Шиллер Франц Петрович
Роберт Пруц - политический поэт и младогегельянский критик

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Ф. П. Шиллер

Роберт Пруц -- политический поэт и младогегельянский критик

   В блестящей плеяде революционных поэтов 40-х гг., выражающих в своем творчестве чаяния осознавшей свою силу немецкой буржуазии, одно из первых мест занимает Роберт Эдуард Пруц. Правда, в его произведениях нет того подъема, которым отличается творчество Гейне, Гервега или Фрейлиграта; затем, в политическом отношении он и временно не сотрудничал с пролетариатом: Пруц был и остался наиболее популярным поэтом буржуазной либеральной оппозиции, устремления которой тогда были еще революционными. Вместе с тем, он, как и Гейне, развивал очень широкую историко-литературную, критическую и публицистическую деятельность, и, как младогегельянский критик, как теоретик поэзии и выдающийся политический лирик, Пруц представляет собою очень интересную фигуру в том многогранном литературно - оппозиционном движении, которое так характерно для предмартовской Германии.
   В отличие от других крупных политических певцов 40-х гг. Пруц давно уже забыт буржуазной историей литературы. И если делаются некоторые попытки вынуть из-под спуда его лирику или критические работы, то совершается это большею частью с целью превращения его -- как это вообще характерно для современного буржуазного литературоведения -- в глашатая империализма и национализма. Так, германская общественность во время войны отметила столетие со дня рождения Пруца {Пруц родился 30 мая 1816 г. в Штеттине, учился в местной гимназии, где писал уже стихи и критические заметки. С 1834--38 гг. посещал Берлинский, Геттингенский и Галлеский университеты. С 1839 г. начал печататься в "Галлеских летописях" А. Руге.} тем, что издала в виде сборника {Robert Prutz-Gedenkbuch. Aus Anlass seines 100. Ge-Luvtotages am 30 Mai 1916. Stettln, 1916.} вырванные из контекста отдельные мысли и наиболее патриотические" стихи поэта, совершению игнорируя лучшие его революционные стихотворения, и снабдила этот сборник шовинистическим предисловием, в котором оппозиционный в течение всей своей жизни поэт превозносится как "истинный немец" и причисляется к лотку борцов за германский национальный "дух". В общем же Пруц, разделяет участь всех революционных писателей 40-х гг., т. е. его либо замалчивают, либо искажают.
  

I

   Самый славный и революционный период творчества Пруца неразрывно связан с расцветом младогегельянского движения в Германии, признанным поэтом и критиком которого он был. Первое значительное поэтическое выступление Пруца (песня о Рейне, 1841) относится к той эпохе, которая, по выражению Энгельса, открывает начало политической деятельности буржуазии. Это был период, когда оппозиционное движение "Молодой Германии", отражавшее путанные, расплывчатые идеи либеральной немецкой буржуазной интеллигенции, разлагалось и в конце концов примирилось с существующим. Это было время, когда гегелевская философская школа раскололась на два враждебных лагеря, из которых левое, радикальное крыло, развило теорию своего учителя в сторону актуальной политической борьбы с реакцией на всех фронтах идеологии (Д. Ф. Штраус, Бр. Бауэр, Гейне, Фейербах, Гервег и т. д.). "Взятое в целом,-- пишет Энгельс,-- учение Гегеля оставляло... много свободного места для практических взглядов самых различных партий. Практическое значение имели в тогдашней Германии прежде всего две вещи; религия и политика. Человек, дороживший преимущественно с_и_с_т_е_м_о_й Гегеля, мог быть довольно консервативен в каждой из этих областей. Гот же, кто придавал больше значения гегелевскому м_е_т_о_д_у, мог и в политике, и в религии принадлежать к самой крайней оппозиции. Сам Гегель, несмотря на нередкие в его сочинениях взрывы революционного гнева, вообще склонялся преимущественно к консервативной стороне; недаром же его система стоила ему гораздо более "тяжелой работы мысли", чем его метод. Но в конце 30-х гг. разделение в его школе становилось все более и более заметным. В борьбе с правоверными пиэтистами и феодальными реакционерами так называемые молодые гегельянцы,-- левое крыло,-- отказывалось мало-по-малу от того философски-пренебрежительного отношения к жгучим вопросам дня, ради которого правительство терпело их учение и даже покровительствовало ему. А когда, в 1840 г., правоверное ханжество и феодально-самодержавная реакция вступила на престол в лице Фридриха Вильгельма IV, пришлось высказаться открыто. Борьба попрежнему велась философским оружием, но уже не ради отвлеченно философских целей. Речь шла уже об уничтожении унаследованной религии и существующего государства. Если в "Немецких летописях" практические цели выступали еще в философском одеянии, то в "Рейнской газете" 1842 г. проповедь молодых гегельянцев явилась уже прямо философией нарождавшейся радикальной буржуазии, философский плащ служил ей лишь для отвода глаз цензуре" {Ф. Энгельс, Л. Фейербах. М. 1928, стр. 37--38.}. В другой своей работе "Революция и контрреволюция в Германии" Энгельс пишет об этом времени: "Наконец, немецкая философия, этот наиболее сложный, но в то же время наиболее верный показатель развития германской мысли, стала на сторону буржуазии, когда Гегель провозгласил в своей "Философии права" конституционную монархию конечной и самой совершенной формой правления. Другими словами, он возвестил близость прихода буржуазии к политической власти. После смерти Гегеля школа его на этом не остановилась. Более передовая часть его последователей, подвергнув суровой критике все религиозные верования и потрясши до основания старое здание христианства, в то же время выдвинули более смелые политические принципы, чем какие доводилось когда-либо раньше слышать немецкому уху, и пытались реабилитировать героев первой французской революции. Запутанный философский язык, в который облечены были эти идеи, затуманивая ум как писателя, так и читателя, ослеплял и глаза "цензоров, и в результате "младогегельянцы" пользовались свободой печати, неведомой в какой-либо другой отрасли литературы" {Маркс и Энгельс. Революция и контрреволюция в Германии. М. 1929, стр. 14--15.}.-- Младогегельянцы наступали на феодальную идеологию на всех фронтах: религиозном, философском, политическом и т. д. И в литературной области главным теоретиком и борцом с самого начала стал П_р_у_ц и оставался им до распада движения.

[]

   Мы здесь не можем дать изложения младогегельянской теории литературы в целом: это тема особой работы. Остановимся лишь на самых главных тезисах, как они выражены в сочинениях Пруца и в центральных органах младогегельянцев "Галлеских (Немецких) летописях" и "Рейнской газете". Главным врагам, против которого Пруц и оба эти органа боролись ожесточеннее всего -- это р_о_м_а_н_т_и_з_м и все литературные течения, в той или иной форме содержащие романтические элементы. "Романтизм",-- пишет специальный исследователь литературоведческой теории "Галлеских летописей",-- "та литературная эпоха, против которой направлена в первую очередь борьба Ежегодников, и она не ограничивается теми поэтами и мыслителями, которых история литературы определяет, как романтиков,-- она ведется со всеми направлениями, так или иначе выражающими подобные романтизму тенденции" {Dr. Else von Есk, Die Literaturkritik in den Hallischen und Deutschen Jahrbüchern (1838--42), Ein Beitrag zur Geschichte der deutschen Literaturwissenschaft. Berlin, 1926.}. Эти антиромантические принципы изложены в "Романтическом манифесте", (напечатанном в 1839--40 гг. в "Галесских летописях" {"Der Protestantismus und die Romantik" ("Halliache Jahrbücher", Okt. 1839 -- März 1840).}. Причем само понятие "романтизм" трактуется в манифесте следующим образом: -- дуализм в деятельности, в вере и мышлении несовместим с принципом свободы. Для действительно духовно-свободного человека дуализм не может существовать долее, закон о самодвижении раз навсегда разрешил все загадки. И если философия 18 века имеет большие заслуги в деле "освобождения духа", то в мышлении все же сохранился дуализм,-- дуализм (дух--мир), доведенный романтиками, особенно в субъективизме Фихте, до высшей своей точки. Дальше "Галлеские летописи" выступают против всего иррационального, против "рассудочной поэзии" и "фривольности" (Шлегеля и Гейне). Этот "культ своего я" манифест считает главным виновником всех бед и основой "принципа несвободы", ибо когда фихтевскюе "я" сделали средоточием мира, то это повлекло за собою пренебрежение к о_б_ъ_е_к_т_и_в_н_о_м_у миру. Но пренебрежение реальным миром в пользу "я" равнозначуще с возвращением к несвободе. Романтический манифест выводит поэтому "несвободный принцип", так, как он выражается в романтизме, из всеобщей склонности к культу "я", который подготовляли уже последователи движения "бури и натиска", и считает романтизм кульминационным пунктом чисто субъективного мировоззрения. Если присоединить сюда статьи Пруца и других видных теоретиков младогегельянцев, то получится хотя временами и противоречивая в конкретной оценке отдельных писателей, но все же единая по основной своей направленности антиромантическая младо-гегельянская теория, согласно которой вое проявления романтизма от средних веков до их дней суть р_е_а_к_ц_и_о_н_н_ы_е, з_а_с_т_ы_в_ш_и_е и_д_е_и. "Романтика" или "романтицизм", -- говорится в манифесте, -- "представляет собой завязшую в самой себе идею, -- идею, которая сама по себе была хороша и должна была быть некогда возвещена, но которая, не перейдя на высшую ступень, тотчас же сделалась вредной". Исходя из такого понимания романтики как "застывшей идеи", как "рефлексии" и "субъективизма", младогегельянцы, следуя гегелевскому пониманию развития человеческого духа, причислили к романтическому движению все реакционное, напр. в эпоху реформации -- иезуитизм и пиэтизм, все католическое, аристократическое и феодальное во всех областях идеологии. Так, они в 30--40 гг. отнесли к нему "эпигонов романтизма", затем всю романтическую швабскую школу (в частности Уланда, Кернера, Эйхендорфа, Шенкендорфа, Иммермана, Ркжкерта, Варнгагена, Гофмана), а из политиков -- Гентца, Герреса, Яна, -- из богословов -- Лео и Генгетенберга и т. д., одним словом всех решительно реакционеров. Но расширение понятия романтизма, включение в него и крайнего субъективизма и рефлексирования -- дало младогегельянцам возможность присоединить к этому ненавистному им умственному и мировоззренческому направлению также и представителей "бури и натиска", Фихте и даже "Молодую Германию". Друц в особенности самым резким образом обрушивался на писателей последнего течения за их субъективизм и заимствование романтических черт, противоречащих младогегельяноким политическим требованиям. Мировоззрение романтизма -- утверждает Пруц -- это чисто "субъективный произвол". "В общем, задача ваша", -- писал А. Руге, -- "о_к_о_н_ч_а_т_е_л_ь_н_о в_ы_т_р_а_в_и_т_ь романтизм отовсюду, из литературы, богословия, поэзии" {Arnold Ruges Briefwechsel und Tagebuchblätter aus den Jahreu, 1825--1880. Hrsg. von Paul Nerrlich. Bd 1, Berlin, 1886, S. 165.}. А другой видный младогегельянец, Карл Розанкранц, определяет романтизм, как "рефлектированное самосознание" {"Hallische Jahrbücher", 1838, S. 1234.}. Понятно, что "романтический манифест" выступал и против вошедшей в моду,-- особенно благодаря дворянским романтикам,-- с_р_е_д_н_е_в_е_к_о_в_о_й н_а_р_о_д_н_о_й п_о_э_з_и_и. "Преувеличенное обожание народной поэзии... означает отчаяние в собственной поэзии",-- говорится в манифесте. Если народные элементы в содержании этой поэзии и заслуживают внимания, то там не менее необходимо решительно отбросить "расплывчатые, неясные" мелодии немецкой народной песни. "Эта форма не удовлетворяет больше ума", -- говорит Руге, а Пруц отвергает стихи и песни Уланда, так как они "подражание отзвучавшей народности" (Volkstümlichkeit) {Ibid., 1839, S. 1687.}. В соответствии с такой оценкой, и литературно-критические статьи Пруца об отдельных писателях и направлениях романтизма резко отрицательны. Так, например, в творчестве Л. Тика Пруц целиком отклоняет всю сказочную поэзию и, наоборот, приветствует элементы реализма, усматриваемые им в его новеллах.
   Но при всем этом резко-отрицательном отношении ко всякому проявлению романтизма в любой области идеологии, младогегельянцы, однако, всегда строго отличали "романтику", или "романтизм" (или, "романтицизм"), как определенное умственное направление, как определенное мировоззрение, от "романтического как такового" (an sieh) в поэзии. "По мнению младогегельянцев",-- пишет д-р Экж,-- "романтическое" принадлежит истинной поэзии, есть безусловно свободный, не застывший момент. Под "романтическим" они понимают изображение сокровеннейших глубин жизни, возвысившееся до прекрасного и художественного... "Летописи" придают этому определению понятия "романтизм" очень большое значение. Снова и снова они указывают на то, что они ни в коем случае не отвергают просто всего романтического, но только теорию романтиков и последствия этой теории: всякое з_а_с_т_ы_в_ш_е_е бытие" {Dr. Else von Eck, I. с, S. 48.}. Одним словом, "современная философия", т. е. гегельянская левая, должна уничтожить м_и_р_о_в_о_з_з_р_е_н_и_е романтизма в том понимании, как его оформил Гегель в своей "Эстетике". Актуально-политическая, воинствующе-реалистическая теория поэзии гегельянской "левой" не могла примириться с туманным, неясным, фантастическим, уходящим из мира действительности в потусторонний мир воззрением на поэзию, не могла примириться с господством иррационального над рациональным, вымышленного над существующим, неисторического над историческим: гегелевский "дух" в истолковании его "левыми" нанес "смертельный удар" "романтическому принципу" во всем его объеме.
   Конечно, младогегельянцы, и в частности Пруц, выступали против романтиков не с точки зрения и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_о_г_о м_а_т_е_р_и_а_л_и_з_м_а, но как сторонники идеалистической философии Гегеля. "З_а_с_т_ы_в_ш_е_й и_д_е_е" романтизма они противопоставляют р_а_з_в_и_т_и_е д_у_х_а, переход его на новую ступень. И несмотря на свой идеализм,-- полемические статьи, вообще вся теория поэзии младогегельянцев, сыграли в то время революционную роль, ибо, как говорит Энгельс, в этой "борьбе с правоверными пиэтистами и феодальными реакционерами... речь шла уже об уничтожении унаследованной религии и существующего государства". Причем борьба эта и в литературной области отличалась резко выраженным политически-актуальным характером, особенно после вступления на престол короля "романтика" в 1840 г. О попытках широкого восстановления романтизма в царствование Фридриха Вильгельма IV, Энгельс пишет: "Он ненавидел и презирал бюрократический элемент прусской монархии, но только потому, что все симпатии его принадлежали феодальному элементу. Будучи одним из основателей и главных сотрудников берлинского "Политического еженедельника", так называемой "исторической школы" (школы, жившей идеями Бональда, Де Мэстра и других писателей первого поколения французских легитимистов), он стремился к возможно полному восстановлению господствующего положения дворянства. Король--первый дворянин королевства; его окружает, во-первых, блестящий двор могущественных вассалов, князей, герцогов и графов, затем -- многочисленное и богатое низшее дворянство. Он правит по собственному усмотрению верными горожанами и крестьянами. Он -- глава законченной иерархии сословий или каст,-- из которых каждая пользуется особыми привилегиями и отделена от прочих непреодолимыми преградами рождения или определенного неизменного общественного положения, и все эти касты или "сословия государства" взаимно уравновешивают силу и влияние друг друга так хорошо, что королю остается полная независимость действий,-- таков был прекрасный идеал, который Фридрих Вильгельм IV вздумал было осуществить" {Маркс и Энгельс, Революция и контрреволюция в Германии. М. 1929, стр. 16--17.}. Вот та политическая ситуация, которую нужно иметь в виду, чтобы целиком понять всю революционность борьбы младогегельянцев против романтизма.
   Мы уже отметили выше, что в этой борьбе Пруц, как теоретик поэзии и литературный критик, занимает первое место. В "Галлеских летописях", в которых тогда сотрудничали и молодые -- Маркс и Энгельс, за один только период июль 1839 -- март 1842 он опубликовал 35 литературно-критических статей, задающих в журнале тон по этому вопросу {См. книгу Dr. Georg Вühner, Robert Prutz. Ein Beitrag zu seinem Leben und Schaffen von 1816 bis 1842. Leipzig, 1913 (Teutonia. Arbeiten zur germanisxhen Philologie, hrsg, von Dr. W. Uhl. 25. Heft).}. Очень часто Пруц опирается в них на "Эстетику" Гегеля, и влияние этого философа (а также и Гервинуса) прежде вроете заметно в стремлении Пруца подходить всегда к истории литературы с мерилом определенного закономерного развития. Пруц постоянно подчеркивает свое отрицательное отношение к субъективно-эстетической критике и ратует за объективно-историческую критику". В известной своей статье "Нидерландская литература и ее отношение к немецкой поэзии современности" он пишет: "Надо желать и со всей силой домогаться, чтоб и широкие массы получили, наконец, представление, понятие о связи и историческом, единственно несомненном значении литературы, и чтобы таким образом их настоящее слепое мнение превратилось бы в сознательное суждение? эстетический винегрет -- в историческую комбинацию, произвол вкуса -- в истину познания" {"Hallische Jahrbüclier". 1840, S. 1466 (цитир. по Büttner'y).}. А в уничтожающей рецензии на "Историю немецкой литературы" младогерманца Л. Виля, Пруц говорит, что "Галлеские летописи" при оценке литературных памятников "покинули столбовую дорогу так называемого эстетического рассуждения и попытались основать единственно надежный базис исторического познания и развития". Задача критики, по выражению Пруца, -- "не похвала и порицание, а понимание и разъяснение.
   Мы уже говорили об участии Пруца в "антиромантическом походе" младогегельянцев; его литературно-критические статьи и рецензии о Л. Тике, Ф. Рюккерте, Ф. Горне, Г. Лео, Генгстенберге и др., где он бичует и развенчивает "романтическую иронию", "разорванность", любовь к средкевековью, сказочному и фантастике -- явно показывают, что Пруц разделял платформу антиромантического манифеста журнала. Но особенно враждебно выступал Пруц против мировой скорби и субъективистической тенденциозности, поверхностной и расплывчатой идеологии эпигонов романтизма и млад о германце в, следующих, в ряде вопросов, по его мнению, по стопам романтиков. В своих статьях о К. Беке, Н. Ленау, Пютмане, Фрейлиграте (молодом) Пруц резко осуждает проявляющуюся в их стихах склонность к мировой скорби. Как идеолог бодрого, революционного бюргерства, идущего на штурм всего наследства феодализма, Пруц и младогегельянские критики вообще решительно отвергали элементы пессимизма и отчаяния, которые встречались тогда в произведениях некоторых мелкобуржуазных поэтов;-- в частности уход Фрейлиграта в мир экзотики или байроновские мотивы в стихах молодого Гейне также не были по духу воинствующим младогегельянцам, хотя как в творчестве Фрейлиграта, так и в творчестве Гейне самосознание восходящей буржуазии получило достаточно яркое выражение. В этих вещах Пруца также нагляднее всего отражается борьба, которую вела с "Молодой Германией" политическая поэзия бюргерства на новой ступени его классового сознания. В статье о Н. Ленау Пруц говорит о "Гейне и всей компании молодых романтиков", как о "последних отпрысках той поэзии произвола, романтицизма вообще", которым "отрицательное их принципа остроумия препятствует утверждению истинного действия там, где с помощью положительных понятий свободы и государственной безопасности добились проведения желаемого в жизнь" {Hallische Jahrbücher, 1839, S. 1687.}. А о поверхностной, преувеличенной тенденциозности младогерманцев он пишет в своей рецензии на роман Германа Маргграфа "Братья Пех": "Во всей новейшей тенденциозной литературе... нам не встречалось более бессодержательной, скучной и неряшливо сработанной вещи, чем эти "Братья Пех". Хотя предыдущие романы этого направления были только кукольной комедией, где повсюду очень ясно виднелись направляющие веревочки тенденции, и хотя они и приучили уже нас довольствоваться вместо людей из плоти и крови, живых существ, исполненных пафоса, действия и истины,-- раскрашенными картинками, все же господин Маргграф сделал еще один шаг (вперед; он удалил даже кукол из кукольной комедии и оставил нам лишь голые веревки и снующие наверху пальцы постановщика" {Там же, 1839, стр. 1630 (цитир. по Бютнеру).}. И всей этой "тенденциозной" младогерманской литературе "путевых оплетен" (явившейся на смену когда-то сильной социально-политической литературе "путевых картин" в стиле молодого Гейне), всей этой поэзии "разорванности", романтического субъективизма, (бегства от действительности, (мировой скорби и т. д. -- Пруц противопоставляет актуально-политическое творчество, идущее на штурм старого мира; он советует поэтам "оставить праздное мудрствование по поводу бессодержательных душевных переживаний и обратиться к поэтическому овладению внешним миром, к истинному в истории". После выхода в свет политических стихов Гервега, Дингельштедта, Фрейлиграта и др., Пруц прямо называет историческую и политическую поэзию "великой задачей нашей будущей поэзии". В противоположность всем тем, которые видели в "политике, во всяком государственном, всяком историческом движении смерть поэзии" -- он пишет, что "Искусство и наука могут достичь высочайшего своего расцвета только у народа, сделавшегося благодаря политической деятельности свободным, великим и могущественным". Жизненные основы искусства -- говорит Пруц -- коренятся не в академиях и не в пенсиях или орденах, а единственно только в с_в_о_б_о_д_е. Конечно, "свободу" он понимал еще весьма абстрактно; что же касается политической и р_е_в_о_л_ю_ц_и_о_н_н_о_й поэзии, (а на данной ступени развития бюргерства это было вполне закономерным явлением), то она была в теории Пруца тесно связана с поэзией н_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_о_й.
  

II

   Свои взгляды на политическую поэзию Пруц защищал и развивал в целом ряде статей и книг, опубликованных им в 1843--48 гг. После прекращения "Немецких летописей" в январе 1843 г., о" основал и издавал в течение 1843--48 гг. литературно-критический ежегодник "Literarhistorisches Таschenbuch", в котором сотрудничали виднейшие младогегельянские критики того времени (А. Штар, К. Розенкранц, К. Штар, Фр. Фишер, Р. Гайм и др.)- В большой работе, помещенной сперва в этом ежегоднике и вышедшей затем отдельной книгой {"Die politische Poésie der Deutschen". Von R. E. Prutz. Leipzig, O. Wigand, 1845.}. Пруц очень резко обрушивается на романтическую, эстетическую, вообще на всякую т_е_о_р_и_ю ч_и_с_т_о_г_о и_с_к_у_с_с_т_в_а, и на ряде исторических примеров показывает, что "надпартийной поэзии" существовать не может. Он клеймит позором всех противников актуально-политической поэзии -- теоретиков, считающих политического поэта "святотатцем чистого и целомудренного дела поэзии"; он вскрывает реакционную сущность их "теории", связывает ее с материальными интересами обреченных на гибель общественных групп и говорит о их пресловутом игнорировании действительности, что "на небо бежит тот, кому закрыта земля". И указывая на древних классиков, Данте, Шекспира и т. д., Пруц утверждает, что величайшие произведения искусства создавались не аполитическими художниками, а, наоборот, поэтами, захваченными политикой, передовыми идеями своего времени, боровшимися за определенные цели,-- и обращается с горячим призывом к немецким поэтам, требуя самой тесной связи с их творчеством политических, государственных и вообще всех вопросов современности. Поэт -- говорит он -- должен заботиться не столько о любви, сколько об интересах государства. Лозунг "поэт должен стоять над партиями" -- издевательство над истинным художником;-- напротив, борьба за свободу -- дело его чести.
   Но к своим требованиям о создании мощной национально-политической поэзии он подходит под углом зрения историзма Гегеля и развития самосознания "народа". "Если у нации есть политическое сознание,-- пишет он,-- "то это сознание найдет также свое поэтическое выражение, и появится политическая поэзия", и далее: "там, где существует действительно политическая поэзия, там политика должна была уже целиком заполонить прекрасную личность. Одно (свидетельствует о другом: политика обосновывает поэзию и поэзия -- политику. Политическая поэзия, следовательно, нечто большее, чем мода; она указывает на эпоху всемирно-исторического развития народа и, как таковая, она непреходяща и не подвержена переменам,-- вечно плодородная носительница будущих развитий" {Там же, стр. 274--275.}. Но политическая поэзия, по Пруцу, не должна быть самоцелью; политический поэт не только певец, оно и борец, причем он разит не только пером, но, если понадобится, и мечом. "Политическая поэзия", -- обращается он к молодым писателям, -- "должна быть лишь чайкой, носящейся в небе перед бурей, лишь жаворонком, возвещающим весну. Если буря и весна не наступают, то пасни эти окажутся только хвастливым сумасбродством, а поэт -- простофилей, мечтательным дураком. И поэтому никто не должен приниматься за это творчество, вели он не чувствует в себе достаточно мужества и силы, чтобы в случае надобности заменить и искупить поэта человеком, талант -- характером, песню -- действием. Запомните это!" И в одном стихотворении, приветствуя Гервега, он говорит:
  
   Одни слова имели мы --
   Теперь, подумай! я могу --
   О, наслаждение, о, восторг,--
   Вонзить железо в грудь врагу!
   И жалким критикам швырнуть
   Могу в бледнеющие лица,
   Что наша песня не одной
   Лишь добродетелью гордится1.
  
   1 Там же, стр. 275. Перевод всех цитированных в этом очерке стихов сделан Н. И. Непомнящей.
  
   Приведем еще несколько цитат из книги Пруца о "Немецком театре" и из других сочинений, характерных для его взглядов на вопросы литературной теории и практики младогегельянцев. Так, он говорит о "национальной" и "космополитической" поэзии и о "вечном" значении произведений искусства: "Подобно тому, как в действительной жизни неразумно ожидать и требовать от кого бы то ни было большего, чем выполнения предназначенных ему судьбой обязанностей, и вполне достаточно, если он в мышлении и поступках своих честно стремится быть сыном своей эпохи;-- так и для поэта нет высшей задачи, как служить рупором И образом определенной эпохи и того народа, к которому он принадлежит.
   Этим поэзию ни в коем случае не лишают ее всеобщего и (как обычно требуется) космополитического характера. Это царство духа, куда поэт переносит явления своей действительности, эта сфера искусства и прекрасного, до которой они возвышаются им, и есть та всеобщая и вечная родина, куда имеют доступ все эпохи и все народы. Напротив, материал и элементы его творчества, предпосылки и основы его образования, форма его изображения, все это есть и остается определенно историческим и подверженным смене эпох, равно как и влиянию различных национальностей. Говорить же об абсолютных поэтах, то есть о таких, которые имеют одинаковое значение во все эпохи, и во всякое время целиком и безоговорочно признаются самыми разнообразными народами, это не больше и не меньше, как глупость. Наоборот, всякий поэт и всякое произведение искусства может быть, в позднейшую эпоху и среди чужого народа, действительно оценено лишь теми, кто привносит к художественному наслаждению также и историческое понимание. Это относится как к Гомеру и Софоклу, так и к Данте и Кальдерону, равно как и к Шекспиру".
   Небезынтересно рассуждение Пруца о "поэте и приспособленце",-- о том, как судит истинный политический поэт о "пороках" общества его времени и как их использует поэт-приспособленец. "Есть разница",-- пишет Пруц,-- "в том, обрабатывать ли художественно односторонность н ошибки своей эпохи или иге льстить им умышленно, ожидая в вознаграждение, что тебе за это тоже будут льстить;-- есть разница в том, выставлять ли энергично напоказ в художественном произведении миазмы своего века, так, чтобы у всего мира вдруг как бы спала пелена с глаз и каждый почувствовал бы себя свободным в освобождении, которого достигли отдельные поэты, -- или же подобно паразитическому наросту гнездиться в больном теле эпохи и быть блюдолизом и сводником у ее заблуждений; есть разница, наконец, в том, проделать ли ошибки эпохи и сбросить их затем с себя в художественном произведении, как бабочка кокон -- или же погрязнуть раз навсегда в одном и том же и вечно играть на этой лишь струне, как бы фальшиво она ни была настроена. Первое случается и с истинным поэтом и даже только с ним; второе порождает поэта-приспособленца, питающегося болезнями и слабостями своих современников, как муха гнилью".
   Характерно, что Пруц в своих историко-литературных работах весьма редко касается чисто теоретических проблем поэзии. Иногда только встречаются по разным поводам отдельные замечания, вроде "только совершенному содержанию пристала совершенная форма". Возможно, что в этих вопросах он, как это явствует из некоторых мест -- солидаризировался с Гегелем, но вообще, Пруц, как замечают его биографы, "не был силен в философии". Весь свой страстный пыл и незаурядный полемический талант, все свои богатые исторические и литературные знания он применял всегда для одной и той же цели: разбить старые романтические и эстетствующие представления о поэзии, напрячь все силы на создание поэзии политической, способствующей развитию революционного сознания восходящего бюргерства. Поэзия эта в том виде, как она процветала в 1840--48 гг. в творчестве средне одаренных певцов, т. е. поскольку она носила массовый характер, была особенно сильно пронизана не всегда художественно преодоленной поверхностной публицистикой, отличалась чрезмерной риторичностью, отвлеченным, расплывчатым мировоззрением. Пруц, и сам нередко грешивший этим в своем политическом творчестве, в лекциях, читанных им в Берлине в 1847 г., дает этому дефекту политической поэзии 40-х гг. следующее объяснение, которое мы, в виду его важности, приведем здесь полностью. "Указывают", -- пишет он, -- что в современной политической поэзии больше риторики, чем поэзии; говорят, что она лишена действительного основного условия всякого искусства, -- полнокровной, живой пластичности; она, дескать, абстрактна, риторична сентиментальна. Допустим; но не потому ли она такова, что в эпоху ее возникновения политические интересы нации были также только абстрактными? Потому, что и здесь участие в судьбах государства выражалось по большей части в сентиментальных надеждах, пожеланиях и ожиданиях, жалобах и сетованиях, таске и вздохах? Потому, что и здесь патриотизм проявлял себя больше на словах, а не на деле, в обещаниях, а не в достижениях?
   Как странно! Мы обвиняем наших поэтов, пытающихся отразить состояние нашей общественной жизни, в том, что они не могут совершить это с истинной, художественной пластичностью, что они не дают наглядных, конкретных творений,-- а мы сами, в гуще политической жизни, где же наши пластические деяния, наши истинные, конкретные подвиги? Принимать участие в судьбах государства не означает -- читать газеты и, пожалуй, иногда писать газеты, обдумывать и обсуждать события общественной жизни, в остальном же сидеть, сложа руки, и предоставлять всему итти своим чередом: но тот, кто действительно чувствует себя гражданином, тот сам принимается за работу и настаивает на своем в установлениях и законах, в созданиях и поступках. Равным образом, истинная политическая поэзия не та, которая предается лирическим излияниям и говорит о битвах, в которых никогда никто не сражался, о победах, которые никогда никем не одерживались: нет, подобно трудолюбивому гражданину, она разделяет жизнь народа, она припадает к истокам истории, твердою рукою рисует, в эпосе и драме, общественные обстоятельства -- и все это без излишних рассуждений, вследствие непосредственного, естественного побуждения, ибо она чувствует себя единой с нацией и ее историей. Одним словам: истинное политическое участие -- деятельно, а истинная политическая поэзия -- исторична" {Vorlesungen über die deutsche. Literatur der Gegenwart, von Dr. R. E. Prutz. Leipzig, G. Mayer, 1847, S. 343--345.}.
   Из приведенных цитат видно, что один из наиболее воинствующих младогегельянских критиков, из наиболее последовательных идеологов возвышающегося и революционного еще тогда класса бюргерства в Германии, каковым и был Пруц, в области литературы выдвигал требования о всемерном подчинении поэзии политическим задачам дня; непримиримая критика, выдвинутая этим классом,-- отожествляя, конечно, свои классовые устремления с общенациональными и общечеловеческими, -- развернутым фронтом наступает на все поэтические теории феодализма, религии, индивидуалистического эстетства, пессимизма и т. п. Пруц, само собой разумеется, -- идеалист; "застывшей" идее реакции, идеям отживших свой век общественных групп, он противопоставляет "идею в движении", идею пришедшей к самосознанию нации. Позиция, с которой Пруц критикует поэзию, тянущую общество назад, есть позиция левого гегельянства, сыгравшего революционную роль на определенном этапе общественного развития Германии.
  

III

   Пруц в 40-х гг. был не только одним из известнейших революционных критиков Германии, но еще более известным политическим лириком. Мы не будем здесь входить в разбор его довольно обильной любовной и романтически-экзотической лирики 1833--40-х гг., опубликованной в сборнике его стихов 1841 г. {Gedichte von R. E. Prutz, Leipzig, O. Wigand. 1841.}, ибо все же первое крупное его поэтическое произведение, сразу сделавшее автора популярным певцом среди широких народных масс -- это его "Песня о Рейне" (1841), написанная в ответ на известную германофильскую песню Н. Беккера: "Да, вашим он не будет, немецкий, вольный Рейн". Пруц в своем стихотворении ставит вопрос, имеют ли вообще право говорить о вольном немецком Рейне. Ответ его гласит: покуда немцы не истинно свободные немцы, покуда требование свободы печати раздается понапрасну, покуда они еще одержимы трусостью и духом рабства, уверение, что Рейн -- свободный и немецкий, звучит насмешкой. И он обращается к правителям на тронах:
  
   Свободу слова дай, владыка трона,
   И Рейн освободится сам собой.
   Решись! Найдется ли в твоей короне
   Алмаз с такой сверкающей игрой?
   Освободи печать! Твержу я свету:
   Народ созрел! Он будет сам судьей;
   Есть мудрецы у нас и есть поэты,
   Им большее доверено судьбой.
  
   Нельзя сказать, чтоб "Песня о Рейне" Пруца отличалась особой классовой сознательностью. Но своей наивной верой в "свободолюбие" недавно вступившего на престол Фридриха Вильгельма IV, своим патриотическим пафосом, сочетавшимся с расплывчатыми требованиями свободы печати, конституции и т. д., она как нельзя лучше выражала те мысли и устремления, которые тогда, в обстановке военной опасности со стороны Франции, волновали широкие слои только что пробудившегося к политической жизни класса немецкого бюргерства.
   Следующая политическая поэма Пруца, вышедшая отдельной книжкой в том же году озаглавлена "Сказка" {Ein Märchen. Gedicht von R. E. Prutz. Leipzig, O. Wigand, 1841.}. Сюжет ее построен на том, что деве (Германия) надевают намордник, чтобы она не могла дать знать о своем закабалении; это -- сатира в аллегорической форме на цензуру и преследования печати; она также не представляет еще собою шага вперед по сравнению с "Песней о Рейне".
   Подобно тому, как наиболее революционный период младогегельянской литературной критики Пруца неразрывно связан с его сотрудничеством в "Галлеских (Немецких) летописях", под руководством А. Руге, так и наиболее революционный период его деятельности, как политического поэта, также неразрывно связан с его сотрудничеством в "Рейнской газете" (1842--43), руководимой молодым Марксом. Эта газета, издававшаяся рейнской оппозиционной буржуазией, но идейно находившаяся под влиянием младогегельянцев, в своей литературной теории и практике проводила приблизительно те же принципы, что и "Немецкие Летописи". Но вследствие своего более радикального направления она еще сильнее подчеркивала актуально-политический момент в поэзии и пыталась привести литературу и искусство в возможно тесную связь с интересами государственными. Она презирала искусство, которое игнорировало государство и все жгучие вопросы современности,-- искусство, которое занималось лишь проблемами общечеловеческими, рисовало только любовные сцены или явления природы. По мнению газеты, искусство было действительным искусством только тогда, если оно отдавало себя на службу государству, жило общенародными интересами, если оно стремилось выразить в творчестве "дух времени" я жертвовало всеми своими силами для переустройства общества. "Поэтому Рейнская газета", -- пишет один исследователь культурной политики этого органа, -- ""и в коем случае не занимала по отношению к современным литературным и художественным направлениям просто наблюдательную, интересующуюся только фактами позицию, ню установка ее коренилась в твердых собственных воззрениях на искусство, сопровождаемых вполне определенными к нему требованиями. Поэзия в особенности легко могла, само собой разумеется, сделаться совершенным откликом современности; и не только это: поэзия во всех ее формах выражения была наиболее с_п_о_с_о_б_н_о_й к деятельной поддержке газеты в ее борьбе за проведение п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_и_х целей. Требования газеты сводились к тому, чтобы привлечь поэзию на сторону политической эмансипационной борьбы, чтобы она занималась агитационной и разъяснительной работой среди народа в духе либеральных домогательств свободы, чтобы она, одним словом, сделалась п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_й и считала своим назначением и призванием лишь служение политическим злобам дня; актуальный интерес газеты к поэзии исчерпывался поэтому осуществлением и проведением этих пожеланий современной литературой" {Dr. Hermann Кönig. Die Rheinische Zeitung von 1842--43 in ihrer Einstellung zur Kulturpolitik des Preussischen Staates. Munster i. W. Fr. Coppenrath, 1927, S. 146.}.
   Из всех литературных жанров "Рейнская газета" больше всего поощряла п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_у_ю л_и_р_и_к_у, бывшую вообще господствующим жанром в революционном литературном движении 40-х гг. Для романа, драмы или повести газета почти ничего не сделала. Ее усилия были направлены, прежде всего, на то, чтобы завоевать за п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_й лирикой право на звание искусства. Но, по ее мнению, речь идет не о создании нового "вида" или "жанра", а о "н_о_в_о_м с_о_д_е_р_ж_а_н_и_и в_с_е_й п_о_э_з_и_и". Политическая поэзия не должна останавливаться на лирике, с которой она начала, а, наоборот, должна развиваться в дальнейшем "в эпос, роман, и прежде всего в драму".-- "Эта поэзия",-- пишет газета,-- "это полное художественное выражение духа свободного и мужественного народа, не будет тогда больше называться п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_й п_о_э_з_и_е_й, но п_р_о_с_т_о н_а_ш_е_й п_о_э_з_и_е_й" {"Die neueste politische Poésie". Ein Wort zur Abwehr ("Rheinische. Zeitung", No 1 u. 3 vom 1. u. 3. Januar 1843, Beiblatt).}. Те, которые хотят "изгнать поэзию в область частной жизни или природы или церкви", те, которые против того, чтобы поэты занимались в своем творчестве государственными и общественными делами, ненавидят "свободу и на словах и на деле, во всякой форме, в какой бы она ни проявлялась". В той же статье говорится: "Вообще политической поэзией называется такая поэзия, из которой не исключена реальность нашего государственного бытия, живое сознание нашего настоящего, в которой, скорее, эти важные силы нашей жизни деятельно и плодотворно проявляются вместе с тем, как поэтические факторы. Политические убеждения, интерес к государству, ощущение себя живым и свободным гражданином должны вообще сделаться содержанием нашей эпохи, основой нашего мышления и поэтому также содержанием и основой нашей поэзии".
   Для осуществления этих задач "Рейнская газета" собрала вокруг себя основное ядро революционных поэтов 1842--43-х гг. Вслед за Гервегом, самым любимым поэтом газеты, на первом месте стоит Пруц. Наибольшее число всех вообще опубликованных в ней стихотворений принадлежит его перу, так что можно смело сказать, что Пруц был главным литературным критиком "Галлеских летописей" и главным поэтом "Рейнской газеты". Но здесь он помещал не только стихи; он же является одним из виднейших ее сотрудников по актуальным вопросам литературной политики младогегельянцев и по обзору вновь выходящей литературы. Необходимо еще упомянуть его горячее участие в деле Гервега в связи с опубликованием письма поэта к королю и его изгнанием из Пруссии. В своей статье в "Рейнской газете" {"Herwegh und das deutsche Publikum" ("Rheinische Zeitung", No 80 от 21 марта 1843 г.).} он защищает Гервега от нападок немецкой прессы и особенно резко обрушивается на Фрейлиграта.
   Опубликованные в "Рейнской газете", а также другие стихи Пруца были выпущены в 1843 г. отдельным сборником, который затем постоянно дополнялся и переиздавался (4-ое изд. 1857 г.). В стихотворении "Оправдание" (1842) говорится о политической поэзии:
  
   Как сыплет мещанин иной
   На нас, поэтов, стрелы
   За то, что мы перед страной
   Предстать дерзнули смело;
   Что сладко дремлющих в тиши
   Вспугнула наша лира,
   Что страх дерзнули мы внушить
   Царям, владыкам мира.
   Внимаете спокойно вы
   Певцу тоски сердечной.
   Как он твердит: увы, увы,
   Страдать я буду вечно.
   Но если, изменив мечтам,
   Отдаст свободе душу,
   То песнь его противна вам,
   Она вам режет уши!
   Ну, что ж, излейтеся в слезах,
   Падите на колени
   И хнычьте, что у нас в стихах
   Нет красоты ни тени:
   Нам никакого дела нет
   До вас и ваших мнений,
   Пускай изысканный поэт
   На нас глядит с презрением! и т. д.
  
   Наибольшей популярностью из всех политических песен Пруца 40-х гг. пользовался, пожалуй, его "Осел Буридан" -- сатира на нерешительность и трусость немецкого мещанина. Мещанство изображено здесь в виде осла, стоящего между связками соломы с одной стороны и сена с другой и умирающего с голода, так как он не может решиться выбрать одну из них. Кроме того, весьма распространена была "Ложная сказка" (1842), в которой Пруц в противоположность действительной Германии рисует идеальное государство, в котором нет дворян, солдат, паспортов, шпионов, цензоров, пиэтистов и т. д. В оригинальной сатирической форме поэт бичует те учреждения и порядки, против которых так ополчалась восходящее бюргерстзо 40-х гг. В других стихах Пруц выступает против цензуры, попов, дворянства, ратует за свободу науки, конституцию, издеваясь в то же время над лжепросвещением и лже-либерализмом. В стихотворении "Министр" (1842) он высмеивает "культурных" аристократов, кичащихся своим атеизмом и требующих, однако, религии и церкви для народа. Так, министр говорит:
  
   В библии искать отраду,
   Верить в рай, бояться ада,
   Бить поклоны, нюхать ладан,
   Соблюдать посты всегда,--
   Это, ясно, ерунда.
   Но народ пусть в церковь ходит!
   Ведь какой вы был скандал,
   Если б атеистом стал
   Бюргер, по дворянской моде!
   Нет, народ пусть в церковь ходит,
   Иль -- пусть делает он вид!
  
   В других вещах Пруц бичует политиков "реалистов", недооценивающих, по его мнению, значения пропаганды идей, в частности помощью песни и поэзии, а "трезво" смотрящих на вещи и поэтому мирящихся с существующим. С другой же стороны Пруц издевается и над говорунами-либералами, занимающимися только болтовней, а не делом. Стихотворение, посвященное им, написано в 1845 г. и называется "Да погибнут либералы".
  
   Да погибнут либералы!
   Болтуны они, бахвалы,
   Тратят громких слов немало,
   Но не жди от них добра;
   Ведь вертится их орава
   То налево, то направо,
   Как по вотру флюгера:
   Да погибнут либералы!
   Да погибнут либералы!
   С видом томным и усталым
   По газетам и журналам
   Проповедуют мораль;
   Но когда страдает нищий,
   Милосердья в них не сыщем
   Горемыки им гае жаль:
   Да погибнут либералы!
   Да погибнут либералы!
   На банкетах, в пышных залах.
   Из хрустального бокала
   За свободу пьют они;
   Но лишь орден им протянут,
   Тотчас цензорами станут
   И шпиками кончат дни.
   Да погибнут либералы!
  
   Но лучшее из всего вообще созданного в политической поэзии Пруцем, это его известная поэма-комедия в аристофановском духе "Die politische Wochenstube" {Die politische Wochenstube. Eine Komödie von R. E. Prutz. 3 un-veiänderte Aufl. Zurich, Lit. Comptoir, 1845.} (1845). Это -- сатира на политическое положение и общественные порядки Германии 40-х гг.: перед нами, как в калейдоскопе, проходят целые фаланги романтической реакции Фридриха Вильгельма IV, все эти Генгстенберги, Лео, шпионы, ренегаты, приспособленцы, а и антрактах выступает, как в древне-классических пьесах, сам поэт, направляющий свои стрелы на современную литературу; достается и тогдашним королевским пенсионерам -- Фрейлиграту и Дингельштедту, и "левым радикалам" -- Эдварду Бауэру и всей кампании "свободных" в Берлине, и Гейне, и Руге. Но в центре внимания народ-рабы, ожидающие спасения от ребенка, которым беременна Германия. Враги же Германии обманным образом навязывают народу другую беременную женщину и выгоняют настоящую Германию из родильного дома. Забавны диалоги между врачом, в доме которого происходит почти вое действие, с его слугой Килианом. Так, врач говорит о Гешеле, отрекшемся от гегельянства для "философии откровения" Шеллинга (играющего, кстати, важную комическую роль в поэме):
  
   Он жив, как человек и как чиновник.
   Когда ж в Берлине Шеллинг появился,
   А Гегель был полицией объявлен
   Безбожником опальным,-- охватил его
   Слепой, невероятный, дикий ужас,
   И гегельянство в пятки вдруг ушло.
   С тех шор блуждает он с пустой башкой,
   Блажен и всеми почитаем.
  
   Килтану же, олицетворяющему немецкого Михеля, доктор хочет удалить желудок, эту "причину всех зол" на свете. Килиан, соглашающийся сперва, говорит:
  
   Как, разве я не немец?
   Погибну с голоду, но буду терпелив,
  
   но затем призадумывается и отказывается подвергнуться операции. Врач, переходящий (впоследствии на сторону врагов народа, говорит по этому поводу:
  
   Коль дальше так пойдет, то, может, и осел
   Научится разумно рассуждать.
  
   Попутно автор высмеивает феодально-бюрократические и общественные учреждения Германии -- новый закон о разводе, провинциальные ландтаги, романтические причуды короля, лжелибералов и т. д. и когда в конце поэмы чужая женщина разрешается от бремени -- то вместо освободителя Германии на свет божий появляется всякая нечисть: рыцари, (китайский император, ночной сторож, казаки и т. п. Тогда только весь народ убеждается в обмане (намек на разочарование в Фридрихе Вильгельме IV) -- " рабы вновь призывают изгнанную женщину и возлагают свои надежды на нее.
   Это произведение является безусловно одной из крупнейших вещей политической поэзии восходящей немецкой буржуазии 40-х гг. Меткие характеристики, тонкий юмор, тщательная отделка стиха, остроумные политические сравнения,-- все это выгодно отличает поэму. Но тем не менее она не имеет той силы и того значения, как почти одновременно с ней и на ту же тему написанная "Германия", "Зимняя сказка" Гейне. Иронизирование Пруца над политическими врагами и ненавистными ему общественными (Явлениями никогда не выходит -- как это с величайшим! удовлетворением устанавливают буржуазные литературоведы -- за пределы "умеренной" политической оппозиции и "художественного равновесия". Сатира Пруца не развенчивает врага до конца, не уничтожает его, как это делает Гейне. Нет -- манера Пруца слишком "выдержана" в духе умеренного тогдашнего бюргерства, притом "Политический родильный дом" написан таким отшлифованным слогом, в поэме столько аллегорий и намеков, что уже по одной этой причине она не могла стать популярной в широких народных массах и так и осталась достоянием узкого круга буржуазной интеллигенции. Но, несмотря на все это, поэма навлекла на него обвинение в оскорблении величества, подобно тому, как в 1843 г. его стихотворение в честь либерального профессора Дальмана послужило поводом к изгнанию его из Веймара.
   Характерные черты "Политического родильного дома" характерны вообще для всего поэтического творчества Пруца; он сам говорил о своих политических стихах, что они "во многом сходны с комарами, и их укусы терпимы". Недостаток политической поэзии Пруца не в том, на что обыкновенно указывают буржуазные литературоведы; например, бывший его товарищ 40-х гг. Рудольф Готшаль, пишет после смерти поэта: "Во втором сборнике (стихов 1843), однако, политическая лирика Пруца носит оригинальный отпечаток, а именно, здесь прорвалась сатирическая жилка поэта. Правда, ясность тенденции, определенность политических постулатов повредили поэтическому ореолу этих стихотворений" {Rudolf Goltschali, Roberl Prutz ("Unsere Zeib, 1372. N. F., VIII, 2, S. 436).
   }. Как раз наоборот: именно неясность мировоззрения, умственный тупик, в который попало умеренное немецкое бюргерство к тому времени, когда против него уже выступил рабочий класс -- внушивший ему такой страх, что оно в конце концов в революции 48/49 гг. пошло на компромисс с реакцией -- именно это двойственное положение и нечеткость стремлений и политической перспективы являются причиной недостатков поэзии Пруца. О внешних отличиях творчества Пруца от творчества Гервега и Фрейлиграта тот же Готшаль пишет: "Если во 2-й части "Стихов живого человека" Гервега пробивается по преимуществу эпиграмматическая жилка и неоспоримые находчивость и остроумие, то сатира Пруца выказывает зато добродушную терпимость. Эти стихотворения не гонятся за эпиграмматическими остротами, они частично довольствуются широко задуманными параллелями, -- как 'например, пародия на фрейлигратовокое стихотворение "Если б я был деревом у ворот Мекки", где со спокойным юмором живописуется турецкий дух, как параллель сервильному легкомыслию в Германии,-- или же они были снабжены политическим рефреном, как стихотворение "Да погибнут либералы". Пруц значительно больше, чем Гервег, представитель философского радикализма, так, как он выразился в "Немецких ежегодниках". Но все же политическая лирика Пруца уступает лирике Гервега и Фрейлиграта. В этих стихах выказался ясный, острый ум, и ему часто удавался превосходный поэтический оборот речи, какой может удаваться только подлинному таланту: но ему было отказано в своеобразной манере тех поэтов, в блестящей фантазии Фрейлиграта, в электризирующем подъеме Гервега. Большинство его стихотворений граничит с остроумной публицистической прозой; некоторые были передовицами в блестящем одеянии строф, другие -- весьма саркастическими и жалящими пасквилями в стихах" {Ib., S. 436--437.}.
   Но дело опять-таки не в том, что поэзия Пруца п_у_б_л_и_ц_и_с_т_и_ч_н_а и временами напоминает газетные передовицы. Политическая поэзия, вообще вся литература "малых форм" не может не быть публицистичной, не может не отзываться на "злобу дня". Дело здесь в том. что, во-первых, "публицистика" Пруца была половинчатой, двойственной, нерешительной, постоянно оглядывающейся, как бы не перейти "определенных границ". И, во-вторых, художественно она далеко не всегда удачно оформлена, а, наоборот, нередко лишена образности, отличается проповедническим, поверхностным характером. Поэзия Гейне, Гервега, Фрейлиграта не менее публицистична, не менее политически актуальна и заострена, у них не меньше лозунговости, -- но, несмотря на это, их более крупный художественный талант плюс более ясные политические перспективы, большая выработанность мировоззрения и большая смелость, особенно в период сотрудничества их с рабочим классом, обусловили больший размах их творчества, и они художественно лучше оправились со своим материалом. Каковы корни недостатков его поэзии -- Пруц указал сам в вышеприведенном высказывании его о политической поэзии 40-х гг.: это, прежде всего, неясность мировоззрения. На самом деле: беда Пруца в том, что он в своем идеологическом развитии после разложения младогетельянското движения не примкнул, даже не временно, хотя бы в качестве попутчика, к пролетариату, а эволюционировал вправо, к союзу с умеренно-конституционной буржуазией. Об этом разложении младо-гегельянской школы Энгельс в "Л. Фейербахе" пишет: "Практические потребности борьбы против положительной религии привели многих из самых решительных молодых гегельянцев к англо-французскому материализму. А это поставило их в противоречие с их школьной системой. Между тем как для материалиста действительна одна только природа, в гегелевской системе природа является "обнаружением" абсолютной идеи, как бы ее принижением; и, во всяком случае, мышление и его плод, идея, представляются в этой системе чем-то первоначальным, а природа -- производным, существующим лишь благодаря снисходительности идеи. В этом противоречии и путались на разные лады молодые гегельянцы" (изд. 1928 г., стр. 39). К последней категории принадлежал и Пруц: он не пришел, как Маркс и Энгельс и последовавшие за ними младогегельянцы, к историческому материализму, а после ряда индивидуалистически-интеллигентских колебаний и шатаний, пристал, как мы уже говорили к умеренно-конституционному крылу буржуазии. Этот период колебаний начался с закрытием "Немецких летописей" и "Рейнской газеты" и продолжался после того, как потерпел окончательное крушение план превращения "Немецкого вестника из Швейцарии" в младогегельянский орган, во главе которого должны были стоять Гервет, Пруц и молодой Маркс. О настроениях Пруца в это время Руге сообщает в письме к М. Флейшеру от 18 июня 1843 г. "Он -- оторванный от жизни литератор, вынужденный в течение долгого времени жить пером... Должен сознаться, что меня пугают последствия всех этих событий. Мне были бы понятны его отчаянные шаги, если бы он был страстным революционером. Но это вовсе не его жанр. Он не верит ни в какое влияние на людей, и цель его "удовлетворять самого себя". Правда, это выражение может охватывать все; но в противоположность беспокойному духу времени оно является лишь подогретой старой гетевской изолированностью. Можно удовлетвориться самим собою, только зажегши пожар во всем мире; но если полагать, что никто не может этого совершить, то это слабость и частная вольность, не смеющая надеяться на чье-либо признание. Пруц не способен ни на какую инициативу, и как бы хорошо он ни схватывал и ни оформлял, он не может высвободиться от цепко схватившего его доминирующего всеобщего духа" {Arnold Ruge's Briefwechsel und Tagebuchblätter aus den Jahren 1825 -- 1880. Hrsg. v. Paul Nerrlkh. Bd. 1. Berlin, 1886, S. 312--313.}. -- Если к оценке Руге и нужно отнестись несколько критически, все же несомненно, что в период 1843--47 гг. у Пруца, с временными послаблениями, все усиливается националистическое и патриотическое чувство, и характерно, что, вследствие своего понимания возрождения Германии, он питает больше симпатии к движению 1813 г.
  

IV

   К периоду творчества Пруца до 1848 г. относятся и его три драмы: "Карл Бурбонский", "Мориц Саксонский" и "Эрих, крестьянский король". В своих литературно-критических статьях в "Немецких летописях" Пруц резко выступал против "разорванности" (Zerrissenheit) и беспочвенности героев в драмах писателей ("Молодой Германии", упрекая их в отсутствии исторической перспективы. Затем, в берлинских лекциях об "Истории немецкого театра" {R. Prutz, Vorlesungen über die Gesclüchte des deutschen Theaters. Berlin, 1847.} он подводит итоги своему пониманию призвания театра. "Чтобы иметь великий театр",-- говорит он там,-- "мы должны сперва решиться стать великой нацией". Театр должен помочь этому, пробуждая в Народе национальное сознание путем показа гениальных личностей, действий, ев которых выражались бы родственные современности идеи. Пруц мыслил создание национальной драмы в духе Шиллера, но с еще большей тенденциозностью. Шиллер, по мнению Пруца, только поставил задачи национальной драмы, но не разрешил их. "Поэзия Шиллера, -- пишет Пруц, -- простой постулат, простой категорический императив, который он преподносит своей эпохе и значение которого его современники хотя и признавали, но этим часто теоретическим призванием все и ограничивалось. Образу, созданному поэтом, не ответило ни одно деяние народа. Поэзия же не хочет отдаваться во власть народу, который превращает в игрушку ее драгоценные плоды". -- Как в понимании политической лирики, так и в понимании театра, как орудия политической борьбы бюргерства против феодализма, Пруц всегда подчеркивает именно д_е_й_с_т_в_е_н_н_ы_й, а_г_и_т_а_ц_и_о_н_н_о-п_р_о_п_а_г_а_н_д_и_с_т_с_к_и_й х_а_р_а_к_т_е_р т_е_а_т_р_а, независимо от того, относится ли содержание драмы к историческому прошлому или к вопросам дня. "Если мы вообще считаем литературу, -- пишет он, -- зеркалом национального бытия и, кроме того, внутри литературы признаем драму самым совершенным и самым зрелым развитием ее, то театр, как воплощенная, оживленная драма, является чистейшим и величественнейшим зеркалом общественной жизни, какое только может предложить литература. Он одновременно -- чувствительнейший термометр национального просвещения, точнейшее и тончайшее мерило, прилагаемое литературой к общественной жизни. Никакая другая отрасль ее не связана так тесно с общественностью, как театр; он даже сам образует некоторую часть этой общественности: да, можно сказать, что были времена и народы, когда вообще существовала только гласность театра и даже она находилась под жандармским надзором..."
   Оценивая современную ему драматургию, Пруц приходит к очень пессимистическим выводам. Лекции о театре он заканчивает словами: "Блеск нашей сцены угас, сила нашего драматического искусства сломлена". Не на эстетическую сторону обращал он внимание в своей истории немецкого театра: "Не ждите эстетической критики нашей драматической литературы, -- говорит он. -- "Мне вообще не хотелось бы признавать никакой критики, кроме той, которая осуществилась сама собой в историческом развитии искусства и которая предоставляет нам поэтому только познавать ее потом в ее исторической необходимости. Но я зато намереваюсь, насколько это в моих силах, изложить вам повсюду ев явь немецкого театра с совокупной жизнью вашего народа, с развитием нашей истории, развертыванием нашего сокровеннейшего национальнейшего ядра; я попытаюсь показать вам, что заблуждения нашего театра в основном (коренятся в некоторых заблуждениях самой нашей истории, и что если немецкий театр не достиг еще той ступени, которая была бы желательна в интересах как искусства, так и национальной славы, то это не вина наших поэтов и наших артистов и даже (а это многое означает) не вина наших придворных интендантов, но скорее вина самого народа и нашей истории вообще".
   Вот, исходя из такого понимания исторической национальной и политической роли театра, Пруц и считал исторические драмы Шиллера, если насытить их политической тенденциозностью, наиболее подходящими прообразами для современной бюргерской оппозиционной драмы. На его собственных трех пьесах сильно сказалось влияние Шиллера, вплоть до подражания декламаторскому ямбу. Первая из них, "Карл Бурбонский", драматический конфликт которой -- конфликт между патриотизмом и личной честью, -- изображает измену герцога бурбонского королю. Она -- наиболее слабая из всех. Р. Готшаль, лучший знаток творчества Пруца и соратник его, пишет о ней: "Она написана слишком бледными чернилами и конец ее, отравление коннетебля Дианой де Пуатье, уводит далеко от главного конфликта к проселочным дорогам романтической выдумки. Шекспир и Шиллер, каждый на свой манер, безусловно придали бы этому сюжету величественное значение и воздействие, но музе Пруца нехватает характерной глубины первого, захватывающего подъема второго поэта. У него все движется слишком прямолинейно, ему нехватает ломаных линий, в которых по существу заключается тайна драматического воздействия. У драматурга Пруца герой обыкновенно исполнен одной мыслью, одним пафосом, и если он не заходит так далеко, как драматурги фразы, в героях которых, как в выдолбленных тыквах, вечно горит один и тот же свет, то все же его героям нехватает более богатого развития и более полной жизни. Часто они представляют собою скорее вместилища политической мысли, а не характеры...".
   Здесь бывший младогегельянский критик правильно уловил, -- не понимая их причин, -- основные недостатки драмы Пруца: слишком отвлеченная декламация и абстрактный пафос, отсутствие широкого реалистического исторического фона, тенденциозность, не вытекающая из ситуации и развертывания самого действия -- одним словом, характерные черты субъективного идеализма. И этими же недостатками страдает вторая драма Пруца: "Мориц Саксонский". Образ этого монарха, известного в истории, как чрезвычайно искусного дипломата, считавшегося со всеми реальными факторами своей эпохи, здесь дан опять-таки весьма абстрактно, героем, который вначале воодушевлен планами единства империи, а затем, увидев в возрастающем могуществе дома Габсбургов угрозу для независимости всех германских князей, становится глашатаем немецкой свободы. "Единство" и "свобода" даны в драме, как общие понятия, как чистые абстракции, без определенного исторического конкретного и классового содержания. И Мориц Саксонский погибает не в борьбе с абсолютизмом Габсбургов, как этого следовало бы ожидать, а в борьбе со своим союзником, любителем драк я грабежа, маркграфом Бранденбургским. Этим Пруц подчеркивает необходимость защиты "законной свободы" против "анархии".
   Больше интереса представляет третья трагедия Пруца "Эрих, крестьянский король", построенная на биографии сына Густава Вазы и простой крестьянской девушки. Вступив на шведский престол, Эрих проводит много реформ в пользу крестьянства; во всех своих начинаниях он встречает сильные препятствия со стороны своих младших братьев и дворянства, привилегии которого он сократил. Для борьбы со своими врагами Эрих присоединяется к крестьянскому движению средневековой Швеции и погибает от "трагической вины", от рук своих приближенных {См. об этой драме статью F. Haupt, Robert Prutz. In "Socia listischer Akademiker", 1896, S. 498--505.}.
   Пруц с большим сочувствием и пафосом, -- превращая этим сцену в трибуну агитации и пропаганды антифеодальных идей, -- следит за (всеми перипетиями борьбы Эриха со шведским дворянством; но -- и это опять-таки характерно для умеренно-буржуазного мировоззрения его, -- он так же решительно отвергает и коммунистические тенденции. Все же, несмотря на это, трагедия считалась революционной и преследовалась цензурой, а "Мориц Саксонский" сейчас же после первой постановки в Берлине был запрещен во всех театрах Пруссии.
   Пруц, как драматург, не пользовался большой известностью. Его пьесы отличаются теми же недостатками, которые так характерны для эпигонов гегелевской эстетики и для попыток возрождения шиллеровской трагедии, как знамени (Национального объединения. В драмах Оруща уже содержатся корни тех ошибок, которых не избежал и Лассаль в своей трагедии "Франц фон Зикинген". И письма Маркса и Энгельса к Лассалю с критическим разбором этой трагедии в значительной степени помогают также оценке названных трех драм Пруца.
  

V

   Когда вспыхнула мартовская революция 48 г. в Берлине, Пруц уже давно пользовался репутацией оппозиционно-политического певца умеренно-конституционной буржуазии. Этого все-таки оказалось достаточно, чтобы феодально-бюрократическое правительство сочло его опасным врагом и не дало ему университетской кафедры, хотя он уже в 1841 т. стремился к этому {В 1841 г. он выпустил свою магистерскую диссертацию "Гетингенский союз поэтов", написанную в духе Гегеля и Герсинуса.}. В самый разгар событий и непосредственно после них, Пруц, как и большинство буржуазных поэтов, хранил молчание. С политическими речами от выступал в берлинском конституционном клубе, предостерегая от наступающей реакции и выступая сторонником умеренной революции. Но он одновременно выступал и против революционных организаций берлинских рабочих и безработных, против требований, выдвигаемых "чернью" и "нечистыми элементами". В своем стихотворении о вожде берлинских левых, студенте Шлеффеле, он говорит о его пожеланиях: "большая пасть и большая ложка".
   Пруц был патриотом, конституционалистом и умолял князей и генералов быть "справедливыми" "к народу". С другой стороны, в цикле стихов "Новоиспанские романсы" {"Neue Gedichte" von Robert Prutz. 2. Aufl. Mannheim, J. P. Grohe, 1849.} он едко высмеивал нерешительность, театральность, декламаторство мещанских и либеральных фразеров во Франкфуртском национальном собрании; эти стихи, впрочем, не поднимались хотя бы до силы прежних его вещей 1841--43 гг. Пруц в это время стоял за сильного германского императора в духе Фридриха Великого, ограниченного парламентом, и поэтому издевался над той комедией, которая, по его мнению, разыгрывалась во Франкфурте по поводу немецкого единства и избрания императора. В своем сатирическом стихотворении на парламент он пишет:
  
   Вкруг собора робко скачет,
   Полуночной тьмой покрытый,
   Призрак на высокой кляче,
   Ватою бока подбиты.
   Нет в нем воинского пыла,
   И меча не видно в ножнах;
   Но зато несет чернила
   Он в деснице осторожной.
   Вместо палицы иль флага,
   Длинное перо за ухом
   Возвышается с отвагой:
   Уши ж безнадежно глухи.
  
   За этим Дон-Кихотом немецкого единства едет германский император:
  
   Сзади, на лошадке серой --
   Иль осел то длинноухий?
   Едет служка кавалера,
   Благодушный, толстобрюхий.
   Не торит он бранным гневом,
   Выпить он -- вояка бравый;
   Колбаса свисает слева,
   Ветчина свисает справа.
   И в руке он держит сонно
   Дыню спелости отличной,
   На челе его корона,
   Но из скорлупы яичной.
  
   Пруц не был против императора вообще; нет, он лишь хотел императора-избранника народа, который санкционировал бы буржуазные завоевания мартовской революции. В особом стихотворения на эту тему он говорит:
  
   Должен царь стоять над нами?
   Да, конечно, нужен, царь!
   И его должно ли знамя
   Развеваться, как и встарь?
   Нет, старые нам не пригодны.
   Мартом -- новое дано,
   По обычаю свободных
   Пусть взвивается оно!
   Не такой, что всяким сбродом
   Покупается, как хлам,
   Нет, увенчанный свободой
   Император нужен нам!
   Не безжизненное имя,
   Не чужой заботы плод,--
   Пусть на щит его поднимет
   Сам ликующий народ:
   Вольно, и при белом свете,
   Без раздоров и войны,
   Пусть судьба его отметит
   Верным рыцарем страны!
  
   Но события в 1848 г. развивались по-иному. Уже в сентябре реакция в Пруссии стала поднимать полову. И Пруц, в отличие от многих других из лагеря умеренной буржуазии, сразу же начал протестовать и призывать к решительному сопротивлению. В стихотворении "Берлин, сентябрь 1848", он выражает эти мысли словами:
  
   Вкруг трона стала вновь блуждать
   Реакция, восстанья мать,
   Та девка, с жадными глазами,
   С ее приманкой и сетями...
   Свободу сохрани за нами,
   О Беккерат, о Беккерат1,
   К тебе мольбы страны летят!
   Здесь не поможет блеск речей,
   Ни скорбный взгляд, ни слез ручей,
   Ни благородные движенья
   И ни трибуны одобренье...
   1 Буржуазно-либеральный деятель революции 48 г.
  
   А когда опасность реакционного переворота еще усилилась, он, в прологе к "Принцу Гамбургскому", произнесенном им 15 октября 1848 г. в берлинском королевском театре, призывает литературу и искусство ополчиться на борьбу с реакцией:
  
   Эпохе строгой -- строгие слова;
   Когда почти весь мир вооружен,
   Искусству нужен воинский наряд.
  
   Пруц прекрасно отдавал себе отчет в том, к чему приведет победа реакции, если ей не будет дан решительный отпор со стороны революции. В одном стихотворении он говорит:
  
   Тридцать шесть отчизн недавно
   Немцы добрые имели,
   Тридцать шесть веревок славных
   В плеть одну сплести сумели:
   В кнут один, изящный, пестрый,
   По ушам хлестать нас грубым,
   Если ногти слишком остры,
   Чересчур болтливы губы.
   Да, клянуся этой кровью,
   Знаем мы, к чему все клонит
   Нас,-- полны одной любовью,--
   Под ярмо кнутом загонят!
   Император, несомненно,
   Будет дан нам на угоду:
   Николай, жандарм вселенной --
   И одержит верх свобода!
  
   И когда в ноябре 1848 г. государственный переворот совершился и Фридрих Вильгельм IV разогнал прусское национальное собрание, то Пруц в стихотворении "Десятое ноября 1848 г." напоминает реакционерам мартовские дни:
  
   Прекрасною была та ночь на баррикадах,
   Та мартовская ночь, когда, небес награда,
   Спустилася свобода к нам!
   Когда перед толпой, сбиравшейся на вече,
   Трехцветный флаг летел! и жуткий гром картечи
   Гремел по тихим уголкам!
  
   Но даже в этот момент Пруц не знает другого выхода, как умолять князей и генералов -- опомниться, пока не поздно я дать народу свободу и справедливость, ибо
  
   Случалось то не раз, случиться может снова,
   И справедливость вновь подавит штык суровый"
   Но рано ликовать врагам:
   Свобода много раз в изгнанье уходила,
   Росли в чужом краю безвестные могилы,
   Она же возвращалась к нам.
  
   Из других его стихотворений периода революции 48 г. можно еще указать на довольно ядовитые сатиры на отдельных представителей Франкфуртского парламента, особенно на левых его фразеров, или на депутатов, изменивших своим революционным убеждениям. Особой резкостью отличаются его нападки на Генриха Лаубе, бывшего младо-германского писателя. А Вильг. Иордана он изображает в виде хамелеона и говорит:
  
   Когда-то красным был твой цвет;
   Теперь в том надобности нет;
   И вот, совет дал опыт твой:
   Окраску заменить другой.
  
   Или о Якове Венедее, этом типичном мелкобуржуазном фразере с тевтонским уклоном, он пишет:
  
   Так много там туманных грез,
   Сентиментальных, сладких слез,
   Бряцанья саблей и угроз,
   И вместе с тем -- соломы воз.
  
   Имеются еще стихи Пруца против филистерской трусости в 48 г., затем о расстрелянном в Вене Роберте Блюме, о конституции, немецком единстве и т. д. Но обо всех событиях и проблемах революции 48/49 г. он судит только под углом зрения национального объединения Германии под властью сильного парламента и императора и если "Confiteor" и уверяет, что он "за народ, из сил последних, жизнь пожертвовал охотно", то для него все же остались совершенно непонятны движущие силы революции. Его поэзия 48 г. интересна и характерна, как выражение идеологии конституционной умеренной немецкой буржуазии того времени, но она бледна и не играла какой-либо важной политической роли даже по сравнению с творчеством более радикальных слоев мелкой буржуазии (Гласбреннер, М. Гартман и др.), не говоря уже о поэзии партии союза коммунистов и примыкавших к ней писателей (Г. Веерт, Ф. Фрейлиграт и т. д.)
  

VI

   После подавления революции Пруц не изменяет своим взглядам либерально-буржуазного оппозиционера; предоставленную ему, наконец, министерством Ладенберга (обещанную еще министерством Ауэрсвальда) внештатную профессуру по истории литературы в Галле он использует для пропаганды своих умеренно-оппозиционных идей и для борьбы с литературой и критикой "черных" {См. особенно статью "Pfaffenwirtschaft in Aesthetik und Litera-turgeschichte" в его журнале "Deutsches Muséum" за 1853 г.}, т. е. поповско-дворянской реакции, и с 1851 г. издает литературно-критический журнал "Deutches Museum". К собранию прежних своих мелких литературно-критических работ {"Kleine Schriften". Zur Politik und Literatur. Von R. E. Prutz. Bd. 1--2. Merseburg. L. Gareke, 1847.} он теперь присоединяет еще несколько томов, трактующих о современной немецкой литературе и культуре {"Neue Schriften zur deutschen Literatur- und Culturgeschichte (2 Bde, 1851) и "Die Literatur der Gegenwart" (2 Bde, 1859).}. Если эти работы и страдают некоторой беллетристической поверхностностью, все же они и поныне сохраняют ценность, благодаря богатству материалов и личных наблюдений автора, как участника литературных боев 40-х гг. В атмосфере лютой реакции и шпионажа 50-х гг. не представляется удивительным, что даже буржуазный либерал Пруц подвергался Преследованиям, и, ненавидимый реакционной частью студенчества и университета, он оставил кафедру в 1857 г. и переселился в родной город Штеттин.
   Как писатель, Пруц в эти послереволюционные годы выступает с двумя сериями многотомных политических романов; первые три вышли в 1851 г.: это "Ангелочек", "Феликс" и "Невестка". Наибольший интерес из них представляют первые два, трактующие о социальных проблемах предмартовской Германии. Характерно, что и Пруц, как многие другие буржуазные немецкие авторы того времени, до революции 48 г. почти что не затрагивал социальных вопросов, но, вращался лишь в кругу "чистой политики", абстрактной свободы, конституционных прав и т. п. А революция показала им, хотя они и не понимали всей глубины процесса, что история не есть самодвижение гегелевской идеи свободы, а столкновение и борьба общественных классов. И вот в своих политико-социальных романах Пруц занимается проблемой "богатых" и "бедных", верхов и низов, фабрикантов и рабочих и т. д. Роман "Ангелочек" рисует жизнь, борьбу и восстание силезских ткачей в 1844 г. Основным мотивом широко развернутого действия романа все же является сопоставление семьи фабриканта в замке и рабочих в фабричном селе. Пруц -- за промышленный прогресс, за введение машин; он очень далек от романтизации и идеализации ремесленного способа производства и патриархальных отношений между предпринимателями и рабочими. Он же и против чрезмерной эксплоатации: его идеал -- классовый мир между пролетариатом и предпринимателями, смягчение противоречий между ними в целях совместной борьбы с дворянством.
   В романе "Феликс" дана жизнь молодого поэта и идеалиста периода 40 гг. Роман этот по затронутым им вопросам отчасти напоминает "Проблематические натуры" Шпильгагена. Пруц в нем выводит молодого энтузиаста, проходящего все ступени политического развития и партий 40-х гг. в Германии; политические события 48 г. "отрезвляют" его, после многих "заблуждений", -- описание которых послужило поводом для изображения политических клубов того времени, -- он отходит от политики и ищет успокоения в поэзии и искусстве...
   Ко второй серии политических романов Пруца относятся: "Музыкантская башня" (1855), "Елена" (1856) и "Оберндорф" (1862). Если первая вещь опять изображает в истории одной старинной башни, служащей госпиталем, домом для бедных и ночлежкой, и в истории связанной с "той башней аристократической семьи, -- контраст между "верхами" и "низами", если в "Елене" автор затрагивает принимавшую тогда остроту проблему "женского вопроса", как социального явления, то в "Оберндорфе" Пруц снова возвращается к наболевшей "рабочей тематике", к антагонизму между капиталом и трудом. В романе, действие которого относится к периоду, непосредственно предшествовавшему революции 48 г., параллельно дано жизнеописание молодого политического поэта, изгнанного с родины и определившегося под другой фамилией домашним учителем в одном аристократическом доме, и история этой семьи, развертывающаяся на фоне социально-политического движения того времени. Специальный исследователь политических романов Пруца пишет об этой книге: "Оберндорф", совершенно так же, как и "Ангелочек", оканчивается мятежом. Войска снова восстанавливают порядок; и здесь опять-таки любящие встречаются в шуме битвы и в нужде. Одно событие важно для оценки личности Пруца: молодой, опальный и осужденный на изгнание певец свободы, смело сражавшийся за свои политические убеждения, и в котором Пруц изобразил самого себя, выступает с оружием в руках против приближающейся с красным знаменем фанатичной толпы. Закон для него выше грабежа и бесправия, рыцарство выше грубости, собственное ясное познание -- выше уличных криков, родина выше чужбины. Пруц проклинает выражение: "низшие классы". Выдвигаемые им социальные задачи: дать рабочим хлеба, и служа им примером и обучая их, сделать из них свободных и дельных людей" {Ernst Hohenstatter, Über die politischen Romans von Robert Prutz, Inaug.-- Diss. München, 1918, S. 62.}.
   Этот взгляд на интеллигенцию, как на "соль земли", и убеждение в ее призвании уничтожить классовый антагонизм не были единичными после краха революции 48 г. Приблизительно в том же духе и в то же время К. Гуцков в своем романе "Рыцари духа" развивал свои идеи о первенствующей роли интеллигенции в построении нового общества. Картина социальной утопии в конце романа "Оберндорф", эклектически заимствованная из учения сен-симонистов с примесью всякого рода других доктрин, даже своеобразного "умеренного" коммунизма, показывает, в какой тупик забрел Пруц, защищая интересы промышленной буржуазии, очутившейся в это время, в связи с развитием пролетариата, действительно между "молотом и наковальней", т. е. между дворянством справа и рабочим классом слева,-- и для самого Пруца все яснее делалось, как утопична проповедь классового мира и сглаживания антагонизма между капиталом и трудом. Эта иллюзорность особенно дала себя чувствовать, когда рабочий класс организовался в самостоятельную партию (1863). "Оберндорф" (1862) -- последний роман Пруца. После него он отошел от всякой общественно-политической и литературной деятельности и писал лишь любовную лирику с резко выраженным эротическим элементом {Она собрана в сборнике "Buch der Liebe" (1870).}. Он попытался в 1866 г., когда началась война между Пруссией и Австрией, еще раз выступить с политическими стихами. В стихотворении "Май 1866", обращенном к прусскому королю, он высказывается против войны и обвиняет в ней Пруссию и ее правительство. За это он получил три месяца тюрьмы; но отсидеть их ему не пришлось, ибо после победы пруссаков при Кенигсгреце он написал хвалебное стихотворение "Июль 1866":
  
   О Кенигсгреца день, как звук органный
   Разносится твоей победы слава.
   Хвалы тебе возносим неустанно:
   Ведь доказать теперь имеем право,
   Что кое в чем и мы с отцами схожи
   И что не чужды нам орлов забавы.
  
   Это, насколько нам известно, последнее политическое выступление Пруца. Как и многие бывшие революционеры 40-х гг., особенно из младогегельянюкого лагеря, он также примирился с "революцией сверху" Бисмарка. Умер Пруц 21 июня 1872 г.
   После его смерти началась, как мы уже отметили вначале, история "обработки" его революционного прошлого 40-х гг. Сперва за ним отрицали всякое художественное значение. Так, упомянутый уже Готшаль в своем критическом очерке говорит: "Значение Пруца, как лирика -- в его позднейших эротических стихах, хотя его политическая лирика произвела большее впечатление и первая создала поэту имя" {R. Gottschall, 1. с, S. 437.}. Тенденция выдвинуть на первый план "чистого" лирика Пруца за счет его заостренно-политических произведений берет свое начало еще в годы реакции после революции 48 г. Уже тогда, при издании избранных произведений Пруца {Robert Eduard Prutz. Cassel, E. Balde, 1854. Характерно, что среди восьми переведенных стихотворений Пруца в антологии Гербеля нет ни одного политического (Н. В. Гербель, Немецкие поэты в биографиях и образцах, СПБ, 1877).}, составитель говорит, что "к сожалению Пруц не только лирический, но и политический поэт". А в эпоху германского империализма Пруц превращается даже в защитника "империи". Цитированный нами Э. Гогенштаттер восхваляет его в 1918 г. как поэта, "творчество которого охраняло и проповедывало чистейший идеализм, возвышенный немецкий дух"; он говорит, что Пруц "до конца дней своих не изменял вере в единство и величие империи". В то же время, утверждает он, "политический поэт Пруц наполовину забыт". Это чрезмерное внимание буржуазных литературоведов к поздним патриотическим и аполитическим стихам Пруца и игнорирование периода его наивысшего поэтического революционного творчества в 40-х гг. не случайно: оно входит в общую систему их "обработки" литературного наследства прошлого. Действительное же значение Пруца состоит именно в его литературно-критических работах и политических стихотворениях начала 40-х гг., созданных в тот период, когда проповедывавшиеся и осуществленные им в его творчестве младогегельянские идеи были передовыми, революционными, содействовавшими подготовке того движения, из которого выросли впоследствии мировоззрение и партия пролетариата.
  

--------------------------------------------

   Источник текста: Очерки по истории немецкой революционной поэзии XIX века / Ф. П. Шиллер. - Москва : Сов. лит-ра, 1933 (тип. газ. "Правда"). -- Суп.-обл., переплет, 256 с., 6 вкл. л. портр.; 19х14 см.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru