Шмелев Иван Сергеевич
У плакучих берез

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 5.97*13  Ваша оценка:

  

Ив. Шмелев

  

У плакучих берез

  
   Ив. Шмелев. Избранные рассказы
   Издательство имени Чехова. Нью-Йорк, 1955
  

Памяти павшего в бою кап. Е. Е. Пиуновского.

  

I

  
   Мы идем в дальнюю дорогу, с котомками, с палками, в помятых гимназических фуражках. Впереди -- много радостного, впереди -- радостная жизнь наша. Идем к Угоднику. Впереди -- святое. И кругом -- святое: березовые рощицы, на взгорьях; тонкие пики ровного молодого ельника; пробитые лапотками тропки. Вон, в овраге, часовенка. Мы пьем студеную воду из колодца, увенчанного крестом. Над колодцем плакучая береза. Старый монах рассказывает нам и богомольцам о "тихой смерти": вчера, вот на этой лавочке, сидел старичок, пел молитву и за молитвой помер. И неизвестно -- кто он; лежит вон под рогожкой, полиции дожидается, и некому над ним поплакать. -- "Только береза плачет... плакучая, называется". Мы смотрим на страшную рогожку, видим мертвые, босые ноги. И правда: плачет над ним повислая береза. -- "Ах, горе-то какое... родные и не знают", -- говорит жалостливо баба.
   А у нас нет никакого горя. Светла перед нами жизнь, н невнятны нам слышимые слова о горе. А оно тут, кругом: и в запеченном лице старушки, и в деревянной ноге старого солдата, который тоже идет к Угоднику. Плачет за рощей печальная кукушка.
   Монах ведет нас в часовню, берет с окна книгу и спрашивает, не запишет ли кто "на поминовенье". Солдат вынимает две копейки, кладет на книгу: "пиши новопреставленного Петра... то сын был, а теперь вот остался один на свете". Записывает монах кого-то у старушки. Молодая баба записывает "во здравие" младенчика: "Васеньку моего запиши". И другая, с ребенком, выглядывающим из-за холстинки у ее груди, ласково говорит: "и Ванюшечкю мово пиши во здравие".
   А мы кого запишем? Приятель подмигивает мне, берет перышко, что-то пишет -- за упокой, и читает унылым голосом: "утопшего отрока Сидора и угоревшего Тита". Все жалеют, расспрашивают, как это утонул Сидор, и как же угорел Тит. Мы говорим-придумываем ужасное. Старушка жалеет нас: "горе-то у вас какое, косатики!.."
   И весело нам: нет у нас никакого горя, не по нас плачут старые березы, для нас -- веселые, молодые. Только отойдя подальше, рассказываем мы солдату, что пошутили, и монах теперь будет поминать Сидора и Тита, которых нет. Солдат говорит: "найдутся... всего будет, много впереди будет". А впереди -- веселый ночлег, молодость, молодость без конца.
   А впереди -- и для нас насадила жизнь плакучие березы. По дорогам стоят они, неведомые нам, опустив плачущие ветви. В тихую пору они неслышно плачут, в ветер -- звенят уныло. По тебе они уже отзвонили, товарищ детства. Мои же еще позванивают...
   Откатились года назад, -- и нет уже будущего без края и неизвестности светлой-светлой.
  

II

  
   ...Я живу на той самой большой дороге, по которой, четверть века назад, бежали мы к радостному -- вперед. Я узнаю деревни, узнаю и березовые рощи. Окраины их стали строже, выпустили усталые ветви-плети, плакучие. А зеленое молодое войско елок куда выше подняло строевое свое оружие и потемнело. Но тропки -- те же, и люди те же, и так же бредут к Угоднику. Много их идет в это лето. Вижу я крест часовни, погнувшийся шатер колодца. Здравствуй, хмурый свидетель далекого радостного дня! Я оглядываю -- до лоска затертую скамью: не найду ли царапин от наших перочинных ножей. Нет царапин: всё затерто годами, ничего не понять в трещинах, в которых возятся муравьи. А вон часовня. На этих плитах стояли мы, на этом окне лежала раскрытая книга поминаний. Лежит и теперь. Монах, такой же старый, как и тогда, спрашивает меня, не запишу ли. Я оглядываюсь назад, хочу сделаться маленьким, хочу вспомнить невозвратимую легкость в сердце. И тихий июньский вечер, всё такой же, заглядывает в часовню червонным золотом.
   Я беру книгу: самое то -- за упокой и о здравии. Опять "младенцы" и -- рабы Божии. Но всё потонуло в новом и страшном численностью: одно и одно я вижу -- "убиенные воины", "болящие воины". Их занесло сюда и несет каждый день дорожным потоком бабьим. Монах заносит их в придорожную свою книгу скачущим почерком. Да, теперь больше "за упокой". -- "А вы не пишете?"
   Есть у меня, кого бы я мог вписать. Когда-то стоял он здесь, выдумывая Сидора и Тита. Я перелистываю книгу, хочу найти... Нет это другая книга. -- "А прежние где?" -- "Нарушены", -- говорит монах.
   Прежние книги нарушены, и я не увижу знакомого почерка, милых Тита и Сидора, и младенцев, имячки которых ласково повторялись матерями и спесно-скрипуче заносились монахом -- "о здравии". Теперь и они нарушены. Они рушатся час за часом, неведомые, переходят незримо с левой страницы на правую, и сплошь чернеют страницы, принимающие "убиенных", -- и рушатся с ними жизни поколений.
   Я подымаюсь на пригорок. Вот местечко, где мы тогда сидели, вот и плакучие березы, те самые. Я присаживаюсь, смотрю на них, спрашиваю тоскливым взглядом, -- узнают ли они меня, помнят ли мальчугана, который лежал под ними, глядел в голубое небо сквозь червонно-вечернюю их листву, и которого уже нет на свете. Я молчаньем рассказываю о нем: он стал большим, с сердцем мужественным и сильным... теперь он лежит в неизвестном далеком поле, куда не найти дорог, братски-рядом с тысячами других. Березы видали их: они проходили здесь мальчуганами, матери носили их на руках к Угоднику, чтобы вымолить для них лучшей доли. Березы знают, за что они все легли. Они всё знают... шепчут... -- позванивает в них ветром.
  
Оценка: 5.97*13  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru