Lib.ru/Классика: Шенрок Владимир Иванович. К вопросу о втором томе "Мертвых Душ"

Починъ. Сборникъ общества любителей Россійской Словесности на 1895 годъ.

Москва. Литографія Высочайше утвержденнаго "Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла". Москва, Чистые пруды, соб. домъ. 1895.

Къ вопросу о второмъ томѣ "Мертвыхъ Душъ".

Исторія второго тома "Мертвыхъ Душъ" является самымъ труднымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и весьма любопытнымъ вопросомъ при изученіи творчества Гоголя. Трудъ остался недовершеннымъ и далеко не все сохранилось даже изъ того, что было уже написано и обработано авторомъ; тѣмъ менѣе можно дѣлать увѣренныя заключенія о дальнѣйшемъ, предположенномъ, содержаніи конца второго и обо всемъ третьемъ томѣ "Мертвыхъ Душъ", такъ какъ здѣсь мы имѣемъ дѣло съ тѣмъ, что было и осталось тайной для самого автора. Благодаря всему этому многое въ "Мертвыхъ Душахъ" будетъ представлять, конечно, вѣчную загадку. Намъ кажется, однако, не лишнимъ указать нѣсколько новыхъ соображеній, на которыя можетъ навести внимательное изученіе дошедшихъ до насъ обломковъ знаменитой поэмы.

------

Чтобы облегчить себѣ разборъ второго тома "Мертвыхъ Душъ", бросимъ сперва взглядъ на особенности, отличающія его отъ перваго тома.

Прежде всего, какъ извѣстно, содержанію второго тома даетъ особую окраску проникающая его тенденція въ духѣ позднѣйшихъ взглядовъ Гоголя: тогда какъ въ первомъ томѣ передъ нашими глазами поочередно проходятъ заботливые и безпечные помѣщики-хозяева, опытные и неумѣлые,-- во второмъ каждый изъ нихъ изображается сверхъ того искуснымъ или неискуснымъ не только въ хозяйствѣ, но и въ наукѣ жизни" (причемъ обыкновенно по мѣрѣ усиленія тенденціи блѣднѣютъ художественныя достоинства и краски произведенія). Эта теорія всецѣло переноситъ насъ въ новую стадію гоголевскаго творчества; она сильно напоминаетъ "Переписку съ друзьями", сочиненіе, порожденное, очевидно, болѣзненнымъ настроеніемъ и узкимъ взглядомъ на жизнь, получившими здѣсь блѣдное выраженіе въ эпизодѣ объ Александрѣ Петровичѣ, который именно и является однимъ изъ "учителей жизни". Г. Чижовъ въ своей статьѣ "Послѣдніе годы Гоголя" справедливо замѣчаетъ: "Эта наука жизни -- очевидно, та самая наука, которая преподана Гоголемъ въ его "Перепискѣ", я учила сочетать искусство практической наживы съ бездѣятельностью мысли, подчиняющейся внѣшнему авторитету". {"Вѣстникъ Европы", 1872, VII, стр. 433.} Желая теперь изобразить идеальныхъ людей вродѣ Костанжогло, Гоголь ставитъ на противоположной сторонѣ уже не распущенныхъ мечтателей или кутилъ, противопоставленныхъ въ первомъ томѣ помѣщикамъ-скопидомамъ,-- по временно опустившихся слабовольныхъ людей, способныхъ возродиться къ иной, лучшей жизни. Такимъ образомъ съ матеріальной почвы дѣло переносится на почву нравственную.

Затѣмъ мѣстами проглядываетъ другая тенденція -- поставить выше теоретическаго образованія практическое познаніе русскаго человѣка. Для Гоголя всегда огромное значеніе имѣлъ вопросъ о разумномъ и ложномъ воспитаніи, самымъ кореннымъ образомъ связанный, по его убѣжденію, съ правильнымъ руководствомъ національныхъ особенностей воспитанниковъ. Такъ и въ каждомъ изъ изображенныхъ имъ во второмъ томѣ безпутныхъ людей таятся болѣе или менѣе богатыя силы, принадлежащія вообще русскому народу, но часто пропадающія отъ недостатка хорошо направленной воспитаніемъ собственной воли и отсутствія энергичнаго посторонняго вліянія. На Хлобуевѣ Гоголь особенно хотѣлъ дать почувствовать читателямъ, какъ много хорошихъ русскихъ силъ гибнетъ отъ вялаго и соннаго отношенія къ жизни. Хлобуевъ далеко не лишенъ привлекательныхъ нравственныхъ задатковъ, а мѣстами положительно располагаетъ къ себѣ своей честностью и необыкновенной добротой. Онъ превосходно понимаетъ чужіе недостатки и обнаруживаетъ вообще большую остроту и мѣткость сужденія, но становится способнымъ на что-нибудь полезное только послѣ того, какъ Муразовъ отыскалъ и указалъ ему занятіе. На новомъ пути онъ проявитъ уже на дѣлѣ свои недюжинныя способности и чудную душу; пока, въ переходномъ фазисѣ его духовнаго развитія, Гоголь заставляетъ его читать въ тяжелыя минуты "житія страдальцевъ и тружениковъ, воспитавшихъ духъ свой превыше страданій и несчастій".

Съ другой стороны при изображеніи Костанжогло Гоголь руководился своимъ всегдашнимъ убѣжденіемъ въ преимуществахъ близкой къ природѣ сельской жизни передъ искусственной, городской. Извѣстно, что лично о себѣ Гоголь сознавалъ и не разъ высказывалъ, что онъ не рожденъ быть помѣщикомъ и хозяиномъ {"Сочиненія и письма Гоголя", т. V, стр. 362--363.}; но это не мѣшало ему всегда высоко ставить занятія сельскимъ хозяйствомъ. Еще въ 1829 г. онъ писалъ матери: "Что за счастье дослужиться въ пятьдесятъ лѣтъ до какого-нибудь статскаго совѣтника, пользоваться жалованьемъ, едва стоющимъ себя содержать прилично, и не имѣть силы принести на копѣйку добра человѣчеству! Смѣшны мнѣ очень петербургскіе молодые люди: они безпрестанно кричатъ, что они служатъ совершенно не для чиновъ и не для того, чтобы выслужиться. Спросите же только ихъ, для чего они служатъ,-- они не будутъ сами въ состояніи сказать: такъ, для того, чтобы не сидѣть дома и не бить баклуши. Еще глупѣе тѣ, которые оставляютъ отдаленныя провинціи, гдѣ имѣютъ помѣстья, гдѣ могли бы бытъ хорошими хозяевами и принести несравненно больше пользы, или, если уже дворянину непремѣнно нужно служить,служили бы въ своихъ провинціяхъ: такъ нѣтъ! Надо потаскаться въ Петербургѣ, гдѣ мало того, что ничего не получатъ, но сколько еще перетаскаютъ денегъ изъ дому, которыя здѣсь истребляются непримѣтно въ большомъ количествѣ". {Отрывокъ изъ письма къ матери отъ 24 іюля 1829 г., еще не бывшій въ печати.} Косвеннымъ образомъ Гоголь высказалъ или подразумѣвалъ ту же самую мысль о преимуществахъ скромныхъ, но полезныхъ занятій сельскимъ хозяйствомъ передъ пустой свѣтской жизнью и въ извѣстномъ небольшомъ лирическомъ отступленіи при сравненіи Коробочки съ ея сестрой -- аристократкой. Но всего опредѣленнѣе онъ высказалъ этотъ взглядъ однажды въ письмѣ къ матери, гдѣ онъ прямо говорилъ, что умѣть хорошо управлять имѣніемъ "важнѣе всѣхъ прочихъ знаній, которыя обыкновенно служатъ только для гостиныхъ и для наружнаго блеска". {Соч. и письма Гоголя, т. V, стр. 429.} Наконецъ въ 1841 г. Гоголь писалъ своему другу Данилевскому: "оглянись вокругъ себя и протри глаза. Неужели до сихъ поръ не видишь ты, во сколько разъ кругъ дѣйствія въ Семеренькахъ можетъ быть выше всякой должности и ничтожно видной жизни, со всѣми удобствами и блестящими комфортами! Неужели до сихъ поръ ни разу не пришло тебѣ въ умъ, что у тебя цѣлая область въ управленіи, что здѣсь, имѣя одну только крупицу, ничтожную крупицу ума и сколько-нибудь занявшись, можно произвести много для себя внѣшняго и еще болѣе для себя внутренняго". {Тамъ же, стр. 447--448.} Въ поэмѣ тѣ же мысли приписываются Тентентикову: "Я помѣщикъ; званье это не бездѣльно. Если я позабочусь о сохраненіи, сбереженіи и улучшеніи ввѣренныхъ мнѣ людей, чѣмъ моя служба будетъ хуже службы какого-нибудь начальника отдѣленія?" {Соч. Гоголя, изд. X, т. III, стр. 290.} Но то, что не удалось осуществить неумѣлому Тентетникову, пришлось, какъ извѣстно, по силамъ и составило задачу жизни Костанжогло...

Кажется, женитьба на Уленькѣ и возвращеніе къ дѣятельной жизни должны были произвести въ томъ же благотворномъ направленіи переворотъ и въ Тентетниковѣ. Но уже, безъ всякаго сомнѣнія, мы замѣчаемъ существенную разницу въ отношеніи самого героя поэмы: во второмъ томѣ онъ все больше склоняется къ мысли сдѣлаться уже не фиктивнымъ, а настоящимъ помѣщикомъ, и постепенно начинаетъ входить во вкусъ деревенской жизни. Это проходитъ красной нитью черезъ весь второй томъ. Авторъ какъ будто постепенно подготовляетъ, на протяженіи всего тома, нравственное возрожденіе Чичикова, которое должно было дать содержаніе послѣдней части произведенія, гдѣ бывшему покупщику мертвыхъ душъ предстояло отрѣшиться отъ ложныхъ приманокъ искусственной жизни и предаться наслажденію уже честнымъ трудомъ въ собственной деревнѣ. Во второмъ томѣ начинаетъ замѣтно обозначаться это новое настроеніе Чичикова, усиленіе котораго каждый разъ сопровождается искреннимъ желаніемъ его исправиться и возродиться къ новой жизни, тогда какъ наоборотъ, во всѣхъ случаяхъ, когда добрые инстинкты снова заглушаются въ немъ дурными, деревня и мирная жизнь начинаютъ рисоваться Чичикову блѣднѣе.

Въ связи съ указаннымъ находится и еще одно важное различіе между первымъ и вторымъ томомъ "Мертвыхъ Душъ": въ послѣднемъ изображеніе главнаго героя въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, уступая побочнымъ тенденціознымъ цѣлямъ автора, отодвигается уже на менѣе видный планъ, а вмѣстѣ съ нимъ -- и мертвыя души, которыя являются здѣсь на сцену значительно рѣже. Въ противоположность первому тому, гдѣ Чичиковъ постоянно находится въ дорогѣ, а жизнь помѣщиковъ и чиновниковъ изображается ровно настолько, насколько она раскрывалась наблюдательному взору героя,-- во второмъ авторъ гораздо подробнѣе и обстоятельнѣе вводитъ насъ въ сферу внутренней жизни каждаго новаго лица, описывая, независимо отъ впечатлѣній героя, предшествующую жизнь помѣщиковъ, ихъ привычки и знакомства. Мѣсто дѣловыхъ разговоровъ о мертвыхъ душахъ заступаютъ здѣсь простыя застольныя бесѣды, очень живыя и любопытныя, но уже не всегда имѣющія прямое отношеніе къ основной темѣ произведенія. Кромѣ того, вообще говоря, во второмъ томѣ уже не столько изображаются измѣнчивыя дорожныя впечатлѣнія, сколько мирныя и опредѣленныя картины деревенской жизни, выступающія здѣсь впервые на самый видный планъ, тогда какъ въ первомъ томѣ преимущественно описываются или дорога, или торгъ мертвыми душами, или же городъ и его чиновники, его мужское и дамское общество. Въ первомъ томѣ маршруты Чичикова опредѣляются обыкновенно заранѣе намѣченной цѣлью и сдѣланными во городѣ знакомствами, а также отчасти случайными причинами; во второмъ -- случайныя обстоятельства играютъ уже главную роль, и притомъ разсказъ вездѣ расположенъ такъ, что каждая поѣздка Чичикова раскрываетъ передъ читателемъ взаимныя отношенія нѣсколькихъ лицъ, вводя его постоянно въ новую небольшую группу помѣщиковъ, связанныхъ между собою знакомствомъ, родствомъ или дружбой. Дальнѣйшій путь обыкновенно обусловливается какой-нибудь случайной встрѣчей или неожиданнымъ поводомъ въ разговорѣ къ новой поѣздкѣ. Это мы видимъ съ самаго начала второго тома, который, какъ извѣстно, въ виду естественныхъ художественныхъ соображеній, требовавшихъ разнообразія повѣствовательныхъ пріемовъ, открывается описаніемъ усадьбы Тентетникова, а потомъ уже отношенія къ Тентетникову вовлекаютъ Чичикова въ цѣлый рядъ новыхъ знакомствъ. Въ предыдущей части разсказъ всюду сопровождалъ Чичикова и постоянно слѣдилъ за его разъѣздами по губерніи; здѣсь сначала изображено новое поприще его дѣятельности, его будущее мѣстопребываніе въ теченіе почти цѣлой весны, и затѣмъ уже является вторично на сцену самый герой.

Если въ первомъ томѣ мы постоянно видимъ Чичикова въ дорогѣ, въ движеніи, то во второмъ -- этотъ пріемъ изображенія удержанъ лишь въ самой ограниченной степени, и притомъ тамъ, гдѣ онъ сохраненъ, повторяются всѣ извѣстныя намъ особенности перваго тома, отчасти даже въ параллельной послѣдовательности: сперва поѣздка къ Тентетникову; затѣмъ какъ въ первомъ томѣ -- къ Манилову, такъ здѣсь отъ Тентетникова къ Бетрищеву: далѣе -- по ошибкѣ кучера -- Чичиковъ попадаетъ отъ Бетрищева къ Пѣтуху, какъ прежде отъ Манилова къ Коробочкѣ; потомъ слѣдуетъ случайная встрѣча съ Платоновымъ, какъ прежде съ Ноздревымъ, и проч. Кромѣ того, какъ вѣрно замѣтилъ еще въ пятидесятыхъ годахъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" Н. Д. Мизко, дѣйствующія лица второго тома "по творческому замыслу равносильны глубокимъ типамъ первой части, съ которыми имѣютъ даже кровное родство; такъ Тентетниковъ напоминаетъ Манилова, Платоновъ Межуева, равно какъ Пѣтухъ -- Собакевича, Хлобуевъ -- Ноздрева".

Наконецъ, какъ мы упоминали, Гоголь вездѣ во второмъ томѣ ставитъ практическую науку жизни выше теоретическаго образованія. Послѣднее клеймится имъ, гдѣ только можно: оно выставляется на позоръ въ извѣстномъ карикатурномъ намекѣ на Грановскаго, но особенно въ совершенно неестественномъ и ярко тенденціозномъ изображеніи Кошкарева. Это можно видѣть особенно въ преднамѣренномъ контрастѣ при изображеніи взглядовъ на народное образованіе и на науку у Костанжогло и Кошкарева; послѣдній полагаетъ, напримѣръ, что для того, чтобы "бороться съ невѣжествомъ русскаго мужика, нужно одѣть его въ нѣмецкіе штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человѣка {Соч. Гог., изд. X, т. III, стр. 341.}"; онъ жалуется, что бабъ, несмотря на всѣ усилія, онъ до сихъ поръ не могъ заставить надѣть корсетъ, тогда какъ въ Германіи, гдѣ онъ стоялъ съ полкомъ въ 14-мъ году, дочь мельника умѣла даже играть на фортепіано, говорила по-французски и дѣлала книксены {Тамъ-же.}. Очевидно, изображеніе карикатурныхъ требованій университетскаго образованія отъ простого писаря, и особенно нелѣпаго пристрастія Кошкарева къ бумажному производству не достигаетъ цѣли, потому что Кошкаревъ не можетъ быть разсматриваемъ какъ типъ; это просто психопатъ -- и ничего больше. Рисовать такія уродливыя личности можно только ради какой-нибудь задней цѣли. Важно здѣсь, что Гоголь хотѣлъ изобразить Кошкарева человѣкомъ слѣдящимъ, или, по меньшей мѣрѣ, имѣющимъ претензію слѣдить за наукой, и смѣшнымъ выставляется уже не только самъ Кошкаревъ, но также и тѣ книги въ его библіотекѣ, которыя носятъ такія чудовищныя заглавія, какъ напр. "Предуготовительное вступленіе къ теоріи мышленія въ ихъ общности, совокупности и въ примѣненіи къ уразумѣнію органическихъ началъ обоюднаго раздвоенья общественной производительности {Тамъ-же, стр. 344.}" -- гдѣ встрѣчаются на каждомъ шагу такія слова, какъ развитіе, абстракція, замкнутость, сомкнутость и чортъ знаетъ что такое". Здѣсь ясно проглядываетъ затаенная мысль, что не только книги были выбраны неудачно или что хозяинъ не умѣлъ ими пользоваться, но и что вообще Кошкаревъ хватилъ черезчуръ, выписывая "книги по всѣмъ частямъ: по части лѣсоводства, скотоводства, свиноводства, садоводства, тысячи всякихъ журналовъ, представлявшихъ самыя позднѣйшія развитія и усовершенствованія по коннозаводству и естественнымъ наукамъ". Напротивъ, Констанжогло, учившійся, несобственному сознанію, на мѣдныя деньги, совершаетъ якобы чудеса безъ помощи наукъ и является какимъ-то чудомъ -- "всезнаемъ" -- лишь по одной рутинной практикѣ. Важно наконецъ, что устами Костанжогло авторъ негодуетъ противъ того, что люди, подобные Кошкареву, "завели конторы и присутствія, и управителей, и мануфактуры, и фабрики, и школы, и коммисію, и чортъ ихъ знаетъ что такое {Тамъ же, стр. 346.}". Всѣхъ людей, заботящихся о народномъ образованіи и развитіи фабрикъ и мануфактуръ, Гоголь признаетъ одинаково Донъ Кихотами. "А вотъ другой Донъ Кихотъ просвѣщенія завелъ школы {Тамъ же, стр. 348.}". Здѣсь особенно наглядно сказалось вредное вліяніе идей "Переписки съ друзьями" на творчество Гоголя, причемъ, конечно, всего прискорбнѣе не ошибочные взгляды его, но пренебреженіе ради нихъ художественной правдой. "Учить мужика грамотѣ затѣмъ, чтобы доставить ему возможность читать пустыя книжонки, которыя издаютъ для народа европейскіе человѣколюбцы, есть дѣйствительно вздоръ {Тамъ же, IV, стр. 121.}", говоритъ онъ уже прямо отъ своего лица въ "Перепискѣ съ друзьями". Размышленіе же Чичикова о томъ, что у мужика нѣтъ времени для чтенія, вложено имъ въ уста Чичикова: "ну, врядъ ли выберется такое время. Вотъ я выучился грамотѣ, а графиня Лавальеръ до сихъ поръ еще не прочитана". Гоголь явно иронизируетъ также надъ желаніемъ Кошкарева, "чтобы крестьянинъ могъ читать книгу о громовыхъ отводахъ". И такъ уже съ третьей главы начинаютъ сильно бить въ глаза фальшивыя тенденціи и пренебреженіе ради нихъ художественной правдой.

II.

Перейдемъ къ обзору частностей.

Изображеніе прошлой жизни Тентетникова въ первой главѣ вышло у Гоголя несоразмѣрно велико, что вовсе не оправдывается ни значеніемъ этой личности въ романѣ, ни общими требованіями плана. Такимъ образомъ мы встрѣчаемъ уже на первыхъ страницахъ тѣ недостатки, въ отношеніи художественнаго распредѣленія частей, которые не могли остаться незамѣченными авторомъ, не совсѣмъ безъ основанія признавшимся даже о первомъ томѣ, что "послѣдняя половина книги обработана меньше первой, что въ ней великіе пропуски, что главныя и важныя обстоятельства сжаты и сокращены, что не столько выступаетъ внутренній духъ всего сочиненія, сколько мечется въ глаза пестрота частей и лоскутность его". Въ виду установленнаго факта позднѣйшаго внесенія въ первую главу всего отдѣла о воспитаніи Тентетникова слѣдуетъ предположить, что новая тенденціозная вставка скорѣе нарушила художественную гармонію цѣлаго и ослабила его достоинства, нежели способствовала болѣе совершенной обработкѣ поэмы. Но проповѣдническія стремленія автора стали брать уже сильный перевѣсъ надъ его художественнымъ тактомъ. Прежде всего чрезвычайно страннымъ представляется то обстоятельство, что Гоголь не связалъ описаніе идеальнаго воспитанія съ изображеніемъ какого-нибудь явившагося у него въ концѣ второго тома положительнаго типа. Зачѣмъ, напримѣръ, нужно было умереть Александру Петровичу, а Тентетникову -- рыдать о томъ, что "не успѣлъ образоваться и окрѣпнуть начинавшій въ немъ строиться высокій внутренній человѣкъ" {Соч. Гоголя, изд. X, т. III, стр. 286.}, и почему не пошелъ въ дѣло даръ Александра Петровича "слышать природу русскаго человѣка и его знаніе языка, которымъ нужно говорить съ нимъ {Тамъ же, стр. 283.}? Намъ казалось бы, что Гоголю для его цѣлей никакъ не слѣдовало упускать случая показать передъ читателями на дѣлѣ, какимъ образомъ "уже въ самыхъ глазахъ необыкновеннаго наставника было что-то говорящее юношѣ впередъ" и какъ "изъ этого воспитанія выходили крѣпыши, обкуренные порохомъ люди", которые были прочны на службѣ и всегда умѣли быть выше непріятностей. Непослѣдовательно было вмѣсто всего этого изобразить Тентетникова какъ разъ съ противоположными качествами, благодаря единственно тому, что послѣдній годъ онъ воспитывался при иныхъ, менѣе благопріятныхъ условіяхъ. Въ виду указанныхъ соображеній мы полагаемъ, что автору предстояло или расширить роль Тентетникова не только въ романѣ вообще, но именно уже во второмъ томѣ, или же перенести страницы объ его воспитаніи въ другое мѣсто, измѣнивъ въ значительной степени планъ цѣлаго разсказа. Послѣднее было бы, конечно, не менѣе трудно, чѣмъ первое, потому что тогда пришлось бы нарушить всю послѣдовательность и связь первыхъ главъ.

Еще любопытнѣе, что въ контрастъ Тентетникову, названному авторомъ "увальнемъ" и "лежебокой", далѣе изображенъ именно Костанжогло, учившійся на мѣдныя деньги и не имѣвшій никакого идеальнаго воспитателя, но тѣмъ не менѣе постигшій въ совершенствѣ именно ту самую "науку жизни", которую преподавалъ Александръ Петровичъ и "которой не удалось попробовать бѣдному Андрею Ивановичу" {Соч. Гоголя, изд. X, т. III, стр. 285.}. Во всякомъ случаѣ, если Александру Петровичу приписывалось умѣнье сказать душѣ русскаго человѣка пробуждающее слово впередъ, то зачѣмъ же было ему умереть и не передать это именно искусство Тентетникову, которое мы видимъ въ концѣ романа въ Муразовѣ? Не противорѣчивъ ли затѣмъ цѣли, какую имѣлъ въ виду авторъ, изображая Александра Петровича и Муразова, слѣдующее восклицаніе: "вѣка проходятъ за вѣками;, полмилліона сидней, увальней и байбаковъ дремлетъ непробудно, и рѣдко рождается на Руси мужъ, умѣющій произносить его, это всемогущее слово" {Тамъ же, стр. 297.}. Несомнѣнно, затѣмъ, что весь отрывокъ объ Александрѣ Петровичѣ своимъ общимъ содержаніемъ и отдѣльными выраженіями о внутреннемъ воспитаніи и "наукѣ жизни" сильно напоминаетъ "Выбранныя мѣста изъ переписки съ друзьями". Такъ, Александръ Петровичъ "высшей степенью ума" называлъ искусство"сохранить посреди какихъ бы то ни было огорченій высокій покой, въ которомъ долженъ пребывать человѣкъ" {Тамъ же, стр. 285.}. Статья "Христіанинъ идетъ впередъ" также признаетъ высшей ступенью ума, или мудростью, умѣнье "возвести душу свою до голубинаго незлобія" {T. IV, стр. 57.}. Далѣе Александръ Петровичъ избралъ изъ наукъ "только тѣ, которыя способны образовать человѣка, гражданина земли своей",-- и, согласно съ этимъ же убѣжденіемъ, Гоголь временъ "переписки съ друзьями" просилъ однажды Шевырева купить для своего племянника книгъ, "которыя могли бы отрока, вступающаго въ юношескій возрастъ, познакомить съ Россіей, какъ то: путешествіе по Россіи, исторія Россіи" {"Соч. и письма Гоголя", т. VI, стр. 435.} и проч. Затѣмъ Александръ Петровичъ знакомилъ своихъ воспитанниковъ со всѣми должностями и ихъ трудностями, и училъ ихъ искать труда и быть довольными всякимъ положеніемъ: тѣ же самыя мысли всюду встрѣчаемъ въ "Перепискѣ съ друзьями". Достаточно сходныхъ чертъ!

Изображая въ лицѣ Александра Петровича идеальнаго воспитателя, Гоголь въ сущности имѣлъ въ виду противопоставить его не только карикатурному Ѳедору Ивановичу, который "за столомъ, для лучшаго вида, разсадилъ всѣхъ по росту, а не по уму, такъ что осламъ доставались лучшіе куски, а умнымъ оглодки", {Соч. Гоголя, изд. X, т. III, стр. 286.} но в вообще противополагалъ его методъ "безцвѣтному, холодному, какъ ледъ, общественному и обманчивому образованію" {Стр. 287.}. Вообще все это мѣсто представляетъ, несомнѣнно, позднѣйшую вставку, особенно если положиться на слова Анненкова о томъ, что второй томъ былъ уже почти готовъ въ первоначальномъ наброскѣ въ 1842 г.: всѣ указанныя идеи сформировались у Гоголя уже въ половинѣ сороковыхъ годовъ.

Вторая половина первой главы, начиная съ пріѣзда Чичикова къ Тентетникову, не носитъ уже слѣдовъ позднѣйшихъ вставокъ въ духѣ "Переписки съ друзьями" и пріемами повѣствованія сильно напоминаетъ первую часть; она, конечно, составляла сперва одно стройное цѣлое съ самымъ началомъ главы. Въ такомъ случаѣ описаніе на первыхъ страницахъ тома прекрасной мѣстности и дивнаго простора, придававшихъ необыкновенную прелесть деревнѣ, имѣло самое тѣсное, непосредственное соотношеніе съ описаніемъ пребыванія въ ней Чичикова и вполнѣ объясняетъ, почему "не разъ, посреди прогулокъ, приходило Чичикову на мысль сдѣлаться когда-нибудь самому, т. е. разумѣется, не теперь, но послѣ, когда обдѣлается главное дѣло и будутъ средства въ рукахъ, сдѣлаться самому мирнымъ владѣльцемъ подобнаго помѣстья" {}. Здѣсь эта новая мечта впервые зарождается въ душѣ Чичикова, но затѣмъ она постоянно и быстро зрѣетъ, что до нѣкоторой степени связано съ дальнѣйшимъ ходомъ разсказа; первоначально же эта связь, не затемняемая посторонними вставками, вѣроятно, должна была выступать еще рельефнѣе; то же должно было, конечно, оказаться и въ окончательной редакціи. Мечта эта присоединяется у Чичикова къ его давнимъ фантазіямъ о "бабенкѣ" и о будущемъ семействѣ. Далѣе въ томъ же порядкѣ, какъ и въ первомъ томѣ, изображается, какъ обжились у Тентетникова Чичиковъ, его прислуга и даже лошади. Послѣ этого Гоголь, отступая отъ прежняго плана по требованіямъ дѣла, замѣчаетъ: "Читатель, можетъ быть, изумляется, что Чичиковъ доселѣ не заикнулся по части извѣстныхъ душъ. Какъ бы не такъ! Павелъ Ивановичъ сталъ очень остороженъ на счетъ этого предмета. Если бы даже пришлось вести дѣло съ дураками круглыми, онъ бы и тутъ не вдругъ его началъ"³).

²) Соч. Гоголя, изд. X, т. III, стр. 306

ў) Тамъ же, стр. 307.

-- 118 --

Мы знаемъ, что такую же осторожность отчасти проявилъ Чичиковъ однажды уже въ первомъ томѣ, когда отъ Ноздрева онъ пріѣхалъ къ Собакевичу и началъ разговоръ съ послѣднимъ очень издалека. Наконецъ въ первую главу введены отношенія Тентетникова къ генералу Бетрищеву и Уленькѣ отчасти для того, чтобы вмѣшательство Чичикова послужило завязкой дальнѣйшаго разсказа и началомъ новой серіи похожденій героя.

Во второй главѣ узелъ разсказа затягивается сложнѣе и крѣпче: Чичиковъ примиряетъ Тентетникова съ генераломъ Бетрищевымъ и способствуетъ помолвкѣ перваго съ Уленькой. Всѣ имъ довольны; Бетрищевъ считаетъ его другомъ дома, Тентетниковъ называетъ своимъ спасителемъ. Остается узнать, какъ примутъ извѣстіе о предполагаемой свадьбѣ важные родственники генерала, и Чичиковъ вызывается съ этой цѣлью объѣхать ихъ, втайнѣ имѣя въ виду все ту же покупку мертвыхъ душъ {"Русскій Вѣстникъ", 1862, I, стр. 74--75.}. Въ такомъ видѣ была прочитана Гоголемъ вторая глава въ Калугѣ брату А. О. Смирновой, Л. И. Арпольди. На вопросъ о впечатлѣніи послѣдній основательно замѣтилъ Гоголю, что Уленька является у него лицомъ немного идеальнымъ, блѣднымъ, неоконченнымъ {Тамъ же, стр. 80--82.}, и что такое воплощеніе всевозможнаго совершенства не могло быть результатомъ воспитанія ея отца и глупой англичанки. Любопытно, что, признавъ справедливость этого замѣчанія, Гоголь сказалъ, что въ послѣдующихъ главахъ Уленька выйдетъ рельефнѣе". Между тѣмъ, судя по сохранившимся отрывкамъ, разсказъ въ значительной степени принялъ измѣнившееся направленіе, и мы вовсе не встрѣчаемъ потомъ ни Уленьки, ни другихъ родственниковъ генерала кромѣ полковника Кошкарева, а вмѣсто нихъ передъ нами является цѣлая группа новыхъ лицъ, при изображеніи которыхъ Гоголь всего больше руководился своими завѣтными тенденціями и намѣреніями. Арнольди приводитъ дальше слова Гоголя о второмъ томѣ: "я вообще не совсѣмъ доволенъ; еще много надо будетъ дополнить, чтобы характеры вышли покрупнѣе", и потомъ прибавляетъ отъ себя: "онъ не былъ доволенъ, а мнѣ казалось, что я не выбросилъ бы ни единаго слова, не прибавилъ ни одной черты: такьвсе было обработано и окончено кромѣ одной Уленьки" {Тамъ же, стр. 81.}. Но во-первыхъ, Гоголю это кромѣ, безъ всякаго сомнѣнія, не казалось чѣмъ-то совсѣмъ незначительнымъ, такъ что, услышавъ его, онъ сильно задумался; во вторыхъ, вѣдь онъ читалъ, разумѣется, наиболѣе обработанныя и удачныя главы, и наконецъ, какъ показываютъ напечатанные фрагменты, между нѣкоторыми изъ нихъ явно недоставало связи и все содержаніе второго тома не было объединено строго проведеннымъ планомъ. Выработкѣ послѣдняго должна была мѣшать между прочимъ неясность нѣкоторыхъ лицъ для самого автора, неполнота матеріала, который зависѣлъ отъ разныхъ случайностей, какъ въ томъ можно убѣдиться уже изъ оставшихся неисполненными просьбъ Гоголя къ "Смирновой и Данилевскому присылать ему характеристики замѣченныхъ ими типовъ ("городская львица, непонятая женщина, городская добродѣтельная женщина, честный взяточникъ, губернскій левъ, чиновникъ -- европеецъ, чиновникъ старовѣръ"). {Соч. и письма Гоголя, т. VI, стр. 347 и 360.} Несомнѣнно, что хотя нѣкоторые типы были намѣчены заранѣе, напр. губернскій левъ и непонятая женщина; но, во первыхъ, они и намѣчены были только приблизительно, да и случайно Гоголь могъ получать не то, чего просилъ и что назначалъ, и сообразно съ этимъ была" бы принужденъ измѣнить кое-что въ планѣ, какъ это случалось съ нимъ еще при созданіи "Вечеровъ на хуторѣ". Общій послѣдовательный планъ могъ явиться вообще у Гоголя только послѣ того, какъ была бы совершенно окончена подготовка матеріаловъ для второго тома, пополнены пробѣлы и пропуски и выяснилась опредѣленная канва. На самомъ дѣлѣ мы видимъ иное. Такъ напр. разсказъ: "полюби насъ черненькими, а бѣленькими всякій полюбитъ" въ исправленной редакціи былъ почему-то замѣненъ другимъ, а вмѣстѣ съ нимъ устранено и небольшое размышленіе автора, совершенно въ духѣ "Переписки съ друзьями".

Другая чрезвычайно важная причина, вслѣдствіе которой Гоголю трудно было измѣнить однажды принятый планъ, заключалась въ томъ, что если напр. Арнольди въ то время, когда указывалъ на безцвѣтность Уленьки, замѣченный недостатокъ могъ казаться и казался дѣйствительно второстепеннымъ и несущественнымъ.-- то Гоголю представлялась здѣсь основательная причина для глубокаго и тяжелаго раздумья.

Вѣдь изображеніе Уленьки задумано было давно; оно самымъ существеннымъ образомъ входило въ программу второго тома. Когда Гоголь говорилъ, что, "можетъ быть, въ сей же самой повѣсти почуются иныя, еще доселѣ небранныя струны, предстанетъ несмѣтное богатство русскаго духа, пройдетъ мужъ, одаренный божескими доблестями, или чудная русская дѣвица, какой не сыскать въ мірѣ, со всей дивной красотой женской души, вся изъ великодушнаго стремленія и самопожертвованія",-- то великій мужъ мерещился ему въ будущемъ Костанжогло или Муразовѣ, а чудная русская дѣвица -- въ образѣ Уленьки. Теперь, по прошествіи болѣе, чѣмъ семилѣтняго труда надъ вторымъ томомъ и въ частности надъ характеромъ Уленьки, ему вдругъ говорятъ, что она вышла у него слишкомъ блѣдною. Гоголь, конечно, и самъ не могъ не чувствовать справедливости этого замѣчанія; потому-то, страдая отъ жестокаго нравственнаго раздвоенія, онъ долженъ былъ содрагаться въ глубинѣ души, слыша такой судъ, если отъ пристрастнаго, то развѣ только въ его пользу Арнольди. Вѣдь оказывалось теперь, что "доселѣ" (т. е. въ началѣ сороковыхъ годовъ) "недотронутыя струны" остались и въ 1849 г. все тѣми же "доселѣ недотронутыми".

Далѣе вслѣдствіе пропусковъ многихъ страницъ оказывается разорванной связь между второй и третьей главами, и остается неизвѣстнымъ, напримѣръ, была ли описана внутренность генеральскаго дома, убранство его комнатъ, какъ должно бы быть согласно плану перваго тома и нѣкоторыхъ главъ второго; -- напр. той главы, гдѣ изображенъ Костанжогло. Благодаря разсказу Арнольди, можно впрочемъ догадываться, что начальныя строки третьей главы: "нѣтъ, я не такъ распоряжусь, будетъ у меня и поваръ, и домъ, и хозяйственная часть въ порядкѣ" {Соч. Гоголя, изд. X, т. III, стр. 321.} -- представляютъ повтореніе однажды уже выраженнаго Чичиковымъ недовольства запущенностью имѣнія Тентетникова. Это подтверждается и тѣмъ, что, по свѣдѣніямъ того же источника, Чичиковъ выѣхалъ въ путь отъ Тентетникова, лишь только ему была прислана отъ генерала Бетрищева коляска. Такимъ образомъ въ началѣ третьей главы въ не дошедшей до насъ редакціи авторъ вторично указывалъ на все болѣе возраставшее желаніе Чичикова поселиться въ деревнѣ; это желаніе Чичиковъ повторяетъ нѣсколько разъ въ продолженіе одной главы; оно еще сильнѣе разгорается въ немъ подъ впечатлѣніемъ катанья на катерѣ, подъ звуки заунывной русской пѣсни и подъ обаяніемъ чуднаго весенняго вечера.

Съ Пѣтухомъ онъ не говорилъ вовсе о мертвыхъ душахъ, узнавъ, что имѣніе его заложено; но Гоголь, заставивъ своего героя пріѣхать къ нему по ошибкѣ кучеровъ вмѣсто полковника Кошкарева, имѣлъ несомнѣнно особый разсчетъ, основанный на томъ, чтобы дать возможность Чичикову завязать помощью случайныхъ знакомствъ все новыя и новыя отношенія. Такъ у Пѣтуха Чичиковъ встрѣчается съ Платоновымъ и, узнавъ о его хронической скукъ, приглашаетъ его путешествовать вмѣстѣ съ собою. Но объясненію Арнольди, скука Платонова происходила оттого, что онъ израсходовалъ всего себя, таскаясь по свѣтскимъ гостинымъ; встрѣча съ эмапципированной женщиной, красавицей Чаграповой, на мигъ оживила его, но затѣмъ послѣдовало разочарованіе, и скука окончательно завладѣла своей жертвой. Но почему именно Платоновъ былъ избранъ въ спутники Чичикова и отчего мы окончательно теряемъ его изъ виду въ послѣднихъ главахъ второго тома,-- все это представляется совершенно неяснымъ. Затѣмъ остается въ силѣ вопросъ: разъ въ романѣ выведенъ Петръ Петровичъ Пѣтухъ, то долженъ же былъ онъ имѣть хоть какое-нибудь отношеніе къ мертвымъ душамъ и вообще быть связанъ съ сюжетомъ болѣе существеннымъ образомъ, нежели какъ мы видимъ это въ поэмѣ. Теперь ясно только то, что личность Пѣтуха понадобилась Гоголю для противопоставленія нѣкоторымъ другимъ лицамъ второго тома. "Если у Петрищева внутренній человѣкъ подчиненъ внѣшнимъ обстоятельствамъ" -- замѣчаетъ одинъ критикъ (Н. Д. Мизко) -- "то Пѣтухъ -- непосредственное олицетвореніе животной натуры, изъ-за которой вовсе не видно внутренняго человѣка: хорошо ѣсть и пить, вслѣдствіе этого покойно спать -- вотъ единственная цѣль и проявленіе его жизни". Какимъ образомъ вся эта глава должна была присоединиться къ внутреннему сюжету поэмы, для автора было дѣло окончательной обработки произведенія. Неудивительно, что въ дальнѣйшихъ главахъ мы не встрѣчаемъ Платонова, если уже въ нихъ нѣтъ ни слова даже о Петрищевѣ, Уленькѣ и Тентетниковѣ, къ которымъ, казалось бы, обязательно долженъ былъ возвратиться авторъ.

При такихъ данныхъ необходимо допустить одно изъ слѣдующихъ двухъ предположеній: или что, такъ сказать, объемъ повѣствованія долженъ былъ явиться во второмъ томѣ несравненно обширнѣе, нежели какъ можно заключить по предыдущему тому, и что изъ второго тома погибло черезчуръ уже много,-- или же, что авторъ не успѣлъ составить прочно установившейся программы, оставивъ даже въ послѣдней изъ извѣстныхъ редакцій значительные пробѣлы. Мы, напримѣръ, остаемся въ полномъ невѣдѣніи, почему Чичиковъ не навѣстилъ княгиню Зюзюкину, которую необходимо было особенно тщательно и осторожно подготовить къ извѣстію о свадьбѣ Уленька и Тентетникова, и почему онъ ни единымъ словомъ не намекнулъ о данномъ ему порученіи полковнику Кошкареву. Наконецъ значительное совпаденіе всѣхъ дошедшихъ до насъ редакцій второго тома, ничѣмъ между собой существенно не отличающихся, признаемся, всего болѣе наводитъ на мысль, что очень и очень многое оставлено Гоголемъ недоконченнымъ во второмъ томѣ, причемъ вторая половина его рѣшительно ниже первой.

Противорѣчій въ ней всюду множество, и притомъ противорѣчій непримиримыхъ по существу вслѣдствіе невозможности соединить художественную правду съ предвзятыми тенденціями, не говоря уже о недорисованныхъ фигурахъ вродѣ Лѣницына и Вышнепокромова. Это даже не блѣдныя тѣни, по просто подставныя, неясныя для самого автора, лица, нужныя для механизма разсказа; и не только имя Лѣницына оказывается неустановленнымъ, но и вообще Лѣницынъ конца второй части не имѣетъ рѣшительно ничего общаго съ Лѣницынымъ первой главы. Въ изображеніи Костанжогло вопіющая непослѣдовательность заключается въ томъ, что, вопреки основной идеѣ второго тома, онъ всецѣло погруженъ въ матеріальную жизнь. Онъ до того вошелъ во вкусъ пріобрѣтателя, что съ явнымъ сочувствіемъ произноситъ слѣдующія возмутительныя слова: "у кого милліонъ, у того радіусъ великъ: что ни захватитъ, такъ вдвое и втрое противъ себя. Поле-то, поприще слишкомъ просторно. Тутъ ужъ и соперниковъ нѣтъ, съ нимъ некому тягаться: какую цѣну чему ни назначитъ, такая и останется: некому перебить." {Соч. Гоголя, изд. X, т. III, стр. 354.} Спрашивается: чѣмъ же послѣ этого Костанжогло выше Чичикова, если не тѣмъ только, что онъ лучше умѣлъ примѣнять искусство наживы? Это тоже "загребистая лапа" {Тамъ же, стр. 341.} -- только въ усовершенствованномъ видѣ. Онъ даже ''принципіально всей душой сочувствуетъ идеѣ наживы и готовъ давать взаймы деньги каждому желающему разбогатѣть несовсѣмъ безтолковымъ способомъ. Несомнѣнно, что Гоголь въ изображеніи Костанжогло сильно отсталъ даже отъ своихъ идей въ "Перепискѣ съ друзьями". Тамъ въ статьѣ "Русскій помѣщикъ" онъ говоритъ: "богатый хозяинъ и хорошій человѣкъ синонимы. И въ которую деревню заглянула только христіанская жизнь, тамъ мужики лопатами гребутъ серебро." {Соч. Гоголя, изд. X, т. IV, стр. 120.} О помѣстьѣ Костанжогло также сказано: "Такъ и видно, что здѣсь именно живутъ тѣ мужики, которые гребутъ, какъ поется въ пѣснѣ, серебро лопатой;" {Соч. Гоголя, изд. X, т. III, стр. 336.} но поэту совершенно не удалось изображеніе христіанской жизни ни Костанжогло, ни его крестьянъ. Есть, правда, одна дѣльная и симпатичная мысль въ статьѣ: "Русскій помѣщикъ", повторенная и въ примѣненіи къ Костанжогло, но эта мысль нисколько не измѣняетъ общаго характера того и другого изъ сравниваемыхъ отрывковъ. Именно Костанжогло разсказываетъ Чичикову: Я говорю мужику: "кому бы ты ни трудился, мнѣ ли, себѣ ли, сосѣду ли, только трудись". {Тамъ же, стр. 349.} Та же мысль и въ слѣдующихъ словахъ статьи: "Русскій помѣщикъ": "скажи мужикамъ, что ты заставляешь ихъ трудиться и работать вовсе не потому, чтобы нужны были деньги на удовольствія, и сдѣлай такъ, чтобы они видѣли дѣйствительно, что деньги тебѣ нуль, но что потому заставляешь ихъ трудиться, что Богомъ повелѣно человѣку трудомъ и потомъ снискивать себѣ хлѣбъ". {Тамъ же, т. IV, стр. 119.} Странно далѣе, что, задавшись въ лицѣ Костанжогло изобразить человѣка проницательнаго и со свѣтлымъ умомъ, Гоголь заставляетъ его грубо ошибиться въ Чичиковѣ и дать ему пошло-сочувственную аттестацію: "степененъ въ словахъ и не щелкоперъ". {T. III, стр. 355.} Какимъ фальшивымъ диссонансомъ отзывается затѣмъ эта неестественная довѣрчивость Костанжогло къ Чичикову и въ какомъ противорѣчіи находится его явная непроницательность съ приписываемыми ему опытностью и мудрымъ познаніемъ жизни! А между тѣмъ ради апоѳеоза излюбленной личности поэтъ призвалъ на помощь рѣшительно все: самыя энергическія выраженія вродѣ того, что въ деревнѣ Костанжогло "каждая свинья глядѣла дворяниномъ" и что "видно было вдругъ, что живетъ тутъ хозяинъ", {Т. III, стр. 336.} не особенно изображенныя кистью художника волшебныя чары обаятельной ночи съ ея чудной нѣгой и пѣньемъ соловьевъ, наконецъ все мастерское описаніе дивнаго очарованія вечерней домашней бесѣды среди красотъ деревенской вешней природы. Поэтъ какъ будто чувствовалъ, что надо въ пользу своей натянутой мысли подкупить читателей извнѣ, чарами художественнаго изображенія природы. Впрочемъ, все это мѣсто въ поэмѣ предназначалось также и для другой цѣли -- показать, какъ послѣдовательно созрѣвало благотворное сѣмя любви къ деревнѣ и сельскому хозяйству, впервые заброшенное въ душу Чичикова очаровательными красотами деревни Тентетникова. Духовное возрожденіе, предстоявшее Чичикову въ третьемъ томѣ, должно было произойти такимъ образомъ не отъ одного только сильнаго потрясенія подъ вліяніемъ постигшаго его въ концѣ второго тома несчастія, но оно подготовлялось также цѣлымъ рядомъ предшествующихъ впечатлѣній: еще до катастрофы Чичиковъ замѣтно начиналъ склоняться къ повороту на стезю честной и мирной трудовой жизни. "Когда потомъ помѣстились они(съ Костанжогло) въ маленькой уютной комнаткѣ, озаренной свѣчками, насупротивъ большой стеклянной двери въ садъ, Чичикову сдѣлалось такъ пріютно, какъ не бывало давно, точно какъ бы послѣ долгихъ странствованій приняла его родная крыша и, но совершеніи всего, получилъ онъ желаемое и бросилъ скитальческій посохъ, сказавши: "довольно!" -- и далѣе: "Чичиковъ обдумывалъ, какъ сдѣлаться помѣщикомъ не фантастическаго имѣнія" и рѣшилъ здѣсь же поторопиться покупкой мертвыхъ душъ, чтобы скорѣе кончить дѣло, пока помѣщики не успѣли еще заложить всѣ имѣнья,-- и, совершивъ покупку, зажить новой, лучшей жизнью.

Возвращаясь къ разбору личности Костанжогло у Гоголя, нельзя не согласиться съ справедливымъ замѣчаніемъ Мизко, что уже "велерѣчивость Костанжогло противорѣчивъ самой сущности его характера, олицетворяющаго трудъ, дѣятельность, положительность; а желчность его бросаетъ непріятную тѣнь на его характеръ. Такіе люди потому и дѣлаютъ много, что говорятъ мало, и притомъ вовсе не горячатся, ибо хладнокровіе здѣсь первое условіе успѣха". {T. III, стр. 353.} Далѣе, какъ мы знаемъ, въ личности Костанжогло мы видимъ попытку изобразить фантастическаго русскаго образцоваго хозяина, обходящагося безъ науки и производящаго чудеса силой рутины. Увлеченіе ложными идеями зашло здѣсь у Гоголя такъ далеко, что онъ не замѣтилъ даже существенной непослѣдовательности; если для сельскаго хозяина нужны узкіе практики, учившіеся на мѣдные гроши, то почему же не совсѣмъ безграмотные люди?

Относительно Муразова также еще Мизко справедливо замѣтилъ, что тогда какъ Костанжогло научаетъ Чичикова честному пріобрѣтенію, Муразовъ проповѣдуетъ ему покаяніе, но что это покаяніе и заботы о народномъ благоденствіи совсѣмъ не гармонируютъ съ откупщичествомъ: "вѣдь все-таки нажитые имъ милліоны пріобрѣтены изъ такого источника, гдѣ главную роль играетъ слабость народа". Можно было бы сказать безъ большой натяжки, что и Муразовъ въ сущности тотъ же Павелъ Ивановичъ, но уже насытившійся и проповѣдующій. Такимъ образомъ эти идеалы "Переписки съ друзьями" становились вездѣ поперекъ творчеству, требуя для себя на каждомъ шагу натяжекъ и фальши; тогда какъ напротивъ на недостающихъ страницахъ, второй главы, судя по передачѣ Арнольди, Гоголь, имѣя намѣреніе представить лучшія стороны характера русскихъ людей, блестящимъ образомъ выполнилъ свою задачу. Нельзя особенно не пожалѣть объ утратѣ этого отрывка, какъ говорятъ намъ, исполненнаго высокой поэзіи и выгодно отличавшагося отъ ходульной реторики въ изображеніи Костанжогло, Муразова, генералъ-губернатора. Здѣсь Гоголь безъ всякой натяжки показалъ своихъ героевъ съ такой свѣтлой и благородной стороны, что достаточно было ему удержаться въ этихъ предѣлахъ, не запутываясь въ лабиринтѣ своихъ сбивчивыхъ теорій, и онъ, быть можетъ, вышелъ бы хоть отчасти побѣдителемъ въ борьбѣ съ заданной себѣ колоссальной задачей.

III.

Пріѣздомъ Чичикова къ Хлобуеву открывается послѣдняя серія его похожденій, изображенныхъ во второмъ томѣ: желаніе Чичикова въ значительной мѣрѣ осуществляется, когда онъ пріобрѣтаетъ за безцѣнокъ недурное имѣнье у безпечнаго и въ конецъ разорившагося Хлобуева,-- не оставляя впрочемъ пока мысли и о покупкѣ мертвыхъ душъ. Мы снова застаемъ его въ этихъ хлопотахъ у Лѣницына, но о дѣятельности его, какъ помѣщика, нигдѣ потомъ ни слова, и что всего страннѣе, объ имѣньѣ не упоминается даже въ концѣ тома, гдѣ рѣчь идетъ о слѣдствіи надъ Чичиковымъ, объ его продѣлкахъ и вообще объ его прошломъ. Слѣдуя принятой во второмъ томѣ программѣ, по которой каждый дальнѣйшій шагъ Чичикова опредѣляется предшествующими случайными разговорами и встрѣчами, Гоголь заставляетъ Хлобуева разсказать ему о трехмилліонной тетушкѣ, при чемъ у Чичикова необыкновенно быстро создаются все новые и новые замыслы. Въ несохранившихся или ненаписанныхъ главахъ Чичиковъ долженъ былъ отправиться къ этой тетушкѣ, пріѣхать вскорѣ послѣ ея кончины и изготовить заднимъ числомъ фальшивое духовное завѣщаніе, что даетъ содержаніе цѣлому ряду происшествій, описанныхъ въ послѣднихъ главахъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ долженъ былъ въ чемъ-то попасться, навлечь на себя справедливый гнѣвъ генералъ-губернатора и быть отпущеннымъ на поруки по ходатайству Муразова. Въ сущности мы рѣшительно не имѣемъ твердыхъ основаній, чтобы утверждать, что все это въ самомъ дѣлѣ было выполнено Гоголемъ. Признаемся, мы болѣе склонны предполагать, что, увлекаясь излюбленными идеями, поэтъ спѣшилъ или даже просто чувствовалъ потребность изобразить поскорѣе цѣлый рядъ типовъ добродѣтельныхъ людей и набросать контуры главъ, въ которыхъ они должны были дѣйствовать, вслѣдствіе чего оставались пробѣлы въ серединѣ, не только вовсе не восполненные, но, можетъ быть, и безъ опредѣленно намѣченнаго содержанія. Обращенія къ друзьямъ съ просьбой о матеріалахъ и ко всей публикѣ въ предисловіи ко второму изданію перваго тома, предположенія о поѣздкѣ въ сѣверовосточныя губерніи, {См. Вѣстн. Евр., 1889, XI, стр. 145 и проч.} -- все указываетъ, по нашему мнѣнію, на то, что автору требовался еще обильный внѣшній матеріалъ, которому предстояло подвергнуться значительной переработкѣ, принаровленной къ его идеямъ я тенденціямъ въ набросанныхъ послѣднихъ главахъ. Въ концѣ тома, напримѣръ, мѣсто дѣйствія переносится въ городъ Тьфуславль, {Соч. Гоголя, изд. X, т. III, стр. 381 и проч.} но изображеніе этой новой сферы дѣятельности Чичикова едва очерчено, хотя впрочемъ на утрату кое-какого набросаннаго уже матеріала явно указываетъ выраженіе: "ярмарка въ городѣ Тьфуславлѣ еще не прекращалась". Наше предположеніе основывается на томъ, что именно во второй половинѣ тома Гоголь сгруппировалъ добродѣтельныхъ лицъ романа, тогда какъ въ первой изображаются преимущественно недостатки русскихъ людей, причемъ одинъ изъ самыхъ яркихъ воплощается въ Хлобуевѣ, который говоритъ о себѣ: "нѣтъ силы воли, нѣтъ отваги на постоянство. Хочешь все сдѣлать -- и ничего не можешь. Все думаешь, съ завтрашняго дня начнешь новую жизнь, съ завтрашняго для примешься за все какъ слѣдуетъ, съ завтрашняго дня сядешь на діэту; ничуть не бывало: къ вечеру того же дня такъ объѣшься, что только хлопаешь глазами и языкъ не ворочается -- право." {T. III, стр. 362.} Тентентниковъ, Хлобуевъ люди не безъ способностей, но нуждающіеся въ томъ, чтобы имъ кто нибудь сумѣлъ сказать магическое слово: впередъ. Для Хлобуева такимъ человѣкомъ является Муразовъ, для Тентетникова, вѣроятно, Уленька. Муразовъ исполнилъ, слѣдовательно, въ отношеніи къ Хлобуеву именно ту роль, которой не удалось сыграть въ жизни Тептетникова Александру Петровичу; онъ научилъ его той "наукѣ жизни", которая была оставлена запечатанной семью печатями для Тентетпикова и Хлобуева университетскими профессорами. "Я и въ университетѣ былъ, и слушалъ лекціи по всѣмъ частямъ" -- говоритъ Хлобуевъ -- "а искусству и порядку жить не только не выучился, а еще какъ бы больше выучился искусству побольше издерживать деньги". {Тамъ же, стр. 361.} Такое отрицательное отношеніе къ университетскому преподаванію у Гоголя не случайность: оно является естественнымъ слѣдствіемъ противоположенія "холодному какъ ледъ, общественному обманчивому образованію" трезвой "науки жизни". Такой же контрастъ замѣчается и въ описаніи простой обстановки человѣка, отличающагося познаніемъ людей и жизни, и питомца "обманчиваго образованія" Хлобуева, въ комнатахъ котораго "Чичикова нѣсколько поразило смѣшенье нищеты съ нѣкоторыми блестящими бездѣлушками позднѣйшей роскоши. Посреди изорванной утвари и мебели -- новенькія бронзы. Какой-то Шекспиръ сидѣлъ на чернильницѣ; на столѣ стояла какая-то ручка слоновой кости для почесыванія себѣ самому спины" {Тамъ же, стр. 363.}...

IV.

Наконецъ мечта Чичикова исполняется, и онъ становится не фантастическимъ, но дѣйствительнымъ помѣщикомъ. Послѣ покупки имѣнія онъ продолжаетъ свое путешествіе съ Платоновымъ и заѣзжаетъ къ его брату Василію. Послѣдній представляетъ еще одинъ типъ хорошаго хозяина; но онъ уже совсѣмъ не обрисованъ и, судя по сохранившимся фрагментамъ, тотчасъ же, или, по крайней мѣрѣ, скоро, сходитъ со сцены, да и появляется на ней чуть ли не единственно для того, чтобы дать поводъ Чичикову ѣхать къ Лѣницыну. "Слышалъ ты, какую безъ тебя сыгралъ съ нами шутку Лѣницынъ"? спрашиваетъ Василій Платоновичъ у брата. "Оказывается, что онъ успѣлъ въ одинъ-два дня отлучки другого брата Платонова захватить пустошь, гдѣ красная горка". {Т. III, стр. 373.} Чичиковъ вызывается ѣхать, чтобы уладить дѣло, и такимъ образомъ на время разстается съ своимъ спутникомъ. Быть можетъ, при дальнѣйшемъ теченіи обстоятельствъ ему предстояло отклониться отъ взятыхъ на себя порученій и устремить все вниманіе на поддѣлку духовнаго завѣщанія тетки Хлобуева. Но въ такомъ случаѣ, если дороги Чичикова и Платонова раздѣлились, и въ то время какъ послѣдній встрѣчается съ Чаграповой, первый покупаетъ мертвыя души у Лѣницына и вообще вступаетъ въ дѣловыя сношенія, запутавшись между прочимъ и въ дѣло о подложномъ завѣщаніи тогда же скончавшейся старухи Ханасаровой, тетки Хлобуева,-- то, какъ бы то ни было, Чичиковъ явно отвлекается въ сторону отъ порученія Бетрищева навѣстить его родственниковъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ авторъ отклоняется отъ дальнѣйшаго изображенія той сферы, къ которой принадлежатъ Уленька и Тентетниковъ. Далѣе въ пропущенныхъ главахъ недостаетъ разсказа о какой-то крупной провинности Чичикова, напоминая о которой, генералъ-губернаторъ потомъ сказалъ ему: "Я васъ пощадилъ, я позволилъ вамъ оставаться въ городѣ, тогда какъ васъ слѣдовало бы въ острогъ". {T. IV, стр. 388.} На это же явный намекъ заключается въ слѣдующихъ словахъ Чичикова въ началѣ главы: "Я теперь могу жить въ городѣ, сколько мнѣ угодно". Но эта провинность, необходимо помнить, не имѣла ничего общаго съ покупкой мертвыхъ душъ, такъ какъ улики, относящіяся къ послѣдней, явились уже неожиданно вслѣдъ за обвиненіемъ Чичикова въ составленіи подложнаго завѣщанія. Конечно, все это представляется теперь крайне неяснымъ; но всего неожиданнѣе рѣшеніе Чичикова, послѣ всѣхъ перенесенныхъ имъ передрягъ, заложить мертвыя души для того, чтобы на вырученныя деньги купитъ настоящее помѣстье. Какъ будто глава эта была написана прежде главы, въ которой Чичиковъ уже купилъ и у Хлобуева имѣнье! Тогда какъ съ другой стороны только въ этой послѣдней главѣ, послѣ покупки имѣнія, онъ узнаетъ о богатой теткѣ Хлобуева. Уже это одно противорѣчіе ясно указываетъ не только на неполноту, но и на значительную неопредѣленность послѣдней половины второго тома во всѣхъ сохранившихся редакціяхъ.

Вообще вопросъ, кончилъ ли Гоголь въ самомъ дѣлѣ второй томъ, представляется намъ въ высшей степени спорнымъ, такъ какъ самъ Гоголь не могъ не колебаться въ рѣшеніи его, хотя и готовился сдать рукопись въ цензуру. Особенно важно, что заключеніе H. С. Тихонравова, будто просьба Гоголя въ письмѣ къ Жуковскому помолиться, чтобы онъ "хоть сколько-нибудь былъ удостоенъ пропѣть гимнъ красотѣ небесной", {"Соч. и письма Гоголя", т. VI, стр. 553.} написана въ то время, когда уже второй томъ "Мертвыхъ Душъ" былъ приготовленъ набѣло и двѣ послѣднія главы были прочитаны Шевыреву,-- встрѣчаетъ нѣкоторое сомнѣніе, вызываемое неясностью коротенькой записочки Гоголя. Вотъ какъ она читается въ изданіи г. Кулиша: "Убѣдительно прошу тебя не сказывать никому о прочитанномъ, ни даже называть мелкихъ сценъ, ни лицъ героевъ. Случились исторіи. Очень радъ, что двѣ послѣднія главы, кромѣ тебя, никому неизвѣстны". {Тамъ же, стр. 251.} Но что значитъ это выраженіе: двѣ послѣднія написанныя и прочтенныя главы, или же двѣ заключительныя главы второго тома? Послѣднее пониманіе этой записки представляется не только недоказаннымъ, но даже и мало вѣроятнымъ, особенно въ виду словъ С. Т. Аксакова, что "С. П. Шевыревъ и А. О. Смирнова, какъ говорятъ, слышали семь главъ". {"Русскій Архивъ", 1890, т. VIII, стр. 201.} Во всякомъ случаѣ Шевыревъ, будто бы вполнѣ посвященный въ тайну второго тома, безъ сомнѣнія, не могъ бы считать себя связаннымъ въ отношеніи ея послѣ смерти Гоголя и хотя что-нибудь стало бы извѣстно объ этомъ и его друзьямъ. Наконецъ, принимая дѣло такъ, какъ оно представляется намъ на основаніи объясненій H. С. Тихонравова, мы склонны въ послѣднихъ запискахъ Гоголя видѣть скорѣе подготовленіе всѣмъ извѣстной катастрофы, нежели указаніе именно на законченность труда Гоголя. Важно здѣсь, что Гоголь проситъ не называть даже лицъ героевъ, а это можетъ быть объяснено не тѣмъ, конечно, что авторъ могъ въ печатной переработкѣ перемѣнить фамиліи, по скорѣе, что онъ не рѣшилъ еще, быть или не быть въ его поэмѣ даннымъ лицамъ. С. Т. Аксаковъ однажды послѣ смерти Гоголя писалъ Шевыреву: "Въ самое послѣднее свиданіе съ моей женой Гоголь сказалъ, что не будетъ печатай, второго тома, что въ немъ все никуда не годится и что надо передѣлать". Еще больше подтверждаютъ наше предположеніе приведенныя слова его въ предсмертномъ письмѣ къ Жуковскому) "помолись обо мнѣ, чтобы я хотъ сколько нибудь былъ удостоенъ пропѣть гимнъ красотѣ небесной". Здѣсь слышится уже явная неудовлетворенность автора своимъ трудомъ съ отчей зрѣнія именно той задачи, которую онъ себѣ поставилъ, а, можетъ быть, также и со стороны художественныхъ требованій. Актъ сожженія былъ во всякомъ случаѣ результатомъ сильной вспышки отчаянія, какъ это безусловно доказывается тотчасъ же послѣдовавшимъ затѣмъ сожалѣніемъ Гоголя о томъ, что уже совершилось. Эта вспышка, однако, не могла быть моментальной: она явилась обострившимся кризисомъ долговременной и ужасной душевной борьбы.

В. Шенрокъ.

Оставить комментарий Шенрок Владимир Иванович (bmn@lib.ru) Год: 1895 Обновлено: 26/12/2024. 57k. Статистика. Статья: Публицистика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:

Шенрок Владимир Иванович К вопросу о втором томе "Мертвых Душ"

Къ вопросу о второмъ томѣ "Мертвыхъ Душъ".

Шенрок Владимир Иванович
К вопросу о втором томе "Мертвых Душ"