Lib.ru/Классика: Шмелев Иван Сергеевич. Мартын и Кинга

МАРТЫН И КИНГА

Приехали на Москва-реку, полоскать белье. Денис, который приносит нам живую рыбу на кухню, снимает меня с полка и говорит: "А щука про тебя спрашивала, ступай к ней в воду!" Раскачивает меня и хочет бросить в Москва-реку. Я дрыгаюсь, чтобы он думал, что я боюсь. Горкин велит тащить на плоты белье. Я гляжу, столкнет ли Денис в воду нашу Машу-красавицу. Она быстро бежит по мостику, знает Денисову повадку, прыгает на плотах. Денис ставит корзину, говорит: "Нонче полоскать весело, вода согрелась",-- и сразу толкает Машу. Она взвизгивает, хватает Дениса за рубаху, и оба падают на плоты. Горкин говорит мне: "Чего глазки на глупых пялишь, пойдем лучше картошечку печь на травку".

Хорошо на Москва-реке, будто дача. Далеко-далеко зеленые видно горы -- Воробьевку. Там стоят наши лодки под бережком, перевозят из-под Девичьего на Воробьевку, и там недавно чуть не утоп наш Василь Василии Косой, на Троицу, на гулянье,-- с пьяных, понятно, глаз,-- Горкин рассказывал, сам папашенька его вытащил и накостылял по шее, по самое первое число, и при всем народе. Иначе нельзя с народом с нашим. Василь Василич после даже благодарил -- проспался. Папашенька так и нырнул, в чем был, пловец хороший, а другой кто, может, и утонул бы,-- очень бырко под Воробьевкой, а Косой грузный такой да пьяный, как куль с овсом, так и пошел ключиком на дно. Ну, теперь поквитался с Косым папашенька: Василь Василич его тоже от смерти спас, разбойники под Коломной на них напали.

-- Ну, чего еще рассказывать, сто раз рассказывал про разбойников,-- говорит Горкин,-- мой ступай на реку картошку, а я огонек разведу. Ну, я помою, ты разводи.

Горит огонек, из стружек. Пахнет дымком, крепкой смолой от лодок, Москва-рекой, черными еще огородами,-- недавно только вода с них спала, а то Денис на лодке по ним катался, рыбку ловил наметкой. Направо голубеет мост -- Крымский мост, железный, сквозной, будто из лесенок. Я знаю, что прибиты на нем большие цифры -- когда въезжаешь в него, то видно: 1873 -- год моего рождения. И ему семь лет, как и мне, а такой огромный, большой-большой. Я спрашиваю у Горкина: "А раньше, до него, что было?"

-- Тогда мост тут был деревянный, дедушка твой строил. Тот лучше был, приятней. Как можно живое дело... хороший, сосновый был, смолили мы его, дух какой шел, солнышком разогреет. А от железа какой же дух! Ну, теперь поспокойней с этим, а то, бывало, как ледоход подходит -- смотри и смотри, как бы не снесло напором... ледобои осматривали зараньшее. Снесет-то если? Ну, новый тогда ставим, поправляем, вот и работка нам, плотникам. Папашенька-то? Хорошо плавает. Его наш Мартын... помнишь, сказывал тебе про Мартына, как аршинчик царю нашему, батюшке Александру Миколаичу, вытесал на глаз? Он и выучил плавать, мальчишкой еще папашенька был... он его с мосту и кинул в реку, на глыбь... и сам за ним. Так и обучил. Нет, не Кинга его сперва обучил, в а Мартын наш, я-то знаю. Кинга это после объявился. Теперь он капитал нажил, на родину вон уезжает, папашенька говорил. Ему Куманины почет оказывают какой, на обед позвали, папашенька поехал нонче тоже: все богачи будут, говорит. Ну, какой-какой... обнаковенно какой, Кинга... англичанин. И верхом обучал ездить, какие ему деньги платили господа! А наши казаки лучше его умеют. Это все пустяки, баловство. Господа набаловали.

-- Какие господа набаловали?

-- Всякие. И барин Энтальцев, пьяница-то наш, тоже баловал, когда деньги водились. И Александров-то барин, у которого стоячие часы папашенька купил, от царя были, и тот баловал, покуда не промотался. Вот теперь поедет Кинга к себе домой и будет говорить ихним там -- какие деньги везу, сто тыщ везу, набрал от дураков, плавать их учил. Вот какую славу заслужил... За что! Я его помню годов тридцать, у него тогда только дыра в кармане была. Нашему Мартыну покойнику никакой славы не было, а он лучше его умел. Вот и скажи, с чего такое ему счастье? От неправды. А вот от такой. Ну, что за охальник, за Дениска! Не балуй, что ты, всамделе?.. Машку-то в Москва-реку пихнул. Нет, уж больше не возьму ее на реку.

-- А почему она за Дениску замуж не выходит? Он тогда ее будет все в Москва-реку, да? боится она, да?..

-- Понятно, боится. Дурочка, ишь гогочет. Как городом-то мокрая вся пойдешь? Иди сушись у огню, глупая.

Маша ругается на Дениса, хлещет его бельем. Бежит к нам, а юбка прилипла, все ноги через нее видно, нехорошо. Горкин плюется: "Бесстыжая,-- говорит,-- глядеть страм!" Маша садится у огонька, захлестывает мокрую юбку -- на ноги. Горкин отчитывает Дениску, грозится все доложить хозяину, говорит:

-- Мне, старику, и то зазорно, нехорошо глядеть. Подумай своим мозгом,-- тычет он себе в лысину,-- разве можно так с девушкой, в хорошем доме служит... и ты, солдат, порядки знаешь. А тебя, дура, я приструню, тетке пожалуюсь. Я этого дела не оставлю, повадки твои давно вижу.

От Машиных ног дымится парок, -- от огонька, от солнышка. Горкин велит Глашке, белошвейке, которая приехала тоже с нами, бежать домой, принести от Марьюшки-кухарки платьишко для мокрой дуры, только не сказывать, господь с ней, больше она не будет. И Маша просит: "Голубушка, принеси, с голубенькими цветочками какое, в гладильной у меня висит... оступилась, скажи". Денис приносит из домика-хибарки, у которого стоят, выше крыши, красно-белые весла, новую рогожу и накрывает Машу.

-- Вот тебе шуба бархатная, покуда рогожи не купил.-- И заливается, глупый, хохотом.-- Будешь тогда корова в рогоже, всех мне дороже!

Горкин велит ему идти на плоты, заниматься делом, покуда не прогнали вовсе. Спрашиваю: "Нет, ты скажи, от какой неправды?"

-- А-а... Кинге-то такие деньги? Известно, от неправды. На моих глазах было. Давно было, тогда Кинга молодой был, только приехал, в конторщики на заводе, к англичанам. И надумал плавать-выламываться. Александров-барин ему и помогал. А как дураков нашел -- и с завода рассчитался, сам по себе стал. Ну вот, раз и навернись к нам, на Крымский мост, в эту пору вот, годов тридцать тому, папашенька еще мальчишкой был, в Мещанское училище ходил. Чинили мы мост, после половодья. И дедушка твой был с нами, Иван Иваныч, покойник, царство небесное. Перестилаем мы мост, работаем. А тут Кинга и навернись... давай нырять, показывать себя ребятам нашим. Стал форсить, а с ним Александров-барин, горячит его, ругаться учит, честное тебе слово. На смех все. Самыми нехорошими словами. А Кинга-то не понимает, англичан он... и ругается... думает, может, хорошие слова говорит... Я тебе этого не скажу, какие он слова кричал... ну, зазорные слова... Ребята гогочут, задорят его, понятно, тоже ругаться начали, кроют англичана. Дедушка воспретил уж, не любил зазорного слова. А барин все задорит, покатывается, выпимши, и бутылка с ними. А Кинга весь полосатый, как матрос, для купания приспособлено у него. И кричит: "Дураки мужики!... вы, кричит, такие-едакие... вы собачье!" -- вот тебе слово, хорошо помню: "Выучу вас плавать... собачье!" Дедушка рассерчал, кричит ему: "Ты у меня не ругайся, а то ребята мои тебе законопатят глотку! а ты, барин, не подучай англичана лаяться, они и так, собаки, без подучения!" Не любил их. "Они, говорит, нашу землю отнять хотят",-- знал про них. Хотел наш плотник в Москва-реку прыгнуть, успокоить их,-- дедушка воспретил, скандалов не любил. "Собака лает -- ветер носит",-- сказал. Кинга кричит свое: "Все русские дураки!" -- Александров-барин научал его, гоготал все. Тут Мартын встал, силач был, страшно смотреть. "Утоплю обоих сейчас, покупаю!" Я его схватил, несдержный он, а меня слушался... сказывал я те про него,-- на меня полагался, доверялся. А они кричат: "Четвертной даем, вызывает Кинга любого, наперегонки с ним до Воробьевки!" Работаем, нельзя, при деле, хозяин здесь. А они свое: "А-а, испугались...", ругательное слово, обидное, значит -- обмарались, вежливо сказать. Все Александров-барин, а тот лопочет за ним, глупый, думает -- хорошие слова, ласковые, кричит: "Не можете против англичана выстоять, он вам накладет!" Тут дедушка топнул в настил, горячий... "Братцы, кричит, неуж мы ему не утрем сопли?! Красную от себя даю, кто возьмется?.." Робят семеро было нас; стариков четверо, со мной, да с Мартыном считать, нам сорок уж годов было, с малым... один хромой был, нога проедена до кости, костоед был, да двое парнишек, годков по двенадцати. А Кинга в самом соку, грудища какая, складный весь, рыжий, на щеках бурдушки небольшие, рыженькие, как у кондитера нашего, у Фирсанова, поменьше только, состригал он, морда в веснушках... прямо в цирке показывать себя мог. А до Воробьевки версты три, да супротив воды, а напор сильный. Думаю -- не выдержать мне, сухощав я. А загорелось сердце, не из корысти, а обидно стало. А Мартын молчит, топориком тешет себе. Молчим. Ну, дедушка видит -- отзыва нет, -- тоже замолчал. А они донимают: "Не можете, он в Питере всех матросов перестегнул, у него три медали с разных земель, прыз золотой, куда вам, крупожорам!" А Кинга выкручивается! То стойком плывет, то головой вниз, то колесом пойдет, на манер парохода... что говорить, форменно умел плавать, по-ученому. И голенастый, как Мартын наш, моложе только. Махнули* мы на них: бог с ними, не наше дело, он по воде хорош, а мы топориком хороши. А Мартын свое думал. Гляжу, защепил топорик... "Берусь, коли так. Смолоду хорошо умел... ну-ка, тряхну!" Я его за рукав: "Да что ты, старик... сбесился, страмиться-то?" А он водочкой зашибал, сказывал я тебе, и сердцем жалился. "Пусти, померюсь!" Даже задрожал, лик побелел. "Не утерплю, пусти!" Стянул через голову рубаху, порты спустил -- бултых с мосту, на самую глыбь, в напор,-- так все и ахнули. Выкинулся, покрестился... "Ставься, кричит, такой-сякой... покажу тебе крупожора!" Дедушка твой картуз обземь. "Ставлю, кричит, за Мартына четвертной! валяй!"

Маша даже взвизгнула под рогожкой, очень нам интересно стало. И Денис подошел, послушал.

-- А вот и не скажу... -- засмеялся Горкин.

Стали мы упрашивать, а он уперся: не скажу и не скажу, за ваше безобразие. Ну, Маша упросила: "Кресенькой, дорогой, скажи-и... не буду больше", -- крестил он ее, сирота она была.

-- Ну, ладно, глупая, бесстыжая, прикройся, а то застудишься.

Денис подбросил в огонь щепы, даже смолы подкинул.

-- Ну, струмент побросали, побежали мы на берег. Дедушка крикнул нашего портомойщика, лодки чтобы давал, две лодки большие, свидетели чтобы плыли. Александров-барин с двумя ребятами посели, а остальные берегом побежали, и бутошник с нами побежал, службу бросил. А Кинга ощерил зубы, во какие костяшки, с гармоньи лады будто, кричит: "Чего старика послали, помоложе нет?" Он по-своему кричал, а барин нам говорил. Ну, дедушка им: "На тебя и старика нашего хватит!" А Мартын большой был силы: свайную бабу, бывало, возьмет за проушину середним пальцем и отшвырнет, а в ней к тридцати пудам. С Волги мы с ним, к водяному делу привышные. Стал Мартын вызывать Кингу на стрежу, на самую бырь. Велел дедушка лодкам по стреже держать, ход указывать, без обману чтобы: всурьез дело, четвертной закладу, да и обида от Кинги нам. Дедушка в ладоши хлопнул -- пошли, голова в голову, саженками. С маху Кинга его обплыл, по сех пор вот выкидываться пошел, по самый пуп, на пружине чисто его вышибает, скоком... глядим -- эн, уж он хлещет где! И то стояком, то на спинку вывернется, то боком -- лик на нас завернет, защерится -- смеется. А Мартын все саженками вымеряет, не торопясь, с прохладцей, чисто, отчетливо, будто сажнем накидывает. Мещанский сад проплыли, к Первой градской больнице стали подплывать,-- просветец маленько поубавился, стал набирать Мартын. На веслах гоним, насилу поспеваем, Мартына задорим все. Иван Иваныч ему к красной своей еще пятишну накинул: "Только не удавай зубастому!" А Мартын нам кричит: "Вот, ребята... под Нескушным к бережку возьмет стрежень, ключи там, водичка похолодней... способней будет!" А верно, к Нескушному и с-под берега, и со дна ключи бьют... народу сколько там потонуло, судорога там схватывает, опасное там место. Дедушка кричит, знал тоже. "Не отставай, робята, место тут пойдет опасное, в случае багор готовьте". Как же, багры при нас. А что багры! Бырь, схватила судорога, он камнем ко дну, его нижним напором снесет -- и не ущупаешь. Я и сапоги скинул, готовлюсь. К Нескушному, глядим, Мартын наш совсем поравнялся с Кингой, чешет как на парах, колесами набирает, головой вниз, волну режет, дело сурьезное. Кинга уж и оглядываться не стал, не выкомаривает уж то-сё, на саженки тоже передался, плывет чисто, залюбованье. Дедушка, горячий, покойник, был, даже побелел, губы дрожат, на лодке не усидит: "Мартынушка, голубчик... поддержи честь-славу... пятерку еще набавлю!" -- двадцать уж целковых наобещал. А по берегу робята гонят, Мартына подганивают. И огородники бегут, и девки-бабы, и бутошник наш от мосту, и про службу свою забыл, разобрало-то. Мартын наш -- вот-вот настигает, за ногу уж хватает Кингу, кричит: "Стой, рыжий пес... иде у те пятки, дай -- поглажу!" А плыть еще больше версты, самая бырь пошла, к ключам подплываем. Нескушный вот. Грачи шумят, гнезда у них на березах по берегу, и вода поглубела, почернела. Александров-барин как увидал -- Мартын-то наш накрывает Кингу, из бутылочки водочки глотнул, Кингу показывает, кричит по-ихнему, трясет бутылкой, задорит, духу дает. А Мартын уж перекрывает, голова в голову. Тут барин -- а он на руле сидел -- стал напрорез воды править, от напору Кингу укрыть, легче чтобы, хитрый такой. Ну, мы закричали: "Не балуй, а то по башке веслом!" Понятно, все разгорелись, на спор идет. А Мартын уж перестегнул Кингу, справа набирает, кричит нам: "Сейчас его в лбище пяткой, сукина кота!" А Кинга уж не смеется, серая морда стала, захолодал. Ждем -- сейчас его на ключах возьмет, пожалуй, что-то он ногой стал мотать,-- высунет, помотает, опять высунет. А Мартын на спинку перевалился, ноги нам тоже показал. Никак и у него что-то, ноги-то показал?! А это он -- баловаться стал, разогрелся. Опять на грудь повернулся, стал по пояс выскакивать. Выкинется по самый пуп, по грудям себя шлепнет, крякнет, для проклаждения,-- опять стремит. Тут и случилось... Выкинулся Кинга колесом, канул головой вниз, чисто живая рыба,-- и нет его, и пятки не увидали. С минутку прошло -- нет и нет. Потоп? Кричим -- судорога свела, потоп! И Мартын услыхал, перепугался, бросил плыть, на спинку повернулся, передыхает. Дедушка кричит: "Засудят нас теперь, черти! спасай англичанина, серию даю, спасай!" Ну, тут все, рубахи долой,-- в Москва-реку! И Мартын нырнул, и я тоже. Глыбко, а до дна достал, цапаюсь за песок, вода студеная, невтерпеж, ключи. Видать, как робята шарят, Кингу ищут. Выкинуло меня на волю, слышу -- кричит дедушка, обкладывает Кингу, страсть осерчал: "Жу-лик, сук-кин кот! эн, он где чешет... нырнул, зубастый!" Тут-то мы и поняли: на хитрость он пустился, напугать нас. Мы-то, дураки, проваландались сколько, его искамши, а он под водой, по дну плыл сколько -- не задохнулся... вперед и вынырнул, сажен на двадцать! Мартын-то, покуда его искал, нырял. И поустал Мартын, занырялся, перепугался. Дедушка кричит: "А ну его к лешему, за него еще ответишь, потопнет ежели... с квартальными не разделаешься! будя, назад, отдам ему четвертной билет!" А Мартын: "Не-эт, батюшка Иван Иваныч, я его, не отпущу так... я его за обман такой... достигну, я его замотаю, зубастого... Я их обоих дойму!" Упрямый Мартын был, настойный, не сговоришься с ним, как до сердца дойдет. И мы стали просить хозяина: не дадим потопнуть, не беспокойтесь. Опять погнался Мартын за ним, скоро опять накрыл. К Андреевской богадельне стали подплывать, самая-то где бырь, заворот там,-- Кинга опять нырнул! Крикнули мы Мартыну: "Гони, не стой!" -- а сами опять в Москва-реку, нырять-шарить, всамделе не потонул ли. Нет Кинги! Нашаривали-нашаривали -- нет и нет. Выкинулись -- и напереди нет, нет от него обману, потопнул. Вот мы перепуга-лись!.. А Мартын не знает, плывет, эн уж где. Кричим: "Потопнул Кинга, на-зад!" Дедушка сам не свой, за голову схватился: "Пропали мы! Человек из баловства потопнул, да еще англичан, не свой, власти за него ответят!" А бутошник с берега кричит: "Эн он где, отнесло куда!" А он -- назади, сажен сто, на спинке отдыхает, к берегу поплыл, на огороды. А за ним и Александров-барин, с его одежей, робятам к берегу велел гнать. Тут мы все и закричали: "Ура-а!" Шабаш. Мартына воротили, на лодку приняли, дедушка его расцеловал -- заплакал. Очень перепугался. Дедушка покойник полицию смерть не любил, боялся. Ну, влез Мартын, ничего. "Водочки бы, говорит, теперь, согреться!" Своротили к Кинге, а огородники нам уж штоф волокут, на огородах у их дом-то, знакомые нам, отец Павла Ермолаича,-- кого знаешь-то, капусту нам поставляет. Выпили, соленым огурчиком закусили. А Кинга на травке сидит -- зубищами стучит. Александров-барин ему из бутылки дает, ромовой. Мы к нему -- давай четвертной! А он молчит, Кинга, не понимает словно. Ну, дали отдышаться: давай заклад! Всё молчит, только бу-рдышки свои гладит -- щерится. И барин Александров молчит. Бутошник подошел, говорит: "Что вы, махонькие, всамделе, что ли... давайте четвертуху, я сам слыхал, как рядились". Ну, послушался бутошника барин, вынул из Кинговых брюков кошелек, а там и всего-то целковый с мелочью. Как так?! А это его Александров-барин подучал, кричать-то, а он сам еще не понимал нашего разговору... это уж он после в славу-то пришел, сто тыщ нажил,-- сколько он... годов тридцать жил? -- с купцов нажил наукой, теперь на родину собирается. А тогда только расходился. Ну, ничего он не понимает, не сказывал ему барин, что четвертной-то. И барин-то прогорелый. За барина мы -- давай. А у него полтинник только, глазами хлопает. Робята говорят -- бить их надо, поучить. Ну, дедушка плюнул, сказал господам: "Э-э, дрязгуны вы, мразь-мзя! Не потоп хоть, и на том спасибо". Дает Мартыну двадцать рублей, обещанные, и еще четвертной, за Кингу. Только Мартын не взял,-- это не порядок, говорит. Значит, не вышло дело. И награду не взял. "Ни мое, говорит, ни ваше, а выставьте нам для удовольствия ведерко водочки на артель". Весь день ребята гуляли на огородах. Нет, Кинга потом прислал... пятерку прислал. Больше уж и к мосту не показывался. Ну, а после разжился, теперь его рукой не достанешь, как поднялся. Вот он, с какой правды-то капиталы нажил. А его вон обедом Куманин угощает, и папашенька поехал. А у Мартына нашего...-- помер, царство небесное, рассказывал я тебе намедни,-- царский золотой только и остался, в долони зажал -- преставился. Вот те и правда вся. Ну, та-ам воздастся, правильней нас Господь. Да что еще-то... К мосту мы воротилиов, а струмент наш, бросили-то мы... жулики и покрали, все сумки наши, и пилы, и топорики... всё свистнули. Бутошник убежал -- они и покрали. Ничего, не ругался дедушка. "Моя, говорит, вина". Справедливый был человек.

Отъезжаем с выполосканным бельем. Я смотрю на сверкающую Москва-реку, на мост. Вижу тот мост, приятный, который пахнет смолой, леском,-- живой мост... и живого Мартына вижу, которого никогда не знал. И зубастого Кингу вижу, и дедушку. Спрашиваю у Горкина:

-- А тот мост лучше... деревянный лучше, правда?

-- По-нашему, деревянный лучше. Хороший, сосновый был, приятный. Как же можно, дерево -- оно живое дело. Леском от него давало, смолой... солнышком как разогреет... а от железа какой же дух! А по тебе какой лучше, железный ай деревянный, наш?

-- Наш, деревянный, лучше, приятный.

ПРИМЕЧАНИЯ

МАРТЫН И КИНГА. Впервые -- в газ. "Возрождение", Париж, 18 ноября 1934.

Оставить комментарий Шмелев Иван Сергеевич (bmn@lib.ru) Год: 1934 Обновлено: 28/07/2024. 19k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Шмелев Иван Сергеевич Мартын и Кинга

Шмелев Иван Сергеевич
Мартын и Кинга