Шелли Перси Биши
Стихотворения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    С морского берега.- Д. Минаева
    Песнь к западному ветру. - В. Маркова
    К жаворонку.- В. Маркова
    Любовь. - А. Бородина
    Из драмы "Освобожденный Прометей":
    1. Действие II, сцена IV. - Д. Минаева
    2. Действие III, сцена III. - Д. Минаева
    3. Действие IV, сцена I. - Д. Минаева
    Из трагедии "Ченчи":
    1. Действие III, сцена I. - П. Вейнберга
    2. Действие V, сцены III и IV. - П. Вейнберга

  

АНГЛІЙСКІЕ ПОЭТЫ
ВЪ БІОГРАФІЯХЪ И ОБРАЗЦАХЪ

Составилъ Ник. Вас. Гербель

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

Типографія А. М. Потомина. У Обуховскаго моста, д. No 93
1875

  
   Съ морского берега.-- Д. Минаева
   Пѣснь къ западному вѣтру. -- В. Маркова
   Къ жаворонку.-- В. Маркова
   Любовь. -- А. Бородина
   Изъ драмы "Освобожденный Прометей":
   1. Дѣйствіе II, сцена IV. -- Д. Минаева
   2. Дѣйствіе III, сцена III. -- Д. Минаева
   3. Дѣйствіе IV, сцена I. -- Д. Минаева
   Изъ трагедіи "Ченчи":
   1. Дѣйствіе III, сцена I. -- П. Вейнберга
   2. Дѣйствіе V, сцены III и IV. -- П. Вейнберга
  

ПЕРСИ ШЕЛЛИ.

   Перси Биши Шелли, "пѣвецъ скорбей человѣчества" и авторъ "Освобождённаго Прометея", родился 4-го августа 1792 года въ Сесекскомъ графствѣ, въ помѣстьи отца, Фильдилесѣ. Отецъ поэта, сэръ Томасъ Шелли, былъ человѣкъ мелочной и крайне строптивый, а мать -- женщина холодная и расчотливая. Дѣдъ поэта, со смертью котораго должны были перейти къ отцу его какъ наслѣдство иныя земли, такъ и званіе пэра, ещё былъ живъ, вслѣдствіе чего семейство поэта должно было довольствоваться весьма ограниченнымъ содержаніемъ. Что же касается сестёръ поэта, то это были добрыя, простыя дѣвушки, которыя ничего не понимали въ стремленіяхъ своего геніальнаго брата. Естественнымъ послѣдствіемъ всего этого было то, что будущій поэтъ постоянно чувствовалъ себя одинокимъ и чужимъ даже среди сестёръ.
   Школа усилила въ нёмъ это чувство одиночества. Думая единственно о томъ, какъ бы воспитать дѣтей подешевле, отецъ отдалъ его въ школу сосѣдняго мѣстечка. Школьный учитель оказался человѣкомъ грубымъ и необразованнымъ, а товарищи -- сыновья фермеровъ и мелкихъ торговцовъ -- грубыми и жестокими. Недовольные его щепетильностью, школьники скоро возненавидѣли его и составили цѣлую систему преслѣдованій противъ него, доходившую до безчеловѣчной жестокости, до какой могутъ доходить только школьники. Въ Итонѣ, куда Шелли перешолъ изъ Сіонской школы, повторилась съ нимъ таже исторія, только съ другими варьяціями. Отказавшись подчиниться вѣковому обычаю англійскихъ школъ, въ силу котораго младшіе воспитанники обязаны служить старшимъ, онъ и тутъ вооружилъ противъ себя всё заведеніе. Но на этотъ разъ тихій и нѣжный юноша вынесъ мужественно гоненіе, воздвигнутое на него товарищами, причёмъ мелкій деспотизмъ учителей поддерживалъ преслѣдованія школьниковъ. Участіе одного изъ педагоговъ, доктора Линда, умѣвшаго оцѣнить замѣчательныя способности юноши, дало Шелли возможность вынести эту раннюю борьбу съ несправедливостью и предразсудками школы и выйти изъ нея побѣдителемъ. Но, къ концу своего пребываніе въ Итонѣ, занятія естественными науками въ классическомъ заведеніи навлекли на него новыя гоненія со стороны начальства и породили новыя столкновенія съ товарищами, ославившими его сумасшедшимъ. Всё это, взятое вмѣстѣ, потрясло, наконецъ, здоровье юноши -- и, послѣ сильнаго припадка бѣшенства, подъ вліяніемъ котораго онъ проткнулъ перочиннымъ ножомъ руку товарищу, Шелли пришлось покинуть Итонъ. Суровость родителей при встрѣчѣ докончила то, что начала школа -- и у Шелли сдѣлалось разстройство мозга...
   Около этого времени былъ изданъ первый литературный опытъ Шелли: романъ "Застроцци", начатый ямъ въ Итонѣ. За этимъ первымъ опытомъ вскорѣ послѣдовалъ другой, не болѣе учачный, подъ названіемъ: "Сентъ-Ирвинъ, или рыцарь розоваго креста". Само-собою разумѣется, что оба романа были исполнены всякаго рода нелѣпостей; тѣмъ не менѣе и въ нихъ видѣнъ тотъ скорбный путь, которымъ шло развитіе геніальнаго юноши. Осенью 1810 года Шелли поступилъ въ Оксфордскій университетъ. Но и здѣсь жаждавшій знаній юноша не нашолъ того, чего искалъ. Въ университетѣ онъ бросилъ писать романы и отдался весь поэзіи; но первые опыты и въ этомъ новомъ родѣ оказались крайне неудачными: онъ написалъ нѣсколько поэмъ и мелкихъ стихотвореній, напыщенныхъ до послѣдней, степени и исполненныхъ декламаціи общихъ мѣръ о свободѣ и правахъ человѣка, доходившихъ не рѣдко до совершенной нелѣпости. Другъ его Хоггъ, которому онъ украдкой читалъ этотъ юношескій бродъ, присовѣтовалъ ему обратить поэмы въ пародіи и издать ихъ подъ комическимъ заглавіемъ: "Посмертныя стихотворенія Маргариты Никольсонъ" {Имя сумасшедшей, покушавшейся на жизнь Георга III.}. Книга имѣла нѣкоторый успѣхъ во какъ на одія, а какъ серьезное произведеніе, и, притомъ, не только между публикой, но и въ средѣ профессоровъ университета, глубокомысленно восхищавшихся нѣкоторыми ея мѣстами, что очень смѣшило молодого автора. Конечно, подобныя отношенія между учащими и учащимся не могли кончиться хорошо -- и вскорѣ университетъ со скандаломъ изгналъ изъ своихъ стѣнъ дерзкаго юношу, осмѣлившагося возмущать его вѣковое спокойствіе и издѣваться надъ его наукой. Вслѣдъ за изгнаніемъ изъ университета послѣдовало и изгнаніе Шелли изъ родительскаго дома. Но и этимъ не ограничились несчастья молодого человѣка. Шелли былъ отвергнуть не одной семьёй, во и любимой дѣвушкой, послѣ своего исключенія изъ университета. Несмотря на свою молодость, онъ былъ уже года два помолвленъ съ своей кузиной, Гарріьтой Гровъ, дочерью пастора. Еще до исключенія Шелли изъ университета, скептицизмъ его писемъ начиналъ смущать родителей невѣсты и её самой. Брошюра объ атеизмѣ рѣшила дѣло. Родители невѣсты поспѣшила отказать сыну, отвергнутому семьёй. Юноша, на котораго обрушилось разомъ столько ударовъ, былъ близокъ къ гибели. Онъ уже помышлялъ о самоубійствѣ...
   Но какъ ни тяжелы были удары, обрушившіеся за его юную голову, время и молодость взяли своё. Навѣщая младшихъ сестёръ въ одномъ изъ лондонскихъ пансіоновъ, онъ познакомился тамъ съ хорошенькой шестнадцати-лѣтней блондинкой Гарріэтой Вестбрукъ, дочерью трактирщика. Онъ послалъ ей стихотвореніе; она его приняла благосклонно. Удачно начатое дѣло подвигалось быстро вперёдъ и окончилось тѣмъ, что Шелли, въ одинъ прекрасный вечеръ, увёзъ миссъ Гарріэту въ Эдинбургъ, а оттуда въ знаменитый Гретна-Гринъ, гдѣ и обвѣнчался съ нею. Такимъ образомъ, девятнадцати-лѣтній юноша, безъ гроша въ карманѣ, сдѣлался мужемъ и вскорѣ отцомъ. Между-тѣмъ, нужда не переставала его преслѣдовать. Переѣзжая съ мѣста на мѣсто и питаясь иногда булкой, купленной гдѣ-нибудь да дорогѣ и съѣдаемой на ходу. Шелли попалъ, наконецъ, въ Ирландію; но и здѣсь оставался не долго, такъ-какъ затѣянная имъ тамъ агитація заставила его вскорѣ бѣжать на островъ Менъ.
   Между-тѣмъ, отношенія его къ женѣ, оказавшейся хотя доброй, но совершенно пустой женщинѣ, стали дѣлаться всё болѣе и болѣе натянутыми, вслѣдствіе чего домашняя жизнь поэта не представляла ничего отраднаго. Проживъ такимъ образомъ около двухъ лѣтъ, супруги рѣшились разстаться. Молодая женщина возвратилась къ отцу; по и тутъ не нашла желаемаго успокоенія. Конецъ бѣдной Гарріэты былъ весьма печаленъ: проживъ два съ половиною года подъ кровлей родительскаго дома, она утопилась въ прудѣ. Общественное мнѣніе, какъ водится, обвинило въ этой смерти Шелли, причёмъ осыпала его цѣлыми потоками самой грубой брани и цѣлой тучей самыхъ язвительныхъ пасквилей, въ которыхъ онъ изображался чудовищемъ разврата, доведшимъ своимъ дурнымъ поведеніемъ жену до самоубійства. Даже критика, вмѣсто разбора его сочиненій, читала ему одну мораль и забрасывала грязью.
   По смерти жены, Шелли потребовалъ отъ тестя возвращенія дѣтей; но тотъ отказалъ ему въ томъ и, вслѣдъ затѣмъ, обратился въ судъ съ просьбой, чтобы дѣти были оставлены подъ его надзоромъ, такъ-какъ отецъ ихъ, Шелли, бросилъ ихъ мать, былъ всегда атеистомъ и безнравственномъ человѣкомъ, и намѣренъ воспитывать дѣтей въ своихъ нечестивыхъ идеяхъ, какъ религіозныхъ, такъ и политическихъ. Лордъ-канцлеръ рѣшилъ оставить дѣтей у дѣда, а Шелли обязалъ вносить ежегодно опредѣлённую сумму на ихъ воспитаніе. Общественное мнѣніе одобрило это рѣшеніе, причёмъ отецъ его и вся семья были на сторонѣ судей.
   Вскорѣ послѣ разрыва съ женой, Шелли сошолся съ дѣвицей Мэри Вульстонкрафтъ, учоные родители которой имѣли свои собственные взгляды на бракъ и его послѣдствія. Этотъ рѣшительный шагъ возстановилъ противъ него общественное мнѣніе и заставилъ его покинуть на время Англію. Возвратившись на родину, поэтъ продолжалъ терпѣть нужду, пока смерть дѣда не измѣнила его обстоятельствъ. Отецъ его сдѣлался пэромъ, а молодой Шелли, какъ наслѣдникъ будущаго пэрства, получилъ пенсію въ 1000 фунтовъ стерлинговъ ежегоднаго дохода. Затѣмъ, въ 1816 году, вскорѣ послѣ смерти жены, онъ обвѣнчался съ своей Мэри, въ надеждѣ оградить её тѣмъ отъ оскорбленій общества. Въ 1820 году, болѣзнь заставила Шелли уѣхать на Югъ, гдѣ онъ и провёлъ два года, преимущественно въ Италіи. Проживъ здѣсь счастливо эти послѣдніе два года, онъ утонулъ 8-го іюля 1822 года въ одномъ изъ заливовъ Средиземнаго моря, Спеціи, во время внезапно поднявшейся бура, опрокинувшей лодку, въ которой онъ плылъ изъ Ливорно въ Леричи. Тѣло его. отысканное только черезъ двѣ недѣли, было сожжено въ присутствіи Байрона и немногихъ друзей и почитателей поэта. По сожженіи, тѣло Шелли оказалось превратившимся въ пепелъ, но сердце, по странной случайности, не сгорѣло, почему и было положено въ спиртъ и, вмѣстѣ съ пепломъ, собраннымъ въ урну, похоронено у пирамиды Цестія въ Римѣ.
   Такъ погибъ Шелли, кратковременная жизнь котораго, какъ и его поэзія, была блестящимъ сломъ, ложнымъ въ главномъ основаніи, по прекраснымъ и очаровательнымъ въ подробностяхъ.
   Но смотря на свою раннюю смерть, Шелли успѣлъ написать очень много. Конечно, весьма многое изъ того, что онъ написалъ, особенно въ первые годы своей литературной дѣятельности, очень слабо; но за-то онъ оставилъ нѣсколько произведеній, которыя навсегда останутся въ англійской литературѣ. Къ числу послѣднихъ принадлежатъ: поэмы "Аласторъ или духъ уединенія" и "Возмущеніе Ислама" и драмы: "Освобождённый Прометей", "Эллада" и "Ченчи".
   Первая изъ названныхъ поэмъ была написана въ 1815 году и изображаетъ фантастическую жизнь юноши съ чистымъ сердцемъ и смѣлымъ умомъ, исчерпавшаго всѣ источники науки и не утолившаго ими своей жажды познаній. Неудовлетворённый съ этой стороны, юноша ищетъ наслажденія въ чистой человѣческой любви. Онъ призываетъ женщину, которая была бы способна раздѣлить съ нимъ всю его жажду знанія, всѣ его мечты о человѣчествѣ и всю его страсть. Въ образѣ этой женщины, символически заключается и образъ той жизни, которая нужна юношѣ, чтобы утолить пожирающую его жажду. Юноша не находитъ её -- и умираетъ отъ тоски. Это -- поэма отчаянія, по отчаянія въ себѣ, а не въ человѣчествѣ.
   "Возмущеніе Ислама", поэма въ двѣнадцати пѣсняхъ, написанная спенсеровыми стансами, есть самое большое произведеyЁе Шелли и яснѣе всѣхъ другихъ его сочиненій обнаруживаетъ воззрѣніе поэта на вещи. Выходъ этого произведенія въ свѣтъ задержанъ былъ на нѣкоторое время тѣмъ обстоятельствомъ, что Лаонъ и Цитна, герой и героиня поэмы, были братъ и сестра. Озадаченный издатель, боясь скандала, потребовалъ передѣлки. Шелли сначала не хотѣлъ сдѣлать требуемаго измѣненія, но, наконецъ, долженъ былъ уступить настояніямъ издателя -- и родственныя отношенія между героемъ и героиней были уничтожены Поэма эта, по объясненію самаго автора, помѣщонному въ предисловіи, состоитъ изъ ряда картинъ, представляя развитіе души, стремящейся къ совершенству и посвящающей себя человѣчеству, ея очистительное дѣйствіе на самыя смѣлыя и необычайныя побужденія фантазіи, ума и чувствъ, ея противодѣйствіе всякой тиранніи, ея силу, которая воскрешаетъ надежду народовъ, просвѣщаетъ и исправляетъ людей; далѣе -- быстрыя дѣйствія этой силы: возвышеніе великаго народа изъ рабства и униженія, ниспроверженіе тирановъ и разоблаченіе религіознаго обмана, довольство побѣдоносной любви къ отечеству и всеобщую терпимость истинной филантропіи, злобную грубость наёмниковъ, вѣроломство деспотовъ, союзъ царей и возвращеніе низпровергнутой династіи чуждыми войсками, истребленіе патріотовъ и побѣду тиранніи, междоусобную войну, голодъ, язвы, суевѣріе, окончательное уничтоженіе всѣхъ семейныхъ добродѣтелей, наконецъ -- неизбѣжное и полное паденіе тиранніи, непрочность невѣжества и заблужденія, и вѣчность генія и юности.
   Драма "Освобождённый Прометей", этотъ "увлекательный гимнъ свободѣ въ драматической формѣ", какъ называетъ её Шерръ, есть, безспорно, лучшее произведеніе Шелли. Не смотря на то, что тотъ же самый сюжетъ былъ обработанъ Эсхиломъ, величайшимъ изъ драматурговъ древняго міра, "Освобождённый Прометей" Шелли прекрасенъ въ своёмъ родѣ, не смотря на нѣкоторую туманность философіи, которою проникнута вся драма англійскаго поэта. Къ тому же, Прометей Шелли вовсе не похожъ на своего греческаго прототипа. Прометей Шелли -- не древній эллинъ, а больной сынъ больного вѣка; онъ не созданіе, возмутившееся противъ своего творца, какъ Эсхиловъ Прометей: онъ такой же гордый духъ, какъ и Зевесъ, и даже сильнѣе его, хотя и прикованъ къ скалѣ. У него своё царство -- мысль, свобода духа, надъ которой безсильна власть Зевеса.
   Лирическая драма "Эллада" -- это пламенное стихотвореніе на греческую революцію -- есть, собственно, не драма, а поэма въ рѣчахъ, такъ какъ ея дѣйствующія лица, какъ и въ драмахъ Байрона, обрисованы не дѣйствіемъ, а своими монологами. Что же касается послѣдней драмы Шелли "Ченчи", лучшей послѣ "Освобождённаго Прометея", то мы считаемъ излишнимъ говорить о ея содержаніи, такъ-какъ фабула ея хорошо извѣстна всѣмъ.
  
  
                                 I.
             СЪ МОРСКОГО БЕРЕГА.
  
             На морскомъ берегу я сижу
             И въ туманѣ вечернемъ слѣжу,
                       Какъ внизу предо мною,
             Исчезая въ дали безконечной,
             Убѣгаетъ волна за волною,
             А у скалъ слышенъ ропотъ ихъ вѣчный.
  
             Безпредѣльно ты, синее море!
             Но ещё безпредѣльнѣй просторъ
             Моря слёзъ, проливаемыхъ съ горя
             Человѣчествомъ съ давнихъ ужь поръ.
             Въ этомъ морѣ безбрежномъ, холодномъ,
             Стонутъ гордые волны во мглѣ
                       И по цѣлой землѣ
             Разливаются стономъ народнымъ.
  
             Холодна въ синемъ морѣ волна
             И глубоки пучины морскія;
             Но ещё холоднѣй глубина,
             Гдѣ таятся страданья людскія.
  
                       Въ синемъ морѣ, на днѣ,
             Въ непробудной его тишинѣ,
             Драгоцѣнные перлы скрываются;
             Но житейское море темнѣй
                       Глубиною своей,
             И пучиной его пожираются,
             Словно жадною пастью чудовища,
             Столько жертвъ и замученныхъ силъ,
                       Что въ виду ихъ могилъ
             Такъ ничтожны морскіе сокровища.
                                                               Д. Минаевъ.
  
                                 II.
             ПѢСНЬ КЪ ЗАПАДНОМУ ВѢТРУ.
  
             О, вѣтеръ бурный, осени дыханье!
             Невидимъ ты; по въ страхѣ предъ тобой,
             Какъ хоръ тѣней отъ слова заклинанья,
             Увядшихъ листьевъ мчится смутный рой,
             Поблёкшихъ, жолтыхъ, съ краскою багровой.
             Охваченныхъ губительной чумой.
             Бросаешь ты на зимній одръ суровый
             Посѣвъ сѣмянъ -- и тамъ они лежатъ
             Въ холодной мглѣ, пока трубой громовой
             Весенній вихрь, твой свѣтлоокій братъ,
             Не грянетъ звонко надъ землёю сонной,
             Рождая всюду блескъ и ароматъ,
             И выбѣгутъ на воздухъ благовонный
             Ростки изъ тьмы, какъ стадо въ ширь луговъ.
             Духъ бурь, кому, въ природѣ устрашонной,
             Проложенъ путь межь горъ и облаковъ,
             Бичъ и хранитель, о внемли мой зовъ!
  
             Въ порывахъ гнѣва, вдоль небесъ смущённыхъ,
             Какъ листья, тучи шумно гонишь ты,
             Духовъ грозы, тобою увлечённыхъ
             Съ нолей нѣмыхъ эѳирной высоты.
             Тамъ, на чертѣ твоей стези летучей,
             Виднѣются, широко развиты,
             Какъ пряди косъ менады въ пляскѣ жгучей,
             Идущей тучи тёмные власы.
             Ты -- похоронный реквіемъ могучій,
             Звучащій мрачно въ смертные часы
             Отцвѣтшаго, хилѣющаго года!
             Въ ночь эту мгла тумановъ и росы,
             Какъ-будто куполъ гробового свода,
             Его обниметъ -- и изъ тѣхъ паровъ
             Ударятъ вдругъ -- и вздрогнетъ вся природа --
             И дождь и градъ и, въ рокотѣ громовъ,
             Перуны молній. О, внемли мой зовъ!
  
             Ты будишь море ярко-голубое
             Отъ лѣтнихъ грёзъ. То море сладко спитъ,
             Колеблясь тихо, въ царственномъ покоѣ,
             Близь острова, гдѣ Бай-заливъ блеститъ,
             И тамъ ему, подъ синими струями,
             Дворцовъ и башенъ снится чудный видъ
             Дворцовъ, обросшихъ мохомь и цвѣтами,
             Роскошными, какъ небо южныхъ странъ.
             Ты бороздишь гигантскими стопами
             Атлантики великій океанъ
             И въ нёмъ зіяютъ бездны и пучины --
             Слѣдъ ногъ твоихъ, всесильный ураганъ!
             А вдалекѣ ковыль морской равнины
             И чахлый лѣсъ болотныхъ береговъ
             Сѣдѣютъ вдругъ отъ ужаса, средь тины,
             Внявъ голосъ твой и гулъ твоихъ шаговъ,
             Дрожатъ и никнутъ. О, внемли мой зовъ!
  
             Будь я листокъ увядшій и печальный,
             Тобой носимый; будь я облачкомъ,
             Съ тобой бѣгущимъ, иль молвой хрустальной,
             Что бьётся рьяно подъ твоимъ крыломъ
             И отъ тебя заемлетъ бѣгъ бурливый,
             Хотя она, на поприщѣ своёмъ,
             Не такъ вольна, какъ ты, вольнолюбивый!
             Иль, если бы, какъ въ дѣтскій возрастъ мой,
             Я снова могъ, товарищъ мой игривый,
             Соперничать, по прежнему, съ тобой,
             Когда настичь тебя въ твоёмъ пареньи
             Едвали казалось праздною мечтой,
             Я бъ не молилъ, не звалъ тебя въ смятеньи.
             Пусть буду я, какъ облако, носимъ!
             На тёрны палъ я въ тягостномъ бореньи --
             И кровь бѣжитъ... Уныньемъ тотъ крушимъ,
             Кто долго былъ, какъ ты, неукротимъ!
  
             Съ дубравой тёмной, арфою пѣвучей
             Тебѣ я буду! И пускай спадётъ
             Листва моя, какъ чащи листъ летучій!
             Твоихъ мелодій сила извлечётъ
             Изъ насъ напѣвъ печально-вдохновенный,
             Торжественный, какъ шумъ гремучихъ водъ.
             Моимъ будь духомъ, воли духъ надменный!
             Ты мною будь! Сольёмся мы въ одно!
             Неси, неси во всѣ концы вселенной
             Рой думъ моихъ, печальныхъ ужь давно,
             Неси, какъ злакъ ты носишь помертвѣлый,
             Чтобъ жизни новой вызрѣло зерно!
             И, вторя мнѣ, развѣй, о вѣтеръ смѣлый,
             Слова мои, какъ искры, межь людей!
             Черезъ меня, землѣ оцѣпенѣлой
             Трубой будь вѣщей! Прозвучи скорѣй,
             Что зимній мракъ -- предтеча вешнихъ дней!
                                                               В. Марковъ.
  
                                 III.
                       КЪ ЖАВОРОНКУ.
  
                       Пѣнья духъ чудесный!
                       Нѣтъ, не птичка ты
                       Съ высоты небесной
                       Отъ сердечной полноты,
             Щедро льющій звуки дивной красоты.
  
                       Отъ земли ты вьёшься
                       Свѣтлымъ облачкомъ,
                       Выше всё несёшься
                       Въ небѣ голубомъ,
             Съ пѣсней рѣешь и звенишь какъ серебромъ.
  
                       Въ златѣ уходящихъ
                       Солнечныхъ лучей,
                       Посреди блестящихъ
                       Облачныхъ зыбей,
             Ты, ликуя, мчишься, чуждъ земныхъ цѣпей-
  
                       Пурпуръ неба, тая;
                       Вкругъ тебя горитъ;
                       Какъ звѣзда ночная
                       Въ блескѣ дня, ты скрытъ;
             Но мнѣ слышно, какъ твой звонкій гимнъ гремитъ,
  
                       Нѣжный, серебристый,
                       Какъ нѣжна звѣзда,
                       Что въ зарѣ огнистой
                       Тонетъ безъ слѣда,
             Но мы знаемъ, гдѣ блеститъ она всегда.
  
                       Пѣснью громогласной
                       Всё вокругъ полно...
                       Такъ при ночи ясной
                       Въ облачко одно
             Мѣсяцъ спрятанъ, но имъ всё озарено.
  
                       Кто съ тобой сравнится
                       Роскошью даровъ?
                       Дождикъ, что струится
                       Въ брызгахъ съ облаковъ,
             Не свѣтлѣй, чѣмъ токъ твоихъ жемчужныхъ строфъ!
  
                       Такъ, пѣвецъ свободный,
                       Въ блескѣ чистыхъ думъ,
                       Лирой благородной
                       Будитъ спящій умъ,
             Слухъ плѣняя сквозь тревожный міра шумъ.
  
                       Такъ влюблённой дѣвы,
                       Съ башни надъ горой,
                       Сладкіе напѣвы
                       Льются въ часъ ночной,
             Съ нѣгой жаркой, съ упоительной тоской.
  
                       Такъ, во мглѣ росистой,
                       Намъ издалека
                       Видѣнъ фосфористый
                       Лучъ отъ свѣтляка,
             Изъ-за травъ густыхъ, прикрывшихъ червяка,
  
                       Дождика сверканье,
                       На лугу, весной,
                       Вешнихъ розъ дыханье --
                       Всё, что красотой
             Дышетъ свѣжей -- не плѣнятъ, какъ та, собой.
  
                       Пѣнья духъ! открой намъ
                       Тайну чувствъ своихъ...
                       Пѣснямъ дай нестройнымъ
                       Звуки нотъ живыхъ,
             Звукъ порывовъ восторгающихъ твоихъ!
  
                       Что при лигъ, въ сравненья,
                       Нашихъ пѣсонъ хоръ,
                       Наши вдохновенья?--
                       Чувствъ враждебныхъ споръ,
             Крикъ хвастливый, иль болѣзненный задоръ.
  
                       Что въ тебѣ питаетъ
                       Радости струю?
                       Блескомъ проникаетъ
                       Чуднымъ пѣснь твою?
             На землѣ живёшь ты будто бы въ раю.
  
                       Радостно-безпечный
                       Не томишься ты
                       Скукою сердечной,
                       Лживостью мечты:
             Въ жизни сердца твой удѣлъ -- одни цвѣты!
  
                       Иль, жилецъ эѳира,
                       Ты съуыѣлъ понять
                       Глубже насъ жизнь міра,
                       Смерти благодать --
             Безъ того твой голосъ могъ ли бъ такъ звучать?
  
                       Мы живёмъ въ томленьи,
                       Чая лучшихъ дней,
                       Чая обновленья --
                       И межь насъ славнѣй
             Тѣ напѣвы, гдѣ тоска души слышнѣй.
  
                       Но когда бъ могли мы,
                       Кинувъ прежній путь,
                       Жаждой благъ палимы,
                       Гнётъ скорбей стряхнуть --
             Свѣтлый духъ твой озаритъ ли нашу грудь?
  
                       Лучше, чѣмъ всѣ тоны
                       Музыки жрецовъ,
                       Лучше, чѣмъ законы
                       Книжныхъ мудрецовъ.
             Ты, пернатый, поучалъ бы всѣхъ пѣвцовъ!
  
                       Думою блаженной
                       Озари меня!
                       Пѣснью вдохновенной.
                       Полною огня,
             Я гремѣлъ бы, какъ гремишь ты, вѣстникъ дня!
                                                                                   В. Марковъ.
  
                                 IV.
                       ЛЮБОВЬ.
  
             Есть слово; но его искажено значенье --
             И я молчу: боюсь услышать твой укоръ!
             Есть чувство; но его встрѣчаетъ и презрѣнье --
             И я боюсь зитьмить привѣтливый твой взоръ.
             Но мнѣ ли погасить послѣднее мерцанье
             Тѣхъ радостныхъ надеждъ средь горестей земныхъ?
             Мнѣ дорого твоё святое состраданье:
             Въ немъ униженья нѣтъ, какъ въ жалости другихъ.
             Прими же -- не любовь (избитое названье
             Съумѣло осквернить чистѣйшій ѳиміамъ).
             Но сердца тёплаго святое обожанье,
             Стремленья смертнаго къ далёкимъ небесамъ,
             Восторги мотылька при утреннемъ свѣтилѣ,
             Смиренье тьмы ночной предъ розовой зарёй.
             Благоговеніе къ могучей, высшей силѣ,
             Которая въ скорбяхъ даруетъ намъ покой.
                                                                         А. Бородинъ.
  
                                 V.
                       ИЗЪ ДРАМЫ
             "ОСВОБОЖДЕННЫЙ ПРОМЕТЕЙ".
  
                                 1.
             ДѢЙСТВІЕ II, СЦЕНА IV.
             ПЕЩЕРА ДЕМОГОГРОНА.
                       Азія и Пантея.
  
                                 ПАНТЕЯ.
  
             Чей это образъ, скрытый покрываломъ,
             Сидитъ на этомъ тронѣ!
  
                                 АЗІЯ.
  
                                           Вотъ упалъ
             Съ него покровъ.
  
                                 ПАНТЕЯ.
  
                                 Но ничего на тронѣ
             Я, кромѣ тьмы, не вижу. Мракъ одинъ,
             Зловѣщій мракъ, неуловимый глазомъ,
             Вкругъ образа неяснаго лежитъ,
             Но всё жь -- мы это чувствуемъ -- таится
             Въ нёмъ духъ живой.
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
                                 Спроси меня о томъ,
             Что хочешь ты узнать.
  
                                 АЗІЯ.
  
                                 Что можешь мнѣ сказать ты?
  
                       ДЕМОГОГРОНЪ.
  
             Всё то, о чёмъ ты смѣешь вопросить.
  
                                 АЗІЯ.
  
             Кто создалъ всю вселенную?
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
                                                     Юпитеръ.
  
                                 АЗІЯ.
  
             Кто создалъ всё, что въ мірѣ существуетъ:
             Мысль, волю, страсть, воображенье, разумъ --
             Кто создалъ ихъ?
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
                                 Юпитеръ.
  
                                 АЗІЯ.
  
                                           Кто творецъ
             Невольнаго, таинственнаго чувства,
             Которое, при шопотѣ весны,
             При голосѣ возлюбленнаго, очи
             Слезами наполняетъ -- и они,
             Цвѣты луговъ струями орошая,
             Цвѣтущій край въ пустыни обращаютъ --
             Кто далъ намъ это чувство?
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
                                                     Всё же -- онъ,
             Юпитеръ всемогущій, безконечный!
  
                                 АЗІЯ.
  
             А кто далъ міру горе, ужасъ, страхъ,
             Безумье, преступленья и терзанья
             Заговорившей совѣсти, всѣ муки,
             Людскую мысль терзающія вѣчно,
             Пока забвенье смерти не придётъ
             На помощь къ человѣку, чтобы бремя
             Съ него сложить? Кто создалъ, наконецъ.
             Обманутую, жалкую надежду,
             Любовь, переходящую нерѣдко
             Въ отчаянную ненависть, весь ядъ
             Презрѣнья съ тайнымъ ужасомъ страданья.
             Которому не голосъ данъ, а стонъ,
             Стопъ адскій, съ вѣчнымъ трепетомъ предъ адомъ?
             Скажи, кто создалъ это море бѣдствій!
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
                                                               Тотъ
             Кто властвуетъ.
  
                                 АЗІЯ
  
                                 Но кто же? отвѣчай!
             Міръ страждущій желаетъ слышать имя
             Мучителя, желаетъ знать проклятье
             Для гибели его?
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
                                 Онъ властвуетъ.
  
                                 АЗІЯ.
  
             Я знаю это, чувствую, но какъ?
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ
  
             Онъ властвуетъ.
  
                                 АЗІЯ
  
                                 Неправда!
             Кто властвуетъ? Сперва царили въ мірѣ
             Земля и небеса, любовь и свѣтъ,
             Потомъ -- Сатурнъ; съ ею престола время
             Завистливымъ кругомъ смотрѣло окомъ;
             Но жизнь земли подъ властію Сатурна
             Сперва была свѣтла, какъ жизнь цвѣтовъ.
             Пока они отъ солнца не увяли
             И вѣтромъ по сломалися. Потомъ
             Сатурнъ землѣ со всѣмъ ея твореньемъ
             Въ томъ отказалъ, на что ей жизнь сама
             Давала право: отнялъ право знанья,
             Свободу мысли, смѣло проникавшей
             Во всѣ явленья міра -- наконецъ,
             Лишилъ любви, которая была
             Единственной поддержкой человѣка --
             И безъ любви всѣ люди стали падать.
             И вотъ тогда явился Прометей,
             Юпитеру даруя силу власти
             Лишь подъ одинъ условіемъ, чтобъ онъ
             Свободными позволилъ быть всѣмъ людямъ:
             Юпитеру далъ власть онъ надъ всѣмъ небомъ
             И сдѣлалъ всемогущимъ. Безъ любви,
             Не вѣдая ни вѣры, ни закона,
             Зевсъ на землѣ любимымъ быть не могъ,
             Но властвовалъ. На долю всего міра
             Сначала выпалъ голодъ, а потомъ
             Тяжолый трудъ, болѣзнь, борьба, страданья
             И, наконецъ, невѣдомая смерть,
             Которую никто не звалъ на свѣтѣ.
             Отъ холода и зноя удалилась
             Больная безпріютная толпа
             Искать себѣ убѣжища въ ущельяхъ,
             Но даже тамъ, среди пустынь безплодныхъ,
             Тиранъ покоя людямъ недавалъ:
             Казнилъ нуждой тяжолой и безумьемъ
             Вражды; междоусобная война
             Ихъ бѣдныя жилища разрушала --
             И отъ раздоровъ гибли племена-
             Проснулась жалость въ сердцѣ Прометея
             И, въ утѣшенье міру, онъ послалъ
             Надежду, утѣшительницу скорби,
             Чтобъ подъ ея роскошными цвѣтами
             Скрыть тёмный призракъ смерти роковой;
             Онъ свёлъ любовь на землю -- заживить
             Увялый виноградникъ, приносящій
             Напитокъ жизни сердцу человѣка;
             Онъ потушилъ огонь въ людской груди,
             Людей въ животныхъ дикихъ превращавшій;
             Онъ волѣ человѣка подчинилъ
             Металлы, драгоцѣнные каменья,
             И минеральный ядъ, и всё, что скрыто
             На днѣ морей и въ тайникахъ земли;
             Даръ слова даровалъ онъ человѣку.
             А рѣчь его родила мысль -- мѣрило
             Вселенной цѣлой. Мощная наука
             Невѣжества разбила пьедесталъ,
             Боговъ перепугавши на Олимпѣ;
             Гармонія ума переселилась
             Въ пророческую пѣсню у поэта,
             И музыка освободила духъ
             Отъ всѣхъ заботъ житейскихъ и волненій --
             И онъ вспорхнулъ и сталъ парить высоко.
             Въ рукахъ людей сталъ камень оживать
             И мраморъ сталъ божественнымъ: склонялась
             Предъ нимъ въ благоговѣніи толпа.
             Источники и сокъ иныхъ растеній
             Цѣлебныхъ свойствъ открыли чудеса:
             Болѣзни ихъ пугались и бѣжали,
             Смерть походила болѣе на сонъ.
             Передъ людьми, по волѣ Прометея,
             Открылись тайны вѣчнаго движенья
             Звѣздъ и планетъ, и солнца и луны;
             По волѣ Прометея научились,
             Какъ собственными членами своими,
             Всѣ люди океаномъ управлять,
             И кельтъ узналъ индійца. Мчались годы,
             И люди стали строить города --
             И тёплый вѣтеръ, съ моря приносимый,
             Блуждалъ межь гордыхъ снѣжныхъ коллонадъ,
             И голубой эѳиръ вкругъ нихъ струился.
             Такъ облегчилъ могучій Прометей
             Страданья человѣка и за это
             Теперь виситъ, прикованный надъ бездной.
             Но кто жь творецъ терзаній этихъ, кто?
             Пока народъ склоняется предъ Зевсомъ,
             Онъ не имѣетъ воли и привыкъ
             Питать къ землѣ единое презрѣнье.
             Кто жь этотъ одинокій властелинъ,
             Разъединённый съ міромъ всѣмъ? не Зевсомъ
             Зовётся онъ -- хотя, когда Зевесъ
             Нахмурится, то небо всё трепещетъ --
             За-то, когда, цѣпями потрясая,
             Титанъ ему проклятіе послалъ,
             То самъ Зевесъ, какъ рабъ, затрепеталъ.
             Скажи же, кто надъ нимъ имѣетъ силу,
             Когда онъ рабъ?
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
                                 Зовутъ рабами тѣхъ,
             Которые злу только служатъ въ мірѣ:
             Каковъ Юпитеръ -- знаешь ты сама.
  
                                 АЗІЯ.
  
             Но за кого же ты его считаешь?
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
             Твоимъ словамъ я вторю: онъ могучъ
             И равныхъ нѣтъ ему нигдѣ по силѣ.
  
                                 АЗІЯ.
  
             Но у раба быть долженъ властелинъ?
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
             Когда бы бездны были въ состояньи
             Всѣмъ собственныя тайны повѣрять!
             Но звуковъ нѣтъ въ бездонной глубинѣ...
             Да и къ чему тебѣ узнать тѣ тайны?
             Возможно ли заставить говорить
             Судьбу, случайность, время? Всё покорно
             Имъ, кромѣ вѣчной, истинной любви.
  
                                 АЗІЯ.
  
             О томъ уже я спрашивала прежде
             И сердце подсказало мнѣ отвѣтъ
             Такой же точно. Мы съумѣемъ сами
             Додуматься до истины подобной!
             О большемъ я желала бы узнать;
             Такъ отвѣчай, какъ мнѣ бы отвѣчала
             Моя душа, когда бъ она могла
             Знать то, о чёмъ я спрашиваю духа:
             Быть долженъ солнцемъ радостнаго міра
             Великій Прометей. Скажи -- когда
             Настанетъ часъ освобожденія?
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
                                                     Взгляни!
  
                                 АЗІЯ.
  
             Ущелья разступаются и сквозь
             Багровую завѣсу этой ночи
             Я вижу рядъ какихъ-то колесницъ,
             Запряженныхъ крылатыми конями;
             На каждой колесницѣ есть возница,
             Проворно погоняющій коней.
             Одни стоятъ, оглядываясь часто,
             Какъ-будто ихъ преслѣдуютъ враги,
             Хоть ничего я кромѣ звѣздъ не вижу;
             Другіе наклоняются вперёдъ,
             Какъ-будто быстрой скачкой упиваясь,
             Иль догоняя друга дорогого,
             И всё вперёдъ безъ устали летятъ.
  
                                 ДЕМОГОГРОНЪ.
  
             Безсмертные часы передъ тобою,
             Которыхъ съ нетерпѣньемъ ты ждала.
             Одинъ изъ нихъ тебя теперь ждётъ тоже.
  
                                 АЗІЯ
  
             Какой ужасный образъ! Онъ ведётъ
             Чрезъ тёмныя ущелья колесницу.
             На спутниковъ своихъ онъ не похожъ.
             Скажи мнѣ, кто ты, сумрачный возница?
             Куда меня ведёшь ты? Говори?
  
                                 ДУХЪ.
  
             Я тѣнь судьбы, которая ужаснѣй.
             Ещё меня... И солнце не найдётъ,
             Какъ ляжетъ мракъ вокругъ престола неба.
  
                                 АЗІЯ.
  
             Что хочешь мнѣ сказать ты?
  
                                 ПАНТЕЯ.
  
                                                     Эта тѣнь
             Тропъ неба окружаетъ, словно дымъ
             Разрушенныхъ вулканомъ городовъ,
             Всё море покрываетъ; колесница
             Стремится выше... бѣшеные кони
             Несутъ... Смотри, какъ звѣзды омрачились
             Отъ этой колесницы!
  
                                 АЗІЯ.
  
                                           Почему
             Такъ странно отвѣчаютъ мнѣ?
  
                                 ПАНТЕЯ.
  
                                                     Смотри же;
             Тамъ, на краю -- другая колесница:
             Изъ перламутра раковина; пурпуръ
             На ней горитъ и правитъ ею -духъ;
             У духа голубиные глаза
             Сулятъ одну надежду, а улыбка
             Такъ душу привлекаетъ, какъ къ себѣ
             Лучъ солнца манитъ лёгкихъ насѣкомыхъ.
  
                                 2.
             ДѢЙСТВІЕ III, СЦЕНА III.
  
                                 ГЕРКУЛЕСЪ.
  
             Великій и славнѣйшій изъ духовъ!
             Ты видишь самъ, что сила покорилась
             Твоей отвагѣ, мудрости и той
             Любви многострадальной и высокой,
             Которая тебя одушевляетъ.
  
                                 ПРОМЕТЕЙ.
  
             Твой ласковый привѣтъ дороже мнѣ
             Давно желанной, милой мнѣ свободы.
             О, Азія, свѣтъ жизни и любви,
             Вы, нимфы, сёстры нѣжныя, которыхъ
             Привязанность и ласки обратили
             Вѣка моихъ страданій и скорбей
             Въ отрадное одно воспоминанье --
             Теперь мы не разстанемся. Здѣсь есть
             Пещера, такъ поросшая кругомъ
             Ползучими растеньями, цвѣтами,
             Что свѣтъ дневной туда не проникаетъ.
             Пещера изумрудомъ мощена;
             Въ ней бьётъ фонтанъ; дерновыя скамейки
             И стѣны съ мягкой, толковой травой
             Къ отрадному зовутъ отдохновенью.
             Тамъ изберёмъ мы для себя жилище,
             Тамъ будемъ о прошедшемъ говорить,
             О будущемъ, объ измѣненьи свѣта,
             О странной человѣческой судьбѣ.
             Я стану отвѣчать одной улыбкой
             На ваши вздохи тихіе; когда же
             Начнётъ морскія пѣсни Іо пѣть,
             Заплачу я. Тогда вы разгоните
             Улыбками своими эти слёзы,
             Которыя отрадно проливать.
             Плести вѣнки мы будемъ изъ цвѣтовъ,
             Какъ дѣти беззаботныя; мы будемъ
             Одними только взглядами любви
             Угадывать скрываемыя мысли.
             Нашъ умъ неистощимый и живой,
             Какъ арфа дуновеніемъ эфира
             Дающая мелодію, издастъ
             Гармонію могучихъ, новыхъ звуковъ.
             Въ пещеру ту, со всѣхъ концовъ земли,
             Къ намъ прилетятъ гонцы; они дадутъ
             Отчётъ намъ о судьбахъ всего живого,
             Повѣдаютъ о счастіи любви,
             О мирѣ, о свободѣ, обо всёмъ,
             Что только совершенствуетъ на свѣтѣ
             Жизнь всѣхъ людей, теперь уже свободныхъ.
             Къ намъ дивныя видѣнія слетятъ,
             На первый разъ туманныя, но послѣ
             Для зрѣнья очень ясныя, какъ то,
             Что всѣ они собой изображаютъ.
             Насъ посѣтятъ безсмертныя потомки
             Художниковъ, скульпторовъ и поэтовъ,
             И всѣ жрецы грядущаго искуства.
             Божественные звуки мы услышимъ,
             Которые казаться будутъ намъ
             Тѣмъ болѣе пріятными, чѣмъ лучше
             Становится весь обновлённый міръ,
             Гдѣ зло и заблужденье исчезаютъ.
             Вотъ свойства той пещеры каковы!

(Обращаясь къ духу часа.)

             Прекрасный духъ, ещё послѣдній трудъ
             Свершить ты долженъ. Іо, дай ему
             Ту раковину самую, въ которой
             Таится голосъ. Раковину эту
             Старикъ Протей, какъ свадебный подарокъ,
             Далъ Азіи...
  
                                 ІО
  
                                 Желанный, милый духъ!
             Вотъ раковина дивная. Ты видишь,
             Какъ блѣдная лазурь ея играетъ
             Серебрянымъ и нѣжно-мягкимъ свѣтомъ.
             Въ ней словно звуки музыки уснули.
  
                                 ДУХЪ.
  
             О, я клянусь, что въ дѣломъ океанѣ
             Прекраснѣе нѣтъ раковины Въ ней
             Навѣрно звуки сладкіе таятся,
             Хотя они и странны, можетъ-быть.
  
                                 ПРОМЕТЕЙ.
  
             На вихрѣ мчись теперь ты въ города
             И солнце обгони въ своёмъ полётѣ,
             Потомъ дохни -- и въ раковинѣ этой,
             Какъ громъ, раздастся музыка. Тогда
             Вернись назадъ и будь вблизи пещеры.
             А ты, о мать-Земля!
  
                                 ЗЕМЛЯ.
  
                                           Я слышу,
             Я чувствую твоё прикосновенье.
             Въ моихъ застывшихъ нервахъ возбуждаетъ
             Оно движенье новое; оно
             Даётъ мнѣ жизнь и вѣчное блаженство,
             И подъ моею дряхлой оболочкой
             Жаръ юности является. Теперь
             Прекрасныя и дорогія дѣти,
             Растенье, рыбы, птицы, звѣри, люди,
             Которыхъ я вспоила молокомъ
             Болѣзненной и отравлённой груди,
             Теперь отъ сладкой пищи оживутъ,
             Подобно бѣлымъ, сильнымъ антилопамъ,
             Пасущимся вблизи кристальныхъ водъ.
             По лиліямъ и по травѣ зелёной.
             Когда я буду спать, ночной туманъ
             Для яркихъ звѣздъ окажется бальзамомъ;
             Цвѣты начнутъ дремать, не увядая,
             И люди, какъ и звѣри, въ сладкихъ снахъ
             Найдутъ источникъ силы и здоровья.
             Смерть явится послѣднимъ поцалуемь
             И лаской той, которая, какъ мать.
             Дала ребёнку жизнь и, отнимая
             Её, какъ мать, ласкаясь, говорить:
             "Не оставляй меня".
  
                                 АЗІЯ
  
                                           Зачѣмъ о смерти.
             Мать, говорить? Скажи, ужели тотъ,
             Кто умираетъ, болѣе не можетъ
             Любить, дышать и говорить, какъ прежде?
  
                                 ЗЕМЛЯ.
  
             Мнѣ было бы напрасно отвѣчать:
             Безсмертна ты, а мой языкъ понятенъ
             Лишь нѣ смерть осуждённымъ. Но послушай:
             Есть тёмная, глубокая пещера,
             Гдѣ изстрадался скованный мой духъ;
             Тогда я обезумѣла, и люди,
             Тѣмъ духомъ заражонные, такимъ же
             Безумствомъ охватились, стали строить
             Языческіе храмы, ввергли въ тьму
             Печальныхъ заблужденій много націй,
             Въ войнѣ междоусобной развращались
             По волѣ вѣроломнаго Зевеса.
             Но всё теперь въ пещерѣ измѣнилось:
             Зловонья обратились въ ароматъ,
             Благоухаютъ воздухъ и растенья
             И всё кругомъ о счастьѣ говоритъ
             И въ сордцѣ миръ и радость поселяетъ.
             Пещера та тебѣ принадлежитъ.
             Крылатый духъ явись передо мною!

Является Духъ съ образѣ крылатаго ребенка,

                                 ЗЕМЛЯ.
  
             Ботъ факельщикъ, принадлежащій мнѣ.
             Давно уже онъ погасилъ свой факелъ --
             И вотъ теперь опять его зажогъ,
             Дочь милая, огнёмъ твоихъ очей.
             Веди жь ихъ всѣхъ за горныя вершины.
             Гдѣ обитаютъ лёгкія менады,
             Веди неутомимо до холма
             Зелёнаго, гдѣ озеро увидишь:
             Въ его струяхъ найдёшь ты отраженье
             И съ портикомъ и массою колоннъ
             Таинственнаго храма. Самъ Пракситель,
             Что въ мраморѣ любовь увѣковѣчилъ.
             Его рукой своей разрисовалъ.
             Теперь тотъ храмъ оставленъ, но когда-то
             Носилъ онъ, Прометей, твоё названье.
             Теперь иди. Пещеру ту найдёшь
             Близь этого заброшеннаго храма.
  
                                 З.
             ДѢЙСТВІЕ IV, СЦЕНА I.
  
                       ЗЕМЛЯ.
  
             Какой восторгъ, какое торжество!
             Какое безграничное блаженство --
             Отъ тяжкихъ узъ своихъ освободиться!
             Вокругъ меня всё ожило, воскресло,
             Всё обновилось, разцвѣло -- и я несусь,
             Какъ облако туманное подъ вѣтромъ.
  
                                 ЛУНА.
  
             О милый братъ, небесъ покойный путникъ,
             Счастливый шаръ изъ воздуха и суши!
             Какой-то духъ всходитъ изъ тебя,
             Меня, какъ лучъ волшебный, согрѣвая
             Тепломъ любви, дыханьемъ благовоній
             И музыкой чарующей своей.
  
                                 ЗЕМЛЯ.
  
             Я трепещу отъ радости! Кругомъ
             Мои пещеры, горы и волканы,
             И звонкіе фонтаны и ручьи
             Моимъ восторгамъ вторятъ и смѣются
             Однимъ неудержимымъ, громкимъ смѣхомъ.
             Пустыни, океаны, бездны, воздухъ --
             Всё подражаетъ маѣ. Да. трепещу
             Я отъ восторга. Грозное проклятье,
             Грозившее разрушить цѣлый міръ,
             Дробившее въ своей жестокой власти
             Всё созданное мною -- гдѣ оно?
             Когда-то всѣ владѣнія мои,
             Мои поля и царственныя горы
             Громами и огнями потрясались.
             Дворцы, колонны, храмы, обелиски.
             Лѣса, цвѣты и каждая былинка
             Подъ гнётомъ вѣчной ненависти были
             Истощены и мёртвенны, утративъ
             Послѣдніе задатки жизни, но теперь,
             Когда тиранъ безчувственный низверженъ
             Я поглощонъ ничтожествомъ, какъ капля,
             Пропавшая къ пустынѣ безграничной.
             Теперь любовь единая царитъ
             Надъ цѣлою вселенной, освѣщая
             Воскресшій міръ.
  
                                 ЛУНА.
  
                                 Растаялъ вѣчный снѣгъ
             Въ моихъ горахъ, всегда беззвучно-мёртвыхъ,
             И полился каскадами живыми;
             Мои моря бѣгутъ, ревутъ, сіяютъ;
             Изъ сердца моего исходитъ духъ.
             Духъ творчества и всюду порождаетъ
             Богатую растительность. Не ты ли
             Дала мнѣ эту силу? На тебя
             Смотрю теперь и чувствую, какъ быстро
             Цвѣтами покрываюсь, зеленѣю
             И сонмы новыхъ образовъ живыхъ
             Мою поверхность всюду запинаютъ.
             Моря и воздухъ звуками полны;
             То тамъ, то здѣсь плывутъ по небу тучи,
             Спадая внизъ живительнымъ дождёмъ --
             И всё растётъ, цвѣтётъ, благоухаетъ.
             Такое чудо можетъ совершить
             Одна лишь безграничная свобода.
  
                                 ЗЕМЛЯ.
  
             Она всё оживала, воскресила,
             Проникла въ листья, бъ чашечки цвѣтовъ.
             Своимъ дыханьемъ воздухъ упоила
             И жизнь дала забытымъ мертвецамъ.
             Поднявъ ихъ изъ могилы. Словно буря,
             Она свои оковы порвала
             И ворвалась въ хаосъ недвижной мысли,
             Разсѣявъ страхъ и ненависть и горе.
             А человѣкъ?... Оставимъ человѣка,
             Каковъ онъ есть! Онъ -- зеркало природы;
             Всѣ образы обманчивые міра
             Всегда въ нёмъ отражаются. Царитъ
             Онъ надъ землёй, какъ солнце надъ вселенной.
             Людская жизнь есть непрерывный рядъ
             Глубокихъ думъ, проникнутыхъ любовью
             И тайнами могущества. Въ груди
             Земного человѣчества таится
             Всеобщая гармонія: оно
             Всегда само собою управляетъ.
             Всѣ обыдённые поступки человѣка
             Становятся прекрасны отъ вліянья
             Высокой всеобъемлющей любви.
             И до-сихъ-поръ никто ещё не вѣдалъ,
             Какъ кротокъ онъ въ своихъ страданьяхъ даже.
             Людская воля съ низкими страстями,
             Съ заботами корыстными -- ихъ духъ.
             Руководить который не умѣетъ
             И только можетъ лишь повиноваться --
             Подобны непокорнымъ кораблямъ,
             Любовью управляемымъ одною
             Среди житейскихъ волнъ, гдѣ власть ея
             Невольно признается моремъ жизни.
             Всё покорилось силѣ человѣка.
             Въ холодной глыбѣ мрамора и въ краскахъ
             Онъ воплотилъ мечты свои и думы.
             Его языкъ есть вѣчный гимнъ Орфея,
             Его рабыня -- молнія, ему
             Доступны стали звѣзды золотыя
             И онъ ихъ пересчитываетъ такъ-же.
             Какъ въ полѣ пастухи свои стада.
             Какъ смирный конь, ему покорна буря;
             Осѣдлываетъ воздухъ онъ и въ бездны
             Спускается до самой глубины.
             О, небо безпредѣльно-голубое!
             Имѣешь ли ты тайны отъ него?
             Я жь но имѣю тайнъ отъ человѣки.
  
                                 ЛУНА.
  
             Зловѣщій призракъ смерти удалился
             Съ орбиты, по которой я плыву;
             Moи равнины, скованные стужей
  
                                 ШЕЛЛИ.
  
             И мёртвымъ сномъ, очнулись наконецъ.
             Въ моихъ садахъ и обновлённыхъ рощахъ
             Созданія счастливыя блуждаютъ,
             Которыя хотя не такъ сильны,
             Но точно такъ же кротки и прекрасны,
             Какъ и твои созданія, земля.
  
                                 ЗЕМЛЯ.
  
                                           Едва румяная заря
             Зажжотъ полъ неба на востокѣ
             Игрой живою янтаря
             И брызнутъ въ міръ лучей потоки --
             Какъ пробуждённая земля
             Тепломъ охватится мгновенно
             И, свѣтъ бросая на поля,
             Въ своихъ законахъ неизмѣнно
             Всё выше по небу плывётъ
             Свѣтило дня, всѣхъ грѣть готово;
             Когда же полдень перейдётъ
             Среди эфира голубого,
             Оно начнётъ склоняться снова,
             И море блещетъ, какъ броня,
             И, въ золотыхъ лучахъ пылая,
             Трепещетъ, словно ткань живая
             Изъ аметиста и огня.
  
                                 ЛУНА.
  
             Ты, окружонная сіяньемъ
             Созвѣздій, солнцевъ и планетъ,
             Одарена очарованьемъ,
             Свои улыбки, свой привѣтъ
             И силы мнѣ ты посылаешь,
             Даёшь мнѣ покой жизни строй
             И сладость счастья раздѣляешь
             Съ своею младшею сестрой.
             Какъ поцалуи двухъ влюблённыхъ
             Въ сердцахъ рождаютъ новый жаръ
             Восторговъ, страстью пробуждённыхъ,
             Такъ изъ предѣловъ отдалённыхъ
             Обворожилъ меня твой шаръ,
             Моя прекрасная планета,
             И подъ вліяньемъ дивныхъ чаръ
             Я млѣю вся, тобой согрѣта.
             Горишь ты межь свѣтилъ небесъ
             О, міръ лазурно-изумрудный,
             Исполненъ тайны и чудесъ
             И одарённый силой чудной!
             Любовь насъ сблизила и я
             Твоей любовницей хрустальной
             Вращаюсь вѣчно вкругъ тебя:
             Для насъ разлуки нѣтъ печальной.
             Твоею силой, красотой
             Я безпрерывно упиваюсь
             И красотой и силой той
             Сама невольно проникаюсь.
             Такъ точно и хамелеонъ
             Цвѣтъ тѣхъ предметовъ приминаетъ,
             Какіе видитъ только онъ;
             Такъ и фіалка полевая,
             Любуясь небомъ голубымъ,
             Ростётъ, какъ небо, голубая;
             Такъ туча, сѣрая какъ дымъ,
             Надъ снѣгомъ горъ, въ эфирѣ чистомъ,
             Горитъ на солнцѣ аметистомъ,
  
                                 ЗЕМЛЯ.
  
             Подруга милая, луна!
             Тебя я слушаю съ отрадой,
             Какую ты рождать должна
             И въ морякахъ, когда лампадой,
             Съ небесъ бросая млечный свѣтъ,
             Ты освѣщаешь путь опасный
             И избавляешь ихъ отъ бѣдъ,
             Какъ другъ далёкій и прекрасный.
             О, сребролицая луна!
             Ты звуковъ сладостныхъ полна.
             Въ мои пещеры проникаютъ
             Они, чтобъ сладко усыплять,
             И даже тигровъ заставляютъ
             Про кровожадность забывать.
                                                     Д. Минаевъ.
  
                                 VI.
             ИЗЪ ТРАГЕДІИ "ЧЕНЧИ".
             ДѢЙСТВІЕ III, СЦЕНА I.
   КОМНАТА ВО ДВОРЦѢ ЧЕНЧИ.
  

Лукреція, потомъ Беатриче, которая входитъ шатаясь, и говоритъ какъ бы въ помѣшательствѣ.

  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Дай мнѣ платокъ скорѣе! Мозгъ мой раненъ;
             Въ крови глаза... О, вытри эту кровь!
             Я ничего не вижу...
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
                                 Беатриче,
             Мой милый другъ, нѣтъ раны у тебя;
             Съ прекрасныхъ щокъ не кровь, а потъ холодный
             Бѣжитъ рѣкой. О, горе, горе мнѣ!
             Что сдѣлалось, дитя мое?
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                           О, ужасъ!
             Я чувствую -- полъ гнётся подо мной,
             Въ глазахъ моихъ вертятся стѣны... Вижу
             Тамъ женщину въ слезахъ; она стоитъ
             Спокойная, недвижная, нѣмая;
             А я иду, шатаясь, точно міръ
             Вокругъ меня колеблется... О, Боже!
             Прекрасный сводъ небесный весь въ крови!
             Свѣтъ солнечный глубоко-чоренъ; воздухъ
             Наполнился міазмами, какъ тѣ,
             Что мёртвые вдыхаютъ подъ землёю...
             Ахъ! душно мнѣ! Ползётъ ко мнѣ, ползётъ
             Какой-то паръ пятнающій и чорный...
             Какъ онъ тяжолъ и плотенъ! не могу
             Сорвать его съ себя: спаялъ онъ крѣпко
             И члены мнѣ и пальцы, въѣлся въ нервы
             И тлѣнію всё тѣло предаётъ,
             И жизни духъ чистѣйшій отравляетъ!
             О, Господи! теперь лишь въ первый разъ
             Я поняла, что чувствуетъ безумный:
             Сомнѣнья нѣтъ, сама безумна я!

(Съ отчаяньемъ.)

             Нѣтъ, я мертва! Трепещущую душу,
             Что рвётся въ даль, на воздухъ, въ гробъ кладутъ
             И дернутъ тамъ уже гнилые члены...
             Какая мысль ужасная пришла
             Мнѣ въ голову! Она прошла... Но всё же
             Здѣсь на глазахъ лежитъ она -- лежитъ
             Такъ тяжело на утомлённомъ сердцѣ.
             О, миръ! о, жизнь! о, день! О, горе мнѣ!
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
             Дитя моё, что сдѣлалось съ тобою?
             Увы! она не отвѣчаетъ мнѣ!
             Въ ея душѣ есть только чувство муки,
             Безъ знанія причинъ его. Печаль
             Глубокая, конечно, изсушила
             Источникъ свой.
  
                                 БЕАТРИЧЕ (дико).
  
                                 Несчастье надъ своимъ
             Родителемъ убійство совершило;
             Но никогда его отецъ не дѣлалъ
             Того, что мой. О, Боже, что же я
             За бѣдное созданье!
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
                                 Другъ мой милый,
             Скажи, что сдѣлалъ твой отецъ?
  
                       Беатриче (подозрительно).
  
                                                     Кто ты,
             Допрощица? Нѣтъ у меня отца. (Въ сторону.)
             Изъ дома сумасшедшихъ эта нянька,
             Которую приставили ко мнѣ...
             Печальная обязанность!

(Къ Лукреціи, тихимъ медленнымъ голосомъ.)

                                           Послушай!
             Почудилось недавно мнѣ, что я
             Та самая бѣдняжка Беатриче,
             О комъ теперь всѣ люди говорятъ,
             Та самая, которую нерѣдко
             По комнатамъ таскалъ за волоса
             Ея отецъ и запиралъ нагую
             Въ подземныя темницы, гдѣ вились
             Вокругъ нея чешуйчатыя змѣи,
             И, голодомъ моря её, давалъ
             Ей въ пищу лишь испорченное мясо.
             Ужасные разсказы эти мнѣ
             Въ тревожныхъ снахъ такъ часто появлялись,
             Что, наконецъ, я стала думать... Нѣтъ,
             Не можетъ быть! На этомъ дикомъ свѣтѣ
             Совершено не мало страшныхъ дѣлъ,
             Чудовищныхъ, страннѣйшихъ соплетеній
             Добра и зла; не мало человѣкъ
             Придумывалъ такихъ вещей, какія
             Осуществить едва ли смѣетъ кто;
             Но никогда ещё не создавала
             Фантазія людская дѣлъ такихъ,
             Какъ то...

(Вдругъ останавливается и приходитъ въ себя.)

                       Кто ты? О, поклянись -- покамѣстъ
             Отъ страха я ещё не умерла --
             Что ты не та, кѣмъ я тебя считаю!
             О, матушка!
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
                                 Дочь милая моя,
             Вѣдь знаешь ты...
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                 Нѣтъ, нѣтъ, не говорите!
             Коль правда то, то значитъ всё должно
             Быть правдою, несокрушимой правдой,
             Связавшейся такъ тѣсно съ жизнью всей,
             Что измѣнить её или избѣгнуть,
             Увы, никто не можетъ. Да, теперь
             Я узнаю: вотъ это -- замокъ Ченчи,
             Ты -- мать моя, Лукреція, а я --
             Я дочь твоя. Быть-можетъ, здѣсь смутила
             Безумными словами я тебя;
             Но словъ такихъ ты больше не услышишь.
             О, матушка, поди ко мнѣ! Теперь
             Ужь я...

(Голосъ ея начинаетъ слабѣть.)

  
                       ЛУКРЕЦІЯ.
  
                       Увы! что сталося съ тобою,
             Моё дитя? что сдѣлалъ твой отецъ?
  
                       БЕАТРИЧЕ.
  
             Что сдѣлала я, бѣдная! Какъ-будто
             Виновна я? Моя ли въ томъ вина,
             Что человѣкъ съ сѣдыми волосами
             И голосомъ суровымъ -- человѣкъ.
             Меня давно терзающій такъ сильно,
             Какъ могутъ лишь родители терзать --
             Моимъ отцомъ зовётся и при этомъ...
             О, кто же я?... Что станется съ моимъ
             И именемъ, и положеньемъ въ свѣтѣ,
             И памятью о томъ, чѣмъ я была,
             Когда своё отчаянье съумѣю
             Я пережить?
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
                                 Да, ты права, дитя:
             Онъ злой тиранъ. Намъ хорошо извѣстно.
             Что только смерть иль наша, иль его,
             Свободу намъ доставить. Но что сдѣлать
             Онъ могъ ещё ужаснѣе? Ужель
             Онъ въ силахъ былъ придумать поруганье
             Страшнѣе тѣхъ, къ какимъ привыкли мы.
             Ты внѣ себя! Глаза твои сверкаютъ
             Блуждающимъ, невѣдомымъ огнёмъ!
             Скажи мнѣ всё... Раскрой ты эти руки,
             Чьи пальцы такъ впились одинъ въ другой
  
                                 БЕАТРИЧЕ
  
             Ахъ, это жизнь, лишонная покоя,
             Терзаетъ ихъ такъ сильно. Если я
             Заговорить попробую, то вѣрно
             Сойду съ ума. Да, что-нибудь должно
             Произойти -- что именно, не знаю
             Ещё сама, по вѣрно что-нибудь
             Что превратитъ мои былыя муки
             Въ простую тѣнь... Когда бы знала я,
             Что именно случится, я ждала бы
             Съ спокойствіемъ безмолвнымъ, и ничто
             Ужь не могло бъ привесть меня въ волненье.
             Но ахъ, теперь!... О, кровь моя, ты. крою,
             Отцовская, бѣгущая по жиламъ
             Запятнаннымъ моимъ, когда бъ могла
             Ты обагрить запятнанную землю
             И смыть съ нея на вѣки преступленье
             Ужасное, гнетущее меня!
             Нѣтъ, это быть не можетъ! Пусть другіе
             До гроба жизнь проводятъ въ мысли той.
             Что видитъ Богъ и терпитъ злодѣянья --
             Но никакимъ мученьямъ никогда
             Не сокрушишь моей горячей вѣры!
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
             Да, что-нибудь ужасное съ тобой
             Случилося, но что -- а догадаться
             Не смѣю я... О, бѣдное дитя!
             Не закрывай предъ материнскимъ страхомъ
             Твою печаль гнетущую! не прячь
             Её въ свой гнѣвъ и гордый, и замкнутый!
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Я ничего не прячу. Какъ могу
             Я скорбь мою изобразить словами,
             Когда въ душѣ не въ силахъ я себѣ
             Представить то, что такъ преобразило
             Теперь меня -- когда мои всѣ мысли,
             Какъ призраки печальные, идутъ
             Укутавшись въ свой безобразный ужасъ.
             Ты хочешь словъ? О. матушка, изъ всѣхъ
             Какія есть на языкѣ у смертныхъ.
             Не передастъ навѣрно ни одно
             Всѣхъ мукъ моихъ. Кому такія муки
             Достанутся, тотъ долженъ умереть,
             Какъ я умру, не называя ихъ
             По имени, какъ я не назову.
             Смерть! смерть! тебя наградою и карой
             Зовётъ законъ и Бога и людей...
             О, что же мной изъ этихъ двухъ названій
             Заслужено?
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
                                 Ты заслужила миръ
             Невинности и будешь въ этомъ мирѣ
             Ты пребывать, пока тебя Господь
             Не призовётъ. Какъ ни ужасны муки
             Твои, дитя, ты злого ничего
             Не сдѣлала. Смерть -- наказанье только
             Преступнику; награда жь -- для того,
             Кто ходитъ здѣсь лишь по шинамъ тернистымъ,
             Которыми Господь усѣялъ путь.
             Къ безсмертію ведущій.
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                           Да, смерть -- кара
             Преступнику; о, Боже мой, молю --
             Не дай мнѣ впасть въ разсудка заблужденье!
             Коль суждено мнѣ дни за днями жить.
             Коль плоть моя -- храмъ недостойный духа
             Всевышняго, со дѣлаться должна
             Пещерою поганой, изъ которой
             Всё то на что Ты съ ужасомъ глядишь,
             Смотрѣть тебѣ въ лицо со страхомъ будетъ --
             То этому не быть! Самоубійство?
             Что жь! и тогда нельзя меня назвать
             Преступною! О, въ этомъ смертномъ мірѣ
             Ни одного ещё закона нѣтъ,
             Который бы подвергнуть наказанью
             Могъ муку ту, что я теперь терплю.

Входитъ Орсино.

  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Здорово другъ! Съ-тѣхъ-поръ какъ мы видались
             Въ послѣдній разъ, постигнуло меня
             Великое, неслыханное горе.
             Ни смерть, ни жизнь уже не возвратятъ
             Покоя мнѣ. Не спрашивайте только,
             Что именно случилось -- есть дѣла,
             Страданья есть такія, для которыхъ
             Нѣтъ образовъ и словъ на языкѣ.
  
                                 ОРСИНО.
  
             Но кто же вамъ такое оскорбленье
             Нанёсъ теперь?
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                 Тотъ человѣкъ, кого
             Моимъ отцомъ зовёте вы -- названье
             Ужасное!
  
                                 ОРСИНО.
  
                                 Отецъ! не можетъ быть!
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Не можетъ быть, иль можетъ быть -- объ этомъ
             Я васъ прошу не думать. Это есть
             И было. Вы совѣтъ мнѣ дайте только,
             Какъ убѣжать, чтобъ не было того жь
             Опять со мной. Я умереть хотѣла,
             Но Божій страхъ остановилъ меня,
             И мысль о томъ, что даже смерть не можетъ
             Въ моей душѣ сознанье истребить --
             Сознаніе неискуплённой муки...
             Скажите же, что дѣлать?
  
                                 ОРСИНО.
  
                                           Обвинить
             Передъ судомъ его за преступленье --
             И пусть законъ отмститъ ему за васъ.
  
                                 БЕАТРИЧЕ
  
             О, ледяной совѣтникъ! Если бъ слово
             Я отыскать могла на языкѣ.
             Чтобъ моего убійцы преступленье
             Изобразить; и если бъ мой языкъ
             Какъ острый ножъ, исторгнулъ злую тайну.
             Грызущую мнѣ сердце, и для всѣхъ
             Открылъ бы всё, и обратилъ бы имя
             Невинное и чистое моё
             Въ предметъ гнуснѣйшихъ сплетень и насмѣшекъ,
             Въ пословицу -- да, если бъ это всё
             Произошло -- чему не быть однако --
             То развѣ я спасла бы тѣмъ себя?
             Подумайте о ненависти страшной
             Преступника, о золотѣ его.
             Обь ужасѣ великомъ обвиненья,
             Которое не смѣетъ говорить
             Открыто, вслухъ и боязливо шепчетъ,
             И прячется съ боязнью и стыдомъ
             Въ гнуснѣйшіе намёки! О, какую
             Ты славную мнѣ помощь предложилъ.
  
                                 ОРСИНО.
  
             Такъ, значитъ, вы хотите терпѣливо
             Переносить?
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                 Переносить? Нѣтъ, другъ,
             Какъ видно, вашъ совѣть немного пользы
             Мнѣ принесётъ.

(Отворачиваемся и творитъ сама съ собой.)

                                 Да, всё должно скорѣй
             Быть рѣшено и сдѣлано. Какъ тёмно
             Въ моёмъ умѣ! Какъ-будто бы туманъ
             Его объялъ, и мысли, словно тѣни,
             Встаютъ одна во слѣдъ другой и тьмой,
             Густою тьмой другъ друга одѣваютъ.
  
                                 ОРСИНО.
  
             Ужели онъ, преступникъ, не умрётъ
             И будетъ жить затѣмъ, чтобъ въ преступленьяхъ
             Торжествовать? Ужели ко всему.
             Что сдѣлалъ онъ ужаснаго, привыкнуть
             Успѣешь ты и будешь жизнь влачить,
             Пока совсѣмъ, навѣки не погибнешь?
  
                                 БЕАТРИЧЕ (про себя).
  
             Смерть мощная! Ты, тѣнь съ двойнымъ лицомъ!
             Судья судей! правдивѣйшій посредникъ!

(Отходитъ съ сторону и задумывается.)

  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
             О, если громъ небесный низходилъ
             Когда-нибудь для мщенія на землю...
  
                                 ОРСИНО.
  
             Остановись, не богохульствуй! Богъ
             Здѣсь на землѣ свою являетъ славу,
             И людямъ далъ всѣ средства, чтобъ они
             Своимъ врагамъ платили за обиды.
             Отъ насъ самихъ зависитъ наказанье
             Преступника...
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
                                 Но если человѣкъ
             Какъ нашъ злодѣй, своимъ богатствомъ можетъ
             Съ насмѣшкою презрительной топтать
             Законъ, права, общественное мнѣнье?
             Но если нѣтъ прибѣжища къ тому,
             Предъ чѣмъ дрожитъ виновнѣйшій? Но если
             Мученья тѣ, что переносимъ мы,
             Такъ велики, чудовищны и странны,
             Что имъ никто не можетъ вѣры дать?
             О, Господи! Но если тѣ причины,
             Которыя должны бы намъ помочь,
             Лишь губятъ насъ, а нашему злодѣю
             Торжествовать способствуютъ, и мы.
             Страдалицы и жертвы, больше терпимъ
             И мучимся, чѣмъ онъ, мучитель нашъ?
  
                                 OPCИHO.
  
             Не думайте что тамъ, гдѣ есть злодѣйство,
             Не можетъ быть возмездія, когда
             Обиженный рѣшается на мщенье...
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
             Какъ? Если бы имѣли только мы
             Надежный путь... не знаю я навѣрно...
             Но кажется, что было бъ хорошо.
  
                                 ОРСИНО.
  
             На сколько я догадываюсь смутно --
             Послѣднее злодѣйство, что надъ ней
             Онъ совершилъ, уже такого рода,
             Что всякое раскаянье у васъ
             Равнялось бы полнѣйшему безчестью.
             Её оно обязываетъ мстить,
             Васъ -- отыскать спасенье отъ мученій,
             Меня -- вамъ дать одинъ совѣтъ... И, такъ...
  
                       ЛУКРЕЦІЯ (продолжая свою рѣчь).
  
             Затѣмъ-что мы опору и защиту
             Надѣяться не можемъ тамъ найти,
             Гдѣ безъ труда находятъ ихъ другіе.
  
                                 ОРСИНО.
  
             И такъ...
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                       Молчи, Орсино! Также васъ.
             Почтенная сударыня, прошу я:
             Межь-тѣмъ, какъ вамъ я буду говорить,
             Долой съ себя, какъ старую одежду,
             Вы сбросьте всё раскаянье и страхъ,
             И кроткое терпѣнье, и почтенье,
             И узы всѣ житейскія. Мы ихъ
             Отъ дѣтскихъ лѣтъ всё на себѣ носили.
             Но съ-этихъ-поръ насмѣшкою онѣ
             Являются въ моёмъ священномъ дѣлѣ.
             Изъ словъ моихъ вы знаете, что мнѣ
             Нанесена позорная обида;
             Хоть нѣтъ для ней на языкѣ людскомъ
             Названія -- она взываетъ въ мщенью.
             Да, къ мщенію за-то, что свершено,
             И для того чтобъ я могла избѣгнуть
             Печальнаго удѣла -- отягчать
             Мой бѣдный духъ преступными дѣлами
             И сдѣлаться... тѣмъ сдѣлаться, что вамъ
             Привидѣться не можетъ даже въ грёзахъ.
             Я Господу молилась горячо,
             Съ своей душой я долго говорила,
             Разсѣяла моихъ желаній мракъ,
             Всё поняла и наконецъ рѣшилась
             Гакъ поступить, какъ правда мнѣ велитъ.
             Ты другъ ли мнѣ, Орсино? Неизмѣнный
             Я ль ложный другъ? Спасеніемъ души
             Мнѣ поклянись -- и лишь тогда рѣшуся
             Я мысль мою открыть тебѣ.
  
                                 ОРСИНО.
  
                                                     Клянусь,
             Искустно всё, и силы, и молчанье,
             И всё, чѣмъ я владѣю, посвятить
             Одной тебѣ и сдѣлать, что прикажешь!
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
             Такъ, значитъ, вы увѣрены, что мы
             Его убить рѣшились?
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                           И скорѣе
             То совершить, что рѣшено. Должны
             Мы дѣйствовать и быстро и отважно.
  
                                 ОРСИНО.
  
             Но съ полной осторожностью...
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
                                                     Не то
             Законъ казнитъ насъ смертью и позоромъ
             За-то, что санъ онъ дѣлаетъ не разъ.
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Вы можете беречься какъ хотите,
             Но объ одномъ прошу я васъ -- скорѣй,
             Не медлите! Орсино, какъ бы это
             Устроить намъ?
  
                                 ОРСИНО.
  
                                 Я знаю страшныхъ двухъ
             Разбойниковъ; для нихъ душа людская
             Такъ дорога, какъ тѣло червяка;
             Изъ прихоти ничтожнѣйшей рѣшатся
             Они разбить любую жизнь. Такихъ
             Охотниковъ теперь не мало въ Римѣ.
             Что нужно намъ, то продадутъ они.
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
             Передъ разсвѣтомъ завтра хочетъ Ченчи
             Насъ увезти на голую скалу --
             Суровую Петреллу въ Аппенинахъ,
             Коли туда доѣдетъ онъ...
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                           Туда
             Не долженъ онъ доѣхать.
  
                                 ОРСИНО.
  
                                           Тёмно ль будетъ
             Въ тотъ часъ, какъ вы прибудете туда?
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
             Я думаю, что солнце только сядетъ.
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Мнѣ помнится -- отъ замка въ двухъ верстахъ
             Дорога вдругъ становится крутою
             И узкою, и тянется съ трудомъ
             Вдоль страшнаго, глубокаго оврага.
             Внутри его -- могучая скала.
             Ужь много лѣтъ съ трудомъ и смертнымъ страхомъ
             Надъ бездною всё держится она,
             И, кажется, упасть готова въ пропасть,
             Смертельною борьбой истомлена.
             Такъ грѣшный духъ съ томительнымъ усильемъ
             Цѣпляется за жизнь, но каждый часъ
             Шатается сильнѣе и сильнѣе,
             И падая, самъ дѣлаетъ страшнѣй
             Онъ бездну ту, куда упасть страшится.
             Внизу скалы печальная гора,
             Какъ-будто бы усталая зѣваетъ;
             А подъ горой, среди глухихъ пещеръ,
             Невидимый, доступный только слуху,
             Неистово несётся водопадъ
             И чрезъ него устроенъ мостъ. А выше,
             Но этимъ всѣмъ утесамъ и скаламъ,
             Раскинутъ лѣсъ изъ кедровъ, сосенъ, пихтъ.
             И вѣтви ихъ, сплетясь съ зелёнымъ плющомъ,
             Тѣнистую бесѣдку образуютъ.
             Въ полдневный часъ тамъ сумерки густыя,
             А вечеромъ -- чернѣйшей ночи тьма.
  
                                 ОРСИНО.
  
             Предъ тѣмъ, какъ вамъ къ тому мосту доѣхать,
             Какой-нибудь найдите вы предлогъ
             Погнать ословъ, иль выждать постарайтесь,
             Покамѣстъ мы...
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                 Что значитъ этотъ шумъ?
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
             Послушайте! то не слуги походка!
             Должно-быть графъ нежданно воротился...
             Придумайте какой-нибудь предлогъ
             Для вашего присутствія, Орсино.
  
                       БЕАТРИЧЕ (Къ Орсино, уходя).
  
             Нога того, чьи слышимъ мы шаги,
             Переступить тотъ мостикъ, о которомъ
             Сказала я, во вѣки не должна.

(Беатриче и Лукреція уходятъ.)

  
                                 ОРСИНО.
  
             Что дѣлать? Здѣсь меня застанетъ Ченчи --
             И предстоитъ мнѣ перенесть его
             Пытливый взглядъ, который будетъ въ душу
             Мнѣ проникать съ вопросомъ: почему
             Я здѣсь теперь? Улыбкой равнодушной
             И праздною закрою мысль мою.

Вбѣгаетъ Джіакомо.

  
                                 ОРСИНО.
  
             Какъ, это вы? У васъ хватило духу
             Сюда придти? Какъ-будто знали вы,
             Что Ченчи здѣсь не встрѣтите?
  
                                 ДЖІАКОМО.
  
                                                     Напротивъ,
             Я шолъ сюда, чтобъ отыскать его,
             И буду ждать, пока онъ возвратится.
  
                                 ОРСИНО.
  
             О. Господи! Да взвѣсилили вы
             Всю страшную опасность этой встрѣчи?
  
                                 ДЖІАКОМО.
  
             Всё взвѣсилъ л! А онъ, губитель мой,
             Предвидитъ ли свою опасность? Знайте,
             Теперь уже здѣсь не отецъ и сынъ,
             Какъ нѣкогда, а мужъ и мужъ, здѣсь жертва
             И алой тиранъ; здѣсь врагъ лицомъ къ лицу
             Съ другимъ врагомъ. Онъ оттолкнулъ природу --
             Свой щитъ: она отвергнула его --
             Какъ свой позоръ; а я топчу ногами
             Обоихъ ихъ. Да развѣ мнѣ отецъ
             Тотъ человѣкъ, котораго я жажду
             За горло взять и такъ сказать ему:
             "Я отъ тебя но требую ни счастья,
             Ни золота, ни памяти о дняхъ
             Спокойнаго младенчества, ни жизни
             Съ любимою и нѣжною семьёй,
             Хоть это всё ты у меня похитилъ:
             Я требую лишь одного, чтобъ ты
             Мнѣ возвратилъ моё честное имя,
             Сокровище единое моё,
             Которое отъ ненависти злобной
             Твоей души считалъ сокрытымъ я
             Подъ нищетой, мнѣ посланной тобою.
             Отдай его -- иначе... О, Творецъ!
             Меня понять, меня простить ты можешь;
             Какое же мнѣ дѣло до людей!
  
                                 ОРСИНО.
  
             Любезный другъ, прошу васъ -- успокойтесь.
  
                                 ДЖІАКОМО.
  
             Ну, хорошо, спокойно разскажу
             Я вамъ о томъ, что сдѣлалъ онъ, со мною.
             Вы знаете, что этотъ старый графъ,
             Котораго зовутъ Франческо Ченчи,
             Взялъ у меня какъ будто бы въ займы
             Приданое жены моей, а послѣ
             Отрёкся дерзко отъ займа того
             И въ нищету пеня съ семействомъ ввергнулъ.
             Чтобъ какъ-нибудь поправиться, искалъ
             Я гдѣ-нибудь пристроиться на службу.
             Ужь должность мнѣ обѣщана была,
             И, на неё надѣясь, новыхъ платьевъ
             Я накупилъ для всѣхъ дѣтей, и вновь
             Моя жена мнѣ стала улыбаться,
             И отдыхать душою началъ я.
             Но это всё разстроилъ Ченчи: должность
             Мою успѣлъ отдать онъ одному
             Бездѣльнику, въ награду за услуги
             Гнуснѣйшія. Вернулся я домой
             Съ извѣстіемъ печальнымъ, и сидѣли
             Въ уныньи мы и облегчали грусть
             Слезами той привязанности прочной,
             Что силу намъ даётъ переносить
             И самыя ужасныя минуты.
             Вдругъ онъ пришолъ и. по привычкѣ, сталъ
             Насъ проклинать, бранить и издѣваться
             Надъ бѣдностью моею, говоря,
             Что такъ Господь казнитъ дѣтей строптивыхъ.
             Тогда -- чтобъ стыдъ сковалъ его уста --
             Напомнилъ я о жениномъ приданомъ.
             Но онъ сейчасъ придумалъ небольшой
             Разсказъ о томъ, что будто эти деньги
             Я прокутилъ секретно. Клевета
             Мою жену глубоко поразила;
             А онъ, вполнѣ довольный, что успѣлъ
             Посѣять ядъ сомнѣнія, съ улыбкой
             Ушолъ отъ насъ. Я видѣлъ, что жена
             Повѣрила обманщику, что клятвы
             Горячія въ невинности моей
             Встрѣчали въ ней одно негодованье
             Безмолвное, одинъ холодный взглядъ
             Невѣрія -- и изъ дому я вышелъ.
             Когда жъ опять вернулся я, жена
             Свой гнѣвъ внушить уже успѣла дѣтямъ,
             И всѣ они кричали мнѣ: "Отецъ!
             Дай платьевъ намъ! Дай намъ хорошей пищи!
             Что въ ночь одну ты промоталъ, семьѣ
             На мѣсяцы хватило бы!" Я понялъ,
             Что адомъ сталъ мой домъ -- а въ этотъ адъ
             Я не вернусь, пока не оправдаетъ
             Меня мой врагъ. А не захочетъ онъ,
             Такъ я законъ природы ниспровергну
             И...
  
                                 ОРСИНО.
  
                       Вѣрь, что здѣсь ты не найдёшь того,
             За чѣмъ пришолъ: отецъ тебѣ откажетъ
             Навѣрное.
  
                                 ДЖІАКОМО.
  
                                 Тогда... Вѣдь ты мнѣ другъ
             По прежнему. Недавно въ разговорѣ
             Ты намекнулъ на средство мнѣ одно.
             Послѣднее -- теперь къ нему, ты видишь,
             Я подошолъ. Страданія мои
             Оно должно отчасти успокоить.
             Но, другъ, хоть я рѣшился -- слово то
             Ужасное: отцеубійца -- душу
             Мою томитъ и мучитъ...
  
                                 ОРСИНО.
  
                                           Слово -- звукъ,
             Не болѣе. Смотри, какъ Провидѣнье
             Творитъ свой судъ правдивѣйшій и имъ
             Дѣянія людскія освѣщаетъ.
             То, что тобой задумано, уже
             Совершено
  
                                 ДЖІАКОМО.
  
                                 Онъ мёртвъ?
  
                                 ОРСИНО.
  
                                                     Его могила
             Готова. Знай, что дочери старикъ
             На дняхъ нанёсъ большое оскорбленье.
  
                                 ДЖІАКОМО.
  
             Какое же?
  
                                 ОРСИНО.
  
                                 Она не говоритъ,
             Что именно случилось; но къ догадкамъ
             Печальнѣйшимъ ведутъ и блѣдность щокъ
             Смертельная, и гнѣвная серьозность
             Ея чела, и строгій и глухой
             Звукъ голоса, въ которомъ нѣтъ ни страха.
             Ни нѣжности. Притомъ замѣтилъ я
             Ещё одно: передъ твоимъ приходомъ,
             Межь-тѣмъ, какъ я и мачиха ея
             Стояли здѣсь и, ужасомъ объяты.
             Между собой печальный разговоръ
             Вели о томъ, что сдѣлалось -- и только
             Намёками рѣшались наши мысли
             Высказывать -- намёками глухими,
             Тревожными, хотя въ душѣ свой
             На мщеніе рѣшились -- Беатриче
             Прервала насъ, и взглядомъ, и устами
             Сказала намъ: "онъ долженъ умереть!"
  
                                 ДЖІАКОМО.
  
             О, если такъ -- довольно! Сомнѣваться
             Я пересталъ. Для мщенія у насъ
             Причина есть важнѣй моей причины.
             И есть судья священнѣе меня,
             И мститель есть съ душой гораздо чище
             Моей души. О, милая сестра,
             Ты никогда червя не раздавила,
             Не сорвала ни разу ты цвѣтка
             И въ кротости младенческаго сердца
             Слезами лишь кропила ихъ; въ тебѣ
             И красота и умъ соединились
             Въ чудесную гармонію -- и ты
             Поругана! О, сердце! оправданья
             Въ тебѣ искать я больше не хочу.
             Какъ думаешь, Орсино: не дождаться ль
             Его мнѣ здѣсь, чтобъ тутъ же умертвить?
  
                                 ОРСИНО.
  
             Нѣтъ, погоди -- а то ещё, пожалуй,
             Ему спастись удастся отъ того,
             Что ужь теперь свершится непремѣнно;
             Тогда тебѣ ни убѣжать нельзя,
             Ни спрятаться, ни оправдаться. Лучше
             Повремени; нашъ планъ совсѣмъ готовъ
             И за успѣхъ надѣемся мы твёрдо.

Входитъ Беатриче.

  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Братъ, это ты! я слышу голосъ твой --
             Но что съ тобой? меня не узнаёшь ты?
  
                                 ДЖІАКОМО.
  
             Сестра моя, погибшая сестра!
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             О, да! ты правъ -- погибшая! Я вижу,
             Орсино здѣсь съ тобою говорилъ
             И поселилъ въ умѣ твоёмъ догадки
             О томъ, чего не смѣетъ произнеси,
             Людской языкъ. Иди домой, Джакомо;
             Пожалуй, онъ вернётся и тебя
             Застанетъ здѣсь. Но дай мнѣ на прощанье
             Свой поцалуй: онъ будетъ знакомъ мнѣ,
             Что съ нами ты на смерть его согласенъ.
             Прощай, прощай! Пусть набожность твоя,
             И братская любовь и милосердье,
             И чувства всѣ, смягчающія духъ
             Суровѣйшій, въ твой духъ вселять суровость!
             Не возражай ни слова мнѣ. Прощай!

(Уходятъ съ разныя стороны.)

  
             ДѢЙСТВІЕ V, СЦѢНА III.
             КОМНАТА ВЪ ТЮРЬМѢ.
  

БЕАТРИЧЕ спитъ; входитъ БЕРНАРДО.

                                 БЕРНАРДО.
             Какъ сладко сонъ покоится на миломъ
             Ея лицѣ! Подумаешь, что онъ --
             Остатокъ дня прошедшаго въ весельи
             И въ тьмѣ ночной, среди блаженныхъ грёзъ,
             Живущаго послѣднія минуты!
             Ещё вчера такъ много мукъ она
             Перенесла -- и дышетъ такъ спокойно
             И такъ легко? О, горе, горе! Мнѣ
             Казалося, что никогда ужь больше
             Я не усну. Но съ этого цвѣтка --
             Прекраснаго, уснувшаго -- я долженъ
             Спокойствія небесную росу
             Стряхнуть. Вставай, сестра моя! Ужели
             Ты можешь спать?
  
                       БЕАТРИЧИ (просыпаясь).
  
                                 Мнѣ снилось въ этотъ мигъ,
             Что мы въ раю. Ты знаешь, братъ, что раемъ
             Темница намъ является, когда
             Мы думаемъ объ участи, постигшей
             Отца.
  
                                 БЕРНАРДО.
  
                       Сестра, любезная сестра!
             О, отъ чего твой сонъ остаться долженъ
             Лишь сломъ простымъ! О, милосердый Богъ!
             Какъ я скажу?...
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                 А что сказать ты хочешь.
             Мой милый братъ?
  
                                 БЕРНАРДО.
  
                                 О, не смотри, сестра,
             Спокойно такъ и счастливо! При мысли
             О томъ, что я пришолъ тебѣ сказать.
             Душа моя готова разорваться.
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Вотъ видишь, ты довёлъ меня до слёзъ...
             Дитя моё, какъ будешь ты несчастенъ.
             Безпомощенъ, когда меня не станетъ!
             Ну, что же ты имѣешь мнѣ сказать?
  
                                 БЕРНАРДО.
  
             Они во всёмъ сознались... Дольше пытку
             Переносить имъ не хватило силъ.
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Сознались! А! Да развѣ сознаваться
             Имъ было въ чёмъ? Нѣтъ, вѣрно чтобъ польстить
             Мучителямъ своимъ, они сказали
             Постыдную, преступнѣйшую ложь!
             Какъ! и они себя назвать рѣшилась
             Преступными? О, чистый, бѣлый ликъ
             Невинности! и ты скрываться долженъ
             Подъ маскою виновности, и всё,
             Что есть въ тебѣ высокаго, святого,
             Таить отъ всѣхъ незнающихъ тебя!

Входитъ судья; за нимъ стража вводитъ Лукрецію и Джіакомо.

  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             О, низкія и жалкія созданья!
             Изъ за того, чтобъ нѣсколько минутъ
             Мученій злыхъ избавиться -- мученій.
             Которыя, вѣдь, смертны точно такъ,
             Какъ ими же терзаемое тѣло --
             Рѣшились вы стереть съ лица земли
             Столѣтія блестящаго наличья
             И превратить въ насмѣшку, въ звукъ пустой
             Ту вѣчную, незыблемую славу.
             Что высоко, какъ солнце, вознеслась
             Надъ призракомъ земной, непрочной славы!
             Вамъ хочется, чтобъ привязали насъ
             Къ ногамъ коней и бѣшено тащили
             По улицахъ; чтобъ наши волоса
             И грязь и пыль тѣхъ улицъ замѣтали;
             Чтобъ грубая, безчувственная чернь
             На нашъ позорь стекалась любоваться
             Изъ всѣхъ домовъ, театровъ и церквей-
             Вамъ хочется, чтобъ вѣтреная масса
             Проклятія иль вялыя слова
             Участія обиднаго кидала
             На трупъ живой въ тотъ часъ, какъ будемъ мм
             Въ ней проходить, чтобъ больше не вернуться.
             И оставлять, какъ память о себѣ,
             Отчаянье, позоръ, и кровь, и ужасъ!
             О, ты, о ты, въ комъ сирота нашла,
             Вторую мать -- не убывай, родная.
             Своё дитя! Не допусти её
             Пасть жертвою неслыханныхъ страданіи!
             А ты, мой братъ, со мною вмѣстѣ лягъ
             Модъ колесо -- -и будемъ въ этой пыткѣ
             Безмолвствовать, какъ тѣло мертвеца!
             Мы скоро тамъ найдёмъ покой, какъ въ гробѣ...
             Боязнію исторгнутая ложь
             Одна придать способна ужасъ пыткѣ!
  
                                 ДЖІАКОМО.
  
             О, и тебя заставитъ наконецъ
             Она сказать всю истину! Сознайся
             Въ своей винѣ, изъ состраданья къ намъ.
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
             О, милая, сознайся! Дай скорѣе
             Намъ умереть! А послѣ смерти мы
             Судью найдемъ въ Создателѣ, не въ людяхъ;
             Онъ сжалится надъ нами.
  
                                 БЕРНАРДО.
  
                                           О, сестра
             Любезная, коль это точно правда.
             Сознайся имъ -- а послѣ папа васъ
             Простить и всё уладится
  
                                 СУДЬЯ.
  
                                           Сознайтесь.
             Иль мы такой подвергнемъ пыткѣ васъ,
             Что...
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                       Пыткѣ? Нѣтъ, ужь лучше превратите
             Вы колесо своё въ веретено;
             Пытайте пса, чтобъ вынудитъ признанье.
             Что лилъ онъ кровь пролитую его
             Хозяиномъ -- да, пса терзайте пыткой,
             Но не меня! Мои мученья -- всѣ
             Въ моёмъ умѣ и въ сердцѣ, въ самомъ тайномъ
             Убѣжище души моей; она
             Рыдаетъ вся слезами жгучей жолчи
             При мысли той, что въ этомъ мірѣ зломъ.
             Гдѣ всюду ложь, мои родные также
             Себѣ самимъ рѣшились измѣнить:
             При мысли той, что я всю жизни страдала
             И съ ней теперь, страдая, разстаюсь;
             Что я суда правдиваго не вижу
             Ни на землѣ, ни на небѣ; что ты,
             Стоящій здѣсь -- тиранъ, а эти люди --
             Твои рабы. Вотъ муки у меня
             Отвѣтъ на всё способные исторгнуть.
             Что хочешь ты услышать отъ меня?
  
                                 СУДЬЯ.
  
             Виновна ты, иль нѣтъ, въ отцеубійствѣ?
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Не хочешь ли ты лучше обвинить
             Верховнаго Судью всего мірского
             За то, что онъ свершиться допустилъ
             Тому, что мнѣ нею душу истерзало
             И этому поступку послѣ долъ
             Одинъ исходъ, который называешь
             Ты смертію отца? Но съ-этихъ-поръ
             Ты говорить всё можешь, что желаешь --
             Я ничего не стану отрицать.
             Хотите вы, чтобъ было такъ -- пусть будетъ;
             На этомъ всё покончится. Теперь
             Вы можете неё дѣлать, что хотите,
             А изъ меня ни слова больше вы
             Не вырвете какой угодно пыткой.
  
                                 СУДЬЯ.
  
             Довольно съ насъ и этихъ словъ, хотя
             Въ нихъ нѣтъ ещё признанія прямого.
             Теперь пока послѣдній приговоръ
             Произнесутъ -- никто не долженъ съ ними
             Въ сношеньяхъ быть. Васъ, молодой синьоръ.
             Я попрошу сейчасъ же удалиться.
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             О, Боже мой! Оставьте мнѣ его!
  
                                 СУДЬЯ.
  
             Обязанность свою исполни, стража!
  
                       БЕРНАРДО (обнимая Беатриче),
  
             Такъ тѣло вы хотите разлучить
             Съ его душой?
  
                                 СУДЬЯ.
  
                                 То дѣло палача.

(Уходятъ, кромѣ Лукреціи, Беатриче и Джіакомо.)

  
                                 ДЖІАКОМО.
  
             Сознался я! Ужели это правда?
             Ужели всё погибло и нигдѣ
             Надежды вамъ, всхода не осталось?
             О, злой языкъ, ты погубилъ меня!
             Зачѣмъ тебя не вырвалъ я изъ горла
             И не швырнулъ собакамъ? Умертвить
             Сперва отца и послѣ гнусно видать
             Сестру -- обречь погибели её,
             Которая въ преступномъ, норномъ мірѣ
             Одна изъ всѣхъ невинна и чиста!
             Жена моя! малютки дорогія!...
             Покинуты, безпомощны... Отецъ,
             Создатель мой! даёшь ли ты прощенье
             Преступнику, когда его душа.
             Какъ здѣсь моя, отъ мукъ на части рвется?

(Закрываетъ лицо руками и плачешь.)

  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
             Дитя моё! какъ страшно это всё
             Окончилось! Зачѣмъ я признавалась?
             Зачѣмъ, зачѣмъ я пыткѣ поддалась?
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
             Поступокъ вашъ былъ слабостью; но плакать
             О сдѣланномъ -- вѣдь значитъ поступать
             Ещё слабѣй. Отрите эти слёзы.
             Какъ видно, Богъ, который впалъ мои
             Страданія, и въ нашемъ смѣломъ дѣлѣ
             Явилъ свой гнѣвъ -- теперь покинулъ насъ:
             Но это намъ лишь кажется, и думать
             Мы не должны, что онъ караетъ насъ.
             Братъ, сядь ко мнѣ поближе; дай мнѣ руку.
             Ты прежде былъ душою твёрдъ и смѣлъ.
             Пріободрись! О, матушка родная.
             Склонись ко мнѣ въ колѣни головой
             И задремать немного постарайся!
             Твои глаза совсѣмъ утомлены
             Безсонницей и скорбью безъисходной.
             Поди ко мнѣ: я пѣсенку тебѣ
             Спою. Ола не изъ весёлыхъ пѣсней,
             Но вмѣстѣ съ тѣмъ и не совсѣмъ грустна.
             Поди же, я ягъ. Вотъ такъ. Не позабыла ль
             Я словъ ея? Нѣтъ, помню. О, они
             Печальнѣе, чѣмъ я воображала!

(Поётъ.)

             О, мой коварный другъ! Улыбкой иль слезою
             Меня проводишь ты, когда свои глаза
             Навѣки я сомкну? Для трупа подъ землёю
             Не всё ль равно: улыбка илъ слеза?
             Прощай! Послушай; что-то тамъ.
             Какъ-будто глухо шепчетъ намъ!
             Въ улыбкѣ у тебя, о милый мой -- змѣя;
             Въ слезахъ твоихъ, мой другъ, отраву слышу я.
             О, сонь! когда бы смерть была, какъ ты, отрадна
             Иль если бъ ты давалъ забвенье навсегда -
             Усталые глаза сомкнула бы я жадно,
             Чтобъ но вставать для жизни никогда!
             О, міръ, прости! Но слышишь звонъ
             Колоколовъ? Какъ грустенъ онъ!
             Онъ говорить, что мы должны разстаться, другъ.
             Съ душой исполненной и радости и мукъ!
  
                       СЦЕНА IV.
                       БЕАТРИЧЕ.
  
             О, кардиналъ, я даже опасаться
             Боюсь, что ты приносишь намъ отказъ
             Въ прощеніи.
  
                                 КАМИЛЛО.
  
                       Пусть Богъ къ молитвамъ папы
             Не будетъ такъ неумолимъ и строгъ,
             Какъ онъ -- къ моимъ моленіямъ. Вотъ смертный
             Вамъ приговоръ.
  
                       БЕАТРИЧЕ (съ дикимъ отчаяньемъ/.
  
                                 О, Боже! умереть
             Внезапно такъ! въ такихъ цвѣтущихъ лѣтахъ
             Сойти въ сырой, холодный мрачный гробъ --
             Пріютъ червей! Тѣснѣйшее пространство
             Избрать себѣ жилищемъ! Никогда
             Не видѣть свѣта ласковаго солнца
             И не слыхать весёлыхъ голосовъ
             Живыхъ существъ; всё потерять... Ужасно!
             И сдѣлаться ничѣмъ, иль... Чѣмъ?... Кто я?
             О, Господи, не дай мнѣ но мѣшаться!
             Прости мнѣ мысль безумную мою:
             Что если тамъ, въ широкомъ, мрачномъ мірѣ,
             Лимонномъ звѣздъ, бездонномъ и пустомъ --
             Нѣтъ ни земли, ни Господа, ни неба?
             Что если въ нёмъ живётъ лишь мой отецъ
             И буду я его дыханьемъ, взглядомъ
             И голосомъ вездѣ окружена.
             И станетъ онъ въ моей умершей жизни
             И воздухомъ и свѣтомъ? Что, когда
             По временамъ, въ томъ образѣ, въ которомъ
             Онъ гналъ меня и мучилъ на землѣ,
             Почтенными сѣдинами прикрытый,
             Ко мнѣ дрожа, вновь будетъ подходить,
             Хватать меня и устремлять спой взоръ
             Въ мои глаза, и къ низу, къ низу, къ низу
             Тащить меня? Вѣдь, былъ же онъ одинъ
             И всемогущь и вездѣсущъ на свѣтѣ.
             Да и теперь, когда ужь умеръ онъ,
             Всё духъ его живётъ во всёмъ, что дышетъ --
             Живётъ, и мнѣ и всѣмъ моимъ несётъ,
             Отчаянье и смерть и посрамленье!
             Ещё никто изъ царства смерти въ міръ
             Не приходилъ, чтобъ тамошнимъ законамъ
             Учить людей -- законамъ, можетъ быть,
             Неправѣднымъ, какъ тѣ, что насъ уносятъ...
             Куда, куда?
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
                                 Надѣйся на любовь
             Создателя и вѣруй въ обѣщанье
             Спасителя: до вечера ещё
             Мы внидемъ въ рай.
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                 Спокойствіе вернулось
             Опять ко мнѣ. Чтобъ ни было теперь --
             Уныніе не овладѣетъ мною.
             Но всё-таки, не знаю почему,
             Отъ вашихъ словъ я точно холодѣю.
             Какъ холодно, фальшиво, скучно неё
             Мнѣ кажется! Не разъ незаслужонно
             Страдала я; съ дней дѣтства моего
             Отторгнута была отъ жизни, свѣта,
             Святой любви. Вы правы, говоря,
             Что я должна надѣяться на Бога.
             Да, на Него надѣюсь я, въ Него
             Я вѣрую. Ни на кого другого
             Надежды нѣтъ. Но отчего же всё
             Моя душа холодной остаётся?

(Во время этого монолога, Джіакомо разговаривалъ въ глубинѣ сцены съ Камилло; по окончаніи его, Камилло уходитъ, а Джіакомо выходитъ на авансцену.)

  
                                 ДЖІАКОМО.
  
             О, мать, сестра -- сказать ли новость вамъ?
             Бернардо нашъ пошолъ недавно къ папѣ
             Вымаливать прощеніе.
  
                                 ЛУКРЕЦІЯ.
  
                                           Дитя,
             Быть-можетъ онъ успѣетъ... Намъ позволятъ
             Не умереть и долго будемъ мы
             Разсказывать объ этихъ всѣхъ страданьяхъ...
             Какая мысль! Ахъ въ сердцѣ слышу я
             Какъ-будто бы потоки тёплой крови.
  
                                 БЕАТРИЧЕ,
  
             А, между-тѣмъ, чрезъ нѣсколько минутъ
             И кровь твоя, и сердце охладѣютъ...
             Брось эту мысль! Надежда хуже, злѣй
             Отчаянья и истязаній смерти!
             Смягчай морозъ, готовый истребить
             Цвѣтокъ земли; смягчай землетрясенье,
             Когда оно проснётся, и подъ нимъ
             Дрожитъ большой, свободный, сильный городъ;
             Смягчай чуму, летящую какъ вихрь,
             И голодъ злой, и бѣшеное море;
             Всё, всё смягчай -- по только не людей,
             Холодныхъ, злыхъ, бездушныхъ формалистовъ --
             Правдивѣйшихъ созданій на словахъ
             И Каиновъ на дѣлѣ! Нѣтъ, родная.
             Брось эту мысль; мы умереть должны:
             Ужь такова награда чистой жизни!
             Смерть лечитъ насъ отъ самыхъ страшныхъ мукъ.
             И между-тѣмъ, какъ наши всѣ убійцы
             Живутъ себѣ спокойно на землѣ,
             А чёрствые, безчувственные люди,
             Сквозь этотъ міръ страданія и слёзъ
             Съ улыбкою идутъ на встрѣчу смерти,
             Какъ-будто бы встрѣчая жизни сонъ --
             Мы съ искреннимъ и страннымъ наслажденьемъ
             Открытый гробъ привѣтствовать должны.
             Смерть мрачная, я жду тебя! Скорѣе
             Возьми меня въ объятія, къ груди
             Прижми какъ мать и пѣснью колыбельной
             Навѣй мнѣ сонъ -- твой непробудный сонь!
             А вы -- вы всѣ живущіе живите,
             Покорные, подвластные другимъ,
             Какъ нѣкогда и мы существовали.
             Мы. въ этотъ мигъ...
  
                                 ВЕРНАРДО (вбѣгая).
  
                                 О, ужасъ! тщётно всё --
             Рыданія, моленья и надежды!
             Служители суровой смерти ждутъ
             Тамъ у дверей... Мнѣ кажется, замѣтилъ
             Я на лицѣ у одною изъ нихъ
             Какъ-будто кровь... О, скоро обагрится
             Онъ кровно всѣхъ, кто только дорогъ мнѣ;
             И черезъ мигъ, какъ воду дождевую,
             Её сотрётъ... О миръ! о жизнь! меня
             Сокройте вы, навѣки истребите!
             Нѣтъ силъ смотрѣть какъ въ дребезги летитъ
             То зеркало невинности чистѣйшей,
             Въ которое, съ любовію глядясь,
             Я дѣлался и добрымъ и счастливымъ!
             Смотрѣть, какъ въ гробъ ложишься, гаснешь ты --
             Ты, жизни свѣтъ, ты, ангелъ -- Беатриче,
             Бросавшая прелестный свѣтъ на всё:
             На что твой взглядъ прелестный обращался!
             Нѣтъ силъ, нѣтъ силъ подумать, что когда
             Скажу: "сестра!" -- "сестры ты не имѣешь"
             Отвѣтить мнѣ. И ты, о мать моя,
             Ты, чья любовь насъ всѣхъ соединяла --
             И ты умрёшь! Порвётся эта связь
             Прекрасная!

Входятъ Камилло и стража.

  
                                 БЕРНАРДО.
  
                                 Они идутъ! О, дай же
             Въ послѣдній разъ прильнуть къ твоимъ губамъ,
             Пока онѣ ещё не побѣлѣли,
             Пока ещё ихъ холодъ не покрылъ.
             Скажи: "прости!" пока ее заглушила
             Навѣки смерть прекрасный голосъ твой!
             Сестра, сестра! Позволь его услышать
             Ещё хоть разъ!
  
                                 БЕАТРИЧЕ.
  
                                 Прощай, мой милый братъ!
             Объ участи плачевной нашей думай
             Ты съ кроткою печалью, какъ теперь,
             И мыслями и чувствами благими
             Свою тоску старайся облегчать.
             Свершай сбой путь не въ гнѣвѣ и проклятьяхъ.
             Свершай его въ терпѣньи и слезахъ.
             Ещё одно, дитя моё запомни:
             Всегда, всегда будь вѣренъ той любви,
             Которую ты къ намъ теперь питаешь,
             Той честности, которую всегда
             Хранила я ненарушимо, свято,
             Хоть суждено мнѣ было скрыть её
             Подъ тучею позора и убійства!
             Будь вѣренъ ей! Пусть злые языки
             Наносятъ мнѣ жестокіе удары,
             Пусть на твоёмъ невинномъ, чистомъ лбу
             Стоитъ клеймомъ позорнымъ наше имя,
             Пусть на него въ присутствіи твоёмъ
             Насмѣшливо указываютъ люди --
             Ты всё сноси, не шли проклятій тѣмъ,
             Кто, можетъ-быть, тебя въ могилѣ любитъ.
             Тогда и ты умрёшь, какъ я умру --
             Не преклонясь предъ муками и страхомъ.
             Прости, мой братъ! Прости, прости, прости!
                                                                         П. Вейнбергъ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru