселя. Онъ просидѣлъ два вечера дома, ожидая, что у Зининыхъ поставятъ на окно свѣчи. Но свѣчи на окно не ставили, и ему приходилось ложиться спать въ самомъ скверномъ настроеніи духа.
   На третій день, часу въ девятомъ, когда у Зиминыхъ кончился пріемъ залоговъ, Зимину нужно-было непремѣнно идти по дѣлу. До своего ухода онъ сталъ, по обыкновенію, провѣрять шнуровую книгу и просматривать принятыя подъ залогъ вещи. Среди этого занятія онъ столкнулъ локтемъ принятую въ залогъ брошь, положенную въ темный футляръ. Онъ, съ подсвѣчникомъ въ рукахъ, сталъ ее искать на полу и раскашлялся. Стоя на колѣняхъ, задыхаясь отъ кашля, онъ поставилъ свѣчу на подоконникъ.
   -- Что ты дѣлаешь!-- вскрикнула Софья Дмитріевна и быстро схватила свѣчу съ подоконника.
   -- Что съ тобой? Чего ты?-- спросилъ мужъ, продолжая кашлять.
   Софья Дмитріевна совсѣмъ растерялась. Она была блѣдна и дрожала всѣмъ тѣломъ.
   -- Я испугалась... мнѣ показалось... занавѣси могутъ вспыхнуть,-- пробормотала она, вся блѣдная и трепещущая.
   Она не умѣла ни лгать, ни притворяться.
   -- Дура... дура... испугала,-- ворчалъ мужъ.-- Подними... подними меня...
   Она подняла его съ полу. Мало-по-малу, его нашелъ началъ утихать.
   -- Пора идти,-- проговорилъ онъ.
   Она не отговаривала его, хотя ей было его жаль. Но ей было необходимо скорѣе увидать Петра Павловича. Ее слишкомъ сильно мучилъ вопросъ о векселѣ; притомъ ей хотѣлось поскорѣе узнать, можетъ ли она сама добыть деньги для выкупа вещей, заложенныхъ ею для Муратова. Въ послѣдніе дни ея мужъ все чаще и чаще говорилъ, что имъ необходимо съѣздить въ театръ, въ гости къ ея родственникамъ, разсѣяться. Она боялась этихъ предложеній, потому что мужъ могъ заставить ее надѣть брильянты и браслеты, которыхъ у нея уже не было.
   -- Ты потеплѣй закутайся!-- проговорила она мужу.
   -- Какія нѣжности!-- проворчалъ онъ.-- Ужъ не боишься ли за мое здоровье!
   -- Ты знаешь, мнѣ жаль тебя,-- тихо и покорно сказала она.
   -- Жаль?
   Онъ пристально посмотрѣлъ на неё.
   -- Чего жалѣть? Умру -- богатой вдовой останешься,-- желчно проговорилъ онъ.
   Она вздохнула. Её все болѣе, и болѣе терзали эти желчныя выходки больного человѣка!
   -- Выйдешь замужъ за какого-нибудь хлыща, вѣтрогона, вмѣстѣ мотать начнете, что я, дуракъ, накопилъ для другихъ...
   -- Для чего ты это мнѣ говоришь?-- болѣзненно сказала она.
   -- А затѣмъ, чтобы сказать, что этого можетъ и не быть,-- рѣзко отвѣтилъ онъ.-- Умру безъ духовной -- мои родственники, вся эта подлая сволочь, не знавшая меня во дни моей бѣдности, все отнимутъ. Останешься съ жалкими грошами, тогда будешь вспоминать, какъ жила при мужѣ, какъ мужъ обо всемъ заботился. Тогда вспомнишь, въ какія погоды приходилось ему, больному, бѣгать для тебя, для твоего спокойствія, будешь жалѣть, что не умѣла удержать его...
   Она не выдержала и заплакала, но не останавливала его. Онъ нахмурился и замолчалъ.
   -- Полно,-- тихо сказалъ онъ черезъ минуту.-- Ты видишь, я боленъ, я раздраженъ... Ну, прости меня!
   Онъ поднесъ къ своимъ сухимъ и горячимъ губамъ ея руку. Онъ самъ сознавалъ, что онъ терзаетъ, мучитъ ее, и все-таки не могъ не терзать ее. Онъ раздражался, потому что она была молода, здорова, свѣжа, а онъ былъ боленъ, безсиленъ, слабъ. Онъ чутьемъ угадывалъ, что она не можетъ любить его, что она испытываетъ чувство неудовлетворенности, и это бѣсило его.
   -- Не сердись!.. Я тиранъ, я деспотъ, какъ всѣ люди, бывшіе долго сухими, старыми холостяками... Мнѣ не слѣдовало жениться... Но ты пойми, что я люблю, люблю тебя больше жизни, больше всего... О, если бы я былъ здоровъ!.. Вотъ теперь, мнѣ нужно, необходимо нужно идти по дѣлу, а это меня бѣситъ, я хотѣлъ бы сидѣть здѣсь, въ теплѣ, съ тобою, около тебя, у твоихъ ногъ...
   Ей стоило сказать: "останься!" и онъ остался бы, забывъ о всѣхъ выгодахъ.
   Но она молчала, она боялась заговорить.
   -- Но я долженъ идти, въ наказаніе за то, что огорчилъ тебя,-- бормоталъ онъ.-- Да, да, потомъ отдохнешь, успокоишься и простишь меня... Ты вѣдь простишь? Да?
   -- Я... я не сержусь... Мнѣ больны твои упреки,-- тихо прошептала она.
   Ей хотѣлось сказать что-то, болѣе теплое, ласковое, но въ ея головѣ промелькнула пугливая мысль: "что если онъ останется?"
   -- Ну, я пойду!-- вздохнулъ онъ, опять цѣлуя ея руки.
   Софья Дмитріевна переносила страшную пытку.
   Онъ намоталъ на шею шарфъ, надѣлъ шубу и теплую шапку и пошелъ, отдавъ приказаніе Дарьѣ "беречь барыню". Минуты черезъ двѣ свѣча появилась на окнѣ. Софья Дмитріевна поставила свѣчу и почувствовала, что у нея сжалось сердце. Почему-то ей казалось, что мужъ когда-нибудь, можетъ-быть, сегодня, подсмотритъ этотъ условный сигналъ. Что будетъ тогда? Наконецъ, онъ можетъ во время ея отсутствія изъ комнаты поставить свѣчу на подоконникъ и тогда... Она дрожала отъ одной этой мысли.
   Прошло минутъ десять. Въ дверь кухни послышался знакомый стукъ. Софья Дмитріевна сама бросилась отпирать двери и уже обнимала Муратова.
   -- Наконецъ-то ушелъ твой самодуръ. Я цѣлые три дня почти не отходилъ отъ своего окна,-- нѣсколько раздражительно проговорилъ Муратовъ.
   Она смутилась и посмотрѣла на него испуганнымъ взглядомъ. Онъ былъ, очевидно, въ самомъ дурномъ расположеніи духа.
   -- Ты сердишься?-- спросила она.
   -- Я полагаю, что мы будемъ говорить, не въ кухнѣ?-- сухо сказалъ онъ вмѣсто отвѣта, пожимая плечами.
   -- Ахъ, да, да!.. Пойдемъ!-- заторопилась она.
   Они вошли въ комнату. Муратовъ сѣлъ. Она стояла передъ нимъ. Она ждала, что онъ, по обыкновенію, посадитъ ее къ себѣ на колѣни, приласкаетъ, какъ ребенка.
   -- Я долженъ буду, наконецъ, уѣхать изъ Петербурга,-- проговорилъ онъ, подавая ей ея вексель.
   Она растерянно взяла въ руки этотъ клокъ тонкой бумаги и повертѣла его, точно это было что-то неизвѣстное ей.
   -- Твои векселя не имѣютъ никакой цѣны,-- сухо продолжалъ онъ.-- Ихъ не учитаютъ и за десять процентовъ въ мѣсяцъ. Оно и понятно. У твоего мужа есть много родныхъ, все достанется имъ, тебѣ выдастся самая незначительная часть. Кто же станетъ учитать векселя нищихъ! Очень жаль, что я не понялъ всего этого раньше и поступилъ не какъ дѣлецъ, а какъ мальчишка.
   Она стояла, опустивъ руки, потупивъ глаза, какъ преступница, обличенная въ преступленіи.
   -- Мнѣ пришлось, впрочемъ, пережить за это прескверныя минуты,-- продолжалъ онъ.-- Жидъ Кречмеръ такъ посмотрѣлъ на меня, такъ отвѣтилъ мнѣ, когда я принесъ ему этотъ проклятый вексель къ учету, что было отъ чего растеряться. Это былъ хорошій урокъ.
   Она стояла, какъ статуя, съ растеряннымъ видомъ. Муратовъ былъ непривычно сухъ, рѣзокъ и грубъ. Испытанное имъ, оскорбленіе, неудача, полное отсутствіе надежды на будущее,-- все это бѣсило, раздражало его. Онъ поднялся съ мѣста. Софья Дмитріевна очнулась и схватила его за рукавъ.
   -- Ради Бога, ради Бога, не уходи!-- воскликнула она.-- Подумаемъ, что можно сдѣлать... Останься!.. У меня есть еще брильянтовыя серьги. Завѣра достану ключи отъ шкапа... выну ихъ... передамъ тебѣ...
   -- Пожалуйста, не уговаривай меня!-- проговорилъ Муратовъ.-- Это только ухудшаетъ мое положеніе, запутываетъ дѣла... Ну, я останусь... Добудемъ мы еще сотню, двѣ сотни рублей, а потомъ?.. Вѣдь на эти деньги долго не проживешь!.. Я надѣялся, что твои векселя что-нибудь значатъ, и потому остался... Но я ошибся и только даромъ прожилъ здѣсь лишнее время, тогда какъ каждый день здѣсь требуетъ денегъ, денегъ и денегъ... Да, другъ мой, мы плохіе счетчики и дѣльцы... Мы думали, что вексель бѣдной жены богатаго мужа что-нибудь значитъ, и ошиблись... "Вотъ если бы это былъ вексель самого господина Зимина,-- сказалъ Кречмеръ:-- тогда другое дѣло"... Жидъ не дуракъ... "Если бы, говоритъ, тоже было духовное завѣщаніе въ пользу г-жи Зиминой, я учелъ бы ея векселя"... Все если бы, да если бы, а теперь -- прощай.
   -- Постой!-- снова вскрикнула она и обвила его шею руками.-- Постой! Я дамъ тебѣ завтра серьги, потомъ подумаемъ, обсудимъ. О, милый, дорогой, не уѣзжай отсюда, не уходи.
   Она прильнула къ нему. Онъ сѣлъ и посадилъ ее къ себѣ на колѣни. Она приклонилась къ его рукамъ своимъ лицомъ, прильнула къ нимъ губами. Она была жалка въ эту минуту, вымаливая ласковаго слова, привѣтливаго взгляда. Сжалился ли надъ ней Муратовъ, разсчиталъ ли онъ, что лучше получить отъ нея брильянтовыя серьги, чѣмъ не получить ихъ, но только онъ остался у нея. Это было для него тѣмъ легче исполнить, что онъ, во всякомъ случаѣ, не могъ уѣхать изъ Петербурга отъ своихъ кредиторовъ и долженъ былъ какъ-нибудь перебиться до того времени, когда судьба пошлетъ ему новую, болѣе выгодную связь. Онъ приласкалъ бѣдную женщину.
   -- Но ты должна подумать о себѣ,-- говорилъ онъ ей.-- Постарайся, чтобы мужъ сдѣлалъ духовное завѣщаніе въ твою пользу. Конечно, можно бы обойтись и безъ духовной, если бы онъ выдалъ тебѣ векселя. Но это труднѣе; Тебѣ надо очень и очень позаботиться о себѣ. Что- будетъ, если ты останешься безъ денегъ послѣ его смерти?
   -- Тогда вмѣстѣ уѣдемъ въ провинцію,-- робко прошептала она.-- Тамъ, ты говоришь, дешевле жить.
   -- Одному -- да, но съ женою, съ семьей и тамъ жить дорого. Поступать опрометчиво нельзя. Теперь не такое время, чтобы съ милымъ былъ рай и въ шалашѣ. У насъ могутъ быть дѣти. Надо подумать о нихъ. Почему и я, и ты несчастны? Потому, что наши родные не думали о насъ, не дали намъ порядочнаго образованія, оставили нищими на произволъ судьбы. Да, намъ придется разстаться, если у насъ не будетъ ничего: этого требуетъ честность.
   -- Не говори, не говори такъ! Не думай о-томъ, что будетъ послѣ; покуда мы вмѣстѣ, покуда мы счастливы!
   Она зажала рукою его ротъ и прижалась къ нему.
   Черезъ полчаса, когда онъ долженъ былъ снова уйти, она и смѣялась, и плакала, надѣясь, что онъ останется въ городѣ хотя нѣсколько времени. Когда онъ ушелъ, она усѣлась въ кухнѣ и задумалась. Какъ остановить его отъ перехода въ армію? Гдѣ достать денегъ? Деньги были нужны не только для него, но и для нея, для выкупа вещей. Что, если мужъ опять вздумаетъ везти ее въ театръ и велитъ ей надѣть что-нибудь изъ подаренныхъ ей золотыхъ бездѣлушекъ? Можетъ, ли она долго скрывать, что этихъ вещей у нея нѣтъ? Среди этихъ думъ въ ея головѣ ни разу не промелькнула мысль, что лучше всего отказаться отъ Муратова. Онъ ей былъ нуженъ, какъ воздухъ и вода. Въ немъ была теперь вся цѣль ея жизни.
   Она вздрогнула и поблѣднѣла, услышавъ звонокъ мужа. Дарья отворила двери, вошелъ Зиминъ. Онъ былъ блѣденъ и, казалось, продрогъ. Его лицо походило на лицо покойника. Софьѣ Дмитріевнѣ вспомнилось лицо ея бабки, и она сильно испугалась.
   -- Что съ тобой?-- тревожно спросила она.
   -- Прозябъ,-- тихо отвѣтилъ онъ и глухо закашлялъ.-- Чаю сдѣлай. Я прилягу.
   Онъ въ изнеможеніи легъ на диванъ. Его била лихорадка. Софья Дмитріевна начала хлопотать надъ приготовленіемъ чая. Наконецъ, чай былъ готовъ. Она налила стаканъ и подала его мужу. Онъ лежалъ въ забытьѣ, съ полуоткрытыми глазами, уставленными на одну точку.
   "Что, если онъ умретъ?" -- промелькнуло въ ея головѣ, и ее охватилъ ужасъ. Она боялась его живого, она еще болѣе боялась увидать его мертвымъ среди этой обстановки. Она назвала его по имени! онъ очнулся.
   -- Да, да, дай чаю!-- пробормоталъ онъ, взявъ стаканъ.
   Его руки дрожали.
   -- Закрой меня чѣмъ-нибудь теплымъ,-- сказалъ онъ, допивъ чай.
   Она накрыла его пледомъ. Онъ снова впалъ въ забытье. Она присѣла около него и задумалась. Эта комната, походившая на склепъ съ высохшими трупами, этотъ полумертвый человѣкъ, эта тишина, царившая кругомъ, пугали ея трусливую, запуганную душу. Ей представлялось, что онъ умретъ, какъ ея бабка, и станетъ такимъ синимъ, похожимъ на скелетъ. Его начнутъ обмывать, и у него руки и ноги будутъ висѣть, какъ плети. Когда обмывали трупъ ея бабки, одна рука старухи стукнулась объ полъ. Какой страшный былъ этотъ стукъ! Потомъ его положатъ на столъ, и дьячокъ станетъ протяжно, заунывно читать по ночамъ. Она закроетъ глаза и уши, какъ она закрывала ихъ во время смерти бабки. Но онъ все же будетъ мерещиться ей. Нѣтъ, она уйдетъ къ своему Петѣ. Она уже никогда не вернется сюда. Она будетъ жить съ Петей.
   "Жить съ Петей... А что, если Леня умретъ безъ духовной?-- вдругъ мелькнуло въ ея головѣ.-- У него есть родные; они ненавидятъ меня; они все оберутъ; они выгонятъ меня, какъ выгналъ дядя изъ дома бабеньки... Что же я буду дѣлать? Уѣду съ Петей въ провинцію?.. Но развѣ у насъ хватитъ средствъ для жизни?.. Онъ говорилъ, что жить съ семьей и тамъ дорого... Сколько мнѣ достанется?.. Я не знаю, что есть у Лени. Нѣтъ, такъ нельзя... Надо что-нибудь сдѣлать".
   Она уставила глаза въ полъ и сидѣла, не двигаясь, не шевелясь. Теперь уже ее путала не картина смерти ея мужа, а картина ея будущей жизни.
   -- Что же, чай-то будете пить?-- спросила Дарья.
   Софья Дмитріевна вздрогнула.
   -- Нѣтъ, Дарьюшка!-- отвѣтила она.
   -- Что это съ бариномъ-то?-- тихо спросила Дарья.
   -- Умираетъ,-- такъ же тихо прошептала Софья Дмитріевна.
   -- Ну-у!-- недовѣрчиво проговорила служанка.-- За священникомъ или за докторомъ не послать ли?
   -- Я не смѣю!
   -- А можетъ, и такъ отлежится, сномъ, значитъ, пройдетъ. Это бываетъ.
   Служанка вышла. Софья Дмитріевна осталась сидѣть одна.
   "Вотъ и бабенька умерла безъ духовной, по-міру меня пустила,-- думала она.-- И онъ такъ умретъ. Мнѣ такъ на роду написано... Написать бы духовную и попросить его подписать ее... Но какъ же попросить? Подпишетъ ли?.. Нѣтъ, я не рѣшусь попросить, ни за что не рѣшусь!.. А если я сама? Говорятъ, это часто дѣлается... Вотъ онъ разсказывалъ про такой случай... Онъ вѣдь все равно хотѣлъ бы мнѣ все оставить, а не своимъ роднымъ. Онъ ихъ ненавидитъ. Да это и не ихъ имущество. Это его и мое. Я жена... Но гдѣ же взять свидѣтелей?"
   Она опять впала въ оцѣпенѣніе. Ей стали вспоминаться всѣ знакомые мужа,-- ростовщики, биржевые дѣльцы, комиссіонеры, темныя личности. Въ ея воспоминаніи воскресли всѣ ихъ разговоры о поддѣлкѣ духовныхъ завѣщаній, о поддѣлкѣ вокселой, о всей той массѣ мошенническихъ сдѣлокъ, которыми жилъ этотъ людъ. Весь этотъ людъ, спокойно говорившій о разныхъ мошенничествахъ, охотно согласился бы за деньги составить вмѣстѣ съ нею подложное духовное завѣщаніе. Но ей страшно было войти съ ними въ переговоры. Они могли выдать ее. Она боялась ихъ.
   "Если векселя отъ его имени написать,-- снова мелькнуло въ ея головѣ.-- Это легче. Подписать, какъ онъ подписываетъ. Это я одна могу сдѣлать. Но учтутъ ли ихъ? Учтутъ! Леня самъ принималъ поддѣльные векселя. По поддѣльнымъ скорѣе выплатятъ, говорилъ онъ. Не захотятъ подвергнуться уголовной отвѣтственности. Но вѣдь это онъ учиталъ векселя, поддѣланные дѣтьми вліятельныхъ особъ, извѣстныхъ лицъ. А кто учтетъ поддѣланные мною векселя?.. Развѣ попросить Петю, чтобы онъ уговорилъ своихъ друзей поставить на векселяхъ бланки... Мнѣ только бы теперь вывернуться съ Петей, а тамъ... Умретъ Леня... я все возьму и безъ духовной... Я одна здѣсь... Вѣдь это все мое, мое... Да, учесть векселя теперь, тогда будутъ деньги на выкупъ вещей... А если онъ не умретъ? Что онъ скажетъ тогда, узнавъ о векселяхъ? Онъ убьетъ меня... Убьетъ!"
   Она съ ужасомъ взглянула на мужа. Онъ казался мертвымъ.
   "Нѣтъ, онъ не встанетъ,-- подумала она.-- Нужно торопиться. Не то все оберутъ его родные. Этотъ проклятый двоюродный его братъ... эта гнусная его тетка... они ненавидятъ меня. Я ихъ мало знаю, но знаю, что они злые, гадкіе?.. Да, они, какъ мой дядя, пріѣдутъ и выгонятъ меня на улицу, въ одномъ платьѣ... Господи, какъ я была тогда несчастна... хорошо еще, что я тогда не вполнѣ понимала это... А теперь... Нѣтъ, нѣтъ, я должна что-нибудь сдѣлать".
   Она думала и дѣйствовала точно во снѣ, въ бреду, наобумъ. Она знала дѣйствительную жизнь по наслышкѣ, она не умѣла мошенничать; она только сознавала, что она можетъ теперь спастись однимъ мошенничествомъ. Она осторожно встала и, крадучись, пошла между шкаповъ, этажерокъ и вѣшалокъ съ платьемъ къ письменному столу, накоторомъ стояла свѣча. Она открыла одну изъ шнуровыхъ книгъ, взяла листъ лежавшей тамъ бумаги и начала копировать подпись мужа. Это была затѣйливая подпись, состоявшая изъ длинныхъ, узкихъ буквъ, составлявшихъ треугольникъ, начинавшійся большимъ и кончавшійся едва замѣтнымъ ъ съ росчеркомъ, образовавшимъ почти кольцо, охватывавшее весь треугольникъ. Эта подпись была пріобрѣтена долгой практикой еще въ тѣ времена, когда молоденькій пажъ Зиминъ пріучалъ себя подписывать "подпоручикъ Зиминъ". Она хорошо знала эту подпись, знала характеръ каждой изъ этихъ шести буквъ, и все-таки ея рука выводила совсѣмъ иныя буквы. Повидимому, что могло быть легче этого росчерка, представлявшаго тонкое, правильное кольцо, а между тѣмъ у нея не выходило это кольцо такимъ ровнымъ, такимъ правильнымъ. Она попробовала наложить на подпись мужа тонкую бумагу и прорисовать эту подпись. Но этотъ опытъ вышелъ еще неудачнѣе: всѣ буквы обличали дрожаніе въ рукѣ, росчеркъ былъ мѣстами толще, мѣстами тоньше.
   -- Кто это? Кто?-- послышался ей голосъ мужа.
   Она замерла, быстро закрывъ рукою бумажку съ пробными подписями.
   -- Это я,-- отозвалась она.
   -- Не спишь?-- спросилъ онъ слабо.
   -- Нѣтъ.
   -- Что дѣлаешь?
   Онъ пошевелился. Она еще плотнѣе зажала рукой бумажку. "Что, если онъ встанетъ, увидитъ?" -- мелькнуло въ ея головѣ. Она словно замерла.
   -- Просматриваю книги отъ нечего дѣлать,-- глухо отвѣтила она.
   -- Пить дай!
   Она скомкала исписанную ею бумажку и спрятала ее въ карманъ. Черезъ минуту она приближалась къ мужу со стаканомъ воды.
   -- Тебѣ лучше?-- спросила она.
   -- Нѣтъ... тутъ горитъ... душитъ,-- отвѣтилъ онъ, показывая на грудь.
   -- Не послать ли за докторомъ?-- заботливо спросила она.
   Онъ отрицательно махнулъ рукою и снова забылся.
   Она опять сѣла писать эти роковыя шесть буквъ. Иногда она останавливалась на первой же буквѣ, написавъ вмѣсто з знакъ, обозначавшій унцію; иногда ей удавалось написать всѣ шесть буквъ и испортить все росчеркомъ; ни разу она не могла сказать, что она хотя на шагъ приблизилась къ желанной цѣли. Въ ея головѣ не было теперь никакихъ думъ, вопросовъ, сомнѣній; ея мозгъ былъ направленъ въ одну сторону; онъ видѣлъ только эти шесть буквъ съ круглымъ росчеркомъ; онъ стремился только уловитъ эту подпись. Ея душевное настроеніе дѣлалось все болѣе и болѣе болѣзненнымъ, лихорадочнымъ; она была больна серьезнѣе, чѣмъ ея мужъ; ея психическое состояніе могло быть названо, безъ всякой натяжки, помѣшательствомъ.
   -- Не надо... не надо... спи!-- опять послышался голосъ больного.
   -- Ничего!-- отвѣтила Софья Дмитріевна, снова вздрогнувъ и пряча бумажки, исписанныя ею.
   -- Мы поѣдемъ... ну, и хорошо... довольно такъ жить... Возьми билеты... Ты думаешь, денегъ нѣтъ... глупости!.. Деньги есть... Потеряна только честь... Бери билеты.
   Больной бредилъ ровнымъ, однообразнымъ, гробовымъ голосомъ.
   Софья Дмитріевна вся съежилась отъ ужаса. Она боялась подняться съ мѣста, боялась позвать служанку. Мутное зимнее утро начинало уже заниматься. Она сама не вѣрила своимъ глазамъ, видя, что ночь уже прошла. Она не могла даже дать себѣ яснаго отчета, какъ она провела эту ночь -- писала ли она безъ перерыва, забывалась ли на нѣсколько минутъ сномъ.
   

VI.

   Рѣзкій звонокъ у параднаго входа въ квартиру Зиминыхъ заставилъ Софью Дмитріевну очнуться вполнѣ. Онъ напомнилъ ей, что начался день и что ей пора приняться за свои обычныя обязанности.
   Она торопливо, испуганно спрятала исписанные ею листы бумаги, кое-какъ поправила свой туалетъ и пошла отворить дверь для пріема посѣтителей. Принявъ въ залогъ вещи и выдавъ ссуду, она осталась одна и начала опять смутно припоминать, что было съ нею въ прошлую ночь. Поддѣлываніе подписи мужа казалось ей теперь какимъ-то тяжелымъ сномъ, страшнымъ кошмаромъ: если бы въ ея карманѣ не было этихъ предательскихъ, исписанныхъ ею, бумажекъ, она не повѣрила бы, что она провела эту ночь безъ сна въ такой работѣ; она даже не понимала теперь, для чего она старалась поддѣлать подпись мужа. Выдать векселя отъ его имени она, какъ ей казалось теперь, не посмѣла бы, покуда онъ еще живъ. Написать въ свою пользу завѣщаніе отъ его имени было невозможно, такъ какъ у нея не было надежныхъ свидѣтелей. Теперь она понимала все это, и ей самой казалось, что она дѣйствовала ночью въ бреду, въ припадкѣ умопомѣшательства. Она никакъ не могла вспомнить, какъ она додумалась ночью до необходимости поддѣлать подпись мужа. Но что же ей дѣлать теперь, чтобы обезпечить себя въ будущемъ, въ случаѣ смерти мужа? Да дѣйствительно ли онъ такъ опасно боленъ? Нужно позвать доктора, нужно спросить его о состояніи больного. Она прошла къ мужу. Онъ лежалъ, попрежнему, безъ движенія, но не спалъ.
   -- Тебѣ, Леня, очень худо?-- спросила несмѣло Софья Дмитріевна.
   -- Доктора пригласи,-- проговорилъ больной слабымъ голосомъ.
   -- Фроста или кого-нибудь другого?-- спросила жена.
   -- Фроста. Софья Дмитріевна торопливо направилась въ кухню, послала кухарку за докторомъ, велѣла ей вернуться черезъ парадную лѣстницу и заперла за нею дверь на черный ходъ.
   -- Ты, Леня, не хочешь ли чаю?-- спросила она, возвращаясь къ мужу.
   -- Пожалуй, съ лимономъ,-- отвѣтилъ больной,
   Онъ лежалъ, обкусывая кожу на пересохшихъ губахъ и разсматривая съ какимъ-то тупымъ выраженіемъ свои исхудалыя желтыя руки.
   -- Хорошо ли тебѣ съ лимономъ?-- спросила она.
   -- Ничего...
   Она пошла снова въ кухню заварить чай. Она дѣйствовала теперь бодро, энергично, точно въ лихорадкѣ. По временамъ ей казалось, что ей нужно именно теперь собрать всѣ свои силы, такъ какъ, пожалуй, сегодня къ вечеру всё кончится. Она не говорила даже мысленно, что именно кончится; она не давала себѣ отчета, почему она думаетъ, что все должно кончиться именно сегодня; она была просто сильно возбуждена и ждала какой-то катастрофы. Среди хлопотъ съ чаемъ она два раза слышала рѣзкіе звонки у параднаго входа, два раза отрывалась отъ самовара, чтобы выдать ссуды посѣтителямъ.
   -- Соня,-- позвалъ ее больной.
   -- Что?-- отозвалась она.
   -- Вывѣси на двери объявленіе, что сегодня касса закрыта,-- проговорилъ больной.-- Я не могу слышать этого звонка.
   Она поспѣшила исполнить его желаніе. Она сама была рада, что ее не будутъ тревожить въ этотъ день посѣтители. Черезъ полчаса вернулась служанка. Слѣдомъ за нею пріѣхалъ и докторъ Фростъ -- полный, серьезный мужчина, съ просѣдью, съ подстриженными бакенбардами, съ холодными глазами, съ большими перстнями на толстыхъ пальцахъ, походившій скорѣе на озабоченнаго дѣльца изъ биржевыхъ игроковъ, на разжирѣвшаго ростовщика, чѣмъ на друга болящихъ.
   -- Я такъ и думалъ, что вчерашнее собраніе не пройдетъ вамъ даромъ,-- проговорилъ онъ, щупая пульсъ больного.
   -- Да... да... Это чортъ знаетъ что такое... Грабежъ чистѣйшій,-- взволновался больной.
   -- И какъ насъ-то поддѣли!.. Оказывается, и директора, и наблюдательный совѣтъ, всѣ были заодно... Вѣдь у меня до тридцати тысячъ гибнетъ... Ну, а языкъ какъ?
   Больной съ трудомъ высунулъ языкъ.
   -- Мы, впрочемъ, можетъ-быть, еще успѣемъ сбыть наши акціи, пока дѣло не гласно,-- проговорилъ докторъ, разсѣянно смотря на языкъ больного.
   -- Пожалуйста, похлопочите... Эта проклятая болѣзнь мнѣ мѣшаетъ самому позаботиться.
   Больной говорилъ съ трудомъ.
   -- Непремѣнно... непремѣнно... Ознобъ сейчасъ же начался, какъ вернулись домой?
   -- Да... Нѣтъ, а каковы же директора? Сами суди изъ воды выйдутъ, а акціонеры поплатятся своими боками... А?
   -- Да я вѣдь предсказывалъ, что это будетъ. Мы съ вами рискнули...
   Докторъ торопливо кончилъ изслѣдованіе больного, почти не выслушалъ отвѣтовъ на свои вопросы, поспѣшно нацарапалъ рецептъ и, аккуратно спрятавъ въ бумажникъ полученныя за визитъ деньги, пожалъ руку больного.
   -- Что, докторъ, какъ вы его нашли?-- спросила Софья Дмитріевна, провожая его въ переднюю.
   -- Простудился. При его обыкновенной болѣзни опасно было выходить вечеромъ изъ дому,-- отвѣтилъ онъ,-- надѣвая шубу.
   -- Я это говорила, да онъ такой упрямый.
   -- Что-жъ, если дѣла были, такъ нельзя же было, сидѣть дома. Дѣла общества крутогорско-порѣченской желѣзной дороги совсѣмъ разстроились... Открылся цѣлый рядъ плутней, мошенничествъ... Мы вчера и собирались en petit comité обсудить свое положеніе. Онъ сильно погорячился.
   -- Но вы не опасаетесь?
   -- Помилуйте, какъ не опасаться! У меня на тридцать тысячъ акцій! Онъ кажется, менѣе поплатится,-- горячо воскликнулъ докторъ.
   -- А относительно его болѣзни? Она не опасна?
   Докторъ пожалъ плечами.
   -- Онъ уже давно опасно боленъ. При спокойствіи можетъ еще проскрипѣть. Въ его лѣта съ этой болѣзнью тянутъ долго... Очень можетъ-быть, что мнѣ удастся во-время сбыть наши акціи, это подѣйствуетъ на него хорошо въ моральномъ отношеніи.
   -- Такъ вы думаете, что онъ можетъ еще прожить?
   -- Отчего же нѣтъ, если все пойдетъ хорошо! ручаться же за это нельзя. Конечно, мы спохватились во-время; на биржѣ, положимъ, слухи о дѣлахъ распространятся тоже скоро, но еще найдутся дураки, которые купятъ акціи. Теперь надо только торопиться, ловко обдѣлать дѣло.
   -- Лѣкарство давать черезъ часъ?
   -- Да, да, черезъ часъ... Я тамъ ему прописалъ микстурку. Но это все пустяки всѣ эти микстурки. Поправятся наши дѣла -- и онъ ободрится опять... Лѣкарство это такъ, для успокоенія совѣсти... Когда дѣла плохи, никакія лѣкарства не помогутъ.
   Докторъ кивнулъ головой Софьѣ Дмитріевнѣ и торопливо скрылся. Его сильно тревожили акціи крутогорско-порѣченской желѣзной дороги, на которыя онъ убилъ значительную часть своего капитала и которыя должны были сильно упасть въ цѣнѣ вслѣдствіе мошенничества желѣзнодорожнаго правленія.
   Софья Дмитріевна, отославъ кухарку въ аптеку, осталась въ самомъ тяжеломъ настроеніи духа. Ей было бы гораздо легче, если бы докторъ прямо сказалъ, что ея мужъ долженъ умереть, и умереть скоро, завтра, сегодня. Это придало бы ей энергіи, заставило бы ее сообразить, что дѣлать. Теперь же она рѣшительно не знала, за что приняться. Ея ненормальное возбужденіе прошло; силы снова упали. Когда больной немного забылся, она вышла въ кухню и расплакалась. Она даже не замѣтила возвращенія Дарьи изъ аптеки.
   -- Что баринъ-то? Помираетъ?-- спросила кухарка.
   -- Худо ему, Дарьюшка, очень худо!-- проговорила, всхлипывая, Софья Дмитріевна.
   -- Экой грѣхъ какой случился!-- вздохнула кухарка.
   -- Ты дай знать Петру Павловичу, чтобы вечеромъ зашелъ.
   -- А самъ-то какъ же?
   -- Что же Леня -- Леня теперь не увидитъ.
   -- Оно, конечно, если ужъ помираетъ... Дворникъ вотъ спрашивалъ. Гробовщикъ, говорятъ, если понадобится, такъ у него есть знакомый.
   -- Ахъ, что ты, что ты!
   Софья Дмитріевна замахала рукой.
   -- Что-жъ, въ смерти и животѣ Богъ воленъ!
   Софья Дмитріевна снова заплакала.
   -- Ты сходи, Дарьюшка, къ Петру Павловичу, сходи!-- всхлипывала она.
   Кухарка покачала головой и вышла изъ кухни. Черезъ четверть часа весь домъ уже зналъ, что Зиминъ "помираетъ". Дарья успѣла передать всѣмъ своимъ знакомымъ тревожную новость. Толки о безнадежномъ положеніи "ростовщика" интересовали всѣхъ. Всѣ представляли себѣ, какъ обрадуется молодая жена, оставшись богатой вдовой. Дворникъ далъ знать гробовщику и сбѣгалъ къ родственникамъ Зимина, которые, уже давно видя, какъ расхварывается Леонидъ Григорьевичъ, подговорили дворника дать имъ знать, если что-нибудь случится съ ихъ родственникомъ. Они ожидали его смерти, какъ хищныя птицы ждутъ падали.
   Въ полдень, по черной лѣстницѣ, къ квартирѣ Зиминыхъ уже поднималась немолодая женщина, въ полиняломъ и вытертомъ лисьёмъ салопѣ, съ обдерганнымъ собольимъ воротникомъ и въ смятой старомодной шляпкѣ съ выгорѣвшимъ на солнцѣ краснымъ цвѣткомъ, сдвинувшейся на затылокъ. Лицо этой женщины, измятое, сморщенное и обрюзгшее, нѣсколько раскраснѣлось отъ усиленной ходьбы. Ея бѣлокурые, сухіе и мѣстами посѣдѣвшіе волосы выбивались нѣсколькими коротенькими прядями на лицо. Она на ходу передергивала свои синеватыя, некрасивыя губы, какъ бы обкусывая беззубымъ ртомъ ихъ запекшуюся кожу. Судя по росту, по довольно прямому стану, по полнотѣ, можно было предполагать, что эта женщина была когда-то "belle femme". Теперь это была руина въ полномъ смыслѣ этого слова -- руина отталкивающая, некрасивая, сломанная не столько годами, сколько житейскими бурями и ураганами. Но, несмотря на все это, сразу можно было сказать, что это руина зданія, когда-то блестѣвшаго, когда-то удивлявшаго своимъ величіемъ. При всей своей изношенности, при всей своей нищенской одеждѣ, эта женщина сохранила твердость походки, суровое, повелительное выраженіе глазъ, что-то неуловимое, что сразу говорило, что это "барыня". Она торопливо вошла въ кухню Зиминыхъ и, увидавъ Софью Дмитріевну, вдругъ сдѣлала привѣтливую физіономію, хотя улыбка искривила только ея ротъ, въ темной пропасти котораго торчалъ одинъ желтый и большой клыкъ, но не озарила ея тусклыхъ и холодныхъ, сѣрыхъ, какъ свинецъ, глазъ, хранившихъ какое-то суровое, почти жестокое выраженіе.
   -- Ma chère, что случилось? Вы въ слезахъ?-- проговорила она, пожимая руку Софьи Дмитріевны грубою, широкою, почти мужского рукою.
   -- Леня захворалъ,-- проговорила растерянно Софья Дмитріевна, не ожидавшая встрѣтить у себя Марью Ивановну Шустову, тетку своего мужа.
   Софья Дмитріевна боялась этой женщины. Она знала отъ мужа грязное прошлое этой барыни-аристократки, оставившей въ Баденъ-Баденѣ и Гамбургѣ на рулеткѣ все свое состояніе, и инстинктивно угадывала, что Шустова не остановится ни передъ чѣмъ, чтобы поправить хотя сколько-нибудь свое матеріальное положеніе,
   -- Mon Dieu! mon Dieu! Я такъ и думала, такъ и думала!-- воскликнула старуха.-- Какъ же вы не дали мнѣ знать? Кто же за нимъ ходитъ?
   Старуха говорила развязно, скоро, вставляя французскія слова въ русскую рѣчь, какъ женщина, привыкшая съ молодости больше болтать въ салонахъ, чѣмъ слушать. Она небрежно сбросила свой салопъ на руки служанкѣ, сняла шляпку и, бросивъ ее куда попало, какъ вещь, не имѣвшую для нея никакого значенія, направилась въ. комнату больного.
   -- Леня спитъ,-- несмѣло замѣтила Софья Дмитріевна.
   -- Все равно. Я думаю, со мной нечего церемониться. Люди говорятъ, что довожусь теткой!-- съ сухой ироніей отвѣчала старуха.-- Ахъ, Боже мой, онъ даже не на постели лежитъ, а на диванѣ. Это неудобно! Его надо перенести!
   Зиминъ открылъ глаза и тупо посмотрѣлъ на тетку.
   -- Ай, ай, ай, какой нехорошій ты! Фи!-- проговорила старуха, стараясь придать своему сиплому голосу мягкость.-- Не стыдно ли хворать?
   -- Умирать собираюсь,-- пробормоталъ больной, скрививъ насмѣшливо ротъ.
   -- Ну, полно, полно! Очень нужно думать о смерти! Еще такимъ молодцомъ будешь, что завидно смотрѣть будетъ.
   Больной опять сдѣлалъ насмѣшливую гримасу.
   -- Докторъ былъ?-- обратилась старуха къ Софьѣ Дмитріевнѣ.
   -- Былъ.
   -- Кто?
   -- Фростъ его постоянно лѣчитъ.
   -- Фростъ? Фростъ?-- протяжно повторяла старуха, какъ бы что-то припоминая.-- Это какая-то неизвѣстность! Вы бы пригласили кого-нибудь другого.
   -- Не надо,-- слабо махнулъ рукой Зиминъ.
   -- Ну, какъ хочешь, какъ хочешь!-- успокоительно сказала она.-- Но за нимъ уходъ нуженъ. Вамъ однѣмъ тяжело. Я готова; побыть съ нимъ, чтобы вы отдохнули. Я все равно бью покуда баклуши, да слоновъ продаю.
   Въ тонѣ, которымъ была сказана послѣдняя фраза, снова зазвучала сухая, холодная иронія. Старуха часто прибѣгала къ подобнымъ вульгарнымъ фразамъ, иногда переходившимъ отъ вульгарности къ цинизму.
   -- Я не устала,-- тихо проговорила Софья Дмитріевна.
   -- Не устали теперь, но устанете потомъ,-- наставительно отвѣтила старуха.-- За больнымъ нужно походить, чтобы знать, какъ это утомляетъ. Лучше двоимъ ходить, чѣмъ одной.
   Софья Дмитріевна обратила молящій взоръ къ мужу. Она боялась, что его тетка останется у нихъ. Старуха могла помѣшать ея свиданіямъ съ Муратовымъ. Она могла помѣшать составленію духовнаго завѣщанія.
   -- Ты устала, Соня?-- спросилъ больной, стараясь прямо взглянуть на нее.
   -- Нѣтъ, Леня,-- поспѣшно отвѣтила она.
   -- Ну, и прекрасно, и ходи одна. Тебѣ же лучше будетъ.
   Въ его голосѣ послышалось не то ласка, не то иронія.
   -- Ну, какъ хотите,-- пробормотала старуха, передергивая синеватыми губами.-- Но я надѣюсь, что вы тотчасъ же пригласите меня, какъ только понадобится моя помощь
   Она присѣла около дивана. Софьѣ Дмитріевнѣ нужно было выйти по хозяйству, но она боялась оставить, тетку съ-глазу на-глазъ съ больнымъ. Наконецъ, ее позвала Дарья, спросить насчетъ кофе и завтрака. Она вышла изъ комнаты. Старуха устремила на больного ястребиный взоръ и, казалось, мысленно разсчитывала, долго ли ему осталось жить. Что-то холодное, безсердечное было въ этихъ глазахъ старой развратницы, дошедшей до нищеты и жаждавшей только денегъ и денегъ, чтобы не умереть на мостовой. Больной неожиданно открылъ глаза и встрѣтилъ этотъ взглядъ. Старуха поспѣшила улыбнуться, но опять улыбался только ея беззубый, темный, какъ бездонная пропасть, ротъ, изъ котораго выдвигался наружу только одинъ пожелтѣлый, крупный клыкъ.
   -- Вотъ какъ свернулся! И недѣли не протяну,-- усмѣхнулся больной, словно отвѣчая на ея затаенныя мысли.
   -- Ne dites pas des bêtises. Въ болѣзни всегда разстраивается воображеніе,-- торопливо я развязно произнесла старуха.-- И не думай о смерти! Tu es hors d'affaire. Ты совсѣмъ не-опасенъ. Я знаю это; много видѣла больныхъ на своекъ вѣку; и выздоравливали, и умирали на моихъ рукахъ. Тоже пожила, слава Богу!
   -- Нѣтъ, ужъ мнѣ не встать. Духовную надо сдѣлать, произнесъ больной.
   -- Ахъ, забудь обо всемъ этомъ, не волнуйся -- и будешь здоровъ.
   Старуха чувствовала, что нужно какъ можно болѣе стараться о томъ, чтобы больной не дѣлалъ духовнаго завѣщанія. Его слова даже обрадовали ее, давъ ей понять, что онъ еще не сдѣлалъ завѣщанія.
   -- Въ твоей болѣзни главное -- спокойствіе. Не думай о деньгахъ, о противныхъ расчетахъ, тогда и будешь спокоенъ. Бери съ меня примѣръ: жила, много жила, а никогда ничего не считала.
   -- Зато много и прожили...
   -- Много или мало, не знаю, оттого и не тужу. Хуже то бы, если бы считала, да проживала, давно въ могилу сошла бы съ горя о прожитомъ. Всѣ эти soucis de la vie только убиваютъ, а пользы, право, никакой не приносятъ. Ну, что вотъ ты? Ну, разсчитывалъ, копилъ, а развѣ ты радъ?
   -- Гдѣ ужь мнѣ! Это вы умѣли только пожить!-- усмѣхнулся больной.
   -- Да, пожила, пожила! Есть чѣмъ прошлое вспомнить!-- почти хвастливо отвѣтила старуха.
   -- А много тѣ-то стоили, съ кѣмъ пожили?-- презрительно спросилъ больной, какъ бы желая съ умысломъ оскорбить ненавистную ему женщину.
   -- Ну, mon cher, никогда не продавала, никогда не покупала,-- отвѣтила она съ холоднымъ цинизмомъ.
   Въ эту минуту въ комнату вошла Софья Дмитріевна, чтобы пригласить старуху къ кофе.
   -- Бѣдный Леонидъ! Ca bile s'émeut aisément, какъ только онъ вспомнитъ о дѣлахъ, о деньгахъ. А онъ только и толчетъ, что о духовной,-- заговорила тетка, обращаясь къ Софьѣ Дмитріевнѣ.-- Ему эти волненія вредны. Вы должны уговорить его, чтобы онъ не думалъ ни о какихъ дѣлахъ. Поправится, тогда другое дѣло. Теперь же позволить ему толковать о нихъ -- значитъ желать ухудшенія его здоровья, это ваша прямая обязанность заботиться о его спокойствіи.
   Софья Дмитріевна взглянула вопросительно на тетку и мужа.
   -- Да вѣдь ей нельзя не заботиться о духовномъ завѣщаніи, такъ какъ безъ духовной она останется нищей,-- проговорилъ больной, и опять по его лицу скользнула насмѣшливая гримаса.
   -- Ну, мой другъ, никто не станетъ обирать Софью Дмитріевну,-- произнесла тетка, презрительно пожимая плечами.-- Да, я думаю, ей теперь и не до того, чтобы размышлять, что съ нею будетъ послѣ. Теперь мысль о твоемъ здоровьѣ должна быть у нея на первомъ планѣ.
   Софья Дмитріевна была смущена.
   -- Почему же мысль о моемъ здоровьѣ, а не о моей смерти?-- усмѣхнулся больной.-- Живые о живомъ и думаютъ. Вѣдь меня всѣ милліонеромъ считаютъ. Какъ же не думать о такомъ богатствѣ!
   -- Фи, ты оскорбляешь жену свою подозрительностью!-- съ упрекомъ покачала головой тетка.-- Хорошо, что я не наслѣдница послѣ тебя, а то, право, и я оскорбилась бы. Впрочемъ, можетъ-быть, ты мнѣ и вздумаешь оставить какую-нибудь старую шубу, а то моя хламида просится въ отставку,-- усмѣхнулась она и, быстро перемѣнивъ тонъ, прибавила:-- полно, ты еще насъ переживешь, только не волнуйся.
   Софья Дмитріевна пригласила тетку мужа въ другую комнату. Обѣ женщины вошли въ комнату, раздѣленную драпировкой на двѣ половины, и сѣли у круглаго стола пить кофе.
   -- Бѣдный Леонидъ, какъ онъ волнуется!-- вздохнула тетка.-- Ахъ, ужъ эти дѣльцы! Деньги для нихъ дороже собственной жизни. Вамъ надо стараться успокоить его и ободрять. Я надѣюсь, что вы, ma chère, не говорили ему о завѣщаніи? Денежные вопросы -- это его больное мѣсто. Его можно убить ими. Будьте осторожны. Этого требуетъ благоразуміе. Вы можете его окончательно убить, напоминая ему о завѣщаніи, и тогда для васъ же будетъ хуже. Онъ не сдѣлаетъ завѣщанія, если вы его станете просить объ этомъ теперь. Вы видите, какъ онъ относится къ этому дѣлу. А между тѣмъ, это взволнуетъ его и ускоритъ его смерть.
   Софья Дмитріевна молчала. Она все болѣе и болѣе понимала безвыходность своего положенія.
   -- Какъ жаль, что вы не поддержали моего предложенія ходить за больнымъ,-- продолжала тетка.-- Я, можетъ-быть, скорѣе, чѣмъ кто-нибудь другой, могла бы довести Леонида до составленія духовнаго завѣщанія. Меня вѣдь онъ не можетъ подозрѣвать ни въ чемъ. Я не наслѣдница. Съ своими дѣтьми я, какъ вы знаете, не въ ладахъ. Наконецъ, заботясь о духовной, я могла бы дѣйствовать только въ вашу пользу. Вѣдь ваше положеніе дѣйствительно очень тяжелое. Правда, про Леонида говорятъ, qu'il est cousu d'argent, но я думаю, что онъ вовсе не такъ богатъ, чтобы ваша законная часть наслѣдства могла быть значительною. Вамъ достанутся какія-нибудь семь-восемь тысячъ, вотъ и все. Съ этими средствами on ne peut pas faire bonne vie. Pauvre enfant! Вы еще не знаете, что значитъ нищета! Ахъ, я все знаю по опыту: и богата была, и голодала. Всего было... Ну, да что объ этомъ толковать! Дай Богъ вамъ не пройти той дороги, которую прошла я. Можетъ-быть, Леонидъ еще поправится, хотя, конечно, надежды мало. Я насмотрѣлась на своемъ вѣку на больныхъ. Онъ можетъ умереть совершенно неожиданно: припадокъ сильнаго кашля, недостатокъ воздуха -- и конецъ. Gela peut ne pas arriver, но все же вы должны быть къ этому готовы: эти удары переносятся не легко, когда ихъ не ждешь.
   Софья Дмитріевна чувствовала, что у нея замираетъ отъ ужаса сердце. Ей опять представлялся этотъ исхудалый трупъ среди ихъ мрачной обстановки, приходъ полиціи, опечатываніе имущества, раздѣлъ денегъ, грабежъ со стороны алчныхъ родственниковъ мужа, ея бѣдность и необходимость отречься отъ Муратова. Она сознавала, что ее можетъ спасти только духовное завѣщаніе; но какъ же сказать мужу о духовномъ завѣщаніи? Это его раздражитъ. Онъ взволнуется, упрекнетъ жену за желаніе его смерти и, конечно, не напишетъ духовнаго завѣщанія. Можетъ-быть, это даже ускоритъ его смерть. Но если не говорить ему объ этомъ предметѣ, то онъ самъ и не подумаетъ о духовномъ завѣщаніи, а умереть онъ можетъ каждую минуту.
   -- Ну, я пойду, дитя моя!-- проговорила тетка, зорко слѣдившая за Софьей Дмитріевной своими холодными глазами.-- Мужайтесь и надѣйтесь, если вы еще можете надѣяться.
   Старуха встала и простилась съ Зиминой. Софья Дмитріевна осталась одна и задумалась. Шустова поставила ее въ безвыходное положеніе: она отрѣзала ей возможность намекнуть больному о духовномъ завѣщаніи и въ то же время указала бѣдной женщинѣ, что ждетъ ее въ будущемъ, если духовнаго завѣщанія не будетъ сдѣлано. Теперь Софьѣ Дмитріевнѣ, не знавшей размѣровъ денежныхъ средствъ мужа, становилось еще страшнѣе, когда она вспомнила о словахъ Фроста, говорившаго о значительныхъ потеряхъ Зимина на акціяхъ крутогорско-порѣченской желѣзной дороги. Не потерялъ ли Зиминъ на нихъ большую часть своего состоянія? Не разорился ли онъ совсѣмъ? Что тогда? Что достанется ей?
   Въ это время отчетливо пробили часы. Молодая женщина вспомнила, что пора дать больному лѣкарство. Она торопливо поднялась съ мѣста, и въ ея головѣ мелькнула мысль, что нужно какъ можно аккуратнѣе лѣчить больного, чтобы поднять его. Теперь она, кажется, много отдала бы, чтобы видѣть его здоровымъ. Она вошла въ комнату къ мужу и предложила ему лѣкарство.
   -- Ворона улетѣла?-- глухо спросилъ онъ.
   -- Кто?
   -- Про тетку спрашиваю...
   -- Да,она ушла.
   -- Почуяла падаль! Это первая застрѣльщица. Погоди, прилетятъ и другія хищныя птицы. Сыну дастъ знать.
   -- Они въ ссорѣ, Леня...
   -- Ну да, въ ссорѣ, потому что у нея денегъ нѣтъ... Теперь помирятся. Нѣтъ, воронъ ворона не заклюетъ... Всѣ вмѣстѣ дѣйствовать станутъ.
   Больной взглянулъ на жену.
   -- Ты боишься ихъ, Соня?-- спросилъ онъ мягко.
   -- Чего же мнѣ ихъ бояться?-- тихо отвѣтила она.
   -- А помнишь своего дядю, какъ онъ тебя выгналъ на улицу? И они выгонятъ тебя, если не будетъ духовнаго завѣщанія. Денегъ, денегъ всѣмъ надо! Изъ-за денегъ убить ближняго всѣ готовы. Теперь вѣкъ такой; съ деньгами ты -- царь, безъ денегъ -- отщепенецъ, прокаженный... Не будь у меня денегъ, издыхалъ бы, какъ собака. Никто не пришелъ бы навѣстить...
   Больной встревожился и закашлялъ. Софья Дмитріевна поблѣднѣла.
   -- Леня, милый, не тревожься!-- начала она умолять его.-- Береги себя, береги ради меня!
   Въ ея голосѣ послышались слезы.
   -- Ничего, ничего... пройдетъ!-- отрывисто махалъ онъ рукою, продолжая кашлять.
   Она машинально провела рукою по его впалой груди. Она боялась, что онъ умретъ, оставивъ ее нищей. Онъ съ благодарностью взглянулъ на нее за это ласковое движеніе.
   -- Бѣдная. Охъ... тяжело тебѣ со мною... Ну, да я еще поднимусь... поправлюсь... заживемъ иначе... уѣдемъ сейчасъ же въ Ментонъ, какъ только немного полегчаетъ... Ты вѣдь рада будешь попутешествовать? Да?..
   -- Да,-- отвѣтила Софья Дмитріевна, чувствуя, что ее снова охватилъ ужасъ при мысли о путешествіи, о разлукѣ съ Муратовымъ, объ открытіи мужемъ недостатка ея золотыхъ вещей.
   Она окончательно переставала понимать, что она желаетъ, и что ей нужно дѣлать. Желать скорой смерти мужа и остаться, быть-можетъ, съ такими маленькими средствами, что Петръ Павловичъ откажется на ней жениться. Желать выздоровленія мужа и при отъѣздѣ его за границу открыть ему пропажу ея золотыхъ вещей, разстаться съ Муратовымъ. Попросить мужа сдѣлать въ ея пользу духовное завѣщаніе и тѣмъ самымъ показать мужу, что она надѣется на его смерть, раздражить его еще болѣе, заставить. Это лишить ее всего. Не говорить ему о духовномъ завѣщаніи и терпѣливо ждать, когда онъ самъ напишетъ это завѣщаніе, зная навѣрное, что онъ его не напишетъ никогда по своему-собственному почину. Она теряла голову и бродила весь день, какъ помѣшанная. Казалось, ее заперли въ затхлый и темный подвалъ, откуда не было никакого выхода, гдѣ ей приходилось стоять у постели умирающаго, у котораго были спрятаны въ неизвѣстномъ для нея мѣстѣ ключи отъ этого подвала,-- она боялась и продолженія жизни этого умирающаго, и его смерти. Она вся холодѣла отъ сознанія безвыходности своего положенія, и въ то же время ей вспоминался Муратовъ, вспоминались восторги любви, рисовалась возможность счастливой жизни съ нимъ. Она сознавала, что она не можетъ отказаться отъ Муратова, что онъ ей дороже всего на свѣтѣ, что онъ -- цѣль ея жизни. Ей вспоминалось его еще красивое выхоленное тѣло, и она сравнивала его съ истощенной, костлявой и желтой фигурой мужа; ей вспоминались мужественныя ласки Муратова, и она видѣла въ его цинизмѣ, въ его развращенности силу и страстность; ей представлялось, что она могла бы безраздѣльно, постоянно обладать этимъ человѣкомъ, если бы не мужъ, если бы не бѣдность. Ей въ душу начинало впервые закрадываться чувство, близкое къ ненависти къ мужу,-- ненависти за то, что онъ живетъ, что онъ не отказываетъ ей по духовному завѣщанію всего своего состоянія. Это чувство не было чувствомъ простой развратницы, чувствомъ обыкновенной безнравственной женщины; это было просто чувство женщины, не знавшей никакихъ другихъ законовъ, кромѣ законовъ чисто-животной жизни, не имѣвшей никакого понятія о нравственности. Дикарь убиваетъ дикаря, чтобы не быть самому, убитымъ; онъ съѣдаетъ убитаго врага, потому что онъ хочѣтъ ѣсть, а человѣческое мясо кажется ему питательнымъ. Тутъ нѣтъ преступленія, потому что тутъ нѣтъ сознанія о нравственности и безнравственности, а есть простые животные инстинкты, простыя потребности утробной жизни. Этою жизнью жила Софья Дмитріевна. Она спокойно выносила присутствіе и ласки мужа, покуда это присутствіе и эти ласки не мѣшали ей почти ежедневно хоть часъ удовлетворятъ свои собственныя животныя потребности съ другимъ; теперь больной мужъ дѣлался преградою для ея свиданій, онъ могъ помѣшать въ будущемъ ея наслажденіямъ,-- и она начинала ненавидѣть этого мужа.
   Въ девять часовъ вечера явился Петръ Павловичъ. Его пришлось принять въ кухнѣ, откуда была выслана Дарья въ спальню сторожить, не проснется лй баринъ.
   -- Ты знаешь, Леня захворалъ,-- проговорила Софья Дмитріевна, обнимая Муратова.
   -- Опасно?-- спросилъ Петръ Павловичъ.
   -- Да... кажется, не встанетъ... Я не знаю, что квѣ дѣлать.
   Муратовъ нахмурился.
   -- Надо поторопиться заполучить духовное завѣщаніе.
   -- Онъ никогда его не напишетъ самъ, просить же я не смѣю. Онъ подумаетъ, что я желаю его смерти.
   -- Да, но вѣдь въ противномъ случаѣ ты останешься, быть-можетъ, нищею.
   -- Милый, дорогой мой, мнѣ лично ничего не нужно... Но тебѣ было бы трудно жить со мною безъ средствъ.
   -- Объ этомъ не можетъ быть и рѣчи,-- пробормоталъ Муратовъ, пораженный мыслью, что Зимина не сегодня, такъ завтра можетъ сдѣлаться вдовою, свободною.
   -- Ты меня совсѣмъ не любишь!
   -- Ты удивительная женщина... Впрочемъ, нѣтъ, вы всѣ, женщины, таковы. Ты думаешь, что любовь выражается въ томъ, чтобы очертя голову сходиться двумъ любящимъ сердцамъ. Въ любви есть нѣчто высшее: тутъ есть забота о будущности любимаго человѣка, о дѣтяхъ... Ты неопытна и тебѣ кажется, что мы будемъ счастливы и нищими, а я знаю, что нищета убиваетъ любовь, что мы же имѣемъ права играть участью нашихъ дѣтей, что меня будетъ убивать, если ты будешь нуждаться въ чемъ-нибудь, да и ты не вынесешь, если буду нуждаться я...
   Она не слушала его и только страстно любовалась имъ. Ей нравилось, какъ онъ говорилъ, какъ онъ убѣждалъ.
   -- Красавецъ мой, дорогой!-- страстно шептала она, не спуская съ него глазъ.-- Я тебя не отдамъ, никому не отдамъ.
   Она прижалась къ его груди, поднесла къ губамъ его руки. Онъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.
   -- Ты все свое толкуешь, когда надо говорить о дѣлѣ!-- пробормоталъ онъ, угадывая, что она вовсе не слушала его.
   -- Говори, говори, я слушаю!-- нѣжно улыбнулась она, какъ взрослый человѣкъ, увѣряющій ребенка, что онъ слушаетъ лепетъ послѣдняго.
   -- Мы оба теперь стоимъ въ скверномъ и ложномъ положеніи, Мы зашли слишкомъ далеко. Намъ надо извернуться. Нужно выкупить твои вещи, мнѣ нужны деньти. Не попробовать ли еще разъ прибѣгнуть въ помощи твоихъ векселей...
   -- Ты говорилъ, что за нихъ ничего не даютъ,-- замѣтила Зимина.
   -- Да, безъ поручительства... Но, въ крайнемъ случаѣ, я могу прибѣгнуть къ поручительству Аносова. Я думалъ обойтись безъ этого, но нельзя: деньги уходятъ, а мйѣ онѣ нужны до зарѣзу. Конечно, учетъ векселя будетъ сдѣланъ за варварскіе проценты. Если бы это былъ вексель твоего мужа, то учетъ обошелся бы дешевле. Но что же дѣлать, надо покориться необходимости.
   Зимина на минуту задумалась. Въ ея душѣ происходила какая-то борьба.
   -- Петя, послушай,-- начала она несмѣло.-- Если бы я дала вексель Лени...
   -- Да развѣ онъ подпишетъ?-- изумился Муратовъ
   -- Нѣтъ... но видишь ди... вѣдь это на-время... Онъ умретъ... тогда мы заплатимъ... Я за него подпишу...
   Она совсѣмъ спуталась и замолчала.
   -- Что ты выдумала?-- воскликнулъ Муратовъ, блѣднѣя,-- Преступленіе? Въ какую пропасть ты тянешь меня! Мало того, что мы гибнемъ отъ недостатка средствъ, такъ нѣтъ, еще нужно затянуть на шеѣ новую петлю,
   Онъ хотѣлъ встать. Зимина пугливо удержала, его.
   -- Прости, прости меня. Я совсѣмъ потеряла голову. Я брежу,-- начала она, ловя и цѣлуя его руки.
   -- Это возмутительно!-- бормоталъ онъ въ волненіи.-- Поддѣлывать векселя! Идти подъ уголовный судъ!..
   -- Ну, не сердись, милый! Я завтра утромъ пришлю тебѣ два своихъ векселя,-- робко проговорила Зимина.
   -- Да нужно ли и это! Вѣдь и эти векселя вотъ гдѣ будутъ сидѣть у меня.
   Муратовъ провелъ рукою по шеѣ.
   Онъ вдругъ начиналъ сознавать, что онъ падаетъ въ какую-то пропасть, что онъ становится преступникомъ.
   -- Ну, полно, полно!-- прошептала Зимина, снова приживаясь къ нему.-- Такъ бы я и не разсталась съ тобой, никогда, никогда! Знаешь, я, кажется, все, все сдѣлала бы для тебя. Ты боишься преступленія, а я -- я боюсь только разлуки съ тобой... Только ты нехорошій, мало ласкаешь меня, мало любишь!
   Она обняла его и поцѣловала, но его ласки были холоднѣе обыкновеннаго. Ему начинало дѣлаться какъ-то неловко, какъ-то тяжело, какъ-то страшно въ присутствіи этой женщины.
   Впервые онъ сошелся съ женщиной, которая ему говорила только о любви и о любви, и которой онъ говорилъ только о деньгахъ и о деньгахъ. До сихъ поръ деньги въ его любовныхъ интрижкахъ вовсе не составляли никакого вопроса ни для него, ни для любившихъ его женщинъ. Эти деньги попадали ему въ карманъ такъ же случайно, незамѣтно и просто, какъ попадали въ его желудокъ конфеты, фрукты, вино. Онъ, получая иногда эти деньги, не считалъ, что онъ продается, что ему платятъ за какія-нибудь услуги; женщины, даря ему эти деньги, не думали, что онѣ платятъ ему за любовь. Это были дружескія одолженія, подарки на память, займы безъ отдачи. И дающія, и берущій не придавали этимъ деньгамъ никакого значенія, привыкли не считать ихъ, сорить ими, бросать ихъ направо и налѣво и возмутились бы, если бы кто-нибудь сказалъ, что тутъ идетъ продажа и покупка любви. Теперь было не то. Онъ начиналъ сознавать, что онъ продаетъ свои ласки. И кому же онъ продаетъ эти ласки? Прежде женщины дарили его изъ своихъ денегъ; теперь онъ беретъ деньги у женщины, не имѣющей ничего своего, обманывающей и обкрадывающей своего мужа. Она дѣлаетъ преступленіе, и онъ является ея соучастникомъ, ея подстрекателемъ. Но этого мало. Прежде онъ сходился съ женщинами съ полнымъ сознаніемъ, что онъ завязываетъ мимолетную интрижку, рѣшается на любовную шалость, какъ каждый молодой холостякъ, вѣтреникъ, кутила, Донъ-Жуанъ. Это зналъ и онъ, и онѣ. Въ этомъ была поэзія мимолетной любви; этимъ любовники спасали себя отъ страха за будущее, отъ серьезныхъ думъ. "Ловить минуты наслажденья", "любить безъ думъ, безъ размышленій" -- вотъ что было имъ нужно. Теперь онъ, наоборотъ, долженъ былъ обманывать эту женщину, придавая интригѣ серьезное значеніе, давая клятвы жениться на этой женщинѣ съ полнымъ сознаніемъ, что онъ лжетъ. Онъ дошелъ да этой лжи не умышленно, постепенно, но все же дошелъ. Клялся въ вѣчной любви онъ нерѣдко и прежде, но тѣ женщины знали хорошо цѣну этихъ клятвъ, а эта женщина, неопытная, несвѣтская, простоватая, приняла каждое его увѣреніе за чистую монету, запомнила каждое его обѣщаніе, построила на его словахъ все свое будущее. До сихъ поръ онъ былъ "шалунъ", "повѣса", "гуляка", теперь онъ дѣлался "обманщикомъ", "преступникомъ", "соучастникомъ воровки". Въ немъ могла дремать совѣсть, въ немъ могло не возмущаться нравственное чувство, но въ немъ не могъ не пробудиться стыдъ, не могъ не пробудиться страхъ. До сихъ поръ онъ гордился ролью Донъ-Жуана и готовъ бы былъ, какъ Казанова, написать свои скандалезные мемуары; теперь онъ стыдился роли сообщника воровки, принимающаго отъ нея краденыя вещи съ полнымъ сознаніемъ, что онѣ краденыя. Всеобщій любимецъ, всеобщій баловень, онъ держалъ себя гордо, небрежно, развязно; теперь онъ чувствовалъ, что онъ не перенесетъ позора, а позоръ могъ покрыть его каждую минуту. Предложеніе Зиминой поддѣлать векселя напомнило ему о возможности попасть на скамью подсудимыхъ -- попасть не за эти векселя, а за принятіе отъ Зиминой краденыхъ вещей. Онъ испытывалъ уже не одно чувство гадливости, которое проснулось въ немъ, когда онъ увидалъ, что Винтеръ и Флери равняютъ его съ собой; въ немъ пробудилось чувство, близкое къ отчаянію.
   -- Не тужи, все еще какъ-нибудь уладится. Нужно подумать, что дѣлать,-- ласковымъ голосомъ прошептала Софья Дмитріевна, тревожно слѣдя за выраженіемъ его лица.
   Эти слова заставили Муратова очнуться. Онъ осмотрѣлся, и его точно что-то кольнуло въ самое сердце. Ему стало обидно и больно, что онъ сидитъ съ этою женщиною въ кухнѣ. Это была мелочь въ сравненіи со всѣмъ, что грозило ему, но именно эта мелочь теперь болѣе всего оскорбляла его. Онъ походилъ на смертельно больного человѣка, который забываетъ на минуту всѣ свои страшныя страданія и мучится болѣе всего оттого, что не можетъ согнать медленно ползающей но его лицу мухи, точно она-то и дѣлаетъ главнымъ образомъ невыносимымъ его положеніе.
   Муратовъ всталъ.
   -- Посиди еще, милый, дорогой мой!-- обвила его руками Софья Дмитріевна.-- Ты недобрый, даже не хочешь приласкать меня,
   -- Не до ласкъ теперь!-- раздражительно произнесъ онъ.-- Я удивляюсь вамъ, женщинамъ, Вы только и думаете о наслажденіяхъ, хоть бы кругомъ все погибало. Стыдись, Соня, думать теперь о ласкахъ, о наслажденіяхъ. Вѣдь худъ ли, хорошъ ли твой мужъ, но все-таки ты многимъ ему обязана, во многомъ передъ нимъ виновата, а онъ теперь умираетъ, здѣсь, возлѣ насъ...
   Ему стала противна въ эту минуту Софья Дмитріевна, какъ навязчивое существо, живущее только своими животными инстинктами, своими сладострастными побужденіями. Насколько была она сама виновата въ этомъ, насколько былъ въ этомъ виноватъ онъ -- этого онъ не спрашивалъ, не сознавалъ. Ему просто было противно смотрѣть на женщину, которая безучастно смотритъ на все -- на положеніе своего мужа, на свое положеніе, на положеніе любимаго человѣка, и только требуетъ ласкъ и ласкъ.
   Онъ поспѣшно всталъ, наскоро простился съ нею и вышелъ изъ квартиры Зиминыхъ. На душѣ у него было тяжело, скверно; въ немъ начинало шевелиться что-то въ родѣ угрызеній совѣсти, раскаянія. Если бы въ эту минуту у него былъ подъ рукою другъ, добрая сестра, чье-нибудь любящее чистое сердце, онъ расплакался бы самыми искренними слезами.
   

VII.

   Возвратившись домой отъ Зиминыхъ, Муратовъ нашелъ на столѣ въ своей спальнѣ письмо отъ старухи Сухаревой. Она приглашала его къ себѣ на балъ. Это было одно изъ тѣхъ обыкновенныхъ приглашеній, какія Муратову приходилось получать чуть не каждую недѣлю въ теченіе зимняго сезона, но онъ взволновался. Онъ зналъ, что на этомъ балу онъ встрѣтитъ Юлію Николаевну Сухареву, что ему представится первый случай въ эту зиму поговорить съ молодой дѣвушкой, въ которой онъ видѣлъ единственное свое спасеніе
   До силъ поръ Юлія Сухарева не играла въ жизни Петра Павловича Муратова никакой особенной роли. Онъ, въ качествѣ ея дальняго родственника и пріятеля ея брата, ѣздилъ къ ней въ институтъ вмѣстѣ съ старшимъ Сухаревымъ, чтобы посмотрѣть на институтокъ, чтобы пошкольничать. Въ омутѣ безпечальнаго житья онъ никогда не задумывался о томъ, какое впечатлѣніе онъ производилъ на молоденькую институтку, встрѣчаясь съ нею изрѣдка въ пріемные дни въ институтѣ и видя ее лѣтомъ на дачѣ у ея матери или у ея сестры Аносовой. Теперь его мучилъ вопросъ: какъ она смотритъ на него, какъ она приметъ его предложеніе, какъ дойти до этого предложенія? Этотъ вопросъ его занималъ тѣмъ болѣе, что онъ боялся встрѣтить отпоръ своимъ намѣреніямъ въ семьѣ Аносовыхъ, имѣвшимъ сильное вліяніе на Сухаревыхъ.
   Онъ зналъ хорошо семью Аносовыхъ, приходившихся ему тоже сродни. Мужская часть этой семьи состояла изъ отца и двухъ сыновей. Старикъ Петръ Ивановичъ Аносовъ и старшій сынъ Николай Петровичъ Аносовъ, женатый на Марьѣ Николаевнѣ Сухаревой, давно захватили въ свои руки и de jure, и de facto опеку надъ Сухаревыми. Старикъ Аносовъ, добившійся весьма значительнаго поста въ административной сферѣ при помощи своихъ родственныхъ связей съ графами Баскаковыми, при помощи своей ловкости и красоты, при помощи своего серьезнаго характера и блестящаго воспитанія, былъ сначала далеко не такимъ богатымъ человѣкомъ, чтобы жить сообразно съ своимъ замѣтнымъ положеніемъ въ свѣтѣ. Вслѣдствіе этого ему пришлось, съ одной стороны, быть сильно расчетливымъ, а съ другой -- искать выгодныхъ сдѣлокъ. Онъ былъ членомъ различныхъ правленій въ банкахъ и въ акціонерныхъ обществахъ, гдѣ за каждое засѣданіе получалось по пятидесяти и болѣе рублей; онъ сильно работалъ по доставленію разныхъ концессій желѣзнодорожнымъ строителямъ; онъ игралъ на биржѣ своими и казенными деньгами. Но всѣ добываемыя имъ деньги почти безъ остатковъ уходили на широкую жизнь, къ которой его обязывало его положеніе въ свѣтѣ, и за воспитаніе дѣтей, которыя должны были въ будущемъ занять такое же блестящее положеніе въ свѣтѣ, какое занималъ онъ. Вслѣдствіе этого въ домѣ Аносовыхъ шла довольно своеобразная, хотя и нерѣдко повторяющаяся, у подобныхъ людей жизнь. Повидимому, этотъ домъ былъ источникомъ неизсякаемыхъ богатствъ: множество просторныхъ комнатъ, блескъ бронзы, бархата и художественныхъ произведеній, обиліе тропическихъ растеній, большое Число парадной прислуги, бонны, гувернантки и гувернеры у дѣтей, экипажи и лошади, абонированныя ложи въ оперѣ и во французскомъ театрѣ, ежегодные офиціальные балы и обѣды,-- все это говорило о богатствѣ. Но рядомъ съ этимъ шли заботы о томъ, чтобы послѣ бала прислуга не украла огарковъ стеариновыхъ свѣчей,-- чтобы послѣ обѣда не исчезли оставшіяся отъ стола груши-дюшесъ или несъѣденные трюфели, чтобы обойщикъ при передѣлкѣ мебели не укралъ лишняго аршина матеріи. Старикъ Аносовъ и его жена заходили еще далѣе: оттянуть два урока у учителя, не заплатить за полмѣсяца прогнанному лакею, затянуть уплату разнымъ ремесленникамъ,-- все это было въ ихъ нравахъ, хотя въ то же время они жертвовали или, вѣрнѣе сказать, должны были жертвовать тысячи на разныя благотворительныя учрежденія, поддерживая этими жертвами слухи о своемъ богатствѣ, упрочивая свой кредитъ и свое положеніе въ обществѣ. Посторонніе люди и прислуга считали разныя утягиванія денегъ Аносовыми у той или другой, трудящейся мелкоты слѣдствіемъ скупости. Въ сущности все это было сначала слѣдствіемъ бѣдности,-- бѣдности, имѣющей десятокъ тысячъ годового дохода и обязанной прожить ежегодно одиннадцать тысячъ. Потомъ это усчитываніе и утягиваніе грошей вошло въ привычку, да сверхъ того, когда у старика было уже столько денегъ, сколько было нужно для прожитія, онъ увидалъ необходимость сберегать лишнія копейки на приданое дочерямъ и сыновьямъ. Находясь въ такомъ положеніи, онъ, гордый и неприступный всегда и вездѣ, являлся довольно смирнымъ и ручнымъ передъ служащими тѣхъ правленій, гдѣ онъ былъ членомъ, когда отъ этихъ служащихъ зависѣло лишній разъ замѣнить имъ того или другого очередного члена правленія, не явившагося на засѣданіе, и, такимъ образомъ, дать ему право получить лишніе пятьдесятъ рублей за лишнее засѣданіе. Но то, что было у старика слѣдствіемъ привычки сводить концы съ концами, выродилось у старшаго сына въ положительную скупость, въ скряжничество, въ алчность. Старшій сынъ Аносова, выросшій въ то время, когда его отецъ положительно долженъ былъ утягивать у гувернантокъ, учителей и прислуги гроши, привыкъ съ дѣтства дорожить каждою копейкою. Онъ съ колыбели слышалъ, какъ его отецъ и мать говорили въ тѣсномъ семейномъ кругу: "эти люди настоящіе мошенники", "насъ грабятъ со всѣхъ сторонъ", "мы не можемъ сорить деньгами направо и налѣво", "насъ совершенно разорятъ всѣ эти расходы". Онъ сталъ чувствовать какой-то невольный, инстинктивный страхъ, ежедневно ожидая, что они обѣднѣютъ. Онъ помнилъ, какое сильное впечатлѣніе произвела въ его домѣ вѣсть объ освобожденіи крестьянъ. Его отецъ волновался; говоря, что "хорошо отпускать крестьянъ тѣмъ, кому имѣнія съ неба упали, у кого они родовыя, но каково тѣмъ, кто купилъ крестьянъ на кровныя деньги, кто вошелъ въ долги при покупкѣ имѣнія". Онъ, старикъ Аносовъ, былъ однимъ изъ такихъ несчастливцевъ: онъ незадолго передъ освобожденіемъ крестьянъ, въ первый годъ крымской кампаніи, когда онъ занимался въ комиссаріатѣ, прикупилъ къ своему небольшому имѣнію большое помѣстье, на которое затратилъ всѣ наличныя деньги и ради котораго вошелъ еще въ долги. Онъ говорилъ объ эмансипаціи со скрежетомъ зубовнымъ, потерявъ даже свою обыкновенную способность уклоняться въ сторону при каждомъ щекотливомъ вопросѣ, и чуть-чуть не испортилъ этимъ всей своей карьеры. Въ теченіе извѣстнаго промежутка времени ему пришлось быть "не у дѣлъ". Это печальное, обстоятельство въ его служебной карьерѣ, вызванное представленнымъ имъ письменнымъ мнѣніемъ относительно вопроса объ эмансипацій, заставило его сильнѣе сблизиться съ людьми биржи, а сына его заставило сдѣлаться еще болѣе трусливымъ скрягой. Въ эту пору судьба уже послала Аносовымъ кладъ въ видѣ опеки надъ Сухаревыми. Оберегать милліоны Сухаревыхъ было не безвыгодно и тѣмъ болѣе удобно, что сама мать семейства, старуха Сухарева, была женщина недалекая по уму, мало образованная, помѣшанная на нарядахъ, на балахъ, и вовсе не занималась ни воспитаніемъ дѣтей, ни денежными дѣлами. Она знала только одно, что ей и ввѣкъ не прожить того богатства, которое ей оставилъ ея отецъ, одинъ изъ крупныхъ откупщиковъ и подрядчиковъ былого времени. У нея было четверо дѣтей; двѣ дочери и два сына. Старшая дочь очень скоро вышла замужъ за Николая Петровича Аносова. Это случилось въ то время, когда карьера Петра Ивановича Аносова снова стала дѣлаться завидной. Уже въ 1863 году его имя снова появилось въ числѣ другихъ замѣтныхъ именъ, и его "дипломатическая физіономія" сдѣлалась серьезнѣе, важнѣе и сосредоточеннѣе прежняго. Онъ сталъ все чаще при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ повторять свою любимую фразу: "я предвидѣлъ то-то и то-то еще въ такомъ-то году и представлялъ записку по такому-то и такому-то вопросу". Писаніе "записокъ" и произнесеніе рѣчей было его конькомъ. Онъ писалъ и говорилъ витіевато, многословно и плавно, и потому очень скоро прослылъ за "человѣка съ головой", за "глубокомысленнаго государственнаго дѣятеля", за "дипломата". Этому много помогалъ его способъ выражаться: онъ избѣгалъ рѣзкихъ словъ, возбуждающихъ страсти, и всегда находилъ тѣ смягчающія выраженія, при которыхъ самыя горькія явленія дѣлаются менѣе страшными. Онъ первый замѣнилъ слова "мошенничество желѣзнодорожнаго правленія" словами "недостаточная исполнительность въ администраціи желѣзной дороги", слово "голодъ" словами "продовольственныя затрудненія, временно посѣтившія такую-то губернію", слова "французская революція" словами "умственное броженіе общественныхъ массъ во Франціи", слово "бунтъ" словами "прискорбное недоразумѣніе между частными лицами и представителями власти", слово "конституція" словами "организованное общественное мнѣніе" и т. д. Такихъ оборотовъ рѣчи у него было въ запасѣ неисчерпаемое множество. Нужно было быть, конечно, далеко не глупымъ человѣкъ, чтобы удачно придумывать эти смягчающія выраженія для грубыхъ истинъ. Уклончивость была самою главною чертою характера. Самая его физіономія, самая его фигура служила какъ бы выраженіемъ этой способности. Мягкое, круглое, слегка розоватое лицо отличалось отсутствіемъ рѣзкихъ чертъ. Отсутствіе усовъ и бороды давало возможность видѣть его круглый и красивый подбородокъ, его довольно правильныя губы. Въ то же время его ровные, заботливо подстриженные бакенбарды прикрывали его вульгарныя скулы, его нѣсколько широкія щеки. Его глаза были зорки, но сѣровато-голубой цвѣтъ скрывалъ отъ наблюдателя ихъ зоркость, смягчая рѣзкость ихъ взгляда. Онъ не былъ ни высокъ, ни низокъ и потому не останавливалъ на себѣ вниманія, стоя въ толпѣ. Онъ былъ не толстъ, не круглъ, такъ что его движенія были мягки, граціозны, не угловаты. Онъ ходилъ легкой, едва слышной поступью, какъ человѣкъ, привыкшій къ паркету, къ тишинѣ женскихъ будуаровъ. Такъ же мягокъ, спокоенъ былъ его голосъ. Онъ умѣлъ говорить такъ, что избѣгалъ слова "нѣтъ". Онъ во всякомъ поднятомъ въ обществѣ вопросѣ горячо развивалъ сначала ту мысль, что этотъ вопросъ самый насущный, самый животрепещущій, и, доказавъ такимъ образомъ современность своихъ взглядовъ и возвышенность своихъ чувствъ, съ глубокимъ прискорбіемъ произносилъ "но" и затѣмъ начиналъ осторожно и мягко, опять-таки съ глубокимъ прискорбіемъ, доказывать, что при современномъ умственномъ уровнѣ развитія общественныхъ классовъ и при временныхъ экономическихъ затрудненіяхъ страны было бы невозможно приняться за разрѣшеніе этого вопроса, не убивъ его въ зародышѣ излишнимъ усердіемъ въ примѣненіи его къ жизни. Такимъ образомъ, онъ спасалъ каждый животрепещущій вопросъ отъ гибели тѣмъ, что предлагалъ его оставить покуда подъ сукномъ. Временныя затрудненія у него являлись при обсужденіи каждой реформы, и каждую реформу онъ встрѣчалъ восторженнымъ, почти юношескимъ привѣтомъ, обѣщая ей полный успѣхъ, какъ только пройдутъ временныя затрудненія, при которыхъ не слѣдуетъ и упоминать о ней. Старшій его сынъ былъ его портретомъ во всѣхъ отношеніяхъ, только расчетливость отца сдѣлалась у сына скупостью, а осторожность отца превратилась у сына въ трусость. Отецъ былъ похожъ на человѣка, выросшаго среди паркетной знати, привыкшаго носить въ пріемныхъ и будуарахъ улыбающуюся маску; сынъ напоминалъ военнаго, привыкшаго въ лагерѣ къ извѣстной рѣзкости выраженій и движеній. Какъ старикъ Аносовъ подчинилъ себѣ свою жену мягкой настойчивостью, такъ сынъ подчинилъ себѣ свою жену своею рѣзкою твердостью. Молодая Аносова смотрѣла глазами мужа, говорила его фразами, Думала его умомъ. Онъ не долюбливалъ ея мать за мотовство, она тоже охладѣла къ матери; онъ говорилъ, что ея сестру не слѣдуетъ торопиться выдавать замужъ, она тоже подозрительно посмотрѣла бы на каждаго, кто началъ бы ухаживать за ея сестрой; онъ говорилъ, что такихъ людей, какъ ея братъ, юнкеръ, нужно бы лишать имущества, она тоже съ негодованіемъ говорила о мотовствѣ брата. Но, можетъ-быть, она даже и не подозрѣвала, почему ея мужъ не любитъ ея матери, почему онъ не хотѣлъ бы выдать замужъ ея сестру, почему онъ бранитъ ея брата. Мужъ никогда не говорилъ ей, что онъ завидуетъ ихъ богатству, что онъ былъ бы радъ отнять у нихъ это богатство.
   Такова была семья, отъ которой въ значительной степени зависѣла судьба Юліи Николаевны Сухаревой.
   Муратовъ понималъ, что и Николай Петровичъ Аносовъ, и его жена не будутъ особенно довольны, если онъ посватается за молодую Сухареву. Мужъ и жена, конечно, употребятъ всѣ усилія, чтобы этотъ бракъ не состоялся. Чтобы успѣшно бороться съ этими людьми, нужно было имѣть сильнаго союзника. Этимъ союзникомъ могла быть только сама Юлія Николаевна Сухарева. Ея мать была женщина слабая, безъ силы воли, безъ твердаго характера. Она не могла помѣшать ему, но она не могла, и помочь ему. Но какъ смотритъ на него Юлія Николаевна Сухарева? Молодая дѣвушка встрѣтила его послѣ долгой разлуки какъ близкаго родственника, привѣтливо, съ добродушной институтской наивностью. Но этого мало. Подобная любовь не можетъ заставить ее бороться съ сестрой, съ мужемъ сестры, если они станутъ противиться ея браку съ нимъ, Муратовымъ, если они не пощадятъ его и станутъ его чернить въ ея глазахъ. Чтобы бороться за него, она должна полюбить его страстно, слѣпо. Удастся ли ему пробудить въ ней эту страсть, когда родные дѣвушки постараются не допускать ихъ свиданій, ихъ tête-à-tête? Онъ чувствовалъ, что онъ впервые совсѣмъ падаетъ духомъ. За нимъ было столько грѣховъ, что было не трудно вооружить противъ него эту дѣвушку, въ которой онъ видѣлъ теперь все свое спасеніе, которая дѣлалась для него чѣмъ-то болѣе дорогимъ, чѣмъ обыкновенная "выгодная невѣста". Передъ его глазами носился этотъ прекрасный, вполнѣ непорочный, вполнѣ дѣвственный образъ, и въ его душѣ пробуждалось какое-то свѣтлое чувство давно забытой любви. Въ его душѣ при этомъ шевельнулось что-то въ родѣ проклятій прошлой жизни: это было еще не искреннее и безкорыстное раскаяніе за свою безнравственность, но злоба на горькіе плоды, которые могла принести ему теперь эта безнравственность. Эта жизнь не только поглотила всѣ деньги, перебывавшія въ его рукахъ, но грозила въ близкомъ будущемъ вырвать у него изъ-подъ рукъ и счастье, и деньги, за которыя онъ намѣревался теперь воевать на жизнь и смерть.
   Вспомнивъ о деньгахъ, онъ вспомнилъ о векселяхъ Зиминой: ихъ нужно будетъ учесть, безъ этого онъ не могъ обойтись. Онъ рѣшился на слѣдующій же день попросить младшаго Аносова поставить на нихъ бланковую подпись.
   Рано утромъ, получивъ векселя отъ Зиминой, онъ отправился къ младшему Аносову.
   -- Баринъ еще почиваютъ,-- сказалъ ему лакей, отворяя дверь.
   -- Ничего, я его разбужу,-- отвѣтилъ Муратовъ, сбрасывая пальто.
   Онъ прошелъ черезъ двѣ роскошно убранныя комнаты и вошелъ въ спальню Юрія Петровича Аносова. Эта комната, съ мягкими коврами, съ большимъ зеркаломъ, съ мраморнымъ подзеркальнымъ столикомъ, со множествомъ флаконовъ, баночекъ, щеточекъ, съ затѣйливыми умывальными приборами, напоминала скорѣе спальню женщины-кокотки, чѣмъ спальню военнаго человѣка. Аносовъ, еще болѣе розовый, чѣмъ обыкновенно, уже не спалъ, но нѣжился въ постели, заложивъ руки подъ голову, глубоко дыша бѣлою, широкою грудью, виднѣвшеюся изъ-подъ разстегнутаго ворота тонкой рубашки. Что-то женоподобное, что-то изнѣженное было во всей его фигурѣ, во всѣхъ его движеніяхъ. Его глаза выражали лѣнь, сладострастіе, глуповатость. Его нѣсколько вздернутый и довольно пухленькій носъ, его оттопыренная кверху верхняя губа, опушенная мягкими и вьющимися, темными, какъ мягкій ленъ, усиками, придавали его лицу дѣтски-капризное выраженіе. При бѣловатомъ свѣтѣ, пробивавшемся сквозь опущенныя шторы, его тѣло казалось еще болѣе бѣлымъ, еще болѣе выхоленнымъ.
   -- Какъ не стыдно валяться до полудня, а еще будущій воинъ!-- шутливо замѣтилъ Муратовъ, подходя къ его постели и похлопавъ его по мягкому плечу, сквозившему сквозь тонкую сорочку.
   -- Усталъ вчера!-- лѣниво отвѣтилъ Аносовъ, медленно зѣвая.
   -- Опять какая-нибудь попойка?-- съ пренебреженіемъ спросила Муратовъ.
   -- Да вѣдь вчера пикникъ въ честь Маріонъ де-Норманди устраивали. Кстати, отчего ты не былъ ни у Берга, ни на пикникѣ? Мы тебя ждали.
   -- Надоѣло все это!
   -- А-а, ты старѣешь!-- зѣвнулъ Аносовъ.
   -- Я думаю, что не я постарѣлъ, а ваши удовольствія постарѣли и пріѣлись. Дайте мнѣ чего-нибудь новаго и тогда...
   -- Ахъ, кстати, о новомъ: что вчера выдѣлывалъ Винтеръ, ты и представить себѣ не можешь,-- вдругъ нѣсколько оживился Аносовъ.-- Мы всѣ перепились и потомъ заставили его при себѣ...
   -- Я удивляюсь, какъ ты можешь говорить хладнокровно о разныхъ негодяяхъ,-- перебилъ его Муратовъ, все болѣе и болѣе начинавшій ненавидѣть Винтера и Флери.-- Они обираютъ, объѣдаютъ васъ, матушкиныхъ сынковъ, а вы еще унижаетесь до того, что тѣшитесь ихъ безобразіями.
   -- Ты сегодня не въ своей тарелкѣ!-- лѣниво проговорилъ Аносовъ.
   -- Да ты не валяйся, а лучше вставай, да проѣдемся. Тебѣ освѣжиться надо, погода отличная...
   -- А, хорошо, хорошо!.. Ты извини, что я при тебѣ буду одѣваться.
   -- Не нагишомъ же ѣхать!
   Аносовъ позвонилъ. Вошелъ камердинеръ. Аносовъ всталъ съ постели и прошелъ къ умывальному шкапу. Онъ умылъ лицо, потомъ сбросилъ съ себя бѣлье, и слуга началъ вытирать его тѣло смоченною въ водѣ и одеколонѣ губкой. Эта операція вытиранія душистой водой продолжалась, по обыкновенію, довольно долго. Наконецъ, Аносовъ надѣлъ свѣжее бѣлье, накинулъ на нѣсколько минутъ шелковый халатъ и присѣлъ къ топившемуся камину въ большое кресло. Слуга началъ приготовлять принадлежности для причесыванья и подвиванья волосъ.
   -- Ты что будешь пить: чай, кофе или шоколадъ?-- спросилъ Аносовъ у Муратова.
   -- Мнѣ все равно; пожалуй, кофе,-- отвѣтилъ Муратовъ, полулежа въ качалкѣ у камина.
   -- Подавай,-- приказалъ Аносовъ слугѣ.
   Камердинеръ ушелъ за кофе. Аносовъ лѣниво протянулъ руку, взялъ съ маленькаго столика разныя принадлежности для чищенья ногтей и, при помощи маленькаго напилка, щеточки и батистоваго платка, сталъ ровнять и подчищать ногти на своихъ выхоленныхъ рукахъ.
   -- Что ты нынче экзамены будешь держать?-- спросилъ Муратовъ по-французски.
   Онъ чувствовалъ себя не особенно ловко и не зналъ, о чемъ говорить, прежде чѣмъ приступить къ главной цѣли своего визита къ Аносову.
   -- Ахъ, они мнѣ надоѣли! Они меня раздражаютъ. Учишь, учишь эту белиберду и только скуку нагоняешь! На что это все?-- раздражительно пожалъ плечами Аносовъ.-- Учителя эти ѣздятъ, читаютъ всякую дребедень, только даромъ деньги приходится платить. Я говорю папа, пусть подаритъ экзаменаторовъ, а иначе я никогда не сдамъ экзаменовъ. У меня отъ природы отвращеніе во всему этому, потому я рано началъ сознавать ненужность всего этого. Мой дѣдъ еще говорилъ; побѣждаютъ не семинаристы, а кулаки и женщины, Я самъ въ этомъ вполнѣ убѣжденъ. Не могу же я толочь воду въ ступѣ.
   Слуга подалъ кофе и сталъ причесывать волосы Аносова, слегка подвивая ихъ. Окончивъ это дѣло, онъ расчесалъ, подравнялъ и подвилъ его бакенбарды,
   -- Одѣваться!-- лаконически сказалъ Аносовъ, допивая кофе.
   Слуга сталъ приготовлять принадлежности туалета. Онъ надѣлъ на молодого барина сапоги, панталоны, галстукъ, жилетъ и сюртукъ.
   Аносовъ походилъ на избалованную кокотку, которая не умѣетъ застегнуть сама ни одной пуговицы на платьѣ. Когда сюртукъ былъ застегнуть, Аносовъ повелъ кверху правою рукою и съ досадливой гримасой замѣтилъ камердинеру;
   -- Я говорилъ тебѣ, что мнѣ рѣжетъ этотъ сюртукъ -- тутъ подъ мышкой рѣжетъ. Это надо передѣлать, Не могу же я такъ ходить. Этакъ вѣчно будешь дергать рукою, точно въ конвульсіяхъ... Дай другой сюртукъ.
   Слуга снялъ съ него сюртукъ и пошелъ за другимъ.
   -- Эти портные просто уродами насъ сдѣлаютъ,-- обратился Аносовъ къ Муратову ребячески-недовольнымъ тономъ.-- Сошьютъ такое платье, что станешь, какъ Флери, рожи выдѣлывать.
   Камердинеръ надѣлъ на него другой сюртукъ. Онъ повернулся раза два передъ зеркаломъ, попробовалъ, ловко ли поднимаются въ этомъ сюртукѣ его руки, передернулъ ногами, чтобы болѣе удобно сидѣли панталоны, приподнялъ снизу ладонями бакенбарды, чтобы сдѣлать ихъ ровнѣе, посмотрѣлъ еще разъ на ногти и, взявъ со стола перчатки, сказалъ:
   -- Я, кажется, готовъ.
   -- Да, покуда ты одѣвался, иной полководецъ успѣлъ бы сраженіе выиграть,-- сухо замѣтилъ Муратовъ.
   -- А развѣ я долго одѣвался?-- серьезно удивился Авосовъ.
   -- Нѣтъ, всего только часъ,-- отвѣтилъ Муратовъ,
   -- Да?-- какъ-то глупо проговорилъ Аносовъ.
   Они вышли изъ дома и усѣлись на узенькія сани. Кровный рысакъ понесъ ихъ не Большой Морской, по направленію къ Невскому.
   Они проѣхали очень немного и увидали передъ собою парныя сани съ затѣйливыми вензелями на спинкѣ. Въ этихъ саняхъ сидѣлъ въ своемъ легкомъ пальто, въ лѣтней шляпѣ, сдвинутой на затылокъ, Винтеръ.
   -- Ты видишь,-- съ иронической улыбкой замѣтилъ Муратовъ, указывая глазами на Винтера.-- Изволятъ кататься въ экипажѣ Маріонъ де-Норманди. Вымолилъ у нея экипажъ за то, что хлопоталъ о подпискѣ на подарокъ ей въ бенефисъ Сакса!
   -- Это, въ сущности, просто подло!-- серьезнымъ тономъ проговорилъ Аносовъ.
   -- Я, право, удивляюсь, какъ ты можешь кланяться этой сволочи.
   -- Нѣтъ, что же, онъ забавенъ. Кстати, я тебѣ не досказалъ, что мы заставили его продѣлать. Это вѣдь невѣроятно. Я не могъ бы этого сдѣлать.
   Аносовъ началъ по-французски передавать Муратову какую-то пикантную исторію.
   -- Да не можетъ быть!-- съ отвращеніемъ пожалъ плечами Муратовъ.
   -- Parole d'honneur! Ей-Богу! Я самъ удивился, какъ онъ могъ. Мы всѣ тутъ были: я, Риво, Сухаревъ.
   -- Вѣдь это просто омерзительно!
   -- Ну... мы, знаешь, были въ состояніи невмѣняемости. Посмѣялись, по крайней мѣрѣ... а то скука такая!.. Но если бы ты видѣлъ, что дѣлалось въ это время съ Флери. Вотъ рожи-то строилъ!
   -- Завидно, вѣрно, было, что не онъ услужилъ господамъ,-- съ презрѣніемъ проговорилъ Муратовъ.
   Они поровнялись съ санями Маріонъ де-Норманди. Винтеръ торопливо раскланялся съ своими знакомыми и быстро спросилъ Аносова:
   -- Ты куда?
   -- Къ Борелю!-- сказалъ Аносовъ.
   -- Ага!-- отвѣтилъ Винтеръ.-- Значитъ, встрѣтимся. Я туда же. Мнѣ нужно съ тобой переговорить.
   -- Хорошо. Я только проѣду по Невскому и сейчасъ вернусь.
   Сани Аносова понеслись впередъ.
   -- Проѣдемъ послѣ къ Дюссо,-- проговорилъ Муратовъ.-- Мнѣ нужно съ тобой переговорить, и я вовсе не желаю быть въ обществѣ съ этимъ марзавцемъ.
   -- Что-жъ, и отлично,-- согласился Аносовъ.-- Пусть подождетъ у Бореля. Безъ денегъ, вѣрно. Штука отличная выйдетъ! скандалъ!
   Аносовъ вдругъ смолкъ и весь покраснѣлъ, какъ ракъ, закусивъ нижнюю губу.
   -- Въ Кирпичный переулокъ,-- поспѣшно проговорилъ онъ кучеру.
   -- Это зачѣмъ?-- спросилъ Муратовъ.
   -- Т-ссъ!-- едва слышно прошепталъ Аносовъ и прибавилъ по-французски:-- Папа впереди ѣдетъ! У меня сегодня лекція утромъ... Онъ не долженъ знать, что я...
   Рысакъ круто завернулъ въ Кирпичный переулокъ.
   -- Это чортъ знаетъ, что такое!--снова заговорилъ Аносовъ по-французски съ необычайнымъ для него раздраженіемъ.-- Вездѣ онъ и онъ, куда ни поѣдешь. Третьяго дня я случайно не замѣтилъ, что онъ идетъ, и обогналъ его. Что-жъ ты думаешь: велѣлъ мнѣ выйти изъ саней и идти за нимъ. Нечего дѣлать -- пошелъ, а онъ безъ церемоніи на улицѣ читаетъ наставленія. Третируетъ, какъ школьника. Конечно, я безъ предубѣжденій, и онъ для меня самъ по себѣ ничего не значитъ. Mais il tient les cordons de ma bourse.
   -- Я, право, не понимаю, какъ ты не сумѣешь жить на тѣ средства, которыя онъ доставляетъ тебѣ. Ты бросаешь деньги на вѣтеръ, на сволочь, въ родѣ Винтеровъ и Флери, безъ всякой цѣли. Я на твоемъ мѣстѣ постарался бы скорѣе сдать экзамены, и тогда, я увѣренъ, отецъ увеличилъ бы тебѣ ежемѣсячное содержаніе...
   -- Ахъ, не говори мнѣ объ экзаменахъ! Не могу я учиться, все это мнѣ надоѣло. Я не ребенокъ, чтобы зубрить всякую дрянь. Кто же виноватъ, что я рано началъ жить? Я знаю, какъ жилъ самъ папа. Онъ въ свое время былъ первымъ Донъ-Жуаномъ въ Петербургѣ.
   -- Только не тратилъ на это денегъ,-- усмѣхнулся Муратовъ.
   -- Ну, да... Да деньги тутъ ни при чемъ: Я говорю только, что въ мои лѣта нельзя сидѣть за книжкой, когда на умѣ женщины. Нельзя быть старикомъ въ мои лѣта.
   -- Да вѣдь дѣлалъ же твой отецъ дѣло, несмотря на свои любовныя интриги...
   -- Ну, онъ дѣло дѣлалъ, а развѣ приготовленіе къ экзамену -- дѣло? Это формальность, которую можно обойти. Кто же виноватъ, что я это понимаю?
   Они проѣхались по Невскому до Аничкова моста, вернулись назадъ въ Морскую и, выскочивъ изъ саней, вошли къ Дюссо. Прислуга съ низкими поклонами встрѣтила ихъ, на ходу снимая съ нихъ верхнюю одежду. Они прошли въ отдѣльную комнату. Аносовъ заказалъ завтракъ,
   -- Теперь поговоримъ о дѣлѣ,-- нѣсколько нерѣшительно проговорилъ Муратовъ, закуривая папироску и стараясь казаться спокойнымъ,-- Ты помнишь, на-дняхъ я тебѣ говорилъ о томъ, что мнѣ, можетъ-быть, понадобится твоя услуга по части поручительства по векселю...
   Муратовъ чувствовалъ себя скверно. Ему впервые приходилось просить подобной услуги у своего юнаго родственника и друга. До сихъ поръ, если онъ и прибѣгалъ къ займамъ, то не ради крайней нужды, а ради удовлетворенія какой-нибудь прихоти, съ сознаніемъ, что онъ возвратитъ деньги. Теперь онъ до-зарѣзу нуждался въ поручительствѣ Аносова и въ то же время сознавалъ, что онъ можетъ запутать своего друга въ грязное дѣло.
   -- А, да!-- отвѣтилъ Аносовъ и нѣсколько покраснѣлъ.
   -- Теперь приходится просить тебя доставить бланкъ,-- продолжалъ Муратовъ,-- Конечно, это пустяки, но мнѣ понадобились деньги, и я не могу ждать, когда настанетъ срокъ векселю. Мнѣ нужно его учесть.
   Аносовъ сильно смутился. Отказать своему пріятелю въ такой ничтожной услугѣ онъ не могъ. Такой отказъ былъ въ его глазахъ полностью. Но въ то же время были причины, по которымъ онъ затруднялся поставить свой бланкъ на векселѣ.
   -- Я надѣюсь, что ты вѣришь, что я не допущу тебя до уплати до этимъ векселямъ,--проговорилъ Муратовъ, дожидаясь отвѣта и немного удивляясь молчанію Аносова,
   Это молчаніе задѣвало его за живое, нѣсколько оскорбляло его.
   -- Помилуй, можетъ ли быть тутъ сомнѣніе!-- торопливо проговорилъ Аносовъ.-- Но вотъ видишь ли... Я, право, не знаю, учтутъ ли векселя съ моимъ бланкомъ.
   -- Твои же векселя учитаютъ?-- произнесъ Муратовъ, пристально взглянувъ на Аносова...
   -- Да., но...
   Аносовъ не кончилъ фразы, всталъ и заходилъ по комнатѣ, Муратовъ изумился, видя его, вѣчно безстрастнаго, вѣчно спокойнаго, вѣчно холоднаго, смущеннымъ и встревоженнымъ, какимъ онъ являлся только при встрѣчахъ съ отцомъ.
   -- Что съ тобой?-- спросилъ въ недоумѣніи Петръ Павловичъ.
   Аносовъ отвѣтилъ не вдругъ. Въ немъ происходила внутренняя борьба.
   -- Я долженъ тебѣ сказать правду, иначе ты будешь меня считать за подлеца, который отказывается услужить другу,-- наконецъ, проговорилъ онъ отъ волненія.-- Ты на это будешь имѣть полное право. Не въ нашихъ правилахъ отказывать въ этихъ денежныхъ услугахъ друзьямъ. Наконецъ, ты для меня болѣе, чѣмъ другъ. Я привыкъ съ дѣтства видѣть въ тебѣ брата. Видишь ли, дѣло въ томъ, что мои векселя, мои бланковыя подписи ничего не значатъ въ глазахъ ростовщиковъ.
   Муратовъ широко открылъ глаза: онъ не могъ себѣ представить, чтобы Аносовъ могъ кутить на деньги, получаемыя отъ отца, чтобы онъ обходился безъ выдачи векселей, чтобы онъ, наконецъ, совралъ ему при ихъ послѣдней встрѣчѣ, говоря, что его векселя учитаются ростовщиками, и вдругъ теперь Аносовъ говоритъ, что его векселя ничего не значатъ въ глазахъ ростовщиковъ.
   -- Но ты же говорилъ, что Кречмеръ...-- началъ онъ нерѣшительно.
   -- Ни Кречмеръ, ни кто-нибудь другой не придаетъ никакой цѣны моимъ подписямъ,-- перебилъ онъ съ необычайнымъ раздраженіемъ въ голосѣ -- Во всѣхъ дѣлахъ эти ростовщики всѣ дѣйствуютъ заодно. Ils s'entendent comme larrons en foire.
   Муратовъ недоумѣвалъ. Онъ понималъ, что Аносовъ не лжетъ, но онъ не могъ постигнуть, какимъ же образомъ вывертывался Аносовъ во время преходящихъ денежныхъ затрудненій.
   -- Однако, ты занималъ же, когда у тебя не хватало денегъ,-- началъ онъ.
   Аносовъ, весь красный, сконфуженный, смущенный, какъ школьникъ, пойманный въ шалости, подошелъ къ Муратову.
   -- Ну, да, я занималъ на векселя,-- заговорилъ онъ въ ребяческомъ волненія.-- Но если бы ты зналъ, какимъ способомъ...
   Онъ на минуту закусилъ губы. Онъ начиналъ походить на школьника, на мальчугана, котораго поймали на мѣстѣ преступленія.
   -- Ты мой другъ, мы родные. Я знаю, что ты меня не выдашь, не обвинишь,-- началъ онъ какъ-то растерянно, протягивая руку Муратову и пожимая его руку:-- и потому я долженъ сказать тебѣ все. Я долженъ сказать, чтобы ты меня не считалъ подлецомъ за отказъ... Было бы подло, если бы я отказалъ вслѣдствіе каприза... Я выдавалъ векселя -- это правда. Но я выдавалъ ихъ съ бланковыми надписями отца и матери.
   -- Какъ, они ручались за тебя?-- въ недоумѣніи спросилъ Муратовъ, знавшій очень хорошо стариковъ Аносовыхъ.
   -- Они не ручались, но ихъ бланковыя надписи стояли и стоятъ на моихъ векселяхъ!-- глухо отвѣтилъ Аносовъ, совсѣмъ растерявшійся и смотрѣвшій куда-то въ сторону.
   -- Ты?..-- воскликнулъ Муратовъ и не кончилъ фразы.
   Муратовъ не вѣрилъ своимъ ушамъ. Онъ не могъ себѣ представить, что онъ, Аносовъ, сынъ извѣстнаго въ Петербургѣ лица, блестящій кутила, рѣшился поддѣлывать чужія подписи.
   -- Ну, да, я поддѣлывалъ ихъ подписи,-- проговорилъ почти со слезами Аносовъ, выглядѣвшій въ эту минуту совсѣмъ жалкимъ.-- Но что же мнѣ было дѣлать, когда меня обыгрывали у Салова на рулеткѣ, когда Камилла Ге обирала меня въ прошломъ году? Не могъ же я показать, что я нищій! Не могъ же я занимать деньги у такого нахала, какъ Сухаревъ, не могъ же я выйти изъ того кружка, гдѣ я жилъ и долженъ жить постоянно! Я двадцать разъ просилъ денегъ у папа, но онъ не давалъ. Братъ Николай совѣтовалъ ему проучить меня. Ну, и пришлось...
   Муратовъ былъ смущенъ не менѣе Аносова.
   -- Напрасно ты не сказалъ откровенно отцу, что ты вошелъ въ долги, что ты выдалъ векселя,--замѣтилъ онъ.-- Вѣдь я надѣюсь, что первые. векселя были не фальшивые?
   Аносовъ махнулъ рукою.
   -- Говорилъ -- пробормоталъ онъ.
   -- Ну, и что же?
   -- Отецъ заплатилъ...
   -- Вотъ видишь ли, значитъ и теперь...
   Аносовъ остановилъ Муратова на полусловѣ.
   -- Позволь! Ты лучше спроси, какъ заплатились эти деньги,-- проговорилъ онъ, уже глотая по-дѣтски свои слезы.-- Передъ тобой мнѣ нечего теперь скрываться. Ты знаешь, что я еще мальчикомъ полюбилъ тебя болѣе, чѣмъ простого родственника. Ты былъ мнѣ дороже брата... Я тебѣ не передавалъ этой исторія прежде потому, что не въ моемъ характерѣ жаловаться на семью... Это мѣщанство... Но теперь мнѣ было бы обидно, если бы ты думалъ, что я не желаю сдѣлать тебѣ первую услугу, которую ты потребовалъ отъ меня, за всю любовь, которую ты оказывалъ мнѣ...
   Онъ путался и обрывался; онъ не привыкъ долго говорить въ серьезномъ тонѣ...
   -- Когда я впервые задолжалъ,-- продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія: -- это было тотчасъ по выходѣ изъ пансіона Павловскаго. Ты помнишь, мы тамъ уже начали кутить, и насъ завлекъ въ свой кружокъ Саловъ.
   -- То-есть завлекли тебя туда Винтеръ и Флери, жившіе на счетъ васъ, матушкиныхъ сынковъ,-- вставилъ Муратовъ.
   -- Ну, да, вѣдь эти штафирки -- полковыя собаки, какъ нхь называетъ братъ Николай... У Салова я проигрался въ рулеткѣ и потратился сильно на Камиллу Ге, съ которою онъ меня свелъ...
   -- Да, ты вѣдь отбивалъ ее тогда у Сухарева, подзадоренный разною сволочью...
   -- Да. Она надула насъ обоихъ... Я выдалъ тогда векселя. Они, конечно, не имѣли значенія, какъ векселя мальчишки, но я считалъ долгомъ честнаго человѣка уплатить по нимъ. Я все разсказалъ отцу. Онъ прочелъ мнѣ, по обыкновенію, длинное наставленіе и сказалъ, что онъ не можетъ въ данную минуту уплатить моихъ долговъ, но что онъ поручитъ это брату. Ты знаешь папа, онъ всегда такъ мягко стелетъ, что его не за что упрекнуть. Братъ -- другое дѣло. Папа хорошо это зналъ. Николай призвалъ меня къ себѣ...
   Аносовъ перевелъ духъ и закусилъ на минуту нижнюю губу. Ему было, повидимому, трудно признаться даже передъ Муратовымъ въ томъ, что онъ перенесъ.
   -- Братъ меня встрѣтилъ, какъ перваго негодяя, какъ перваго мерзавца,-- продолжалъ онъ черезъ минуту.-- Я не знаю, какихъ ругательствъ я не выслушалъ отъ него. Tu sais, comme il est brutal. Онъ былъ хуже мужика, ругающагося на площади. Я не вынесъ этого, вспылилъ, сказалъ ему, что я не позволю ему ругаться...
   -- Ну?
   -- Тогда онъ подошелъ ко мнѣ и, прежде, чѣмъ я опомнился, далъ мнѣ нѣсколько пощечинъ...
   У Аносова опять навернулись на глаза слезы. Онъ подошелъ къ окну и, ставъ спиною къ Муратову, началъ смотрѣть безцѣльно въ окно, чтобы успокоить свое волненіе.
   Муратовъ заходилъ по комнатѣ. Они не дотрогивались до завтрака, принесеннаго слугой-татариномъ. Только Аносовъ отпивалъ по нѣскольку глотковъ вина.
   -- Такъ вотъ гдѣ начало вашихъ холодныхъ отношеній съ братомъ,-- задумчиво сказалъ Муратовъ.,
   -- Ты понимаешь, Пьеръ, что если я это вынесъ тогда, будучи мальчишкой, то я не вынесу этого теперь,-- проговорилъ, не оборачиваясь, Аносовъ.-- Я понимаю, что они могли бы на меня сердиться, если бы я тратилъ ихъ деньги,-- продолжалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, тоже заходивъ по комнатѣ.-- Но вѣдь у меня есть свои деньги, оставленныя мнѣ дѣдомъ. Правда, я не имѣю права, согласно духовному завѣщанію, распоряжаться этими деньгами до двадцати одного года, но все же эти деньги мои. Я буду богатъ, я буду богаче ихъ. Если отецъ и братъ заплатили за меня, то они заплатили не изъ своего кармана. Они вычтутъ эти деньги изъ моего капитала, вычтутъ съ процентами.
   Наступило короткое молчаніе.
   -- Но какъ же ты рѣшился выдать фальшивые векселя?-- спросилъ Муратовъ.
   -- Иначе не давали. Я задолжалъ слишкомъ много, и, вѣроятно, ростовщики боялись, что я, получивъ наслѣдство, откажусь отъ уплаты долговъ, сдѣланныхъ до совершеннолѣтія... Ils nous mesurent à leur aune. Они и прибѣгнули къ помощи фальшивыхъ векселей. Теперь я въ ихъ рукахъ. Отъ этихъ векселей не откажешься.
   Наступило опять неловкое и тяжелое молчаніе.
   -- Да, такъ вотъ источникъ твоихъ кутежей,-- наконецъ проговорилъ Муратовъ въ раздумья.-- Я никакъ этого не думалъ! Чортъ знаетъ, до чего доводитъ эта проклятая жизнь. Вѣдь ты петлю на себѣ затягиваешь. Тебѣ надо остепениться...
   -- Да вѣдь это невольно, я и самъ не знаю, куда уходятъ деньги... У меня характера нѣтъ. Брать -- скряга, онъ привыкъ разсчитывать. Я росъ у дѣда, былъ избалованъ, привыкъ не считать денегъ. Да, наконецъ, и до я чего мнѣ считать? Вѣдь черезъ полтора года я буду имѣть достаточно средствъ...
   -- Полно, пожалуйста! Въ эти полтора года твои ростовщики такъ увеличатъ твои фальшивые векселя, что тебѣ придется отдать имъ все, что ты получишь. Тебѣ надо уплатить всѣ долги теперь, пока еще они не наросли до огромныхъ цифръ...
   -- Гдѣ же взять денегъ?..
   -- Объясни отцу. Ну, переживешь скверный день -- два, и конецъ.
   -- Ни за что! Отецъ опять заставитъ объясняться съ братомъ, а братъ... Ты знаешь ли, я сильно подозрѣваю, что ему извѣстно отчасти мое положеніе, и онъ... Впрочемъ, это такъ гнусно, такъ гнусно, что не хочется и говорить...
   Аносовъ нахмурился и взглянулъ куда-то въ сторону.
   -- Ты думаешь, что онъ былъ бы радъ, если бы ты попался и очистилъ ему путь ко всему наслѣдству отца?-- спросилъ Муратовъ.
   -- Ну да!-- сквозь зубы проговорилъ Аносовъ.-- Вѣдь Броницынъ добился же того, что его брата лишили наслѣдства. Мой братъ мнѣ никогда не проститъ того, что мнѣ, а не ему отказалъ дѣдъ весь свой капиталъ.
   Муратовъ задумался. Ему было какъ-то жутко, точно онъ стоялъ надъ какою-то бездонною пропастью. Теперь каждый день приносилъ ему зловѣщія открытія изъ области безпечальной жизни, въ которую онъ самъ окунулся съ головой. Прежде вся эта закулисная сторона этой жизни ускользала отъ его вниманія, не занимала его; теперь онъ, стоя надъ пропастью, жадно слѣдилъ за этими мрачными сторонами окружавшей его жизни, точно изъ желанія все сильнѣе и сильнѣе убѣдить себя въ невозможности продолжать эту жизнь, въ необходимости вырваться изъ ея когтей.
   -- Такъ вотъ оно, наше безпечальное житье, къ чему приводитъ,-- покачалъ онъ головой, обдумывая свое положеніе и положеніе Аносова.-- Десятки, сотни, тысячи рублей вылетаютъ куда-то въ трубу, и мы идемъ къ разоренію, къ преступленію, не умѣя остановиться во-время, не умѣя разсчитывать. И хоть бы дѣйствительно на веселье тратили, а то...
   Въ эту минуту дверь отворилась, и на порогѣ совершенно неожиданно, безъ обыкновеннаго предупредительнаго стука въ дверь, показался Винтеръ.
   -- Вообрази, заѣзжаю, знаешь, къ Борелю, спрашивато: "наши здѣсь?", говорятъ "нѣтъ". Я подождалъ, подождалъ, гляжу, знаешь, а твои сани стоятъ у Дюссо,-- я сюда!-- проговорилъ онъ, входя въ комнату.
   Муратовъ весь поблѣднѣлъ отъ злости.
   -- Какое вы имѣли право входить безъ позволенія?-- подошелъ онъ къ Винтеру, едва переводя духъ отъ волненія.
   -- Ну-у!-- засмѣялся Винтеръ глуповатымъ смѣхомъ, полагая, что надъ нимъ, по обыкновенію, "изволятъ потѣшаться".
   -- Извольте выйти вонъ!-- еще болѣе рѣзко произнесъ Муратовъ.
   -- Что за шутки!-- проговорилъ Винтеръ, не зная, продолжать ли ему смѣяться или обидѣться.
   -- Съ вами не шутятъ! Надъ вами можно шутить только въ пьяномъ видѣ, а въ трезвомъ видѣ васъ можно только выбрасывать за дверь.
   -- Но, однако... Аносовъ, я къ тебѣ,-- началъ Винтеръ, обращаясь къ Аносову.
   Но Муратовъ не далъ ему договорить, взялъ его за плечи и грубо вытолкалъ вонъ.
   -- Скотина!-- проворчалъ со злобой Петръ Павловичъ, запирая дверь.-- Вотъ кто тебя погубилъ!-- обратился онъ къ Аносову.-- Всѣхъ насъ эти мерзавцы погубили... Они ѣли и пили на твой счетъ и заставляли тебя втрое переплачивать любовницамъ, которыя платили имъ услугами за услуги. Они подзадоривали тебя, разсказывая о щедрости Сухарева, какъ ему разсказывали о твоихъ кутежахъ. Это agents provocateurs золотой молодежи, это факторы развратницъ и комиссіонеры ростовщиковъ.
   -- Но, послушай, ты такъ обошелся съ нимъ...-- началъ Аносовъ, чувствовавшій себя неловко при всякой грубой выходкѣ.
   -- Мнѣ все равно, я съ этими людьми уже порвалъ связь и теперь едва ли когда-нибудь встрѣчусь съ ними... Довольно я пожилъ этою жизнью, теперь дай Богъ только выбраться цѣлымъ на другую дорогу...
   -- Что ты хочешь начать?-- съ недоумѣніемъ спросилъ Сносовъ.
   -- Я женюсь,-- коротко отвѣтилъ Муратовъ.
   -- Женишься?
   -- Да... Удастся ли -- не знаю, но я хочу жениться... Не удастся -- пулю въ лобъ и конецъ...
   -- Развѣ ты такъ, влюбленъ?
   -- Тутъ вопросъ не объ одной любви... тутъ цѣлый гордіевъ узелъ, который нужно разрубить разомъ, или онъ загнется на шеѣ въ мертвую петлю... Я посовѣтовалъ бы и тебѣ приняться за дѣло, бросить эту компанію и начать другую жизнь... Въ противномъ случаѣ ты въ одинъ прекрасный день очутишься нищимъ, да это еще будетъ не самый худой конецъ...
   Аносовъ сидѣлъ, опустивъ голову на руки. Ему было не весело.
   -- Отсутствіе грѣющаго семейнаго кружка, вотъ что губитъ тебя, да и всѣхъ насъ это погубило,-- горячо говорилъ Муратовъ.-- Старый Тартюфъ-отецъ, содержащій танцовщицъ и проповѣдующій юношѣ-сыну воздержаніе, биготка-мать, размѣнявшая крупные капиталы материнской любви на мѣдную мелочь свѣтскихъ приличій и нравственныхъ сентенцій, скряга-братъ, ненавидящій брата за то, что тотъ тоже долженъ получить свою долю изъ отцовскаго имѣнія,-- вотъ тотъ кружокъ, изъ котораго ты бѣжалъ къ Бефгамъ, къ Камилламъ, къ Садовымъ, къ Винтерамъ. Тамъ хоть не стѣсняли тебя, тамъ хоть смѣшили тебя, тамъ хоть ласкали тебя за деньги. Я вѣдь теперь понимаю все это, потому что я самъ прожилъ не лучше. Только понялъ я это поздно, понялъ тогда, когда меня начала душить за горло эта жизнь. Когда-нибудь она задушитъ и тебя, если ты вовремя не отрезвишься.
   -- Но какъ же ты выйдешь изъ затруднительнаго положенія?-- спросилъ Аносовъ.
   -- Я не знаю,-- мрачно и отрывисто отвѣтилъ Муратовъ.-- Я сдѣлаю все, что могу... Я знаю только одно, что я пережилъ свой Sturm und Drang-Periode, подло прожилъ его, и теперь долженъ или выйти на другой путь, или погибнуть... Поѣдемъ!
   Они поднялись съ мѣста, расплатились за завтракъ, до котораго они почти не дотронулись, и вышли отъ Дюссо. Аносовъ -- этотъ мальчикъ, высокій ростомъ, игравшій роль взрослаго, дѣлавшій всегда серьезный видъ,-- былъ какъ будто растерянъ, подавленъ, испуганъ: его ребяческій и туповатый мозгъ не могъ ничего сообразитъ; ему было только страшно, какъ бывало страшно при видѣ строгаго лица отца, какъ дѣлалось страшно при видѣ экзаменаторовъ. Муратовъ былъ сильно возбужденъ; онъ говорилъ горячо, онъ искренно проклиналъ свое прошлое. Это не было раскаянье честнаго человѣка; это было отчаянье припертаго къ стѣнѣ преступника, чувствующаго, что-его затравили.
   Когда они разстались, Муратовъ прошелъ прямо домой. Прежде всего, переступивъ порогъ своего жилища, онъ разорвалъ векселя Зиминой. Онъ дѣлалъ это съ какой-то злобой, точно ему хотѣлось, чтобы эта бездушная бумага почувствовала боль. Онъ говорилъ теперь себѣ, что нужно покончить съ Софьею Дмитріевною, покончить со всѣмъ прошлымъ. "Только бы жениться, и тогда я спасенъ,-- говорилъ онъ себѣ.-- Начну новую жизнь, спокойную, строгую семейную жизнь. Но какъ жениться безъ денегъ? Не пойти ли напроломъ? Посвататься на этихъ же дняхъ за Юлію. Если согласится она и старуха Сухарева -- я спасенъ. Довольно ихъ согласія, чтобы мнѣ открылся кредитъ. Тогда заплачу срочные долги, выкуплю вещи Зиминой. О, если бы мнѣ раздѣлаться съ этой женщиной. Отношенія къ ней начинаютъ меня пугать. Я погружаюсь въ какую-то пропасть вмѣстѣ съ нею. Надо порвать эту связь, порвать скорѣе".
   Ходя въ тяжелыхъ думахъ по своей гостиной, Муратовъ случайно подошелъ къ столу у дивана и увидалъ визитную карточку. Онъ взялъ ее и поблѣднѣлъ, взглянувъ на надпись. Это была карточка одного изъ его кредиторовъ.
   "Зачѣмъ онъ былъ?-- мелькнуло въ головѣ Муратова.-- Развѣ ему срокъ платить?"
   Онъ досталъ изъ кармана записную книжку и сжалъ съ досадой кулакъ. Оказывалось, что черезъ два дня приходилось уплатить по векселю въ пятьсотъ рублей. Муратовъ упалъ духомъ. У него не было этихъ денегъ. Достать ихъ было негдѣ. Попросить отсрочить вексель, но отсрочатъ ли? Надо попытаться.
   Муратовъ торопливо одѣлся и вышелъ снова изъ дома. Онъ взялъ извозчика и помчался къ своему кредитору. Кредиторъ оказывался неумолимымъ. Убѣжденія Муратова не послужили ни къ чему.
   Онъ воротился домой въ полномъ отчаяніи. Впервые послѣ долгихъ лѣтъ онъ плакалъ, плакалъ, какъ мальчикъ. Если бы кто-нибудь увидалъ его въ эту минуту -- тотъ не узналъ бы въ немъ невозмутимаго фата, какимъ привыкли всѣ видѣть его въ обществѣ. Онъ сознавалъ, что всѣ его надежды рушатся ради этого векселя: вексель протестуютъ, его удалятъ со службы, имущество опишутъ, явятся другіе кредиторы... Сколько ихъ? Онъ самъ хорошо не зналъ этого... Впереди была уже не женитьба, а долговое отдѣленіе. гибель всей карьеры, всего будущаго. Занять было не у кого. Не къ Сухареву же идти за деньгами! Какъ занимать у брата невѣсты въ то время, когда хочешь сдѣлать ей предложеніе! Да притомъ же взять у Сухарева деньги -- это значило огласить на всѣхъ перекресткахъ о пустотѣ своихъ кармановъ. Сухаревъ походилъ на свою мать въ дѣлѣ болтливости и вульгарной безтактности. А между тѣмъ ему, Муратову, теперь нужно было болѣе, чѣмъ когда-нибудь, казаться ненуждающимся человѣкомъ. Попросить Аносова подписать фальшивый вексель? Но какъ же рѣшиться на это послѣ того, какъ Аносовъ самъ сознался, какъ его мучатъ эти фальшивые векселя? Наконецъ, не низко ли еще болѣе запутывать сѣть, въ которую попался юноша? Идти къ Зиминой...
   "Опять она, опять она!-- мысленно воскликнулъ Муратовъ.-- Да вѣдь другого исхода въ настоящую минуту нѣтъ. Надо взять у нея вексель съ надписью ея мужа, попросить Аносова поставить бланкъ, не говоря ему, какой это вексель. Учесть его. Потомъ торопиться женитьбой. Я не допущу, чтобы вексель былъ протестовавъ, чтобы Аносова притянули къ суду. Я женюсь, во что бы то ни стало. Тогда я отдамъ все Зиминой, уплачу долги Аносова и все, все будетъ поправлено. О, проклятый омутъ, когда я изъ тебя вырвусь, когда?!. А если не удастся жениться?.."
   Муратовъ опять рыдалъ, какъ ребенокъ. Въ этихъ рыданіяхъ было все -- и злоба, и отчаянье, и горе. Онъ чувствовалъ, что онъ гибнетъ, что въ его головѣ все путается, все мѣшается.
   Впервые онъ сознавалъ вполнѣ ясно, что онъ безпомощенъ, неумѣлъ, безсиленъ, что онъ не обладаетъ ни изворотливостью, ни умѣньемъ обдѣлывать дѣла, ни знаніями. Онъ могъ только играть въ азартную игру, гдѣ выигрышъ и проигрышъ зависѣли не отъ умѣнья, а отъ слѣпого, глупаго случая. Теперь онъ понималъ, что вся его жизнь, все его будущее ставились на одну карту.
   

VIII.

   На слѣдующій день у Муратова въ рукахъ были уже векселя на три тысячи.
   Эти векселя были подписаны Зиминымъ. Человѣкъ, хорошо знавшій подпись Зимина, могъ бы очень легко угадать, что эта подпись поддѣлана на векселяхъ и притомъ поддѣлана рукою довольно неумѣлою. Муратовъ это смутно угадывалъ, хотя онъ и не зналъ подписи Зимина. Онъ боялся, что его могутъ поймать съ этими векселями, но все-таки онъ отправился съ ними къ Аносову просить поругательства послѣдняго. Онъ сознавалъ, что онъ ставить на карту не только свою честь, но и честь своего юнаго друга. Но другого исхода, какъ ему казалось въ данную минуту, не было. Ему былъ теперь дорогъ каждый день, нужно было ловить удобный случай, чтобы отдѣлаться отъ кредиторовъ, жениться и потомъ загладить всѣ грѣхи прошлаго. Его теперь въ сущности не столько тревожилъ самый фактъ учета подложныхъ векселей, столько то обстоятельство, что онъ долженъ лгать передъ Аносовымъ, выдавая ему эти векселя за настоящіе. Но, дѣлая это, онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что тотчасъ послѣ женитьбы онъ уплатитъ не только эти векселя, но даже и тѣ векселя Аносова, которые могли довести послѣдняго до скамьи подсудимыхъ и которые, во всякомъ случаѣ, все болѣе и болѣе подрывали будущее благосостояніе Аносова. Ему не приходилъ теперь въ голову вопросъ, что женитьба можетъ не удаться, что онъ можетъ умереть раньше оплаты этихъ векселей.
   Онъ былъ въ лихорадочномъ состояніи, отправляясь съ этими векселями, носившими уже на себѣ бланковыя надписи Аносова, къ Кречмеру.
   Что если Кречмеръ задержитъ его, Муратова? Нужно будетъ употребить силу, чтобы вырваться отъ него и вырвать эти векселя. Была минута, когда онъ пожалѣлъ даже, что не захватилъ съ собою револьвера. Но положимъ, что онъ справится съ Кречмеромъ и безъ револьвера. А если Кречмеръ учтетъ векселя и потомъ представитъ ихъ въ судъ? Что тогда? Зимина, Аносовъ, онъ, Муратовъ, всѣ попадутъ на скамью подсудимыхъ. Нѣтъ, не остановиться ли, покуда есть время? Ну, а тогда что? Завтра срокъ векселю въ пятьсотъ рублей. Если этотъ вексель представится ко взысканію, другіе кредиторы не будутъ молчать, они выползутъ изъ своихъ норъ, какъ выползаютъ впотьмахъ тараканы изъ щелей. А сколько ихъ! Много ли, мало ли,-- не все ли равно? Уплатить имъ онъ, Муратовъ, теперь не можетъ. Объ этомъ нечего и думать. Они его засадятъ въ долговое отдѣленіе, они ославятъ его, какъ разореннаго человѣка, они окончательно отрѣжутъ ему путь къ женитьбѣ, а въ ней все его спасенье. Хуже всего то, что за предъявленіемъ векселей, по закону, неизбѣжно должна послѣдовать отставка. Нѣтъ, рѣшено, нужно скорѣе, скорѣе ковать желѣзо.
   Муратовъ сильно торопился къ Кречмеру, но все-таки онъ шелъ пѣшкомъ, не бралъ извозчика, словно забывъ, что на свѣтѣ существуютъ извозчики. Въ этомъ было какое-то инстинктивное сознаніе ого, что ходьба ослабляла слишкомъ сильное нервное, мозговое напряженіе; въ этомъ было безсознательное стремленіе еще хоть на минуту отсрочить пугавшее его свиданіе съ ростовщикомъ. Среди размышленій о векселѣ въ его головѣ вдругъ возникъ вопросъ: "на что были заняты эти деньги?" На пикникъ? На новый мундиръ? На отдачу карточнаго долга? На подарокъ какой-нибудь актрисѣ? Онъ никакъ не могъ этого вспомнить, и это мелочное обстоятельство мучило его: ему хотѣлось припомнить, куда ушли эти деньги, а припомнить этого онъ не могъ. Но эти размышленія нѣсколько ослабили его страхъ передъ встрѣчей съ Кречмеромъ. Наконецъ, онъ дошелъ, почти безсознательно, почти машинально до конторы Кречмера и остановился. Ему показалось теперь, что онъ не можетъ войти въ эту контору въ такомъ взволнованномъ состояніи духа, что ему нужно отдохнуть, собраться съ силами. Онъ спустился по лѣстницѣ и присѣлъ на подоконникъ на ея площадкѣ. Вдругъ гдѣ-то скрипнула дверь. Онъ быстро поднялъ глаза къ дверямъ конторы. Въ его головѣ промелькнула мысль, что кто-нибудь изъ служащихъ въ конторѣ можетъ выйти и замѣтить его. Что они подумаютъ? Не возбудитъ ли онъ подозрѣнія? Не лучше ли подняться въ верхній этажъ и посидѣть тамъ? Онъ поднялся по лѣстницѣ и сѣлъ на подоконникъ на верхней площадкѣ. Ему въ то же время было стыдно, что кто-нибудь можетъ увидѣть его, офицера, сидящимъ на лѣстницѣ. Эти мелочныя чувства копошились въ немъ рядомъ съ серьезнымъ страхомъ. Онъ просидѣлъ минутъ пять, а между тѣмъ ему казалось, что прошло уже полчаса, часъ.
   -- Нѣтъ, это хуже всякой пытки!-- пробормоталъ онъ.-- Лучше кончить все разомъ.
   Онъ спустился къ конторѣ, дотронулся дрогнувшей рукой до электрическаго звонка. Передъ нимъ отперли дверь.
   -- Господинъ Кречмеръ у себя?-- послышался его вопросъ, прозвучавшій какъ-то странно, точно кто-то душилъ спрашивавшаго за горло.
   Мальчикъ-еврей указалъ на дверь въ контору. Муратовъ вошелъ. Въ первой комнатѣ сидѣли тѣ же два длинноносые, тощіе конторщика. Муратовъ миновалъ ихъ, подобно тѣни, и вошелъ во вторую комнату. Невозмутимый Кречмеръ, по обыкновенію, сидѣлъ за столомъ надъ шнуровой книгой. Онъ взглянулъ черезъ очки на Муратова, закрылъ книгу, пригласилъ посѣтителя сѣсть. Все это, дѣлалось машинально, по привычкѣ. Муратову же казалось, что всѣ смотрятъ на него съ особеннымъ вниманіемъ.
   Муратовъ заговорилъ не вдругъ.
   -- Нужно учесть векселя,-- коротко произнесъ онъ, точно тяжело вздохнулъ, и положилъ векселя на столъ.
   Онъ боялся много говорить, боялся, что его голосъ, глухой и срывавшійся, выдастъ его.
   Кречмеръ неторопливо взялъ векселя, взглянулъ на нихъ И въ ту же минуту, какъ бы инстинктивно, перевелъ глаза на Муратова. Въ этомъ взглядѣ не было ни удивленія, ни угрозы, ни гнѣва,-- въ немъ былъ простой вопросъ. Муратовъ понялъ этотъ вопросъ и, весь блѣдный, глянулъ куда-то въ сторону. Въ его головѣ промелькнула, какъ молнія, мысль:
   "Зачѣмъ я показалъ ему всѣ векселя вдругъ, ихъ будетъ труднѣе вырвать, если представится надобность".
   Кречмеръ уже разсматривалъ подписи Аносова, перевернувъ векселя на другую сторону.
   -- За эти векселя я могу предложить вамъ не болѣе тысячи рублей,-- проговорилъ Кречмеръ.
   Муратовъ вздохнулъ свободнѣе, такъ что его вздохъ рѣзко прозвучалъ въ мертвой тишинѣ этой дѣловой комнаты.
   -- Помилуйте, мнѣ нужно, по крайней мѣрѣ, двѣ тысячи,-- проговорилъ онъ.
   -- Вы можете занять еще у меня подъ свои векселя съ поручительствомъ господина Аносова, если вамъ необходимо,-- отвѣтилъ Кречмеръ.-- Я только говорю, что подъ эти векселя я больше тысячи не дамъ.
   Муратовъ взглянулъ на Кречмера недоумѣвающимъ взглядомъ. Кречмеръ предлагалъ ему учесть его векселя съ поручительствомъ Аносова -- это было спасеніе, это было полное спасеніе и для него, и для Аносова. Стоитъ только написать векселя, учесть ихъ, уплатить свои долги и долги Аносова -- и конецъ. Эти мысли молніей промелькнули въ головѣ Муратова. Онъ быстрымъ движеніемъ руки взялъ со стола векселя Зимина и проговорилъ взволнованнымъ, но радостнымъ тономъ:
   -- Въ такомъ случаѣ, я завезу вамъ свои векселя, вмѣсто этихъ...
   -- Вы меня не поняли,-- не спѣша пояснилъ ему Кречмеръ.-- Вы говорите, что вамъ нужно, по крайней мѣрѣ, двѣ тысячи. Я предлагаю вамъ за эти векселя тысячу. Если же завтра или послѣзавтра вамъ понадобится еще тысяча, двѣ или три, то я дамъ вамъ подъ ваши векселя съ поручительствомъ господина Аносова.
   Муратовъ понялъ все. Онъ опять сталъ блѣденъ, опять почувствовалъ, что у него замираетъ дыханіе.
   -- Эти векселя написаны за шесть мѣсяцевъ,-- продолжалъ Кречмеръ.-- Если вамъ нужны будутъ еще деньги, то напишите свои векселя на менѣе продолжительный срокъ. Этотъ срокъ слишкомъ великъ.
   -- На какой же?-- спросилъ Муратовъ.
   -- Все равно, на пять, на пять съ половиною мѣсяцевъ, но шесть мѣсяцевъ -- это слишкомъ много,-- проговорилъ спокойно и равнодушно старикъ.
   -- То-есть вы хотите, чтобъ по моимъ векселямъ я уплатилъ раньше, чѣмъ настанетъ срокъ этимъ?-- произнесъ Муратовъ.
   -- Да,-- лаконически отвѣтилъ Кречмеръ.
   Муратовъ былъ готовъ провалиться сквозь землю. Никакихъ недоразумѣній болѣе не оставалось. Кречмеръ готовъ былъ теперь давать ему деньги за поручительствомъ Аносова, держа ихъ обоихъ въ рукахъ при помощи этихъ векселей. Конечно, самъ Муратовъ не имѣлъ въ глазахъ Кречмера никакого значенія. Но Аносовъ -- Аносовъ дѣло другое: онъ еще могъ откупиться крупными суммами денегъ отъ непріятности сидѣть на скамьѣ подсудимыхъ. Муратовъ сдѣлалъ усиліе надъ собою и замѣтилъ холоднымъ тономъ:
   -- Впрочемъ, мнѣ все равно. Мнѣ деньги нужны на два, на три мѣсяца, не болѣе.
   -- Это ваше дѣло,-- отвѣтилъ Кречмеръ.-- Значитъ, вы согласны?
   -- Да,-- отвѣтилъ Муратовъ.
   Старикъ всталъ и взялъ со стола векселя. Муратовъ забылся и тоже быстро поднялся съ мѣста. Онъ готовъ былъ вырвать эти векселя у Кречмера, точно боялся, что старикъ ихъ унесетъ въ другую комнату и призоветъ полицію.
   -- Я сейчасъ принесу деньги,-- обернулся къ нему Кречмеръ, крайне удивленный его неожиданнымъ движеніемъ.
   Муратовъ плохо зналъ душу старика.
   Кречмеръ въ эти минуты не думалъ ни о полиціи, ни о преслѣдованіи преступника, а только разсчитывалъ, что ему удалось сдѣлать очень выгодную сдѣлку. Онъ очень хорошо зналъ подпись Аносова и еще лучше зналъ что Аносовъ черезъ годъ, черезъ полтора получитъ очень и очень значительный капиталъ, который отчасти перейдетъ къ нему, Кречмеру, владѣвшему старыми фальшивыми векселями Аносова и заручившемуся теперь еще новыми векселями съ фальшивыми подписями.
   Минутъ черезъ десять Муратовъ выходилъ отъ Кречмера съ тысячею рублей въ карманѣ. Онъ сознавалъ, что теперь онъ можетъ отдать по векселю, которому наступалъ срокъ, что онъ завтра можетъ получить двѣ, три, четыре тысячи, что онъ можетъ просуществовать до женитьбы, но настроеніе его духа было страшно. Ему казалось, что вотъ-вотъ его предадутъ въ руки полиціи. Кречмеръ могъ теперь погубить его. Смерть Зимина могла открыть поддѣлку векселей. Неудачное сватовство могло довести его до скамьи подсудимыхъ. Но мало того, что тысячи случайностей могли выдать его;-- эти случайности могли погубить и Зимину, и Аносова, по милости его, Муратова. Его опять-таки терзала не столько мысль о преступленіи, о гибели этихъ лицъ, сколько мысль о томъ, какъ взглянетъ на него Аносовъ, если откроется это дѣло. Аносовъ можетъ бросить тогда ему въ лицо словомъ "подлецъ!" Нравственные принципы его были ничто въ сравненіи съ его понятіями о свѣтскихъ приличіяхъ, о свѣтской чести, о пріятельскихъ обязанностяхъ. Это была такая нравственная пытка, которая вполнѣ отплачивала за всѣ годы безпечальнаго житья.
   Муратовъ то ходилъ до изнеможенія изъ угла въ уголъ по своей квартирѣ, то плакалъ, то молился. До сихъ поръ онъ думалъ, что онъ человѣкъ съ твердымъ характеромъ. Это же думали о немъ и другіе. Онъ умѣлъ казаться въ обществѣ сдержаннымъ, равнодушнымъ, серьезнымъ. Но это была та маска, которую онъ надѣлъ на себя потому, что въ такой маскѣ ходили и другіе его свѣтскіе пріятели, считавшіе необходимостью казаться сдержанными, ничему не удивляющимися, никогда не выходящими изъ себя и, по большей части, скучающими людьми. Но эта маска вовсе не выражала его личнаго характера, а была такимъ же моднымъ украшеніемъ, какъ бѣлокурые шиньоны у кокотокъ, какъ короткіе волосы у учащихся дѣвушекъ, какъ длинные шлейфы у модницъ. Ношеніе этой маски вошло въ привычку -- и только. Теперь эта маска душила его, и онъ сбросилъ ее, по крайней мѣрѣ, передъ самимъ собою, являясь просто тѣмъ избалованнымъ удачами и не привыкшимъ къ борьбѣ человѣкомъ, какимъ онъ былъ съ дѣтства и какимъ онъ остался до сихъ поръ. Онъ проклиналъ теперь опять мелочность, невыносливость и тряпичность своей натуры, пошлость своего прошлаго, свою неумѣлость, въ качествѣ дѣльца. Онъ сознавалъ, что онъ фатъ, развратникъ, кутила, былъ безпомощенъ и неопытенъ, какъ мальчикъ, тамъ, гдѣ нужно было явиться дѣльцомъ. Какъ многое множество русскихъ людей, онъ бичевалъ теперь себя, топталъ въ грязь, давалъ себѣ нравственныя пощечины. Но это вовсе не значило, что въ немъ уже совершился переворотъ, что онъ всталъ уже на новый путь. Нѣтъ, тутъ просто надъ головой человѣка грянулъ громъ, при раскатахъ котораго крестятся русскіе люди,-- и только. Это онъ сознавалъ самъ и начиналъ бояться за свое будущее;
   -- Что съ тобой, Петя?-- воскликнула Софья Дмитріевна, увидавъ его вечеромъ.-- Ты нездоровъ?
   Ее изумило выраженіе его лица.
   -- Не нездоровъ, а хуже,-- отвѣтилъ онъ серьезно.-- Мы сдѣлали съ тобой дѣло, которое можетъ довести насъ до скамьи подсудимыхъ. Что твой мужъ?
   -- Ему очень худо!-- отвѣтила она.
   Муратовъ вздрогнулъ.
   -- Неужели нѣтъ надежды?-- быстро спросилъ онъ.
   -- Я, право, не знаю...
   -- Это будетъ ужасно, если онъ умретъ теперь. Нужно созвать докторовъ, нужно хлопотать, нужно спасти его!.. Если мнѣ удастся до его смерти добыть денегъ, чтобы распутать наши дѣла; то, конечно, все обойдется отлично. Но вѣдь онъ можетъ умереть раньше... Вызовъ кредиторовъ заставитъ выплыть на свѣтъ Божій и эти проклятые векселя... Духовнаго завѣщанія онъ не дѣлалъ?
   -- Нѣтъ еще!
   -- Ужасное положеніе...
   -- Я не смѣю, Петя, и сказать ему о духовной, а онъ самъ никогда не напишетъ ее. Да, впрочемъ, Богъ съ ними и съ деньгами!
   -- Э, Боже мой, что ты говоришь! Теперь-то и нужно думать о будущемъ!
   -- Что мнѣ будущее! Быль бы ты со мною -- и мнѣ больше ничего не нужно!-- обвила она руками его шею.
   -- Ты все свое!-- невольно отстранился онъ отъ объятій.-- Мы не дѣти, мы должны серьезнѣе смотрѣть на жизнь! Не все же жить одной любовью.
   -- Мнѣ больше ничего не нужно!
   Она опять хотѣла обнять его.
   -- Полно, Соня!-- проговорилъ Муратовъ, и на его языкъ снова навернулись тѣ же слова, которыя онъ уже говорилъ ей:-- я удивляюсь, какъ можетъ приходить тебѣ въ голову мысль только о ласкахъ и поцѣлуяхъ, когда мы сами стоимъ надъ пропастью, когда твой мужъ умираетъ! Повторяю тебѣ, что я иногда думаю, что у тебя нѣтъ сердца. Вѣдь должно же тебя тревожить наше положеніе, должна же ты жалѣть своего мужа, который все-таки спасъ тебя и передъ которымъ ты виновата.
   Софья Дмитріевна въ недоумѣніи широко открыла глаза.
   Она слышала этотъ упрекъ уже во второй разъ, и теперь онъ кольнулъ ее въ сердце. Она вся вспыхнула.
   -- Петя, да я страдаю, страшно страдаю, но вѣдь твоя любовь -- одно мое утѣшенье,-- съ горечью проговорила она.-- Только твои ласки меня и поддерживаютъ. Когда ты со мной, я ни о чемъ не думаю, ничего не помню, ничего не боюсь. Ты говоришь, что намъ грозитъ опасность, но пусть будетъ, что будетъ, лишь бы ты былъ со мною. Я всюду пойду за тобой, что бы ни случилось. Ты говоришь о мужѣ, но вѣдь мой мужъ -- ты, только ты; Леня женился на мнѣ, когда я не знала, что значитъ любовь, женитьба, отношенія жены къ мужу. Мнѣ было все равно, какъ называться -- дѣвушкой или женщиной, конторщицей или женой, а тебя никто у меня не отниметъ. Слышишь, я тебя никому не отдамъ!
   Она прижалась къ нему. По его тѣлу пробѣжала дрожь. Онъ опять начиналъ испытывать страхъ передъ этой женщиной.
   -- А если намъ нужно будетъ разстаться?-- проговорилъ онъ.
   -- Нужно?-- спросила она, смотря на него съ недоумѣніемъ.-- Полно, полно, не говори этого?.. Я не хочу слышать этого!.. Ты все думаешь, о деньгахъ, боишься нужды... Но что значитъ нужда, когда люди любятъ другъ друга?
   -- Но...
   -- Перестань, перестань!-- остановила она его.-- Ну, и нужды не будетъ: достанемъ деньги, устроимъ дѣла... Для тебя я все сдѣлаю...
   -- Ради Бога не дѣлай болѣе ничего!-- проговорилъ онъ, боясь, что она сдѣлаетъ еще какой-нибудь подлогъ и запутаетъ его еще болѣе.-- Мы и такъ запутались съ тобою, зашли слишкомъ далеко... я дорого бы далъ теперь, чтобы не было ничего этого...
   -- Чего?-- спросила Софья Дмитріевна съ испугомъ,
   -- Всего, Соня: и нашей любви, и нашихъ кражъ, у твоего мужа, и этихъ векселей,-- отвѣтилъ онъ.-- За одни эти обманы намъ придется упрекать себя всю жизнь.
   -- Да вѣдь Леня же не пострадалъ отъ этого. Онъ не подозрѣвалъ ничего,-- отвѣтила она.
   -- А наша собственная совѣсть? Развѣ ты не слышишь ея упрековъ?!
   -- Я, кажется, не сдѣлала Ленѣ никакого зла,-- отвѣтила Софья Дмитріевна, смотря на Муратова ясными, дѣтскими глазами.-- Онъ не слыхалъ отъ меня ни одного дурного слова, ни одного упрека. Я хожу теперь за нимъ.....
   Муратовъ начиналъ понимать, что говорить объ этомъ предметѣ съ Софьей Дмитріевной невозможно.
   Она дѣйствительно не понимала, въ чемъ она виновата передъ мужемъ, она была, совершенно спокойна насчетъ своихъ отношеній къ мужу и Муратову, она если и волновалась чѣмъ-нибудь, такъ только возможностью открытія ея денежныхъ дѣлъ со стороны мужа, да существовавшими еще препятствіями для полнаго соединенія съ Муратовымъ. Муратовъ чувствовалъ теперь, что его и эту женщину раздѣляетъ цѣлая пропасть: онъ былъ испорченъ, исковерканъ, но онъ всегда сумѣлъ бы отличить добро отъ зла; она не была испорчена, но не имѣла никакихъ понятій о той нравственности, во имя которой человѣчество порицаетъ или наказываетъ тѣ или другіе проступки. Говоря теперь, съ этой женщиной, онъ сознавалъ, что для нея все сводится на ея чисто-животные инстинкты, что она не задается никакими вопросами для удовлетворенія этихъ инстинктовъ, что ей все равно, быть ли женой или любовницей любимаго человѣка, жить ли съ нимъ въ нищетѣ или въ богатствѣ, ласкать ли его при живомъ мужѣ или только послѣ смерти этого мужа. Въ этой любви была вся цѣль ея существованія: для этой цѣли она поднималась утромъ съ постели, объ этой цѣли она думала весь день, ради этой цѣли она хитрила, работала, рѣшалась на все.
   Въ головѣ Муратова вертѣлась мысль, что онъ долженъ скорѣе, скорѣе разстаться съ этой женщиной.
   -- Нѣтъ, Соня,-- проговорилъ онъ:-- и ты, и я сдѣлали твоему мужу много зла уже тѣмъ, что обманывали его, что этотъ обманъ когда-нибудь можетъ дойти до него и отравить его и безъ того не веселую жизнь. Еще слава Богу, что у насъ нѣтъ дѣтей... Ну, да того, что сдѣлано, не воротишь. Теперь намъ нужно только загладить прошлое, остановиться, пока мы не зашли слишкомъ далеко.
   Софья Дмитріевна вздрогнула и съ ужасомъ взглянула на Муратова.
   -- Что ты говоришь? Какъ загладить прошлое, какъ остановиться?-- воскликнула она.
   -- Нужно выкупить твои вещи, уплатить векселя, и...
   Муратовъ на мгновеніе перевелъ духъ.
   -- Разстаться, наконецъ, нужно,-- кончилъ онъ коротко и тихо.
   -- Разстаться!-- снова воскликнула она.-- Никогда, никогда!..
   -- Соня, Соня, подумай, что ты говоришь!-- ласково произнесъ онъ.-- Ты хочешь еще обманывать бѣднаго больного человѣка, ты, можетъ-быть, доведешь дѣло до того, что у насъ будетъ дитя... Что же будетъ тогда?.. Онъ не признаетъ этого ребенка своимъ, а я... Вѣдь я не могу на тебѣ жениться при живомъ мужѣ, не могу усыновить это дитя... Да, повторяю, мы дѣлаемъ съ тобой скверное дѣло... Въ прошломъ у насъ есть еще какое-нибудь оправданье: мы увлеклись, забылись, поступили легкомысленно, а теперь... Вѣдь теперь и я, и ты, мы оба понимаемъ, должны понимать гнусность своего поведенія; теперь мы не можемъ отговариваться увлеченіемъ... За одно за то, что вотъ теперь мы сидимъ здѣсь и толкуемъ о любви, когда рядомъ лежитъ твой больной мужъ, мы заслуживаемъ презрѣнія...
   Лицо Софьи Дмитріевны сдѣлалось мрачнымъ, и въ ея глазахъ сверкнулъ какой-то зловѣщій огонекъ.
   -- О, если бы онъ скорѣе умеръ!-- глухо прошептала она.
   Муратовъ былъ пораженъ и выраженіемъ ея лица, и ея голосомъ. Ему становилось жутко не на шутку. Онъ поспѣшилъ прекратить разговоръ и выбраться изъ кухни Зиминыхъ, гдѣ ему становилось и противно, и страшно.
   Еще ни разу въ жизни не приходилось ему такъ серьезно задумываться о своемъ положеніи, какъ теперь. Нѣсколько времени тому назадъ, проклиная свою судьбу, онъ видѣлъ причину своей гибели въ томъ, что его не подготовили ни къ чему, кромѣ военной карьеры. Теперь ему пришло въ голову, что живутъ же честно и скромно сотни, тысячи военныхъ, не знающихъ, подобно ему, ничего, кромѣ военной службы. Они строго относятся къ своимъ обязанностямъ, они добросовѣстно изучаютъ свое дѣло, они стойко переносятъ всѣ трудности своей службы, они представляютъ ту силу, на которую можетъ разсчитывать общество, можетъ положиться правительство, когда понадобится помощь дли содѣйствіе этой силы. Отчего же онъ не жилъ подобно имъ? Нѣтъ, онъ погибъ не потому, что его научили только военному ремеслу. Онъ погибъ бы и тогда, если бы его сдѣлали юристомъ, дипломатомъ, чѣмъ угодно. Онъ и тогда остался бы тѣмъ же бездомникомъ, какимъ онъ былъ теперь, какими были Винтеръ, Флери и сотни подобныхъ хлыщей и куталъ. Ему вспомнились его же слова, сказанныя имъ недавно Аносову насчетъ отсутствія честной семьи. Тогда онъ сказалъ эта слова почти безсознательно, теперь онъ серьезно задумался надъ ними. Дѣйствительно, и онъ, и Аносовы, и Сухаревы, и даже Винтеры и Флери были какіе-то бездомники. Почему они бѣжали на молодые пиры, на оргіи, въ игорные дома, къ кокоткамъ? Не потому ли, что имъ хотѣлось жить и любить, а дома, въ ихъ семьяхъ, не было ни жизни, ни любви. Ихъ или распекали дома за каждую мелочь, или старались освободиться отъ нихъ, какъ отъ лишняго бремени, или томили скучными наставленіями, чопорностью, мелочами приличій. У одного былъ развратникъ отецъ, у другого была кутящая мать, у третьяго -- Тартюфы и биготки родные навѣвали скуку и вѣяли холодомъ на молодую душу. Веселаго, откровеннаго, привѣтливаго и простого семейнаго кружка не было ни у кого изъ нихъ. Вотъ почему, какъ казалось теперь Муратову, они летѣли, какъ мотыльки на огонь, на первый ласковый зовъ пріятелей, на первый привѣтъ продажныхъ женщинъ. Но этотъ путь всегда ведетъ въ пропасть: сначала, мальчики, они украдкой, вырвавшись изъ-подъ надзора холодныхъ и сухихъ менторовъ, кутили довольно невинно, считая верхомъ счастья какой-нибудь шумный ужинъ гдѣ-нибудь въ модномъ кафе послѣ цирка или театра Берга; потомъ въ одинъ изъ этихъ ужиновъ кто-то постарше ихъ замѣтилъ, что ужины безъ женщинъ не веселы, и они пригласили женщинъ, но какихъ женщинъ -- падшихъ, алчныхъ, торгующихъ собою; далѣе эти женщины завели ихъ въ игорные дома, пріучили пить, развратили ихъ. И всѣ эти вечера были обставлены блескомъ, пѣніемъ, музыкой, веселымъ смѣхомъ, танцами, ласками, а вино довершало то, чего не могли сдѣлать ни пѣсни, ни музыка, ни ласки. Когда шампанское ударяло въ голову, когда рейнвейнъ точно сковывалъ ноги, когда нельзя было отрезвиться отъ одного вечера до другого,-- нечего было и думать о счете денегъ, о размышленіи насчетъ своего образа жизни, о заботахъ и тревогахъ за будущее, о серьезныхъ цѣляхъ и задачахъ жизни. У нихъ не было ни семьи, ни отечества, ни идеала. Ихъ выгнала непріютпость семейнаго очага на улицу, и они помчались туда, гдѣ, какъ имъ казалось, было веселѣе. Цѣли у нихъ не было, не могло быть никакой. Кто имъ говорилъ объ этихъ цѣляхъ? Ему вспомнился вдругъ одинъ изъ его прежнихъ, рано умершихъ, друзей, нѣкто графъ Талановъ, богатый юноша, оставшійся рано сиротою на рукахъ биготки, горбатой дѣвственницы-тетки, проведшей далеко не красиво молодость, и промотавшагося старика-дяди, убившаго на француженокъ, да на попойки все свое состояніе. Онъ вспомнилъ, какъ бѣдный Талановъ томился въ гостиной своей тетки, вѣчно толковавшей на старости лѣтъ о спасеніи души, какъ онъ презиралъ стараго мота-дядю, старавшагося нагрѣть руки около опеки племянника, какъ онъ вырвался въ кружокъ друзей, увлекавшихъ его съ корыстными цѣлями все дальше на путь разврата. Онъ видѣлъ, какъ сгорѣлъ этотъ юноша въ два, въ три года, а между тѣмъ онъ, Талановъ, кончилъ курсъ гимназіи съ медалью, на семнадцатомъ году уже изумлялъ общество своими музыкальными способностями, слылъ въ своемъ кругу острякомъ, талантливой натурой, юношей, подающимъ надежды. Чего ему недоставало? У него было все: богатство, умъ, талантъ, молодость,-- у него не было только честной, любящей, простой и откровенно-радушной семьи; потому-то онъ послѣ похоронныхъ раутовъ тетки и бѣжалъ изъ дома, какъ изъ омута, на оргіи пріятелей, потому-то онъ послѣ пустыхъ, но чопорныхъ и скучныхъ бесѣдъ съ выдрессированными кузинами и стремился къ такимъ же пустымъ, но, по крайней мѣрѣ, веселымъ и безцеремоннымъ женщинамъ-кокоткамъ. А сколько стоило это здоровья и денегъ! Вспомнивъ о деньгахъ, Муратовъ нахмурился. Передъ нимъ мелькнули тѣ вечера, на которыхъ онъ разсорилъ свои деньги. Сколько ихъ прошло черезъ его руки: наслѣдство, доставшееся отъ матери, подарки нѣсколькихъ женщинъ, занятыя имъ деньги, деньги юныхъ родственниковъ-богачей, открывавшихъ ему нерѣдко свои кошельки, деньги покойнаго Виктора Сухарева, старшаго брата Юліи Николаевны, съ которымъ росъ Муратовъ съ десяти лѣтъ,-- все, все ушло въ цирки, къ Бергу, на рулетку Салова, на тройки, въ руки трактирныхъ слугъ. Но мало того, что ушли деньги,-- у него явились долги, ради которыхъ онъ случайно, незамѣтно, безсознательно сошелся съ Зиминой. Онъ принесъ къ ней въ закладъ вещи и началъ съ нею любезничать только для того, чтобы скрыть свое смущеніе при закладываніи вещей. При второй и третьей встрѣчѣ онъ позволилъ себѣ поцѣловать ея руку и былъ не прочь завязать интрижку съ хорошенькой ростовщицей. Интрижка съ хорошенькой замужней женщиной, да еще притомъ съ женой "гнуснаго ростовщика",-- это такъ заманчиво! Тутъ есть своего рода ухарство; это своего рода побѣда. Кто же изъ свѣтской молодежи откажется отъ такого приза? Тутъ нѣтъ ничего позорнаго, ничего подлаго, ничего непозволительнаго въ глазахъ свѣтскаго человѣка. Такъ поступаютъ всѣ безъ исключенія, объ этомъ говорятъ въ каждомъ пріятельскомъ кружкѣ. Такой-то пріударилъ за женой такого-то и добился своей цѣли -- молодецъ! Ему рукоплещутъ, ему завидуютъ, у него отбиваютъ ее. Интрижка дѣйствительно завязалась и тутъ, но какъ?--Ростовщица влюбилась въ Муратова, придала серьезное значеніе его клятвамъ, насильно,-- да, это онъ помнитъ совершенно ясно,-- дала ему первую дорогую вещь, услыхавъ, что онъ временно нуждается въ деньгахъ, и этимъ какъ бы закрѣпостила его. Онъ считалъ уже постыднымъ бросить ее именно въ то время, когда онъ принялъ отъ нея помощь. Эта помощь была въ его глазахъ пустяками: ему дали какую-то вещь, чтобы онъ заложилъ ее на-время. Потомъ онъ думалъ выкупить эту вещь и возвратить по принадлежности. Вотъ и все. Но дѣла его отъ этой помощи не поправились, и онъ уже самъ попросилъ Зимину дать ему еще какую-нибудь вещь на-время для поправленія разстроенныхъ обстоятельствъ, а потомъ... Ему было теперь стыдно вспомнить, что было потомъ...
   "Я ее погубилъ!" -- впервые мелькнуло въ его головѣ.
   До сихъ поръ онъ думалъ только о себѣ, до сихъ поръ онъ нерѣдко проклиналъ ее въ душѣ, до сихъ поръ онъ ни разу не задумывался о томъ, насколько онъ виноватъ передъ Зиминой. Теперь онъ говорилъ, что онъ погубилъ ее, но это сознаніе пришло къ нему именно тогда, когда Зимина уже начинала пугать, отталкивать его, когда онъ понялъ, что съ этой женщиной онъ не могъ бы жить, какъ мужъ.
   "Но что будетъ, если я разойдусь съ ней?" -- мелькнуло въ головѣ, и ему вспомнились слова Софьи Дмитріевны о томъ, что она не уступитъ его никому. Ему стало страшно.
   Что если она дѣйствительно не уступить его Юліи Николаевнѣ Сухаревой? Что если она узнаетеъ о его намѣреніи жениться и явится къ Юліи Николаевнѣ? Что если она разстроитъ его свадьбу? Не жениться ли на ней, если умретъ ея мужъ? Нѣтъ, онъ чувствует теперь, что онъ ея не любитъ, что у него нѣтъ ничего общаго съ нею, что она истерзаетъ, загубитъ его своею любовью, своею ревностью, своею неразвитостью, своею ограниченностью. И развѣ она можетъ создать семейный кружокъ, развѣ она можетъ быть матерью семейства, развѣ она не заставитъ его бѣжать опять изъ дома въ дома разврата, на оргіи, въ омуты столичнаго разгула? Да, наконецъ, развѣ онъ можетъ промѣнять на нее ту, которая теперь дѣлалась ему все дороже и дороже?
   Но почему она была ему дорога? Потому, что она была богата? Потому, что она могла создать для него семью? Потому, что она была хороша собою, чиста и молода? Человѣческія побужденія вообще такъ сложны, а побужденія искалѣченнаго столичнымъ омутомъ человѣка еще сложнѣе, и иногда трудно бываетъ опредѣлить, которое изъ сотни этихъ переплетающихся въ душѣ побужденій берете верхъ надъ другими. Самъ себѣ Муратовъ не давалъ яснаго отчета, почему стала ему такъ дорога Юлія Николаевна Сухарева. Онъ просто говорилъ, что онъ ее "любитъ".
   А она?
   

IX.

   Юлія Николаевна Сухарева съ нетерпѣніемъ ждала бала у матери. Она ждала его вовсе не потому, что это былъ первый балъ, на которомъ она должна была явиться послѣ выхода изъ института. Ее радовалъ этотъ балъ, какъ предлогъ остаться на нѣсколько времени у матери. Кромѣ того, она надѣялась на этомъ балу поговорить съ кузеномъ Пьеромъ. Поговорить съ нимъ казалось ей необходимымъ теперь, когда она услыхала отъ сестры, что ему грозитъ какая-то опасность, что онъ можетъ погибнуть.
   Эти неосторожныя слова сестры глубоко запали ей въ душу и не на шутку мучили ее. Услышавъ ихъ, она почувствовала, какъ сжалось ея сердце. Почему? Развѣ кузенъ Пьеръ былъ ей такъ дорогъ, такъ близокъ? Да. Она любила его, любила давно, не смѣя сказать объ этомъ никому, храня эту любовь въ своемъ сердцѣ, какъ нѣчто драгоцѣнное, завѣтное.
   Какъ она полюбила его? Это была простая исторія.
   Ее отдали въ институтъ тотчасъ послѣ смерти ея добраго и безхарактернаго отца,-- отдали вопреки желаніямъ матери. Мать хотѣла воспитывать ее дома, считала даже неприличнымъ воспитывать въ институтѣ такую богатую дѣвушку, но Аносовы и покорная имъ Марья Николаевна рѣшили на своемъ семейномъ совѣтѣ, что дѣвочку нужно удалить отъ вліянія "легкомысленной и пустой старухи Сухаревой", что "эта необразованная женщина -- cette femme mal élevée -- можетъ сдѣлать Богъ знаетъ что изъ дѣвочки", что дѣвочку нужно выдрессировать въ закрытомъ заведеніи, что ее нужно подчинить ихъ вліянію -- вліянію Аносовыхъ.
   -- Ты, Marie, знаешь, какъ многому тебѣ пришлось учиться, вырвавшись изъ дома твоей maman,-- говорили Марьѣ Николаевнѣ.
   Марья Николаевна, несмотря на все умѣнье владѣть собою, краснѣла и потупляла глаза. Она сознавала, что дѣйствительно здѣсь научили ее многому и многое заставили забыть. Аносовы непремѣнно хотѣли быть барами, знатью, аристократами, тогда какъ они были просто чиновными людьми и воротилами въ извѣстныхъ сферахъ.
   Старуха Сухарева протестовала противъ рѣшенія Аносовыхъ, даже посердилась, даже поплакала, хотя это было не въ ея натурѣ, но Аносовы все-таки сдѣлали по-своему. Но, помѣщая дѣвочку въ институтъ, они не предвидѣли одного: они не могли запретить старухѣ Сухаревой посѣщать дочь. Эти-то посѣщенія дочери и сдѣлались для старой модницы новымъ источникомъ развлеченія и средствомъ ослѣплять людей блескомъ своихъ нарядовъ. У нея открылось новое мѣсто, куда она могла ѣздить показывать себя. Она являлась въ институтъ неизмѣнно въ каждый пріемный день, въ своихъ блестящихъ экипажахъ, на своихъ кровныхъ лошадяхъ, въ своихъ шумныхъ туалетахъ, соря деньгами направо и налѣво, швейцарамъ, горничнымъ, класснымъ дамамъ, изумляя институтскихъ посѣтителей своею роскошью, развязно заговаривая съ совершенно незнакомыми ей матерями другихъ институтокъ, изыскивая случай показать даже здѣсь свою щедрость и великодушіе. Покуда ея дочь была въ институтѣ, старуха Сухарева ухитрилась даже выдать замужъ шестерыхъ дѣвушекъ, вышедшихъ въ это время изъ института. Старуха особенно любила выдавать замужъ и женить молодыхъ людей, при чемъ она, конечно, играла первую роль на ихъ свадьбахъ. Смотря на нее, когда она, полная, румяная, разбитная, являлась въ пріемной залѣ, можно было подумать, что это самая популярная личность въ Петербургѣ, что это начальница всѣхъ присутствующихъ въ залѣ лицъ, что это покровительница всѣхъ, кому нужно или не нужно покровительство. Но мало того, что генеральша Сухарева сама не пропускала пріемныхъ дней въ институтѣ,-- она захватывала съ собою и своихъ сыновей, и молодого Аносова, и кузена Пьера, очень часто гостившаго у ея старшаго, недавно умершаго сына, и готова была захватить всѣхъ находящихся въ Петербургѣ гвардейскихъ офицеровъ и юнкеровъ, чтобы только увеличить свою свиту и сдѣлать изъ пріемной институтской залы что-то въ родѣ блестящаго салона, гдѣ царила и шумѣла больше всѣхъ она сама, не признавая ни институтскихъ властей, ни институтскихъ правилъ. Петръ Павловичъ ѣздилъ въ институтъ потому же, почему онъ ѣздилъ на балы, въ театры, на пикники: ему было скучно, его приглашали, онъ надѣялся развлечься, онъ любилъ кататься на такихъ лошадяхъ, какъ лошади Сухаревой,-- вотъ и все. Тутъ не было ни расчета, ни цѣли, ни внутренней потребности; тутъ все дѣлалось потому, что вѣтеръ въ данную минуту гналъ въ эту сторону, а не въ другую. Иногда онъ пропускалъ эти пріемные часы въ пріютѣ непорочности и дѣвственности, потому что въ это время онъ только-что возвращался домой съ безобразной оргіи отъ представительницъ разврата и разнузданности. Въ такіе дни ему становилось только досадно, что онъ не успѣлъ возвратиться съ оргіи раньше, чтобы отправиться и проѣхать на свиданіе съ чистой милой дѣвочкой, смѣявшейся такимъ веселымъ и задушевнымъ смѣхомъ при его остротахъ. Онъ, въ сущности, очень мало думалъ объ этой дѣвочкѣ, онъ, можетъ-быть, никогда не поѣхалъ бы къ ней, если бы генеральша Сухарева не захватывала его съ собой. Но, встрѣтившись съ этой дѣвочкой, онъ не могъ быть не любезнымъ, не веселымъ, не милымъ: онъ былъ и здѣсь, какъ вездѣ, самъ собою. Онъ былъ такъ же привѣтливъ, нѣженъ, родственъ и съ этой дѣвочкой, какъ за два-три часа передъ тѣмъ онъ былъ привѣтливъ, нѣженъ и родственъ съ послѣднею циничною продавщицею своего тѣла, разыгрывавшею передъ толпой молодежи сцену изъ жизни Фрины. Эта мягкость, это добродушіе, эта нѣжность была слѣдствіемъ избалованности красавчика, слѣдствіемъ привычки быть въ будуарахъ и салонахъ, слѣдствіемъ полнаго отсутствія идеаловъ и цѣлей въ жизни, которые всегда дѣлаютъ человѣка мягкимъ въ одну сторону и суровымъ въ другую. Но дѣвочка этого не знала: она видѣла, какъ ласковъ, какъ милъ, какъ веселъ этотъ кузенъ, и привязалась къ нему, какъ къ родственнику, какъ къ другу покойнаго брата, какъ къ брату, привязалась уже потому, что ей хотѣлось съ кѣмъ-нибудь поболтать въ пріемные часы, а между тѣмъ ея мать проводила эти часы въ болтовнѣ съ посторонними дамами, а не съ дочерью. Вслѣдствіе этого дѣвочка нетерпѣливо ждала пріѣзда кузена и скучала, когда онъ не являлся. Но этого мало. Всѣ ея подруги называли его "душкой", "амкой", "киской", однимъ словомъ, всѣми ласкательными именами институтокъ, и завидовали "Сушкѣ", какъ они называли Юлію Сухареву,-- завидовали въ томъ, что она можетъ говорить съ "нимъ". Институтки говорили, что онъ "первый красавецъ въ мірѣ". Дѣвочка стала не только "обожать" своего дальняго родственника, но начала имъ гордиться. Старуха Сухарова, съ свойственнымъ ей легкомысліемъ, подлила масла въ этотъ огонекъ, говоря, что "гдѣ нашъ повѣса, тамъ и веселье", что "безъ этого пострѣла ужъ ни одинъ балъ не обойдется", что "онъ вѣдь вездѣ предводитель", и неопытной дѣвочкѣ представлялось, что ея кузенъ является какимъ-то божкомъ и царькомъ въ еще неизвѣстномъ ей обществѣ, что вокругъ него группируется это общество. Два-три прочитанные тайкомъ отъ классныхъ дамъ французскіе романа докончили дѣло: въ благородныхъ герояхъ этихъ романовъ дѣвочка узнала своего кузена. Ея подруги были правы, называя Петра Павловича ея "кумиромъ". Но она поклонялась своему кумиру робко, безмолвно, съ сознаніемъ, что онъ можетъ только позволить себя обожать, но что едва ли онъ отвѣтитъ на это обожаніе. Она краснѣла отъ удовольствія, когда въ недолгіе отпуски къ матери и сестрѣ въ лѣтнее время Петръ Павловичъ, пріѣхавъ изъ лагеря, удостоивалъ ее тѣмъ, что игралъ съ нею на дачѣ въ серсо или въ воланы. Она даже связала ему какой-то бисерный кошелекъ, который, впрочемъ, не рѣшилась ему отдать и хранила у себя, какъ сокровище, дорогое ей уже потому, что оно предназначалось въ даръ ея кумиру. Замѣчалъ ли это обожаніе Петръ Павловичъ, разсчитывалъ ли онъ съ давнихъ поръ жениться на ней,-- этого онъ не могъ бы сказать съ полною увѣренностью и самъ, хотя, по всей вѣроятности, онъ смутно угадывалъ и любовь этой дѣвочки, и мимолетно мечталъ о выгодности женитьбы на ней когда-нибудь послѣ, когда понадобится отдыхъ, когда надоѣстъ донжуанство. Среди его разсѣянной жизни ему было трудно сосредоточиться на какой-нибудь одной мысли, на какой-нибудь опредѣленной цѣли; онъ несся по волѣ вѣтра, безъ руля, безъ опредѣленнаго плана, съ толпой другихъ участниковъ безумныхъ вакханалій. Вотъ почему теперь, когда въ Юліи Николаевнѣ онъ видѣлъ все свое спасенье, его тревожилъ и мучилъ вопросъ: "любитъ ли она его?"
   Въ день бала у матери, Юлія Николаевна была въ крайне возбужденномъ состояніи. Она, выслушавъ длинный рядъ наставленій отъ сестры, съ утра пріѣхала къ матери и нетерпѣливо ждала бала, хотя приготовлялась къ нему очень невнимательно, вовсе не думая о томъ, идетъ ли къ ней ея бальное платье, къ лицу ли причесывалъ ее кауферъ. Она, казалось, вовсе не думала о томъ, что въ красивомъ нарядѣ она можетъ произвести сильное впечатлѣніе на кузена Пьера. Ей только хотѣлось поскорѣе узнать отъ него, счастливъ ли онъ, и предупредить его, что ему грозитъ опасность. Какая опасность?-- этого она сама не знала и потому еще болѣе боялась этой опасности.
   Наконецъ, насталъ и вечеръ; большая часть гостей съѣхалась, Юлію Николаевну окружила молодежь. Одинъ изъ представленныхъ ей молодыхъ кавалергардовъ ангажировалъ ее.
   -- На вторую кадриль,-- отвѣтила она, краснѣя.-- Первую я танцую.
   Послѣдовало еще одно приглашеніе. Юлія Николаевна предложила четвертую кадриль, говоря, что она приглашена на третью. Она сидѣла рядомъ съ Марьей Николаевной. Какъ только молодежь отхлынула отъ нихъ на минуту, Марья Николаевна нагнулась къ ней и вполголоса спросила ее:
   -- Кто же тебя ангажировалъ на первую кадриль?
   -- Я съ кузеномъ Пьеромъ танцую,-- отвѣтила Юлія Николаевна, и по ея лицу снова разлился яркій румянецъ.
   -- Развѣ онъ уже здѣсь?-- проговорила Марья Николаевна, обводя прищуренными глазами залъ.
   -- Нѣтъ... я уже давно обѣщала ему,-- въ смущеніи проговорила Юлія Николаевна.
   -- Какъ ты неосторожна!.. Что подумаютъ, видя, что ты танцуешь съ нимъ!-- воскликнула старшая сестра.
   -- Что же могутъ подумать? Развѣ я не могу съ нимъ танцовать?
   -- Тебѣ никто не запрещаетъ... но вѣдь всѣ увидятъ, что его не было еще здѣсь, когда тебя приглашали на первую кадриль... Наконецъ, онъ просто можетъ не пріѣхать... Тогда... да нѣтъ, это невозможно... Надо позвать хоть брата Жака, пусть онъ танцуетъ съ тобой первую кадриль... Это непростительная опрометчивость...
   Марья Николаевна сдѣлала животрепещущій вопросъ изъ этого обстоятельства, какъ она обыкновенно дѣлала животрепещущіе вопросы изъ всѣхъ мелочей, и Юлія Николаевна чувствовала, что у нея сжимается сердце и отъ этихъ наставленій, и отъ мысли, что она станетъ танцовать съ братомъ и не успѣетъ поговорить съ кузеномъ Пьеромъ. Марья Николаевна поднялась съ мѣста и пошла, чтобы позвать брата. Въ эту минуту Юлія Николаевна чуть не вскрикнула отъ радости: черезъ залу пробирался къ ней Муратовъ. Она даже приподнялась съ мѣста, точно боясь, что онъ ее не замѣтитъ, что онъ подойдетъ не къ ней. Не обращая вниманія на сидѣвшихъ и стоявшихъ около нея молодыхъ мужчинъ и дѣвушекъ, она быстро протянула руку Муратову и прошептала ему, глубоко дыша отъ волненія:
   -- Я должна танцовать съ вами первую кадриль, кузенъ.
   -- Я затѣмъ и пробирался къ вамъ, кузина, чтобы ангажировать васъ,-- отвѣтилъ онъ, наклоняя голову.
   Марья Николаевна, только-что отыскавшая брата, шла уже обратно къ сестрѣ и закусила губы, видя, что сестра и Муратовъ стоятъ другъ передъ другомъ, выдѣляясь среди группы сидящихъ и ходящихъ гостей. Она сразу почувствовала, что ея сестра опять сдѣлала неловкость, вставъ навстрѣчу къ кузену, не давъ ему времени подойти къ ней самому.
   -- Здравствуй, очень радъ, что ты пріѣхалъ,-- проговорилъ молодой Сухаревъ, подходя со старшею сестрою къ Муратову: -- а то меня хотѣли запрячь вмѣсто тебя первую кадриль отплясывать съ сестрой.
   -- Вмѣсто меня?-- въ недоумѣніи спросилъ Муратовъ, поздоровавшійся съ Аносовой.
   -- Да, Julie сдѣлала неловкость,-- пояснила Марья Николаевна.-- Обѣщала вамъ когда-то танцовать съ вами первую кадриль на первомъ балу и отказала приглашавшимъ, хотя васъ здѣсь и не было...
   Муратовъ недоумѣвалъ. Юлія Николаевна, вся раскраснѣвшаяся, смотрѣла на него умоляющимъ взглядомъ, точно боялась, что онъ ее выдастъ.
   -- Но Юлія Николаевна очень хорошо знала, что я не опоздаю на первую кадриль и сдержу свое слово,-- отвѣтилъ онъ, понимая, что ему нужно поддержать смущенную дѣвушку.
   -- Не въ этомъ дѣло... я, во всякомъ случаѣ, думаю, что ей неловко танцовать съ вами... это можетъ обидѣть тѣхъ, кто приглашалъ ее до вашего пріѣзда... Наконецъ, это обратитъ вниманіе...
   -- О, гораздо менѣе, чѣмъ наша бесѣда посреди залы,-- иронически улыбнулся Муратовъ.
   Марья Николаевна только теперь вспомнила, что они неловко стояли посреди залы, составляя какую-то группу семейнаго совѣщанія.
   Она закусила губу и отошла съ сестрою къ группѣ дамъ.
   -- Ну, свалилъ обузу съ плечъ,-- вздохнулъ Сухаревъ.-- Ненавижу я этихъ дѣвчонокъ, особенно родственницъ! Ужъ и безъ того точно въ тискахъ себя чувствуешь на этихъ балахъ. Кстати: ты отъ насъ куда?
   -- Домой.
   -- Да что за чортъ насѣлъ на тебя? Все домой, да домой, а когда же къ потомкамъ Мамая?
   Потомками Мамая Сухаревъ называлъ татаръ, прислуживающихъ въ ресторанахъ.
   -- Вѣроятно, никогда или, по крайней мѣрѣ, не скоро,-- отвѣтилъ Муратовъ.
   -- Причины?
   -- Надоѣло.
   -- Ну, потолкуй вечеръ съ Julie, да съ Marie, главное съ Marie, тогда къ самому послѣднему изъ мамаевскихъ потомковъ, какъ къ отцу родному, въ объятія бросишься. А ты слышалъ, что я вчера сотворилъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Пригласилъ въ тройку на Невскомъ какихъ-то трехъ ночныхъ бабочекъ Сѣверной Пальмиры къ мамаевскимъ потомкамъ, довезъ ихъ туда, высадилъ и направо кругомъ -- маршъ: укатилъ обратно въ городъ. Вотъ-то, я думаю, ругались! Морозище вѣдь былъ сильный.
   -- Какъ тебѣ это не надоѣстъ!
   Въ это время послышались звуки музыки. Въ залѣ усилилось движеніе. Муратовъ поспѣшилъ къ Юліи Николаевнѣ.
   -- Вы на меня не сердитесь, кузенъ?-- спросила она, когда они остались одни, приготовляясь къ кадрили.
   -- За что?-- удивился онъ.
   -- За то, что я сама васъ ангажировала... Вы, можетъ-быть, хотѣли съ кѣмъ-нибудь другимъ танцовать...
   -- Напротивъ...
   -- Но, право, мнѣ очень, очень нужно поговорить съ вами...
   Кадриль началась.
   -- Вы хотѣли о чемъ-то говорить со мною,-- сказалъ Муратовъ, когда Юлія Николаевна опять сѣла.
   -- Да; вотъ видите ли...-- сказала она въ смущеніи, не зная, какъ начать.-- Вы мнѣ все откровенно скажете?
   -- Отчего же нѣтъ?
   -- Вы счастливы, кузенъ?-- спросила она совершенно неожиданно, смотря прямо ему въ глаза.
   -- Вы хотите знать правду?-- спросилъ, въ свою очередь, нѣсколько озадаченный Муратовъ.
   -- Да, правду.
   -- Нѣтъ, кузина, несчастливъ,-- отвѣтилъ онъ со вздохомъ.
   Она бросила на него испуганный, тревожный взглядъ. Начиналась вторая фигура. Юлія Николаевна путалась и въ сущности не понимала, что она дѣлаетъ; ея голова была занята одною мыслью о томъ, что Marie не лгала, что кузенъ Пьеръ несчастливъ, что ему грозитъ опасность.
   -- Такъ, значитъ, вы все знаете,-- проговорила она, опять садясь.
   -- То-есть, что?-- съ недоумѣніемъ спросилъ онъ.
   -- Что вамъ грозитъ опасность.
   -- Опасность?
   -- Ну, да!
   -- Какая, кузина? Я васъ не понимаю.
   -- Ахъ, Боже мой, да вѣдь вы же, вѣроятно, оттого и несчастливы!
   -- Объясните, ради Бога, кузина, что все это значитъ? Во-первыхъ, какая опасность?-- встревоженно спросилъ Петръ Павловичъ.
   -- Я... я не знаю, кузенъ,-- чуть не плача отвѣтила Юлія Николаевна.-- О, если бы я знала, я все, все разсказала бы вамъ!..
   Послышалась музыка третьей фигуры. Опять насталъ несносный перерывъ разговора. Теперь уже не одна Юлія Николаевна путалась въ танцахъ; путался и Муратовъ, обыкновенно бывшій руководителемъ въ танцахъ. Въ его головѣ вертѣлись мысли о связи съ Зиминой, о векселяхъ.
   -- Вы меня совсѣмъ смутили, кузина, своими загадочными словами,-- началъ онъ, когда Юлія Николаевна сѣла.-- Вы говорите, что мнѣ угрожаетъ опасность, и въ то же время говорите, что не знаете сами, какая это опасность... Но почему же...
   -- Вотъ видите ли, кузенъ,-- перебила его Юлія Николаевна.-- Я ничего не знаю... Но мнѣ говорила сестра...
   -- Ваша сестра говорила съ вами обо мнѣ?-- быстро проговорилъ Муратовъ, угадывая что-то очень недоброе.
   -- Да, чему вы такъ удивились?-- спросила Юлія Николаевна, съ изумленіемъ поднявъ на него глаза.
   -- Я никогда не думалъ, что я сколько-нибудь интересую вашу сестру,-- холодно и нѣсколько грустно отвѣтилъ онъ.
   -- О, напротивъ, напротивъ! Она, должно-быть, очень жалѣетъ васъ, потому что она-то мнѣ и сказала о томъ, что вамъ угрожаетъ опасность.
   Новый перерывъ прервалъ на минуту разговоръ. Кончивъ четвертую фигуру, Муратовъ обратился къ Юліи Николаевнѣ.
   -- Итакъ, ваша сестра сказала, что мнѣ грозитъ опасность, но не говорила ли она, какого рода эта опасность?
   -- Она говорила, что васъ кто-то хочетъ погубить, что вы попали въ такое общество, гдѣ васъ... я, право, не поняла... Вы, вѣрно, попали къ какимъ-нибудь врагамъ...
   Юлія Николаевна совсѣмъ спуталась; ей въ эту минуту кузенъ Пьеръ казался чѣмъ-то въ родѣ Генриха IV, окруженнаго католиками, которые готовятся убить его въ Варѳоломеевскую ночь.
   -- А какъ вы думаете, кузина, зачѣмъ ваша сестра говорила вамъ это? Затѣмъ, чтобы вы предупредили меня?-- спросилъ Муратовъ, зорко взглянувъ на Юлію Николаевну.
   -- Я, право, не знаю,-- смутилась Юлія Николаевна.
   -- Нѣтъ, кузина, не затѣмъ,-- твердо проговорилъ онъ:-- а затѣмъ, чтобы вы не говорили болѣе со мной, чтобы вы избѣгали меня, какъ человѣка, который гибнетъ и можетъ погубить другихъ.
   Юлія Николаевна въ недоумѣніи взглянула на него.
   -- Ваша сестра меня не любитъ,-- продолжалъ онъ.-- Она считаетъ меня очень дурнымъ, очень испорченнымъ человѣкомъ.
   -- О, кузенъ!-- почти воскликнула Юлія Николаевна.
   Пятая фигура остановила продолженіе разговора.
   -- Да, кузина, ваша сестра считаетъ меня дурнымъ и испорченнымъ,-- повторилъ Муратовъ, окончивъ пятую фигуру:-- и она права. Мы всѣ, люди, пожившіе въ свѣтѣ, люди, давно сошедшіе со школьной скамьи,-- дурные и испорченные люди. Хорошими и непорочными могутъ быть люди только въ ваши годы, кузина, когда только-что начинается жизнь. Но какъ бы ни были дурны и испорчены люди, ихъ не слѣдуетъ отталкивать, презирать, губить еще болѣе,-- ихъ нужно спасать, имъ нужно помогать. Вы еще не испорчены, вы еще любите весь міръ и потому вы не можете не согласиться со мною, что несчастныхъ, погибающихъ, падающихъ нужно спасать.
   -- О, да, да!-- горячо проговорила Юлія Николаевна.
   -- Ваша сестра это угадала и хотѣла поскорѣе запугать васъ моею окончательною испорченностью, моею неминуемою близостью къ гибели, чтобы помѣшать вамъ даже попытаться спасти меня... сдѣлать другимъ человѣкомъ... вывести на другой путь...
   Грянули звуки шестой фигуры.
   -- Кузенъ, я съ вами танцую третью кадриль!-- торопливо шепнула Юлія Николаевна Муратову, когда онъ отводилъ ее на мѣсто.
   -- Julie, ты вся раскраснѣлась,-- проговорила ей Марья Николаевна.
   -- Здѣсь жарко,-- отрывисто отвѣтила Юлія Николаевна.
   -- О чемъ это ты такъ горячо разсуждала съ Муратовымъ?
   -- Я не знала, что мнѣ будетъ нужно передавать все то, о чемъ я буду говорить сегодня вечеромъ,-- недовольнымъ тономъ проговорила Юлія Николаевна.
   -- Я вовсе этого и не требую,-- сухо замѣтила Марья Николаевна.-- Я только хотѣла тебѣ замѣтить, что неловко во время танцевъ разсуждать съ такимъ серьезнымъ видомъ, какой приняла ты во время всей кадрили.
   -- Marie, я никакъ не думала, что сегодня вечеромъ будетъ для меня не балъ, а урокъ приличій, и...
   -- Напрасно,-- перебила ее холоднымъ тономъ Марья Николаевна.-- Первый балъ -- это всегда первый урокъ свѣтской жизни. Нельзя же до перваго бала предвидѣть всѣ тѣ безтактности и неловкости, на которыя способна такая неопытная дѣвочка, какъ ты.
   Вторую кадриль Юлія Николаевна танцовала съ кавалергардомъ, представленнымъ ей въ началѣ бала. Она уже успѣла забыть его фамилію и очень мало интересовалась имъ, вся занятая мыслью о Муратовѣ. Кавалергардъ сдѣлалъ ей нѣсколько банальныхъ комплиментовъ, она выслушала его молча; онъ заговорилъ о театрѣ, она отвѣчала, что ее еще не вывозили въ театры; онъ спросилъ ее, понравилось ли ей за границей, она отвѣтила, что она почти ничего не видала тамъ; онъ выразилъ свое мнѣніе о томъ, что она, вѣроятно, давно уже ждала свободы и надѣется на удовольствія настоящей зимы, она отвѣтила односложнымъ: "да". Разговоръ, плохо вязавшійся съ самаго начала, оборвался. Кавалергардъ внутренно сердился на свою даму, сердился на всѣхъ институтокъ, съ которыми не о чемъ говорить; Юлія Николаевна вовсе ничего не думала о немъ и только ждала конца кадрили, разсѣянно смотря но сторонамъ и не находя въ числѣ танцующихъ Муратова. Муратову было не до танцевъ. Наконецъ, кончилась и эта кадриль, наконецъ, началась и третья.
   -- Вы не танцевали, кузенъ?-- спросила Юлія Николаевна, садясь на свое мѣсто и поднимая глаза на Муратова.
   -- Нѣтъ, кузина. Мнѣ не до танцевъ послѣ нашего разговора,-- отвѣтилъ онъ.
   -- Ахъ, я бы вамъ ничего не сказала, если бы я знала, что это васъ такъ огорчитъ! Вы не сердитесь на меня?
   -- И вы еще спрашиваете! Развѣ можно сердиться за то, что люди принимаютъ въ насъ участіе? Мнѣ только стало грустно, когда я вполнѣ убѣдился, что ваша сестра постарается прервать наши родственныя отношенія и вооружить васъ противъ меня.
   -- Никогда, никогда!-- почти воскликнула Юлія Николаевна, съ разгорѣвшимся лицомъ.
   -- Не говорите этого; вы не знаете еще, что могутъ придумать люди, чтобы очернить, унизить своихъ ближнихъ.
   -- Я не буду слушать ничего... зажму уши и не буду слушать... ничего... ничего!..
   Муратовъ ласково улыбнулся при этой дѣтской выходкѣ.
   -- Это не поможетъ. Вамъ все-таки будутъ говорить про меня. Будутъ упрекать васъ за вниманіе ко мнѣ, за разговоръ со мною...
   -- Ахъ, знаете, кузенъ, меня уже распекали и теперь за то, что я говорила слишкомъ серьезно съ вами во время танцевъ.
   -- Это только начало... Много еще придется вамъ выслушать за меня.
   -- Кузенъ, скажите, отчего васъ не любитъ Marie?-- ласково спросила Юлія Николаевна.
   Муратовъ нахмурился.
   -- Вѣроятно, потому, что я не богатъ, а вы богаты,-- проговорилъ онъ.
   -- Я васъ не понимаю.
   -- Когда-нибудь поймете, когда вамъ скажутъ о моей бѣдности... Однако, мы ведемъ вовсе не бальный разговоръ,-- замѣтилъ онъ, улыбаясь.
   -- Ахъ, Богъ съ нимъ, съ баломъ!-- проговорила Юлія Николаевна.-- Я рада, что вижусь съ вами, и мнѣ нѣтъ дѣла ни до чего.
   -- Но скоро мы, быть-можетъ, не будемъ и видѣться.
   -- Кузенъ!-- испуганно прошептала молодая дѣвушка.
   -- Да, меня или перестанутъ принимать у вашей сестры, или будутъ постоянно наблюдать, когда вы и я сойдемся вмѣстѣ.
   -- А я буду васъ видѣть у maman!
   -- Вы знаете, что ваша сестра неохотно отпускаетъ васъ сюда.
   -- Да... я, право, не понимаю, почему...
   -- Потому, что ваша мать добрая женщина....
   Юлія Николаевна вопросительно посмотрѣла на Муратова.
   -- Ваша мать никогда не скажетъ вамъ: такой-то бѣденъ, и потому не говори съ нимъ, а такой-то богатъ, и потому слушай его.
   Юлія Николаевна задумалась.
   -- Я еще очень глупенькая,-- тихо проговорила она.-- Я совсѣмъ не знаю жизни и не могу понять никакихъ соображеній и расчетовъ сестры, не могу выяснить ея отношеній къ maman...
   -- Дай Богъ, чтобы вамъ и не пришлось распутывать эти сѣти семейныхъ интригъ и корыстныхъ расчетовъ, а вырваться изъ нихъ какъ можно раньше,-- проговорилъ Муратовъ, нѣжно взглянувъ на Сухареву.
   Когда кадриль кончилась, Муратовъ отвелъ Юлію Николаевну на мѣсто и простился съ нею и съ Марьей Николаевной.
   -- Вы уже уѣзжаете?-- сухо спросила Аносова.
   -- Мнѣ какъ-то не по себѣ,-- отвѣтилъ Муратовъ.
   -- Много повѣсничаете,-- шутливо замѣтила она.
   -- Я?-- удивленнымъ тономъ спросилъ Муратовъ.-- Я по недѣлямъ не выхожу изъ дома никуда, кромѣ службы.
   -- Вотъ какъ! Это что-то новое!-- усмѣхнулась она.
   -- Да, новое, и потому не слѣдуетъ смѣшивать съ нимъ то, что давно устарѣло и должно забыться,-- съ удареніемъ произнесъ онъ, откланиваясь.
   Марья Николаевна сдѣлала презрительную гримаску и проговорила какъ бы про себя:
   -- Я никогда не подозрѣвала въ немъ способностей актера.
   Юлія Николаевна бросила на сестру негодующій взглядъ.
   Поздно ночью, когда разъѣхались гости, Юлія Николаевна осталась одна въ будуарѣ съ матерью. Она бросилась къ матери на шею.
   -- Мама, голубчикъ, милая, не отпускай меня отъ себя!-- говорила она, покрывая поцѣлуями лицо и руки матери.
   -- Что съ тобой, что съ тобой, коза?-- твердила изумленная генеральша, очень любившая, когда ее цѣловали ея дѣти, что случаюсь не часто.
   -- Я не хочу нигдѣ жить, кромѣ какъ здѣсь, у тебя, дома.
   -- Ты, вѣрно, думаешь, что у меня каждый день балы?-- пошутила старуха, ущипнувъ ее за щеку.
   -- Что мнѣ балы! Мнѣ ничего, ничего не надо! Я только хочу жить здѣсь... и... и... больше ничего.
   -- Ну, хорошо, хорошо! Ты знаешь, я сама рада видѣть тебя здѣсь. А то я все одна. И выѣзжаю, и дома сижу, всегда и вездѣ одна.
   Генеральша вздохнула: дѣйствительно, у нея не было семейнаго кружка. Ея младшій сынъ былъ на полномъ пансіонѣ въ модномъ училищѣ; ея старшій сынъ почти постоянно проводилъ время у кокотокъ, на пикникахъ, въ циркѣ, у Берга, въ театрѣ Буффъ; ея старшая дочь, видимо, отдалялась отъ нея; ея младшую дочь хотѣли тоже отдалить отъ нея. Ей было тяжело или, лучше сказать, скучно, но у нея недоставало характера передѣлать свою жизнь.
   

X.

   Петръ Павловичъ Муратовъ возвратился домой въ странномъ настроеніи духа. Онъ ясно увидалъ, что Юлія Николаевна любитъ его, любитъ страстно; это должно было бы сильно обрадовать, ободрить его. Но онъ былъ грустенъ.
   Впервые въ жизни онъ стыдился теперь своего недавняго прошлаго. До сихъ поръ онъ негодовалъ на это прошлое за то, что оно поглотило всѣ перебывавшія въ его рукахъ деньги; иногда онъ боялся этого прошлаго, думая, что не сегодня, такъ завтра могутъ открыться всѣ его вольные и невольные грѣхи и проступки. Но никогда еще онъ не стыдился этого прошлаго. Онъ хвастать этимъ прошлымъ повѣсы, волокиты, серцеѣда, Донъ-Жуана, циника въ дѣлахъ любви. Теперь было не то. Онъ краснѣлъ при мысли, что этой чистой и наивной дѣвушкѣ ея сестра можетъ открыть всѣ его похожденія, что эту дѣвушку посвятятъ во всю закулисную грязь петербургской жизни, что она узнаетъ, насколько онъ забрызгалъ себя этой грязью. Ему хотѣлось бы сойтись съ нею, не потупляя передъ нею глазъ, не боясь ея молчаливыхъ упрековъ, не вызывая въ ней и тѣни подозрѣній, не имѣя надобности лгать передъ нею, подыскивая себѣ оправданія. Можетъ ли она вѣрить его клятвамъ, если ей разскажутъ, сколько разъ онъ клялся другимъ женщинамъ? Можетъ ли она вѣрить его безкорыстной любви, если ей разскажутъ, что онъ завязъ по уши въ долгахъ? Можетъ ли она выйти за него замужъ такою же чистою нравственно, какою является она теперь, если ей передадутъ всю грязь его прошлой жизни? Ее просвѣтятъ въ дурномъ смыслѣ этого слова, и просвѣтятъ только потому, что ея женихъ -- онъ, личность падшая, личность испорченная. Эти мысли приходили ему теперь въ голову, и онъ не могъ, не хотѣлъ отогнать ихъ. У него не хватало теперь цинизма, чтобы сказать: "да не все ли мнѣ равно, что ей будутъ говорить, лишь бы добиться своей цѣли". Онъ не былъ еще извращенъ настолько, чтобы въ его головѣ явились циничныя мысли при взглядѣ на ребенка, при думахъ о ребенкѣ, а Юлія Николаевна являлась въ его глазахъ именно ребенкомъ, чистымъ, непорочнымъ, любящимъ ребенкомъ.
   Онъ уѣхалъ съ бала, потому что онъ чувствовалъ, что еще нѣсколько словъ -- и онъ объяснится ей въ любви. Онъ сознавалъ, что на балу, на первомъ балу, гдѣ явилась эта дѣвочка,-- не мѣсто для подобныхъ объясненій.
   Но что же было дѣлать дальше? Какъ предупредить интриги Марьи Николаевны? Какъ увидать съ-глазу на-глазъ Юлію Николаевну? Она, должно-быть, осталась у матери. Нужно поѣхать туда. Медлить нельзя. Ее увезутъ скоро.
   На слѣдующій же день послѣ бала, противъ всѣхъ обычаевъ и приличій, онъ поѣхалъ къ старухѣ Сухаревой. Онъ даже разсчитывалъ, что это никого не удивитъ, такъ какъ онъ былъ "своимъ человѣкомъ" въ этомъ домѣ, да и старуха Сухарева не придавала никакого значенія свѣтскимъ обычаямъ и приличіямъ. Она, несмотря на свое положеніе въ свѣтѣ, осталась до старости отчасти простоватою дочерью богатой купеческой семьи, отчасти свободолюбивою матерью-командиршею, полковою барыней.
   -- Господа дома?-- спросилъ Муратовъ у швейцара Сухаревыхъ.
   -- У себя, Петръ Павловичъ,-- отвѣтилъ швейцаръ, снимая съ него пальто.
   -- Никого нѣтъ изъ постороннихъ?
   -- Одни-съ.
   Муратовъ поднялся по широкой, уставленной цвѣтами лѣстницѣ. Лакей доложилъ о немъ генеральшѣ.
   -- Такъ и знала, такъ и знала, что безъ тебя не обойдется,-- засмѣялась Сухарева, принимая его въ маленькой синей гостиной.
   -- Отчего же вы знали?-- спросилъ Петръ Павловичъ, цѣлуя ея пухлую руку, украшенную кольцами и браслетами.
   -- Провѣдалъ, что Юля здѣсь. Вѣдь ужъ я знаю, гдѣ молоденькая дѣвочка есть, тамъ и ты. А у Юли сегодня голова разболѣлась.
   -- Она нездорова?-- встревоженно спросилъ Муратовъ.
   Генеральша плутовато улыбнулась.
   -- Для тебя она здорова, я думаю. Это у насъ, знаешь, военныя хитрости,-- понизила она голосъ:-- боимся, что Маша за нами пріѣдетъ, ну, вотъ мы и страдаемъ головною болью.
   Генеральша засмѣялась и вдругъ приняла серьезный тонъ.
   -- Нѣтъ, точно, Маша не права,-- заговорила она.-- Она слишкомъ строга къ дѣвочкѣ. Требуетъ отъ нея, чтобы она вела себя, какъ схимница. Слыханное ли это дѣло! Дѣвочка жить хочетъ, а ее держатъ взаперти и учатъ, учатъ... ахъ, Боже мой, чему только ее не учатъ!.. Точно въ гувернантки или бабки готовятъ. Такъ нельзя. Ну, выучилась, чему тамъ нужно, подросла и нужно ее потѣшить. Я сама всѣ книги выбросила за окно, какъ только мнѣ минуло шестнадцать лѣтъ. Ужъ до книгъ ли въ эти годы! У насъ батюшка даже сердился, когда мы читали много... "Съ тѣла, говоритъ, бывало, только спадешь да сонъ отобьешь"...
   -- Но я удивляюсь, почему вы не вырвете Юлію Николаевну изъ дома Аносовыхъ,-- замѣтилъ Муратовъ.
   -- Ахъ, не говорите мнѣ этого!-- воскликнула генеральша.-- Не люблю я этихъ дрязгъ. Это не въ моемъ духѣ. Начнутъ тамъ говорить, что мой повѣса подаетъ Юлѣ дурной примѣръ, что онъ Богъ знаетъ, что внушитъ ей, что я не могу вездѣ вывозить Юлю, что мнѣ не усмотрѣть за нею по моей излишней добротѣ... Вѣдь ты знаешь, меня всѣ за доброту упрекаютъ. Совсѣмъ преступницей сдѣлали... Да вотъ погоди, тебя здѣсь увидятъ -- и это въ преступленіе мнѣ поставятъ. Право!
   -- Меня Марья Николаевна, какъ кажется, очень не долюбливаетъ,-- усмѣхнулся Муратовъ.
   -- Ну, да, батюшка, самъ виноватъ, самъ виноватъ!-- замахала рукой генеральша.-- Бѣсился, бѣсился, пора бы и остепениться, такъ нѣтъ, все еще кутишь и съ моимъ повѣсой, и съ Жоржемъ Аносовымъ. Вѣдь ты ужъ солиднымъ долженъ бы быть, некстати съ мальчишками водиться. Ты посмотри на себя, тоже солидный видъ пріобрѣлъ.
   -- Ну, я уже почти отсталъ отъ ихъ общества,-- проговорилъ Муратовъ: -- но, чтобы остепениться вполнѣ, жениться нужно.
   -- Что-жъ, и женись! Кто мѣшаетъ?..
   Муратовъ хотѣлъ что-то отвѣтить, какъ вдругъ въ сосѣдней комнатѣ послышались женскіе легкіе шаги. Муратовъ встрепенулся и просіялъ. Онъ ожидалъ увидѣть Юлію Николаевну, но въ гостиную вошла Марья Николаевна. Муратовъ не ожидалъ встрѣтить ее и смутился. Она бросила на него мимолетный подозрительный взглядъ, поздоровалась съ нимъ и съ матерью и скороговоркой проговорила:
   -- А я заѣхала на минуту за Julie...
   -- Ахъ, бѣдная Юля слегла,-- печальнымъ голосомъ отвѣтила генеральша.
   -- Больна?-- изумилась Марья Николаевна.
   -- Да, мигрень, должно-быть,-- отвѣтила старуха.-- Ей нельзя будетъ ѣхать сегодня къ тебѣ.
   Марья Николаевна слегка сдвинула брови.
   -- Но, можетъ-быть, ей теперь лучше,-- проговорила она.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я сейчасъ была у нея. Она только-что уснуть хотѣла,-- торопливо замѣтила мать.
   -- Я взгляну на нее.
   -- Постой,-- удержала ее мать.
   Явился лакей.
   -- Пройди къ Настѣ и спроси, проснулась ли барышня. Скажи, что Марья Николаевна пріѣхала,-- сказала старуха.-- Слышишь?
   -- Слушаю-съ!-- отвѣтилъ лакей и вышелъ.
   Черезъ двѣ-три минуты онъ вошелъ снова и доложилъ, что "барышня почиваютъ".
   -- Ну, слава Богу, значить немного легче стало,-- проговорила генеральша.-- А я ужъ испугалась: на-завтра я взяла ложу въ русскій театръ и боялась, что Юля не можетъ со мной ѣхать.
   -- Вы хотите везти ее въ русскій театръ?-- чуть не съ испугомъ спросила Марья Николаевна.
   -- Да, надо же развлекать дѣвочку.
   -- Именно потому, что она дѣвочка, ее и не нужно особенно много развлекать. Успѣетъ пожить. И притомъ везти въ русскій театръ... Я, право, не понимаю, какъ это вамъ пришло въ голову!.. Ужъ не Островскаго ли смотрѣть?.. Этого только недоставало!..
   Марья Николаевна была недовольна и говорила своимъ холоднымъ, дидактическимъ тономъ. Муратовъ посидѣлъ нѣсколько минутъ и всталъ. Сухарева взглянула на него, и ей стало жаль, что онъ уходить такимъ печальнымъ. Ей было жаль и свою Юлю, что она пропустила случай поболтать съ нимъ. Она встала и проводила его до двери гостиной, проговоривъ ему едва слышно: "обѣдай у насъ".
   Муратовъ ожилъ. Онъ зналъ, чта старуха любила его всегда, какъ она любила всю молодежь съ нѣсколько вольными манерами, съ умѣньемъ разсказывать двусмысленные анекдоты, съ способностью попѣть и посмѣшить. Но онъ, зная богатство Сухаревыхъ, никогда не думалъ, что она явится его помощницей даже въ томъ случаѣ, когда онъ приволокнется за ея дочерью. Онъ, впрочемъ, не вполнѣ зналъ старуху, думая; что она угадываетъ его тайныя намѣренія. Сухарева не угадывала ничего, а просто хотѣла доставить удовольствіе и себѣ, и Юлѣ, пригласивъ на обѣдъ лишняго веселаго собесѣдника.
   -- Скажите, пожалуйста, зачѣмъ онъ приходилъ?-- спросила Марья Николаевна, какъ только затихли шаги Муратова.
   -- Какъ зачѣмъ?-- удивилась мать.-- Затѣмъ же, зачѣмъ и всѣ другіе ко мнѣ ходятъ. Слава Богу, онъ не чужой.
   -- Чужой, совершенно чужой, и было бы очень печально, если бы онъ когда-нибудь сдѣлался нашимъ родственникомъ,-- отвѣтила Марья Николаевна.-- Онъ начинаетъ ухаживать за Julie.
   -- Ну, полно! Онъ съ нею друженъ, какъ братъ. Вѣдь и ты росла съ нимъ...
   Марья Николаевна покраснѣла и закусила нижнюю губу.
   -- Я вамъ говорю, что онъ ухаживаетъ за ней. Конечно, его привлекаетъ не она, глупенькая дѣвочка, а ея богатство,-- проговорила она.-- Любить онъ не умѣетъ и никогда не умѣлъ... Онъ нищій, онъ запутался въ долгахъ, ему нужно поправить свое состояніе... Вотъ его цѣли!..
   -- Ну, на это у Юли хватитъ денегъ,-- наивно замѣтила генеральша.
   -- Maman, вы начинаете выводить меня изъ терпѣнія!-- не выдержала Марья Николаевна.-- Ни я, ни мой мужъ никогда не согласимся на бракъ Julie съ этимъ негодяемъ! Мы уже говорили вчера объ этомъ...
   -- Позволь, позволь!-- взволновалась старуха.-- Какое вы имѣете право соглашаться или не соглашаться на бракъ Юли? Что вы ей? Ты забываешь, что у нея есть мать, что она сама не дитя!
   Марья Николаевна слегка поблѣднѣла, понявъ, что она задѣла за живое самолюбіе старухи.
   -- Я говорю въ томъ смыслѣ, что мы употребимъ все свое вліяніе, чтобы открыть глаза Julie,-- проговорила она.-- Вы, maman, всегда были слишкомъ довѣрчивы, снисходительны, добры...
   -- Ахъ, пошелъ счетъ моихъ семи смертныхъ грѣховъ!-- нетерпѣливо воскликнула генеральша.-- Ну, я знаю, знаю ихъ! Вѣдь только ради этихъ смертныхъ грѣховъ меня опекаютъ, какъ несовершеннолѣтнюю, ради нихъ у меня отняли дочь, чтобы помѣстить въ казенное заведеніе, въ сиротскій пріютъ какой-то, гдѣ всякія нищія учатся, ради этихъ смертныхъ грѣховъ я позволяю тебѣ такъ говорить со мною. Впрочемъ, нынче это въ принципахъ -- не уважать матерей. Какъ это называется?.. Нигилизмъ!.. Да, да, нигилизмъ!.. Вотъ у Тургенева этотъ... какъ его... тоже не уважалъ отца и мать и въ Бога не вѣрилъ... Мать его малиной тамъ со сливками угощаетъ, а онъ... Знаю я, знаю нынѣшніе принципы...
   Старуха расходилась не на шутку. Марья Николаевна кусала губы, думая, что теперь старуха способна будетъ нарочно, на зло ей, поставить на своемъ, и если не выдастъ замужъ Юлію Николаевну, то, во всякомъ случаѣ, станетъ настойчивѣе заступаться за нее.
   -- Я удивляюсь, maman, какъ вы стали нынче раздражительны,-- нѣсколько мягче замѣтила она.-- Я, какъ и мой мужъ, желаю Julie добра, и потому мнѣ простительна моя горячность.
   -- Ну, конечно, конечно!-- съ ироніей сказала старуха.-- Вѣдь это я только не могу горячиться въ этомъ вопросѣ, такъ какъ гдѣ же мнѣ сумѣть желать добра своей дочери!.. Что я такое?.. Я вѣдь только мать и не болѣе того...
   -- Я не то хотѣла сказать, но вы...-- начала Аносова.
   -- Ахъ, знаю, знаю! Я довѣрчива, добра, снисходительна и потому ничего не понимаю!-- горячо перебила ее мать.-- Я только скажу тебѣ одно: сегодня утромъ болѣла голова у одной Юли, теперь будетъ мигрень и у нея, и у меня!..
   Генеральша встала и, переваливаясь, утомленной походкой подошла къ этажеркѣ, на которой, среди массы другихъ бездѣлушекъ, стоялъ едва замѣтный флаконъ съ туалетной солью. Она открыла золотую крышечку флакона, вынула хрустальную пробку и поднесла ее къ носу.
   -- Вы сердитесь?-- проговорила Марья Николаевна, вставъ и подходя къ матери.
   -- Помилуй, какое я имѣю право сердиться? Я сама виновата: я была такъ добра, снисходительна и довѣрчива, что позволила, наконецъ, своимъ дѣтямъ говорить со мною такъ, какъ ты говоришь со мною...
   Генеральша была недовольна и старалась какъ можно болѣе усилить свое недовольство, зная, что въ эти рѣдкія минуты она является непобѣдимою. Она даже боялась, что Марья Николаевна обниметъ ее или поцѣлуетъ у нея руку, зная, что тогда все будетъ потеряно, и вмѣсто бурной сцены выйдешь идиллія. Генеральша хорошо изучила свой собственный характеръ и помнила до сихъ поръ, что въ былые годы, въ минуты гнѣва на дѣтей, она, браня ихъ, едва удерживалась отъ смѣха, что, впрочемъ, не ускользало отъ ихъ вниманія и они начинали хохотать въ отвѣтъ на строгія распеканія матери, которая, въ свою очередь, въ концѣ-концовъ, разражалась смѣхомъ, крича имъ: "отстаньте, отстаньте отъ меня, дрянные ребятишки!"
   -- Когда Юля выздоровѣетъ, я ее привезу сама,-- проговорила она.-- А теперь, извини, я совсѣмъ нездорова.
   Она холодно кивнула головой дочери и, даже не протянувъ ей руки, вышла изъ гостиной. Марья Николаевна, несмотря на свое самообладаніе, растерялась и смутилась. Она видѣла, что она своею безтактностью не только не отстранила опасности отъ сестры, но даже потеряла возможность на нѣкоторое время вернуть сестру въ свой домъ. Она уѣхала раздосадованная, съ твердой рѣшимостью такъ или иначе поправить дѣло. Ее, эту строгую и суровую барыню, пугала теперь всего болѣе мысль о томъ, что скажетъ ея мужъ. Она его боялась, какъ дѣти боятся строгаго учителя. Онъ читалъ ей наставленія, сухо, внушительно, не допуская возраженій, не принимая оправданій. Вчера, во время возвращенія съ бала, когда она разсказала ему о своихъ подозрѣніяхъ насчетъ цѣлей Муратова, онъ нахмурился и рѣзко сказалъ ей:
   -- Ты не должна этого допускать!
   Черезъ нѣсколько минутъ онъ прибавилъ:
   -- Вообще нужно повременить ея замужествомъ. Ты завтра же поѣдешь къ матери и привезешь дѣвочку домой. Не слѣдовало ее вывозить на балъ. Она должна быть еще дѣвочкой, а не невѣстой въ глазахъ свѣта.
   Онъ говорилъ все это своимъ грубоватымъ, нетерпящимъ противорѣчій голосомъ. Что же скажетъ она ему теперь? Какъ онъ раскричится, какъ разсердится! Да, она сознавала сама, что она боится мужа, какъ школьница, и ей было тяжело.
   Генеральша, между тѣмъ, прошла уже въ комнату Юліи Николаевны.
   -- Мама, ты одна?-- спросила Юлія Николаевна, лежа на маленькомъ диванчикѣ и крѣпко зажмуривъ глаза, какъ ребенокъ, воображающій, что его не увидятъ, если онъ закроетъ глаза.
   -- Одна!-- недовольнымъ тономъ сказала генеральша.
   -- Мама, ты на что-то сердишься?-- вскочила съ мѣста Юлія Николаевна, услышавшая въ голосѣ матери раздраженіе.
   -- Ну, да, изъ-за тебя пришлось вынести цѣлую бурю,-- отвѣтила старуха Сухарева, представлявшая себѣ бурю именно въ такомъ видѣ, въ какомъ произошла ея ничтожная размолвка съ дочерью.
   -- И ты очень бушевала? "Не подходи ко мнѣ! Я тебя отвергаю! Неблагодарная дочь!" -- съ трагическимъ паѳосомъ проговорила Юлія Николаевна и, заливаясь задушевнымъ, звонкимъ смѣхомъ, обвила мать обѣими руками и завертѣла ее по комнатѣ.
   -- Отстань, отстань, гадкая дѣвчонка!-- уже хохотала генеральша, отталкивая дочь.-- Ради Бога, только въ шею не цѣлуй, знаешь, что я этого боюсь!
   Но Юлія Николаевна цѣловала мать и въ щеки, и въ шею и въ то же время закидывала ее вопросами:
   -- Надолго оставили?.. Въ театръ завтра поѣдемъ?.. А какъ же сегодня никого не будетъ?.. Мама, голубчикъ, у насъ еще кто-то былъ, кромѣ Маруси?.. Мама, ты чего такъ хитро улыбаешься?..
   -- А то, что поѣдемъ кататься,-- отвѣтила старуха.
   -- А мигрень?-- спросила, смѣясь, дочь.
   -- Это помогаетъ отъ мигрени,-- серьезно отвѣтила старуха,
   -- Я, мама, совсѣмъ упаду въ коляскѣ, если встрѣчу Марусю или ея мужа.
   -- Ахъ, перестань, никого изъ нихъ мы не встрѣтимъ. Они лошадей берегутъ.
   Черезъ четверть часа старуха Сухарева и Юлія Николаевна неслись уже по Морской, потомъ по Невскому, потомъ по Дворцовой набережной. Старуха, по обыкновенію, не удержалась отъ того, чтобы не заѣхать въ пять-шесть магазиновъ, не перерыть всякія модныя ненужности и не накупить разныхъ вещей, отъ которыхъ и безъ того ломились шкапы въ ея гардеробной и которыя, въ концѣ-концовъ, исчезали безъ ея вѣдома въ рукахъ горничныхъ. Всѣ эти посѣщенія магазиновъ, толки съ модистками затянули прогулку. Мать и дочь вернулись домой къ самому обѣду. Юлія Николаевна, раскраснѣвшаяся отъ катанья на морозѣ, торопливо сбрасывала верхнюю одежду, говоря горничной, что она страшно проголодалась.
   -- Да гости ужъ давно васъ поджидаютъ къ обѣду у молодого барина,-- замѣтила горничная.
   -- Гости? Кто?
   -- Графъ Риво, Георгій Петровичъ Аносовъ, Петръ Павловичъ Муратовъ.
   -- Петръ Павловичъ?.. Они всѣ здѣсь?-- воскликнула Юлія Николаевна.
   -- Юля, ты готова къ обѣду?-- послышался голосъ генеральши.
   -- Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, мама, за все, за все!-- проговорила Юлія Николаевна, цѣлуя мать звонкими поцѣлуями.
   Она угадывала, что Муратовъ остался у нихъ по приглашенію матери.
   -- Нѣтъ, ты невыносима!-- засмѣялась старуху, чувствуя, что она давно не была такъ счастлива, какъ въ этотъ день пребыванія у нея младшей дочери.
   Муратовъ дѣйствительно остался по приглашенію старухи Сухаревой. Онъ прошелъ на половину молодого Сухарева и засталъ тамъ Аносова и Риво. Молодежь сидѣла въ разстегнутыхъ сюртукахъ и пила сельтерскую воду.
   -- Ба! Кого я вижу!-- воскликнулъ Сухаревъ.-- Изъ какихъ странъ ко мнѣ явился?
   -- Спасаюсь отъ Марьи Николаевны, съ половины твоей матери,-- отвѣтилъ Муратовъ, пожимая руки пріятелей.
   -- А, восчувствовалъ, что значитъ быть съ лисой-проповѣдницей,-- захохоталъ Сухаревъ.
   -- А вы что же это водицу пьете?-- улыбнулся Муратовъ, закуривая папиросу.
   -- Омываемся отъ прегрѣшеній нашихъ,-- смѣялся Сухаревъ.-- Я-то вчера... Maman тебѣ ничего не говорила?
   -- Нѣтъ.
   -- Скандалъ произвелъ! Скучища у насъ, какъ ты самъ знаешь, была вчера смертельная. Ну, я и посѣщалъ все буфетъ для возбужденія пріятнаго настроенія.
   -- И въ концѣ-концовъ?..
   -- Растянулся на полу! Конечно, maman приказала убрать мое мертвое тѣло. Но, по счастью, меня уже ждала тройка, и меня повезли провѣтривать, да такъ до десяти часовъ утра и провѣтривали.
   -- Ты тоже былъ?-- спросилъ Муратовъ у Аносова.
   -- Всѣ были,-- отвѣтилъ Аносовъ.-- Ничего, весело было.
   -- Однимъ словомъ, была ночь въ лѣсу или драма въ пяти дѣйствіяхъ, какъ говоритъ мой адвокатъ Игольниковъ,-- проговорилъ Риво.
   -- А ты все по-старому его словами говоришь,-- усмѣхнулся иронической улыбкой Муратовъ.
   -- Да ты послушай, какія это слова,-- обратился къ нему Сухаревъ.-- Мы до колотья здѣсь передъ тобой хохотали. Эѳіопъ у Игольникова значитъ кучеръ; халдей -- значитъ попъ; вѣникъ -- значитъ букетъ; на заднемъ дворѣ быть -- значитъ въ послѣднихъ рядахъ креселъ сидѣть; другой рисунокъ -- значить другая тема разговора...
   -- Да онъ, знаешь, говоритъ, что ему наскучилъ нашъ будничный языкъ, что надо изобрѣсти новый,-- лѣниво пояснилъ Риво: -- ну, и изобрѣлъ. Да вѣдь и точно, скука вездѣ такая, что не знаешь, куда себя дѣвать.
   -- Такъ вы бы по-татарски научились говорить, можетъ-быть, веселѣе бы стало,-- улыбнулся Муратовъ.
   -- Ну да, еще бы не скучать, когда на каждомъ шагу только и встрѣчаешь людей въ родѣ моихъ сестрицъ; одна ханжа, другая непорочность небесная,-- замѣтилъ Сухаревъ.-- Впрочемъ, я свою младшую сестренку просвѣщу непремѣнно. Уговорю maman свезти ее къ Бергу на первыхъ порахъ, а потомъ...
   -- Ты съ ума сошелъ!-- горячо прервалъ его Муратовъ.
   Сухаревъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Что съ тобой? Крикнулъ, точно тебя ударилъ кто.
   -- Да какъ же возможно говорить такія пошлости!-- въ волненіи проговорилъ Муратовъ.-- Возить порядочную дѣвушку въ этомъ домъ... Тьфу, говорить даже гадко!
   -- Позволь, позволь! Maman уши тебѣ выдрала бы за это,-- захохоталъ Сухаревъ.-- Она ни одного театра не любитъ такъ, какъ театръ Берга, и Бланшъ Гандонъ она не называетъ иначе, какъ Гандошкой, и чуть не до истерики хохочетъ, когда Антуанета дѣлаетъ на караулъ ногой.
   -- Твоя мать -- женщина старая, къ ней ничего не пристанетъ,-- холодно отвѣтилъ Муратовъ.-- Но Юлія Николаевна почти ребенокъ...
   -- Вотъ потому-то ее и нужно просвѣтить! Очень пріятно видѣть этихъ болванчиковъ, которые ничего не понимаютъ. Я воображаю положеніе мужа, который женится на такой невинности, вѣчно повторяющей: "что такое любовь?" Объясняй ей потомъ!
   -- Ну, братъ, тоже не особенная радость, если жена въ первые дни свадьбы явится учительницей мужа въ дѣлахъ любви. Твою сестру нужно беречь, да и беречь отъ тебя, отъ твоей среды... Знаю я, какъ нашъ братъ просвѣщаетъ этихъ невинныхъ созданій!
   -- Да ты что такъ горячишься за нее? Ты, что ли, хочешь жениться на ней?
   -- Я вовсе не за нее горячусь, а вообще за подобныхъ дѣвушекъ,-- сдержанно отвѣтилъ Муратовъ и перемѣнилъ разговоръ.
   Часовъ въ пять молодежь пригласили къ столу. Кромѣ ихъ, хозяйки дома и Юліи Николаевны, въ столовой была еще одна пожилая женщина, двоюродная сестра хозяйки, жившая въ домѣ и извѣстная подъ именемъ tante Catiche. Бѣлая, полная, съ заплывшими маленькими глазками, она походила на апатичнаго и добродушнаго кота, разжирѣвшаго въ лабазѣ. Она была настолько невозмутима и флегматична, что была даже неспособна и на такія вспышки неудовольствія, на какія была способна добродушная генеральша, и потому въ минуты жизни трудныя молодой кутила Сухаревъ всегда обращался къ tante Catiche, чтобы умаслить генеральшу и выпросить у послѣдней денегъ для оплаты его долговъ, которые онъ ухитрялся дѣлать, несмотря на десятки тысячъ своего годового дохода. Tante Catiche очень любила его, потому что, по ея словамъ, онъ былъ весь въ нее, хотя это сходство ограничивалось круглой формой и замѣчательной бѣлизной его нѣсколько женственнаго лица. Обѣдъ прошелъ очень весело, какъ всѣ будничные обѣды у генеральши Сухаревой, которые она обыкновенно называла "юнкерскими", говоря своимъ собесѣдникамъ, что и въ то время, когда ея мужъ командовалъ эскадрономъ, она постоянно предпочитала общество юнкеровъ всякому другому обществу, потому что юнкера хотя и самый безпутный, но зато и самый добродушный народъ. Муратовъ замѣтилъ шутя, что онъ одинъ нарушаетъ "юнкерскую" гармонію обѣда, но генеральша засмѣялась и сказала, что онъ вѣчно былъ и, кажется, вѣчно останется юнкеромъ въ душѣ.
   -- Да, кромѣ того, тебя надо вознаградить за утреннее пораженіе,-- прибавила она.
   -- А что, развѣ была какая-нибудь баталія?-- спросилъ своимъ вульгарнымъ тономъ молодой Сухаревъ.
   -- Это ужъ наша тайна,-- лукаво засмѣялась старуха.-- А что твоя мигрень?-- обратилась она къ Юліи Николаевнѣ.
   -- Какъ, ужъ начались и мигрени, и истерики?-- воскликнулъ Сухаревъ.-- Я такъ и зналъ, что ты, Сушка, выйдешь нюней.
   Юлія Николаевна засмѣялась.
   -- Эта мигрень была ради того, чтобы завтра ѣхать въ русскій театръ,-- проговорила она.
   -- А, вотъ оно что! Притворяться ужъ научилась! А вы, maman, ее проучите и не берите въ театръ.
   Генеральша хохотала.
   -- Да вѣдь это средство мы съ нею вмѣстѣ придумали, чтобы ей не ѣхать къ Машѣ,-- отвѣтила она.
   -- Да, кстати,-- серьезно замѣтилъ Сухаревъ.-- Для чего она тамъ живетъ?
   -- Чтобы не видать тебя,-- отвѣтила генеральша.
   Начался общій разговоръ съ намеками на то, что Юліи Николаевнѣ, должно-быть, будетъ очень скучно въ домѣ сестры. Молодой Аносовъ выразилъ мысль, что онъ не пробылъ бы и недѣли въ домѣ брата.
   -- Это просто монастырь, состоящій изъ двухъ отдѣленій. Одно женское, гдѣ монашествуетъ одна Marie, другое мужское, гдѣ спасается одинъ братъ. Они сходятся за трапезой и потомъ снова замыкаются въ своихъ кельяхъ,-- смѣялся Аносовъ.
   -- А когда прибыла ты, пришлось создать, конечно, и третье отдѣленіе?-- захохоталъ Сухаревъ.
   -- Нѣтъ, для меня устроили не третье отдѣленіе, а просто основали отдѣленіе школы на дѣтской половинѣ,-- засмѣялась сестра.
   -- Да ты, я думаю, ужъ всему научилась, больше меня знаешь.
   -- Вотъ удивилъ-то!-- воскликнула генеральша.-- Точно ты что-нибудь знаешь!
   -- Нѣтъ, ей-Богу, Сушку нужно вырвать оттуда,-- проговорилъ Сухаревъ.-- Это ни на что не похоже: ее биготкой сдѣлаютъ. Кстати, я сегодня проектировалъ свезти Сушку къ Бергу.
   -- Что ты, что ты! съ ума сошелъ!-- воскликнула генеральша, махая рукой.-- Еще кто-нибудь ее тамъ увидитъ!
   -- Ну, вотъ! Въ литерной ложѣ за занавѣску посадимъ.
   -- Вопросъ не въ томъ, что кто-нибудь увидитъ тамъ Юлію Николаевну, а въ томъ, что она увидитъ тамъ,-- горячо проговорилъ Муратовъ, и его лицо вспыхнуло отъ негодованія.-- Я понимаю, что можно не желать, чтобы изъ Юліи Николаевны сдѣлали биготку, ханжу, но я, право, еще менѣе понимаю, какъ возможно грязнить ея еще чистое воображеніе берговскими представленіями.
   Юлія Николаевна подняла на него свои глаза, и онъ показался ей въ эту минуту еще прекраснѣе, чѣмъ обыкновенно.
   -- Бойтесь наставленій Марьи Николаевны, относитесь къ нимъ осторожно и критически,-- проговорилъ онъ ей теплымъ тономъ:-- но ради Бога не слушайте вовсе того, что будетъ говорить вамъ братъ.
   -- Ты что же это, вооружать ее противъ меня вздумалъ?-- захохоталъ Сухаревъ.-- Ну, да погоди, я ее вышлифую.
   Въ эту минуту вошелъ лакей и доложилъ:
   -- Госпожа Левина.
   -- Проси въ красную гостиную,-- сказала генеральша.-- Мы перейдемъ пить кофе туда, если хотите,-- обратилась она къ гостямъ.
   -- А послушаемъ, что разскажетъ намъ старая грѣховодница,-- сказалъ Сухаревъ, поднимаясь съ мѣста.
   -- Ея бенефисъ завтра: билетъ, вѣрно, привезла,-- заяѣтилъ Аносовъ.
   Обѣдъ кончился. Сухаревъ уже успѣлъ настолько выпить, что его бѣлое лицо пылало теперь румянцемъ и покрывалось потомъ, а языкъ, и безъ того вольный и вульгарный, дѣлался все свободнѣе и свободнѣе. Всѣ встали изъ-за стола. Сухаревъ подошелъ къ матери нѣсколько невѣрною походкой я поцѣловалъ руку.
   -- Ну, у тебя уже въ глазахъ мальчики!-- ударила она его слегка по лбу.
   -- Нѣтъ, maman, у меня всегда дѣвочки въ глазахъ,-- засмѣялся онъ.
   Генеральша сдѣлала строгіе глаза и погрозила пальцемъ. Общество перешло въ сосѣднюю съ столовой комнату, убранную въ. восточномъ вкусѣ, съ мебелью, покрытой красною шелковою матеріею съ яркими узорами, съ потолкомъ, блестѣвшимъ золотомъ и красными арабескими, съ турецкимъ ковромъ во весь полъ.
   -- Извините,-- я помѣшала вашему обѣду,-- проговорила хозяйкѣ гостья, ожидавшая въ этой комнатѣ.
   Это была актриса Левина, женщина лѣтъ пятидесяти пяти, полная, обрюзгшая, съ просѣдью, съ бойкими манерами, съ бѣгавшими черными глазками и съ громкимъ голосомъ. При взглядѣ на нее трудно было опредѣлить ея положеніе въ обществѣ: ея безвкусный яркій нарядъ напоминалъ героиню изъ пьесы "Ворона въ павлиньихъ перьяхъ"; размашистые жесты и звонкій, нѣсколько надтреснутый голосъ приводилъ на память Амаранту изъ "Дочери рынка"; бѣгающіе хитрые глаза говорили, что это была "баба на всѣ руки", "комиссіонеръ въ юбкѣ". Трудно было только въ этомъ сальномъ, жирномъ лицѣ, въ этой угловатости движеній, въ этой топорности фигуры провидѣть артистку.
   -- Нѣтъ, мы кончили обѣдъ,-- отвѣтила хозяйка.-- Я очень рода, что вы пріѣхали. Я васъ завербую на вечеръ.
   Молодежь развязно поздоровалась съ Левиной, какъ съ слишкомъ хорошо знакомымъ человѣкомъ. Всѣ усѣлись пить кофе.
   -- Благодарю васъ,-- отвѣтила Левина Сухаревой.-- Я ряда отдохнуть у васъ отъ нашихъ закулисныхъ дрязгъ. Вы не можете себѣ представить, что у насъ дѣлается. Я просто безъ ногъ отъ хлопотъ о своемъ бенефисѣ. Хотѣла поставить большую оперетку... Все для васъ,-- мелькомъ бросила она лукавый взглядъ на Сухарева:-- чтобы дать роль Комковой... Но вообразите, Затулинъ пропилъ свой голосъ и не хочетъ болѣе являться въ опереткахъ, переходитъ на роли благородныхъ отцовъ...
   -- Какъ, серцеѣдъ Александринки хочетъ сдѣлаться благороднымъ отцомъ?-- захохоталъ Сухаревъ.-- Ну, и освищутъ! Риво, поѣдемъ свистать?
   -- Что-жъ, мнѣ все равно! Я поѣду,-- лѣниво отвѣтилъ Риво.
   -- Весь раекъ откуплю, а ужъ освищу!-- рѣшилъ Сухаревъ.-- Этакъ изъ-за него Комкова безъ ролей останется. Мерзавецъ, право, мерзавецъ!
   -- Нечего дѣлать, рѣшилась ставить драму,-- продолжала Левина.-- Представила три пьесы, ни одна не можетъ идти. Кромѣ того, Сѣмечкинъ, по обыкновенію, со всѣми въ ссорѣ.
   -- Да вѣдь это grand intrigant Александринки!-- небрежно вставилъ Риво.
   -- Да, да, а вѣдь какимъ тихоней выглядитъ. Богу все молится. Свѣчки въ часовнѣ Спасителя ставитъ при изученіи новой роли, а интригуетъ противъ всѣхъ такъ, что вы и представить не можете! Нѣтъ, но вы войдите въ мое положеніе. Я стара...
   -- Полноте, что вы говорите!-- перебилъ ее Сухаревъ, лукаво подмигивая.
   -- Да, да, стара, что дѣлать, надо сознаться!-- вздохнула Левина, бросивъ на него нѣжный взглядъ.-- На мой бенефисъ для меня одной не поѣдутъ! Надо чѣмъ-нибудь этакимъ особеннымъ привлечь. Ну, рѣшилась, наконецъ, поставить старую пьесу Островскаго, выписавъ для нея изъ Москвы Ѳедорову. Это вѣдь знаменитость,-- съ гримасой добавила она:-- пусть бѣгутъ смотрѣть. Актриса реальная, знаете. Нынче это въ модѣ. Вотъ когда дебютировала Сохонская и въ лаптяхъ, въ настоящихъ лаптяхъ, и въ крашенинномъ сарафанѣ вышла, весь театръ дрогнулъ отъ рукоплесканій. Теперь вѣдь все такое, что мужикомъ сиволапымъ пахнетъ, въ ходу, въ модѣ. Высморкается актриса въ народной пьесѣ пальцами, сейчасъ десять разъ вызовутъ. Геніально, изъ дѣйствительной жизни черту подмѣтила! Впрочемъ, и для васъ есть приманка,-- опять обратилась Левина въ Сухареву:-- Комкова играетъ въ маленькой опереткѣ и будетъ пѣть вставной романсъ: "Ты скоро меня позабудешь". Вы понимаете?
   -- Ну, ее-то не скоро позабыть,-- холодно засмѣялся Риво.-- Потрошить гусей, какъ говоритъ мой адвокатъ Игольниковъ, умѣетъ,-- обратился онъ къ Аносову.
   Аносовъ засмѣялся своимъ глуповатымъ смѣхомъ.
   -- А признайтесь, она вамъ очень дорога?-- спросила Левина у Сухарева.
   -- Тридцать тысячъ векселями, да двадцать наличными,-- съ гримасой отвѣтилъ Риво за Сухарева.
   -- Ахъ, только-то еще!-- проговорила Левина.
   Муратовъ сидѣлъ, какъ на иголкахъ. Его теперь оскорбляли эти разговоры, которые всегда слышались въ гостиной генеральши Сухаревой, любившей и юнкеровъ, и артистовъ, и весь тотъ сбродъ, который могъ развлечь ее въ часы ея безконечнаго бездѣлья. Онъ наклонился къ Юліи Николаевнѣ и спросилъ ее:
   -- А вы все попрежнему любите музыку?
   -- О, да!-- отвѣтила она, какъ бы очнувшись отъ забытья.
   -- Сыграйте что-нибудь.
   -- А ты спой,-- мелькомъ сказала Сухарева:-- услышавъ разговоръ дочери и Муратова.
   -- Хорошо, но прежде послушаю игру,-- отвѣтилъ онъ, поднимаясь съ мѣста.
   Онъ и Юлія Николаевна перешли въ залъ, отдѣленный отъ турецкой гостиной аркой съ замѣчательной лѣпной золоченой работой. Въ гостиной разговоръ принялъ еще болѣе фолишонный характеръ. Двусмысленныя остроты, юнкерскіе анекдоты, прозрачные намеки посыпались неудержимымъ потокомъ. На всѣхъ этихъ разсказахъ и остротахъ лежала печать пошлости, вульгарности, глуповатости, но общество было вполнѣ довольно своимъ времяпрепровожденіемъ. Генеральша была въ самомъ превосходномъ настроеніи духа и только иногда говорила своему черезчуръ пересаливавшему сыну:
   -- Молчи, молчи!
   Левина хохотала громкимъ и рѣзкимъ смѣхомъ и даже раза два ударила Сухарева по рукѣ и обозвала его чѣмъ-то въ родѣ "поганца".
   Въ залѣ, между тѣмъ, слышались звуки одной изъ мендельсоновскихъ "пѣсенъ безъ словъ". Муратовъ стоялъ, облокотившись на рояль, и любовался Юліей Николаевной.
   -- Какъ я радъ, что мы вырвались оттуда,-- проговорилъ онъ тихо, указывая глазами на гостиную, откуда сливался громкій смѣхъ Левиной и юнкеровъ.
   -- Вы не любите общество брата?-- спросила Юлія Николаевна.
   -- Да, не люблю, потому что именно это общество вело меня до сихъ поръ къ гибели, грозило мнѣ тою опасностью, о которой говорила вамъ ваша сестра.
   -- Грозило опасностью? А теперь?
   -- Теперь я не боюсь за себя. Я встрѣтилъ одно существо, которое мнѣ указало опасность, указало на возможность другой жизни...
   Муратовъ чувствовалъ, что онъ долженъ воспользоваться удобной минутой, что онъ долженъ высказать теперь все.
   -- Но я боюсь, что это чистое, прекрасное существо само стоитъ покуда въ этомъ обществѣ, гдѣ не безопасно пробыть лишній день, лишній часъ,-- проговорилъ онъ.
   Она съ недоумѣніемъ подняла на него глаза.
   -- Кузина, вы не знаете, сколько пошлости, сколько грязи, сколько пороковъ таится въ этомъ кружкѣ, живущемъ безпечальною жизнью, тратящемъ безцѣльно и безплодно лучшіе годы жизни. Вамъ тяжело жить у сестры, вамъ скучно у нея, но повѣрьте мнѣ, что здѣсь вамъ будетъ еще хуже. Тамъ вы будете испытывать только скуку, здѣсь вы можете утратить свою душевную чистоту. Я самъ былъ когда-то чистымъ и наивнымъ мальчикомъ, когда попалъ въ эту среду, и она затянула, закружила меня въ своихъ сѣтяхъ...
   -- Да, но гдѣ же мнѣ жить, что дѣлать?-- тихо проговорила она.
   -- На свѣтѣ есть, кузина, другая жизнь,-- продолжалъ онъ.-- Жизнь спокойная, мирная, честная, жизнь въ любящей семьѣ, среди строго избранныхъ друзей. Въ такой жизни нѣтъ скуки, нѣтъ опасностей загрязнить свою душу. Въ хорошей семейной жизни есть цѣль -- это счастіе мужа, дѣтей, ближнихъ.
   Юлія Николаевна нерѣдко мечтала съ подругами о немъ, то-есть объ избранникѣ своего сердца, о своемъ героѣ, о своемъ кумирѣ, который придетъ къ ней и скажетъ ей: "я -- твой, ты -- моя". Давно ей казался чѣмъ-то заманчивымъ, чѣмъ-то таинственно-прекраснымъ этотъ союзъ двухъ сердецъ, вырывающихся изъ среды окружающихъ ихъ враговъ, козней и интригъ. Она въ своей жизни еще не видѣла ни враговъ, ни козней, ни интригъ, но все это казалось ей необходимыми принадлежностями, всегда окружающими два любящія сердца. Это она находила во всѣхъ романахъ, а жизнь она считала тоже романомъ, который люди не перечитываютъ, а, переживаютъ. Теперь ея сердце билось сильнѣе. Слова Муратова открыли ей, что и домъ сестры, и кружокъ матери -- враждебные ей лагери, что замужество должно- ее спасти изъ этихъ лагерей и окружить какою-то новою, свѣжею атмосферою любви, мира и счастія. Она волновалась, какъ дѣвочка, чувствовавшая, что она начинаетъ являться героиней романа.
   -- Начать эту свѣжую, полную чистыхъ наслажденій жизнь зависитъ вполнѣ отъ васъ,-- продолжалъ Муратовъ, ближе наклоняясь къ ней.
   Она опять подняла на него свои глаза. У него захватывало духъ. Онъ сознавалъ, что отъ одного ея слова зависитъ сто будущее.
   -- Я... я васъ люблю,-- тихо прошепталъ онъ взволнованнымъ голосомъ.
   Изъ ея груди вырвалось что-то похожее на слабый, едва слышный крикъ. Муратовъ взглянулъ на нее и нашелъ отвѣть. Ея лицо озарилось счастіемъ, любовью. На глазахъ виднѣлись слезы. Онъ прильнулъ губами къ ея рукѣ. Въ сосѣдней комнатѣ смѣхъ раздавался еще громче, еще безшабашнѣе.
   -- Ты любишь меня?-- шепталъ онъ.-- Да?
   -- Я давно, давно люблю васъ,-- застѣнчиво прошептала она.
   -- Добрая, милая моя!-- въ восторгѣ говорилъ онъ.-- И ты не перестала любить меня даже тогда, когда меня старались очернить передъ тобою... Я боюсь только одного, что твоя сестра начнетъ еще сильнѣе клеветать на меня, узнавъ о моихъ намѣреніяхъ...
   -- Я ничего, ничего не буду слушать!-- горячо проговорила она.
   -- Нѣтъ, мой другъ, слушай, слушай все!-- произнесъ онъ.-- Да, ты должна знать, что мое прошлое грустно, дурно, позорно, какъ прошлое всѣхъ подобныхъ мнѣ людей, твоего брата, Аносова, Риво... Но чѣмъ печальнѣе оно, тѣмъ болѣе должна ты гордиться, что ты отрѣзала мнѣ возвратъ къ этому прошлому. Ты сдѣлаешь меня другимъ человѣкомъ... Я отрекусь навсегда отъ этого прошлаго...
   Въ сосѣдней комнатѣ внезапно пронесся новый взрывъ хохота, заставившій вздрогнуть задумавшуюся Юлію Николаевну. Муратовъ хотѣлъ продолжать разговоръ, но она его остановила.
   -- Тс-съ, сюда идутъ,-- прошептала она и снова начала играть, но пальцы не слушались ее.
   -- Что же ты не поешь?-- послышался голосъ генеральши Сухаревой, подошедшей къ Муратову.
   -- А, да... спѣть? Хорошо...-- отвѣтилъ онъ и сѣлъ къ роялю.
   Онъ запѣлъ: "Помолись за меня". Юлія Николаевна, какъ-то безсильно прислонившись къ стѣнѣ, ловила каждый звукъ этого задушевнаго, еще довольно сильнаго и чистаго баритона. Каждое слово, каждый звукъ романса, казалось, былъ обращенъ лично къ ней. Послѣднія ноты пѣсни уже замирали, а она все еще слушала и слушала, какъ вдругъ раздался грубый и вульгарный голосъ ея брата:
   -- Ну, отмолилась и пусть идетъ спать!-- захохоталъ онъ.-- А ты спой лучше что-нибудь изъ нашего репертуара.
   Муратовъ быстро поднялся съ мѣста и проговорилъ:
   -- Довольно.
   -- Ты, братъ, совсѣмъ раскисъ!-- проворчалъ Сухаревъ и обратился къ Левиной:-- Дарья Трофимовна, спойте что-нибудь.
   -- Христосъ съ вами! У меня теперь и голосу ужъ нѣтъ! Все пропѣла!-- отвѣтила Левина, махая жирными руками, на которыхъ блестѣло безчисленное множество колецъ съ брильянтами и рубинами.
   -- Ну, толкуйте! Изъ "Дочери рынка",-- приставалъ Сухаревъ.
   -- А ну васъ!-- засмѣялась она и сѣла къ роялю.
   Раздалась пѣсня Амаранты изъ перваго акта "Дочери рынка". Левина пѣла какимъ-то сиповатымъ и надтреснутымъ голосомъ, но фразировала не безъ ухарства, сильно подчеркивая двусмысленные намеки.
   -- А вы знаете другія слова на этотъ же мотивъ?-- спросилъ Сухаревъ.
   -- Ужъ не хотите ли вы, чтобы я ихъ спѣла?-- спросила Левина.
   -- А что же?
   -- А то же, что вамъ за это надо бы уши надрать! Выдумалъ что!
   Сухаревъ хохоталъ. Левина стала шопотомъ передавать генеральшѣ содержаніе этихъ "другихъ словъ" пѣсни. Генеральша только руками махала.
   Муратовъ и Юлія Николаевна отошли отъ рояля и начали ходить по залѣ въ сторонѣ отъ развеселаго кружка, гдѣ ужъ вплоть до чаю не смолкали каскадные куплеты.
   Когда всѣ разъѣхались, Юлія Николаевна крѣпко обняла мать и покрыла ея лицо и руки горячими поцѣлуями.
   -- Что ты, дѣвочка?-- спросила Сухарева, удивленная ея ласками.
   -- Ничего, ничего!-- отвѣтила Юлія Николаевна и, скрывшись въ свою спальню, юркнула въ постель.
   Ей не хотѣлось разсказывать теперь матери того, что случилось. Ей хотѣлось насладиться своею "тайною". Она сама почти не вѣрила тому, что онъ, ея кумиръ, ея идолъ, снизошелъ до того, что полюбилъ ее.
   

XI.

   Юлія Николаевна проснулась по-утру вся сіяющая, вся свѣтившаяся счастіемъ. Ей хотѣлось рѣзвиться и прыгать, какъ ребенку, которому наканунѣ вечеромъ подарили игрушку. Она не могла уже болѣе молчать; ей теперь хотѣлось кому-нибудь передать свою радость, кого-нибудь обнять, расцѣловать. Улучивъ первую удобную минуту, она, оставшись наединѣ съ матерью, бросилась къ генеральшѣ на шею.
   -- Мама, у меня есть большая, большая тайна!-- проговорила она.
   -- Вотъ такая?-- развела генеральша съ улыбкой руками.
   -- Больше, больше, гораздо больше!-- воскликнула съ хохотомъ дочь.-- Я выхожу замужъ!
   -- Ты?-- изумилась генеральша.-- Выходишь замужъ? За кого это?
   -- За кузена Пьера!-- съ торжествующимъ видомъ произнесла дочь.-- Онъ мнѣ сдѣлалъ предложеніе!
   -- Ужъ успѣлъ!-- воскликнула генеральша, нѣсколько не то смутившись, не то оробѣвъ.
   -- Какъ онъ меня любить! Какъ любитъ!-- говорила Юлія Николаевна, обнимая мать.-- О, если бы ты знала, мама... Я боялась и думать объ этомъ... А онъ...
   -- Постой, постой!-- отбивалась отъ нея генеральша.-- Вотъ не ожидала я, чтобы такъ скоро...
   -- Мама, развѣ ты недовольна?-- съ изумленіемъ спросила дочь, пристально взглянувъ на мать.
   Генеральша сама не могла объяснить, довольна она или недовольна.
   -- Вѣдь ты же сама любишь его? Вѣдь правда, любишь, любишь?-- допрашивала дочь.-- Ты всегда съ нимъ обращалась, какъ съ роднымъ, не такъ, какъ Мари...
   -- Да, да, вотъ ты о Мари говоришь,-- проговорила торопливо генеральша, словно вдругъ понявъ причину своего смущенія.-- Что скажетъ Мари? Скажи мнѣ, что скажетъ объ этомъ Мари?
   -- Ахъ, что мнѣ за дѣло до того, что она скажетъ!-- воскликнула Юлія Николаевна.
   -- Нѣтъ, ты, пожалуйста, не торопись, не говори ей,-- заговорила генеральша.-- Надо подождать, присмотрѣться... Ты такъ неопытна... Можетъ-быть, ты еще встрѣтишь... Наконецъ, мало ли что можетъ случиться... Бывали такіе случаи... много случаевъ бывало...
   -- Какихъ, мама?
   -- Ахъ, перебила меня и спутала!..
   Генеральша совсѣмъ смѣшалась и махнула рукой, не зная, что нужно говорить.
   -- Ахъ, дѣвочка, дѣвочка, что ты натворила!-- проговорила она, наконецъ, качая въ раздумьи головой.-- Пойдутъ теперь эти сцены! Опять меня упрекать станутъ, что я не досмотрѣла, допустила... Нѣтъ, Мари правду говоритъ, что я не умѣю руководить дѣтьми... рѣшительно не умѣю... Представьте себѣ, какое своеволіе: въ моемъ домѣ, у меня подъ носомъ, не спросясь моего совѣта, шушукаются, объясняются въ любви, даютъ согласіе... Да это Богъ знаетъ что такое...
   -- Да ты чего же волнуешься, мама?-- удивлялась Юлія Николаевна.-- Вѣдь ты согласна, чтобы я вышла за кузена? Ты не запретишь мнѣ?
   -- Я... я...-- начала растерявшаяся генеральша.-- Я тутъ ничего не значу... Не въ моихъ принципахъ насиловать чужую волю... Тебѣ жить съ мужемъ... Но какъ же это такъ вдругъ?.. Ну, пусть бы подождалъ, далъ бы время подумать, а то такъ вдругъ... Хорошъ, нечего сказать, хорошъ!..
   -- Ты, мама, Мари боишься?-- спросила Юлія Николаевна, прямо глядя въ глаза матери.
   -- Я и сама не знаю, чего я боюсь!-- проговорила генеральша, потирая свой лобъ и качая головою.-- Онъ бѣденъ.
   -- Фи! мама, ты попрекаешь его бѣдностью!-- съ дѣтской укоризной сказала. Юлія Николаевна.
   -- Не упрекаю я его, но ты такъ богата, что могутъ подумать, что онъ женится ради денегъ...
   -- Фи, фи!-- произнесла Юлія Николаевна.-- Да вѣдь это можно сказать о каждомъ, кто присватается за меня!
   -- Но онъ повѣса!-- начала генеральша.
   -- Мама, а вѣдь ты сама говорила, что и папа такъ жилъ, что и всѣ, всѣ молодые люди въ нашемъ кругу такъ живутъ.
   -- Потомъ Мари...-- начала опять генеральша, терявшаяся все болѣе и болѣе.
   -- Ахъ! Мари, Мари, вотъ ты кого боишься! Я такъ и знала!-- захлопала въ ладоши Юлія Николаевна.-- "Maman, какъ вамъ не стыдно было допустить Julie до объясненія съ Петромъ Павловичемъ! Петръ Павловичъ женится на ней ради ея богатства. Петръ Павловичъ -- погибшій человѣкъ и не постничаетъ, какъ мой мужъ! Петръ Павловичъ кутила и не умѣетъ скряжничать, какъ мой обожаемый супругъ",-- строгимъ тономъ говорила Юлія Николаевна, копируя сестру, и вдругъ расхохоталась.-- Ты, мамочка, совсѣмъ растерялась, а самой хочется, очень хочется, чтобы я вышла за кузена Пьера, потому что онъ цѣлуетъ твои ручки.
   -- Поди ты! Съ тобой нельзя серьезно разсуждать!-- проговорила въ отчаяньи генеральша, не знавшая, что вообще сказать дочери.
   -- Да ужъ я знаю, знаю, что ты его любишь!-- тормошила мать Юлія Николаевна.-- Придеть, сейчасъ ручку поцѣлуетъ, ты его за уши: "что это ты, батюшка, напроказничалъ?"
   -- Поди! Поди, сумасшедшая дѣвчонка!-- отбивалась отъ дочери генеральша.
   Если бы вопросъ шелъ о томъ, кого позвать на балъ, какой туалетъ нужно сдѣлать для театра, гдѣ заказать шляпку, какъ устроить повеселѣе пикникъ,-- о, тогда бы генеральша не растерялась! Все это она могла объяснить, какъ профессоръ веселой жизни; обо всемъ этомъ она могла бесѣдовать безъ всякой подготовки цѣлые часы, какъ первѣйшій импровизаторъ. Но объяснить дочери, почему нужно осторожно выбирать мужа, какія стороны могутъ пугать въ Муратовѣ, почему онъ представляетъ опасность для молодой дѣвушки,-- этого она не могла сдѣлать. Она знала, что Муратовъ бѣденъ,-- но и ея генералъ былъ бѣденъ, сватаясь за нее. Она знала, что Муратовъ сорви-голова, кутила, сердцеѣдъ,-- но и ея генералъ провелъ бурную молодость. Она... однимъ словомъ, она сознавала, что если бы она была теперь молода, то она тотчасъ бы вышла замужъ за Муратова, услышавъ первое его предложеніе. Какъ же она могла предостерегать свою дочь? Но ее тревожила Мари. Если бы не было Мари, генеральша сейчасъ бы благословила свою дочь на бракъ съ Муратовымъ, потому что свадьба, семейная жизнь, все это казалось ей такимъ же пустякомъ, какъ выборъ кавалера на балу: былъ бы молодъ, красивъ и ловокъ этотъ кавалеръ -- и довольно. Несчастія брачной жизни? Да развѣ они могутъ быть у богатыхъ? Мужъ будетъ измѣнять женѣ? Да какой же мужъ не измѣняетъ женѣ? Онъ будетъ мотать? Да развѣ можно промотать все состояніе Юліи Николаевны? Она разлюбитъ сама мужа? Но какой же свѣтскій мужъ не смотритъ сквозь пальцы на мимолетныя измѣны богатой жены? Нѣтъ, нѣтъ, думать серьезно о бракѣ нечего! Но Мари, Мари что скажетъ? Упреки, сцены, волненія! Генеральша боялась всего этого, какъ огня.
   "Хоть бы онъ ее похитилъ, что ли! Я сама бы имъ помогла!" -- промелькнуло у нея въ головѣ, и ея лицо вдругъ озарилось улыбкой при этой мысли.
   -- Мама, чему ты улыбаешься?-- спросила Юлія Николаевна, наблюдавшая за матерью.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это я такъ!-- проговорила генеральша и не безъ горечи вспомнила, что теперь былъ постъ.-- Знаешь, что, Юля,-- проговорила она.-- Ты ничего не говори Мари... Пусть покуда она ничего не знаетъ... Мы все это устроимъ потомъ... экспромтомъ... Оно лучше...
   -- Хорошо, мамочка! Мнѣ все равно! Ты, значитъ, согласна?
   Юлія Николаевна опять обнимала мать.
   -- Ахъ, ты, дитя, дитя!-- бормотала генеральша.-- Рада, что хорошенькій мужъ подвернулся!
   -- Онъ, мама, лучше всѣхъ, лучше всѣхъ! Правда?-- восторженно говорила Юлія Николаевна.
   -- Ну, да, да!-- говорила уже весело генеральша, которая отчасти успокоилась при мысли, что Мари не скоро узнаетъ всю эту исторію, и передъ которой уже мелькнула теперь заманчивая картина приготовленія приданаго.
   -- Надо вотъ серьезно подумать о приданомъ,-- сказала она глубокомысленно дочери.
   -- Да, да... Дѣлай все, какъ знаешь!-- разсѣянно отвѣтила дочь.
   -- Нѣтъ, мы вмѣстѣ будемъ ѣздить, выбирать... Я думаю, вы можете на первое время помѣститься въ моемъ домѣ... Я вамъ отдѣлаю половину бель-этажа... Надо будетъ меблировать все заново... Мы пригласимъ художника Перро: у него есть вкусъ, французскій шикъ въ составленіи проектовъ для отдѣлки комнатъ... Когда я отдѣлывала эту половину для себя -- онъ составлялъ мнѣ всѣ рисунки... Я просто ахнула, когда онъ мнѣ привезъ эскизъ восточной гостиной... знаешь, той, что подлѣ столовой... Это вѣдь игрушка, игрушка, а не комната... Ты знаешь, онъ ѣздилъ изучать этотъ стиль... какъ его?.. ну, вотъ еще въ Альгамбрѣ такой... Да мавританскій... Тамъ вотъ, что эти узоры золотомъ на потолкѣ сдѣланы, это все надписи... въ Альгамбрѣ все такое съ надписями... А тебѣ будуаръ я въ русскомъ вкусѣ совѣтую сдѣлать, это теперь въ моду входитъ и очень красиво... Бѣлый фонъ и узоры -- коньки и пѣтушки, пѣтушки и коньки -- синимъ и краснымъ шелкомъ вышиты.
   Генеральша попала на своего конька и была вполнѣ довольна. День почти весь прошелъ въ разъѣздахъ, такъ какъ генеральша уже считала нужнымъ кое-что присмотрѣть и разболтать по магазинамъ, что она присматриваетъ вещи, чтобы заранѣе приготовить кое-что изъ приданаго.
   -- Конечно, моя дочь еще не выходитъ замужъ, но все же нужно эти вещи заранѣе обдумать,-- разъясняла она модисткамъ въ модныхъ магазинахъ и приказчикамъ въ англійскомъ магазинѣ, гдѣ она была своимъ человѣкомъ и даже знала семейную жизнь всѣхъ приказчиковъ.
   Вечеромъ Петръ Павловичъ явился къ Сухаревымъ.
   -- Я все сказала maman,-- шепнула ему Юлія Николаевна.
   -- И что же?-- такъ же тихо спросилъ онъ, немного робѣя.
   -- Maman согласна, но не хочетъ, чтобы Мари знала объ этомъ теперь... покуда постъ...
   Муратовъ не успѣлъ еще отвѣтить, когда вышли tante Catiche и генеральша. Онѣ были уже совсѣмъ одѣты, чтобы ѣхать въ театръ.
   -- Уши драть нужно бы тебѣ!-- пригрозила генеральша Сухарева Муратову пальцемъ.
   Онъ поклонился и молча поцѣловалъ ея руку.
   -- Вы куда-то ѣдете?-- спросилъ онъ, очень хорошо зная, куда онѣ ѣдутъ.
   -- Въ русскій театръ. Надѣюсь, ты съ нами? Мы безъ мужчинъ,-- отвѣтила генеральша.-- Яшка въ креслахъ будетъ безчинствовать...
   -- О, съ удовольствіемъ.
   Они поѣхали.
   Въ первомъ же антрактѣ въ ихъ ложу явился старшій Аносовъ. Это посѣщеніе было совершенною неожиданностью для всѣхъ: Аносовъ вообще ѣздилъ рѣдко въ театръ, ѣздилъ туда только съ дѣловыми цѣлями, русскій же театръ онъ, какъ и вся его семья, не посѣщалъ никогда, считая его пошлымъ и вульгарнымъ. Очевидно, что на этотъ разъ онъ сдѣлалъ исключеніе изъ правила ради высшихъ соображеній, ради наблюденія за старухой Сухаревой и Юліей Николаевной. Войдя въ ложу, онъ раскланялся съ дамами и холодно пожалъ руку Муратова. Ему было, видимо, непріятно, что Муратовъ сидѣлъ въ ложѣ Сухаревыхъ, какъ родственникъ, какъ спутникъ и обожатель молоденькой дѣвушки.
   -- Что твоя мигрень прошла?-- спросилъ онъ у Юліи Николаевны.
   -- Да вѣдь это не долго бываетъ!-- отвѣтила она.
   -- Значитъ завтра домой?-- спросилъ онъ.
   -- Я, право, не знаю... Это будетъ зависѣть отъ maman,-- сухо отвѣтила Юлія Николаевна.
   Генеральша поспѣшила перемѣнить разговоръ и быстро начала разспрашивать Николая Аносова о какой-то будто бы заинтересовавшей ее личности. Она боялась, что Аносовъ спроситъ ее, отпуститъ ли она завтра Юлію Николаевну къ сестрѣ. Къ счастію, въ оркестрѣ заиграла музыка передъ поднятіемъ занавѣса, и Аносовъ вышелъ. Онъ заходилъ въ теченіе спектакля еще разъ, и еще разъ генеральша такъ заговорила его, такъ засыпала разспросами, что онъ не могъ сдѣлать ей главнаго вопроса о Юліи Николаевнѣ. Юлія Николаевна смѣялась въ душѣ надъ ловкостью матери и надъ подавленнымъ неудовольствіемъ Аносова. Аносовъ былъ дѣйствительно въ сквернѣйшемъ расположеніи духа. Онъ говорилъ рѣзко и желчно и между прочимъ замѣтилъ:
   -- Что это выдѣлываетъ Жакъ? Его, въ концѣ-концовъ, выведутъ! Онъ не только вызываетъ Комкову по десяти разъ, но онъ не даетъ никого слушать, крича и стуча ногами. Онъ пьянъ, кажется!
   -- Ахъ, Комкова -- его слабость!-- отвѣтила генеральша.
   -- Да, но онъ неприличенъ!.. Мнѣ уже указывалъ на него нашъ дочтенный Ѳедоръ Петровичъ Торбинъ... Вѣдъ всѣ знаютъ, что мы родня, къ несчастію...
   -- Ну, такъ пусть на гауптвахту посадятъ, вотъ и конецъ,-- рѣшила генеральша.-- Мало ли какъ мальчишки шалятъ!
   Аносовъ передернулъ плечами. Прощаясь съ Сухаревыми, онъ успѣлъ-таки сказать, что его жена пріѣдетъ завтра за Юліей Николаевной, но его слова заглушились музыкой и пропустились мимо ушей генеральшею и Юліей Николаевной.
   Tante Catiche очень мирно продремала въ теченіе всего спектакля.
   Выходя изъ кареты у своего дома, Сухаревы и Муратовъ замѣтили стоявшія у подъѣзда двѣ тройки. Они вошли въ двери подъѣзда и увидѣли цѣлую компанію молодежи, надѣвавшей свои военныя шинели и статскія пальто. Среди этой группы были Винтеръ и Флери.
   -- А, Ноевъ ковчегъ пріѣхалъ изъ экспедиціи на Араратъ!-- закричалъ Сухаревъ, уже успѣвшій со всей компаніей заѣхать изъ театра на нѣсколько минутъ домой.
   Его широкое лицо было красно; отъ него пахло шампанскимъ. Въ отвѣтъ на его слова раздалось безцеремонное гоготанье Винтера и Флери. Генеральшу нѣсколько смутилъ этотъ безцеремонный смѣхъ, встрѣтившій ея появленіе.
   -- Вотъ бы съ нами поѣхали, такъ не то бы увидали, что въ Александринкѣ! Хочешь, Сушка?-- обратился Сухаревъ къ сестрѣ.-- У насъ пикникъ съ дамами! Какія дамы!
   -- Ха-ха-ха! Съ дамами!-- опять загоготали Винтеръ и Флери, считавшіе долгомъ смѣяться при каждой остротѣ Сухарева.
   -- Ты опять пьянъ,-- проговорила генеральша, стараясь придать своему голосу строгій тонъ.
   -- Maman, я не пьянъ, но веселъ безконечно,-- отвѣтилъ развязно сынъ.-- Tante Catiche, поѣдемте съ нами!
   -- Ну, ну, ужъ поѣзжай скорѣе самъ!-- шопотомъ отвѣтила тетка, видя, что генеральша недовольна.
   Дамы спѣшили подняться по лѣстницѣ.
   -- А тебя не отпустимъ, тебя похитимъ!-- кричалъ Сухаревъ Муратову.
   -- Благодарю, я не поѣду!-- сухо отвѣтилъ Муратовъ.
   -- Онъ нынче въ монахи готовится!-- проговорилъ Винтеръ.
   -- Ха-ха-ха!-- захохоталъ Флери, дѣлая гримасы.-- Въ монахи!
   Муратовъ кусалъ губы.
   -- По тебѣ Армансъ соскучилась! Ты знаешь, что ты былъ всегда ея слабостью! Это влеченіе сердецъ!.-- хохоталъ Сухаревы
   -- Она всегда говоритъ: я только Муратова люблю не за деньги,-- прибавилъ Винтеръ.
   -- Отстань ты съ своими Армансами,-- проговорилъ Муратовъ Сухареву.-- Поѣзжай, а. то еще опоздаешь! Да, я думаю, вонъ эти уже проголодались со вчерашняго дня.
   Онъ презрительно указалъ глазами на Винтера и Флери и тоже поднялся по лѣстницѣ, съ недовольнымъ видомъ, направляясь въ столовую.
   -- Нѣтъ, Яшка дѣйствительно становится невыносимымъ,-- говорила въ это время генеральша.-- Хоть бы ты его образумилъ и сказалъ ему, что онъ обращаетъ мой домъ въ кабакъ,-- обратилась она къ входившему въ столовую Муратову.-- И что это за два санкюлота были съ нимъ, въ длинныхъ легкихъ халатахъ и лѣтнихъ шляпахъ?
   -- Это два негодяя, Винтеръ и Флери, обирающіе золотую молодежь,-- сказалъ Муратовъ.
   -- Шумятъ и хохочутъ, точно на постояломъ дворѣ!
   Генеральша была недовольна неожиданной встрѣчею съ пьяной компаніей, смутившей ее своимъ безцеремоннымъ смѣхомъ. Юлія Николаевна сидѣла тоже съ задумчивымъ лицомъ. Ей вспоминались слова Муратова о томъ, что если ей и плохо жить у сестры, то жить у матери еще опаснѣе.
   -- Неужели Жакъ всегда ведетъ такую жизнь?-- тихо спросила она.
   -- Ахъ, всѣ они такую жизнь ведутъ,-- отвѣтила генеральша.-- Вонъ и онъ не лучше живетъ,-- указала она на Муратова.
   Онъ хотѣлъ что-то возразить, но она продолжала:
   -- Это очень естественно, но зачѣмъ онъ наводитъ этихъ пьяныхъ санкюлотовъ сюда... Хохочутъ, точно какихъ-то чудовищъ увидали. Ты слышала, Catiche, что онъ это о ковчегѣ говорилъ?.. Ноевъ, говоритъ, ковчегъ прибылъ изъ экспедиціи на Арарать... Очень остроумно!.. Я свою карету изъ Вѣны выписала; такихъ каретъ во всемъ Петербургѣ двѣ: у меня и у княгини Елены Павловны...
   -- Я ничего не слыхала,-- скромно отвѣтила tante Catiche, потупляя глаза.
   -- Дуракъ, совсѣмъ дуракъ!-- пробормотала генеральша.-- Да и какъ не поглупѣть! Ему бы "дурака" на его слова сказать надо, а эти голодные санкюлоты хохочутъ, ну, онъ и думаетъ, что онъ уменъ... Ноевъ ковчегъ изъ экспедиціи на Араратъ... Нѣтъ, знаешь, Catiche, я теперь не стану ѣздить въ этой каретѣ. Ей-Богу! Она агасировать мои нервы будетъ. Вѣдь эти санкюлоты вездѣ разскажутъ это, и люди начнутъ пальцами указывать: "вонъ генеральша Сухарева въ Ноевомъ ковчегѣ изъ экспедиціи на Араратъ ѣдетъ". Просто сказкой города сдѣлаешься изъ-за милѣйшаго сынка...
   Муратовъ поспѣшилъ кое-какъ перемѣнить разговоръ и минутъ черезъ пять успѣлъ разсѣять недоброе настроеніе генеральши, не умѣвшей долго сердиться. Когда онъ уходилъ, общество было уже попрежнему весело, только Юлія Николаевна продолжала размышлять о недавней сценѣ. Ей было непріятно, что она два дня сряду видѣла своего брата полупьянымъ, что два дня сряду онъ обращался къ ней съ какими-то предложеніями "просвѣтить ее", что два дня сряду она не понимала сущности его рѣчей, угадывая чутьемъ, что въ этихъ рѣчахъ кроется что-то пошлое и грязное. Ей теперь хотѣлось выйти поскорѣе замужъ, чтобъ вырваться и изъ общества сестры, и изъ общества брата.
   

XII.

   Николай Петровичъ Аносовъ пріѣхалъ домой изъ русскаго театра въ самомъ скверномъ настроеніи духа. Онъ всегда не долюбливалъ Муратова, какъ пустого кутилу, какъ человѣка опаснаго для мужей, какъ очень небогатаго господина, вертѣвшагося около богатыхъ, какъ лучшаго друга покойнаго Виктора Сухарева, имѣвшаго не малое вліяніе на свою семью. Теперь же онъ начиналъ ненавидѣть этого человѣка, подозрѣвая, что онъ надѣется жениться на Юліи Николаевнѣ. Аносовъ зналъ, что Муратовъ росъ съ покойнымъ братомъ Юліи Николаевны, что старуха Сухарева говорила ему "ты", что Юлія Николаевна называла его "кузеномъ", что ему легко было вскружить голову этой дѣвочкѣ. Аносовъ боялся этого брака: онъ вообще готовъ былъ засадить Юлію Николаевну въ дѣвушкахъ, чтобы опекать ее, но менѣе всего желалъ онъ отдать ее замужъ за бѣдняка, который можетъ потребовать и потребуетъ подробныхъ отчетовъ по имѣнію. Этихъ отчетовъ не провѣряли ни тринадцатилѣтній Александръ Сухаревъ, учившійся въ модномъ пансіонѣ, ни восемнадцатилѣтній Яковъ Сухаревъ, не научившійся вообще ни русской грамотѣ, ни счетной части, ни Юлія Николаевна Сухарева, не знавшая размѣровъ своего состоянія, ни сама генеральша Сухарева, говорившая, что она готова всѣмъ переплатить сотни и тысячи за то, чтобы только не заниматься "этою математикою". А между тѣмъ эти счеты были довольно интересны: взявъ за женою тысячъ сорокъ или сорокъ пять ежегоднаго дохода, Аносовъ, такъ же, какъ и его отецъ, не считалъ безполезнымъ прибавить къ этимъ доходамъ еще десятокъ тысячъ изъ доходовъ опекаемыхъ, въ сущности, и имъ, и его отцомъ Сухаревыхъ. Аносовъ предчувствовалъ, что такой человѣкъ, какъ Муратовъ, женившись на Юліи Николаевнѣ, постарается освѣтить всѣ эти мелочи опеки и попечительства и открыть глаза Сухаревымъ. Аносовъ, какъ, дѣлецъ и практикъ, очень хорошо понималъ, что чѣмъ презрительнѣе онъ относился прежде къ Муратову, тѣмъ язвительнѣе постарается послѣ Муратовъ отплатить ему. Если бы онъ и желалъ мужа для Юліи Николаевны, то желалъ какого-нибудь кутилу въ родѣ своего брата Жоржа или графа Риво, которые не знали счета даже своимъ собственнымъ деньгамъ. Вслѣдствіе этого его не могло не раздражать то обстоятельство, что на балу у Сухаревой Муратовъ слишкомъ горячо бесѣдовалъ съ Юліей Николаевной и что онъ явился съ семьею Сухаревыхъ въ ложѣ въ театрѣ. Онъ вошелъ домой хмурый и раздраженный.
   -- Представь себѣ, какую новую безтактность совершила твоя мать,-- проговорилъ онъ женѣ, раздражительно срывая перчатки и садясь къ чайному столу.-- Мало того, что она была съ Жюли въ русскомъ театрѣ, такъ еще явилась въ ложѣ въ сопровожденіи этого развратника!
   -- Какого?-- спросила струсившая Марья Николаевна.
   -- Конечно, Муратова, вашего милаго кузена,-- съ грубой ироніей произнесъ мужъ.-- Что подумаютъ въ обществѣ? Прославятъ женихомъ! Вѣдь ни для кого же не тайна, что онъ вамъ седьмая вода на киселѣ и что онъ не можетъ сопровождать вашу семью въ качествѣ родственника по баламъ и въ театры.
   Марья Николаевна сидѣла, потупившись, какъ виноватая. Она вообще стушевывалась при мужѣ, помня очень хорошо, какъ въ первые годы ея замужества онъ останавливалъ ее на каждомъ шагу, говоря ей одну и ту же фразу: "это вы не у своей ли матери учитесь такъ поступать?" Къ несчастью, онъ всегда былъ правъ, и Марьѣ Николаевнѣ оставалось только покоряться, сознавая, что она не умѣетъ говорить, не умѣетъ вести себя, не знаетъ приличій общества. Развѣ въ домѣ ея матери можно было научиться всему этому?
   -- Да, глубокое несчастіе запастись подобною матерью!-- проговорилъ Аносовъ, точно дѣло шло о какой-нибудь взятой по найму ключницѣ.-- Мало того, что она сама не умѣетъ себя держать, она портитъ и дѣтей. Прекрасные результаты выйдутъ для Юліи Николаевны изъ сближенія съ этимъ негодяемъ. Онъ ее, конечно, увлечетъ. Вы, кажется, тоже когда-то очень нѣжно называли его кузеномъ?-- язвительно усмѣхнулся Аносовъ.-- И то сказать, какъ же не увлечься имъ! Молодъ, красавчикъ, болтать умѣетъ,-- чего же еще нужно для какой-нибудь дуры въ родѣ Жюли.
   -- Я ее предостерегала,-- нерѣшительно начала Марья Николаевна.
   -- Э, Боже мой, что значатъ ваши предостереженія!-- разсердился Аносовъ.-- Нужно было подчинить ее своему вліянію. У тебя иниціативы, энергіи нѣтъ. Ты что дѣлала? Наставляла, проповѣдовала и только? Это скучно, сухо, ординарно. Нужно было заставить ее полюбить себя, привязать къ себѣ, сдѣлаться твоею ученицею. Правда, на это нуженъ природный умъ, на это нуженъ тактъ. Сухаревы этимъ, кажется, не отличаются.
   Марья Николаевна сидѣла, какъ убитая. Теперь она не походила на ту выдрессированную, холодную и сдержанную свѣтскую женщину, какою являлась она въ салонахъ. Но вліяніе суровой домашней школы, въ которой ее выдрессировали въ послѣдніе годы, имѣло свою силу даже въ эти горькія минуты. Сознавая, что ее оскорбляютъ и унижаютъ, Марія Николаевна умѣла не плакать и не волноваться, по крайней мѣрѣ, внѣшнимъ образомъ. Она сидѣла молча и слушала, стараясь уловить указаніе, какъ нужно ей дѣйствовать дальше.
   -- Недостаетъ только, чтобы этого мерзавца дѣйствительно объявили женихомъ вашей сестры,-- продолжалъ Аносовъ.-- Это будетъ прекрасно! Нищій, развратникъ, мотъ захватитъ ея капиталъ, чтобы убить его на какихъ-нибудь Камилокъ и потомъ пустить по-міру жену! Это все нужно разсказать, разъяснить ей. Нужно вырвать ее изъ дому ея матушки. Вѣдь этотъ домъ сдѣлался давно сказкой города. Это какой-то притонъ развратниковъ и проходимцевъ, какихъ-то кутящихъ юнкеровъ и лизоблюдовъ-художниковъ, пѣвцовъ и актрисъ. Я ни за что не поручусь, чего бы не могло сдѣлаться съ твоей сестрой въ этомъ домѣ, особенно если она попадетъ въ руки Муратову. Онъ и не такихъ дуръ губилъ. Нужно отдалить его хоть на-время. Онъ долго ждать не можетъ, у него запутаны дѣла, и онъ не просуществуетъ и этой зимы.
   Марья Николаевна продолжала соображать.
   -- Я кое-что мелькомъ слышалъ о его векселяхъ, онъ вездѣ долженъ. Черезъ годъ онъ будетъ, вѣроятно, уже не опасенъ, потому что его раньше выгонятъ въ отставку, запрячутъ въ долговое, и хорошо еще, если только туда. Недаромъ онъ пересталъ въ послѣднее время кутить. Отъ этой жизни не отрезвляются такъ вдругъ безъ серьезной причины. Я полагаю, что его дни сочтены, и когда настанетъ день расплаты за прошлое, можетъ-быть, онъ отвертится не легко. Такіе господа способны на все -- и на поддѣлку векселей, и на всякія мошенничества...
   -- Ты слышалъ что-нибудь?-- спросила Марья Николаевна.
   -- Я не сыщикъ, чтобы выслѣживать этихъ господъ. Но я думаю, что, зная ихъ вообще, можно впередь сказать, на что они способны...
   Аносовъ допилъ чай и шумно всталъ изъ-за стола.
   -- Я надѣюсь, что завтра же ваша сестра будетъ здѣсь,-- отчетливо проговорилъ онъ, уходя изъ столовой.
   Марья Николаевна промолчала. Она напрягала теперь всѣ свои умственныя силы, чтобы сумѣть вырвать сестру изъ дома матери. Ей вспомнилось теперь, что черезъ два дня назначенъ балъ у графа Баскакова, куда давно уже были приглашены и она, съ мужемъ и сестрою. Это былъ отличный предлогъ увезти сестру.
   На другой день по-утру она была уже у матери.
   -- А я за тобой, Julie, пріѣхала,-- сказала она сестрѣ, здороваясь съ нею и съ матерью.-- Завтра балъ у Баскаковыхъ, и мы должны ѣхать.
   -- Я не хотѣла бы,-- сказала Юлія Николаевна.
   -- Нельзя, душа моя! Ты знаешь, что графъ твой grandoncle, и ты его обидѣла бы, если бы не была на ихъ первомъ балу. Онъ, кажется, и балъ-то устраиваетъ ради тебя, и мнѣ было очень досадно, что maman сдѣлала балъ у себя. Тебѣ было бы удобнѣе показаться впервые свѣту на балу у Баскаковыхъ. У нихъ собирается такое избранное общество... Намъ нужно будетъ заѣхать съ тобой въ магазины за различными мелочами. Платье для этого бала уже, я думаю, готово. Его надо только примѣрить.
   Отказаться отъ бала Юліи Николаевнѣ было нельзя. Старуха Сухарева тоже уговаривала ее ѣхать. Она сама очень рѣдко бывала у Баскаковыхъ, гдѣ ей казалось слишкомъ скучно, и ея посѣщенія къ нимъ были визитами въ будни, утромъ, когда Баскаковы были одни. Старуха чувствовала себя не на своемъ мѣстѣ въ ихъ кругу, хотя и не высказывала этого, говоря просто, что она не любитъ этихъ "чопорныхъ аристократовъ".
   -- Наши боевые генералы не такъ выглядѣли, какъ эти паркетные дипломаты,-- говорила она не безъ гордости.-- Мой генералъ такъ и по-французски не зналъ. Разъ, когда покойный государь обратился къ нему на французскомъ языкѣ, онъ только и могъ отвѣтить: "не конпранъ па, государь!" Его такъ потомъ и звалъ государь "генераломъ не конпранъ па".
   Но, гордясь простотой "боевыхъ генераловъ", генеральша считала необходимымъ, чтобы Юлія Николаевна поддерживала связи со всѣми домами высшаго круга въ Петербургѣ, куда можно было попасть черезъ Аносова и графовъ Баскаковыхъ. Собираясь ѣхать къ сестрѣ, Юлія Николаевна шепнула матери, чтобы та поскорѣе прислала за нею. Черезъ полчаса она уже сидѣла въ каретѣ сестры.
   -- Какъ я рада, Julie, что ты опять ѣдешь ко мнѣ,-- замѣтила Марья Николаевна ласковымъ тономъ.-- Я не говорю о томъ, что я привыкла къ твоему присутствію у насъ, что мнѣ безъ тебя скучно. Я не настолько эгоистка, чтобы держать тебя при себѣ ради своего удовольствія. Но я, право, боюсь, когда ты гостишь у maman.
   -- Боишься?-- спросила Юлія Николаевна.
   -- Да. Ты еще дитя, милое, наивное дитя, а тамъ... Скажи откровенно... Jacques былъ всѣ эти дни, по обыкновенію, пьянъ?
   Юлія Николаевна промолчала. Послышался вздохъ Марьи Николаевны.
   -- Бѣдная maman, она совсѣмъ не умѣетъ справляться съ нимъ! Что его ждетъ -- я и подумать боюсь... И, вѣрно, опять натащилъ съ собою этихъ негодныхъ кутилъ -- Риво, Жоржа, Броницына... Знаешь, я разъ слышала ихъ бесѣды -- мнѣ противно стало. Все это пошло, глупо, безнравственно, цинично. Ни одного умнаго слова, ни одной дѣльной фразы. И то сказать: эти люди едва писать умѣютъ!.. Вѣдь про Жака анекдотъ ходитъ, что онъ въ словѣ изъ трехъ буквъ четыре ошибки дѣлаетъ и пишетъ ѣсчо, вмѣсто еще... Если это и неправда, то это вполнѣ возможно... Это вѣдь совсѣмъ оглупѣвшіе, отупѣвшіе люди... Вотъ почему я боюсь оставлять тебя въ этой средѣ... Ты молода, ты неопытна и легко можешь совершенно погибнуть тамъ.
   Юліи Николаевнѣ вспомнились слова Муратова. Онъ говорилъ то же, что говоритъ ея сестра.
   -- Вѣдь эта среда погубила и Муратова,-- продолжала Марья Николаевна.-- Онъ запутался, опошлился, погибъ среди этой молодежи, и теперь для него нѣтъ выхода, хотя онъ былъ и не глупъ, и не тупъ...
   Юлія Николаевна вспыхнула.
   -- Пожалуйста, не говори такъ о кузенѣ Пьерѣ!-- воскликнула она.-- Ты его совсѣмъ не знаешь! Онъ ненавидитъ этихъ людей, онъ стремится вырваться изъ этого пошлаго круга.
   -- Это онъ самъ тебѣ говорилъ?-- спросила Марья Николаевна.
   -- Да!
   -- И ты повѣрила? Онъ это готовъ повторить каждой неопытной дѣвушкѣ, чтобы разжалобить ее. Я вѣдь его давно знаю и знаю всѣ его пріемы. Сперва пробудитъ къ себѣ участіе, состраданіе, жалость, а тамъ одинъ шагъ до любви. Это старая, старая пѣсня. У него просто денегъ нѣтъ, и ему нужна богатая невѣста, чтобы забрать въ руки ея состояніе и потомъ продолжать ту же самую разгульную жизнь...
   -- Не говори, не говори мнѣ о немъ!-- горячо перебила Юлія Николаевна -- Ты его ненавидишь, потому ты такъ и говоришь...
   -- Совсѣмъ не потому, а потому, что я знаю, сколько женщинъ онъ погубилъ,-- холодно возразила Марья Николаевна.-- Ему ничего не стоитъ увлечь дѣвушку или женщину, чтобы потомъ ее бросить. Этимъ людямъ ничего не стоитъ поклясться въ любви и послѣ насмѣяться надъ тѣми, которыя имъ вѣрятъ.
   -- Ты такъ говоришь, точно онъ самой тебѣ признавайся когда-то въ любви и обманулъ тебя,-- замѣтила Юлія Николаевна.
   -- Я никогда не принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, съ которыми смѣютъ играть въ любовь подобные люди,-- сухо отвѣтила Марья Николаевна
   -- И ты за это сердишься на него?-- спросила Юлія Николаевна.
   -- Ты забываешься! Что за тонъ у тебя явился? Это, наконецъ, становится невыносимымъ! Съ тобой нельзя говорить, не напрашиваясь на дерзости!
   Марья Николаевна была внѣ себя отъ негодованія. До этой минуты ей ни разу не приходило въ голову, что она когда-нибудь любила Муратова, что ей было бы лестно услышать отъ него признаніе въ любви, что ей было обидно его невниманіе къ ней, и все-таки слова сестры задѣли ее за живое, глубоко оскорбили ее, точно сестра угадала какую-то тайну, о которой не знала и сама Марья Николаевна. Ей даже вспомнилось, что и ея мужъ сдѣлалъ ей вчера такой же намекъ. Съ чего это они выдумали? Развѣ она имъ признавалась въ своихъ сердечныхъ тайнахъ? Развѣ она не была всегда одинаково холодна съ Муратовымъ? Она пробовала увѣрить себя, что дѣйствительно она всегда считала кузена Пьера не кузеномъ, а чужимъ. Ужъ не хвасталъ ли онъ ея неравнодушіемъ къ нему? Вѣдь отъ него всего можно ожидать. Она еще долго не могла успокоиться и бранила Муратова. Но Юлія Николаевна уже отвернулась отъ сестры. Она не хотѣла ее слушать. Карета, между тѣмъ, подъѣхала къ дому. Юлія Николаевна печально входила въ этотъ домъ, гдѣ все было какъ-то чинно, парадно, неуютно. Молодая дѣвушка уже заранѣе чувствовала, что ее ожидаетъ здѣсь скука. Но кромѣ этой скуки ей грозили еще большія непріятности: она готовилась выслушивать постоянныя нападенія на Муратова. Она впередъ знала сущность этихъ нападеній: Муратовъ бѣденъ и потому гонится за ея богатствомъ, Муратовъ велъ безпутную жизнь и потому онъ долженъ погибнуть, Муратовъ обманывалъ женщинъ и потому обманетъ и ее. Все это она знала впередъ, потому что самъ Муратовъ сказалъ ей, что ей будутъ говорить это про него. Говоря ей это, онъ и не думалъ отрицать, что онъ бѣденъ, что онъ стоитъ на краю пропасти, что онъ провелъ безпутно жизнь,-- но онъ теперь каялся и просилъ состраданія. Мари говоритъ, что это ложь. Но какъ же узнать правду, кому вѣрить послѣ того? Если бы онъ лгалъ, онъ не сталъ бы высказывать откровенно своихъ недостатковъ. Юлія Николаевна думала и передумывала и постоянно приходила къ одному и тому же заключенію, что Мари возненавидѣла Муратова и потому бранитъ его.
   Николай Аносовъ былъ правъ, говоря женѣ, что она не сумѣла подчинить себѣ сестру, и что въ этомъ было главное несчастіе. Дѣйствительно, Юліи Николаевнѣ досаждали наставленія Марьи Николаевны, ее томила скука въ этомъ домѣ, ей недоставало здѣсь грѣющей ласки, и она не могла быть откровенною съ сестрою, не могла вѣрить искренности сестры. Она относилась къ сестрѣ, какъ къ сухой и строгой классной дамѣ, которую хотѣлось обмануть, отъ которой хотѣлось ускользнуть, которой хотѣлось сдѣлать что-нибудь на зло. При такихъ отношеніяхъ каждое нападеніе Марьи Николаевны на Муратова подливало только масла въ огонь.
   Первое время въ этомъ домѣ прошло для Юліи Николаевны еще сносно. Приготовленія къ балу и самый балъ у Баскаковыхъ наполнили время. На этомъ балу Юлія Николаевна даже была очень весела и счастлива, увидавъ въ числѣ гостей кузена Пьера. Среди танцевъ онъ много говорилъ съ нею. Зашла, между прочимъ, рѣчь о томъ, что она опять гоститъ у сестры.
   -- Во враждебномъ лагерѣ,-- замѣтилъ онъ.
   -- Да; скажите, кузенъ, почему она васъ такъ не любитъ?-- еще разъ спросила Юлія Николаевна.
   -- Марья Николаевна любитъ всѣхъ тѣхъ, кого любитъ ея мужъ,-- замѣтилъ Муратовъ.
   -- А онъ васъ почему не любитъ?
   -- Потому, что онъ не любитъ всѣхъ тѣхъ, кто можетъ полюбить васъ.
   -- Меня? Я васъ не понимаю.
   -- Онъ боится вашего замужества, потому что ему выгодно быть вашимъ опекуномъ.
   Она подняла на него глаза.
   -- Деньги, деньги и вездѣ деньги на первомъ планѣ,-- проговорилъ онъ.-- Васъ называютъ дѣвочкой, васъ держатъ какъ дѣвочку, васъ рѣдко вывозятъ, чтобы вы не вздумали выйти замужъ. Вамъ бранятъ меня, потому что вы, вѣроятно, имѣли неосторожность похвалить меня. Скажите, что вы влюбились въ кого-нибудь другого,-- начнутъ бранить и его... Впрочемъ, что толковать объ этомъ: будемъ терпѣливо ждать и надѣяться, пропуская мимо ушей всѣ толки, всѣ слухи, всѣ интриги. Знайте только одно, кузина: если вамъ будутъ рисовать черными красками мое прошлое,-- представляйте его себѣ еще чернѣе; если вамъ будутъ рисовать черными красками мое будущее,-- не забывайте, что и свѣтъ, и тьма этого будущаго зависятъ отъ васъ и только отъ васъ.
   Онъ съ грустнымъ видомъ дружески пожалъ ей руку.
   Она совсѣмъ повеселѣла,-- она была вполнѣ убѣждена, что нельзя лгать такимъ искреннимъ тономъ. Она была въ этотъ вечеръ счастлива и весела, видя, что и ея кузенъ теперь болѣе оживленъ, чѣмъ на балѣ у ея матери, и зная, что онъ обязанъ этимъ оживленіемъ ей, одной ей.
   Но балъ кончился, впереди стояли дни скуки, одиночества, холодныхъ встрѣчъ, чопорныхъ разговоровъ. Ей теперь было опять жаль дома ея матери: тамъ шла глупая, безалаберная, безпутная и пошлая жизнь, но тамъ можно было, не стѣсняясь, пѣть, смѣяться, бѣгать, дѣлать все, чего требуетъ настоятельно организмъ ребенка, какимъ въ сущности была еще Юлія Николаевна; тамъ можно было обнимать и цѣловать и кружить по комнатѣ и веселую генеральшу-мать, и добродушно-сентиментальную tante Catiche, и даже толстяка-брата, безпутнаго, кутящаго, недалекаго по уму, испорченнаго, но, въ сущности, простого и добраго малаго, не безъ удовольствія готоваго подурачиться съ "сестренкой"; тамъ, наконецъ, можно было видѣть его, кузена Пьера. Юлія Николаевна переживала именно ту пору, когда человѣку нужно все это -- и дѣтскія шалости, и сердечныя ласки родныхъ, и первый лепетъ любви гдѣ-нибудь въ уголку, украдкой, на одно мгновенье, съ легкимъ пожатіемъ руки, можетъ-быть, съ пугливымъ поцѣлуемъ, а здѣсь... Здѣсь вѣчно торчитъ передъ ея глазами высохшая и неприступная миссъ Дальтонъ съ своими однозвучными "yes", "по" и "so", однозвучными, какъ біеніе ея сердца, засохшаго среди невольной дѣвственности, составлявшей и предметъ озлобленія, и предметъ гордости безобразной англичанки. Здѣсь вѣчно слышатся сухія, холодныя и педантическія замѣчанія сестры о "неприличіяхъ", о томъ, "что не принято", о томъ, что "безтактно", какъ будто люди живутъ въ свѣтѣ именно для того, чтобы носить какія-то тяжелыя вериги, безъ всякаго разумнаго сознанія пользы и необходимости этихъ веригъ. Здѣсь является на минуты сдержанный, отрывисто-говорящій, не терпящій возраженій хозяинъ дома съ внѣшнимъ лоскомъ завзятаго богатаго столичнаго офицера и съ душой азіатскаго деспота, считающаго всѣхъ живущихъ въ его домѣ своими рабами. Здѣсь приводятся къ матери и къ отцу въ урочные часы, въ урочныя минуты нарядныя, накрахмаленныя, выглаженныя, какъ куклы, дѣти, чтобы сказать: сегодня: "Bonjour, maman! Bonjour, papa!" чтобы повторить завтра то же самое по-нѣмецки, а послѣзавтра по-англійски, повторить вовсе не потому, что имъ такъ хочется, а потому, что имъ такъ велятъ, у нихъ же нѣтъ ни своей воли, ни своихъ желаній, ни своихъ мыслей, такъ какъ все для нихъ давно уже сдѣлано, приготовлено, пригнано, портными, модистками, сапожниками, гувернантками, боннами, учителями и всѣмъ другимъ людомъ, получившимъ подрядъ отъ ихъ родителей поставлять все необходимое для этихъ "порядочныхъ дѣтей".
   -- Прочтите этотъ романъ, это произведеніе знаменитаго нашего Фильдинга,-- говорить миссъ Дальтонъ Юліи Николаевнѣ, и Юлія Николаевна начинаетъ читать "Томъ Джонсъ".
   Романъ длиненъ, онъ говоритъ о чуждыхъ ей людяхъ, о давно прошедшей жизни, а въ ея головѣ вертятся мысли: "Какая-то жизнь начнется для меня, если я выйду замужъ? Кузенъ Пьеръ говорить, что онъ жилъ дурно. Я понимаю, что и мама живетъ дурно. Я ненавижу и жизнь Мари. Но какъ же лучше жить?" Томъ Джонсъ не даетъ на это отвѣтовъ.
   -- Вамъ нравится нашъ чудный Фильдингъ?-- спрашиваетъ миссъ Дальтонъ.
   -- Онъ скученъ,-- коротко отвѣчаетъ Юлія Николаевна.
   Миссъ Дальтонъ сдвигаетъ брови.
   -- Имъ восхищалось нѣсколько поколѣній лучшихъ людей Европы,-- замѣчаетъ она не безъ ядовитости.
   -- Я, вѣроятно, принадлежу къ худшимъ людямъ,-- грустно улыбается Юлія Николаевна, смотря на величественное выраженіе безобразнаго лица старой дѣвы.
   Она уходитъ въ другую комнату, подходитъ къ окну и присаживается на бѣлый мраморный подоконникъ, смотря на улицу, гдѣ снуетъ народъ, гдѣ происходитъ какая-то сцена съ жалкой клячей, не имѣющей силы сдвинуть съ мѣста возъ.
   -- Julie!-- окликаетъ ее сестра.-- Что ты дѣлаешь?
   -- Я? Ничего! Смотрю вотъ на улицу, несчастная лошадь тамъ,-- разсѣянно отвѣчаетъ дѣвушка.
   -- Сойди, пожалуйста, съ окна. Я удивляюсь, что у тебя за привычки!
   -- А развѣ на окнѣ нельзя сидѣть?-- улыбается Юлія Николаевна.
   -- Я думаю!-- отвѣчаетъ Марья Николаевна.
   -- Отчего, Маша?
   -- Это не принято.
   -- Да? Но отчего же не принято, Маша?
   Марья Николаевна пожимаетъ плечами. Въ сущности, она и сама не знаетъ, почему это не принято, ей даже никто и не говорилъ, что это не принято, но она чувствуетъ, что это не принято, и не можетъ допустить этого въ своемъ домѣ.
   -- Маша, есть такая книга, гдѣ было бы написано все, все, что прилично и что не прилично, что принято и что не принято?-- спрашиваетъ веселымъ тономъ Юлія Николаевна.
   -- Я думаю, въ насъ самихъ долженъ быть тотъ тактъ, который подсказываетъ, что слѣдуетъ дѣлать и чего не слѣдуетъ дѣлать,-- сухо замѣчаетъ Марья Николаевна.
   -- Маша, когда-нибудь, хоть въ мои годы, являлось ли у тебя желаніе поступить такъ, какъ не принято, сдѣлать то, что другіе считаютъ неприличнымъ?..
   -- Ты говоришь глупости!-- пожимаетъ плечами Марья Николаевна.-- Мало ли, что дѣлаютъ дѣти, дѣвочки, но чтобы останавливать ихъ -- существуютъ бонны, гувернантки...
   Но Юлія Николаевна уже не слушаетъ ее.
   Солнечные лучи, упавшіе на молодую дѣвушку, или воспоминаніе о первомъ шопотѣ Муратова: "я васъ люблю" согрѣваютъ молодое сердце, и Юлія Николаевна начинаетъ пѣть, ходя по комнатѣ.
   -- Ты бы сѣла за рояль и спѣла что-нибудь,-- замѣчаетъ Марья Николаевна сестрѣ.
   -- Не хочется, Маша, пѣть!-- отзывается Юлія Николаевна.
   -- Но ты же поешь,-- говоритъ сестра.
   -- Я? Развѣ я пѣла?-- удивляется Юлія Николаевна, даже не подозрѣвавшая, что она пѣла вслухъ.
   -- Ну да, конечно, пѣла,-- говоритъ сестра.-- Гораздо же лучше сѣсть за рояль и пѣть, если хочется, чѣмъ пѣть ходя...
   Юлія Николаевна, вся сіяющая, улыбается и, остановясь передъ сестрой, плутоватымъ тономъ говоритъ:
   -- Это, вѣрно, опять-таки не принято, Маша?
   -- Ну да!-- разсѣянно отвѣчаетъ сестра.-- Это напоминаетъ "дѣвичью"...
   Юлія Николаевна хохочетъ.
   -- Маша, Маша, ты все, точно монахиня съ монастырскимъ уставомъ, съ свѣтскими приличіями возишься! Брось ихъ, забудь ихъ, Маша, когда мы однѣ... Мнѣ жить хочется... всѣмъ жить хочется... Вѣдь и тебѣ хочется жить?.. Да?.. Да?..
   Она тормошитъ сестру за плечи.
   -- Ахъ, оставь меня, пожалуйста!-- раздражительно отвѣчаетъ та.-- У тебя все еще остались эти институтскія привычки... наивности...
   Юлія Николаевна утихаетъ, садится и задумчиво глядитъ на сестру, продолжающую вышивать по канвѣ полосу для церковной лампады.
   -- Маша, счастлива ты?-- спрашиваетъ она вдругъ теплымъ, задушевнымъ тономъ.
   -- Я? Что за вопросъ!-- удивляется Марья Николаевна и пожимаетъ плечами.
   -- Нѣтъ; ты не счастлива!-- уже утвердительно замѣчаетъ Юлія Николаевна.-- Счастливыя такъ не могутъ жить!
   -- Какъ такъ жить?-- спрашиваетъ съ удивленіемъ Марья Николаевна.
   -- Да вотъ такъ, какъ ты!.. Ты вотъ вышиваешь... Почему? Потому что тебѣ скучно... Ты всегда одна, потому что ты не смѣешь пойти къ мужу, который занятъ дѣломъ, и къ дѣтямъ, потому что у нихъ вѣчно тоже идутъ занятія... Тебѣ не съ кѣмъ говорить, некого любить.
   -- Что ты выдумываешь?-- восклицаетъ Марья Николаевна, опять подергивая плечами.
   -- Да, да, тебѣ некого любитъ!-- настаиваетъ на своемъ сестра.-- Мужъ не любитъ лишнихъ ласкъ, дѣтей ты боишься избаловать ласками, ласкать меня -- не прилично, потому что это сентиментальности... мѣщанскія нѣжности... Ахъ, Маша, Маша, я умерла бы отъ такой жизни!.. Да, умерла бы!.. Вотъ мнѣ стало весело -- я запѣла, а ты -- ты вѣдь не смѣешь запѣть въ своемъ собственномъ домѣ...
   Марья Николаевна усмѣхнулась, какъ усмѣхаются въ отвѣтъ на глупость, сказанную ребенкомъ.
   -- Ты двадцать разъ слышала, какъ я пою,-- замѣтила она.
   -- Да, за роялемъ!.. Нѣтъ, а такъ, безъ рояля, ходя, вѣдь ты не смѣешь запѣть!
   -- Ахъ, ты начинаешь мнѣ надоѣдать!-- немного раздражилась Марья Николаевна.
   -- Да, не смѣешь!-- настойчиво повторила сестра.-- Не смѣешь вотъ встать и пойти къ дѣтямъ, обнять, расцѣловать ихъ, потому что миссъ Дальтонъ скажетъ, что это оторветъ ихъ отъ правильныхъ занятій, развлечетъ ихъ, нарушитъ ихъ внимательность... А вѣдь ты тоже мать, Маша!
   Марья Николаевна опустила на колѣни вышивку и устремила на сестру сверкнувшіе гнѣвомъ глаза.
   -- Ты, кажется, намѣренно дразнишь меня,-- сдержанно проговорила она.-- Ты думаешь, что имѣешь дѣло съ одной изъ своихъ институтскихъ подругъ, которую можно "встравить", какъ вы выражаетесь на вашемъ институтскомъ жаргонѣ! Но ты ошибаешься! Я на тебя смотрю, какъ на глупую и настойчивую дѣвочку.
   Марья Николаевна поднялась съ мѣста и хотѣла выйти изъ комнаты.
   -- Маша, прости, я тебя огорчила!-- проговорила Юлія Николаевна съ навернувшимися на глаза слезами и подошла къ сестрѣ.-- Я давно замѣчаю, какъ тебѣ тяжело жить!
   Марья Николаевна остановилась при первыхъ словахъ сестры, но конецъ фразы словно обжегъ ее. Она отвела отъ себя сестру движеніемъ руки и проговорила:
   -- Да, я стала несчастлива съ тѣхъ поръ, какъ ты поселилась у меня.
   Она вышла.
   Она говорила правду. До сихъ поръ ей не приходила въ голову мысль, что ее задѣла когда-то за живое невнимательность къ ней Муратова, теперь сестра ей сказала: "ты его ненавидишь за то, что онъ никогда не обращалъ на тебя вниманія". До сихъ поръ она никогда не подозрѣвала, что она раба и узница въ своемъ домѣ; теперь сестра ей сказала: "ты несчастна, потому что ты не смѣешь сдѣлать шагу по своей волѣ". До сихъ поръ она не задумывалась о своемъ положеніи, теперь сестра навела ее на эти мысли, и ей было досадно, обидно, больно именно то, что она не могла найти въ себѣ сознанія своего счастія.
   Она не имѣла привычки "дуться", потому что, по словамъ ея мужа, это было "мѣщанство", но все-таки за обѣдомъ она не могла говорить съ сестрою. Ее взволновало до глубины души, что сестра, эта дѣвочка, угадала то, чего она старалась не чувствовать, о чемъ она не хотѣла думать, чего она стремилась не замѣчать. Обѣдъ шелъ скучно и вяло, говорилъ только Аносовъ, браня, по обыкновенію, Якова Сухарева, своего брата Жоржа, графа Риво, Муратова и всю золотую молодежь, передавая ея новыя продѣлки. По обыкновенію, онъ ушелъ изъ-за стола ранѣе другихъ.
   -- Маша, тебѣ пріятно слушать, какъ каждый день бранятъ брата?-- спросила Юлія Николаевна.
   -- Ты опять хочешь вывести меня изъ терпѣнія?-- спросила Марья Николаевна, сдерживая свой гнѣвъ.
   -- Нѣтъ, но я тебѣ хотѣла сказать, что вотъ и мнѣ такъ же непріятно, когда ты бранишь кузена Пьера,-- спокойно замѣтила Юлія Николаевна.
   -- Ужъ не влюблена ли ты въ него?-- съ ироніей спросила Аносова.
   -- Можетъ-быть. Во всякомъ случаѣ, я люблю его, какъ родного.
   -- Это не дѣлаетъ чести твоему вкусу,-- усмѣхнулась Марья Николаевна.
   -- Да вѣдь и ты, вѣроятно, любила его прежде,-- просто отвѣтила Сухарева.
   -- Я?-- съ горячностью спросила Аносова, и по ея лицу разлилась краска.
   -- Да! Для чего ты отрекаешься отъ этого? Онъ росъ съ тобой, ты звала его кузеномъ. Твой мужъ, вѣрно, разссорилъ васъ. Я, право, не удивилась бы, если бы ты была теперь его женой. Онъ хорошъ, ласковъ, мягокъ, онъ берегъ бы тебя и не третировалъ бы, какъ служанку...
   Марья Николаевна не выдержала. Ея лицо сдѣлалось блѣдно, глаза сверкали, грудь дышала тяжело.
   -- Я тебѣ запрещаю говорить подобныя вещи мнѣ!-- почти крикнула она, забывая всѣ приличія.-- Я тебѣ запрещаю... не твое дѣло... счастлива ли я... съ кѣмъ бы я была счастлива...
   Она судорожно сжала въ рукахъ батистовый платокъ и стиснула зубы. Юлія Николаевна замѣтила на ея глазахъ слезы. Она опустила голову и тихо прошептала:
   -- Бѣдная Маша!
   

XIII.

   Эта сцена открывала теперь Юліи Николаевнѣ глаза. По крайней мѣрѣ, ей самой такъ казалось. Молодая дѣвушка угадывала причину ненависти сестры къ Муратову. Сестра любила его, сестра была несчастлива тѣмъ, что вышла замужъ не за него, а за Аносова. Молодой дѣвушкѣ вспомнились теперь сцены давно прошедшаго дѣтства, когда молоденькая Маруся и такой же молоденькій кузенъ Пьеръ вмѣстѣ танцовали, вмѣстѣ играли и иногда убѣгали слишкомъ далеко въ глубину сада на Дачѣ Сухаревыхъ. Ей вспомнилось, какъ Маруся вышла замужъ за Аносова по предложенію покойнаго отца, грустно говоря, что она боится своего жениха. Ей вспомнилось потомъ, какъ ея и безъ того робкая сестра стала еще пугливѣе послѣ замужества, какъ она стала сторониться отъ кузена Пьера, отъ своего старшаго брата, отъ матери, какъ она говорила ей, Юліи Николаевнѣ, своей двѣнадцатилѣтней сестрѣ, что та ведетъ себя неприлично, что у нихъ, у Сухаревыхъ, въ домѣ ведется глупая и пошлая жизнь, что въ свѣтѣ такъ не принято жить, что ее, дѣвочку, нужно отдать въ институтъ. Далѣе Юлія Николаевна ничего не знала, что дѣлалось въ ихъ домѣ, поселившись въ институтѣ. Когда она вышла изъ института, ее увезли за границу, потомъ... потомъ она встрѣтила кузена Пьера въ домѣ сестры и услыхала отъ сестры, что его не слѣдуетъ звать кузеномъ, что онъ погибшій человѣкъ, что сестра его ненавидитъ.
   -- Ненавидитъ! Она его любитъ! Она ненавидитъ теперь своего мужа!-- рѣшила теперь молодая дѣвушка.
   Она шла впотьмахъ, ощупью, дѣлая разные выводы безъ чужой помощи. Насколько она заблуждалась, насколько она была права,-- этого не могъ ей сказать никто: одни были такъ же недальновидны и неопытны, несмотря на свои годы, какъ она; другимъ она не вѣрила; третьи видѣли свою выгоду въ извращеніи передъ нею истины. Добравшись, какъ ей казалось самой, до истинной причины ненависти Марьи Николаевны къ Муратову, Юлія Николаевна отрѣзала сестрѣ возможность освѣтить передъ нею Муратова истиннымъ свѣтомъ. Съ одной стороны, сама Марья Николаевна боялась теперь говорить о немъ, чтобы но услышать отъ сестры: "Ты его еще любишь! ты ревнуешь!" Съ другой стороны, Юлія Николаевна стала бы пропускать мимо ушей все, что могла сказать о немъ ея сестра, "которая его любила сама". Да и что могла ей сказать новаго про Муратова ея сестра? Что онъ кутила, что онъ Донъ-Жуанъ, что онъ губилъ своей любовью женщинъ, что онъ бѣденъ? Но развѣ не грезились уже Юліи Николаевнѣ въ дѣвическихъ снахъ, какъ чудные герои, Онѣгинъ, Печоринъ, Демонъ, Донъ-Жуанъ? И они губили женщинъ, и они вели разсѣянную, бурную жизнь, и ихъ ненавидѣли и проклинали. Но развѣ ихъ образы не обольстительны, развѣ поэты не окружили ихъ сіяніемъ? "Онъ первый коноводъ вездѣ"; "гдѣ онъ, тамъ и веселье"; "его на части рвутъ въ обществѣ",-- вспоминались ей слова матери, слышанныя ею еще въ институтѣ, и она еще болѣе убѣждалась, что онъ принадлежитъ къ числу этихъ натуръ, которыя проносятся надъ обществомъ, какъ кометы. Марья Николаевна могла бы, можетъ-быть, сказать ей, что онъ просто пошлъ и пустъ. Но развѣ она повѣрила бы атому? Не онъ ли откровенно бранилъ пустоту своей жизни, не онъ ли съ грустью замѣчалъ о мелочности жизни Марьи Николаевны и ея мужа? Юлія Николаевна еще не жила, не видѣла людей и не знала, что въ нашъ вѣкъ самый пошлый изъ пошлыхъ людей можетъ сыпать какія угодно фразы, драпироваться въ какую угодно одежду, играть какую угодно роль.
   Но, раздумывая о Муратовѣ, Юлія Николаевна все болѣе и болѣе тяготилась тѣмъ, что она его не видитъ, что она о немъ не слышитъ. Ее все болѣе и болѣе тянуло въ домъ матери. Къ несчастію, ея мать уже была у Аносовыхъ два раза и оба раза не застала дочерей дома. Наконецъ, она пріѣхала, когда обѣ дочери были дома. Юлія Николаевна чуть не заплакала отъ радости, увидавъ мать.
   -- Я поѣду къ тебѣ,-- сказала она рѣшительнымъ тономъ.
   Марья Николаевна изумилась.
   -- Помилуй, Julie, нельзя же тебѣ жить то у насъ, то у maman,-- возразила она.-- Это неудобно и неловко.
   Юлія Николаевна взглянула на нее съ улыбкой.
   -- И неприлично?-- добавила.-- Но я для тебя же хочу уѣхать къ maman, чтобы ты была нѣсколько счастливѣе.
   Марья Николаевна сдвинула брови.
   -- Ты все глупости говоришь!-- проговорила она.
   -- Нѣтъ, вѣдь ты сама сказала, что ты стала несчастна "съ того дня, когда я поселилась у тебя,-- отвѣтила Юлія Николаевна.
   Генеральша была какъ на горячихъ угольяхъ, чувствуя, что начинается семейная сцена. Но Юлія Николаевна быстро вышла, чтобы одѣться.
   -- Maman, неужели вы ее возьмете?-- спросила Марья Николаевна.
   -- Ты видишь, ей хочется,-- замялась генеральша.
   -- Она страшно испорчена, капризна и своенравна.
   -- Юля-то!-- воскликнула генеральша.-- Что ты, что ты!
   -- Ахъ, вы ничего не замѣчаете по своей добротѣ,-- сказала Марья Николаевна недовольнымъ тономъ.-- Ее нужно выправить. Я ей же желаю добра. Съ своимъ характеромъ она не уживется ни съ какимъ мужемъ.
   Въ эту минуту явилась Юлія Николаевна, уже совсѣмъ готовая къ отъѣзду.
   -- Такъ ты все-таки ѣдешь?-- спросила Марья Николаевна.
   -- Да,-- отвѣтила Юлія Николаевна.
   Марья Николаевна закусила губу: ей представилась сцена, которую сдѣлаетъ ей мужъ, когда узнаетъ объ отъѣздѣ сестры. Въ ея головѣ промелькнула мысль, что она и удерживаетъ сестру у себя не ради своего собственнаго желанія, а изъ страха передъ гнѣвомъ мужа. Эта мысль раздражала ее теперь.
   -- Я надѣюсь, maman, что вы завтра же завезете ее опять къ намъ,-- обратилась она къ матери.-- Ей нужно учиться, нужна практика англійскаго языка...
   -- Хорошо, хорошо!-- обрадовалась генеральша мирному окончанію семейной бесѣды и встала.
   Черезъ двѣ-три минуты экипажъ старухи Сухаревой уносилъ ея дочь отъ дома Аносовыхъ.
   -- Я, мама, не поѣду болѣе къ нимъ,-- рѣшительно сказала Юлія Николаевна.
   -- Какъ же такъ?-- смутилась и въ то же время обрадовалась мать.
   -- Просто не поѣду, вотъ и все! Я твоя дочь, я должна жить у тебя, а не у чужихъ. Что они не довѣряютъ тебѣ, что ли? Я не хочу этого! Всѣхъ только бранятъ... и Жака, и... кузена Пьера...
   Юлія Николаевна вдругъ любовно взглянула на мать.
   -- Мама, онъ былъ? у насъ?-- спросила она, улыбаясь.
   -- Былъ...
   -- Я ничего о немъ не знала болѣе двухъ недѣль...
   -- Онъ три раза былъ у Маши и никого не заставалъ дома...
   -- Гадкіе, гадкіе, они отказывали ему! Они хотятъ, чтобы я не видала его, потому что имъ нужно распоряжаться нашимъ имѣніемъ.
   -- Юля!-- упрекнула ее мать, не любившая толковъ о деньгахъ.
   -- Да, да, имъ наши деньги нужны,-- я это знаю!.. То-есть не имъ, мама, не Машѣ, а ея... медвѣдю!-- закончила Юлія Николаевна и захохотала.-- Ахъ, мама, какой онъ ворчунъ! Придетъ это къ столу и начинаетъ: "хорошъ вашъ братецъ, опять выдалъ векселей на десять тысячъ и еще устроилъ скандалъ!.. Разбилъ зеркала въ какомъ-то ресторанѣ!.. Точно купеческіе сынки на нижегородской ярмаркѣ!.. Хоть бы фамилію не маралъ..." А самъ, мама, брови этакъ нахмуритъ и надувается, какъ индѣйскій пѣтухъ...
   Генеральша уже хохотала. Ей опять было весело слушать болтовню веселаго молоденькаго существа. Она такъ скучала въ эти двѣ недѣли, какъ никогда. Ее даже не смѣшили въ эти дни выходки сына и болтовня заѣзжавшей къ ней Левиной. Но Юлія Николаевна была еще счастливѣе матери: она чувствовала, что она вырвалась на свободу, на настоящую свободу, гдѣ ожидали ее свиданія "съ нимъ".
   Муратовъ явился въ тотъ же вечеръ. Юлія Николаевна чуть не бросилась къ нему на шею.
   Начались для нея лучшіе дни ея жизни послѣ выхода изъ института: устраивалась ли у матери импровизированная вечеринка съ смѣшаннымъ обществомъ, въ которомъ присутствовали и Левина съ дочерью, и двѣ-три небогатыя подруги Юліи Николаевны, которыхъ отыскала ея мать, и графъ Риво, и младшій Аносовъ, и Сухаревъ, и Муратовъ, оставались ли всѣ члены семьи въ своемъ кругу, при чемъ мать и тетка играли въ пикетъ, а она съ нимъ, съ кузеномъ Пьеромъ, садилась за рояль, играла и пѣла, смѣялась или читала какой-нибудь новый французскій романъ; бралась ли ложа во французскомъ театрѣ или русской оперѣ и они ѣхали всѣ вмѣстѣ въ театръ, а потомъ за чаемъ толковали о видѣнномъ и слышанномъ; наставалъ ли понедѣльникъ, ихъ абонементный день въ итальянской оперѣ, и она опять сидѣла въ ложѣ, постоянно оборачиваясь къ нему, слыша сзади себя его шопотъ, его дыханіе,-- вездѣ и всегда ей было хорошо, хорошо и хорошо, потому что онъ былъ съ нею. Что нравилось ей въ Муратовѣ? Его стройная фигура и красивое лицо съ страстными глазами, съ вьющимися волосами? Его умѣнье задушевно пѣть или умѣнье ловко танцовать? Его оживленная, нѣсколько насмѣшливая свѣтская болтовня или его грустныя, прочувствованныя, искреннія жалобы на свое убитое прошлое? Его умѣнье, вмѣсто благодарности, пожать руку, вмѣсто словъ объясниться глазами, вмѣсто выраженія сожалѣнья вздохнуть? Или, можетъ-быть, ей нравилось въ немъ и то, чего въ немъ не было и что навязывало ему ея воображеніе? Какъ бы то ни было, она любила его съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе и уже въ ея воображеніи нерѣдко рисовались картины ихъ свѣтлой супружеской жизни.
   Но что же это за жизнь? Она этого не знала и передъ ней носился какой-то розовый туманъ, какая-то область свѣта, гдѣ будетъ жить и наслаждаться она любовью своего мужа. Но что такое любовь мужа? Вѣдь и теперь онъ ее любитъ, для чего же онъ стремится поскорѣе жениться на ней, для чего ей самой хочется выйти поскорѣе за него замужъ? Почему въ романахъ всѣ любовники стремятся соединиться узами брака, и, когда соединятся, авторъ обрываетъ романъ? Должно-быть, въ этомъ есть что-то таинственное, что-то непередаваемо-свѣтлое, лучезарное? О, когда онъ скажетъ ей "ты моя жена",-- какъ сильно, сильно забьется у нея сердце, предчувствуя начало новаго блаженства любви. Когда она думала обо всемъ этомъ, въ ней пробуждался и непорочный ребенокъ, и институтка, наслушавшаяся полубезсмысленныхъ толковъ подругъ о любви, и дѣвушка, уже испытавшая какой-то сладкій трепетъ при чтеніи всѣхъ этихъ поэмъ, повѣстей, романовъ, гдѣ любовь ставилась на первый планъ, точно въ ней была вся цѣль жизни, точно ею исчерпывался весь смыслъ общественныхъ отношеній.
   Въ обществѣ, между тѣмъ, уже громко начинали говорить, что Муратовъ женихъ Сухаревой. Ихъ видѣли постоянно вмѣстѣ въ ложѣ, ихъ видѣли катающимися въ сопровожденіи старухи Сухаревой по Невскому -- этого было довольно для возбужденія толковъ. Всѣ завидовали Муратову и потому всѣ порицали эту партію. Старшій Аносовъ выходилъ изъ себя и дѣлалъ сцены женѣ, хотя изъ этого не выходило никакой пользы. Марья Николаевна не могла ничего подѣлать и сознавала только все яснѣе и яснѣе, что сестра права, называя ее "несчастной". Мало того, въ душу Марьи Николаевны начинало закрадываться сознаніе, что она, Марья Николаевна, дѣйствительно была бы въ тысячу разъ счастливѣе, если бы она была женою Муратова, а не Аносова. Ее начинали больно колоть упреки и выговоры лужа, его вѣчныя и грубыя выходки насчетъ того, что "немудрено, если Жакъ Сухаревъ ведетъ себя безобразно, если старуха Сухарева поступаетъ безтактно, если Жюли начинаетъ открыто вѣтреничать, такъ какъ чего же и ждать отъ семьи людей, играющихъ въ свѣтѣ роль parvenus, чуть не вчера вышедшихъ изъ мужицкаго дома господина Распопова, Протопопова или какъ его тамъ звали вашего дѣдушку".
   "Зачѣмъ же онъ на мнѣ женился?-- думалось ей.-- Онъ говоритъ, что Муратовъ женится на Юліи ради денегъ. А онъ? Развѣ онъ любить меня? Развѣ онъ когда-нибудь любилъ меня? Да, сестра права, что я несчастна. Но что же мнѣ дѣлать? Теперь тужить поздно, надо покориться, надо дѣлать то, что ему хочется. Но какъ же исполнить его требованія насчетъ Жюли? Всѣ говорятъ о ея свадьбѣ, и я не могу этого передѣлать, не могу помѣшать свадьбѣ".
   А толки все росли и росли. Предметъ былъ интересный: Сухаревыхъ въ столицѣ немного и не толковать о такой невѣстѣ было невозможно! Муратовъ не поддерживалъ ходившихъ толковъ, но и не опровергалъ ихъ: онъ старался рѣже являться въ обществѣ, чтобы дотянуть кое-какъ до свадьбы. Его денежныя средства были плохи, занимать еще у Кречмера онъ боялся, а свадьба была еще далеко: рождественскій постъ еще не кончился.
   

XIV.

   Муратовъ никому не говорилъ о своей приближавшейся женитьбѣ, но онъ думалъ, мечталъ о ней ежедневно.
   Мысль о ней сдѣлалась его idée fixe, отъ которой онъ не могъ оторваться, ради которой онъ позабывалъ все остальное. Ему казалось, что эта женитьба должна сразу его поставить на новый путь, загладить всѣ слѣды его прошлаго. Изъ денегъ жены онъ уплатитъ всѣ свои долги, выкупитъ у Кремчера векселя, даже ссудитъ молодому Аносову деньги на выкупъ векселей этого юноши, могущихъ надѣлать много непріятностей молодому богачу прежде полученія имъ дѣдовскаго наслѣдства. Будущее рисовалось передъ Муратовымъ въ заманчивыхъ краскахъ: мирная семейная жизнь съ молодой женой-красавицей; роскошная обстановка ихъ семейнаго очага; богатство, дающее возможность играть видную роль въ свѣтѣ и сдѣлать карьеру,-- вотъ тѣ идеалы, къ которымъ онъ теперь стремился. Онъ, какъ мальчикъ, мечталъ, что онъ будетъ счастливъ и что будутъ счастливы всѣ окружающіе его, что онъ будетъ жить весело, но безъ кутежей, безъ попоекъ, безъ разврата, что онъ не будетъ отказывать себѣ въ комфортѣ, но не будетъ мотомъ, расточителемъ. Ему казалось, что именно такая жизнь и должна быть цѣлью каждаго человѣка, что, достигнувъ ея, человѣкъ достигаетъ высшаго блаженства на землѣ.
   Онъ уже теперь предвкушалъ сладость этого блаженства, сидя въ роскошныхъ гостиныхъ Сухаревскаго дома, разъѣзжая въ модныхъ экипажахъ своей будущей тещи, сидя въ ея ложѣ около своей будущей жены, сіявшей молодостью, красотою и счастьемъ. Онъ уже теперь говорилъ себѣ, что онъ всталъ на новый путь, не имѣющій ничего общаго со старымъ: онъ говорилъ это потому, что теперь ужиналъ въ обществѣ старухи Сухаревой, своей невѣсты, tante Саtiche и тому подобныхъ личностей, а не въ обществѣ Альфонсинъ, Антуанетъ, Камилъ и Пепитъ; онъ говорилъ это потому, что онъ выпивалъ теперь за ужиномъ или за обѣдомъ двѣ-три рюмки столоваго вина въ Сухаревскомъ домѣ, а не двѣ-три бутылки шампанскаго въ загородномъ ресторанѣ; онъ говорилъ это потому, что онъ теперь ѣхалъ кататься на тройкѣ съ приличными дамами въ восьмомъ часу вечера, чтобы возвратиться въ одиннадцатомъ часу домой, а не отправлялся изъ берговскаго театра на гульбу въ полночь съ полупьяными юнкерами и кокотками, чтобы быть привезеннымъ домой въ полу-безчувственномъ состояніи на зарѣ. Онъ говорилъ себѣ о новой жизни и вовсе не замѣчалъ, что эта новая жизнь опьяняетъ его точно такъ же, какъ и старая, что по его тѣлу пробѣгаетъ тотъ же знакомый трепетъ животной страсти, когда онъ украдкою сжимаеть и цѣлуетъ руку своей невѣсты, когда онъ тайкомъ срываетъ съ ея губъ пугливый поцѣлуй, когда онъ сидитъ въ ложѣ за нею и не спускаетъ разгорающихся отъ сластолюбія глазъ съ ея словно выточенной изъ мрамора шеи и стройныхъ дѣвственныхъ плечъ и груди.
   Когда молодой Яковъ Сухаревъ впервые предложилъ своей семьѣ прокатиться по обыкновенію на тройкѣ за городъ на горы, захвативъ и "Сушку", Петръ Павловичъ выразилъ неодобреніе, но когда Сухаревъ сталъ убѣждать, что они поѣдутъ рано и воротятся прежде, чѣмъ соберется на горы другое общество, что они, то-есть онъ, Яковъ Сухаревъ, его мать, tante Catiche, Левина ѣзжали и прежде на подобныя катанья,-- Муратовъ согласился, чувствуя сильную потребность катанья за городъ -- удовольствія, котораго онъ уже не испытывалъ давно. Впрочемъ, ему казалось, что онъ согласился на предложеніе вовсе не потому, что оно доставляло удовольствіе ему. Нѣтъ, онъ согласился на это потому, что видѣлъ восторгъ Юліи Николаевны, желавшей прокатиться на тройкѣ, представлявшей себѣ это катанье чѣмъ-то особенно интереснымъ, заманчивымъ. Они поѣхали. Онъ сидѣлъ противъ своей невѣсты, онъ любовался ея оживленіемъ, онъ каталъ ее съ горъ; онъ наслаждался, ощущая, какъ крѣпко обвиваютъ его шею ея руки, какъ близко прижалась она къ его спинѣ, какъ она слабо вскрикнула, когда сани начали спускаться. Когда они ѣхали обратно, онъ сидѣлъ рядомъ съ нею, и она, немного озябшая, близко, біизко прижалась къ нему; въ темнотѣ онъ обнялъ одною рукою ея станъ, и ему было такъ хорошо.
   -- Если бы Мари увидала насъ теперь,-- шепнула она ему.
   Онъ ничего не отвѣтилъ и только крѣпче прижался къ ней.
   -- Что, Сушка, сомлѣла отъ восторга?-- хохоталъ грубымъ смѣхомъ Яковъ Сухаревъ.-- Погоди еще, поживешь -- погуляешь! У Мари теперь ужъ почивала бы сномъ праведницы послѣ проповѣди кислой настоятельницы оемейнаго монастыря.
   Ни Муратовъ, ни Юлія Николаевна ничего не отвѣчали. Они подъ полостью саней пожимали другъ другъ руки.
   -- Поѣдемъ прокатиться вдвоемъ,-- приглашалъ Муратовъ Юлію Николаевну въ одинъ изъ звѣздныхь, ясныхъ зимнихъ вечеровъ.
   -- На чемъ же? Какъ?-- спрашивала она.
   -- Возьмемъ у брата одного изъ его рысаковъ.
   -- А мама?
   -- Что-жъ, ты думаешь, что она не позволитъ?
   Рысакъ былъ отданъ въ распоряженіе молодыхъ людей, мать ничего не имѣла противъ ихъ затѣи, такъ какъ Мари и ея мужъ узнать объ этомъ не могутъ, а все остальное очень мало заботило генеральшу. Генеральша въ молодости столько разъ въ жизни сама каталась по вечерамъ съ своимъ женихомъ! Да и съ кѣмъ она не каталась! Она, можетъ-быть, даже жалѣла, что дѣло происходило въ посту и что, вслѣдствіе этого, Муратовъ не могъ "похитить" Юліи Николаевны и обвѣнчаться съ ней тайно во время этой прогулки. Для Юліи Николаевны открывалось новое наслажденіе мчаться въ морозномъ воздухѣ, въ звѣздный вечеръ вдвоемъ "съ нимъ", болтать о чемъ попало, чувствовать, какъ захватываетъ духъ отъ быстрой ѣзды, какъ его рука придерживаетъ ее за талью, какъ близко сидитъ онъ къ ней на узенькихъ санкахъ, какъ онъ порой заглядываетъ съ улыбкой въ ея глаза, наслаждаясь ея счастьемъ. Петръ Павловичъ тоже испытывалъ тѣ ощущенія, которыхъ онъ уже не испытывалъ давно, къ которымъ онъ привыкъ съ дѣтства, безъ которыхъ въ послѣднее время ему было иногда какъ-то не по себѣ. Близость молодого женскаго существа, возможность обвивать рукою этотъ станъ, придерживая свою спутницу, страстный шопотъ любви,-- все это волновало, опьяняло, отуманивало его. Возвратившись въ свою квартиру послѣ этой прогулки, онъ бросился на постель и страстно мечталъ о томъ, какъ онъ обожаетъ, какъ онъ любитъ свою невѣсту, какъ хороша она съ разгорѣвшимися отъ морознаго воздуха и страсти щеками, какъ строенъ ея молодой дѣвственный станъ, какъ много наслажденій и счастія обѣщаетъ она ему въ будущемъ. Передъ нимъ мелькали заманчивыя и обольстительныя картины, которыми онъ упивался, какъ давно голодающій обжора, представляющій себѣ тонкій гастрономическій обѣдъ. Онъ не могъ теперь прожить дня, не видавъ ея; онъ искалъ случая побыть съ нею подольше вдвоемъ и долго, долго цѣловать ея руки, мягкія ладони этихъ рукъ, розовые пальчики этихъ рукъ. Разъ какъ-то онъ нагнулся за упавшею книгою, сталъ на колѣни, припалъ къ рукѣ Юліи Николаевны и долго не могъ подняться съ пола, долго не могъ оторвать губъ отъ этой руки. Она сіяла счастьемъ, она чувствовала, что онъ обожаетъ ее, и довѣрчиво отдавалась его ласкамъ, которыя будили въ ней какія-то новыя ощущенія, вызывали радужныя улыбки на ея лицо, заставляли ее улыбаться во снѣ, мечтать по цѣлымъ часамъ по утру въ постели, откуда ей теперь иногда не хотѣлось подняться, гдѣ хотѣлось ей понѣжиться, полѣниться среди туманныхъ, полуфантастическихъ грезъ. Она уже искала, подобно ему, случая остаться съ нимъ безъ свидѣтелей, читая книгу, обрывать ее на полусловѣ увѣреніями въ любви, разговаривая съ нимъ, припасть головкой къ его плечу.
   -- Кузенъ, сегодня мы поѣдемъ кататься?-- спрашивала она его уже сама.
   И они ѣхали на тройкѣ съ обществомъ родныхъ и знакомыхъ или на узенькихъ санкахъ вдвоемъ. Она не сдер живала себя съ нимъ, она была смѣла съ нимъ, какъ бываютъ смѣлы дѣти, играющія въ шаткомъ челнокѣ, срывая въ рѣчонкѣ красивыя головки кувшинокъ; онъ не сдерживался съ нею, потому что вовсе не сознавалъ необходимости сдерживать и скрывать свою любовь, какъ онъ называлъ свое чувство къ ней.
   Такъ проходили дни за днями среди театровъ, катаній, пѣнія романсовъ, чтенія романовъ. Это было что-то одуряющее понемногу, что-то наркотическое, глотаемое по каплѣ, безъ перерыва, безъ устали, безъ оглядки. Однажды среди этой жизни, послѣ цѣлаго дня, проведеннаго вмѣстѣ съ Юліей Николаевной, Петръ Павловичъ пригласилъ ее вечеромъ кататься. Это было 14 декабря. Въ прежніе годы Петръ Павловичъ устраивалъ у себя въ этотъ день пиръ, празднуя годовщину своего рожденія. Теперь онъ даже не напомнилъ никому объ этомъ днѣ. Но Яковъ Сухаревъ вспомнилъ объ этомъ во время обѣда и, придравшись къ случаю, приказалъ подать шампанскаго. Всѣ поздравили Петра Павловича.
   -- Хорошъ, хорошъ, даже и не намекнулъ, что у него сегодня праздникъ,-- говорила генеральша.-- Я бы хоть гостей позвала, вечеринку устроила бы...
   -- Для чего напоминать о томъ, что хочется позабыть,-- проговорилъ Муратовъ.-- Этотъ день я проводилъ прежде такъ глупо, такъ пошло, что мнѣ не хотѣлось и вспоминать о немъ нынче.
   -- Да, глупо!-- воскликнулъ Сухаревъ.-- Вѣрьте ему! Прошлаго года мы такой кутежъ въ этотъ день задали, что просто любо-дорого!
   -- Эти-то кутежи я и называю глупыми и пошлыми,-- отвѣтилъ Муратовъ.-- Слава Богу, что нынче удалось обойтись безъ всего этого.
   -- Ну, братъ, ты ныиче что-то на Николая Аносова начинаешь смахивать,-- засмѣялся Сухаревъ.-- Тебѣ бы только жениться; какъ разъ время сдѣлаться благочестивымъ отцомъ семейства.
   -- Я этого только и хочу,-- отвѣтилъ Муратовъ, бросая съ улыбкою взглядъ на Юлію Николаевну.
   -- Ну, такъ выпьемъ за твое будущее супружеское счастье,-- предложилъ тостъ Сухаревъ.
   -- Да, да, за твое будущее счастье!-- повторила весело генеральша.
   Бокалы снова наполнились и осушились. Тотчасъ послѣ обѣда пріѣхала Левина. Сухаревъ велѣлъ подать еще шампанскаго, началась оживленная болтовня, и только часовъ въ девять Сухаревъ вспомнилъ, что ему нужно ѣхать. Левина, генеральша Сухарева и tante Catirhe усѣлись играть въ ералашъ съ болваномъ. Муратовъ и Юлія Николаевна остались вдвоемъ.
   -- Я радъ, что я кончаю день моего рожденія вдвоемъ съ тобою,-- страстно шепталъ раскраснѣвшійся Муратовъ Юліи Николаевнѣ.-- Это, можетъ-быть, предвѣщаетъ, что мы отнынѣ всегда будемъ вмѣстѣ, вдвоемъ...
   Онъ нѣжно заглядывалъ ей отуманеннымъ взоромъ въ глаза и цѣловалъ ея руки.
   -- Поѣдемъ прокатиться!-- предложилъ онъ.
   -- Хорошо,-- отвѣтила она.
   Черезъ полчаса они уже неслись на узенькихъ санкахъ въ темнотѣ зимняго вечера.
   -- Да, никогда не проводилъ я этого дня такъ мирно и никогда не былъ такъ счастливъ, какъ теперь,-- шепталъ Муратовъ, крѣпко обвивая станъ своей спутницы -- Ты, и только ты виновница этого счастья. Въ былыя времена у меня собиралась въ этотъ день наша кутящая молодежь, ей задавалъ я пиръ, а сегодня я если бы и хотѣть имѣть кого-нибудь въ своемъ углѣ, такъ это тебя. Если бы ты была тамъ, мнѣ хоть на минуту показалось бы, что ты уже моя жена, моя хозяйка.
   Они ѣхали мимо Гороховой.
   -- Вотъ и мой домъ, моя убогая холостая квартира,-- тихо проговорилъ Муратовъ.-- Если бы... Да нѣтъ, я не смѣю и просить тебя взглянуть хоть на минуту на мой уголокъ... Тамъ не мало пережито горя, но счастья -- нѣтъ, счастья тамъ никогда не было...
   Онъ грустно вздохнулъ и заглянулъ ей съ лицо такимъ нѣжнымъ, такимъ молящимъ взглядомъ.
   -- Ты хочешь, чтобы я побывала у тебя въ гостяхъ?-- шепнула Юлія Николаевна, взглянувъ на него ясными, довѣрчивыми глазами.-- Отчего же нѣтъ?... Мы на минутку, на одну минутку... Мы не опоздаемъ домой?..
   -- Нѣтъ!.. Долго ли заѣхать!-- отвѣтилъ онъ.
   Ей хотѣлось сдѣлать ему это удовольствіе, подарить ему этотъ подарокъ; ей было даже любопытно взглянуть на его уголокъ. Она вѣдь никогда не видала, какъ онъ живетъ. Онъ быстро приказалъ кучеру вернуться назадъ и пожалъ ей съ благодарностью руку. Сани остановились у подъѣзда. Молодые люди быстро поднялись по лѣстницѣ и подошли гь квартирѣ, гдѣ жилъ Муратовъ.
   -- А тамъ никого нѣтъ?-- спросила Юлія Николаевна, прежде чѣмъ Муратовъ позвонилъ.
   -- Кому же у меня быть?-- отвѣтилъ онъ.
   Горничная отворила дверь, и Юлія Николаевна вошла съ Петромъ Павловичемъ въ его гостиную. Онъ торопливо зажегъ свѣчи.
   -- Ну, здравствуй, моя невѣста, моя жена, моя хозяйка,-- проговорилъ онъ ей, цѣлуя ея руки и снимая съ нея теплое, ловко охватывавшее ея талью бархатное пальто.-- Теперь у меня праздникъ вполнѣ, первый хорошій праздникъ въ жизни...
   Онъ снова цѣловалъ ея руки.
   -- А у тебя здѣсь мило,-- съ дѣтскимъ любопытствомъ осматривала она комнату.-- А тутъ что? Это твой кабинетъ?
   -- Да, и кабинетъ, и спальня... Присядь же, не уноси покоя,-- сказалъ онъ, усаживая ее на маленькую оттоманку..
   Онъ присѣлъ возлѣ нея и любовался ею. Въ его глазахъ стоялъ какой-то свѣтлый туманъ.
   -- Хорошая, ненаглядная моя, если бы ты знала, какъ я люблю тебя!-- шепталъ онъ, страстно сжимая ее въ объятіяхъ.-- Я до сихъ поръ не зналъ, что значить любсьь, что значитъ счастье. Ты мнѣ дала все, все... А ты? Хорошо тебѣ со мною, вдвоемъ, вдали отъ всѣхъ?
   -- Да,-- тихо прошептала она, склонившись къ нему на плечо.
   Она о чемъ-то размечталась, она думала, что вотъ такъ они будутъ сидѣть вдвоемъ, когда они обвѣнчаются, тихо и хорошо будетъ имъ, никто не придетъ помѣшать ихъ счастью, некого имъ будетъ бояться, не нужно имъ будетъ обманывать другихъ, что они принадлежатъ другъ другу. А онъ все болѣе и болѣе горячо цѣловалъ ее, шептать какія-то рѣчи, полныя любви и счастья. Какія-то новыя ощущенія проснулись въ ней. Она забылась, она забыла, что пора ѣхать домой, пригрѣтая послѣ мороза его объятіями, его ласками.
   -- Жена моя, чудная моя жена, теперь никому не уступлю я тебя!-- страстно шепталъ онъ и крѣпко прижалъ ее къ себѣ.
   Въ эту минуту послышались голоса въ сосѣдней комнатѣ.
   -- Сюда идутъ?-- съ испугомъ прошептала, очнувшись отъ забытья, Юлія Николаевна и широко открыла глаза, точно спросонокъ.
   -- Нѣтъ, это сосѣди, Богъ съ ними,-- разсѣянно проговорилъ онъ и еще болѣе страстно сжалъ ее, покрывая поцѣлуями ея шею.
   Говоръ въ сосѣдней комнатѣ не умолкалъ.
   -- Поѣдемъ!-- шептала она.
   -- О, погоди! Я не могу оторваться отъ тебя!-- воскликнулъ онъ, и она почувствовала, что она не можетъ подняться, освободиться отъ его объятій.-- Что намъ за дѣло до людей, до всего міра! Развѣ мы не мужъ и жена передъ Богомъ?.. Чего намъ стыдиться? Кого намъ бояться? Теперь уже ничто и никто не разлучитъ насъ, и мы имѣемъ право не на одни робкіе поцѣлуи, данные тайкомъ, украдкою... Мы можемъ любить другъ друга открыто, передъ всѣмъ міромъ... Если бы ты знала, какъ мнѣ тяжело сдерживать себя съ тобою, подавляя свою страсть... И для чего эта сдержанность? Любовь приходитъ только разъ въ жизни и нужно ловить эти свѣтлыя мгновенія...
   Въ сосѣдней комнатѣ вдругъ раздался громкій смѣхъ.
   -- Они слышатъ... слышатъ... они надъ нами!-- прошептала дрожащимъ отъ стыда и слезъ голосомъ Юлія Николаевна и вдругъ взглянула въ лицо Муратова: оно было совершенно не такимъ, какимъ она привыкла его видѣть; чисто-животная страсть преобразила выраженіе этихъ глазъ; въ этомъ лицѣ и въ этихъ глазахъ выражалась теперь не млѣющая нѣжность, но что-то дикое, деспотическое, необузданное; его губы не слагались въ мягкую улыбку, но были полуоткрыты и изъ нихъ вылетало тяжелое дыханіе.
   -- Я не отпущу тебя, не отдамъ тебя!-- задыхающимся голосомъ говорилъ онъ.
   Юлія Николаевна почувствовала, что онъ обвилъ ее, какъ желѣзнымъ кольцомъ, своими руками, прижался къ ней своимъ тѣломъ...
   А въ сосѣдней комнатѣ смѣялись еще громче.
   -- Не надо... не надо... пусти!-- быстро рванувшись, освободилась отъ Муратова Юлія Николаевна и, шатаясь, бросилась къ окну, чтобы скрыть свои слезы.
   Муратовъ очнулся отъ сильнаго движенія, сдѣланнаго дѣвушкою, и смутился. Онъ чувствовалъ, что онъ дѣйствовалъ въ опьянѣніи, что онъ поступилъ гнусно, что въ немъ проснулся опять прежній развратникъ. Онъ не сразу собрался съ духомъ, чтобы подойти къ Юліи Николаевнѣ, и стоялъ съ опущенной головой, смотря исподлобья на молодую Сухареву, стоявшую лицомъ къ окну. Онъ видѣлъ, какъ нервно вздрагивали ея плечи, какъ торопливо отирала она платкомъ свои глаза; онъ слышалъ, какъ она тихо всхлипывала, стараясь подавить свои слезы. Наконецъ, онъ рѣшился подойти къ ней. Она очнулась при звукѣ, его шаговъ и, быстро обернувшись, испуганно прошептала:
   -- Домой!.. Ради Бога домой!..
   Она не смѣла теперь поднять на него глаза, она стыдилась теперь его.
   Черезъ двѣ-три минуты они выходили изъ его квартиры; Юлія Николаевна шла, опустивъ глаза въ землю, стыдясь и горничной, отворявшей дверь, и швейцара, стоявшаго на подъѣздѣ, и кучера, подъѣхавшаго къ подъѣзду. Молодые люди молча сѣли въ сани. Муратовъ не рѣшался даже придержать, по обыкновенію, ее за талью, не рѣшался заговорить съ ней. Они быстро доѣхали до дома Сухаревыхъ. Юлія Николаевна прошла въ свою спальню.
   -- Барышня, чай уже поданъ,-- сказала ой горничная.
   -- Я не пойду къ чаю... Я озябла... напьюсь здѣсь и лягу,-- отвѣтила Юлія Николаевна.
   Горничная сообщила объ этомъ генеральшѣ.
   -- Еще бы не озябнуть, столько времени ѣздила,-- отвѣтила генеральша.-- А это ты все, поди-ка, чуть не до Ташкента продралъ,-- замѣтила генеральша Муратову.-- Уши бы тебѣ надрать слѣдовало...
   -- Ахъ, ужъ ихъ не исправить,-- захохотала Левина.-- Повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить...
   Муратовъ молчалъ и былъ пасмуренъ. Онъ злился на себя. Тотчасъ послѣ чаю онъ уѣхалъ домой.
   Юлія Николаевна не спала почти всю ночь. Ей вспомнились всѣ мелочи этого вечера. Хорошо ли она дѣлала, что рѣшилась кататься съ кузеномъ Пьеромъ вдвоемъ? Мари вѣрно не поѣхала бы вдвоемъ съ своимъ женихомъ, не пустила бы и ее на подобныя катанья. Только здѣсь, въ домѣ ея матери, и сама мать, и братъ Яковъ, и всѣ остальные смотрѣли легко на эти отношенія! Но она, Юлія Николаевна, должна бы смотрѣть посерьезнѣе на эти отношенія, ее столько разъ предостерегали противъ кузена Пьера, она въ сущности мало его знаетъ и должна бы держать себя съ нимъ покуда иначе. Она увлеклась любовью къ нему, она слишкомъ довѣрилась ему. И какъ она рѣшилась зайти къ нему, къ жениху, къ холостому человѣку, на квартиру? Что скажутъ объ этомъ кучеръ, горничная, швейцаръ, за кого сочтутъ ее? Какъ она прежде не подумала объ этомъ? Онъ такъ нѣжно просилъ ее посѣтить его. Съ какою цѣлью? Ну да, онъ любитъ ее и ему хотѣлось видѣть ее у себя. Но зачѣмъ же онъ такъ воспользовался ея легкомысліемъ? Она вздрогнула, вспомнивъ выраженіе его лица, его глазъ, когда онъ обнялъ ее, и ей стало жутко и страшно. Неужели это было выраженіе любви? Развѣ она глядѣла на него когда-нибудь такъ, а вѣдь она его любитъ. Нѣтъ, это не выраженіе любви, это что-то другое. Но что же? Неужели ей придется еще когда-нибудь увидѣть его въ такомъ видѣ? Онъ смотрѣлъ на нее такъ, точно онъ готовъ былъ силой приковать ее къ мѣсту, точно онъ хотѣлъ ей приказать не шевелиться, не возражать, не говорить. О, какъ ей страшно, какъ скверно! Но она поступила, какъ вѣтреная и неопытная дѣвочка, поѣхавъ къ нему, а онъ -- вѣдь онъ опытенъ, онъ могъ все предвидѣть, онъ предвидѣлъ все это... Зачѣмъ же онъ везъ ее къ себѣ?.. Ей вспомнился внезапно смѣхъ въ сосѣдней комнатѣ. Они все слышали, они смѣялись надъ ней, они считаютъ, что у Муратова была одна изъ тѣхъ женщинъ, о которыхъ такъ часто говорятъ ея братъ, Аносовъ, Риво, Броницынъ. Можетъ-быть, онъ и ей говорилъ все то же, что говорилъ этимъ женщинамъ, можетъ-быть, онъ обнималъ ее на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ обнималъ ихъ, можетъ-быть, онъ и любитъ ее тою же любовью, какою любилъ ихъ? А смѣхъ все звенѣлъ и звенѣлъ въ ея ушахъ. И кто были эти люди? Можетъ-быть, они знаютъ ее? Они могли ее узнать по рысаку и кучеру ея брата. Они, можетъ-быть, потому такъ и смѣялись. Они могутъ разсказать объ этомъ вездѣ... Господи, зачѣмъ онъ это сдѣлалъ! Какъ она взглянетъ завтра на него? Нѣтъ, она не рѣшится поднять на него глазъ... Вотъ теперь бы уѣхать къ Мари на нѣкоторое время, чтобы позабыть все!..
   Ея думамъ не было конца, не было исхода. Она и плакала, и краснѣла, и блѣднѣла, припоминая поразившее ее обстоятельство. На слѣдующій день она выглядѣла утомленною и печальною.
   

XV.

   -- Что ты, дѣвочка, нездорова?-- спросила мать за завтракомъ.
   -- Нѣтъ, простудилась, должно-быть, немного... Пустяки!-- отвѣтила дочь.
   -- Не попросить ли доктора?-- замѣтила генеральша.
   -- Ахъ, нѣтъ, не надо... Для чего лѣчиться изъ-за пустяковъ...
   -- У меня есть отъ простуды гомеопатическія лѣкарства,-- замѣтила tante Catiche.-- Алонатамъ не слѣдуетъ довѣрять. Они готовы вливать лѣкарство бочками и только вредятъ. Это я уже сколько разъ испытала.
   -- Нѣтъ, тетя, я обойдусь и безъ алопатовъ, и безъ гомеопатовъ.
   Въ эту минуту семейнаго совѣта пріѣхала Марья Николаевна.
   -- Что это у васъ за разсужденія о докторахъ?-- спросила она, здороваясь со всѣми.-- Нездоровъ кто-нибудь?
   -- Да, Юля немного простудилась,-- отвѣтила генеральша.-- Да, ты смотришь блѣдною и утомленною,-- сказала Марья Николаевна, бросивъ взглядъ на сестру.-- Гдѣ же простудилась?
   -- Каталась, вотъ и простудилась,-- замѣтила генеральша.-- Да, кстати, о катаньѣ,-- замѣтила Марья Николаевна.-- Что это, maman, вы наняли Муратова, чтобы онъ всюду сопровождалъ васъ?
   Генеральша не сразу нашла отвѣтъ.
   -- Васъ вездѣ видятъ съ нимъ и какіе-то злые языки говорятъ, что видѣли даже разъ вечеромъ Julie съ нимъ вдвоемъ,-- продолжала Марья Николаевна.-- Я васъ должна предупредить, что все это компрометируетъ Julie. Или онъ уже объявленный ея женихъ? Впрочемъ, и въ такомъ случаѣ прогулки вдвоемъ болѣе чѣмъ странны...
   Генеральша сидѣла, какъ на горячихъ угольяхъ.
   -- Ты, Маша, угадала,-- отвѣтила тихо Юлія Николаевна.-- Я выхожу за него замужъ...
   -- Какъ?-- воскликнула Марья Николаевна.-- Выходишь за него замужъ, не посовѣтовавшись ли съ кѣмъ, не объявивъ никому объ этомъ?
   -- Да это никого и не касается кромѣ меня и его,-- отвѣтила Юлія Николаевна.
   -- Это касается чести нашей фамиліи!-- горячо возразила Марья Николаевна.-- Теперь ходятъ Богъ знаетъ какіе слухи и предположенія, потому что никто не знаетъ ничего опредѣленнаго. Мнѣ приходится краснѣть и смущаться, когда меня спрашиваютъ объ отношеніяхъ Муратова къ тебѣ, такъ какъ я не могу ничего отвѣтить положительнаго.
   -- Теперь ты можешь не краснѣть и не смущаться, такъ какъ я тебѣ сказала свое рѣшеніе,-- отвѣтила Юлія Николаевна.
   -- Ахъ, пожалуйста, не думай, что этимъ и кончается вопросъ о тебѣ!-- воскликнула Марья Николаевна.-- Мнѣ все равно придется краснѣть за тебя, когда мнѣ будутъ разсказывать, какъ ты ведешь себя въ отношеніи жениха. Невѣста, разъѣзжающая вдвоемъ съ женихомъ по вечерамъ -- это мило! Я удивляюсь вамъ, maman, какъ вы допустили все это, какъ вы позволили ей такъ сблизиться, какъ вы согласились на ея бракъ съ нимъ, какъ вы могли все это скрыть отъ меня, отъ моего мужа.
   -- Мама ни на что не соглашалась,-- быстро замѣтила Юлія Николаевна, прежде чѣмъ генеральша собралась съ духомъ отвѣтить.-- Мама только разъ и навсегда сказала мнѣ, что я могу выйти замужъ за того, кто мнѣ понравится. Мнѣ понравился кузенъ Пьеръ и я выхожу за него, о чемъ и говорю теперь и тебѣ, и maman.
   Марья Николаевна взглянула на мать, желая узнать, знала ли та обо всемъ этомъ прежде. Но генеральша, растерянная и смущенная, выглядѣла такъ, какъ будто и ее ошеломила эта новость.
   -- Julie, ты еще ребенокъ и тебя не трудно увлечь какому-нибудь Муратову,-- горячо заговорила Марья Николаевна.-- Онъ обманывалъ и болѣе опытныхъ женщинъ. Ему ничего не стоитъ сказать, что онъ никогда еще не любилъ никого до встрѣчи съ тобою, что только ты открыла ему, что значить чувство святой любви, что твой отказъ будетъ для него смертнымъ приговоромъ, что въ твоихъ рукахъ его жизнь и его смерть. Ложь ему ничего не стоитъ.
   -- Я не имѣю покуда, Маша, никакого права подозрѣвать его во лжи,-- тихо отвѣтила Юлія Николаевна, смущенная тѣмъ, что сестра угадала все то, что дѣйствительно говорилъ ей Муратовъ.
   -- Не имѣешь права?-- воскликнула Марія Николаевна.-- Да развѣ такъ любятъ? Развѣ любящій человѣку не охраняетъ дѣвушку отъ злословія, отъ разныхъ faux pas, отъ невольныхъ промаховъ неопытности? Развѣ любящій человѣкъ, знающій хорошо свѣтъ и условія свѣтской жизни, сталъ бы компрометировать дѣвушку до гласнаго объявленія о ея бракѣ съ нимъ? Развѣ онъ позволилъ бы себѣ пригласить ее кататься съ нимъ вдвоемъ, зная, что это не укроется отъ чужихъ глазъ и наброситъ на нее тѣнь, возбудитъ подозрѣнія? Нѣтъ, нѣтъ, такъ не любятъ! Но ему это нужно, чтобы добыча не выскользнула изъ рукъ, чтобы отступленіе для нея стало невозможнымъ. Чтобы сдѣлать это, онъ не отступитъ ни передъ чѣмъ! Берегись, Julie, онъ еще добьется не того, онъ отыщетъ случай, чтобы погубить тебя окончательно. Тогда, конечно, ты будешь вполнѣ въ его рукахъ, ты волей-неволей будешь должна выйти за него замужъ...
   Юлія Николаевна, вся блѣдная и дрожащая, слушала слова Марьи Николаевны, безмолвно; эти слова напомнили ей о томъ, что она передумала ночью послѣ вчерашней сцены. Марью Николаевну испугали и смутили блѣдность и смущеніе сестры; какія-то зловѣщія, чисто женскія подозрѣнія и предчувствія пробудились въ ея душѣ.
   -- Нѣтъ, Julie, ты должна подумать, отказаться отъ него, покуда еще не поздно, покуда еще возможно,-- сказала она.-- Ты знаешь, что я желаю тебѣ добра, что я говорю это изъ любви къ тебѣ.
   -- Этого нельзя,-- отрицательно покачала головой Юлія Николаевна.
   -- Нельзя?-- вырвался изъ груди Марьи Николаевны вопросъ, походившій на слабый крикъ испуга.
   Юлія Николаевна встала.
   -- Ты, Маша, слишкомъ поздно начала говорить мнѣ о своей любви ко мнѣ,-- съ горькой ироніей отвѣтила Юлія Николаевна.-- Можетъ-быть, если бы я прежде знала, что ты любишь меня, я не искала бы любви перваго встрѣчнаго ласковаго человѣка. А ты вѣдь всегда говорила только, что я капризная дѣвчонка, что я дѣлаю тебя несчастною, что я... Нѣтъ, Маша, ты опоздала со своими признаніями въ любви... Теперь я выхожу за Муратова и не могу не выйти за него...
   -- Не можешь? Почему? Ради Бога, скажи, что случилось?-- взволновалась Марья Николаевна.
   Юлія Николаевна бросила на нее ироническій и грустный взглядъ.
   -- Ничего особеннаго... Только ты же сама сказала, что всѣ уже говорятъ о моихъ вечернихъ катаньяхъ съ нимъ,-- отвѣтила она.-- Можетъ-быть, скоро будутъ говорить о моихъ визитахъ къ нему... мало ли о чемъ могутъ говорить... могутъ назвать падшей дѣвушкой... вѣдь у васъ тамъ, въ свѣтѣ, такіе зоркіе глаза, такіе злые языки...
   Юлія Николаевна, едва сдерживая рыданія, вышла изъ столовой. Марья Николаевна стояла, какъ пораженная громомъ. Ея женское воображеніе быстро создало самую мрачную картину паденія сестры. Она почти не сомнѣвалась теперь въ томъ, что Муратовъ привелъ въ исполненіе хитро задуманный имъ планъ. Ей стало страшно.
   -- Что это все значитъ? Я рѣшительно ничего не понимаю!-- наконецъ проговорила она, обращаясь къ матери.-- Объясните мнѣ, что тутъ у васъ дѣлается.
   -- Я не знаю, что тебѣ объяснять,-- замѣтила растерявшаяся отъ всей предшествовавшей сцены генеральша.-- Ты слышала, кажется, что она полюбила Муратова и хочетъ выйти за него замужъ...
   -- Но вѣдь это невозможно! этого нельзя допустить!-- съ волненіемъ проговорила Марья Николаевна.-- Неопытная дѣвочка увлеклась первымъ встрѣчнымъ, но ей нужно разъяснить, что это за человѣкъ, что ее ждетъ въ будущемъ... Ахъ, Богъ мой, этого ничего не случилось бы, если бы она жила у меня, а не у васъ... Да нѣтъ, это все надо поправить, надо разстроить эту свадьбу!..
   -- Не поздно ли?-- простодушно замѣтила Сухарева.
   Марья Николаевна бросила на мать испуганный взглядъ.
   -- Развѣ и вы что-нибудь подозрѣваете?-- торопливо спросила она.-- Меня поразило выраженіе лица Julie, ея слова такъ странны, она въ такомъ возбужденномъ состояніи... Я просто теряюсь, неужели онъ успѣлъ настолько завлечь ее, что отступленіе уже невозможно?.. Скажите, вы отпускали ее съ нимъ когда-нибудь одну?..
   Генеральша, совсѣмъ смутившаяся, не знала, что отвѣтить.
   -- Я, право, не понимаю, изъ-за чего ты такъ волнуешься,-- проговорила она, не отвѣчая на вопросъ дочери.-- Муратовъ нисколько не хуже другихъ, и если Юля любитъ его, то и пусть выходитъ за него. Съ кѣмъ она будетъ счастлива или несчастлива -- впередъ трудно сказать. Я мѣшать ея свободѣ не буду. Не мѣшала же я тебѣ выйти за Nicolas, хотя особеннаго расположенія я сама не чувствовала къ нему, да и онъ едва ли хоть сколько-нибудь привязанъ ко мнѣ...
   -- Вы сравниваете Nicolas съ какимъ-то негодяемъ!-- запальчиво воскликнула Марья Николаевна.
   -- Ну, это еще вопросъ, негодяй ли Муратовъ. Онъ просто кутила, какъ и вся нынѣшняя молодежь... Впрочемъ, что. говорить о томъ, что уже сдѣлано.
   Генеральша поднялась съ мѣста.
   -- Ты меня извини, мнѣ сегодня непремѣнно нужно выѣхать утромъ,-- сухо сказала она дочери и простилась съ ней.
   Генеральшѣ хотѣлось поскорѣй отдѣлаться отъ Марьи Николаевны, потому что она не знала, что говорить, какъ отстаивать Юлію Николаевну, какъ оправдывать себя. Но если генеральша чувствовала себя въ самомъ скверномъ положеніи, то Марья Николаевна чувствовала себя еще хуже. Она рѣшительно не знала, какъ она объяснитъ своему мужу всю эту исторію, что онъ прикажетъ ей дѣлать, какъ станетъ ее упрекать и бранить. Она пріѣхала домой разстроенная и блѣдная. Мужъ явился къ обѣду.
   -- Ты была у своей матери?-- спросилъ онъ.
   -- Была,-- отвѣтила она.
   -- Сестру не привезла?
   -- Нѣтъ.
   -- Но ты говорила имъ о слухахъ, которые ходятъ въ городѣ?.. Я сегодня опять слышалъ чортъ знаетъ что...
   -- Говорила...
   -- Ну, и что же?
   Марья Николаевна едва переводила духъ. Наконецъ, она собралась съ силами и сказала:
   -- Julie рѣшилась выйти замужъ за Муратова...
   -- Что-о?-- проговорилъ Аносовъ, сдвигая брови.-- Выйти замужъ за этого шалопая? Да кто ей позволитъ?. Этого никогда не будетъ. Ты завтра же поѣдешь къ матери и привезешь сюда сестру.
   -- Она не поѣдетъ.
   -- Я тебѣ говорю, что ты должна ее привезти сюда! Или и ты желаешь этого брака? Этого только недоставало! Впрочемъ, именно тебѣ я и обязанъ тѣмъ, что твоя сестра выходить замужъ за этого мерзавца. Ты не умѣла повліять на нее, подчинить ее себѣ. Но теперь ты должна разстроить этотъ бракъ. Мы должны помѣшать ему,-- слышишь: должны!
   Марья Николаевна пугливо взглянула на мужа.
   -- А думаю, не поздно ли теперь,-- тихо замѣтила она.-- Дѣло, кажется, зашло слишкомъ далеко...
   -- Что-о?-- хмуро спросилъ Аносовъ, зорко взглянувъ на жену.-- Дѣло зашло слишкомъ далеко? Милая семейка, гдѣ сынъ-молокососъ наводитъ въ домъ своей матери всякую сволочь изъ мужчинъ и женщинъ, гдѣ дочь-дѣвчонка заводитъ шашни съ первымъ попавшимся мерзавцемъ! Это отлично, это превосходно! Сухаревы и безъ того сдѣлались уже сказкой города... Но я вамъ долженъ замѣтить одно: если бы дѣло вашло даже дальше, чѣмъ вы предполагаете, то и тогда этотъ бракъ надо разстроить. Пусть лучше она всю жизнь просидитъ въ дѣвкахъ, чѣмъ выйдетъ замужъ за Муратова. Я этого не хочу, я этого не могу допустить. Я знаю его цѣли и планы: ему хочется посчитаться со мною, только это ему не удастся... никогда не удастся...
   Аносовъ въ волненіи бросилъ на столъ салфетку, всталъ изъ-за стола и зашагалъ по комнатѣ, потирая руки.
   -- Да, по что же дѣлать?-- спросила Марья Николаевна.
   -- Надо затянуть, отсрочить свадьбу, и тогда ея не будетъ вовсе,-- отвѣтилъ мужъ.-- Муратовъ виситъ на волоскѣ, онъ не проживетъ и полугода, у него долговъ больше, чѣмъ волосъ на головѣ; я увѣренъ, что есть фальшивые векселя... Затянуть свадьбу -- и конецъ весь, тогда бояться нечего. Надо только привезти сестру сюда, не оставлять ее у вашей почтенной матушки... Чѣмъ скорѣе это будетъ сдѣлано, тѣмъ лучше... Слышите?
   Аносовъ вышелъ изъ столовой. Марья Николаевна опустила голову: ей предстояло исполнить такую трудную задачу, что она совсѣмъ упала духомъ. Она знала впередъ, что сестра теперь не поѣдетъ къ ней.
   Не менѣе Марьи Николаевны были встревожены и всѣ остальныя дѣйствующія лица этой семейной исторіи, и въ особенности Юлія Николаевна. Она упрекала себя за вѣтреность, ей стыдно было встрѣтиться съ Муратовымъ, она стала бояться его, она вдругъ перестала представлять себѣ въ розовомъ свѣтѣ ту таинственную жизнь, которая должна начаться для нея послѣ брака: ее теперь даже пугала мысль о томъ, что она послѣ брака останется вдвоемъ съ нимъ, съ Муратовымъ, какъ она осталась съ нимъ вдвоемъ вчера, и что онъ будетъ выглядѣть такимъ же, какимъ онъ былъ вчера въ ту минуту, когда она убѣжала отъ него, испугавшись выраженія его глазъ, его тяжелаго дыханія, его насильно и больно сжимавшихъ ее желѣзныхъ объятій. Вечеромъ Муратовъ зашелъ къ Сухаревымъ. Юлія Николаевна едва отвѣтила на его пожатіе руки, она не поднимала на него глазъ, она старалась не быть съ нимъ съ глазу на глазъ. Но въ концѣ вечера генеральша, ничего не замѣчая, сказала Муратову:
   -- Нездоровится мнѣ сегодня... Все изъ-за тебя. Мари была тутъ и сцену сдѣлала, узнавъ о твоемъ предложеніи.. Я пойду къ себѣ... болтайте одни...
   Она вышла изъ комнаты, оставивъ молодыхъ людей вдвоемъ. Муратовъ наклонился къ Юліи Николаевнѣ.
   -- Вы сердитесь на меня?-- спросилъ онъ тихо.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила она, глянувъ въ сторону.
   -- Нѣтъ, я вижу, что вы сердитесь! Я, дѣйствительно, виноватъ передъ вами. Вчерашняя исторія не даетъ мнѣ покоя. Всему виною это шампанское... моя страсть...
   Юлія Николаевна, покраснѣвшая и смущенная, чуть не заплакала.
   -- Зачѣмъ... зачѣмъ,-- прошептала она:-- вы напоминаете объ этомъ...
   -- Я долженъ оправдать себя въ вашихъ глазахъ... Если бы вы знали, какъ я люблю васъ, какъ мнѣ тяжело быть сдержаннымъ съ вами...
   Юлія Николаевна уже плакала.
   -- Если, я пережила этотъ вечеръ,-- съ горечью и упрекомъ въ голосѣ проговорила она:-- то зачѣмъ же еще разъ унижать меня, напоминая о немъ!..
   Муратовъ только тутъ понялъ свою оплошность.
   -- Это жестоко... Это надо было забыть... Объ этомъ не надо было вспоминать никогда, а вы...
   Юлія Николаевна не кончила фразы и въ смущеніи поднялась съ мѣста.
   -- Простите мою мужскую безтактность,-- проговорилъ Муратовъ.
   Но Юлія Николаевна уже не слушала его: она тихо вышла изъ комнаты. Ей теперь среди слезъ вспомнились слова сестры, что онъ не любитъ ее, что онъ не умѣетъ любить, что любящій человѣкъ охраняетъ репутацію дѣвушки, что любящій человѣкъ не заставитъ дѣвушку краснѣть отъ стыда. Слово "развратникъ", часто слышанное Юліей Николаевной отъ сестры, вертѣлось теперь въ ея головѣ и она никакъ не могла понять вполнѣ его смысла, но смутно угадывала, что, должно-быть, именно такъ любятъ развратники, какъ любитъ Муратовъ, что они готовы на все, только бы увлечь, покорить избранную ими женщину, хотя бы это губило ея репутацію, хотя бы это доставляло ей непріятность, хотя бы это заставляло ее краснѣть отъ стыда. Тяжелѣе всего для Юліи Николаевны было то, что ей не съ кѣмъ было посовѣтоваться, некому было передать свои тревоги и сомнѣнія и нужно было идти ощупью, наугадъ къ тѣмъ или другимъ выводамъ и заключеніямъ, сомнѣваясь въ ихъ правдѣ. Она ощущала что-то въ родѣ того, что у нея ускользаетъ изъ-подъ ногъ почва.
   

XVI.

   Другая жизнь шла въ это время въ квартирѣ Зиминыхъ. Зиминъ все еще не вставалъ, не поправлялся, медленно угасая. Софья Дмитріевна, можетъ-быть, и свыклась бы съ его болѣзнью, какъ свыкаются въ теченіе времени со всѣмъ на свѣтѣ, и съ горемъ, и съ радостью, если бы она могла почаще видѣть своего "Петю". Но онъ теперь не являлся по цѣлымъ недѣлямъ и, являясь, говорилъ ей все одно и то же, о томъ, что стыдно и грѣшно имъ думать о любви, когда за стѣной умираетъ ея мужъ. Мало того, Зиминъ, несмотря на болѣзнь, не забывалъ о денежныхъ дѣлахъ: онъ не только держалъ подъ подушкой ключи, не только толковалъ съ докторомъ Фростомъ объ акціяхъ, но и помнилъ, что онъ ежедневно несетъ убытки, закрывъ свою кассу ссудъ.
   -- Ma tante, вы предлагали ходить за мной,-- сказалъ онъ однажды, когда къ нему по обыкновенію зашла старуха-тетка.-- Тогда я отказался... Но это было сдѣлано въ надеждѣ, что я скоро встану... Теперь болѣзнь затянулась...
   Софья Дмитріевна едва переводила духъ.
   -- Соня одна не можетъ справиться,-- окончилъ больной.
   -- Я, кажется, не жаловалась,-- робко начала Софья Дмитріевна.
   -- Не то!-- раздражительно замѣтилъ онъ.-- Развѣ ты можешь жаловаться!.. Но у насъ закрыта касса... Мы терпимъ убытки...
   -- Ты самъ же велѣлъ ее закрыть,-- опять начала жена.
   -- Ну да, велѣлъ, потому что одной нельзя и за больнымъ ходить, и въ кассѣ сидѣть,-- опять раздражался онъ.-- Но нельзя же ради моей болѣзни отвадить кліентовъ... Вы, ma tante, можете ей помочь... Приходите днемъ къ намъ...
   -- Ты знаешь, я готова всегда,-- отвѣтила радостно тетка.-- Я уже походила на своемъ вѣку за больными...
   -- Да, да... А ты будешь заниматься попрежнему въ кассѣ,-- обратился больной къ женѣ.
   -- Но тебя будутъ безпокоить звонки,-- замѣтила она.
   -- Другой колокольчикъ повѣсь... Да я и плохо слышу... заложило что-то уши... говорятъ, это передъ выздоровленіемъ...
   Съ этого дня тетка безвыходно проводила дни у Зиминыхъ, уходя домой только на ночь. Иногда она оставалась у нихъ и ночевать. Софья Дмитріевна теряла почти всякую возможность видѣть Петра Павловича. Она начинала теперь чувствовать все большую и большую ненависть къ мужу. До сихъ поръ ее смягчали еще и примиряли съ мужемъ его страданія, его стоны, его кашель, надрывавшіе душу, пробуждавшіе сожалѣніе. Теперь же она сидѣла по цѣлымъ днямъ за конторкой, не видя этой страшной, долгой и упорной борьбы жизни со смертью, и только негодовала на него, раздумывая по цѣлымъ часамъ о томъ, что онъ служитъ препятствіемъ къ ея счастью. Онъ начиналъ дѣлаться ей противнымъ. Она на могла ѣсть, когда онъ приказывалъ накрыть столъ у его постели, говоря, что у него явится аппетитъ при видѣ, какъ ѣдятъ другіе. Ей было противно и постоянное хрипѣніе мокроты въ его горлѣ, и харканье больного, и то, какъ онъ чавкалъ, съ трудомъ раздвигая челюсти при разжевываніи пищи. По ней пробѣгала дрожь, какъ онъ, желая ее приласкать, прикасался къ ней постоянно влажнымъ отъ сильнаго пота, желтымъ и исхудалымъ лицомъ. Иногда она, точно умышленно стараясь усилить это отвращеніе, всматривалась въ него подолгу, слѣдила за безсознательными гримасами его запекшихся губъ, за конвульсивнымъ движеніемъ его желтыхъ, морщинистыхъ и костлявыхъ рукъ съ длинными пальцами, съ грязными ногтями, за каплями пота, сливавшимися въ струйки на его желтомъ лбу, на его ввалившихся вискахъ. Все, что было некрасиваго, непригляднаго, противнаго въ этомъ больномъ человѣкѣ, не ускользало теперь отъ ея вниманія, бросалось ей въ глаза, возбуждало въ ной отвращеніе къ нему. Теперь ей казалось, что ея мужъ былъ всегда не лучше, что она всегда чувствовала къ нему отвращеніе не въ одномъ нравственномъ, а и въ чисто-физическомъ отношеніи, и по ея тѣлу пробѣгала дрожь при воспоминаніи о его супружескихъ ласкахъ, о его изнеможеніи въ минуты страстныхъ признаній, о его безсильныхъ слезахъ у ея ногъ послѣ имъ же нанесенныхъ ей обидъ.
   "И Петя хочетъ, чтобы я любила, чтобы я жалѣла его!" -- мысленно восклицала она.
   Порой, когда тетка уходила на ночь, она посылала къ Петру Павловичу, но отвѣтъ получался одинъ и тотъ же:
   -- Нѣтъ дома.
   "Гдѣ онъ бываетъ? У какихъ-то Сухаревыхъ? Кто эти Сухаревы? Нѣтъ ли тамъ молодой женщины? Не измѣняетъ ли онъ ей, Софьѣ Дмитріевнѣ? Что-жъ, онъ молодъ, онъ почти не видится съ нею, онъ видитъ другихъ женщинъ... О, это все ради него, ради ея мужа дѣлается! Онъ своею болѣзнью разлучилъ ее съ ея Петей!"
   Ненависть къ мужу опять поднималась въ-ея груди.
   "Хоть бы онъ скорѣе умеръ!.. Но что онъ ей оставитъ? На-дняхъ онъ говорилъ Фросту, что онъ разоренъ потерею на акціяхъ... Что если онъ оставитъ ее бѣдной?.. У ея Пети тоже ничего нѣтъ... Они выдали фальшивый вексель, по которому нужно будетъ уплатить или попасть подъ судъ... Ну, что-жъ, ихъ вмѣстѣ осудятъ... Ей все равно, только бы быть съ нимъ, съ Петей... Но, Боже мой, какъ рѣдко она его видитъ! Вмѣсто него ей приходится видѣть лица закладывающихъ свой скарбъ людей, слушать раздражительную брань мужа, просиживать часы съ ненавистной ей старухой, теткой мужа".
   -- Тяжело вамъ, mon enfant!-- говорила старуха.-- Я вполнѣ понимаю ваше положеніе. Мужъ больной, брюзга, старый -- это ужасно въ ваши лѣта! Il sent le sapin, а вы еще только расцвѣтаете,-- это невыносимо... Я это испытала: я сама была первый разъ замужемъ за старикомъ-подагрикомъ... Дядя Леонида, мой первый мужъ, выглядѣлъ не лучше его и сверхъ того былъ старъ... Когда я вырвалась на волю послѣ его смерти -- я ожила... Я была свободна, какъ птица,-- и пожила!.. Могу сказать, что пожила!..
   Старуха вздохнула и пожевала свою синюю нижнюю губу.
   -- Правда, у меня были средства, большія средства! Безъ денегъ жизнь не въ жизнь! L'argent est le nerf de la vie,-- продолжала она.-- Безъ денегъ что!
   -- Вы все за границей жили?-- спросила Софья Дмитріевна.
   -- Да развѣ здѣсь живутъ?-- съ ироніей усмѣхнулась старуха.-- Здѣсь прозябаютъ и питаются, а живутъ тамъ, на водахъ, въ Дрезденѣ, въ Парижѣ... Это широкая жизнь, чувствуешь, точно въ морѣ, что живешь каждымъ первомъ, каждымъ суставомъ... Я тамъ и замужъ вышла, и овдовѣла во второй разъ... Мой второй мужъ тоже любилъ пожить...
   -- Да, но такъ жить дорого.
   -- Дорого? Не знаю, не думаю... Я никогда не считала, что это стоило...
   -- Да, но вы...
   Софья Дмитріевна сконфузилась и замолчала.
   -- Вы хотите сказать, что я прожилась?-- усмѣхнулась презрительною усмѣшкою тетка, показавъ свой желтый клыкъ.-- А! это случайности... я проигралась на рулеткѣ... въ это время подошло освобожденіе крестьянъ и мнѣ не выслали во-время оброку и не могли продать мои крѣпостныя души... Съ этого и началось... имѣніе взяли за долги... пришлось дополучить гроши... Я просто случайно подвернулась подъ колесо фортуны. Впрочемъ, я никогда не жалѣю о прошломъ... Я жила и живу au jour le jour... Да что и думать о прошломъ и будущемъ?.. Прошлаго не вернешь, будущаго не предусмотришь... Пойдешь гдѣ-нибудь по улицѣ, камень съ крыши упадетъ -- и конецъ... Да, о будущемъ нечего думать... Да теперь я и стара -- дотяну кое-какъ вѣкъ...
   Она задумалась на минуту.
   -- Правда, бывали трудные дни,-- снова заговорила она.-- Приходилось даже романы переводить для этихъ книгопродавцевъ... Я вѣдь вполнѣ владѣю разговорнымъ языкомъ. Въ наше время мы много говорили, много переписывались... Это теперь только въ обществѣ люди или молча дуются другъ на друга, или спорятъ съ пѣной у рта... Въ наше время говорили и что за остряки были!.. Мы умѣли быть остроумными даже тогда, когда приходилось causer chiffons et théâtre... И то сказать, мы воспитывались не такъ, какъ теперешніе выводки городскихъ парниковъ... Мы знали и деревню, и городъ, и дѣвичью, и парижскіе салоны... Для насъ не было тайнъ ни въ великорусскомъ языкѣ, ни въ парижскомъ жаргонѣ... Это вотъ теперь только слышишь, какъ ваши петербуржцы говорятъ: "текетъ", "сѣкетъ", да затрудняются, какъ выговорить: "кладбище" или "кладбище"... Я вотъ разъ употребила слово "жальникъ", такъ всѣ рты разинули, а въ какой-нибудь Новгородской губерніи каждый мужикъ знаетъ, что жальникъ тотъ же погость.
   -- Вы, значитъ, много работали?-- перебила ее Софья Дмитріевна, знавшая, что старуха никогда не кончитъ панегирика своему знанію языковъ. Это знаніе было одною изъ ея тысячи слабостей...
   -- Да, нужно было дождаться, пока найдутъ мѣсто,-- отвѣтила старуха.-- У меня вѣдь протекцій много.... всѣ высшія лица были когда-то свои люди, бывшіе друзья дома. Потомъ бросила переводную работу, получивъ мѣсто начальницы пріюта...
   -- Какъ, вы были начальницей пріюта и оставили это мѣсто?-- удивилась Зимина.
   -- Да, вы, дитя, ничего не понимаете!.. Вы знаете, что должна дѣлать начальница пріюта?.. Или морить дѣвчонокъ съ голоду и наказывать ихъ, или тратить на нихъ свои деньги и распустить ихъ до того, что у нихъ амуры начнутся... Ну, а я ни морить голодомъ ихъ не могла, ни тиранить ихъ не умѣла... Имъ тоже жить хочется, вѣдь инымъ было по семнадцати лѣтъ... А я семнадцати лѣтъ уже двоихъ дѣтей имѣла... Меня на пятнадцатомъ году выдали замужъ за Зимина. Я въ этомъ пріютѣ только запуталась въ долгахъ: мнѣ отпускали на каждую дѣвчонку сколько-то тамъ копеекъ, а я ихъ кормила телятиной и балы имъ дѣлала!.. Около двухъ тысячъ рублей задолжала... Если бы не мой Иннокентій, пріѣзжавшій въ то время засѣдать въ синодѣ, такъ въ долговое посадили бы эти мясники и лавочники... Иннокентій только и выручилъ по старой памяти... Мы вѣдь съ нимъ сосѣди были по имѣнію... Къ несчастію, онъ потомъ вскорѣ умеръ...
   Старуха вздохнула.
   -- Правда, тутъ подвернулась опять работа,-- проговорила она.-- Я вѣдь музыкантша... Ну, и стала учить музыкѣ, знаете, этихъ несчастныхъ падшихъ женщинъ...
   Софья Дмитріевна не совсѣмъ понимала старуху.
   -- Тутъ, знаете, дома такіе есть, гдѣ живутъ эти несчастныя жертвы общественнаго темперамента,-- пояснила Шустова.-- Онѣ большею частью необразованы, серьезно учиться музыкѣ или чему-нибудь другому онѣ не имѣютъ ни возможности, ни времени, но музыка имъ иногда нужна, какъ приманка для мужчинъ... Вотъ я и учила ихъ играть отдѣльныя пьески, романсы, не съ ногь, а съ пальцевъ, какъ я говорила... Не правда ли, это вѣдь удачный оборотъ: съ пальцевъ учиться на фортепіано играть?.. Вотъ этимъ и добывала кусокъ хлѣба... Что-жъ, я старуха, теперь ко мнѣ уже ничего не пристанетъ... Я даже хотѣла поближе ознакомиться съ ихъ бытомъ. Это интересно... Можно бы описать потомъ гдѣ-нибудь въ журналѣ... У насъ этотъ вопросъ совсѣмъ не разработанъ... Но мой сынъ, его position sociale не позволяло этого, и онъ попросилъ меня бросить это занятіе... Правда, мы съ нимъ не въ хорошихъ отношеніяхъ, но все же мнѣ не хотѣлось компрометировать его... А я могла нажиться, право! Дѣвушки стали входить во вкусъ, у нихъ это сдѣлалось модой: одна выучится аккомпанировать одинъ романсъ, другая хочетъ выучить два, всѣ наперебой выучили гейневскую пѣсню: "Du host Dialnanten und Perlen"... И кромѣ того j'étais largement payée!
   Старуха опять умолкла и пожевала нижнюю губу.
   -- Да, не легко достаются деньги!-- вздохнула она.-- Вамъ было бы особенно трудно остаться безъ денегъ. У васъ нѣтъ ни знакомыхъ, ни подготовки, ни опытности... Я вѣдь была не то, что вы: я ни передъ чѣмъ не остановилась бы для достиженія своей цѣли... И кромѣ того у меня половина Петербурга знакомыхъ... Я вамъ когда-нибудь поразскажу хронику нашего высшаго свѣта, я вѣдь тамъ всѣхъ и все знаю... Это интересно... Вы думаете, что этотъ высшій свѣтъ состоитъ изъ однихъ недосягаемыхъ аристократовъ, потомковъ нашего родовитаго барства? Глупости! Кто такой графъ Ильмъ-Колычевъ? Сынъ одной аристократки-дѣвицы и ея камердинера. Его вывели въ люди, женили на графинѣ Колычевой, и онъ сталъ графомъ. А маркизъ Шевалье? Вѣдь это бывшій парикмахеръ графини Долгиной. А кто такіе князья Фалины? Дѣти цыганки Варьки, на которой женился въ пьяномъ видѣ ихъ отецъ. Я когда-нибудь передамъ вамъ все это подробно... А вы не знаете, сколько у Леонида капитала?-- вдругъ спросила Шустова у Софьи Дмитріевны.-- Я слышала, онъ что-то потерялъ где-то... на биржѣ тамъ или на концессіи... я это все пугаю... въ наше время вѣдь ничего ътого не было... У насъ, у дворянъ, оброкъ былъ, у купцовъ тамъ и евреевъ -- откупъ и только.
   -- Я, право, не знаю,-- отвѣтила Софья Дмитріевна.-- Леня держитъ ключи у себя.
   -- Ахъ, такъ неужели вы никогда не ходите въ его шкапъ сами?
   -- Нѣтъ, онъ даетъ мнѣ ключи на минуту и то не отъ главнаго отдѣленія.
   Старуха пристально смотрѣла на молодую женщину, какъ бы стараясь угадать, не лжетъ ли та, и по ея лицу проскользнула не то сострадательная, не то насмѣшливая улыбка.
   -- Да, вамъ будетъ тяжело, если онъ не такъ богатъ, какъ всѣ думаютъ!-- вздохнула она.-- Вѣдь безъ духовной вы получите какую-то тамъ часть его капитала, а не все его имущество... у насъ тамъ законъ какой-то есть на этотъ счетъ... Наконецъ, это еще затянется, будутъ вызывать наслѣдниковъ...
   Софья Дмитріевна сидѣла молча, какъ приговоренная къ смерти.
   Этотъ разговоръ и десятки подобныхъ разговоровъ тяжело отзывались въ душѣ молодой женщины. Она боялась, что за всѣ терзанія она еще останется, въ концѣ концовъ, нищею. Она теперь желала только одного, чтобъ ея мужъ скорѣе умеръ, прекратилъ бы ея сомнѣнія, развязалъ бы ей руки.
   О духовномъ завѣщаніи она боялась и думать, такъ какъ больной сердился все чаще и чаще, сжимая иногда въ безсильномъ бѣшенствѣ кулаки или хватаясь за воротъ своей рубашки, точно онъ хотѣлъ разорвать ее на себѣ. Чахотка его была въ послѣднемъ періодѣ и дѣлала его и безъ того, тяжелый характеръ невыносимымъ. Ладить съ нимъ умѣла только тетка, всегда хладнокровная, всегда расторопная, всегда находчивая. Она выносила на своемъ вѣку и не такія бури и не смущалась ни отъ какой брани, ни отъ какихъ угрозъ больного, которыя, какъ она знала, должны были кончиться и кончались кашлемъ, упадкомъ силъ и тяжелымъ сномъ. Къ несчастію, Софья Дмитріевна не могла такъ спокойно выносить капризовъ и придирокъ больного мужа, которые все болѣе и болѣе возмущали ее съ тѣхъ поръ, какъ она начала чувствовать къ нему ненависть, и уже нерѣдко плакала, жалуясь на свою судьбу.
   -- Неужели вы когда-нибудь любили Леонида?-- спросила старуха въ одну изъ горькихъ минутъ, когда молодая женщина вышла въ слезахъ отъ мужа.
   -- Онъ меня взялъ съ улицы... спасъ отъ голодной смерти...-- отвѣтила, всхлипывая, молодая женщина.
   -- Да, вы могли быть ему благодарны,-- замѣтила старуха.-- Но благодарность не любовь... Вы не могли любить его: онъ былъ всегда некрасивъ, онъ былъ болѣзненнымъ, сухимъ и грубымъ человѣкомъ. Наконецъ, онъ уже не молодъ... Такихъ любить нельзя въ ваши годы...
   -- Я тогда ничего не понимала...
   -- А потомъ?.. Неужели вы и послѣ не любили никого другого?
   Софья Дмитріевна плакала и не отвѣчала. Старуха зорко смотрѣла на нее своими свинцовыми, холодными глазами.
   -- Да, я такъ и думала, что вы кого нибудь любили, можетъ-быть, любите,-- утвердительнымъ тономъ сказала она черезъ минуту.
   Софья Дмитріевна рыдала еще сильнѣе, она не находила силы отрицать предположеніе тетки.
   -- Pauvre enfant, вѣроятно, эта любовь несчастна? Леонидъ васъ держалъ взаперти, ревновалъ, не давалъ вамъ воли... Я понимаю, какъ страстно вы должны желать конца этимъ мученіямъ! Я ужъ испытала это!. Я молилась, чтобы мой мужъ умеръ. Онъ былъ еще хуже Леонида... Отчего вы теперь не видитесь съ нимъ?-- вдругъ рѣзко спросила Шустова.
   -- Съ кѣмъ?-- спросила Софья Дмитріевна, не сразу понявъ тетку.
   -- Съ тѣмъ, кого вы любите?-- рѣшительно пояснила старуха.-- Я кое-что знаю. Это тотъ офицеръ, который заходилъ иногда къ вамъ?
   Софья Дмитріевна испуганно-растеряннымъ взглядомъ взглянула на тетку.
   -- Я не знаю... я...-- начала она въ смущеніи.
   -- Полноте, дитя мое!-- усмѣхнулась старуха.-- Чего вы боитесь? Чего вы скрываетесь?.. Неужели вы думаете, что я разскажу все Леониду?.. Фи!.. Я никогда не выдавала сердечныхъ тайнъ... Я сама женщина, пережившая все это... Если бы я хотѣла это сдѣлать, я сдѣлала бы это раньше... Вѣдь я не сегодня же узнала, что къ вамъ ходить этотъ господинъ... Объ этомъ знаетъ весь домъ...
   Софья Дмитріевна едва переводила духъ. Она никакъ не думала, что кого-нибудь интересуютъ ея свиданія съ Муратовымъ, что объ этихъ свиданіяхъ знаютъ въ домѣ. Теперь у нея замирало сердце при мысли, что ея тайну могутъ выдать ея мужу. Что она скажетъ ему тогда? Онъ лишитъ ее всего, всего! Она останется нищею. Она теперь боялась тетки, которая могла пустить ее по-міру, разсказавъ все Леониду.
   "О, если бы онъ скорѣе умеръ,-- умеръ раньше, чѣмъ узнаетъ ея тайну!"
   Она выбрала первую удобную минуту, чтобы передать этотъ разговоръ Петру Павловичу, говоря ему со слезами, что она теперь не можетъ быть покойною ни одной минуты, дрожа при мысли, что тетка разскажетъ все ея мужу. Просить его о духовномъ завѣщаніи не было уже никакой возможности; если бы онъ даже вздумалъ самъ написать это духовное завѣщаніе, то ей пришлось бы отговорить его въ угоду теткѣ, которая, въ противномъ случаѣ, воспользовалась бы орудіемъ, находящимся у нея въ рукахъ.
   -- Эхъ, скорѣе бы все это кончилось!-- проговорилъ хмуро Петръ Павловичъ.-- Мы такъ запутались, что я иногда готовъ размозжить себѣ голову, чтобы не думать обо всемъ этомъ.
   -- Петя!-- молящимъ тономъ обратилась къ нему Софья Дмитріевна.
   -- Вѣдь ты подумай только, что у насъ есть этотъ проклятый вексель. Ну, вдругъ твой мужъ умретъ завтра,-- ты останешься безо всего, вексель представятъ,-- чѣмъ мы заплатимъ?.. Это будетъ отплата намъ за прошлое.
   -- Да чѣмъ же мы виноваты, что полюбили другъ друга?-- опять говорила Софья Дмитріевна, не понимавшая, въ чемъ она была виновата и передъ кѣмъ.-- Да забудемъ это!.. Все какъ-нибудь уладится, только ты не бросай меня... будь со мною...
   Она хотѣла снова приласкаться къ нему, но онъ отстранилъ ее.
   -- Полно, Соня,-- сказалъ онъ.-- Я, тебѣ еще разъ повторяю, что не до ласкъ мнѣ теперь...
   -- Ты меня разлюбилъ?.. Ты рѣдко ходишь ко мнѣ... Ты все у какихъ-то Сухаревыхъ...
   -- А! тебѣ докладываютъ, куда я ѣзжу!..
   -- Да... Ужъ нѣтъ ли тамъ женщины, которую ты любишь?
   -- Пожалуйста, безъ допросовъ!-- èyxo сказалъ онъ, вставая.-- Если бы тамъ и была женщина, если бы я полюбилъ кого, если бы я женился, такъ ты должна знать, что прежде всего мнѣ нужно подумать, какъ спасти тебя и себя. Для этого я готовъ на все и прежде всего на женитьбу на богатой, такъ какъ въ этомъ единственное наше спасеніе...
   Софья Дмитріевна взглянула на него, со страхомъ.
   -- Петя!-- прошептала она.-- А я... какъ же я тогда... Нѣтъ, нѣтъ... не надо... лучше пусть насъ судятъ, чѣмъ... Нѣтъ, вѣдь ты не женишься? не женишься?
   Она бросилась къ нему и обвила его руками съ ужасомъ во взглядѣ. Она теперь забыла все на свѣтѣ, и въ ея ушахъ раздавалась только фраза Муратова о необходимости жениться на богатой.
   -- Я тебѣ не позволю... я пойду и скажу...-- прошептала она въ отчаяніи.
   -- Что? что ты скажешь?-- спросилъ онъ, блѣднѣя.
   -- Я не знаю... я все, все разскажу...-- растерянно шептала она.
   -- Ты съ ума сходишь!-- почти грубо произнесъ онъ.
   -- Ну, да, да, я съ ума схожу!.. Но развѣ я виновата, что ты мнѣ дороже всего... Сдѣлай изъ меня, что хочешь, но не гони меня... не женись...
   Она зарыдала.
   Ему опять становилось страшно за себя. Онъ теперь уже не жалѣлъ ее, она становилась ему противна, онъ въ ней уже видѣлъ не страдающую женщину, а чисто-животную натуру. Кое-какъ успокоивъ ее, онъ поспѣшилъ выбраться изъ кухни Зиминыхъ. Теперь ему еще тяжелѣе были эти свиданія, потому что эта женщина составляла въ его глазахъ яркій контрастъ съ Юліей Николаевной, а эта кухня казалась еще непригляднѣе послѣ роскошныхъ залъ Сухаревскаго дома.
   

XVII.

   "Петя женится!-- твердила Зимина, оставшись одна послѣ ухода Муратова.-- Женится!.."
   Это была послѣдняя капля, переполнившая чашу терпѣнія. Софья Дмитріевна совершенно обезумѣла. Она просидѣла съ полчаса въ кухнѣ, ни о чемъ не думая, безцѣльно глядя въ полъ, не шевельнувшись, какъ окаменѣлая. Наконецъ, пришла Дарья.
   -- Барыня, можно, чай, и спать ложиться?-- спросила она.
   Софья Дмитріевна вздрогнула и очнулась.
   -- А, да!.. Спать?.. Ложись!..-- отвѣтила она, поднимаясь съ мѣста.
   -- Вы меня покличьте, если что ночью нужно будетъ,-- сказала Дарья.
   -- Да, да... покличу...
   Софья Дмитріевна говорила какъ во снѣ. Она машинально, безсознательно направилась въ комнату, гдѣ лежалъ мужъ, и сѣла у его постели. Мало-по малу, въ ея головѣ зароились мысли, воспоминанія, слова послѣдняго свиданія съ Муратовымъ.
   Муратовъ не можетъ жениться на ней, покуда живъ ея мужъ; Муратову и ей грозитъ опасность попасть на скамью подсудимыхъ за поддѣльный вексель, если ея мужъ встаютъ; Муратовъ долженъ жениться на богатой, чтобы выкупить этотъ вексель. А что же тогда будетъ съ нею? Она останется прикованной къ этому ненавистному ей теперь человѣку, она навсегда потеряетъ его, Муратова. Поддѣлать завѣщаніе? Но кто согласится вступить въ союзъ съ нею для этого дѣла? Развѣ это дѣло не откроется? Что тогда? Ее будутъ судить, осудятъ, сошлютъ. Осудятъ одну, безъ Пети. Онъ останется здѣсь, сдѣлается свободнымъ, женится... Иначе ему не выбиться изъ долговъ, онъ непремѣнно женится на богатой... А она? Она такъ и останется навсегда брошенная, забытая, одна... Украсть у мужа деньги, выкупить вексель, дать деньги Муратову, чтобы онъ могъ прожить, не нуждаясь, до смерти ея мужа? Вѣдь мужъ умретъ, непремѣнно умретъ! Развѣ можетъ этотъ скелетъ еще жить, еще терзать ее? Какъ онъ страшенъ, какъ онъ противенъ ей! Онъ вѣдь знаетъ, что послѣ его смерти ее ограбятъ его ненавистные ему самому родные, и все-таки не дѣлаетъ духовнаго завѣщанія. Онъ умышленно терзаетъ ее, онъ, можетъ-быть, злобно наслаждается мыслью о томъ, каково будетъ ей послѣ его смерти. Или онъ вовсе не думаетъ о смерти? Да развѣ можно думать о жизни въ такомъ положеніи? О, если-бъ онъ умеръ скорѣе! Она бросила взглядъ, полный ненависти, на этого человѣка, на этотъ полутрупъ, на эту колоду, лежавшую на ея пути къ счастію. Теперь она была неузнаваема. Всегда похожая на дѣвочку, теперь она, сильно похудѣвшая и поблѣднѣвшая, съ туно-сосредоточеннымъ и тусклымъ взглядомъ, выглядѣла мрачной, полупомѣшанной преступницей. Да, украсть, украсть деньги! Это единственный исходъ. И кто можетъ узнать объ этомъ? Родные не знаютъ, сколько у него денегъ, имъ нельзя будетъ догадаться о кражѣ. Ужъ не онъ ли, не умирающій ли мужъ узнаетъ все это? Да если бы онъ потомъ и узналъ объ этомъ, такъ что же? Гдѣ доказательство воровства? Гдѣ искать деньги? Нѣтъ, нѣтъ, ей надо обезпечить себя скорѣе. Если она не украдетъ -- все достанется сыну Шустовой, а не ей, не Софьѣ Дмитріевнѣ. Ей дадутъ какую-то часть, и то не сейчасъ, а послѣ, черезъ сколько-то мѣсяцевъ, а ей деньги нужны теперь... теперь...
   Она стала чутко прислушиваться къ дыханію мужа. Онъ, кажется, спалъ. Она загасила лампу и на цыпочкахъ, озираясь, подошла къ дивану. Трусиха, боявшаяся темноты, теперь она не боялась ничего и вся отдалась одной подавлявшей ея мозгъ мысли: украсть деньги, спасти себя и своего Петю и сдѣлать ненужною его женитьбу на богатой. Послѣднее была важнѣе всего.
   Прошла минута. Она раза два окликнула мужа. Онъ молчалъ. Она постояла еще немного и осторожно протянула руку подъ подушку. Ключи были тамъ, но она не сразу ощупала ихъ. Наконецъ, эта проклятая связка попалась ей въ руки, и она, забывшись отъ радости, быстро потянула ее къ себѣ.
   -- Стой!.. стой! Воры!.. Соня, Соня, сюда!-- дикимъ, задыхающимся голосомъ прохрипѣлъ больной и вцѣпился въ руку жены мокрою отъ пота рукою.
   У Софьи Дмитріевны помутилось въ глазахъ, чувство яростной злобы охватило ее, какъ человѣка, котораго хотятъ оторвать отъ завѣтной цѣли, до которой одъ достигъ съ такимъ трудомъ, съ такими усиліями, и она, схвативъ подушку, зажала ею лицо мужа. Онъ отпустилъ ея правую руку, поднялъ свои безсильныя, мокрыя руки къ подушкѣ, попытался сорвать ее отъ своего лица, но подушка была придавлена къ лицу словно свинцовою тяжестью, по его тѣлу пробѣжало конвульсивное движеніе, послышалась какая-то страшная хрипота. Онъ не то задыхался отъ кашля, не то изнемогалъ отъ недостатка воздуха. Но сорвать съ лица подушку онъ не могъ, у него не было силъ, съ нимъ начиналось что-то въ родѣ обморока. Софья Дмитріевна застыла, окаменѣла съ широко-раскрытыми, ничего не видѣвшими во мракѣ глазами. Нѣсколько минутъ она сама не сознавала, что она дѣлаетъ, гдѣ она находится, и только все сильнѣе, все отчаяннѣе нажимала подушку...
   Наконецъ, она очнулась. Что ее вывело изъ оцѣпенѣнія -- она сама не знала: можетъ-быть, на улицѣ крикнулъ какой-нибудь пьяный, можетъ-быть, еще не уснувшая Дарья неосторожно хлопнула дверями, можетъ-быть, какой-нибудь экипажъ съ шумомъ подъѣхалъ къ подъѣзду. Она не могла отдать себѣ ни въ чемъ отчета, ни въ томъ, что она дѣлала, ни въ томъ, что происходило вокругъ нея. Очнувшись, она быстро оттолкнула подушку, бывшую въ ея рукахъ, и дотронулась до мужа. Онъ не двигался и начиналъ остывать. Она, кажется, только въ эту минуту съ ужасомъ поняла все и отшатнулась отъ него, пошла куда-то и наткнулась на одну изъ вѣшалокъ; она свернула въ сторону и снова на что-то наткнулась. Казалось, изъ этой комнаты не было выхода. Ее охватывалъ теперь давно знакомый ей страхъ: она боялась этой тьмы, этой тишины, этого убитаго ею человѣка. Въ ея головѣ былъ какой-то хаосъ мыслей: она хотѣла бѣжать, она хотѣла достать ключи, она хотѣла убѣдиться еще разъ, живъ ли ея мужъ. Она уже теперь ступала наобумъ, ничего не видя, ничего не понимая; наконецъ, ей попалось подъ руку что-то холодное. Она широко открыла глаза: передъ нею была полная тьма, но ей казалось, что она видитъ чьи-то страшные открытые глаза; ей казалось, что холодное тѣло снова начинаетъ шевелиться подъ ея рукою. Она безъ крика, какъ камень, упала на этотъ трупъ.
   Часа черезъ два Дарья, зашедшая, по обыкновенію, въ минуту просонокъ заглянуть, что дѣлается въ комнатѣ барина, уже собрала всѣхъ, кого могла, въ квартиру Зиминыхъ. Какая-то женщина приводила въ чувство Софью Дмитріевну; кто-то хлопоталъ около трупа: наконецъ, вся эта суетня и тревога прекратилась разомъ, и чей-то повелительный голосъ громко кричалъ:
   -- Какъ смѣли сюда набраться? Растащатъ еще вещи! Вонъ отсюда! Дворникъ, гони всѣхъ! Дать знать въ полицію, чтобы все опечатали.
   Это распоряжался сынъ госпожи Шустовой, Ѳедоръ Семеновичъ Зиминъ. Сразу можно было сказать, что это "наслѣдникъ", то-есть настоящій хозяинъ всѣхъ богатствъ, оставленныхъ покойнымъ ростовщикомъ.
   -- Ma chère, какой съ вами сдѣлался обморокъ!.. Этой смерти надо было ожидать! Теперь вы хотя свободны! Вѣдь Леонидъ все равно не могъ встать!-- развязно говорила тетка, стоя надъ приведенной въ чувство Софьей Дмитріевной.
   Софья Дмитріевна сидѣла, какъ статуя, ничего не слыша, ничего не понимая.
   -- Онъ сильно мучился? Вы однѣ были при немъ? Я воображаю, какъ вы испугались! Да, смерть -- страшное дѣло,-- продолжала старуха.-- Я, впрочемъ, думала, что вы вынесете эту потерю бодрѣе.
   Она была теперь говорлива, довольна, счастлива, и даже ея физіономія не имѣла своего обычнаго отталкивающаго выраженія. Ея сынъ, при ея помощи, былъ теперь главнымъ наслѣдникомъ ростовщика, не сдѣлавшаго духовнаго завѣщанія. Жизнь снова улыбнулась ей, снова приголубила ее, такъ какъ она ждала отъ сына хорошей награды за услугу. Правда, сынъ былъ съ нею до сихъ поръ въ дурныхъ отношеніяхъ, попрекалъ ее все за то, что она "жила" и лишила его возможности "жить", то-есть мотать деньги; но они, сынъ и мать, были благородные люди; она хлопотала въ его интересахъ, старалась вознаградить его за прошлое, и онъ счелъ бы себя негодяемъ, если бы не отплатилъ ей за это благодарностью. Онъ былъ теперь даже любезенъ и предупредителенъ съ матерью, что очень шло къ его красивой и развязной фигурѣ ловкаго джентльмена-чиновника изъ лицеистовъ, вѣчно числившагося при комъ-то, по какимъ-то особымъ порученіямъ и вѣчно юнаго и бодраго душою, несмотря ни на годы, ни на финансовые удары судьбы, вѣчно старающейся бить по карману своихъ нелюбимцевъ.
   -- Я эти дни пробуду съ вами,-- продолжала по-утру любезничать старуха Шустова съ молодой неутѣшной вдовой.-- Надо будетъ поѣхать заказать трауръ. Я надѣюсь, вы плерезами не будете обшивать пелеринъ и платье? Это вульгарно, вышло изъ моды, да и бросается въ глаза. Просто сдѣлать креповыя обшивки плиссе и конецъ!.. Кстати, у васъ есть деньги на расходы?-- закончила старуха, и ея зоркіе глаза впились въ лицо молодой женщины.
   -- Деньги?-- тупо переспросила Софья Дмитріевна.
   Она, казалось, до сихъ поръ не понимала, что ей говорятъ, что дѣлается вокругъ нея, и вздрогнула только при вопросѣ о деньгахъ.
   -- Ну да, нужно на расходы,-- подтвердила тетка, не спуская съ нея глазъ.
   -- Ничего... ничего у меня нѣтъ!-- вырвался вопль изъ груди Софьи Дмитріевны, и она закрыла лицо руками.
   Въ ея сознаніи вдругъ мелькнула мысль, что она не спасла ничего, что она сдѣлала только преступленіе. И картина событій, пережитыхъ ею ночью, воскресла передъ ея глазами. Она не зарыдала, но безпомощно поникла головой, точно всѣ ея члены были разбиты параличомъ.
   -- Ну, не печальтесь! Мой Теодоръ дастъ на расходы. Потомъ отдадите. Ваша доля вѣдь тутъ есть. Вы не чужая!-- ласково утѣшала ее тетка.-- Поѣдемте лучше за покупками, вамъ надо провѣтриться... вы совсѣмъ ослабѣли...
   -- Нѣтъ, поѣзжайте однѣ... ради Бога...
   Софья Дмитріевна говорила опять какъ во снѣ.
   -- Ну, хорошо, хорошо! значитъ, я сюда приглашу модистку. Но вы должны ободриться, собраться съ духомъ. Ахъ, вы, молодое петербургское поколѣніе, отъ такого простого явленія, какъ смерть безнадежно больного, сами чуть не умираете! Нѣтъ, мы и не такіе случаи въ жизни переносили съ веселымъ и бодрымъ видомъ... Вотъ ужъ я никакъ не думала, что васъ поразитъ его смерть. Правда, въ эти минуты вспоминается все -- загубленные годы, прошлыя страданія. Я это испытала! Но я была бодра. Впрочемъ, вы говорили мнѣ, что вы боитесь покойниковъ. О, дитя, дитя, нашли кого бояться! Насъ, живыхъ, нужно бояться, а эти... эти уже не встанутъ!.. Однако, надо ѣхать... Теодоръ, Теодоръ!-- позвала тетка своего сына.-- Мы хотимъ тебя грабить. Представь себѣ, у бѣдной Софи нѣтъ ни гроша! Надо на трауръ.
   -- А, хорошо, хорошо! Располагайте моимъ кошелькомъ,-- развязно отвѣтилъ Ѳедоръ Семеновичъ, передавая матери пачку кредитныхъ билетовъ.
   Она отвела его въ сторону.
   -- Ты еще не знаешь, много ли осталось?-- спросила она тихо.
   -- Нѣтъ,-- отрывисто отвѣтилъ онъ.-- Массу вещей приходится опечатать, записать. Хотѣли отложить это до похоронъ, я настоялъ, чтобы все сдѣлали теперь. Еще растащатъ.
   -- Я могу только тебѣ сказать одно, что капиталы всѣ цѣлы,-- проговорила мать.-- Она -- вообрази себѣ!-- не сумѣла ни гроша припрятать на черный день. Я всегда тебѣ говорила, что она очень недалекая женщина и что ты напрасно боялся ея интригъ, но, признаюсь, я никогда не считала ее глупой въ такой степени...
   -- Ѳедоръ Семеновичъ, Ѳедоръ Семеновичъ, мы васъ ждемъ!-- крикнулъ кто-то.
   -- Pardon, maman! Меня тамъ ждутъ,-- проговорилъ сынъ Шустовой.-- У меня просто голова кругомъ идегь...
   -- Погоди, погоди, что еще скажешь послѣ!-- ласково потрепала его по плечу мать.
   Онъ понесся туда, гдѣ его звали. Онъ былъ весь погруженъ въ отрадныя дѣловыя занятія при описи имущества. Покойника всѣ забыли, всѣ бросили.
   Кто-то его вымылъ, кто-то отыскалъ для него сорочку, кто-то подвязалъ ему нижнюю челюсть, кто-то съ величайшимъ усиліемъ подогнулъ у него на правой рукѣ два скрючившіеся пальца и скрестилъ его руки. Даже докторъ Фростъ, пріѣхавъ съ визитомъ, не полюбопытствовалъ взглянуть на своего бывшаго товарища и паціента, торопясь уѣхать и говоря, что онъ вчера "такъ и былъ увѣренъ, что Зиминъ умретъ вечеромъ или ночью", и прибавляя, что у него "столько больныхъ, столько больныхъ..." И то сказать: долго оставаться здѣсь было нечего, такъ какъ это былъ даровой и безполезный визитъ; за посѣщеніе докторомъ паціента-покойника родные обыкновенно не платятъ, не ожидая болѣе, что медикъ облегчитъ, наконецъ, навсегда страданія дорогого имъ существа и успокоитъ ихъ. Даже Дарья не присутствовала "при баринѣ" и бѣгала оповѣщать всѣхъ, что "самъ-то померъ": для нея былъ чистый праздникъ.
   Въ числѣ оповѣщенныхъ о смерти Зимина была и горничная, прислуживавшая Петру Павловичу. Горничная выслушала новость довольно равнодушно, такъ какъ она давно видѣла, что ея баринъ находится съ Зиминой въ "контрахъ". Тѣмъ не менѣе, она сочла нужнымъ передать эту новость Муратову.
   Онъ только-что возвратился домой съ обѣда отъ Сухаревыхъ, когда она вошла къ нему въ комнату спросить, будетъ ли онъ пить чай дома.
   -- Нѣтъ, я ѣду сейчасъ въ театръ,-- отвѣтилъ онъ мимоходомъ и спѣдіа переодѣться.
   Это было уже на третій день рождественскихъ праздниковъ.
   -- А знаете, сударь, вѣдь Зиминъ-то померъ позавчера,-- замѣтила горничная.
   Петръ Павловичъ опустилъ руки и присѣлъ, точно его ударили обухомъ по головѣ.
   -- Умеръ?-- прошепталъ онъ.-- Не можетъ быть!
   -- Ей-Богу-съ! Панафиды уже служили! Все это уже опечатали у нихъ... Сама-то, говорятъ, точно тѣнь стала, ровно убитая ходитъ...
   Петръ Павловичъ уже не слышалъ. Въ его головѣ мелькали страшныя мысли.
   "Вексель нужно вырвать изъ рукъ Кречмера... Теперь она свободна... Что я буду говорить, что буду дѣлать! Надо идти къ ней!"
   Въ его головѣ былъ какой-то хаосъ; онъ не могъ остановиться на какой-нибудь опредѣленной мысли, не могъ обсудить своего положенія; онъ сознавалъ только, что онъ стоитъ на краю пропасти.
   Онъ торопливо, порывисто одѣвался, хватаясь не за то, за что нужно было взяться. Минутъ черезъ десять онъ уже былъ у Зиминыхъ на черной лѣстницѣ. Онъ вызвалъ Дарью.
   -- Барыня дома... одна?-- спросилъ онъ.
   -- Однѣ-съ... швейка у нихъ какая-то... да это такъ-съ, не гостья, работаетъ что-то,-- отвѣтила Дарья.
   -- Вызови Софью Дмитріевну.
   Онъ ждалъ Софью Дмитріевну въ кухнѣ. Здѣсь сильно пахло ладаномъ. Изъ комнатъ въ тишинѣ доносились какіе-то однообразные, скорбные звуки -- это читалъ псаломщикъ. Муратову было жутко. Наконецъ, появилась и Софья Дмитріевна. Она вышла, блѣдная, осунувшаяся, кое-какъ причесанная, неприглядная, съ потупленными глазами, и не бросилась къ нему, но остановилась почти у самой двери, у стѣны, чтобы не упасть, такъ какъ у нея подкашивались ноги. Муратова поразилъ ея видъ. Онъ ожидалъ, что и теперь она бросится къ нему на шею, что и теперь она станетъ осаждать его своими клятвами. Онъ вѣдь хорошо зналъ ее. Что значила для нея смерть ненавистнаго мужа? И вдругъ передъ нимъ является убитая, едва двигающаяся, не смѣющая поднять глазъ, нуждающаяся въ опорѣ женщина. Что же это значитъ? Неужели въ ней проснулась совѣсть? Неужели она теперь поняла, какъ она была виновата передъ мужемъ? Или она, подобно ему, поражена мыслью о грозящей имъ гибели?
   -- Я слышалъ...-- начать неловко Муратовъ и не кончилъ фразы.
   -- Да... умеръ,-- едва слышно, коротко прошептала она.
   -- Я знаю всю неловкость моего присутствія здѣсь теперь...-- началъ въ смущеніи Муратовъ:-- но...
   Онъ перевелъ духъ. Ему было стыдно говорить теперь, въ эту минуту, этой убитой женщинѣ о векселяхъ, о деньгахъ. Но вѣдь отлагать было нельзя. Кречмеръ тотчасъ же можетъ предъявить эти векселя, узнавъ о смерти Зимина. Ему нужно заплатить, и заплатить много: онъ не выпуститъ изъ рукъ этихъ векселей, не получивъ по другимъ векселямъ Муратова.
   -- У насъ есть векселя, компрометирующіе насъ обоихъ,-- проговорилъ онъ, собравшись съ силами.
   Она молчала, подавленная сознаніемъ, что ей нечѣмъ заплатить по этимъ векселямъ.
   -- Нельзя ли уплатить по нимъ... Я все отдамъ черезъ нѣсколько недѣль,-- въ смущеніи заговорилъ онъ.
   Она еще ниже опустила голову. Она ждала и боялась этихъ словъ.
   -- Я ничего... ничего не спасла!-- отвѣтила она надорванннымъ голосомъ, какъ женщина, кающаяся въ преступленіи.
   Муратовъ вздрогнулъ. Онъ начинать терять голову.
   -- Боже мой, что же мы будемъ дѣлать!-- воскликнулъ онъ въ ужасѣ.-- Кречмеръ потребуетъ уплаты или раскроетъ все... тогда мы погибли.
   -- Я... я... во всемъ виновата!.. Я одна...-- вдругъ болѣзненно воскликнула Софья Дмитріевна и дрожащими руками схватила его руки.-- Прости меня, прости!..
   У нея подогнулись колѣни, и она безсильно опустилась на полъ.
   -- Полноте,-- тихо сказалъ онъ, поднимая ее.-- Я не обвинять пришелъ... Надо спастись... Господи, что же это будетъ!..
   Онъ въ отчаяніи схватился за голову.
   -- Гдѣ-жъ спастись?.. Пусть наказываютъ... я стою... заслужила... всего стою... Не надо спасаться!.. Пусть судятъ вмѣстѣ... сошлютъ... не оставляй меня!
   Она безъ силъ припала къ его рукѣ губами.
   -- Вѣдь и тамъ живутъ же люди... Если ты простишь меня... если ты будешь со мною, я все вынесу,-- шептала она.
   По тѣлу Муратова пробѣжала дрожь.
   -- Что вы говорите! Не вмѣстѣ насъ сошлютъ... не къ одному наказанію присудятъ... Мы не мужъ и жена... Мы чужіе,-- проговорилъ онъ отрывисто.
   Онъ торопливо поднялъ, посадилъ ее на табуретъ и быстро, не простившись съ нею, вышелъ изъ кухни. Она сидѣла съ опущенной головой, съ опущенными руками, и тупо смотрѣла въ полъ. Ея голова работала плохо. Она ничего не могла сообразить. Въ ея умѣ вертѣлись какія-то отдѣльныя слова, а не мысли.
   -- Убила... не спасла ничего... Судить будутъ... Чужіе!..
   Все это вертѣлось, путалось въ ея умѣ, шепталось ею, произносилось вслухъ. Въ эту минуту любой, самый неумѣлый слѣдователь могъ бы получить отъ нея вполнѣ откровенные отвѣты насчетъ всего сдѣланнаго ею: она не владѣла собою.
   

XVIII.

   Муратовъ уже мчался къ Кречмеру. Онъ зналъ, что контора Кречмера была уже закрыта, онъ зналъ, что его самого ждутъ въ театрѣ, но отложить посѣщеніе къ Кречмеру, ждать до утра, у него не было силъ. Ему казалось, что онъ и теперь опоздаетъ предупредить Кречмера относительно предъявленія фальшиваго векселя, что Кречмеръ тотчасъ же предъявитъ этотъ вексель, какъ только узнаетъ о смерти Зимина, что онъ уже узналъ объ этомъ событіи. Нужно было спѣшить и спѣшить, вотъ все, что онъ сознавалъ теперь. Онъ почти взбѣжалъ по лѣстницѣ до дверей конторы и сильно нажалъ пуговку электрическаго звонка. Черезъ минуту передъ нимъ открылась дверь.
   -- Господинъ Кречмеръ!-- отрывисто сказалъ онъ мальчику-еврею.
   -- Контора закрыта,-- лаконично отвѣтилъ тотъ.
   -- Я знаю. Мнѣ нужно видѣть господина Кречмера,-- проговорилъ Муратовъ.
   -- Они ѣдутъ въ театръ, проговорилъ мальчикъ.
   -- Все равно, все равно! Доложите скорѣе,-- настаивалъ Муратовъ.
   Мальчикъ нерѣшительно пошелъ докладывать.
   -- Пожалуйте,-- проговорилъ онъ, возвратившись минутъ черезъ пять назадъ.
   Муратовъ торопливо сбросилъ пальто. Мальчикъ со свѣчою въ рукахъ проводилъ его черезъ пустую комнату конторы въ слѣдующую комнату, гдѣ обыкновенно принималъ посѣтителей Кречмеръ. Теперь обѣ комнаты конторы выглядѣли еще строже, еще холоднѣе. Въ нихъ не было никого. Все было прибрано, все было какъ-то безжизненно и пустынно. Прошло минуть пять прежде, чѣмъ появился самъ Кречмеръ. Онъ былъ щегольски одѣтъ, красиво причесанъ, на его рукахъ блестѣли брильянтовыя и крупныя бирюзовыя кольца, на груди сверкала дорогая булавка съ рубиномъ и брильянтами, его обыкновенно суровое и холодное лицо нѣсколько раскраснѣлось, вѣроятно, отъ вина, и приняло самодовольное, немного сальное и плотоядное выраженіе, нерѣдко встрѣчающееся на лицахъ старыхъ, богатыхъ евреевъ. Кречмеръ теперь не походилъ на того сухого дѣльца, какимъ онъ выглядѣлъ по утрамъ, но напоминалъ собою любящаго пожить, довольнаго собою и своейсудьбой мѣщанина во дворянствѣ, какимъ онъ являла обыкновенно въ театрѣ Берга, въ Буффѣ, въ балетѣ, на пикникахъ и попойкахъ среди кутящихъ тузовъ ростовщичества, биржи и железныхъ дорогъ.
   -- А, это вы!-- проговорилъ онъ, подходя къ Муратову съ довольномъ видомъ, и, фамильярно коснувшись его плеча рукою, добавилъ съ улыбкою:-- ужъ очень деньжонки понадобились?
   Онъ теперь не помѣстился за барикадою своего письменнаго стола, а стоялъ рядомъ съ Муратовымъ.
   -- Только вы скорѣе! Мнѣ нужно ѣхать,-- добавилъ онъ, вытаскивая изъ жилетнаго кармана тяжеловѣсные золотые часы съ толстой цѣпочкой и смотря, который часъ.-- Мы сегодня, знаете, собрались кутнуть,-- засмѣялся онъ.-- Мы вѣдь рѣдко, да мѣтко...
   Повидимому, винные пары ходили у него въ головѣ и заставляли его ежеминутно улыбаться и потирать руки, сверкавшія въ брильянтахъ. Онъ былъ крайне комиченъ.
   -- Вечеръ, кажется, великолѣпный, только на тройкахъ и кататься въ такіе вечера,-- замѣтилъ онъ.
   Муратовъ хотѣлъ заговорить о дѣлѣ.
   -- А, знаете, здѣсь холодновато,-- сказалъ Кречмеръ, потирая руки.-- Перейдемте ко мнѣ...
   Онъ взялъ подъ руку Муратова и провелъ его за письменный столъ въ свою квартиру. Они очутились въ роскошно, хотя и безвкусно-убранномъ кабинетѣ, гдѣ было слишкомъ много мягкихъ дивановъ, разнохарактерной бронзы, малахита, медвѣжьихъ шкуръ на полу. Видно было, что всѣ эти дорогія вещи купились не сразу, а постепенно, въ разныя эпохи, по случаю; хозяинъ хорошо зналъ ихъ цѣнность, но вовсе не понималъ, насколько гармонировали между собою всѣ предметы; съ него было довольно и того, что они дороги и поражаютъ глаза своимъ великолѣпіемъ. Въ кабинетѣ было сильно накурено, точно въ немъ сейчасъ еще пировало нѣсколько мужчинъ. Впрочемъ, вѣроятно, это такъ и было: около камина и въ пепельницахъ валялись еще окурки папиросъ и сигаръ. Войдя въ комнату, Муратовъ услышалъ громкій смѣхъ трехъ-четырехъ мужскихъ голосовъ и смутился. Онъ инстинктивно обвелъ глазами комнату: она была пуста, двери въ нее были заперты, закрыты тяжелыми портьерами, и за этими дверями слышались голоса.
   -- Тамъ у меня пріятели,-- проговорилъ Кречмеръ, замѣтивъ смущеніе Муратова.
   Они подошли къ камину.
   -- Ну-съ, теперь говорите, сколько вамъ надо?-- проговорилъ Кречмеръ, усаживаясь съ Муратовымъ въ высокія готическія кресла у камина, гдѣ еще тлѣли уголья.
   -- Я не за деньгами,-- произнесъ Муратовъ.-- Я пришелъ вамъ сказать, что Зиминъ умеръ...
   -- Ага!-- съ улыбкой протянулъ Кречмеръ такимъ тономъ, точно хотѣлъ сказать Муратову: "значить, ты попался, голубчикъ".
   Муратова передернуло. Онъ не зналъ, какъ бы удачнѣе высказать свое желаніе.
   -- У васъ есть вексель Зимина, переданный вамъ мною,-- продолжалъ Муратовъ.-- Вы, конечно, должны будете его представить, такъ какъ начнется вызовъ кредиторовъ и должниковъ покойнаго...
   Кречмеръ, откинувшись въ креслѣ, молчалъ и улыбался, смотря въ огонь. Муратову казалось, что онъ смѣется надо нимъ. Онъ жестоко ошибался, потому-что Кречмеру въ эту минуту вспомнились совсѣмъ не дѣловые разговоры, а иныя бесѣды, смѣшившія его за только что конченнымъ обѣдомъ. Эти бесѣды вспоминались ему еще ярче подъ звуки несмолкавшаго въ сосѣдней комнатѣ смѣха.
   -- Я попросилъ бы васъ не представлять этого векселя, такъ какъ...-- началъ Муратовъ и на минуту остановился:-- такъ какъ этотъ вексель можетъ компрометировать жену Зимина...
   Кречмеръ бросилъ на него лукавый взглядъ и, подмигнувъ ему, ударилъ его слегка, по колѣнкѣ.
   -- Хорошенькая бабенка?-- проговорилъ онъ.
   Муратовъ постарался небрежно усмѣхнуться. Но его улыбка вышла какою-то плачевною и кислою.
   -- Такъ какъ же мы это сдѣлаемъ?-- добродушно спросилъ Кречмеръ.-- Надо, надо помочь ей! Что-жъ напрасно губить бабенку.
   Муратовъ начиналъ оживать.
   -- Я дамъ вамъ вексель отъ себя, а этотъ вы уничтожите,-- проговорилъ онъ.
   -- Ахъ, вы, фантазеры!-- отвѣтилъ Кречмеръ, шутливо дотрогиваясь до его руки.-- Такъ дѣла не дѣлаются... Свой вексель вы дадите?.. Что значитъ вашъ вексель?..
   Муратовъ хотѣлъ что-то сказать, но Кречмеръ повторилъ снова:
   -- Нѣтъ, вы мнѣ скажите, что значитъ вашъ вексель?
   Кречмеръ опять добродушно засмѣялся.
   -- Позвольте, вы же имѣете дѣло съ благороднымъ человѣкомъ.-- проговорилъ Муратовъ въ смущенія.
   -- О!-- поднялъ руку Кречмеръ съ серьезнымъ выраженіемъ лица.-- Я никогда не сомнѣвался въ этомъ, никогда!
   Онъ протянулъ руку Муратову и пожалъ его руку, точно увѣряя его въ своей преданности и въ своемъ уваженіи.
   -- Но у васъ нѣтъ средствъ,-- продолжалъ онъ наставительнымъ тономъ.-- Вы плохо распоряжаетесь деньгами... Знаете, въ чемъ главное различіе между вами нами, дѣловыми людьми? Скажите мнѣ, знаете ли вы это?
   Муратовъ затруднялся отвѣтомъ.
   -- Ну, я вамъ скажу,-- пояснилъ Кречмеръ.-- Мы наживаемъ рубли и тратимъ полтинники; вы же не наживаете и полтинниковъ, а тратите рубли! Вотъ и вся разница!.. Право!.. Другого различія между нами нѣтъ, всѣ мы люди...
   Кречмеръ былъ доволенъ придуманнымъ имъ сравненіемъ, и вся его физіономія озарилась широкою улыбкою.
   -- Я женюсь,-- проговорилъ Муратовъ: -- женюсь на-дняхъ на очень богатой особѣ...
   -- А! На-дняхъ?.. на-дняхъ?.. Ну, у васъ, кажется, теперь еще не вѣнчають,-- произнесъ, что-то соображая, Кречмеръ.
   -- Я говорю: на-дняхъ, потому что постъ уже кончился, пройдутъ праздники, и въ первыхъ числахъ января будетъ моя свадьба,
   -- Могу спросить, на комъ?-- вѣжливо освѣдомился Кречмеръ.
   Муратовъ отвѣтилъ не вдругъ, точно ему было тяжело произнести здѣсь фамилію своей невѣсты.
   -- На Сухаревой,-- отвѣтилъ онъ, наконецъ, собравшись съ силами.
   -- А-а! Прекрасная партія! Прекрасная партія! Поздравляю, поздравляю отъ души!-- проговорилъ Кречмеръ, снова пожимая ему руку.-- Значитъ, городскіе слухи вѣрны. Я, признаюсь вамъ, не совсѣмъ довѣрялъ имъ... но я очень радъ, очень радъ за васъ...
   -- Вы понимаете, что я заплачу все тотчасъ послѣ женитьбы,-- сказалъ Петръ Павловичъ.
   -- Да, да, большое состояніе, очень большое! Говорятъ, у дѣвушки сорокъ или пятьдесятъ тысячъ годового дохода, не считая того, что ей оставитъ послѣ своей смерти мать.
   -- Кажется, что около того... Итакъ, вы видите, что вы ничѣмъ не рискуете, взявъ отъ меня вексель взамѣнъ векселя Зимина,-- произнесъ Муратовъ.
   Кречмеръ покачалъ головою.
   -- А если вдругъ...-- Кречмеръ остановился и потомъ окончилъ:-- если вы умрете до свадьбы?
   Муратовъ смутно угадалъ, что Кречмеръ хотѣлъ сказать вовсе не то, что сказалъ: "а если вы лжете?" "а если вы не женитесь?" "а если вамъ откажутъ?"
   -- Ну, я постараюсь дожить какъ-нибудь до этого времени,-- усмѣхнулся Петръ Павловичъ.-- Женитьба моя -- дѣло рѣшенное, помѣшать ей ничто не можетъ.
   -- Отчего же бы вамъ не взять у невѣсты теперь тысячъ десять-пятнадцать, чтобы расплатиться со мною вообще?-- задумчиво произнесъ Кречмеръ.-- Это было бы всего проще.
   -- Брать у невѣсты деньги наканунѣ свадьбы!-- воскликнулъ Муратовъ.-- Это было бы уже слишкомъ!
   -- Да, да. Неловко!..-- согласился съ серьезнымъ видомъ старикъ.-- Но вѣдь вы же хотите выгородить Зимину въ этомъ дѣлѣ... Надо такъ или иначе это уладить... Обмѣнить векселя Зимина на ваши векселя я положительно не могу... Теперь рисковать нельзя, тѣмъ болѣе, что за одинъ этотъ вексель, между нами будь сказано, мнѣ дадутъ родственники Зиминой съ удовольствіемъ десять тысячъ... Я васъ увѣряю... Кромѣ того...
   Кречмеръ облокотился на ручку кресла и съ таинственнымъ видомъ нагнулся къ Муратову.
   -- Кромѣ того, я сильно подозрѣваю, что мнѣ былъ бы очень благодаренъ старшій Аносовъ, если бы я представилъ этотъ вексель Зимина, выданный на ваше имя, съ бланковой надписью его брата. Вы вѣдь, конечно, знаете, какіе слухи ходятъ объ отношеніяхъ этихъ двухъ братьевъ?..
   Муратовъ поблѣднѣлъ, какъ полотно. Теперь онъ сообразилъ, что Кречмеръ дѣйствительно могъ разсчитывать на крупныя благодарности со стороны родственниковъ Зимина и со стороны старшаго брата молодого Аносова. Онъ теперь уже боялся, что Кречмеръ потребуетъ за этотъ вексель десятки тысячъ. Его била лихорадка. Въ эту минуту дверь въ кабинетъ отворилась, и въ нее просунулось длинное лицо одного изъ тощихъ конторщиковъ, племянника и наслѣдника бездѣтнаго вдовца Кречмера. Носъ этого конторщика походилъ теперь на тоненькій кончикъ свеклы; его совсѣмъ сузившіеся черные глазки блистали масломъ, широкій ротъ осклаблялся глуповатой улыбкой подгулявшаго человѣка; длинныя руки его игриво и весело болтались въ воздухѣ, выдѣлывая какіе-то жесты. Въ другое время Муратовъ разразился бы неудержимымъ смѣхомъ при видѣ развеселившагося смиренника, напоминавшаго теперь брыкающагося и задирающаго хвостъ теленка, впервые попавшаго въ открытое поле.
   -- Прикажете ждать васъ или ѣхать?-- спросилъ онъ, подмигивая дядѣ.-- Ахъ, мое почтеніе, господинъ Муратовъ!-- обратился онъ развязно къ Муратову, который и не подозрѣвалъ, что тотъ знаетъ его фамилію.-- Вы тоже съ нами-съ поѣдете?.. Мы сегодня совсѣмъ того... кутнули... А что еще будетъ!
   Длинныя руки замахали въ воздухѣ.
   -- А-а!-- ударилъ себя по лбу Кречмеръ.-- Я. и забылъ! заболтался съ вами!.. Сейчасъ, сейчасъ иду!-- отвѣтилъ онъ племяннику.
   -- Хорошо-съ!-- отвѣтилъ племянникъ и обратился къ Муратову:-- Прощайте-съ, господинъ Муратовъ!.. Пожелайте намъ хорошо веселиться!..
   Молодой конторщикъ шаркнулъ ногой.
   Казалось, онъ вознаграждалъ себя за вѣчное молчаніе и вѣчную неподвижность во время занятій въ конторѣ. Черезъ минуту его длинноносая фигура скрылась за дверью.
   -- Да, такъ мы кончимъ этотъ разговоръ завтра,-- сказалъ Кречмеръ Муратову.-- Я готовъ сдѣлать вамъ услугу; признаюсь, бабенку мнѣ эту жаль компрометировать... тысячъ десять, вѣроятно, покроютъ мои счеты съ вами... Но... но я попрошу васъ расплатиться наличными деньгами... ваши векселя тутъ не могутъ помочь... Теперь рисковать нельзя, такія времена... Но до суда, конечно, я не желалъ бы доводить дѣла... Тутъ и безъ того одно такое дѣло начинается... Вы вѣдь знаете Винтера, глупый такой мальчишка изъ прихвостней...
   -- Да, знаю...
   -- Ну, вотъ тоже, кажется, попался... Поддѣлалъ чеки отъ имени дяди... Дядя у него почтенный человѣкъ, съ деньгами... Дѣло будетъ скверное... Ужъ теперь такія времена... Всѣ хотятъ жить, а наживать умѣютъ немногіе...
   Муратовъ всталъ и пошелъ, провожаемый Кречмеромъ. Онъ совершенно упалъ духомъ, его лицо было страшно блѣдно. Онъ машинально надѣлъ пальто, спустился съ лѣстницы. У подъѣзда, гремя мелкими бубенчиками, стояли двѣ бойкія тройки, взрывавшія копытами снѣгъ.
   "Мы наживаемъ рубли и проживаемъ полтинники, а вы не наживаете и полтинниковъ, а проживаете рубли",-- раздавалась въ головѣ Муратова фраза Кречмера.
   "Куда теперь ѣхать?" думалось ему. Въ театръ въ ложу Сухаревыхъ? Но возможно ли въ его положенія явиться въ ярко-освѣщенный театральный залъ? Онъ сознавалъ, что онъ выглядитъ, должно-быть, страшно. Домой? Но онъ сознавалъ, что нигдѣ не найдетъ теперь себѣ покоя. Онъ взглянулъ на часы: было половина девятаго. Черезъ полтора, черезъ два часа кончится спектакль. Нужно убить это время и потомъ идти къ Сухаревымъ. Нужно рѣшиться на послѣдній шагъ: открыть все Юліи Николаевнѣ. Что она подумаетъ о немъ? Не сочтетъ ли она его негодяемъ, который нарочно устраивалъ дѣло такъ, чтобы она не имѣла возможности отказать ему въ деньгахъ, отказаться отъ него? Продолжаетъ ли она любить его попрежнему? Не пробудилъ ли въ ея душѣ его проступокъ отвращенія къ нему? И зачѣмъ это онъ такъ безтактно извинялся передъ нею? Это еще болѣе возбудило ее противъ него. Онъ переживалъ теперь тяжелую пытку, онъ расплачивался за долгіе годы безпечальнаго житья. Нельзя ли обратиться къ кому-нибудь изъ богатыхъ пріятелей? Да, хороши эти богачи! Они тратятъ десятки тысячъ на подарки кокоткамъ и актрисамъ, но у нихъ почти никогда нѣтъ наличныхъ денегъ. Ни у одного изъ нихъ не найдется десяти тысячъ рублей для спасенія пріятеля. Да и повѣрятъ ли они ему? Не лучше ли спросить деньги у старухи Сухаревой? Но вѣдь она разболтаетъ все и сыну, и Юліи Николаевнѣ; сынъ разскажетъ это всему городу, а Юлія Николаевна -- о, она еще болѣе станетъ подозрѣвать его, Муратова, въ грязныхъ цѣляхъ, въ безчестныхъ планахъ. Нѣтъ, нужно испить до конца чашу этой горечи, нужно покаяться съ глазу на глазъ передъ Юліей Николаевной.
   "Бѣдная дѣвушка, за что я заставляю тебя страдать!" -- почти вслухъ съ глубокимъ чувствомъ проговорилъ онъ.
   Онъ торопился домой, блѣдный, смущенный, и заперся въ своей квартирѣ. Онъ боялся, что къ нему кто-нибудь войдетъ. Передъ нимъ теперь встало все его прошлое, ему представлялось близкое объясненіе съ невѣстой, и его бросало въ жаръ и въ холодъ. Что онъ будетъ говорить? Какъ онъ будетъ объясняться? Онъ ничего не могъ придумать. Онъ чувствовалъ, что слезы подступаютъ къ его горлу, душатъ его. Его губы невольно шептали какія-то мольбы. Случайно его взглядъ упалъ на небольшой образокъ, висѣвшій высоко въ углу его спальни. Въ его головѣ промелькнула мысль, что онъ украшалъ стѣны своей квартиры пошлыми изображеніями голыхъ Фринъ и Психей и постарался запрятать повыше этотъ едва замѣтный образокъ, которымъ когда-то благословила его мать. Лучше бы ужъ совсѣмъ не вѣшать его, совсѣмъ изгнать изъ комнаты, чѣмъ стыдливо прятать его подъ потолокъ отъ взоровъ постороннихъ посѣтителей. Да, лучше бы, но онъ боялся сдѣлать это, потому что хотя онъ и глумился часто надъ многими вопросами вѣры, а все-таки суевѣрно молился тайкомъ отъ всѣхъ въ трудныя минуты жизни. Теперь въ его головѣ мелькала мысль, что Богъ наказываетъ его за его глумленія, за его стремленіе казаться невѣрующимъ, за его молитвы, совершаемыя, какъ преступленіе, тайкомъ отъ всѣхъ. Онъ вспомнилъ, какъ разъ Аносовъ, смѣясь, замѣтилъ ему: "ого, ты и образа у себя повѣсилъ", а онъ отвѣтилъ ему, краснѣя: "да, это хозяйскіе, никакъ не желаютъ убрать ихъ!" На его глаза навернулись слезы. Онъ опустился на колѣни, склонилъ къ полу свою голову и молился уже со слезами, шецча, какъ нервная женщина, вмѣсто молитвъ отрывистыя фразы: "Не попусти! не погуби! спаси меня!.. Прости мнѣ мои грѣхи!.. Обрати меня на путь истины!.. Грѣшенъ я; много грѣшенъ передъ Тобою, но помилуй меня... помилуй!.."
   Онъ былъ пришибленъ, униженъ, жалокъ.
   

XIX.

   Около одиннадцатаго часа онъ вышелъ изъ дому.
   -- Пріѣхали господа изъ театра?-- спросилъ онъ у швейцара Сухаревыхъ.
   -- Нѣтъ-съ, еще не пріѣзжали,-- отвѣтилъ швейцаръ.
   -- Я подожду!
   Петръ Павловичъ сбросилъ пальто и прошелъ въ залъ. Заложивъ руки за спину, опустивъ голову, онъ тихо ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ, слабо освѣщенной сверху лампой" Иногда онъ останавливался, не то обдумывая что-то, не то прислушиваясь къ чему-то. Наконецъ, на улицѣ послышался шумъ подъѣзжавшаго экипажа. Раздались голоса. Онъ узналъ въ нихъ голоса генеральши Сухаревой, tante Catiche и Юліи Николаевны. У него замерло сердце; онъ готовъ былъ убѣжать; въ его головѣ мелькнула мысль: "достаточно приставить къ виску револьверъ, спустить курокъ, и всѣ испытанія кончатся".
   -- Хорошъ, хорошъ, батюшка!-- встрѣтила его старуха.-- Юлія чуть не захворала, поджидая тебя.
   -- Не могъ... задержали,-- запинаясь, проговорилъ Петръ Павловичъ.
   -- Я ужъ думала, не захворали ли вы вдругъ,-- заговорила tante Catiche.
   -- Нѣтъ... ничего...
   Муратовъ едва переводилъ духъ. Юлія Николаевна молча поздоровалась съ нимъ и смутилась при видѣ выраженія его лица: онъ былъ не похожъ на себя.
   -- Чай подавайте!-- обратилась генеральша къ лакею.-- Мы сейчасъ придемъ въ столовую.
   -- Все готово-съ,-- отвѣтилъ лакей.
   Муратовъ тихо, запинаясь, прошепталъ Юліи Николаевнѣ:
   -- Мнѣ надо будетъ поговорить съ вами...
   Юлія Николаевна вопросительно подняла на него глаза и въ смущеніи спросила:
   -- Сейчасъ?
   -- Послѣ чаю,-- послышался отвѣтъ.
   Чай прошелъ вяло. Болтала одна генеральша. Наконецъ, Юлія Николаевна поднялась и проговорила:
   -- Кузенъ, пройдемтесь по залѣ... Я устала сегодня сидѣть...
   Они вышли.
   Они вошли въ залу, прошли оттуда въ синюю гостиную. Юлія Николаевна, предчувствуя что-то недоброе, съ замирающимъ сердцемъ ждала, что онъ скажетъ.
   -- Жюли, вѣришь ли ты, что я тебя люблю?-- наконецъ, проговорилъ онъ.
   -- Что за вопросъ?-- прошептала она.-- Ты знаешь... я выхожу за тебя замужъ...
   Она была встревожена, смущена.
   -- Да, ты идешь за меня замужъ, ты дала мнѣ слово, но ты не знала вполнѣ моей прошлой жизни...
   Она остановила его движеніемъ руки.
   -- Не говори мнѣ о ней... Забудь о ней%самъ... Ты самъ замѣтилъ мнѣ, что это дурная жизнь...
   -- Да, дурная, проклятая жизнь, но я не могу забыть о ней, отдѣлаться отъ нея, покуда остаются ея слѣды,-- горячо проговорилъ онъ.
   Она сдвинула брови и удвоила вниманіе.
   -- Слѣды? Какіе? О чемъ ты говоришь?
   -- Я запуталъ свои денежныя дѣла...
   Она опустила руки: ей вдругъ вспомнились слова сестры: "онъ женится на тебѣ потому, что запуталъ свои денежныя дѣла". Да, онъ слово въ слово повторилъ фразу ея сестры. Вообще онъ говорилъ все то, что говорила ея сестра. Можетъ-быть, онъ и точно женится на ней только ради поправленія своихъ денежныхъ дѣлъ.
   -- Я это знаю,-- тихо отвѣтила Юлія Николаевна.
   -- Знаешь?
   -- Да. Сестра мнѣ говорила уже объ этомъ.
   Онъ весь вспыхнулъ.
   -- А! Она говорила тебѣ?-- воскликнулъ онъ.-- Она говорила, что я женюсь на тебѣ, потому что мнѣ нужны деньги, что имѣй я деньги, и я никогда не женился бы на тебѣ?
   -- Да,-- коротко и твердо отвѣтила Юлія Николаевна, взглянувъ прямо ему въ лицо своими ясными глазами.
   Онъ смутился: дѣйствительно, онъ сначала хотѣлъ присвататься за нее ради денегъ, онъ хотѣлъ сдѣлать неизбѣжною эту свадьбу, чтобы выпутаться изъ денежныхъ затрудненій. Но развѣ теперь онъ не любилъ ея? Развѣ онъ промѣнялъ бы ее теперь на болѣе богатую невѣсту?
   -- И ты вѣришь ей?-- спросилъ онъ.
   Она взглянула куда-то въ сторону.
   -- Въ послѣднее время я сама не знаю, чему я вѣрю и чему не вѣрю,-- болѣзненнымъ тономъ отвѣтила она.
   -- Жюли!-- воскликнулъ онъ и припалъ къ ея рукѣ.-- Ты права! Ты права! Ты имѣешь право не вѣрить мнѣ, считать меня негодяемъ! Это самое страшное наказаніе за все мое прошлое! Послѣ, черезъ долгіе годы, я заслужу твое прощеніе, я завоюю твою любовь, твою вѣру въ мою искренность. Теперь же...
   Онъ остановился, взволнованный, со слезами на глазахъ. Онъ былъ жалокъ въ эту минуту. До сихъ поръ такимъ жалкимъ, плачущимъ, слабымъ онъ являлся только въ своей спальнѣ, когда его никто не видѣлъ. Теперь онъ являлся такимъ передъ другимъ лицомъ. Юлія Николаевна стояла, опустивъ голову, ждала, что онъ скажетъ. А у него все сильнѣе и сильнѣе подступали слезы; наконецъ, онъ не выдержалъ и зарыдалъ, опустившись на диванъ и закрывъ лицо руками.
   -- Я не могу, не могу!-- прошепталъ онъ.-- Это свыше моихъ силъ... Нѣтъ, пусть лучше дѣлаютъ, что хотятъ... Пусть лучше судятъ...
   Юлія Николаевна продолжала стоять. Ея брови были сдвинуты, выраженіе лица было серьезно, даже строго. Она походила теперь уже не на дѣвочку, а на женщину, переживающую тяжелую внутреннюю борьбу. Прошло минуты двѣ, наконецъ, она подняла голову, подошла къ нему и провела рукою по его волосамъ. Въ этомъ жестѣ было что-то материнское.
   -- Полно, Пьеръ,-- тихо сказала она.-- Говори мнѣ все... Я выслушаю все спокойно...
   Онъ, не поднимая головы, не глядя на нее, прильнулъ къ ея рукѣ.
   -- Я... я... выдалъ фальшивые векселя,-- тихо сказалъ онъ.-- Ты, конечно, не знаешь, что это значитъ. Меня могутъ за это судить, сослать въ Сибирь... Но мало того, что я запуталъ себя, я запуталъ и Жоржа Аносова... Онъ пострадаетъ также... Это было подло... гнусно...
   Юлія Николаевна, не шевелясь, слушала его.
   -- Завтра, послѣзавтра я долженъ заплатить по этимъ векселямъ или... У меня нѣтъ денегъ... Мнѣ негдѣ достать...
   -- Сколько нужно?-- отрывисто спросила она.
   -- Десять, двѣнадцать тысячъ...
   -- Хорошо,-- сухо отвѣтила она.
   Онъ снова прильнулъ къ ея рукѣ губами. Ему было стыдно глядѣть на нее. У него не хватило силъ увѣрять ее теперь въ своей любви. Онъ сознавалъ, что и ей въ эту минуту было тяжело его присутствіе. Онъ поднялся съ мѣста, сжалъ ея руку и пошелъ. Она не останавливала его, не шла его провожать, оставшись стоять у стола. Минуты черезъ двѣ она какъ бы опомнилась и прошла въ свою спальню. Къ ней вошла горничная.
   -- Не надо, я сама раздѣнусь,-- отрывисто проговорила Юлія Николаевна.
   Горничная вышла. Юлія Николаевна опять впала въ раздумье. Она теперь уже совсѣмъ не походила на ту дѣвочку, какою она была такъ недавно. Теперь ее не манило уже замужество, какъ что-то таинственно-прекрасное, какъ что-то неизвѣданно-обольстительное. Оно уже потеряло для нея всю свою поэтическую прелесть съ того дня, когда она побывала у Муратова. Тогда онъ своими животно-страстными ласками разбилъ ея дѣвическія смутныя мечты о поэзіи любви, теперь, онъ пошатнулъ въ ней вѣру въ его любовь къ ней вообще. Что если онъ дѣйствительно ищетъ только ея денегъ? Что если онъ любитъ другую? Что, если его раскаяніе, его отвращеніе къ прежней разгульной жизни обусловливается только безденежьемъ? Вѣдь ея супружеская жизнь съ нимъ, утратившая въ ея глазахъ всю таинственную прелесть и заманчивость, сдѣлается мрачнымъ адомъ. Но какъ же отказать ему теперь, когда кромѣ него она, какъ ей казалось теперь, ни за кого не рѣшится выйти замужъ? Не разсчитывалъ ли онъ именно на это, дѣлая умышленно невозможнымъ для нея отступленіе? Не лгалъ ли онъ ей, когда говорилъ, что онъ любить ее и только ее одну? У кого спросить совѣта, гдѣ искать поддержки? Она была одна, одна и одна, не знающая жизни, неопытная и безсильная. Если бы ее иначе воспитали, если бы у нея была разумная, любящая семья, она не сбилась бы съ пути, она не сдѣлала бы ошибокъ, она не мучилась бы теперь...
   Часы шли за часами, а она не ложилась спать. Она то плакала, то молилась, то какъ-то стихала и серьезно задумывалась, но эти думы были тяжелы, такъ какъ онѣ состояли изъ однихъ вопросовъ, на которые она не умѣла дать отвѣтовъ, и сознавала, что этихъ отвѣтовъ ей не дадутъ ни мать, ни сестра, ни братъ, ни tante Catiche. Они или не понимаютъ ничего, или изолгались, или ни о чемъ не задумывались. Ей теперь дѣлались всѣ эти люди или противны, или жалки; она понимала, что они не могутъ ей служить руководителями... Но на что же она можетъ надѣяться? На время, на опытъ? Не подождать ли выходить замужъ, не присмотрѣться ли поближе къ людямъ и къ жизни? Не испытать ли любви Муратова отсрочкою свадьбы?..
   Когда на другой день она проснулась, ея лицо сильно измѣнилось. Мать заботливо спросила ее:
   -- Здорова ли ты?
   -- Я? Ничего!-- отвѣтила она.
   Во время чаю она спросила мать:
   -- Мама, когда же мнѣ будутъ дѣлать приданое?
   Генеральша оживилась, видя въ перспективѣ возможность разъѣзжать по магазинамъ.
   -- Да, надо будетъ поскорѣе начать,-- отвѣтила она.
   -- Ты изъ своихъ денегъ будешь все дѣлать?
   -- Ну да, и изъ своихъ, и изъ твоихъ! Надо будетъ взять твои деньги у мужа Мари.
   -- Да, ты возьми. Я хотѣла бы имѣть и у себя лично деньги, чтобы распоряжаться по своему усмотрѣнію.
   -- Ахъ, разумѣется, нельзя же предоставить все другимъ, нужно все дѣлать по своему вкусу. Замѣтила ты вчера, какъ красивы были брильянты на Адели Муратовой?
   -- Да, очень хороши,-- отвѣтила Юлія Николаевна, ничего не замѣтившая во время спектакля вслѣдствіе тревоги объ отсутствіи Петра Павловича.-- Я хотѣла бы купить себѣ что-нибудь подобное.
   -- Да, да, это будетъ хорошо! Мы съ тобой поѣдемъ. Я увѣрена, что эти брильянты куплены у Бодэна или у Зефтигена. Надо будетъ сегодня же объѣздить. Впрочемъ, самое лучшее будетъ заказать все по своему вкусу. Я на-дняхъ видѣла розу для волосъ -- это просто прелесть! Вся сдѣлана изъ бѣлыхъ брильянтовъ и только въ серединѣ нѣсколько розовыхъ брильянтовъ и самыхъ свѣтлыхъ рубиновъ; нѣжность цвѣтовъ изумительная и при малѣйшемъ колебаніи она просто горитъ, горитъ... Хорошо бы тебѣ заказать такую для поддержки подвѣнечнаго вуаля сзади. Это было бы эффектно: точно упавшая и запутавшаяся въ блондахъ роза...
   -- Да, да, это будетъ хорошо,-- безсознательно согласилась Юлія Николаевна.
   Генеральша напала на своего конька: она уже впередъ предвкушала всѣ наслажденія разъѣздовъ по магазинамъ, перерываніе товаровъ, примѣряніе вещей. Она говорила объ этомъ предметѣ съ тѣмъ захлебываніемъ, съ какимъ проголодавшійся обжора говоритъ о вкусныхъ блюдахъ.
   -- Но я все-таки попрошу дать мнѣ лично на руки часть денегъ,-- проговорила Юлія Николаевна.
   -- Хорошо, хорошо!
   -- Мнѣ, мама, много, много нужно... Тысячъ пятнадцать... Я буду тогда знать, что и я богата...
   У Юліи Николаевны замирало сердце: она боялась отказа.
   -- Ха-ха-ха!-- захохотала генеральша.-- Дать ей пятнадцать тысячъ, чтобы она знала, что и она богата! Дурочка моя! Ты думаешь, что пятнадцать тысячъ -- богатство! Нашъ Яшка въ прошломъ году въ одинъ день поднесъ танцовщицѣ Неспѣловой однихъ брильянтовъ на двадцать тысячъ! И это такъ, ни за что, ни про что! А она будетъ считать себя богатой, имѣя въ рукахъ пятнадцать тысячъ! Посмотрю я, много ли ты на нихъ сдѣлаешь!
   -- Я, можетъ-быть, ничего не буду на нихъ дѣлать, а положу въ шкатулку и буду знать, что у меня есть свои деньги,-- замѣтила Юлія Николаевна.
   -- У тебя и есть свои деньги, но не пятнадцать, не двадцать тысячъ, а сорокъ пять тысячъ ежегоднаго дохода, кромѣ того, что ты получишь послѣ меня,-- проговорила генеральша, взявъ дочь за подбородокъ и цѣлуя ее въ лобъ.
   Онѣ встали изъ-за стола.
   -- Такъ ты мнѣ дашь, мама, деньги?-- спросила Юлія Николаевна.
   -- Хорошо, хорошо!-- отвѣтила генеральша.-- А мы, въ самомъ дѣлѣ, сегодня же поѣдемъ смотрѣть нѣкоторыя вещи для пряданаго. Погода, кажется, отличная... Ахъ, я совсѣмъ забыла!-- вдругъ нахмурилась старуха.-- Мари вѣдь хотѣла сегодня пріѣхать, вѣроятно, за тобою... Она, должно-быть, сейчасъ будетъ сюда!
   -- Я не поѣду болѣе къ ней!-- рѣзко отвѣтила Юлія Николаевна.
   -- То-есть какъ же это?-- въ недоумѣніи спросила мать, считавшая невозможнымъ серьезно возражать требованіямъ Марьи Николаевны.
   -- Да такъ: просто не поѣду -- вотъ и все,-- холодно отвѣтила Юлія Николаевна.
   Старуха съ недовѣріемъ покачала головой. Она и радовалась тому, что ея дочь хочетъ остаться жить у нея, и не вѣрила въ возможность этого счастья.
   Черезъ полчаса, дѣйствительно, пріѣхала Марья Николаевна. Бросивъ пристальный взглядъ на нее, можно было замѣтить въ ней сильную перемѣну. Она словно похудѣла и была блѣднѣе, чѣмъ обыкновенно. Только при помощи довольно большихъ усилій она сохраняла равнодушный и спокойный видъ, стараясь скрыть свое внутреннее волненіе. Дѣло въ томъ, что послѣдніе дни были самыми тяжелыми днями въ ея жизни: ея мужъ, раздражаемый свѣтскими толками и предположеніями насчетъ близкой женитьбы Муратова на Юліи Николаевнѣ, пріѣзжалъ каждый день домой въ такомъ настроеніи, что не церемонился уже вовсе съ женою даже при слугахъ. Оскорбленія, упреки, угрозы, все это обрушивалось на нее, и, въ концѣ концовъ, слышалось одно и то же приказаніе привезти немедленно сестру въ ихъ домъ. Иногда можно было подумать, что онъ начинаетъ сходить съ ума отъ безсильной злобы, отъ сознанія, что не сегодня, такъ завтра "негодяй" Муратовъ, въ качествѣ мужа Юліи Николаевны, получитъ право потребовать у него, у Николая Аносова, отчетъ по опекѣ. Эта мысль приводила Аносова въ ярость, и онъ нападалъ на жену. Несмотря на всю свою выдержку, на всю привычку къ подобнымъ сценамъ, Марья Николаевна, говорившая словами мужа, одѣвавшаяся по вкусу мужа, любившая и ненавидѣвшая по волѣ мужа, падала духомъ и не знала, какъ помочь дѣлу. Взять съ собой сестру отъ матери она не надѣялась и оттягивала, по возможности, попытку сдѣлать это. Но, наконецъ, настоянія мужа сдѣлались настолько невыносимыми, что она рѣшилась ѣхать къ матери за сестрой, мало вѣря въ успѣхъ своей попытки. Она поздоровалась съ матерью, съ теткою и сестрой, перекинулась съ ними нѣсколькими фразами и, наконецъ, проговорила:
   -- Я за тобой пріѣхала, Julie.
   -- Я останусь здѣсь,-- твердо проговорила Юлія Николаевна.
   -- Ахъ, ты совсѣмъ, какъ дѣвочка, хочешь улизнуть отъ уроковъ,-- улыбнулась небрежною улыбкою Марья Николаевна.-- Твоя англичанка соскучилась уже о тебѣ.
   -- Англичанка можетъ такъ же жить при мнѣ здѣсь, какъ и у тебя, если мнѣ вздумается продолжать занятіе англійскимъ языкомъ,-- сухо отвѣтила Юлія Николаевна.
   Генеральша и tante Catiche сидѣли, какъ на иголкахъ, уже предчувствуя бурю. Имъ, кажется, очень хотѣлось спрятать свои головы и заткнуть свои уши, чтобы не видѣть и не слышать предстоявшаго сраженія. Марья Николаевна нахмурилась.
   -- Я тебя не понимаю,-- проговорила она.
   -- Мнѣ кажется, дѣло такъ просто, что его не трудно понять,-- отвѣтила Юлія Николаевна.-- Я хочу жить у матери, а не въ чужомъ домѣ -- вотъ и все!
   -- Ахъ, я не знала, что ты считаешь мой домъ чужимъ домомъ!-- обидчиво проговорила Марья Николаевна.
   -- Не твой домъ, а домъ твоего beau père, домъ твоего мужа,-- пояснила Юлія Николаевна.-- Ты сама въ немъ чужой человѣкъ...
   Марья Николаевна взглянула на мать, какъ бы требуя ея поддержки, но генеральша торопливо встала и начала усердно отыскивать что-то на этажеркѣ. Марья Николаевна не выдержала и вспылила.
   -- Это кто же тебѣ присовѣтовалъ остаться здѣсь? Твой женихъ, monsieur Mouratoff, конечно? Ему здѣсь удобнѣе вскружить тебѣ окончательно глупую головку.
   -- Напротивъ того, ему было бы удобнѣе, если бы я была у тебя,-- усмѣхнулась Юлія Николаевна.-- Напоминая мнѣ постоянно о немъ, браня его постоянно при мнѣ, ты только пробудила бы во мнѣ еще большую любовь въ кузену. Здѣсь же я могу видѣть его самого, могу узнать сама всѣ его дурныя стороны.
   -- О, Боже мой, какое самомнѣніе!-- съ ироніей воскливнула Марья Николаевна.-- Какъ это ты разсмотришь его дурныя стороны, вѣшаясь ему на шею и только дожидаясь первой возможности выйти замужъ за этого...
   -- Пожалуйста, не доканчивай,-- перебила ее Юлія Николаевна.-- Никто не вѣшается здѣсь на шею кузену Пьеру, никто не торопится выйти за него замужъ. Выйду ли я за него -- это еще вопросъ, но что я не выйду за него раньше, чѣмъ черезъ годъ -- это несомнѣнно.
   Марья Николаевна съ недоумѣніемъ посмотрѣла на сестру и потомъ, словно что-то сообразивъ, съ ироніей передернула плечами:
   -- Ахъ, вѣроятно, институтская размолвка!-- проговорила она.
   -- Ты ошибаешься, Marie, считая меня ребенкомъ,-- отвѣтила Юлія Николаевна.-- Можетъ-быть, ты и была права прежде, но я за эти дни много выросла,-- съ горечью прибавила она.
   Марья Николаевна нѣсколько смутилась. Въ ея душѣ опять мелькнуло подозрѣніе насчетъ дѣйствительныхъ отношеній Муратова къ ея сестрѣ:
   -- Я, право, ровно ничего не понимаю,-- проговорила она въ замѣшательствѣ.
   -- Ты мнѣ говорила, что кузенъ Пьеръ любитъ не меня, а мои деньги,-- сказала Юлія Николаевна.-- Но вѣдь этоже можно будетъ сказать о каждомъ женихѣ, который присватается за меня. Мое богатство ни для кого не тайна. Я люблю кузена Пьера и хотѣла бы думать, что онъ любитъ меня не за однѣ деньги! Для того, чтобы убѣдиться въ этомъ, я рѣшилась подождать годъ, присмотрѣться къ нему, провѣрить его...
   У Марьи Николаевны промелькнула въ головѣ мысль о томъ, что въ продолженіе года Муратовъ можетъ совсѣмъ запутаться въ долгахъ.
   -- Ну, а если, онъ черезъ годъ будетъ не въ состояніи жениться на тебѣ?-- проговорила она, глядя испытующлмъ взглядомъ на сестру и вспоминая ея слова о томъ, что теперь она должна выйти замужъ за Муратова.
   -- Тогда я не выйду ни за кого,-- твердо отвѣтила Юлія Николаевна.
   Марья Николаевна опять смутилась. Опять подозрѣнія сильнѣе закопошились въ ея головѣ. Если сестра не выйдетъ замужъ -- это не бѣда; они, Аносовы, дольше могутъ играть ея деньгами, дольше могутъ опекать ее. Да, она и не выйдетъ замужъ, потому что Муратовъ въ годъ успѣетъ окончательно запутаться въ долгахъ, и еще въ какихъ долгахъ! Но для чего же сестра хочетъ жить у матери? Не лучше ли, не выгоднѣе ли переманить ее къ себѣ?
   -- Я, Julie, не имѣю ничего противъ твоего рѣшенія, дѣлающаго честь твоей разсудительности,-- довольно ласково сказала Марья Николаевна.-- Но я надѣюсь, что ты не останешься здѣсь. Maman уже мало выѣзжаетъ въ свѣтъ, она...
   -- Мнѣ не для чего теперь выѣзжать въ свѣтъ,-- перебила ее Юлія Николаевна.-- Вѣдь туда невѣстъ на смотръ женихамъ вывозятъ, а мнѣ уже не нужны женихи. Да, кромѣ того, Маша, ты меня всегда учила приличіямъ,-- не безъ ироніи замѣтила она:-- и я теперь вполнѣ понимаю, какъ неприлично мнѣ жить въ домѣ сестры, когда у меня есть домъ моей матери, мой домъ. Я компрометировала бы мать, живя не съ нею, точно она недостойна, чтобы ея дѣти жили подъ ея надзоромъ и зашитой.
   Генеральша быстро обернулась отъ этажерки и бросила не то благодарный, не то торжествующій взглядъ на младшую дочь. Марья Николаевна въ смущеніи старалась найти въ своемъ умѣ возраженія, но его не являлось.
   -- Ты... ты не такъ смотришь,-- начала она.
   -- Нѣтъ, Маша, я именно такъ смотрю на дѣло, какъ слѣдуетъ,-- перебила ее Юлія Николаевна.-- Ты могла оправдывать мое пребываніе въ твоемъ домѣ, а не здѣсь, только необходимостью вывозить меня въ свѣтъ или пренебреженіемъ, недовѣріемъ къ нашей матери. Но первое теперь не нужно, а второе... Я надѣюсь, что ты не станешь утверждать, что наша мать не имѣетъ права требовать, чтобы ея дочь жила у нея?
   Марья Николаевна снова вспылила.
   -- Ты дѣлаешь мнѣ дерзости, ты хочешь поссорить со мною maman!-- нервно воскликнула она.
   -- Ты напрасно сердишься,-- отвѣтила Юлія Николаевна.-- Ты вообще нынче слишкомъ много волнуешься... Я ничего не хочу; я просто рѣшилась остаться здѣсь и останусь, покуда мама не выгонитъ меня.
   -- О, Юля!-- воскликнула генеральша и протянула ей руку.
   Юлія Николаевна поцѣловала ея руку и, улыбаясь, обратилась къ Марьѣ Николаевнѣ.
   -- И за что ты сердишься, зачѣмъ ты такъ гонишься за дрянной, за глупой дѣвчонкой, какъ ты всегда называешь меня?-- проговорила она.-- Развѣ ты меня любила? Развѣ ты заботилась обо мнѣ? Развѣ ты меня научила чему-нибудь? Нѣтъ, ты только говорила мнѣ, что не прилично, что не принято, что безтактно. Больше я ничего не слышала отъ тебя. Ты даже не могла дать мнѣ объясненій, когда я тебя спрашивала: почему же то или другое не принято, не прилично, безтактно? Ты, вѣроятно, и сама этого не знала, я говорила потому, что такъ тебѣ сказали Аносовы... Ты вѣдь только у нихъ и научилась всему этому, а не въ нашей вульгарной семьѣ... Если бы ты давала мнѣ болѣе серьезные совѣты, мнѣ не пришлось бы передумать, перечувствовать, пережить того, что я испытала въ послѣдніе дни...
   -- Что за мѣщанство! Попреки!-- воскликнула съ презрѣніемъ Марья Николаевна, плохо скрывая свое все возраставшее волненіе.
   Юлія Николаевна бросила на нее холодный взглядъ и съ ироніей вопросительнымъ тономъ сказала:
   -- Это, вѣрно, тоже не принято въ свѣтѣ?
   -- Maman, я, кажется, становлюсь лишнею въ вашемъ домѣ, гдѣ меня можетъ оскорблять каждая дѣвчонка,-- проговорила задыхающимся голосомъ Марья Николаевна, поднимаясь съ мѣста.
   -- Она мнѣ такая же дочь, какъ ты,-- отвѣтила генеральша.
   -- Да, но она еще слишкомъ молода, чтобы...
   -- Ну, полно, полно,-- перебила ее генеральша.-- Я очень рада, что теперь я буду не одна...
   -- Я вѣрю, что вамъ весело съ нею, но я хлопочу о ней, о ея счастьи,-- замѣтила Марья Николаевна.-- Она сама говоритъ, что она ни за кого не выйдетъ замужъ, кромѣ Муратова, и что свадьбу съ нимъ она откладываетъ на годъ... Въ этотъ годъ она окончательно скомпрометируетъ себя въ глазахъ общества, а за Муратова, между тѣмъ, не выйдетъ... Что же будетъ послѣ?
   -- Ты увѣрена, что я не выйду за него?-- спросила Юлія Николаевна.
   -- О, конечно! Вѣдь ему нужна ты именно теперь, а не черезъ годъ! Онъ сдѣлаетъ все, чтобы принудить тебя выйти за него теперь, потому что черезъ годъ эта милая личность будетъ уже сидѣть гдѣ-нибудь въ долговомъ или даже на скамьѣ подсудимыхъ...
   Въ лицѣ Марьи Николаевны мелькнуло какое-то злорадное выраженіе, котораго она по могла скрыть.
   -- И ты этому радуешься?-- спросила Юлія Николаевна.-- Ахъ, Маша, Маша, какую сухую и черствую женщину сдѣлали изъ тебя Аносовы...
   Марья Николаевна вспыхнула и хотѣла что-то возразить, но у нея захватило духъ: ей стало вдругъ невыносимо тяжело.
   -- Пожалуйста, не возражай,-- остановила ее сестра.-- Я не знаю, чего бы я ни сдѣлала, чтобы спасти отъ гибели не только друга моего дѣтства, но просто совсѣмъ посторонняго человѣка, близкаго къ гибели, а ты радуешься этому... А вѣдь было время, Маша, когда ты была такъ же добродушна, какъ вся наша семья... И странно бы намъ не быть добрыми, когда у насъ только птичьяго молока недостаетъ... А теперь... Нѣтъ, Маша, ужъ лучше быть женой Муратова, чѣмъ женой такого мужа, который сдѣлаетъ изъ жены такую сухую и черствую женщину, какую сдѣлали изъ тебя.
   Марья Николаевна чувствовала, что сестра унижаетъ, разбиваетъ, топчетъ ее въ грязь, и потеряла всякое самообладаніе. Она уже не горячилась, но готова была расплакаться: слезы такъ и душили ее...
   -- Да, я, дѣйствительно, вижу, что твое присутствіе въ моемъ домѣ было бы величайшимъ моимъ несчастіемъ,-- сказала она, черезъ силу сдерживая слезы.
   -- И все-таки ты дорого бы дала за то, чтобы я переѣхала снова къ тебѣ,-- тихо и грустно замѣтила Юлія Николаевна:-- потому что ты уже теперь дрожишь при мысли, какъ ты воротишься домой безъ меня, какъ объяснишь мужу мое нежеланіе переѣхать къ тебѣ...
   Это былъ послѣдній мѣткій ударъ. Марья Николаевна вздрогнула, сдѣлала шагъ впередъ и вдругъ истерически зарыдала.
   -- Господи!.. За что, за что ты меня топчешь въ грязь... разбиваешь во мнѣ все, все!-- тихо, болѣзненно прошептала она, закрывая лицо руками и опускаясь на стулъ.
   -- Бѣдная Маша, ты очень, очень несчастлива!-- проговорила со вздохомъ Юлія Николаевна.
   -- И это радуетъ тебя... доставляетъ тебѣ торжество!-- рыдала Марья Николаевна.
   -- Полно, Маша, не говори того, во что ты сама не вѣришь,-- съ чувствомъ замѣтила Юлія Николаевна.-- Лучше подумаемъ вмѣстѣ, какъ отвратить отъ тебя семейную бурю... Я тебѣ сказала, что я на годъ откладываю свою свадьбу... Чтобы прекратить толки о себѣ и Муратовѣ, я поѣду за границу... Вѣдь ты, мама, свезешь меня, покажешь мнѣ Европу?-- обратилась она къ матери.-- Кстати, мы въ Парижѣ у Ворта нѣсколько платьевъ для приданаго закажемъ...
   -- Да, да, это отлично!-- согласилась генеральша.-- Мнѣ давно хотѣлось самой побывать у него...
   -- А какъ же я?-- спросила робко tante Catiche.
   -- Тетя, развѣ мы можемъ уѣхать безъ васъ? А вѣдь вамъ все равно, гдѣ дремать? Въ купэ вагоновъ еще лучше дремлется, чѣмъ дома,-- съ улыбкой сказала Юлія Николаевна.
   -- Да, мнѣ все равно,-- согласилась успокоенная tante Catiche.
   -- Вотъ ты и скажи, Маша, мужу, что ты уговорила меня и на отсрочку брака, и на поѣздку за границу для прекращенія сплетенъ и моихъ безтактностей,-- говорила Юлія Николаевна сестрѣ.-- И твой мужъ будетъ доволенъ тобою...
   Марья Николаевна уже не плакала, но она сидѣла съ низко опущенной головой, съ видомъ униженной, опозоренной женщины. Впервые въ жизни ее довели до того, что она созналась передъ другими въ своемъ несчастьи; впервые въ жизни ей протягивали руку помощи, чтобы спасти ее отъ семейныхъ бурныхъ сценъ. Она не сознавала, что ей нужно сказать, что ей нужно сдѣлать. Какъ-то машинально она поднялась съ мѣста, разсѣянно протянула руку матери и проговорила:
   -- Мнѣ пора!
   Когда она сѣла въ карету, она не помнила, простилась ли она съ сестрою и tante Catiche или нѣтъ, сказали ли ей о днѣ отъѣзда за границу или нѣтъ. Но чѣмъ ближе она подъѣзжала къ своему дому, тѣмъ сильнѣе въ хаосѣ ея мыслей начинала выдѣляться мысль о томъ, что надо приготовиться къ разговору съ мужемъ. Испытанное ею униженіе, сознаніе своего несчастнаго положенія, все это подавлялось теперь чувствомъ привычнаго страха передъ мужемъ и соображеніями о томъ, какъ лучше, какъ искуснѣе предотвратить его гнѣвъ.
   -- А, пріѣхала! Одна?-- встрѣтилъ ее вопросомъ мужъ.
   -- Да,-- отвѣтила Марья Николаевна.-- Случились такія интересныя перемѣны... Вообрази себѣ, что я добилась отсрочки брака Julie на годъ... Кромѣ того, Julie съ maman и tante Catiche уѣдутъ на-время за границу.
   -- Да-а?-- удивился Аносовъ.
   -- Это мнѣ не легко далось,-- сказала Марья Николаевна.
   -- На колѣняхъ просила и плакала,-- съ грубой ироніей замѣтилъ онъ.-- У тебя глаза, какъ у кролика.
   -- Да, немного поплакала,-- отвѣтила Марья Николаевна.-- Все же жаль разстаться со всѣми близкими, хотя я и знаю, что это необходимо... Вѣдь ты самъ же говорилъ, что хоть бы на годъ отсрочить этотъ бракъ, и тогда сто не будетъ вовсе...
   -- Ну-да, ну-да. Теперь бы мнѣ только узнать, кому долженъ Муратовъ,-- задумчиво сказалъ Аносовъ.-- Я бы нашелъ человѣка, который скупилъ бы его векселя... Ну, да теперь это можно обдѣлать исподволь...
   Тотчасъ по отъѣздѣ Марьи Николаевны, Юлія Николаевна обратилась къ матери:
   -- Мама, теперь денегъ, денегъ на приданое въ награду за побѣду!-- проговорила она и постаралась разсмѣяться, обнимая мать.
   -- Хорошо, хорошо, милая, умная моя дѣвочка!-- съ горячимъ чувствомъ говорила генеральша, цѣлуя при павшую къ ея плечу дочь.
   Черезъ нѣсколько минутъ Юлія Николаевна прятала уже въ карманъ болыцую пачку облигацій городского кредитнаго общества и говорила:
   -- О, какая я теперь богачиха!
   Генеральша хохотала отъ души надъ ея восторгомъ, не замѣчая, что ея лицо покрывается пятнами, что ея движенія какъ-то лихорадочны.
   

XX.

   Рано утромъ проснулся Петръ Павловичъ Муратовъ, блѣдный, похудѣвшій, встревоженный. Ему опять и опять вспоминались всѣ давно и недавно пережитыя имъ событія, и онъ то краснѣлъ, то блѣднѣлъ за нихъ. Отдѣлаться отъ этихъ воспоминаній, отдаться другимъ мыслямъ у него не было силъ; эти воспоминанія, какъ страшный кошмаръ наяву, давили, угнетали его мозгъ. Онъ не вѣрилъ въ свое спасеніе, ему все казалось, что случится еще что-нибудь такое, что помѣшаетъ его спасенію, и ему представлялась картина суда -- суда гласнаго, съ присяжными засѣдателями, съ прокуроромъ и защитникомъ, съ знакомой великосвѣтской публикой, съ нимъ, Муратовымъ, на скамьѣ подсудимыхъ, по его тѣлу пробѣжала дрожь, когда ему представлялось, какъ будетъ безпощадно топтать его въ грязь прокуроръ, какъ унизительно станетъ его оправдывать адвокатъ, ссылаясь на его легкомысліе, на его недоразвитость, на его неумѣлость. Съ одной стороны онъ явится какимъ-то закоснѣлымъ въ развратѣ негодяемъ, не имѣющимъ ничего святого, представителемъ кутежа, лишеннымъ всякаго понятія о нравственности преступникомъ; съ другой стороны, онъ предстанетъ передъ обществомъ какимъ-то безхарактернымъ, недалекимъ по уму, легкомысленнымъ и глуповатымъ человѣкомъ, который былъ увлеченъ средою на путь ошибокъ и заблужденій. Эти два человѣка -- прокуроръ и адвокатъ -- станутъ рыться въ его душѣ и одинаково, обвиняя и защищая его, унизятъ его и стащутъ съ того пьедестала, на которомъ онъ стоялъ до сихъ поръ въ глазахъ своего муравейника. Нѣтъ, если онъ не достанетъ денегъ, онъ пуститъ себѣ пулю въ лобъ. А что же тогда будетъ съ Жоржемъ Аносовымъ, съ Зиминою? Вѣдь только онъ еще можетъ кое-какъ выгородить ихъ на судѣ. Безъ него они погибнутъ. Это будетъ послѣдняя его подлость, самая крупная подлость въ жизни. Нѣтъ, нѣтъ, онъ не имѣетъ права губить ихъ, онъ долженъ испить чашу униженія до дна и тогда, когда ихъ оправдаютъ, а его осудятъ, онъ можетъ покончить съ собою. Судъ будетъ его послѣднею попыткою, послѣднею казнью.
   Ходя по комнатѣ, онъ часто подходилъ къ окну; наконецъ, его вниманіе остановили запряженныя четвернею дроги, подъѣхавшія къ противоположному дому. Онъ вспомнилъ о Зиминѣ, вспомнилъ, что онъ былъ глубоко виноватъ передъ этимъ человѣкомъ, передъ его женою. Онъ не зналъ, что онъ былъ подстрекателемъ къ убійству этого человѣка, но онъ зналъ, что онъ заставлялъ жену этого человѣка обманывать мужа, что онъ разбилъ ея жизнь. Остановившись у окна, онъ смотрѣлъ, какъ разсыпали по дорогѣ ельникъ, какъ одѣвались факельщики, какъ оправлялись траурные лакеи, какъ собирались похоронные гости, какъ прошли пѣвчіе. Наконецъ, пріѣхало духовенство. Толпа праздныхъ зѣвакъ, сильно возраставшая съ каждою минутою, заволновалась и плотнѣе сдвинулась у подъѣзда. Минутъ черезъ десять, черезъ пятнадцать, показались въ дверяхъ подъѣзда пѣвчіе, одѣтые въ красивые кафтаны; за ними шли дьяковъ и священники; вотъ показался и гробъ. Муратовъ тревожно искалъ глазами кого-то въ этой густой и пестрой толпѣ празднаго народа, сошедшагося посмотрѣть на чужія похороны... А вотъ и она! Софья Дмитріевна, маленькая, похудѣвшая, похожая на умирающаго ребенка, почти не шла, а волочилась за гробомъ, распустивъ длинный шлейфъ, таща его по снѣгу и по грязи. Опустившись на чьи-то руки, поддерживавшія ее съ обѣихъ сторонъ, свѣсивъ безпомощно на грудь свою головку, она сама походила на блѣдный, бездыханный трупъ, который насильно волокли за гробомъ... У Муратова сжалось сердце: вѣдь это онъ, одинъ онъ, разбилъ эту жизнь... А если бы онъ зналъ, что онъ не только разбилъ ея надежды, но и отравилъ все ея будущее угрызеніями совѣсти! Дроги тронулись,-- молодую, безпомощную женщину поволокли за ними, какъ какой-то мѣшокъ, по снѣгу. Онъ не могъ болѣе смотрѣть на нее, онъ опустился на стулъ и закрылъ лицо руками.
   Черезъ нѣсколько минутъ онъ очнулся и всталъ съ мѣста.
   "Недостаетъ еще, чтобы ее повели на скамью подсудимыхъ за меня!" -- воскликнулъ онъ и быстро взглянулъ на часы.
   Было еще половина одиннадцатаго, и идти къ Сухаревымъ было рано. Ему казалось, что время тянется убійственно медленно. Въ эти минуты у него все сильнѣе и сильнѣе росъ страхъ, что Юлія Николаевна можетъ не достать денегъ. Ему казалось даже, что она навѣрное не достанетъ денегъ: своихъ денегъ у нея не было на рукахъ, у матери она посовѣстится спросить, мать, наконецъ, можетъ не дать... Ему хотѣлось поскорѣе узнать результатъ ея попытки. Но когда настала минута идти къ ней, у него проснулся стыдъ. Ему было совѣстно идти къ ней, совѣстно глядѣть на нее. Онъ сознавалъ, что она можетъ взглянуть на него, какъ на негодяя, какъ на мерзавца, пользующагося выгодами своего положенія, чтобы эксплуатировать ее. Вѣдь она, навѣрное, не спала эту ночь и много думала о немъ, о его поступкѣ. Къ какимъ выводамъ пришла она? Могли ли быть эти выводы въ его пользу? Была ли хоть одна черта въ его поведеніи, говорящая за него? Нѣтъ, нѣтъ, его можно было обвинить во всемъ, но оправдывать его было не за что.
   Когда онъ входилъ въ домъ Сухаревыхъ, онъ чувствовалъ дрожь во всемъ тѣлѣ. Ему было легче говорить съ Зиминой, ему было легче говорить съ Кречмеромъ, чѣмъ смотрѣть теперь на Юлію Николаевну. Юлія Николаевна уже ждала его. Она была блѣдна послѣ безсонно проведенной ночи, но казалась спокойною, сдержанною, какъ человѣкъ, порѣшившій мучившіе его сомнѣнія и вопросы. Взглянувъ на Муратова, она сразу поняла, что онъ испытываетъ страшныя муки.
   -- Кузенъ, вотъ деньги,-- тихо сказала она, торопливо передавая ему бумаги.-- Тутъ пятнадцать тысячъ. Можетъ-быть, у васъ еще есть долги. Заплатите ихъ всѣ.
   Она говорила ему теперь "вы", а не "ты" безъ умысла, безсознательно, просто потому, что на ея языкъ не подвертывалось слово "ты".
   -- Вы меня презираете,-- тихо сказалъ онъ, опустивъ голову.
   Она не могла ничего отвѣтить;-- ни да, ни нѣтъ. У нея стѣснялось дыханіе.
   -- Я заслуживаю вполнѣ всего, всего, что вы должны теперь чувствовать ко мнѣ,-- съ глубокимъ чувствомъ проговорилъ онъ.-- Я размозжилъ бы себѣ голову, если бы въ этомъ несчастномъ дѣлѣ былъ замѣшанъ только я, а не другія, ни въ чемъ не виновныя личности...
   Она тяжело вздохнула. Ей было жаль его, она сознавала, что его нужно бы ободрить, утѣшить, но она чувствовала, что теперь она не въ силахъ говорить съ нимъ, утѣшать его. Ей было тяжело даже и слушать его. Она старалась не смотрѣть на него, не встрѣчаться съ нимъ глазами. Ей хотѣлось только одного, чтобы онъ скорѣе ушелъ.
   -- Я боюсь, что вся эта исторія никогда, никогда не изгладится изъ вашей памяти, и вы никогда не будете попрежнему любить меня,-- прошепталъ онъ со слезами на глазахъ.
   -- Любить!-- вырвалось у нея восклицаніе, и она, словно испугавшись чего-то, проговорила:-- Ступайте, кузенъ... Мы теперь не женихъ и не невѣста... мы просто, по-старому, родные...
   -- Вы мнѣ отказываете?-- воскликнулъ онъ, съ испугомъ поднимая на нее глаза.
   -- Нѣтъ... но теперь... теперь я не могу выйти за васъ... Я такъ рѣшила... Я думала объ этомъ... много думала и рѣшила... Это и для васъ лучше... Черезъ годъ, черезъ полтора... Но теперь -- теперь вы не можете быть моимъ мужемъ...
   У нея на каждомъ словѣ обрывался голосъ. Онъ хотѣлъ сказать что-то, но она перебила его:
   -- О, кузенъ, забудьте обо всемъ, что было между нами... забудьте, что вы сватались за меня, что я дала вамъ слово... Вы свободны...
   Онъ опять хотѣлъ что-то сказать, но она быстро проговорила:
   -- Идите, идите!..
   Онъ безмолвно повиновался ей, онъ пошелъ и услышалъ за собою глухія рыданія. Онъ быстро вернулся къ ней, но она махнула рукой и, прошептавъ: "Не надо... не надо!" -- скрылась изъ комнаты.
   Онъ былъ уничтоженъ. Теперь его грызло раскаяніе за его поведеніе съ этой дѣвушкой, ему жгли руки деньги, находившіяся у него въ карманѣ. Ему казалось, что болѣе унизить его было невозможно: отъ него точно откупались, только бы избавиться отъ его сватовства, отъ его ухаживаній. Но вѣдь онъ стоитъ этого, она не могла теперь смотрѣть на него иначе, какъ на негодяя. Она не могла не бояться брака съ нимъ, потому что все -- его недавнее поведеніе, ея сестра, его послѣдняя просьба о деньгахъ,-- все говорило противъ него. Но поправить сдѣланнаго было нельзя. Онъ не могъ даже отдать назадъ эти проклятыя деньги, потому что отъ нихъ зависѣло теперь спасеніе Аносова и Зиминой.
   Минутъ черезъ десять онъ былъ уже у Кречмера. Кречмеръ принялъ его, по обыкновенію, съ офиціальною сухостью. На лицѣ стараго жида не осталось и слѣда отъ того настроенія, въ которомъ видѣлъ его Муратовъ послѣдній разъ. Дѣлецъ былъ снова холоднымъ и сухимъ дѣльцомъ, съ зоркими глазами и односложными отвѣтами.
   -- Я вамъ принесъ деньги, чтобы получить обратно свои векселя,-- сказалъ коротко Муратовъ.
   -- Очень радъ,--отвѣтилъ Кречмеръ.-- Мы, кажется, уговорились за десять тысячъ?
   -- Да,-- отвѣтилъ Муратовъ, вынимая деньги.
   -- Вы сейчасъ получите векселя.
   Кречмеръ всталъ и удалился въ свой кабинетъ, затворивъ за собою двери. Минутъ черезъ десять онъ вынесъ векселя и положилъ ихъ около себя. Муратовъ подалъ ему деньги. Кречмеръ пересчиталъ ихъ два раза и подвинулъ векселя къ Муратову.
   -- Кажется, всѣ,-- проговорилъ старикъ.
   -- Да, всѣ!-- отрывисто сказалъ Муратовъ, торопливо собирая векселя.
   Онъ даже не простился съ старикомъ, торопясь домой.
   Онъ сознавалъ теперь, что онъ спасенъ, что ему уже не грозятъ никакія опасности. Онъ дышалъ теперь свободнѣе, но не былъ ни спокоенъ, ни веселъ. Онъ выглядѣлъ какимъ-то подавленнымъ, униженнымъ. Иногда по его тѣлу пробѣгала дрожь, когда онъ опять вспоминалъ, какая участь грозила ему, ясно представляя себѣ, какимъ жалкимъ предсталъ бы на судъ онъ, блестящій петербургскій фатъ, державшійся такъ надменно, смотрѣвшій съ такимъ презрѣніемъ на толпу, выказывавшій всегда бретерскія наклонности. Порой ему становилось до боли стыдно, когда онъ вспоминалъ послѣднее свое свиданіе съ Юліей Николаевной, которая, какъ казалось ему, должна теперь презирать, ненавидѣть его. Среди этихъ думъ ему вдругъ пришло въ голову, что его испытанія еще не кончены, что онъ еще не покончилъ съ Софьей Дмитріевной, что ее нужно извѣстить о выкупѣ векселя, что она можетъ разсказать объ этомъ векселѣ. Ея видъ, ея слова во время ихъ послѣдняго свиданія поразили его, заронили въ немъ мысль, что она какъ будто помѣшалась, что она можетъ выдать всѣмъ и каждому ихъ тайну. Онъ рѣшился написать ей коротенькое письмо, чтобы извѣстить ее объ уничтоженіи векселя и сказать о своемъ намѣреніи уѣхать изъ Петербурга. Онъ сѣлъ къ письменному столу и сталъ писать:

"Милостивая Государыня
Софья Дмитріевна!

   "Вексель находится въ моихъ рукахъ, и я его уничтожаю..."
   Онъ остановился, зачеркнулъ написанное и задумался. Черезъ минуту онъ писалъ снова:
   "Не бойтесь теперь ничего, мнѣ удалось устранить всякую опасность..."
   Эти слова снова были зачеркнуты, и на мѣсто ихъ появилась фраза:
   "Всѣ дѣла улажены благополучно..."
   Наконецъ, онъ бросилъ перо, всталъ и сталъ ходить но комнатѣ
   -- Развѣ возможно писать о такихъ вещахъ! Это просто безуміе! Я точно мальчикъ поступаю!-- пробормоталъ онъ въ волненіи и, скомкавъ бумажки, бросилъ ихъ въ каминъ.
   Вѣдь эта бумажка могла попасть кому-нибудь въ руки. Кто могъ поручиться, что Софья. Дмитріевна прочтетъ его письмо и тотчасъ же его уничтожитъ? Она совсѣмъ растерялась, она, быть-можетъ, больна, и его письмо можетъ попасться въ чужія руки. Мало ли преступленій открывалось по самой ничтожной неосторожности преступниковъ. Такія объясненія должны дѣлаться съ глазу на глазъ. Онъ долженъ еще разъ видѣть эту женщину, переговорить съ нею. Что, если она упадетъ къ его ногамъ и будетъ просить его не покидать ее? Неужели онъ долженъ будетъ добивать ее, и безъ того убитую, говоря ей, что онъ не любитъ уже ее, что онъ и не любилъ ее никогда, а просто игралъ ея любовью по легкомыслію, по вѣтрености, по привычкѣ къ любовнымъ интрижкамъ? Но если онъ не порветъ разомъ своей связи съ нею, то онъ только запутаетъ еще болѣе свои отношенія. Онъ былъ какъ на горячихъ угольяхъ.
   Ему было и страшно идти къ Зиминой, и хотѣлось скорѣе разрубить этотъ послѣдній узелъ. Но идти къ Зиминой раньше вечера было невозможно: у нея, вѣроятно, были теперь гости и родные, оставшіеся послѣ похороннаго обѣда. Надо было ждать вечера. Кстати онъ вспомнилъ о вещахъ Зиминой, перебранныхъ имъ у нея и заложенныхъ у ростовщиковъ. Эти вещи нужно сейчасъ же выкупить и отдать ей, чтобы послѣ, не встрѣтить необходимости еще разъ видѣться съ нею. Онъ сходилъ за вещами и вечеромъ направился къ квартирѣ Зиминыхъ. На его стукъ въ дверь кухни Зиминыхъ вышла Дарья.
   -- Могу ли я видѣть Софью Дмитріевну?-- спросилъ Муратовъ.
   -- Барыни нѣтъ. Ихъ увезли-съ,-- отвѣтила Дарья.
   -- Увезли? Кто? Куда?-- быстро спросилъ Муратовъ, испугавшись чего-то.
   -- Тетенька покойнаго Леонида Григорьевича увезли-съ къ себѣ. Барыня никакъ здѣсь оставаться не могли и захворали... совсѣмъ ровно не въ своемъ умѣ стали... А тетенька покойнаго Леонида Григорьевича у мадамы номеръ, снимаетъ, такъ тамъ у нихъ комнатка была свободная, ну, онѣ и увезли Софью Дмитріевну...
   Муратовъ молчалъ и не трогался съ мѣста, хотя ему и не для чего было здѣсь оставаться.
   -- Ужъ такъ-то убивались онѣ, такъ-то убивались, что я и сказать не могу,-- продолжала Дарья въ сотый разъ разсказывать жалостную исторію своей барыни.-- Какъ это только панафиду служить начнутъ, станутъ онѣ въ уголокъ, не шевельнутся, да вдругъ взглянутъ это на покойника-то, крикнутъ: "не могу, не могу!" и начнутъ это на полу биться, биться, ровно въ падучей. Поднимутъ это ихъ, отнесутъ въ другую комнату, посадятъ въ кресло, въ чувствія начнутъ приводить, ну и стихнутъ онѣ немного. Священникъ кончитъ эту панафиду, разоблачится, тоже къ нимъ придетъ, говоритъ: "Не убивайтесь, сударыня, это великій грѣхъ убиваться. Богъ все къ лучшему дѣлаетъ. Все въ Его волѣ. Вашъ супругъ былъ человѣкъ болѣзненный и жить никакъ не могъ, а только мучился. Богъ прекратилъ его страданія и успокоилъ его. Вамъ нужно покориться Его святой волѣ и молиться объ упокоеніи души усопшаго, почтить добрыми дѣлами его память. На поминовеніе его души въ церковь вкладъ сдѣлать или тамъ бѣднымъ помочь". Говоритъ это священникъ таково жалостно, а барыня сидитъ, ручки висятъ какъ плети, голова на грудь свалилась, и нѣтъ отъ нея ни гласу, ни послушанія...
   Муратовъ стоялъ, опустивъ голову, и молча, забывшись, слушалъ Дарью.
   -- Барыня-то это сидитъ, ровно окаменѣлая, а священникъ все свое, все свое,-- продолжала словоохотливая Дарья.-- "Богъ, говоритъ, всякія испытанія на пользу и спасеніе человѣка посылаетъ. Забываемъ мы Бога въ счастіи, покуда громъ не грянетъ, только въ несчастіи познаемъ мы Его святой промыселъ и обращаемся къ нему. Вотъ и вы, сударыня, воспользуйтесь своимъ положеніемъ для добрыхъ дѣлъ". А барыня все сидитъ и не шелохнется, какъ въ столбнякѣ. Такъ ее и за гробомъ повели безъ всякаго чувствія, а въ церкви, какъ стали всѣ съ покойнымъ бариномъ прощаться, хотѣли ее подвести къ гробу, а она забилась, забилась, да, ровно мертвая, такъ и рухнулась на полъ. Такъ ее тетенька покойнаго Леонида Григорьевича и увезли къ себѣ въ безчувствіи. Сейчасъ сюда заѣзжали, все это разсказывали... Теперь, говорятъ, горячка, кажется, открывается... боюсь, какъ бы тоже не померла... сидѣлку къ ней изъ "Общины" хотимъ взять... священникъ рекомендовалъ...
   Дарья еще что-то разсказывала о томъ, что ей поручили квартиру сторожить, что все опечатано и что она товарку ночевать пригласила, потому что все же одной боязно, душа человѣка сорокъ дней все бродитъ тамъ, гдѣ жилъ человѣкъ, грѣхи свои оплакиваеть,-- но Муратовъ ничего уже не слыхалъ. Онъ постоялъ, постоялъ на площадкѣ лѣстницы и началъ медленно, усталой походкой, спускаться внизъ. Кое-какъ дотащился онъ до своей квартиры, сбросилъ пальто и бросился на постель. Теперь онъ ощущалъ чисто физическую боль во всемъ тѣлѣ, во всѣхъ членахъ. Въ послѣдніе дни онъ все торопился, все спѣшилъ, точно боялся, что вотъ-вотъ онъ опоздаетъ и извѣстить Кречмера о смерти Зимина, и переговорить съ Зиминой, и добыть деньги, и отдать ихъ Кречмеру, и передать Зиминой вѣсть о спасеніи и ея вещей. Эта излишняя, вызванная охватившимъ его страхомъ, торопливость, это совсѣмъ ненужное метаніе изъ одного конца города въ другой, эти безпрерывныя тяжелыя встрѣчи и сцены, то унижавшія, то пугавшія его,-- все это истощило его физическія силы, и, упавъ теперь на свою постель, онъ забылся тяжелымъ сномъ.
   Когда онъ проснулся утромъ, было уже довольно поздно. Онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что онъ проспалъ ночь, не раздѣваясь. Въ его усталомъ мозгу прежде всего смутно промелькнула мысль, что онъ теперь спасенъ, что теперь ему нечего бояться. Онъ машинально, безсознательно перекрестился и широко вздохнулъ. Ему вспомнилась та, кому онъ былъ обязанъ спасеніемъ. Идти ли къ ней? О, онъ теперь въ слезахъ бросился бы къ ея ногами. Но будетъ ли пріятно теперь ей это посѣщеніе? Она не вѣритъ ему, не вѣритъ его словамъ, ей нужно доказать теперь, что онъ вступилъ на новый путь, что онъ любитъ ее и только ее одну. Онъ всталъ и началъ серьезно обдумывать свое будущее. Въ его головѣ начали возникать планы новой жизни, новой дѣятельности. До сихъ поръ онъ небрежно относился къ службѣ, теперь онъ хотѣлъ посвятить себя этой службѣ, подготовиться въ академію. Его лицо уже начинало проясняться, ему уже становилось все легче и легче, какъ вдругъ онъ увидалъ на кушеткѣ брошенный имъ свертокъ: это были футляры съ вещами Зиминой, завернутые въ бумагу. Эти вещи, какъ грозное memento шогі, напомнили ему, что съ прошлымъ сведены еще далеко не всѣ счеты, что покуда у него будутъ эти вещи -- онъ долженъ ждать свиданія съ Зиминой, объясненія съ ней. Нельзя же переслать ей эти вещи, нельзя же извѣстить ее письмомъ объ уничтоженіи векселя. Но какъ приметъ его эта женщина, какъ отнесется она къ нему, когда пройдутъ первые порывы ея горя, когда пройдетъ ея болѣзнь. Онъ, точно боясь смотрѣть на эти вещи, поспѣшно спряталъ ихъ въ письменный столъ. Но не прошло и десяти минутъ, какъ онъ всталъ изъ-за поданнаго ему чаю, чтобы достать мелкихъ денегъ, открылъ ящикъ письменнаго стола и снова наткнулся на эти вещи; онъ нахмурился и переложилъ ихъ въ другое мѣсто, подальше. Онѣ внушали ему какой-то суевѣрный страхъ.
   -- Нѣтъ, мое прошлое не кончено, покуда онѣ здѣсь,-- прошепталъ онъ.
   Муратовъ раздумывалъ, за что ему приняться, что дѣлать, когда въ передней послышался знакомый ему голосъ Якова Сухарева.
   -- Дома? Всталъ?-- спрашивалъ Сухаревъ.
   -- Встали-съ, пьютъ чай,-- отвѣтила горничная и слабо вскрикнула.
   -- Что, не любишь, когда щиплютъ?-- захохоталъ Сухаревъ.
   Онъ вошелъ къ Муратову.
   -- Здравствуй, ты что это такъ поздно изволилъ подняться?-- спросилъ онъ, здороваясь съ Петромъ Павловичемъ.-- А у тебя славная дѣвчонка прислуживаетъ. Оно хорошо въ домашнемъ обиходѣ. Только щипковъ не любить, кричитъ!
   -- Хочешь чаю?-- спросилъ Муратовъ.
   -- Вотъ выдумалъ!-- пожалъ плечами Сухаревъ, доставъ изъ портсигара и закуривъ папиросу.-- Я къ тебѣ на минуту. Сестра просила заѣхать...
   -- Юлія Николаевна?-- торопливо спросилъ Муратовъ.
   -- А ты думалъ Марья Николаевна? Очень ты ей нуженъ!.. Скажи, пожалуйста, какія тамъ у тебя дѣла завелись?..
   -- Дѣла? Какія же у меня дѣла?-- въ недоумѣніи и смущеніи проговорилъ Муратовъ.
   -- Да ты же самъ говорилъ Сушкѣ, что у тебя эту недѣлю есть какія-то дѣла, которыя задержатъ тебя и помѣшаютъ быть у насъ,-- сказалъ Сухаревъ.
   -- А да... да, это мои личныя дѣла... да, точно я говорилъ, что я не могу быть у васъ на этой недѣлѣ,-- подтвердилъ ничего не понимающій Муратовъ.
   -- Ну, вотъ она и просила меня заѣхать къ тебѣ,-- сказалъ Сухаревъ.-- Ты вѣдь, вѣроятно, слышалъ, что наши барыни вдругъ собрались за границу ѣхать и такъ торопятся, что maman изъ коляски не выходитъ, закупая какіе-то сакъ-вояжи, баулы, чемоданчики и чортъ знаетъ еще что. Сушка и просила меня заѣхать къ тебѣ и сказать, чтобы ты хоть на желѣзную дорогу пріѣхалъ проводить ихъ, если ужъ не можешь побывать у насъ...
   -- Да, да, я заѣду проводить ихъ,-- печально отвѣтилъ Муратовъ.
   Онъ понялъ, что Юлія Николаевна не хочетъ видѣть его у себя до отъѣзда.
   -- Да ты еще, можетъ-быть, и у насъ побываешь, дѣла не убѣгутъ,-- сказалъ Сухаревъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не могу заѣхать къ вамъ... Я даже на нѣсколько дней уѣду изъ Петербурга... Мнѣ надо,-- говорилъ Муратовъ.-- Но ты дай мнѣ знать о днѣ ихъ отъѣзда... я долженъ быть на дебаркадерѣ... проститься...
   Муратовъ замолчалъ. Прошло съ минуту молчанія. Сухаревъ докурилъ папиросу и поднялся съ мѣста.
   -- Ты куда-нибудь собираешься?-- спросилъ онъ у Муратова.
   -- Да, мнѣ надо,-- отвѣтилъ тотъ, тоже поднимаясь съ мѣста.
   Онъ до этой минуты никуда не думалъ выходить, но теперь ему хотѣлось отдѣлаться отъ Сухарева, провѣтриться.
   -- Въ какую сторону? Я подвезу..
   -- А ты куда?
   -- Въ наши казармы...
   -- Нѣтъ, мнѣ въ другую сторону...
   Муратовъ пріодѣлся и оба пріятеля вышли вмѣстѣ.
   Сухаревъ сѣлъ въ свои сани. Муратовъ пошелъ пѣшкомъ, по направленію къ Невскому. Онъ шелъ безъ цѣли, свернулъ съ Морской на Невскій, дошелъ до Гостинаго двора. Ему бросилась въ глаза освѣщенная часовня съ молящимся людомъ, онъ набожно перекрестился и еще болѣе задумался.
   -- Прикажете подавать?-- обратился къ нему стоявшій у тротуара извозчикъ.
   -- Къ часовнѣ Спасителя, на Петербургскую,-- отвѣтилъ Муратовъ, садясь въ сани.
   Онъ поѣхалъ.
   "Не хочетъ меня видѣть... Правда, ей тяжело меня видѣть, если она меня презираетъ, не любитъ болѣе... Но зачѣмъ же она проситъ пріѣхать на дебаркадеръ, проститься?.. Для того, чтобы не навлечь подозрѣнія на нашъ разрывъ, чтобы всѣ думали, что наши отношенія не измѣнились?.. У нея есть тактъ... Она щадитъ меня..."
   Онъ тяжело вздохнулъ.
   "Не написать ли ей, не объяснить ли ей все?.. Но что же я буду объяснять?.. Она и такъ все знаетъ... Негодяй, негодяй и негодяй, вотъ все, что можетъ она думать обо мнѣ теперь, что можетъ вычитать изъ моей исповѣди... Нѣтъ, тутъ не словами нужно оправдываться, а жизнью... Тутъ нужно время, можетъ-быть, цѣлые годы для поправленія своей репутаціи..."
   Онъ еще болѣе задумался. "Ну, что-жъ, годы, такъ годы! Жизнь еще не ушла, жизнь еще впереди... Неужели же не хватитъ ни умѣнія, ни силъ, ни мужества для борьбы съ самимъ собою?.. Вѣдь эта борьба не безъ надежды, не безъ цѣли... Призъ впереди, и какой призъ!.. О, чего я не сдѣлаю, чтобы завоевать ее... Она даромъ, безъ боя, безъ усилій отдавалась мнѣ, но я тогда не зналъ цѣны ей... А теперь,-- теперь я понимаю, что я теряю въ ней... Изъ нея выйдетъ не такая женщина, какъ ея мать, какъ ея сестра... Что-жъ, посмотримъ, можетъ-быть, удастся..."
   Онъ подъѣхалъ къ часовнѣ Спасителя, вышелъ изъ саней и направился къ историческому домику, гдѣ проливалось не мало слезъ, гдѣ возносилось не мало молитвъ скорбящимъ и вѣрующимъ людомъ. Онъ тихо вошелъ въ небольшую комнату, съ темными стѣнами, съ низенькимъ потолкомъ, заставленную образами, озаренную трепетнымъ свѣтомъ горящихъ восковыхъ свѣчей, сильно наполненную тяжелымъ запахомъ ладана и воска. Здѣсь царствовала полнѣйшая тишина: сторожъ, наблюдавшій за свѣчами, ходилъ на цыпочкахъ, словно боясь кого-то разбудить, нарушить чьи-то молитвенныя грезы; два-три богомольца стояли въ сторонѣ, у стѣнъ, склонивъ головы, набожно крестясь и шевеля губами, шепчущими молитвы; казалось, люди не замѣчали здѣсь другъ друга и забывались въ своихъ благоговѣйныхъ сновидѣніяхъ. Муратовъ тоже машинально склонилъ свои колѣни и словно застылъ, смотря на темный, матовый ликъ Спасителя съ строгими большими глазами, какъ будто смотрящими въ душу. Минуты летѣли за минутами, а Муратовъ все молился, и все свѣтлѣе, все спокойнѣе становилось у него на душѣ. Онъ не замѣчалъ, какъ входили и уходили молившіеся здѣсь люди, не замѣчалъ, какъ текли по его лицу и падали на грудь его пальто крупныя слезы. Когда онъ поднялся, онъ былъ совершенно спокоенъ, онъ приложился къ образу, далъ сторожу деньги на свѣчку, положилъ какую-то мелочь въ кружку и вышелъ изъ часовни. Ему показалось послѣ полумрака часовни какъ-то особенно свѣтло на улицѣ; ему, послѣ душной наркотической атмосферы часовни, дышалось особенно свободно на свѣжемъ воздухѣ...
   "О, если бы всегда было такъ легко на душѣ",-- подумалъ онъ, возращаясь домой.
   

XXI.

   Дни шли за днями, насталъ день отъѣзда Сухаревыхъ за границу. Муратовъ явился на дебаркадеръ. Сухаревы пріѣхали довольно поздно, ихъ провожалъ Яковъ Сухаревъ, Марья Николаевна Аносова, Николай Аносовъ, Левинъ и еще какія-то двѣ-три личности. Муратовъ не могъ перекинуться съ отъѣзжающими и двумя словами безъ свидѣтелей. Онъ только замѣтилъ, что Юлія Николаевна похудѣла, поблѣднѣла и была грустна. Она пожала его руку, спросила о здоровьи, но къ нимъ тотчасъ же торопливо присоединилась Марья Николаевна съ какими-то вопросами. Наконецъ, раздался второй звонокъ, нужно было садиться въ вагонъ. Всѣ стали прощаться.
   -- Кузенъ, я жду вашихъ писемъ,-- проговорила Юлія Николаевна, пожимая руку Муратова.
   -- Они вамъ нужны?-- тихо спросилъ онъ.
   Она вопросительно взглянула на него.
   -- Отъ кого же я узнаю о васъ, если не отъ васъ самихъ?-- сказала она.
   Онъ еще разъ крѣпко сжалъ ея руку. У него навернулись на глазахъ слезы. Черезъ нѣсколько минутъ раздался еще звонокъ, пронесся рѣзкій звукъ свистка, поѣздъ тронулся. Всѣ провожавшіе, вполнѣ довольные, что обрядъ чопорнаго и холоднаго прощанія кончился, стали расходиться.
   -- Ты со мной?-- спросилъ Сухаревъ у Муратова.
   -- Пожалуй,-- отвѣтилъ Муратовъ.
   -- Ну, теперь совсѣмъ на свободѣ остался,-- замѣтилъ Николай Аносовъ, обращаясь къ Сухареву.
   -- Я, кажется, и прежде не былъ на привязи,-- отвѣтилъ Сухаревъ.
   Аносовъ презрительно улыбнулся и посмотрѣлъ на Сухарева какъ-то свысока, какъ на глупаго мальчишку и пошляка.
   -- Все же при матери и сестрѣ нельзя было обратить свой домъ въ кабакъ для друзей-пріятелей,-- замѣтилъ онъ своимъ обычнымъ грубымъ тономъ.-- Да, кстати о друзьяхъ, пріятеляхъ! Ты слышалъ, что одинъ изъ твоихъ прихлебателей уже попался въ мошенничествѣ?.. Какъ его зовутъ? Витеръ, кажется... Ты будь осторожнѣе, можно и самому попасть въ скверную исторію съ этими господами.
   Сухаревъ пожалъ плечами.
   -- Эти господа не довольствуются тѣмъ, что обираютъ васъ, расточителей, но еще постараются забрызгать васъ своею грязью,-- продолжалъ Аносовъ.-- Имъ вѣдь терять нечего, это вѣдь, какъ выражается твоя мать, настоящіе "санкюлоты", они и ставятъ все на карту, только бы какъ нажиться на чужой счетъ.
   Общество вышло на подъѣздъ. Аносовымъ былъ подалъ экипажъ, за нимъ поѣхали сани Сухарева. Аносовы холодно простились съ Сухаревымъ и Муратовымъ, не протянувъ послѣднему даже руки. Николай Аносовъ третировалъ Якова Сухарева съ нескрываемымъ презрѣніемъ, къ Муратову же онъ не чувствовалъ теперь ничего, кромѣ ненависти.
   -- Козелъ-проповѣдникъ,-- сердито проворчалъ Яковъ Сухаревъ, садясь съ Муратовымъ въ сани.-- Туда же проповѣди мнѣ читаетъ, чтобы остерегался воровъ, а самъ первый воръ, обкрадывающій насъ...
   -- Ты бы ему это и замѣтилъ,-- отвѣтилъ Муратовъ.
   -- Э, связываться не хочется!-- махнулъ рукой Сухаревъ.
   -- Да, но кто послушаетъ его проповѣдей, тому не особенно пріятно будетъ сближаться съ тобою,-- замѣтилъ Муратовъ.-- Аносовъ будетъ указывать на того пальцами, какъ на грабителя, обирающаго тебя...
   -- Такъ ему и повѣрятъ! Да и какое ему дѣло?
   -- Дѣла-то ему тутъ нѣтъ никакого, а трезвонить на всѣхъ перекресткахъ о томъ, что тебя грабятъ, онъ всегда и будетъ... Впрочемъ, пусть его дѣлаетъ, что хочетъ,-- меня это не касается... Я теперь порвалъ старыя связи, засаду за книги и успокоюсь и отъ нежеланныхъ встрѣчъ, и отъ пошлыхъ сплетенъ...
   -- Да ты серьезно думаешь объ академіи?-- удивился Сухаревъ.
   -- Серьезно... Немного трудно будетъ, запустилъ я время, ну, да авось припомню забытое...
   -- Ты сильно измѣнился за послѣднее время...
   -- Да? Даже и ты замѣтилъ,-- усмѣхнулся съ горечью Муратовъ.-- Надо же было когда-нибудь измѣниться... Ты вотъ, пожалуй, никогда не измѣнишься, пока не хватитъ параличъ...
   Они подъѣхали къ Сухаревскому дому.
   -- Ты ко мнѣ? У меня сегодня всѣ наши, поминки по отшедшимъ въ лучшій міръ совершать будемъ,-- разсмѣялся Сухаревъ.
   -- Нѣтъ, я домой,-- отвѣтилъ Муратовъ.
   Онъ пожалъ руку Сухарева и тихо, въ равдумьи, побрелъ домой.
   Онъ вспомнилъ и послѣднія слова Юліи Николаевны, и грубыя фразы Аносова, направленныя, очевидно, противъ него, Муратова. Эти фразы задѣли его за живое, онѣ дышали презрѣньемъ къ нему. На минуту онъ взволновался новымъ чувствомъ -- ненавистью къ Николаю Аносову. Но черезъ минуту онъ поднялъ голову и почти вслухъ проговорилъ;
   -- А, что мнѣ теперь до нихъ за дѣло!
   И точно ему теперь не было никакого дѣла до разныхъ Аносовыхъ; онъ готовъ былъ запереться въ своей квартирѣ, зарыться въ книгахъ, наверстать все то, что было потеряно, забыто, упущено изъ виду. Его самолюбіе, толкавшее его еще такъ недавно на дорогу блестящихъ кутежей и волокитства, толкало его теперь на новый путь,-- на путь упорнаго труда и исправленія. Онъ хотѣлъ работать, хотѣлъ исправиться, потому что только этимъ способомъ, какъ ему казалось, онъ могъ опять подняться, высоко стать въ глазахъ общества. Стоять высоко въ глазахъ общества -- вотъ что было главною задачею, единственною цѣлью въ его жизни до сихъ поръ, вотъ что должно было остаться главною задачею, единственною цѣлью въ его жизни въ будущемъ. Мѣнялись только средства для рѣшенія этой задачи, мѣнялся только путь для достиженія этой цѣди. Муратовъ привыкъ въ нѣсколько лѣтъ своей безпечальной жизни слышать вокругъ себя шопотъ: "Кто этотъ красавчикъ-мальчикъ?" -- "Петя Муратовъ".-- "Кто этотъ безпощадный Донъ-Жуанъ?" -- "Пьеръ Муратовъ".-- "Кто этотъ блестящій офицеръ?" -- "Петръ Павловичъ Муратовъ". Всѣ въ его обществѣ интересовались имъ, всѣ близкіе къ нему люди завидовали его успѣхамъ, всѣ въ его муравейникѣ искали его знакомства. Отвыкнуть отъ этого, отказаться отъ этого было свыше его силъ. Если его и мучило что, такъ это сознаніе что его успѣхи начинаютъ дѣлаться сомнительными, что его кредитъ начинаетъ колебаться, что ему грозить будущность никому ненужнаго и всѣми забытаго промотавшагося кутилы, состарѣвшагося Донъ-Жуана; этой будущности хотѣлъ онъ избѣжать, сдѣлавъ впервые предложеніе Сухаревой. Мы знаемъ, чѣмъ кончилась исторія этого сватовства, но Муратовъ не имѣлъ еще основаній отчаиваться въ будущемъ своемъ успѣхѣ; онъ еще могъ надѣяться, что онъ успѣетъ завоевать снова любовь Юліи Николаевны и снова занять видное мѣсто въ обществѣ. Съ этой надеждой въ душѣ онъ, какъ человѣкъ, оправившійся отъ тяжелой болѣзни, чувствовать себя хорошо, ему дышалось легко въ его уединеніи, онъ даже былъ радъ, что Юлія Николаевна уѣхала навремя, что кругомъ его не было никого, кто могъ бы напоннить ему о его недавнемъ прошломъ. А Зимина? Она была въ Петербургѣ, ея вещи еще лежали въ его письменномъ столѣ, онѣ попадались ему подъ руки и снова напоминали, что связь съ недавнимъ прошлымъ еще не порвана, что оно еще не умерло. Это было послѣднее облако разсѣянной бури, но покуда было оно,-- нельзя было поручиться, что буря не возобновится снова. Разъ вечеромъ онъ зашелъ въ квартиру Зиминыхъ справиться о здоровьи Софьи Дмитріевны и сказать Дарьѣ, чтобы она дала ему знать, когда пріѣдетъ домой барыня. Дарья сообщила ему, что барыня поправилась почти совсѣмъ, что у нея часто бываетъ тотъ священникъ, который служилъ "панафиды" по баринѣ, что онъ приставилъ къ барынѣ въ сидѣлки изъ "Общины" какую-то "монашку", свою "родственницу", которая ее утѣшаетъ, что барыня ждетъ только шести недѣль, чтобы куда-то уѣхать на богомолье, что ли. Муратовъ рѣшительно не понималъ, что дѣлается съ Софьей Дмитріевной, какой внутренній переворотъ произошелъ въ ней, для чего ей понадобились и этотъ утѣшитель-попъ, и эта сидѣлка-мовахиня, о чемъ она бесѣдуетъ съ ними, въ чемъ они ее утѣшаютъ? Но онъ былъ пораженъ еще сильнѣе, чѣмъ разсказами Дарьи о барынѣ, тѣмъ, что онъ увидѣлъ самъ при встрѣчѣ съ Софьей Дмитріевной.
   Однажды, недѣль черезъ шесть послѣ смерти Зимина, Дарья забѣжала къ Муратову и объявила, что барыня пріѣхала домой и пробудетъ въ квартирѣ до вечера, чтобы отобрать свои платья. Муратовъ взволновался и хотя онъ чувствовалъ, что свиданіе съ Зиминой необходимо и неизбѣжно, ему трудно было сразу рѣшиться идти къ ней. Онъ уже началъ въ послѣднее время забывать о томъ, что ему еще предстоитъ это тяжелое свиданіе; онъ не зналъ, какъ ему придется себя держать и что станетъ онъ говорить, чтобы объяснить Зиминой необходимость навсегда порвать ихъ связь. Однако, идти было нужно. Онъ захватилъ ея вещи, пошелъ. Онъ поднялся по знакомой ему черной лѣстницѣ, постучался въ двери кухни, его впустили.
   -- Пожалуйте въ комнату, барыня одна, сидѣлка ихняя у нихъ тутъ, да она не помѣшаетъ,-- сказала Дарья.
   Муратовъ вошелъ въ комнату. Здѣсь все было безпорядочно сдвинуто въ одинъ уголъ, точно передъ переѣздомъ съ квартиры. Шкапы съ печатями, пустыя вѣшалки, письменный столъ, конторка, все это стояло въ одномъ углу; только знакомый Муратову диванъ стоялъ одиноко на прежнемъ мѣстѣ. Стѣны, теперь открытыя для глазъ, ничѣмъ не заставленныя, выглядѣли неприглядно и говорили о небрежности жильцовъ сотнями пятенъ, порванныхъ клочьевъ и нелѣпо, безъ толку, всколоченныхъ гвоздей, на которыхъ еще недавно висѣлъ разный захоженный хламъ... Въ комнатѣ еще остался какой-то странный, затхлый запахъ не то отъ лѣкарствъ, не то отъ ладана. Въ этой атмосферѣ было, что-то тяжелое, говорившее о недавней катастрофѣ, о заброшенности жилища. Черезъ минуту къ Муратову вышла Софья Дмитріевна. Она была худа, блѣдна, слаба; она вышла тихой походкой, съ опущенной головой, съ выраженіемъ смиренія и покорности на исхудаломъ лицѣ. Отъ прежней Софьи Дмитріевны не было и слѣда. Кругленькое личико удлинилось, пухленькія розовыя щеки поблѣднѣли и впали, ребяческое выраженіе бойкихъ глазъ смѣнилось выраженіемъ запуганной тупости. Муратовъ сразу понялъ, что ему уже не угрожаютъ ни объятія, ни поцѣлуи. Это лицо даже на мгновеніе не озарилось выраженіемъ радости при встрѣчѣ съ нимъ.
   -- А, это вы,-- тихо сказала она, не поднимая глазъ.
   -- Я давно хотѣлъ видѣть васъ, чтобы сказать вамъ, что мы внѣ опасности, что вексель выкупленъ мною,-- произнесъ. Муратовъ.
   -- Что-жъ, мнѣ все равно... Я суда не боюсь,-- покорно отвѣтила она.-- Мнѣ было только страшно, что это помѣшаетъ мнѣ въ монастырь ѣхать...
   -- Вы поступаете въ монастырь?-- удивился Муратовъ.
   -- Гдѣ ужъ мнѣ, грѣшной!-- тяжело вздохнула Зимина.-- Просто помолиться хочу... Мнѣ надо молиться... Отецъ Іона говоритъ, что всякіе грѣхи Богъ прощаетъ за молитвы и добрыя дѣла... Только не вѣрится какъ-то...
   Ея голосъ совершенно упалъ на послѣднихъ словахъ. Муратовъ не вѣрилъ своимъ ушамъ, онъ всматривался въ лицо Зиминой, оно дышало кротостью, смиреніемъ и тупой покорностью.
   -- Я принесъ вамъ ваши вещи,-- замѣтилъ онъ.
   -- На что мнѣ онѣ!.. Я и забыла о нихъ,-- сказала она, не протягивая руки за вещами.
   -- Вы можете ихъ употребить на доброе дѣло,-- сказалъ онъ.
   -- Да... это правда!
   Она взяла вещи и машинально открыла одинъ футляръ.
   -- Брильянты!.. Все онъ дарилъ!-- съ замѣтнымъ волненіемъ прошептала она и опять тяжело вздохнула.-- Муненикъ несчастный! Мученикъ!.. Какъ любилъ!..
   По ея лицу потекли слезы. Она ихъ не отирала и, кажется, не замѣчала.
   -- Отецъ Іона говоритъ, что Богъ дѣлаетъ все къ лучшему, успокаиваетъ страдальцевъ, обращаетъ на путь истины заблудшихъ, доводитъ до раскаянья грѣшниковъ,-- шептала она, волнуясь.-- Только не знаю я, замолю ли я-то свои грѣхи!.. Такіе грѣхи трудно замолить!.. Слушаешь отца Іону -- будто легче станетъ, а потомъ... потомъ опять что-то посожметъ, сожметъ такъ сердце, что вздохнуть тяжело и, кажется, что вотъ-вотъ умрешь безъ покаянія... А грѣхи тутъ смотрятъ на тебя, пугаютъ тебя...
   -- Полноте, Софья. Дмитріевна, зачѣмъ отчаиваться; вы, такъ же, какъ и я, увлеклись, сдѣлали ошибку,-- началъ задушевнымъ голосомъ Муратовъ.
   Она тихо махнула рукой.
   -- Моихъ грѣховъ никто не знаетъ,-- сурово и тревожно прошептала она.-- Никто!.. На исповѣди не рѣшусь ихъ сказать, умирать буду -- не получу за нихъ отпущенія...
   Выраженіе ея лица сдѣлалось совсѣмъ тревожно, ея грудь начала дышать тяжелѣе, прерывистѣе.
   -- Вы что? Вы поиграли любовью, потѣшились и конецъ,-- сурово заговорила она.-- А я -- я великая грѣшница, проклятая, молиться не могу... Стану молиться, а онъ смотритъ, тутъ стоитъ, и руки у самой холодныя, холодныя, какъ его руки, въ горлѣ не слова молитвы, а хрипота, какъ онъ хрипѣлъ... Вѣдь тутъ все было, тутъ...
   Она уже едва переводила духъ, ея зрачки расширились, на лицѣ выражался ужасъ. Она смотрѣла на пустой, просиженный диванъ, одиноко стоявшій у стѣны, противоположной окнамъ.
   -- Одна не смѣю остаться, ночью долженъ при мнѣ кто-нибудь быть, а то онъ приходитъ,-- точно въ бреду говорила она.-- Прежде темной комнаты боялась, тишины боялась. Глупая! Не темныя комнаты,-- грѣхи страшны! Не понимала этого тогда. Совсѣмъ дѣвчонкой была. А теперь... Вѣдь вотъ здѣсь, никого не было, я была одна, когда онъ умеръ... "Мучился онъ?" спрашиваютъ... А что я скажу?.. Мучился, да мучился!.. Еще бы не мучиться. Господи!.. Не могу я, не могу я...
   Софья Дмитріевна истерически зарыдала и упала на полъ. Изъ сосѣдней комнаты выбѣжала какая-то молодая женщина въ черной одеждѣ и Дарья.
   -- Ахъ, опять, опять припадокъ!-- взволновалась женщина въ черномъ.-- Вотъ каждый день такъ, начнетъ говорить о покойномъ, говоритъ, говоритъ и забьется... Только отецъ Іона и умѣетъ успокоить ее здѣсь... Ужъ хоть бы скорѣе къ намъ въ святую обитель увезти... Тамъ ее сестра Серафима на умъ наставитъ, а то мученье одно... Точно порченая!..
   Софью Дмитріевну подняли, посадили въ кресло, опять, какъ разсказывала и Дарья, повисли у нея руки, опустилась ея голова и вся она точно обезсилѣла, лишилась способности питаться.
   -- Первый разъ въ жизни такія муки вижу,-- говорила женщина въ черномъ, хлопоча около Софьи Дмитріевны.-- Знала бы, ни за что не пошла бы къ ней. Сама съ ней измучилась. Говорили, къ больной сидѣть зовутъ, а это не болѣзнь, это отъ злыхъ людей, отъ наговора, тутъ отчитывать нужно...
   -- Какая же она у насъ порченая!-- вступилась за свою барыню Дарья.-- Извѣстно, мужъ померъ, испугалась... Она и до прежде того покойниковъ боялась, а тутъ одна была... ну, и замучилась...
   -- Ну, да, есть чего бояться! Мало ли людей-то помираетъ!-- недовольнымъ тономъ ворчала женщина въ черномъ.-- Все отъ Бога.
   Муратовъ постоялъ нѣсколько минутъ, пока больную приводили въ чувство заспорившія женщины, и, наконецъ, незамѣтно вышелъ.
   Ему было тяжело, онъ терялся въ догадкахъ, вслѣдствіе какихъ причинъ потрясала Софью Дмитріевну смерть мужа, почему она вдругъ перестала думать о немъ, о Муратовѣ, о своей любви къ нему. Но какъ ни тяжело было ему это свиданіе, онъ все-таки не могъ не сознавать, что теперь онъ навсегда порвалъ эту послѣднюю связь съ прошлымъ, что теперь уже никто и ничто не напомнитъ ему объ этомъ прошломъ. Онъ былъ свободенъ вполнѣ и могъ начать новую жизнь, не боясь ничего. Эгоистическое чувство радости охватило его и заглушило въ немъ воспоминанія о страданіяхъ женщины, которую онъ никогда не любилъ, но которой онъ невольно, случайно испортилъ всю жизнь. Онъ отдыхалъ теперь и успокаивался постепенно, какъ пловецъ, послѣ страшной бури попавшій на твердый берегъ и видѣвшій, какъ, мало-по-малу, проясняется надъ нимъ небо и утихаютъ въ немъ самомъ и пугливыя опасенія, и злыя предчувствія, и горькія воспоминанія о прошлыхъ ошибкахъ и грѣхахъ. Онъ принялся усерднѣе за службу, онъ сталъ много читать, онъ началъ упорно подготовляться къ экзамену, хотя все это давалось ему съ трудомъ, хотя нужно было каждый разъ дѣлать усиліе, чтобы углубиться въ занятія, сосредоточить на нихъ свою мысль. Иногда онъ встрѣчался съ прежними товарищами, иногда онъ бесѣдовалъ съ сослуживцами, но онъ былъ неузнаваемъ въ ихъ кругу. Самые недальновидные люди, въ родѣ Сухарева, видѣли, что въ немъ совершается какой-то переворотъ, что изъ него формируется какой-то другой человѣкъ, не похожій на прежняго Муратова. Яснѣе всего сказался этотъ внутренній переворотъ въ его письмахъ къ Юліи Николаевнѣ. Онъ писалъ къ ней много и часто, писалъ откровенно и подробно обо всемъ, что онъ передумывалъ, что онъ переживалъ, и она, по этимъ письмамъ, могла себѣ составить ясное понятіе о томъ, чѣмъ сталъ, къ чему стремился теперь онъ. Я рѣшаюсь сдѣлать нѣсколько выписокъ изъ этихъ, лежащихъ въ настоящую минуту передо мною, писенъ, такъ какъ они довольно полно обрисовываютъ всего этого человѣка, который еще недавно слылъ однимъ изъ первыхъ кутилъ, однимъ изъ первыхъ сердцеѣдовъ и надъ которымъ только-что успѣла пронестись страшная гроза.
   Онъ писалъ Юліи Николаевнѣ:

-----

30-го января 18... года.

   ..."Вы уѣхали и я остался одинъ со своими тяжелыми воспоминаніями, со своими горькими сомнѣніями, со своими робкими надеждами. Среди моихъ долгихъ размышленій мнѣ чаще всего вспоминалось то утро, когда Вы дали мнѣ деньги и сказали, что я свободенъ, что мы не женихъ и невѣста, а снова просто дальніе родственники и только. Это была тяжелая, мучительная минута. Если бы деньги, взятыя мною отъ Васъ, были нужны только для спасенія моей жизни,-- я возвратилъ бы ихъ Вамъ и разбилъ-бы эту жизнь, которая была мнѣ не нужна безъ Вашей любви, безъ Вашего уваженія. Не эти деньги были нужны мнѣ для спасенія чести людей, которые были ни въ чемъ не виноваты и должны были вынести позоръ изъ-за меня. Колебаться было нельзя, и я долженъ былъ взять деньги, хотя мнѣ казалось, что Вы презирали меня въ эту минуту. Да, Вы спасли мнѣ жизнь и честь, Вы сказали, что я свободенъ, и въ этомъ было страшное наказаніе за все мое прошлое. Я понялъ, что Вы не вѣрите мнѣ, что Вы смотрите на меня съ состраданіемъ, какъ на падшую личность, что Вы, быть-можетъ, презираете меня, и хуже всего было то, что я сознавалъ, что Вы имѣете на это полное право.
   Въ первую минуту я сказалъ себѣ: "нѣтъ, она меня болѣе не любитъ, любящая женщина пощадила бы"... Потомъ настали другіе дни,-- дни затишья, дни одинокихъ размышленій, дни болѣе трезваго отношенія ко всему происшедшему, и я оправдалъ Васъ, я благодарилъ Васъ въ душѣ за то, что Вы сразу разсѣкли гордіевъ узелъ, давъ мнѣ свободу. Это могла сдѣлать только такая чистая, чуткая и любящая душа, какъ Ваша, прежде всего желающая счастья любимому человѣку. Да, тотъ Муратовъ, который чуть не погубилъ Васъ, который со слезами вымаливалъ у Васъ деньги до свадьбы для спасенія себя, не могъ сдѣлаться счастливымъ мужемъ и не могъ сдѣлать Васъ счастливою женою. Если бы Вы, давъ мнѣ деньги, сказали мнѣ: "ну, значитъ, теперь нѣтъ препятствій къ нашей свадьбѣ",-- я долженъ бы былъ низко склонить передъ Вами свою голову, сознавая, что Вы только исполняете данное Вами прежде слово, но что вѣрить мнѣ попрежнему, любить меня попрежнему Вы не можете. У Васъ, у жены, стали бы на каждомъ шагу возникать все новыя и новыя подозрѣнія насчетъ меня, у меня, у мужа, явилась бы необходимость принижаться передъ Вами, заглаживать свое прошлое, вымаливать въ слезахъ забвеніе этому прошлому. Нѣтъ, при такихъ условіяхъ не можетъ сложиться хорошая семья: любовь возможна только тогда, когда люди могутъ смѣло смотрѣть другъ другу въ глаза, не отыскивая въ другой душѣ какихъ-то темныхъ уголковъ, не скрывая въ своей душѣ какихъ-то роковыхъ тайнъ. Вы избавили меня отъ этой пытки быть мужемъ, который долженъ искупать долгими годами смиренія и покорности свое прошлое въ глазахъ жены, и въ то же время спасти себя отъ роли жены, слѣдящей за медленнымъ исправленіемъ испорченнаго мужа. Нечего ждать любви, счастья и равноправности отъ той семьи, которая является исправительною тюрьмою для мужа и въ которой жена должна играть роль наблюдательницы за исправленіемъ арестанта-мужа. Теперь я свободенъ и могу пасть или подняться не потому только, что меня умѣло или неумѣло поддерживаютъ, наставляютъ или спасаютъ,-- нѣтъ, мое паденіе или спасеніе будетъ зависѣть лично отъ меня и служить доказательствомъ того, насколько у меня еще сохранилось нравственности -- да проститъ мнѣ Богъ, если я еще смѣю произносить это слово!-- и физическихъ силъ стряхнуть съ себя вехтаго человѣка и стать новымъ человѣкомъ. Я пишу и буду писать къ Вамъ -- Вы этого хотѣли -- откровенно обо всемъ, что случится со мною, что я передумаю; Вы будете, вѣроятно, слышать обо мнѣ отъ: другихъ, отъ сестры, отъ Николая Аносова; Вы, въ концѣ концовъ, составите обо мнѣ какое-нибудь опредѣленное понятіе и тогда... Я не знаю, какъ Вы рѣшите тогда, но, во всякомъ случаѣ, я хотѣлъ бы услышать Ваше "да" только тогда, когда Вы вполнѣ убѣдитесь, что Вы можете любить и уважать меня безъ подозрѣній, безъ сомнѣній, безъ боязни за будущее, безъ воспоминаній о прошломъ. Мы можемъ сойтись только тогда, когда оно, это прошлое, умретъ для насъ обоихъ. Согласія на бракъ изъ состраданія ко мнѣ, согласія на бракъ во имя того, что я "кажется" исправился, согласія на бракъ ради какихъ бы то ни было постороннихъ мотивовъ и соображеній я не прошу и не желаю: я имѣю право губить свою жизнь, но губить и разбивать Вашу жизнь -- нѣтъ, довольно и того, что я прежде игралъ слишкомъ опрометчиво любовью. Вотъ почему въ моихъ письмахъ я Вамъ ни слова не скажу, какъ я продолжаю любить Васъ, какъ страстно я желаю назвать Васъ своею, какъ тяжело мнѣ будетъ обмануться въ своихъ надеждахъ. Встрѣтите вы другого, лучшаго, полюбите его, отдадитесь ему -- да благословитъ Васъ Богъ, и вѣрьте, что я въ этомъ случаѣ сумѣю не попасться Вамъ на глаза на Вашемъ пути, сумѣю не напомнить ни Вамъ, ни Вашему мужу, ни е себѣ, ни о своихъ прежнихъ отношеніяхъ къ Вамъ, ни о тѣхъ сплетняхъ, которыми почтилъ и насъ нашъ муравейникъ... "Легко такъ говорить, когда заплатили долги"... Не думайте, что я приписываю эту фразу Вамъ, но Вамъ ее можетъ сказать ваша сестра, если ей когда-нибудь станутъ извѣстны наши отношенія. Вы, конечно, не повѣрите, ей и поймете, что мнѣ тяжелѣе всего въ настоящемъ случаѣ именно то, что я пишу все это Вамъ послѣ того, какъ вы заплатили мои долги. Я долженъ былъ относиться къ Вамъ такъ, какъ я отношусь теперь, гораздо раньше, но Вы знаете, что переломъ въ моей жизни и въ моихъ взглядахъ произошелъ именно въ тѣ дни, когда надо мной грянулъ громъ. Безъ этого грома я, можетъ-быть, и теперь былъ бы попрежнему тѣмъ милымъ кузеномъ Пьеромъ, которымъ восхищались на балахъ, какъ ловкимъ танцоромъ, бойкимъ говоруномъ и смѣлымъ сердцеѣдомъ"...

-----

12-го февраля 16... года.

   ..."Сегодня я провелъ день въ судѣ. Не бойтесь: судили не меня; я былъ въ числѣ "зрителей", но я перечувствовалъ все, что перечувствовалъ подсудимый. Мнѣ нужно было это испытаніе, и я пошелъ въ судъ, чтобы пережить то, отъ чего спасся, чего боялся я. Я былъ даже радъ этому процессу,-- не тому, что попался мой ближній, но тому, что я могъ увидать, какую роль долженъ бы былъ разыграть я, если бы меня не спасла случайность или, лучше сказать, если бы меня не спасли Вы. Я пошелъ въ судъ, чтобы еще полнѣе возненавидѣть свое прошлое, чтобы почувствовать еще большій ужасъ передъ нимъ.
   "Вы, можетъ-быть, забыли хорошенькаго, бѣлокуренькаго семнадцатилѣтняго Мишеля Арнольда, танцовавшаго съ Вами, когда Вамъ было лѣтъ восемь, на дѣтскихъ балахъ, но Вы, вѣроятно, еще помните сѣдого, высохшаго и пожелтѣвшаго генерала съ деревянной ногой, засѣдавшаго по вечерамъ за игорнымъ столомъ въ кабинетѣ Вашего отца, куда мы, дѣти и юноши, тайкомъ заглядывали изъ-за зеленой бархатной портьеры, чтобы увидать, какъ сердито стучитъ своей деревяжкой старый пергаментный генералъ, проигрывая послѣднія тысячи, полученныя имъ передъ освобожденіемъ крестьянъ изъ опекунскаго совѣта за заложенныя туда крѣпостныя души. Старый игрокъ отгонялъ отъ себя своего Мишку, отвлекавшаго его отъ игры и заставлявшаго его дѣлать ремизы въ то время, когда его молодая красавица-жена тоже старалась удалить отъ себя своего Мишеля, предпочитая шептаться съ молодымъ секретаремъ французскаго посольства наединѣ, а не въ присутствіи своего сына. Старый игрокъ и молодая великосвѣтская развратница умерли какъ разъ въ то время, когда у нихъ не осталось, въ сущности, ничего, кромѣ долговъ, и когда Мишель созналъ, что и онъ хочетъ жить подобно имъ. Они оставили сыну въ наслѣдство великосвѣтскія связи, стремленіе къ широкой жизни и нищету, прикрытую блестящимъ мундиромъ гвардейца. Мишель запутался въ долгахъ быстро, неумѣло, нелѣпо, и сегодня я видѣлъ его на скамьѣ подсудимыхъ, обвиняемаго за поддѣлку векселей. Годъ тому назадъ мы еще знали Мишеля гордымъ и высокомѣрнымъ фатомъ, нѣсколько бретеромъ, нѣсколько наглецомъ. Годъ тому назадъ онъ смѣло поколотилъ на гуляньѣ какого-то "рябчика", то-есть статскаго, за то, что тотъ толкнулъ его и не извинился. Годъ тому назадъ Мишель задавалъ еще пиры такимъ лицамъ, которыя не удостоивали своимъ посѣщеніемъ ни Вашего салона, ни салоновъ Аносовыхъ, Баскаковыхъ и тому подобныхъ лицъ, занимающихъ видныя мѣста. Годъ тому назадъ Мишель вступилъ въ борьбу съ Вашимъ братомъ изъ-за одной кокотки и бросилъ сумасшедшія деньги, чтобы отбить ее у Жака. Теперь его третируютъ en canaille всѣ большія и мелкія газеты, забрызгивая его грязью, лягая въ него съ злорадствомъ плебеевъ, видящихъ позоръ патриція, а онъ самъ сидитъ на скамьѣ подсудимыхъ за поддѣльные векселя, выданные имъ ради этого желанія отбить кокотку у другого мота,-- сидитъ, потупившись, едва слышно давая отвѣты, стараясь подавить слезы, подступающія ему въ горлу, навертывающіяся ему на глаза. Все напускное бретерство, все условное фатовство, вся заученная надменность, все искусственное равнодушіе,-- все это спало съ него, и я видѣлъ передъ собою жалкаго, глуповатаго, безхарактернаго, неразвитого молодого человѣка, которому стыдно сознаваться въ своихъ проступкахъ и который очень, очень боится, что его "накажутъ". Спросъ свидѣтелей и спросъ самого подсудимаго открыли передо мною старую, давно знакомую мнѣ исторію жизни золотой молодежи, но прежде я не вдумывался, не могъ вдумываться въ эту жизнь, потому что я самъ жилъ ею, а теперь она меня ужаснула. "Что заставило поддѣлывать векселя подсудимаго?" -- "Ему было неловко отстать отъ богатыхъ товарищей и выйти сразу изъ ихъ кружка, гдѣ, разумѣется, онъ не могъ бы оставаться, если бы товарищи узнали, что онъ нищій". (Хороша товарищеская связь! Хороши товарищи!) -- "Знали его кредиторы, что его дѣла непоправимо разстроены?" -- "Вѣроятно, нѣтъ, потому что онъ былъ роднымъ племянникомъ и единственнымъ наслѣдникомъ одного изъ крупныхъ богачей, потому что онъ старался не доводить до продажи свои заложенныя и перезаложенныя имѣнія, потому что онъ жилъ широко и слылъ богачомъ, потому что дядя разъ уплатилъ за него до двадцати тысячъ и тѣмъ поднялъ еще болѣе его кредитъ".-- "Въ чемъ заключалась его широкая жизнь, куда онъ тратилъ деньги?" -- "Онъ держалъ своихъ лошадей, онъ появлялся въ театрахъ и на пикникахъ съ золотою молодежью, онъ бросалъ деньги на женщинъ. Въ одинъ вечеръ онъ поднесъ одной актрисѣ на пять тысячъ брильянтовъ; одной изъ француженокъ легкаго поведенія онъ купилъ коляску и лошадей; онъ бросалъ прислугѣ на водку по пятидесяти и по сто рублей; разъ онъ побилъ полицейскаго и потушилъ это дѣло, бросивъ до пятисотъ рублей; всѣ видѣли его постоянно въ новыхъ кольцахъ съ брильянтами; всѣ знали, что онъ часто мѣняетъ лошадей".-- "Но долженъ же онъ былъ задумываться надъ вопросомъ, чѣмъ это должно кончиться?" -- "Онъ не думалъ объ этомъ, потому что ему некогда было задумываться: съ одной стороны, кутежи и пиры продолжались изо дня въ день, съ другой, онъ только старался выпутаться изъ однихъ долговъ, дѣлая для этого другіе, болѣе крупные долги; онъ, въ сущности, не зналъ, сколько онъ былъ долженъ и когда и какъ онъ остановится отъ дѣланія долговъ". Когда кончились допросы свидѣтелей и самого обвиняемаго, началось обвиненіе, началась потомъ защита. Я прислушивался къ рѣчамъ товарища прокурора и защитника. Я не знаю, что было легче выслушать Мишелю,-- обвиненіе ли, полное презрѣнія къ нему, или защиту, полную унижающаго состраданія къ нему. Въ рѣчи прокурора онъ являлся человѣкомъ, у котораго нѣтъ ni foi, ni loi, который сотканъ изъ однихъ пороковъ, который является какою-то язвой и заразой въ современномъ обществѣ; въ рѣчи защитника онъ являлся жалкимъ идіотикомъ, безхарактернымъ флюгеромъ, полуграмотнымъ дикаремъ, чуть-чуть не маніакомъ. Они раскопали всю его подноготную, они рылись своими руками въ его душѣ, они острили и шутили, замѣчая, что, въ сущности, онъ и не могъ поддѣлывать векселей, потому что онъ безграмотенъ. "Вѣдь нельзя же назвать грамотнымъ человѣка, который пишетъ "день" черезъ ѣ и въ слово "лучше" ухитряется вставить букву ъ, острилъ адвокатъ и вызвалъ въ публикѣ смѣхъ. Подсудимый, очевидно, служилъ только оселкомъ для ихъ краснорѣчія и остроумія, потому что, въ сущности, имъ нечего было обвинять или защищать его: фактъ былъ налицо, отрицать этотъ фактъ было невозможно, просить снисхожденія было излишне, такъ какъ поддѣлка была сдѣлана совершеннолѣтнимъ, съ полнымъ сознаніемъ того, что онъ дѣлаетъ, безъ всякой насущной необходимости спастись преступленіемъ отъ голода, отъ гибели, отъ смерти. Преступленіе было сдѣлано потому, что человѣкъ привыкъ развратничать и хотѣлъ развратничать. Кромѣ того, какъ защищать человѣка, противъ котораго возбуждено общественное мнѣніе? Мишель Арнольдъ пользовался въ Петербургѣ своего рода популярностью: его знали всѣ, его бретерскихъ выходокъ могъ опасаться каждый, его бросающаяся въ глаза расточительность возбуждала зависть, его надменное отношеніе къ людямъ заставляло уступать ему дорогу, ненавидя его. Чѣмъ болѣе наглымъ и нахальнымъ былъ онъ прежде, тѣмъ сильнѣе было теперь желаніе раздавить его въ грязи. Да, адвокатъ долженъ былъ понимать и понималъ, что защитою подобныхъ личностей не пріобрѣтется популярность, и что тутъ нужно не столько заботиться о защитѣ кліента, сколько о томъ, чтобъ воспользоваться удобнымъ случаемъ поговорить о "язвахъ общества", "о нравственной порчѣ нашего обезпеченнаго юношества", "объ отсутствіи порядочной семьи", однимъ словомъ, поднять "современный вопросъ" и бросить камнемъ въ чужой огородъ.
   "Когда послѣднее слово было предоставлено подсудимому, онъ поднялся, блѣдный, понуривъ голову, потупивъ глаза, и что-то пробормотать. Его попросили говорить громче. Онъ вмѣсто отвѣта заплакалъ, и я явственно разслышалъ, какъ онъ какимъ-то дѣтски-наивнымъ тономъ прошепталъ: "Извините меня, господа судьи!" Я покраснѣлъ за него... Нѣтъ, я краснѣлъ не за него, а за себя, потому что и я былъ еще недавно такимъ же человѣкомъ,-- можетъ быть, нѣсколько болѣе умнымъ, нѣсколько болѣе образованнымъ, во все-таки такимъ же ничтожнымъ человѣкомъ, который можетъ высоко поднимать свою голову только до той поры, пока у него есть деньги и мундиръ,-- человѣкомъ, въ которомъ нѣтъ никакихъ личныхъ достоинствъ, никакой личной силы, никакого личнаго значенія. Такіе люди сегодня могутъ давить ближнихъ, глумиться надо всѣми, бросать грязью въ каждаго, но отнимите отъ нихъ богатство, снимите съ нихъ мундиръ, лишите ихъ важныхъ связей, произведите какую-нибудь перемѣну въ общественномъ строѣ жизни, и они будутъ лежать въ грязи, у ногъ ближнихъ, безпомощные, неумѣлые, никому не нужные, ни на что не годные. Но какой же характеръ, какъ не это нравственное ничтожество, могъ выработаться въ мальчикѣ, котораго отгоняли отъ себя промотавшій имѣніе старый игрокъ-отецъ и кутящая молодая развратница-мать и который бѣжалъ отъ нихъ на оргіи въ искусившимся уже въ разгулѣ и развратѣ пріятелямъ? Только честная семья можетъ спасти отъ этого пути къ гибели юношу и указать ему другую дорогу. Въ этомъ отношеніи я согласенъ съ защитникомъ Мишеля Арнольда. Если когда-нибудь я сдѣлаюсь отцомъ, то первою моей задачей будетъ стремленіе стать другомъ своего сына и избавить его отъ горькой необходимости искать на сторонѣ участія и ласкъ, радушія и веселья, друзей и руководителей, однимъ словомъ, всего того, чего такъ часто недостаетъ нашей свѣтской молодежи въ родномъ гнѣздѣ, у родителей-дѣльцовъ, занятыхъ канцеляріями, банками или биржею, а не семьею, у матерей-модницъ и благотворительницъ, рыскающихъ по магазинамъ, комитетамъ и базарамъ филантропическихъ обществъ и почти не видящихъ своихъ дѣтей, или у отцовъ и матерей, отдавшихся разгулу, разврату, картежной игрѣ и забывшихъ, что у нихъ есть святыя обязанности воспитывать дѣтей. Могутъ ли подобные отцы и матери привязать своихъ дѣтей къ родному гнѣзду? Это недовольство роднымъ гнѣздомъ является, по моему мнѣнію, первою причиною нравственнаго ничтожества нашей богатой молодежи, а я лучше бы хотѣлъ видѣть своего сына мертвымъ, чѣмъ идущимъ по той дорогѣ, которую прошелъ я самъ..."

-----

15-го марта 18... года.

   ..."Я рѣшился перемѣнить свою квартиру, гдѣ все напоминаетъ мнѣ о моей прошлой жизни, и сіялъ разбирать свои вещи, чтобы упаковать то, что мнѣ необходимо нужно, и продать то, что излишне и не нужно... Перебирая эти вещи, я увидѣлъ, что нужнаго, необходимаго у меня ничего нѣтъ и что все, что у меня есть, состоитъ изъ ненужностей, изъ ни на что не пригодныхъ бездѣлушекъ. Эти вещи -- яркое свидѣтельство моего прежняго образа жизни, моего прежняго характера. Для чего онѣ куплены, что побуждало меня пріобрѣтать ихъ -- это трудно бы было понять свѣжему человѣку, это трудно понять теперь даже мнѣ самому. Въ сущности, эти вещи покупались потому, что я стремился только "убивать деньги". Мы, моты, сильнѣе всего отличаемся отъ пріобрѣтателей именно тѣмъ, какъ мы пріобрѣтаемъ вещи. Пріобрѣтатель покупаетъ вещь потому, что у него уже есть лишнія деньги; мы покупаемъ вещи потому, что у насъ еще замотались въ карманѣ не до конца прокученныя деньги. Онъ, пріобрѣтатель, идетъ покупать вещь, которая ему кажется въ данную минуту необходимой для хозяйства, для комфорта, для украшенія своего гнѣзда; онъ идетъ покупать ее, вполнѣ намѣтивъ себѣ, что ему нужно и въ какую цѣну онъ хочетъ пріобрѣсти вещь; мы, моты, выходя изъ дома, вовсе не думаемъ о томъ, что мы что-нибудь купимъ, но намъ попадается случайно на глаза какая-нибудь бездѣлушка, и мы, словно тяготясь тѣмъ, что у насъ прокучены еще не всѣ деньги, входимъ въ магазинъ за этой, бросившейся намъ въ глаза, бездѣлушкой, велимъ подать ее себѣ, просматриваемъ и другія вещи и покупаемъ -- что?-- о, это совершенно все равно: портсигаръ съ модной карикатурной картинкой, сотую, ни на что не нужную, пепельницу затѣйливой формы, десятый, совершенно лишній для насъ, альбомъ съ скабрезной картинкой на крышкѣ, новую французскую гравюру непозволительнаго содержанія или что-нибудь подобное, хотя мы точно не можемъ опредѣлить, достаточно ли у насъ бѣлья, есть ли у насъ порядочные носовые платки, не нужно-ли намъ обновить свое платье,-- мы убиваемъ послѣднія деньги на эти ненужныя вещи и, можетъ-быть, въ этотъ же вечеръ намъ придется убѣдиться въ необходимости подновить свой гардеробъ, что мы и дѣлаемъ, заказывая необходимыя вещи портному въ долгъ. Вотъ Вамъ опредѣленіе того, какъ украшаютъ свое гнѣздо люди наживы и какъ наполняютъ своо гнѣздо ненужнымъ хламомъ расточители. У однихъ на первомъ планѣ -- скопить деньги для извѣстной цѣли, у другихъ на первомъ планѣ -- убить деньги безъ всякой цѣли. Передо мной лежитъ теперь цѣлая груда кабинетныхъ портретовъ -- чьи это портреты?-- о, если бы я помнилъ хоть имена тѣхъ, съ кого сняты эти портреты! Вотъ портретъ некрасивой, изношенной, немолодой женщины въ одеждѣ французскаго collégien -- я съ трудомъ припомнилъ фамилію этой женщины: ее звали Дюранъ, она была плохая актриса, она была безголосая, осипнувшая пѣвица, она была крайне циничная женщина; я никогда не любовался ею, я никогда не былъ близко знакомъ съ нею. Зачѣмъ же попалъ ко мнѣ ея кабинетный портретъ? Ужъ не потому ли, что она была очень стройна въ мужскомъ платьѣ? Нѣтъ, нѣтъ, вовсе не потому, что я хоть на минуту залюбовался ею, а потому, что я попалъ какъ-то въ эстампный магазинъ и въ числѣ другихъ портретовъ увидалъ портретъ этой Дюранъ, игравшей у Берга, гдѣ я бывалъ тогда чуть не каждый день,-- "Это портретъ mademoiselle Durand отъ Берга",-- сказалъ мнѣ приказчикъ.-- "Да! Положите въ мои картины и его",-- небрежно отвѣтилъ я.-- Такимъ образомъ былъ купленъ этотъ портретъ, такимъ образомъ купились сотни другихъ портретовъ... Въ то же время я шилъ себѣ платье въ кредитъ и иногда не зналъ, какъ раздѣлаться съ портнымъ... Такъ накопились у меня сотни и тысячи рублей долга, изъ котораго мнѣ пришлось выпутываться -- какъ?-- не спрашивайте объ этомъ. Довольно и того, что Вы знаете, какимъ способомъ я раздѣлался съ моими послѣдними долгами..."

-----

9-го апрѣля 18... года.

   ..."Въ своемъ послѣднемъ письмѣ Вы пишете, что Васъ поражаетъ за границею отношеніе русскихъ къ Россіи: одни тайно будируютъ противъ нея, другіе открыто бранятъ ее. Это явленіе поразило не Васъ однѣхъ, оно бросалось въ глаза многимъ наблюдателямъ. Дѣйствительно, мы, русскіе, странные люди. Мы бранимъ и не уважаемъ все свое и за границею, и у себя дома. Я въ послѣднее время много читаю, во многое вдумываюсь и меня, какъ и Васъ, поражаетъ болѣе всего то, что мы не находимъ у себя ничего хорошаго, что мы относимся съ бранью и неуваженіемъ ко всему своему. Прочтите всѣ наши обзоры театровъ и Вы увидите, что къ французскимъ и нѣмецкимъ артистамъ рецензенты относятся съ нѣкоторымъ уваженіемъ и сдержанностью, тогда какъ къ русскимъ актерамъ относятся просто съ бранью. Русскія литературныя произведенія забрасываются грязью, а объ иностранныхъ говорится вѣжливо и мягко. Во всѣхъ явленіяхъ русской жизни отыскиваются только темныя стороны, а въ иностранной жизни указываются все больше свѣтлыя явленія. Прислушиваясь къ толпамъ о русской жизни и перечитывая, что о ней пишется, невольно приходишь къ убѣжденію, что у насъ все гадко, что мы всѣ полныя бездарности, что у насъ нѣтъ талантливаго человѣка, который не былъ бы подлецомъ, и нѣтъ честнаго человѣка, который не былъ бы бездарностью. Въ этомъ отношеніи просто завидно смотрѣть на французовъ, которые иначе не называютъ свою націю, какъ la grande nation, или на нѣмцевъ, которые только и кричатъ: wir Deutschen! или на поляковъ, у которыхъ и Крашевскій, и Андріолли, и Мальчевскій, и Матейко все геніи первой величины уже потому, что они поляки. Недовольство окружающимъ, говорятъ, есть признакъ стремленія къ лучшему. Полно, такъ ли это? Вѣдь бранятъ у насъ всѣхъ и все не однѣ мыслящія личности, бранятъ и Николай Аносовъ, и графъ Риво, который только и затвердилъ въ жизни два слова: "скука и мерзость". Не приписать ли скорѣе это равнодушіе къ отчизнѣ тому, что мы ея вовсе не знаемъ, что никто не научилъ насъ любить ее, какъ не научили насъ любить свою семью? Нашихъ отцовъ занимали ихъ департаменты, ихъ полки, ихъ дѣлишки, но вовсе не отчизна. Наши матери хлопотали по хозяйству, заботились о модахъ Парижа, мечтали о балахъ и театрахъ, но ужъ, конечно, отчизна была тутъ ни при чемъ. Наши няньки знали не отчизну, а свою родную деревню Самодуровку, а наши бонны говорили объ отчизнѣ, но о своей, а не о нашей отчизнѣ. Наши учителя были призваны начальствомъ преподавать намъ математику, грамматику, географію, но вовсе не для внушенія любви къ отчизнѣ. Къ несчастью, и сама наша отчизна была извѣстна намъ въ видѣ того вороньяго гнѣзда, гдѣ мы родились, и это воронье гнѣздо ничего не говорило намъ о прошломъ, объ исторіи нашей отчизны. Передъ нѣмцемъ, передъ французомъ, передъ итальянцемъ прошлое его отчизны живетъ и дышитъ въ тысячахъ архитектурныхъ и литературныхъ памятниковъ, у насъ же -- гдѣ наши Кельнскіе соборы, храмы св. Петра, соборы парижской Богоматери, Колизеи, замки Штольценфельсы, Шильонскіе замки, дворцы Дожей, Венеры Медицейскія, картины Рафаэлей, статуи Микель-Анджело, памятники эпохи Возрожденія, стили рококо и имперіи, пѣсни Нибелунговъ, творенія Шекспировъ, Раблэ, Данговъ, Боккачіо? Я, напримѣръ, родился въ городѣ, который долго боролся со старою Москвою, но что уцѣлѣло въ этомъ городѣ на память о прошломъ -- ничего, потому что этотъ деревянный и соломенный городъ съ той поры успѣлъ пять разъ выгорѣть до тла да десять разъ наполовину. У насъ есть, правда, народныя пѣсни, сказки и былины, но въ то время, когда я росъ, ихъ еще даже не собрали въ печатный сборникъ, а нянька моя знала только какія-то двѣ жалкія колыбельныя пѣсни, да пару сказокъ "о жаръ-птицѣ", да "о бабѣ-ягѣ" -- вотъ и все, что я зналъ изъ того, что "Русью пахнетъ", и уже съ восьмилѣтняго возраста, вмѣсто русскихъ пѣсенъ, былинъ и сказокъ, я занимался чтеніемъ разсказа для благовоспитанныхъ дѣтей о какомъ-то непослушномъ Жакѣ и добродѣтельной Жюльетѣ,-- разсказа, бездарно написаннаго по-французски и еще болѣе бездарно переведеннаго по-русски. Потомъ меня заперли въ корпусъ и начали учить наукамъ и маршировкѣ. Гдѣ же мнѣ было узнать отчизну, какъ могъ я полюбить ее за ея прошлыя страданія, за ея настоящія стремленія, за ея широкія надежды на будущее? Когда же я столкнулся лицомъ къ лицу съ русскимъ обществомъ, какъ членъ этого общества, я натолкнулся на сотни разныхъ непріятностей, неудобствъ, дурныхъ сторонъ, присущихъ каждому человѣческому обществу, и сталъ вмѣстѣ съ другими ругать нашу жизнь за эти неудобства. Такъ случается почти со всѣми русскими, и если имъ удастся побывать за границей, гдѣ ихъ принимаютъ съ распростертыми объятіями, какъ "гостей", гдѣ имъ показываютъ казовые концы, какъ "любознательнымъ посѣтителямъ", гдѣ они сами являются не служащими, а "гулящими людьми", то они начинаютъ ente больше ругать свою отчизну, говоря, что за границей и лучше, и удобнѣе, и веселѣе. Еще бы! Извините меня, что я распространяюсь объ этомъ предметѣ, но онъ мнѣ теперь становится близокъ самому. Когда я очнулся, когда я сталъ вглядываться въ свою жизнь, я увидалъ не одно то, что я былъ кутилой и мотомъ,-- кутилы и моты есть во всѣхъ странахъ и, можетъ-быть, одинъ мотъ-англичанинъ заткнетъ за поясъ всѣхъ нашихъ мизерныхъ кутилъ, вмѣстѣ взятыхъ,-- но я увидалъ, что я въ то же время былъ человѣкомъ безъ почвы, безъ родины, безъ сословія, если можно такъ выразиться. Дѣйствительно, были ли у меня какіе-нибудь интересы внѣ кутежа и мотовства? Зналъ ли я свою родину и ея потребности? Принадлежалъ ли я по своимъ интересамъ и стремленіямъ къ какому-нибудь сословію? Нѣтъ, я служилъ для того, чтобы носить мундиръ, вовсе не думая ни объ интересахъ службы, ни о своихъ обязанностяхъ, ни о своихъ цѣляхъ. Что дѣлалось на родинѣ и почему такъ дѣлалось, я узнавалъ это иногда изъ газетъ, которыя читалъ разъ или два въ недѣлю, въ часы скуки, или изъ великосвѣтскихъ сплетенъ и анекдотовъ о томъ или другомъ высокопоставленномъ лицѣ. Сословныхъ интересовъ у меня не могло быть, потому что я по рожденію былъ безземельный дворянинъ дальней, вовсе неизвѣстной мнѣ губерніи, а по мѣсту жительства я былъ петербуржецъ, принадлежавшій къ той средѣ, которую трудно и опредѣлить: она состояла изъ членовъ высшей петербургской аристократіи, изъ милліонеровъ-сынковъ вчерашняго кабатчика-еврея, изъ великосвѣтскихъ женщинъ легкаго поведенія, изъ французскихъ кокотокъ, которыя на вопросъ о происхожденіи могли бы отвѣтить только словами Периколы: "obscure, obscure, obscure!" Что общаго могло быть у этихъ людей? Ихъ связывалъ развратъ, но не какіе-нибудь серьезные интересы, и потому о серьезныхъ интересахъ здѣсь никто и не говорилъ, и не думалъ. Да, какой-нибудь кутящій сынъ лорда такъ и остается въ самый разгаръ разврата и кутежей сыномъ лорда, британцемъ, будущимъ членомъ палаты, а мы -- мы были кутилами и только. Въ будущемъ, подобные люди дѣлаются или жалкими бѣдняками, или безцвѣтными лежебоками, или вредными общественными дѣятелями, добившимися видныхъ мѣстъ безъ всякаго пониманія интересовъ страны, только ради своихъ родственныхъ связей и своего случайно уцѣлѣвшаго богатства"...

-----

1-го мая 18... года.

   ..."Теперь я сижу по цѣлымъ днямъ дома, приготовляюсь къ академіи. Боже мой, какъ мало я знаю, какъ много я забылъ! Иногда на меня нападаетъ отчаянье и мнѣ кажется, что я оборвусь на экзаменахъ. Мнѣ становится совѣстно при этой мысли, становится досадно, что я рѣшился приготовляться къ экзаменамъ, потому что я знаю, какъ обрадуются нѣкоторыя личности моей неудачѣ и какъ посмотрятъ на меня экзаменаторы. Вѣдь я долго былъ сказкой города и самое мое появленіе на экзаменъ вызоветъ не одну двусмысленную улыбку. Я знаю, что ко мнѣ будутъ даже относиться придирчивѣе, строже, безпощаднѣе. Я, впрочемъ, рѣшилъ заранѣе: если я буду сомнѣваться въ успѣхѣ -- я перейду въ армію и навсегда скроюсь изъ Петербурга. Я не хочу, чтобы къ моей скандалезной хроникѣ прибавились еще ядовитыя замѣчанія о томъ, что я вообще былъ человѣкъ малограмотный, недалекій и неспособный. Я могу довольно спокойно выслушивать разсказы о томъ, что Николай Аносовъ трубитъ вездѣ о моихъ прошлыхъ похожденіяхъ, о моихъ мнимыхъ долгахъ, о моей близкой гибели. и утѣшаю себя тѣмъ, что я никогда не былъ воромъ и не расхищалъ изъ года въ годъ чужого имущества, но я не вынесу спокойно, когда тотъ же Николай Аносовъ будетъ имѣть право сказать: "Я всегда считалъ его очень малосвѣдущимъ офицеромъ и крайне неспособною личностью!" О, если бы Вы знали, какъ упорно и настойчиво, даже теперь, когда я замкнулся отъ всѣхъ, чернитъ меня этотъ человѣкъ, видящій во мнѣ своего врага, боящійся, что я когда-нибудь буду держать въ своихъ рукахъ его счеты по Вашей опекѣ. И признаюсь Вамъ, именно ради этого человѣка я боюсь сорваться на экзаменахъ. Это, быть-можетъ, мелочность характера, но что же Вы подѣлаете съ собою, если моя ненависть къ этому человѣку не имѣетъ границъ, если я хотѣлъ бы пережить въ жизни только одну минуту -- минуту, когда я по праву могъ бы сказать ему въ глаза: "воръ!" Да, онъ не былъ кутилой, какъ его братъ, какъ Вашъ брать, какъ я; онъ не выдавалъ поддѣльныхъ векселей, онъ не проматывалъ родовыхъ имѣній; онъ имѣлъ всегда право смотрѣть на насъ съ презрѣніемъ, бросать въ насъ грязью, чернить насъ. Но, вѣрьте мнѣ, онъ хуже насъ, его дѣятельность позорнѣе нашей жизни... Впрочемъ, да не будетъ онъ помянутъ въ моихъ письмахъ къ Вамъ, чтобы Вы не сочли меня клеветникомъ, который чернитъ человѣка, не представляя фактическихъ уликъ противъ врага"...

-----

22-го мая 18... года.

   "Въ своемъ отвѣтѣ на мое послѣднее письмо Вы упрекаете меня за малодушіе, по, поводу мысли, высказанной мною насчегь того, что я сдѣлаю въ случаѣ неудачи на академическомъ экзаменѣ. Вы говорите: "Развѣ вы приготовляетесь къ поступленію въ академію для Николая Аносова? Развѣ вы уважаете его настолько, что признаете его судъ надъ собою?" Да, Вы правы, тысячу разъ правы. Я чувствую себя малодушнымъ, какъ только вопросъ касается Николая Аносова. Ничто не смущаетъ меня такъ, какъ слухи о томъ, что говоритъ этотъ человѣкъ обо мнѣ, и у меня нѣтъ силъ стать выше этихъ толковъ. Еще недавно я сдѣлалъ одну изъ глупостей подъ вліяніемъ раздраженія, вызваннаго этими толками. Николай Аносовъ, какъ я говорилъ, вездѣ и всюду распространяетъ про меня слухи, что я окончательно промотался, что мнѣ грозитъ долговое отдѣленіе, что я прячусь отъ общества, боясь встрѣчи съ своими кредиторами. Я знаю, что эти слухи теперь нелѣпы, что я не прячусь отъ кредиторовъ, что Николай Аносовъ сталъ бы еще болѣе чернить меня, если бы я продолжалъ, прежнюю жизнь, и все-таки я не могу спокойно относиться къ его выдумкамъ, не могу спокойно выносить подозрительные и испытующіе взгляды нашихъ общихъ знакомыхъ. На-дняхъ ко мнѣ заѣхалъ Жоржъ Аносовъ и пригласилъ меня въ Павловскъ, гдѣ въ тотъ вечеръ былъ назначенъ концертъ съ лотереею въ пользу населенія одной изъ сѣверо-восточныхъ губерній, страдающаго, какъ выражается старикъ Аносовъ, отъ "временныхъ продовольственныхъ нуждъ", или просто отъ голода. Я зналъ, что въ числѣ распорядителей этимъ вечеромъ были Ваша сестра и ея мужъ, предупредительно принявшіе на себя эти хлопоты вслѣдствіе того, что "продовольственными нуждами" пострадавшей on, неурожая губерніи сильно заинтересована одна изъ очень и очень высокопоставленныхъ личностей, устроившая этотъ вечеръ. Я обрадовался случаю, чтобы показать, что я ни отъ кого не прячусь, и поѣхалъ въ Павловскъ. Я захватилъ съ собою до пятисотъ рублей денегъ -- для чего?-- я самъ не знаю, но мнѣ не хотѣлось ѣхать туда безъ денегъ, точно я предполагалъ, что Николай Аносовъ будетъ осматривать не только меня, но и мой бумажникъ. Мое появленіе произвело извѣстный эффектъ.
   -- Какъ, и вы рѣшились выйти изъ своего затворничества?-- спросила меня своимъ холоднымъ тономъ Ваша сестра, увидавъ меня въ залѣ, гдѣ она продавала въ одномъ изъ кіосковъ билеты аллегри.
   -- Ужъ если даже вы рѣшились встать во главѣ благотворительнаго дѣла, то, значитъ, оно стоитъ сочувствія,-- отвѣтилъ я.
   Въ эту минуту подошелъ къ кіоску Николай Аносовъ. Онъ не безъ удивленія взглянулъ на меня и сухо поздоровался со мною.
   -- Что же вамъ нужны билеты?-- спросила Марья Николаевна.
   -- Пожалуй, позвольте нѣсколько,-- отвѣтилъ я, разсѣянно глядя на двигающуюся по залѣ толпу великосвѣтскихъ барынь и мужчинъ.
   -- Сколько?-- спросила она.
   Я положилъ двадцать пять рублей,
   -- На всѣ?-- послышался вопросъ.
   -- О, все равно!-- отвѣтилъ я.
   Николай Аносовъ въ эту минуту разговаривалъ со старикомъ сенаторомъ Тюменьковымъ. Вы, конечно, помните Тюменькова, этого старичка съ сѣденькими и рѣденькими волосами, съ слезящимися красными глазами, съ шамкающими губами, въ затрапезномъ сюртукѣ и вѣчно закапанномъ чѣмъ-то галстукѣ, прикрывающемъ неопрятную грудь сорочки? Тюменьковъ -- этотъ Плюшкинъ большого свѣта -- серьезнѣйшимъ тономъ доказывать, что онъ никогда не выигрываетъ и потому никогда, никогда не беретъ билетовъ на лотереи.
   -- Это вѣдь одно увлеченіе,-- пояснилъ, немного шамкая, старикъ:-- азартная игра! Вотъ я увѣренъ, что они,-- онъ указалъ на меня:-- не выиграютъ ничего, а вѣдь взяли пятьдесятъ билетовъ... Извините, не имѣю удовольствія васъ знать лично,-- обратился онъ ко мнѣ.
   Я назвалъ свою фамилію.
   -- Я вотъ хотѣлъ бы полюбопытствовать, выиграли ли вы что-нибудь?-- спросилъ онъ, моргая выцвѣтшими и слезящимися глазками.
   -- Право, не знаю,-- отвѣтилъ я.-- Мнѣ было бы скучно развертывать всѣ эти билеты.
   -- Да, но вѣдь вы на двадцать пять рублей взяли!-- воскликнулъ старичокъ.-- Это не шутка! Какъ же такъ не развертывать? Все же надо полюбопытствовать. Можетъ-быть, на счастье...
   -- Вѣдь это на голодающихъ,-- замѣтилъ я съ улыбкой.
   -- Такъ вы жертвуете просто деньги?-- спросила Марья Николаевна.-- Я васъ ловлю на словѣ и возьму билеты обратно.
   -- О, можете вполнѣ распоряжаться ими,-- улыбнулся я.
   Николай Аносовъ сдѣлалъ презрительную мину. Старичокъ покачалъ съ соболѣзнованіемъ головой и тяжело вздохнулъ. Въ это время къ намъ подошла устроительница вечера, и мы всѣ почтительно раскланялись съ ней. Она передала Марьѣ Николаевнѣ листъ бумаги, на которомъ значились имена жертвователей и цифры пожертвованныхъ денегъ.
   -- Нашъ вечеръ не особенно удаченъ,-- замѣтила устроительница.
   -- Погода помѣшала,-- почтительно замѣтилъ Николай Аносовъ.
   -- Предложите кому-нибудь еще этотъ подписной листъ,-- замѣтила она Марьѣ Николаевнѣ.
   -- Вы, monsieur Mouratoff, еще не подписывали?-- спросила меня Марья Николаевна.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я.
   Она молча подвинула мнѣ листъ бумаги и подала карандашъ. Я записалъ свою фамилію и выставилъ цифру въ 400 рублей. Николай Аносовъ и Марья Николаевна многозначительно переглянулись между собою.
   -- Merci!-- благосклонно кивнула мнѣ головой устроительница вечера.-- Это первый крупный взносъ въ сегодняшній вечеръ и онъ, конечно, заставитъ и другихъ жертвовать больше. Начало всего важнѣе.
   Она удостоила меня нѣсколькими любезными фразами, пригласила къ себѣ на чай послѣ окончанія вечера и, милостиво отвѣтивъ на наши поклоны, пошла къ другому кіоску. Мнѣ было неизъяснимо весело смотрѣть на злобное выраженіе лица Николая Аносова, на растерянное выраженіе лица Марьи Николаевны, которые никакъ не ожидая, что имъ придется просидѣть нѣсколько минутъ за чаемъ въ томъ салонѣ, куда я и самъ никакъ не думалъ попасть въ этотъ вечеръ.
   Только по возвращеніи домой я понялъ, что я опять поступилъ безразсудно, что я увлекся желаніемъ показать Николаю Аносову, что я еще не дошелъ до нищеты, что ради этого желанія я бросилъ на вѣтеръ чужія деньги, такъ-какъ эти деньги были Ваши деньги,-- деньги, оставшіяся у меня за уплатою долговъ. Да, это былъ малодушный поступокъ, но, признаюсь Вамъ откровенно, я, кажется, долго еще не буду застрахованъ отъ такихъ поступковъ, покуда я буду видѣть презрительные взгляды Николая Аносова, покуда до меня будутъ долетать слухи о его толкахъ обо мнѣ, покуда я не завоюю себѣ такого положенія, когда невольно смолкнетъ этотъ ненавистный для меня человѣкъ. Теперь же мнѣ хочется только бѣжать куда-нибудь подальше отъ него, отъ его знакомыхъ, и я радостно мечтаю объ отпускѣ, который получу на-дняхъ для приготовленія къ академическимъ экзаменамъ"...

-----

1-го іюня 18... года.

   ..."Хаболази"... Странно звучитъ для Васъ, конечно, эта помѣтка на моемъ письмѣ, замѣнившая обычную помѣтку "С.-Петербургъ". Хаболази -- это деревушка, гдѣ живу теперь я, окруженный полу-русскимъ, полу-чухонскимъ крестьянскимъ населеніемъ. Почему я выбралъ именно эту деревню? Случайно я попалъ однажды въ это захолустье, посѣтивъ своего товарища, жившаго здѣсь во время съемки, и меня поразила тишина этой деревушки, поразила живописность мѣстности. Обдумывая, куда бы удалиться, я вспомнилъ про эту глушь и уѣхалъ сюда. Занимаемый мною домикъ стоятъ на возвышенномъ мѣстѣ, отъ него идетъ заросшій сочною травою скатъ въ длинный и широкій оврагъ; въ оврагѣ тянется густой, темный лѣсъ; за лѣсомъ снова поднимается отлогая возвышенность, поросшая травой; далѣе идутъ холмы и шунгоровскія высоты съ едва виднѣющимися селами, деревнями, мельницами, разбросанными на пространствѣ нѣсколькихъ верстъ и вправо, и влѣво; на самомъ краю горизонта, влѣво отъ моего жилища, виднѣются вершины Дудергофа, вправо Ропша. Сюда едва можно добраться по песчанымъ и узкимъ извилистымъ дорогамъ; здѣсь можно заблудиться въ густыхъ лѣсахъ, поросшихъ мелкимъ кустарникомъ; здѣсь можно утонуть въ свѣжей зелени сочной травы; здѣсь населеніе окрестныхъ деревень, разныхъ Химози, Ямалази, Иннолова, Кавигонтовъ, Разбѣгаевъ, непривычное къ постороннимъ людямъ, неразговорчиво, несообщительно, и среди него можно быть одинокимъ въ теченіе цѣлаго лѣта, если не встрѣтится случайно кто-нибудь изъ офицеровъ, пребывающихъ на съемкѣ въ этихъ мѣстностяхъ. Мнѣ была нужна такая глушь, и я радъ, что мнѣ не пришлось искать гдѣ-нибудь далеко, что она нашлась чуть-чуть что не подъ самымъ Петербургомъ. Нужно побывать здѣсь, чтобы понять и всю прелесть развертывающейся передъ моими глазами широкой картины, и всю дикость здѣшняго населенія. Когда я пріѣхалъ сюда въ коляскѣ, женщины, старухи и молодыя, бросились къ ней, какъ дикарки, начали ее осматривать, повзлѣзли въ нее и стали раскачивать ее, наслаждаясь, подобно дѣтямъ; въ субботніе дни Вы могли бы подумать, что Вы попали въ страну дикихъ, потому что около крошечныхъ закопченыхъ бань Вы встрѣтили бы обнаженныхъ людей, моющихся не въ баняхъ, а на открытомъ воздухѣ безъ всякаго стѣсненія, на виду у всей деревни, при чемъ женщины не снимаютъ только своихъ головныхъ уборовъ, своихъ "кичекъ"; о городѣ, о столицѣ напоминаютъ только изрѣдка появляющіеся сюда въ теченіе всего лѣта скупщики ягодъ, масла, яицъ, грибовъ; тутъ есть люди, которые никогда не бывали въ городѣ. Въ этой глуши я забуду все, кромѣ того, что мнѣ нужно во что бы то ни стало приготовиться къ экзамену и начать иную жизнь. Если Вы еще хоть сколько-нибудь сохранили ко мнѣ чувство привязанности, если Вамъ еще хоть сколько-нибудь дорогъ тотъ, кто былъ такъ много виноватъ передъ Вами и кто такъ горячо любитъ Васъ, то помолитесь за меня, пожелайте мнѣ успѣха. О, если бы Вы знали, какъ тяжело бываетъ мнѣ иногда. Порою, сидя здѣсь, одинокій, забытый, ненужный никому, я плачу, какъ ребенокъ, плачу не потому только, что мнѣ скучно, что я завидую другимъ, болѣе счастливымъ людямъ, но и потому, что я все. яснѣе и яснѣе сознаю, что я загубилъ много силъ, много лѣтъ, много нравственной чистоты на безпутную, безпечальную жизнь, которой я посылаю теперь одни проклятія"...

-----

15-го іюля 18... года.

   ..."Я свелъ случайно знакомство съ личностью, поразившею меня своею нравственною силой. Бродя въ часы отдыха отъ занятій по полямъ и лѣсамъ, я столкнулся съ незнакомымъ мнѣ офицеромъ, живущимъ верстахъ въ трехъ отъ меня на съемкѣ. Онъ удивился, увидавъ незнакомую ему личность, раскланялся со мною, мы разговорились. Такъ какъ я находился около его жилища, то онъ любезно пригласилъ меня зайти въ себѣ. Я зашелъ къ нему, мы познакомились поближе, и въ нѣсколько недѣль среди разговоровъ я узналъ и его исторію, и его планы на будущее. Мутавкинъ -- такъ зовутъ моего новаго знакомаго -- сынъ бѣднаго армейскаго офицера, онъ рано остался сиротою, поступилъ въ корпусъ, кончилъ курсъ первымъ, прожилъ нѣкоторое время въ Ташкентѣ, поступилъ потомъ въ академію, гдѣ надѣется кончить въ нынѣшнемъ году курсъ тоже первымъ. Вотъ голый формулярный списокъ Мутавына, но рядомъ съ этимъ идутъ факты, которые не заносятся обыкновенно въ формулярные списки. Вся жизнь этого человѣка была тяжелою борьбою: въ дѣтствѣ ему приходилось и дрова таскать, и босикомъ ходить, и самоучкой выучиться грамотѣ; въ корпусъ онъ опредѣлилъ себя самъ, пропутешествовавъ то пѣшкомъ, то съ обозами до столицы, потому что за него некому было хлопотать; учась въ корпусѣ, онъ заинтересовался статистикой, политической экономіей и этнографіей Россіи и успѣлъ настолько ознакомиться въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ съ этими предметами, что могъ бы теперь сдать изъ нихъ самый обширный экзаменъ; понимая необходимость сравнительной статистики, онъ изучилъ самоучкой три иностранные языка, которыми почти вовсе не занимались въ корпусѣ; все это стоило безсонныхъ ночей, громадныхъ усилій, но онъ поборолъ всѣ препятствія и остался добрымъ и веселымъ, иногда дѣтски-наивнымъ человѣкомъ.
   -- Это глупости-съ, когда люди говорятъ: "я не могу этого сдѣлать",-- пояснилъ онъ мнѣ съ добродушною улыбкою, постоянно смягчающею строгое выраженіе его загорѣлаго и нѣсколько сухого и грубаго лица.-- "Я не хочу попробовать сдѣлать это", а это другое дѣло, это я понимаю-съ!
   -- Ну, вы немного преувеличиваете,-- шутливо замѣтилъ я.-- Есть вещи, про которыя человѣкъ впередъ можетъ сказать, что онъ ихъ не достигнетъ...
   -- То-есть вы хотите сказать, что онъ птичьяго молока достать не можетъ, потому что у птицъ молока нѣтъ, или башни вавилонской до тверди небесной построить не сумѣетъ, потому что этой тверди не существуетъ?-- отвѣтилъ въ томъ же тонѣ Мутавкинъ и серьезнымъ тономъ убѣжденія прибавилъ:-- Нѣтъ-съ, въ томъ-то и бѣда человѣка, если онъ сразу, встрѣтивъ препятствіе или грандіозность плана, скажетъ себѣ впередъ: "Я этого не могу сдѣлать!" А ты попробуй, ты добивайся, ну, не добьешься, что-жъ изъ этого? Помрешь только, какъ и безъ того бы умеръ, такъ какъ всѣ мы смертны и всѣ мы помремъ. Хуже вѣдь ничего не можетъ быть. Разница вся въ томъ, что у того, кто ничего не добивается, жизнь полна отчаянья, а у того, кто чего-нибудь добивается, жизнь полна надеждъ. Послѣднее все же лучше.
   -- Хоть призраками да утѣшаться,-- вскользь замѣтилъ я.
   -- Да какъ вамъ сказать-съ,-- задумчиво отвѣтилъ онъ.-- Если смотрѣть съ вашей точки зрѣнія, съ точки призрачности надеждъ, такъ ужъ лучше на первой осинѣ повѣситься, чтобы не обманывать ни себя, ни другихъ. Вѣдь съ этой точки зрѣнія все призрачно: вонъ муравьиная куча; строятъ, собираютъ, хлопочутъ муравьи,-- разройте ихъ кучу, растопчите ихъ, и всѣ ихъ долгія усилія пропадутъ вмигъ. Смотря съ вашей точки зрѣнія, муравьямъ не для чего бы и строить свою кучу. Ну, а я думаю, что будетъ лучше, если они ее будутъ строить: одну, двѣ, десять, тысячу кучъ вы разорите, а сотни все-таки уцѣлѣютъ и дойдутъ до извѣстнаго совершенства въ устройствѣ, котораго, можетъ-быть, не знали муравьи давно прошедшихъ столѣтій. Муравьи же, которые смотрѣли бы съ вашей точки зрѣнія, не дошли бы вовсе ни до чего.
   Я коснулся его будущихъ плановъ и замѣтилъ, что онъ, въ качествѣ перваго по академіи, вѣроятно, поѣдетъ на казенный счетъ за границу.
   -- Да, до Берлина поѣду, а тамъ пущусь въ путь по образу пѣшаго хожденія,-- отвѣтилъ онъ.-- Мнѣ хочется не изъ вагона желѣзной дороги посмотрѣть на жизнь, а стать съ ней лицомъ къ лицу, пожить этой жизнью, пожить съ рабочимъ людомъ, съ фабричнымъ населеніемъ, поработать самому...
   Я удивился и спросилъ, для какой цѣли хочетъ онъ это сдѣлать.
   -- Для какой цѣли?-- задумчиво повторилъ Мутавкинъ.-- Какъ вамъ это объяснить? Цѣль у меня покуда одна: изучитъ и по книгамъ, и на практикѣ жизнь народа, не одного нашего народа, а народа вообще и въ Германіи, и во Франціи, и въ Англіи. Покуда меня занимаетъ научная сторона этого вопроса, и я сдѣлаю все для того, чтобы разсмотрѣть этоть вопросъ всесторонне, а потомъ...
   По его лицу проскользнула его добродушная, простая улыбка.
   -- Потомъ какую-нибудь систему для постройки муравьиное кучи изобрѣтать буду или что-нибудь въ этомъ родѣ -- почему я знаю!-- проговорилъ онъ.-- Нельзя же сказать впередъ, что будетъ дальше, въ то время, когда дойдешь до своей намѣченной цѣли; моя же цѣль покуда состоитъ въ изученіи народнаго быта и его условій. Можетъ-быть, я такъ и останусь вѣчно кропотливымъ изслѣдователемъ, вѣчно воображая, что я все еще недостаточно изучилъ свое дѣло, недостаточно подготовился, а, можетъ-быть, черезъ годъ, черезъ два воображу себѣ, что достигъ цѣли вполнѣ и что надо идти куда-нибудь дальше, къ другой цѣли...
   Чѣмъ ближе я схожусь съ этимъ человѣкомъ, тѣмъ болѣе начинаю уважать его и удивляться его энергіи, его гоювности пожертвовать всѣмъ для достиженія тѣхъ задачъ, къ разрѣшенію которыхъ онъ стремится. Смотря на него, я самъ дѣлаюсь бодрѣе, работаю лучше, стыжусь сказать себѣ, что мнѣ трудно учиться, что я не могу учиться. Но, конечно, мнѣ далеко до него: онъ привыкъ къ работѣ, онъ втянулся въ нее и, что важнѣе всего, онъ увѣренъ постоянно въ самомъ себѣ. Въ этомъ отношеніи онъ является полнѣйшею противоположностью Гамлета. Сомнѣній у него нѣтъ. Онъ, напримѣръ, говоритъ, что онъ кончитъ академію первымъ, и говоритъ это такимъ тономъ, какъ будто это обстоятельство уже рѣшенное и другого исхода, быть не можетъ.
   -- Ну, а что если вы не кончите курса первымъ?-- спросилъ я его на-дняхъ.
   -- Тогда,-- отвѣтилъ онъ, дѣлая мрачное лицо:-- тогда кончу курсъ вторымъ, третьимъ, четвертымъ...
   Онъ засмѣялся добродушнымъ смѣхомъ надъ своею шуткою и прибавилъ:
   -- Вѣдь другого ничего не можетъ случиться!
   -- Такъ, значитъ, вы признаете возможность того, что вы выйдете не первымъ?-- замѣтилъ я.
   -- Какъ вамъ сказать? Я признаю даже возможность того, что вотъ сейчасъ отъ нашихъ папиросъ загорится эта изба, я побѣгу тушить пожаръ и меня прихлопнетъ свалившейся головней. Я только не разсчитываю на эти возможности. Я задался цѣлью кончить курсъ первымъ, чтобы получить деньги и отпускъ на заграничное путешествіе, и стремлюсь къ этой цѣли. Расчеты на разныя случайности только усложнили бы мои планы и отняли бы у меня даромъ много времени, поколебали бы мою твердую увѣренность. Явятся эти случайности бревнами на моемъ пути, тогда явится и планъ устраненія этихъ бревенъ, а покуда ихъ нѣтъ,-- что же я могу придумать для ихъ устраненія? Вотъ я прошлый разъ говорилъ вамъ о муравьяхъ: повѣрьте, что и при ихъ работѣ не входитъ никогда въ расчетъ мысль о томъ, что будетъ съ ними, если господинъ Муратовъ придетъ къ ихъ кучѣ и разворотитъ ее своею палкою. Представляя себѣ возможность этой случайности, они весь вѣкъ все думали бы о средствахъ оградить себя отъ палки господина Муратова, а не занимались бы своею постройкою. А господину Муратову, можетъ-быть, во всю жизнь и въ голову не пришло бы разворачивать муравьиныя гнѣзда...
   Мнѣ просто становится завидно смотрѣть на трезвость этого человѣка, на его желѣзную волю, на его безмятежное настроеніе духа, и я увѣренъ, что онъ никогда не остановится на половинѣ дороги.
   На-дняхъ я встрѣтилъ у него нѣсколько офицеровъ -- его товарищей по академіи -- и понялъ, какую роль играетъ въ ихъ кружкѣ этотъ невзрачный на видъ, некрасивый лицомъ, немного простоватый по обращенію человѣкъ, напоминающій своею внѣшностью грубоватаго армейскаго служаку, а потемнѣвшимъ лицомъ, съ загрубѣвшею сухою кожею, съ мозолистыми руками и съ небрежнымъ костюмомъ. Офицеры явились къ нему съ разными вопросами, за разными совѣтами, они уже видятъ въ немъ будущаго профессора, наставника и вожака, и онъ просто и ясно высказывалъ имъ свои соображенія, приправляя, по своему обыкновенію, эта соображенія мѣткими примѣрами и юмористическими замѣчаніями.
   -- Славный народъ,-- замѣтилъ онъ мнѣ про товарищей, когда мы остались одни.-- Хорошо, если бы было побольше дѣльныхъ и хорошихъ офицеровъ. Легіоны, батенька, что бы вы толковали люди,-- великая и страшная сила и не дурно знать, какія головы будутъ управлять ими.
   Я крайне радъ, что столкнулся съ этимъ человѣкомъ. Онъ дѣйствуетъ на меня благотворно, при немъ стыдно не работать, стыдно хандрить. Послѣ бесѣдъ съ нимъ, я все рѣже и рѣже боюсь своей собственной неудачи. Неужели же и я не сумѣю сдѣлать усиліе, которое дастъ мнѣ побѣду?.."

-----

10-го сентября 18... года.

   ..."Я у берега, у берега. О, какъ я счастливъ, какъ веселъ, какъ спокоенъ! Я не могу отъ волненія связно писать. Экзамены кончены, кончены отлично, несмотря на то, что ко мнѣ относились строго, придирчиво. Всѣ экзаменаторы знали, кто я и что я. Всерьезъ моего желанія поступить въ академію никто не принималъ; всѣ думали, кажется, что я просто хотѣлъ погулять въ лагерное время и выбралъ для этого предлогомъ поступленіе въ академію, чтобы получить отпускъ. Но скоро пришлось убѣдиться въ противномъ. Своимъ успѣхомъ я много обязанъ Мутавкину: онъ помогъ мнѣ въ занятіяхъ, подбодрилъ меня, разогналъ мою хандру, отучилъ меня отъ нытья. Я могъ бы теперь сказать, что я счастливъ вполнѣ, если бы я зналъ, что мое прошлое, умершее для меня, умерло и для Васъ, и что въ Вашемъ сердцѣ сохранилось хоть немного любви ко мнѣ. Одно Ваше слово, одинъ Вашъ намекъ на то, что я могу еще надѣяться на Вашу любовь, и я воскресну, оживу вполнѣ. Простите мнѣ. что я говорю Вамъ объ этомъ, но молчать долѣе о моей любви къ Вамъ я не въ силахъ. Я сдѣлалъ все, что могъ, чтобы стать другимъ человѣкомъ, я сдѣлалъ это ради Васъ, ради того, чтобы доказать Вамъ, что во мнѣ еще остались силы для лучшей жизни, что Вы не совсѣмъ ошибались во мнѣ, когда заступались въ былыя времена за меня и, вѣрьте мнѣ, Вы никогда не будете краснѣть за меня. Велите мнѣ ждать сколько угодно того счастливаго дня, когда я буду имѣть право назвать Васъ своею, и ради всего святого дайте мнѣ хоть слово надежды, хоть слово ободренія. Мнѣ нужно знать, что ждетъ меня впереди: одинокая ли трудовая жизнь съ горькимъ сознаніемъ, что я самъ когда-то убилъ свое счастіе, или свѣтлыя радости семейной жизни съ той, которая съ каждымъ днемъ становится для меня все дороже и дороже..."

-----

   Это было послѣднее письмо Муратова къ Юліи Николаевнѣ. Въ концѣ сентября онъ получилъ коротенькую записку отъ молодой Сухаревой. Въ ней было написано: "Отвѣтъ на ваше послѣднее письмо, кузенъ, Вы услышите отъ меня лично въ Петербургѣ".
   Черезъ нѣсколько дней послѣ полученія этой записки Муратову далъ знать Яковъ Сухаревъ, что его мать, тетка и сестра возвратились въ Петербургъ и ждутъ Муратова не слѣдующій день къ завтраку. Муратовъ смутился; въ немъ точно что-то оборвалось; онъ боялся думать о слѣдующемъ днѣ, о встрѣчѣ съ Юліей Николаевной, которую въ то же время ему страстно хотѣлось видѣть. Онъ не зналъ, что скажетъ она ему. До поздняго вечера въ его спальнѣ горѣла свѣчка, и онъ долго и усердно молился, стоя на колѣняхъ. Въ послѣднее время онъ нерѣдко прибѣгалъ къ помощи молитвы, чтобы успокоить свои душевныя тревоги. Послѣ молитвы ему обыкновенно становилось легче, его волненіе утихало, въ немъ воскресали надежды. И теперь онъ немного успокоился, хотя и не былъ веселъ. Ложась въ постель, онъ долго не гасилъ свѣчи и не могъ уснуть. Порой ему представлялось, что Юлія Николаевна подастъ ему надежду, порой онъ сомнѣвался въ этомъ и мысленно говорилъ себѣ, что тогда онъ кончитъ курсъ въ академіи, уѣдетъ въ Ташкентъ и отдастся весь службѣ, постарается забытье въ трудѣ. Онъ проснулся рано утромъ и уже въ часъ пополудни поднимался по знакомой лѣстницѣ въ домѣ Сухаревыхъ, гдѣ все попрежнему было роскошно, сіяло мраморомъ и позолотой, утопало въ зелени тропическихъ растеній.
   -- Есть кто-нибудь у господъ?-- спросилъ онъ швейцара.
   -- Марья Николаевна съ супругомъ,-- отвѣтилъ швейцаръ.
   Это немного смутило Муратова. Ему было непріятно встрѣтиться съ Юліей Николаевной при ея сестрѣ и Аносовѣ. Онъ поднялся по лѣстницѣ, вошелъ въ залъ, прошелъ въ синюю гостиную. Вся семья была здѣсь въ сборѣ за исключеніемъ самой Юліи Николаевны. Старуха Сухарева обрадовалась Муратову и даже поднялась съ мѣста навстрѣчу ему. Онъ поцѣловалъ ея руку, и она поцѣловала его въ лобъ.
   -- Похудѣлъ, похудѣлъ!-- проговорила она, разглядывая его.
   -- Это вамъ идетъ,-- замѣтила tante Catiche, здороваясь съ нимъ.
   Марья Николаевна и ея мужъ обмѣнялись сухими поклонами съ Петромъ Павловичемъ. Онъ не сказалъ еще ни слова, у него словно сжималось горло. Въ эту минуту послышалось, какъ гдѣ-то отворилась дверь и Муратовъ, быстро обернувшись, увидѣлъ за двѣ комнаты шедшую по направленію къ синей гостиной Юлію Николаевну. Онъ впился въ нее глазами. Она какъ будто выросла немного; формы ея стана, груди и плечъ нѣсколько округлились и окончательно потеряли угловатость, всегда напоминающую о вчерашнемъ дѣтствѣ, о недавно снятомъ вороткомъ платьицѣ; ея лицо потеряло полу-дѣтское выраженіе молоденькой дѣвушки, едва вышедшей изъ ребяческаго возраста, и было полно сосредоточенной серьезности и строгой, вполнѣ опредѣлившейся красоты; ея просто причесанные съ проборомъ по серединѣ волосы, ея совершенно гладкое шелковое платье, ея простые батистовые воротникъ и нарукавники, охватывавшіе плотно ея шею и руки,-- все это какъ бы говорило, что она не нуждается ни въ какихъ украшеніяхъ, чтобы властвовать надъ сердцами людей. Муратовъ сразу и вполнѣ замѣтилъ все: и ея нарядъ, и выраженіе ея лица, и ея неторопливую и твердую походку.
   -- Здравствуйте, кузенъ,-- мягко и задушевно произнесла она, протянувъ ему обѣ руки.
   Онъ невольно нагнулся и поцѣловалъ ея руку. У него помутилось въ глазахъ. Онъ готовъ былъ сжать ее въ своихъ объятіяхъ.
   -- Maman, завтракъ уже поданъ,-- обратилась Юлія Николаевна къ матери.-- Кстати,-- продолжала она, ровнымъ и спокойнымъ тономъ, обращаясь къ Николаю Аносову:-- вы нѣсколько минутъ тому назадъ говорили мнѣ и maman о разныхъ счетахъ по опекѣ. Ваши счеты относительно опеки надо мною намъ нечего торопиться просматривать. Ихъ просмотритъ когда-нибудь мой мужъ...
   -- Вашъ мужъ?-- спросилъ въ недоумѣніи Аносовъ.
   Муратовъ весь похолодѣлъ. Ея мужъ! Какой мужъ? Развѣ она вышла замужъ?
   -- Да, вѣдь мы же потому и поторопились пріѣхать, что Пьеру хотѣлось поскорѣе сдѣлать нашу свадьбу,-- пояснила тѣмъ же спокойнымъ тономъ Юлія Николаевна, указывая глазами на Муратова.
   Аносовъ поднялся съ мѣста съ выраженіемъ ярости на лицѣ и сдѣлалъ шагъ впередъ, точно желая броситься на Муратова.
   -- А!.. Такъ вы... такъ вы хотите,-- началъ и не кончилъ онъ, задыхаясь отъ волненія и не помня себя, какъ помѣшанный.
   Муратовъ, и обрадованный, и взволнованный, съ глубокой благодарностью сжалъ руку Юліи Николаевны и, мелькомъ холодно взглянувъ на Аносова, проговорилъ насколько могъ спокойно; -- Повѣрите, что эти счеты меня интересуютъ гораздо менѣе, чѣмъ васъ интересовала моя прошлая жизнь...
   И трудно сказать, что болѣе обрадовало въ эту минуту Муратова: вѣсть ли о возможности назвать своею горячо любимую женщину, или это торжество надъ врагомъ, долго топтавшимъ его въ грязь. Все затмевающее, все подавляющее самолюбіе такихъ людей, какъ Муратовъ, не имѣетъ границъ и не умолкаетъ въ нихъ даже въ минуты самыхъ страстныхъ порывовъ, самыхъ свѣтлыхъ наслажденій, самыхъ чистыхъ радостей. Эти люди способны на замѣчательныя усилія, на геройскіе подвиги, на упорную борьбу, но рѣшаются на все это только для удовлетворенія своего самолюбія, для того, чтобы получить призъ -- первую красавицу и богачиху въ жены, первый крестъ за безумную отвагу въ битвѣ, видное мѣсто за усердную службу. Ихъ девизъ: "со щитомъ или на щитѣ", а что выйдетъ изъ этого для общества, кому это окажетъ пользу въ обществѣ -- это нисколько не интересуетъ ихъ ни въ эпоху ихъ безпечальнаго житья, ни въ эпоху ихъ отрезвленія и серьезной дѣятельности...
   Тѣмъ не менѣе и Муратовъ, и всѣ окружающіе его были убѣждены, что, вступивъ на новый путь, начавъ новый періодъ своей жизни, отрекшись отъ безпутнаго прожиганья жизни, онъ сталъ другимъ человѣкомъ...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru