Шолом-Алейхем
Избранные

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 9.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Изъ жизни маленькихъ людей).
    Перевод с рукописи Изы Креймер.
    Текст издания: журнал "Современникъ", кн. I, 1911.

   

Избранные.

(Изъ жизни маленькихъ людей).

Переводъ съ рукописи.

ГЛАВА I.
Избранные въ дорогѣ.

   Величественный древній, большой городъ, который вотъ уже около тысячи лѣтъ стоитъ, разбросанный въ длину и въ ширину по холмистому берегу стараго, могучаго Днѣпра, давно не видалъ такого сорта евреевъ, какіе появились въ немъ однажды раннимъ утромъ, уже на исходѣ лѣта. Нельзя сказать, чтобы этотъ самый не еврейскій городъ, сохрани Богъ, смотрѣлъ бы на еврея съ особеннымъ любопытствомъ, какъ на диковинку. Наоборотъ,-- извѣстно, что онъ издавна и усердно занимается евреями, какъ будто самъ онъ ужъ такъ благополученъ во всѣхъ отношеніяхъ, что ему, какъ говорится, ничего больше не достаетъ -- только и свербитъ, что еврей да болячка! Когда бы вы туда ни пріѣхали, когда бы ни развернули тамошнюю газету -- первое, что вамъ бросается въ глаза, это -- "еврей" Столько-то и столько-то евреевъ подали прошеніе въ университетъ и не были приняты. Столько-то и столько-то евреевъ пойманы на "облавѣ", и всѣ были "приняты". Чтобы когда-нибудь, съ ними случилось наоборотъ -- чтобы евреевъ въ университеты приняли, а на облавѣ не "приняли" -- этого быть не можетъ, какъ не можетъ быть того, напримѣръ, чтобы вы, будучи очень голодны, пронесли кусокъ мимо своего рта въ чужой.
   Все-таки, что же это были за евреи въ то раннее утро, о которомъ мы разсказываемъ? То были голодаевскіе представители, выборные, уполномоченные отъ своего города для очень, очень важнаго дѣла, для очень, очень большой и святой миссіи. То были, одинъ къ одному, почтеннѣйшіе люди, виднѣйшіе хозяева, цвѣтъ Голодаевки. Я бы вамъ перечислилъ всѣхъ по именамъ, но -- лишнее: голодаевскій еврей не гоняется за почестями, онъ не привыкъ, чтобы его имя печаталось гдѣ-то тамъ по разнымъ газетамъ -- ему достаточно почестей, которыми онъ пользуется у себя дома, и благодаритъ Создателя, когда его хоть тамъ-то оставляютъ въ покоѣ.
   Среди уполномоченныхъ былъ одинъ старый, совсѣмъ старый человѣкъ,-- старикъ-еврей, давно перешагнувшій за восемьдесятъ. Согбенный, опирающійся на толстую палку, онъ держится, чтобы не сглазить, еще совсѣмъ не худо. Одѣтъ онъ по субботнему -- въ шелковую, шуршащую бекешу безъ рукавовъ, поверхъ стараго, длиннаго, атласнаго кафтана съ разрѣзами, въ мѣховой круглой шапкѣ, туфляхъ и въ длинныхъ чулкахъ Остальные одѣты уже не такъ празднично. Зато всѣ, безъ исключенія, празднично настроены. Шли твердымъ шагомъ, торопливо, нервно, неся подъ мышкой пузатые мѣшки съ молитвенными принадлежностями: "талесомъ и твилемъ" и зонтики, огромные, дождевые, безобразные зонтики -- и одинъ Богъ знаетъ -- на что эти зонтики имъ понадобились, когда на дворѣ ни дождя, ни солнца! Авторъ этой повѣсти уже давно замѣтилъ, что существуетъ порода евреевъ, которые ни за что не могутъ разстаться съ зонтикомъ -- ни лѣтомъ, ни зимой. И, сколько я на своемъ вѣку ни встрѣчалъ такихъ евреевъ -- я еще никогда не видалъ у нихъ зонтика раскрытымъ, какимъ ему, по назначенію, надлежитъ быть. Большею частью бываетъ такъ: бѣжитъ еврей, согнувшись, вѣтеръ дуетъ ему прямо въ лицо, раздувая фалды кафтана и подымая ихъ сзади, извините, прямо таки на голову, а зонтикъ, безъ толку болтаясь взадъ и впередъ, бьетъ его по ногамъ. Разъ мнѣ пришла охота остановить такого еврея и взвѣсить его зонтикъ примѣрно на руку -- такъ вышло, скажу я вамъ, что онъ тянетъ препорядочно. Раскрыть его невозможно, а ужъ если вы его открыли, то можете съ нимъ распрощаться -- вы его больше не закроете. Спицы перекувыркиваются головками вверхъ, зонтикъ превращается въ парашютъ, который, при хорошемъ вѣтрѣ, въ состояніи, не дай Богъ, поднять васъ и унести подъ облака, вродѣ аэроплана. Но оставимъ зонтики и вернемся къ нашимъ евреямъ.
   Шли они торопливо, какъ будто кто подгонялъ ихъ по затылку, либо боясь опоздать на какой-нибудь праздникъ, обѣдъ, или собраніе. Говорили, какъ водится, во всю глотку и всѣ сразу. Изрѣдка останавливались, закладывали руки за спину и осматривали высокіе, красивые, богатые, городскіе дома: то-то заглядѣнье, жаль глаза отвести!
   -- Нравится вамъ, напримѣръ, вотъ этотъ "домикъ"?-- говоритъ одинъ, сдвигая шапку на затылокъ, пыхтя, какъ кузнечный мѣхъ, и раздувая бока, будто загнанная лошадь,-- умѣете вы оцѣнить этотъ "домикъ"?
   -- Да, ничего себѣ, "домина"!-- отвѣчаетъ ему другой, почти шопотомъ, еле дыша отъ усталости.
   -- Сколько, Вы думаете, можетъ стоить такой "домишко"?-- отзывается третій еврей, катарральный, съ блестящими глазами, упираясь обѣими руками въ бока.
   -- Этотъ "домище"?-- откликается еще новый еврей, съ широкимъ лбомъ, какъ видно, математикъ и знатокъ по части недвижимой собственности.-- Я думаю, не купить и за сто тысячъ!
   -- Ха-ха-ха!-- смѣется еще одинъ,-- молодой человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ и еле пробивающейся на немъ растительностью,-- сто тысячъ, говорите вы? Желалъ бы я, чтобы мы всѣ вмѣстѣ имѣли то, насколько онъ стоитъ больше!
   -- Неужели?-- говоритъ катарральный съ блестящими глазами,-- какой ты, право, умникъ! Если уже желать -- лучше мы себѣ пожелаемъ имѣть то, сколько на этомъ "домикѣ" долга банку.
   И тутъ начинается разговоръ о домахъ, длинный разговоръ безъ всякой цѣли, но это не больше, какъ предлогъ. Въ сущности, всѣ они очень устали, взбираясь на гору, имъ просто хочется остановиться на минутку, чтобы передохнуть.
   -- Вамъ, какъ видно, трудновато, ребе, взбираться на гору? Можетъ быть, вы присядете, отдохнете минутку?-- обратился одинъ къ старику, который, несмотря на свои 80 лѣтъ, шелъ твердыми шагами впереди всѣхъ. Выборные изъ Голодаевки остановились и искали глазами, гдѣ бы усадить старика. Но прежде, чѣмъ они успѣли оглядѣться, въ какомъ это такомъ мѣстечкѣ бѣлаго свѣта они очутились, передъ ними вырасла, какъ изъ-подъ земли, нѣкоторая особь человѣческая, вооруженная съ головы до ногъ, съ краснымъ лицомъ и въ бѣлыхъ перчаткахъ и -- прямо на нихъ. Делегаты наши учуяли, что кровь въ жилахъ у нихъ застыла, и всѣ глаза устремились на стараго еврея: что онъ скажетъ? Но старый еврей и двухъ словъ не сказалъ. Онъ только сильнѣе оперся на толстую палку и, попрежнему, бодрымъ шагомъ пошелъ впередъ, точно какой-нибудь богатырь, и всѣ поспѣшили за нимъ. А вооруженный субъектъ остался въ недоумѣніи, не зная, что съ ними сдѣлать. Задержать? За что? Кому они мѣшаютъ? Пропустить? Но какъ же не разузнать, что это за удивительныя созданія такія выползли откуда-то на свѣтъ Божій? Въ нерѣшимости онъ обернулся и смотрѣлъ имъ вслѣдъ, пока они не скрылись изъ виду -- далеко, далеко, повернувъ на крутомъ подъемѣ, за уголъ. Тамъ они остановились и позвонили у воротъ большого великолѣпнаго дома.
   Куда же, собственно, шли уполномоченные изъ голодаевки? Къ кому и зачѣмъ?
   Это шли бѣдняки къ богачамъ за подаяніемъ: просить хлѣба, будить состраданіе къ заброшенному, сирому мѣстечку Голодаевкѣ. Случилось несчастье въ Голодаевкѣ. Вы меня знаете, другъ читатель, кажется, не со вчерашняго дня, вы знаете, что я не охотникъ приносить дурныя вѣсти, но что дѣлать? Пришло время и вамъ объ этомъ узнать.
   -- Евреи! Наша Голодаевка сгорѣла, сгорѣла до-тла!
   

ГЛАВА II.
Фишель изощряется.

   Да, друзья мои! Голодаевка сгорѣла! Но, вы думаете,-- просто такъ вотъ и сгорѣла Голодаевка? Этимъ лѣтомъ, не подъ Господень гнѣвъ будь сказано, горѣло много еврейскихъ городишекъ и мѣстечекъ. Но Голодаевка, очевидно, захотѣла перещеголять всѣхъ,-- казалось, она говорила другимъ городамъ: "Что? Вы горите? Ха-ха! Пустите-ка меня -- вотъ вы тогда увидите -- что называется горѣть"... И Голодаевка запылала, какъ свѣча. Но, нѣтъ! Описаніе голодаевскаго пожара мы предоставили нашему коллегѣ, Фишелю-корреспонденту, это его дѣло. На завтра, тотчасъ же послѣ пожара, Фишель-корреспондентъ, который самъ тоже погорѣлъ и еле выскочилъ изъ пламени живымъ, нашелъ гдѣ-то; чудомъ какимъ-то перо и чернила и разослалъ во всѣ еврейскія газеты корреспонденціи, написанныя красивымъ витіеватымъ слогомъ и прекраснымъ каллиграфическимъ почеркомъ. Вотъ что писалъ Фишель: "Вопли наши возносятся къ небу. Плачетъ Голодаевка о великихъ скорбяхъ своихъ! Плачетъ и не хочетъ утѣшиться. Язва на язвѣ, рана на ранѣ! Еще не пришла въ себя Голодаевка отъ прежнихъ бѣдъ, какъ хлынулъ на нее новый потокъ Божьяго гнѣва... Горькую чашу выпила она изъ рукъ Господа. Пламя, снисшедшее съ неба, зажгло городъ съ одного конца до другого, святыя синагоги стерло съ лица земли до основанія; безъ пощады, съ дымомъ и пламенемъ унесло на небо маленькихъ, грудныхъ дѣтей. Также стариковъ, бѣдныхъ, больныхъ, слабыхъ стариковъ! Они сдѣлались жертвою пламени въ тотъ страшный день, когда Богъ наказалъ насъ за великіе грѣхи наши! Даже свою святую Тору не пожалѣлъ Господь-Богъ -- она сгорѣла вмѣстѣ со старой синагогой! Подъ открытымъ небомъ скитаемся мы -- нагіе, босые, покинутые, алчущіе и жаждущіе. Какъ очи евреевъ, когда вышли они сухи изъ водь моря Чермнаго, такъ и наши взоры съ упованіемъ и мольбою устремляются къ великодушнымъ братьямъ нашимъ -- дѣтямъ отцовъ великодушныхъ! Умоляемъ васъ -- сжальтесь! Утѣшьте насъ! Да вспыхнетъ состраданіе, въ добрыхъ сердцахъ вашихъ, и пусть щедрыя руки ваши протянутся къ намъ за помощью cкорою, ибо страшно мы обнищали. Будьте намъ пристанищемъ.-- И да не разсѣется по міру уцѣлѣвшая горсть евреевъ, братьевъ вашихъ!"...
   Кажется,-- что за бѣда была бы въ томъ, если бы эта душу раздирающая корреспонденція, въ которой каждое слово -- стонъ, и каждая буква -- слеза, была бы таки, Богъ съ нею, напечатана въ еврейской газетѣ? Такъ нѣтъ же! Стали тамъ въ редакціи сокращать трудъ бѣдняги Фишеля, жать и выжимать изъ него суть и, наконецъ, гдѣ-то въ уголкѣ газеты самымъ мелкимъ шрифтомъ напечатали еле-еле полторы строчки:
   "Пожаръ произошелъ въ Голодаевкѣ. Не обошлось безъ человѣческихъ жертвъ. Просятъ помощи". Положимъ, газеты оправдываются: онѣ не виноваты, онѣ получаютъ, говорятъ редакторы-издатели, корреспонденціи отъ этого самаго Фишеля изъ Голодаевки чуть не каждый день. Если бы, говорятъ они, печатать все, что посылаетъ имъ этотъ корреспондентъ, то имъ нужно было бы, говорятъ они, выпускать для Голодаевки особую газету, имѣть спеціальную типографію и держать спеціальныхъ рабочихъ. Чудеса, говорю я вамъ, да и только. Какъ дойдетъ до чего-нибудь серьезнаго,-- Голодаевка становится всѣмъ -- какъ бревно въ глазу! Вотъ взять хоть бы этихъ самыхъ редакторовъ-издателей. Въ началѣ года, выпуская газету, они не жалѣютъ для Голодаевки большихъ, подробныхъ проспектовъ и отнюдь не стыдятся называть маленькихъ людей "глубокоуважаемыми, любезными подписчиками". Правда, большимъ количествомъ подписчиковъ въ Гододаевкѣ они не могутъ похвастать: круглымъ числомъ они имѣютъ тамъ, всего-на-всего, одного абонента: это Зейдлъ -- нашъ старый пріятель Зейдлъ, зять богача ребе Шая. У него заимствуется газетой корреспондентъ Фишель, а послѣ него ужъ всѣ остальные, жаждущіе печатнаго слова. Но какое отношеніе это имѣетъ къ Фишелю? Почему всѣ его корреспонденціи и письма идутъ прямо подъ столъ въ корзину? Даже раньше, чѣмъ узнаютъ ихъ содержаніе? Почему? Когда, подъ какой-нибудь большой праздникъ, редакторъ выступитъ съ цвѣтистой статьей о племени Израилевомъ, и, разгорячившись, восклицаетъ: "Кто считалъ сѣмя Іакова?"... "Кто поводилъ итоги колѣнамъ Израилевымъ?" -- не пишетъ ли онъ тогда, заодно, о всѣхъ маленькихъ людяхъ? Или, напримѣръ, въ тѣхъ передовицахъ, которыя бичуютъ наши недостатки, называя насъ такими миленькими именами, какъ "эксплоататоры", "міроѣды", "кровопійцы" и т. д., не подразумѣваетъ ли онъ тогда попутно и голодаевскихъ евреевъ?
   Да! Ему можно, а вотъ Фишелю изъ І'олодаевки нельзя! Голодаевка таки можетъ сказать о себѣ -- "на бѣднаго Макара всѣ шишки валятся".
   Не думайте, однако, чтобы голодаевцы, послѣ пожара, ограничились однѣми корреспонденціями Фишеля. Были разосланы также письма -- очень краснорѣчивыя, прекрасно написанныя письма, опять таки работы Фишеля, ко всѣмъ столпамъ еврейства. Повсюду, гдѣ находится богачъ, имя котораго извѣстно свѣту, въ Кіевъ, въ Одессу, въ Москву, въ Лодзь и даже въ Парижъ, къ самому великому Ротшильду. Пусть васъ не удивляетъ, какимъ это образомъ угораздило Голодаевку забраться не больше и не меньше, какъ въ Парижъ къ Ротшильду. Представьте себѣ такую странность, что долгое время -- Голодаевка получала каждый годъ, наканунѣ пасхи по адресу ребе Ейзепа, 100 франковъ для бѣдныхъ отъ Ротшильда изъ Парижа. Правда, уже очень давно Ротшильдъ пересталъ посылать эти деньги,-- никто не знаетъ, почему,-- тѣмъ не менѣе, письма ему пишутъ при каждомъ удобномъ случаѣ -- радостномъ, или, не дай Богъ, печальномъ. Не говорю уже о большихъ несчастіяхъ, да сохранитъ отъ нихъ Богъ. Ну, вы же спросите, почему это они столько лѣтъ не имѣютъ отъ Ротшильда никакого отвѣта? Вотъ вопросъ! Не всѣ же ѣсть вареннички съ сыромъ! Можетъ быть, пишутъ адресъ невѣрный? Или, быть можетъ, случилось тамъ въ Парижѣ у Ротшильда, чтобъ не согрѣшить сравненіемъ, то же, что приключилось съ царемъ Фараономъ, какъ оно разсказано въ Библіи: "И воцарился другой властелинъ и ни о чемъ знать не хотѣлъ"... Я говорю о секретарѣ Ротшильда, о томъ, который получаетъ почту и читаетъ письма. Тѣ, что нравятся секретарю, онъ передаетъ Ротшильду, а тѣ, что ему не нравятся, такъ онъ съ ними и не церемонится, а прямо швыркъ подъ столъ. Навѣрное сказать не могу, но думаю, что какъ-нибудь этакъ оно должно быть, въ такомъ родѣ.
   Однимъ словомъ, вы уже видите, что Голодаевка, слава Богу, мѣстечко, состоящее въ связи и корреспонденціи со всѣмъ цивилизованнымъ міромъ. Поэтому, какъ только случилось несчастіе, голодаевцы сейчасъ же дали знать о немъ, черезъ Фишеля-корреспондента, во всѣ концы свѣта,-- растарабанили, какъ говорится, на весь міръ, и теперь ждали съ нетерпѣніемъ отклика на постигшее ихъ бѣдствіе.
   

Глава III.
Голодаевка горитъ, какъ свѣча.

   Какъ же началось и откуда взялось бѣдствіе? Отъ старой голодаевской бани, которую мы уже однажды описали. Какъ-то разъ въ четвергъ затлѣла балка, немного спустя, занялась крыша, и вскорѣ вся баня была въ огнѣ. Когда "Адамъ" и "Ева" -- банщикъ и банщица, выскочили изъ бани,-- первое, что имъ пришло въ голову:-- "Горе намъ! Ребе! Ребе!". Однимъ прыжкомъ "Адамъ" -- банщикъ, опять вскочилъ внутрь бани, и, какъ маленькаго ребенка въ люлькѣ, вынесъ ребе Ейзепа на своихъ могучихъ рукахъ. И ребе Ейзепъ, какъ маленькій ребенокъ, заслонилъ глаза обѣими руками отъ яркаго пламени, освѣщавшаго всю рѣку и вербы и полъ-неба въ томъ направленіи, куда тянуло пламя и валилъ густой дымъ, пересыпанный веселыми искрами. Все сразу приняло другой видъ, сказочную привлекательность,-- все сдѣлалось ярко-краснымъ: рѣка красная, небо красное, вербы красныя, люди красные. Ребе Ейзепъ никогда не видалъ такого цвѣта и такой красоты; онъ де могъ надивиться и, когда "Адамъ" поставилъ его на землю, онъ сказалъ самому себѣ: "Какъ прекрасенъ міръ Божій!".-- Но тотчасъ же спохватился, и, обернувшись къ "Адаму" и "Евѣ", спросилъ:
   -- Дѣти мои,-- не было ли человѣческихъ жертвъ? Хвала Создателю, что онъ насъ не покаралъ огнемъ!
   -- Не покаралъ огнемъ?-- не удержался банщикъ и продолжалъ съ горькой усмѣшкой,-- а чѣмъ же онъ насъ покаралъ -- водой, что ли?
   -- Я не то имѣлъ въ виду,-- оправдывался ребе,-- я говорю о чудѣ, о томъ, что вы, слава Всевышнему, спасли жизнь свою!
   -- Жизнь? На что намъ жизнь, если у насъ нѣтъ бани?
   -- Ты говоришь, какъ дитя,-- сказалъ ему ребе Ейзепъ, заслоняя глаза отъ свѣта,-- какъ дитя, говоришь ты. Гдѣ это написано, что у тебя должна быть баня? Когда ты родился, развѣ ты родился, имѣя баню? Или ты воображаешь, что сто лѣтъ спустя, дай тебѣ Богъ столько прожить, ты явишься на тотъ свѣтъ съ собственною баней? Вотъ, я тебѣ скажу, былъ однажды нѣкій святой, ангеламъ равный...
   И ребъ Ейзепъ хотѣлъ разсказать, по своему обыкновенію, очень красивую притчу про святого, ангеламъ равнаго,-- но банщикъ, не въ обиду ребе будь сказано, остановилъ его въ самомъ началѣ:
   -- Что за святой? Какіе тамъ ангелы? Смотрите-ка лучше сюда, пожалуйста! Пламя-то тянетъ прямо къ мѣстечку, да и вѣтеръ что-то задулъ слишкомъ сильно! Боюсь, какъ бы не занялся у Лейбе-Мордхе-мясника домъ съ конюшней. Тогда -- прощай Голодаевка!
   Тутъ пламя, какъ будто ожидавшее этого слова, перескочило на домъ Лейбе-Мордхе-мясника, и сразу озарился новый кусокъ неба. Пошелъ трескъ и шумъ, заблеяли козы, и двѣ курицы, откуда ни возьмись, пустились бѣжать, сломя голову, съ горы внизъ -- распустивъ крылья и роняя перья во всѣ стороны. Освѣтилась вся гора, все мѣстечко и все небо. Ужасный крикъ и шумъ поднялся въ мѣстечкѣ. Шумъ растетъ и крѣпнетъ, сливаясь съ лаемъ собакъ, мычаньемъ коровъ, визгомъ женщинъ, плачемъ дѣтей, съ крикомъ:-- воды! ведеръ! спасайте! скорѣе! огонь! горимъ! Вдругъ -- глядь -- головешка скачетъ на четырехъ ногахъ: танцуетъ, трясетъ рогами и бѣжитъ прямо къ рѣкѣ. Не добѣжала, упала растянулась на землѣ, ножками вверхъ, дрожитъ и издаетъ глухое -- ме-е-е! Это коза-бѣдняжка, по великой своей глупости, взяла да и прыгнула въ огонь. Конечно, сейчасъ же о томъ пожалѣла и выскочила обратно, но уже было поздно -- шубка-то на ней загорѣлась. Тогда она заскакала, какъ бѣшеная, куда глаза глядѣли, наугадъ, безъ всякаго разсчета и цѣли -- дура-дурой.
   Не больше ума было въ бѣготнѣ голодаевскихъ евреевъ и евреекъ. Они метались изъ одной улицы въ другую, какъ отравленныя крысы, или, какъ недорѣзанныя куры. Черные отъ дыма, какъ демоны, они сообщали другъ другу новости:
   -- Вы знаете? Эля-Дувидъ горитъ!
   -- Вы знаете? Огонь уже на базарѣ!
   -- Вы знаете? Уже все мѣстечко горитъ!-- убей меня громъ!-- все мѣстечко!
   -- Какъ свѣча! Какъ сальная свѣча!
   А пламя бушуетъ и реветъ, какъ море, когда оно разъиграется, а вѣтеръ несетъ цѣлыя головешки, цѣлые снопы соломы, а искры летятъ безъ конца. Искры падаютъ на высохшія отъ ветхости соломенныя и деревянныя крыши, слышится трескъ и шумъ падающихъ бревенъ, стѣнныхъ обваловъ, и все это сливается въ одно съ крикомъ о помощи, съ визгомъ и плачемъ; и черти, дьяволы, совсѣмъ не люди, бѣгаютъ кто куда, кто сюда, обезумѣвшіе, бросаясь во всѣ стороны, какъ отравленныя крысы, какъ недорѣзанныя куры; и огромное, яркое пламя освѣщаетъ и расцвѣчаетъ ихъ мрачныя, горестныя, на-смерть перепуганныя, лица...-- И Голодаевка горитъ, -- горитъ, какъ свѣча!..
   

ГЛАВА IV.
Ребъ Ейзепъ воюетъ съ Богомъ.

   Покуда горѣла баня, ни "Адамъ", ни "Ева" не обращали вниманія на ребъ-Ейзепа. Но потомъ, когда отъ бани остался только желѣзный когелъ да труба -- (даже "микве" {Бассейнъ.} вся выгорѣла),-- "Адамъ" и "Ева" хватились ребе -- нѣтъ ребе! Напрасно искали они его повсюду -- у колодца, по берегу рѣки, въ камышахъ, въ мѣстечкѣ, по горящимъ улицамъ.
   -- Не встрѣчали ли вы гдѣ-нибудь ребе?-- разспрашивалъ банщикъ у мечущихся несчастныхъ погорѣльцевъ. Но, отчаянные, смертельно перепуганные, горожане -- будто и не слыхали, о чемъ ихъ спрашиваютъ, и, какъ безумные, глядя безсмысленными глазами, переспрашивали:
   -- Какой ребе? Чей ребе?
   Гдѣ же былъ ребъ-Ейзепъ? Ребъ-Ейзепъ, раввинъ, придя въ себя и понявъ, что весь городъ въ опасности, почувствовалъ, что у него, какъ будто, вырасли крылья. Онъ схватилъ свою старую, спасенную изъ пламени, мѣховую шапку и толстую палку и пустился по направленію къ городу, къ своимъ евреямъ -- даже не думая о томъ, куда онъ бѣжитъ и зачѣмъ. Для восьмидесятилѣтняго старика, это была порядочная прогулка, но, завидѣвъ передъ собой цѣлое море огня, онъ уже ни о чемъ не думалъ: его несло, какъ по воздуху -- туда, къ старой синагогѣ, гдѣ онъ почти всю свою жизнь провелъ въ бесѣдѣ съ Богомъ. Неужели Господь не сотворитъ чуда ради Дома своего? Неужели Всевышній не спасетъ святыню, свою собственную Тору?
   Съ этими мыслями ребъ-Ейзепъ пришелъ къ старой синагогѣ какъ разъ во время,-- когда кругомъ уже бушевалъ огонь. Красные языки рвались со всѣхъ сторонъ и освѣщали полуразвалившіяся, облупленныя стѣны древней голодаевской синагоги. Вотъ-вотъ, еще минута, и Божій домъ будетъ объятъ пламенемъ!
   И не можетъ понятъ ребъ-Ейзепъ умомъ своимъ, что же это мѣшкаютъ евреи? Почему не спасаютъ синагогу, святыя книги, священные свитки? Вмѣсто того онъ видитъ евреевъ -- мечутся туда и сюда, какъ дикари, скачутъ въ огонь, спасаютъ старыхъ больныхъ женщинъ, маленькихъ дѣтей, стулья, кровати, подушки, горшки, скарбъ, бебехи,-- а Божій домъ забыли, его какъ будто оставили на произволъ суѣдбы! Что же это? Какъ это можетъ быть? Ребъ-Ейзепъ пробуетъ кричать, звать на помощь: Спасайте! Святыню! Синагогу!-- Никто его не слышитъ. Еще минута, и ребъ-Ейзепъ -- одинъ въ синагогѣ и -- прямо къ амвону! Схватилъ одинъ свитокъ, потомъ другой -- съ трудомъ выбрался на улицу, положилъ ихъ невдалекѣ на поломанный стулъ, спасенный кѣмъ-то изъ пламени, а самъ сталъ возлѣ и громкимъ голосомъ обратился къ Господу:
   -- Все, что я могъ,-- я сдѣлалъ! Сколько я могъ, я спасъ -- остальныя святыни я оставилъ Тебѣ! Я не уйду отсюда ни на одинъ шагъ,-- посмотримъ, какъ-то Ты дашь сгорѣть Твоей собственной Торѣ, которую Ты самъ далъ намъ, черезъ раба Твоего Моисея, на горѣ Синаѣ!
   Въ эту минуту подоспѣлъ нашъ знакомый банщикъ "Адамъ". Сердце ему подсказало, что старикъ долженъ быть гдѣ-нибудь поблизости синагоги. Замѣтивъ ребе возлѣ горящаго храма "Адамъ", безъ лишнихъ церемоній, подхватилъ его на свои здоровыя, мускулистыя руки, и, вмѣстѣ съ обоими свитками, отнесъ раввина, подальше отъ пожара -- къ самой сгорѣвшей банѣ, что на берегу рѣки.
   

V.
Послѣ разрушенія.

   Ужъ такой на свѣтѣ порядокъ, что, покуда кипитъ война, величина бѣдствія отступаетъ предъ ея разгаромъ на задній планъ, и павшихъ считаютъ лишь потомъ, когда настаетъ перемиріе. А вотъ, когда все прошло, начинаютъ подводить итоги -- сколько въ битвѣ понесено потерь. То же самое было и въ Голодаевкѣ. Насколько велико было несчастье, поняли только на завтра, послѣ пожара. Вначалѣ, конечно, какъ водится, разсказывались чудеса, какъ, и когда, и какимъ образомъ они узнали про пожаръ. При этомъ каждый, по обыкновенію, долженъ былъ разсказать свою исторію -- длинную исторію, какъ онъ вчера, будто на зло, пришелъ рано домой, потому что, цѣлый день ему дѣлать было нечего, и, будто на зло, онъ въ этотъ вечеръ былъ голоденъ, какъ собака и, будто на зло, кушать ему было нечего, такъ онъ, будто на зло, легъ рано спать и, будто на зло, отъ голода никакъ не могъ заснуть, и, будто на зло, за полчаса до пожара вдругъ заснулъ и тутъ же, будто на зло, заснулъ крѣпко-прекрѣпко. Вдругъ онъ слышитъ -- "огонь", "горимъ"!..
   Другой разсказываетъ исторію еще лучше, еще подробнѣе, какъ вчера онъ всталъ очень рано, почти до свѣта, и вышелъ на базаръ, въ надеждѣ купить что-нибудь, что случится -- шкурку, немного сѣна, мѣшокъ картофеля, что случится, -- лишь бы заработать малую толику. Какъ нарочно, не было ни живой души на базарѣ,-- всего одинъ мужикъ съ мѣшками угля. Такъ я его спрашиваю:-- "ну, сколько возьмешь, примѣрно, за этотъ уголь?". Онъ отвѣчаетъ:-- "пятиалтынный". Такъ я говорю:-- "можетъ, довольно съ тебя гривенника?" -- Онъ отвѣчаетъ: "пятиалтынный". Такъ я говорю: можетъ, довольно съ тебя двухъ съ половиною пятаковъ?". Онъ отвѣчаетъ: "пятиалтынный". Затвердилъ мужчина пятиалтынный, хоть зарѣжь его, да и только! Такъ я купилъ у мужика мѣшокъ съ углемъ, взвалилъ таки мѣшокъ, съ позволенія вашего сказать, себѣ на плечи и т. д., и т. д.,-- исторія на битыхъ три часа, пока разсказчикъ доберется до пожара, и -- въ концѣ-то-концовъ окажется, что, когда начался пожаръ, онъ спалъ себѣ, кзъ убитый, и его насилу, насилу добудились.
   У третьяго разсказецъ еще лучше. Начинаетъ онъ съ третьяго дня и разсказываетъ безконечную исторію -- еще длиннѣе той, что съ мѣшкомъ угля. Но вдругъ, въ разговоръ вмѣшивается женщина и наотрѣзъ отрицаетъ всю исторію.
   -- Богъ ихъ знаетъ, что за сказки они вамъ тамъ разсказываютъ! Небылицы какія то! Вотъ я вамъ разскажу, какъ это началось -- я въ четвергъ передъ пожаромъ замѣсила тѣсто изъ той муки, что привезъ Берль, Брухинъ сынокъ -- ужъ нечего сказать, хороша ихъ мука -- Господи, прости меня, грѣшную! Когда же она вовсе прогорклая?! Чтобъ врагамъ моимъ былъ такой годъ, какъ эта мука!
   И потянется разсказъ на битыхъ три часа -- о прогорклой мукѣ, о прокислыхъ дрожжахъ, о корытѣ, которое ея сосѣдка Песя -- ужъ и нещечко тоже эта Песя -- то-то подарокъ отъ Бога! и т. д. и т. д.-- исторія безъ конца. И вамъ кажется, что до пожара она не доберется, хотя бы разсказывала безъ умолка до конца жизни своей.
   Но въ ропотъ этихъ занимательныхъ разсказовъ о пожарѣ, то и дѣло, врываются плачъ, крики, стоны, рыданія разбитыхъ сердецъ, обиженныхъ душъ, убитыхъ, одинокихъ -- нищихъ, нищихъ, нищихъ!.. Тамъ стонетъ мать: ломаетъ руки и рыдаетъ по своемъ ребеночкѣ-крошкѣ: сгорѣлъ птеньчикъ вмѣстѣ съ колыбелькой.. А тамъ еврей оплакиваетъ тихими, горькими слезами своего стараго, больного отца: какъ разъ въ эту ночь легъ онъ спать на чердакѣ и сгорѣлъ тамъ до костей. Никогда раньше онъ тамъ спать не ложился, и, вотъ, какъ разъ въ эту ночь!.. А здѣсь блуждаетъ дѣвушка, почти обезумѣвшая, смѣется и бьетъ себя кулаками по головѣ:
   -- Мама моя! Мама! Мама!...
   Прости, другъ-читатель, что я этакъ взялъ да и оборвалъ на серединѣ. Муза, стоящая подлѣ меня въ то время, какъ я вожу перомъ похожа на голодаевскихъ обывателей. Веселая она душа! Бѣдная, но веселая. Она не любитъ слезъ, ей не нравятся грустныя сцены. Она говоритъ, что названія слезъ заслуживаютъ только тѣ, которыя мокры и солоны, а всѣ тѣ слезы, что писатель выливаетъ на бумагу, это, говоритъ она, сухія, дѣланныя слезы, ничего не стоющія! Она говоритъ, что скорбь -- это только та скорбь, которая въ сердцѣ кипитъ,-- а не та, что передается словами. Поэтому оставимъ душу раздирающія сцены, уйдемъ отъ нихъ подальше и остановимся на убыткахъ, понесенныхъ нашими голодаевскими обывателями отъ пожара. Бѣда въ томъ, что совершенно невозможно сосчитать огромной суммы убытковъ въ Голодаевкѣ. Это во-первыхъ. Во-вторыхъ -- что выйдетъ изъ того, если мы съ вами подсчитаемъ убытки? Развѣ кто-нибудь ихъ вернетъ? Страховыя отъ огня общества всѣ какъ будто сговорились и уже давно вычеркнули Голодаевку съ географической карты, точно никогда никакой Гододаевки и не существовало на бѣломъ свѣтѣ. И, потомъ, кто это можетъ оцѣнить чужое добро? Особенно, когда оно уже давно превратилось въ пепелъ? Хозяйство вообще повсюду, а особенно въ Голодаевкѣ, имѣетъ свою особую цѣнность, которую никакъ нельзя опредѣлить. Старыя тряпки, битая посуда, ломанная утварь -- все это для бѣдняка такъ же дорого -- (а, можетъ быть, еще дороже), какъ великолѣпныя зеркала и блестящая мебель для богача. Потому что, если пропадаетъ вещь у богача -- онъ за деньги можетъ сейчасъ же купить другую, а бѣдняку кто вернетъ то, что сожралъ у него огонь?
   Такъ обдумывали голодаевскіе погорѣльцы свое положеніе и видѣли ясно, что одною философіей дѣлу не поможешь -- надо что-нибудь предпринять, что-нибудь придумать,-- найти способъ, чтобы спасти мѣстечко. Это не штука, чтобы цѣлое мѣстечко пустилось по міру за подаяніемъ, какъ обыкновенные погорѣльцы. Нѣтъ! Эт не планъ! Надо стараться, чтобы Голодаевка осталась Голодаевкой! Вотъ надъ чѣмъ ломали головы погорѣльцы.
   На всѣ пламенныя и душу раздирающія письма, разосланныя, во всѣ стороны, отозвались какихъ-нибудь два городка -- такіе же бѣдные, какъ сама Голодаевка, и выслали -- кто немного хлѣба, кто старую одежду, а кто и нѣсколько рублей наличными. И хватало этого -- что называется, на одинъ зубъ! Положеніе становилось ужаснымъ. Пришлось такъ туго и горько, что уже перестали плакать и жаловаться и даже вздыхать. Такъ бываетъ, когда человѣкъ замерзаетъ: онъ, начитаетъ потихоньку засыпать и, глядь,-- незамѣтно заснулъ навѣки.
   И здѣсь, какъ всегда въ рѣшительные моменты Голодаевки, выступилъ на сцену ребъ-Ейзепъ, раввинъ, во всей своей силѣ, которую Господь Богъ вложилъ въ это слабое тѣло. Онъ созвалъ сходку -- да! онъ самъ! собственною персоною!-- не посылая служекъ, не ожидая почестей и не возвышаясь надъ людьми. Просто и скромно всталъ,-- и обратился ко всѣмъ собравшимся съ такими словами:
   -- Слыши, Израиль! Слушайте, евреи, что я вамъ скажу. Не я говорю, а Всевышній говоритъ моими грѣшными устами. Не печальтесь -- благословеніе Божіе надъ вами. Я вамъ предсказываю, что съ Божьей помощью все будетъ хорошо. Въ чемъ, собственно, суть? Суть вотъ въ чемъ: Господь покаралъ насъ огнемъ -- мы сгорѣли со всѣмъ, что имѣли: съ синагогами, со святой Торой, съ древними священными свитками, были человѣческія жертвы, погибли даже маленькія, крошечныя дѣти, которыя ничѣмъ не повинны были предъ Богомъ и понесли къ Нему одну только чистую душу сбою. Конечно, это великое, горькое наказаніе -- но, безъ сомнѣнія, мы заслужили его отъ Всевышняго по достоинству. Но очень горевать объ этомъ намъ тоже нельзя. Во-первыхъ,-- горемъ дѣлу не поможешь, а во-вторыхъ, мы покажемъ Господу, что разрушеніе Голодаевки для насъ, упаси Боже, горше разрушенія Іерусалима, хуже разрушенія великаго храма! Какъ говорится въ притчѣ про одного святого, ангеламъ равнаго: былъ однажды святой, ангеламъ равный, у котораго былъ единственный сынъ...
   Тутъ ребъ-Ейзепъ пустился разсказывать, по своему обыкновенію, очень красивую исторію про святого, ангеламъ равнаго, и кончилъ ее такими словами:
   -- Изъ одного этого легко понять, что намъ никакъ нельзя гнѣвить Господа. Надо собраться съ силами. Возьмемте, дѣти мои, посохи въ руки и пойдемте всѣ отбывать "голусъ" {Рабство, неволя. Здѣсь въ смыслѣ испытанія, посланнаго Богомъ.}. Послушайте меня, дѣти мои, я тоже пойду съ вами. Я вамъ предсказываю, что куда бы мы ни пришли, повсюду мы съ Божьей помощью, найдемъ сочувствіе въ сердцахъ нашихъ богатыхъ братьевъ. Они намъ не дадутъ погибнуть -- говорю я вамъ. Ободритесь, евреи, соберитесь съ силами и съ Богомъ въ путь!ъ
   И при этихъ словахъ спина ребъ-Ейзепа выпрямилась и лицо засіяло. Онъ чувствовалъ себя молодымъ и свѣжимъ, какъ юноша, какъ богатырь, готовый къ бою! И все собраніе какъ будто ожило и чувствуетъ себя готовымъ въ путь хоть сейчасъ. Теперь вопросъ -- куда? "Куда раньше? Вѣдь на свѣтѣ, чтобъ не сглазить, такая масса еврейскихъ городовъ, и въ нихъ такъ много еврейскихъ богачей -- только бы ихъ не сглазить!"...
   

VI.
Сторонись! Голодаевка ѣдетъ!

   Вопросъ: кому ѣхать -- сильно взволновалъ городъ или, какъ выразился Фишель въ одной изъ своихъ корреспонденцій,-- "заварилъ цѣлую кашу". Для этой миссіи нашлось въ Голодаевкѣ очень много охотниковъ -- почти все мѣстечко было готово ѣхать. Всякому хотѣлось принять участіе въ такомъ добромъ дѣлѣ, а, можетъ быть, просто провѣтриться и встряхнуться. Почему бы и нѣтъ? Вѣдь можно заплѣсневѣть, сидя всегда на одномъ и томъ же мѣстѣ. Въ каждомъ человѣкѣ живетъ духъ любопытства, всегда его толкающій куда-то: хочется посмотрѣть свѣтъ, повидаться съ людьми и потомъ привести домой цѣлый коробъ новостей. И, правду сказать, что можетъ быть пріятнѣе возвращенія домой, послѣ долгихъ странствій? Со всѣхъ сторонъ къ вамъ протягиваются привѣтливыя руки: Шоломъ-Алейхемъ! {Добро пожаловать.}. Люди расталкиваютъ другъ друга, чтобы пробраться впередъ и увидѣть васъ, посмотрѣть вамъ прямо въ лицо. Кажется -- съ чего бы? Лицо, какъ всѣ лица!-- нѣтъ, все-таки, кажется, что у путешественника быаетъ какое-то особенное, другое лицо. Если же вы, притомъ, еще разсказываете новости съ дороги, чудеса большого города,-- сотни людей смотрятъ вамъ прямо въ ротъ, жадно глотаютъ ваши слова, а вы стоите себѣ, чтобы васъ не сглазить, передъ этакой-то толпой -- и разсказываете, и разсказываете!... Въ глазахъ всѣхъ получаете вы какой-то особый интересъ. Вы становитесь первымъ человѣкомъ въ городкѣ, героемъ на нѣсколько дней. Правда, эти нѣсколько дней скоро проходятъ и герой возвращается въ состояніе обыкновеннаго смертнаго, теряетъ весь свой интересъ и превращается въ прежняго голодаевца, заурядъ всѣмъ, его окружающимъ. Тѣмъ не менѣе, кому не хочется побыть героемъ? Хоть на одинъ часъ, а все-таки герой! Но возвратимся къ прерванному разсказу. Возможное ли дѣло, чтобы цѣлое мѣстечко пустилось въ путь? Поэтому порѣшили избрать депутацію только изъ нѣсколькихъ человѣкъ. Но тутъ закрутилось все сначала: кого выбрать? Само собой понятно, что, когда дѣло пошло на выборъ, то какъ и вездѣ, принято выбирать самыхъ первыхъ богачей и почетнѣйшихъ хозяевъ. Но попробуйте-ка вы опредѣлить въ Голодаевкѣ съ точностью разницу между большимъ богачемъ и зажиточнымъ человѣкомъ? Разберитесь-ка, какого хозяина уважать больше, какого -- меньше? Когда въ Голодаевкѣ всѣ сплошь -- уважаемые хозяева, а богачи, всѣ сплошь, не въ обиду имъ будь сказано,-- бѣдные люди?! Но, какъ хорошенько-то разсудить, вѣдь, все-таки, каждый городъ имѣетъ свой укладъ. Что за глупости. Банщика и водовоза, понятное дѣло, нельзя послать! Поэтому, постановили выбрать старостъ отъ всѣхъ синагогъ и обществъ, съ ребе-Ейзепомъ-раввиномъ во главѣ,-- это ужъ само собою разумѣйся. Такъ оно и стало. Приготовились въ дорогу, уложили вещи, каждый взялъ свои самыя; необходимыя вещи-принадлежности -- мѣшокъ съ "талесомъ и твилемъ" {Одѣяніе для молитвы.} и, неизмѣнный зонтикъ,-- наняли двѣ большія подводы, и, честь-честью, распрощались съ высыпавшимъ провожать ихъ и пожелать всякаго преуспѣянія, мѣстечкомъ, уполномоченные,-- въ часъ добрый -- пустились въ путь.
   Двое сутокъ тряслись наши депутаты на подводахъ по густой вязкой грязи, останавливаясь на самое короткое время гдѣ-нибудь въ корчмѣ, когда необходимо было помолиться, перекусить, чѣмъ Богъ послалъ, и покормить лошадей, и, только на третій день, ихъ, разбитыхъ, изломанныхъ, измученныхъ, подвезли къ станціи желѣзной дороги. Тутъ уполномоченные, всѣ сразу, давя другъ друга, пустились къ кассѣ за билетами. Пассажиры на вокзалѣ уступали имъ дорогу и, посмѣиваясь, говорили:-- Сторонись! Голодаевка ѣдетъ!... О христіанахъ и говорить нечего: тѣ просто столбами останавливались и диву давались на этихъ диковинныхъ евреевъ, которые говорили всѣ сразу, во всю глотку, при этомъ, усиленно размахивая руками. Когда же послѣ перваго звонка пришла пора занимать мѣста въ вагонахъ, между уполномоченными началось настоящее столпотвореніе. Толкотня, бѣготня, шумъ, суматоха и крики:-- Лейзеръ! Лузеръ! Хуне! Мехлъ! оглушали всю публику. Жандармъ такъ посмотрѣлъ на сторожа, что тотъ долженъ былъ закрыть обѣими руками свое, изрытое оспой, лицо, чтобы не видно было, какъ онъ смѣется всѣмъ своимъ широкимъ ртомъ, скаля большіе, бѣлые зубы. Гогочетъ, а самъ кричитъ: "якъ вороны, злытылыся жиды!". У поѣздной бригады голодаевскіе депутаты тоже не имѣли особеннаго успѣха. Кондукторъ загналъ ихъ всѣхъ въ особый вагонъ, отведенный для самаго простого народа. Обошлись съ ними совсѣмъ не такъ, какъ слѣдовало обойтись съ почетными хозяевами, съ богачами, съ делегатами, которые ѣдутъ для такого важнаго дѣла. И уже здѣсь, въ вагонѣ, начался для нашихъ уполномоченныхъ цѣлый рядъ мытарствъ, непріятностей, разочарованій и гоненій. Одно слово: сказано -- "голусъ" -- ну, такъ онъ, "голусъ" и есть!
   Во-первыхъ, они попали въ такой вагонъ, что, если бы тамъ не сидѣли люди, съ лицами по образу и подобію Божію, то голодаевцы навѣрное подумали бы, что ихъ впустили въ вагонъ для скота. Грязь была такая ужасная, дымъ былъ такой густой, воздухъ былъ такой невыносимый, что у нашихъ Голодаевцевъ, которые сами тоже не были особенно изнѣжены, захватило дыханіе, почти до обморока. Не говорю уже о давкѣ: набили людей, какъ сельдей въ бочку! Но еще и народъ-то здѣсь былъ все чернорабочій, съ отвратительно воняющими огромными мѣшками за плечами и еще ужаснѣе пахнущими лаптями на ногахъ. Ко всему тому -- курили они такую махорку, что хоть задохнись. Сѣсть негдѣ. Куда бы ни ткнулись наши евреи, отовсюду на нихъ кричали:-- "Пошли вонъ, пархатые, занято!" Если перевести эту краткую фразу на нашъ еврейскій языкъ, она обозначаетъ: "Будьте такъ добры, господинъ, проходите -- здѣсь занято!" Повсюду занято и даже тамъ, гдѣ не занято -- тоже занято! Такимъ образомъ, наши голодаевскіе уполномоченные должны были, не въ обиду имъ будь сказано, стоять, сбившись въ кучу, въ углу, какъ бараны, давя другъ друга; но даже въ этакой тѣснотѣ, все-таки, продолжали безъ устали говорить, говорить, размахивая руками, во всю глотку, и по обыкновенію, всѣ заразъ.
   Говорили, само собой понятно, о нынѣшнихъ порядкахъ, о желѣзныхъ дорогахъ, о вагонахъ и поѣздахъ, издѣвались надъ модными выдумками, очень сожалѣли о голодаевскихъ подводахъ, на которыхъ было, хоть и не ахти какъ важно, но все же гораздо лучше, чѣмъ здѣсь.
   -- Все суета!-- говорили наши депутаты.
   Дураки, сумасшедшія выдумки эти желѣзныя дороги. Чепуха, суматоха, ярмарка -- ха-ха!
   Вотъ они -- какъ! А тамъ-то, въ государственныхъ учрежденіяхъ сидятъ сотни и тысячи ученыхъ людей, изобрѣтателей, согнувшись въ три погибели, скрипятъ перьями, пишутъ доклады, телеграфируютъ во всѣ концы свѣта, ломаютъ головы, выдумываютъ все новое и новое, какъ бы облегчить способы передвиженія, чтобы можно было ѣхать быстрѣе, удобнѣе, дешевле. И совершенно того не подозрѣваютъ, имъ даже во снѣ не снится, что здѣсь, въ вагонѣ, ѣдетъ кучка голодаевскихъ маленькихъ людей, представителей мѣстечковыхъ, и что кучка эта всячески критикуетъ ихъ дѣла, уничтожаетъ всѣ ихъ планы и изобрѣтенія -- да не какъ-нибудь по тиху, а во весь голосъ, передъ всѣмъ честнымъ народомъ...
   "Сторонись! Голодаевка ѣдетъ!"
   

ГЛАВА VII.
Голодаевна среди "чужихъ",

   Наши голодаевскіе уполномоченные долго еще точили, такимъ образомъ, языки, всячески куражась надъ желѣзными дорогами и надъ нынѣшними выдумками, вообще, покуда имъ это самимъ не надоѣло. Тогда они стали оглядываться по сторонамъ, отыскивая мѣста, и прежде всего, разумѣется, для старика ребъ-Ейзепа. Онъ, бѣдняга, былъ уже сильно утомленъ путешествіемъ. И Господь имъ помогъ -- они нашли мѣсто и устроили старца возлѣ одного пассажира -- хорошаго, можно сказать, молодца! въ красной рубахѣ на выпускъ и съ гармоникой въ рукахъ. Немножко этотъ парень былъ "того" -- это значитъ: подъ хмелькомъ. Глаза у него стали совсѣмъ безсмысленные. Онъ наигрывалъ на гармоникѣ и при этомъ напѣвалъ слѣдующую замѣчательную пѣсенку:
   
   Костюшкина мать
   Собиралась помирать!
   Собиралась помирать;
   Умереть не умерла --
   Даромъ время провела!
   
   И опять сначала, только тономъ повыше:
   
   Костюшкина мать
   Собиралась помирать!
   Собиралась помирать,
   Умереть не умерла --
   Даромъ время провела!
   
   И опять, и опять то же самое, но еще выше и быстрѣе:
   
   Костюшкина мать
   Собиралась помирать!
   Собиралась помирать...
   
   И т. д. безъ конца, какъ машина.
   Все-таки сосѣдъ этотъ, по крайней мѣрѣ, былъ веселый. Зато съ другой стороны Господь наградилъ ребъ-Ейзепа сосѣдомъ въ овчиномъ полушубкѣ: этотъ былъ золъ и сердитъ на весь свѣтъ и все время только и дѣлалъ, что плевался, и каждый плевокъ выпускалъ съ такой злобой, какъ будто малаго этого на убой везли, или такъ кто-нибудь крѣпко обидѣлъ.
   Счастье, что ребъ-Ейзепъ ничего этого не замѣчалъ. Его мысли витали совсѣмъ не здѣсь, но далеко -- гдѣ-то тамъ, въ большомъ городѣ, среди "великихъ міра сего".
   Какъ всѣ голодаевскіе евреи, нашъ старый ребъ-Ейзепъ былъ большимъ мечтателемъ -- съ головою, всегда погруженною въ міръ фантазій. И теперь, здѣсь, въ вагонѣ, фантазія подхватила его на свои крылья и унесла прямо туда, къ самому первому изъ богачей. Ему представлялся дворецъ съ золотой мебелью, гдѣ на самомъ верху, на почетномъ мѣстѣ, сидитъ, въ золотомъ креслѣ, богачъ. Увидѣвъ евреевъ, богачъ подымается имъ навстрѣчу, здоровается съ ними за руку и вѣжливо спрашиваетъ, чему онъ обязанъ удовольствіемъ ихъ видѣть? Тогда выступаетъ онъ, самъ ребе Ейзепъ, значитъ, и говоритъ -- такъ, молъ, и такъ, такъ и такъ, и разсказываетъ богачу про Голодаевку съ ея евреями и со всѣми ихъ бѣдствіями: какъ несчастны они, какъ страдаютъ уже издавна, особенно же теперь, послѣ великаго разрушенія. И богачъ выслушиваетъ всю исторію до конца, затѣмъ подымается, подходитъ къ несгораемому шкафу, вынимаетъ оттуда хорошій кушъ и спрашиваетъ его, ребе-Ейзепъ, значитъ:
   -- Какъ вы думаете -- этого будетъ довольно?
   -- Что за вопросъ? Легко сказать -- довольно!-- отвѣчаетъ ему ребъ-Ейзепъ, не замѣчая, что онъ громко разговариваетъ самъ съ собою и, при этомъ, машетъ руками, мигаетъ глазами и морщитъ лобъ. Онъ не замѣчаетъ, что напротивъ, на скамьѣ, сидятъ чужіе пассажиры и, между ними, бабы съ красными лицами, которыя лущатъ сѣмячки и заразительно смѣются надъ нашими голодаевцами прямо имъ въ глаза -- кривляются, передразниваютъ ихъ говоръ, ихъ жесты, подражаютъ, какъ они потряхиваютъ пейсами, въ особенности же забавляются самимъ старымъ ребе-Ейзепъ, его удивительной бекешей и мѣновой шапкой.
   Но смѣхъ и издѣвательства возвращались этимъ насмѣшникамъ сторицей. Голодаевскіе обыватели съ своей стороны тоже не молчали: они критиковали публику, шутили между собой, подтрунивали надъ веселыми пассажирами, и, въ особенности, надъ парнемъ въ красной рубахѣ, который, подъ гармонику, все пѣлъ да пѣлъ свою замѣчательную пѣсенку.
   -- И какъ не надоѣдаетъ ему повторять семьсотъ разъ однѣ и тѣ же слова: "Костюшкина мать собиралась помирать, собиралась помирать"...
   -- Очевидно, онъ сегодня уже хватилъ!-- говоритъ одинъ изъ нашихъ голодаевцевъ, а другой подхватываетъ по-древнееврейски:
   -- Сотвориша благословеніе надъ питіемъ!
   -- Стаканъ и большой, одинъ и другой!-- вставляетъ рифму третій.
   -- Черезъ край хватилъ!-- отзывается еще одинъ и смотритъ, какъ будто мимо парня въ потолокъ, а слѣдующій кончаетъ разговоръ:
   -- Да -- теперь ему море по колѣно!-- И съ хитрымъ видомъ почесываетъ затылокъ.-- Нравится вамъ мотивъ этой пѣсни?
   -- Чисто еврейскій напѣвъ!
   -- Глубокомысленныя слова!
   -- Многозначительныя! Мать этого Костюнніи чуть не умерла -- шутка ли?
   -- Даже ребъ-Ейзедъ, человѣкъ, далекій отъ шутокъ, и тотъ не могъ удержаться, чтобы не спросить, съ улыбкой, у своихъ голодаевскихъ евреевъ, что, собственно, означаютъ странныя слова этой безконечной пѣсенки? Тутъ нашелся одинъ, объяснившій ему:
   -- Вылъ, понимаете ли, какой-то Костюшка, то-есть, повидимому, человѣкъ, котораго звали Костюшкой, такъ этотъ самый Костюшка имѣлъ мать, такъ эта самая мать, говоритъ онъ, собиралась умереть и не умерла...
   Ребъ-Ейзепъ напрягаетъ вниманіе, по никакъ не можетъ понять смысла -- въ чемъ же тутъ штука? Что это значитъ -- "собиралась помирать"? Какъ это возможно? Развѣ отъ человѣка зависитъ умереть? За неволю вѣдь умираютъ!
   -- И охота вамъ объ этакой дряни разсуждать!-- говоритъ одинъ изъ уполномоченныхъ, качая головой и глядя на толпу сверху внизъ. Но онъ тотчасъ же получаетъ комплиментъ съ враждебной стороны -- тамъ передразниваютъ евреевъ, какъ они молятся -- бьютъ себя кулаками въ грудь и, качаясь, гнусятъ нараспѣвъ: "Тателе! Мамеле! Тателе! Maмеле!" И вся компанія докатывается со смѣху.
   -- Это смѣются надъ нами, евреями. Вездѣ, повсюду надъ нами издѣваются!-- говоритъ одинъ изъ уполномоченныхъ, глубоко вздыхая и кивая головой ребе, а ребъ-Ейзепъ смотритъ на кривляющихся пассажировъ.
   -- Не надъ нами смѣются они,-- говоритъ ребъ-Ейзепъ.-- Надъ нами смѣяться нечего, душа моя, надъ нами плакать нужно, плакать и казниться:
   Чѣмъ были мы и во что превратились!
   И ребъ-Ейзепъ разсказываетъ при этомъ очень красивую притчу, конечно, про святого, ангеламъ подобнаго, всѣ выслушиваютъ, навѣрное, уже не въ первый разъ слышанную притчу, а парень въ красной рубахѣ съ гармоникой поетъ, опускаясь все ниже и ниже тономъ,-- очевидно, ему самому уже надоѣло:
   
   Костюшкина мать
   Собиралась...
   Помирать...
   Помирать..... Помирать...
   
   -- Шоломъ-Алейхемъ!-- вдругъ привѣтливо обращается къ уполномоченнымъ, какъ будто съ неба упавшій, новый пассажиръ.-- Откуда это ѣдутъ евреи и куца? И чего это вы забрались въ такое мѣсто, среди этихъ вотъ?.. Пойдемте къ намъ, въ нашъ вагонъ. Тамъ вы, по крайней мѣрѣ, будете среди нашихъ, среди своихъ....
   

VIII.
Между "нашими".

   Какъ рыбы, только что пойманныя въ сѣть и обратно пущенныя въ воду, такъ чувствовали себя наши депутаты, когда они перекочевали въ другой вагонъ къ "нашимъ" -- къ евреямъ. Нельзя сказать, чтобы здѣсь было чище и просторнѣе. Можетъ быть, здѣсь, на новомъ мѣстѣ имъ даже стало еще тѣснѣе, потому что тамъ, въ прежнемъ вагонѣ, публика, въ большомъ количествѣ, сидѣла и на полу, и не имѣла узловъ -- мѣшокъ да пара сапогъ и кончено. А здѣсь, на новомъ мѣстѣ, среди евреевъ, шума было гораздо больше, тѣснота ужаснѣйшая и, изъ-за узловъ, повернуться негдѣ.
   Ужъ таковъ порядокъ, что евреи въ дорогѣ имѣютъ съ собой не меньше двухъ-трехъ узловъ, а женщины кромѣ того, еще везутъ подушки, одѣяла, тряпки -- невѣроятное количество тряпокъ! Поэтому евреи въ дорогѣ имѣютъ видъ, не пассажировъ, а скитальцевъ, и всегда кажутся эмигрантами, людьми, переѣзжающими на жительство куда-то въ далекую страну, гдѣ ни за какія деньги нельзя достать ни подушекъ, ни одѣялъ, ни тряпокъ... Оттого они и чувствуютъ себя повсюду, какъ у себя. Еврей, куда бы онъ ни пріѣхалъ, привозитъ съ собой, слава Богу, свой домъ, свое гетто, свой "голусъ"... И поэтому, очевидно, они имѣютъ повсюду свой обликъ, со всѣмъ мирятся и чувствуютъ себя хорошо только тогда,-- когда они среди "нашихъ". А міръ то и радъ:-- Ахъ, вамъ угодно жить среди "нашихъ"? Сдѣлайте.милость! Такъ и живите среди вашихъ!
   Перейдя въ новый вагонъ и почувствовавъ себя дома, наши уполномоченные развалились, "какъ у отца въ виноградникѣ"! Побросали свои узлы на узлы другихъ, усѣлись тѣсно другъ подлѣ друга, попросили сосѣдей немножко подвинуться, а, забравшись на мѣсто, уже безъ стѣсненія принимались толкать и тискать ближняго своего: почему же, въ самомъ дѣлѣ, тутъ я не притиснуть, и даже выжить сосѣда окончательно? Вѣдь это же наши, евреи!
   И не безпокойтесь -- до ссоры не дойдетъ изъ-за такихъ пустяковъ. Подтрунить слегка, посмѣяться надъ другимъ -- это -- отчего же нѣтъ? Это обязательно. Напримѣръ: если одинъ наступитъ другому больно на ногу, тотъ подожметъ ее и, какъ будто мимоходомъ, замѣчаетъ:
   -- Ой! Твердая же у васъ походка, чтобъ не сглазить.
   Иди если кто-нибудь насунетъ свой чемоданъ на спину сосѣда, этотъ подшучиваетъ не надъ хозяиномъ чемодана, но будто надъ самимъ чемоданомъ, и бормочетъ себѣ подъ носъ:
   -- Скажите, пожалуйста, вашъ чемоданъ еще никогда не болѣлъ?
   Или если одинъ заслоняетъ другому свѣтъ, тотъ ему говоритъ:
   -- Знаете, что я вамъ скажу? Я боюсь, что вы совсѣмъ не стеклянный!
   А если случится даже, что споръ изъ-за мѣста между двумя пассажирами дойдетъ до колкостей, то и тутъ, вотъ какъ они ехидно, но галантерейно сражаются.
   -- Извините, пожалуйста, дядя, это мѣсто мое!
   -- Неужели? А чѣмъ, напримѣръ, вы докажете, что это мѣсто ваше?
   -- Потому что я здѣсь сидѣлъ!
   -- Ну, такъ что же съ того? Развѣ вы здѣсь праздновали субботу? Или здѣсь имѣется ваша надпись?
   И сидящій пассажиръ поднимается и самымъ серьезнымъ образомъ ищетъ надписи.
   Въ публикѣ громкій смѣхъ. Это задѣваетъ вытиснутаго пассажира, и онъ обращается къ сидящему:
   -- Послушайте -- вы, кажется, уже слиткомъ, "того"!
   -- Чего "того"?-- спрашиваетъ сидящій, а смѣхъ въ публикѣ растетъ до тѣхъ поръ, пока находятъ средство для перемирія -- сдвигаются, насколько то возможно, и устраиваютъ мѣсто стоявшему. И въ самомъ дѣлѣ: ужъ если усѣлось на скамьѣ, чтобъ не сглазить, столько евревъ, такъ можетъ сѣсть и еще одинъ... И недавніе противники, подувшись еще минутку, понемножку начинаютъ заговаривать другъ съ другомъ. Берутся за часы.-- Который часъ по вашимъ? Или смотрятъ въ окно.-- Не знаете ли, какая это станція?-- И начинается разговоръ о станціяхъ, о желѣзныхъ дорогахъ, о дѣлахъ, и катится разговоръ, какъ по маслу. Такъ что нсвый, только что вошедшій, пассажиръ, увидя ихъ, безъ сомнѣнія, увѣренъ въ томъ, что это два компаньона по дѣламъ, или близкіе родственники, или сваты, или просто два хорошихъ давнишнихъ пріятеля изъ одного города...
   Пусть мудрецы придумываютъ, что хотятъ, пусть сочиняютъ они разныя поговорки и остроты, вродѣ -- "жить должно среди христіанъ, умирать среди евреевъ", или "съ евреемъ хорошо только пироги ѣсть" и т. д. Но я настаиваю на своемъ, что еврей, вообще, а голодаевскій еврей въ особенности,-- между своими чувствуетъ себя гораздо лучше, гораздо свободнѣе даже если бы, въ сущности, и было очень, очень тѣсно!
   

ГЛАВА IX.
Алмазъ-человѣкъ.

   Еврей, упавшій съ неба, чтобы перетащить нашихъ делегатовъ въ другой вагонъ,-- былъ одинъ изъ тѣхъ драгоцѣнныхъ типовъ, которыхъ можно встрѣтить только на пути. Стоитъ вамъ съ нимъ столкнуться, чтобы вы тотчасъ же сдѣлались лучшими друзьями и пріятелями, точно вы съ нимъ сто пудовъ соли съѣли. Кто онъ -- вы не знаете. Что онъ -- вы тоже не знаете. Онъ можетъ быть купцомъ, но онъ также можетъ быть маклеромъ и биржевымъ зайцемъ. Скорѣе же всего, что ремесленникъ, примѣрно, военный портной, любимецъ "начальства", кормящійся вокругъ да около "право-жительства"...
   Самъ онъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, средняго роста, жгучій брюнетъ армянскаго типа, съ маленькой бородкой и съ маленькими черными безпокойными глазками. Въ шляпѣ, вѣчно съѣзжающей на затылокъ, подвижной, живой,-- не можетъ и минуты усидѣть на мѣстѣ,-- все долженъ что-то дѣлать, съ кѣмъ-нибудь говорить,-- главнымъ образомъ, говорить! Разговоръ -- это его жизнь! Есть въ вагонѣ еврей -- тѣмъ лучше; нѣтъ,-- найдется мужикъ, солдатъ, баринъ, священникъ. Когда и этихъ нѣтъ, тогда кондукторъ, истопникъ, смазчикъ, чортъ, дьяволъ -- лишь бы во образѣ человѣка, да не былъ бы глухонѣмой отъ рожденія. Вся штука въ томъ, что онъ знаетъ, понимаете ли, какъ съ кѣмъ и о чемъ начать разговоръ, а потомъ -- пошла машина!-- говорить онъ съ вами будетъ о чемъ угодно. Почти съ увѣренностью можно сказать, что нѣтъ предмета на свѣтѣ, по которому онъ не былъ бы компетентенъ, и нѣтъ человѣка на землѣ, котораго онъ не зналъ бы. Съ такимъ пассажиромъ истинное удовольствіе сидѣть въ вагонѣ! Ко всему этому, онъ просто добрый человѣкъ, сердечный, очень покладистый и услужливый. Онъ можетъ видѣть васъ въ первый разъ въ своей жизни и, несмотря на то, готовъ сдѣлать для васъ все, чего пожелаете. Угодно -- пойдетъ въ кассу за билетомъ, угодно -- поможетъ вамъ увязать вещи съ величайшимъ удовольствіемъ! Попутно онъ заглянетъ въ вашъ чемоданъ, оцѣнитъ его, оцѣнитъ вашу шубу, ваши часы, высчитаетъ вамъ съ точностью, въ которомъ часу съ минутами вы будете у себя дома, во сколько обойдется вамъ багажъ, дастъ вамъ совѣтъ, по какой дорогѣ лучше ѣхать, и гдѣ вамъ остановиться. При этомъ онъ будетъ дергать васъ за пуговицу, всунетъ палецъ въ петлю вашего пальто, и -- шляпа у него уже сползла совсѣмъ на затылокъ, и щечки у него горятъ, и глаза блестятъ, какъ будто онъ дѣлаетъ какое-то необычайно важное дѣло. Такъ вотъ каковъ былъ этотъ пассажиръ. Такихъ евреевъ у насъ называютъ полунасмѣшливымъ именемъ "алмазъ-человѣкъ".
   Для нашихъ голодаевскихъ пассажировъ, этотъ самый еврейскій "алмазъ-человѣкъ", дѣйствительно, явился, можно сказать, какъ бы кладомъ, драгоцѣнной находкой! Шутка ли, люди взяли на себя такую миссію! Въ первый разъ въ чужомъ городѣ, въ такомъ большомъ городѣ, въ которомъ ихъ прабабушка даже и во снѣ не бывала! не знаютъ, какъ и что, а ѣдутъ для такого важнаго дѣла, съ такою святою задачею.
   Пассажиръ также былъ очень радъ имъ -- просто въ восторгъ пришелъ онъ! Узнавъ, куда и къ кому и зачѣмъ они ѣдутъ, онъ засыпалъ ихъ совѣтами: какъ имъ поступить съ перваго момента, какъ только они выйдутъ на вокзалѣ и пока доберутся до главной цѣли своего путешествія. А голодаевекіе уполномоченные смотрѣли ему прямо въ ротъ, кивая головами и глотая съ жадностью каждое его слово.
   -- Вы ѣдете, друзья мои,-- втолковывалъ онъ имъ, какъ отецъ родной, улыбаясь и поглаживая свою бородку,-- вы ѣдете, друзья мои, по очень важному, можно сказать, по святому дѣлу. Дай Богъ вамъ удачи -- да вы, съ Божьей помощью, навѣрное, успѣете -- я увѣренъ въ этомъ, какъ въ томъ, что сегодня на бѣломъ свѣтѣ вторникъ, впрочемъ, виноватъ, сегодня, кажется, среда. Главное, вамъ нужно знать, какъ и за что взяться. Городъ великъ, разбросанъ по всѣмъ направленіямъ -- русскій городъ -- понимаете ли вы меня? Но евреевъ тамъ, чтобъ не сглазить, достаточно. И богачей много, хотя порядочно и бѣдняковъ, можетъ даже быть, что бѣдняковъ гораздо больше, чѣмъ богачей. Но о бѣдныхъ говорить нечего, бѣдныхъ вамъ вѣдь не нужно -- бѣдныхъ, говорите вы, у васъ самихъ довольно! Поэтому, идти вамъ нужно только къ состоятельнымъ людямъ, къ самымъ, такъ сказать, выдающимся. Кто же у насъ самый, выдающійся -- спросите вы? Такъ возьмите, пожалуйста, кусокъ бумаги и карандашъ и записывайте -- я вамъ ихъ всѣхъ назову по именамъ и даже со всѣми семейными подробностями, съ адресами, понимаете ли, со всей подноготной каждаго въ отдѣльности. Важные они всѣ эти господа и хотѣли бы другъ друга перещеголять -- просто такъ вотъ таки перепрыгнуть другъ черезъ друга, проглотитъ одинъ другого совсѣмъ хотѣли ли бы они, если бы могли!.. И всѣ тянутся вверхъ, за самымъ важнымъ, самымъ первымъ, самымъ великимъ -- за "львомъ среди звѣрей". Я по глазамъ вашимъ вижу, что вы знаете, о какомъ "львѣ" идетъ рѣчь,-- такъ его и зовутъ. И, если говорить правду, онъ и есть левъ, настоящій король! Богачъ онъ, большой, прямо сказать милліонеръ! Вы хотите знать, сколько у него капиталу? Даже не спрашивайте! Сколько бы вы себѣ ни представили -- у него вдвое, втрое, въ десять разъ больше! Можно сказать: двадцать милліоновъ, пятьдесятъ милліоновъ -- и можно сказать: семьдесятъ пять милліоновъ, а, если вы меня очень попросите, такъ, можетъ, у него наберутся и всѣ сто. Но это не важно. Къ нему вы должны, по моему, пойти уже къ концу, когда вы покончите со всѣми остальными, потому что у него вы, навѣрное, получите порядочно,-- кругленькую сумму. Если вы разсчитываете на хорошій кушъ, то взять вы его можете только тамъ. Потому что, если вы попадете къ нему въ хорошую минуту,-- кто тогда можетъ знать? Ему пожертвовать тысячу, и десять тысячъ, и пятьдесятъ тысячъ, и сто тысячъ -- это -- тьфу! плюнуть! Или -- постойте! Знаете, что. Я вамъ дамъ совѣтъ еще куда лучше!
   И тутъ нашъ "алмазъ-человѣкъ" глубоко задумался. Затѣмъ, онъ схватилъ себя за бородку и, какъ человѣкъ, напавшій на блестящую идею, сказалъ:
   -- Послушайте же друзья мои, что я вамъ скажу. У васъ, говорите вы, выгорѣло все мѣстечко. Значитъ, вамъ необходимъ строительный матеріалъ. Такъ у него какъ разъ есть лѣсъ, и- какъ разъ въ вашей сторонѣ,-- но лѣсъ же говорю я вамъ! но лѣсъ! это что то замѣчательное! Теперь, спрашиваю я васъ, какое значеніе имѣетъ для такого богача, милліонера, обмакнуть перо въ чернила и написать пару теплыхъ словъ управляющему по лѣсной части: "прошу отпустить за мой счетъ столько-то и столько-то балокъ, столько-то и столькото досокъ"... И "алмазъ-человѣкъ" дѣлаетъ въ воздухѣ росчеркъ рукой, точь-въ-точь, какъ богачъ сдѣлалъ бы это перомъ, а всѣ наши голодаевскіе уполномоченные, при этихъ словахъ, вскакиваютъ на ноги, и даже слезы выступаютъ у нихъ на глазахъ! Но здѣсь пассажиръ, очевидно, спохватясь, что онъ ихъ слишкомъ обнадежилъ, гладитъ бородку и замѣчаетъ:
   -- Но только, долженъ я вамъ сказать, друзья мои, опять таки нельзя ничего знать заранѣе. Все зависитъ, какъ я вамъ сказалъ, отъ настроенія. Если вы, упаси Богъ, попадете, къ нему въ дурную минуту, то я вамъ не завидую! это человѣкъ, которому всѣ въ зубы смотрятъ, понимаете ли вы меня, это такой, можно сказать, магнатъ, что вы cam понимаете: какъ знать, что отъ него можетъ быть? Конечно, если бы вы не были евреями -- э-ге-ге!
   Голодаевскіе уполномоченные при этихъ словахъ совсѣмъ опѣшили -- они никакъ не могли понять, что подразумѣваетъ подъ этими словами пассажиръ. Что это значитъ: если бы они не были евреями? Чѣмъ же другимъ должны они быть? Язычниками, что ли? Тогда пассажиръ, видя, что его не понимаютъ, принялся объяснять:
   -- Видите ли, друзья мои, человѣкъ этотъ очень уважаемъ, очень популяренъ среди христіанъ -- генералы, увѣряю васъ, генералы приходятъ къ нему запросто въ гости, сидятъ съ нимъ, вотъ какъ я съ вами. Ну, понятное дѣло,-- разъ христіанинъ такъ дружитъ съ евреемъ, то еврей съ радостью готовъ будетъ въ любой моментъ, что называется, въ прахъ расшибиться для христіанина.
   Нельзя сказать, чтобы и это объясненіе было совсѣмъ понятно для нашей голодаевской публики. Они не переставали слушать, развѣсивъ уши, а тотъ не переставалъ поглаживать свою бородку и хвалить безъ конца тамошнихъ богачей, называя всѣхъ по именамъ, указывая улицы и номера ихъ домовъ, и останавливаясь почти у каждаго, чтобы въ краткихъ, но сильныхъ выраженіяхъ дать его характеристику.
   Изъ одного того, что наговорилъ пассажиръ, можно было бы составить цѣлый томъ, если бы это было нашей цѣлью. Но, такъ какъ цѣль наша -- разсказъ о голодаевскихъ погорѣльцахъ, то мы все это пропускаемъ мимо и возвращаемся къ голодаевскинъ делегатамъ въ большомъ древнемъ городѣ, гдѣ мы ихъ оставили, въ самомъ началѣ ихъ святой миссіи.
   

ГЛАВА X.
Въ великой сутолокѣ.

   Адъ кромѣшный, какъ онъ описывается въ нашихъ священныхъ книгахъ -- вотъ что явилъ собой для уполномоченныхъ изъ Голодаевки городъ со всѣми своими богачами. Подобные душамъ нераскаянныхъ грѣшниковъ, которыя блуждаютъ по свѣту, забираясь во всѣ закоулки, все видя, слыша и чувствуя, подобно этимъ безпокойнымъ душамъ, были наши депутаты. Явилось ли тому причиною большое волненіе отъ разсказовъ, которыхъ они наслушались отъ пассажира въ вагонѣ, или, можетъ быть, потому, что они впервые въ жизни попали въ большой широкій свѣтъ, но справедливо то, что они совсѣмъ растерялись.
   Съ первой минуты все у нихъ пошло не ладно, во всякомъ случаѣ не такъ, какъ они себѣ представляли; тѣмъ не менѣе, ходили они, какъ слѣдуетъ, правильно, сообразуясь съ тѣмъ, чему ихъ училъ пассажиръ "алмазъ-человѣкъ" и руководствуясь адресами, которые онъ имъ далъ. Начали звонить у менѣе сильныхъ и постепенно добрались до "сильнѣйшихъ міра сего". Нельзя сказать, чтобы они терпѣли неудачи. Наоборотъ, подаянія они получали повсюду. Какъ сами они впослѣдствіи выражались, разсказывая свои приключенія голодаевцамъ: "золото дождемъ лилось имъ на головы". Лилось ли золото дождемъ, мы не знаемъ, но справедливо то, что у себя дома они къ такой милостынѣ, конечно, не привыкли, и подаянія въ томъ размѣрѣ, какъ они здѣсь получали, тамъ, у себя, они видѣли развѣ только во снѣ, да и то -- за рѣдкость.
   Чѣмъ же, собственно, были они недовольны? А недовольны они были вотъ чѣмъ: имъ казалось, что они совсѣмъ не находятся среди "нашихъ"... Какъ чужихъ, страшно далекихъ, принимали ихъ повсюду -- сейчасъ же давали, что требовалось и... съ Богомъ!
   Многіе даже не хотѣли видѣть ихъ въ лицо, высылали имъ подаяніе черезъ прислугу еще раньше, чѣмъ они переступали порогъ дома. Нѣкоторые, кромѣ того, еще сердились, не давали имъ говорить, крича: Погорѣльцы? Слыхали! Слыхали мы эти сказки! Не впервой!
   Были такіе, которые, раскричавшись, называли ихъ ужъ очень некрасивыми именами: "пролазы, попрошайки" и т. д.
   Одинъ молодой человѣкъ съ маленькой бородкой, расчесанной надвое, велѣлъ имъ показать книгу.
   -- Какую, примѣрно, книгу?
   -- Книгу, въ которой вы записываете пожертвованія.
   Здѣсь уже выступилъ старой ребъ-Ейзелъ-раввинъ.
   -- Пожертвованія, которыя мы собираемъ, другъ любезный, для нашихъ погорѣльцевъ, записываются такими буквами, и въ такой книгѣ, и на такомъ языкѣ, который ни вы, ни я -- не разумѣемъ.
   Ребъ-Ейзепъ на этотъ разъ говорилъ иносказательно и даже, какъ всегда, спокойно улыбаясь, но въ голосѣ его слышалась досада. Ребъ-Ейзепу вовсе не важно было, что ихъ подозрѣваютъ въ недобросовѣстности -- нѣтъ, его оскорбляло то равнодушіе, которое ихъ встрѣчало повсюду, въ каждомъ еврейскомъ домѣ, у этихъ богачей. Онъ привыкъ у себя въ Голодаевкѣ, чтобы, когда еврей подаетъ милостыню, пусть это будетъ грошъ, пусть будетъ даже 1/2 гроша, чтобы дѣлалъ онъ это отъ полнаго сердца. Ибо, мало того, что еврей дѣлаетъ доброе дѣло,-- помогая ближнему, онъ еще,-- и это прежде всего, и самое главное,-- дѣлаетъ угодное Богу, исполняя Его волю! Ребъ-Ейзепъ удивлялся, что среди всѣхъ этихъ "великихъ и сильныхъ" не нашлось ни одного, который поздоровался бы съ ними, отдалъ бы имъ простой, родной, еврейскій "Шоломъ Алейхемъ", разспросилъ бы ихъ о Голодаевкѣ, захотѣлъ бы послушать про ихъ несчастье, про ихъ горькую долю... Онъ удивлялся тому, что, когда они пробовали разсказывать, жаловаться, описывать свое великое горе, все то, что они пережили -- предъ ними безмолвно раскрывали кошельки, какъ бы желая сказать: берите и убирайтесь!
   Привыкшій всѣхъ оправдывать, ребъ-Ейзепъ, по своему обыкновенію, и на этотъ разъ, старался найти оправданіе: "Что-жъ, въ сущности, ихъ жалко! Люди живутъ въ такой суматохѣ, въ такой сутолкѣ!" -- говорилъ онъ, идя впередъ, все дальше и дальше твердыми, совсѣмъ не по его возрасту, шагами.-- Въ аду развѣ можетъ быть хуже? Не можетъ быть хуже!"...
   Было уже поздно, когда наши депутаты изъ Голодаевки подошли къ дому самаго богатаго среди богатыхъ, къ самому сильному изъ сильнѣйшихъ, ко "льву среди звѣрей", какъ назвалъ его тотъ человѣкъ въ вагонѣ. И здѣсь они вспомнили то, что имъ было сказано про этого человѣка -- если бы они не были евреями -- эге-ге!
   Холодный пріемъ, встрѣченный ими повсюду, понемножку повліялъ на нихъ такъ, что они, мало-по-малу, потеряли всю свою храбрость и вотъ теперь уже боялись позвонить кі такой особѣ, которая -- шутка ли -- считается "львомъ среди звѣрей"!
   Довольно долго стояли они въ нерѣшительности у дверей и спорили: позвонить ли просто, какъ звонили всюду, или -- можетъ быть?...
   -- Что "можетъ быть?"
   -- Ничего.
   -- Что же вы говорите "можетъ быть"?
   -- Кто говоритъ "можетъ быть"? Развѣ я что-нибудь сказалъ?
   -- Если вы ничего не сказали, отчего же вы не позвоните?
   -- Гдѣ это сказано, что позвонить долженъ я? Почему не вы?
   -- Ну, завели евреи исторію!
   -- Тише! Тише, дѣти мои! Да будетъ миръ!-- отзывается ребъ-Ейзепъ и чуть-чуть дергаетъ звонокъ -- чуть-чуть: насколько позволяютъ ему его восемьдесятъ лѣтъ.
   

ГЛАВА XI.
"У параднаго подъѣзда".

   Стоя внизу, у двери самаго перваго богача, "льва среди звѣрей", наши голодаевскіе делегаты воспользовались удобнымъ случаемъ, чтобы поговорить на тему о "богатыхъ хоромахъ". Что творится тамъ внутри? Чѣмъ занимается, напримѣръ, богачи вотъ въ это самое время, когда внизу у подъѣзда стоятъ и ждутъ маленькіе люди, со своими маленькими нуждами, заботами, просьбами и упованіями? Можетъ быть, они сидятъ за своими огромными дѣловыми книгами, ломая голову, и такъ углублены въ свое занятіе, что даже не подозрѣваютъ о томъ, что дѣлается внизу. Или, можетъ быть, они придумываютъ, что бы такое создать хорошее для своего народа, посредствомъ золота, которымъ такъ щедро наградилъ ихъ Всемилостивый. Создать что-нибудь прекрасное на пользу своего народа и всего человѣчества? А то, можетъ быть, они сидятъ попросту, сложивъ руки, безъ дѣла, доставляя себѣ всякія удовольствія -- пьютъ, ѣдятъ и опятъ, какъ обыкновенные люди?
   Времени для этихъ размышленій у нихъ было достаточно -- на слабый звонокъ стараго ребъ-Ейзепа не спѣшили отворять. Они имѣли время и на то, чтобы сговориться, какъ имъ предстать предъ "сильнѣйшимъ міра сего" и кому съ нимъ говорить. Само собою понятно, что говорить съ нимъ долженъ раввинъ,-- кому же другому? Вопросъ только въ томъ, съ чего начать, ибо, судя по тому, что говорилъ пассажиръ, надо знать, какъ съ нимъ держаться и о чемъ говорить. Недаромъ сказано у насъ: "однимъ какимъ-нибудь словомъ человѣкъ можетъ испортить столько, что потомъ не поправишь десятью тысячами словъ".
   Мнѣнія у нихъ раздѣлились на два лагеря -- правый и лѣвый. Правые, болѣе пожилые изъ выборныхъ, шли торнымъ путемъ. Они находили, что предъ такимъ богачемъ надо предстать во всемъ своемъ смиреніи. Обрисовать ему всѣ бѣдствія Голодаевки, со всѣми подробностями.
   -- Только что, молъ, было мѣстечко, какъ всѣ мѣстечки, и вдругъ поднялся среди ночи страшный ураганъ, упалъ огонь съ разгнѣваннаго неба, и съ дымомъ унесло все мѣстечко до тла. Стерло съ лица земли Голодаевку. При этомъ не надо жалѣть мрачныхъ красокъ обрисовать, напримѣръ, какъ у нихъ голые, босые, голодные лежатъ подъ открытымъ небомъ, мокнутъ подъ дождемъ, безъ куска хлѣба и, при этомъ, не мѣшаетъ пустить слезу -- почему даже, если нужно будетъ, и не взвыть хорошенько?
   Лѣвые, молодежь, разумѣется, были совсѣмъ другого мнѣнія. Что это за плачъ -- ни съ того, ни съ сего -- что мы за бабы, въ самомъ дѣлѣ? Или вы думаете, что богачамъ въ диковинку слезы? Нѣтъ! Ихъ надо брать справедливостью, толкомъ. "Что же это такое, надо ихъ спросить -- въ то время, какъ здѣсь золото течетъ широкой рѣкой и люди живутъ безъ всякихъ заботъ, тамъ умираютъ отъ голода родные братья, кровь отъ крови вашей и плоть отъ плоти вашей?
   -- Ай-ай-ай!-- кричали правые, схватившись за головы, -- они собираются насъ зарѣзать безъ ножа, эта молодежь. Ахъ, ужъ эта молодежь!..
   Но тутъ, къ счастью, вмѣшался ребъ-Ейзепъ, по обыкновенію, внеся своими кроткими словами миръ и успокоеніе.
   -- Дѣти мои,-- сказалъ онъ имъ,-- напрасно вы спорите! Можетъ ли человѣкъ, живой человѣкъ, созданный, не во гнѣвъ Господень будь сказано, какъ ничтожество, можетъ ли онъ предвидѣть то, что онъ будетъ говорить? Когда, Валаамъ, напримѣръ, подкупленный врагами, уже совсѣмъ былъ готовъ проклясть весь родъ Израиля, развѣ зналъ онъ, что Господь перевернетъ всѣ его слова вверхъ ногами? Я надѣюсь, съ Божьей помощью, тронуть богача смиреніемъ, не настойчивостью, а просто примѣромъ. Если Господь захочетъ, я разскажу ему притчу про одного святого, ангеламъ подобнаго, который, разсердившись на своихъ рабовъ, сжегъ свой собственный дворецъ и...
   Жалѣю! Такая красивая притча -- и прервалась на самомъ интересномъ мѣстѣ. Ни ребъ-Ейзепъ, ни остальные уполномоченные не были тому виною. Виновато было совершенно постороннее лицо: тотъ самый вооруженный верзила, о которомъ я упомянулъ въ началѣ моего разсказа. Какъ видно, субъектъ этотъ, поставленный для наблюденія за порядкомъ на улицѣ, все время не переставалъ слѣдить за нашими голодаевцами. Ему, очевидно, вся эта компанія не пришлась по вкусу. Что за народъ кочуетъ изъ дома въ домъ; задираютъ головы, чтобы разглядѣть номера, ежеминутно останавливаются и переговариваются между собою во все горло и всѣ заразъ, какъ гуси "геръ-геръ-геръ"? Здѣсь, на ихъ послѣдней остановкѣ, при вышеописанномъ оживленномъ спорѣ, онъ ужъ не могъ дольше утерпѣть и устремился прямо на нихъ -- на этотъ разъ уже съ большей рѣшительностью и настойчивостью, чѣмъ впервые.
   Увидѣвъ предъ собой врага на такомъ близкомъ разстояніи и почуявъ опасность, наши делегаты обмерли и поняли, что имъ нужно бѣжать, спасаться во что бы то ни стало. Но куда бѣжать? Назадъ -- это значитъ прямо въ раскрытую пасть. Тогда они давай звонить всѣ сразу, звонить изо всѣхъ силъ! И Господь помогъ: дверь, какимъ-то чудомъ, сразу раскрылась и на порогѣ ея показался человѣкъ, съ краснымъ, огрубѣлымъ лицомъ, во фракѣ и въ бѣлыхъ перчаткахъ. Выбѣжалъ этотъ субъектъ въ страшномъ гнѣвѣ, ругаясь, крича и размахивая руками, совершенно такъ, какъ если бы передъ нимъ стояли дикіе люди, разбойники или хулиганы, пришедшіе, чтобы среди бѣла дня разграбить домъ его господина.
   Увидѣвъ предъ собой раскрытую дверь, якорь спасенія, наши голодаевскіе "хулиганы", всѣ вмѣстѣ, ринулись въ нее. Но человѣкъ съ краснымъ лицомъ во фракѣ и въ бѣлыхъ перчаткахъ, со всей силой, вытолкалъ ихъ обратно. А въ этотъ самый моментъ подошелъ вооруженный кавалеръ, громко свистнулъ и тотчасъ же, какъ изъ-подъ земли, выросъ еще одинъ -- тоже вооруженный съ головы до ногъ.
   Напрасно умоляли наши голодаевскіе уполномоченные человѣка во фракѣ и въ бѣлыхъ перчаткахъ впустить ихъ -- хотя бы въ переднюю, хотя бы на кухню. Напрасно съ надеждой подымали они глаза вверхъ, глядя туда, на высокія зеркальныя окна: авось, Господь сотворитъ чудо (онъ, если хочетъ -- можетъ), и самъ богачъ, или кто-нибудь изъ его семьи, увидѣвъ евреевъ въ опасности, отдастъ распоряженіе сверху, чтобы ихъ не трогали. Но, на ихъ бѣду, какъ разъ никто изъ высокихъ оконъ не выглядывалъ. И вотъ наши делегаты, почтеннѣйшіе хозяева Голодаевки, съ раввиномъ ребъ-Ейзепомъ во главѣ, были препровождены съ "большими почестями" въ такое мѣсто, гдѣ квартирныхъ не платятъ, гдѣ всѣ равны и гдѣ евреи, пусть это будутъ даже голодаевскіе евреи, имѣютъ "право жительства", т. е.-- могутъ сидѣть и сидѣть -- пока достанетъ силъ.
   

ГЛАВА XII.
Чудо.

   Тѣ, кто думаетъ, будто въ наше время не бываетъ чудесъ, ошибаются. Правда, чудеса случаются нынче рѣдко, даже очень рѣдко -- но, все-таки, они случаются -- что тамъ ни говори. И доказательствомъ могутъ служить наши голодаевскіе узники. Читатели могутъ подумать, что я, какъ каждый сочинитель, изобрѣтая разныя небылицы -- нигдѣ и ни съ кѣмъ не приключившіяся. А я утверждаю, что все, что я здѣсь разсказываю, не вымыселъ, а чистѣйшая правда. Какъ разъ въ тотъ моментъ, когда происходилъ вышеописанный случай съ голодаевскими делегатами у подъѣзда перваго богача въ городѣ, "льва среди звѣрей", какъ разъ въ ту минуту, когда голодаевцы стояли, дрожа и съ надеждой глядя на высокія окна, думая каждый про себя: откуда же прійдетъ спасеніе? Отъ Бога или отъ человѣка?-- какъ разъ въ эту самую минуту случилось проходить мимо нашему знакомому пассажиру изъ вагона -- тому самому, которому мы дали прозвище "алмазъ-человѣкъ".
   Шелъ онъ по своимъ собственнымъ дѣламъ, по обыкновенію, торопливо и со шляпою на затылкѣ, размахивая руками, очевидно, въ глубокой задумчивости. Увидѣвъ знакомыхъ евреевъ, окруженныхъ полиціей, онъ остановился. Сейчасъ же нюхомъ почуялъ, что здѣсь происходитъ, и уже готовъ былъ сію же минуту врѣзаться въ сумятицу, поднять скандалъ и разсчитаться со всѣми по своему.
   -- За что? Почему? Кому они мѣшаютъ?
   Но тутъ же онъ одумался. Себя онъ очень хорошо знаетъ -- горячій онъ человѣкъ. Сгоряча, кто знаетъ,-- какія слова могутъ у него вырваться? Онъ остановился. Нахрапомъ -- нехорошо,-- подумалъ онъ (всегда лучше, когда человѣкъ подумаетъ) и,-- сдвинувъ шапку, схватившись за бородку и прищуривъ одинъ глазъ,-- признакъ, что мозгъ у него заработалъ,-- онъ повернулся и быстрыми шагами пошелъ назадъ, какъ человѣкъ, рѣшившій твердо провести свою идею до конца.
   Куда же побѣжалъ "алмазъ-человѣкъ"?
   Неизвѣстно, куда, но мы имѣемъ основаніе думать, что, вѣроятнѣе всего, онъ помчался таки прямо туда, ко "льву среди звѣрей"!.. Это видно изъ событій, описанныхъ нами ниже...
   А въ полиціи въ тотъ вечеръ все кипѣло. Скрипѣли перья, лились чернила, писались бумаги. И вдругъ нашихъ узниковъ, которые уже были готовы къ дальнѣйшему пути по этапу, будятъ среди ночи и переводятъ изъ тьмы кромѣшной на яркій свѣтъ съ такой быстротой, какъ если бы они были не голодаевскіе маленькіе люди, а Богъ знаетъ кто! Правда, креселъ имъ не указали, сѣсть не предложили, а объ извиненіяхъ не было и рѣчи -- тѣмъ не менѣе, на нихъ и не кричали и, упаси Боже, не обзывали еврейскимъ титуломъ -- "жидъ". Наоборотъ,-- все обошлось мирно, спокойно, но ужъ очень поспѣшно. Совершенно, какъ при выходѣ евреевъ изъ Египта, произошло освобожденіе голодаевскихъ "хулигановъ".
   Младшіе чиновники и писцы не могли надивиться тому, что происходило: изъ-за такихъ-то еврейчиковъ -- да столько шуму?
   Въ первую минуту, когда вошли за нашими заключенными и попросили ихъ пожаловать наверхъ, они только переглянулись между собой и безъ словъ попрощались другъ съ другомъ. Что ждетъ ихъ тамъ, наверху? Это знаетъ одинъ Всевышній Богъ -- Господь Всемогущій, сущій на небесахъ. Ужъ хоть бы обошлось все только тюрьмой.-- Тюрьма? Пхе! Что въ наше время значитъ тюрьма, когда висѣлица стала обыкновеннымъ дѣломъ? Тюрьма -- еще не бѣда, а пол-бѣды, если бы... Да вотъ въ томъ-то и закорючка, что, вѣдь, каждый еврей имѣетъ жену и дѣтей; и, если дѣло касается жены и дѣтей, то каждый еврей (мы должны въ томъ сознаться) становится ужаснымъ эгоистомъ!
   Ноги подкашиваются, сердца трепещутъ,-- привели нашихъ делегатовъ къ тѣлъ, въ чьихъ рукахъ теперь лежала судьба ихъ. Только одинъ шелъ впереди, какъ всегда, твердыми шагами, хотя сильно согнувшись и тяжело опираясь на палку: старый ребъ-Ейзепъ!
   -- Кто здѣсь между вами самый настоящій раввинъ?-- обратились къ нимъ -- полушутя, полугрозно.
   -- Это я,-- отвѣтилъ ребъ-Ейзепъ и, воодушевленный новою смѣлостью, выступилъ впередъ съ такимъ видомъ, что -- беру, молъ, всю вину на себя одного и готовъ сію же минуту идти на эшафотъ за своихъ братьевъ.
   Великолѣпенъ былъ этотъ восьмидесятилѣтній старецъ. Его желтое, прозрачное, все собранное въ мелкія морщинки, лицо -- сіяло, точно святой духъ почилъ на немъ. Въ его старыхъ глазахъ зажегся молодой огонекъ, только руки у него дрожали и плечи тряслись. Онъ ждалъ, что ему скажутъ, онъ былъ готовъ выслушать все -- самое худшее, что могутъ выдумать люди. Кого можетъ бояться этотъ старецъ со своими восемьюдесятью годами на плечахъ? Онъ даже заложилъ одну руку назадъ и смотрѣлъ прямо въ глаза съ такой гордостью и смѣлостью, какихъ, на-смерть перепуганные, голодаевскіе уполномоченные отъ своего ребе еще никогда въ жизни не видели.
   Это была, поистинѣ, высокая минута, длившаяся долго, долго,-- казалось, цѣлую вѣчность.
   -- Значитъ, это ты самый настоящій раввинъ и есть?-- сказали ему еще разъ прежнимъ полушутливымъ, полугрознымъ тономъ,-- ну, вотъ тебѣ, старче, назадъ деньги, что вы выклянчили для вашихъ погорѣвшихъ еврейчиковъ. Возьмите ваши "лапсердаки" (подъ симъ подразумѣвались, очевидно, молитвенныя принадлежности), ваши "панчохи" (это, надо думать,-- были ихъ знаменитые зонтики) и айда -- поѣздомъ прямо домой! До утра -- чтобы духа вашего здѣсь не было! Маршъ!

* * *

   По пріѣздѣ домой, наши уполномоченные много о чемъ имѣли поразсказать. Удивительны были чудеса путешествія и страхи, которыхъ они натерпѣлись изъ-за погорѣльцевъ! И какъ они ѣздили, и какъ они пріѣхали, и что они слыхали, и что они видали, и какой падалъ на нихъ потокъ милостыни -- цѣлый потопъ милостыни (раньше это былъ только дождь -- теперь это сталъ уже потопъ), и какъ ихъ тамъ задержали у "параднаго подъѣзда" и отправили въ "почетное" мѣсто, какъ отобрали у нихъ "монеты" и посадили "на отдыхъ", а послѣ этого, какъ произошло чудо, которымъ Всевышній доказалъ имъ, что для Него труднаго не существуетъ. Какъ ихъ освободили, вернули всѣ деньги до послѣдней копѣйки! И еще послѣдній случай -- какъ, когда они уже были по дорогѣ къ вокзалу, ихъ догналъ человѣкъ въ высокой шляпѣ и передалъ имъ хорошенькій кушъ, пожертвованіе для голодаевскихъ погорѣльцевъ, таки отъ вотъ же отъ него самого -- отъ того, котораго еврей въ вагонѣ назвалъ именемъ "льва среди звѣрей". А теперь ну, вотъ, и толкуйте, что нѣтъ Бога на небесахъ!
   Да, голодаевскимъ делегатамъ было о чемъ поразсказать и еще будетъ у нихъ о чемъ разсказывать и разсказывать. Я думаю, имъ хватитъ матеріала на цѣлую зиму, а, можетъ быть, еще останется кое-что и на лѣто.
   Только одинъ ребъ-Ейзепъ ничего не разсказывалъ. Онъ какъ будто набралъ полный ротъ воды и -- ни слова... Онъ вернулся изъ путешествія очень уставшимъ, слабымъ и разбитымъ. Не такъ разбитъ былъ тѣломъ, какъ душой. Къ тому же онъ былъ слишкомъ занятъ самимъ собой -- онъ, понимаете ли вы меня, началъ готовиться въ другой, болѣе далекій, путь, къ дорогѣ, изъ которой еще никто до сихъ поръ назадъ не возвращался. Да, да! То-то вотъ и оно! Такой еврей, какъ ребъ-Ейзепъ -- онъ можетъ быть и раввиномъ и восьмидесятилѣтнимъ старцемъ, и одинокимъ -- безъ семьи, безъ дѣтей, безъ состоянія -- но, если онъ находится на рубежѣ жизни -- у него все-таки остается еще много, много, о чемъ подумать...

Шоломъ-Алейхемъ

Перевела съ рукописи Иза Креймеръ.

"Современникъ", кн. I, 1911

   
   
   
Оценка: 9.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru