Шрейнер Оливия
Африканская ферма

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The Story of an African Farm. Под псевдонимом Ральф Айрон.
    Текст издания: журнал "Вѣстникъ Иностранной Литературы", NoNo 9-12, 1893.
    Перевод Елизаветы Бекетовой.

  

АФРИКАНСКАЯ ФЕРМА.
Повѣсть Ральфа Айрона.

Съ англійскаго переводъ В. Г. Бекетовой.

  

Часть первая

ГЛАВА I.
Тѣни изъ дѣтской жизни.

ЧАСЫ.

   Полная африканская луна сіяла на безоблачномъ небѣ, освѣщая обширную, уединенную равнину. Сухая песчаная почва, усѣянная мелкими кустиками "карро" {Карро названіе мелкаго кустарника, замѣняющаго травяную растительность въ нѣкоторыхъ частяхъ южной Африки.}, невысокіе холмы, обрамлявшіе равнину, заросли молочайника, подымавшаго къ небу свои длинные, пальцеобразные побѣги, все было облито луннымъ сіяніемъ, которое придавало мѣстности чарующую, почти томительную прелесть.
   Только въ одномъ мѣстѣ торжественное однообразіе равнины было нарушено: по самой срединѣ ея возвышался одинокій холмъ. То было безпорядочное нагроможденіе валуновъ, словно курганъ на могилѣ какого нибудь великана. Изъ-подъ камней тамъ и сямъ торчали пучки тощихъ злаковъ и небольшія розетки сочной травы, а на самой вершинѣ кургана выросла группа дикихъ грушъ: узловатыя вѣтви ихъ были усажены крупными колючками, а въ большихъ кожистыхъ листьяхъ, какъ въ безчисленныхъ зеркалахъ, отражался лунный свѣтъ.
   У подножія кургана расположена была ферма. Сначала шли сложенныя изъ камней ограды овечьихъ кралей {Крааль или краль -- отдѣльная загородка среди степи, для загона скота.} и глинобитные хижины кафровъ, а за ними квадратное зданіе изъ краснаго кирпича съ тростниковою крышей. Лунный свѣтъ обдавалъ поэтическимъ блескомъ и его голыя бурыя стѣны, и деревяввую лѣстницу, прислоненную къ слуховому окну чердака, и жалкую кирпичную стѣнку, выведенную вокругъ двора и не заключавшую ровно ничего кромѣ гладкой песчаной площади и двухъ подсолнечниковъ, посаженныхъ по сторонамъ входной двери передъ домомъ. Особенно ярко блестѣла цинковая крыша большого открытаго сарая и окружавшихъ его пристроекъ: отражаясь въ каждой полосѣ металла лунный свѣтъ превращалъ ихъ въ потоки полированнаго серебра.
   Все было погружено въ глубокій сонъ и въ жилыхъ помѣщеніяхъ было также тихо, какъ и на открытой равнинѣ.
   Внутри дома на просторной деревянной кровати лежала тетка Санни, толстая голландка, и безпокойно ворочалась во снѣ. Она легла спать, по своему обыкновенію, не раздѣваясь; а такъ какъ ночь была теплая и въ комнатѣ очень душно, то ей и снились не хорошіе сны. Грезились ей не черти и домовые, которыхъ она и днемъ ужасно боялась; и не второй мужъ ея, чахоточный англичанинъ, похороненный тамъ, за страусовымъ полемъ; и не первый мужъ, молодой голландецъ, а просто снились ей тѣ самыя бараньи ножки, которыхъ она поѣла за ужиномъ. Ей чудилось, что одна такая ножка застряла у ней въ горлѣ, и потому она ворочалась съ боку на бокъ всей своей грузной особой и страшно храпѣла.
   Въ смежной комнатѣ, гдѣ служанка позабыла закрыть ставни, луна врывалась бѣлымъ потокомъ и тамъ было свѣтло какъ днемъ. Двѣ кроватки стояли вдоль стѣны: на одной спала дѣвочка съ золотистыми волосами, низкимъ лбомъ и съ лицомъ, усѣяннымъ веснушками; но мягкій лунный свѣтъ скрадывалъ и этотъ недостатокъ, изобличая лишь невинное дѣтское личико, объятое крѣпкимъ сномъ.
   За то на другой кровати покоилась дѣвочка, которую можно было принять за прямое послѣдствіе луннаго сіянія, такъ волшебна была ея красота. Ея покрывало свалилось на полъ и луна озаряла ея обнаженные, нѣжные члены. На минуту она широко раскрыла глаза, посмотрѣла на луну и окликнула свою подругу:-- Эмма!
   Отвѣта не послѣдовало. Тогда она подняла съ полу покрывало, перевернула свою подушку, закуталась съ головою въ простыню и опять уснула.
   Только въ одной изъ пристроекъ за большимъ сараемъ былъ человѣкъ, которому не спалось. Въ комнатѣ было темно: дверь и ставни крѣпко заперты, ни одинъ лучъ свѣта не проникалъ въ строеніе. Тутъ жилъ приказчикъ, нѣмецъ, который крѣпко спалъ въ своемъ углу, скрестивъ могучія руки, между тѣмъ какъ большая черная борода его съ просѣдью мѣрно колыхалась на широкой груди. Но не спалъ его сынъ. Раскрывъ свои большіе глаза, мальчикъ вглядывался въ темноту и обѣими маленькими руками машинально разглаживалъ свое одѣяло, сшитое изъ сборныхъ лоскутковъ. Постелью служилъ ему ящикъ, придвинутый въ стѣнѣ подъ окошкомъ, и мальчикъ только что проснулся послѣ перваго сна. Онъ натянулъ одѣяло вплоть до подбородка, такъ что если-бы и было свѣтло, то изъ его особы видна была-бы только курчавая голова съ шелковистыми черными кудрями, да пара черныхъ глазъ. Онъ пристально всматривался въ темноту, но ничего не могъ разсмотрѣть: ни источенной червями балки на потолкѣ, ни столика съ лежащей на немъ книгой Священнаго Писанія, которую отецъ читалъ передъ отходомъ во сну; нельзя было разобрать даже гдѣ печка, и гдѣ шкафъ съ инструментами. Такая совершенная тьма производила на ребенка сильное впечатлѣніе.
   Надъ изголовьемъ отцовской постели висѣли серебряные часы, и звонко тикали. Мальчикъ прислушивался и невольно сталъ считать удары: тикъ -- такъ -- тикъ! разъ, два, три, четыре... Онъ вскорѣ сбился со счета и сталъ только слушать: тикъ -- тикъ -- тикъ -- тикъ!...
   И все тикаютъ, ни на минуту не перестаютъ; а вѣдь при каждомъ ударѣ секундной стрѣлки какой-нибудь человѣкъ умираетъ? Приподнявшись на локтѣ мальчикъ все слушалъ, слушалъ, и ему захотѣлось, чтобы часы пріостановились хоть на минуту.
   Сколько секундъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ пришелъ домой и улегся спать? Пожалуй тысяча, а можетъ быть и милліонъ?
   Онъ снова сталъ считать и чтобы лучше слышать сѣлъ на постели.
   "Смерть, смерть, смерть!" говорили часы "смерть, смерть!"
   Это онъ разслышалъ очень ясно. И куда они дѣваются, всѣ, которые умираютъ?
   Онъ быстро юркнулъ въ постель и съ головой зарылся въ одѣяло; потомъ черезъ нѣкоторое время шелковистые кудри опять вынырнули.
   "Смерть, смерть, смерть!" тикали часы: "смерть, смерть, смерть! "
   Ему вспомнились слова, прочитанныя отцомъ въ этотъ вечеръ:
   "Ибо просторны врата и широкъ путь, ведущій къ погибели, и многіе туда стремятся".
   "Многіе, многіе, многіе!" вторили часы.
   "Ибо узки врата и тѣсенъ путь ведущій ко спасенію и не многіе отыщутъ его".
   "Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!" тикали часы.
   Широко раскрывъ глаза, мальчикъ лежалъ въ темнотѣ. И чудилось ему, что онъ видитъ множество людей, громадную черную толпу, идущую все въ одну сторону; и когда они доходили до края свѣта, то исчезали тамъ. И все они идутъ, и нельзя ничѣмъ остановить ихъ. И думалось ему, что эти несмѣтныя толпы непрестаннымъ потокомъ шли во всѣ вѣка, съ древнѣйшихъ временъ и понынѣ: такъ шли древніе греки и римляне, а теперь милліоны китайцевъ, индійцевъ идутъ все туда-же. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ легъ спать, сколько-же ихъ прошло?
   "Вѣчно, вѣчно, вѣчно!" тикали часы.
   -- Стойтеі стойте!-- крикнулъ ребенокъ.
   А часы все идутъ, не переставая. Такъ и воля Божія, никогда она не измѣнится, никогда не посторонится, что ни дѣлай.
   Крупныя капли пота выступили на лбу мальчика. Онъ слѣзъ съ постели и распростерся на глиняномъ полу.
   -- О, Господи, Господи! Спаси ихъ!-- шепталъ онъ въ мучительной тревогѣ.-- Хоть нѣсколькихъ! Хоть сколько нибудь! Хоть по одному, вотъ каждый разъ какъ я буду молиться! Боже мой, Боже, спаси ихъ!
   И сжимая свою голову руками онъ ползалъ по полу.
   О, долгіе, долгіе вѣка прошедшаго, поглотившіе уже столько людей! О долгіе, долгіе вѣка будущаго, имѣющіе поглотить столько же! Боже, какъ долга эта вѣчность, которой не будетъ конца!
   Мальчикъ припалъ лицомъ къ полу и плакалъ.
  

Жертвоприношеніе.

   Ферма при дневномъ свѣтѣ производила совсѣмъ другое впечатлѣніе, чѣмъ при лунномъ освѣщеніи. Равнина представляла днемъ плоское пространство сыпучаго краснаго песку, поросшаго рѣдкими кустиками тощаго карро, который трещалъ подъ ногами какъ сухой трутъ и нигдѣ не прикрывалъ собою бурой почвы. Тамъ и сямъ попадались кусты молочайника съ торчащими блѣдными прутьями, а по горячему песку то и дѣло бѣгали во всѣ стороны муравьи и жуки. Солнце обдавало такимъ жгучимъ свѣтомъ и кирпичныя стѣны фермы, и цинковыя кровли хозяйственныхъ пристроекъ, и каменныя ограды "кралей", что больно было смотрѣть на нихъ и люди поневолѣ жмурились. Нигдѣ кругомъ не видать было ни одного тѣнистаго дерева, ни единаго зеленаго куста. Тѣ два подсолнечника, что росли передъ дверью дома, тоже не выдерживали нестерпимаго солнечнаго блеска и понуривъ свои громадные желтые цвѣты уставились въ песокъ. Только какія-то насѣкомыя въ родѣ цикады звонко трещали, прячась въ камняхъ большого кургана.
   Наружность толстой голландки при дневномъ свѣтѣ тоже нисколько не выиграла: она была теперь, пожалуй, даже хуже чѣмъ ночью, когда такъ грузно возилась и храпѣла на своей кровати. Сидя на стулѣ среди большой передней горницы и упираясь ногами въ деревянную подставку, она утирала свое плоское потное лицо концомъ передника, пила кофе и ворчала на капскомъ нарѣчіи, что "погодку-то какую Богъ послалъ проклятую".
   Не такъ миловидна была при дневномъ свѣтѣ и ея маленькая падчерица, дочь умершаго отъ чахотки англичанина: безпощадное африканское солнце выказало всѣ ея веснушки, а также и множество морщинокъ, на ея низкомъ лбу. Она сидѣла на полу вмѣстѣ со своей красивой кузиной, круглой сиротой, и обѣ низали бусы.
   -- Линдель,-- сказала дѣвочка съ веснушками,-- отчего это у тебя бусы никогда не падаютъ съ иголки?
   -- Стараюсь покрѣпче держать,-- отвѣчала маленькая красавица,-- оттого и не падаютъ!
   Приказчикъ, при солнечномъ освѣщеніи оказывался дюжимъ нѣмцемъ, одѣтыхъ въ очень старое поношенное платье. У него была ребяческая привычка потирать руками и энергично кивать головой каждый разъ какъ онъ былъ чѣмъ нибудь особенно доволенъ. Въ настоящую минуту онъ стоялъ на припекѣ у овечьей загородки и старался объяснить двумъ маленькимъ кафрамъ, что скоро долженъ придти конецъ свѣта. Юные кафры, которымъ задано было нарыть навозу, перемигивались между собою, работали кое-какъ, но нѣмецъ ничего этого не замѣчалъ.
   Въ полѣ, за курганомъ, сынъ его Вальдо пасъ овецъ. Стадо было небольшое, пыльное и грязное; а мальчикъ, съ головы до ногъ запорошенный краснымъ пескомъ, въ изодранной курткѣ и башмакахъ изъ сыромятной кожи, сквозь дыры которыхъ торчали его голыя пятки. Шляпа была слишкомъ велика по его головѣ, надвинута до самыхъ глазъ и совершенно скрывала шелковистые черные кудри. Странную фигурку представлялъ онъ изъ себя. Стадо не доставляло ему никакихъ хлопотъ; благодаря жарѣ оно еле передвигало ноги, добиралось до молочайника въ тщетной надеждѣ найти тамъ хоть малѣйшую тѣнь и сбившись въ кучу вкругъ такого кустика нѣкоторое время стояло неподвижно. Самъ пастухъ подползъ подъ тѣнь большого камня, торчавшаго у подножія кургана, и растянувшись на животѣ болталъ въ воздухѣ своими маленькими ногами въ изодранныхъ башмакахъ.
   Вскорѣ онъ вытащилъ синій холщевый мѣшокъ, въ которомъ держалъ свой обѣдъ, и вынулъ изъ него обломокъ аспидной доски, грифель и ариѳметику. Тотчасъ же очень серьезно и сосредоточенно принявшись за дѣло онъ написалъ рядъ цифръ и началъ вслухъ складывать ихъ: "Шесть да два -- восемь, да еще четыре -- двѣнадцать, да два -- четырнадцать, и четыре -- восемнадцать". Тутъ онъ пріостановился, потомъ повторилъ: "и четыре -- восемнадцать; во-сем-над-цать." Послѣднее слово онъ протянулъ уже совсѣмъ разсѣянно. Грифель выпадъ изъ его руки, аспидная дощечка тоже соскользнула въ песокъ; онъ лежалъ неподвижно, потомъ началъ бормотать что-то себѣ подъ носъ, сложилъ руки, легъ на нихъ головою и можно бы подумать, что онъ заснулъ, если бы не бормотанье, которое по временамъ было очень явственно. Старая овца подошла къ нему и съ любопытствомъ стала его обнюхивать, но онъ не скоро поднялъ голову. Когда же онъ, наконецъ, привсталъ, то глаза его какъ-то тупо и печально устремились на дальше холмы.
   -- Просите -- и дастся вамъ, толцыте -- и отверзется,-- шепталъ онъ.
   Онъ сѣлъ; мало по малу лицо его утрачивало выраженіе тупой печали и просіяло радостью. Между тѣмъ наступилъ полдень, солнечные лучи падали вертикально и знойный воздухъ струился надъ раскаленной землей.
   Мальчикъ быстро вскочилъ, выбралъ мѣсто на пескѣ, очистилъ его отъ бурьяна; потомъ набралъ двѣнадцать камушковъ стараясь, чтобы они были одинаковой формы и размѣра, палъ на колѣни и на расчищенномъ мѣстѣ сложилъ изъ нихъ подобіе маленькаго квадратнаго жертвенника. Затѣмъ онъ пошелъ къ своему синему мѣшку съ провизіей: тамъ была всего одна баранья котлета и большой ломоть сѣраго хлѣба. Мальчикъ вынулъ то и другое, и вертя въ рукѣ хлѣбъ разсматривалъ его, соображая что-то очень важное. Наконецъ онъ отбросилъ хлѣбъ, взялъ кусокъ мяса и возвратясь къ жертвеннику возложилъ на него котлетку, а самъ сталъ на колѣни и благоговѣйно сложилъ руки. Навѣрное отъ начала міра еще не бывало такого маленькаго и оборваннаго священпослужителя. Онъ снялъ свою большую шляпу, торжественно положилъ ее на землю, закрылъ глаза и началъ молиться вслухъ.
   "О, Боже, Отецъ мой, приношу тебѣ жертву. У меня денегъ только шесть копѣекъ и цѣлую овцу на это не купишь. Если бы овцы были мои, я-бы заклалъ Тебѣ одну; но у меня только и есть этотъ кусокъ мяса, данный мнѣ на обѣдъ. Господи, сошли огонь съ неба и сожги его. Ты сказалъ: кто повелитъ горѣ низринуться въ море и не усомнится въ томъ, сдвинется гора и сбудется по слову его. Молю Тебя именемъ Іисуса Христа. Аминь".
   Преклонивъ колѣни онъ припалъ къ землѣ лицомъ и сложилъ руки на своихъ кудряхъ. Солнце обдавало полуденнымъ зноемъ и голову его, и жертвенникъ. Онъ зналъ, что ему предстояло сейчасъ увидѣть славу Божію и отъ страха у него сердце замирало и дыханіе спиралось въ груди; онъ задыхался и не смѣлъ поднять глазъ. Наконецъ онъ приподнялся и взглянулъ: надъ нимъ было безоблачное небо, кругомъ бурая земля; по прежнему стояли кучками его овцы, и жертвенникъ оставался какъ былъ.
   Онъ поднялъ глаза къ небу: ничто не нарушало глубокаго спокойствія небесной синевы; съ удивленіемъ оглянулся онъ вокругъ, потомъ снова простерся ницъ и оставался въ этомъ положеніи дольше, чѣмъ въ первый разъ.
   Когда онъ поднялся, опять было все тоже; только солнце растопило бараній жиръ и онъ понемногу расплывался по камнямъ.
   И въ третій разъ онъ палъ на землю; а когда всталъ, то увидѣлъ, что муравьи пробираются къ жертвеннику. Онъ отогналъ ихъ отъ мяса, надѣлъ шляпу на свою разгоряченную голову и сѣлъ въ тѣни камней, крѣпко обхвативъ колѣни руками. Сидѣлъ и ждалъ, что будетъ. Легко сказать -- Богъ всемогущій, грядущій въ славѣ своей! А вѣдь вотъ, сейчасъ онъ самъ все это увидитъ.
   -- Богъ-то испытуетъ меня!-- думалъ мальчикъ и просидѣлъ такъ весь день, отъ полудня до вечера. Солнце склонялось къ западу, онъ все ждалъ; вечерѣло и отъ овецъ пошли по землѣ длинныя тѣни, а онъ сидѣлъ на мѣстѣ. Надежда не покидала его до той минуты, когда послѣдніе лучи солнца потухли за дальними холмами. Тогда онъ собралъ стадо, разметалъ жертвенникъ и, схвативъ мясо, швырнулъ его какъ можно дальше въ поле.
   Онъ шелъ домой вслѣдъ за овцами и тяжко было у него на сердцѣ. Онъ разсуждалъ самъ съ собою:-- Богъ не можетъ-же сказать неправду; и вѣра у меня была; а огонь не сошелъ съ неба. Стало быть, я какъ Каинъ: Богъ отвергаетъ меня, не слыхалъ моей молитвы и не принялъ жертвы. Ненавистенъ я Богу.
   Съ тяжелымъ сердцемъ шелъ онъ домой. У воротъ овечьей ограды обѣ дѣвочки поджидали его.
   -- Пойдемъ,-- сказала бѣлокурая Эмма,-- давай играть въ прятки. Еще не сейчасъ будетъ темно, успѣемъ поиграть. Ты, Вальдо, иди къ кургану и тамъ спрячься, а мы съ Линдель не будемъ подсматривать, закроемъ глаза.
   Дѣвочки отвернулись и припали личиками къ каменной оградѣ, а мальчикъ полѣзъ на курганъ, юркнулъ между камней и крикнулъ: готово!-- Въ эту минуту онъ увидѣлъ коровьяго пастуха, выходившаго изъ другой ограды съ двумя ведрами молока. Этотъ пастухъ былъ изъ кафровъ и видъ у него былъ дикій и злой.
   -- Охъ!-- подумалъ мальчикъ:-- если онъ умретъ сегодня ночью, вѣдь онъ пойдетъ прямо въ адъ? Надо поскорѣе молиться за него; помолюсь!
   Но тутъ ему пришло въ голову: -- А я куда пойду послѣ смерти?-- И онъ отчаянно началъ молиться.
   -- Ну развѣ можно такъ играть!-- сказала маленькая Эмма, заглядывая въ щель между камнями и заставъ его въ какой-то странной позѣ.-- Что ты тамъ дѣлаешь, Вальдо? Это совсѣмъ не по правиламъ. Когда мы добѣжали до бѣлаго камня, ты долженъ ужь самъ выскочить. Такъ нельзя играть!
   -- Я... Я теперь буду играть какъ слѣдуетъ,-- сказалъ мальчикъ выйдя изъ своей засады и сконфуженно переминаясь на мѣстѣ: -- я было забылъ, а теперь... теперь я буду помнить.
   -- Ты вѣрно заснулъ?-- сказала Эмма.
   -- Нѣтъ,-- рѣшила хорошенькая Линдель, глядя на него съ интересомъ:-- онъ не спалъ, а просто плакалъ.
   Линдель никогда не ошибалась.
  

Исповѣдь.

   Однажды ночью, года два спустя, мальчикъ сидѣлъ одинъ на вершинѣ кургана. Онъ потихоньку прокрался изъ комнаты, гдѣ спалъ его отецъ и пришелъ сюда. Онъ часто это дѣлалъ, потому что своими молитвами и рыданіями боялся разбудить отца и потревожить его. Никто не зналъ про его печали, никто не вѣдалъ его великаго горя: онъ держалъ ихъ про себя и хоронилъ въ глубинѣ своего сердца.
   Сдвинувъ шляпу на затылокъ, онъ смотрѣлъ вверхъ на луну, но больше на листву колючей груши, росшей передъ нимъ: ея листья шевелились и блестѣли, блестѣли -- такіе холодные, жесткіе, злые, точь въ точь какъ его сердце, которое такъ болѣзненно и тоскливо билось въ его груди. Ему казалось, что оно наполнено кусочками битаго стекла, которые задѣвали другъ за друга и кололи его. Онъ сидѣлъ тутъ уже съ полчаса и не смѣлъ воротиться домой, въ душную темную комнату.
   Онъ чувствовалъ себя совершенно одинокимъ въ мірѣ, и зналъ притомъ, что хуже и грѣшнѣе его нѣтъ человѣка на свѣтѣ. Скрестивъ руки, онъ началъ плакать, но не громко: беззвучныя рыданія потрясали его тѣло, а слезы оставляли жгучій слѣдъ на щекахъ. Молиться онъ не могъ. Ужь сколько мѣсяцевъ онъ молился и днемъ, и ночью, и вотъ теперь больше не могъ. Когда слезы высохли, онъ обхватилъ загорѣлыми руками свою наболѣвшую голову. Еслибы хоть кто нибудь подошелъ къ нему, приласкалъ его, бѣднаго, неуклюжаго малютку! Сердце его разрывалось на части.
   Съ опухшими отъ слезъ глазами онъ сидѣлъ на плоскомъ камнѣ, на вершинѣ кургана, а колючее дерево, блестя и перебирая своими жесткими листьями, кивало и подмигивало ему. Мальчикъ долго сидѣлъ смирно, потомъ всталъ на колѣни и поклонился въ землю. У него на душѣ была тайна и онъ носился съ нею цѣлый годъ. Онъ не рѣшался самъ себѣ признаться въ этой тайнѣ, не смѣлъ вдумываться въ нее, но весь годъ носилъ ее въ себѣ.-- "Я ненавижу Бога!" -- промолвилъ онъ въ ужасѣ. Вѣтеръ подхватилъ эти слова, пронесся съ ними между камней, проскользнулъ среди листьевъ колючаго дерева, и замеръ не дойдя до подножія кургана.
   Кончено! Теперь эти слова сказаны.
   -- Люблю Іисуса Христа, но Бога -- ненавижу!
   Вѣтеръ снова подхватилъ и унесъ эти звуки. Тогда мальчикъ всталъ, оправился и застегнулся плотнѣе въ свою старую куртку. Для него было несомнѣнно, что онъ теперь пропащій человѣкъ. Но это было ему все равно. Если половина человѣческаго рода пропащая, отчего же и ему не пропадать? Онъ больше не въ силахъ былъ умолять о милосердіи. Такъ лучше, по крайней мѣрѣ, навѣрное знаешь, что погибъ -- и кончено. Да, лучше ужь такъ.
   Онъ сталъ спускаться съ кургана, направляясь домой.
   Такъ лучше! Да, но какое страшное одиночество, какая подавляющая тоска! И сколько еще такихъ ночей впереди! Цѣлый день носить на сердцѣ эту притупленную муку и знать, что ночью она проснется и будетъ глодать тебя!
   Случается, что взрослый человѣкъ имѣетъ право торговаться съ судьбой въ такомъ родѣ: -- Дѣлай со мною что хочешь, расточай мнѣ самые тяжкіе удары; только не давай мнѣ никогда такъ мучиться, какъ я мучился будучи ребенкомъ!
   Дѣтское страданіе именно тѣмъ бываетъ ужасно, что душа ребенка такъ одинока, а невѣдѣніе его такъ полно.
  

ГЛАВА II.
Планы будущаго и живопись у бушменовъ.

   Наступило лѣто тысяча восемьсотъ шестьдесятъ второго года и стояла жестокая засуха. Вся страна изъ конца въ конецъ страстно жаждала воды. И люди, и звѣри обращали глаза къ небу: но сводъ небесный въ ту пору уподобился гигантскому своду раскаленной печи. Со дня на день, съ мѣсяца на мѣсяцъ, на фермѣ вода въ запрудахъ убывала; овцы колѣли въ полѣ; рогатый скотъ еле держался на ногахъ, медленно бродя по равнинѣ въ поискахъ за кормомъ. Проходили недѣли и мѣсяцы, а солнце пекло все также пристально, взирая съ безоблачнаго неба; кусты карро превратились въ голый бурьянъ, разсыпавшійся мелкою пылью; и одни лишь молочайники, словно упрямыя изсохшія старухи, продолжали воздѣвать свои тощіе пальцы къ небу, тщетно моля о дождѣ.

* * *

   Подъ вечеръ одного изъ длинныхъ дней этого знойнаго лѣта, на томъ склонѣ кургана, который былъ подальше отъ дома, сидѣли двѣ знакомыя намъ дѣвочки. Онѣ подросли съ той поры какъ играли тутъ въ прятки, но все еще были дѣтьми.
   Одежда ихъ сшита была изъ грубой ткани темнаго цвѣта, синіе передники достигали почти до полу, обувь состояла изъ башмаковъ домашней работы, стаченныхъ изъ сыромятной кожи.
   Онѣ угнѣздились подъ навѣсомъ выдавшейся скалы, на поверхности которой еще можно было различить старинную бушменскую живопись: красная и черная краска вполнѣ сохранилась благодаря каменному навѣсу, служившему имъ защитою отъ вѣтра и дождя. Рисунокъ изображалъ -- конечно въ каррикатурномъ видѣ -- быковъ, слоновъ, носороговъ и еще какого-то звѣря съ длиннымъ рогомъ, подобнаго которому никто никогда не видалъ въ натурѣ, да и не увидитъ.
   Дѣвочки сидѣли спиной въ этой живописи. Въ передникахъ у нихъ были разложены нѣсколько листочковъ папоротника и хрустальника {Хрустальникъ -- Mesembryanthemum cristallinum -- растеніе съ мясистыми листьями, расположенными розеткой и усѣянными прозрачными пузырьками, похожими на льдинки или хрустальные шарики.}, съ большимъ трудомъ разысканныхъ между камнями.
   Эмма сняла свою широкополую коричневую шляпу и стала энергично обмахивать ею свое раскраснѣвшееся лицо. Ея товарка низко наклонила голову, разсматривая листья у себя на колѣняхъ, потомъ выбрала листокъ хрустальника и приколола его булавкою къ нагруднику своего синяго передника.
   -- Брильянты должно быть похожи на эти капельки,-- сказала она, внимательно разглядывая листокъ и пробуя раздавить ноготкомъ одинъ изъ прозрачныхъ пузырьковъ.-- Когда я выросту,-- продолжала она,-- я буду носить настоящіе брильянты, точно такіе, какъ эти, и стану пришпиливать ихъ къ волосамъ.
   Собесѣдница ея вытаращила глаза и наморщила лобъ.
   -- Гдѣ же ты ихъ возьмешь, Линдель? Вѣдь эти камешки, что мы вчера собирали, не брильянты, а самые простые кристаллы. Такъ и Оттонъ говорилъ.
   -- Ты думаешь, что я на всю жизнь останусь здѣсь?-- сказала Линдель и верхняя губка ея презрительно дрогнула.
   -- Н-нѣтъ,-- отвѣчала Эмма,-- когда нибудь, конечно мы куда нибудь уѣдемъ; но теперь намъ только двѣнадцать лѣтъ, а до семнадцати нельзя выходить замужъ. Значитъ, четыре года... да нѣтъ! пять лѣтъ еще ждать; а это очень долго. И когда выйдемъ замужъ, можетъ случиться, что у насъ не будетъ брильянтовъ.
   -- А ты думаешь, что я до тѣхъ поръ стану здѣсь дожидаться?
   -- Куда-же ты дѣнешься?-- спросила Эмма.
   Линдель раздавила листокъ хрустальника между пальцами.
   -- Тетя Санни гадкая старуха!-- сказала она.-- Когда твой отецъ женился на ней, онъ былъ при смерти и думалъ, что она лучше англичанки управится съ хозяйствомъ, да и за нами присмотритъ. Онъ говорилъ ей, что насъ надо послать въ школу, дать намъ образованіе. А она что дѣлаетъ? Все только копитъ, копитъ для себя, а для насъ хоть-бы какую-нибудь старую книжонку купила. Она съ нами не дурно обращается, а почему? Потому, что боится призрака твоего отца. Сегодня утромъ она говорила своей готтентоткѣ, что хотѣла-бы тебя побить за то, что ты разбила тарелку, да дня три тому назадъ слышала въ кладовой за дверью какъ кто-то шуршитъ и ворочается, и знаетъ, что это твой отецъ приходилъ ее попугать. Она гадкая старуха!-- прибавила дѣвочка, швырнувъ листокъ подальше,-- а все таки я буду учиться въ школѣ.
   -- Какъ-же такъ, коли она не пускаетъ?
   -- Я ее заставлю пустить.
   -- Какъ-же ты заставишь?
   Но дѣвочка не обратила вниманія на этотъ вопросъ и сложила ручки на колѣняхъ.
   -- А зачѣмъ-же тебѣ уѣзжать?-- продолжала Эмма.
   -- Чтобы пробить себѣ дорогу -- произнесла Линдель съ разстановкой,-- ничего нѣтъ лучше какъ набраться побольше ума, все узнать и быть образованной.
   -- Мнѣ-бы не хотѣлось въ школу!-- настойчиво сказала дѣвочка, поднявъ свое весноватое личико.
   -- Тебѣ и не нужно,-- сказала Линдель.-- когда тебѣ минетъ семнадцать лѣтъ, эта голландка уберется отсюда; и ферма, и все, что на ней есть, будетъ твое собственное. Ну, а я -- другое дѣло. У меня ничего нѣтъ. Мнѣ надо учиться.
   -- О, Линдель! Я тебѣ отдамъ тогда часть овецъ!-- сказала Эмма съ внезапнымъ порывомъ жалости и великодушія.
   -- Мнѣ не нужно твоихъ овецъ,-- медленно проговорила Линдель, задумчиво наклонивъ голову, между тѣмъ какъ румянецъ все ярче выступалъ на ея нѣжномъ лицѣ.-- Я хочу, чтобы у меня было все свое. Когда я выросту большая, я все, все узнаю. И я буду богатая, пребогатая. Не только по праздникамъ, но и въ будни буду одѣваться въ самыя лучшія бѣлыя шелковыя платья; и розовые бутончики стану носить, вотъ какъ у той дамы на картинкѣ, что въ спальнѣ у тетки Санни. И юбки у меня будутъ вышитыя, да не у подола только, а всѣ, всѣ сплошь...
   Помянутая дама на картинкѣ была ничто иное какъ страница изъ моднаго журнала, которую тетка Санни откуда-то добыла и наклеила на спинку своей кровати, а дѣвочки благоговѣли передъ этимъ великолѣпнымъ видѣніемъ.
   -- Да, это было-бы хорошо!-- молвила Эмма; но, по ея мнѣнію, то былъ чудный сонъ, которому, конечно, не суждено осуществиться.
   Въ эту минуту у подножія кургана появились двѣ фигуры: одна, худая, бѣлая съ рыжими ушами принадлежала собакѣ, а другая ея хозяину, неуклюжему малому лѣтъ четырнадцати, съ тяжелой походкой въ развалку. Это и былъ Вальдо, овечій пастухъ. Собака проворно вскарабкалась на курганъ, хозяинъ послѣдовалъ за нею медлительно. По прежнему все его платье сидѣло на немъ мѣшкомъ, куртка была слишкомъ велика, рукава на половину засучены вверхъ, на ногахъ дырявые башмаки, на головѣ войлочная шляпа. Онъ остановился передъ дѣвочками.
   -- Что ты сегодня дѣлалъ?-- спросила Линдель, поднявъ на него глаза.
   -- Пасъ овецъ и ягнятъ вонъ тамъ, за прудомъ. Вотъ!-- прибавилъ онъ, неуклюже протягивая ей руку..-- Это я для тебя принесъ.
   Онъ подалъ ей пучокъ зеленой травы.
   -- Гдѣ это ты нашелъ?
   -- На плотинѣ, внизу.
   Она тотчасъ пришпилила пучокъ къ своему синему нагруднику рядомъ съ листомъ хрустальника.
   -- Какъ красиво такъ-то?-- сказалъ мальчикъ, неловко потирая одну объ другую свои большія ладони и не спуская глазъ съ Линдель.
   -- Да, но передникъ все дѣло портитъ: онъ-то ужь очень не хорошъ.
   Онъ вниматѣльно посмотрѣлъ на передникъ.
   -- Правда, клѣтки на немъ некрасивыя; но на тебѣ онъ кажется лучше, даже совсѣмъ хорошъ.
   И онъ продолжалъ стоять передъ ними, не зная что дѣлать со своими большими руками.
   -- Сегодня къ намъ чужой пришелъ,-- произнесъ онъ вдругъ, вспомнивъ этотъ фактъ.
   -- Кто такой?-- спросили заразъ обѣ дѣвочки.
   -- Англичанинъ; пѣшкомъ.
   -- А на кого онъ похожъ?-- спросила Эмма.
   -- Не замѣтилъ; знаю только что носъ у него очень большой,-- отвѣчалъ мальчикъ медленно,-- спрашивалъ какъ пройти на ферму.
   -- А не сказалъ, какъ его зовутъ?
   -- Какъ-же; Бонапарте Бленкинсъ.
   -- Бонапарте!-- подхватила Эмма,-- это какъ въ пѣснѣ, которую Гансъ готтентотъ играетъ на скрипкѣ, знаешь:
  
   "Бонапарте, Бонапарте, у меня жена
   Только въ праздникъ и здорова, а то все больна.
   Я давалъ ужъ ей и рису, и бобовый супъ...
  
   Ужасно смѣшное имя!
   -- Былъ такой живой человѣкъ, котораго звали Бонапарте,-- молвила большеглазая Линдель.
   -- Ахъ да, знаю!-- сказала Эмма:-- это тотъ бѣдный пророкъ, котораго львы заѣли. Мнѣ всегда жалко его.
   Линдель взглянула на нее спокойно и сказала:-- Нѣтъ, это былъ самый великій изъ всѣхъ людей, и самый мой любимый.
   -- Что-же онъ дѣлалъ?-- спросила Эмма, догадавшись, что ошиблась и что это должно быть не тотъ пророкъ.
   -- Это былъ такой человѣкъ,-- сказала ея подруга раздумчиво,-- такой единственный человѣкъ, котораго всѣ остальные на свѣтѣ боялись. Онъ не родился царемъ, былъ сначала такой-же простой человѣкъ какъ и мы; а подъ конецъ весь міръ ему принадлежалъ. Прежде онъ былъ маленькимъ ребенкомъ, потомъ поручикомъ, потомъ генераломъ, потомъ императоромъ. Если онъ что нибудь задумывалъ сдѣлать, то ужь непремѣнно исполнялъ, не позабывалъ никогда. Ждетъ, ждетъ, ждетъ, да и сдѣлаетъ.
   -- Какой, должно быть, счастливый!-- сказала Эмма.
   -- Ну не знаю!-- сказала Линдель,-- но только онъ добивался того, чего хотѣлъ, а это лучше счастья. Онъ былъ властелинъ надъ всѣми и люди блѣднѣли отъ страха передъ нимъ. Но они взяли да и соединились вмѣстѣ, чтобы его побѣдить. Онъ былъ одинъ, ихъ много, ну и одолѣли наконецъ. Они вцѣпились въ него... какъ дикія кошки впиваются зубами въ большую собаку... да, какъ подлыя дикія кошки вцѣпились и не пускали. Ихъ-то много было, а онъ одинъ. И они отвезли его на островъ среди океана, одинокій островъ, и тамъ держали крѣпко. Одинъ единый, а ихъ такое множество, и какъ они боялись его! Вѣдь это чудо какъ хорошо!-- прибавила дѣвочка.
   -- А потомъ что-же?-- спросила Эмма.
   -- А потомъ оставили его на этомъ острову, и приставили къ нему стражу, чтобы смотрѣть за нимъ,-- разсказывала Линдель тихо и спокойно,-- и въ долгія безсонныя ночи лежалъ онъ одинъ и вспоминалъ все то, что онъ дѣлалъ въ прежнее время, и думалъ о томъ, что еще-бы сталъ дѣлать, если-бы его пустили. А днемъ, когда онъ бродилъ у берега, ему казалось, что все море кругомъ -- одна сплошная холодная цѣпь, которая впивается въ его тѣло и душитъ его!..
   -- А потомъ?-- сказала Эмма, заинтересованная разсказомъ.
   -- Онъ такъ и умеръ на острову; не выпустили его.
   -- Хорошенькая исторія,-- молвила Эмма,-- только конецъ печальный.
   -- Ужасный, отвратительный конецъ!-- сказала маленькая разсказчица, скрестивъ руки и опираясь на нихъ грудью.-- И всего хуже то, что все это правда. Я ужь замѣтила -- продолжала дѣвочка солидно,-- что однѣ только выдуманныя исторіи хорошо кончаются; настоящія-же всегда такъ.
   Пока она говорила, мальчикъ все время смотрѣлъ на нее тяжелымъ взглядомъ своихъ темныхъ глазъ.
   -- Ты тоже читалъ про это?-- спросила она его.
   Онъ кивнулъ головой и сказалъ:-- Да; но въ коричневой книгѣ говорится только про то, что онъ дѣлалъ; а что думалъ, о томъ не сказано.
   -- Да и я въ коричневой книгѣ читала про него,-- отвѣтила Линдель,-- но я сама знаю, что онъ думалъ. Въ книгахъ вѣдь не все говорится.
   -- Еще-бы!-- сказалъ мальчикъ, медленно подойдя къ ней, поближе и усаживаясь у ея ногъ.-- Того, что хочется знать, никогда не найдешь въ книгахъ.
   Дѣти задумались и долго сидѣли молча, пока Доссъ (собака) не соскучился и не сталъ тревожно обнюхивать ихъ. Какъ вдругъ его хозяинъ точно проснулся.
   -- Вотъ еслибъ все это могло говорить, сколько-бы мы узнали теперь!-- воскликнулъ онъ, озираясь кругомъ и указывая рукою на окружающее.-- Тогда въ самомъ дѣлѣ можно-бы узнать что-нибудь навѣрное. Вотъ, напримѣръ, этотъ курганъ, какъ онъ сюда попалъ? Въ физической географіи сказано,-- заговорилъ мальчикъ быстро и застѣнчиво,-- что нынѣшнія сухія мѣста были когда-то озерами; вотъ я и думаю: эти холмы, что тамъ виднѣются, были берегами озера, а курганъ образовался изъ камней, которые лежали на днѣ и вода согнала ихъ въ одно мѣсто. Теперь спрашивается, какъ-же дѣйствовала вода, чтобы собрать такую высокую кучу, и при томъ именно посреди равнины?
   Вопросъ былъ мудреный и никто не нашелъ отвѣта.
   -- Когда я былъ маленькій,-- продолжалъ Вальдо -- я всегда дивился, глядя на этотъ курганъ и воображалъ, что подъ нимъ схороненъ какой-нибудь великанъ. Теперь-то я знаю, что это вода сдѣлала, но какъ? Вотъ что удивительно. Одинъ что-ли камушекъ осѣлъ сначала, а остальные задѣвали за него и останавливались тутъ?-- мальчикъ говорилъ уже очень тихо и раздумчиво, какъ будто разсуждалъ про себя.
   -- Ахъ, Вальдо, просто Богъ сдѣлалъ этотъ курганъ,-- сказала Эмма торжественно.
   -- Да, но какъ Онъ его сдѣлалъ?
   -- Просто захотѣлъ.
   -- Да какъ-же это случилось-то?-- добивался Вальдо.
   -- Случилось и все тутъ.
   Эти слова были произнесены тономъ неопровержимаго доказательства. Удовлетворился-ли Вальдо такимъ объясненіемъ, неизвѣстно; онъ не отвѣчалъ, отвернулся отъ Эммы и подползая еще ближе къ ногамъ Линдель, съ минуту еще помолчалъ, а потомъ заговорилъ тихо и внятно:
   -- Линдель, тебѣ никогда не казалось, что камни говорятъ? Иногда,-- продолжалъ онъ понижая голосъ до шопота,-- когда я лежу тутъ со своими овцами, мнѣ кажется, что камни разговариваютъ со мной; разсказываютъ про старое время, о тѣхъ странныхъ рыбахъ и звѣряхъ, что превратились въ камни, и объ озерахъ, которыя тутъ были; о тѣхъ временахъ, когда здѣсь жили тѣ маленькіе бушмены -- знаешь, такіе мелкіе, безобразные: они спали въ звѣриныхъ норахъ, въ руслахъ пересохшихъ ручьевъ, ѣли змѣй, охотились на дикихъ козъ и убивали ихъ ядовитыми стрѣлами. Вѣдь вотъ одинъ изъ такихъ дикарей, какой-нибудь древній Бушменъ нарисовалъ все это,-- говорилъ Вальдо, кивая головой на росписанные камни,-- и этотъ, должно быть, былъ не такой какъ всѣ остальные. Можетъ быть онъ и самъ этого не зналъ, но ему хотѣлось сдѣлать что-нибудь красивое, что-нибудь особенное, вотъ онъ и нарисовалъ. И ему большихъ трудовъ стоило отыскать такой сокъ, приготовить такую краску, чтобы можно было малевать ею; и вотъ онъ розыскалъ такое мѣсто, гдѣ камень выдается впередъ, образуетъ наклонный навѣсъ, и сталъ рисовать. На нашъ глазъ эти картины только странныя, и даже смѣшныя; но ему онѣ казались такими красивыми!
   Дѣти обернулись и смотрѣли на живопись.
   -- Вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ онъ стоялъ на колѣняхъ, голый, тщедушный, и рисовалъ, рисовалъ... И самъ дивился на свое произведеніе!-- Вальдо всталъ и въ волненіи началъ даже размахивать руками.-- А теперь Боэры перестрѣляли ихъ всѣхъ до единаго, такъ что некогда ужь ни одна желтая рожица не выглянетъ на насъ изъ-за этихъ камней.
   Онъ помолчалъ, лицо его приняло мечтательное выраженіе.-- И дикихъ козъ больше нѣтъ, и тѣ времена давно прошли, и вотъ теперь мы тутъ сидимъ. Но и мы скоро пройдемъ; и останутся эти самые камни, которые все также будутъ смотрѣть на то, что вокругъ. Я знаю, что это я такъ думаю,-- продолжалъ онъ еще тише и задумчивѣе,-- но мнѣ чудится будто это камни говорятъ. Тебѣ такъ не кажется, Линдель?
   -- Нѣтъ, мнѣ никогда такъ не казалось,-- отвѣчала она.
   Солнце зашло за холмы, стало темнѣть и мальчикъ вскочилъ на ноги, вспомнивъ объ овцахъ и ягнятахъ.
   -- Пойдемъ и мы домой, посмотримъ, кто тамъ пришелъ,-- сказала Эмма, когда Вальдо, шаркая своими стоптанными башмаками, побрелъ за стадомъ, а Доссъ съ радостнымъ лаемъ бросился за нимъ, шутливо хватая зубами развѣвающіеся клочья его изорванныхъ панталонъ.
  

ГЛАВА III.
"Я былъ странникомъ, и ты пріютилъ меня".

   Обогнувъ подошву кургана и подходя къ дому дѣвочки увидѣли необычайное зрѣлище. У за дняхъ дверей фермы собралась толпа народу.
   На порогѣ стояла голландка, раскраснѣвшаяся какъ ракъ: упершись руками въ бока, она неистово кивала головой и страшно сердилась. У ногъ ея сидѣла желтокожая готтентотка, ея любимая служанка и помощница, а кругомъ стояли чернокожія работницы изъ кафрскаго племени, полунагія, съ полотенцами, обернутыми вокругъ бедръ. Двѣ изъ нихъ, занятыя толченіемъ кукурузы въ деревянной колодѣ, поднявъ руки съ тяжелыми пестами, остановились въ этой позѣ и выпуча глаза смотрѣли на предметъ всеобщаго любопытства. Общее вниманіе было обращено, конечно, не на стараго нѣмца-приказчика, который стоялъ въ центрѣ собравшейся группы. Его старая куртка цвѣта перца съ солью, черная борода съ просѣдью и добрые сѣрые глаза были также знакомы каждому младенцу на фермѣ, какъ и красная крыша съ остроконечными выступами. Но рядомъ съ нѣмцемъ стоялъ чужой человѣкъ и на немъ сосредоточивались всѣ взгляды. Отъ времени до времени новоприбывшій, у котораго былъ замѣчательныхъ размѣровъ красный носъ, скашивалъ глаза въ ту сторону, гдѣ стояла голландка и умильно улыбался.
   -- Я не малое дитя,-- кричала голландка на самомъ вульгарномъ капскомъ нарѣчіи,-- не вчера на свѣтъ родилась!.. Нѣтъ, слава Богу, не вчера!.. Небось меня не проведешь. Меня родимая матушка не въ понедѣльникъ отъ груди отымала. Мнѣ стоить разъ взглянуть, и я ужь насквозь все вижу. Не будетъ этого, чтобы у меня на фермѣ бродяги ночевали!-- разразилась вдругъ тетка Санни.-- Вотъ нѣтъ же, чортъ бы тебя дралъ, не пущу! Хоть-бы у тебя было шестьдесятъ шесть красныхъ носовъ!
   Тутъ нѣмецъ приказчикъ попробовалъ кротко намекнуть, что пришелецъ вовсе не бродяга, а очень даже почтенный человѣкъ, у котораго три дня тому назадъ случайно лошадь пала.
   -- И слушать не хочу!-- кричала голландка,-- не родился еще тотъ человѣкъ, который съумѣлъ бы меня надуть! Кабы у него деньги были, онъ бы себѣ другую лошадь купилъ. А эти, что пѣшкомъ бродятъ, это все воры, обманщики, душегубцы, римскіе попы, соблазнители рода человѣческаго! У него въ носу дьяволъ сидитъ!-- Тетка Санни при этихъ словахъ погрозила ему кулакомъ. А онъ туда же, явился пѣшечкомъ въ домъ боэрскаго дитяти, да и здоровается за руку, точно на лошади пріѣхалъ!.. Нѣтъ, нѣтъ... Этого не будетъ.
   Тутъ странникъ снялъ шляпу (это былъ старый, высокій, очень поношенный цилиндръ), и обнаружилъ свою совершенно лысую голову, съ небольшой бахромой сѣдыхъ кудряшекъ на затылкѣ. Онъ снялъ шляпу и отвѣсилъ теткѣ Санни низкій поклонъ.
   -- Что именно она говоритъ, другъ мой?-- освѣдомился онъ по-англійски, обращая свои косые глаза на стараго нѣмца.
   Нѣмецъ въ большомъ затрудненіи потиралъ себѣ руки и сказалъ, запинаясь на каждомъ словѣ:
   -- Э... э... голландцы... знаете-ли, они... того... не очень-то долюбливаютъ, когда въ здѣшней сторонѣ ходятъ пѣшкомъ.
   -- Дорогой другъ мой,-- сказалъ странникъ, дотрогиваясь до руки приказчика,-- повѣрьте, что я непремѣнно купилъ бы себѣ другую лошадь, если бы не другой несчастный случай:-- пять дней тому назадъ, переѣзжая черезъ глубокую рѣку, я уронилъ въ нее мой кошелекъ; да, а въ кошелькѣ у меня было пятьсотъ фунтовъ. Пять дней я ходилъ по берегу рѣки, отыскивая его, но безуспѣшно. Заплатилъ девять фунтовъ одному кафру, за то чтобы онъ лазилъ въ рѣку и искалъ, и ничего не нашелъ.
   Нѣмецъ попытался въ точности перевесть эти свѣдѣнія на голландскій языкъ, но тетка Санни и слушать не хотѣла.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, пусть убирается отсюда сейчасъ же.-- Вы посмотрите, какъ онъ на меня смотритъ... ой, батюшки! А я то, бѣдная, беззащитная женщина! Коли онъ меня обидитъ, у кого я пойду искать управы?-- кричала голландка.
   -- Знаете что,-- сказалъ нѣмецъ въ полголоса англичанину,-- я бы вамъ посовѣтывалъ не глядѣть на нее такъ пристально; не то ей можетъ показаться, что она вамъ... слишкомъ нравится... да!.. слишкомъ... знаете, нравится...
   -- О, конечно, мой другъ, конечно,-- подхватилъ странникъ,-- я лучше совсѣмъ не буду на нее смотрѣть.
   Съ этими словами онъ отвернулся отъ тетки Санни и уставился на двухлѣтняго мальчишку кафра. Но этотъ юный отпрыскъ Хама пришелъ въ такой ужасъ отъ его краснаго носа, что съ громкими воплями бросился въ своей матери и пытался укрыться подъ ея полотенце.
   Тогда странникъ перевелъ глаза на колоду съ кукурузой и опершись на свою трость принялъ задумчивую позу. Сапоги у него были совсѣмъ худые, но трость истинно джентльменская.
   -- Ишь, бродяга, негодный англичанинъ!-- сказала тетка Санни, глядя на него въ упоръ.
   Но чужестранецъ разсѣяннымъ окомъ взиралъ на колоду и дѣлалъ видъ, что не подозрѣваетъ, какъ непріязненно къ нему относятся.
   -- Вы не шотландецъ-ли родомъ, или нѣтъ ли у васъ въ семьѣ какой нибудь иноземной примѣси?-- сказалъ нѣмецъ: -- Она, видите-ли, собственно англичанъ только терпѣть не можетъ.
   -- Дорогой мой другъ,-- отвѣчалъ странникъ,-- я ирландецъ съ головы до ногъ. У меня отецъ ирландецъ и мать ирландка. Ни капли англійской крови нѣтъ въ моихъ жилахъ.
   -- Да вы можетъ быть и женаты, а?-- продолжалъ участливо разспрашивать нѣмецъ.-- Вотъ бы хорошо, кабы оказалось, что у васъ жена и дѣти есть, а? Голландцы, видите ли, холостыхъ-то не любятъ.
   -- О!-- произнесъ странникъ съ чувствомъ, нѣжно глядя на колоду,-- у меня милая жена и трое прелестныхъ малютокъ: двѣ дочки красавицы и сынъ молодецъ.
   Всѣ эти свѣдѣнія нѣмецъ передалъ голландкѣ, потолковалъ еще съ нею и она стала смягчаться; однако, оставалась въ твердомъ убѣжденіи, что этотъ человѣкъ пришелъ съ недобрыми намѣреніями.
   -- Да, Господи Боже мой!-- говорила она,-- хоть я и знаю, что всѣ англичане уроды, но ужь такого носатаго, въ такихъ драныхъ сапогахъ, да еще съ такими косыми глазами, отродясь не видывала! Уберите его въ свою пристройку!-- прибавила она обращаясь въ нѣмцу;-- и чтобы онъ ни творилъ, сами за него отвѣчайте.
   Когда нѣмецъ передалъ ему, въ какомъ положеніи дѣла, странникъ отвѣсилъ теткѣ Санни нижайшій поклонъ и послѣдовалъ за своимъ путеводителемъ въ пристройку.
   -- Я такъ и зналъ, что она одумается и придетъ къ лучшимъ чувствамъ,-- говорилъ нѣмецъ радостно.-- Тетка Санни совсѣмъ не такъ ужь плоха, о! совсѣмъ нѣтъ!
   Гость украдкой взглянулъ на него съ любопытствомъ, которое онъ принялъ за удивленіе по поводу своего фамильярнаго тона, и потому поспѣшилъ прибавить:
   -- О, вы удивляетесь, что я ее зову теткой?.. Чтожь, мы здѣсь народъ простой, безъ претензій, титуловъ не признаемъ; тетка да дядя, вотъ и всѣ наши титулы... А вотъ это моя комната,-- сказалъ онъ растворяя дверь,-- комната не важная, не Богъ знаетъ какой дворецъ; а все-же лучше нежели въ чистомъ полѣ; хоть немного, а все-же получше. Войдите, милости просимъ. И поѣсть кое-что найдется, кусокъ -- другой; не то чтобы царскій столъ! Нѣтъ, а все таки что нибудь, Съ голоду не помремъ, Богъ дастъ!-- И старый нѣмецъ, смущенно улыбаясь и потирая руки, съ удовольствіемъ оглянулся на свое жилье.
   -- Другъ мой, дорогой другъ!-- сказалъ странникъ, схвативъ его за руку,-- да благословитъ васъ Богъ, и да наградитъ Онъ васъ за то, что пріютили бездомнаго сироту. Если-бы не вы, провести-бы мнѣ эту ночь въ полѣ, съ холодной росой вмѣсто изголовья.
   Поздно вечеромъ пришла въ пристройку Линдель и принесла нѣмцу его ужинъ. Еще подходя къ домику, она замѣтила яркій свѣтъ въ небольшомъ квадратномъ окошкѣ; не постучавшись, она сама подняла щеколду и вошла въ хижину. Веселый огонь трещалъ въ каминѣ и обдавалъ красноватымъ блескомъ закопченную горницу, точеные брусья потолка, глинобитный полъ и стѣны, обмазанныя потрескавшеюся штукатуркой. Горница была биткомъ набита всякою всячиной и убранство ея было довольно странно. У самой печки стоялъ большой шкафъ съ инструментами; рядомъ съ нимъ помѣщалась полка, заставленная старыми, истрепанными книгами; въ углу подъ нею возвышалась цѣлая куча мѣшковъ, какъ пустыхъ, такъ и наполненныхъ различными сѣменами. Съ потолка свѣшивались прикрѣпленныя къ балкамъ веревки, кожаные ремни, уздечки, старые сапоги и нанизанныя на бичевку луковицы.
   Въ противоположномъ углу стояла кровать, прикрытая стеганымъ одѣяломъ съ набивнымъ узоромъ изъ красныхъ львовъ, значительно полинявшимъ. Постель отдѣлялась отъ остальной комнаты синею занавѣской, которая въ настоящую минуту была отдернута. На каминной полкѣ помѣщалось безконечное количество какихъ-то камешковъ и мѣшечковъ, а на стѣнѣ висѣла карта южной Германіи, по которой извивалась красная черта, обозначавшая тѣ мѣста, гдѣ успѣлъ побывать старый нѣмецъ.
   Таковъ былъ единственный "домашній очагъ", который знавали на своемъ вѣку обѣ дѣвочки. Домъ, гдѣ жила тетка Санни, имѣлъ для нихъ совсѣмъ иное значеніе: тамъ онѣ спали, ѣли, а тутъ были счастливы. Напрасно старалась она имъ внушить, что пора перестать туда бѣгать, что онѣ стали слишкомъ велики для этого: каждое утро, каждый вечеръ ихъ тянуло въ пристройку. И неудивительно: сколько пріятныхъ воспоминаній, сколько дѣтскихъ радостей соединялось у нихъ съ этой старой лачугой!
   Долгіе зимніе вечера проводили онѣ тутъ у теплаго камина, пекли картофель, загадывали другъ другу загадки, или-же нѣмецъ разсказывалъ имъ про то, какъ пятьдесятъ лѣтъ назадъ самъ онъ, будучи мальчикомъ, игралъ въ снѣжки въ своей германской деревнѣ и таскалъ вязаные чулочки одной маленькой дѣвочкѣ, которая стала впослѣдствіи матерью Вальдо. Слушательницамъ казалось, что онѣ такъ и видятъ этихъ нѣмецкихъ крестьянокъ въ деревянныхъ башмакахъ, съ туго заплетенными свѣтлорусыми косами, и нѣмецкихъ ребятишекъ, которыхъ добродушныя матери скликаютъ по вечерамъ къ ужину и даютъ имъ молока въ деревянныхъ чашкахъ и варенаго картофелю.
   А бывало и еще веселѣе, когда, въ ясныя лунныя ночи, онѣ возились и играли передъ дверью пристройки, и старый нѣмецъ игралъ и возился какъ малое дитя, и всѣ они сообща подымали такой шумъ и хохотъ, что отголоски ихъ возни отдавались да же подъ цинковой крышей большого сарая.
   Но всего лучше бывало въ теплыя, темныя ночи, при свѣтѣ однѣхъ звѣздъ, когда всѣ они сидѣли на крылечкѣ и держась за руки распѣвали нѣмецкіе гимны. Голоса ихъ такъ чисто, такъ трогательно раздавались въ сумракѣ тихаго вечера, что старикъ нерѣдко смахивалъ рукою слезы, чтобы дѣти не видѣли, что онъ плачетъ. Сколько разъ они такъ сидѣли и смотрѣли на звѣзды, и разсуждали о нихъ, разсматривая созвѣздія: вотъ милый Южный Крестъ, вонъ пламенно красный Марсъ, вотъ Оріонъ съ его дивнымъ поясомъ, а тамъ семь таинственныхъ Сестеръ... Давно-ли онѣ зажглись на небѣ? Кто на нихъ обитаетъ? Старикъ выражалъ предположеніе, что тамъ живутъ души тѣхъ, кого мы любили: можетъ быть вонъ тамъ, на этой мерцающей искоркѣ живетъ теперь та самая дѣвочка, которой онъ относилъ чулочки? И дѣти, благоговѣйно глядя на эту искорку, звали ее "звѣздой дяди Оттона".
   Потомъ они переходили въ еще болѣе возвышеннымъ предметамъ и разсуждали о тѣхъ временахъ, когда сводъ небесный совьется подобно свитку пергамента, когда свѣтила въ безпорядкѣ упадутъ въ бездну какъ незрѣлые плоды смоковницы, когда не будетъ больше ни срока, ни времени, а "Сынъ человѣческій придетъ во славѣ своей и съ нимъ всѣ ангелы Его..." Голоса ихъ становились все тише, задумчивѣе, понижаясь до шепота. Тихо вставали они съ крылечка и пожелавъ другъ другу спокойной ночи расходились на ночлегъ, умиленные и смиренные.
   Когда Линдель сегодня вечеромъ заглянула въ пристройку, ей представилась такая картина: Вальдо сидѣлъ на полу передъ каминомъ и наблюдалъ за котелкомъ, въ которомъ что-то варилось; но грифель и аспидная доска были у него въ рукахъ. Его отецъ сидѣлъ у стола, погруженный въ чтеніе газеты, вышедшей по малой мѣрѣ три недѣли тому назадъ; а странникъ лежалъ въ углу на кровати и крѣпко спалъ, ротъ его былъ открытъ, а крупное тѣло раскинулось на постели, изобличая сильную усталость. Дѣвочка поставила провизію на столъ, сняла нагаръ со свѣчи и посмотрѣла на спавшаго гостя.
   -- Дядя Оттонъ,-- сказала она положивъ руку на газету и заставляя старика взглянуть на нее поверхъ очковъ,-- давно ли этотъ человѣкъ пѣшкомъ-то идетъ?
   -- Съ самаго утра, бѣдняжка! Вѣдь онъ джентльменъ, ходить не привыкъ, и вдругъ... лошадь пала... Каково это? А?-- И нѣмецъ, выпятивъ нижнюю губу, сострадательно взглянулъ на кровать, гдѣ лежалъ распростертый странникъ съ рыхлымъ двойнымъ подбородкомъ и въ изодранныхъ сапогахъ, сквозь щели которыхъ сквозили его голыя ноги.
   -- А ты ему вѣришь, дядя Оттонъ?
   -- Еще-бы, конечно, вѣрю! Онъ самъ, понимаешь? самъ разсказалъ мнѣ свою печальную исторію три раза кряду.
   -- Ну,-- молвила дѣвочка съ разстановкой,-- если-бы онъ только одинъ день шелъ пѣшкомъ, его сапоги не были-бы такъ отрепаны; если-бы...
   -- Чего тутъ "если-бы!" -- прервалъ ее нѣмецъ вскакивая со стула и возмущаясь возможностью сомнѣнія при столь очевидныхъ доказательствахъ,-- я-же тебѣ говорю, что онъ мнѣ самъ все разсказалъ. Ты посмотри какъ онъ лежитъ, бѣдняжка... Совсѣмъ измучился! Ну, мы тутъ кое-что для него приготовили,-- прибавилъ онъ, кивая пальцемъ на котелокъ, стоявшій на огнѣ.-- Хоть мы и не важные кухмистеры, да, не то чтобы французскіе повара, а все-таки нашу стряпню кушать можно. Все, я думаю, лучше, чѣмъ ничего, а?-- И онъ радостно закивалъ головой, очевидно, крайне довольный своей выдумкой, да и тѣмъ, что варилось въ котелкѣ.
   -- Тише, тише, мой цыпленочекъ!-- заговорилъ онъ тревожнымъ шепотомъ, когда Линдель начала расхаживать по комнатѣ, безъ церемоніи притопывая ножками,-- осторожнѣе, цыпленочекъ, какъ-бы его не разбудить!
   Онъ поставилъ свѣчку такъ, чтобы тѣнь отъ его собственной головы падала на лицо спящаго; потомъ разгладилъ свою газету, поправилъ очки на носу и приготовился продолжать чтеніе.
   Темносѣрые глаза дѣвочки еще съ минуту остановились на фигурѣ спящаго гостя, потомъ она взглянула на нѣмца, опять перевела взоръ на странника и сказала тихо и раздѣльно:
   -- Я думаю, что онъ все вретъ. Прощай, дядя Оттонъ,-- и повернулась въ двери.
   Прошло довольно времени послѣ ея ухода, а старикъ все сидѣлъ съ газетой. Наконецъ онъ прочелъ ее, аккуратно сложилъ и спряталъ въ карманъ.
   Гость такъ и не просыпался, чтобы раздѣлить съ нимъ похлебку, а Вальдо также уснулъ на полу. Старикъ пошелъ въ уголъ, гдѣ у него были свалены мѣшки со всякою всячиной, вытащилъ двѣ бѣлыя овечьи шкурки, свернулъ ихъ и подсунулъ подъ голову сына, покоившуюся до тѣхъ поръ на аспидной доскѣ.
   -- Ахъ ты, ягненочекъ мой бѣдненькій!-- шепталъ отецъ, нѣжно потрепавъ рукою эту голову, мохнатую и курчавую какъ у медвѣженка.-- Тоже вѣдь усталъ какъ!
   Онъ прикрылъ ноги мальчика плащемъ и снялъ съ огня котелокъ. Самому ему прилечь было негдѣ и потому онъ опять сѣлъ на стулъ. Раскрывъ застежки старой, сильно зачитанной библіи, онъ сталъ читать и вскорѣ его охватилъ цѣлый рой отрадныхъ думъ и видѣній.
   "Я былъ странникомъ и ты пріютилъ меня..." -- читалъ онъ.
   Онъ обернулся въ своей кровати и взглянулъ на спящаго.
   "Я былъ странникомъ..."
   Съ какою нѣжностью смотрѣлъ на него старикъ! смотрѣлъ, и не видѣлъ ни одутловатыхъ членовъ, ни подозрительной физіономіи этого человѣка; нѣтъ, въ немъ чудился ему, подъ покровомъ глубокой тайны и человѣческой плоти, образъ Того, о Бомъ онъ столько лѣтъ мечталъ и думалъ, и Кто сталъ такъ близокъ и такъ дорогъ ему.
   -- Іисусе, возлюбленный! И неужели воистину дано намъ, слабымъ, грѣшнымъ, заблуждающимся тварямъ Твоимъ, служить Тебѣ и принимать Тебя подъ кровъ свой!-- шепталъ онъ въ неизреченномъ умиленіи, вставъ со стула и радостно шагая взадъ и впередъ по тѣсной коморкѣ. Отъ времени до времени онъ пѣлъ въ полголоса отрывки нѣмецкихъ гимновъ и бормоталъ слова молитвъ. Каминный огонь ярко освѣщалъ комнату и старику казалось, что Христосъ тутъ, очень близко отъ него, и что вотъ, вотъ можетъ случиться, что плотская завѣса спадетъ съ его главъ и онъ увидитъ воочію то самое, что заставило тогда спутниковъ въ Эммаусѣ воскликнуть: "Смотри, вѣдь это Господь!"
   Ночные часы тянулись одинъ за другимъ, а старикъ все ходилъ по комнатѣ, устремивъ глаза на закопченые брусья потолка и не видя ихъ. Грубое бородатое лицо его свѣтилось восторгомъ и онъ не замѣтилъ, какъ прошла эта ночь: пока другіе спали и грезили во снѣ, ему на яву чудилось, что небеса приблизились къ нему.
   Такъ быстро миновала для него эта ночь, что въ четыре часа онъ съ удивленіемъ увидѣлъ первые проблески лѣтней зари, заглянувшей въ его окошко. Онъ взялъ каминную лопатку и сталъ сгребать въ кучу неостывшіе уголья, подернутые пепломъ. Вальдо перевернулся съ боку на бокъ и соннымъ голосомъ спросилъ, не пора-ли вставать.
   -- Лежи, лежи, я только огонь хочу развести,-- сказалъ старикъ.
   -- А ты всю ночь не ложился?-- спросилъ мальчикъ.
   -- Да, но нынче ночь была короткая, очень короткая. Усни еще, мой цыпленочекъ. Рано еще вставать.
   И онъ вышелъ изъ комнаты за топливомъ.
  

ГЛАВА IV.
Блаженны вѣрующіе.

   Бонапарте Бленкинсъ сидѣлъ на краю постели. Онъ изумительно поправился со вчерашняго дня, держалъ голову высоко, говорилъ громогласно и очень охотно съѣдалъ все, что ему подавали. Передъ нимъ стояла миска съ похлебкой, которую онъ поглощалъ не торопясь и съ интересомъ поглядывая на пальцы стараго нѣмца, который, сидя на глиняномъ полу, аккуратно чинилъ переплетъ стараго стула.
   Гость посмотрѣлъ въ растворенную дверь, за которой ясно виднѣлись молодые страусы, гулявшіе по равнинѣ, залитой блескомъ послѣ полуденнаго солнца; потомъ оглянулся вокругъ на штукатуренныя стѣны, потомъ взглянулъ на Линдель, сидѣвшую на порогѣ съ книгой на колѣняхъ. Затѣмъ онъ приподнялъ подбородокъ, какъ бы для того, чтобы поправить воображаемые воротнички; но ихъ не оказалось. Тогда онъ погладилъ сѣдые кудряшки на своемъ затылкѣ и повелъ такую рѣчь.
   -- Вы любитель исторіи, какъ я замѣчаю, другъ мой, судя по названію книгъ, которыя я вижу здѣсь разбросанными. Для меня это не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію.
   -- Да... пожалуй... немножко...-- отозвался нѣмецъ очень скромно.
   -- Ну такъ, въ качествѣ любителя исторіи,-- началъ Бонапарте, выпрямляясь не безъ важности,-- вы, конечно, слыхали о моемъ знаменитомъ, можно сказать, великомъ родственникѣ, Наполеонѣ Бонапарте?
   -- Какъ-же, какъ-же,-- сказалъ нѣмецъ, поднявъ на него глаза.
   -- Въ этотъ самый часъ дня, сэръ, въ одинъ апрѣльскій вечеръ пятьдесятъ три года тому назадъ, я родился. Сидѣлка, сэръ,-- та самая, которая обыкновенно дежурила при родахъ герцогини Сотерлендской,-- сидѣлка принесла меня и показала моей матери. Этому мальчику, сказала моя матушка, прилично дать одно только имя, такъ какъ носъ у него ни дать ни взять такой-же какъ у его великаго родственника. Такъ меня и окрестили Бонапартомъ. Бонапарте Бленкинсъ. Н-да, сэръ; съ материнской стороны течетъ въ моихъ жилахъ та же кровь, которая течетъ и въ его жилахъ -- съ материнской стороны.
   Нѣмецъ испустилъ восклицаніе глубокаго изумленія.
   -- Это такое родство,-- продолжалъ Бонапарте,-- которое трудно понять человѣку, незнакомому съ изученіемъ аристократическихъ фамилій. Но родство несомнѣнное.
   -- Кто-бы могъ подумать!-- сказалъ нѣмецъ переставая работать, сильно заинтересованный этимъ вопросомъ.-- Наполеонъ-то ирландецъ!
   -- Да, по матери,-- сказалъ Бонапарте,-- оттого мы съ нимъ и родня. Вотъ былъ человѣкъ!-- продолжалъ онъ, потягиваясь: -- никто не могъ его побѣдить, никто... кромѣ герцога Веллингтона. И вотъ какое странное совпаденіе, онъ мнѣ тоже сродни приходится. То есть племянница его, племянница герцога Веллингтона, вышла замужъ за моего кузена. И что это была за великолѣпная женщина! Бывало, пріѣдетъ на балъ ко двору въ желтомъ атласѣ, на головѣ маргаритки, за сто миль пріѣзжали полюбоваться на нее! Частенько и самъ я видалъ ее тамъ, сэръ!
   Нѣмецъ снова принялся переплетать свои кожаные ремешки и задумался о превратностяхъ судьбы человѣческой, которая привела въ его смиренное жилище этого потомка герцоговъ и императоровъ!
   Бонапарте между тѣмъ предавался своимъ воспоминаніямъ.
   -- Ахъ, этотъ племянникъ Веллингтона!-- вырвалось у него наконецъ.-- Какія штуки мы съ нимъ выдѣлывали! Онъ часто бывалъ у меня въ замкѣ Бонапарте. У меня тогда все было на широкую ногу: паркъ, оранжереи, слуги... Однимъ только, однимъ онъ былъ нехорошъ, этотъ племянникъ герцога Веллингтона,-- продолжалъ Бонапарте, примѣтивъ, что нѣмецъ ловитъ на лету каждое его слово,-- онъ былъ трусъ, именно, что называется трусъ. Вы въ Россіи не бывали?-- спросилъ онъ вдругъ, пристально наводя свои косые глаза на нѣмца.
   -- Нѣтъ, не бывалъ!-- отвѣчалъ старикъ смиренно,-- во Франціи, въ Англіи бывалъ, Германію знаю, и въ здѣшней сторонѣ тоже случалось странствовать; а больше нигдѣ.
   -- Ну а я, другъ мой, вездѣ былъ, изъѣздилъ всѣ части свѣта и говорю на языкахъ всѣхъ цивилизованныхъ народовъ... только вотъ по нѣмецки и по голландски не знаю. Я написалъ книгу о моихъ путешествіяхъ, конечно, только самые примѣчательные случаи. Издатель съ руками оторвалъ... обманомъ выманилъ у меня эту книгу. Большіе мошенники эти издатели! Такъ вотъ, мы съ племянникомъ герцога Веллингтона отправились путешествовать по Россіи. Какъ вдругъ... Одна изъ лошадей -- бухъ! И околѣла середи дороги. Какъ тутъ быть? Морозная ночь, снѣгу напало на четыре фута... Лѣсъ большущій... Одной лошади ни за что не стащить съ мѣста сани... А ужь темно... И волки кругомъ...
   -- Ширее!-- говоритъ племянникъ герцога Веллингтона.
   -- Ширее?-- говорю я,-- нѣтъ, вы разсмотрите-ка, что тамъ торчитъ.
   -- А тамъ, подъ кустомъ, по маленьку просовывается ужь морда медвѣдя. Племянникъ Веллингтона вскочилъ и въ одно мгновеніе ока очутился на деревѣ. Я стою себѣ преспокойно, вотъ какъ теперь, заряжаю ружье и тоже залѣзаю на дерево. А вѣтка-то была всего только одна.
   -- Бонъ,-- говоритъ мнѣ племянникъ Веллингтона,-- ужь вы садитесь впереди.
   -- Ладно,-- говорю,-- только и вы свое ружье зарядите, потому что вонъ сколько ихъ тамъ еще подходитъ.-- И слышу, что онъ уткнулся носомъ въ мою спину, и немного погодя спрашиваетъ:
   -- Много-ли ихъ подошло?
   -- Четыре,-- говорю я.
   -- А теперь сколько?
   -- Восемь штукъ.
   -- А теперь сколько?
   -- Теперь уже девять.
   -- Десять, десять!-- закричалъ онъ,-- да и выронилъ ружье.
   -- Велли,-- говорю я ему,-- что вы надѣлали? Вѣдь теперь мы съ вами пропали.
   -- Бонъ, милый мой другъ,-- говорилъ онъ,-- ужь очень у меня руки дрожатъ, никакъ не могъ удержать ружье.
   -- Ну, Вель,-- говорю я повернувшись къ нему и пожимая ему руки.-- Прощайте, Велли, душа моя, не поминайте меня лихомъ. Я смерти не страшусь. Но у меня ноги очень длинны, видите, какъ онѣ низко висятъ? Значитъ, какъ подойдетъ первый медвѣдь, да я не попаду въ него, онъ схватитъ меня за ногу. Тогда я передамъ вамъ ружье и брошусь внизъ, а вы еще можете спастись. Но ахъ... передайте Мери-Аннѣ, скажите ей, что я о ней думалъ до конца и молился за нее!
   -- Ну, прощайте, дружище!-- говоритъ онъ.
   -- Прощайте, да хранитъ васъ Богъ!-- сказалъ я.
   -- А медвѣди тѣмъ временемъ разсѣлись вокругъ дерева, образовавъ большой кругъ. И вообразите,-- прибавилъ Бонапарте, пристально глядя въ глаза нѣмцу,-- самый правильный точнѣйшій кругъ. Слѣды отъ ихъ хвостовъ остались на снѣгу, такъ я послѣ нарочно вымѣрялъ: и я васъ могу увѣрить, что ни одинъ учитель рисованія не начертилъ-бы болѣе аккуратно. Это меня и спасло! Если бы они всѣ заразъ на меня напали -- тутъ бы мнѣ и карачунъ, вы бы никогда со мной не встрѣтились и никогда бы старый Бонъ не имѣлъ случая разсказать вамъ эту исторію. Но въ томъ то и штука, сэръ, что они подходили по порядку, по одному за разъ. Остальные въ это время смирно сидѣли на своихъ хвостахъ и ждали очереди. Вотъ, подошелъ одинъ, я -- бацъ, убилъ его. Подходитъ другой -- бацъ!-- то же убилъ. Съ третьимъ -- тоже самое и такъ далѣе, до десятаго. Наконецъ, подходитъ и десятый, самый крупный, матерой медвѣдь, въ родѣ какъ бы предводитель остальныхъ. Ну, тогда я говорю:
   -- Велъ, дайте руку. Мои пальцы совсѣмъ окоченѣли отъ холода и у меня осталась только одна пуля. Я навѣрное промахнусь. Покуда онъ будетъ пожирать меня, слѣзайте съ дерева и доставайте свое ружье. Живите, другъ мой, живите и помните человѣка, который жизнь свою положилъ за васъ!-- Медвѣдь между тѣмъ подошелъ ужь совсѣмъ близко: я чувствовалъ его лапу на своихъ штанахъ.
   -- О, Бонни, Бонни,-- воскликнулъ племянникъ герцога Веллингтона... Но въ эту минуту я взялся за ружье, приложилъ дуло въ уху медвѣдя и положилъ его на мѣстѣ!
   Бонапарте Бленкинсъ перевелъ духъ и ждалъ, какое впечатлѣніе произведетъ его разсказъ. Потомъ вынулъ изъ кармана грязный носовой платокъ, отеръ имъ свой лобъ и главное глаза.
   -- Не могу равнодушно вспоминать объ этомъ происшествіи,-- намѣтилъ онъ, пряча платокъ въ карманъ,-- тѣмъ болѣе, что оно напоминаетъ мнѣ о низкой, черной неблагодарности. Этотъ человѣкъ, который навѣрное пропалъ бы въ безпредѣльныхъ пустыняхъ дикой Россіи, если бы не я, этотъ человѣкъ покинулъ меня въ тотъ часъ, когда и меня постигло несчастіе!
   Нѣмецъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на него сочувственно.
   -- Да,-- продолжалъ Бонапарте,-- были у меня деньги, были земли; но я сказалъ женѣ: "Поѣдемъ въ Африку; это страна дикая, необработанная; она нуждается въ капиталахъ, нуждается въ талантливыхъ людяхъ; особенно въ людяхъ, способныхъ разработывать мѣстныя богатства. Поѣдемъ!" Я накупилъ на восемь тысячъ фунтовъ всякихъ машинъ, плуговъ, сѣялокъ, вѣялокъ, всего; цѣлый корабль нагрузилъ ими. На другомъ пароходѣ самъ отплылъ со всей семьей, съ женой, съ дѣтьми. Прибыли на Мысъ Доброй Надежды. А гдѣ же корабль съ нашимъ добромъ? Пошелъ ко дну, погибъ! А сундукъ съ деньгами?-- пропалъ. Ничего не осталось.
   -- Жена моя вздумала написать письмо къ племяннику герцога Веллингтона. Я не желалъ этого; но она потихоньку отъ меня написала.
   "И что-же сдѣлалъ человѣкъ, которому я спасъ жизнь? Прислалъ-ли онъ мнѣ хоть тридцать тысячъ фунтовъ? Написалъ-ли, напримѣръ: Бонапарте, другъ мой и братъ, прими отъ меня эту лепту?.. Нѣтъ. Онъ мнѣ ровно ничего не прислалъ.
   "Жена стала меня уговаривать: "Напиши ему". Я говорю: "Нѣтъ, Мери-Анна. Покуда у меня есть руки, способныя къ труду -- нѣтъ. Покуда тѣло мое способно переносить лишенія -- нѣтъ. Пусть никто никогда не скажетъ, что Бонапарте Бленкинсъ у кого-либо просилъ милостыни!"
   Такое благородство и самостоятельность совсѣмъ растрогали нѣмца.
   -- Тяжелое положеніе; да, ваше положеніе очень тяжелое,-- сказалъ онъ, кивая головою.
   Бонапарте хлебнулъ еще глотокъ похлебки, откинулся на подушки и глубоко вздохнулъ.
   Полежавъ немного, онъ всталъ и сказалъ: -- Я думаю пройтись немного, подышать свѣжимъ воздухомъ полей. Такъ пріятно воспользоваться вечернею прохладой. Я все еще чувствую нѣкоторую усталость: умѣренная прогулка принесетъ мнѣ пользу.
   Онъ тщательно надвинулъ свою высокую шляпу на плѣшивую голову и направился въ двери. Когда онъ ушелъ, нѣмецъ съ тяжкимъ вздохомъ продолжалъ свою работу, бормоча себѣ подъ носъ:
   -- Ахъ Боже мой, Боже мой! Да, вотъ какія дѣла! Да!
   У него на умѣ была людская неблагодарность.
   -- Дядя Оттонъ,-- сказала Линдель, сидѣвшая на порогѣ,-- слыхалъ ты прежде о томъ, чтобы десять медвѣдей садились такимъ правильнымъ кругомъ?
   -- Н... не могу сказать, чтобы слышалъ именно о десяти; а что вообще медвѣди нападаютъ на путешественниковъ, это вѣрно. Это всякій день можетъ случиться,-- сказалъ нѣмецъ.-- А какова храбрость у этого человѣка? И чрезъ какія испытанія онъ прошелъ!
   -- Почемъ ты знаешь, можетъ это все неправда, дядя Оттонъ?
   Нѣмецъ въ одну минуту вскипѣлъ негодованіемъ.
   -- Ахъ, вотъ чего я терпѣть не могу!-- воскликнулъ онъ.-- Почемъ знать? Да ты почему-же знаешь, что правда, а что неправда? Коли сказано, то и правда. Если такъ сомнѣваться въ каждомъ словѣ, да на все требовать доказательства, такъ чему-же вѣрить послѣ этого? Почему ты знаешь, что ангелъ отворилъ двери темницы апостолу Петру? Вѣдь только потому, что апостолъ Петръ это сказалъ? Почему ты знаешь, что Богъ разговаривалъ съ Моисеемъ? Только потому, что Моисей написалъ это? Ахъ, какъ я этого не люблю!
   Дѣвочка нахмурилась. Нѣмцу и въ голову не приходило, какъ далеко она заходила въ своихъ умозаключеніяхъ. Вообще достойно замѣчанія, что старшіе очень рѣдко сознаютъ, насколько ихъ рѣчи и поступки подвергаются строгой критикѣ со стороны молодого поколѣнія. Нашимъ развитіемъ заправляетъ не то, чему насъ учатъ, а то, что мы сами видимъ и переживаемъ. Случается, что старый человѣкъ до конца жизни питается извѣстными понятіями, а его дѣти принимаютъ ихъ только къ свѣдѣнію, но не къ исполненію.
   Когда старикъ черезъ минуту опять взглянулъ на дѣвочку, на ея лицѣ написано было такое искреннее удовольствіе и красивые глаза такъ сіяли, что онъ спросилъ:
   -- Что ты тамъ увидала, моя цыпочка?
   Она не отвѣтила; вмѣсто того вечерній вѣтерокъ донесъ въ хижину отчаянный вопль.
   -- О Боже! Боже мой! Смерть моя!-- раздавался голосъ Бонапарте и самъ онъ съ широко разинутымъ ртомъ, дрожа всѣмъ тѣломъ ввалился въ пристройку, преслѣдуемый молодымъ страусомъ, который только заглянулъ въ дверь, щелкнулъ на него клювомъ и ушелъ прочь.
   -- Заприте дверь! Запирайте дверь! Если вамъ моя жизнь дорога, затворите дверь!-- визжалъ Бонапарте, падая на стулъ съ блѣднымъ, помертвѣлымъ лицомъ и съ зеленоватыми пятнами вокругъ рта.
   -- О, другъ мой!-- продолжалъ онъ дрожащимъ голосомъ,-- по истинѣ вѣчность заглянула мнѣ въ лицо... Моя жизнь висѣла на волоскѣ... Долина смерти пріяла меня въ свои нѣдра...-- И Бонапарте съ чувствомъ схватилъ старика за руку.
   -- Ахъ, Господи, Боже мой!-- говорилъ нѣмецъ, защелкнувъ нижнюю половину двери и съ сокрушеніемъ стоя передъ гостемъ.-- Какъ же вы перепугались! Я никогда не видывалъ, чтобы такой молодой страусъ погнался за человѣкомъ; но у нихъ бываютъ такія странныя антипатіи къ нѣкоторымъ людямъ. Можете представить, я долженъ былъ отослать прочь одного малаго, потому что его птица не взлюбила. Да, вотъ подите-же!
   -- Оглядываюсь, а эта красная пасть разинута надъ моей головой,-- разсказывалъ Бонапарте,-- и скверная лапа ужь поднята, чтобы поразить меня... Мои нервы,-- продолжалъ Бонапарте внезапно почувствовавъ дурноту,-- мои нервы и такъ всегда очень нѣжны, а тутъ... такое напряженіе... Я совсѣмъ ослабъ, совсѣмъ! Нѣтъ-ли у васъ немножко вина, другъ мой, или водки?
   Старикъ бросился въ книжной полкѣ, вытащилъ изъ-за книгъ небольшую бутылочку и половину содержимаго вылилъ въ рюмку. Бонапарте мигомъ осушилъ ее.
   -- Ну теперь, какъ вы себя чувствуете?-- спросилъ старикъ тономъ искреннѣйшаго состраданія.
   -- Немного какъ будто получше.
   Нѣмецъ пошелъ и поднялъ за дверью свалившуюся съ Бонапарте высокую шляпу.
   -- Ахъ, какъ мнѣ, право, жалко, что вы такъ напугались. Эти птицы плохая компанія, покуда не привыкнешь къ нимъ,-- сказалъ онъ, внося шляпу и бережно кладя ее на столъ.
   -- Другъ мой,-- сказалъ Бонапарте протягивая ему руку,-- я васъ прощаю. Не тревожьтесь. Каковы-бы ни были послѣдствія этого случая... я на васъ не буду въ претензіи. Я знаю, я твердо вѣрю, что вы безъ дурного умысла допустили меня выйти въ одиночку. Дайте руку: я не злопамятенъ; о, нисколько!
   -- Вы очень добры,-- проговорилъ нѣмецъ, пожимая ему руку и чувствуя, что гость очень великодушно прощаетъ ему какую-то кровную обиду,-- вы очень добры.
   -- Не будемъ говорить объ этомъ,-- сказалъ Бонапарте.
   Онъ вышибъ дно своей измятой шляпы, поставилъ ее передъ собою, облокотился обѣими руками на столъ и положивъ голову на руки сталъ смотрѣть на нее.
   -- Ахъ, старый другъ мой,-- говорилъ онъ, торжественно обращаясь въ шляпѣ,-- ты долго мнѣ служила, ты была мнѣ вѣрнымъ товарищемъ, но увы! насталъ послѣдній часъ. Никогда больше не украсишь ты голову своего хозяина: Никогда не будешь защищать его чела ни отъ лѣтняго зноя, ни отъ зимнихъ бурь. Отнынѣ твой хозяинъ съ непокрытою головою будетъ бродить по свѣту... Прощай, моя старая шляпа, прощай!
   Къ концу этой трогательной рѣчи нѣмецъ всталъ, пошелъ въ сундуку, стоявшему въ ногахъ у кровати, и порывшись вынулъ оттуда черную шляпу, мало ношенную и тщательно сбереженную.
   -- Можетъ быть, это совсѣмъ не то, къ чему вы привыкли,-- сказалъ онъ застѣнчиво, ставя свою шляпу рядомъ со злосчастнымъ цилиндромъ,-- но все таки можетъ оказать все-какую услугу... ну хоть такъ, для прикрытія головы, знаете...
   -- Мой другъ,-- сказалъ Бонапарте,-- зачѣмъ-же вы не послѣдовали моему совѣту? Я васъ просилъ не тревожиться изъ-за меня и ни въ чемъ себя не упрекать. Не дѣлайте-же себѣ изъ этого лишняго горя. Ничего; я буду ходить съ непокрытой головой.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!-- рѣшительно протестовалъ нѣмецъ.-- Мнѣ вѣдь совсѣмъ не нужна эта шляпа: все равно въ сундукѣ лежитъ.
   -- Ну, въ такомъ случаѣ я ее возьму. Дѣйствительно, когда невольно обидишь кого нибудь, отрадно бываетъ вознаградить его за это. Мнѣ такъ знакомо это чувство! Правда, ваша шляпа не такъ фасониста, какъ была моя; но ничего, пригодится. Благодарю васъ!-- говорилъ Бонапарте, примѣривъ шляпу и ставя ее снова на столъ.-- А теперь я прилягу, отдохну немножко. Отдыхъ мнѣ необходимъ; иначе боюсь, что не буду въ состояніи поужинать какъ слѣдуетъ.
   -- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, надѣюсь, что будете въ состояніи!-- сказалъ нѣмецъ, снова принимаясь за работу и съ безпокойствомъ поглядывая на Бонапарте, который растянулся на кровати и прикрылъ себѣ ноги концомъ стеганаго одѣяла.
   -- Вы пожалуйста не думайте уходить отъ насъ слишкомъ скоро: недѣльку, другую отдохните,-- сказалъ старикъ;-- тетка Санни уже изъявила на то свое согласіе, а я...
   -- Другъ мой,-- сказалъ Бонапарте, печально моргая,-- вы очень добры; но если-бы завтра было не воскресенье, я хотя слабый и немощный все таки отправился-бы въ дальнѣйшій путь. Мнѣ нужно искать работы; для меня и однѣ сутки праздности невыносимы. Трудъ, работа -- вотъ въ чемъ секретъ истиннаго благополучія.
   Онъ подправилъ подушку себѣ подъ голову и сталъ слѣдить глазами за тѣмъ, какъ ремешки переплетались въ искусныхъ рукахъ нѣмца.
   Черезъ нѣсколько минутъ Линдель встала, молча поставила книгу на полку и ушла домой, а нѣмецъ принесъ муки, воды и началъ приготовлять тѣсто для лепешекъ. Размѣшивая смѣсь въ квашнѣ, онъ сказалъ:-- По субботамъ я всегда съ вечера ставлю тѣсто и стараюсь сразу наготовить на два дня. Все-же лучше имѣть и руки и мысли свободными къ празднику.
   -- Къ пресвѣтлому воскресенію!-- молвилъ Бонапарте.
   Наступило молчаніе. Бонапарте, не оборачивая головы, старался такъ скосить глаза, чтобы видѣть, точно ли готовится ужинъ.
   -- Въ этихъ пустынныхъ мѣстахъ вы, вѣроятно, вотще жаждете проповѣди слова Божія?-- продолжалъ Бонапарте и прибавилъ какъ бы про себя: -- О, сколь возлюбилъ я домъ Твой и сколь мнѣ свято мѣсто, гдѣ пребываетъ слава Твоя.
   -- Да, пожалуй, что и такъ,-- отвѣчалъ нѣмецъ:-- однако стараемся по возможности возмѣстить... Да, собираемся тоже всѣ вмѣстѣ и... ну я, напримѣръ, обращаюсь въ остальнымъ съ небольшою рѣчью... Такъ, нѣсколько словъ! И даже, могу сказать, старанія мои не пропадаютъ даромъ, да, не совсѣмъ даромъ пропадаютъ.
   -- Вотъ странное совпаденіе!-- сказалъ Бонапарте:-- это именно то самое, что и я дѣлалъ. Какъ-то разъ... я жилъ тогда въ Вольной области... на уединенной фермѣ. Сосѣдъ -- одинъ единый. Каждое воскресенье я всѣхъ созывалъ въ себѣ, друзей, сосѣдей, дѣтей, слугъ, и говорилъ имъ: -- Возрадуемся, друзья мои, да послужимъ Господу! И затѣмъ произносилъ проповѣдь. Ахъ, какое это было блаженное время! Дай Богъ, чтобы оно опять когда нибудь настало!
   Нѣмецъ усиленно размѣшивалъ муку въ квашнѣ, растиралъ, соскребалъ, мѣсилъ. Онъ охотно уступилъ страннику свою постель, отъ всего сердца подарилъ ему шляпу, съ готовностью отдалъ свою водку. Но уступить ему свою роль при богослуженіи?..
   Помолчавъ нѣкоторое время, онъ сказалъ:
   -- Я могу поговорить объ этомъ съ теткой Санни. Это можно устроить. Вы можете совершать богослуженіе вмѣсто меня, если это вамъ...
   -- Другъ мой!-- подхватилъ Бонапарте,-- это было бы для меня величайшимъ счастіемъ, неизреченнымъ наслажденіемъ, но въ столь поношенной одеждѣ, въ такихъ, можно сказать, лохмотьяхъ, возможно ли, мыслимо ли взяться за служеніе Тому, чьего имени я изъ почтенія произнесть не смѣю! Нѣтъ, другъ мой, нѣтъ; я останусь здѣсь; и въ то время, какъ вы соберетесь во имя Его, я въ своемъ уединеніи смиренно буду думать и молиться о васъ. Нѣтъ, я лучше здѣсь останусь!
   Какая трогательная картина: одинокій странникъ, возносящій молитвы за нихъ! Нѣмецъ очистилъ руки отъ муки и тѣста, подошелъ въ сундучку, изъ котораго вынималъ свою черную шляпу, опять заботливо порылся въ немъ, вытащилъ по порядву черный суконный сюртукъ, брюки и жилетъ, и съ хитрою улыбкой разложилъ все это за столѣ. Сукно было совсѣмъ новое, надѣванное не больше двухъ разъ въ годъ, когда онъ ѣздилъ въ городъ въ причастію на Страстной недѣлѣ. Онъ съ достоинствомъ развернулъ сюртукъ и, держа его на растопыренныхъ рувахъ, сказалъ:
   -- Фасонъ, можетъ быть, и не самый послѣдній, и работа не столичная, что и говорить. А все-таки годится, да; ради приличія. Вы примѣрьте, примѣрьте сейчасъ!-- говорилъ онъ и добродушные сѣрые глаза его искрились радостною гордостью.
   Бонапарте всталъ и примѣрилъ: сюртукъ сидѣлъ великолѣпно! жилетъ тоже удалось застегнуть, подпоровъ сзади складку, и брюки оказались впору; но изъ-подъ нихъ виднѣлись невозможные сапоги. Нѣмецъ нисколько не смутился этимъ: онъ снялъ съ крючка высокія ботинки, висѣвшія подъ потолкомъ, тщательно обдулъ и смелъ съ нихъ пыль и поставилъ ихъ передъ Бонапарте. Глаза старика такъ и сіяли неподдѣльнымъ восторгомъ.
   -- Эти сапоги я только разъ надѣвалъ. Они еще годятся, могутъ послужить: посмотрите, они не такъ плохи.
   Бонапарте натянулъ ихъ на ноги и вытянулся во весь ростъ, почти касаясь головой до потолочныхъ перекладинъ. Нѣмецъ искренно любовался имъ. И точно: перемѣна костюма сдѣлала странника совсѣмъ другимъ человѣкомъ.
  

ГЛАВА V.
Воскресное богослуженіе.

No 1-й.

   Мальчикъ Вальдо наклонился, поцѣловалъ страницы своей книги и взглянулъ на небо. Все было тихо на равнинѣ: вдали чуть замѣтнымъ пятномъ выдѣлялся курганъ, овцы мирно паслись, переходя отъ одного куста къ другому; спокойствіе ранняго воскреснаго утра проникало всю природу; въ воздухѣ еще чувствовалась прохлада.
   Онъ снова опустилъ глаза на книгу. По страницѣ ползло насѣкомое чернаго цвѣта. Онъ поймалъ его на палецъ, оперся на локоть и сталъ съ улыбкою наблюдать маленькую тварь, съ ея трепетными крылышками и своеобразными движеніями.
   -- Даже и ты не умрешь,-- шепталъ Вальдо,-- даже и тебя Онъ любитъ. И тебя заключитъ въ свои объятія въ тотъ день, когда все и всѣхъ возьметъ къ себѣ и приведетъ къ высшему совершенству и счастію.
   Насѣкомое улетѣло и Вальдо ласковымъ движеніемъ сталъ разглаживать страницы Евангелія. Не легко далось ему знакомство со Священнымъ Писаніемъ: оно изсушило въ немъ всю жизнерадостность его дѣтскихъ лѣтъ, вызвало въ его воображеніи такіе мучительные образы и представленія, отъ которыхъ онъ не могъ отвязаться ни днемъ, ни ночью, и не могъ спать по ночамъ. Жестокія мысли, какъ змѣи, высовывали свои головы, уязвляли его своими раздвоенными жалами и съ злобною насмѣшкой задавали ему простые, но коварные вопросы, на которые бѣдный мальчикъ не находилъ отвѣтовъ.
   "Почему въ Евангеліи апостола Марка сказано, что женщины увидѣли одного ангела у гроба Господня, а у апостола Луки сказано, что ангеловъ было два? Возможно ли, чтобы событіе, разсказанное двумя различными манерами, въ обоихъ случаяхъ было передано въ точности. Возможно ли это? Мыслимо ли?" Или еще: "Есть ли что нибудь на свѣтѣ абсолютно хорошее или абсолютно дурное, во всѣ времена? Какъ могла Іаиль, жена Хевера Кенеянина "взять въ лѣвую руку колъ, а въ правую молотъ рабочаго" и вколачивать этотъ колъ въ спящаго человѣка, а духъ Господень въ это время могъ ли воспѣвать ей гимны, громко восхваляя ее за такое дѣло; и въ Писаніи не сказано, чтобы кто нибудь возвысилъ голосъ и закричалъ ей, что, напротивъ, подло и низко обманывать, да еще изподтишка убивать спящаго человѣка, который довѣрялся ей? И какъ могло случиться, что другъ Божій взялъ себѣ въ жены свою родную сестру и Богъ не разлюбилъ его за это; а если кто нибудь теперь сдѣлаетъ тоже самое, то непремѣнно пойдетъ въ адъ, въ геенну огненную? Развѣ ничего нѣтъ на свѣтѣ разъ навсегда дурного, или разъ навсегда хорошаго!"
   Да, кровавыхъ слезъ стоили ему эти страницы: тяжкимъ гнетомъ, ледяною глыбой ложились онѣ на его сердце; онѣ лишили его свѣтлыхъ радостей дѣтскаго возраста; но теперь онъ ласково проводилъ рукой по книгѣ, тихо приговаривая:
   -- Богу, Отцу нашему, все это извѣстно; мы не можемъ понять, но Онъ все знаетъ?-- И помолчавъ немного, онъ съ улыбкой прибавилъ: -- Я слышалъ Твой голосъ сегодня по-утру, еще не раскрывая глазъ слышалъ, Отецъ мой. И за что Ты такъ любишь меня?
   Лице его сіяло восторгомъ.
   -- Вотъ уже четыре мѣсяца какъ прежнія мысли отошли отъ меря. Я знаю, что Ты благъ; знаю, что Ты всѣхъ любишь, знаю, знаю! Если бы не узналъ, я не могъ бы дольше выносить этого; да, не могъ бы!
   Онъ тихо разсмѣялся.-- Я то мучился и терзался, а Ты все время смотрѣлъ на меня и любилъ меня, Господи? А я и не зналъ. Но теперь я знаю, чувствую, о! такъ живо чувствую!-- Вальдо опять тихо разсмѣялся, посидѣлъ молча и потомъ началъ пѣть отрывки изъ разныхъ псалмовъ и молитвъ, выражавшихъ его душевную радость. Онъ пѣлъ, а овцы обертывались и смотрѣли на него своими безсмысленными глазами.
   Наконецъ онъ замолкъ, легъ на землю, уставился глазами на песокъ и кустарникъ и вотъ что онъ увидѣлъ. Ему представилось, что онъ перешелъ черезъ потокъ Смерти и идетъ по противуположному берегу, въ обѣтованной странѣ Господней. Ноги его ступаютъ по густому, темному дерну и онъ идетъ одинъ. Но вотъ онъ видитъ вдали, на томъ концѣ зеленаго поля, кого то идущаго ему на встрѣчу. Сначала онъ думаетъ, что это одинъ изъ ангеловъ, но по мѣрѣ того, какъ идущій приближается, Вальдо чувствуетъ, Кто это долженъ быть. Все ближе, ближе подходитъ Онъ; мальчикъ слышитъ Его голосъ: "Поди ко мнѣ!" И тогда для него больше нѣтъ сомнѣній: онъ навѣрное знаетъ Того, Кто передъ нимъ. Вальдо бѣжитъ, припадаетъ къ ногамъ возлюбленнаго, прикасается къ нимъ своими руками... Да, вотъ онъ чувствуетъ, что обнялъ ихъ крѣпко и самъ легъ у ногъ Его... Поднявъ глаза, онъ увидѣлъ и тѣ дивные глаза, съ любовью на него смотрящіе; и самъ смотрѣлъ, и зналъ, что онъ тутъ наединѣ съ Господомъ.
   Онъ блаженно разсмѣялся... потомъ вдругъ очнулся и вскочилъ.
   -- О, Господи!-- вскричалъ онъ:-- Не могу я дольше ждать, не могу! Дай мнѣ умереть. Я хочу видѣть Его, хочу прикасаться къ Нему руками! Пошли мнѣ смерть!
   Весь дрожа, онъ всплеснулъ руками.
   -- Неужели надо ждать, и еще можетъ быть долгіе, многіе годы? А я такъ хочу умереть, чтобы видѣть Его. Какой-бы ни было смертью, лишь-бы умереть. О, Господи, прибери меня!
   Рыдая и дрожа всѣмъ тѣломъ, онъ припалъ въ землѣ и долго оставался распростертымъ. Потомъ поднялся и сказалъ:
   -- Хорошо, я подожду. Буду ждать; но лишь-бы недолго. Лишь бы не очень долго, Господи Іисусе! Я такъ стремлюсь къ Тебѣ... О, мнѣ Тебя такъ нужно... скорѣе, скорѣе!..
   Мальчикъ затихъ и неподвижно сидя на пескѣ смотрѣлъ вдаль заплаканными глазами.
  

No 2-й.

   Въ большой комнатѣ на лицевой сторонѣ дома тетка Санни чинно сидѣла въ креслахъ. Она держала въ рукахъ большой молитвенникъ съ мѣдными застежками, на шеѣ у ней былъ повязанъ чистый бѣлый платокъ, а подъ ногами стояла деревянная скамейка. Эмма и Линдель сидѣли тутъ же, въ чистыхъ передникахъ и новыхъ башмакахъ; тутъ-же была и опрятная готтентотка въ туго-накрахмаленномъ бѣломъ чепцѣ, а по другую сторону двери ея мужъ: его волосы были густо намазаны масломъ и старательно расчесаны, и онъ съ удовольствіемъ разсматривалъ свои новые кожаные сапоги. Слуги кафрскаго племени не допускались сюда: тетка Санни разсудила, что они происходятъ отъ обезьянъ и потому души ихъ не подлежатъ спасенію. Присутствующіе собрались ради воскреснаго богослуженія и ждали проповѣдника.
   Вошелъ Бонапарте подъ руку съ нѣмцемъ: на Бонапарте былъ полный костюмъ изъ чернаго сукна, бѣлоснѣжная рубашка и бѣлоснѣжные воротнички; на нѣмцѣ все та же потертая куртка цвѣта перца съ солью, и онъ съ застѣнчивымъ восхищеніемъ поглядывалъ на своего спутника.
   У парадной двери Бонапарте съ большимъ достоинствомъ снялъ шляпу, поправилъ на себѣ воротничекъ и вошелъ. Подойдя къ столу, стоявшему середи комнаты, онъ торжественно поставилъ шляпу рядомъ съ толстой библіей, и въ безмолвной молитвѣ склонилъ надъ него голову.
   Голландка поглядѣла на готтентотку, а готтентотка поглядѣла на голландку.
   Была на свѣтѣ одна вещь, передъ которой тетка Санни искренно благоговѣла, даже смирялась духомъ и до нѣкоторой степени становилась добрѣе. Такимъ чудодѣйственнымъ предметомъ было именно новое, блестящее черное сукно. Глядя на него, она всегда вспоминала о пасторахъ и проповѣдяхъ, о старшинахъ, возсѣдающихъ въ церкви по воскресеньямъ въ переднемъ ряду, въ черныхъ фракахъ съ узкими фалдами, съ припомаженными волосами, съ такими благочестивыми и почтенными лицами; и представлялись ей селенія горнія, гдѣ тоже все должно быть самое чинное и святое, гдѣ ни на комъу не увидишь небѣленаго холста, и самый малѣйшій изъ ангеловъ непремѣнно ходитъ въ черномъ фракѣ съ фалдочками... Она вдругъ почувствовала угрызеніе совѣсти: зачѣмъ она обозвала его тогда воромъ и римскимъ попомъ? Авось, впрочемъ, нѣмецъ не сказалъ ему этого. Да гдѣ-же у него было все это приличное платье, когда онъ явился тогда въ лохмотьяхъ? Да, теперь ясно, что онъ очень почтенный человѣкъ; настоящій джентльменъ.
   Нѣмецъ сталъ читать гимны: при концѣ каждой строки Бонапарте испускалъ стонъ, а по окончаніи каждаго куплета стоналъ дважды.
   Голландка и прежде слыхала, что на молитвѣ иные стонутъ вслухъ, какъ бы для большей выразительности и законченности исполненія; такъ, напримѣръ, старый Янъ Вандерлинде, братъ ея матери, послѣ своего обращенія въ лоно церкви всегда стоналъ во время молитвы, и тогда никто не удивлялся этому.
   Но чтобы стонать за гимнами, этого она никогда не слыхивала и была поражена. Ей вспомнилось, что не далѣе какъ вчера она грозила ему кулакомъ, и ей хотѣлось, чтобы онъ позабылъ объ этомъ. По всему видно, что онъ человѣкъ благочестивый. Молящіеся преклонили колѣни. Голландка не могла этого сдѣлать, въ ней было двѣсти пятьдесятъ фунтовъ вѣсу и потому она сидѣла на мѣстѣ и закрывъ лицо руками смотрѣла сквозь пальцы на спину чужестранца. Что онъ говорилъ, былотнепонятно ей, но она все-таки чувствовала, что онъ серьезно относится къ своему дѣлу: ухватившись за спинку стула, онъ такъ энергично потрясалъ имъ, что исцарапалъ глиняный полъ и поднялъ легвое облачво пыли.
   Когда всѣ встали съ колѣнъ, Бонапарте торжественно усѣлся на стулъ и развернулъ Библію. Потомъ онъ высморкался, поправилъ воротнички, обдернулъ жилетъ, снова высморкался, важно обвелъ глазами комнату и началъ:
   "Всѣ лжецы будутъ ввержены въ озеро, горящее пламенемъ и сѣрою, и это будетъ вторая смерть".
   Прочитавъ эти слова священнаго писанія, Бонапарте пріостановился и вразумителъно обозрѣлъ присутствующихъ.
   -- Я не намѣренъ,-- сказалъ онъ,-- задерживать васъ длинною проповѣдью, дорогіе друзья мои. Мы уже употребили часть драгоцѣннаго времени на благодарственные гимны и на восхваленіе имени Господня, Еще немного, очень немного словъ скажу я вамъ, и пусть они подѣйствуютъ на васъ подобно жезлу желѣзному, отрѣшающему плоть отъ костей и мозгъ отъ кости... Прежде всего спрошу васъ: что такое лжецъ?
   Этотъ вопросъ заданъ былъ такъ выразительно и за нимъ послѣдовало такое продолжительное молчаніе, что даже готтентотъ у дверей пересталъ любоваться своими сапогами, и хотя ни слова не понялъ, но вытаращилъ глаза на проповѣдника.
   "Повторю еще разъ: что есть лжецъ?-- сказалъ Бонапарте.
   Впечатлѣніе было поразительное: вниманіе присутствующихъ удвоилось.
   "Кто нибудь изъ васъ, видалъ ли когда лжеца, дорогіе друзья мои?
   Наступила пауза, еще болѣе продолжительная.
   -- Надѣюсь, что вы ихъ никогда не видывали?.. О, да, твердо надѣюсь. Но я вамъ сейчасъ скажу, что такое лжецъ. Я знавалъ одного: это былъ мальчикъ, и жилъ онъ въ Кэптоунѣ, на Малой Рыночной улицѣ. Однажды мы съ его матерью сидѣли и бесѣдовали о спасеніи своихъ душъ.
   -- Самсонъ,-- сказала его мать,-- вотъ тебѣ шесть пенсовъ, поди и купи пряниковъ у малайца, что торгуетъ тамъ за угломъ.
   "Когда онъ возвратился, она спросила: сколько пряничковъ тебѣ дали на шесть пенсовъ?
   -- Пять, сказалъ онъ.
   "Онъ побоялся, что если скажетъ шесть съ половиной, то мать попроситъ и себѣ пряничка. А онъ солгалъ, друзья мои. Пол-пряника застряло у него въ горлѣ: онъ подавился и умеръ. Его похоронили. А куда-же дѣвалась душа этого маленькаго лжеца, друзья мои? Она попала въ озеро изъ пылающей сѣры. Перейдемъ теперь ко второй части нашего разсужденія.
   "Что такое озеро, состоящее изъ огня и горючей сѣры? Сейчасъ я вамъ и это объясню, друзья мои,-- снисходительно сказалъ Бонапарте;-- трудно человѣку съ помощью одного воображенія представить себѣ, что это такое; но съ Божіею помощью я постараюсь такъ изложить предметъ, чтобы вы могли себѣ составить о немъ понятіе.
   "Однажды я путешествовалъ по Италіи; пріѣхалъ я въ городъ именуемый Римъ, очень большой городъ, и около него огнедышащая гора. Ее называютъ -- Этна. Въ этомъ городѣ Римѣ былъ такой человѣкъ, не имѣвшій страха Божія ежечасно передъ глазами; и полюбилъ онъ женщину; эта женщина умерла; и вотъ этотъ человѣкъ пошелъ на огнедышащую гору, взобрался на самую верхушку ея и оттуда бросился въ отверстіе, изъ котораго тамъ выходитъ огонь. На другой день пошелъ туда и я; мнѣ-то не было страшно, потому что Богъ охраняетъ вѣрныхъ слугъ своихъ. На рукахъ вознесутъ тебя обратно, если случится тебѣ упасть въ вулканъ. Была уже темная ночь, когда я дошелъ до вершины, но въ страхѣ Божіемъ приблизился къ самому краю бездны и заглянулъ въ нее. Что я тамъ увидѣлъ, друзья мои, было таково, что останется мнѣ памятнымъ на вѣки. Заглянувъ въ пламенную пропасть, я увидалъ море огня; шипящія волны бушевали, перекатываясь изъ стороны въ сторону, и на поверхности ихъ носился скелетъ самоубійцы. Отъ жара выгорѣло все мясо, вплоть до костей, и кости какъ легкая пробка плавали по раскаленной влагѣ. Одна рука скелета была поднята вверхъ, съ вытянутымъ указательнымъ пальцемъ, направленнымъ къ небу; другая рука, опущенная внизъ, указывала пальцемъ въ преисподнюю, какъ-бы желая сказать мнѣ: Я иду въ геену огненную, но ты, Бонапарте, можешь воспарить въ небесамъ!... Я смотрѣлъ. Я стоялъ какъ очарованный. Какъ вдругъ въ огненномъ озерѣ образовалась трещина: волны поднялись, заклокотали и поглотали самоубійцу, на вѣки сокрывъ его отъ глазъ человѣческихъ.
   Тутъ Бонапарте перевелъ духъ, отдохнулъ; потомъ заговорилъ снова:-- Между тѣмъ озеро изъ расплавленнаго камня поднималось все выше, выше, и стало выливаться черезъ края отверстія. Я не потерялъ присутствія духа: по близости былъ утесъ; я влѣзъ на него. Огненный нотокъ, извергаясь наружу, потекъ во всѣ стороны и окружилъ меня. И такъ я простоялъ одинъ на утесѣ цѣлую ночь, долгую и ужасную ночь; стоялъ, окруженный волнами пылающей лавы, изображая собою знаменіе божественнаго долготерпѣнія и милосердія, пощадившаго меня для того, чтобы я могъ сегодня возвѣстить передъ вами о Его всемогуществѣ.
   "Теперь, дорогіе друзья мои, сообразимъ, какія поученія можемъ мы вывести изъ приведеннаго мною разсказа.
   "Во первыхъ, никогда не должно прибѣгать къ самоубійству. Надо быть дуракомъ, друзья мои, надо совсѣмъ съ ума сойти, чтобы добровольно разставаться съ этою жизнью, друзья мои. Жизнь доставляетъ намъ неисчислимыя радости, такія радости, которыхъ даже не постигаетъ человѣческое сердце. Намъ дана одежда, друзья мои; у насъ есть постели, друзья мои; мы имѣемъ вкусную пищу, друзья мои; намъ съ тѣмъ и даны драгоцѣнныя тѣла наши, чтобы мы ихъ любили, берегли и лелѣяли. О, будемъ-же дѣлать это! О, постараемся всячески ихъ соблюдать, ублажать и заботиться о нихъ!
   Присутствующіе были тронуты. Бонапарте продолжалъ:
   -- Въ третьихъ, не слѣдуетъ любить слишкомъ сильно. Если-бы этотъ молодой человѣкъ не такъ любилъ ту молодую женщину, онъ-бы не бросился въ отверстіе горы Этны. Праведные праотцы наши никогда такъ не любили. Развѣ, напримѣръ, пророкъ Іеремія бывалъ влюбленъ? Или Эзекіиль, или Оссія, или хотя-бы кто изъ младшихъ пророковъ?
   -- Никогда этого не бывало. Такъ и намъ зачѣмъ-же влюбляться? Цѣлыя тысячи людей въ настоящую минуту кипятъ въ раскаленномъ озерѣ, и если-бы ихъ спросить, они бы сами сказали, что ихъ любовь довела до этого. О, будемъ всегда превыше всего заботиться о своихъ собственныхъ душахъ!
  
   Заботу драгоцѣнную Господь нашъ ввѣрилъ намъ:
   Чтобъ душу мы нетлѣнную Готовили къ небесамъ!
  
   "О, возлюбленные друзья, вспомните мальчика съ пряниниками! Помните молодого человѣка и молодую дѣвицу. Не забывайте озеро пылающее огнемъ и сѣрою; помните скелетъ самоубійцы, носимый смоляными волнами горы Этны; помните урокъ, преподанный вамъ сегодня; что я сказалъ, то и всѣмъ повторяю: берегитесь! Призываю на васъ благословеніе свыше!
   Тутъ онъ громко захлопнулъ Библію. Тетка Санни развязала бѣлый платокъ съ шеи и утерла имъ глаза; видя это и готтентотка принялась сморкаться. Онѣ ни слова не поняли изъ проповѣди, но тѣмъ болѣе были растроганы. Ничто такъ не плѣняетъ человѣческій умъ, какъ таинственное и непонятное. Когда пропѣли послѣдній гимнъ, нѣмецъ ваялъ за руку проповѣдника и подвелъ его къ теткѣ Санни: она любезно протянула ему руку, предложила выпить кофе и сѣсть на диванъ. Видя, что дѣла приняли такой оборотъ, нѣмецъ оставилъ его тутъ, а самъ поспѣшилъ домой посмотрѣть, не готовъ-ли маленькій плумъ-пуддингъ, который онъ затѣялъ ради дорогого гостя. Тетка Санни выразила ту мысль, что сегодня очень жарко. Такъ какъ при этомъ она довольно энергично начала обмахиваться концомъ своего передника, Бонапарте понялъ и въ знакъ согласія низко поклонился ей. Наступило долгое молчаніе. Тетка Санни опять начала что-то говорить, но Бонапарте не слушалъ ее: онъ вперилъ взоръ въ миніатюрный портретъ, висѣвшій на противуположной стѣнѣ и изображавшій тетку Санни въ томъ видѣ, какъ она была наканунѣ своей конфирмаціи пятнадцать лѣтъ тому назадъ, въ зеленомъ кисейномъ платьѣ. Вдругъ онъ вскочилъ съ мѣста, подошелъ къ портрету, всталъ передъ нимъ и долго, жадно въ него всматривался, замѣтно было, что онъ сильно взволнованъ. Наконецъ, какъ-бы не въ силахъ больше совладѣть съ собой, онъ схватилъ портретъ, снялъ его съ гвоздика и поднесъ къ своимъ глазамъ; затѣмъ, обратясь къ голландкѣ, онъ произнесъ глубоко-потрясеннымъ голосомъ:
   -- Я надѣюсь, сударыня, что вы извините меня за такое невольное проявленіе чувства; это... эта картинка напомнила мнѣ мою первую, возлюбленную, безцѣнную жену, которая скончалась и теперь уже въ небесахъ!..
   Тетка Санни не поняла; но ея горничная готтентотка, усѣвшаяся на полу у ея ногъ, кое-какъ постаралась перевести англійскую рѣчь Бленкинса на голландскій языкъ.
   -- О ты, моя первая любовь! Моя возлюбленная!-- вздыхалъ Бонапарте, нѣжно созерцая портретъ.-- О дорогія, прелестныя черты! Мой ангелъ, жена моя! Это вѣроятно портретъ вашей сестрицы, сударыня?-- прибавилъ онъ, устремивъ глаза на тетку Санни.
   Голландка покраснѣла, замотала головой и указала пальцемъ на себя.
   Бонапарте внимательно, сосредоточенно сталъ сравнивать черты тетки Санни съ портретомъ, который держалъ въ рукѣ, поперемѣнно глядя то на нее, то на него, мало по малу лицо его прояснилось, въ глазахъ блеснуло сознаніе, онъ еще разъ взглянулъ на портретъ и блаженно разсмѣялся.
   -- О, да, теперь я вижу!-- воскликнулъ онъ, восхищенными глазами смотря на голландку,-- эти глаза... губы... носъ... подбородокъ... и наконецъ это выраженіе лица!.. Какъ могло случиться, что я до сихъ поръ этого не замѣтилъ?
   -- Выкушайте еще чашечку кофе,-- сказала тетка Санни,-- да положите сахару побольше.
   Бонапарте нѣжно повѣсилъ портретъ обратно на гвоздикъ и только что хотѣлъ принять изъ рукъ тетки Санни чашку съ кофе, какъ вошелъ нѣмецъ и объявилъ, что пуддингъ готовъ, а мясо ужь на столъ подано.
   -- Онъ человѣкъ богобоязненный и держитъ себя совсѣмъ порядочно,-- сказала голландка, какъ только онъ ушелъ.-- Чѣмъ-же онъ виноватъ, что онъ такъ дуренъ собой? Вѣдь это ужь Богу такъ угодно было сдѣлать. А мы развѣ можемъ надсмѣхаться надъ твореніемъ Божіимъ? Ужь лучше быть некрасивымъ да праведнымъ, чѣмъ красивымъ и порочнымъ. Хотя, впрочемъ, конечно, лучше, если можно соединить то и другое,-- прибавила тетка Санни, съ удовольствіемъ глядя на портретъ, висѣвшій на стѣнѣ.
   Послѣ полудня нѣмецъ и Бонапарте сидѣли передъ дверью пристройки и оба курили молча. У Бонапарте въ рукахъ была книга и глаза его были полузакрыты; нѣмецъ энергично попыхивалъ изъ своей трубки и поглядывалъ на безоблачное голубое небо.
   -- Вы кажется говорили мнѣ,-- началъ вдругъ нѣмецъ,-- что... ну, словомъ, желали-бы пристроиться въ мѣсту?
   Бонапарте раскрылъ ротъ и выпустилъ цѣлый столбъ дыма.
   -- Теперь положимъ,-- продолжалъ нѣмецъ,-- положимъ, что, напримѣръ, кто нибудь предложилъ-бы вамъ поступить на какую нибудь ферму, съ тѣмъ, чтобы учить дѣтей, напримѣръ двухъ дѣвочекъ, и за это получать вознагражденіе... скажемъ, сорокъ фунтовъ въ годъ; взяли-бы вы такое мѣсто? Это я только такъ, для примѣра.
   -- Вотъ видите ли, дорогой другъ мой,-- скалъ Бонапарте,-- тутъ надо принять въ расчетъ обстоятельства. Деньгами я, собственно, не дорожу. Жену я обезпечилъ на цѣлый годъ впередъ; Но мое здоровье очень плохо. Если-бы нашлось такое мѣсто, гдѣ со мной обходились бы какъ съ джентльменомъ, я бы принялъ его, какъ-бы скудно оно ни оплачивалось, потому что, повторяю, деньгами я не дорожу.
   -- Ну,-- сказалъ нѣмецъ, пыхнувъ еще раза два изъ своей трубки,-- я теперь пойду потолкую немножко съ теткой Санни. По воскресеньямъ я частенько хожу къ ней подъ вечеръ, поболтать кое о чемъ, ну и такъ, посидѣть. Надо-же навѣщать ее иногда. Не за дѣломъ, конечно, а такъ.
   Старикъ сунулъ свою книжку въ карманъ и пошелъ къ дому съ хитрымъ и радостнымъ выраженіемъ лица.
   -- Онъ и не подозрѣваетъ зачѣмъ я пошелъ,-- бормоталъ онъ про себя,-- ему и въ голову не приходитъ. Вотъ будетъ ему сюрпризъ!
   А человѣкъ, котораго онъ оставилъ у своей двери, смотрѣлъ ему въ слѣдъ съ такой гримасой, которую и описать трудно.
  

ГЛАВА VI.
Бонапарте Бленкинсъ устраивается.

   -- Что съ тобой, что случилось?-- спросилъ Вальдо, стоя на нижней ступенки лѣстницы и нагрузивъ себѣ на спину цѣлую кучу овчинъ, которыя онъ намѣренъ былъ стащить на чердакъ. Чрезъ растворенную дверь свѣтелки за кухней онъ увидѣлъ малютку Эмму, горько плакавшую и болтавшую ногами, сидя на высокой скамейкѣ. Эта комната прежде была амбаромъ, теперь-же ее перегородили пополамъ мѣшками съ сушеной шепталой и превратили заднюю половину въ спальню для Бонапарте, а переднюю -- въ классную, гдѣ онъ училъ дѣтей.
   -- Линдель его разсердила,-- отвѣчала дѣвочка, вся въ слезахъ,-- а онъ за это задалъ мнѣ выучить четырнадцатую главу отъ Іоанна. Онъ говоритъ, что каждый разъ, когда Линдель нагрубитъ ему, онъ съ меня будетъ спрашивать.
   -- А она что-же сдѣлала?-- спросилъ мальчикъ.
   -- Да видишь-ли,-- сказала Эмма, безнадежно перебирая страницы своего урока,-- какъ онъ начнетъ что нибудь разсказывать, такъ она отвернется и смотритъ въ дверь, какъ будто не слышитъ, что онъ говоритъ. А сегодня она сама у него спросила, какіе бываютъ знаки зодіака? онъ удивился и говоритъ,-- никакъ не ожидалъ, что она у него спроситъ такую вещь, потому что маленькимъ дѣвочкамъ объ этомъ говорить не слѣдуетъ. Тогда она спросила, кто былъ Коперникъ? Онъ отвѣчалъ, что былъ такой римскій императоръ, который жегъ христіанъ, засунувъ ихъ въ золотую свинью, и за это его самого заживо съѣли черви. И тутъ,-- прибавила Эмма жалобнымъ тономъ,-- ужь я не знаю отчего, она собрала всѣ свои книги подъ мышку и ушла; она сказала, что никогда больше не станетъ ходить къ нему учиться, а ужь она коли что скажетъ, то непремѣнно сдѣлаетъ. И вотъ мнѣ придется теперь изо дня въ день сидѣть тутъ одной!-- При этихъ словахъ изъ глазъ Эммы закапали крупныя слезы.
   -- Авось тетка Санни выгонитъ его вонъ,-- сказалъ мальчикъ своимъ угрюмымъ шепотомъ, стараясь ее утѣшить.
   -- Ну нѣтъ!-- сказала Эмма качая головой,-- вчера вечеромъ, когда готтентотка мыла ей ноги, онъ стоитъ да и говоритъ: вотъ люблю такія ножки, по мнѣ полныя женщины лучше всего. И послѣ этого она мнѣ сказала, чтобы ему къ кофе подавать всегда чистыя сливки. Нѣтъ; онъ никогда не уйдетъ отсюда!-- заключила Эмма безутѣшно.
   Мальчикъ сложилъ овчины на землю, порылся у себя въ карманѣ и, вытащивъ оттуда нѣчто, завернутое въ обрывокъ бумаги, сунулъ ей въ руку.-- На, возьми, это тебѣ!-- сказалъ онъ, въ видѣ утѣшенія.
   Эмма развернула свертокъ, нашла тамъ кусочекъ смолы, которую дѣти очень цѣнили; но крупныя слезы продолжали капать также часто.
   Вальдо пришелъ въ смятеніе: онъ самъ въ теченіе своей не долгой жизни такъ много плакалъ, что не могъ равнодушно видѣть чужихъ слезъ.
   -- Вотъ что,-- сказалъ онъ, неуклюже подходя къ столу,-- если ты перестанешь плавать, я тебѣ скажу одну вещь; это секретъ.
   -- Что такое?-- подхватила Эмма, мгновенно чувствуя облегченіе.
   -- Ты никому не скажешь, никому на свѣтѣ?
   -- Никому.
   Онъ наклонился въ ней поближе и произнесъ торжественно:
   -- Я выдумалъ машину!
   Эмма широко раскрыла глаза.
   -- Да, машину для стрижки овецъ. Она почти готова,-- сказалъ мальчикъ,-- есть тутъ одна штука, которую надо еще исправить; но это я скоро сдѣлаю. Если день и ночь, день и ночь все только и думать объ этомъ, непремѣнно догадаешься,-- прибавилъ онъ таинственно.
   -- Гдѣ же она?
   -- Вотъ здѣсь. Я всегда ношу ее съ собою,-- отвѣчалъ Вальдо, положивъ руку на куртку, которая замѣтно оттопырилась у него на груди.-- Это модель; когда она будетъ совсѣмъ готова, имъ придется построить точно такую штуку въ большомъ видѣ.
   -- Покажи!
   Онъ замоталъ головой отрицательно.
   -- Нѣтъ, покуда не готова, не покажу. До тѣхъ поръ не надо, чтобы хоть одинъ человѣческій глазъ ее видѣлъ.
   -- Какой интересный секретъ!-- сказала Эмма, и мальчикъ ушелъ подбирать свои овчины.
   Вечеромъ отецъ съ сыномъ сидѣли и ужинали въ своей пристройкѣ. Отецъ по временамъ глубоко вздыхалъ: можетъ быть ему думалось о томъ, какъ давно уже Бонапарте не заглядывалъ къ нему въ гости; но сынъ его въ это время виталъ въ такихъ сферахъ, гдѣ нѣтъ мѣста печалямъ и воздыханіямъ. Спрашивается, что лучше: быть ли оборваннымъ безумцемъ и умѣть въ тоже время уноситься воображеніемъ въ міръ фантастическихъ грезъ, или быть мудрѣйшимъ изъ людей, но видѣть только то, что и другимъ видно, и ощущать только то, что можно осязать руками. Мальчикъ жевалъ сѣрый хлѣбъ и запивалъ его кофе, но на умѣ у него все время была только его машина и та недостающая къ ней штука, которую предстояло еще изобрѣсти, чтобы пустить ее въ ходъ. И ему ужь чудилось, что эта штука изобрѣтена и механизмъ работаетъ быстро и гладко; а еще, покуда онъ жевалъ свой хлѣбъ съ кофе, въ немъ жило блаженное сознаніе чего-то высшаго, что съ любовью взираетъ на него съ небесъ и блюдетъ его. И ему было такъ хорошо тутъ дома, за ужиномъ въ своей коморкѣ, что врядъ ли могло бы быть лучше въ горнихъ селеніяхъ, въ одной изъ тѣхъ аметистовыхъ залъ, выложенныхъ жемчугомъ, въ которыхъ представлялось ему обиталище Царя Славы.
   Покуда они молча сидѣли за ужиномъ, послышался стукъ въ дверь. Нѣмецъ отперъ и изъ-за двери выглянула курчавая голова маленькой негритянки, которую тетка Санни прислала къ приказчику съ просьбой, чтобы онъ поскорѣе пришелъ на ферму. Онъ схватилъ шляпу, обѣими руками натянулъ ее на голову и побѣжалъ. Въ кухнѣ на фермѣ было темно и пусто, но въ кладовой виднѣлся свѣтъ и тамъ была тетка Санни со своими прислужницами.
   Одна дѣвушка негритянка, растиравшая перецъ между двухъ камней, сидѣла на полу, другая -- стройная готтентотка стояла держа въ рукѣ свѣчу въ мѣдномъ подсвѣчникѣ, а сама тетка Санни, упершись руками въ бока и прислонившись къ полкамъ у задней стѣны, къ чему-то внимательно прислушивалась.
   -- Что бы это могло быть?-- воскликнулъ старый нѣмецъ въ удивленіи.
   По ту сторону кладовой былъ амбаръ, обращенный въ свѣтелку. За тонкой досчатой перегородкой раздавался въ эту минуту отчаянный вой, какъ будто тамъ придавили какого-то звѣря, и отъ времени до времени сильный, мѣрный стукъ въ стѣну.
   Нѣмецъ схватилъ съ полки мутовку, которой сбиваютъ масло, и хотѣлъ бѣжать вонъ, чтобы обойти домъ съ той стороны; но голландка положила руку ему на плечо и удержала его.
   -- Это онъ головой!-- молвила тетка Санни,-- головой вѣдь бьется.
   -- Да что же это такое?-- спрашивалъ нѣмецъ держа мутовку наготовѣ и поочередно глядя то на ту, то на другую изъ женщинъ.
   Въ отвѣтъ на его вопросы послышался новый жалобный вопль и голосъ Бонапарте завылъ:
   -- О, Мери-Анна! Мой ангелъ! Моя жена!
   -- Вотъ жалость-то!-- сказала тетка Санни, прислушиваясь къ учащеннымъ ударамъ въ стѣну.-- Онъ письмо получилъ, жена его умерла. Вы подите къ нему, утѣшьте,-- рѣшила наконецъ голландка,-- да и я съ вами пойду. Одной мнѣ идти къ нему теперь неловко, потому что мнѣ всего тридцать четвертый годъ пошелъ, а онъ опять холостой,-- прибавила тетка Санни краснѣя и оправляя свой передникъ.
   На основаніи такого рѣшенія вся компанія вышла изъ дому и отправилась за уголъ: готтентотка со свѣчой впереди, тетка Санни и нѣмецъ за нею, а негритянка сзади.
   -- Охъ, сказала тетка Санни,-- теперь я вижу, что онъ не ради грѣха такъ надолго разставался со своей женой, а только по необходимости.
   У входа въ свѣтелку она знакомъ пригласила нѣмца пройти впередъ и послѣдовала за нимъ тотчасъ-же. За перегородкой изъ мѣшковъ на постели лежалъ Бонапарте, лицомъ внизъ, уткнувшись головой въ подушку и слегка болтая ногами. Голландка сѣла на сундукъ въ ногахъ постели; нѣмецъ стоялъ сложа руки и смотрѣлъ.
   -- Всѣ мы смертны, всѣ умремъ,-- сказала тетка Санни, помолчавъ.-- Чтожь дѣлать. Такъ ужь Богу угодно...
   Услыхавъ ея голосъ, Бонапарте привсталъ и перевернулся на спину.
   -- Да, это тяжкое испытаніе,-- продолжала тетка Санни,-- кому и знать про то, какъ не мнѣ: я двухъ мужей схоронила.
   Бонапарте взглянулъ на нѣмца и сказалъ:
   -- О, что она говоритъ? Скажите мнѣ слово утѣшенія!
   Нѣмецъ повторилъ ему изреченія тетки Санни.
   -- Ахъ, и я, и я тоже! Двухъ безцѣнныхъ женъ я лишился и никогда больше не увижу ихъ!-- воскликнулъ Бонапарте, снова повалившись ничкомъ.
   Онъ такъ громко завылъ, что тарантулы, гнѣздившіеся между балками цинковой крыши, поняли, что случилось нѣчто неладное и выглядывая изъ щелей таращили на него свои злые, блестящіе глаза.
   Тетка Санни вздохнула, и готтентотка тоже стала вздыхать, а негритянка, стоя у двери, прикрыла ротъ рукой и произнесла: -- Моууэ!
   -- Возложите надежду на Бога,-- сказала тетка Санни:-- Онъ можетъ даровать вамъ еще больше того, что вы потеряли.
   -- Ахъ, только на Бога я и надѣюсь!-- заявилъ Бонапарте;-- но ахъ! Я лишился жены! Нѣтъ у меня больше жены моей!
   Тетка Санни совсѣмъ расчувствовалась и ставъ еще поближе къ постели сказала нѣмцу:
   -- Спросите, не хочетъ-ли онъ кашки поѣсть? У меня въ кухнѣ сейчасъ варится кашка, такая хорошая, бѣлая, нѣжная!
   Нѣмецъ передалъ предложеніе, но вдовецъ замахалъ рукой.
   -- Нѣтъ, не могу ничего въ ротъ взять. Просто въ горло не пойдетъ. Нѣтъ, не хочу. И не говорите мнѣ объ ѣдѣ!
   -- Кашки-бы, а? И немножко водки влить въ нее?-- уговаривала тетка Санни, самымъ заискивающимъ тономъ.
   Бонапарте услыхалъ слово "водка" и понялъ.
   -- Да, можетъ быть... можетъ быть хоть черезъ силу, а надо...-- заговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ, глядя на нѣмца,-- иначе я не въ состояніи буду исполнять моихъ обязанностей. Надо-же исполнять свой долгъ!
   Тетка Санни тотчасъ распорядилась насчетъ кашки и отправила дѣвушку на кухню.
   -- Я знаю, каково это бываетъ,-- говорила она;-- когда умеръ мой первый мужъ, со мной никакого сладу не было, покуда не заставили меня поѣсть. А какъ поѣла бараньихъ ножекъ, да меду, да лепешки, и отлегло. Я знаю!
   Бонапарте сѣлъ на постель, протянувъ ноги, положилъ обѣ руки на колѣни и началъ тихо всхлипывать.
   -- Охъ, какая это была женщина!-- сказалъ онъ.-- Вы очень добры, что такъ стараетесь меня утѣшить, но вѣдь надо помнить, что она была мнѣ жена. А для женщины, которая мнѣ жена, я готовъ и жизнь свою положить; для нея жить, для нея и умереть. Для женщины, которая мнѣ жена, я готовъ... Ахъ, ужь чего стоитъ одно слово -- жена! Когда-то я опять буду имѣть право произносить его!
   Поутихнувъ немного, онъ приподнялъ углы своего распухшаго рта и вялыхъ губъ и сказалъ нѣмцу:
   -- Какъ вы думаете, понимаетъ она меня? О, переведите ей хорошенько, чтобы она знала, какъ я ей признателенъ!
   Въ эту минуту служанка возвратилась, неся миску горячей каши, отъ которой валилъ паръ, и черную бутылку.
   Тетка Санни взяла бутылку, часть содержимаго вылила въ миску, размѣшала хорошенько и подошла къ постели.
   -- Охъ, не могу! Не могу, умру! Смерть моя!-- говорилъ Бонапарте, хватаясь за бокъ.
   -- Ну, немножко!-- уговаривала тетка Санни,-- хоть капельку проглотите.
   -- Слишкомъ густа, боюсь подавиться!-- сказалъ Бонапарте.
   Тетка Санни еще разбавила кашку изъ бутыли, зачерпнула ложкой и поднесла ему. Бонапарте раскрылъ ротъ, какъ птичка, просящая червячка, и открывалъ его то и дѣло, пока она черпала изъ миски.
   -- Вотъ у васъ отъ сердца-то и отляжетъ,-- говорила тетка Санни, въ умѣ которой дѣятельность сердца и желудка всегда какъ-то перепутывалась.
   Когда миска опорожнилась, горе вдовца значительно смягчилось, онъ полными слезъ глазами смотрѣлъ на тетку Санни.
   -- Скажите ему,-- попросила она нѣмца,-- что я желаю ему спокойнаго сна и надѣюсь, что Богъ пошлетъ ему утѣшеніе, ибо одинъ Богъ можетъ облегчить такую скорбь.
   -- Благодарю васъ, дорогой другъ мой, благодарю!-- сказалъ Бонапарте.
   Когда дверь затворилась и нѣмецъ, и голландка, и готтентотка окончательно ушли, вдовецъ всталъ съ постели и тщательно сполоснулъ водою мыло, которымъ были намазаны его глаза.
   -- Ну, Бонъ!-- сказалъ онъ, хлопая себя по колѣнкѣ,-- ты такой умный парень, какихъ я и не видывалъ. Коли тебѣ не удастся выжить отсюда стараго ханжу, да вытурить оборванца-пастуха, да прибрать въ рукамъ толстуху и надѣть ей на палецъ обручальное колечко, то какой-же ты будешь Бонапартъ? Но въ томъ-то и дѣло, что ты настоящій Бонапартъ, и слѣдовательно исполнишь все какъ по писанному. Молодецъ ты, Бонъ, и еще какой молодецъ-то!
   Съ такими пріятными мыслями онъ снялъ штаны и превесело залегъ спать.
  

ГЛАВА VII.
Онъ разставляетъ ловушку.

   -- Можно войти? Надѣюсь, что я вамъ не помѣшаю, любезный другъ мой?-- сказалъ Бонапарте, поздно вечеромъ подойдя къ пристройкѣ, гдѣ отецъ съ сыномъ ужинали, и заглядывая въ дверь.
   Вотъ уже два мѣсяца какъ онъ поселился на фермѣ въ качествѣ учителя и съ каждымъ днемъ становился лицомъ все болѣе вліятельнымъ и могущественнымъ. Онъ давно пересталъ ходить въ гости къ приказчику, сидѣлъ все больше рядомъ съ теткой Санни и роспивалъ кофе, либо гулялъ, заложивъ руки подъ фалды нѣмцева чернаго сюртука и держалъ себя такъ важно, что не удостоивалъ отвѣтомъ какого-нибудь негра, который при встрѣчѣ съ нимъ самымъ почтительнымъ образомъ желалъ ему добраго утра. Поэтому можно себѣ представить, какъ удивился нѣмецъ, увидѣвъ у своей двери его красный носъ.
   -- Войдите, войдите, милости просимъ!-- воскликнулъ онъ радостно.-- Сынокъ, посмотри-ка, не осталось-ли кофе въ кофейникѣ? Нѣтъ, весь выпили. Ну, разведи огня поскорѣе. Мы, по правдѣ сказать, ужь поужинали, но все-таки...
   -- Дорогой другъ мой,-- сказалъ Бонапарте, снявъ шляпу,-- я не ужинать пришелъ, даже и не думалъ о ѣдѣ и питьѣ, а просто захотѣлось побесѣдовать по душѣ съ близкимъ человѣкомъ. За разными дѣлами, да за сложными соображеніями я въ послѣднее время не могъ, такъ часто, какъ мнѣ хотѣлось, изливать тайники души моей передъ тѣмъ, кому такъ глубоко сочувствую. Вы, можетъ быть, даже опасались, что я никогда не подумаю возвратить вамъ тѣ два фунта...
   -- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, что вы! Разводи огня живѣе сынокъ! Я вамъ мигомъ сварю кофе, горяченькаго,-- суетился нѣмецъ, потирая руки, поминутно озираясь и придумывая, чѣмъ-бы еще выразить свое удовольствіе отъ такого неожиданнаго визита.
   Вотъ уже три недѣли какъ нѣмецъ на свои робкія привѣтствія ничего не видалъ отъ Бонапарте кромѣ церемонныхъ поклоновъ; Бонапарте съ каждымъ днемъ держалъ голову все выше и выше, а въ пристройку не заглядывалъ съ того самаго дня, когда приходилъ занять упомянутые два фунта. Нѣмецъ подошелъ къ изголовью своей постели и снялъ со стѣны висѣвшій на гвоздѣ синій мѣшокъ. Такихъ синихъ мѣшковъ у него было множество: штукъ до пятидесяти съ разнымъ добромъ было навѣшано и насовано во всѣхъ углахъ комнаты. Въ однихъ онъ держалъ какіе-то интересные камушки, въ другихъ сѣмена, вывезенныя изъ Европы пятнадцать лѣтъ назадъ; въ иныхъ у него лежали старые гвозди, ржавыя пряжки, куски ремней и прочая дрянь; но онъ всѣмъ этимъ очень дорожилъ.
   -- Вотъ тутъ у насъ есть кое-что, нельзя сказать, чтобъ плохое,-- сказалъ онъ, опустивъ руку въ мѣшокъ и вытаскивая оттуда пригоршнями миндальные орѣхи и изюмъ:-- Я покупаю эти сласти для моихъ цыплятокъ: онѣ хоть и выросли ужь довольно большія, а все-таки имъ хочется сладенькаго. Отчего-жь старику и не полакомить ихъ, а?.. Да я, по правдѣ, и самъ люблю побаловаться!-- прибавилъ онъ, насыпая тарелку верхомъ.-- А вотъ и камушки, два камушка, чтобы разбивать орѣхи; механизмъ не важный, не то, чтобы усовершенствованная машинка, не патентованная... да; тотъ самый способъ, которымъ праотецъ Адамъ щелкалъ орѣшки, а? Ну, да годится; какъ-нибудь разобьемъ. Небось, неразбитыми не оставимъ, хоть и обойдемся безъ модныхъ инструментовъ.
   И нѣмецъ, крайне довольный, усѣлся за столъ противъ Бонапарте, поставилъ тарелку посреди стола и взялъ себѣ тоже пару плоскихъ камней.
   -- Вы не бойтесь!..-- сказалъ нѣмецъ гостю,-- не бойтесь, я и сынка не забываю, разобью и для него орѣшковъ. Мѣшокъ-то у меня полный. Ай, какая странность...-- перебилъ онъ вдругъ самъ себя, разбивъ крупный орѣхъ; -- въ одной скорлупѣ три миндалины! Никогда еще не встрѣчалъ такого орѣха. Это надо спрятать. Очень любопытная штука.
   Онъ пресерьезно завернулъ орѣхъ въ бумажку и заботливо спряталъ въ жилетный карманъ.-- Рѣдкость, большая рѣдкость!-- сказалъ онъ, озабоченно качая головою.
   -- Ахъ, другъ мой,-- сказалъ Бонапарте,-- какая радость для меня снова находиться въ вашемъ обществѣ!
   Глаза нѣмца блеснули, Бонапарте схватилъ его руку и съ горячностью пожалъ ее. Они принялись щелкать и поѣдать орѣхи. Бонапарте, усердно набивая себѣ ротъ изюмомъ, сказалъ:
   -- Какъ глубоко огорчила меня, мой дорогой другъ, эта легкая размолвка, происшедшая сегодня между вами и теткой Санни.
   -- О-о, это пустяки!-- сказалъ нѣмецъ.-- Что за бѣда! Пропало нѣсколько овецъ; ну, я самъ и отвѣчаю за это. Своихъ двѣнадцать овецъ отдамъ ей, а за восемь остальныхъ отработаю.
   -- Вотъ въ томъ-то и горе, что весь убытокъ на васъ падаетъ,-- сказалъ Бонапарте,-- вѣдь вы не виноваты въ пропажѣ овецъ.
   -- Вотъ видите, въ чемъ дѣло,-- сказалъ нѣмецъ,-- вчера вечеромъ сталъ я считать овецъ въ краалѣ -- двадцати не хватаетъ. Спрашиваю пастуха, гдѣ онѣ? говоритъ, что тамъ, въ большомъ стадѣ остались; такъ и сказалъ, знаете-ли, этими самыми словами. Какъ же я могу подумать, что онъ солгалъ? Сегодня вечеромъ иду опять считать большое стадо: тамъ этихъ овецъ не оказывается. Возвращаюсь домой, узнаю, что и пастуха нѣтъ, и овецъ нѣтъ. Но не могу я... нѣтъ, даже не хочу думать, что онъ ихъ укралъ!-- объявилъ нѣмецъ, сильно волнуясь,-- кто нибудь другой, положимъ, укралъ; но только не онъ. Я этого малаго знаю, уже три года, какъ я его знаю. Онъ парень добрый. Я помню, какъ онъ глубоко сокрушался о своей душѣ... А она хотѣла за полиціей посылать. Нѣтъ, я рѣшилъ ужь взять все на свою отвѣтственность, а этого не допускать. Онъ бѣжалъ, конечно, со страху. Вѣдь я знаю его сердце... Надо вамъ сказать,-- прибавилъ нѣмецъ, съ запинкой,-- что онъ, собственно, подъ моимъ вліяніемъ впервые созналъ потребность позаботиться о своей душѣ, позналъ Христа!
   Бонапарте, продолжая щелкать орѣхи, зѣвнулъ и спросилъ равнодушнымъ тономъ, какъ будто только для поддержанія разговора:
   -- А куда же дѣвалась жена пастуха?
   Нѣмецъ въ одну минуту опять вспыхнулъ какъ порохъ.
   -- Да, жена его. У ней ребенокъ, которому отроду всего шесть дней, а тетка Санни хотѣла непремѣнно сегодня же выгнать ее вонъ, въ чистое поле. Это... это...-- Старикъ вскочилъ съ мѣста.-- Это жестоко, именно, что называется сатанинская жестокость. Вотъ чего душа моя не терпитъ. Когда я вижу, что человѣкъ способенъ на такое дѣло, я готовъ своими руками пырнуть его ножемъ.
   Сѣрые глаза нѣмца сверкали, густая борода тряслась и онъ въ самомъ дѣлѣ имѣлъ свирѣпый видъ. Но вдругъ онъ затихъ, гнѣвъ его прошелъ и онъ сказалъ спокойно:-- Но это все теперь уладилось; тетка Санни обѣщала мнѣ позволить пастуховой женѣ остаться еще нѣсколько дней. Завтра я поѣду въ дядѣ Миллеру, посмотрю, не тамъ ли наши овцы. Коли ихъ тамъ нѣтъ, все равно ворочусь домой. Нѣтъ, такъ и нѣтъ; что же дѣлать. Пусть я одинъ за это отвѣчаю.
   -- Странная женщина эта тетка Санни!-- сказалъ Бонапарте, принимая изъ рукъ нѣмца кисетъ съ табакомъ.
   -- Странная? Да, пожалуй,-- отвѣчалъ нѣмецъ,-- но сердце у ней доброе. Я съ ней много лѣтъ прожилъ и могу сказать, не только самъ въ ней привязался, но и она ко мнѣ. Впрочемъ, говоря по совѣсти,-- прибавилъ нѣмецъ съ горячностью,-- у насъ на фермѣ нѣтъ ни одной души, въ которой я не былъ бы привязанъ.
   -- Ахъ, другъ мой,-- сказалъ Бонапарте,-- разъ, что въ сердцѣ нашемъ почіетъ благодать Господня, развѣ не тоже и съ каждымъ изъ насъ? Любишь даже червя, ползущаго подъ нашими ногами; наступаешь на него, а все таки любишь. Мы не разбираемъ ни племенъ, ни половъ; что бѣлый, что чернокожій, для насъ все равно. Да!
  
   "Любовь божественна, священна.
   Въ моей груди, въ душѣ зажженна..."
  
   Помолчавъ немного, онъ перешелъ въ менѣе пламенный тонъ и сказалъ:
   -- Эта темнокожая особа, которая прислуживаетъ теткѣ Санни, кажется, довольно добропорядочнаго поведенія; она повидимому...
   -- Добропорядочна... о, да!-- сказалъ нѣмецъ.-- Я имѣю въ ней полнѣйшее довѣріе. Это душа чистая, благородная, да; возвышенная душа. Между сильными міра сего немного найдется такихъ, которые были бы ей подстать.
   Тутъ нѣмецъ пошелъ достать съ очага горячій уголь, что бы раскурить трубку гостя. Они посидѣли еще нѣкоторое время, побесѣдовали; наконецъ Бонапарте сталъ выколачивать золу изъ своей трубки и сказалъ:
   -- Пора мнѣ разстаться съ вами, дорогой другъ мой; но послѣ такого пріятнаго вечера, исполненнаго для насъ братской любви и дружескаго обмѣна мыслей, не закончить-ли намъ его краткою молитвой? О, какъ сладко, какъ душеполезно для единомысленныхъ братій такое духовное общеніе! Оно какъ роса на горахъ Гермонскихъ, ибо тамъ Господь излилъ свою благодать и обѣщалъ жизнь вѣчную.
   -- Выпейте еще кофе, посидите,-- сказалъ нѣмецъ.
   -- Нѣтъ, другъ мой, благодарю васъ; у меня еще есть дѣло сегодня,-- сказалъ Бонапарте.-- А вашъ милый сынокъ ужь кажется уснулъ? Завтра утромъ ему придется ѣхать на мельницу. Совсѣмъ ужь взрослый онъ становится, и такой мужественный!
   -- Хорошій мальчикъ,-- сказалъ отецъ.
   Но хотя мальчикъ, что называется, клевалъ носомъ, сидя передъ печкой, онъ не спалъ и вмѣстѣ со старшими сталъ на молитву.
   Когда колѣнопреклоненіе кончилось, Бонапарте протянулъ руку и потрепалъ Вальдо по головѣ.
   -- Покойной ночи, дитя мое,-- сказалъ онъ,-- такъ какъ завтра ты съ утра уѣдешь на мельницу, мы съ тобой нѣсколько дней не увидимся. Почивай спокойно! Прощай! Богъ да благословитъ тебя и да наставитъ на путяхъ своихъ; дай Богъ, чтобы ты возвратился цѣлъ и невредимъ и всѣхъ насъ засталъ въ томъ же видѣ, въ какомъ покидаешь!-- послѣднія слова онъ произнесъ съ особою торжественностью.-- А вы, дорогой другъ мой,-- прибавилъ онъ обращаясь къ нѣмцу съ удвоенной горячностью,-- знайте, что я долго, долго буду вспоминать объ этомъ вечерѣ, какъ о моментѣ истиннаго освѣженія души передъ лицомъ Господа, о часѣ блаженнаго общенія съ братомъ во Христѣ. Побольше бы такихъ часовъ въ будущемъ! Да наградитъ васъ Богъ,-- прибавилъ онъ все горячѣе,-- и да ниспошлетъ Онъ вамъ всякихъ, всякихъ благъ!
   Онъ растворилъ дверь и исчезъ въ темнотѣ.
   -- Хи-хи-хи!-- смѣялся Бонапарте, спотыкаясь о камни.-- На этой фермѣ собралась такая рѣдкостная коллекція дураковъ, какой еще не бывало на свѣтѣ. О, Господи, вотъ смѣхъ-то! Коли черви сами выползаютъ, еще-бы птицѣ ихъ не клевать! Ха-ха-ха!
   Онъ вдругъ выпрямился: даже наединѣ самъ съ собой онъ не могъ обойтись безъ величавыхъ позъ. Привычка -- вторая натура.
   Онъ заглянулъ на кухню. Готтентотка, служившая переводящей между нимъ и теткой Санни, ушла на покой, и сама тетка Санни уже залегла спать.
   -- Ничего, Бонъ; это, мой голубчикъ, не бѣда, успѣешь и завтра; хи-хи-хи!-- бормоталъ онъ себѣ подъ носъ, огибая уголъ дома и отправляясь въ свое жилье.
  

ГЛАВА VIII.
Старикъ попадаетъ въ западню.

   На другой день, часа въ четыре пополудни, нѣмецъ ѣхалъ верхомъ по равнинѣ, возвращаясь со своихъ поисковъ за пропавшими овцами. Онъ ѣхалъ тихо, потому что не сходилъ съ коня съ самаго разсвѣта и порядочно утомился; жара была сильная и лошадь его дремала, еле волоча ноги по песчаной тропинкѣ. По временамъ большіе красные пауки, выползая изъ кустовъ карро, перебѣгали черезъ дорогу; кромѣ ихъ ничто не нарушало однообразія пустыни. Какъ вдругъ въ тѣни одного изъ высокихъ молочайниковъ, попадавшихся вдоль дороги, нѣмецъ замѣтилъ чернокожую женщину, очевидно желавшую укрыться отъ палящаго солнца въ скудной тѣни этого растенія. Нѣмецъ тотчасъ повернулъ лошадь въ ту сторону. Проѣхать мимо человѣческаго существа, не сказавъ ему добраго слова, было не въ его натурѣ. Подъѣхавъ ближе, онъ узналъ въ этой женщинѣ жену бѣжавшаго пастуха. Новорожденный ребенокъ подвязанъ былъ къ ея спинѣ грязнымъ обрывкомъ краснаго одѣяла; другой обрывокъ, немногимъ пошире перваго, былъ обмотанъ вокругъ ея пояса и составлялъ всю ея одежду. Остальное тѣло было обнажено.
   Это была угрюмая чернокожая женщина, съ сильно выпяченными губами и очень дурная собой.
   Нѣмецъ началъ ее разспрашивать, зачѣмъ она сюда попала. Она объяснила на ломаномъ голландскомъ нарѣчіи, что ее выгнали съ фермы. Развѣ она провинилась?-- Она отрицательно замотала головой.-- А пищей ее снабдили?-- Она проворчала, что нѣтъ, и стала отгонять мухъ отъ ребенка. Нѣмецъ велѣлъ ей подождать тутъ и, повернувъ лошадь, во весь опоръ поскакалъ домой.
   -- Какое жестокосердіе! Какая суровость! О, Боже мой! Развѣ такъ можно? Гдѣ-же тутъ милосердіе?-- восклицалъ старикъ внѣ себя отъ волненія. Но мало по малу гнѣвъ его испарялся, лошадь замедлила шагъ и къ тому времени, какъ онъ подъѣхалъ къ двери своей пристройки, онъ ужь улыбался, кивалъ головой и повторялъ:-- Да, да, да!
   Поспѣшно сойдя съ лошади, онъ бросился къ большому шкафу, гдѣ хранились его съѣстные припасы. Набравъ по немного муки, кукурузы и лепешекъ, онъ положилъ ихъ въ три синихъ платка, связалъ въ узлы, засунулъ ихъ въ холщевый мѣшокъ и перекинулъ себѣ за спину. Потомъ онъ осторожно выглянулъ за дверь и осмотрѣлся, нѣтъ-ли кого по близости, потому что не хорошо подавать милостыню при людяхъ. Одна мысль объ этомъ заставила его покраснѣть до самыхъ корней его сѣдѣющихъ волосъ. Но по счастью никого не было и онъ, сѣвъ на лошадь, поѣхалъ обратно въ степь. Чернокожая женщина все еще сидѣла подъ кустомъ молочайника,-- точно Агарь, подумалъ онъ,-- Агарь прогнанная своей госпожей и осужденная умирать въ пустынѣ.-- Онъ велѣлъ ей снять съ головы и разостлать на землю платокъ и высыпалъ въ него все, что привезъ въ мѣшкѣ. Женщина угрюмо и не говоря ни слова завязала углы своего платка.
   -- Ты постарайся сегодня-же дойти до сосѣдней фермы,-- посовѣтовалъ нѣмецъ. Но она замотала головой: она проночуетъ тутъ, въ полѣ.
   Нѣмецъ задумался. Правда, что туземныя женщины привыкли спать подъ открытымъ небомъ; но младенецъ такъ еще малъ, а послѣ жаркаго дня ночи бываютъ совсѣмъ холодныя. Въ простотѣ души ему и въ голову не пришло, что какъ только стемнѣетъ, женщина непремѣнно проберется обратно къ негритянскимъ хижинамъ на фермѣ и тамъ переночуетъ.
   Онъ снялъ свою старую куртку и отдалъ ей.
   Женщина молча приняла подарокъ и прикрыла имъ свои ноги.
   -- Ну, теперь имъ тепло будетъ спать; это не дурно, а? Ха-ха!-- сказалъ нѣмецъ и поѣхалъ домой, кивая головой такъ энергично, что у другого на его мѣстѣ отъ этого потемнѣло-бы въ глазахъ.
   -- Ужь лучше-бы онъ сегодня не возвращался домой!-- говорила между тѣмъ Эмма, заливаясь слезами.
   -- Не все-ли равно, сегодня или завтра?-- сказала Линдель.
   Дѣвочки сидѣли на порогѣ пристройки и ждали возвращенія нѣмца. Линдель заслоняла глаза рукою отъ лучей заходящаго солнца.
   -- Вонъ онъ; ѣдетъ,-- сказала она,-- и насвистываетъ: Ach, Jerusalem, du Schöne! Да такъ громко, что отсюда слышно.
   -- Можетъ быть овцы-то нашлись,-- сказала Эмма.
   -- Нашлись? подхватила Линдель.-- Нѣтъ, онъ-бы все равно насвистывалъ, хоть-бы гналъ, что сегодня ему умирать придется.
   -- Любуетесь на закатъ, э? мои цыпочки!-- закричалъ нѣмецъ, лихо подъѣзжая въ пристройкѣ.-- Да, красота какая!-- прибавилъ онъ соскочивъ съ лошади, положивъ руку на сѣдло и съ минуту остановившись посмотрѣть на вечернее небо, перерѣзанное длинными пламенными лучами, поперекъ которыхъ тихо плыли легкія золотистыя облачка.-- Да вы плачете? Что-же это такое!-- воскликнулъ нѣмецъ, когда дѣвочки подбѣжали къ нему.
   Но, прежде чѣмъ онѣ успѣли отвѣтить, раздался голосъ тетки Санни:
   -- Ну-ка ты, собака, собачій сынъ, или сюда?
   Нѣмецъ оглянулся, онъ подумалъ, что голландка вышла прогуляться на дворѣ и кричитъ на кого-нибудь изъ прислуги; старикъ осмотрѣлся кругомъ, чтобы узнать на кого она сердится.
   -- Что-же ты, старый нѣмецкій ханжа, оглохъ что-ли?
   Тетка Санни стояла передъ крылечкомъ своего жилья; на нижней ступени сидѣла худощавая готтентотка, а на верхней стоялъ Бонапарте Бленкинсъ, заложивъ руки за фалды сюртука, онъ вперилъ взоръ на вечернее небо.
   Нѣмецъ выпустилъ изъ рукъ сѣдло.
   -- Господи, Боже мой, что-бы это значило?-- сказалъ онъ, направляясь къ дому.-- Вотъ странности!
   Дѣвочки пошли за нимъ, Эмма продолжала плакать, а Линдель только поблѣднѣла и глаза ея расширились.
   -- Такъ ты говоришь, что у меня чертовскій характеръ? Такъ ты собираешься пырнуть меня ножемъ, а?-- закричала голландка.-- Я только оттого не гнала пастухову жену, что тебя боялась, да? Ахъ, ты тряпка негодная! Да еще увѣряешь, будто я влюбилась въ тебя, и желала-бы выйти за тебя замужъ? Это я-то! Я? Ахъ ты кошачій хвостъ, собака поганая! Если завтра съ утра я увижу тебя гдѣ-нибудь поблизости отъ дому,-- прибавила она, задыхаясь отъ ярости,-- я велю своимъ кафрамъ выгнать тебя толчками! И они радехоньки будутъ поколотить тебя, даромъ что ты имъ всѣ уши прожужжалъ своими молитвами, продадутъ тебя за понюшку табаку!
   -- Вотъ удивительно,-- сказалъ нѣмецъ, стоя передъ ней и хватаясь рукою за свой лобъ,-- я такъ удивленъ, что... ничего не понимаю.
   -- У него спроси, онъ знаетъ!-- кричала тетка Санни, указывая на Бонапарте.-- Ты думалъ, что онъ не съ умѣетъ мнѣ передать какъ слѣдуетъ, а онъ разсказалъ, и я все поняла, старый ты дуракъ! На столько-то я знаю по англійски. Такъ если завтра, къ утреннему разсвѣту, ты еще не уйдешь, знай, что я прикажу кафрамъ вытолкать тебя вонъ и колотить до тѣхъ поръ, пока живаго мѣста въ тебѣ не останется и костито твои изотрутъ въ мелкіе кусочки, какъ фаршъ въ колбасу. Старый негодяй! Все твое добро ни гроша не стоить, только на то и годится, чтобы выбросить въ мусорную кучу, а вотъ я-же тебѣ и того не оставлю, все, все отниму въ уплату за своихъ овецъ. Не только кобылу твою старую, но и сломаной подковы съ нея не отдамъ! И кобылу отберу, и все, все, за тѣхъ овецъ, которыхъ ты запропастилъ, безбожный негодяй!
   Тутъ голландка стерла ладонью пѣну со своего рта.
   Нѣмецъ обратился къ Бонапарте, который, стоя на верхней ступени, продолжалъ любоваться закатомъ солнца.
   -- Ко мнѣ не обращайтесь; и не подходите ко мнѣ, погибшій человѣкъ!-- сказалъ Бонапарте, не глядя на него и вздергивая свой подбородокъ кверху.-- Бываютъ преступленія, отъ которыхъ содрогается вся природа; преступленія, самое названіе которыхъ ненавистно для человѣческаго слуха, и въ этомъ вы провинились. Имя этого преступленія -- неблагодарность. Эта женщина -- ваша благодѣтельница, на ея фермѣ вы жили, за ея овцами смотрѣли, она допускала васъ къ себѣ въ домъ, гдѣ вы справляли даже божественную службу, тогда какъ вы были вовсе недостойны такой чести. И за все это чѣмъ-же вы отплатили? Низостью, низостью!
   -- Да вѣдь это все вздоръ и вранье. Надо же, наконецъ... Я хочу оправдаться!-- сказалъ нѣмецъ съ изумленіемъ озираясь вокругъ:-- Не во снѣ ли я все это вижу? Или вы съ ума сошли? Что это значитъ?
   -- Вонъ, собака!..-- крикнула голландка,-- я ужь была бы теперь богатой женщиной, кабы не лѣность твоя проклятая... Знай себѣ распѣваетъ псалмы съ кафрами, забравшись за стѣну краалей!.. Убирайся вонъ негритянскій пёсъ.
   -- Но изъ чего же это все вышло? Что случилось-то, покуда меня дома не было?-- добивался нѣмецъ и съ этими вопросами обратился въ готтентоткѣ, сидѣвшей на крыльцѣ.
   Готтентотка-то ему другъ закадычный: она сейчасъ скажетъ ему всю правду. И вдругъ... Она захохотала ему въ лицо звонкимъ, обиднымъ смѣхомъ!
   -- Хорошенько его, миссисъ! Хорошенько его!-- завизжала она.
   Ей было любо посмотрѣть, какъ унижаютъ бѣлаго человѣка, который до сихъ поръ ими командовалъ. И она смѣялась, и шутливо забравъ въ ротъ нѣсколько зеренъ кукурузы стала жевать ее.
   Гнѣвъ и возбужденіе старика сразу потухли. Онъ поднялъ плечи, отвернулся и сгорбленный, озадаченный, тихо пошелъ по тропинкѣ къ своей пристройкѣ. У него въ глазахъ потемнѣло; дойдя до своей двери, онъ запнулся и чуть не упалъ черезъ порогъ.
   Эмма горько рыдая хотѣла идти за нимъ, но голландка остановила ее потокомъ такой ругани и такихъ низкихъ подозрѣній, что готтентотка отъ восхищенія извивалась на мѣстѣ.
   -- Пойдемъ Эмма,-- сказала Линдель, выпрямляясь и подымая свою гордую головку:-- уйдемъ отсюда. Намъ негодится слушать такія рѣчи.
   Мимоходомъ она взглянула голландкѣ прямо въ глаза. Тетка Санни поняла смыслъ этого взгляда, хотя быть можетъ не поняла значенія ея словъ. Она погналась за дѣвочками и поймала Эмму за руку. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ она ударила Линдель; но съ тѣхъ поръ ни разу не рѣшилась повторить этого удара; поэтому она и ухватилась теперь за Эмму.
   -- А-а, и ты туда же, противъ меня? Погоди же ты, англійская уродина!-- воскликнула она, одной рукой пригибая дѣвочку къ землѣ и прижимая ея голову къ своей колѣнкѣ, а другой надѣляя ее пощечинами по обѣимъ щекамъ.
   Линдель обернулась и охватила толстую руку голландки своими тонкими пальцами.
   . Тетка Санни была такъ сильна, что могла-бы однимъ новоротомъ руки отбросить дѣвочку на камни; и хотя пальчики Линдель такъ крѣпко впились въ ея руку, что и вечеромъ ложась спать голландка замѣтила ихъ слѣды на своемъ тѣлѣ, но не это заставило ее остановиться: взглянувъ на Линдель, она увидѣла ея блѣдныя, дрожащія губы, а въ ея ясныхъ глазахъ прочитала такое выраженіе, что сразу выпустила Эмму изъ рукъ и только изумленно выругалась.
   Линдель взяла Эмму подъ руку и, обращаясь къ Бонапарте, все еще стоявшему въ дверяхъ, произнесла только,-- посторонитесь!-- И самъ Бонапарте, только что торжествовавшій побѣду, безпрекословно посторонился.
   Готтентотка перестала хохотать и всѣ трое, оставшіеся на крыльцѣ, вдругъ притихли и замолчали.
   Придя въ свою комнату, Эмма сѣла на полъ и съ горькими слезами начала причитать. Линдель блѣдная, спокойная, легла на кровать и заслонила глаза рукою.
   -- О-о-охъ!-- жаловалась Эмма,-- и сѣрой-то кобылы ему не дадутъ! Да и Вальдо уѣхалъ на мельницу. О-о! Еще, чего добраго, они и насъ-то не пустятъ проститься съ нимъ. О-о-охъ!
   -- Мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты успокоилась,-- сказала Линдель не шевелясь съ мѣста.-- Неужели тебѣ такъ пріятно, чтобы Бонапарте зналъ, какъ онъ тебѣ насолилъ? Мы ни у кого и спрашиваться не станемъ. Скоро будутъ ужинать. Послушай-ка, какъ только мы услышимъ стукъ ножей и вилокъ, мы съ тобой уйдемъ отсюда, и прямо къ нему.
   Эмма подавила свои рыданія и стоя на колѣнахъ у двери внимательно прислушивалась. Вдругъ съ наружной стороны дома кто-то подошелъ къ ихъ окну и заперъ его ставнемъ.
   -- Это кто?-- спросила Линдель, вздрогнувъ.
   -- Готтентотка, вѣроятно,-- сказала Эмма,-- только отчего она сегодня вздумала такъ рано закрывать?
   Линдель вскочила съ постели, бросилась къ двери и ухватившись за ручку изо всѣхъ силъ старалась отворить ее. Но дверь была заперта снаружи. Она стиснула зубы.
   -- Что такое?-- спросила Эмма.
   Въ комнатѣ между тѣмъ настала совершенная темнота.
   -- Ничего,-- отвѣчала Линдель,-- только насъ заперли кругомъ.
   Она повернулась и направилась опять въ своей кровати. Однако, Эмма вскорѣ снова услышала какую-то возню. Линдель влѣзла на окно и внимательно ощупала деревянный переплетъ оконной рамы; потомъ слѣзла, отвинтила желѣзный наконечникъ съ одного изъ угловъ кровати, и ставъ опять на подоконникъ продавила этимъ наконечникомъ всѣ до одного стекла въ рамѣ, отъ верху до низу.
   -- Что ты дѣлаешь?-- спросила Эмма, услыхавъ звонъ падавшаго стекла.
   Дѣвочка не отвѣчала: она переломала поочередно каждую изъ перекладинъ оконной рамы, потомъ налегла на ставень и попыталась своею тяжестью открыть его. Она думала, что онъ прикрѣпленъ только на деревянныя защелки и ожидала, что онѣ соскочутъ отъ ея усилій. Но металлическій звукъ убѣдилъ ее, что ставень закрѣпленъ желѣзнымъ болтомъ. Линдель затихла и нѣкоторое время сидѣла смирно. Потомъ опять слѣзла съ подоконника, отыскала на столѣ маленькій перочинный ножикъ и стала сверлить имъ твердое дерево ставня.
   -- А теперь ты что дѣлаешь?-- спросила Эмма; она между тѣмъ перестала плакать и сильно заинтересованная подошла поближе къ окну.
   -- Попробую дырку провертѣть,-- отвѣчала она отрывисто.
   -- И ты думаешь, что тебѣ удастся?
   -- Не знаю; попытаюсь.
   Эмма съ замирающимъ сердцемъ ждала, что будетъ. Минутъ десять Линдель не переставая тыкала ножичкомъ въ одно мѣсто и успѣла пробить дерево на глубину почти въ полдюйма. Но тутъ ножикъ вдругъ сломался на нѣсколько частей.
   -- Ой, что опять случилось?-- спросила Эмма, снова всхлипывая.
   -- Ничего,-- сказала Линдель,-- принеси сюда мой ночной капотъ, клочокъ бумаги и спички.
   Эмма, дивясь и ничего не понимая, принялась шарить въ темнотѣ и, наконецъ, принесла все, что требовалось.
   -- Что же ты хочешь дѣлать съ этимъ?-- прошептала она.
   -- Жечь ставень.
   -- А если и домъ загорится, и будетъ пожаръ, и все сгоритъ?
   -- Такъ и будетъ.
   -- Да развѣ это хорошо?
   -- Нѣтъ, нехорошо, только мнѣ это все равно.
   Она очень заботливо разложила свой капотъ въ углу подоконника, а сверхъ его насыпала обломковъ отъ сломанной рамы. Въ коробочкѣ оказалась одна только спичка. Линдель осторожно шаркнула ею по каменной стѣнѣ и голубой огонекъ вспыхнулъ на минуту, освѣтилъ ея блѣдное личико и сверкавшіе глаза. Она тщательно поднесла спичку къ клочку бумаги: пламя вспыхнуло еще ярче и черезъ нѣсколько секундъ потухло; оставалась одна искра. Линдель всячески старалась раздуть ее, но искра погасла. Тогда дѣвочка бросила обгорѣлую бумагу на полъ, затоптала ее ногой, пошла къ своей постели и стала раздѣваться.
   Эмма кинулась къ двери и стуча въ нее кулаками принялась кричать:
   -- О, тетя Санни! тетя Санни! Пустите насъ отсюда!.. О-о! Линдель, что намъ теперь дѣлать?
   Линдель закусила себѣ губу до крови и выступившую каплю крови утерла рукой.
   -- Я легла спать,-- сказала она.-- Коли тебѣ нравится сидѣть на полу и выть, вой себѣ хоть вплоть до утра. Можетъ быть, тебѣ кажется, что отъ этого легче будетъ. Но я никогда не слыхала, чтобы отъ вытья кому нибудь бывало лучше.
   Долго спустя, когда и Эмма улеглась въ постель и почти заснула, Линдель подошла къ ней.
   -- На, возьми,-- сказала она, сунувъ ей въ руку баночку съ пудрой:-- натри себѣ этимъ лицо. У тебя, я думаю, горитъ въ томъ мѣстѣ, куда она тебя ударила?
   И Линдель опять легла на свою постель. И еще долго спустя, когда Эмма окончательно уснула, Линдель все еще лежала съ раскрытыми глазами, сложивъ руки на груди, и бормотала про себя:
   -- И когда придетъ такое время, и у меня будетъ власть, я возненавижу всѣхъ, кто силенъ, и буду помогать всѣмъ, кто слабъ...
   И она снова прикусила себѣ губу.

* * *

   Въ послѣдній разъ въ тотъ вечеръ нѣмецъ выглянулъ изъ двери пристройки; потомъ, тихо вздыхая, сталъ ходить взадъ и впередъ по своей каморкѣ. Доставъ листокъ бумаги и перо, онъ присѣлъ къ столу, отеръ глаза кулакомъ и началъ писать.
   "Цыплятки мои!
   "Вы такъ и не пришли проститься со старикомъ. Можетъ быть, нельзя было? Что дѣлать! Хорошо, что есть такая страна, гдѣ никогда не разстаются, и гдѣ царствуютъ безсмертные праведники.
   "Сижу одинъ и думаю о васъ. Вы не забудете старика? Завтра утромъ, когда вы проснетесь, я ужь буду далеко. Старъ ужь я, измѣнился и ноги плохи; спасибо, что палка есть: опираясь на нее, буду ходить о трехъ ногахъ. А когда нибудь возвращусь и притащу съ собой золота и алмазовъ. Какъ-то вы тогда примете меня? Вотъ увидимъ. Я пойду на встрѣчу Вальдо. Онъ только воротится съ телѣгой и сейчасъ тоже уйдетъ во мнѣ. Бѣдный мальчикъ. Но Богу все извѣстно! Есть такая страна, гдѣ царствуетъ справедливость, но эта страна не на землѣ.
   "Дѣтки мои, служите Спасителю нашему; пока еще вы молоды, передайте въ Его руки ваши сердца. Жизнь коротка!
   "Ничего тутъ моего нѣтъ, а то-бы я сказалъ: Линдель, возьми себѣ мои книги, а ты Эмма -- мои камни. Но я ничего не говорю, хоть это и мои вещи. Богъ видитъ, что несправедливо со мной поступили, но я молчу. Пускай такъ и будетъ. Но я это чувствую, очень чувствую!
   "Вы не очень плачьте о своемъ старикѣ. Онъ идетъ искать счастья и,-- какъ знать?-- быть можетъ воротится съ полнымъ мѣшкомъ.
   "Я люблю моихъ дѣточекъ. А онѣ, думаютъ-ли обо мнѣ? Я вашъ старый Оттонъ, иду искать счастья. О. Ф."
   Дописавъ это своеобразное посланіе и положивъ его на такое мѣсто, гдѣ дѣти на другой день непремѣнно должны были найти его, онъ приступилъ къ сборамъ въ дорогу. Ему и въ голову не пришло протестовать противъ захвата его собственности; какъ дитя, онъ только поплакалъ, но подчинился. Одиннадцать лѣтъ провелъ онъ на этой фермѣ и ему тяжело было уходить. Онъ разостлалъ на постели синій носовой платокъ и выложилъ на него все, что считалъ самымъ необходимымъ взять съ собою, а именно: пакетикъ какихъ то удивительныхъ сѣмянъ, которыя собирался когда нибудь посѣять, старый нѣмецкій молитвенникъ, три камешка странной формы, которыми очень дорожилъ, Библію, одну рубашку и два носовыхъ платка. Въ синемъ платкѣ больше ничего не укладывалось. Связавъ его какъ можно крѣпче узломъ, онъ положилъ его на стулъ у кровати.
   -- Я немного беру; они не могутъ сказать, что я взялъ слишкомъ много,-- говорилъ онъ, глядя на свой узелокъ.
   Тутъ же рядомъ онъ положилъ свою палку, синій кисетъ съ табакомъ, короткую трубку; потомъ принялся осматривать свое верхнее платье. Оказалось, что у него два костюма: теплое пальто, попорченное молью, и пиджакъ изъ чернаго люстрина съ продранными локтями. Онъ выбралъ пальто: правда, ему въ немъ будетъ слишкомъ жарко, но за то можно нести его черезъ руку и надѣвать только при встрѣчѣ съ кѣмъ-нибудь на дорогѣ. Къ тому же пальто какъ-то приличнѣе люстриноваго пиджака. Онъ повѣсилъ пальто на спинку того же стула, потомъ засунулъ въ узелокъ еще кусокъ черствой лепешки и тѣмъ закончилъ свои приготовленія въ дальній путь. Нѣмецъ не безъ удовольствія поглядывалъ теперь на свои дорожные запасы: укладыванье доставило ему такое искреннее наслажденіе, что изъ за него онъ чуть не позабылъ о своемъ горѣ. Но вдругъ онъ дрогнулъ и выпрямился: на лицѣ его отразилось сильное страданіе. Быстро заложивъ за спину лѣвую руку, онъ крѣпко прижалъ правую въ груди.
   -- Что это, опять такая-же внезапная судорога?-- проговорилъ онъ.
   Онъ сильно поблѣднѣлъ, но вскорѣ лицо его приняло свой обычный цвѣтъ и старикъ принялся приводить свою комнату въ порядокъ.
   -- Надо, чтобы все чистенько было; пусть никто не скажетъ, что я все разбросалъ, какъ попало,-- разсуждалъ нѣмецъ. Онъ отеръ пыль даже съ мѣшечковъ съ образцами сѣмянъ и разложилъ ихъ рядами на каменной полкѣ. Потомъ онъ раздѣлся и легъ спать. Подъ подушкой у него была книжка -- какой-то романъ. Онъ вытащилъ его и сталъ читать. Для него романы были совсѣмъ не пустыя, вымышленныя исторіи: событія, въ нихъ изложенныя, онъ принималъ на вѣру и считалъ ихъ настолько-же важными, какъ если-бы онѣ случались съ нимъ самимъ. И ему не хотѣлось уйти изъ дому не узнавъ, по крайней мѣрѣ, смягчится-ли жестокій старый графъ и женится-ли баронъ на Эмиліи. Поэтому онъ надѣлъ очки и началъ читать. По временамъ, когда чтеніе уже слишкомъ сильно его волновало, онъ издавалъ отрывистыя восклицанія, напримѣръ:-- Ага! я такъ и думалъ.-- Вотъ негодяй-то!-- Это можно было предвидѣть! и такъ далѣе. Прошло болѣе получаса; онъ взглянулъ на серебряные часы, висѣвшіе у его изголовья.
   -- Завтра предстоитъ длинный путь; нельзя такъ зачитываться!-- сказалъ онъ, снимая очки и тщательно закладывая недочитанную страницу.-- Хорошо будетъ заняться этимъ завтра, на ходу -- прибавилъ онъ, засовывая книгу въ боковой карманъ пальто.-- Очень интересная вещь!-- И кивнувъ головой онъ снова легъ. Сначала онъ подумалъ немного о своихъ печальныхъ обстоятельствахъ, потомъ подольше о покидаемыхъ имъ дѣвочкахъ, наконецъ о жестовомъ графѣ, объ Эмиліи и о баронѣ; но вскорѣ все это смѣшалось и онъ уснулъ, такъ тихо и спокойно уснулъ, какъ малое дитя, невинная душа котораго неспособна на долго задерживать впечатлѣній горя и заботъ.
   Въ комнатѣ настала тишина. Красные уголья на очагѣ подернулись пепломъ и тускло освѣщали красныхъ львовъ на ситцевомъ одѣялѣ. Одиннадцать часовъ пробило, и въ пристройкѣ было все также тихо. Въ часъ ночи послѣдняя искра въ печи потухла и стало совсѣмъ темно. Сѣрая мышь, жившая въ норѣ подъ шкафомъ, выбѣжала и взобралась на мѣшки, сложенные въ углу. Потомъ она стала смѣлѣе и подъ прикрытіемъ темноты влѣзла на стулъ у постели, погрызла лепешку, торчавшую изъ узелка, быстро откусила кусочекъ сальной свѣчки и присѣвъ на заднія лапки начала прислушиваться: ей слышны были и ровное дыханіе спящаго старика, и спѣшные шаги голодной кафрской собаки, бѣгавшей вокругъ фермы въ поискахъ за какой-нибудь забытой шкуркой или костью; потомъ слышно было, какъ закудахтала бѣлая курица, когда дикая кошка утащила у ней цыпленка, и крикъ самого утащеннаго птенца. Сѣрая мышь пошла назадъ въ свою нору подъ шкафъ и въ комнатѣ стало еще тише. Два часа. На небѣ собрались тучи; дикая кошка ушла домой подъ курганъ; кафрская собака отыскала кость и лежа грызла ее.
   Глубочайшее спокойствіе водворилось повсюду. Только голландка лежа на своей кровати металась по постели, вскидывая толстыя руки кверху: ей снилосъ, что надъ домомъ медленно летаетъ черный призракъ съ распростертыми крыльями, и отъ этого она стонала и содрогалась. А ночь была тиха.
   Но какъ ни спокойно было повсюду, всего тише, всего спокойнѣе было въ комнатѣ стараго нѣмца. Какъ бы ни напрягали вы слухъ, его дыханія не было слышно.
   Онъ не уходилъ, его старое пальто все еще виситъ на спинкѣ стула,-- то самое пальто, которое онъ намѣренъ былъ нести на рукѣ и надѣвать только при встрѣчѣ съ кѣмъ нибудь по дорогѣ; вотъ и узелокъ его и палка, приготовленная на завтрашній долгій путь. И самъ старый нѣмецъ лежитъ тутъ же и его волнистые черные волосы съ просѣдью раскинулись на подушкѣ. Лицо старика, одиноко лежащаго въ темнотѣ, озарено совсѣмъ дѣтской улыбкой и Боже, какъ оно спокойно! Говорятъ, что есть странница, которая рано или поздно къ каждому изъ насъ приходитъ, но люди боятся ея, какъ худшаго изъ золъ и сторонятся отъ нея съ трепетомъ; но иногда она приходитъ такъ мирно, такъ нѣжно... Смерть какъ будто знала этого старика и любила его, такъ тихо она къ нему прикоснулась. И за что стала бы она мучить человѣка любящаго, простодушнаго и взиравшаго на міръ какъ дитя?
   Она разгладила морщины на его челѣ, сложила уста его въ улыбку и наложила печать на его глаза, чтобы имъ никогда больше не плакать. И отъ временнаго земного сна онъ незамѣтно перешелъ въ долгій, долгій сонъ вѣчности.
   -- Отчего это онъ такъ помолодѣлъ въ одну ночь?-- говорили люди, заставшіе его утромъ на постели.
   Да, дорогой старикъ; такихъ какъ ты время не старитъ.
   Невинность и чистота младенчества не покинули тебя и въ смертный часъ, хотя твои волосы подернулись сѣдиной.
  

ГЛАВА IX.
Бонапарте чудится призракъ.

   Бонапарте стоялъ на мусорной кучѣ. Онъ смотрѣлъ вдаль, примѣтилъ на равнинѣ движущуюся точку и въ ожиданіи предстоящей сцены игриво подбрасывалъ руками фалды своего сюртука.
   Телѣга медленно приближалась. Вальдо лежалъ между мѣшковъ съ мукой въ задней части телѣги и засунувъ руку себѣ за пазуху ощупывалъ спрятанную тамъ машину для стрижки овецъ. Модель была теперь совершенно готова, счастливая мысль пришла ему наканунѣ, въ то время какъ онъ сидѣлъ передъ мельницей и сонными глазами смотрѣлъ, какъ вода скатывалась съ мельвичнаго колеса. Онъ лежалъ свернувшись клубкомъ, съ полузакрытыми глазами и бормоталъ себѣ подъ носъ.
   -- Завтра смажу зубцы, подвинчу винты и всѣмъ покажу.-- Потомъ, помолчавъ немного: -- По всему свѣту... вездѣ, по всей землѣ... моя выдумка... Самъ сдѣлалъ!-- Онъ съ такой силой стиснулъ въ карманѣ маленькіе колеса и рычаги, что они затрещали. Онъ продолжалъ бормотать все громче и явственнѣе.-- Пятьдесятъ фунтовъ дадутъ! Отцу черную шляпу куплю... а Линдель голубое платье... шелковое, самое легкое, а другое красное, какъ колокольчики... и бѣлые башмаки... А еще книги, много книгъ, цѣлый ящикъ. Изъ нихъ я все узнаю, все, все...-- Онъ жадно перебиралъ пальцами въ воздухѣ.-- Узнаю, какъ складываются кристаллы и отчего они принимаютъ такія прелестныя формы; отчего желѣзо притягиваетъ молнію, отчего у людей бываетъ черная кожа; отчего солнце такъ нагрѣваетъ... Буду читать, читать...-- прошепталъ онъ медленнѣе и вдругъ ему показалось, что онъ опять чувствуетъ то, что онъ называлъ "близостью Бога", какъ будто нѣчто великое, сильное, благостное обнимаетъ его. Онъ улыбнулся съ полузакрытыми глазами.-- Ахъ, Отецъ, Отче мой, какъ сладко Тебя чувствовать, точно солнце проникло въ меня. Ни въ Священномъ Писаніи, ни въ какихъ книгахъ не объяснено про Тебя такъ, какъ я Тебя чувствую. Тамъ все слова человѣческія, а Ты...
   Рѣчь его перешла въ безсвязное бормотаніе, что продолжалось до тѣхъ поръ, пока открывъ глаза онъ не увидѣлъ, что ферма ужь совсѣмъ близко. Ужъ полчаса они ѣхали по равнинѣ принадлежавшей въ ихъ фермѣ, а онъ и не замѣтилъ этого. Онъ окликнулъ погонщика, который, сила съ раннаго утра на переднемъ сидѣньѣ, дремалъ на козлахъ. До строеній фермы оставалось всего полмили. Вальдо казалось, что онъ ужь цѣлый годъ тутъ не былъ, и ему почудилось, что Лнядель поджидаетъ его, стоя на кирпичной стѣнѣ ограды, а отецъ переходя черезъ дворъ остановидса посмотрѣть на дорогу.
   Онъ прикрикнулъ на воловъ, медленно тащившихъ телѣгу. Для каждаго изъ домашнихъ онъ привезъ по гостинцу, для отца табаку, купленнаго въ лавочкѣ на мельницѣ, для Эммы наперстокъ, для Линдель очень красивое цвѣтущее растеніе, которое онъ вырылъ съ корнами въ томъ мѣстѣ, гдѣ они выпрягали воловъ; для тетки Санни платокъ. Подъѣзжая въ дому, онъ передалъ кнутъ погонщику-кафру, а самъ выпрыгнулъ изъ телѣги и бѣгомъ побѣжалъ въ фермѣ. Бонапарте окликнулъ его съ высоты мусорной кучи.
   -- Добраго утра, мой милыйЙ Какія у тебя сегодня розовыя щеки! Куда ты такъ торопишься?
   Мальчикъ взглянулъ на него веселыми глазами, онъ радъ былъ даже Бонапарте Бленкинсу.
   -- Бѣгу домой, въ пристройку,-- сказалъ онъ задыхаясь.
   -- Тамъ должно быть никого нѣтъ теперь,-- сказалъ Бонапарте,-- По крайней мѣрѣ, нѣтъ твоего добраго старика отца.
   -- А гдѣ-же онъ?-- спросилъ мальчикъ.
   -- Вонъ тамъ, за оградами,-- сказалъ Бонапарте, махая рукою въ сторону страусовыхъ загородокъ, сложенныхъ изъ камней.
   -- Что онъ тамъ дѣлаетъ?-- промолвилъ мальчикъ.
   Бонапарте милостиво потрепалъ его по щекѣ.
   -- Да видишь-ли, дольше его нельзя было держать, слишкомъ жарко стало; мы его и похоронили, душа моя,-- сказалъ Бонапарте, потрогивая Вальдо пальцемъ но щекѣ.-- Нельзя было держать дольше... Хи-хи-хи!..-- разсмѣялся Бонапарте, между тѣмъ какъ Вальдо испуганно побѣжалъ вдоль низкой каменной стѣнки, какъ-бы спасаясь отъ чего-то.

* * *

   Въ тотъ-же день въ пять часовъ пополудни Бонапарте стоялъ на колѣняхъ передъ сундукомъ въ комнатѣ приказчика и дѣятельно занимался его разборкою.
   Онъ успѣлъ уже сговориться съ теткой Санни на счетъ своего будущаго положенія и они порѣшили, что отнынѣ Бонапарте покидаетъ ремесло учителя и поступаетъ на мѣсто умершаго нѣмца, въ качествѣ управляющаго фермой. Въ видѣ вознагражденія за прежнія школьныя услуги онъ потребовалъ себѣ право поселиться въ пристройкѣ и забрать въ свою пользу всѣ вещи покойника. Теткѣ Санни не очень-то было по душѣ такое распоряженіе: она питала гораздо больше почтенія въ нѣмцу теперь, когда онъ умеръ, нежели тогда, когда онъ былъ живъ, и для нея было-бы гораздо спокойнѣе знать, что его имущество досталось попросту его законному наслѣднику. Голландка твердо вѣрила въ то, что съ того свѣта очень хорошо видно и слышно все, что дѣлается у насъ, здѣсь на землѣ; и такъ какъ она навѣрное не знала, какъ далеко можетъ простираться участіе духовъ въ нашей повседневной жизни, то и старалась на всякій случай вести себя такъ, чтобы невидимые жители загробнаго міра не имѣли поводовъ на нее гнѣваться. Именно по этой причинѣ она воздерживалась отъ дурного обращенія съ дочерью и племянницей своего умершаго мужа-англичанина, и по тѣмъ-же соображеніямъ предпочла-бы предоставить мальчику наслѣдіе его отца. Но трудно было отказать въ чемъ нибудь Бонапарте въ тотъ вечеръ, когда они сидя рядомъ такъ дружно попивали кофе, особенно когда Бонапарте, дѣлавшій быстрые успѣхи въ голландскомъ языкѣ, такъ краснорѣчиво объяснялъ ей свое пристрастіе къ дамской полнотѣ и свою удивительную опытность по части сельскаго хозяйства.
   А потому и случилось, что въ 5 часовъ вечера Бонапарте стоялъ на колѣняхъ въ пристройкѣ и рылся въ сундукѣ стараго нѣмца.
   -- Гдѣ нибудь тутъ должны-же они быть,-- говорилъ онъ, осторожно выкладывая изъ сундука старое платье и, ровно ничего не находя для себя интереснаго, укладывая его обратно въ сундукъ.
   -- Гдѣ нибудь въ этой самой комнатѣ найдутся,-- повторялъ онъ, а ужь коли найдутся, то Бонапарте и прикарманитъ ихъ. Вѣдь не можетъ-же быть, голубчикъ, чтобы столько лѣтъ проживъ на мѣстѣ ты не набилъ себѣ порядочной мошны. Надѣюсь, что ты былъ не такъ ужь глупъ, какъ могло казаться со стороны. О, далеко не такъ глупъ!-- разсуждалъ Бонапарте.
   Онъ ходилъ по всей комнатѣ и то и дѣло засовывалъ свои пальцы въ разныя мѣста, ища поживы. То онъ шарилъ въ щеляхъ потрескавшихся стѣнъ, откуда съ испугомъ выползали длинноногіе пауки; то постукивалъ кулакомъ въ стѣну, такъ что штукатурка ломалась и сыпалась на полъ; то заглядывалъ въ печную трубу и тревожилъ накопившуюся тамъ сажу, которая валилась на его лысую голову; перещупалъ всѣ синіе мѣшечки, пытался приподнять камень на очагѣ, перебралъ всѣ книги и каждую изъ нихъ такъ сильно встряхивалъ, что пожелтѣвшія страницы кучками падали на полъ.
   Становилось темно и Бонапарте, прижавъ палецъ къ носу, остановился въ раздумьѣ. Потомъ пошелъ къ двери и снялъ со стѣны висѣвшее тамъ старое платье, брюки и жилетъ, которые покойникъ носилъ до послѣдняго дня своей жизни. Бонапарте ужь осматривалъ ихъ одинъ разъ наканунѣ, послѣ похоронъ, но недовольно внимательно; онъ рѣшился еще разъ ощупать ихъ хорошенько. Перебирая пальцами въ жилетныхъ карманахъ, онъ нашелъ въ одномъ изъ нихъ дыру; засунувъ въ нее руку какъ можно дальше между сукномъ и подкладкой, онъ нащупалъ нѣчто твердое и, немедленно вытащивъ этотъ предметъ, увидѣлъ, что это небольшой четвероугольный свертокъ, зашитый въ кусокъ холста. Онъ жадно всматривался въ свертокъ, сжалъ его въ рукѣ: внутри что-то слегка потрескиваю, какъ будто это были туго-свернутыя новенькія ассигнаціи. Поспѣшно сунувъ его въ карманъ, Бонапарте осторожно выглянулъ за дверь, верхняя половина которой стояла растворенной; но за дверью не видать было ничего опаснаго: послѣдніе лучи заходящаго солнца окрасили небо и кусты карро красноватымъ пламенемъ и озаряли верхушку мусорной кучи, на которой мирно рылись куры. Бонапарте успокоился, сѣлъ на ближайшій стулъ, и вынувъ свой перочинный ножикъ распоролъ свертокъ. Сначала оттуда повалились смятые листки пожелтѣвшей бумаги, мелко исписанной поблекшими чернилами. Бонапарте бралъ ихъ по одиночкѣ и тщательно расправлялъ, положивъ къ себѣ на колѣнку. Должно быть очень драгоцѣнный предметъ кроется въ этихъ оболочкахъ, думалось ему, коли такъ заботливо его увертывали! Жаль только, что онъ не могъ разобрать, что тутъ было писано, потому что все по нѣмецки. Дойдя до послѣдней оболочки, онъ почувствовалъ внутри ея что-то твердое.
   -- Наконецъ-то, Бонъ, другъ мой! Наконецъ-то добился!-- воскликнулъ онъ, хлопая себя по ногѣ. Подойдя поближе къ двери, чтобы уловить остатокъ вечерняго свѣта, онъ осторожно развернулъ бумажку: въ ней было простое обручальное кольцо, гладкое и золотое.
   -- Что-жь, это лучше чѣмъ ничего!-- молвилъ Бонапарте и попробовалъ надѣть кольцо на свой мизинецъ: однако оно и на мизинецъ ему не влѣзло.
   Онъ снялъ его, положилъ передъ собой на столъ и, глядя на него вкось своими расходящимися глазами, сказалъ торжественно:
   -- Когда пробьетъ желанный часъ, о, Санни, и я при свѣтѣ гименеева факела поведу тебя, мою толстуху, въ брачному алтарю, вотъ тогда-то я и возложу это колечко на твой амарантовый пальчикъ, моя радость!
  
   "Я обниму твой нѣжный станъ,
   А денежный мѣшокъ
   Припрячетъ въ собственный карманъ
   Твой ловкій женишокъ!"
  
   Разразившись этимъ потокомъ поэтическаго вдохновенія, онъ задумался, охваченный вихремъ веселыхъ мыслей.
   -- Да, таки припрячемъ, припрячемъ...-- повторялъ онъ съ удовольствіемъ.
   Въ эту самую минуту ему почудилось и Бонапарте впослѣдствіи клятвенно утверждалъ, что это дѣйствительно такъ было, что кто-то нѣсколько разъ сряду стукнулъ его въ плѣшивую макушку.
   Бонапарте вскочилъ и взглянулъ вверхъ: но съ потолка не свѣшивалось ни ремней, ни веревокъ и ни одной человѣческой души не видно было у двери. Становилось совсѣмъ темно и ему стало жутко. Онъ началъ поспѣшно подбирать и складывать разбросанныя бумаги, потомъ протянулъ руку за кольцомъ, но оно исчезло. Да, исчезло, даромъ, что никто не входилъ въ комнату, ни одного посторонняго лица по близости не было. Такъ и пропало кольцо.
   Ну нѣтъ, ночевать здѣсь Бонапарте не намѣренъ!
   Онъ началъ совать бумаги въ свой карманъ и какъ разъ въ эту пору почувствовалъ еще три явственно раздѣльныхъ удара въ макушку. Отъ страха у него затряслись челюсти, ноги подкосились, онъ ослабъ, не въ силахъ былъ ни двинуться съ мѣста, ни выговорить ни одного слова.
   -- Бери все, все бери назадъ!-- прохрипѣлъ онъ наконецъ:-- мнѣ ничего не нужно... Бери...
   Но тутъ кто-то схватилъ его за сѣдыя кудряшки на затылкѣ и такъ рѣшительно тряхнулъ, что онъ подскочилъ на мѣстѣ и завылъ отъ боли. Что же это такое въ самомъ дѣлѣ, неужели сидѣть тутъ и покорно ждать, покуда придутъ черти и овладѣвъ грѣшнымъ тѣломъ такъ и оттащуть его въ происподнюю? Бонапарте съ отчаянными криками выскочилъ изъ пристройки и пустился бѣжать, не оглядываясь.

* * *

   Было уже совсѣмъ темно и начала падать роса, когда на равнинѣ смутно показалась маленькая фигурка, гнавшая передъ собою большую птицу къ самой дальней калиткѣ страусовыхъ оградъ. Когда калитка была отворена, птица впущена въ ограду и дверь снова заперта, фигурка хотѣла было уходить, но вдругъ остановилась у каменной стѣны.
   -- Вальдо, это ты?-- сказала Линдель, услыхавъ шорохъ.
   Мальчикъ сидѣлъ на сырой землѣ, прислонившись къ стѣнѣ.
   Онъ ничего не отвѣтилъ на ея вопросъ.
   -- Пойдемъ,-- сказала она нагнувшись къ нему,-- я тебя весь день искала.
   Онъ что-то проворчалъ сквозь зубы.
   -- Ты совсѣмъ не ѣлъ сегодня,-- продолжала она,-- я приготовила тебѣ ужинъ въ пристройкѣ. Пойдемъ домой, Вальдо, пойдемъ со мной.
   Она взяла его за руку и заставила встать. Онъ шевелился медленно и неохотно; но она просунула руку подъ его локоть и крѣпко переплела свои пальчики съ его пальцами.
   -- Ты постарайся забыть,-- заговорила она шепотомъ,-- съ тѣхъ поръ, какъ это случилось, я все на ногахъ: хожу, вожусь, разговариваю, не сижу на мѣстѣ. Вѣдь сколько ни думай, мертваго не оживишь.-- Она еще крѣпче сжала его руку.-- Забыть лучше всего. Но онъ вѣдь не зналъ, что смерть идетъ,-- продолжала она.-- Всего ужаснѣе видѣть какъ она приходитъ...-- Линдель содрогнулась.-- Я бы желала, чтобы и со мной также было. А ты думаешь, отчего я птицу загоняла?-- сказала вдругъ Линдель оживленно:-- это Гансъ, знаешь, тотъ страусъ, который терпѣть не можетъ Бонапарта. Я его выпустила сегодня подъ вечеръ, надѣялась, что онъ за нимъ погонится и можетъ быть забьетъ его до смерти.
   Но Вальдо оставался безучастенъ въ ея словамъ.
   -- Однако, нѣтъ, не погнался; только просунулъ голову черезъ верхнюю раму твоей двери и напугалъ его ужасно. Онъ вѣдь тамъ былъ у тебя въ комнатѣ, воровалъ твои вещи. Ну, теперь-то, я думаю, онъ оставитъ ихъ въ покоѣ. А все-таки жаль, что страусъ не затопталъ его.
   Она замолчала и они тихо дошли до двери въ пристройку.
   -- Я поставила на столъ свѣчку и ужинъ твой; непремѣнно поѣшь,-- сказала она повелительно,-- мнѣ нельзя теперь оставаться съ тобой, потому что боюсь, какъ бы не догадались, что это я птицу выпускала.
   Онъ схватилъ ее за руку и нагнувшись къ самому ея уху прошепталъ съ большимъ усиліемъ:-- Бога нѣтъ! Совсѣмъ нѣтъ Бога. Нигдѣ!
   Она вздрогнула.
   -- Нигдѣ нѣтъ!-- повторилъ онъ стиснувъ зубы и она почувствовала на своей щекѣ его горячее дыханіе.
   -- Вальдо, ты съ ума сошелъ,-- сказала она, невольно отшатнувшись отъ него.
   Онъ выпустилъ ея руку и тоже отвернулся отъ нея.
   Да, почти всегда такъ бываетъ въ жизни: каждый изъ насъ самъ по себѣ выдерживаетъ свои маленькія битвы; ни мнѣ до тебя, ни тебѣ до меня дѣла нѣтъ. Не ищи помощи и другихъ не выручай.
   Тебѣ кажется, что ты додумался до истинной правды, а мнѣ кажется, что ты сошелъ съ ума; ты страдаешь, мучишься, а я смотрю на тебя и удивляюсь. Дружба хорошая вещь и годится для поддержки; но когда приходитъ такой горькій часъ, когда всего сильнѣе нужно на нее опереться,-- она ускользаетъ. Въ худшія минуты жизни человѣческая душа всегда одинока.
   Линдель стояла въ темнотѣ рядомъ съ Вальдо и дивилась, и жалѣла его. Онъ пошелъ въ двери и она за нимъ.
   -- Поужинай, тебѣ легче будетъ,-- говорила она.
   Она ласково потерлась щекой объ его плечо и убѣжала.
   Въ передней комнатѣ на фермѣ чернокожая дѣвушка съ шерстяными волосами стояла на колѣняхъ передъ теткой Санни и мыла ей ноги въ маленькой шайкѣ. Рядомъ на деревянномъ диванѣ сидѣлъ Бонапарте и стаскивалъ съ себя башмаки и чулки, желая, чтобы и ему также мыли ноги. Три свѣчи горѣли на столѣ, Бонапарте и тетка Санни сидѣли близко одинъ около другого, да и готтентотка была тутъ же недалеко. Разъ, что въ домѣ завелись призраки, нужно, чтобы и освѣщеніе было по ярче, да и народу чтобы было по больше. Все не такъ страшно.
   Бонапарте успѣлъ оправиться отъ испытаннаго потрясенія, впрочемъ, для окончательнаго приведенія его въ чувство понадобилось изрядное количество водки. Зато, вѣроятно, подъ вліяніемъ этого классическаго средства, онъ чувствовалъ себя особенно хорошо и былъ чрезвычайно любезенъ.
   -- Этотъ мальчишка Вальдо,-- сказалъ Бонапарте почесывая себѣ пятку,-- сегодня какъ пріѣхалъ съ телѣгой, такъ и ушелъ на весь день, и что называется палецъ о палецъ не ударилъ. Я не намѣренъ ему позволять такъ бездѣльничать, разъ, что теперь я буду хозяйничать на фермѣ.
   Готтентотка перевела эту рѣчь на голландскій языкъ.
   -- Ахъ, да вѣдь онъ вѣрно по отцѣ горюетъ,-- сказала тетка Санни:-- это, знаете ли, натурально. Я сама, когда умеръ мой отецъ, цѣлое утро проплакала. Мужа схоронишь,-- другого наживешь, а ужь другого отца-то не наживешь,-- прибавила тетка Санни, искоса поглядывая на Бонапарте.
   Бонапарте выразилъ желаніе отдать Вальдо приказанія на завтрашній день и потому послалъ чернокожую дѣвушку позвать мальчика. Прошло довольно много времени прежде нежели Вальдо явился и сталъ у двери.
   Еслибы они нарядили его во фракъ, намазали ему голову масломъ такъ густо, чтобы масло капало съ волосъ, и расчесали бы ему волосы также гладко, какъ у пастора передъ причастіемъ, Вальдо и то едва-ли могъ бы имѣть приличный видъ. Но при настоящихъ условіяхъ, въ своей странной истрепанной курткѣ, съ головой, всклоченной до послѣдней степени и какъ будто вываленной въ пескѣ, съ опухшими глазами, съ лицомъ, осѣненнымъ безпорядочно выбившимися прядями волосъ и выражавшимъ одну тупую угрюмость, мальчикъ былъ больше похожъ на дикаго буйволенка, чѣмъ на человѣка.
   -- Боже мой милостивый!-- воскликнула тетка Санни.-- Что съ нимъ сдѣлалось! Подойди поближе, парень. Что же ты не приходилъ со мной поздороваться? Хочешь ужинать?
   Онъ отвѣчалъ, что ему ничего не надо, отвелъ отъ нея тяжелый взглядъ своихъ опухшихъ глазъ и отвернулся.
   -- У твоего отца въ комнатѣ привидѣніе было,-- сказала тетка Санни,-- коли боишься тамъ спать, приходи на кухню.
   -- Нѣтъ, я буду ночевать дома,-- отвѣчалъ мальчикъ вяло.
   -- Ну такъ ступай домой,-- сказала она,-- но завтра вставай пораньше и паси овецъ. Пастухъ-то...
   -- Да, пораньше вставай, мой любезный,-- вступился Бонапарте улыбаясь.-- Съ этихъ поръ я буду хозяиномъ на фермѣ; мы съ тобой будемъ жить дружно, я надѣюсь; да, мы навѣрное поладимъ, лишь бы ты исполнялъ свои обязанности какъ слѣдуетъ.
   Вальдо повернулся, чтобы уходить, а Бонапарте, благодушно вперивъ глаза на свѣчу, вытянулъ свою разутую ногу и подставилъ ее мальчику такъ, что тотъ, не обращавшій ни на что вниманія, повалился во весь ростъ на полъ.
   -- Ай-ай, что это! Надѣюсь, что ты не ушибся, мой милый?-- сказалъ Бонапарте.-- Бѣда не велика, впрочемъ, и въ жизни натерпишься чего нибудь и похуже,-- прибавилъ онъ утѣшительно, покуда Вальдо вставалъ и отряхивался.
   Худощавая готтентотка захохотала такъ, что раздавалось по всей комнатѣ, а тетка Санни, вся сотрясаясь отъ смѣха, держалась за бока.
   Когда Вальдо ушелъ, чернокожая дѣвушка принялась мыть ноги Бонапарте.
   -- О, Господи, о, Боже мой, какъ же онъ повалился! Вспомнить не могу!-- заливалась тетка Санни.-- Я всегда думала, что у него въ головѣ не ладно, ну а сегодня ужь это, я думаю, всякій могъ видѣть,-- прибавила она, утирая свои веселыя слезы,-- и глаза у него такіе дикіе, точно въ нихъ самъ чортъ сидитъ. Онъ никогда не былъ похожъ на другихъ дѣтей: Ей-Богу, по цѣлымъ часамъ бродитъ одинъ и все самъ съ собой разговариваетъ. Коли сидишь съ нимъ въ одной комнатѣ, такъ и видишь, что у него все время губы шевелятся; а попробуй заговорить, хоть двадцать разъ спрашивай, онъ ничего не слышитъ. Должно быть сглазили его. Совсѣмъ безумный какой-то.
   Бонапарте понялъ слово "безумный" и тотчасъ подхватилъ его. Онъ пересталъ болтать ногами въ теплой водѣ и сказалъ:
   -- Безумный? Какой тамъ безумный! Знаю я эту болѣзнь, знаю и то, чѣмъ ее лѣчутъ: концемъ хлыста постегать хорошенько, и дѣло кончено. Отличное средство: какъ рукой снимаетъ!
   Готтентотка разсмѣялась и перевела по голландски.
   -- Небось, не будетъ больше бродить, да самъ съ собой бесѣдовать,-- говорилъ Бонапарте,-- у насъ на фермѣ нельзя пасти овецъ и въ то же время книжки читать. Не велика штучка конецъ хлыста, а должно быть скоро придется ему ее отвѣдать.
   Бонапарте, потирая себѣ руки, нѣжно скосилъ глаза на сторону, и всѣ трое опять злорадно разсмѣялись.
   А Вальдо въ своей пристройкѣ, въ углу, въ темнотѣ сидѣлъ на корточкахъ, уткнувшись подбородкомъ въ свои колѣни.
  

ГЛАВА X.
Бонапарте скалитъ зубы.

   Доссъ -- пастушья собака -- сидѣлъ среди кустовъ варро, приподнявъ одно рыжее ухо и скосивъ свои лукавые глазенки, въ ожиданіи той злополучной мухи, которая вздумала бы сѣсть ему на носъ. Кругомъ ходили овцы, освѣщенныя восходящимъ солнцемъ, а сзади собаки сидѣлъ ея хозяинъ, занятый отдѣлкою своей машины. Онъ находилъ теперь большое утѣшеніе въ этомъ занятіи. Никакія философскія разсужденія, никакія молитвенныя мелодіи, предназначенныя для утѣхи страждущей души, не сослужили-бы ему такой службы, не дали бы той отрады, какую онъ нашелъ въ своей машинѣ для стрижки овецъ.
   Послѣ всѣхъ своихъ усилій постичь невидимое, обнять безконечное, видя тщету своихъ стремленій и мучительно сознавъ ихъ полную несостоятельность, онъ радъ былъ отдохнуть мыслію на чемъ нибудь простомъ, вещественномъ, доступномъ нашимъ чувствамъ; ему было пріятно имѣть дѣло съ предметами, у которыхъ есть цвѣтъ и запахъ, которые можно брать руками и повернуть какъ хочешь. Есть-ли будущая жизнь или нѣтъ ея; есть-ли смыслъ въ томъ, чтобы взывать въ невидимымъ силамъ, и есть-ли въ мірѣ такія силы; что такое наше "я", взывающее, и что такое окружающій насъ остальной міръ; какова сущность, каково значеніе нашего внутренняго бытія, и откуда оно взялось (а такіе вопросы неминуемо связываются въ нѣкоторыхъ умахъ съ понятіемъ о смерти и съ ощущеніемъ невозвратной потери, и производятъ въ душѣ бурные перевороты, хотя въ другое время дамъ и дѣла нѣтъ до этихъ вопросовъ); словомъ, каковы-бы ни были свойства того міра, который отдѣленъ отъ человѣческаго ума нерушимой стѣной, но и по сю сторону этой стѣны все таки есть истинные и непреложные факты, какъ, напримѣръ, стальной ножикъ рѣжетъ дерево, одно зубчатое колесо задѣвая за другое вертитъ его. И это несомнѣнно.
   Вальдо находилъ безграничное наслажденіе въ вознѣ со своею машиной; но Доссъ только моргалъ и чихалъ, находя это занятіе нестерпимо однообразнымъ; со скуки онъ даже уснулъ сидя.
   Но вдругъ онъ широко раскрылъ глаза: со стороны фермы что-то приближалось къ нимъ. Поморгавъ немного и всмотрѣвшись пристальнѣе Доссъ убѣдился, что это ихъ сѣрая кобыла. Надо знать, что съ нѣкотораго времени собака сильно недоумѣвала, куда дѣвался ея хозяинъ. Увидавъ теперь кобылу, на которой кто-то ѣхалъ верхомъ, Доссъ вывелъ свои заключенія и на основаніи ихъ принялся радостно махать хвостомъ. Вскорѣ, однако-же, онъ насторожилъ одно ухо, спустилъ другое, привелъ хвостъ въ совершенную неподвижность, а выраженіемъ морды постарался выказать явное неодобреніе, граничившее съ презрѣніемъ. Губы его сложились во множество мелкихъ морщинъ и приподнялись къ угламъ рта.
   Сѣрая кобыла мягко ступала по глубокому песку и приблизилась такъ тихо, что Вальдо ничего не слыхалъ, покуда Бонапарте не слѣзъ съ лошади. Доссъ всталъ на четвереньки и отступилъ на одинъ шагъ; ему не нравилась наружность Бонапарте. Онъ былъ одѣтъ, надо сознаться, довольно оригинально, не то какъ горожанинъ, не то какъ деревенскій житель. Чтобы фалды чернаго сюртука не слишкомъ скоро износились, онъ подкололъ ихъ сзади булавками, на немъ были плисовые штаны и кожаные штиблеты, а въ рукахъ у него была крѣпкая ременная плетка.
   Вальдо съ испугомъ оглянулся. Будь у него хоть минута времени, онъ-бы еще успѣлъ обѣими руками вырыть яму въ пескѣ и зарыть въ ней свое сокровище. Это была не болѣе какъ деревянная игрушка, но онъ ее любилъ, какъ человѣку всегда свойственно любить свое собственное созданіе, все равно будетъ-ли это тѣлесное или духовное его дѣтище. А когда на него холодно взглянутъ чужіе безучастные глаза, это все равно какъ если грубая рука сожметъ крылья бабочки: вся ея свѣжая красота пропадаетъ на вѣки.
   -- Что это у тебя такое, милый мальчикъ?-- сказалъ Бонапарте подойдя къ нему и указывая концемъ плети на сложный механизмъ, представлявшій собою какую-то путаницу колесъ и крючковъ.
   Мальчикъ пробормоталъ что-то невнятное и постарался заслонить рукою модель.
   -- Мнѣ кажется это какая-то очень хитрая машинка,-- продолжалъ Бонапарте присаживаясь на муравьиную кочку и съ величайшимъ интересомъ наклоняясь къ машинѣ.-- Это для чего-же тебѣ нужно, мой милый?
   -- Стричь овецъ.
   -- Преотличная штучка,-- сказалъ Бонапарте.-- Ну-ка, покажи мнѣ какъ она дѣйствуетъ. Я еще никогда не видалъ такихъ хитрыхъ механизмовъ.
   Бываютъ-ли на свѣтѣ такіе родители, которые, слыша похвалы своему дѣтищу, способны догадаться, что ихъ дурачутъ? А Вальдо любилъ свое созданіе какъ родное дитя. Онъ все забылъ въ эту минуту и съ увлеченіемъ началъ показывать, какъ нужно направить ножницы, чтобы онѣ рѣзали, и какъ держать овцу, и куда будетъ падать остриженная шерсть. Лицо его зардѣлось румянцемъ, пока онъ разсказывалъ...
   -- Я тебѣ вотъ что скажу, паренекъ,-- сказалъ Бонапарте съ важностью, когда всѣ объясненія были кончены,-- тебѣ необходимо достать привилегію. Ты разбогатѣешь непремѣнно. Года черезъ три эта штука обойдетъ всѣ здѣшнія фермы и будетъ работать у всѣхъ колонистовъ. Ты просто геніальный изобрѣтатель, вотъ что!-- добавилъ Бонапарте вставая.
   -- Если-бы построить модель побольше, она-бы еще лучше ходила,-- сказалъ мальчикъ поднимая на него глаза.-- Какъ вы думаете, въ здѣшней колоніи найдется такой мастеръ, который съумѣетъ ее сдѣлать?
   -- Вѣроятно, найдется,-- сказалъ Бонапарте,-- а коли нѣтъ, ужь ты не безпокойся, я похлопочу. Я ее въ Англію пошлю. Такъ или иначе, непремѣнно надо это сдѣлать. А долго-ли ты надъ нею трудился?
   -- Девять мѣсяцевъ,-- сказалъ мальчикъ.
   -- О-о, и какая хорошенькая машинка,-- сказалъ Бонапарте,-- просто невозможно не заинтересоваться ею. Мнѣ-бы хотѣлось сдѣлать въ ней только одну перемѣну... одно маленькое улучшеніе. Вотъ!
   И Бонапарте, поставивъ ногу на машинку, раздавилъ ее въ мельчайшіе дребезги. Мальчикъ поднялъ глаза и взглянулъ ему въ лицо.
   -- Такъ-то лучше, не правда ли?-- молвилъ Бонапарте.-- Коли въ Англію не удастся отправить, можно въ Америку послать, а? Ну, прощай. А впрочемъ геній-то ты геній, въ этомъ спору нѣтъ, и великій изобрѣтатель, это вѣрно.
   Онъ сѣлъ на лошадь и поѣхалъ. Доссъ съ циническимъ удовольствіемъ провожалъ его глазами; хозяинъ его, положивъ голову на руки, лежалъ распростертый на землѣ, между тѣмъ какъ обломки колесъ и зубцовъ валялись кругомъ. Собака попробовала вскочить ему на спину и потеребить за черные кудри, но видя, что отъ него не будетъ никакого толку, она бросила его и обратила все свое вниманіе на чернаго жука. Жукъ въ это время былъ въ большихъ хлопотахъ: съ ранняго утра онъ скатывалъ изъ навоза шарикъ и успѣлъ уже скатать довольно большую штуку, которую изо всѣхъ силъ старался протолкать къ себѣ въ нору. Но Доссъ разбилъ и разметалъ шарикъ, потомъ откусилъ у жука заднія лапки, и наконецъ оторвалъ ему и голову. И все это случилось нечаянно, и неизвѣстно, для чего онъ илъ и трудился. Сколько усилій, сколько стараній, и все ни къ чему.
  

ГЛАВА XI.
Бонапарте огрызается.

   Спустя недѣлю Вальдо безучастно раскладывалъ на стѣнкѣ крааля кучку прессованныхъ кирпичей для топлива.
   -- Знаешь-ли, что я нашла на чердакѣ,-- сказала ему Эмма,-- цѣлый ящикъ книгъ моего отца. А мы еще думали, что тетка Сани ихъ сожгла.
   Мальчикъ выпустилъ изъ рукъ кирпичъ, который уже поднялъ на стѣнку и взглянулъ на нее.
   -- Онѣ кажется не очень интересныя, тамъ сказокъ нѣтъ,-- продолала Эмма, но ты все-таки поди и набирай тамъ, что хочешь.
   Съ этими словами она взяла тарелку, въ которой приносила ему завтракъ, и пошла домой.
   Мальчикъ принялся за работу гораздо проворнѣе. Черезъ полчаса вся куча толива, которую поручилъ ему Бонапарте, была разлоена на стѣнѣ. Посл этого онъ пошелъ посыпать солью кожи, которыя сушились на солнцѣ, и найдя горшокъ пустымъ отправился съ нимъ на чердакъ за солью.
   Дверь той комнаты, гдѣ жилъ Бонапарте Бленкинсъ, приходилась какъ разъ подъ лѣстницей на чердакъ. Онъ видѣлъ, какъ мальчикъ полезъ туда и стоя у своей двери ждалъ, когда онъ спустится обратно. Ему нужно было вычистить сапоги. Доссъ, зная, что по круглымъ ступенькамъ ему ни за что не влѣзть наверхъ, сѣлъ у нижняго конца лѣстницы и терпѣливо поджидалъ своего хозяина. Черезъ нѣкоторое время онъ началъ тоскливо поглядывать вверхъ, вслѣдствіе чего и Бонапарте устремилъ взглядъ туда же и стал звать Вальдо; но отвѣта не получилъ. Что онъ тамъ, пропалъ что ли? Чердакъ былъ страной, совершенно незнакомой Бонапарте. Онъ уже не разъ интересовался узнать, что имѣнно помѣщается на чердакѣ, потму что вообще хотѣлъ знать, гдѣ что лежитъ и совать свой носъ во всѣ потаенные углы и запертыя помѣщенія; но побоялся лазить по неудобной лѣстницѣ. И такъ онъ стоялъ и смотрѣлъ вверхъ, съ досадой вопрошая, что за дѣла такія нашелъ тамъ этотъ мальчикъ? Онъ зналъ, что на чердакѣ сваленъ всякій хламъ; что-же за причина, что онъ тамъ остается столько времени?
   Если-бы тетка Санни въ эту минуту увидѣла Вальдо, она-бы окончательно утвердилась въ своемъ предположеніи, что онъ безумный. Набивъ горшокъ солью онъ тотчасъ-же сталъ искать ящикъ съ книгами и принялся перерывать кучи разнаго старья, которыми загроможденъ былъ чердакъ. Наконецъ подъ старыми мѣшками онъ нашелъ простой ящикъ, сколоченный изъ досокъ и забитый гвоздями; одна только боковая планка была слабо прикрѣплена и приподнявъ ее Вальдо увидѣлъ цѣлый рядъ книжныхъ корешковъ. Ставъ на колѣни передъ ящикомъ, онъ началъ ощупывать руками его шаршавую поверхность, какъ-бы желая убѣдиться, что это не сонъ. Онъ запустилъ руку въ ящикъ и вытащилъ двѣ книги. Онъ гладилъ ихъ ладонью, перебиралъ пальцами страницы, слегка мялъ ихъ, какъ влюбленный играетъ съ волосами любимой женщины. Бѣднякъ не могъ наглядѣться на свое сокровище. Во всю жизнь у него перебывало не больше дюжины книгъ, и вдругъ такое богатство сразу разверзлось у его ногъ! Немного погодя онъ сталъ разбирать надписи; читалъ названіе книги, открывалъ ее, ловилъ глазами какую-нибудь фразу, но отъ волненія ничего еще не понималъ. Наконецъ ему попалась большая старая книга въ темномъ переплетѣ; онъ прочелъ заголовокъ, развернулъ посрединѣ и началъ читать. То была глаза "О собственности" въ статьѣ о коммунизмѣ, фурьеризмѣ, сенсимонизмѣ, а вся книга называлась "Политическая Экономія". Вальдо прочелъ одну страницу, потомъ другую, третью, и зачитался: не мѣняя положенія, стоя на колѣняхъ, съ полуоткрытымъ ртомъ, онъ все читалъ.
   Далеко не все было ему вполнѣ понятно; всѣ выраженныя мысли были для него новы, но тѣмъ не менѣе мальчикъ съ радостнымъ изумленіемъ чувствовалъ, что это его мысли. И хотя онѣ прежде не приходили ему въ голову, все-таки онъ признавалъ ихъ за свои собственныя.
   Онъ тихо и беззвучно разсмѣялся отъ полноты своего радостнаго и торжествующаго сердца.
   Такъ, значитъ, не всѣ люди на свѣтѣ единогласно кричатъ:-- "Какъ ты, Господи, создалъ все отъ вѣка, такъ все и остается, и пусть никогда не измѣнится во вѣки вѣковъ. И не наше дѣло разбирать какъ все въ мірѣ создалось. Аминь". Такъ, значитъ, есть-же люди, которые безпокоятся не только о томъ, откуда взялись какмни и какъ образовались курганы, но и о томъ, какъ жили и относились другъ къ другу люди въ давно минувшія, древнія времена. Каковы были ихъ обычаи, нравы, и чѣмъ они занимались?
   Все неуклюжее тѣло мальчика дрожало отъ волненія. Такъ, значитъ, онъ не одинъ, не одинъ онъ на свѣтѣ такой? Онъ, конечно, не съумѣлъ бы передать словами, почему эта мысль такъ для него отрадна, почему она такъ согрѣваетъ его. Щеки его пылали. Неудивительно что Бонапарте тщетно звалъ его, неудивительно и то, что Доссъ чуть не цѣлый часъ тоскливо визжалъ, хватаясь лапами за перекладины лѣстницы. Наконецъ мальчикъ сунулъ книгу за пазуху и плотно застегнулъ куртку на всѣ пуговицы. Потомъ взялъ горшокъ съ солью и пошелъ къ лѣстницѣ. Какъ только онъ появился на верхней ступенькѣ, Бонапарте поднялъ глаза и окликнулъ его.
   -- Ты тамъ довольно долго замѣшкался, паренекъ,-- сказалъ онъ, глядя, съ какимъ необынымъ проворствомъ этотъ неповоротливый мальчикъ спускается съ лѣстницы.-- Вѣроятно, ты не разслышалъ, что я тебя звалъ.
   Бонапарте, заложивъ руки за спину и подбрасывая фалды своего сюртука, не спускалъ глазъ съ мальчика; а глаза у него были довольно зоркіе. Онъ пристально посмотрѣлъ на горшокъ съ солью; посудина была совсѣмъ не такъ велика, чтобы понадобилось три четверти часа для ея наполненія. Отъ взглянулъ на лицо мальчика: оно сильно разгорѣлось. Тетка Санни вина не держитъ; стало быть онъ раскраснелся не отъ вина; глаза его широко раскрыты и блестятъ, стало быть, онъ не спалъ на чердакѣ, а никакой дѣвушки тамъ нѣтъ, слѣдовательно онъ не забавлялся съ красоткой. Бонапарте проницательно взиралъ на него. Чѣмъ объяснить ту удивительную перемѣну, которая произошла въ этомъ мальчикѣ съ тѣхъ поръ, какъ онъ побывалъ на чердакѣ? Только одно объясненіе онъ могъ придумать: не тамъ ли тетка Сани держитъ сушеное мясо и тѣ вкусныя копченые колбасы? Навѣрное тамъ наверху водится что нибудь очень вкусное. Ага, вотъ оно что!
   Бонапарте так углубился въ эти логическія умозаключенія, что совсѣмъ забылъ про свои нечищенные сапоги.
   Онъ слѣдилъ газами за Вальдол, покуда тотъ слезалъ съ лѣстницы, съ горшкомъ подъ мышкой; потомъ, стоя въ дверяхъ и глядя на безоблачное голубое небо, онъ произнесъ вслухъ слѣдующую остроумную загадку:
   -- Какое отношеніе между обнаженной спиной нѣкоего мальчика, идущаго теперь въ старой курткѣ и съ горшкомъ соли подъ мышкой, и ременною плеткой? Отвѣтъ: покуда никакого отношенія еще не было, но вскорѣ будетъ.
   Крайне довольный своимъ остроуміемъ, Бонапарте прищелкнулъ языкомъ, пошелъ въ свою комнату и прилегъ отдохнуть на постели.
   Послѣ обѣда на фермѣ пекли хлѣбы; для этого въ особой печи, сложенной позади дома, разводили огонь, и тетка Санни рѣшилась покинуть большое кресло, въ которомъ проводила все время, чтобы самолично присмотрѣть за пекарней. Тутъ же по близости былъ и Вальдо: онъ только что вывалилъ цѣлое ведро корму въ свиное корыто и остановился посмотрѣть на поросятъ, опершись обѣими руками о глинобитную стѣнку свиного хлѣва. Внутри хлѣва одна половина пола была сухая, а другая, углубленная, представляла изъ себя грязную лунку, на краю которой лежала зажмурившись большая свинья, между тѣмъ какъ десять поросятъ сосали ее; въ лужѣ, по колѣна въ грязи, стоялъ боровъ и оживленно вертя своимъ завитымъ хвостикомъ съ наслажденіемъ рылся мордой въ полусгнившей тыквѣ.
   Вальдо стоя у ограды любовался этой картиной и смутно раздумывалъ про себя, отчего на нихъ такъ пріятно смотрѣть? Если взять каждаго по одиночкѣ, они совсѣмъ не красивы, а всѣ вмѣстѣ производятъ хорошее впечатлѣніе. Не потому ли это, что между ними есть нѣкоторая гармонія? Старая свинья отлично приспособлена къ своимъ поросяткамъ, а поросятки идутъ къ ней; борову какъ разъ подъ стать гнилая тыква, и всѣ они какъ нельзя лучше приспособлены къ грязной лужѣ. Глядя на нихъ такъ и кажется, что все именно какъ слѣдуетъ, ничего ни прибавить, ни убавить не нужно. Но въ этомъ ли секретъ красоты вообще, и не это ли именно требуется для удовлетворенія нашего зрительнаго чувства?...
   И Вальдо, залетѣвъ мыслями Богъ вѣсть куда, все дольше и дольше наклонялся надъ глиняной стѣнкой и любовался на поросятъ.
   Тѣмъ временемъ Бонапарте Бленкинсъ вышелъ изъ дому и съ виду какъ будто разсѣянно бродилъ по усадьбѣ; но въ сущности онъ направлялся именно къ свиному хлѣву и ни на кинуту не терялъ его изъ вида. Вальдо стоялъ какъ сонный и ничего не замѣчалъ, когда Бонапарте подошелъ къ нему тихими шагами.
   Въ старые годы, когда Бонапарте еще мальчишкой игралъ на улицѣ въ одномъ изъ городовъ Ирландіи, онъ былъ извѣстенъ среди своихъ товарищей подъ именемъ "Бенъ-Подножка". Это прозвище досталось ему вслѣдствіе необыкновеннаго искусства, съ которымъ онъ, однимъ движеніемъ ноги, умѣлъ заставить любаго изъ своихъ злополучныхъ сверстниковъ перевернуться внизъ головой. Прошли годы, Бенъ-Подножка успѣлъ превратиться въ Бонапарте, но онъ все еще не утратилъ своего искусства. Онъ вплотную подошелъ въ хлѣву, охваченный воспоминаніями давно минувшаго дѣтства, ловко просунулъ ногу между стѣнкой и Вальдо, въ одно мгновеніе ока перевернулъ его вверхъ ногами и мальчикъ внизъ головой полетѣлъ въ свиную лужу.
   Поросята перепугались непрошеннаго гостя и бросились прятаться за мать, а свинья сердито хрюкнула на него. Тетка Санни всплеснула руками и разразилась хохотомъ; но Бонапарте и не думалъ смѣяться: онъ вперилъ задумчивый взоръ на отдаленный горизонтъ.
   Неожиданный толчевъ вышибъ у Вальдо изъ-за пазухи книгу, засунутую подъ куртку. Бонапарте поднялъ ее и сталъ разсматривать, въ то время какъ мальчикъ медленно перелѣзалъ обратно черезъ ограду. Онъ-бы по обыкновенію угрюмо ушелъ прочь, не сказавъ ни слова, но ему хотѣлось получить свою книгу и онъ остановился въ ожиданіи, покуда ему ее отдадутъ.
   -- А?-- произнесъ Бонапарте отрывая глаза отъ книги и взглядывая на Вальдо.-- Надѣюсь, что твое платье не пострадало при паденіи, мой милый, а то было бы жалко, оно такого изящнаго фасона. Ты, вѣроятно, получилъ его въ наслѣдство отъ дѣдушки, или отъ прадѣдушки? Теперь оно стало еще лучше.
   -- Охъ, Господи, охъ, Боже мой!-- клохтала тетка Санни, держась за бока и покатываясь отъ смѣха:-- да какъ-же онъ жалостно смотритъ-то! Какъ будто боится, что эту грязь ужь и отмыть нельзя! Ахъ, Господи, уморили вы меня совсѣмъ. Право же, Бонапарте, вы такой забавникъ, какихъ я сроду не видывала.
   Бонапарте Бленкинсъ между тѣмъ внимательно разсматривалъ поднятую имъ книгу. Политическая Экономія не относилась въ числу предметовъ, которымъ его обучали въ молодости; поэтому онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ, каково можетъ быть содержаніе этой книги. Имя автора -- Джонъ Стюартъ Милль -- тоже ничего не говорило его воображенію; онъ даже подумалъ, что это, вѣроятно, какой нибудь почтенный членъ "Британскаго Общества Распространенія Священнаго Писанія", что, однакоже, не давало никакихъ намековъ на то, о чемъ тутъ писано. Бонапарте смутно подозрѣвалъ, что Политическая Экономія трактуетъ о способѣ дешеваго обмундированія арміи и флота, что, пожалуй, имѣло бы отношеніе и въ политикѣ, и въ экономіи.
   Но Бонапарте счелъ за лучшее примѣнить въ этой книгѣ совсѣмъ другую мѣрку. При этомъ онъ руководствовался такимъ правиломъ, которое въ высшей степени просто, удобно и всякому доступно, такъ что еслибы оно почаще примѣнялось, люди сберегли бы себѣ массу времени, безъ всякаго ущерба для своихъ мыслительныхъ способностей. Къ тому же это правило очень легко запомнить, а заключается оно въ слѣдующемъ:
   "Когда вы сталкиваетесь съ книгой, или съ человѣкомъ, или хотя бы съ мнѣніемъ, смыслъ которыхъ вамъ недоступенъ, немедленно объявляйте эту книгу, или человѣка, или мнѣніе -- безнравственными. Браните ихъ, разражайтесь негодованіемъ, утверждайте, что всякій, кто согласенъ съ этою книгой, или человѣкомъ, или мнѣніемъ -- дуракъ, или подлецъ, или то и другое вмѣстѣ. Отнюдь не старайтесь изучить и уразумѣть то, о чемъ вы говорите; но употребите всѣ усилія, чтобы втоптать въ грязь все равно книгу ли, человѣка, или мнѣніе".
   На основаніи такого правила, изумительнаго какъ широтою кругозора, такъ и простотою примѣненія, Бонапарте приблизился къ теткѣ Санни съ книгою въ рукахъ. Вальдо тоже подвинулся впередъ и глядѣлъ на нихъ такими глазами, какими собака смотритъ на недобраго человѣка, отымающаго у ней щенятъ.
   -- Эта книга,-- молвилъ Бонапарте,-- никуда негодится для молодого и незрѣлаго ума.
   Тетка Санни не поняла ни словечка и сказала:
   -- Ну что?
   -- Эта книга,-- продолжалъ Бонапарте, энергически ударяя пальцемъ по переплету,-- эта книга вредная, вредная; бѣсъ, чортъ!
   По выраженію его лица тетка Санни заключила, что должно быть дѣло нешуточное, а слова вредная, бѣсъ, поняла въ томъ смыслѣ, что это дѣло рукъ самого дьявола, наводящаго смуту на весь міръ.
   -- Гдѣ ты взялъ эту книгу?-- спросила она, пристально глядя на Вальдо своими маленькими, заплывшими глазами.-- Отсохни мои ноги, коли она ему не отъ отца досталась! Этотъ старый грѣховодникъ былъ грѣшнѣе всякаго кафра, прости Господи, хоть и притворялся смиренникомъ, и жилъ столько лѣтъ безъ жены, потому, вотъ видите-ли, что не могъ забыть свою покойницу! Какъ-бы не такъ! Небось, цѣлый десятокъ умершихъ женъ не замѣнятъ одной живой, настоящей, у которой и ноги, и руки и все какъ слѣдуетъ!-- заявила тетка Санни и при этомъ фыркнула.
   -- Нѣтъ, это не отцовская книга,-- сказалъ мальчикъ запальчиво,-- я ее у васъ на чердакѣ нашелъ.
   -- На чердакѣ? Такъ значитъ это моя книга! Какъ же ты смѣлъ?
   -- Нѣтъ не ваша, а Эмминаго отца. Эмма и позволила мнѣ,-- проворчалъ онъ уже болѣе угрюмо и тихо.
   -- Подай сюда! Какъ она называется? О чемъ тутъ писано?-- приставала тетка Санни, водя пальцемъ по заглавію.
   Бонапарте понялъ, чего она хотѣла.
   -- "Политическая Экономія",-- сказалъ онъ внятно.
   -- Охъ, Господи!-- сказала тетка Санни,-- ужь и по имени видно, что должна быть богопротивная книга. Даже названія-то не выговоришь. Точно и безъ того у насъ мало всякихъ бѣдствій на фермѣ!-- воскликнула она съ чувствомъ.-- Самый лучшій племенной баранъ мериносовой породы околѣлъ неизвѣстно отчего; и корова съ короткими рогами двухъ мертвыхъ телятъ принесла, и засуха-то, и чесотка у овецъ... Такое-ли время теперь, чтобы заводить въ усадьбѣ нечестивыя книги и тѣмъ еще пуще прогнѣвить Всемогущаго Создателя и пожалуй накликать себѣ новое божеское наказаніе? Еще когда я конфирмовалась, мнѣ пасторъ говорилъ: не читайте вы ради Бога никакихъ книгъ, кромѣ Библіи и молитвенника, потому что всѣ другія книги отъ сатаны... И я никогда не читала другихъ книгъ,-- прибавила тетка Санни въ полномъ сознаніи своей твердости и правоты,-- не читала и не буду читать!
   Вальдо понялъ, что на книгу наложено запрещеніе и угрюмо повернулся, чтобы уходить.
   -- Такъ-то ты слушаешь, что я тебѣ говорю!-- закричала тетка Санни.-- На, бери свою полити-колити-коминю, чортъ-бы ее взялъ!-- заключила она, съ силой кидая ему книгой въ голову.
   Но книга лишь слегка задѣла его по лбу и шлепнулась на землю.
   -- Ступай, ступай!-- кричала она.-- Я знаю, что ты теперь пойдешь самъ съ собой разговаривать. А ужь кто самъ съ собой разговариваетъ, тотъ навѣрное съ чортомъ бесѣдуетъ. Иди-ка, потолкуй съ нимъ объ этомъ. Ну, что-жь ты сталъ? Бѣги скорѣе!-- кричала тетка Санни.
   Но мальчикъ ни ускорилъ, ни замедлилъ шага, а шелъ своей обычной неуклюжей походкой и вскорѣ скрылся за угломъ большого сарая.
   И прежде, и послѣ случалось, что въ людей швыряли книгами, и даже этимъ дѣломъ занимались ручки гораздо болѣе утонченныя и нѣжныя, чѣмъ у нашей голландки. Но какъ въ настоящемъ случаѣ, такъ и во всѣхъ остальныхъ, едва-ли результаты соотвѣтствовали намѣреніямъ дѣйствующихъ лицъ. Тѣ предметы, изъ-за которыхъ удалось намъ пострадать, становятся въ нашихъ глазахъ вдвое дороже и милѣе: мы относимся къ нимъ съ нѣжной заботой, бережемъ ихъ и лелѣемъ даже свыше ихъ дѣйствительной стоимости. Если эти предметы не таковы, чтобы можно было постоянно и всюду таскать ихъ съ собою, мы хранимъ ихъ въ сердцахъ своихъ и въ этомъ смыслѣ уже до конца не разстаемся съ ними.
   Бонапарте Бленкинсъ пошелъ и опять поднялъ книгу, которая на этотъ разъ лишилась своего переплета. Тетка Санни между тѣмъ заталкивала дрова подальше въ хлѣбную печь. Бонапарте подошелъ въ ней, постучалъ рукой по книгѣ, кивнулъ головой на огонь, и лукаво подмигнулъ теткѣ Санни. Она поняла, взяла изъ его рукъ книгу и кинула ее въ глубину печки. Книга попала на слой раскаленныхъ углей, задымилась, вспыхнула и черезъ нѣсколько минутъ "Политической Экономіи" не стало; подобно многимъ другимъ бѣднымъ еретикамъ, нашимъ братьямъ по плоти, она сгорѣла.
   Бонапарте ухмылялся и, чтобы подольше насладиться зрѣлищемъ, такъ близко наклонился въ огню, что опалилъ свои сѣдыя брови. Онъ освѣдомился, нѣтъ-ли на чердакѣ еще книгъ?
   Ему сказали, что еще есть много. Тогда онъ показалъ знаками, что надо-бы притащить цѣлыя охабки и кинуть ихъ въ печь. Но тетка Санни питала на этотъ счетъ большія сомнѣнія. Она знала, что покойный англичанинъ все свое личное имущество оставилъ въ наслѣдство своей дочери. Бонапарте горя мало! Легко ему говорить о томъ, чтобы сжечь всѣ книги, а не его-ли духи за волосы драли и по головѣ тукали? Нѣтъ, ей очень не хотѣлось испытать что нибудь въ этомъ родѣ. Она рѣшительно замотала головой.
   Бонапарте былъ очень недоволенъ; но ему пришла въ голову счастливая мысль: онъ предложилъ, чтобы отнынѣ ключъ отъ чердака былъ отданъ ему на храненіе, такъ чтобы безъ его вѣдома и согласія никто не могъ туда проникнуть. На это тетка Санни охотно согласилась и нѣжная чета поплелась къ дому, чтобы не теряя времени отобрать ключъ.
  

ГЛАВА XII.
Онъ кусается.

   Бонапарте Бленкинсъ ѣхалъ домой верхомъ на сѣрой кобылѣ. Онъ выѣхалъ въ тотъ день частью для моціона, но частью и для того, чтобы поддержать свою репутацію управляющаго хозяйствомъ. Подвигаясь впередъ почти шагомъ, онъ задумчиво помахивалъ плетью надъ ушами лошади и такъ разсуждалъ самъ съ собою:
   -- Нѣтъ, Бонъ, нѣтъ, мой дружокъ, не сватайся. Тебѣ еще четыре года нельзя жениться, по смыслу завѣщанія; такъ зачѣмъ-же свататься? Вздыхай, ухаживай, обхаживай, но руки и сердца не предлагай.-- Тутъ Бонапарте глубокомысленно подперъ свой носъ пальцемъ и продолжалъ:-- разъ что женщина прибрала тебя въ рукамъ, она изъ тебя что захочетъ, то и сдѣлаетъ; но покуда она еще не увѣрена въ тебѣ, самъ дѣлай съ ней все, что хочешь. Ну, а я...
   Тутъ Бонапарте вдругъ осадилъ коня и оглянулся. Онъ былъ уже совсѣмъ близко отъ дому и увидѣлъ у свиного хлѣва Эмму, которая, перевѣсившись черезъ стѣнку, показывала поросятъ какой-то совсѣмъ посторонней особѣ женскаго пола. Съ тѣхъ поръ, какъ Бонапарте пришелъ на ферму, тутъ еще ни разу не бывало гостей и потому онъ съ особеннымъ вниманіемъ разсматривалъ новое лицо. Это была рослая дѣвушка лѣтъ пятнадцати, вѣсомъ, однако-же, никакъ не меньше ста пятидесяти фунтовъ, съ толстыми, отвислыми щеками и загнутымъ кверху носомъ. И чертами лица, и фигурой она была очень похожа на тетку Санни, но въ ея добрыхъ, сонныхъ глазахъ не было того огонька, который сверкалъ въ маленькихъ глазахъ старшей голландки. На ней было ярко-зеленое ситцевое платье, въ ушахъ мѣдныя сережки, вкругъ шеи стеклянныя бусы; засунувъ въ ротъ кончивъ своего толстаго пальца, она сосала его, глядя на поросятъ.
   -- Кто это сегодня пріѣхалъ?-- спросилъ Бонапарте, стоя съ чашкой кофе въ передней комнатѣ, спустя нѣкоторое время.
   -- Это племянница моя, Трана,-- отвѣтила тетка Санни съ помощью переводчицы готтентотки,-- единственная дочь моего единственнаго родного брата Павла; пріѣхала во мнѣ погостить. Она будетъ лакомымъ кусочкомъ для того человѣка, которому удастся взять ее за себя. У ея отца до двухъ тысячъ фунтовъ чистыми денежками спрятано въ зеленомъ сундукѣ подъ кроватью, да ферма своя, да пять тысячъ овецъ и ужь одинъ Господь знаетъ, сколько еще козъ и лошадей. У нихъ десять дойныхъ воровъ среди зимы, такъ что женихи-то за ней увиваются все равно, что мухи за чашкой молока. Она говоритъ, что мѣсяца черезъ четыре выйдетъ замужъ. Только еще не рѣшила за кого идти. Точь-въ-точь также и со мной было, когда я была молоденькая,-- прибавила тетка Санни,-- разъ по пяти на недѣлѣ приходилось проводить вечера съ молодыми людьми. Да они еще опять пріѣдутъ. Небось, станутъ ѣздить, какъ узнаютъ, что миновалъ срокъ, до котораго мой покойникъ англичанинъ уговорилъ меня не выходить замужъ.
   И тетка Санни самодовольно усмѣхнулась.
   -- Куда вы идете?-- спросила она,-- видя, что Бонапарте собрался уходить.
   -- Я-то? Мнѣ еще нужно обойти краали. Къ ужину ворочусь,-- отвѣчалъ Бонапарте.
   Тѣмъ не менѣе, поровнявшись со своею дверью, онъ вошелъ къ себѣ и вскорѣ красовался передъ зеркаломъ въ нарядной рубашкѣ съ мелкими складками и брилъ себѣ подбородокъ. Онъ надѣлъ свои лучшіе штаны и густо напомадилъ скудный запасъ кудряшекъ, украшавшихъ его затылокъ, хотя онѣ отъ этого все-таки не стали чернѣе. Но всего дольше онъ возился со своимъ носомъ, который приводилъ его въ отчаяніе; и въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ очень красенъ. Бонапарте попробовалъ потереть пальцами выбѣленную штукатурку стѣны и этимъ помазать себѣ носъ; но вышло еще хуже и онъ поскорѣе стеръ съ лица замазку. Потомъ онъ долго разсматривалъ въ зеркало свои глаза. Правда, что они были сильно поддернуты въ вискамъ, такъ что казалось, будто они косые; но зато какой цвѣтъ! Чисто голубой. Онъ надѣлъ лучшій сюртукъ, взялъ въ руки тросточку и очень довольный собою явился въ ужину.
   -- Тетя,-- говорила Трана, когда обѣ онѣ съ теткой Санни залегли вечеромъ на ея просторную, деревянную кровать,-- отчего этотъ англичанинъ все вздыхаетъ, на меня глядя?
   -- Ага!-- отозвалась тетка Санни, которая ужь совсѣмъ дремала, но тутъ вдругъ встрепенулась,-- это оттого, что ему кажется, будто ты на меня похожа. Я тебѣ говорю, Трана, что онъ въ меня влюбленъ безъ памяти. На-дняхъ вечеромъ я какъ-то сказала ему, что мнѣ нельзя выйти замужъ, покуда Эммѣ не минетъ шестнадцать лѣтъ, не то я лишусь всѣхъ овецъ, которыхъ ея отецъ оставилъ мнѣ въ наслѣдство. Такъ онъ сейчасъ сталъ говорить про Іакова, какъ онъ работалъ и дожидался своей невѣсты семь лѣтъ, а потомъ еще семь лѣтъ. Онъ, конечно, про меня думалъ,-- прибавила тетка Санни съ достоинствомъ,-- но не такъ-то легко я ему достанусь. Пускай сперва хорошенько попроситъ, да и не одинъ разъ.
   -- О-о!-- сказала Трана, которая была дѣвушка тупая и неразговорчивая; однакожь спустя немного она опять спросила:-- тетя, а для чего этотъ англичанинъ непремѣнно задѣваетъ меня каждый разъ, какъ проходитъ мимо?
   -- Должно быть ты ему подъ ноги попадаешься,-- отвѣчала тетка Санни.
   -- А мнѣ кажется, тетя,-- замѣтила Трана,-- что онъ ужь очень дуренъ собой.
   -- Ухъ!-- сказала тетка Санни,-- это правда. Только намъ потому такъ кажется, что мы не привыкли въ нашей странѣ къ такимъ носамъ. Въ ихъ сторонѣ, онъ говоритъ, у всѣхъ такіе носы, да еще считается чѣмъ краснѣе, тѣмъ лучше. Онъ изъ одной семьи съ королевой Викторіей,-- продолжала тетка Санни, оживляясь мало-по-малу и увлекаясь предметомъ разговора,-- онъ, знаешь-ли, ни во что считаетъ губернаторовъ, или тамъ епископовъ какихъ-нибудь; это для него все неважныя птицы. И когда умретъ его богатая тетка, у которой теперь водяная болѣзнь, такъ у него будетъ такая куча денегъ, что онъ всѣ здѣшнія фермы можетъ скупить!
   -- О-о!-- сказала Трана,-- это дѣло другое.
   -- То-то-же и есть,-- сказала тетка Санни.-- И ему всего только сорокъ одинъ годъ, хоть и кажется, что ужь цѣлыхъ шестьдесятъ. А насчетъ своей лысины онъ вчера мнѣ объяснилъ, почему она случилась.
   И тетка Санни разсказала, какъ Бонапарте, лѣтъ восемнадцати отроду, ухаживалъ за одной молодой красавицей, и какъ злой соперникъ, завидовавшій прелестнымъ золотымъ кудрямъ, падавшимъ на его плечи, нарочно и съ злымъ умысломъ подарилъ ему банку помады. Далѣе разсказывалось, какъ Бонапарте на ночь намазалъ себѣ волосы этимъ снадобьемъ, по утру замѣтилъ, что подушка его усыпана золотистыми локонами, и взглянувъ въ зеркало увидалъ у себя блестящую лысину, которая съ тѣхъ поръ ужъ и не заростала. Остальные волосы его въ туже ночь побѣлѣли, и молодая красавица вышла замужъ за его соперника.
   -- Да, вотъ какъ!-- заключила тетка Санни съ нѣкоторой торжественностью,-- и кабы не надежда на милость Божію и не привычка всякій день читать псалмы, онъ самъ говоритъ, что наложилъ бы на себя руки. Да, онъ говоритъ, что и такъ готовъ убиться коли влюбится, а та женщина не согласится выйти за него замужъ.
   -- Спокойной ночи,-- сказала Трана. И обѣ уснули.
   Вскорѣ все уснуло на фермѣ; только въ окнѣ пристройки виднѣлся яркій свѣтъ: тамъ Вальдо развелъ на очагѣ большой огонь и сидѣлъ передъ нимъ, думая свои думы. Проходили часы, а онъ все сидѣлъ и отъ времени до времени подкладывалъ въ огонь свѣжихъ кирпичей кизяка: пламя ярко вспыхивало, потомъ на очагѣ образовался слой красныхъ углей; они отражались въ глазахъ мальчика, а онъ все думалъ, думалъ... Наконецъ, когда огонь разгорѣлся особенно ярко, онъ всталъ и медленно подошелъ въ балкѣ, съ которой свѣшивался длинный ремень изъ воловьей кожи. Снявъ его съ гвоздя, онъ завязалъ на одномъ концѣ петлю и намоталъ ремень на руку.
   -- Мои, мои!.. Имѣю право!..-- бормоталъ онъ и потомъ вдругъ произнесъ громче,-- а коли упаду и убьюсь, тѣмъ лучше!
   Онъ растворилъ дверь и вышелъ подъ сводъ эвѣзднаго неба.
   Шелъ онъ тихо, опустивъ голову, а надъ нимъ сіяла одна изъ тѣхъ южныхъ ночей, когда каждое мѣстечко на небѣ, каждый клочокъ, съ ладонь величиною, усѣянъ десятками холодныхъ серебряныхъ точекъ, а млечный путь представляется цѣлымъ серебрянымъ шарфомъ. Вальдо прошелъ мимо двери, за которой Бонапарте, лежа на кровати, мечталъ теперь о Транѣ и ея богатствѣ. Мальчикъ прошелъ мимо, влѣзъ по лѣстницѣ до запертаго, чердака и оттуда не безъ труда взобрался на кровлю дома. Крыша была сложена изъ старыхъ, почернѣвшихъ дранокъ, окаймленныхъ когда-то бѣлою замазкой, которая лопалась и осыпалась на каждомъ шагу подъ его ногами. Онъ ступалъ тяжело и нисколько не остерегался этого. "Тѣмъ лучше коли упаду", думалось ему. Онъ доползъ до крайняго выступа и началъ прикрѣплять ремень въ обломаннымъ кирпичамъ печной трубы. Подъ этимъ мѣстомъ приходилось слуховое окно чердака. Привязавъ одинъ конецъ ремня въ трубѣ, а другимъ захлестнувъ себя вокругъ пояса, ему казалось такъ легко спуститься на этомъ ремнѣ до окошка, просунуть руку въ одно изъ выбитыхъ стеколъ, отворить окно, залѣзть на чердакъ, набрать цѣлую охапку книгъ и вылѣзть съ ними обратно. Они сожгли одну книгу, такъ вотъ-же, теперь, онъ возьметъ двадцать. Всѣ противъ него, и онъ пойдетъ противъ всѣхъ. Никто не хочетъ ему помогать, онъ самъ за себя постоитъ.
   Онъ откинулъ съ своего нахмуреннаго лба влажныя пряди черныхъ волосъ и повелъ глазами вокругъ, поднявъ разгоряченное лицо чтобъ освѣжиться. Только тогда онъ увидѣлъ, какая это была чудная ночь. Онъ всталъ на колѣни и тихо, молча взглянулъ на небо. Тысячи глазъ взирали на него съ высоты яснымъ и холоднымъ взглядомъ. Ему показалось, что онѣ смѣются надъ нимъ.
   -- Ты разгоряченъ, озлобленъ, сердитъ? Бѣдный маленькій смертный!
   Ему стало совѣстно. Онъ сложилъ руки и, сѣвъ на краю крыши, смотрѣлъ на нихъ.
   -- Какой разгоряченный! Какой озлобленный! Какой сердитый!
   Точно холодной рукой провели по его горячей головѣ, а звѣзды одна за другой затуманились и померкли въ его глазахъ. Тетка Санни и сожженая книга, Бонапарте и сломанная машина, ящикъ на чердакѣ и самъ онъ, сидящій тутъ на крышѣ, какъ это все мелко, ничтожно! Даже могила, что тамъ за краалями... Эти звѣзды, такъ спокойно сіяющія, сколько тысячъ подобныхъ существъ онѣ видали, сколько тысячъ такихъ маленькихъ жизней при нихъ бились и боролись, страдали, вспыхивали и угасали; а онѣ, старыя далекія звѣзды, все также сіяютъ.
   -- Горячишься, сердишься, бѣдная человѣческая душа?-- говорили онѣ.
   Ремень выскользнулъ изъ его рукъ. Скрестивъ руки, онъ сидѣлъ и смотрѣлъ вверхъ.
   -- Мы видѣли землю, когда она только начиналась,-- говорили звѣзды.-- Мы видѣли, какъ на ея поверхность выползали маленькія твари, какъ онѣ молились, любили, плакали, стонали и снова исчезали въ нѣдрахъ земли. А мы,-- говорили звѣзды,-- мы также стары, какъ и невѣдомыя силы.
   Онъ подперъ подбородокъ рукой и все смотрѣлъ на нихъ; и сидѣлъ онъ такъ долго, что нѣкоторыя блестящія звѣзды успѣли закатиться, другія взошли на горизонтъ, а онъ все сидѣлъ.
   Наконецъ, онъ всталъ и началъ распутывать ремень, захлестнутый за трубу.
   Ему теперь было все равно, будутъ ли у него книги или нѣтъ. Всякое стремленіе, всякая охота къ нимъ пропала. Коли не хотятъ давать ему книгъ, ну и пускай. Бѣда не велика. Это все мелочи. къ чему сердиться, злобствовать, перечить? Пусть все идетъ своимъ чередомъ.
   Онъ намоталъ ремень на руку и пошелъ по коньку обратно къ другому концу крыши.
   Между тѣмъ Бонапарте Бленкинсъ пересталъ грезить во снѣ о Транѣ, перевернулся на другой бокъ и только что собрался опять уснуть, какъ услышалъ шаги человѣка, спускающагося по лѣстницѣ. Первымъ его побужденіемъ было залѣзть съ головой подъ простыню, поджать подъ себя ноги и заорать; но сообразивъ, что дверь его заперта изнутри, окно закрыто ставнемъ и плотно приперто задвижкой, онъ тихонько высунулъ голову изъ-подъ простыни и сталъ прислушиваться. Кто-бы ни лазилъ тамъ по лѣстницѣ, а ужь къ нему-то не залѣзетъ! Бонапарте расхрабрился, всталъ съ постели и на цыпочкахъ подойдя въ двери приложилъ глазъ въ гамочной скважинѣ; но тамъ ничего не было видно. Онъ пошелъ къ окну и прилѣпился къ нему лицомъ, на сколько допускалъ носъ. На дворѣ можно было смутно различить человѣческую фигуру.
   Мальчикъ даже не старался ходить тише обыкновеннаго и тяжелое шлепанье его туфлей изъ сыромятной кожи ясно раздавалось по камнямъ мощенаго двора. Бонапарте прислушивался до тѣхъ поръ, пока шаги не замерли въ отдаленіи за угломъ большого сарая; тогда онъ почувствовалъ, что его босыя ноги озябли и прыгнувъ на кровать забился подъ одѣяло.

* * *

   -- Что вы держите на чердакѣ подъ крышей?-- спрашивалъ Бонапарте у голландки на другой день вечеромъ. Такъ какъ готтентотки уже тутъ не было, она ушла домой,-то онъ старался ввертывать въ свою рѣчь кое-какія голландскія слова, а остальное для большей вразумительности дополнялъ жестами. Такъ и теперь онъ выразительно указывалъ пальцемъ въ потолокъ.
   -- Сушеныя кожи,-- отвѣчала голландка,-- пустыя бутылки, мѣшки; а еще мыло.
   -- А не прячите вы туда провизію, припасы, вотъ, напримѣръ, сахаръ?-- продолжалъ Бонапарте, тыкая пальцемъ сначала на сахаръ, потомъ на потолокъ.
   Тетка Саани отрицательно замотала головой.
   -- Еще соль держимъ, сушеные персики,-- сказала она.
   -- Сушеные персики? Ага!-- молвилъ Бонапарте.-- Затвори дверь, милое дитя, покрѣпче затвори!-- обратился онъ въ Эммѣ, стоявшей въ столовой; потомъ перегнулся черезъ ручки дивана и наклонившись въ голландкѣ какъ можно ближе сталъ подносить руку во рту, дѣлая знакъ, будто онъ ѣстъ. Видя, что она не понимаетъ того, что онъ при этомъ говоритъ, онъ произнесъ нѣсколько разъ:-- Вадьдо, Вальдо, Вальдо...-- и опять указавъ рукой на чердакъ, сталъ показывать, какъ ѣдятъ.
   Голландка начинала вникать въ смыслъ этихъ заявленій. Чтобы выяснить дѣло, Бонапарте всталъ и принялся выдѣлывать ногами такія движенія, какъ будто влѣзаетъ по лѣстницѣ, входитъ въ дверь, потомъ усердно жуетъ что-то, приговаривая,-- персики, персики, персики -- и снова лѣзетъ по лѣстницѣ внизъ.
   Тетка Санни поняла теперь, что Вальдо былъ на чердакѣ и ѣлъ ея персики.
   Чтобы показать ей, какимъ образомъ ему стало извѣстно это происшествіе, Бонапарте прилегъ на диванъ, зажмурился, сказалъ:-- ночь, ночь, ночь!-- потопъ вдругъ сѣлъ, точно будто испугавшись чего-то, и представилъ какъ онъ прислушивался; потомъ повторилъ жесты слѣзанія съ лѣстницы и взглянулъ на тетку Санни. Она поняла, что онъ проснулся ночью и былъ свидѣтелемъ воровства.
   -- Ужь значитъ глупъ, воли ему захотѣлось этихъ персиковъ,-- сказала тетка Санни,-- они жесткіе какъ камень, а моли въ нихъ не меньше, чѣмъ въ овечьихъ шкурахъ.
   Бонапарте порылся у себя въ карманѣ, не обративъ никакого вниманія на ея слова, и вытащилъ аккуратно сложенную ременную плетку.
   Онъ показалъ ей плетку, завивалъ головой на дверь и сказалъ:
   -- Позовемъ его сюда... Вальдо, Вальдо, а?
   Тетка Санни захихикала и изъявила согласіе. Ей яовазазалось ужасно смѣшно, что Бонапарте собирается бить мальчика, хотя она и считала, что изъ-за персиковъ не стоитъ драться. Когда чернокожая дѣвушка по обыкновенію пришла съ шайкой, ее послали позвать Вальдо, и Бонапарте свернувъ плетку опять положилъ ее въ карманъ. Потомъ онъ пріосанился и призвалъ на помощь всю свою важность, чтобы съ подобающимъ достоинствомъ сыграть свою роль.
   Вальдо пришелъ, сталъ въ дверяхъ и снялъ шляпу.
   -- Войди сюда, войди, мой другъ,-- сказалъ Бонапарте,-- и притвори за собою дверь.
   Мальчикъ переступилъ порогъ и остановился передъ ними.
   -- Чего-же ты испугался, малый,-- сказала тетка Санни,-- я сама была маленькая, знаю, какъ это бываетъ. Не велика бѣда, коли и стащилъ нѣсколько штукъ.
   Но Бонапарте увидѣлъ, что она говоритъ что-то несообразное и клонитъ вовсе не туда, куда онъ мѣтилъ, чтобы разыграть драматическую сцену. Онъ поджалъ губы и протянувъ руку впередъ торжественно обратился къ мальчику.
   -- Вальдо, меня невыразимо огорчила необходимость призвать тебя ради такого печальнаго случая; но когда долгъ повелѣваетъ, я не смѣю иначе дѣйствовать. Не скажу, чтобы откровенное и чистосердечное признаніе повлекло за собою отмѣну наказанія, которое ты непремѣнно понесешь, если заслужилъ. Упомяну, однако-же, что если ты добровольно и смиренно покаешься, то можно будетъ смягчить наказаніе. Вальдо, отвѣчай мнѣ, какъ родному отцу, котораго я тебѣ замѣняю, скажи: бралъ-ли ты или не бралъ,ѣлъ или не ѣлъ сушеные персики на чердакѣ?
   -- Скажи, что бралъ, ну скажи-же, дитя, тогда онъ не такъ больно побьетъ тебя,-- заговорила голландка добродушно, потому что ей становилось немного жалко его.
   Мальчикъ медленно поднялъ глаза, разсѣянно посмотрѣлъ на нее и вдругъ яркая краска залила его загорѣлое лицо.
   -- Такъ ты не желаешь съ нами разговаривать, дружокъ?-- молвилъ Бонапарте, позабывъ на время всякую торжественность и нагибаясь впередъ съ насмѣшливой гримасой.-- А я разсуждаю вотъ какъ: если мальчику нужно три четверти часа на то, чтобы наложить соли въ горшокъ, и если онъ въ три часа ночи лазитъ на чердакъ и отбиваетъ тамъ дверь, то поневолѣ подумаешь, что онъ не за добромъ туда полѣзъ. Ясно что у тебя какая-то дурь въ головѣ; а когда заводится дурь, то ее вышибаютъ. Понимаешь?-- прибавилъ Бонапарте заглядывая ему въ лицо и осклабляясь. Но спохватившись, что шутки въ такомъ торжественномъ случаѣ неумѣстны и что заводить трагедію безъ должной важности все равно, что затѣвать пуддингъ безъ пряностей, онъ выпрямился во весь ростъ и съ достоинствомъ произнесъ:
   -- Вальдо, признавайся сейчасъ же и безъ утайки, ты ѣлъ персики?
   Краска сбѣжала съ лица мальчика. Онъ стоялъ блѣдный, съ опущенной головой, упрямо сложивъ руки.
   -- Что-же, будешь ты отвѣчать?
   Мальчикъ только разъ взглянулъ на него изъ подлобья и снова уставилъ глаза въ полъ.
   -- Да что это какой онъ, точно всѣ черти въ него вселились,-- воскликнула тетка Санни:-- Ты скажи что бралѣ, дитя. Что за бѣда? Извѣстно, ребята всегда будутъ дѣлать по ребячьи; я ужь постарше тебя была, когда, бывало, таскала сушеное мясо у матери изъ кладовой, да сваливала на негритянскихъ ребятишекъ; ну, ихъ и сѣкли за это. Скажи-же, что бралъ, скажи.
   Но онъ молчалъ.
   -- Я полагаю, что одиночное заключеніе на нѣкоторое время можетъ быть полезно,-- сказалъ Бонапарте,-- будучи предоставленъ самому себѣ, Вальдо, ты можешь на досугѣ подумать о великомъ грѣхѣ, который ты совершилъ передъ Отцомъ нашимъ Небеснымъ. Подумай также и о повиновеніи, коимъ ты обязанъ тѣмъ, кто старше и умнѣе тебя и кто взялъ на себя долгъ исправлять и наказывать тебя.
   Говоря такимъ образомъ, Бонапарте снялъ со стѣны ключъ отъ дровяного чулана, висѣвшій на гвоздѣ.
   -- Ступай впередъ, дружокъ мой,-- сказалъ Бонапарте, показывая рукою на дверь. Когда мальчикъ повернулся уходить, Бонапарте скорчилъ лицо на сторону и вытащилъ изъ кармана самый кончикъ ремня на плеткѣ, такъ чтобы онъ болтался на ходу.
   Теткѣ Санни чуть-чуть не стало совсѣмъ жалко мальчика, но она все-таки не могла удержаться отъ смѣха. Ей всегда было смѣшно, когда собирались кого-нибудь сѣчь; притомъ она думала, что это ему на пользу: какъ только заживетъ, такъ и онъ позабудетъ, что его сѣкли. Мало-ли били ее самое съ молоду, и вотъ какая она хорошая вышла.
   Бонапарте взялъ зажженую свѣчу со стола въ кухнѣ и велѣлъ мальчику идти впередъ. Они пошли въ дровяной чуланъ. То было маленькое каменное строеніе, прислоненное въ одной изъ стѣнъ большого сарая, съ низкой кровлей и совсѣмъ безъ оконъ. Бмѣсто дровъ тамъ хранились кирпичи изъ сушенаго навоза, сложенные кучей въ одномъ углу; въ другомъ помѣщалась кофейная мельница, укрѣпленная на низкомъ столбѣ фута въ три вышиною.
   Бонапарте снялъ замокъ съ наружной двери и сказалъ:
   -- Входи, дружокъ.
   Вальдо угрюмо повиновался; ему было все равно, гдѣ ни быть, и онъ ничего не имѣлъ противъ одиночнаго заключенія.
   Бонапарте вошелъ за нимъ и плотно затворилъ дверь. Поставивъ свѣчу на кучу кирпичей онъ спокойно сунулъ руку въ задній карманъ, осторожно вытянулъ оттуда заранѣе нриготовленную веревку и спряталъ ее за своей спиной.
   -- Какъ мнѣ жаль, Вальдо, какъ меня глубоко огорчаетъ, дружокъ, твое поведеніе. Очень, очень это грустно,-- сказалъ Бонапарте.
   Онъ обошелъ мальчика и сталъ сзади его. Онъ начиналъ побаиваться его мрачнаго взгляда, хотя Вальдо стоялъ совершенно смирно. А ну, какъ онъ прыгнетъ да сцѣпится съ нимъ?
   Бонапарте тихонько вытащилъ веревку и обмоталъ ее вкругъ деревяннаго столба; потомъ сдѣлалъ на одномъ концѣ петлю и ловкимъ движеніемъ скрутивъ мальчику руки назадъ, затянулъ ихъ веревкой. Въ одну минуту онъ еще два раза обернулъ веревку вкругъ столба и успокоился.
   Въ первую минуту Вальдо старался выпутаться; но тотчасъ понявъ, что это невозможно, онъ затихъ.
   -- Когда лошадь лягается, ей надо ноги связать,-- сказалъ Бонапарте, пропуская веревку поперекъ колѣней Вальдо.-- Ну, а теперь, милый мой,-- прибавилъ онъ, вынимая изъ кармана плеть,-- я буду бить тебя.
   Онъ пріостановился на минуту и помолчалъ. Было такъ тихо, что оба могли слышать дыханіе другъ друга.
   -- Наказуй сына твоего, пока еще есть надежда на исправленіе,-- сказалъ Бонапарте,-- и да не смущается душа твоя его слезами. Таково велѣніе Божіе. И я поступлю съ тобою, какъ отецъ, Вальдо. Я думаю лучше обнажить твою спину.
   Онъ вынулъ перочинный ножикъ и рѣзнулъ имъ рубашку Вальдо сверху до пояса.
   -- А теперь,-- сказалъ Бонапарте,-- молю Бога благословить и обратить тебѣ во благо то, что я съ тобой сдѣлаю.
   Онъ размахнулся и ударилъ плетью отъ плеча до средины спины. Второй ударъ пришелся какъ разъ по тому же самому мѣсту. Мальчикъ содрогнулся всѣмъ тѣломъ.
   -- Хорошо, а?-- сказалъ Бонапарте, заглядывая ему въ лицо съ боку и картавя, какъ говорятъ съ самыми маленькими дѣтьми: халасо?
   Но глаза Вальдо потемнѣли и потухли, они какъ будто ничего не видѣлиt Послѣ шестнадцатаго удара Бонапарте пріостановился отереть каплю крови, показавшуюся на концѣ ремня.
   -- Что, холодно? Съ чего это ты, такъ вздрагиваешь? Можетъ быть тебѣ хочется рубашку натянуть? Погоди, я еще не кончилъ.
   Покончивъ съ своимъ дѣломъ онъ опять обтеръ ремень, свернулъ плеть и спряталъ ее въ карманъ; потомъ ударомъ ножа перерѣзалъ веревки и взялъ свѣчу.
   -- Все еще языка не нашелъ? Позабылъ плакать-то?-- сказалъ Бонапарте, потрепавъ его по щекѣ.
   Мальчикъ взглянулъ на него -- не угрюмо, не сердито, не съ какимъ-то дикимъ ужасомъ въ глазахъ. Бонапарте поспѣшилъ уйти, заперъ дверь и оставилъ его одного въ темномъ чуланѣ. Ему стало жутко отъ этого взгляда.

* * *

   Занималось утро. Вальдо лежалъ припавъ лицомъ къ землѣ около кучи навознаго топлива. Въ верхней части двери была круглая дыра, черезъ которую началъ пробиваться сѣроватый свѣтъ.
   Ахъ, неужели этому будетъ конецъ! Ничто не длится вѣчно, значитъ минуетъ и эта ужасная ночь. Какъ эта простая мысль ни разу не пришла ему въ голову? А вѣдь во всю долгую темную ночь онъ себя чувствовалъ такимъ крѣпкимъ, нисколько не усталъ, не ощущалъ никакой боли и только все бѣгалъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ... Онъ не смѣлъ останавливаться, боялся затихнуть и думалъ, что этому не будетъ конца. Онъ былъ такъ крѣпокъ, что когда изо всей силы ударился головой о каменную стѣну, это его не ошеломило, не причинило боли, а только заставило хохотать. То была страшная ночь. Когда онъ страстно сжавъ руки взмолился: -- Господи, Богъ мой, возлюбленный, прекрасный, молю тебя, дай мнѣ хоть разъ, хоть на минуту почувствовать, что Ты со мной теперь!-- онъ такъ и не ощутилъ близости Божества. Онъ молился вслухъ, громко, но отвѣта не было; прислушивался, но все было тихо. Такъ жрецы Ваала взывали когда-то къ своему богу: -- О, Ваалъ, услышь насъ! Услышь насъ, Ваалъ!-- А Ваалъ въ ту пору ушелъ на охоту.
   Ночь была долгая, безумная; дикія мысли порождала она въ мозгу. И эти мысли на вѣкъ оставили по себѣ слѣдъ. Ибо если годы не могутъ миновать безслѣдно, то не могла безслѣдно пройти и такая ночь, которая вмѣстила въ себѣ мысли и страданія многихъ лѣтъ. И вотъ, наконецъ, занялась заря и онъ почувствовалъ большую усталость. Ему было холодно, онъ хотѣлъ натянуть на плечи рубашку и замѣтилъ, что плечи у него окостенѣли. Онъ и не зналъ, какъ ихъ исполосовали ночью. Онъ взглянулъ на лучъ свѣта, струившійся сквозь круглую дыру въ двери, и вздрогнулъ. Потомъ снова приникъ лицомъ къ землѣ и заснулъ.
   Черезъ нѣсколько часовъ Бонапарте пришелъ въ дровяному чулану съ кускомъ хлѣба въ рукахъ. Отперевъ дверь, онъ осторожно заглянулъ внутрь, потомъ вошелъ и концомъ сапога потрогалъ мальчика, который не шевельнулся. Увидавъ, однакоже, что онъ тяжело дышетъ, Бонапарте успокоился и положилъ хлѣбъ на землю. Живъ, чего-жь еще! Онъ нагнулся и старательно отколупнулъ ногтемъ запекшуюся кровь одного изъ шрамовъ на спинѣ, съ большимъ интересомъ разсматривая свою вчерашнюю работу. Мальчикъ былъ буквально исполосованъ. Нечего дѣлать, придется самому пересчитывать сегодня овецъ. Бонапарте снова заперъ дверь и ушелъ домой.
   -- О! Линдель,-- говорила Эмма, вся въ слезахъ входя въ столовую подъ вечеръ того же дня:-- какъ я ни просила Бонапарте выпустить Вальдо, онъ ни за что не хочетъ.
   -- Чѣмъ больше будешь просить, тѣмъ дольше онъ не выпуститъ,-- сказала Линдель. Она въ это время занята была у стола кройкой передниковъ.
   -- Ахъ, да вѣдь ужь опять скоро ночь будетъ; они вѣрно уморить его хотятъ!-- сказала Эмма, горько рыдая; и видя, что кузина не предлагаетъ никакихъ утѣшеній, она всхлипывая проговорила:-- удивляюсь, какъ ты можешь преспокойно кроить передники, когда Вальдо сидитъ взаперти!
   Она ушла и Линдель еще минутъ десять спокойно продолжала работать; потомъ она сложила скроенное полотно, скатала остатокъ и крѣпко стиснувъ руки остановилась передъ дверью передней комнаты. По лицу ея разлился румянецъ; она рѣшительно растворила дверь, вошла и твердыми шагами направилась въ гвоздю, на которомъ висѣлъ ключъ отъ дровяного сарая. Бонапарте и тетка Санни сидѣли тутъ же и все видѣли.
   -- Что тебѣ нужно?-- спросили они оба.
   -- Ключъ,-- отвѣчала она, показывая имъ взятый ею ключъ и глядя имъ прямо въ лицо.
   -- А вы позволите ей взять его?-- спросила тетка Сании по голландски.
   -- Что жь вы ее не остановили?-- спросилъ Бонапарте по англійски.
   -- Что-же вы сами не отняли?-- сказала тетка Санни.
   И пока они глядя другъ на друга перекорялись такимъ образомъ, Линдель, закусивъ нижнюю губу, взяла ключъ и пошла въ дровяной сарай.
   -- Вальдо,-- сказала она, помогая ему встать и поддерживая его подъ руку,-- не всегда-же мы будемъ дѣтьми. Когда нибудь и на нашей сторонѣ будетъ сила.
   И прикоснувшись своими нѣжными губками къ его обнаженному, истерзанному плечу, она поцѣловала его. Какое еще утѣшеніе могла ему дать эта юная душа?
  

ГЛАВА XIII.
Бонапарте нѣжничаетъ.

   -- Вотъ вѣдь, пятый годъ живу въ этомъ домѣ, и ни разу не бывала на чердакѣ,-- говорила тетка Санни своей наперсницѣ, готтентоткѣ.-- Небось и потолще меня женщины лазятъ по лѣстницамъ. Мнѣ хочется сейчасъ слазить туда, посмотрѣть, гдѣ что лежитъ, да прибрать хорошенько. Ну-ка ты, принеси сюда короткую лѣстницу, да придержи ее снизу.
   -- А коли вы упадете, вотъ будетъ жалѣть-то одинъ человѣкъ!-- сказала готтентотка, хитро подмигивая на кисетъ и трубку Бонапарте, лежавшіе на столѣ.
   -- Придержи языкъ, негодная,-- сказала хозяйка, едва воздерживаясь отъ пріятной улыбки,-- ступай лучше, принеси лѣстницу поскорѣе.
   Въ одномъ углу передней комнаты въ потолкѣ была продѣлана подъемная дверь на чердакъ, которую никогда не отворяли. Готтентотка мигомъ отперла ее, подставила лѣстницу въ отверстіе и голландка съ превеликимъ трудомъ и опасностью залѣзла на чердакъ. Тогда готтентотка отняла лѣстницу и понесла ее на дворъ: ея мужъ дѣлалъ какія-то починки у большого сарая и ему нужна была лѣстница. Но подъемная дверь на чердакъ оставалась отворенною.
   Тетка Санни нѣкоторое время походила по чердаку, перебирая старыя овчины и пустыя бутылки; навѣдалась также и въ мѣшокъ съ сушеными персиками, которые будто бы такъ понравились Вальдо; потомъ она нашла кадку соленой баранины, стоявшую у самаго отверстія въ потолкѣ, и присѣла около нея. Ей показалось, что баранина раздѣлена на слишкомъ крупные куски и вынувъ складной ножикъ она начала рѣзать ихъ помельче.
   -- Только положись на прислугу, всегда что-нибудь не такъ сдѣлаютъ,-- ворчала она про себя.-- Ну, вотъ дай срокъ, выйду замужъ за Бонапарте, и тогда не очень-то я буду хлопотать изъ-за какой-нибудь баранины! Лишь бы тетка его поскорѣе умирала отъ водянки.
   И она улыбаясь погрузила руку въ разсолъ.
   Въ эту минуту въ переднюю комнату вошла ея племянница Трана и слѣдомъ за ней Бонапарте. Голова его нѣжно склонялась на бокъ, а губы складывались въ умильную улыбку. Если бы въ эту минуту теткѣ Санни вздумалось ихъ окликнуть, жизнь Бонапарте Бленкинса потекла бы инымъ путемъ; но случилось такъ, что она промолчала, и ни тотъ, ни другая не замѣтили отверстія въ потолкѣ.
   -- Сядьте вотъ тутъ, моя дорогая,-- сказалъ Бонапарте, подводя Трану къ широкому креслу ея тетки и придвигая себѣ другое, въ которое онъ усѣлся какъ можно ближе къ ней.-- Вотъ такъ, ноги поставьте на скамейку. Ваша тетка куда-то отлучилась. О, какъ давно я жду этого благопріятнаго момента!
   Трана, ни слова не понимавшая по англійски, сѣла въ кресло и подумала: какіе странные обычаи у этихъ иноземцевъ! Должно быть у нихъ такъ принято, чтобы старые джентльмены садились такъ близко, и чтобы непремѣнно колѣнками притиснуть свою даму. Она уже пять дней жила подъ одною кровлей съ Бонапарте, немножко боялась этого старика и ей сильно не нравился его носъ.
   -- Давно я жду этого момента!-- говорилъ Бонапарте:-- но какъ нарочно, тѣнь твоей пожилой родственницы то и дѣло разлучаетъ насъ. Взгляни на меня твоими глазками, Трана!
   Онъ очень хорошо зналъ, что она ни словечка не понимаетъ; но зналъ также и то, что можно затронуть нѣжную струнку въ сердцѣ дѣвушки одними взглядами, жестами, тономъ своего голоса, а совсѣмъ не разумностью своихъ рѣчей. Трана измѣнилась въ лицѣ.
   -- Всю ночь,-- ворковалъ Бонапарте,-- я провожу безъ сна: все мечтаю о твоемъ ангельскомъ личикѣ. Стремлюсь прижать тебя къ своей груди, раскрываю объятія... гдѣ ты, гдѣ? Ахъ, и нѣтъ тебя!-- говорилъ Бонапарте подтверждая свои слова тѣлодвиженіями, сначала растопыривъ руки, потомъ прижимая ихъ къ груди.
   -- Охъ, пожалуйста, ничего я не понимаю, пустите меня,-- говорила Трана.
   -- Да, да,-- сказалъ Бонапарте откинувшись на спинку стула, къ ея великому облегченію, и приложивъ руки къ сердцу,-- съ тѣхъ поръ какъ твой аметистовый образъ запечатлѣлся въ моей душѣ, чего не выстрадалъ я, чего не перечувствовалъ! О, несказанныя муки, раскаленнымъ углемъ жгущія мою пламенную и неповинную грудь!-- продолжалъ Бонапарте, снова перегибаясь впередъ всѣмъ тѣломъ.
   -- Ахъ, Господи, какая же я глупая!-- подумала между тѣмъ Трана:-- у старика-то, видно, животъ разболѣлся, а тети Санни дома нѣтъ, вотъ онъ ко мнѣ и пришелъ за лѣкарствомъ.
   Она добродушно улыбнулась Бонапарте, встала, протиснулась мимо него, пошла въ теткину спальню и тотчасъ вернулась оттуда, неся въ рукѣ пузырекъ съ красною жидкостью.
   -- Вотъ эти капли отлично помогаютъ отъ живота, моя мамаша всегда ихъ принимаетъ,-- сказала она, протягивая ему руку съ пузырькомъ.
   Лицо, взиравшее на нихъ черезъ чердачное отверстіе, покрылось багровымъ румянцемъ. Тетка Санни сидѣла на корточкахъ у самаго края, держа въ рукѣ баранью лопатку. Бонапарте въ эту минуту стоялъ какъ разъ у ея ногъ. Она встала и обѣими мощными руками обхватила кадку съ солониной.
   -- О роза пустыни, соловей здѣшнихъ мѣстъ, филомела, оглашающая своимъ нѣжнымъ пѣніемъ тоску одинокихъ ночей!-- восклицалъ Бонапарте, хватая руку, подававшую ему слабительное:-- ахъ, не сопротивляйся, стремись какъ подстрѣленная лань въ объятія того, кто...
   Но тутъ потокъ холоднаго разсола, вмѣстѣ съ бараньими ребрами и лопатками свалившійся ему на голову, прервалъ его страстную рѣчь. Пораженный и ослѣпленный Бонапарте пытался сквозь соленую воду, струившуюся по его лицу и висѣвшую на рѣсницахъ, разсмотрѣть, что такое случилось, и тутъ только увидѣлъ въ потолкѣ уставившееся на него багровое лицо. Съ громкимъ воплемъ онъ пустился въ бѣгство; но въ ту секунду, какъ онъ выбѣгалъ вонъ, ловко направленная баранья лопатка шлепнулась объ его спину и навѣки погубила щегольской черный сюртукъ.
   -- Лѣстницу подставь, лѣстницу! Вотъ я его догоню!-- кричала разсвирѣпѣвшая голландка, между тѣмъ какъ Бонапарте Бленкинсъ въ дикомъ ужасѣ летѣлъ черезъ поля!

* * *

   Въ тотъ же день поздно вечеромъ Вадьдо стоялъ на колѣняхъ на полу своей хижины. Онъ обмывалъ ногу своей собаки, которая накололась на шипъ. Шрамы на его собственной спинѣ зажили дней въ пять и хотя въ движеніяхъ мальчика замѣчалась еще нѣкоторая неловкость и медлительность, во всѣхъ другихъ отношеніяхъ онъ велъ себя какъ обыкновенно.
   Молодое горе скоро проходитъ, не оставляя внѣшнихъ слѣдовъ. Если надрубить стволъ молодого дерева, зарубка быстро затянется новой корой; но и впослѣдствіи, когда дерево совсѣмъ состарится, стоитъ только содрать кору на этомъ мѣстѣ и увидишь, что шрамъ отъ раны все таки остался. Не все то мертво, что схоронено.
   Вальдо примачивалъ теплымъ молокомъ распухшую ногу собаки, и Доссъ лежалъ смирно, съ глазами полными слезъ. Раздался стукъ въ дверь. Въ одну секунду Доссъ насторожилъ уши, приподнялся и тряхнувъ головой сморгнулъ свои слезы.
   -- Войдите,-- сказалъ Вальдо, не отрываясь отъ своего занятія; и дверь начала отворяться медленно, осторожно.
   -- Добраго вечера Вальдо, дружокъ мой,-- сказалъ Бонапарте Бленкинсъ медовымъ голосомъ, не рѣшаясь просунуть въ дверь ничего кромѣ своего носа.-- Какъ поживаешь, голубчикъ?
   Доссъ зарычалъ и оскалилъ зубы, пытаясь вскочить; но лапка такъ болѣла, что онъ взвизгнулъ и снова легъ.
   -- Вальдо, дорогой мальчикъ, я такъ усталъ!-- сказалъ Бонапарте жалобно.
   Доссъ опять оскалилъ свои острые бѣлые эубы. Его хозяинъ не оглядываясь продолжалъ свое дѣло. Бываютъ люди, на которыхъ лучше не глядѣть. Однако, черезъ нѣсколько минутъ онъ сказалъ:-- войдите.
   Бонапарте осторожно переступилъ порогъ и не затворяя за собою двери вошелъ въ пристройку. На столѣ онъ тотчасъ замѣтилъ ужинъ, принесенный для Вальдо.
   -- Ахъ, Вальдо, какъ я голоденъ; весь день ничего не ѣлъ,-- сказалъ онъ.
   -- Ѣшьте!-- сказалъ Вальдо, помолчавъ и еще ниже наклоняясь къ ногѣ своей собаки.
   -- Ты вѣдь не пойдешь, не скажешь ей, что я здѣсь, дружокъ мой?-- говорилъ Бонапарте въ сильной тревогѣ.-- Ты слышалъ, какъ она со мной обошлась, Вальдо? Да, она скверно поступила со мною. Ты самъ испытаешь нѣчто подобное, если когда нибудь будешь разговаривать съ молодой дѣвицей и тебя обольютъ разсоломъ, да еще солониной вымажутъ. Ты посмотри на меня, Вальдо, вѣдь я теперь совсѣмъ не похожъ на порядочнаго человѣка.
   Но мальчикъ не обертывался, не отвѣчалъ, и Бонапарте начиналъ не на шутку трусить.
   -- Не ходи, голубчикъ, не говори ей, что я тутъ, а?-- продолжалъ умолять Бонапарте пискливымъ голосомъ.-- Не-то она Богъ знаетъ, что со мной сдѣлаетъ. А я на тебя такъ надѣюсь, Вальдо, такъ довѣряю тебѣ... Вѣдь я всегда считалъ тебя отличнымъ мальчикомъ, хотя ты, можетъ быть, и не зналъ этого, Вальдо...
   -- Ѣшьте; ничего не скажу,-- сказалъ мальчикъ.
   Бонапарте умѣлъ разбирать, когда другіе говорятъ правду.
   Онъ тщательно притворилъ дверь и заперъ ее на задвижку; потомъ посмотрѣлъ, плотно-ли спущена стора на окнѣ, и сѣвъ къ столу усердно принялся уничтожать хлѣбъ и холодное мясо. Вальдо сидя на полу продолжалъ прикладывать молочныя примочки, а собака благодарно лизала ему руки. Только разъ онъ мелькомъ взглянулъ на столъ и тотчасъ отвернулся.
   -- Ахъ, я не удивляюсь, что ты не можешь видѣть меня равнодушно, мой дружокъ!-- сказалъ Бонапарте,-- такое положеніе хоть кого растрогаетъ до глубины сердца. Разсолъ-то, видишь ли, очень жирный, по этому песокъ пристаетъ къ сукну. Даже волосы,-- продолжалъ Бонапарте съ нѣжностью потрогивая жидкія кудряшки на своемъ затылкѣ,-- даже волосы всѣ свалялись и торчатъ какъ войлокъ; не похоже совсѣмъ на человѣческіе волоса,-- прибавилъ онъ жалобно.-- Я все опасался, какъ-бы она меня не увидѣла, и потому держался какъ можно ближе къ каменнымъ стѣнкамъ; а на головѣ у меня только и былъ красный платокъ, подвязанный подъ подбородокъ. И знаешь, Вальдо, я цѣлый день прятался подъ берегомъ, въ руслѣ пересохшей рѣчки; и у меня ворту куска не было, Вальдо, какъ есть -- цѣлый день. И какъ больно она меня ушибла, Вальдо, вотъ въ это мѣсто...
   Онъ доѣлъ послѣдній кусокъ. Тогда Вальдо всталъ и пошелъ къ двери.
   -- О, Вальдо, мой дорогой мальчикъ, неужели ты пойдешь и нажалуешься ей!-- воскликнулъ Бонапарте, въ смятеніи вставая изъ-за стола.
   -- Пойду ночевать въ сарай,-- сказалъ мальчикъ, уходя вонъ.
   -- Ахъ, да развѣ намъ нельзя вмѣстѣ переночевать, на одной постели? Мѣста довольно. Ну, пожалуйста, мой милый, останься!
   Но Вальдо ушелъ.
   -- Плетка была такая маленькая, Вальдо,-- говорилъ Бонапарте, идя за нимъ по пятамъ,-- я и не воображалъ, что ты будешь за это такъ сердиться. Совсѣмъ, совсѣмъ маленькая плетка. А персиковъ ты не бралъ, я увѣренъ въ этомъ. Неужели ты все-таки пойдешь и прзовешь ее? неужели, Вальдо?..
   Но мальчикъ шелъ не оборачиваясь.
   Бонапарте подождалъ, покуда онъ не скрылся за угломъ сарая и тогда украдкой пошелъ вслѣдъ за нимъ. Притаившись за сараемъ, онъ сталъ такъ, чтобы видѣть, если кто пойдетъ изъ большого дома. Онъ былъ увѣренъ, что Вальдо пошелъ на него жаловаться и звать тетку Санни. Зубы у него стучали и мурашки бѣгали по спинѣ, пока онъ всматривался въ темную ночь и воображалъ, какъ змѣя проползетъ и ужалитъ его, и еще какіе нибудь страшные звѣри придутъ и нападутъ, да еще мертвецы вылѣзутъ изъ могилъ, и все это можетъ случиться, если ему придется цѣлую ночь провести въ чистомъ полѣ. Но прошло болѣе часа, а ничьихъ шаговъ не было слышно.
   Тогда Бонапарте направился обратно въ пристройку. Онъ заперъ дверь извнутри и поперекъ ея придвинулъ столъ для большей безопасности. Доссъ слегка пищалъ, когда боль въ ногѣ становилась слишкомъ чувствительна. Бонапарте далъ ему пинка, чтобы его успокоить и полѣзъ на кровать. Онъ не тушилъ свѣчи, боясь привидѣнія, но измученный горестными приключеніями этого дня, скоро уснулъ очень крѣпко.
   Часа въ четыре утра Вальдо, лежавшій внутри большого фургона, былъ разбуженъ прикосновеніемъ чьей-то руки къ своей головѣ. Привставъ, онъ увидѣлъ у одного изъ оконъ Бонапарте, съ зажженной свѣчею въ рукѣ.
   -- Я собираюсь въ путь, дорогой мой мальчикъ, покуда еще не встали мои враги; но не хотѣлъ уйти, не простившись съ тобою,-- сказалъ Бонапарте.
   Вальдо взглянулъ на него.
   -- Всегда съ любовью буду вспоминать о тебѣ,-- сказалъ Бонапарте,-- тамъ твоя старая шляпа осталась, такъ если-бы ты далъ мнѣ ее на память...
   -- Возьмите,-- сказалъ Вальдо.
   -- Я такъ и думалъ, что ты это скажешь, а потому ужь захватилъ ее съ собою,-- сказалъ Бонапарте, напяливая шляпу на голову;-- да благословитъ тебя Богъ, дружокъ мой. Не найдется-ли у тебя нѣсколькихъ шиллинговъ... лишней какой-нибудь мелочи, мнѣ на дорогу?..
   -- Тамъ есть два шиллинга, въ черепкѣ на полѣ. Возьмите.
   -- Да наградить тебя Господь, милое дитя мое!-- сказалъ Бонапарте,-- да наставитъ Онъ тебя на всѣхъ путяхъ твоихъ. Дай руку!
   Вальдо плотно скрестилъ руки и легъ на дно фургона.
   -- Прощай, будь здоровъ!-- сказалъ Бонапарте,-- благословеніе Бога отцовъ моихъ пребудетъ надъ тобою отнынѣ и во вѣки.
   Съ этими словами онъ убралъ изъ окошка свою голову, носъ, свѣчу и въ сараѣ опять стало темно и тихо.
   Черезъ нѣсколько минутъ мальчикъ, лежа въ фургонѣ, услышалъ осторожные шаги, пробиравшіеся мимо сарая къ большой дорогѣ. Вальдо прислушивался, какъ шаги все удалялись и, наконецъ, совсѣмъ замерли.
   Съ тѣхъ поръ Бонапарте Бленкинсъ не показывался больше на старой фермѣ.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

  

Часть вторая.

..."И все это случилось нечаянно, неизвѣстно для
чего онъ на свѣтѣ жилъ и трудился. Сколько усилій,
сколько стараній, и все ни къ чему".

ГЛАВА I.
Времена переходчивы.

   Вальдо лежалъ ничкомъ на пескѣ. Три года прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ громко молился и призывалъ Бога, запертый въ дровяномъ чуланѣ.
   Говорятъ, что на томъ свѣтѣ время не измѣряется ни мѣсяцами, ни годами. Но вѣдь и здѣсь на землѣ бываетъ тоже самое. Душевная жизнь управляется своими особыми законами: у ней свои періоды, не занесенные ни въ какіе календари; свои сроки, къ которымъ года и мѣсяцы непримѣнимы, но которые также рѣзко и опредѣленно отдѣлены другъ отъ друга, какъ и тѣ времена года, что опредѣляются вращеніемъ земли вокругъ солнца.
   Со стороны глядя, такія раздѣленія, пожалуй, и незамѣтны; но каждый изъ насъ, оглянувшись на свое прошлое, озаренное собственнымъ сознаніемъ, ясно можетъ различитъ, что жизнь его раздѣлена на участки, знаменующіе собою извѣстное состояніе духа.
   На сколько одинъ человѣкъ отличается отъ другого, на столько же различны между собою и эти душевные періоды. Безъ нихъ не обходится ни одна человѣческая жизнь, какъ бы ни была она матеріальна; что же касается наиболѣе духовно-развитыхъ натуръ, то вся ихъ исторія исчерпывается этими періодами. И очень возможно, что инымъ людямъ, заглядывающимъ въ свое прошлое, оно представляется примѣрно въ такомъ видѣ.
  

I.

   Изъ тусклой дали младенчества возникаютъ сначала разрозненныя картины, поразительно ярко окрашенныя и неистребимо врѣзавшіяся въ память. Многія представленія послѣдующаго времени блекнутъ и стираются; но тѣ младенческіе образы никогда не утрачиваютъ живости своихъ красокъ.
   Возникаетъ передъ нами, напримѣръ, теплый лѣтній вечеръ; мы сидимъ на порогѣ своего жилища; во рту еще остался вкусъ хлѣба съ молокомъ, и лучи заходящаго солнца отражаются въ чашкѣ, которую мы держимъ.
   Потомъ припоминается темная ночи: просыпаешься съ мыслью, что въ комнатѣ есть кто-то большой и страшный, въ ужасѣ сползаешь со своей кроватки и бѣжишь къ другой: тутъ плотно прижимаешься къ какому-то взрослому существу, оно утѣшаетъ тебя и успокоиваегь.
   Затѣмъ ясно представляется намъ то горделивое чувство, съ которымъ мы, сидя высоко на чьемъ-то плечѣ и обхвативъ кого-то обѣими рученками за голову, ѣдемъ смотрѣть новорожденныхъ поросятокъ, маленькихъ звѣрковъ съ тонкими рыльцами и закрученными хвостиками; мы любуемся ими и дивимся, откуда они взялись?
   Потомъ идетъ рядъ разрозненныхъ, но сильныхъ ощущеній: восхищеніе отъ запаха и вкуса апельсина, который мы видимъ въ первый разъ въ жизни; печаль, заставляющую насъ надуть губы и хныкать, по поводу того, что капли росы, которую мы хотѣли собрать, никакъ не даются въ руки и только смачиваютъ намъ пальцы; и наше горе, и отчаянныя горькія слезы въ тотъ разъ, какъ зайдя за ограду крааля, мы потеряли изъ глазъ свой домъ и вообразили, что никогда больше не увидимъ его.
   И вотъ, наконецъ, картина яснѣе и ярче другихъ выступающая на фонѣ позабытаго младенчества.
   Была сильная грозае вся земля, насколько хватаетъ взоръ, густо усыпана бѣлымъ градомъ; облака разсѣялись и небеса сіяютъ вверху глубокой синевой; далеко, далеко надъ бѣлой землей показалась широкая радуга. Мы стоимъ на подоконникѣ, доставая головой только до третьяго стекла, ощущаемъ прелесть свѣжаго вѣтра, дующаго извнѣ, и мало по малу на насъ находитъ странное, тоскливое чувство, какой-то неопредѣленный и стремительный порывъ. Мы смотримъ на побѣлѣвшую землю, на радугу, на синее небо, смотримъ и жадно томительно чего-то желаемъ. Мы плачемъ такъ горько, какъ будто сердце хочетъ разорваться. Кто-то беретъ насъ съ подоконника, спрашиваетъ "объ чемъ?" Но мы и сами не знаемъ о чемъ, и вскорѣ бѣжимъ опять играть въ свои игрушки.
   Такъ проходитъ первый періодъ.
  

II.

   Но вотъ картины становятся менѣе отрывочны. Вещественный міръ все еще преобладаетъ, но духовный и умственный постепенно вступаютъ въ свои права.
   Когда по ночамъ темно и страшно, мы зажмуриваемся и произносимъ молитвы. Крѣпко надавивъ пальцами на глаза, мы видимъ темныя и свѣтовыя пятна, которыя быстро вращаются и смѣняютъ другъ друга, и мы знаемъ, что это головки и крылья ангеловъ-хранителей, присланныхъ съ небесъ оберегать насъ, и вотъ мы видимъ, какъ они летаютъ вокругъ кроватки. Эта мысль очень утѣшительна.
   Днемъ насъ учатъ читать и мы никакъ не можемъ взять въ толкъ, почему изъ буквъ выходятъ слова, и отчего если написано пе-эсъ-а-эль-о-эмъ-эръ -- то произносятъ п_с_а_л_о_м_ъ. Намъ говорятъ, что такъ ужь нужно и нечего объ этомъ разсуждать; но мы не удовлетворяемся и ученье намъ совсѣмъ не нравится; гораздо веселѣе строить домики изъ камней: тутъ по крайней мѣрѣ разставляешь камешки какъ хочешь и самъ знаешь для чего.
   Но у насъ бываютъ и другія радости, доставляющія намъ гораздо больше удовольствія, нежели постройка домиковъ.
   Какимъ восторгомъ переполняется наше сердце, когда бродя по красному песку мы вдругъ находимъ одинъ изъ тѣхъ бѣлыхъ восковыхъ цвѣточковъ, которые покоятся на парѣ своихъ распластанныхъ зеленыхъ листовъ. Сначала мы не смѣемъ до нихъ дотронуться, но насъ какъ будто что-то подталкиваетъ сорвать цвѣтовъ: мы его срываемъ и нюхаемъ безъ конца, такъ что наслажденіе переходитъ почти въ страданіе; потомъ срываемъ зеленые листья и осторожно расщипавъ ихъ на мелкія волокна любуемся шелковистыми нитями, составляющими ихъ ткань.
   За курганомъ ростутъ небольшіе блѣдно-зеленые кустики съ мохнатыми листьями. Но мы сами еще такъ малы, что и эти кустики выше насъ. Мы сидимъ подъ ихъ тѣнью, цѣлуемъ ихъ, думаемъ, что и они отвѣчаютъ на наши ласки и считаемъ, что они тоже живые.
   И вотъ однажды, сидя среди кустовъ и глядя то на голубое небо, то на свои собственныя толстыя дѣтскія ноги, мы внезапно поражаемся вопросомъ: а что же я такое? или к_т_о я? Мы пытаемся углубиться въ свое существо, познать себя; но это не удается. Страхъ нападаетъ на насъ; мы вскакиваемъ и что есть силы бѣжимъ домой. Мы совершенно не можемъ опредѣлить, чего мы испугались. Но съ этихъ поръ "самосознаніе" никогда уже не покидаетъ насъ.
  

III.

   Настаетъ другой періодъ. Намъ минуло семь лѣтъ, мы выучились читать и читаемъ Библію. Больше всего нравится намъ исторія Иліи въ пещерѣ горы Хорива и бесѣдующій съ нимъ тихій голосъ.
   Въ одинъ достопамятный день, сидя на курганѣ и читая священную книгу, мы нападаемъ на пятую главу отъ Матѳея и прочитываемъ ее отъ начала до конца. Для насъ это цѣлое неожиданное сокровище. Засунувъ Библію подъ мышку, мы со всѣхъ ногъ бѣжимъ домой. У насъ тамъ не знаютъ, что грѣхъ отнимать разъ отданную вещь, что грѣхъ судиться съ ближнимъ, грѣхъ... Едва переводя духъ мы ввергаемся въ комнату и сообщаемъ свое открытіе: есть такая глаза, въ которой вотъ что говорится, и еще вотъ что, а они и не гнали! Но старшіе, умные люди отвѣчаютъ намъ, что все это имъ давно извѣстно и ничего особеннаго не видятъ въ нашей находкѣ. Для насъ же это цѣлое откровеніе. Всѣ десять заповѣдей мы тоже знаемъ и довольно наслушались о нихъ; но онѣ не производятъ на насъ никакого впечатлѣнія, между тѣмъ какъ евангельское ученіе прожигаетъ намъ всю душу. Начинаются подвиги добровольнаго самоотреченія. Намъ ужасно нравится телѣжка, которую мы сами смастерили: подаримъ же ее негритянскимъ дѣтямъ. Ребятишки швыряютъ въ насъ пригоршнями песку, а мы въ нихъ не швыряемъ, сидимъ смирно и ощущаемъ отъ этого несказанное счастіе. За завтракомъ мы беремъ себѣ тарелку съ трещиной, а изъ лепешекъ выбираемъ ту, которая пригорѣла. Мы вопимъ свои карманныя деньги и когда наберется три пенса, покупаемъ на нихъ табаку и даримъ той самой готтентоткѣ, которая насъ всегда ругаетъ. Словомъ, цѣлый день мы предаемся неумѣренной добродѣтели, а по ночамъ занимаемся религіозными вопросами. Даже въ тиканьѣ часовъ намъ слышатся слова: вѣчность, вѣчность! Адъ адъ! А тишина говоритъ намъ о Богѣ и о будущей жизни.
   Иногда, впрочемъ, намъ слышатся и непріятные вопросы, задаваемые какимъ-то хитрымъ существомъ, какъ будто сидящимъ у насъ за спиною. Впослѣдствіи мы съ нимъ вступаемъ въ ближайшее знакомство; но теперь пока еще пристаемъ съ его вопросами въ старшимъ и отъ нихъ получаемъ отвѣты и разъясненія, которые насъ до нѣкоторой степени удовлетворяютъ. Старшіе вѣдь умные люди, и они говорятъ намъ, что Богъ по благости своей создалъ адъ, что Онъ изъ любви къ людямъ ссылаетъ ихъ туда; да притомъ иначе и невозможно. А такъ какъ съ нашей точки зрѣнія всѣ "большіе" должны быть очень премудры, то мы и вѣримъ имъ на слово... болѣе или менѣе.
  

IV.

   Наступаетъ новый періодъ: онъ характеризуется главнымъ образомъ тѣмъ, что помянутые затруднительные вопросы слышатся все громче и настоятельнѣе. Мы обращаемся съ ними къ старшимъ; намъ отвѣчаютъ, но мы больше не удовлетворяемся.
   И вотъ между нами и милымъ фактическимъ міромъ встаетъ новый, духовный міръ: сначала онъ еще слабо проступаетъ то тамъ, то сямъ, но вскорѣ совсѣмъ заволакиваетъ и омрачаетъ наше бытіе. Теперь намъ не до цвѣтовъ! Что такое цвѣты? Горючій матеріалъ, ожидающій великаго всесожженія. Мы глядимъ на стѣны дома, на знакомыя ограды овечьихъ вагоновъ, обдаваемыя веселыми лучами солнца; глядимъ -- и ничего не видимъ. Но чудится намъ колоссальный, бѣлоснѣжный престолъ и Богъ, на Немъ возсѣдающій. Вокругъ Него неисчислимыя толпы небожителей, и тысячи тысячъ милліоновъ ангеловъ съ златострунными арфами, поющихъ и славословящихъ. О, какъ бѣлы ихъ ризы, омытыя кровью Агнца! А пѣснь все ростетъ, расширяется, потрясая сводъ небесный своею неизреченною сладостью. Лишь по временамъ, когда мелодія затихаетъ, замирая на низкихъ тонахъ, намъ слышатся вопли и стоны осужденныхъ, страждущихъ въ преисподней. И дрожь пробираетъ насъ, даромъ что горячее солнце сіяетъ надъ нами.
   "Мука вѣчная",-- говорить Джерими Тэйлеръ, проповѣди котораго отецъ читаетъ намъ вслухъ на сонъ грядущій,-- "Мука вѣчная подразумѣваетъ столько же физическихъ мученій, сколько есть въ человѣческомъ тѣлѣ суставовъ, жилъ, мышцъ и т. п., и происходитъ она отъ всепроникающаго лютаго пламени, въ сравненіи съ которымъ нашъ временный огонь есть нѣчто въ родѣ слабаго рисунка. И какое же сравненіе, горѣть хотя бы сотню лѣтъ, или же безпрерывно оставаться въ адскомъ пламени во вѣки вѣчные, покуда длится могущество Божіе!"
   И мы вдругъ, среди бѣлаго дня, припоминаемъ эту проповѣдь. Кто-то проходя мимо спрашиваетъ, съ чего мы такъ задумчивы и такъ печально качаемъ головой. Да, вѣдь никому не видно того, что мы видимъ!
  
   "Въ семъ мірѣ горя и тревогъ
   Проводимъ мы недолгій срокъ;
   Но мы не знаемъ, рай насъ ждетъ,
   Иль адскій пламень насъ сожжетъ"...
  
   Такъ говорится въ вселенскомъ гимнѣ, который мы поемъ каждый вечеръ. Послѣ этого не все-ли равно, въ самомъ дѣлѣ, что насъ окружаетъ: что намъ за дѣло до солнца, до стѣнъ, до людей, до овецъ?
   "То, что мы видимъ -- временное; только невидимое вѣчно". Стало быть оно-то и есть для насъ самое главное.
   Мы постоянно носимъ съ собой за пазухой Библію. Ея содержаніемъ мы питаемся и цѣлыя страницы заучиваемъ наизусть. И сколько слезъ проливаемъ мы при этомъ! Потому что днемъ и ночью, утромъ и вечеромъ, въ полѣ и дома, сатана не отстаетъ отъ насъ. Онъ представляется намъ совершенно какъ живой человѣкъ: съ мѣдно-краснымъ лицомъ, голову держитъ немного на бокъ, лобъ сморщенный, и все задаетъ вопросы. Охъ, легче бы переносить три тяжкія болѣзни нежели его присутствіе. Онъ никогда не умолкаетъ и преслѣдуетъ насъ неумолимо. Хотя бы ваше сердце истекало кровью, онъ все будетъ нашептывать свои вопросы. Мы еще совсѣмъ малыя дѣти, а онъ тихонько подкрадется и говоритъ: "Неужели Богъ отъ благости своей создалъ геенну огненную? Развѣ добро -- такъ устроить, чтобы никому не было спасенія, иначе какъ если Іисусъ Христосъ положитъ за насъ жизнь свою?"
   И отойдетъ, предоставляя намъ корчиться отъ муки надъ этими вопросами. Но онъ не надолго ушелъ, вотъ ужь онъ опять тутъ, и спрашиваетъ:
   -- А ты Его любишь?-- и подождавъ немного повторяетъ:
   -- Любишь-ли ты Его? Вѣдь если не любишь, то нѣтъ тебѣ спасенія.
   Мы отвѣчаемъ, что стараемся, по мѣрѣ силъ...
   -- А на дѣлѣ-то, любишь-ли?-- И опять отойдетъ на минуту.
   Что ему за дѣло, что мы съ ума сходимъ отъ ужаса, сознавая свою грѣховность: онъ все пристаетъ со своими вопросами, и ему все равно, что ни спрашивать. Намъ хочется съ кѣмъ-нибудь подѣлиться своимъ горемъ, кому-нибудь разсказать. Мы еще не знаемъ, что чаша страданій такъ ужъ устроена, что единовременно можетъ изъ нея пить только одинъ человѣкъ и что для каждаго человѣка приспособлена своя особая чаша.
   Ее вотъ, наконецъ, собравшись съ духомъ, мы повѣдали свое горе. Мудрая голова выразительно качается и намъ торжественно говорятъ, что это грѣхъ, большой грѣхъ: такихъ мыслей никогда не слѣдуетъ имѣть; Богъ добрый, очень добрый; а мы злые, очень злые. Вотъ и все утѣшеніе, какого мы добились. Грѣхъ? О, Господи! Да развѣ мы сами этого не знаемъ? Что же, какъ не жестокое сознаніе своей великой грѣховности изсушаетъ наше юное сердце, наполняя его пескомъ и превращая нашу жизнь въ какой-то пыльный грибъ?
   Мы злые; и это мы знаемъ, и чувствуемъ, что недостойны ни жить, ни умереть, недостойны пресмыкаться по землѣ Богомъ созданной, имѣть общеніе съ вѣрующими, Его людьми. Для того, кто ненавидитъ своего Создателя, только и есть одно пригодное мѣсто -- адъ; а туда намъ не хочется. Иныхъ утѣшеній старшіе намъ не предлагаютъ.
   Въ другой разъ, когда мы пытаемся искать сочувствія у существа болѣе къ намъ подходящаго по лѣтамъ, большіе глаза вперяются на насъ съ удивленіемъ и хорошенькія губки произносятъ:
   -- Коли тебѣ такъ тяжело думать объ этихъ вещахъ, ты брось это и думай о чемъ нибудь другомъ. А то позабудь.
   Позабудь!.. Отвернувшись мы съеживаемся и замыкаемся въ своемъ внутреннемъ міркѣ. Позабудь... думай о чемъ нибудь другомъ... О, Господи! Какъ же они не понимаютъ, что этотъ нашъ земной вещественный міръ не болѣе какъ паръ, туманъ, сквозь щели котораго отовсюду глядитъ на насъ страшный духъ Господній? И замкнувшись въ себѣ мы стараемся держаться какъ можно дальше отъ людей.
   Въ одну ясную лунную ночь мы стоимъ на колѣняхъ на подоконникѣ; все въ домѣ давно спитъ, а мы стоимъ на колѣняхъ и читаемъ при лунномъ свѣтѣ. Передъ нами глава изъ Книги Пророковъ, повѣствующая о томъ, какъ избранный Богомъ народъ будетъ вынесенъ на плечахъ язычниковъ. Сатанѣ кажется не къ чему прицѣпиться и на этотъ разъ могъ-бы онъ оставить насъ въ покоѣ. Но нѣтъ, вотъ онъ подошелъ и шепчетъ:
   -- А это развѣ справедливо, что только одинъ народъ у Бога любимый? Онъ всѣхъ равно создалъ, отчего-же не всѣ одинаково ему дороги?
   Что можемъ мы отвѣтить на это? До той минуты мы чувствовали себя такими добренькими, все шло хорошо, и вдругъ... Положивъ голову на Библію, мы орошаемъ ее слезами; крѣпко сжавъ руки надъ головой, мы молимся, молимся стиснувъ зубы. О, если бы изъ того духовнаго міра, который такъ тѣсно и безмолвно окружаетъ насъ, раздалось хоть одно слово, одинъ руководящій намёкъ! Но нѣтъ, мы одни съ сатаною, а Богъ ничего не нашептываетъ намъ. Мы схватываемъ Библію, вертимся съ нею и говоримъ себѣ задыхаясь:
   -- Загадаю, и пусть это будетъ намъ отвѣтомъ отъ Господа: примемъ это за Его собственный голосъ.
   Намъ такъ страстно хочется получить хоть какой нибудь знакъ изъ глубины неумолимаго безмолвія!
   Раскрывъ книгу наугадъ, мы кладемъ палецъ на страницу склонившись надъ ней читаемъ при свѣтѣ луны. Богъ отвѣтилъ намъ... Мы трепещемъ. ты "Четырнадцать лѣтъ спустя я снова отправился въ Іерусалимъ съ Варнавою, и Тита взялъ съ собою."
   Наше воображеніе ухватывается за эти строки: мы всячески ихъ обдумываемъ, переворачиваемъ, пытаясь найти въ нихъ аллегорическій смыслъ. Четырнадцать лѣтъ... это значитъ четырнадцать мѣсяцевъ; я -- это Павелъ, а сатана -- это Варнава, а Титъ, это... И вдругъ мы проникаемся глубочайшимъ отвращеніемъ къ своему гаданью: къ чему вся эта ложь, къ чему такое лицемѣріе, зачѣмъ себя обманывать? Что намъ за дѣло до Павла, до Іерусалима? Кто такіе Варнава и Титъ? Мы ихъ не знаемъ совсѣмъ. И не помня себя мы хватаемъ Библію и изо-всѣхъ силъ швыряемъ ее въ дальній уголъ комнаты. Потомъ мы снова кладемъ голову на подоконникъ и горько плачемъ.
   Есть-ли на свѣтѣ слезы тяжелѣе тѣхъ, что проливаетъ юность и невѣдѣніе? Кажется, что не слезами плачешь, а кровью, тяжелыми каплями истекающими изъ-подъ вѣкъ. Ничто не можетъ сравниться съ этими слезами. Наконецъ, мы ослабѣли отъ слезъ и затихли, прислонившись головой къ косяку. Случайно мы задѣваемъ за деревянную планку, которая придерживаетъ въ оконной рамѣ разбитое стекло: планка отскочила и стекло выпало. Въ наболѣвшее, заплаканное лицо повѣяло вдругъ ночною прохладой. Мы поднимаемъ голову и опухшими глазами созерцаемъ тишину внѣшняго міра, между тѣмъ какъ свѣжій ночной вѣтеръ ласково обвѣваетъ насъ, будто нѣжное дуновеніе изъ устъ самого божества. Глубокій миръ нисходитъ въ душу, тихая спокойная радость; и слезы потекли тихія, легкія. О, неизреченная благодать! Наконецъ-то мы нашли ее! "Миръ съ Богомъ. Чувство освобожденія отъ грѣховъ". Нѣтъ болѣе сомнѣній, вотъ онъ, голосъ божій въ душѣ нашей, мы преисполнены святого духа. Мы его чувствуемъ, чувствуемъ! О, Господи Іисусе, чрезъ Тебя намъ эта дивная радость! Прижавъ руки къ груди, мы смотримъ на небо, упоенные благодарностью и обожаніемъ. Все наше существо проникается блаженствомъ.
   "Миръ съ Богомъ. Чувство освобожденія отъ грѣховъ." Это выдумали методисты, а міръ насмѣшливо выпятивъ губы проходитъ мимо и съ улыбкою пренебреженія говоритъ: лицемѣры!
   На свѣтѣ гораздо больше глупцовъ и гораздо меньше лицемѣровъ, чѣмъ вообще принято думать. Настоящій лицемѣръ такая-же рѣдкость, какъ ледники подъ тропиками; а глупыхъ людей также много, какъ желтыхъ курослѣповъ весной у болота: куда ни обернись, они всюду попадаются подъ ноги. И самъ-то боишься посмотрѣться въ воду, чтобы не увидѣть въ ней отраженія глупца.
   Нѣтъ такой избитой, обветшалой фразы, которая въ свое время не имѣла бы вполнѣ живого смысла; и каждая изъ нихъ знаменуетъ собою дѣйствительное душевное или физическое состояніе, чрезъ которое проходили люди.
   Послѣ долгихъ часовъ и ночей, проведенныхъ въ ужасѣ и въ безумной жаждѣ умилостивить страшныя силы небесныя, послѣ того, какъ каждый нервъ былъ напряженъ до послѣдней степени и все тѣло мучительно содрогалось, природа не выдержала такой усиленной работы и натянутыя струны лопаются. Измученные, мы падаемъ на землю и вдругъ ощущаемъ восхитительное успокоеніе, овладѣвающее всѣмъ существомъ нашимъ.
   "Я уничтожилъ, какъ дымъ, грѣхи твои, какъ тучу разсѣялъ твои прегрѣшенія и на вѣки изгладилъ ихъ изъ памяти."
   И тихій, сладкій восторгъ исторгаетъ у насъ новыя слезы.
   Не многимъ удается испытать это, хотя многіе воображаютъ, что испытываютъ и даже пускаются на этотъ счетъ въ лживыя росказни. Вообще полагаютъ, что слова "Миръ съ Богомъ; чувство освобожденія отъ грѣховъ" выражаютъ извѣстную реакцію тѣла и духа. Но это несправедливо и ихъ испытываетъ только тотъ, кто дѣйствительно прошелъ черезъ все предыдущее.
   А мы въ ту лунную ночь, лежа головой на подоконникѣ, шептали:
   -- Боже мой! Какое счастье, какое блаженство! Господи, отнынѣ я навсегда дитя Твое. Благодарю Тебя, Господи!-- И незамѣтно, крѣпко засыпаемъ.
   На утро мы цѣлуемъ Библію. Мы теперь божьи дѣти. Уходимъ на работу и проводимъ счастливо весь день, даже всю ночь. Но на слѣдующій день уже все не то, намъ какъ-то не по себѣ, а ночью приходить сатана и вопрошаетъ:
   -- Гдѣ-же твой Святой Духъ?
   И мы не знаемъ что сказать.
   И такъ опять идетъ время, мѣсяцы проходятъ, зима смѣняетъ лѣто, и наша жизнь протекаетъ по прежнему: читаемъ, молимся, плачемъ, опять молимся. Намъ говорятъ, что мы совсѣмъ одурѣли. И это правда, мы сами это чувствуемъ. Мы позабываемъ даже таблицу умноженія, которую такъ старательно выучили. Вещественный міръ отступаетъ отъ насъ все дальше и дальше. По истинѣ мы не возлюбили міра и всѣхъ дѣлъ его. Горе преслѣдуетъ насъ даже во снѣ. Просыпаясь среди ночи мы или сидимъ на постели и горько плачемъ, или очутимся на дворѣ, совсѣмъ одѣтые, сами не помнимъ какъ это случилось и бродимъ взадъ и впередъ при лунномъ свѣтѣ, ломая себѣ руки. Такъ проходятъ еще года два -- по человѣческому лѣтосчисленію.
  

V.

   Наступаетъ опять новый періодъ.
   Намъ представлялось три выхода изъ невозможнаго положенія: сойти съ ума, умереть или заснуть.
   Мы избираемъ послѣднее; правильнѣе сказать, что сама природа дѣлаетъ за насъ этотъ выборъ.
   Все въ мірѣ ищетъ успокоенія во снѣ: звѣри, птицы, даже цвѣты смыкаютъ глаза, даже рѣки зимою останавливаютъ свое теченіе; они отдыхаютъ; отчего-бы и человѣческому уму не искать такого-же отдыха? И вотъ вопрошающій демонъ тоже засыпаетъ и пока мы спимъ, грезится намъ прелестный сонъ.
   Если перебрать всѣ сны, которые грезятся людямъ, и тогда не найти сновидѣнія лучше нашего. А намъ вотъ что приснилось:
   Въ центрѣ всего міра обитаетъ Могучее Сердце, создавшее все въ мірѣ и потому любящее свои созданія. Призвавъ ихъ въ жизни, оно бьется живѣйшею любовью къ нимъ: нѣтъ смерти для его возлюбленныхъ насѣкомыхъ, нѣтъ ада для возлюбленныхъ человѣковъ, нѣтъ огненной геенны для міра; все его, его любимое, имъ самимъ сотворенное. Въ концѣ концовъ все придетъ въ совершенству, и все будетъ отлично. Не спрашивайте какъ мы примѣряемъ свой сонъ съ окружающими фактами; въ томъ-то и прелесть сна, что онъ фактовъ знать не хочетъ, либо создаетъ свои собственные. Довольно и того, что по милости этого сна намъ посчастливилось не сойти съ ума. Чего-же больше?
   Но главная его прелесть не въ томъ. Когда любовь Могучаго Сердца усилилась до крайнихъ предѣловъ выраженія, она нашла себѣ исходъ въ сладчайшемъ цвѣткѣ небесномъ, въ появленіи Богочеловѣка.
   Іисусъ Христосъ нашихъ грезъ! Какъ мы Тебя любили! Въ Писаніи не сказано и въ половину того, что мы сами о Тебѣ знали. Твои милосердныя руки крѣпко держали насъ за руки, Твой кроткій голосъ постоянно говорилъ: "Я здѣсь, мой любимый, здѣсь, близко въ тебѣ; обними меня и держись за меня".
   Въ тѣ дни Онъ повсюду былъ съ нами. Когда усталый ягненокъ отставалъ отъ нашего стада и съ трудомъ волочилъ ноги, мы брали его на руки, прижимали его голову въ своей щекѣ и нѣжно несли его домой. Вѣдь это Его овечка! Все равно, что Самъ онъ попалъ къ намъ на руки.
   Когда пьяный кафръ валялся у дороги и солнце припекало его, мы прикрывали его голову простыней, устраивали надъ нимъ шатеръ изъ зеленаго молочайника. Вѣдь это Его кафръ, какъ же можно допустить, чтобы солнце его безпокоило?
   По вечерамъ, когда тучи разступаются какъ врата и багряные лучи ихъ окрашиваютъ, мы плачемъ отъ умиленія; ибо чрезъ такія врата вступитъ Онъ во славѣ Своей и наши руки, тоскующія по Немъ, обнимутъ Его, и мы воочію увидимъ и чудные волосы, и дивные глаза нашего Бога. "Отверзайтесь, врата; поднимайтесь вѣчныя двери и пропустите Царя нашего грядущаго во славѣ своей!"
   Въ красныхъ цвѣтахъ, даже въ мелкихъ цвѣточкахъ намъ чудятся глаза Его и Онъ ими на насъ смотритъ. Мы ихъ цѣлуемъ и преклонивъ колѣни въ пустынѣ радуемся на нихъ. И вся пустыня радуется съ нами, одинокая равнина расцвѣтаетъ какъ роза.
   Если случается, что въ такія минуты умиленія и блаженныхъ слезъ бѣдный полумертвый дьяволъ приподниметъ голову и раскроетъ свои сонные глаза, мы только смѣемся надъ нимъ. Не до него намъ теперь!
   -- А что, если все-таки существуетъ геенна-то огненная!-- бормочетъ онъ: -- Коли окажется, что Богъ-то жестокъ? Или вовсе нѣтъ никакого Бога? Коли все это ты только воображаешь себѣ? Что если.
   Но мы только смѣемся надъ нимъ. Когда человѣкъ сидитъ на припекѣ и грѣется на солнцѣ, попробуйте потребовать у него доказательствъ существованія солнца. Вѣдь онъ его чувствуетъ, чего же больше? Такъ и мы чувствуемъ и больше намъ ничего не надо. Къ чему намъ доказывать существованіе Бога, когда мы его такъ живо чувствуемъ?
   Мы не потому вѣримъ въ Бога, что [Библія учитъ насъ этому. Но мы потому вѣримъ въ Библію, что Онъ говоритъ о ней. А Его мы чувствуемъ; чувствуемъ, да и все тутъ. Бѣдный дьяволъ, до половины затонувшій въ болотѣ, лѣниво бормочетъ:
   -- А ну, какъ придетъ такой день, когда ты перестанешь Его чувствовать?
   Мы смѣемся и кричимъ на него:-- никогда, никогда не будетъ такого дня!-- И бѣдный сатана поджавъ хвостъ снова засыпаетъ. Что подѣлаешь противъ многократно-повторяемаго, энергически выраженнаго увѣренія? Одно время можетъ отдѣлить правду отъ лжи. И мы продолжаемъ грезить.
   Какъ-то разъ отецъ взялъ насъ съ собою въ городъ и повелъ въ церковь. Мимо насъ идутъ горожанки въ шумящихъ шелковыхъ платьяхъ, горожане въ блестящихъ суконныхъ парахъ; они усаживаются на скамьи и сквозь высокія окна солнце освѣщаетъ искусственные цвѣты на женскихъ шляпкахъ. Мы испытываемъ такое же непріятное чувство, какое на насъ находитъ въ магазинѣ, когда тамъ всѣ приказчики щегольски одѣты. Мы сожалѣемъ, что отецъ взялъ насъ съ собою въ городъ и желали бы поскорѣе опять очутиться въ своей пустынѣ. Но вотъ на кафедру входитъ пасторъ и начинается проповѣдь. Текстомъ онъ избираетъ изреченіе: "Кто не вѣруетъ, тотъ будетъ проклятъ".
   Какъ разъ наканунѣ случилось, что писарь мѣстнаго суда, извѣстный безбожникъ, умеръ среди улицы, пораженный молніей.
   Пасторъ не называетъ его по имени и пускается въ разсужденія какъ бы отвлеченныя, однако упоминаетъ о "десницѣ Божіей, покаравшей одного изъ насъ". Онъ разсказываетъ, что когда громовая стрѣла упала и поразила человѣка, душа его, лишившаяся своей земной оболочки, обнаженная и трепещущая полетѣла въ горніе чертоги и припала къ подножію престола Божія, какъ Господь Всемогущій, бытіе Коего она отрицала, излилъ на нее потоки своего гнѣва и какъ она въ ужасѣ полетѣла въ преисподнюю, въ царство вѣчнаго мрака.
   Слушая все это, мы не можемъ оставаться покойны: кровь бросается намъ въ голову и намъ хочется закричать: -- Онъ лжетъ, онъ все вретъ, неправду говоритъ этотъ проповѣдникъ! Неужели никто не остановитъ его! Неужели никто изъ присутствующихъ не слыхалъ, не знаетъ, что бѣдная темная душа наша, навѣки закрывая глаза въ здѣшней жизни, раскрываетъ ихъ снова въ тихомъ сіяніи небесъ; что тамъ, гдѣ Господь обитаетъ, нѣтъ мѣста гнѣву и проклятіямъ, что разъ приблизившись къ подножію престола Божія душа обрѣтаетъ вѣчный миръ, подобный тихой прохладѣ ранняго утра. Когда душа этого безбожника въ изумленіи и страхѣ явилась передъ престоломъ всевышняго, Богъ склонился надъ нею и сказалъ:-- "Дитя мое, я здѣсь; Я, котораго ты не зналъ, въ котораго ты не вѣрилъ, вотъ Я здѣсь. Это Я послалъ за тобою молнію и призвалъ тебя въ Себѣ. Ибо здѣсь Я".
   Тогда бѣдная душа обратилась въ свѣту и всѣ ея немощи и печали навѣки ее покинули.
   Неужели они не слыхивали, не знаютъ, Кто управляетъ міромъ?
   "Лишь на малое время отвратилъ Я отъ тебя лицо Свое, но вотъ Милосердіе Мое сжалилось надъ тобою и Я навѣки простру на тебя благость свою", сказалъ Господь, твой Искупитель.
   Мы возбужденно сидимъ и бормочемъ все это себѣ подъ носъ, покуда насъ не дергаютъ за рукавъ и не напоминаютъ намъ, что въ церкви надо вести себя пристойно. Но мы ничего не видимъ и не слышимъ, занятые собственными мыслями.
   Настала минута всеобщей молитвы. Шестьсотъ душъ единовременно должны устремить свои помыслы въ источнику вѣчнаго свѣта.
   За нами сидятъ двѣ красивыя дамы и одна изъ нихъ протягиваетъ другой свой флаконъ съ благовоннымъ спиртомъ. Въ ту же минуту нарядная мамаша оправляетъ платье на своей дочкѣ. Рядомъ съ нею молодая дама роняетъ носовой платокъ, господинъ подымаетъ его и подаетъ ей; она краснѣетъ. На хорахъ пѣвицы перебираютъ свои ноты и тихо шурша страницами готовятся исполнять слѣдующій номеръ какъ только кончится молитва. Можно подумать, что пѣніе занимаетъ ихъ несравненно больше, чѣмъ мысли объ Отцѣ небесномъ. О, неужели не лучше было бы, не болѣе достойно Его величія, просто сидѣть одному у насъ на равнинѣ и цѣловать красный цвѣтокъ, который Онъ создалъ? Развѣ это не насмѣшка?.. Но тутъ намъ припоминается вопросъ: "Что ты тутъ дѣлаешь Илія?" Мы судимъ другихъ, а мы развѣ лучше ихъ? Скорѣе хуже. Развѣ скажемъ въ свое оправданіе, что мы еще дѣти и насъ насильно сюда привели... Но нѣтъ, никто не имѣетъ права становиться между Богомъ и душою, имъ же данною. Зачѣмъ мы пришли въ это мѣсто, гдѣ что ни слово, то ложь произносится на нашего всеобщаго Отца? Ужасъ охватываетъ насъ и мы бѣжимъ вонъ изъ храма. Стоя на улицѣ, мы топаемъ о мостовую и въ своей дѣтской душѣ даемъ клятву никогда не ходить въ тѣ мѣста, куда люди собираются сообща читать молитвы и распѣвать гимны. Дома насъ потомъ приводятъ въ допросу, спрашиваютъ, съ чего мы вдругъ ушли изъ церкви.
   Какъ объяснить это? Мы стоимъ и молчимъ. Къ вамъ продолжаютъ приставать и мы, наконецъ, пробуемъ растолковать, что съ нами произошло. Но на всѣ наши рѣчи старшіе только укоризненно качаютъ головами и объявляютъ что нельзя думать будто не хорошо посѣщать храмъ божій, что это все пустыя выдумки, лѣнность или капризъ. Пора бы намъ серьезно подумать о своей душѣ, пора любить ходить въ церковь. Грѣшно, очень грѣшно то, что мы сказали. Ай, какой злой мальчикъ! И вотъ мы убѣгаемъ прочь и наединѣ съ своей грѣшной душою разражаемся слезами. Что же это, неужели всегда такъ будетъ? Что ни дѣлай, что ни чувствуй, ненавидишь ли, и сомнѣваешься, или вѣришь и любишь, наши домашніе, ближайшіе наши друзья и родные только и говорятъ, что мы злые и грѣшные.
   Мы еще не знаемъ въ то время, что для души, жаждущей правды, горьше всего то, что нельзя скрыть отъ постороннихъ глазъ своихъ стараній и поисковъ: рано или поздно наши сокровеннѣйшія мысли проскакиваютъ невольно; онѣ неминуемо облекаются въ извѣстныя формы и становятся между нами и тѣми, кого мы любимъ. Ничто на свѣтѣ не дается даромъ, а за истину мы платимъ всего дороже: нерѣдко приходится изъ-за нея лишаться любви и сочувствія своихъ ближнихъ. Говорятъ, что путь къ славѣ усыпанъ терніями; за то на пути къ истинѣ почти на каждомъ шагу топчешь свое собственное сердце.
  

VI.

   Затѣмъ наступаетъ новый періодъ -- періодъ пробужденія: короткій, рѣзкій и непріятный, какъ часто бываетъ въ тотъ моментъ, когда просыпаешься.
   Сны и грезы только тогда и возможны, когда никто и ничто не мѣшаетъ спать.
   И вотъ жизнь захватываетъ насъ въ лапы, поднимаетъ на воздухъ, немилосердно трясетъ, такъ что того и гляди отвалится голова, потомъ грубо кидаетъ на землю и мы, очнувшись избитые, искалѣченные, широко-раскрытыми глазами взираемъ на міръ.
   Во дни блаженныхъ сновидѣній мы порѣшили, что "Несправедливость и Зло только кажущіяся явленія, страданія также призрачны; одинъ Богъ нашъ поистинѣ существуетъ и Онъ есть Любовь".
   Но теперь сама жизнь хватаетъ насъ за шиворотъ и показываетъ намъ нѣкоторые виды, какъ напримѣръ: свѣжія могилы, надъ которыми скоро ужь крутится и нагромождается красный песокъ; глаза человѣка, котораго мы любимъ, поѣдаемые червями; злыхъ и порочныхъ людей преуспѣвающими на свѣтѣ, и мало-ли еще какихъ страшныхъ загадокъ и путаницы, то есть именно того, что называется жизнью; и насъ спрашиваютъ: что ты объ этомъ думаешь? Мы бы и хотѣли отвѣтить "Ничего!" -- да не смѣемъ.
   Слишкомъ ужь все это реально и слишкомъ для насъ чувствительно. Но мы озираемся вокругъ и ощупью ищемъ того, другого, что еще такъ недавно мы считали своимъ.
   Темною ночью, въ дровяномъ чуланѣ мы взываемъ къ прекрасному Богу своихъ грезъ:-- О, допусти меня въ Себѣ, возьми меня и дай прильнуть головой въ ногамъ Твоимъ! Не повидай меня въ этотъ горькій часъ моей скорби!
   Но Онъ не приходитъ; Онъ ушелъ прочь. А старый вопрошающій сатана тутъ какъ тутъ.
   Рано или поздно должно было наступить пробужденіе. Воображеніе не можетъ же вѣчно торжествовать надъ дѣйствительностью и то, чего хочется, еще не есть правда. Надо было проснуться. Правда, разбудили насъ нѣсколько рѣзво, но что дѣлать! Это было необходимо и вотъ мы окончательно очнулись отъ сновидѣній.
  

VII.

   Начинается новая жизнь, новое время; холодное и суровое, какъ вершина какого нибудь ледника, на которую попалъ-бы человѣкъ и только и видѣлъ вокругъ себя одни льды да снѣговыя громады. Прежняя жизнь кажется ему теперь сплошнымъ горячешнымъ бредомъ, длиннымъ рядомъ фантастическихъ грезъ. Зато въ новой жизни ему очень холодно.
   Бога нѣтъ больше. Прежде было ихъ два: древній, изстари перешедшій къ намъ отъ предковъ и который намъ никогда не нравился; и новѣйшій, котораго мы сами создали и любили; но онъ улетѣлъ отъ насъ и мы теперь убѣдились, что это была лишь тѣнь нашего собственнаго, высшаго идеала, которую мы возвели на престолъ и вѣнчали на царство. Бога у насъ нѣтъ больше.
   "И сказалъ безумецъ въ сердцѣ своемъ: нѣтъ Бога". Это можетъ быть и такъ; но вѣдь все, что было высказано и написано на этомъ свѣтѣ, исходило большею частію отъ безумцевъ.
   Вѣрнѣе было бы сказать, что тотъ безумецъ, кто сталъ-бы утверждать, что ни одинъ человѣкъ въ сердцѣ своемъ не отрицалъ Бога.
   Сколько тысячъ разъ человѣческія сердца отрицали Его, съ глубокою горестью и съ искреннимъ стремленіемъ увѣровать.
   Мы больше не рыдаемъ, не проливаемъ слезъ. Съ сухими глазами, холодно и безучастно смотримъ мы на міръ. И не то чтобы мы чувствовали себя несчастными. Съ чего намъ быть несчастными, когда мы пьемъ, ѣдимъ, спимъ по ночамъ? Но равнодушны мы, какъ мертвецы.
   Съ полнымъ спокойствіемъ, безъ вздоховъ, мы говоримъ: Да, теперь для насъ ясно что Бога нѣтъ.
   И потомъ, еще равнодушнѣе, прибавляемъ: Справедливость не существуетъ. Волъ околѣваетъ подъ ярмомъ, осыпаемый ударами хозяйскаго кнута; онъ обращаетъ измученные глаза къ солнцу, но ни откуда не видитъ обѣщанія награды. Чернокожаго раба разстрѣливаютъ какъ собаку и убившій его владѣлецъ процвѣтаетъ. Невинные несутъ тяжелую кару, а обвинители торжествуютъ.
   Съ виду все гладко, а попробуй поцарапать эту гладкую поверхность, непремѣнно наткнешься на какое нибудь одушевленное существо, безсильно изнывающее подъ гнетомъ незаслуженнаго страданія.
   Немного погодя наши сердца окоченѣли какъ у мертвецовъ и мы говоримъ:-- Никакихъ законовъ въ природѣ нѣтъ: всему виною слѣпой случай.
   Нельзя сразу отдѣлаться отъ тѣхъ понятій, которыя душа воспринимала вмѣстѣ съ молокомъ матери. Съ самаго ранняго младенчества намъ внушали, что наши мысли и чувства, также какъ образованіе дождевыхъ тучъ, и количество шерсти, выростающей на спинахъ у овецъ, и продолжительность засухи, и степень урожайности хлѣбовъ, зависятъ вовсе не отъ міровыхъ законовъ, незыблимо присущихъ всему творенію, но единственно отъ воли измѣнчиваго и всемогущаго существа, котораго можно преклонить молитвою въ ту или другую сторону. Природа представлялась намъ мягкою какъ воскъ и такою податливой, что ее можно перевертывать какъ угодно, сообразно тому, угодилъ-ли человѣкъ своему божеству или не угодилъ; аккуратно-ли онъ ходилъ въ церковь или нѣтъ; такъ-ли молится Богу, или иначе; позволяетъ-ли себѣ пускаться въ дорогу по воскресеньямъ, или не позволяетъ. Поэтому неудивительно, что мы не вдругъ выучились разсматривать природу съ настоящей точки зрѣнія, то есть видѣть въ ней развѣвающійся покровъ незыблемой дѣйствительности.
   Когда душа освобождается изъ тисковъ предразсудка, въ ней еще надолго остаются обломки его когтей и немало нужно времени, покуда вытащишь дотла всѣ занозы.
   Съ той минуты, какъ мы утратили вѣру въ человѣко-подобнаго руководителя и распорядителя нашихъ судебъ, жизнь теряетъ для насъ всякій интересъ и мы равнодушно разсматриваемъ ее какъ безцѣльное и случайное колебаніе водяной поверхности. Намъ кажется, что во всемъ этомъ неустойчивомъ и безпорядочномъ мірѣ не найдется мѣстечка въ ладонь величиною, на которое можно-бы ступить съ увѣренностью, что не провалишься.
   Вѣритъ-ли человѣкъ въ божество себѣ подобное, или не вѣритъ, это еще не такъ важно. Но если онъ, изучая міръ нравственный и вещественный, не можетъ уловить соотношенія между ними, не видитъ ни причинной связи ихъ, ни законовъ ими управляющихъ, и во всемъ усматриваетъ лишь игру случайностей, это такой фактъ, важнѣе котораго не бываетъ въ умственной жизни. Перерѣзать горло такому человѣку было-бы пожалуй высшимъ для него благодѣяніемъ... въ томъ случаѣ, если онъ самъ не позаботится объ этомъ.
   Мы, однакоже, и не думаемъ перерѣзывать себѣ горло. Поступивъ такъ, мы бы доказали, что у насъ еще оставались какія нибудь чувства и желанія, между тѣмъ какъ ни чувствъ, ни желаній у насъ нѣтъ, и ничего нѣтъ, кромѣ холоднаго равнодушія. Намъ ни жить не хочется, ни умирать. Въ одинъ прекрасный день вкругъ тѣла женщины -- негритянки -- обвилась ядовитая змѣя: мы хватаемъ ее за хвостъ, быстро мотаемъ ею въ воздухѣ, ударяемъ головой о-земь и кидаемъ мертвою. Присутствующіе взираютъ на насъ съ благоговѣніемъ, а намъ почти смѣшно: какая-же заслуга рисковать тѣмъ, чѣмъ нисколько не дорожишь?
   Намъ въ сущности ни до чего дѣла нѣтъ. Этотъ грязный и спутанный мірокъ, въ которомъ мы живемъ, не стоитъ вниманія, а голубая тряпка, называемая небомъ, виситъ такъ низко, что ее можно рукой достать.
   Жизнь -- это кипящій котелъ, а судьба сидитъ да мѣшаетъ его ложкой и ей все равно, что выворачивается на поверхность, а что валится на дно; она только посмѣивается, когда вскакивающіе пузыри лопаются. И намъ тоже все равно, пусть себѣ кипитъ; намъ-то какая забота? Иное дѣло -- физическія ощущенія, онѣ реальны.
   Голодъ мучителенъ, жажда тоже; поэтому мы ѣдимъ и пьемъ. Бездѣйствіе также наводитъ тоску, а потому мы работаемъ какъ каторжники. Никто насъ не заставляетъ, но мы сами, по собственному почину, предпринимаемъ постройку изъ краснаго песчаника большой плотины тамъ, за могилами. Мы принимаемся за работу еще до зари, когда и овецъ не выгоняли въ поле; и работаемъ цѣлые дни, не взирая на палящій зной, все время, покуда вокругъ насъ пасутся ввѣренные намъ выводки молодыхъ страусовъ. Люди удивляются, съ чего на насъ напало такое усердіе: они не знаютъ, что этотъ трудъ для насъ нуженъ какъ воздухъ. Мы таскаемъ на спинѣ громадные камни и ощущаемъ живѣйшую радость, когда спотыкаемся подъ ихъ тяжестью и чувствуемъ въ груди странную колючую боль. Даже съѣдая свой обѣдъ, мы продолжаемъ таскать корзины съ землею, точно самъ дьяволъ подгоняетъ насъ. Чернокожая прислуга ужь сочинила легенду о томъ, какъ по ночамъ къ намъ приходитъ на помощь колдунья съ двумя бѣлыми волами. Иначе, говорятъ они, одному человѣку ни за что не выстроить въ короткое время такую высокую стѣну.
   По вечерамъ, сидя въ одиночку въ своей каморкѣ, мы больше не мечтаемъ, сидя передъ огнемъ. О чемъ мечтать, когда кругомъ все такъ пусто? Вмѣсто того мы достаемъ свою старую "ариѳметику"; когда-то мы учили таблицу умноженія съ великимъ трудомъ и она вскорѣ послѣ того до-чиста вылетѣла изъ нашей памяти; теперь мы ее заучиваемъ въ нѣсколько часовъ и никогда больше не забываемъ. Мы находимъ странное удовольствіе въ рѣшеніи ариѳметическихъ задачъ и въ самомъ разгарѣ своей постройки иногда останавливаемся и съ увлеченіемъ исписываемъ камни цифрами и вычисленіями. Мы копимъ деньги на покупку латинской грамматики и алгебры, всюду съ собой таскаемъ въ карманахъ эти книги и также пристально зачитываемся ими, какъ въ прежніе годы зачитывались Библіей. Мы думали, что лишены отъ природы и памяти, и всякихъ способностей къ наукамъ; а на повѣрку выходитъ, что намъ все очень легко дается. Наше умственное состояніе до того измѣнялось, что кажется будто въ наше прежнее тѣло вложили новую душу. Это очень удивляетъ насъ; мы еще не догадались, что у человѣка, тратящаго всѣ свои силы на религіозные экстази, на пламенныя молитвы, ничего не остается на пріобрѣтеніе знаній. Плачемъ-ли мы или просто волнуемся, или создаемъ нѣчто прекрасное, за каждое такое дѣяніе неминуемо должна поплатиться другая, практическая сторона нашей природы. Человѣческія силы имѣютъ предѣлъ: если онѣ чрезмѣрно напряжены въ одну сторону, другая сторона должна оставаться бездѣятельной.
   И вотъ, наконецъ, мы обращаемся къ природѣ. Столько лѣтъ проживъ съ нею рядомъ мы ее не видѣли, но теперь глаза наши открылись и мы смотримъ на нее.
   До сихъ поръ камни представлялись намъ просто массами бураго цвѣта, теперь-же разсматривая ихъ мы находимъ, что это многоцвѣтные, правильно расположенные предметы разнообразной формы. Они состоятъ то изъ кристалловъ, окрашенныхъ всѣми цвѣтами радуги, и на половину сплавленныхъ между собою; то изъ сѣрыхъ и красныхъ слоевъ, тщательно чередующихся. Вотъ камень, покрытый серебристымъ налетомъ, жилками какого-то металла, образующими изящный рисунокъ въ родѣ вѣтокъ и листьевъ; а здѣсь, на большомъ плоскомъ камнѣ, гдѣ мы такъ часто сиживали въ слезахъ и молитвахъ, оказались отпечатки лапъ какихъ-то громадныхъ допотопныхъ птицъ и цѣлый рыбій скелетъ. Сколько разъ мы пытались вообразить себѣ, на что должны быть похожи окаменѣлые остатки допотопныхъ существъ, и намъ въ голову не приходило, что мы на нихъ сидимъ. Ослѣпленные своими думами и чувствами, мы совсѣмъ не видали окружающаго міра.
   Плоская равнина представлялась намъ лишь однообразнымъ пространствомъ краснаго цвѣта: глядя на нее теперь, мы замѣчаемъ, что каждая пригоршня песку кишитъ жизнью. Сначала мы знакомимся съ интереснѣйшимъ народомъ -- муравьями: наблюдаемъ, какъ они воюютъ, заключаютъ миръ, какъ работаютъ, веселятся, какъ строятъ свои обширныя палаты. Потомъ мы узнаемъ еще болѣе мелкихъ тварей, живущихъ въ цвѣтахъ. Цвѣтокъ битто, напримѣръ, который казался намъ просто пятномъ желтаго цвѣта, оказался состоящимъ изъ сотни правильныхъ цвѣточковъ, обитаемыхъ крохотными черными существами съ красными полосками, которыя очень дѣятельно копошатся въ своемъ желтомъ городкѣ. Въ каждомъ синемъ колокольчикѣ живетъ кто нибудь. Съ каждымъ днемъ пустыня карро открываетъ намъ новыя чудеса, сокрытыя въ ея горячемъ лонѣ. Идя на работу, мы невольно останавливаемся посмотрѣть, какъ земляной паукъ выкапываетъ западню, самъ зарывается въ песокъ и оттуда высматриваетъ гибель своего врага. Вонъ ползетъ рогатый жукъ, а рядомъ съ нимъ внезапно раскрывается дверь паука, который осторожно выглядываетъ оттуда и быстро захлопываетъ ее. На кустѣ карро сидитъ зеленая муха и кладетъ свои серебряныя яички. Мы отламываемъ вѣточку, уносимъ ее домой и наблюдаемъ, какъ оболочки лопаются, оттуда вылѣзаютъ пятнистыя личинки, превращаются въ зеленыхъ мухъ и улетаютъ прочь. Мы не довольствуемся тѣмъ, что природа намъ показываетъ и хотимъ сами управлять своими наблюденіями. Взявъ дюжину яицъ, мы подкладываемъ ихъ подъ бѣлую курицу и каждый день разбивая по одному яйцу смотримъ, какъ первоначальное бѣлое пятнышко зародыша превращается въ цыпленка. Все это не особенно возбуждаетъ насъ, не приводитъ въ восхищеніе; но если человѣкъ не хочетъ перерѣзывать себѣ горла, надо-же ему хотъ думать о чемъ нибудь. И вотъ на валу своей плотины мы сѣемъ рядами сѣмена и каждый день вырывая по одному наблюдаемъ, что съ ними творится. Алладинъ закопалъ въ землю чудесный камень и изъ земли выросъ диковинный дворецъ изъ чистаго золота; а у насъ выходитъ еще лучше того.
   Зарываемъ въ землю коричневое сѣмячко и изъ него вырастаетъ живое существо: оно ростетъ вверхъ, отчего -- это намъ не лучше извѣстно, чѣмъ Алладняу; ростетъ и поднимается все выше, наконецъ становится гораздо выше насъ, по утрамъ сверкаетъ брилліантовыми росинками, покрывается желтыми цвѣтами, которые въ свою очередь производятъ коричневыя сѣмечки съ зачатками жизненныхъ силъ, и сбрасываютъ ихъ на землю. Мы серьезными глазами наблюдаемъ весь процессъ, съ той минуты, вамъ растеніе чуть выглядываетъ изъ почвы парой зеленыхъ листочковъ съ мягкимъ бѣлымъ корешкомъ, до тѣхъ поръ, покуда намъ приходится закидывать голову вверху, чтобы видѣть его; но причины этого явленія мы не знаемъ.
   Мы заглядываемъ въ нутро мертвыхъ утокъ и барановъ. Когда околѣетъ та или другая тварь, мы тащимъ ее вечеромъ домой, кладемъ на разостланныя по полу старыя газеты и до полуночи возимся съ трупомъ. Съ изумленіемъ, къ которому примѣшивается нѣкоторое подобіе восторга, мы вскрываемъ кусокъ мяса, называемый сердцемъ, и находимъ внутри его маленькіе заслонки и снурочки. Мы ощупываемъ ихъ и бережно откладываемъ сердце въ сторону; потомъ нѣсколько разъ возвращаемся къ нему и съ интересомъ снова перебираемъ. Отчего оно такъ нравится намъ -- мы не можемъ объяснить.
   Въ прудѣ за нашей плотиной утонулъ гусь. Мы его вытаскиваемъ изъ воды, тутъ-же на валу разрѣзываемъ и стоя на колѣняхъ разсматриваемъ. Сверху расположены органы, отдѣленные другъ отъ друга нѣжными тканями; подъ ними кишки, искусно свернутыя спиралью, каждый рядъ которой покрытъ тонкою сѣтью кровяныхъ сосудовъ, рисующихся краснымъ цвѣтомъ по блѣдно-голубому фону. Каждый участокъ кровяного сосуда состоитъ изъ ствола, двояко и трояко-развѣтвленнаго на тончайшія нити въ волосокъ толщиною, расположенныя симметрично. Насъ поражаетъ своеобразная красота этого рисунка; мало по малу отъ колѣнопреклоненнаго положенія мы переходимъ въ сидячему и соображаемъ, что точно такую форму принимаетъ зимою терновникъ, когда листья его опадутъ и онъ рисуется на фонѣ блѣднаго зимняго неба; такой-же рисунокъ замѣчали мы на камняхъ, тамъ, гдѣ проступаютъ металлическія жилки; точно такія-же линіи образуетъ вода, когда мы не прорывая канавы пропускаемъ ее для поливки изъ пруда; такой-же формы щупальцы у рогатаго жука. Какое-же соотношеніе имѣютъ между собою всѣ эти предметы, одаренные такимъ поразительнымъ сходствомъ облика? Случай-ли это? Или всѣ они суть развѣтвленія одного общаго ствола, питающаго всѣхъ насъ своими соками? Это могло-бы объяснить многое. И сидя надъ гусиными потрохами мы утвердительно покачиваемъ головою.
   А то, что мы зовемъ существованіемъ, не есть-ли это нѣчто такое, что коренится въ темной глубинѣ преисподней, а вѣтви свои посылаетъ въ необъятную высь, которую мы, копошащіеся среди вѣтвей, ни видѣть, ни постигнуть не можемъ? Нѣтъ, тутъ не слѣпой случай, а живое начало... Единое. Этотъ выводъ доставляетъ намъ глубокое удовлетвореніе, но почему -- мы не въ состояніи объяснить.
   Мы долго качаемъ головой, потомъ вдругъ вскакиваемъ, взглядываемъ на синее небо, бросаемъ гуся со всѣми потрохами въ прудъ и принимаемся за работу.
   И вотъ, мало по малу міръ перестаетъ быть въ нашихъ глазахъ кипящимъ котломъ, въ которомъ безъ толку варится всякая дрянь. Расхаживая по величавымъ палатамъ бытія, мы поглядываемъ вверхъ и относимся въ окружающему почтительно. Ничто болѣе не возбуждаетъ нашего презрѣнія; во всемъ есть смыслъ; и ничто не мелко, потому что каждая подробность есть часть цѣлаго, ни начало, ни конецъ котораго намъ неизвѣстны. Жизнь, бьющаяся въ нашихъ жилахъ, есть также отголосокъ міровой жизни. Прежде мы думали, что это начало слишкомъ мелко для нашего пониманія, теперь мы видимъ, что оно оттого и непостижимо для насъ, что слишкомъ крупно и могуче.
   Еще не такъ давно небо казалось намъ синей тряпкой, висѣвшей такъ низко, что можно было достать ее руками, и оно давило насъ; и вдругъ оно поднялось, раскинулось надъ нашими головами необъятнымъ лазурнымъ сводомъ и мы, вздохнувъ полною грудью, начинаемъ жить съизнова.
  

ГЛАВА II.
Въ гостяхъ у Вальдо.

   Вальдо лежалъ ничкомъ, растянувшись на красномъ пескѣ. Вокругъ него тихо расхаживали маленькіе страусы и клевали то накрошенный кормъ, то мелкія гальки и сухія палки, валявшіяся на землѣ. Справа были могилы, слѣва новая плотина; въ рукахъ у Вальдо былъ порядочныхъ размѣровъ деревянный столбъ, покрытый рѣзьбой; онъ и теперь надъ нимъ трудился. Передъ нимъ лежалъ Доссъ, грѣясь на зимнемъ солнцѣ и по временамъ зорко взглядывая на уголъ ближайшаго загона. Жесткіе терновники, подъ которыми они лежали, уже облетѣли и не давали ни малѣйшей тѣни; но въ ней и нужды не было въ эти чудесные іюньскіе дни, когда солнце даже въ самую жаркую пору дня не палитъ, а только разливаетъ пріятную теплоту. Мальчикъ, занятый своей рѣзьбой, не поднималъ головы; но все таки наслаждался и спокойствіемъ обнаженной земли, и синевой глубокаго неба.
   Изъ-за угла ближайшаго вагона появилась Эмма: въ одной рукѣ она несла блюдо съ крышкой, въ другой кувшинъ, увѣнчанный чашкой. Ей только что минуло шестнадцать лѣтъ; она преждевременно раздалась въ ширину и сдѣлалась похожа на маленькую толстенькую старушку. Поставивъ кувшинъ и блюдо на землю передъ собакой и ея хозяиномъ, она и сама тяжело опустилась рядомъ съ ними, слегка запыхавшись и отдуваясь.
   -- Вальдо, когда я шла полемъ мимо ограды, я встрѣтила человѣка верхомъ на лошади; должно быть это и есть новый жилецъ, котораго мы ждемъ.
   Новый жилецъ былъ англичанинъ, которому голландка сдала въ аренду половину фермы.
   -- Гм!-- промычалъ Вальдо.
   -- Онъ совсѣмъ молодой,-- продолжала Эмма, держась за бокъ,-- у него черные волосы, кудрявая борода и такіе темные, синіе глаза. И знаешь, мнѣ было такъ стыдно! Я было обернулась, еще разъ посмотрѣть на него, а онъ въ ту же минуту также обернулся, и смотритъ. И оба мы въ упоръ глядѣли другъ другу въ лицо. Онъ покраснѣлъ, и я покраснѣла, я думаю онъ и есть новый жилецъ.
   -- Такъ,-- сказалъ Вальдо.
   -- Я пойду. Можетъ быть онъ привезъ намъ съ почты письма отъ Линдель. Теперь, знаешь, ей ужь не долго осталось жить въ пансіонѣ, она скоро воротится домой. А новаго жильца мы должны держать, покуда не отстроится его новый домъ. Такъ надо ему комнату приготовить. До свиданія!
   Она поплелась обратно на ферму, а Вальдо продолжалъ заниматься рѣзьбой. Доссъ легъ поближе въ покрытому блюду и поминутно прикладываясь къ нему носомъ чувствовалъ, что сегодня дома напекли превкусныхъ сдобныхъ лепешекъ. Оба такъ пристально занялись своимъ дѣломъ, что не слыхали, какъ подъѣхалъ всадникъ, и только тогда обратили на него вниманіе, когда онъ вдругъ поровнявшись съ ними остановилъ коня.
   Это былъ очевидно не тотъ всадникъ, котораго описывала Эмма. На видъ ему было лѣтъ двадцать восемь; брюнетъ французскаго типа, небольшого роста, наклонный въ полнотѣ; глаза съ поволокой, взглядъ какъ будто отуманенный, и остроконечные, длинные усы. Лошадь у него была красивая, горячая, изящно осѣдланная; сбоку при сѣдлѣ висѣла сумка превосходной работы, а руки у всадника были въ перчаткахъ и вообще онъ имѣлъ видъ,-- очень рѣдкій въ здѣшнихъ мѣстахъ,-- видъ джентльмена, хорошо одѣтаго.
   Чрезвычайно мелодическимъ голосомъ онъ освѣдомился, нельзя-ли ему отдохнуть здѣсь часокъ? Вальдо указахъ ему какъ проѣхать на ферму, но проѣзжій отказался отъ этого: онъ желалъ только отдохнуть тутъ, подъ деревомъ и напоить свою лошадь. Онъ разсѣдлалъ ее. Вальдо повелъ ее къ пруду. Когда онъ воротился, гость уже расположился подъ деревьями, прислонясь къ своему сѣдлу. Мальчикъ предложить ему сдобныхъ лепешекъ; гость и отъ этого отказался, но изъ кувшина отхлебнулъ немного. Вальдо улегся опять туть-же и снова принялся за рѣзьбу. Если на его работу и взглянуть чужіе безучастные глаза, что бѣда? Это не то, что его прежняя машина для стрижки овецъ. Съ такими исключительными страстями къ неодушевленнымъ предметамъ бываетъ тоже, что и съ любовью: только разъ въ жизни человѣкъ привязывается до безумія, переживаетъ болѣзненный кризисъ и излѣчивается навсегда. Дважды въ жизни такихъ восторговъ не бываетъ. Теперешнюю свою работу онъ тоже самъ изобрѣлъ, много потрудился надъ ней, она ему нравилась, но -- и только. Это было далеко не то, что машина!
   Проѣзжій протянулся на пескѣ, упираясь головой въ сѣдло, и зѣвнулъ. Было жарко и ему непріятно было странствовать по такимъ глухимъ мѣстамъ. Онъ любилъ страны благоустроенныя, гдѣ въ каждую данную минуту человѣкъ могъ бы разсчитывать на стаканъ вина, на мягкое кресло, на газету; гдѣ на ночь можно запереться въ своей комнатѣ, взять нѣсколько книгъ, графинъ водки, и наслаждаться физически и умственно. Въ свѣтѣ утверждали,-- въ томъ самомъ всезнающемъ и всемогущемъ свѣтѣ, отъ котораго никуда не уйдешь и который, подобно кошачьей породѣ, всего лучше видитъ въ темнотѣ,-- и такъ, свѣтъ утверждалъ, что онъ водку предпочиталъ книгамъ, а еще выше чѣмъ книги и водку ставилъ то, съ чѣмъ бы ему лучше вовсе не знаться. Онъ же ни въ грошъ не ставилъ мнѣнія свѣта и въ отвѣтъ на его нападки только улыбался снисходительно. Жизнь -- это сонъ; если съ помощью вина, философіи и женщинъ возможно избѣжать того, чтобы этотъ сонъ превратился въ кошмаръ -- тѣмъ лучше. Онѣ для того и созданы и ни на что иное не годятся. Впрочемъ, въ его жизни и въ складѣ его ума была еще и другая сторона, о которой свѣтъ не упоминалъ, потому что не имѣлъ о ней ни малѣйшаго понятія, что нерѣдко случается съ этимъ премудрымъ свѣтомъ.
   Чужестранецъ сонными глазами смотрѣлъ вдаль на бурую землю, обдаваемую іюньскимъ солнцемъ и все таки красивую не взирая на однообразіе; смотрѣлъ на могилы, на остроконечные выступы кровли на фермѣ, виднѣвшіеся изъ-за каменныхъ оградъ; потомъ взглянулъ на неуклюжаго парня, распростертаго у его ногъ, и зѣвнулъ. Однако, онъ пилъ чай изъ его кувшина и потому счелъ себя обязаннымъ побесѣдовать.
   -- Это имѣніе вашего отца, я полагаю?-- промолвилъ онъ лѣнивымъ голосомъ.
   -- Нѣтъ, я здѣсь въ услуженіи.
   -- У голландцевъ?
   -- Да.
   -- И вы довольны такой жизнью?
   Мальчикъ замялся.
   -- Да... Въ такіе дни, какъ сегодня.
   -- Почему-же именно сегодня?
   Вальдо помолчалъ и произнесъ тихо:
   -- Красиво очень.
   Чужестранецъ посмотрѣлъ на него и удивился: темные глаза мальчика загорѣлись вдругъ глубокой радостью, онъ метнулъ взоръ въ сторону, вдаль; потомъ снова обратился къ своей работѣ.
   Что ему за дѣло, этому неуклюжему существу въ лохмотьяхъ, до красоты, до тонкихъ радостей такой погоды? Иное дѣло онъ самъ, проѣзжій: у него руки такія бѣлыя, организація тонкая, и неудивительно, что трепетаніе солнечныхъ лучей на просторѣ одинокой пустыни затрогиваетъ въ его душѣ нѣкоторыя чувствительныя струны; но этотъ увалень! Неужели въ его тяжеловѣсной особѣ обитаетъ тонкій слухъ, способный уловить столь деликатные звуки?
   Спустя нѣкоторое время проѣзжій снова заговорилъ съ нимъ.
   -- Позвольте мнѣ посмотрѣть вашу работу?
   Увалень подалъ ему свой деревянный столбъ. Нельзя сказать, чтобы это была красивая вещица. Изображенія людей и птицъ были похожи на каррикатуры, но работа была самая тщательная и видно было, что композиція строго обдумана. Проѣзжій положилъ столбъ къ себѣ на колѣни и перевертывая его разсматривалъ.
   -- Гдѣ вы учились рѣзьбѣ?-- спросилъ онъ.
   -- Я... самоучкой.
   -- А эти ломаныя линіи, что изображаютъ?
   -- Горы.
   Проѣзжій продолжалъ разсматривать.
   -- Тутъ есть какой-то общій смыслъ, не правда-ли?
   -- Такъ... кое-что,-- пробормоталъ мальчикъ сконфуженно.
   Собесѣдникъ взглянулъ на него пристальнѣе: странное существо! Какая крупная, сильная фигура; судя по росту совсѣмъ взрослый, а черты лица мелкія и волосы вьются, какъ у ребенка... Ему стало не но себѣ: этотъ мальчикъ и привлекалъ его, и тревожилъ; онъ къ нему чувствовалъ не то жалость, не то симпатію.
   -- Давно-ли вы трудитесь надъ этой штукой?
   -- Девять мѣсяцевъ.
   Проѣзжій вынулъ изъ кармана бумажникъ, думая про себя, что сначала можно какъ нибудь привязать этотъ столбъ къ сѣдлу, а потомъ, отъѣхавъ подальше, бросить его середи поля и оставить въ пескѣ.
   -- Хотите продать мнѣ свою работу вотъ за это?
   Мальчикъ мелькомъ взглянулъ на пяти-фунтовую бумажку и мотнулъ головой.
   -- Нѣтъ, нельзя.
   -- Вы думаете она дороже стоитъ?-- спросилъ проѣзжій съ легкою насмѣшкой.
   Мальчикъ указалъ пальцемъ на одну изъ могилъ и сказалъ:
   -- Нѣтъ; это я для него дѣлаю.
   -- Кто-же тутъ похороненъ?-- спросилъ чужестранецъ.
   -- Мой отецъ..
   Проѣзжій молча положилъ бумажку обратно въ карманъ и возвратилъ столбъ его владѣльцу; потомъ надвинулъ шляпу на глаза и улегся спать. Но уснуть ему не удавалось: черезъ нѣсколько минутъ онъ привсталъ и глядя черезъ плечо мальчика наблюдалъ его работу. Въ эту минуту Вальдо выводилъ буквы на обратной сторонѣ столба.
   -- Если...-- заговорилъ незнакомецъ мелодическимъ голосомъ, отличавшимся дивною мягкостью, которой вовсе не было въ его глазахъ; и достойно замѣчанія, что у людей, утратившихъ мягкость во взглядѣ, она можетъ еще очень долго оставаться присущей голосу.
   -- Если эта вещь предназначается для могилы, зачѣмъ же вы дѣлаете такую надпись?
   Мальчикъ оглянулся на него, но не отвѣтилъ. Онъ едва-ли не забылъ, что тутъ былъ чужой.
   -- Вы вѣроятно полагаете,-- продолжалъ незнакомецъ,-- что когда-нибудь настанетъ день, когда всѣ эти голландскіе дяденьки и тетеньки возстанутъ изъ гробовъ и пойдутъ гулять по красному песку тѣми самыми мясистыми ногами, съ которыми они скончались. Въ такомъ случаѣ зачѣмъ же писать "Онъ уснулъ на вѣки?" Вѣдь вы вѣрите, что онъ воскреснетъ?
   -- А вы вѣрите?-- спросилъ вдругъ мальчикъ, уставившись на него тяжелымъ взглядомъ своихъ печальныхъ глазъ.
   Незнакомецъ отъ неожиданности даже разсмѣялся. Это все равно какъ если бы ему вздумалось въ увеличительное стекло разсмотрѣть какого-нибудь головастика, а эта тварь вдругъ встала бы на хвостъ и начала задавать ему вопросы.
   -- Я-то? Нѣтъ.-- И онъ усмѣхнулся короткимъ, густымъ смѣхомъ.-- Я ни во что не вѣрю, ни на что не надѣюсь, ничего не боюсь, ничего не чувствую. Но я не по-людски думаю и вамъ нечего брать съ меня примѣръ: онъ не годится для васъ, живущихъ по кустамъ со своими страусами.
   Къ еще большему удивленію проѣзжаго, неуклюжій парень вдругъ придвинулся въ самымъ его ногамъ и черезъ минуту положилъ ему на колѣни свою работу.
   -- Вотъ, я вамъ разскажу,-- пробормоталъ онъ,-- разскажу все, что это значитъ.
   О, какой приливъ горячей любви почувствовалъ онъ къ этому человѣку, который ни во что не вѣритъ, ни на что не надѣется, ничего не боится и ничего не чувствуетъ! Вальдо положилъ палецъ на смѣшную деревянную фигуру въ самой нижней части столба и, постепенно поводя пальцемъ вверхъ, сталъ объяснять значеніе всей композиціи, указывая поочередно, то на фантастическія фигуры, то на горы, вплоть до верхней части столба, увѣнчанной птицею, изъ врыла которой выпадало перо. Подъ конецъ рѣчь его стала отрывиста: въ волненіи онъ коротко и вѣско произносилъ слова, какъ будто сообщалъ нѣчто въ высшей степени важное.
   Незнакомецъ больше смотрѣлъ на его лицо чѣмъ на рѣзьбу и пока онъ слушалъ, бѣлые зубы не разъ сверкали изъ подъ его усовъ.
   -- Я думаю,-- сказалъ онъ мягко, когда мальчикъ замолчалъ,-- я думаю, что понимаю васъ... отчасти. Попробую изложить, какъ именно я это понялъ. (Тутъ онъ улыбнулся). Въ одной горной странѣ жилъ былъ охотникъ. (При этихъ словахъ онъ указалъ на фигурку внизу столба). Каждый день онъ отправлялся въ лѣса и охотился за дичью. И случилось, что однажды онъ пришелъ на берегъ обширнаго озера. Пока онъ стоялъ среди камышей и ждалъ прилета птицъ, на него нашла вдругъ большая тѣнь и въ водѣ онъ увидѣлъ отраженіе. Онъ поднялъ глаза къ небу, но видѣніе исчезло. Тогда имъ овладѣло пламенное желаніе еще хоть разъ увидѣть снова на водѣ тоже отраженіе и онъ цѣлый день стоялъ тутъ и ждалъ; но настала ночь, а видѣніе не повторялось. Онъ пошелъ домой молчаливый, печальный и съ пустой сумкой. Товарищи стали разспрашивать, что съ нимъ случилось, но онъ имъ ничего не сказалъ. Тогда пришелъ къ нему другъ, и другу онъ все повѣдалъ.
   -- Я сегодня видѣлъ нѣчто такое,-- говорилъ онъ, чего никогда не видывалъ: то была громадная бѣлая птица съ распростертыми серебряными крыльями, парившая въ синевѣ небесной. Съ той поры въ моей груди зажглось какъ бы страстное пламя. Я видѣлъ лишь тѣнь, лишь отблескъ и отраженіе въ водѣ, но теперь я ничего въ мірѣ такъ не желаю, какъ овладѣть его.
   Другъ разсмѣялся надъ нимъ.
   -- Это просто солнечный лучъ игралъ на водѣ, либо тѣнь отъ твоей собственной головы. Завтра, авось, ты забудешь ее!-- сказалъ онъ.
   Но насталъ завтрашній день, потомъ другой, третій, а охотникъ бродилъ все одинъ. Онъ искалъ по рощамъ и лѣсамъ, у озеръ и въ камышахъ, но не находилъ ее нигдѣ. Онъ пересталъ стрѣлять дичь: что ему въ ней?
   -- Что съ нимъ подѣлалось? дивились его товарищи.
   -- Съ ума сошелъ?-- предположилъ одинъ.
   -- Нѣтъ, хуже -- сказалъ другой: -- ему привидѣлось нѣчто такое, чего никто изъ насъ не видалъ; вотъ онъ и важничаетъ.
   -- Такъ перестанемъ съ нимъ водить компанію,-- согласились всѣ октальные.
   И охотникъ остался въ полномъ одиночествѣ.
   Одинъ разъ вечеромъ бродилъ онъ въ темнотѣ и плакалъ отъ тоски, какъ вдругъ передъ нимъ явился величавый старецъ, ростомъ выше и осанкою важнѣе обыкновенныхъ смертныхъ.
   -- Кто ты?-- вопросилъ его охотникъ.
   -- Я -- Мудрость, отвѣчалъ старецъ: иные зовутъ меня Знаніемъ. Я всю жизнь прожилъ въ этихъ долинахъ, но ни одинъ человѣкъ не можетъ увидѣть меня до тѣхъ поръ, пока не испытаетъ сильнаго горя. Только омытые слезами глаза могутъ созерцать меня; и судя потому, сколько человѣкъ пострадалъ, столько и я съ нимъ бесѣдую.
   Тогда охотникъ воскликнулъ:
   -- О, ты, который такъ давно здѣсь живешь, скажи мнѣ, что за птица та громадная, бѣлая, которую я видѣлъ парящею въ синевѣ небесной? Меня хотятъ увѣрить, что это былъ сонъ или что я видѣлъ на водѣ тѣнь отъ своей головы.
   Старецъ улыбнулся.
   -- Ее зовутъ Истиной. Кто разъ ее видѣлъ, тотъ не можетъ больше успокоиться и до самой смерти стремится къ ней.
   Охотникъ взмолился:
   -- О, скажи мнѣ, гдѣ мнѣ ее найти?
   Но старецъ отвѣчалъ: -- Нѣтъ, ты еще недостаточно страдалъ!-- И скрылся.
   Тогда охотникъ вынулъ изъ-за пазухи челночекъ Воображенія, намоталъ на него золотыя нити своихъ Желаній и просидѣлъ всю ночь за работой: онъ соткалъ сѣть.
   Поутру онъ разостлалъ свою золотую сѣтку по землѣ и разсыпалъ по ней нѣсколько зеренъ Легковѣрія, которыя отецъ оставилъ ему въ наслѣдство, а онъ хранилъ ихъ въ боковомъ карманѣ. Зерна были похожи на бѣлые пузыри: если наступить на нихъ, оттуда вылетала бурая пыль. Охотникъ усѣлся невдалекѣ и сталъ ждать, что будетъ. Сначала въ сѣть прилетѣла птичка бѣлая какъ снѣгъ, съ глазами горлинки, и запѣла: "Бого-человѣкъ! Бого-человѣкъ! Бого-человѣкъ!". Потомъ прилетѣла другая, таинственнаго вида, чернаго цвѣта: глада у ней были темные, глубоко проникающіе въ душу, и она напѣвала только одно слово: "Безсмертіе!"
   Охотникъ обѣихъ заключилъ въ свои объятія, говоря себѣ:
   -- Навѣрное обѣ принадлежатъ къ прелестному семейству Истины.
   Потомъ прилетѣла еще птица, зеленая съ золотомъ, и запѣла пронзительнымъ голосомъ, какъ торговки кричатъ рынкахъ:
   "Награда за гробомъ! Награда за гробомъ!"
   Охотникъ сказалъ:-- Ты не такъ хороша, но красива, и взялъ ее также.
   Прилетѣли еще другія, разныхъ яркихъ цвѣтовъ, и пѣли пріятныя пѣсни до тѣхъ поръ, пока не склевали всѣ зерна. Охотникъ всѣхъ ихъ собралъ, построилъ крѣпкую желѣзную клѣтку, названную "Новой Вѣрой" и всѣхъ птицъ посадилъ въ нее.
   Къ клѣткѣ начали приходить люди, стали пѣть и плясать, восклицая:-- О, счастливый охотникъ! Удивительный человѣкъ! Чудныя птицы! Восхитительныя пѣсни!
   Никто не полюбопытствовалъ узнать, откуда взялись птицы и какъ онѣ были пойманы; но люди все время плясали и пѣли передъ ними; да и охотникъ радовался, потому что думалъ:
   -- Навѣрное, Истина тоже тутъ. Со временемъ, когда она начнетъ линять, обнаружится ея снѣжная бѣлизна и я ее увижу.
   Но время шло, народъ продолжалъ пѣть и плясать, а у охотника опять стало тяжело на сердцѣ. Опять онъ сталъ удаляться отъ всѣхъ и плавать: страстное желаніе пробудилось въ его груди съ новой силой. Однажды, когда онъ сидѣлъ одинъ и плакалъ, случилось, что Мудрость опять проходила мимо. И онъ разсказалъ старцу все, что было.
   Старецъ печально улыбнулся.
   -- Много разъ уже -- сказалъ онъ -- люди пытались разставлять сѣти, чтобы уловить Истину, но имъ никогда еще не удавалось поймать ее. Зернами Легковѣрія она не питается, въ сѣткѣ Желаній ее не удержишь, да и воздухомъ этихъ долинъ она дышать не можетъ. Всѣ пойманныя тобою птицы порождены Ложью. Онѣ красивы, пріятны, но ложны. Ничего общаго съ Истиной онѣ не имѣютъ.
   Съ горечью въ душѣ охотникъ воскликнулъ:
   -- Такъ неужели я долженъ спокойно сидѣть на мѣстѣ и ждать, пока великое пламя, во мнѣ горящее, сожретъ меня?
   Старецъ сказалъ:
   -- Слушай; за то, что ты такъ много страдалъ и выплакалъ столько слезъ, я скажу тебѣ все, что знаю. Кто разъ рѣшился пуститься въ поиски за Истиной, тотъ долженъ на вѣки распроститься съ этими долинами предразсудковъ и ничего не брать съ собою отсюда, ни одной нитки. Онъ долженъ идти одинъ, спуститься въ область Полнаго Отрицанія и Самоотреченія и тамъ оставаться; онъ долженъ противустоять всякимъ искушеніямъ; когда займется заря, онъ долженъ встать и послѣдовать за солнцемъ, въ страну Непрестаннаго Свѣта. На пути ему встрѣтятся горы Суровой Дѣйствительности: на нихъ и надо лѣзть, ибо за ними обитаетъ Истина.
   -- И ее можно будетъ взять! Захватить въ свои руки!-- воскликнулъ охотникъ.
   Но мудрый старецъ покачалъ головой отрицательно.
   -- Никогда онъ ее не увидитъ, никогда не прикоснется къ ней. Не пришло еще къ тому время.
   -- Стало быть на это нѣтъ никакой надежды? воскликнулъ охотникъ.
   -- Дѣло вотъ въ чемъ,-- отвѣчала Мудрость:-- были люди, которымъ удавалось влѣзть на эти горы: они одолѣвали поочередно одну обнаженную стремнину за другой; и наконецъ бродя въ этихъ высокихъ предѣлахъ, нѣкоторымъ изъ нихъ посчастливилось поднять съ земли по одному серебряному перу, упавшему изъ бѣлаго врыла Истины. И вотъ что должно случиться,-- продолжалъ старецъ, въ пророческомъ вдохновеніи выпрямляясь и указывая на небо:-- когда руками человѣческими будетъ набрано много такихъ серебряныхъ перьевъ, изъ нихъ совьютъ веревку, а изъ веревки сплетутъ сѣть, и этою сѣтью можно будетъ уловить Истину. Только Истиной можно удержать Истину.
   Охотникъ всталъ.-- Такъ я пойду,-- сказалъ онъ.
   Старецъ пытался остановить его.
   -- Помни, сказалъ онъ,-- что кто покидаетъ эти долины, тотъ никогда болѣе не возвращается въ нихъ. Если и захочешь, то хоть семь дней и семь ночей проливай кровавыя слезы у ихъ предѣловъ, никогда нога твоя не переступитъ ихъ. Покинувъ ихъ однажды, ты разстаешься съ ними навсегда. На пути, по которому ты пойдешь, никакой награды не полагается. Кто вступаетъ на него, тотъ долженъ сдѣлать это добровольно, единственно ради великой любви своей. Самый трудъ будетъ ему наградой.
   -- Я пойду,-- сказалъ охотникъ:-- но когда достигну горъ, скажи мнѣ, въ какую сторону лучше направиться?
   -- Я потомокъ Накопленія-Знаній-Многихъ-Вѣвовъ,-- отвѣчалъ старецъ:-- и мнѣ извѣстны только тѣ стези, которыя проложены множествомъ людей. Но по тѣмъ горамъ ходили не многіе и каждый, кто побывалъ тамъ, самъ пробивалъ себѣ дорогу, шелъ самъ по себѣ; мой голосъ туда не достигаетъ. Я могу послѣдовать за тѣмъ, кто туда пойдетъ, но указывать ему дорогу не мое дѣло.
   И Знаніе исчезло.
   Охотникъ пошелъ къ клѣткѣ, которую самъ построилъ, и собственными руками сталъ выламывать желѣзные прутья, такъ что обломанными концами ихъ изодралъ себѣ всѣ руки. Иногда легче бываетъ созидать нежели разрушать.
   Одну за другою вынималъ онъ изъ клѣтки своихъ птицъ и выпускалъ ихъ на волю. Но когда очередь дошла до черноперой птицы, онъ удержалъ ее въ рукахъ, взглянулъ въ ея чудные, таинственные глаза и она своимъ низкимъ, густымъ голосомъ молвила: "Безсмертіе!"
   Онъ сказалъ тогда:-- Не могу я разстаться съ тобою! Нести тебя не тяжело, пищи ты не просишь; я спрячу тебя на груди своей и унесу съ собою.
   И спрятавъ ее на груди онъ прикрылъ ее своимъ плащемъ.
   Но птица становилась все тяжелѣе, тяжелѣе, и наконецъ надавила ему грудь точно свинцомъ. Онъ не могъ двигаться подъ этой тяжестью, не могъ выйти изъ долины вмѣстѣ съ нею. Тогда онъ вынулъ ее изъ-за пазухи, сталъ любоваться ею и воскликнулъ:
   -- О, моя прелесть, сокровище моего сердца! Неужели нельзя мнѣ удержать тебя?
   Онъ печально разжалъ руки.
   -- Лети!-- сказалъ онъ,-- быть можетъ въ пѣсняхъ, которыя поетъ Истина, есть хоть одинъ звукъ, похожій на твою; но я его никогда не услышу!
   Печально разжалъ онъ руки и птица улетѣла онъ него на вѣки.
   Онъ вынулъ свой челночекъ Воображенія, смоталъ съ него всѣ нити желаній и бросилъ ихъ на землю, а пустой челночекъ спряталъ въ себѣ за пазуху, потому, что онъ ему достался изъ невѣдомой страны, а нити были спрядены въ здѣшней долинѣ. Онъ собирался уйти совсѣмъ, какъ вдругъ со всѣхъ сторонъ сбѣжались люди и съ громкими криками напали на него.
   -- Ахъ, ты глупецъ, собака, съумасшедшій безумецъ!-- кричали они:-- Какъ смѣлъ ты сломать клѣтку и выпустить птицъ на волю?
   Охотникъ пытался отвѣчать имъ, но они и слушать не хотѣли.
   -- Истина? Да, что такое Истина? Развѣ ее можно ѣсть? Или пить? Кто когда видѣлъ ее? Иное дѣло -- птицы: онѣ были настоящія, всѣмъ было слышно, когда онѣ пѣли! О, глупецъ! О, подлая гадина! Безбожникъ! ты заражаешь воздухъ своимъ присутствіемъ!-- кричали они.
   -- Ну-ка, давайте набирать камней и побьемъ его каменьями!-- предложили нѣкоторые.
   -- Намъ-то какое дѣло?-- говорили другіе:-- Пусть себѣ убирается вонъ этотъ дуракъ!-- И пошли прочь. Остальные-же набрали камней и грязи и стали швырять въ него. Избитый, израненый, охотникъ насилу доползъ до лѣсу и скрылся въ немъ. А была уже темная ночь.
   Съ каждой фразой, произнесенной чужестранцемъ, глаза Вальдо загорались отвѣтнымъ огнемъ, какъ будто хотѣли сказать:-- Да! Да! именно такъ!-- Чужестранецъ улыбнулся и подумалъ:-- Да, пожалуй стоитъ побезпокоить себя даже и въ такую жаркую погоду, чтобы посмотрѣть, какъ сверкаютъ эти страстные глаза; въ нихъ чуть-ли не большо жажды и тоски, чѣмъ въ глазахъ влюбленной женщины!-- И онъ продолжалъ разсказывать.
   -- Охотникъ шелъ все дальше и дальше, ночныя тѣни вокругъ него все сгущались и онъ достигъ предѣловъ той страны, гдѣ никогда не разсвѣтаетъ. Когда онъ вступилъ въ нее, все было черно и нигдѣ не видать было ни малѣйшаго просвѣта. Онъ пошелъ ощупью, натыкался на вѣтви, но когда хватался за нихъ, онѣ ломались и вся почва была покрыта золой. Ноги его проваливались на каждомъ шагу, съ земли подымалось тонкое облако легчайшаго пепла, обдававшаго ему лицо; и тьма царила повсюду. Онъ сѣлъ на камень, закрылъ лицо руками и затихнувъ сталъ ждать въ области полнаго отрицанія и самоотреченія, когда займется заря.
   И въ сердцѣ его было также темно.
   Тогда справа и слѣва, съ болотъ поползли вверхъ холодные туманы и вскорѣ сомкнулись надъ нимъ. Мелкій, едва-уловимый дождикъ моросилъ въ темнотѣ и скоплялся крупными каплями на его волосахъ и одеждѣ. Сердце его билось медленно и по всѣмъ членамъ разливалась дремота. Какъ вдругъ, взглянувъ вверхъ, онъ увидѣлъ два блудящихъ огонька, весело летѣвшихъ ему на встрѣчу. Онъ поднялъ голову и сталъ любоваться ими. Все ближе, ближе подлетали они, разгораясь какъ ясныя звѣздочки, сверкая тепломъ и свѣтомъ, и остановились передъ нимъ. Изъ средины одной изъ этихъ звѣздъ выглядывало среди лучистаго пламени смѣющееся лицо прелестной женщины съ ямочками на щекахъ, съ распущенными золотистыми волосами. Въ центрѣ другой звѣзды веселыми струйками переливалась блестящая жидкость, точно пѣнистое вино въ стаканѣ. Остановившись передъ нимъ, онѣ смѣялись и сверкали.
   -- Кто вы, посѣтившія меня, одинокого, въ непроглядной тьмѣ?-- спросилъ охотникъ.
   -- Мы близнецы Чувственности,-- воскликнули онѣ.-- Нашего отца зовутъ Излишествомъ, а мать Человѣческой-Натурой. Мы также стары, какъ горы и рѣки, какъ первый человѣкъ на землѣ; но мы никогда не умираемъ!-- прибавили онѣ со смѣхомъ.
   -- О, дай мнѣ обнять тебя!-- воскликнула одна.-- Въ моихъ объятіяхъ тепло и мягко. Твое сердце окоченѣло, а я заставлю его биться сильнѣе. О, приди во мнѣ!
   -- Я волью горячую жизнь въ твои жилы!-- сказала другая,-- твой умъ замеръ и члены твои онѣмѣли, но со мной они проснутся въ новой, вольной жизни. О, дай мнѣ оживить тебя!
   -- Послѣдуй за нами, останься съ нами!-- говорили онѣ:-- И другія души, еще болѣе твоей возвышенныя, бывали здѣсь и также, какъ ты сидѣли во тьмѣ ожидая свѣта, и устремились къ намъ, когда мы явились передъ ними, и никогда, никогда не покинули васъ. Все въ мірѣ обманъ и греза, мы однѣ реальны, однѣ мы дѣйствительны; Истина -- привравъ; долины суевѣрія -- злая насмѣшка, земля -- одинъ пепелъ, деревья -- гниль; а мы... ты прикоснись къ намъ, мы живыя! Въ насъ нельзя усомниться; попробуй, какъ мы согрѣваемъ. О, поди къ намъ, поди!
   Трепетно летая надъ его головой, онѣ спускались все ниже, и холодныя капли на его челѣ таяли, исчезали. Яркій свѣтъ ослѣплялъ его, застывшая кровь начинала быстрѣе обращаться въ его жилахъ. И онъ сказалъ:
   -- Да; зачѣмъ же мнѣ оставаться въ этой тьмѣ и умирать отъ холода? Онѣ грѣютъ, онѣ оживляютъ мою остывшую кровь!-- И онъ простеръ къ нимъ руки.
   Но въ туже минуту передъ нимъ всталъ образъ того, что онъ любилъ и руки его безсильно опустились.
   -- О, поди къ намъ!-- звали онѣ.
   Онъ-же закрылъ лицо руками.
   -- Вы ослѣпляете меня своимъ блескомъ!-- воскликнулъ онъ:-- вы отогрѣли мое сердце; но нѣтъ, вы не въ силахъ дать мнѣ то, чего я жажду. Я останусь здѣсь и буду ждать, ждать до самой смерти. Идите прочь!
   Закрывъ лицо руками, онъ не захотѣлъ больше слушать ихъ и когда, отнявъ руки, снова взглянулъ вверхъ, то увидѣлъ вдали лишь двѣ мелькающія звѣздочки, которыя вскорѣ совсѣмъ скрылись изъ вида.
   А темная ночь все длилась, длилась безъ конца.
   Всѣ, покидающіе долину Суевѣрія, проходятъ черезъ эту мрачную область; но одни проходятъ черезъ нее въ нѣсколько дней, другіе проводятъ въ ней мѣсяцы, годы, иные и умираютъ тутъ.
   Вальдо подползъ еще ближе въ чужестранцу, который чувствовалъ на своей рукѣ его горячее дыханіе; мистическій восторгъ отражался въ его глазахъ.
   -- И вотъ наконецъ охотникъ увидѣлъ слабый свѣтъ на горизонтѣ. Онъ тотчасъ всталъ и пошелъ за нимъ; шелъ онъ до тѣхъ поръ, пока не достигъ области Непрестаннаго Свѣта. Онъ вступилъ въ нее и очутился въ полномъ блескѣ яркаго солнца, а передъ нимъ воздымались мощныя горы Фактовъ и Дѣйствительности. Снизу онѣ были сильно освѣщены, а вершины ихъ терялись въ облавахъ. У подошвы горъ было много тропинокъ. Восторженный крикъ вырвался изъ груди охотника. Онъ выбралъ ту тропинку, которая была всѣхъ прямѣе и полѣзъ на верхъ, а скалы и утесы вторили звукамъ его пѣсенъ. Какъ преувеличенны были эти слухи! Горы вовсе не особенно высоки, да и совсѣмъ не такъ ужъ круты! Пройдетъ нѣсколько дней, или недѣль, или даже мѣсяцевъ, и онъ достигнетъ вершины! И не одно перышко выпадетъ на его долю: нѣтъ, онъ соберетъ всѣ тѣ, которыя находили другіе, всѣ соберетъ, совьетъ веревку, свяжетъ сѣть, изловитъ Истину, возьметъ ее въ руки, крѣпко прижметъ въ своей груди!
   Онъ смѣялся и громко распѣвалъ въ сіяніи радостнаго солнца. Побѣда близка!.. Однако-же тропинка становилась все круче. Черезъ нѣкоторое время дыханіе его сдѣлалось тяжело и прерывисто и пѣсня замолкла. Со всѣхъ сторонъ его обступали громадныя скалы, лишенныя растительности: ни моха, ни лишайника на нихъ не было, почва была подобна застывшей лавѣ, изборожденной глубокими трещинами и провалами. Тамъ и сямъ на пути бѣлѣли человѣческія кости. Тропинка дѣлалась все менѣе явственна; мало по малу она превратилась въ едва замѣтный слѣдъ, потомъ лишь изрѣдка можно было уловить слѣды человѣческой ноги, и наконецъ они исчезли.
   Охотникъ пересталъ пѣть и началъ самъ пробивать себѣ путь впередъ. Онъ дошелъ до громадной отвѣсной скалы, которая безъ всякаго выступа и перерыва высилась во всѣ стороны на необозримое пространство.-- Я построю себѣ лѣстницу и приставлю ее въ этой стѣнѣ: когда я туда влѣзу, дѣло будетъ почти окончено,-- сказалъ онъ себѣ и бодро принялся за работу. Онъ вынулъ изъ-за пазухи челночевъ Воображенія и сталъ имъ выкапывать камни для постройки лѣстницы; но камни были неровные, большею частію не приходились другъ въ другу и послѣ двухнедѣльнаго труда вдругъ все обваливалось, изъ-за того, что основаніе было непрочно. Но охотникъ не смущался этимъ и продолжалъ работать, говоря себѣ:-- лишь бы одолѣть эту стѣну а тамъ все пойдетъ легче и великое дѣло будетъ сдѣлано!
   Наконецъ онъ достигъ вершины стѣны и остановился оглядѣться. Далеко внизу бѣлые туманы клубились надъ долинами Суевѣрія, а передъ нимъ вовдымались громады высочайшихъ горъ. Снизу онѣ казались ему не такъ высоки, но теперь онъ увидѣлъ, что онѣ тянутся вверхъ на неизмѣримую высоту, снизу до верху окруженныя рядами гигантскихъ скалъ, идущихъ кругообразно. Надъ ними сіяло вѣчное солнце. Онъ испустилъ дикій вопль и припалъ головою въ землѣ. Когда онъ всталъ, лицо его покрылось мертвенной блѣдностью. Въ полной тишинѣ пошелъ онъ дальше, не говоря больше ни слова. Въ этихъ высокихъ горныхъ предѣлахъ воздухъ очень разрѣженъ и трудно имъ дышать человѣку, рожденному въ низменныхъ долинахъ. Каждый вздохъ доставлялъ ему страданіе и кровь сочилась изъ подъ его ногтей. Придя къ подножію слѣдующаго отвѣснаго склона, онъ тотчасъ принялся за работу; вышина его казалась необъятною, и охотникъ ничего не говорилъ. День и ночь раздавался стукъ челночка, которымъ онъ долбилъ крѣпкія скалы, стараясь выдолбить себѣ ступени. Годы проходили, онъ все трудился, а громадная стѣна все стояла передъ нимъ, упираясь въ небо. По временамъ онъ молился, чтобы на этихъ обнаженныхъ утесахъ появился хоть мохъ или лишайникъ, чтобы ему не чувствовать себя такимъ одинокимъ. Но ничто не выростало кругомъ.
   Чужестранецъ съ интересомъ наблюдалъ лицо мальчика.
   -- Годы шли: онъ могъ счесть ихъ по числу ступеней, потому что въ цѣлый годъ ему удавалось выдолбить ихъ немного, очень немного.
   Онъ не пѣлъ, не говорилъ больше "я сдѣлаю то, или это", а только работалъ. А по ночамъ, когда наступалъ блѣдный сумракъ, изъ глубины горныхъ трещинъ на него выглядывали странные, дикіе образы.
   -- Остановись, одинокій человѣкъ, поговори съ нами!-- взывали они.
   -- Въ трудѣ мое спасеніе!-- отвѣчалъ онъ: -- Если я остановлюсь хотя на минуту, вы одолѣете меня.
   Дикіе образы еще больше высунули впередъ свои длинныя шеи и говорили ему:
   -- Взгляни въ трещину у твоихъ ногъ, видишь ли ты эти побѣлѣвшія кости? Здѣсь уже былъ человѣкъ такой же сильный и бодрый какъ ты; и онъ взошелъ на этотъ утесъ, но взглянулъ вверхъ и увидѣлъ, что его старанія напрасны, что никогда ему не уловить Истину, никогда не видать ее, никогда не найти. Тогда онъ легъ тутъ, очень усталый, и уснулъ на всегда. Онъ самъ захотѣлъ уснуть. Во снѣ такой покой! И когда спишь, не чувствуешь ни своего одиночества, ни боли въ рукахъ, ни тоски въ сердцѣ.
   Но охотникъ разсмѣялся себѣ въ бороду.
   -- Я оторвалъ отъ своего сердца все, что ему было дорого, одинъ прошелъ черезъ область вѣчнаго мрака; противустоялъ искушеніямъ; добровольно поселился въ странѣ, гдѣ никогда не слыхать голоса мнѣ подобныхъ; столько лѣтъ трудился одинъ, и неужели все это затѣмъ только, чтобы лечь тутъ и отдаться вамъ на растерзаніе, лютыя змѣи?
   Онъ громко разсмѣялся и Отголоски Отчаянія въ ужасѣ уползли прочь, потому что бодрый смѣхъ отважнаго духа для нихъ погибель.
   Однако черезъ нѣкоторое время они опять стали выглядывать изъ щелей, смотрѣли на него и говорили.
   -- Знаешь ли ты, что твои волосы посѣдѣли? Что руки твои дрожатъ какъ у малаго ребенка? Замѣтилъ ли ты, что у твоего челночка конецъ притупился, да и самъ онъ треснулъ? Если ты когда нибудь и одолѣешь эту стѣну, дальше не пойдешь. Это будетъ твой послѣдній переходъ.
   Онъ отвѣчалъ:-- Знаю!-- и продолжалъ работу.
   Старыя, изсохшія руки плохо справлялись съ камнями, ступени были кривы и шероховаты, потому что пальцы его успѣли искривиться и гнулись съ трудомъ. Онъ потратилъ всѣ свои силы и всю свою мужественную красоту.
   Наконецъ надъ вершиною стѣны показалось старое, изсохшее, изборожденное морщинами лицо: охотникъ достигъ своего, увидѣлъ вѣчныя горы воздымавшіяся въ бѣлымъ облавамъ и зналъ, что его трудъ оконченъ.
   Онъ сложилъ свои усталыя руки и легъ на краю пропасти, надъ которой проработалъ всю жизнь. Настало время отдохнуть. Внизу подъ нимъ бѣлые туманы клубились надъ долинами:, въ одномъ мѣстѣ туманъ разступился и онъ увидѣлъ потухающими глазами поля и деревья своего младенчества. Издали до него доносились крики его дикихъ птицъ и пѣсни и пляски людскія. Прислушиваясь къ нимъ, ему показалось, что онъ различаетъ голоса своихъ товарищей; а тамъ, далеко, далеко солнце освѣщало кровлю его родного дома. Крупныя слезы закапали изъ глазъ стараго охотника.
   -- Ахъ, тѣ, что тамъ умираютъ, не одиноки въ часъ смертный!-- воскликнулъ онъ.
   Туманъ сомкнулся, видѣнія исчезли и онъ отвелъ глаза въ сторону.
   -- Я искалъ,-- сказалъ онъ:-- въ теченіе долгихъ лѣтъ я трудился, и не нашелъ ее. Безъ отдыха, безъ жалобы я стремился впередъ и не видѣлъ ее; и вотъ теперь всѣ мои силы потрачены. Но на томъ мѣстѣ, гдѣ лежу я, измученный и старый, со временемъ встанутъ другіе, молодые и съ свѣжими силами. По тѣмъ ступенямъ, которыя мною выдолблены, они полѣзутъ, по тѣмъ лѣстницамъ, что я построилъ, они взойдутъ. Они не будутъ знать имени, того, кто проложилъ имъ путь: надъ грубостью моей работы они посмѣются; когда камни будутъ осыпаться подъ ихъ ногами, они проклянутъ меня. По они все таки взойдутъ, и этимъ будутъ обязаны моему труду; поднимутся по моимъ ступенямъ! И они обрѣтутъ ее, благодаря мнѣ. Ни одинъ человѣкъ не долженъ жить для одного себя, и умереть ради одного себя не долженъ!
   Слезы текли изъ-подъ сморщенныхъ вѣкъ его. Если бы сама Истина появилась теперь изъ за-облаковъ, онъ-бы не увидѣлъ ее, потому что смертный туманъ уже заволакивалъ его глаза.
   -- Слышу въ душѣ моей радостный отголосокъ ихъ шаговъ,-- сказалъ онъ:-- они идутъ! Идутъ вслѣдъ за мною!-- Онъ поднесъ къ глазамъ свою изсохшую руку.
   Тогда изъ глубины небесъ въ тихомъ воздухѣ заколебалось что-то бѣлое: оно летѣло внизъ, внизъ, и съ мягкимъ трепетомъ упало на грудь умирающаго. Онъ ощупалъ руками: то было перо. И держа его въ объятіяхъ онъ умеръ.
   Вальдо заслонилъ глаза рукой. Крупныя слезы падали на рѣзной столбъ. Незнакомцу оставалось или посмѣяться надъ нимъ, или промолчать. Онъ молчалъ.
   -- Какъ вы узнали все это?-- прошепталъ мальчикъ спустя нѣкоторое время.-- Вѣдь тутъ... на столбѣ... ничего такого не написано. Какъ же вы догадались?
   -- Безъ сомнѣнія,-- отвѣчалъ проѣзжій,-- тутъ не все такъ написано, но намеки на это есть. Таково общее свойство, присущее всякому истинному искусству: оно выражаетъ больше, чѣмъ высказываетъ, заставляя насъ отвлекаться отъ самого себя. Искусство -- это маленькая лазейка въ пространные чертоги, гдѣ можешь найти все, что хочешь. Иногда, желая побранить художественное произведеніе, люди говорятъ, что мы отыскиваемъ въ томъ или другомъ изъ нихъ гораздо больше того, что подразумѣвалъ самъ авторъ;-- и не замѣчаютъ, что это-то и есть самая высшая похвала. Если находятъ одинъ только палецъ съ ногтемъ отъ настоящаго человѣка, то возстановляютъ по этому всю его особу, отъ головы до ногъ, и могутъ разсказать о немъ цѣлую исторію. Если же мы найдемъ хоть половину дикарскаго идола, мы никакъ не можемъ составить себѣ понятія о томъ, что онъ изъ себя представлялъ въ цѣломъ. Мы можемъ судить только о томъ, что видимъ, а остальное для насъ остается непонятнымъ. Ничто такъ не общедоступно, ничто не общепонятно, какъ Истина. Въ ней тысяча различныхъ смысловъ и еще столько-же она подразумеваетъ.-- Проѣзжій сталъ вертѣть въ рукахъ рѣзной столбъ и глядя на него продолжалъ:-- Какъ-бы ни была не искусна рука, стремящаяся дать ей вещественное выраженіе, всегда найдется кто нибудь, кто съумѣетъ истолковать его значеніе. Изъ самыхъ грубыхъ волоконъ можетъ проглядывать горячая душа человѣческая. Если бы кому удалось въ точности изобразить жизнь и смерть малѣйшаго цвѣточка, какъ онъ зарождается, какъ всасываетъ свое питаніе, какъ воспроизводитъ себѣ подобныхъ, увядаетъ, исчезаетъ,-- тотъ изобразилъ бы, собственно говоря, исторію всякаго бытія. Всѣ дѣйствительные факты, въ природѣ ли они, или въ душѣ человѣка, цѣпляются другъ за друга. Ваша рѣзьба представляетъ нѣсколько фактовъ духовной жизни въ ихъ настоящемъ свѣтѣ; поэтому, разсматривая ее, можно построить на ней полсотни различныхъ, но строго правдивыхъ исторій. Въ вашей работѣ есть правда, но нѣтъ внѣшней красоты, которая составляетъ остальную половину искусства.-- Чужестранецъ почти съ нѣжностью наклонился къ мальчику и прибавилъ:-- И умѣнье современемъ можетъ придти, только для этого нужно много работать. Вкусъ и стремленіе къ красотѣ бываютъ врожденные, но умѣнье создавать красоту пріобрѣтается впослѣдствіи и на это нужно положить много труда.
   -- Всю жизнь я мечталъ встрѣтиться съ вами,-- сказалъ мальчикъ.
   Незнакомецъ отломилъ кончикъ сигары и закурилъ. Вальдо снялъ съ его колѣнъ тяжелый рѣзной столбъ и приникъ къ его ногамъ. Онъ ластился къ нему какъ собака и это могло-бы показаться смѣшно; но проѣзжій взглянулъ на дѣло съ иной точки зрѣнія. Спокойно покуривая сигару, онъ сказалъ:
   -- Сдѣлайте что нибудь для меня.
   Мальчикъ вскочилъ на ноги.
   -- Да нѣтъ, оставайтесь тутъ. Мнѣ не нужно, чтобы вы уходили; мнѣ хочется, чтобы вы мнѣ разсказали что нибудь. Вотъ, напримѣръ, скажите, что вы дѣлали всю жизнь.
   Мальчикъ снова прилегъ на землю. Ахъ, кабы этотъ человѣкъ велѣлъ ему вырвать съ корнемъ кусты, чтобы покормить ими лошадь, или послалъ-бы его въ дальній конецъ равнины набрать окаменѣлостей, или нарвать цвѣтовъ, что ростутъ на томъ краю поля,-- съ какой радостью Вальдо исполнилъ-бы все это и мигомъ вернулся назадъ! А теперь...
   -- Я никогда ничего не дѣлалъ,-- молвилъ онъ.
   -- Ну, все равно, про это разскажите. Мнѣ всегда интересно узнавать, какъ проводятъ жизнь люди, которымъ можно вѣрить на слово. Припомните, чего вамъ прежде всего и сильнѣе всего захотѣлось?
   Мальчикъ помолчалъ, собираясь съ мыслями, потомъ заговорилъ несмѣло; но вскорѣ рѣчь его полилась свободнымъ потокомъ. Какъ бы ни было коротко и мелко прошедшее человѣка, онъ всегда найдетъ въ немъ неистощимый предметъ для обсужденія; стоитъ лишь порыться въ своей памяти.
   Повѣсть была безпорядочная, сбивчивая; мелочи возводились въ серьезные факты, важныя стороны жизни причислялись въ мелочамъ и внутренній смыслъ событій постоянно ускользалъ изъ вида. Даже и для очень проницательныхъ глазъ прошедшее только тогда распадается на правильныя картины, когда оно достаточно удалено отъ насъ. Нужно, чтобы то Я, о которомъ мы повѣствуемъ, перестало быть настоящимъ нашимъ Я и отошло въ область объективныхъ представленій: только тогда оно можетъ занять въ картинѣ надлежащее мѣсто. Настоящее и недавно прошедшее образуютъ путаницу, смыслъ которой начинаетъ выясняться передъ нами по мѣрѣ того, какъ она отходитъ на дальній планъ.
   Проѣзжій закурилъ другую сигару объ конецъ первой и слушая съ полузакрытыми глазами продолжалъ курить.
   -- Я могу еще что нибудь припомнить и разсказать, если вамъ угодно,-- сказалъ мальчикъ.
   Онъ говорилъ съ той чрезвычайной серьезностью, которая свойственна очень молодымъ людямъ, когда они глубоко-чувствуютъ. Только къ двадцати годамъ мы выучиваемся смѣяться, когда на сердцѣ кошки скребутъ. Проѣзжій кивалъ головою и мальчикъ припоминалъ и разсказывалъ еще новый эпизодъ своей жизни. Ему хотѣлось все разсказать этому чудному человѣку, рѣшительно все, что онъ зналъ, о чемъ думалъ, что перечувствовалъ, всѣ свои самыя сокровенныя и наболѣвшія мысли. Какъ вдругъ незнакомецъ взглянулъ на него и сказалъ:
   -- Ну, мальчикъ, счастье ваше, что вы живете тутъ.
   Вальдо съ удивленіемъ посмотрѣлъ на собесѣдника. Можетъ ли быть, чтобы онъ -- этотъ чудный человѣкъ -- насмѣхался надъ нимъ? Какъ,-- это счастье, жить на этой бурой землѣ, среди чуть замѣтныхъ холмовъ, тогда какъ за предѣлами ихъ простирается весь дивный, прелестный міръ? И это счастье?
   Незнакомецъ угадалъ его мысли.
   -- Да, да!-- сказалъ онъ,-- Тутъ, среди кустовъ карро, на этомъ самомъ красномъ пескѣ. Для всѣхъ, рожденныхъ подъ сѣнью старой вѣры, неминуемо настаетъ опасная пора, когда старое ускользаетъ отъ насъ, а новаго еще нѣтъ подъ ногами. Голосъ съ Синайской горы не гремитъ намъ больше своихъ велѣній, а тихій голосъ разума намъ еще не слышенъ.
   Мы испытали обманчивость той религіи, которую воспринимали вмѣстѣ съ материнскимъ молокомъ; въ смятеніи мы не видимъ, чѣмъ же намъ руководствоваться на каждый день, а между тѣмъ жизнь идетъ своимъ чередомъ и какое-нибудь руководство необходимо.
   Незнакомецъ подался впередъ и заговорилъ болѣе оживленно.
   -- Насъ никогда не учили, ни словомъ, ни дѣломъ, отличать религію отъ нравственныхъ законовъ, къ которымъ она искусно прицѣпилась и вытянула изъ нихъ все, что въ ней самой есть жизненнаго. Когда мы очищаемъ крѣпкую стѣну отъ сорной травы, ползучихъ и чужеядныхъ растеній и видимъ, что это все гниль, мы обыкновенно воображаемъ, что и самая стѣна тоже гнилая. Тогда мы признаемъ ее прочною и крѣпкой, когда ударяемся объ нее головой. Намъ внушали, что добро и зло происходятъ отъ воли самостоятельнаго, не отвѣтственнаго существа; не мало нужно времени, чтобы убѣдить насъ, что духъ неумолимыхъ заповѣдей коренится въ самой природѣ вещей. Вотъ это-то переходное время и бываетъ опасно.
   Темные, задумчивые глаза вперились въ глаза мальчика.
   -- Въ концѣ-концовъ опытъ неизбѣжно покажетъ намъ, что законы, на которыхъ зиждется разумное и благородное существованіе, коренятся не въ единичной волѣ какого-нибудь существа, божескаго или человѣческаго, но въ глубинѣ самой природы человѣка. Опытъ убѣдитъ насъ, что если человѣкъ прольетъ кровь ближняго, то хотя бы собственную его кровь никто не проливалъ, и никто не отмстилъ ему за это, и въ будущемъ не ожидала его геенна огненная, но каждая капля пролитой крови огненнымъ пятномъ забрыжжетъ его душу и будетъ разъѣдать ее во имя убитаго. Если кто вкуситъ сладость любви, по закону не ему принадлежащей, тотъ срываетъ цвѣтовъ съ ядовитыми лепестками; если кто мститъ врагу своему, тотъ играетъ мечомъ обоюдуострымъ: одной стороной поражаетъ онъ противника, другой -- себя самого. Кто живетъ только для себя -- тотъ уже мертвецъ, хотя и не засыпанъ землей; кто обидитъ ближняго -- тотъ омрачаетъ собственное солнце; и кто втайнѣ согрѣшитъ -- того обвинитъ и осудитъ единственный неподкупный судія, котораго нельзя обмануть: его собственная, всевѣдущая совѣсть.
   -- Всему такому научаетъ насъ опытъ, а разумъ покажетъ причины, почему это такъ и должно быть. Но въ началѣ все путается у насъ въ глазахъ, мы стоимъ ошеломленные и никто не крикнетъ намъ:-- Сюда идите, вотъ настоящая дорога! Да, счастье ваше, что вы тутъ, мальчикъ! Когда сомнѣніе мучитъ васъ, вы облегчаете себѣ душу тѣмъ, что строите каменныя стѣны и копаете землю. А были и другіе въ такомъ же состояніи ума, и чувствовали все тоже, что и вы чувствуете, но имъ были предложены другія утѣшенія, и они воспользовались ими...
   Когда же настало имъ время увидать тотъ путь, по которому слѣдовало имъ идти, они уже не имѣли силы повернуть въ ту сторону. У нихъ образовались привычки, отъ которыхъ только смерть можетъ освободить ихъ; привычки, которыя въѣдаются въ ихъ натуру, подтачивая умъ, энергію, творческія способности, все что возвышаетъ человѣка надъ звѣремъ, и оставляя имъ лишь настолько силы, чтобы тосковать о непоправимомъ, мучиться безплодными сожалѣніями и падать все ниже.
   -- Да, мальчикъ,-- прибавилъ онъ, и лицо его было теперь не менѣе проникнуто серьезнымъ чувствомъ, чѣмъ у его слушателя,-- счастье ваше, что вамъ суждено быть здѣсь. Оставайтесь тутъ и если можете молиться, произносите лишь одну старую молитву: "Не введи насъ во искушеніе". Живите съ миромъ. Быть можетъ, настанетъ время, когда изъ васъ выйдетъ то самое, чѣмъ другіе мечтали сдѣлаться, но не сдѣлались... И теперь ужь не будутъ никогда.
   Проѣзжій всталъ, стряхнулъ пыль съ рукава и стыдясь собственной горячности сталъ искать глазами свою лошадь, зашедшую за кусты.
   -- Намъ бы давно слѣдовало быть въ дорогѣ,-- сказалъ онъ:-- Придется сегодня довольно долго ѣхать ночью.
   Вальдо бросился за лошадью, поймалъ ее, но привелъ замедляя шагъ. Чѣмъ скорѣе онъ приведетъ коня, тѣмъ скорѣе разстанется съ чужестранцемъ.
   Проѣзжій между тѣмъ разстегнулъ сумку, въ которой оказались новый французскій романъ въ желтой обложкѣ и старая переплетеная книга, побурѣвшая отъ времени. Онъ взялъ послѣднюю и отдалъ ее мальчику.
   -- Она вамъ можетъ пригодиться,-- сказалъ онъ,-- когда эта книга попалась мнѣ въ первый разъ, я думалъ, что это цѣлое откровеніе. Не ждите отъ нея слишкомъ многого, но все таки она дастъ вамъ точку опоры, вокругъ которой вы можете группировать свои мысли; а то онѣ у васъ такъ разбросаны и перепутаны, что голова кружится. Людямъ нашего поколѣнія уже не дано просто ѣсть и насыщаться, какъ дѣлали наши предки; мы должны быть довольны и тѣмъ, что чувствуемъ голодъ.
   Онъ улыбнулся своей безжизненной улыбкой и застегнулъ сумку. Вальдо сунулъ книгу себѣ за пазуху и пока онъ сѣдлалъ коня, проѣзжій разспрашивалъ его, далеко-ли до слѣдующей фермы и какъ туда попасть.
   Осѣдлавъ лошадь и подвязавъ сумки, Вальдо поднялъ рѣзной столбъ своей работы и сталъ прикрѣплять его къ сѣдлу, снявъ для этого голубой бумажный платокъ со своей шеи. Незнакомецъ молча наблюдалъ за нимъ. Покончивъ укладку, Вальдо взялъ въ руку стремя, чтобы помочь ему сѣсть на лошадь.
   -- Какъ васъ зовутъ?-- спросилъ незнакомецъ вскочивъ на сѣдло и снимая перчатку съ правой руки.
   Мальчикъ сказалъ.
   -- Спасибо. Рано или поздно я еще надѣюсь встрѣтиться съ вами. Онъ подалъ ему руку и крѣпко пожалъ; потомъ надѣлъ перчатку, тронулъ коня и медленно поѣхалъ прочь. Мальчикъ смотрѣлъ ему въ слѣдъ.
   Проѣхавъ около половины равнины, чужестранецъ оглянулся.
   -- Бѣдный малый!-- молвилъ онъ улыбаясь и поглаживая усы. Потомъ нагнулся посмотрѣть, крѣпко-ли завязаны углы голубаго платочка, и повторилъ:-- бѣдняга!
   Онъ улыбнулся и вздохнулъ; глубоко, тяжело вздохнулъ.
   А Вальдо стоялъ на мѣстѣ и смотрѣлъ до тѣхъ поръ, пока всадникъ не исчезъ съ горизонта. Тогда онъ бросился на землю и страстно поцѣловалъ слѣдъ подковы на пескѣ. Потомъ загналъ свое стадо, взялъ книгу подъ мышку и пошелъ домой вдоль стѣнки крааля. Закатъ солнца въ тотъ вечеръ показался ему дивной красоты.
  

ГЛАВА III.
Грегори Розъ встрѣчаетъ родную душу.

   Новый жилецъ, Грегори Розъ, сидѣлъ у дверей своей хижины; скрестивъ руки, положивъ ногу на ногу, онъ смотрѣлъ вдаль и лицо его выражало глубокую меланхолію. Его жилище состояло изъ квадратнаго плетня, обмазаннаго глиной, поставленнаго мили за двѣ отъ фермы, среди кустовъ карро. Снаружи оно было покрыто слоемъ бурой замазки, съ двумя маленькими отверстіями вмѣсто оконъ. За хижиной тянулись овечьи загоны, справа былъ большой прудъ, въ которомъ, впрочемъ, вмѣсто воды была теперь только засохшая тина. Вдали виднѣлся курганъ, совершенно скрывавшій видъ на ферму, и самъ отсюда такъ мало замѣтный, что ничто не нарушало скучнаго однообразія пейзажа.
   Передъ дверью на складномъ стулѣ сидѣлъ Грегори Розъ, безъ сюртука и въ глубокой задумчивости. По временамъ онъ тяжко вздыхалъ. Въ выраженіи его лица было нѣчто такое, чего нельзя было объяснить даже скукою его обстановки. Онъ поглядывалъ, то на курганъ, то на молочное ведро, стоявшее у его ногъ, то на бураго пони, пасшагося неподалеку среди кустовъ; смотрѣлъ и вздыхалъ.
   Наконецъ онъ всталъ и пошелъ въ хижину. У него была всего одна небольшая комната съ выбѣленными стѣнами, изобильно украшенная картинками, вырѣзанными изъ "Лондонскаго Живописнаго Обозрѣнія": преобладающимъ мотивомъ всѣхъ картинокъ были женскія фигуры и головки. Одна стѣна комнаты была вплотную занята постелью; у противуположной стѣны, ради разнообразія, помѣщалась вѣшалка для ружья и небольшое туалетное зеркальце, а среди комнаты стояли столъ и стулъ. Все содержалось въ величайшемъ порядкѣ и чистотѣ: въ углу выдвижного стола Грегори держалъ даже пыльное полотенце, аккуратно складывая его каждый разъ послѣ употребленія, какъ дѣлала его мамаша. Всякій день возставъ отъ сна онъ читалъ молитвы, потомъ оправлялъ свою постель и шелъ стирать пыль со стола, со стульевъ, обтиралъ даже ихъ ножки, и картинки на стѣнахъ, и вѣшалку съ ружьемъ.
   Въ этотъ жаркій день онъ прошелъ прямо къ кровати, вытащилъ изъ-подъ подушки чехолъ для часовъ, связанный ему въ подарокъ сестрой Джемимой, вынулъ изъ него часы и посмотрѣлъ.
   Только половина пятаго! Съ тихимъ стономъ онъ сунулъ часы обратно и присѣлъ къ столу. Половина пятаго! Надо-же однако встряхнуться. Не написать-ли письма къ сестрѣ Джемимѣ? Онъ всегда писалъ въ ней, когда ему бывало скучно; она служила ему спасительнымъ клапаномъ. Въ свои счастливыя минуты онъ даже не вспоминалъ о ней, но когда ему почему нибудь бывало плохо, онъ пускалъ въ ходъ свои братскія чувства.
   Онъ вынулъ чернильницу, перо и бумагу. На заголовкахъ бумаги отпечатанъ былъ фамильный гербъ съ девизомъ, потому что члены семейства Розъ, съ тѣхъ поръ, какъ выселились изъ Англіи, считали себя потомками знатнаго рода. Самъ старикъ Розъ, простой честный фермеръ, и понятія не имѣлъ о благородствѣ своего происхожденія, но его жена и дочь очень много этимъ занимались, въ особенности дочь. Извѣстно, что въ Англіи есть знатная фамилія Розъ, ведущая свой родъ отъ сподвижниковъ Вильгельма Завоевателя и владѣющая великолѣпнымъ паркомъ; на этомъ основаніи и въ память знаменитыхъ предковъ, они назвали свою ферму въ Капской колоніи "Розъ-Мэноръ" и такимъ образомъ установили свои права на дворянство... по крайней мѣрѣ въ собственномъ мнѣніи.
   Грегори взялъ сначала бѣлую почтовую бумагу съ гербомъ, но по зрѣломъ размышленіи отложилъ ее въ сторону и выбралъ другую, розовую, которая показалась ему болѣе подходящею къ теперешнему настроенію его чувствъ; и началъ писать:

"За Курганомъ. Понедѣльникъ, вечеромъ.

   "Дорогая Джемима..."
   Тутъ онъ взглянулъ въ зеркало, висѣвшее напротивъ. Оно отражало очень юную физіономію съ курчавой темной бородкой и вьющимися волосами; но въ синихъ глазахъ была такая тоскливая истома, что онъ расчувствовался. Обмакнувъ перо, онъ сталъ писать:
   "Глядя въ зеркало, висящее передо мной, я невольно спрашиваю себя: неужели это лицо, такое печальное и перемѣнившееся..."
   Онъ остановился и призадумался. Не покажется-ли имъ черезчуръ суетнымъ или недовольно мужественнымъ съ его стороны, что онъ сидитъ и смотрится въ зеркало? Нѣтъ, это не годится. Онъ взялъ другую розовую бумажку и началъ письмо съизнова:

"За Курганомъ. Въ понедѣльникъ, вечеромъ.

   "Милая сестра!
   "Не прошло еще шести мѣсяцевъ съ того дня какъ мы разстались, но если бы ты могла видѣть меня въ эту минуту, я знаю, что бы ты сказала, знаю, что и мамаша скажетъ. Неужели это нашъ Грегъ, этотъ молодой человѣкъ, съ такой странной печалью на глазахъ?
   "Да, Джемима, это я, вашъ Грегъ; а перемѣна, происшедшая во мнѣ, началась съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я сюда пріхалъ; но она еще усилилась со вчерашняго дня. Ты, знаешь,
   Джемима, сколько горя я испыталъ въ жизни; знаешь, какъ несправедливо относились ко мнѣ въ школѣ; какъ учителя всегда старались затереть меня и называли меня болваномъ, даромъ что сами признавали, что ни одинъ изъ товарищей не былъ одаренъ лучшею памятью, и что я зналъ наизусть отъ начала до конца цѣлыя книжки. Знаешь также, какъ жестоко обращался со мною отецъ, не иначе звавшій меня какъ разиней и размазней, и все потому, что онъ не понималъ, какая у меня утонченная натура. Тебѣ извѣстно, что онъ непремѣнно захотѣлъ сдѣлать изъ меня сельскаго хозяина, а не пастора, какъ бы слѣдовало по настоящему. Ты все знаешь, Джемима, знаешь также и то, какъ я переносилъ всѣ мои невзгоды: не пищалъ, не жаловался, какъ женщина, которую нельзя пальцемъ тронуть, а молчалъ, какъ подобаетъ мужчинѣ.
   "Но есть вещи или лучше сказать есть одна такая вещь, о которой душа жаждетъ поговорить съ сочувственной душой.
   "Милая сестра, испытала-ли ты, что значитъ постоянно стремиться напечатлѣть поцѣлуй на извѣстныя уста, и не мочь этого сдѣлать; хотѣть пожать извѣстную ручку -- и знать, что этого нельзя?... Я влюбленъ, Джемима.
   "У той старой голландки, у которой я арендую землю, есть падчерица... Ея имя начинается съ буквы Э.
   "Она англичанка. Не могу понять, какъ могъ ея отецъ жениться на голландкѣ! Я испытываю престранное чувство, когда пишу букву Э... Я полюбилъ ее съ той минуты, какъ пріѣхалъ сюда. Вотъ уже нѣсколько недѣль, что я не могу ни пить, ни ѣсть; даже курительный табакъ потерялъ для меня всякій вкусъ. Больше пяти минутъ я не въ силахъ оставаться на мѣстѣ и мнѣ кажется иногда, что я въ самомъ дѣлѣ схожу съ ума.
   "Каждый вечеръ я хожу къ нимъ на ферму за молокомъ. Вчера она предложила мнѣ чашку кофе. Ложечка упала на полъ. Она наклонилась поднять ее и, передавая мнѣ ложку, коснулась пальчикомъ до моей руки. Джемима... я не знаю, можетъ быть мнѣ такъ только показалось,-- но я вздрогнулъ, вспыхнулъ, и она тоже вздрогнула. Я подумалъ: хорошо, она будетъ моею; значитъ, она любитъ меня! Какъ вдругъ, Джемима, вошелъ въ ту-же комнату какой-то рослый, неуклюжій парень, нѣмецъ при томъ-же, пресмѣшной, съ волосами чуть не до плечъ, словомъ -- смотрѣть противно. Онъ просто работникъ на фермѣ, человѣкъ низкаго происхожденія, необразованный, вульгарный, даже въ пансіонѣ никогда не обучался. Его посылали на сосѣднюю ферму за овцами. Какъ только онъ пришелъ, она обернулась къ нему, говоритъ:
   -- Здравствуй, Вальдо. Хочешь кофею?-- И прямо, взяла да и поцѣловалась съ нимъ.
   "Всю ночь послѣ этого въ моихъ ушахъ звенѣли слова: "хочешь кофею? хочешь кофею?" Едва я начиналъ дремать, какъ мнѣ казалось, что ея пальчикъ нажимаетъ мнѣ руку; я вздрагивалъ, просыпался и тотчасъ опять слышалъ, какъ она говоритъ: "Здравствуй Вальдо, хочешь кофею?..."
   "Развѣ это не безуміе?
   "Сегодня я во весь день не съѣлъ ни кусочка. Вечеромъ пойду туда и предложу ей свою руку. Если она откажетъ, то завтра-же я наложу на себя руки. Тутъ-же, недалеко, есть прудъ. Правда, овцы выпили изъ него почти всю воду; но все таки мѣстами еще довольно есть воды, чтобы утопиться, особенно если навязать себѣ на шею камень.
   "Да, приходится выбирать между сумасшествіемъ и самоубійствомъ. Дольше выносить я не въ состояніи. Если случится, что это письмо мое къ тебѣ будетъ послѣднимъ въ жизни, вспоминай обо мнѣ съ нѣжностью и прости меня. Безъ нея жизнь была-бы дикою пустыней, продолжительнымъ мученіемъ. Она предназначена мнѣ свыше; она единственная любовь моей юности, моего зрѣлаго возраста и всей моей жизни; мое солнце, цвѣтовъ, посылаемый мнѣ Богомъ.
  
   "Тотъ не любилъ, кто хочетъ насъ увѣрить,
   Что, полюбивъ, любить онъ пересталъ:
   Иль самъ съ собой онъ можетъ лицемѣрить,
   Иль охладѣвъ онъ хладнымъ трупомъ сталъ!"...
  
   "Твой неутѣшный братъ, пишущій въ тебѣ, по всей вѣроятности, въ послѣдній вечеръ своей горькой жизни.

"Грегори Назіанзенъ Розъ.

   "Р. S. Попроси мамашу поберечь мои жемчужныя запонки. Онѣ остались въ выдвижномъ ящикѣ умывальнаго стола. Какъ-бы дѣти не растащили.
   "Р. P. S. Я захвачу это письмо съ собою на ферму. Если одинъ уголокъ будетъ загнутъ, это будетъ знакомъ, что мое предложеніе принято; если-же нѣтъ, то знай, что все кончено и сердце твоего злополучнаго брата перестало биться.

Г. Н. P".

   Дописавъ письмо, Грегори съ большимъ удовольствіемъ перечиталъ его, потомъ вложилъ въ конвертъ, надписалъ адресъ и продолжалъ сидѣть, устремивъ взоръ на чернильницу и чувствуя, что на душѣ у него стало полегче.
   Послѣ жаркаго дня вечеръ выдался довольно холодный и поднялся сильный вѣтеръ. Подъѣзжая верхомъ на буромъ пони въ фермѣ, Грегори еще издали могъ различить женскую фигурку въ красной накидкѣ, стоявшую у двери коровьяго хлѣва. Облокотившись на жерди, которыми загороженъ былъ входъ въ хлѣвъ, Эмма наблюдала, какъ молоко, слегка вспѣниваясь и шурша, струилось между пальцевъ чернокожаго пастуха, между тѣмъ какъ коровы, привязанныя рогами къ столбамъ, мотали головами, силясь освободиться. Эмма съ головой укуталась въ свою накидку, придерживая ее пальчиками у подбородка, чтобы не надуло въ уши, а вѣтеръ игриво развѣвалъ ее, въ тоже время ударяя ей въ глаза выбившеюся прядью ея золотистыхъ волосъ.
   -- Не холодно-ли вамъ стоять здѣсь?-- сказалъ Грегори, тихо подходя и становясь съ ней рядомъ.
   -- О, нѣтъ, мнѣ такъ хорошо. Я всегда прихожу смотрѣть, какъ доятъ коровъ. Вотъ эта рыжая, съ короткими рогами, знаете, вѣдь она выкормила теленка отъ бѣлой коровы, которая околѣла. И она такъ любитъ его, такъ любитъ, какъ будто онъ ей родной. Премило смотрѣть, какъ она вылизываетъ ему уши. Вы взгляните сюда!
   -- Все небо обложило черными тучами. Я думаю сегодня ночью будетъ дождикъ,-- сказалъ Грегори.
   -- Да-а,-- отвѣчала Эмма, глядя на него снизу вверхъ, насколько позволяла непослушная прядь волосъ, развѣваемая вѣтромъ.
   -- Но вы навѣрное озябли,-- настаивалъ Грегори, засунувъ руку подъ накидку и разыскавъ тамъ маленькій, нѣжный и совсѣмъ горячій кулачекъ. Онъ взялъ его и зажалъ въ своей рукѣ.
   -- О, Эмма, я люблю васъ больше всего на свѣтѣ! Скажите, что и вы тоже меня любите... хоть немножко?
   -- Да, пожалуй...-- сказала Эмма съ запинкой,-- стараясь высвободить свой кулакъ.
   -- Больше всего въ мірѣ? Больше чѣмъ кого либо другого, моя дорогая?-- говорилъ Грегори наклонясь къ ней такъ близко, что прядь ея волосъ попала и ему въ глаза.
   -- Не знаю,-- отвѣчала она серьезно,-- я васъ очень люблю, но я тоже очень люблю мою кузину, которая теперь учится въ городѣ, и Вальдо. Но вѣдь это оттого, что я ихъ такъ давно знаю.
   -- О, Эмма, не будьте такъ холодны со мной,-- воскликнулъ Грегори, хватая ее за руку, опиравшуюся на загородку, и сжимая такъ крѣпко, что она немного испугалась. Тѣмъ временемъ пастухъ съ подойникомъ отошелъ на другой конецъ крааля, а коровы занялись своими телятами и не обращали никакого вниманія на разыгравшуюся передъ ними человѣческую комедію.-- Эмма, если вы не будете говорить со мной иначе, я сойду съума! Вы должны полюбить меня, и любить больше всего въ мірѣ! Вы должны быть моею. Я полюбилъ васъ съ той минуты, какъ увидѣлъ, какъ вы шли мимо стѣнки съ кувшинокъ въ рукахъ. Вы мнѣ предназначены свыше, созданы для меня! Я буду васъ любить, покуда я живу на свѣтѣ, о, Эмма! Не будьте же со мной такъ холодны, такъ жестокосерды!
   Онъ такъ крѣпко держалъ ее за руку повыше локтя, что она невольно разжала пальцы и выпустила изъ рукъ накидку, которая свалилась на землю и вѣтеръ сталъ пуще прежняго трепать волосы на ея маленькой русой головкѣ.
   -- Я васъ очень люблю,-- сказала она,-- но еще не знаю, захочу ли выйти за васъ замужъ. Я больше люблю васъ, чѣмъ Вальдо, но насчетъ кузины Линдель не знаю какъ сказать. Подождите еще недѣлю, тогда можетъ быть я узнаю и скажу вамъ.
   Грегори поднялъ накидку и надѣлъ на нее.
   -- Если бы вы могли, полюбить меня такъ, какъ я васъ люблю!-- сказалъ онъ,-- но нѣтъ, ни одна женщина не умѣетъ любить такъ какъ мужчина. Я подожду до субботы; до тѣхъ поръ ни разу не подойду къ вамъ. Прощайте. О, Эмма!-- прибавилъ онъ вдругъ, снова оборачиваясь въ ней, обвивъ рукою ея талію и напечатлѣвъ на ея губахъ неожиданный поцѣлуй; если вы не согласитесь быть моей женой, не жилецъ я на бѣломъ свѣтѣ. Я никогда еще не любилъ ни одной женщины и никогда больше не полюблю. Никогда!
   -- Вы меня совсѣмъ испугали,-- сказала Эмма.-- Пойдемте лучше, я наполню ваше ведро.
   -- Не хочу я молока сегодня! Прощайте. Больше вы меня не увидите до субботы.
   Въ тотъ же день поздно вечеромъ, когда всѣ улеглись спать, маленькая женщина съ свѣтлорусой головкой стояла середи кухни. Она пришла налить воды въ котелъ для кофе въ завтрашнему утру и задумалась, стоя передъ печкой. Тлѣющіе уголья обдавали теплымъ свѣтомъ ея степенное, старообразое личико, на которомъ лежалъ теперь отпечатокъ нѣкоторой торжественности.
   -- Больше всего на свѣтѣ; больше чѣмъ кого либо другого; вотъ какъ онъ меня любитъ!-- произнесла она вслухъ, какъ будто такъ легче было повѣрить истинности такихъ словъ. Во всю свою короткую жизнь она щедрою рукой раздавала свою привязанность, но не привыкла, чтобы ей за это платили, да еще съ лихвою. И вдругъ нашелся человѣкъ, который самъ сказалъ, что любитъ ее больше чѣмъ кого либо въ мірѣ; значитъ, больше чѣмъ она его любитъ. Вотъ богатство-то привалило! Она то сжимала, то разжимала свои пальцы. Такъ долженъ чувствовать себя нищій, который уснулъ на мостовой голодный и промокшій, а просыпается въ великолѣпномъ дворцѣ и видитъ вокругъ себя яркое освѣщеніе, вкусную ѣду и толпу слугъ, ожидающихъ его приказаній. Но для нищаго это конечно только сонъ и когда онъ дѣйствительно проснется, ничего этого не будетъ; между тѣмъ какъ у ней вѣдь сущая правда.
   Грегори говорилъ: "Я буду васъ любить, покуда я живу на свѣтѣ".
   Она повторяла себѣ эти слова на всѣ лады какъ въ пѣснѣ.
   -- Завтра же пошлю за нимъ и скажу ему, что и я его люблю также,-- рѣшила она.
   Но посылать не пришлось. Возвратившись домой наканунѣ, Грегори вспомнилъ, что письмо къ Джемимѣ пролежало у него въ карманѣ; а потому какъ ни противно ему было выказаться передъ ней безхарактернымъ или малодушнымъ, онъ принужденъ былъ еще до свѣту явиться на ферму, чтобы положить письмо въ почтовую сумку.
   -- Если я ее увижу, то поклонюсь только издали,-- подумалъ Грегори,-- пусть она увидитъ, что я не такой человѣкъ, который не держитъ даннаго слова.
   Что же касается до письма къ Джемимѣ, онъ загнулъ у него одинъ уголъ, но потомъ расправилъ, начертивъ на немъ только глубокую складку. Это должно было означать, что ему не то, чтобы отказали, но и не совсѣмъ еще приняли его предложеніе, словомъ ни то, ни сё. Но онъ находилъ, что гораздо поэтичнѣе выразить это такимъ способомъ, чѣмъ просто на словахъ.
   Грегори едва поспѣлъ во время со своимъ письмомъ, потому что Вальдо уже отъѣзжалъ отъ крыльца, когда онъ подъѣхалъ, а Эмма, стоя у порога, провожала его. Отдавъ письмо и дождавшись, пока Вальдо уѣхалъ, Грегори церемонно поклонился Эммѣ и собирался съ своей стороны влѣзть на своего пони, но что-то замѣшкался. Было еще очень рано и никого изъ прислуги не видать было на фермѣ. Эмма подошла къ нему, покуда онъ возился около своей лошади, и тихо положила ему руку на плечо.
   -- Я люблю васъ больше всѣхъ на свѣтѣ,-- сказала она, и нисколько не испугалась, когда онъ началъ ее цѣловать.-- Я бы желала быть красивой и статной,-- прибавила она, глядя ему въ глаза, когда онъ прижалъ ее къ своей груди.
   -- Мое сокровище! вы для меня красивѣйшая женщина въ мірѣ, и притомъ дороже всего, что ни есть на свѣтѣ. Если бы вы попали въ адъ, я бы и туда пошелъ за вами. Если бы вы умерли, а я остался бы живъ, все равно моя душа жила бы съ вами подъ землею. Всякая жизнь будетъ мнѣ сладка, лишь бы вы были со мной. Наша жизнь пройдетъ какъ... какъ одинъ солнечный лучъ.
   А Эмма, глядя на него снизу вверхъ, думала: какой онъ красивый и величественный! Она тихонько подняла руку и погладила его по лбу.
   -- Какъ ты молчалива, какъ холодна, моя Эмма!-- восклицалъ онъ:-- неужели тебѣ нечего сказать мнѣ?
   Легкое недоумѣніе выразилось въ ея глазахъ.
   -- Я буду дѣлать все, что вы захотите,-- сказала она.
   Что же еще могла она сказать? Въ ея глазахъ любовь означала подчиненность, услуженіе.
   -- Ну, такъ вотъ что, моя безцѣнная: обѣщай мнѣ, что никогда больше не будешь цѣловать этого Вальдо. Для меня невыносимо думать, чтобы ты любила кого-нибудь кромѣ меня. Этого нельзя! Я не позволю! Да если бы хоть завтра же перемерли всѣ мои родные, лишь бы ты была со мной, и мнѣ горя мало! Моя милая, дорогая моя, отчего ты такъ холодна? Обѣщай мнѣ, что не будешь его любить. Знаешь, еслибы ты меня попросила, я бы все, все сдѣлалъ для тебя, хотя бы это стоило мнѣ жизни!
   Эмма серьезно обняла его рукою за шею.
   -- Никогда не буду его цѣловать,-- сказала она,-- и постараюсь никого больше не любить. Только не знаю, съумѣю-ли; вѣдь это очень трудно.
   -- О, моя прелесть! А я-то объ тебѣ думаю день и ночь! И ни о чемъ больше не думаю, ни о чемъ!-- говорилъ онъ, обнимая ее.
   Эммѣ стало очень совѣстно: она еще сегодня утромъ разсчитывала, что ея кузинѣ осталось пробыть въ школѣ ровно шесть мѣсяцевъ, да нашла время и на то, чтобы напомнить Вальдо непремѣнно купить себѣ въ городѣ лепешекъ отъ кашля; и это случилось какъ разъ въ ту минуту, когда Грегори подъѣзжалъ къ дому.
   -- Ужь не знаю отчего это,-- сказала она смиренно, ласкаясь къ нему,-- только я кажется не съумѣю любить такъ, какъ вы меня любите. Можетъ быть это потому, что я женщина. Но я васъ люблю изо всѣхъ силъ.
   Замѣтивъ, что изъ хижинъ стали выходить чернокожія работницы, Грегори поспѣшилъ еще разъ расцѣловать ея глаза, губы, руки и уѣхалъ домой.
   Тетка Санни была очень довольна, когда узнала о помолвкѣ. Она и сама собиралась въ этомъ году выйти замужъ за котораго нибудь изъ своихъ многочисленныхъ вздыхателей, и тотчасъ подала мысль устроить обѣ свадьбы въ одинъ день.
   Эмма дѣятельно принялась за свое приданое, заготовляла бѣлье для будущаго хозяйства и шила себѣ подвѣнечный нарядъ. Грегори пріѣзжалъ каждый день, почти все время проводя съ невѣстой, такъ что всѣ шесть мѣсяцевъ передъ возвращеніемъ Линдель на ферму миновали, по счастливому выраженію жениха, "какъ лѣтняя ночь, проведенная въ мечтахъ о любимой женщинѣ".
   Одинъ разъ вечеромъ Грегори сидѣлъ возлѣ своей воркующей голубки и вертѣлъ рукоятку швейной машины, а она только вправляла въ нее работу. Они говорили о томъ, какъ они устроятся, когда тетка Санни выйдетъ замужъ и они останутся одни на фермѣ; какъ съ этой стороны они пристроятъ еще комнату, а тамъ поставятъ новый крааль. Довольно долго они болтали на эту тему, какъ вдругъ Грегори выпустилъ изъ рукъ рукоятку и напечатлѣлъ пламенный поцѣлуй на толстенькой ручкѣ, державшей полотно.
   -- Какъ ты хороша, Эмма!-- промолвилъ онъ восторженно.-- Меня иногда точно варомъ обдаетъ, такъ я тебя люблю.
   Эмма улыбнулась.
   -- Тетя Санни говоритъ, что когда я доживу до ея теперешнихъ лѣтъ, на меня никто и глядѣть не захочетъ; и это правда. Руки у меня широкія, короткія, точно утиныя лапы; лобъ низкій, а о носѣ и говорить нечего. Чтожь во мнѣ красиваго!
   И она разсмѣялась тихимъ, счастливымъ смѣхомъ: ей было ужасно пріятно, что онъ можетъ быть такъ слѣпъ.
   -- Вотъ завтра, когда моя кузина пріѣдетъ, вы увидите настоящую красавицу!-- продолжала она.-- Линдель точно королева какая нибудь: плечи держитъ прямо, а головка у ней такая, что хоть сейчасъ на нее ворону надѣвай. Приходите завтра пораньше, Грегори, чтобы увидѣть ее тотчасъ, какъ только она пріѣдетъ. Я увѣрена, что вы ее будете любить.
   -- Разумѣется, приду и познакомлюсь, потому что она ваша кузина; но неужели вы думаете, что я способенъ считать кого-бы то ни было красивѣе васъ?
   Онъ вперилъ на свою невѣсту страстный взглядъ.
   -- Ну ужь этого не можетъ быть, чтобы она не показалась вамъ красивѣе меня,-- сказала Эмма, взявъ его за руку,-- но полюбить ее такъ, какъ меня, вы, конечно, не можете.
   Немного позже, распрощавшись на ночь со своимъ женихомъ, она стояла на крылечкѣ, посылая ему вслѣдъ разныя привѣтствія и по обыкновенію до тѣхъ поръ не уходила въ домъ, пока топотъ его лошади не замеръ окончательно по ту сторону кургана.
   Тогда она пошла черезъ спальню тетки Санни, давно храпѣвшей на своей кровати, чрезъ другую комнатку, всю увѣшанную бѣлыми драпировками въ ожиданіи своей хозяйки, и оттуда прошла въ свою собственную спальню.
   Тутъ она подошла въ комоду, чтобы спрятать только что оконченное шитье и выдвинувъ самый нижній ящикъ сѣла на полъ передъ нимъ. Въ этомъ ящикѣ лежали вещи, заготовляемыя ей въ приданое: груды полотнянаго бѣлья, передники, стеганыя одѣяла. Въ одномъ углу, въ особомъ картонѣ, хранилась вѣтка искусственныхъ померанцевыхъ цвѣтовъ, купленная на ярмаркѣ. Тутъ же лежало колечко, которое подарилъ ей Грегори, длинный вуаль, присланный въ подарокъ его сестрою, и свертокъ вышитаго батиста, подаренный ей Траною. И ткань и вышивка были такъ тонки и хороши, что даже для жены Грегори казались ей слишкомъ великолѣпными: она подумала, что это матеріалъ, какъ разъ пригодный для какого нибудь нѣжнаго и крошечнаго существа... и рѣшилась приберечь свертокъ. Она улыбаясь потрогала его, посмотрѣла, покраснѣла и запрятала его на дно ящика, подъ всѣ остальныя связки.
   Она наизусть знала до малѣйшихъ подробностей все, что лежало въ ящикѣ, однакожь, принялась разсматривать вещи, какъ будто видѣла ихъ въ первый разъ, вынимая одну за другою и потомъ снова все укладывая какъ можно глаже, чтобы нигдѣ не было ни морщинки, ни складки. Прибравъ все какъ нельзя лучше, она усѣлась поудобнѣе и стала любоваться.
   Завтра, когда пріѣдетъ Линдель, она приведетъ ее вечеромъ сюда и станетъ ей все показывать. Линдель навѣрное будетъ рада, когда увидитъ вѣнокъ изъ флердоранжей, и кольцо, и бѣлый вуаль. Вотъ будетъ чудесно! И Эмма погрузилась въ мечты.
   Линдель, конечно, поселится съ ними и будетъ жить у нихъ до тѣхъ поръ, покуда тоже не выйдетъ замужъ.
   А Грегори, всякій день возвращаясь съ работы усталый, войдетъ, оглянется и скажетъ: "Гдѣ же моя жена? Не видалъ ли кто, куда моя жена пошла? Жена, дай-ка мнѣ кофею!" И она будетъ наливать ему въ чашку.
   Личико Эммы становилось все серьезнѣе; наконецъ она встала на колѣни и простерла сложенныя руки надъ выдвинутымъ ящикомъ.
   -- О, Господи!-- сказала она,-- какъ я счастлива! Да что же я сдѣлала, чтобы заслужить такую радость? Благодарю Тебя, Господи!
  

ГЛАВА IV.
Линдель.

   Она была очень похожа на принцессу, и даже гораздо больше похожа чѣмъ та великолѣпная дама, портретъ которой все еще висѣлъ на стѣнѣ въ спальнѣ тетки Санни. Такъ, по крайней мѣрѣ, думала Эмма. А Линдель въ это время сидѣла въ креслѣ, одѣтая въ сѣрый капотъ, и расчесывала свои длинные волосы, которые падали до полу. Сидя передъ ней, Эмма смотрѣла на нее съ благоговѣйнымъ восхищеніемъ.
   Линдель устала съ дороги и рано ушла въ свою комнату. Она окинула взглядомъ знакомую обстановку. Послѣ четырехлѣтняго отсутствія ей казалось страннымъ, что тѣнь отъ подсвѣчника, стоящаго на туалетѣ, все также какъ и прежде имѣетъ сходство съ головой старухи и падаетъ въ тотъ же самый уголъ за вѣшалкой. Удивительное дѣло: даже тѣнь оказывается прочнѣе человѣка! Озираясь вокругъ, она видѣла все старые, давно извѣстные предметы, но сама она была совсѣмъ не та что прежде.
   -- Ты на что смотришь?-- спросила Эмма.
   -- На все, и ни на что въ особенности. Мнѣ казалось, что окна здѣсь были выше. Будь я на твоемъ мѣстѣ, когда ты станешь здѣсь полной хозяйкой, я бы непремѣнно все перестроила и подняла-бы стѣны повыше. Здѣсь совсѣмъ дышать нечѣмъ; просто задыхаешься.
   -- Грегори замышляетъ много разныхъ перемѣнъ,-- сказала Эмма, и подсѣвъ поближе къ сѣрому капоту, почтительно спросила:-- Линдель, нравится онъ тебѣ? Неправда-ли, какой онъ красивый?
   -- Да; когда онъ былъ ребенкомъ, то навѣрное былъ прехорошенькій,-- отвѣчала Линдель, глядя на бѣлыя канифасныя занавѣски у окна.
   Эмма съ недоумѣніемъ смотрѣла на нее.
   -- Знаешь, бываютъ такіе мужчины, о которыхъ трудно повѣрить, чтобы они когда-нибудь были дѣтьми; а о другихъ съ перваго раза думаешь, что они навѣрное были очень милы, когда ходили въ сафьянныхъ башмачкахъ и въ красномъ поясѣ.
   Эмма промолчала, но черезъ минуту промолвила съ достоинствомъ:
   -- Когда ты узнаешь его короче, то полюбишь, какъ и я. Когда я сравниваю его съ другими людьми, всѣ мнѣ кажутся такіе мелкіе, слабые; и сердца у насъ какія-то холодныя; ко всѣмъ нашимъ привязанностямъ примѣшивается много чего другого; а онъ... Его любовь такъ хороша, что никто недостоинъ ея. И я недостойна его любви: она такая великая, чистая...
   -- Ну, на этотъ счетъ не мучь себя понапрасну, моя милая,-- сказала Линдель,-- не безпокойся о томъ, что слабо отвѣчаешь на его любовь. Мужская любовь похожа на горящее оливковое дерево; оно разгорается необыкновенно жарко, трещитъ, пылаетъ, того и гляди опалитъ тебя со всѣхъ сторонъ и сожжетъ до тла; а ты стоишь какъ льдинка среди этого пламени и упрекаешь себя, зачѣмъ ты такая холодная, да безотвѣтная. А на другой день захочешь объ него руки погрѣть, глядь -- одна зола осталась. Значитъ, съ одной стороны любовь спокойная и долгая, а съ другой горячая и короткая. Мужчинамъ-то, по крайней мѣрѣ, не на что пожаловаться.
   -- Ты оттого такъ говоришь, что не знаешь мужчинъ,-- сказала Эмма, тотчасъ впадая въ покровительственный тонъ, свойственный всѣмъ помолвленнымъ и замужнимъ женщинамъ по отношенію къ своимъ еще свободнымъ товаркамъ, какъ только рѣчь заходитъ о мужчинахъ.
   -- Когда-нибудь и ты узнаешь ихъ, и тогда будешь говорить иначе,-- продолжала Эмма снисходительно, въ сознаніи своей высокой опытности не желая обидѣть невѣжественную кузину.
   Нижняя губка Линдель задрожала отъ сдержаннаго смѣха. Она теребила лѣвой рукой массивное кольцо, надѣтое на указательный палецъ ея правой руки, очень замѣчательное кольцо, состоявшее изъ брилліантоваго крестика, оправленнаго въ золото, съ награвированнымъ вензелемъ "Р. Р.", фасонъ его напоминалъ скорѣе мужскія, чѣмъ дамскія кольца!
   -- Ахъ, Линдель,-- воскликнула Эмма,-- да ты вѣрно сама помолвлена! Оттого ты и смѣешься. Ну да, да, теперь я вижу что такъ. Покажи-ка мнѣ колечко!
   Линдель быстро отдернула руку.
   -- Ну нѣтъ, я не спѣшу подкладывать свою шею подъ мужской каблукъ, да притомъ перспектива возни съ ребятишками вовсе не привлекаетъ меня,-- отвѣчала Линдель, утомленнымъ движеніемъ откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза.-- И безъ меня найдется довольно женщинъ, охотно идущихъ на такую жизнь.
   Эмма сконфузилась и замолчала. Послѣ этого нечего и думать приглашать Линдель подсѣсть на полъ къ комоду и вмѣстѣ съ ней разсматривать новое бѣлье, подвѣнечные цвѣты и свернутую вышивку. Эмма посидѣла молча, потомъ стала говорить о Трапѣ, о старыхъ слугахъ на фермѣ, но вскорѣ замѣтила, что ея собесѣдница очень устала. Тогда она простилась съ ней и ушла къ себѣ.
   По уходѣ ея Линдель продолжала сидѣть, уставившись глазами въ уголъ, гдѣ ей чудилась тѣнь старушечьей головы; и въ глазахъ ея было такое утомленіе, какъ будто цѣлый міръ заботъ лежалъ на ея хрупкихъ плечикахъ.
   На другое утро Вальдо, не дожидаясь завтрака, взвалилъ себѣ на плечо мѣшокъ съ толченой кукурузой и пошелъ кормить страусовъ; какъ вдругъ онъ услышалъ за собой легкіе шаги.
   -- Подожди меня, я пойду съ тобой!-- говорила Линдель и догнавъ его продолжала:-- А вчера-то, еслибы я сама не пошла тебя розыскивать, ты бы до сихъ поръ не поздоровался со мной. Должно быть ты совсѣмъ разлюбилъ меня, Вальдо.
   -- Нѣтъ... но... ты совсѣмъ другая стала.
   Все та же прежняя, неуклюжая рѣчь, съ запинкой!
   -- Ага, въ длинныхъ-то передникахъ я тебѣ больше нравилась?-- подхватила она. На ней было простенькое платье изъ бумажной матеріи, но изящно сшитое по модѣ, и бѣлая шляпка съ широкими полями. Вальдо показалось, что она разодѣта въ пухъ и прахъ, и она тотчасъ угадала въ чемъ дѣло.-- Въ моей одеждѣ произошли перемѣны,-- сказала она,-- да и во мнѣ самой тоже; но относительно тебя я нисколько не измѣнилась. Перекинь-ка мѣшокъ на другое плечо, чтобы твое лицо мнѣ было видно. Ты такъ скупъ на слова, что если на тебя не смотрѣть, то и не поймешь, что ты за птица такая.
   Вальдо перекинулъ мѣшокъ и они пошли рядомъ.
   -- А ты похорошѣлъ,-- сказала она:-- знаешь, иногда мнѣ ужасно хотѣлось тебя видѣть; не часто, но все-таки иногда хотѣлось.
   Они подошли въ калиткѣ перваго загона. Вальдо разсыпалъ кормъ и они отправились дальше по росистой землѣ.
   -- Много ты училась?-- спросилъ онъ просто, вспоминая, какъ она говорила передъ отъѣздомъ: "въ слѣдующій разъ когда я сюда пріѣду, я ужь буду знать все, что только можетъ узнать человѣкъ".
   Она разсмѣялась.
   -- Ты вѣрно вспомнилъ мою тогдашнюю похвальбу? Да, научилась кое-чему; хотя надо признаться, что далеко не такъ много; а главное вовсе не тому, чего ожидала. Во-первыхъ, я узнала, что въ числѣ моихъ предковъ былъ какой нибудь особенно глупый человѣкъ, потому что говорятъ, будто каждое наше качество мы получаемъ въ наслѣдство отъ дѣдовъ и прадѣдовъ. Во-вторыхъ, узнала я, что изо всѣхъ проклятыхъ мѣстъ, въ которыхъ души, жаждущія знанія, ищутъ чѣмъ бы поживиться, нѣтъ мѣста хуже пансіона для дѣвицъ. Они называются "окончательными заведеніями", и это названіе вполнѣ для нихъ подходящее: изъ нихъ окончательно ничего не пріобрѣтаешь, кромѣ тупоумія и малодушія, которыя тамъ лелѣютъ и развиваютъ. Это такія заведенія, въ которыхъ посредствомъ опытовъ разрѣшается вопросъ, до какихъ минимальныхъ размѣровъ можно стиснуть и высушить человѣческую душу? Я видала тамъ такія души, которыя свободно умѣстились бы въ самомъ маленькомъ наперсткѣ, да еще находили бы, что тамъ очень просторно. Если много лѣтъ кряду прожить въ этомъ мѣстѣ, оно накладываетъ на женщину такой отпечатокъ скотскаго безсмыслія, отъ котораго она во вѣкъ не отдѣлается; хотя, впрочемъ, впослѣдствіи, когда выпустятъ ее на чистый воздухъ, она еще можетъ отдышаться и развиться до нѣкоторой степени.
   -- Ты была очень несчастна?-- спросилъ онъ, всматриваясь въ нее съ тревогой.
   -- Я-то? Нѣтъ. Я не бываю ни счастлива, ни несчастлива. И даже жалѣю объ этомъ. Но если бы меня заставили жить тамъ наряду со всѣми прочими, я бы на четвертый день сбѣжала, нанялась бы къ первой попавшейся голландкѣ, на какую нибудь ферму, стала бы топить печку въ прачешной, или тамъ не знаю что... Можешь ты себѣ представить такое положеніе, Вальдо: запрутъ тебя въ четырехъ стѣнахъ съ болтливыми старухами, которыя жизни совсѣмъ не знаютъ, въ изяществѣ ничего не смыслятъ, ни сильнаго характера, никакихъ правъ на вліяніе не имѣютъ, и поручаютъ имъ развивать тебя, воспитывать твою душу? Даже дышать-то съ ними однимъ воздухомъ тяжело, того и гляди задохнешься! Но я ихъ заставила обходиться со мною иначе. Я имъ прямо объявила, что сбѣгу, а они вѣдь знали, что я помѣстилась въ пансіонъ по собственному желанію. Вотъ они и дали мнѣ отдѣльную комнату и не навязывали ни одну изъ тѣхъ товарокъ, надъ которыми продѣлывали свои педагогическіе опыты, постепенно выжимая мозги изъ ихъ головъ. Музыкѣ я не училась, потому что у меня не оказалось музыкальныхъ способностей; а покуда вся компанія занималась выдѣлываніемъ искусственныхъ цвѣтовъ, надъ которыми живыя розы померли бы со смѣху, и вышивали тамъ различныя подушки, да скамеечки, надъ которыми трудились по шести недѣль, тогда какъ машиной можно ихъ сдѣлать на фабрикѣ въ пять минутъ, и притомъ гораздо лучше, я просто уходила въ свою комнату. Не тратя денегъ на подобныя работы, я употребляла ихъ на покупки книгъ, журналовъ и по вечерамъ долго читала. Потомъ я дѣлала извлеченія изъ того, что прочитывала, а впослѣдствіи нашла время написать нѣсколько театральныхъ пьесъ; и тутъ я узнала, какъ трудно изложить на бумагѣ свои мысли такъ, чтобы онѣ не казались ужасно глупыми. На праздникахъ я пріобрѣтала еще больше свѣдѣній. Для этого я заводила знакомства, ѣздила въ нѣкоторыя мѣста, видала множество народа и замѣчала, какъ живутъ люди равныхъ слоевъ общества, что научаетъ многому такому, чего не найдешь ни въ одной книгѣ. Не могу сказать, чтобы эти четыре года прошли для меня совсѣмъ безслѣдно или безполезно: правда, я училась не тому, чего ожидала, но все-таки кое-чему научилась, кое-что узнала. А ты что же тутъ дѣлалъ?
   -- Ничего.
   -- Не можетъ быть. Да вотъ погоди, я сама до всего доберусь.
   Они продолжали идти рядомъ среди кустарника, окропленнаго росой, какъ вдругъ она повернулась къ нему лицомъ и спросила:
   -- Вальдо, хотѣлъ бы ты быть женщиной?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ онъ безъ запинки.
   Она разсмѣялась.
   -- Я такъ и думала. Даже и у тебя хватило житейской мудрости отказаться отъ такой чести. Я еще не встрѣчала мужчины, который отвѣтилъ бы иначе. Посмотри, какое красивое кольцо,-- сказала она вытянувъ руку такъ, чтобы утреннее солнце, ударяя въ брилліанты, заставило ихъ сверкать.-- По крайней мѣрѣ пятьдесятъ фунтовъ стоитъ. Но я согласна подарить его первому мужчинѣ, который мнѣ скажетъ, что желалъ бы быть женщиной. На островѣ Роббинъ {На мысѣ Доброй Надежды всѣхъ помѣшанныхъ содержатъ на островѣ Роббинъ. Прим. авт.}, можетъ быть, и найдется такой удалецъ, да и то врядъ-ли. Да, быть женщиной -- это восхитительно; но нѣтъ того мужчины, который денно и нощно не благодарилъ бы Господа Бога за то, что съ нимъ этого не случилось.
   Она повернула свою шляпку совсѣмъ на бекрень, чтобы защититься отъ солнца, начинавшаго припекать сбоку. Вальдо такъ засмотрѣлся на нее, что чуть не упалъ, спотыкаясь о кусты. Неужели это та самая маленькая Линдель, которая ходила въ клѣтчатыхъ передникахъ? Да, теперь онъ ее узналъ и шелъ уже съ ней рядомъ совсѣмъ близко. Они дошли до другого вагона.
   -- Постоимъ здѣсь, я хочу посмотрѣть на птицъ,-- сказала она, глядя на самку страуса, которая, распустивъ свои бархатныя крылья, бѣжала имъ на встрѣчу, между тѣмъ какъ самецъ, сидѣвшій на яйцахъ, вытягивалъ шею изъ за-кустовъ.
   Линдель облокотилась на перекладину загородки, а Вальдо, перекинувъ пустой мѣшокъ черезъ стѣнку, положилъ на него локти и сталъ съ нею рядомъ.
   -- Я люблю страусовъ,-- сказала она,-- они раздѣляютъ между собою свой трудъ и живутъ по товарищески. Вальдо, интересуешься ты положеніемъ женщинъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, такъ и есть. Ими никто не интересуется, исключая тѣхъ, кому нужно найти предметъ для зубоскальства. Что до тебя касается, то я вѣдь знаю, что ты обращаешь вниманіе только на то, что отъ тебя не ближе нѣсколькихъ милліоновъ миль, да еще въ добавокъ опутано таинственностью. Еслибы женщины жили на Юпитерѣ, о которомъ ты зналъ-бы кое-что по слухамъ, ты-бы день и ночь размышлялъ о нашемъ положеніи, а такъ какъ мы ходимъ передъ самымъ твоимъ носомъ, ты на насъ и не взглянешь. Тебѣ, напримѣръ, совершенно все равно, что на тебѣ такое плохое, изодранное платье,-- прибавила она, положивъ пальчикъ на его рукавъ,-- но ты изо-всѣхъ силъ стараешься, чтобы фантастическій листокъ, который ты вырѣзываешь на старой палкѣ, вышелъ какъ можно красивѣе. Какъ жаль, что положеніе женщинъ не интересуетъ тебя; мнѣ бы хотѣлось, чтобы мы съ тобой были друзьями, а это единственная вещь въ мірѣ, о которой я много думаю и чувствую... если только справедливо, что я способна на какое-нибудь чувство,-- добавила она мимоходомъ, перекладывая свои красивыя ручки въ болѣе удобную позу.-- Должно быть, когда я была младенцемъ, родители какъ нибудь позабыли меня ночью на морозѣ и у меня тогда внутри все вымерзло; я чувствую нѣчто въ этомъ родѣ.
   -- У меня мысли все старыя, и ихъ немного,-- сказалъ онъ,-- и я все думаю объ одномъ. Изо дня въ день начинаю съизнова пережевывать одно и тоже, и дальше не иду. Даже надоѣло мнѣ это.
   -- Точно старая курица, которая сидитъ на яйцахъ нѣсколько мѣсяцевъ кряду и у ней ничего не вылупляется!-- подхватила она.-- А у меня, напротивъ, все новыя мысли, и такъ быстро онѣ меня осаждаютъ, что я принуждена силой прогонять ихъ, чтобы не давили одна другую. Даже голова кружится отъ нихъ. Но одна мысль преслѣдуетъ меня неотступно, и это -- что еслибы я могла родиться попозже? Можетъ быть современемъ настанетъ такая пора, когда родиться женщиной не будетъ равносильно появленію на свѣтъ заклейменной.
   Вальдо съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее: шутитъ она или серьезно говоритъ? Трудно рѣшить.
   -- Я знаю, что это глупо,-- продолжала она,-- что пользы биться головой объ стѣну! Но вѣдь мы прокляты, Вальдо; съ той минуты, какъ родимся на свѣтъ и до тѣхъ; поръ, какъ насъ зашьютъ въ саванъ, проклятіе тяготѣетъ надъ нами. Ты не думай, что я вздоръ говорю. У всякой вещи бываютъ двѣ стороны: снаружи смѣшно, а внутри... ой какъ серьезно.
   -- Я не смѣюсь,-- сказалъ мальчикъ степенно,-- но въ чемъ-же проклятіе?
   Онъ думалъ, что отвѣта не будетъ, такъ долго она молчала.
   -- Обиднѣе всего не то, какъ съ нами обращаются, а то, что изъ насъ дѣлаютъ,-- произнесла она наконецъ.-- Настоящая обида человѣку только въ томъ, что извращаетъ его природу. Всѣ мы являемся на свѣтъ крошечными, мягкими существами, съ извѣстнымъ запасомъ прирожденной силы, но безъ всякихъ задатковъ; а свѣтъ распредѣляетъ наши роли и формируетъ. Вамъ говорятъ: трудись; а намъ -- изворачивайся... Тебѣ говорятъ: насколько ты съумѣешь приблизиться къ идеалу божественнаго совершенства, насколько воспользуешься данными тебѣ силами, знаніями, способностью къ труду, настолько отпустится тебѣ и благъ земныхъ. А намъ проповѣдуютъ: ни силой, ни знаніемъ, ни трудомъ ты ничего не возьмешь. Блага земныя и для тебя тѣже что для мужчины, но ты должна добиваться ихъ совсѣмъ другими средствами. Такъ и устанавливается на свѣтѣ судьба мужчинъ и женщинъ.
   -- Вальдо, обрати вниманіе на мой подбородокъ, видишь ты эту ямочку на немъ? Вѣдь это не болѣе какъ мелкая подробность моей особы? а между тѣмъ, ни глубочайшая въ мірѣ ученость, ни способность въ разумному ея примѣненію, ни добрѣйшее сердце, ни ангельскій характеръ, ничто не могло бы принести мнѣ въ жизни столько выгодъ, сколько мой подбородокъ съ ямочкой. Съ его помощью я могу пріобрѣсть и власть, и богатство, и любовь, и славу. Къ чему мнѣ знаніе? Чѣмъ пустѣе женская голова, тѣмъ легче съ ней подыматься въ гору. Одинъ старикъ выразилъ при мнѣ такое мнѣніе, что хорошенькая ножка для женщины гораздо важнѣе развитого ума, и это правда. Насъ начинаютъ подготовлять въ нашей проклятой роли, пока мы еще совсѣмъ крошки, едва вышедшія изъ пеленокъ. Сидитъ такая малютка на подоконникѣ, поджавъ подъ себя ножки, и видитъ, что на дворѣ играютъ мальчики и имъ очень весело. Хочется и ей съ ними поиграть. Но любящая рука останавливаетъ ее и нѣжный голосъ внушаетъ: "Никакъ нельзя, душечка: ты испортишь себѣ цвѣтъ лица и запачкаешь свое хорошенькое бѣлое платьице". И это говорится такъ ласково, что ребенокъ поневолѣ вѣритъ, что это для ея же добра; но она не понимаетъ, къ чему это нужно, и стоя на колѣняхъ на подоконникѣ печально выглядываетъ на улицу, прижавшись щекой въ стеклу. Немного позже она нанижетъ на нитку голубыхъ бусъ, сдѣлаетъ себѣ изъ нихъ ожерелье и идетъ посмотрѣться въ зеркало. Въ немъ она видитъ отраженіе того бѣлорозоваго лица, цвѣтъ котораго требуетъ такой заботливой охраны, и бѣлаго платья, и своихъ собственныхъ большихъ глазъ. Тутъ-то проклятіе и начинаетъ дѣйствовать; дѣло его можно считать оконченнымъ, когда малютка превратится во взрослую женщину, и вмѣсто того, чтобы томиться по иной, здоровой жизни, оказывается довольною своей судьбой. Мы приноравливаемся въ своей женской долѣ также покорно, какъ китаянки приспособляются къ своимъ крошечнымъ башмакамъ, считая, что такъ ужь, видно, Богомъ установлено, тогда какъ въ обоихъ случаяхъ одинаково Богъ ни причемъ. Нѣкоторыхъ изъ насъ удается приспособить въ совершенствѣ: тѣ сторона нашей природы, которымъ не слѣдуетъ давать ходу -- атрофируются и отмираютъ до тла; но у иныхъ этого не такъ-то легко достигнуть, и свойства, приговоренныя въ уничтоженію, хотя значительно ослабѣли, но все-таки дѣйствуютъ; эти-то самыя жалкія и есть. Китайскіе башмаки онѣ носятъ, а ноги у нихъ не доведены до соотвѣтственной узости; онѣ чувствуютъ, что имъ тѣсно, душно, и только злятся понапрасну.
   "Къ чему же ведетъ эта злоба? Покуда молода -- горюешь, борешься со своей тоской и съ обстоятельствами, попробуешь поискать работы, страстно рвешься на просторъ, хочется испытать свои силы, а потомъ -- все равно пойдешь по торной дорожкѣ. Женщина обязана не отставать отъ своего отряда: или ее затопчутъ, или она должна идти въ строю, наряду со всѣми прочими. И если она умна, то такъ и поступаетъ.
   -- Что ты вытаращилъ на меня глаза? Я вѣдь вижу, что ты думаешь,-- сказала она, взглянувъ на него,-- я всегда знаю, что думаютъ тѣ, съ кѣмъ я говорю. Ты размышляешь про себя: чего она такъ раскудахталась, чѣмъ ей хуже живется, чѣмъ мнѣ, напримѣръ?-- А вотъ я сейчасъ докажу тебѣ это примѣромъ. Стоимъ мы съ тобой сегодня рядомъ, оба бѣдны, оба молоды и оба сироты. Условія кажется одинаковыя. Но положимъ, что сейчасъ мы съ тобой отправляемся въ разныя стороны пробивать себѣ дорогу въ жизни. Къ вечеру придешь ты на какую нибудь ферму. Не взирая на то, что ты явишься пѣшкомъ и одинъ, хозяинъ предложитъ тебѣ трубку табаку, чашку кофе и постель на ночь. Если не предвидится у него работы, не нужно ни плотину починить, ни ребятъ учить, ты на другое же утро дружелюбно распрощаешься и пойдешь дальше. А со мной, если я приду къ вечеру на туже ферму, будетъ совсѣмъ не то: во первыхъ, на меня очень косо посмотрятъ и зададутъ мнѣ престранные вопросы; хозяйка сомнительно покачаетъ головой, отправитъ меня ужинать вмѣстѣ съ кафрами, а спать предоставитъ хоть въ собачей конурѣ. Таковы будутъ первые наши шаги на пути къ самостоятельной карьерѣ: вѣдь это кажется пустякомъ, а между тѣмъ въ этомъ самомъ духѣ пойдетъ и дальше, и такъ до конца. Мы съ тобой были равноправны въ то время, какъ родились и лежали на рукахъ кормилицы, и еще разъ будемъ равноправны, когда намъ подвяжутъ челюсти передъ тѣмъ какъ хоронить.
   Вальдо изумленными глазами смотрѣлъ на ея дрожавшее личико, на которомъ онъ читалъ цѣлый міръ чувствъ и страстей, вполнѣ новыхъ и неожиданныхъ для него.
   -- И замѣть еще,-- продолжала она,-- какое мы имѣемъ надъ вами преимущество: мы можемъ во всякое время сразу достигнуть комфорта и довольства, тогда какъ ты долженъ добиваться его трудомъ и терпѣніемъ. Стоитъ поплакать немножко, да постараться хорошенько, да унизиться до нѣкоторой степени, да умненько распорядиться своими средствами, и всегда найдется мужчина, который придетъ и скажетъ: "Будьте моей женой!" При молодости и красотѣ не трудно выйти замужъ. Мужчинъ на свѣтѣ довольно. Но женщина, которая продаетъ себя хотя бы только за обручальное колечко, да за новую фамилію, ужь не имѣетъ права важничать ни передъ какой уличной потаскушкой. Обѣ заработываютъ себѣ хлѣбъ одинаковымъ способомъ. Бракъ по любви есть прелестнѣйшій внѣшній символъ духовнаго союза; но бракъ безъ любви... это самая гнусная торговля, позорящая міръ.-- Она порывистымъ движеніемъ провела пальчикомъ по верхней перекладинѣ калитки и стряхнула съ нея послѣднія капли росы.-- А еще насъ утѣшаютъ тѣмъ, что мужчины относятся къ намъ по рыцарски!-- воскликнула она.-- Когда мы просимъ, чтобы насъ допустили быть врачами, адвокатами, депутатами, вообще чѣмъ нибудь такимъ, что оплачивалось бы не жалкими грошами; намъ говорятъ: нѣтъ, этого нельзя; но вѣдь мужчины питаютъ къ вамъ рыцарскія чувства, такъ чего же вамъ еще нужно? И что бы вы стали дѣлать безъ этого?
   Она разсмѣялась своимъ серебристымъ смѣхомъ -- какъ давно онъ не раздавался среди этихъ кустовъ! но въ немъ было не веселье, а горечь. Она стиснула зубки и продолжала:
   -- Третьяго дня ѣхала я въ дилижансѣ Кобба и К°. Мы остановились у станціонной гостинницы и оттуда должны были пересѣсть изъ большой почтовой кареты въ другую, не такую просторную. Насъ было десять человѣкъ пассажировъ, восемь мужчинъ и двѣ женщины. Пока я сидѣла въ гостинницѣ, джентльмены пришли и говорятъ мнѣ потихоньку, чтобы я скорѣе садилась въ карету, потому что тамъ тѣсно и на всѣхъ не хватитъ мѣста. Мы поспѣшили занять мѣста и мнѣ они дали самое лучшее, заботливо укутавъ меня пледами, потому что шелъ мелкій дождь. Только что мы усѣлись -- изъ отеля бѣжитъ послѣдняя пассажирка, старуха, въ какой-то удивительной шляпкѣ и въ черной шали, заколотой желтой булавкой.
   "-- Больше нѣтъ мѣста,-- говорятъ ей пассажиры,-- вамъ придется подождать слѣдующаго дилижанса: онъ пойдетъ на той недѣлѣ.
   "Но она влѣзла на подножку, ухватилась обѣими руками за окно, и держится, не отстаетъ.
   "-- Мой зять боленъ,-- говоритъ она,-- мнѣ непремѣнно нужно ѣхать къ нему.
   "-- Что же дѣлать, матушка,-- отзывается одинъ изъ моихъ спутниковъ,-- мнѣ очень жаль, право, что зять вашъ нездоровъ, но вѣдь мѣста-то нѣтъ рѣшительно.
   "-- Вы-бы слѣзли, сударыня, а то какъ бы не попасть подъ колесо!-- вмѣшивается другой.
   Тогда я встаю и уступаю ей свое мѣсто.
   "-- О, нѣтъ, нѣтъ!-- кричатъ они,-- этого мы не допустимъ.
   "-- Я лучше на колѣняхъ проѣду!-- восклицаетъ одинъ и преклоняетъ колѣна у моихъ ногъ. Тогда старуха влѣзла и усѣлась.
   "Насъ было девять человѣкъ въ каретѣ, изъ нихъ выказалъ рыцарскія чувства только одинъ, да и то была я; стало быть, женщина-же и обошлась по рыцарски съ женщиной.
   "Когда нибудь и я состарѣюсь и подурнѣю, и если въ ту пору обращусь въ мужчинамъ за рыцарскою помощью, они мнѣ ее не окажутъ.
   "Пчелы ужасно внимательны въ цвѣтамъ, пока собираютъ съ нихъ медъ, а когда меду нѣтъ больше, онѣ летятъ мимо. Я не знаю, чувствуютъ-ли цвѣты благодарность къ пчеламъ; а если чувствуютъ, то это значитъ, что онѣ очень глупы".
   -- Однако есть-же женщины властныя,-- промолвилъ вдругъ Вальдо, какъ будто эти слова невольно сорвались съ его устъ,-- бываетъ и у женщины сила!
   Она подняла на него свои прелестные глаза.
   -- Сила? А ты слыхалъ когда нибудь, чтобы люди оспаривали другъ у друга право на силу? Это прирожденное право! Можно насыпать плотину, помѣшать источнику разливаться ручьемъ и превратить его въ стоячее болото, или, напротивъ, дать ему свободное теченіе и только направить на полезное дѣло. Но уничтожить его нельзя: это не зависитъ отъ нашей воли и разъ что источникъ существуетъ, онъ и будетъ существовать и дѣйствовать; если не дашь ему протекать открыто и приносить пользу, онъ втайнѣ будетъ сочиться и вредить, но бездѣятельнымъ не останется. Еслибы Гёте въ дѣтствѣ былъ украденъ разбойниками и провелъ жизнь съ шайкой по дремучимъ лѣсамъ, какъ ты думаешь, далъ-бы онъ міру Фауста, Ифигенію? А все-таки онъ былъ бы Гёте, то есть существо сильное, умное, головой выше своихъ товарищей. По ночамъ, у сторожеваго костра, онъ слагалъ-бы имъ дикія пѣсни, воспѣвая рѣзню, грабежъ и насиліе и расшевеливая отвагу на лицахъ своихъ мрачныхъ сподвижниковъ. Его пѣсни переходили бы изъ устъ въ уста, передавались-бы отъ отца въ сыну и вдохновляли-бы ихъ сердца и руки на кровавыя дѣла. Если бы Наполеонъ родился женщиной, ты думаешь, онъ довольствовался-бы чаепитіемъ и мелкими сплетнями? Нѣтъ, онъ-бы все таки властвовалъ; но міръ зналъ бы его не какъ великаго человѣка, крупнаго царственнаго дѣятеля, хотя и великаго грѣшника; онъ оставилъ бы по себѣ одно изъ тѣхъ именъ, которыя пятнаютъ исторію; имя женщины, имѣющей силу, но безъ права проявлять ее открыто, а потому дѣйствующей тайкомъ, изподтишка, чрезъ мужчинъ, которыхъ страстямъ она потворствуетъ и на плечахъ которыхъ возвышается.
   -- Сила!-- повторила она вдругъ, стукнувъ кулачкомъ о перекладину.-- Да, сила-то у насъ есть, несомнѣнно; и такъ какъ намъ не даютъ тратить ее ни на пробуравливаніе туннелей, ни на врачеваніе недуговъ, ни на составленіе законовъ, ни на наживаніе денегъ, и вообще ни на какія потребности внѣшняго міра, то мы ее тратимъ только на васъ. Вы нашъ единственный товаръ, наше добро; вы тотъ матеріалъ, изъ котораго намъ дозволяется нѣчто строить; и вотъ мы васъ продаемъ и покупаемъ, водимъ васъ за носъ, разыгрываемъ относительно васъ роль стараго шекспировскаго жида, и любуемся, какъ человѣкъ по шести за разъ пресмыкаются у нашихъ ногъ, добиваясь чести прикоснуться къ нашей ручкѣ. И справедливо говорятъ, что когда у васъ бываютъ печали, страданія или разбитыя сердца, то всему виною женщина. Намъ нельзя изучать право, заниматься науками, искусствами? Хорошо, мы будемъ васъ изучать. И это знаніе мы довели до такой тонкости, что нѣтъ той мелочи въ вашей натурѣ, которой бы мы не знали. Въ одной рукѣ держишь васъ шестерыхъ, и всѣ пляшутъ на ладони (тутъ она граціознымъ жестомъ вытянула руку, поводя ею въ воздухѣ, какъ будто перекатывая въ горсти что-то мелкое), потомъ отбросишь васъ прочь и вы летите къ чорту.-- Она скрестила руки на груди и продолжала спокойно:-- Когда мужчинѣ случается замолвить одно словечко за женщину, онъ спѣшитъ сказать два словечка за мужчину, да три за остальное человѣчество.
   Она продолжала смотрѣть на страуса, который доклевывалъ послѣднія зерна кукурузы; но Вальдо смотрѣлъ только на нее. Когда она снова заговорила, голосъ ея звучалъ мѣрно и разсудительно.
   -- Когда мы требуемъ для женщинъ полной свободы и равноправности,-- сказала она,-- намъ выставляютъ цѣлый рядъ вѣскихъ аргументовъ, но стоитъ только разсмотрѣть ихъ поближе и убѣдиться, что они въ родѣ выдолбленныхъ тыквъ со свѣчками внутри, которыми пугаютъ ребятъ: сразу пожалуй испугаешься, а на повѣрку выходитъ пустая штука, которая не можетъ укусить. Увѣряютъ, напримѣръ, что женщины вовсе не желаютъ выходить изъ своей сферы, не стремятся въ свободѣ и не стали бы ею пользоваться.
   "Если птица такъ ужь любитъ свою клѣтку и ей нравится, что ее кормятъ сахаромъ, зачѣмъ же такъ крѣпко запираютъ дверку? Отчего не оставлять ее открытой, или хоть немножко не пріотворять? Извѣстно ли имъ, что не мало есть такихъ птицъ, которыя не станутъ попусту биться о прутья клѣтки, но только отвори ее -- и онѣ улетятъ съ радостью!"
   Она нахмурила брови и снова облокотилась на перекладину.
   -- И еще говорятъ, что коли дать женщинѣ свободу, она очутится въ такомъ положеніи, для котораго она не приспособлена отъ природы. Ну, а если двое мужчинъ полѣзутъ на одну лѣстницу, развѣ тотъ изъ нихъ, который слабѣе, не очутится внизу, тогда какъ другой будетъ ужь наверху? Успѣхъ есть лучшее доказательство пригодности. Слабые успѣваютъ только тамъ, гдѣ требуется легковѣсность. Природа, предоставленная собственнымъ силамъ, дастъ каждому человѣку ровно столько работы, сколько онъ способенъ исполнить, и также аккуратно соблюдетъ малѣйшіе оттѣнки, какъ она соблюдаете ихъ, напримѣръ, при раскрашиваніи птичьей шейки. Если мы неспособны, то и право на трудъ останется для насъ мертвою буквой; и дѣло само собой перейдетъ въ руки тѣхъ, кто поумнѣе.
   По мѣрѣ того, какъ она говорила, рѣчь ея становилась все быстрѣе и послѣдовательнѣе, какъ бываетъ, когда человѣкъ долго вдумывался, въ предметъ и принимаетъ его очень близко къ сердцу.
   Вальдо не спускалъ съ нея глазъ.
   -- А еще говорятъ, что женщинамъ предоставлено одно великое и благородное дѣло и онѣ дурно выполняютъ его. Это вѣрно; прескверно выполняютъ. Но вѣдь дѣло-то это такое, которое требуетъ наивысшаго образованія, а намъ и нисшаго не даютъ. Какой-нибудь юристъ можетъ ничего не читать, кромѣ юридическихъ книгъ, или химикъ знать одну свою лабораторію, и очень исправно дѣлать свое дѣло. А женщинѣ, для правильнаго веденія своего женскаго дѣла, требуется всестороннее развитіе множества отраслей ума. Ей должна быть извѣстна человѣческая жизнь во всю высь и во всю ширь ея проявленій; она должна знать человѣческую природу во всѣхъ видахъ, обладать громадною симпатіей, широкими взглядами, тою силой, которая зависитъ отъ глубокаго знанія, и тѣмъ великодушіемъ, которое коренится въ сознаніи своей силы. Мы носимъ въ своихъ нѣдрахъ цѣлые міры, отъ насъ все зависитъ. Души дѣтей безконечно нѣжны и впечатлительны: на нихъ отпечатывается тѣнь перваго предмета, съ которымъ онѣ имѣютъ дѣло, а это бываетъ мать, или вообще какая либо женщина. У каждаго великаго человѣка была замѣчательная мать, и это вовсе не преувеличеніе. Шесть первыхъ лѣтъ нашей жизни опредѣляетъ то, что изъ насъ выйдетъ впослѣдствіи, все позднѣйшее есть только лакировка и до сущности не касается. А между тѣмъ, многіе думаютъ, что если женщина умѣетъ сготовить обѣдъ, да еще одѣться къ лицу, то этого за-глаза довольно и никакой дальнѣйшей культуры отъ нея не требуется.
   "Да, важнѣйшая и высшая изъ человѣческихъ задачъ намъ предоставлена и мы ее выполняемъ дурно. Пошлите-ка матроса поработать въ мастерской художника и посмотрите, что изъ этого будетъ! Но, слава Богу, что у насъ есть хоть это дѣло!-- прибавила она поспѣшно,-- это единственное окошко, чрезъ которое и мы взираемъ на широкое поле серьезнаго труда. Обыкновеннѣйшая дѣвчонка, которая только и умѣетъ, что танцовать да наряжаться, превращается въ нѣчто высшее и болѣе благородное съ той минуты, какъ ея дѣти заглядываютъ ей въ глаза и начинаютъ задавать вопросы. Въ этомъ наше единственное настоящее воспитаніе и хорошо, что его нельзя у насъ отнять".
   Она слегка улыбнулась.
   -- Говорятъ, будто мы напрасно жалуемся на то, что женщины принуждены смотрѣть на замужество, какъ на профессію, и ставятъ намъ на видъ, что насъ никто не неволитъ выходить замужъ и кто захочетъ -- можетъ оставаться незамужнею.
   "Это все равно, что посадить кошку въ деревянную шайку и пустить ее на воду: если ей не нравится мочить себѣ ноги, отъ нея зависитъ не вылѣзать изъ шайки и околѣвать въ ней съ голоду; а тонущій человѣкъ и подавно воленъ хвататься или не хвататься за соломину. Хороша свобода выбора! Да подумайте хоть пять минутъ о томъ, что значитъ для женщины остаться старой дѣвой, и замолчите. Развѣ легко всю жизнь носить кличку, равносильную званію неудачницы, и притомъ оставаться -- какъ то бываетъ въ девяти случаяхъ изъ десяти -- подъ началомъ у другой женщины? Легко-ли напередъ знать, что готовишь себѣ старость безъ почета, безъ награды за полезный трудъ, безъ любви? Врядъ-ли найдется много мужчинъ, которые, ради идеальнаго поклоненія чистотѣ, согласились бы пожертвовать всѣмъ, что есть дорогого въ жизни".
   Она разсмѣялась короткимъ, непріятнымъ смѣхомъ.-- А когда истощаются всѣ аргументы противъ женщинъ, имъ говорятъ: ну, хорошо, пусть женщины будутъ таковы, какъ вы желаете, и дѣти ихъ унаслѣдуютъ ихъ культурныя качества, тогда вѣдь скоро и міру конецъ! Чрезмѣрное развитіе умственныхъ сторонъ погаситъ страсти и родъ человѣческій прекратится. Какова глупость!
   Она сдѣлала презрительную гримасу.-- Сидитъ готтентотъ у дороги, нашелъ гнилую кость и гложетъ ее, потомъ достаетъ фляжку со своей капской водкой и напивается пьянъ, и хрюкаетъ отъ удовольствія, а культурный человѣкъ девятнадцатаго вѣка сидитъ на мягкомъ креслѣ, смакуетъ тонкія вина съ видомъ знатока и ѣстъ тонкія кушанья съ такимъ наслажденіемъ, о которомъ готтентотъ и понятія не имѣетъ. И выпяченная челюсть, и откинутый лобъ измѣнились, по мѣрѣ того, какъ развивался умъ, но животные аппетиты всѣ остались на мѣстѣ: они утончены, прихотливы, разборчивы, во за то и усилены до громадныхъ размѣровъ. Глупцы! а въ ту пору, когда люди еще не умѣли ни прощать, ни поклоняться божествамъ, пока они еще не твердо держались на заднимъ ногахъ, развѣ они не ѣли, не пили, не дрались изъ-за женъ? Когда исчезнутъ всѣ людскія свойства, нажитыя послѣдующими поколѣніями, эти-то останутся при насъ, потому что онѣ основныя, присущія намъ.
   Она помолчала съ минуту и потомъ продолжала задумчиво, какъ бы разсуждая сама съ собою:
   -- Они спрашиваютъ: что же вы выигрываете, въ случаѣ если родъ человѣческій не прекратится? Когда водворятся на землѣ равенство и справедливость, любовь вѣдь исчезнетъ? Ставъ равнымъ другъ другу, мужчины и женщины перестанутъ любить. Ваши высоко-развитыя женщины потеряютъ свою привлекательность и сами утратятъ способность любить.
   "Неужели-же они ничего не видятъ, ничего не понимаютъ! Вѣдь только такія женщины, какъ тетя Санни, хоронятъ мужей да приговариваютъ: Господь далъ, Господь и взялъ; да будетъ благословенно имя Господне! И тотчасъ пріискиваютъ слѣдующаго. А мыслитель, интеллектуально развитый человѣкъ, потерявъ жену, съ которой онъ вмѣстѣ работалъ и думалъ, мѣста себѣ не находитъ съ тоски и до тѣхъ поръ горюетъ на ея могилѣ, покуда и самъ не уберется вслѣдъ за ней,
   "Великая душа и привлекаетъ въ себѣ, и сама привязывается несравненно сильнѣе мелкой. Насколько человѣкъ выростаетъ интеллектуально, настолько же и любовь его коренится глубже и забираетъ шире. Ради такой-то любви, больше чѣмъ ради чего другого, я и желала бы жить въ будущія времена. Она прилегла головкой въ каменной стѣнѣ и печальными, кроткими глазами слѣдила за удалявшимся страусомъ.
   И когда они настанутъ,-- молвила она тихо,-- когда любовь не будетъ ни предметомъ торговли, ни средствомъ для добыванія насущнаго хлѣба, а жизнь каждой женщины будетъ наполнена серьезнымъ самостоятельнымъ трудомъ, вотъ тогда любовь сама придетъ къ ней, сладкая, чарующая, и страннымъ, внезапнымъ свѣтомъ обдастъ ея суровую, рабочую жизнь. Тогда это будетъ возможно, а теперь...
   Вальдо ждалъ, чтобы она договорила начатую фразу, но она замолкла, какъ будто позабыла ее окончить.
   Онъ неожиданно положилъ ей руку на плечо, такъ что она вздрогнула, и сказалъ:
   -- Линдель, если ты думаешь, что это новое время будетъ такъ хорошо, такъ благотворно, и ты такъ легко говоришь о немъ...
   -- Легко говоришь!-- перебила она,-- говорить-то не трудно, а каково молчать?
   -- Такъ отчего-же ты не попытаешься приблизить къ намъ это время? сказалъ онъ съ жалкимъ простодушіемъ.-- Когда ты говоришь, я всему вѣрю; также и другіе повѣрятъ.
   -- Ну, это еще вопросъ,-- сказала она съ улыбкой.
   И вдругъ на ея лицѣ отразилось то самое утомленіе, которое было на немъ наканунѣ вечеромъ, пока она смотрѣла на тѣнь въ углу своей спальни. О, какая усталость была въ этомъ взглядѣ!
   -- Я-то, Вальдо, я?-- сказала она.-- Нѣтъ, я ничего хорошаго не сдѣлаю ни для себя, ни для другихъ, пока кто нибудь не разбудитъ меня. Я погружена въ какой-то сонъ, въ оцѣпенѣніе, замкнута въ самой себѣ. И пока меня не извлекутъ изъ этого состоянія, и я никого не избавлю.
   Онъ съ удивленіемъ продолжалъ смотрѣть на нее, но она его не видѣла.
   -- Когда знаешь, что такое добро и красота, но не имѣешь силы проводить ихъ въ жизнь,-- сказала она,-- то понимаешь, что долженъ былъ чувствовать Моисей, стоя на горѣ въ виду земли обѣтованной: она разстилалась у ногъ его, а онъ не могъ въ нее войти. Ужь лучше-бы не видать вовсе!.. Пойдемъ,-- молвила она, взглянувъ ему въ лицо и видя, что онъ не понимаетъ,-- пора домой, смотри какъ поздно. Да и Доссъ успѣлъ проголодаться,-- прибавила она обернувшись и стала звать собаку, которая тѣмъ временемъ усердно старалась выкопать изъ земли крота. Впрочемъ, она предавалась этому занятію съ трехмѣсячнаго возраста, и не взирая на всѣ усилія ни разу не успѣла въ своемъ предпріятіи.
   Вальдо вскинулъ мѣшокъ на плечо, Линдель молча пошла впереди, а собака съ нею рядомъ. Быть можетъ, она размышляла о томъ, въ какихъ тѣсныхъ предѣлахъ человѣческая душа можетъ бесѣдовать съ другой душой и какъ рѣдко одна понимаетъ другую, хотя-бы обѣ были въ тѣснѣйшемъ родствѣ на духу; и какъ скоро ей приходится замкнуться въ своей личной индивидуальности, гдѣ никому, кромѣ ея самой, нѣтъ мѣста. Но ей недолго пришлось углубляться въ свои думы: Вальдо подошелъ совсѣмъ близко и ставъ передъ ней неловко вытащилъ изъ кармана небольшую шкатулку изъ рѣзваго дерева.
   -- Это я для тебя сдѣлалъ,-- сказалъ онъ, подавая ей свое издѣліе.
   -- Мнѣ очень нравится,-- сказала она, внимательно ее разсматривая.
   Работа была получше нежели рѣзьба надгробнаго столба: цвѣты и листья отдѣланы очень тонко и мѣстами посреди ихъ пущены маленькія коническія возвышенія. Линдель перевертывала вещицу, глядя на нее критически, а Вальдо наклонился надъ ней съ любовью.
   -- Вотъ какая странность,-- сказалъ онъ возбужденно, указывая пальцемъ на одну изъ крошечныхъ пирамидокъ,-- сначала у меня этихъ штучекъ не было и мнѣ все казалось, что чего-то недостаетъ; я пробовалъ всячески мѣнять рисунокъ, наконецъ ввелъ эти шишечки -- и вышло хорошо. Отчего-бы это? Вѣдь онѣ сами по себѣ совсѣмъ не красивы.
   -- Прерываютъ однообразіе гладкихъ листьевъ, я думаю.
   Онъ отрицательно покачалъ головой съ такимъ видомъ, точно предметъ былъ очень важный и нельзя рѣшить его сплеча.
   -- Небо, когда оно безоблачно, тоже однообразно, однако-же красиво,-- сказалъ онъ.-- Я не мало объ этомъ думалъ; да нѣтъ, красота не въ однообразіи, и не въ разнообразіи тоже. Въ чемъ-же она? И въ небѣ, и на твоемъ лицѣ, и на этой шкатулкѣ она есть, только въ небѣ и на твоемъ лицѣ, конечно, въ большей степени. Отчего это?
   Она улыбнулась.
   -- А ты, я вижу, все по прежнему возишься съ вопросами, отчего, отчего, да почему? Съ меня довольно и того, что я умѣю отличить, что красиво и что безобразно, гдѣ правда и гдѣ неправда; а почему это такъ, и вообще о причинѣ всѣхъ причинъ, я не безпокоюсь. Положимъ, она должна существовать, но мнѣ до нея дѣла нѣтъ. Сколько-бы я ни хлопотала объ этомъ, вѣдь мнѣ до ея сущности не дойти, и притомъ, если-бы даже возможно было дойти, развѣ отъ этого было-бы легче? Но вы, нѣмцы, такой ужь народъ, вамъ непремѣнно нужно до всего докапываться, углубляться; вы не можете удержаться отъ этого, и все стараетесь чутьемъ угадать первичныя причины, вонъ какъ собака чутьемъ ловитъ крота. Она знаетъ, что не доберется до него во вѣки вѣковъ, но все-таки роется и всегда будетъ рыться.
   -- А можетъ быть и дороется,-- сказалъ Вальдо.
   -- Отчего-же "можетъ быть", коли этого никогда не случалось? Жизнь слишкомъ коротка, нельзя ее тратить на однѣ предположенія. Гораздо интереснѣе то, чего можно навѣрное добиться.
   Она взяла шкатулку подъ мышку и хотѣла идти дальше, но въ эту минуту мимо ихъ лихо проскакалъ Грегори Розъ, блистая шпорами, со страусовымъ перомъ на шляпѣ и съ хлыстикомъ въ серебряной оправѣ. Онъ любезно раскланялся, а они подождали, покуда уляжется пыль, поднятая копытами его коня.
   -- Вотъ чисто-женская натура,-- сказала Линдель,-- онъ рожденъ для той самой женской доли, которую инымъ женщинамъ приходится выполнять, хотя онѣ и не созданы для нея. Какъ-бы онъ былъ счастливъ, если-бы ему суждено было обшивать оборочками платья своей дочки, и какъ мило онъ сидѣлъ-бы въ гостиной и скромничалъ, покуда какой-нибудь грубый мужчина приставалъ-бы къ нему со своею любовью! Не правда-ли, Вальдо?
   -- Я здѣсь не стану жить, когда онъ будетъ хозяиномъ на фермѣ,-- отвѣчалъ Вальдо, въ воображеніи котораго понятія о красотѣ вовсе не уживались съ особою Грегори Розъ.
   -- Еще-бы!-- сказала Линдель.-- Коли женщина -- хозяйка умѣетъ пилить подначальнаго человѣка, то женственный мужчина и подавно въ порошокъ сотретъ. Куда-же ты дѣнешься?
   -- Куда нибудь.
   -- А что же ты будешь дѣлать?
   -- Смотрѣть; все хочу видѣть, все.
   -- Разочаруешься!
   -- А ты развѣ разочаровалась?
   -- До нѣкоторой степени и я; но съ тобой хуже будетъ. Изъ того, что могутъ дать свѣтъ и люди, мнѣ многое нужно, а тебѣ ни къ чему. Было бы у тебя нѣсколько саженъ земли, да клочекъ синяго неба надъ головой, да возможность мечтать о чемъ нибудь такомъ, чего нельзя видѣть, вотъ ты и доволенъ; это такое хозяйство, въ которомъ ты съумѣешь разобраться. А для меня живые люди нужны. И какъ бы они ни были плохи и непріятны, все-же я гораздо больше интересуюсь ими, чѣмъ цвѣтами, деревьями, звѣздами и прочими вещами. Иногда -- продолжала она, отряхая на ходу пыль со своихъ юбокъ,-- въ свободное время, т. е. когда я не озабочена новой прической или соображеніями, какъ бы поднять волосы повыше, чтобы виднѣе была моя стройная шейка, меня очень забавляетъ сравнивать людей и находить въ нихъ общія черты. Напримѣръ, что можетъ быть различнѣе меня и тети Санни, тебя и Бонапарта, Симеона Столпника и Римскаго императора, который лакомится языками жаворонковъ, а вѣдь всѣ мы сдѣланы изъ однихъ и тѣхъ же матеріаловъ, только смѣшанныхъ въ разной пропорціи. То, что въ одномъ человѣкѣ едва разсмотришь въ микроскопъ, у другого развито въ широкихъ размѣрахъ; что у одного въ зачаточномъ состояніи, у другого превратилось въ дѣятельный органъ; но во всѣхъ все есть, и каждая душа можетъ служить образцомъ для всѣхъ остальныхъ. Разъ, что разберешь подробно и внимательно, разсмотришь единственное существо, которое мы можемъ дѣйствительно узнать (т. е. самого себя), ничего новаго для насъ въ человѣческой природѣ ужь не будетъ. Сегодня утромъ, когда я была еще въ постели, негритянка-горничная принесла горячій кофе и брызнула мнѣ имъ на руку. Мнѣ было очень непріятно, но я промолчала. Тетя Санни на моемъ мѣстѣ швырнула-бы ей въ лицо весь кувшинъ и ругалась-бы цѣлый часъ; но чувства наши были бы одинаковы въ этомъ случаѣ, обѣимъ непріятно и обѣ разсердились. Съ другой стороны, возьмемъ хоть-бы такой ходячій желудокъ, какъ нашъ Бонапартъ; если бы нашелся микроскопъ для души, навѣрное и въ немъ можно бы выслѣдить зачатокъ какой-нибудь мускульной складки, изъ которой могло бы выработаться сердце, а кое-какія вздутія могли бы современемъ превратиться въ совѣсть, въ искренность. Дай-ка мнѣ руку, Вальдо. Ай, какъ ты вымазался въ мукѣ! Ничего, это не пристаетъ; я потомъ щеткой вычищусь. И еще, знаешь, что ужасно интересно? Еще интереснѣе прослѣдить сходство между постепеннымъ развитіемъ отдѣльной личности и цѣлаго народа; или опять, между цѣлымъ народомъ и всѣмъ человѣчествомъ. Смотришь, смотришь, и вдругъ тебѣ ясно станетъ, что это тоже самое, только написано большими буквами. Такія открытія очень занимательны. Странно также когда убѣдишься, что всѣ мелкія заблужденія и добродѣтели, и поступательныя движенія, и обратныя, и все что намъ открываютъ страницы міровой исторіи, все тоже совершается и въ нашемъ внутреннемъ міркѣ. Такія наблюденія имѣютъ для меня безконечный интересъ; но какъ женщинѣ, мнѣ, разумѣется, недосугъ часто предаваться такимъ забавамъ. Профессіональныя обязанности, понятно, выше всего. Не повѣришь, сколько времени уходитъ на то, чтобы всегда казаться вполнѣ изящной; это и для хорошенькой женщины нелегкая задача. А что, Вальдо, старая телѣжка еще цѣла?
   -- Телѣжка-то цѣла, да вся упряжь порвана.
   -- Пожалуйста, зачини какъ нибудь. И выучи меня править. Надо же чему нибудь выучиться, пока я здѣсь. Готтентотка ужь сегодня показывала мнѣ, какъ приготовлять "сарсарти" {Мѣстное кушанье.}, а тетя Санни обѣщала научить меня шить шляпки. Вечеромъ я приду съ тобой посидѣть, пока ты будешь чинить сбрую.
   -- Вотъ спасибо!
   -- Не стоитъ благодарности, я для собственнаго удовольствія. Для меня такая рѣдкость найти кого нибудь, съ вѣхъ можно поговорить! Съ женщинами скучно, а съ мужчинами извѣстно какіе разговоры: -- "Будете сегодня на балѣ?-- Какая хорошенькая у васъ собачка.-- Ушки у ней очень милы,-- А по мнѣ лягавые щенки лучше всего".-- И за такіе разговоры меня считаютъ очаровательной! Мужчины представляютъ изъ себя земной шаръ, а мы -- луну: мы всегда поворачиваемся къ нимъ только одной стороной, и они думаютъ, что другихъ сторонъ и нѣтъ совсѣмъ, потому что они ихъ не видятъ. Но онѣ есть!
   Они подошли къ дому.
   -- Скажи мнѣ, когда будешь приниматься за починку,-- сказала она и пошла къ двери.
   Вальдо, стоя на мѣстѣ, смотрѣлъ ей вслѣдъ, а Доссъ, приподнявъ одну лапу, остановился въ тягостной нерѣшимости, бѣжать ему за ней или оставаться при хозяинѣ? Онъ смотрѣлъ то на фигурку въ широкополой соломенной шляпѣ, подвигавшуюся къ крыльцу, то на хозяина; потомъ вдругъ опустилъ лапу и побѣжалъ за ней. Вальдо подождалъ, покуда они скрылись за дверью, и пошелъ одинъ. Хоть собака-то его при ней, и то хорошо.
  

ГЛАВА V.
Тетка Санни коротаетъ вечеръ съ милымъ дружкомъ, а Грегори пишетъ письмо.

   Солнце только что закатилось и Линдель, бравшая первый урокъ кучерскаго искусства, еще не возвращалась домой. Худощавая готтентотка, стоя за угломъ дома и наслаждаясь вечернею прохладой, увидѣла на дорогѣ незнакомаго всадника; онъ ѣхалъ такъ тихо, что она имѣла время разсмотрѣть его подробно. Онъ былъ въ глубокомъ траурѣ, его высокая войлочная шляпа была совсѣмъ затянута чернымъ крепомъ и все на немъ было того же погребальнаго цвѣта, исключая манишки, сіявшей бѣлизною. Онъ держался на сѣдлѣ согнувшись впередъ, упираясь подбородкомъ въ верхнюю пуговицу своей рубашки, и вся его осанка выражала кроткую покорность волѣ Божіей и готовность подчиниться всему, что ни пошлетъ судьба; тѣмъ же тихимъ безропотнымъ тономъ погонялъ онъ и свою лошадь. Очевидно, онъ не спѣшилъ въ мѣсту своего назначенія, судя по тому, что, по мѣрѣ приближенія въ дому, онъ совсѣмъ пересталъ натягивать уздечку. Разсмотрѣвъ его съ головы до ногъ, чернокожая служанка со всѣхъ ногъ бросилась въ домъ.
   -- Еще одинъ ѣдетъ!-- доложила она,-- вдовецъ, я ужь по шляпѣ вижу!
   -- Боже мой милостивый!-- воскликнула тетка Санни,-- это ужь седьмой въ нынѣшнемъ мѣсяцѣ; знаютъ, видно, гдѣ водятся овцы, а также и красивыя женщины, и банковые билеты,-- прибавила она подмигивая многозначительно.-- Ну, каковъ же онъ изъ себя?
   -- Лѣтъ девятнадцати, подслѣповатый, волосы свѣтлые, носикъ пипкой,-- сказала служанка.
   -- Такъ это онъ, онъ и есть!-- сказала тетка Санни съ торжествомъ.-- Это младшій Питъ Вандеръ Вальтъ, у котораго въ прошломъ мѣсяцѣ жена умерла, двѣ фермы имѣетъ и двѣнадцать тысячъ овецъ. Я его не видывала, но моя невѣстка ужь столько разъ разсказывала, что даже прошлой ночью я про него сонъ видѣла.
   Черная шляпа Пита показалась въ дверяхъ; голландка съ достоинствомъ выпрямилась, безмолвно подала ему кончики пальцевъ и важно указала на стулъ. Молодой человѣкъ сѣлъ, стараясь засунуть ноги какъ можно дальше подъ стулъ, и проговорилъ смиренно:
   -- Я младшій Питъ Вандеръ Вальтъ, сынъ старшаго Пита Вандеръ Вальта.
   Тетка Санни важно произнесла.-- Да!
   -- Тетенька!-- сказалъ юноша внезапно и судорожно вскочивъ со стула,-- позвольте разсѣдлать лошадь?
   -- Можно.
   Онъ схватилъ шляпу и стремительно выбѣжалъ изъ двери.
   -- Я тебѣ говорила! Чувствовало мое сердце!-- разразилась тетка Санни.-- Богъ не даромъ посылаетъ сновидѣнія. Я тебѣ разсказывала поутру, что мнѣ привидѣлась огромная овца съ красными глазами и я ее убила? Ну вотъ, бѣлая овчина -- это его свѣтлые волосы, красные глаза -- его глаза, а то, что я сама убила его -- это свадьба. Скорѣе готовь намъ поужинать: бараньи почки и сдобныя лепешки. Сегодня придется пожалуй всю ночь просидѣть.
   Для юнаго Пита Вандеръ Вальта этотъ ужинъ былъ сущимъ мученіемъ. Вокругъ стола сидѣли все англичане, и ихъ непонятная рѣчь переполняла его душу смутнымъ ужасомъ. Къ тому же онъ въ первый разъ въ жизни приступилъ къ ухаживанію за женщиной; его первая жена сама за нимъ ухаживала и женила его на себѣ, а послѣдующіе десять мѣсяцевъ весьма строгой супружеской жизни не способствовали развитію его мужества и предпріимчивости. Онъ ѣлъ очень мало и, когда подносилъ кусокъ во рту, озирался съ виноватымъ видомъ, опасаясь, не смотритъ ли на него это-нибудь. Онъ надѣлъ себѣ на мизинецъ три перстня, съ намѣреніемъ непремѣнно дергать мизинецъ на отлетъ когда ему предложатъ кофе; но позабылъ объ этомъ и поджималъ всѣ свои несчастные пальцы въ кучку. Немногимъ легче стало ему и тогда, когда по окончаніи ужина тетка Санни повела его въ гостиную. Усѣвшись, онъ сдвинулъ свои колѣнки какъ можно крѣпче, поставилъ на нихъ свою траурную шляпу и началъ сконфуженно загибать поля, то свертывая ихъ въ трубочку, то снова разгибая. Но на тетку Санни ѣда произвела свое обычное благотворное дѣйствіе, она не въ силахъ была долѣе поддерживать степенное молчаніе, тѣмъ болѣе, что сердце ея уже расположилось къ молодому человѣку.
   -- Ваша покойная тетка Селина была мнѣ родня,-- сказала она,-- сынъ своднаго брата моей матери былъ женатъ на племянницѣ своднаго брата ея отца.
   -- Точно такъ, тетенька,-- сказалъ юноша,-- я зналъ, что мы родня.
   -- Это у ея кузины, кажется, былъ ракъ въ груди,-- продолжала тетка Санни, окончательно приходя въ болтливое настроеніе,-- еще я помню, ей тогда докторъ сдѣлалъ операцію; да не тотъ докторъ, за которымъ они посылали, а совсѣмъ другой; однако, операція удалась какъ нельзя лучше.
   -- Это такъ, тетенька,-- подтвердилъ молодой человѣкъ.
   -- Какъ же, я не разъ слыхала объ этомъ,-- продолжала тетка Санни,-- онъ былъ сынъ того прежняго доктора, который, говорятъ, умеръ на самое Рождество Христово; только не знаю, правда-ли это. Люди часто врутъ. Съ чего ему было умирать именно на Рождество, а не во всякій другой день?
   -- Да, тетенька; съ чего-бы, кажется?-- смиренно сказалъ молодой человѣкъ.
   -- У васъ когда-нибудь болѣли зубы?-- спросила тетка Санни, продолжая занимать гостя.
   -- Нѣтъ, тетенька.
   -- Ну то-то; а то я слыхала, что этотъ докторъ не тотъ, что былъ сынъ стараго доктора, умершаго на Рождество, а тотъ другой, за которымъ посылали и онъ не пріѣхалъ; такъ вотъ, онъ давалъ отъ зубовъ такое хорошее лѣкарство, что стоило только откупорить пузырекъ въ той комнатѣ, гдѣ были больные, и имъ сейчасъ становилось легче. Да и всякому видно было, что это хорошее лѣкарство: вкусъ у него былъ отвратительный. Вотъ этотъ былъ настоящій докторъ! Онъ бывало нальетъ этого зелья вотъ какую бутыль,-- тетка Санни подняла руку на поларшина отъ стола,-- цѣлый мѣсяцъ его пьютъ, пьютъ, и все еще остается; а помогало оно отъ всѣхъ болѣзней: отъ крупа, отъ кори, отъ желтухи, отъ водянки... Нынче для всякой болѣзни новое лѣкарство покупай. Нынѣшніе доктора гораздо хуже прежнихъ.
   -- Конечно, тетенька,-- сказалъ молодой человѣкъ, стараясь ободриться и замышляя вытащить свои ноги изъ-подъ стула и щелкнуть шпорами. Наконецъ онъ такъ и сдѣлалъ.
   Тетка Санни ужь прежде замѣтила шпоры и когда услышала какъ онѣ звенятъ, сейчасъ подумала, что это доказываетъ, какой у него смѣлый мужественный нравъ и еще больше расположилась къ нему.
   -- А судороги у васъ бывали во младенчествѣ?-- спросила она.
   -- Бывали.
   -- Странно!-- сказала тетка Санни,-- и у меня тоже. Даже удивительно какъ мы съ вами похожи другъ на друга!
   -- Тетенька!-- выпалилъ молодой человѣкъ неожиданно,-- можно мнѣ съ вами коротать вечеръ?
   Тетка Санни опустила голову, почти закрыла глаза, но замѣтивъ, что ея манерное поведеніе пропадаетъ втунѣ, потому что молодой человѣкъ безнадежно смотритъ на дно своей шляпы, она захихикала, промолвила "можно! " и отправилась за свѣчами.
   Въ столовой Эмма работала на швейной машинѣ, Грегори сидѣлъ около нея, но его большіе голубые глаза были обращены къ окну, у котораго стояла Линдель. Облокотясь на подоконникъ, Линдель разговаривала съ Вальдо, стоявшимъ на дворѣ.
   Тетка Санни достала двѣ свѣчки изъ шкапа и съ торжествомъ помахивая ими въ воздухѣ, сказала, подмигивая направо и налѣво:
   -- Самъ попросилъ!
   -- Онъ вѣрно хочетъ помазать саломъ свою лошадь; у нея спина потертая,-- сказалъ Грегори, незнакомый съ мѣстными обычаями.
   -- Да нѣтъ-же!-- возразила тетка Санни съ негодованіемъ, мы съ нимъ будемъ вечеръ коротать.
   И она торжественно унесла свѣчи.
   Тѣмъ не менѣе, когда всѣ въ домѣ разошлись по своимъ угламъ, длинная свѣчка была зажжена, кофейникъ наполненъ съизнова, тетка Санни усѣлась въ кресло, рядомъ съ нею на стулѣ помѣстился ея возлюбленный, и коротаніе вечера началось не на шутку, ей стало ужасно скучно. Молодой человѣкъ какъ будто озябъ, съежился и молчалъ.
   -- Вы-бы поставили ноги на мою скамеечку,-- сказала тетка Санни.
   -- Нѣтъ, тетенька, покорно васъ благодарю,-- сказалъ молодой человѣкъ и они надолго замолчали.
   Наконецъ, тетка Санни, опасаясь уснуть на мѣстѣ, налила себѣ чашку крѣпчайшаго кофе, а другую подала своему вздыхателю. Это замѣтно оживило обоихъ.
   -- Долго-ли вы жили съ женой, кузенъ?
   -- Десять мѣсяцевъ, тетенька.
   -- А младенцу сколько-же было времени?
   -- Только три дня минуло, когда онъ умеръ.
   -- Охъ, тяжело это переносить, когда Господь отнимаетъ у насъ мужей и женъ!-- сказала тетка Санни.
   -- Очень тяжело,-- отвѣчалъ молодой человѣкъ,-- но такова воля Божія.
   -- Да,-- сказала тетка Санни и вздохнула.
   -- Еще какая у меня хорошая жена-то была, тетенька! Изъ-за того только, что одна служанка покрыла молоко пыльнымъ полотенцемъ, она ей объ голову палку сломала.
   Тетку Санни точно что кольнуло; то былъ уколъ ревности; ей никогда еще не случалось ничего ломать объ голову служанокъ.
   -- А хорошо она умирала, жена-то ваша?-- спросила она.
   -- О, тетенька, отлично! Сама псаломъ прочитала, а потомъ еще два гимна; и третій начала, да не докончила.
   -- Приказывала что нибудь передъ смертью?
   -- Нѣтъ... сказалъ юноша,-- но въ ту ночь какъ ей помирать, я лежалъ у ея ногъ, поперекъ постели, и слышу, что она меня толкаетъ ногой.-- Питъ!-- говоритъ она.-- Я говорю: что тебѣ Анни, душа моя?-- Она говоритъ:-- ко мнѣ приходилъ младенецъ, что померъ у насъ вчера, и стоялъ онъ вотъ тутъ, надъ сундукомъ.-- Ну такъ что же?-- говорю.-- Онъ сказалъ, коли я умру, чтобы тебѣ жениться на полной женщинѣ.
   -- Хорошо, сказалъ я, и уснулъ опять. А она снова будитъ меня и говоритъ: младенецъ-то опять тутъ былъ, велѣлъ тебѣ жениться на женщинѣ лѣтъ за тридцать и которая уже два раза вдовѣла. Послѣ этого, тетенька, я долго не могъ заснуть. Однакожь она и въ третій разъ меня разбудила.-- Младенецъ опять приходилъ, говоритъ, и наказывалъ, чтобы тебѣ не жениться на женщинѣ съ бородавкой. Я обѣщался, а подъ утро она и умерла.
   -- Значитъ видѣніе ей было отъ Бога,-- сказала тетка Санни.
   Молодой человѣкъ печально покачалъ головой. Онъ думалъ въ эту минуту о младшей сестрѣ своей жены, которая была худенькая и съ бородавкой, и жена его къ ней всегда ревновала; и онъ пожалѣлъ, что младенецъ столько разъ приходилъ съ небесъ и стоялъ надъ сундукомъ, вмѣсто того, чтобы преспокойно оставаться себѣ у Господа Бога.
   -- Оттого, значитъ, вы и надумали во мнѣ пріѣхать?-- сказала тетка Санни.
   -- Да, тетенька. Папаша говоритъ, что мнѣ непремѣнно нужно жениться до стрижки овецъ. Нельзя-же въ такое время оставлять дѣло безъ призора; да и лишняго сала ужасно много выходитъ; работницамъ вѣдь ничего не жалко.
   -- Когда-же вы хотите сыграть свадьбу?
   -- Въ будущемъ мѣсяцѣ, тетенька,-- сказалъ молодой человѣкъ тономъ безнадежной покорности судьбѣ.-- Тетенька, можно васъ поцѣловать?
   -- Ай-ай-ай!-- сказала тетка Санни и звонко чмокнула его.-- Ну-ка, садитесь поближе,-- прибавила она.
   Онъ придвинулъ стулъ вплотную къ ея креслу и такъ они просидѣли всю ночь.
   На другое утро на разсвѣтѣ Эмма, проходя черезъ спальню тетки Санни, увидѣла, что голландка скидаетъ башмаки и лѣзетъ на кровать.
   -- Гдѣ-же Питъ Вандеръ Вальтъ?-- спросила Эмма.
   -- Только что уѣхалъ,-- отвѣчала тетка Санни,-- я выхожу за него замужъ ровно черезъ четыре недѣли. Смертельно спать хочу,-- прибавила она,-- онъ такой вялый парень, совсѣмъ не умѣетъ про любовь говорить.-- Съ этими словами она взобралась на постель совсѣмъ одѣтая и натянула себѣ стеганое одѣяло до самаго подбородка.
   Наканунѣ свадьбы тети Санни, Грегори Розъ сидѣлъ на припекѣ, на стѣнкѣ каменной ограды по ту сторону своего глинобитнаго домика. Было очень жарко, но онъ этого не замѣчалъ, вглядываясь вдаль, гдѣ чуть виднѣлась маленькая телѣжка, лихо скакавшая черезъ кусты по направленію къ фермѣ. Покуда она не скрылась изъ вида, Грегори не шелохнулся; но потомъ почувствовалъ, что камни подъ нимъ совсѣмъ накалились, соскользнулъ со стѣны и пошелъ въ домъ. На порогѣ стояло ведро; онъ щелкнулъ его ногой и оно полетѣло въ уголъ. Это доставило ему нѣкоторое облегченіе. Онъ сѣлъ на сундукъ и сталъ вырѣзывать буквы изъ старой газеты; но видя, что на полу отъ этого накопляется соръ, онъ аккуратно подобралъ его и началъ выводить буквы на листкѣ бумаги. Ему вздумалось испытать, какой эффектъ производятъ различныя начальныя буквы передъ фамиліей Розъ: Г. Розъ, Э. Розъ, Л. Розъ, Л. Розъ, Л. Л. Л. Л. Розъ... Исписавъ весь листокъ, онъ посмотрѣлъ на него съ недовольнымъ видомъ и вдругъ схвативъ другую бумагу началъ писать письмо.

"Милая сестра!

   "Я давно не писалъ тебѣ, потому что все было некогда. Вотъ первое утро, что я сижу дома, ужь не знаю съ какихъ поръ. Эмма находитъ, что я всякій день съ утра долженъ пріѣзжать на ферму; но сегодня я себя такъ дурно чувствую, что не рѣшился ѣхать.
   "Могу сообщить тебѣ много новаго.
   "Тетка Санни -- голландка, мачиха Эммы, завтра выходитъ замужъ. Сегодня она уѣхала въ городъ, а свадьбу будутъ играть въ домѣ ея брата. Мы съ Эммой отправимся туда верхомъ, а ея кузина поѣдетъ въ телѣжкѣ съ этимъ нѣмцемъ. Я кажется не писалъ тебѣ съ тѣхъ поръ, какъ она возвратилась изъ пансіона. Я думаю, что она бы тебѣ совсѣмъ не понравилась, Джемима, она такая гордая. Она думаетъ, что коли она красавица, такъ никто ужь не достоинъ съ ней разговаривать, какъ будто она одна на свѣтѣ воспитывалась въ пансіонѣ.
   "На завтра затѣвается большой пиръ: всѣхъ окрестныхъ голландцевъ созвали на свадьбу и всю ночь будутъ танцовать. Но я, вѣроятно, совсѣмъ не буду танцовать даже съ Эммой, потому, что, по справедливому замѣчанію ея кузины, всѣ голландскія пляски ужасно грубы. И если въ тотъ разъ я танцовалъ съ Эммой, то единственно, чтобы доставить ей удовольствіе. Не знаю отчего, она большая охотница до танцевъ. Эмма какъ то говорила, что хорошо-бы и нашу свадьбу сыграть въ одинъ день съ тетей Санни, но я нахожу, что лучше подождать и жениться послѣ стрижки овецъ, потому что тогда я могу привезть ее къ тебѣ, познакомиться. Я думаю, что она (т. е. кузина Эммы) принуждена будетъ жить съ нами, такъ какъ у ней за душой всего пятьдесятъ фунтовъ капиталу. Мнѣ она вовсе не нравится, Джемима, и не думаю, чтобы могла понравиться тебѣ. У ней престранныя манеры: напримѣръ, то и дѣло катается въ телѣгѣ съ этимъ простолюдиномъ изъ нѣмцевъ, а я считаю, что вовсе неприлично дѣвушкѣ рыскать по дорогамъ съ мужчиной, который ей не женихъ. Какъ твое мнѣніе? Со мной, разумѣется, это было бы ничего, потому что я для нея почти уже родственникъ. А между тѣмъ, если принять во вниманіе, что не сегодня -- завтра я стану ея кузеномъ, она относится ко мнѣ совсѣмъ нехорошо. На дняхъ я принесъ на ферму свой альбомъ съ вашими портретами, сказалъ ей, что она можетъ посмотрѣть его, если хочетъ, и положилъ около нея. А она сказала: благодарю васъ,-- и даже не притронулась къ нему, какъ будто желая доказать этимъ, что до моихъ родныхъ ей нѣтъ никакого дѣла.
   "Она велитъ запрягать въ телѣжку самыхъ дикихъ лошадей, посадитъ впереди себя отвратительную собаченку, принадлежащую этому самому нѣмцу, и ѣдетъ одна одинехоньва. По моему совсѣмъ нейдетъ женщинѣ кататься въ одиночку; я бы этого не дозволилъ, если бы она была моя сестра. Вчера по утру случилось такъ, что я шелъ по той самой дорогѣ, гдѣ она ѣхала, и эта скверная собаченка (ее зовутъ Доссъ) стала на меня лаять; она всегда лаетъ, когда завидитъ меня. Лошади испугались, встали на дыбы и сломали крыло экипажа въ мелкіе куски. Посмотрѣла бы ты, что это было, Джемима! У ней, надо тебѣ знать, самыя крошечныя рученки въ свѣтѣ, я бы могъ обѣ ихъ сжать въ кулакѣ и не почувствовать, еслибы онѣ не были такъ необыкновенно мягки и нѣжны. Но когда она стала сдерживать лошадей, руки у ней стали точно желѣзныя. Я хотѣлъ ей помочь, а она сказала: "Благодарю васъ, я сама справлюсь. У нихъ такіе мундштуки, что если подтянуть хорошенько, то можно имъ челюсти сломать",-- разсмѣялась и поѣхала дальше. Ну развѣ это женственно?
   "Скажи отцу, что срокъ моей арендѣ истекаетъ черезъ шесть мѣсяцевъ и до тѣхъ поръ я успѣю жениться на Эммѣ. Моя пара страусовъ теперь сидитъ на яйцахъ, но я ужь дня три не навѣдывался къ нимъ. Съ нѣкоторыхъ поръ ничто не интересуетъ меня; не знаю, что со мной, все какъ будто нездоровится. Если поѣду въ городъ въ субботу, покажусь доктору. Можетъ быть и она туда поѣдетъ. Чрезвычайно странно то, Джемима, что она ни разу не посылала на почту своихъ писемъ черезъ мои руки. Когда я ѣду на почту, у ней всегда письма не готовы; а на другой день сама поѣдетъ и отдастъ ихъ на почту. Не говори объ этомъ никому, Джемима, но я два раза привозилъ ей съ почты письма, написанныя очевидно мужчиной, и притомъ оба раза однимъ и тѣмъ-же, потому что я очень хорошо замѣтилъ почеркъ и теперь знаю каждую точку, каждую черточку. Мнѣ-то, конечно, до этого дѣла нѣтъ, но ради Эммы я не могу же относиться къ ней совершенно безразлично, хотя она мнѣ и не по вкусу. Надѣюсь, впрочемъ, что ничего такого она не затѣваетъ. Жаль будетъ человѣка, который на ней женится; ни за что на свѣтѣ не желалъ бы быть на его мѣстѣ. Если-бы моя жена вздумала важничать, я-бы мигомъ отъучилъ ее отъ этого. Какой-же это мужчина, если не съумѣетъ заставить женщину слушаться! Посмотрѣла-бы ты на Эмму... Ты знаешь какъ я ее люблю, а между тѣмъ если я скажу: надѣнь такое-то платье, она надѣваетъ; садись на такое-то мѣсто,-- садится; не говори съ такимъ-то человѣкомъ,-- и не пикнетъ. Если мужчина позволяетъ женщинѣ дѣлать, что она хочетъ, онъ тряпка, и больше ничего.
   "Кланяйся мамашѣ и дѣтямъ. Всходы у насъ довольно хороши и овцы поправились съ тѣхъ поръ какъ мы ихъ вымыли. Скажи отцу, что мазь, которую онъ присовѣтовалъ, отлично подѣйствовала.
   "Эмма всѣмъ шлетъ свой привѣтъ. Она шьетъ мнѣ шерстяныя рубашки; но тѣ, что мамаша мнѣ шила, гораздо лучше на мнѣ сидятъ.
   "Пиши-же почаще твоему любящему брату Грегори".
   P. S. Сейчасъ она проѣзжала мимо. Я сидѣлъ на стѣнкѣ ограды передъ самымъ ея носомъ, и она даже головой мнѣ не кивнула.

Г. Н. P."

  

ГЛАВА VI.
На голландской свадьбѣ.

   -- Я не зналъ, что ты такая охотница скакать во всю прыть,-- сказалъ Грегори своей невѣстѣ.
   Утромъ въ день свадьбы они ѣхали мелкой рысцой на ферму дяди Мюллера.
   -- Да развѣ мы скачемъ?-- спросила Эмма съ удивленіемъ.
   -- Еще-бы! Конечно, скачемъ. Такимъ манеромъ можно и лошади шею сломать, да и себѣ намять бока такъ, что потомъ не отдышешься,-- промолвилъ онъ капризно и обернувшись на сѣдлѣ сталъ смотрѣть на телѣжку, ѣхавшую сзади.-- Я думалъ, что Вальдо любитъ ѣздить сломя голову, однако, сегодня они что-то отстаютъ,-- продолжалъ Грегори,-- можно подумать, что ихъ вороные охромѣли.
   -- Вѣдь мы пыль подымаемъ, такъ они просто пережидаютъ пока она уляжется,-- сказала Эмма,-- видишь, когда мы остановились и они стоятъ.
   Видя, что она права, Грегори поѣхалъ дальше.
   -- Это все твоя лошадь,-- ворчалъ онъ,-- она такъ пылитъ, что мнѣ самому тошно становится.
   Между тѣмъ телѣга подвигалась очень медленно.
   -- Возьми возжи,-- сказала Линдель,-- правь шагомъ. Мнѣ хочется отдохнуть сегодня, просто смотрѣть какъ они переставляютъ ноги, а не наслаждаться быстротой ѣзды. Я ужасно устала.
   Она откинулась на спинку сидѣнья, а Вальдо правилъ. Они ѣхали шагомъ по ровной дорогѣ, при сѣромъ сумракѣ предразсвѣтнаго утра, и проѣзжали мимо того самаго молочайника, подъ тѣнью котораго, за много лѣтъ передъ тѣмъ, старый нѣмецъ нашелъ чернокожую женщину, жену сбѣжавшаго пастуха. Но мысли ихъ въ то утро были далеки отъ этихъ воспоминаній: то были мысли молодости, стремящейся въ будущее и занятой настоящею минутой. Вальдо тронулъ руку Линдель.
   -- Что такое?-- очнулась она.
   -- Я боялся, что ты уснула и думалъ какъ-бы ты не вывалилась,-- сказалъ онъ,-- ты такъ тихо сидѣла.
   -- Нѣтъ, я не сплю; но ты не говори со мной,-- отвѣчала она; но помолчавъ сама воскликнула:-- какъ страшно, должно быть, произвести на свѣтъ человѣческое существо!
   Вальдо оглянулся на нее, она прижалась въ уголъ телѣжки, вся съёжившись, окутанная какъ облакомъ своей легкой голубой одеждой, и продолжала смотрѣть подъ ноги лошадямъ. Не зная, что отвѣтить на ея неожиданное замѣчаніе, онъ только передернулъ возжами.
   -- У меня нѣтъ совѣсти, ни капельки,-- продолжала она,-- но все-таки не желала-бы я принести въ міръ новую душу. А если она будетъ грѣшить, или страдать впослѣдствіи, вѣдь на меня же падетъ отвѣтственность; сама виновата, сама ее вызвала въ жизни для собственнаго удовольствія, и полюбуйся на свое созданіе! И хоть-бы она дожила до восьмидесяти лѣтъ, всю жизнь она будетъ висѣть камнемъ на моей шеѣ и будетъ имѣть право требовать съ меня всякихъ благъ, а въ горѣ проклинать меня. Родитель вѣдь все равно, что Богъ, коли его твореніе окажется плохимъ, ему-же хуже; творецъ не смѣетъ умывать руки и сказать, что это не его дѣло. Никогда, во вѣки вѣковъ не настанетъ такое время, когда получишь право сказать своему дитяти: "Душа, какое мнѣ до тебя дѣло?"
   Вальдо промолвилъ задумчиво:
   -- Чудное это дѣло, что одна душа порождаетъ другую.
   Но эти слова не дошли до ея сознанія, она ихъ разслышала не больше чѣмъ однообразный стукъ копытъ, и продолжала думать свою думу.
   -- А еще говорятъ, что "Богъ посылаетъ дѣтей!" Изъ всѣхъ возмутительныхъ по своей лживости понятій, распространяемыхъ людьми для собственнаго удобства, по мнѣ нѣтъ хуже этого. Такъ, вѣроятно, говорилъ и мой отецъ, знавшій, что умретъ отъ чахотки, и мать моя, когда узнала, что ей нечѣмъ меня содержать и что они затѣмъ только произвели меня на свѣтъ, чтобы отдать въ люди какъ собаку, на прокормленіе. Не говорятъ-же люди, что Богъ посылаетъ книги, или газету, или машины, которыя они сами дѣлаютъ. А потомъ со вздохомъ пожимаютъ плечами и увѣряютъ, что не они виноваты, что такъ случилось. Отчего же о другихъ своихъ произведеніяхъ они не говорятъ этого? Лгуны! "Богъ посылаетъ младенцевъ!" -- Она съ досадой стукнула ногой о передокъ телѣги.-- Малыя дѣти могутъ такъ говорить, потому что они произносятъ эти слова убѣжденно; они благоговѣйно смотрятъ на крошечнаго пришельца изъ далекаго божьяго царства и робко озираясь высматриваютъ, нѣтъ-ли гдѣ бѣлаго пера изъ крыльевъ того ангела, который принесъ младенца? Въ ихъ устахъ эта фраза правдива и многозначительна, а исходя изъ устъ взрослыхъ людей это просто ложь, и притомъ сознательная. Замѣчательная вещь,-- продолжала она, переходя отъ страстнаго раздраженія въ тихій, насмѣшливый тонъ:-- замѣчательно, что если люди женаты, то будь у нихъ хоть шестьдесятъ человѣкъ дѣтей, они все будутъ сваливать на Бога; а когда дѣти родятся внѣ брака, не слыхать, чтобы ихъ Богъ посылалъ. Слѣдовательно въ тѣхъ случаяхъ, когда родители не состоятъ въ узаконенномъ сожительствѣ, кто же посылаетъ имъ дѣтей?.. Чортъ, что-ли?-- Она разсмѣялась своимъ серебристымъ, дразнящимъ смѣхомъ.-- Странно, одни люди являются изъ ада, другіе прямо съ неба, а когда очутятся на землѣ, то ихъ и не различишь,-- такъ они другъ на друга похожи.
   Вальдо дивился, слушая ее. У него не было ключа въ ея мыслямъ и онъ не могъ видѣть нити, на которую онѣ нанизывались. Она куталась плотнѣе въ свое облаченіе.
   -- Какъ должно быть хорошо вѣрить въ существованіе чорта,-- сказала она;-- жаль, что я не могу! Я-бы готова была и утромъ и вечеромъ по три часа стоять на колѣняхъ и молиться: "Господи, дай мнѣ увѣровать въ сатану!" -- только вѣдь это не поможетъ. А для тѣхъ, кто въ чорта вѣритъ, сколько удобствъ, въ самомъ дѣлѣ! Можно быть эгоистомъ, можно предаваться чувственности сколько угодно, и ссылаться то на волю Божію, то на внушенія дьявола, а самому всегда быть въ сторонѣ. Только для насъ, невѣрующихъ грѣшниковъ, не существуетъ такихъ уловокъ: мы на своихъ плечахъ выносимъ свои грѣхи и говоримъ: "Я это сдѣлалъ, я; не Богъ, и не чортъ тому причиной, а я самъ. Это-то и больнѣе всего! Вальдо!-- молвила она вдругъ ласково, совершенно мѣняя тонъ и приникнувъ щекой къ его плечу,-- какъ ты мнѣ нравишься! Какъ я тебя люблю! Когда я съ тобой, мнѣ въ голову не приходитъ, что ты мужчина, а я женщина, я знаю только, что мы оба съ тобой мыслящія существа. Другіе люди, когда я съ ними бываю, все равно, люблю-ли я ихъ, или нѣтъ, представляются мнѣ живыми тѣлами; а ты -- духъ. Мнѣ съ тобой хорошо. Взгляни,-- она быстро откинулась внутрь телѣжки:-- какая прелесть! Вершины холмовъ стали совсѣмъ розовыя. Сейчасъ солнце взойдетъ.
   Вальдо окинулъ взглядомъ цѣпь золотистыхъ холмовъ; сверкнулъ первый лучъ солнца и лошади встряхнули головами, стали перебирать во рту свои блестящія уздечки и вся сбруя на нихъ загорѣлась своими мѣдными украшеніями.
   Въ восемь часовъ утра пріѣхали на ферму, выстроенную изъ краснаго кирпича; справа тянулись краали, слѣва виднѣлся небольшой плодовый садъ. Вкругъ фермы были уже признаки необычнаго оживленія и суматохи; одна распряженная повозка, одна телѣга и два сѣдла, приставленныхъ къ стѣнѣ, возвѣщали о прибытіи раннихъ гостей, число которыхъ должно было быстро увеличиваться. Въ голландскихъ колоніяхъ съѣзжаются на свадьбу такія толпы гостей, что не можешь надивиться, откуда онѣ берутся, принимая во вниманіе скудное населеніе и разбросанность отдѣльныхъ поселковъ въ пустынной равнинѣ Карро.
   Все утро со всѣхъ сторонъ въ дому подъѣзжаютъ всадники на коняхъ всѣхъ возможныхъ мастей и присоединяютъ свои сѣдла въ тѣмъ, которыя прежде были прислонены къ стѣнкамъ, образуя длинные ряды; они здороваются, пьютъ кофе и кучками стоя внѣ дома, все время смотрятъ на подъѣзжающія повозки, то и дѣло выгружающія партіи тяжеловѣсныхъ "тетокъ", ихъ миловидныхъ дочерей и безчисленное количество ребятъ всякаго возраста; все это разодѣто въ яркіе ситцы и плиссы, а при дѣтяхъ состоятъ еще няньки готтентотки, негритянки, квартеронки и разнообразные цвѣта ихъ кожи отъ блѣдно-желтаго до чернаго какъ смоль -- способствуютъ общей пестротѣ картины. Вездѣ шумъ и суетня, оживленіе все растетъ по мѣрѣ того, какъ приближается время прибытія свадебнаго поѣзда изъ церкви. На кухнѣ между тѣмъ кипучая дѣятельность: идутъ приготовленія въ обѣду и все время кофе истребляется въ громадномъ количествѣ. Наконецъ при общемъ восторгѣ и ружейной пальбѣ подъѣзжаетъ свадебная колымага и процессія выгружается. Женихъ, невѣста и ихъ приближенные торжественно шествуютъ въ спальню, гдѣ постели и сундуки покрыты бѣлыми чехлами и украшены искусственными цвѣтами и лентами, и стоятъ ряды стульевъ, на которые важно разсаживается вся компанія. Посидѣвъ нѣкоторое время, подруга невѣсты и дружка жениха встаютъ, выходятъ и церемонно ведя за руку поочередно каждаго изъ гостей вводятъ ихъ въ комнату поздравлять молодыхъ, цѣловаться съ ними и желать имъ всякаго благополучія. Послѣ этого кушанья ставятъ на столы, пиршество начинается, и только къ закату солнца кончается ѣда и наступаетъ веселье. Вся мебель выносится изъ большой передней комнаты; глиняный полъ ея, натертый бычачьей кровью, блеститъ какъ полированное красное дерево. Женская половина гостей удаляется въ боковыя комнаты для переодѣванія къ балу и выходитъ оттуда уже въ бѣлыхъ кисейныхъ платьяхъ, съ яркими бантами изъ лентъ и различными украшеніями изъ золоченой бронзы. Въ подсвѣчникахъ, воткнутыхъ въ стѣны, зажигаютъ сальныя свѣчи и танцы начинаются при звукѣ пары скрипокъ; музыканты помѣщаются тутъ-же въ одномъ изъ угловъ комнаты. Женихъ съ невѣстой открываютъ балъ; въ одну минуту комната наполняется танцующими и веселье бьетъ ключомъ. Новобрачные все время мѣшаются съ толпой; то тутъ, то тамъ какой-нибудь дюжій танцоръ съ музыкальными наклонностями, вертя свою даму, во все горло подпѣваетъ мотивъ "Синяго моря* или "Джона Сперивигъ". Мальчишки хлопаютъ въ ладоши и взвизгиваютъ; радостное оживленіе и возня все растутъ и это длится часовъ до одиннадцати. Къ этому времени всѣ ребятишки, которыхъ держутъ въ боковыхъ комнатахъ, захотѣли спать; никакими пряниками ихъ больше унять не могутъ, и они подымаютъ такой ревъ и плачъ, что заглушаютъ визги скрипокъ. Тогда матери покидаютъ своихъ кавалеровъ, бѣгутъ туда, и надававъ шлепковъ дѣтямъ и пинковъ нянькамъ, суютъ плачущихъ ребятъ куда попало: въ углы большихъ постелей, подъ столы, за сундуки. Черезъ полчаса со всѣхъ сторонъ раздается сопѣнье уснувшихъ дѣтей и становится довольно опасно проходить по этимъ комнатамъ, такъ какъ шагнувъ неосторожно рискуешь наступить на какую-нибудь головку или рученку. Между тѣмъ подъ усердными ногами танцоровъ гладкій полъ растрескался; пыль подымается клубами, образуетъ желтые круги вокругъ свѣчей, заставляетъ кашлять всѣхъ одержимыхъ одышкой, и вскорѣ такъ густо наполняетъ воздухъ, что невозможно различать людей на другомъ концѣ комнаты и даже собственнаго кавалера или даму танцующіе видятъ сквозь желтый туманъ.
   Въ двѣнадцать часовъ новобрачную ведутъ въ спальню и раздѣваютъ; огни въ спальнѣ тушатъ, дружка приводитъ новобрачнаго къ двери, и вручаетъ ему ключъ отъ нея; молодые запираются, а гости предаются веселью съ еще большей энергіей. До утра никто и не думаетъ ложиться спать, да и негдѣ: мѣста не найдется.
   Около этой поры свадебнаго пиршества тетки Санни, Линдель сидѣла у открытой двери одной изъ боковыхъ комнатъ и смотрѣла на танцующихъ, которые мелькали передъ ней въ желтомъ туманѣ пыли.
   Въ углу бальной залы угрюмо насупившись сидѣлъ Грегори. Его невѣста подошла къ нему и тронула его за плечо.
   -- Мнѣ-бы хотѣлось, чтобы ты пригласилъ Линдель потанцовать,-- сказала она,-- во весь вечеръ она сидѣла на мѣстѣ и должно быть ужасно устала, бѣдняжка.
   -- Я ее три раза приглашалъ,-- отвѣчалъ молодой человѣкъ отрывисто.-- Я ей не собака; не стану ползать у ея ногъ, чтобы доставить ей удовольствіе дать мнѣ пинка; даже для тебя, Эмма, и ни для кого въ свѣтѣ я этого не сдѣлаю!
   -- О-о! Да вѣдь я-же не знала, что ты ужь ее приглашалъ, Грегъ,-- смиренно сказала невѣста и пошла разливать кофе.
   Черезъ нѣкоторое время, однакожь, оказалось, что Грегори, медленно передвигаясь вдоль стѣны, очутился у той самой двери, гдѣ сидѣла Линдель. Постоявъ немного, онъ спросилъ, не принесть-ли ей чашку кофе. Она отказалась. Онъ все стоялъ (и отчего-бы ему не стоять тутъ? Вѣдь другіе стоятъ-же!), потомъ переступилъ порогъ и сталъ по ту сторону двери.
   -- Миссъ Линдель, не угодно-ли я вамъ принесу скамейку подъ ноги?
   -- Благодарю васъ.
   Онъ отыскалъ скамейку, принесъ и поставилъ.
   -- Тутъ окно разбито и кажется дуетъ: хотите я чѣмъ нибудь заткну дыру?..
   -- Нѣтъ, не нужно. И такъ здѣсь воздуху мало.
   Грегори, озираясь вокругъ, соображалъ, чего-бы еще предложить? Но ничего не придумавъ, сѣлъ на сундукъ за дверью. Линдель сидѣла впереди его, подперевъ подбородокъ рукою. Ея глаза темно-сѣрые днемъ, а по вечерамъ совсѣмъ черные, смотрѣли черезъ дверь въ сосѣднюю комнату. Вскорѣ ему показалось, что она позабыла о его существованіи и онъ осмѣлился пристально разсмотрѣть ея руки, шею, на что никогда не рѣшался, когда думалъ, что она можетъ оглянуться на него. Она была въ черномъ платьѣ, что еще рѣзче обособляло ее среди остальныхъ женщинъ, одѣтыхъ въ бѣлое и разукрашенныхъ мѣдными побрякушками. Ея маленькія ручки были очень бѣлы и брилліантовое кольцо блестѣло на пальцѣ. Откуда у ней этотъ перстень? Грегори подался впередъ, пытаясь разобрать вензель на кольцѣ; но свѣча горѣла тускло и не давала достаточно свѣта для этого. Когда онъ поднялъ глаза, она смотрѣла на него въ упоръ; и ему почудилось, что она смотритъ на него совсѣмъ не такъ какъ обыкновенно, не такъ какъ на пень или камень, случайно попавшійся на глаза. Онъ еще не могъ разобрать, что именно выражалъ, ея взглядъ, участіе или порицаніе, или равнодушіе, но она смотрѣла на него, Грегори Роза, какъ на человѣка, со вниманіемъ. Смутная радость наполнила его душу. Онъ сжалъ кулакъ и напрягъ все свое воображеніе, чтобы придумать, что бы такое сказать интересное; но изъ всѣхъ глубокихъ мыслей, которыя онъ мечталъ при ней выразить, сидя одинъ у себя въ глинобитной хижинѣ, ни одна не приходила ему въ голову; наконецъ онъ произнесъ:
   -- Эти голландскіе танцы ужасно вульгарны!-- и какъ только выговорилъ эти слова, онѣ показались ему совсѣмъ не умны и онъ раскаялся, что сказалъ ихъ.
   Линдель не успѣла отвѣтить, какъ Эмма заглянула въ комнату.
   -- Ты здѣсь? Поди, пожалуйста, сейчасъ начнется фигура съ подушкой; я не хочу цѣловаться съ чужими. Протанцуй со мной,-- сказала Эмма и просунула свою руку подъ руку Грегори.
   -- Тамъ такая пыль! Неужели тебѣ хочется еще танцовать?-- сказалъ онъ, не трогаясь съ мѣста.
   -- Охъ, я пыли не боюсь, а отъ танцевъ никогда не устаю.
   Но онъ не всталъ.
   -- Я чувствую себя утомленнымъ и не расположенъ больше танцовать сегодня,-- сказалъ онъ.
   Эмма отняла руку и молодой фермеръ, подошедшій къ двери, тотчасъ увлекъ ее въ валу.
   -- Мнѣ часто казалось...-- началъ было Грегори, но Линдель встала, не давъ ему договорить.
   -- Я устала,-- сказала она:-- не знаю куда дѣвался Вальдо. Я хочу съ нимъ ѣхать домой. Эта компанія не разойдется пожалуй до утра. И теперь ужь три часа.
   Она прошла мимо скрипачей, мимо скамейки, ломившейся подъ тяжестью усталыхъ плясуновъ, и вышла на парадное крыльцо. Подъ навѣсомъ подъѣзда стояли группы мужчинъ и мальчиковъ; они курили, заглядывали въ окна и забавлялись грубыми шутками. Не было сомнѣнія въ томъ, что Вальдо не въ ихъ числѣ; поэтому она пошла въ ту сторону, гдѣ, въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ дома, стояли телѣги и повозки.
   -- Вальдо!-- окликнула она, сунувшись лицомъ въ большую телѣгу.-- Это ты? Я такъ ослѣпла отъ сальныхъ свѣчекъ, что еще ничего разобрать не могу.
   Онъ угнѣздился въ телѣгѣ между двухъ сидѣньевъ. Она влѣзла на передокъ и сѣла на подножку козелъ, спиной къ нему.
   -- Я такъ и думала, что найду тебя здѣсь,-- сказала она, накидывая свою юбку на плечи.-- Отвези меня домой; только не сейчасъ.
   Она положила голову на сидѣнье рядомъ съ его головой, и они стали молча прислушиваться въ разрозненнымъ звукамъ скрипокъ, доносившимся до нихъ по вѣтру изъ бальной залы, въ непрерывному топоту танцоровъ и во взрывамъ жирнаго хохота. Линдедь протянула руку и ощупью нашла руку Вальдо.
   -- Какъ славно тутъ лежать и отсюда слышать весь этотъ шумъ,-- сказала она.-- Я люблю чувствовать, какъ приливъ чуждой мнѣ жизни бьется объ мою жизнь; люблю представлять себѣ формы жизни, не имѣющія ничего общаго съ моей собственной.-- Она глубоко вздохнула.-- Когда мое существованіе кажется мнѣ слишкомъ мелкимъ и это сознаніе давитъ меня, мнѣ нравится сбивать въ кучку и видѣть какъ на картинѣ многое множество другихъ отдѣльныхъ жизней, въ самыхъ разнообразныхъ формахъ развитія: напримѣръ, вотъ средневѣковой монахъ съ четками въ рукахъ, гуляющій по своему тихому садику и смотрящій то на траву подъ ногами, то на деревья, отягощенныя плодами... Вотъ маленькіе голые малайскіе ребятишки играютъ камушками на берегу сверкающаго моря... Индійскій философъ одиноко стоитъ подъ баніаномъ и погруженъ въ глубокія размышленія о Богѣ, въ которыхъ онъ тщится потопить самого себя... Толпа вакханокъ въ бѣлыхъ туникахъ, въ вѣнкахъ изъ виноградныхъ листьевъ, пляшущая по римскимъ улицамъ... Христіанскій мученикъ наканунѣ казни сквозь узкое окно смотритъ на небо и чувствуетъ, какъ выростаютъ у него крылья, которыя завтра вознесутъ его надъ міромъ... (Она мечтательно провела рукой по лицу)... Эпикуреецъ въ римской банѣ разсуждаетъ съ толпой учениковъ о свойствахъ счастія... А вотъ чернокожій колдунъ ищетъ при лунномъ свѣтѣ чудодѣйственныхъ травъ, а отъ поселка, что подъ горой, слышится лай собакъ, голоса женщинъ и дѣтей... Мать раздаетъ дѣтямъ въ деревянныхъ чашкахъ молоко и хлѣбъ и поетъ имъ вечернюю пѣсенку... Люблю я все это видѣть; когда эти образы проходятъ передо мною и черезъ меня, я чувствую какъ будто и я живу ихъ жизнью, и мое существованіе становится шире, разрушаются стѣны, тѣснящія меня со всѣхъ сторонъ...
   Она опять глубоко вздохнула долгимъ вздохомъ.
   -- Ну, что же, составилъ ты какой нибудь планъ?-- спросила она его.
   -- Да,-- отвѣчалъ онъ отрывисто, бросая фразы по одиночкѣ и запинаясь между ними,-- возьму сѣрую кобылу... Сначала постранствую... Хочу видѣть свѣтъ... Потомъ работу найду..
   -- Какую работу?
   -- Не знаю.
   Она сдѣлала нетерпѣливое движеніе.
   -- Какой же это планъ! постранствовать, видѣть свѣтъ, найти работу?.. Развѣ такъ собираются жить? Если ты намѣренъ вступать въ свѣтъ безъ опредѣленной цѣли, безъ смысла, безъ направленія и будешь все только мечтать да грезить, тебя съ первыхъ же шаговъ кругомъ обманутъ, обойдутъ, собьютъ съ толку. Въ концѣ концовъ окажется, что ты свою чудесную жизнь прогулялъ понапрасну и нечѣмъ будетъ помянуть ее. Когда говорятъ о геніи, то подразумѣваютъ такого человѣка, который сознаетъ, что онъ можетъ дѣлать наилучшимъ образомъ и дѣлаетъ это, и ничѣмъ инымъ не занимается. Вальдо,-- сказала она, переплетая свои пальцы съ его пальцами,-- какъ бы я хотѣла помочь тебѣ!-- Мнѣ бы хотѣлось тебѣ доказать, что необходимо напередъ рѣшить, чѣмъ ты хочешь быть и что дѣлать. Чтобы ты ни избралъ, пожелаешь ли быть фермеромъ, купцомъ или художникомъ, опредѣли себѣ цѣль и имѣй въ виду только ее. Вѣдь жить-то намъ только разъ. Сосредоточенность силъ -- залогъ всякаго успѣха. Въ каждомъ великомъ дѣлѣ, въ каждой великой жизни это первое дѣло. Пожалуй, вкуси по немногу всего, и посмотри немного на свѣтъ; но живи для чего либо одного. Все возможно для человѣка, который поставилъ себѣ опредѣленную цѣль и идетъ въ ней прямо, и только къ ней одной. Я лучше докажу тебѣ свою мысль примѣромъ,-- сказала она, внезапно обрывая свою горячую рѣчь и заговорила тише:-- однѣ слова все равно что паръ; картины всегда понятнѣе.
   "Возьмемъ для примѣра женщину, молодую, одинокую, вотъ такую какъ я; словомъ самое безпомощное созданіе въ мірѣ. Ей нужно самой пробивать себѣ дорогу въ жизни. Но ей нельзя быть тѣмъ, чѣмъ ей хочется, именно потому, что она женщина и вотъ она внимательно высматриваетъ направо и налѣво, какой бы избрать путь. Совѣта и помощи ждать не откуда, приходится рѣшать самой. Она смотритъ и соображаетъ. Природа дала ей пріятный голосъ, гибкій и способный въ разнообразнымъ оттѣнкамъ; красивое лицо, способное отражать и изображать чувства, которыя иначе должны бы выразиться множествомъ словъ; способность вникать въ чужую жизнь, не похожую на ея собственную, и правильно истолковывать ея проявленія. Все это есть у нея отъ природы; какъ же она распорядится ея дарами? Писателю, поэту нужны только умственныя качества; на что ему красивое тѣло, умѣющее вѣрно отражать душевныя впечатлѣнія? Живописцу нужно чутье формъ и красокъ, музыканту тонкій слухъ для уловленія звуковъ и ритма, а простому ремесленнику даже и духовныхъ даровъ не нужно. Но есть такой родъ искусства, въ которомъ всѣ ея природные дары находятъ примѣненіе и даже совершенно необходимы: и красивая, выразительная наружность, и хорошій голосъ и способность передавать чужія ощущенія. Все это нужно актеру, который сначала воспринимаетъ, а потомъ выражаетъ душевную жизнь другого человѣка; и помимо этихъ качествъ, актеру почти никакихъ больше не требуется. Значитъ, вотъ какова должна быть ея цѣль. Но какъ ея достигнуть? Передъ ней длинный рядъ препятствій: надо переплыть моря, испытать бѣдность, одиночество, нужду. Много пройдетъ времени прежде чѣмъ ей удастся попасть на избранную дорогу. Если она надѣлаетъ глупостей, если навяжетъ себѣ на шею камень, который обязана нести до конца, то и пусть несетъ, и пусть не гнется подъ его тяжестью, а бодро идетъ впередъ и продолжаетъ работать. Некогда плавать и ваяться, на то будетъ довольно времени на томъ свѣтѣ; а эта жизнь слишкомъ коротка. И притомъ наши заблужденія заставляютъ насъ глубже вникать въ жизнь; это полезно. Она замолкла на минуту. И если она все это продѣлаетъ, будетъ выжидать терпѣливо, не будетъ падать духомъ, приходить въ отчаяніе, не потеряетъ изъ виду своей цѣли и пойдетъ къ ней прямо и твердо, пользуясь для ея достиженія всѣми средствами и людьми, какіе попадутся на ея пути, она непремѣнно достигнетъ успѣха. Все и всѣ разступятся и дадутъ дорогу человѣку, который стремится прямо къ цѣли. Это я знаю даже по собственному опыту. Много лѣтъ назадъ я рѣшила, что меня отдадутъ въ школу. Это казалось тогда совершенно невозможнымъ; но я выжидала, приглядывалась, приберегала свое платье, накопила бѣлья, сама написала въ школу, обезпечила себѣ пріемъ въ ученье и когда все было готово, я изо всѣхъ силъ напала на тетку Санни и она таки послала меня въ пансіонъ. Это мелочь; но вся жизнь состоитъ изъ мелочей, какъ тѣло построено изъ клѣточекъ. То, что сдѣлано въ мелочахъ, можно продѣлывать и въ большихъ размѣрахъ. И даже должно,-- прибавила она тихо.
   Вальдо слушалъ. Но въ ея словахъ звучала ему не исповѣдь, не признанія сильнаго, гордаго, мятежнаго женскаго сердца; для него это были просто слова, имѣвшія лишь общее значеніе. Онъ тупыми печальными глазами взглянулъ на небо, сверкавшее звѣздами.
   -- Да,-- сказалъ онъ,-- вотъ такъ лежишь, думаешь, думаешь... и видишь, что не стоитъ дѣлать ничего на свѣтѣ. Міръ такъ великъ, человѣкъ такъ малъ...
   Она быстро тряхнула головой.
   -- Нѣтъ, нѣтъ; такъ далеко заглядывать ненужно; это безуміе, Вальдо, это болѣзнь. Мы знаемъ, что дѣла людскія не вѣчны и ничего истинно-великаго мы не сдѣлаемъ. Моисей тоже умеръ, и всѣ пророки... А книги, которыми жили наши бабушки, покрылись плѣсенью и гніютъ. И поэтъ, и живописецъ, актеръ должны напередъ знать, что едва успѣютъ замереть крики восторга, ими возбужденнаго, какъ уже ихъ имена становятся чужды міру и сами они все равно, что верстовые столбы на дорогѣ: мимо ихъ прошли и забыли. Иные люди думали, что навѣки вѣчные оставили свой слѣдъ въ человѣчествѣ, но время и ихъ смыло, какъ смываетъ цѣлыя горы и цѣлые материки.-- Она приподнялась на локтѣ.-- Да если бы и возможно было облагодетельствовать человѣчество и до конца оставить ему слѣды своего труда, что въ этомъ особенно привлекательнаго? Само человѣчество не болѣе какъ преходящій цвѣтокъ на деревѣ времени; прежде чѣмъ онъ расцвѣлъ, цвѣли другіе, и будутъ цвѣсть, когда онъ опадетъ. Гдѣ былъ человѣкъ во времена дицинодонта {Допотопный звѣрь.}, когда мохнатыя чудовища валялись въ допотопной грязи? И будетъ ли человѣкъ существовать въ слѣдующіе періоды міросозданія? Человѣкъ искра, тѣнь, пыль разносимая вѣтромъ. Мы уже наполовину умерли. Все это одна мечта.
   "Знаю я эти мысли. Когда горячка жизни еще распаляетъ насъ, когда мы съума сходимъ отъ жажды дѣятельности, знанія, славы, тогда онѣ дѣйствуютъ успокоительно, умѣряя жаръ и охлаждая бушующую кровь. Но это все-таки не пища, а ядъ. Можно употреблять его какъ лѣкарство, но питаться имъ нельзя, отъ него кровь стынетъ; это все равно, что смерть. А этого не надо, Вальдо, я хочу, чтобы твоя жизнь была хороша и прошла не даромъ. Ты возвышеннѣе и сильнѣе меня, и настолько лучше, насколько ангелъ лучше грѣшнаго человѣка. Твою жизнь надо употребить на что нибудь хорошее.
   -- Да, будемъ работать,-- сказалъ онъ.
   Она придвинула голову еще ближе въ его головѣ и лежала тихо, чувствуя прикосновеніе его черныхъ кудрей.
   Доссъ, лежавшій около хозяина, перелѣзъ черезъ скамейку, легъ въ ней на колѣни и свернулся клубкомъ. Она укрыла его концомъ своей юбки и всѣ трое долго сидѣли неподвижно.
   -- Вальдо,-- сказала вдругъ Линдель,-- а вѣдь онѣ смѣются надъ нами!
   -- Кто?-- спросилъ онъ вскакивая.
   -- Онѣ... звѣзды!-- сказала она тихо.-- Развѣ не видишь? Отъ каждой изъ нихъ тянется бѣлый пальчикъ, онѣ на насъ показываютъ и смѣются. Мы-то съ тобой толкуемъ о будущемъ, загадываемъ на завтра, бодримся; а о томъ и не думаемъ, что можетъ подкрасться нѣчто невѣдомое, что таинственно коснется насъ и угомонитъ навсегда. Смѣются онѣ надъ нами, Вальдо.
   Оба сидѣли вперивъ глаза на небо.
   -- Молишься ты когда-нибудь?-- спросилъ онъ тихимъ голосомъ.
   -- Нѣтъ.
   -- И я -- никогда; а могъ-бы, когда всматриваюсь туда. Я тебѣ скажу, гдѣ-бы я молился,-- прибавилъ онъ еще тише.-- Если-бы на самомъ краю свѣта стѣной стояли высокія горы, и одна скала выдавалась-бы далеко, далеко надъ бездной, и я бы стоялъ надъ ней одинъ, а надо мной звѣзды, и внизу тоже звѣзды... вотъ тогда я ничего-бы не говорилъ, но мое чувство было-бы молитвой.
   Послѣ этого они замолчали надолго и Доссъ заснулъ у ней на колѣняхъ. Подулъ свѣжій ночной вѣтеръ; становилось холодно.
   -- Я озябла,-- сказала Линдель, вздрогнувъ и плотнѣе укутывая плечи юбкой.-- Запрягай-ка лошадей и позови меня, когда будетъ готово.
   Она скользнула съ подножки и пошла къ дому; Доссъ тоже поплелся за ней, хотя ему было очень непріятно, что его разбудили. Въ дверяхъ она встрѣтила Грегори.
   -- Я васъ вездѣ ищу,-- сказалъ онъ,-- позвольте мнѣ отвезти васъ домой?
   -- Вальдо отвезетъ,-- молвила она проходя мимо, и ему показалось, что взглядъ ея скользнулъ по немъ по старому, то есть не видя его. Но въ ту же минуту ее осѣнила какая-то мысль, она обернулась и сказала ему:
   -- Если хотите, отвезите меня.
   Грегори пошелъ искать Эмму и нашелъ ее въ одной изъ заднихъ комнатъ, она продолжала разливать кофе. Онъ поспѣшно тронулъ ее за плечо и сказалъ:
   -- Возвращайся домой верхомъ съ Вальдо; я поѣду съ твоей кузиной, отвезу ее домой.
   -- Мнѣ теперь нельзя оторваться отъ дѣла, Грегъ, я обѣщала тетѣ Анни Мюллеръ присмотрѣть за уборкой посуды, а она пошла отдохнуть немного.
   -- Ну послѣ пріѣдешь, что за бѣда? Я и не говорю, чтобы ты сейчасъ ѣхала. Надоѣло мнѣ все это до тошноты!-- прибавилъ Грегори, рѣзко повернувшись на каблукѣ.-- Неужели я обязанъ всю ночь торчать здѣсь изъ-за того, что твоя мачиха вздумала выходить замужъ?
   -- О-о, хорошо, Грегъ, хорошо. Только я думала, что...
   Но онъ ее не слушалъ, а какой-то гость ужь протянулъ ей чашку и просилъ налить еще.
   Черезъ часъ пришелъ Вальдо и засталъ ее у того-же стола и за тѣмъ-же дѣломъ.
   -- Лошади готовы,-- сказалъ онъ,-- но если тебѣ хочется еще потанцовать, я подожду.
   Она замотала головой съ усталымъ видомъ.
   -- Нѣтъ, и я готова. Поѣдемъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ они ѣхали верхомъ по песчаной дорогѣ, гдѣ часъ тому назадъ провала телѣжка. Лошади, соприкасаясь головами, лѣниво кивали на ходу и едва передвигали ноги, такъ что легко было бы пересчитать ихъ шаги. Звѣзды тихо мигали и Вальдо дремалъ, сидя на сѣдлѣ. Одна Эмма не дремала и широко раскрытыми глазами смотрѣла на дорогу, бѣлѣвшую при свѣтѣ звѣздъ. Наконецъ она проговорила:
   -- Желала-бы я знать, всѣ-ли люди въ семнадцать лѣтъ чувствуютъ себя такими старыми, престарыми, какъ я?
   -- Не старше-же вчерашняго,-- молвилъ Вальдо соннымъ голосомъ, шевельнувъ поводьями.
   Черезъ нѣкоторое время она опять заговорила.
   -- Хотѣла-бы я навсегда оставаться маленькой дѣвочкой. Тогда можно быть доброй, никому не завидуешь, готова всякому уступить все что угодно. А когда выростешь, есть вещи, которыя непремѣнно хочется взять себѣ и никому не уступать, ни крошечки.
   -- Да-а,-- сказалъ Вальдо и совсѣмъ задремалъ.
   Когда доѣхали до фермы, въ домѣ нигдѣ не было огня, потому что Линдель тотчасъ по возвращеніи домой легла спать,
   Вальдо снялъ Эмму съ сѣдла и она на минуту прильнула къ нему, положивъ голову на его плечо.
   -- Устала ты,-- сказалъ онъ, провожая ее къ двери,-- дай, я войду и засвѣчу тебѣ огня.
   -- Нѣтъ, спасибо; я ничего,-- сказала она.-- Спокойной ночи, Вальдо, дружокъ.
   Но войдя въ домъ она долго сидѣла одна въ темнотѣ.
  

ГЛАВА VII.
Вальдо уѣзжаетъ съ цѣлью отвѣдать жизненныхъ радостей, а Эмма наслаждается ими дома.

   Въ девять часовъ вечера Вальдо увязывалъ въ узлы свое добро, собираясь уѣхать завтра утромъ. Случайно поднявъ глаза, онъ съ удивленіемъ увидѣлъ свѣтлорусую головку Эммы, смотрѣвшей на него изъ-за двери. Она не бывала въ пристройкѣ ужь очень давно. Теперь она вошла, принесла ему сандвичей на дорогу и помогла уложить мелочи въ черезсѣдельныя сумки.
   -- Остальное оставь какъ есть,-- сказала она.-- Я эту комнату запру и пусть все стоитъ до твоего пріѣзда. Когда-нибудь воротишься-же ты опять сюда.
   -- Воротиться опять сюда? Да развѣ птицы возвращаются въ клѣтку?
   Однако онъ поблагодарилъ и когда она уходила, вынесъ свѣчу и свѣтилъ ей, пока она шла къ дому. Но въ домъ Эмма не вошла. Пройдя мимо чернаго хода, она медленно повернула за уголъ низкой каменной ограды, тянувшейся передъ домомъ, и остановилась передъ открытымъ окномъ гостиной. Эта комната во времена тетки Санни никогда не провѣтривалась и была почти необитаема. Теперь она была ярко освѣщена парафиновой лампой, книги и рукодѣлья разбросаны были по столамъ и она имѣла уютный и жилой видъ. Въ углу подъ лампой у стола сидѣла Линдель; передъ ней лежала куча распечатанныхъ писемъ и газетъ, полученныхъ съ нынѣшнею почтой, и въ эту минуту она пробѣгала глазами столбцы газеты. У другого стола среди комнаты сидѣлъ Грегори, тоже съ газетой; но такъ какъ тутъ было слишкомъ темно, чтобы ее читать, онъ только положилъ на нее обѣ руки, а смотрѣлъ на Линдель. Сквозь раскрытое окно свѣтъ отъ лампы упалъ на приподнятое личико Эммы, обрамленное ея бѣлою шляпой, но никто не взглянулъ на нее.
   -- Принесите мнѣ стаканъ воды,-- сказала Линдель.
   Грегори пошелъ, розыскалъ что было нужно, принесъ и поставилъ передъ ней на столъ. Она поблагодарила его кивкомъ головы, не переставая читать, а онъ опять сѣлъ на свое мѣсто и предался прежнему занятію. Эмма тихо отошла отъ окна. Тогда чрезъ него стали влетать въ комнату насѣкомыя съ жесткими, пятнистыми крыльями, начинали кружиться вокругъ лампы, бились о стекло, прилипали къ нему и одно за другимъ падали на столъ, мертвыя.
   Пробило десять часовъ. Линдель встала, собрала свои письма и бумаги и пожелала Грегори спокойной ночи. Вскорѣ послѣ того вошла Эмма; до тѣхъ поръ она все сидѣла на лѣсенкѣ, приставленной къ чердаку, и надвинула себѣ шляпу на лицо какъ можно ниже.
   Когда она вошла, Грегори тщательно складывалъ кусочки конверта, разодраннаго на мелкіе клочки.
   -- Я думалъ, ты никогда не придешь!-- сказалъ онъ, быстро обернувшись и швырнувъ на полъ бумажные клочья.-- Точно ты не знаешь, что я весь день стригъ овецъ, а теперь ужь десять часовъ.
   -- Очень жаль. Я не знала, что ты намѣренъ уѣзжать такъ рано,-- сказала она слабымъ голосомъ.
   -- Я не разслышалъ, что ты сказала. Что ты такъ шамкаешь сегодня? Ну, прощай, спокойной ночи, Эмма.
   Онъ быстро нагнулся и поцѣловалъ ее.
   -- Мнѣ надо съ тобой поговорить, Грегори.
   -- Такъ говори скорѣе,-- сказалъ онъ капризно.-- Я ужасно усталъ. Весь вечеръ просидѣлъ здѣсь, что же ты раньше не шла разговаривать?
   -- Я не долго задержу,-- отвѣчала она спокойно и твердо.-- Я думаю, Грегори, что гораздо лучше будетъ, если мы съ вами совсѣмъ не женимся.
   -- Боже милостивый! Эмма, ты ли это говоришь? А я-то воображалъ, что ты во мнѣ такъ привязана! По крайней мѣрѣ ты всегда это говорила. Что это тебѣ вдругъ вздумалось?
   -- Я думаю, такъ лучше будетъ,-- сказала она, сложивъ руки какъ на молитву, но стиснувъ ихъ очень крѣпко.
   -- Лучше, Эмма? Что же это значитъ? Даже и женщинѣ непозволительно капризничать до такой степени. Должна же быть какая нибудь уважительная причина, а я, кажется, ничего такого не сдѣлалъ, что могло бы обидѣть тебя. Еще сегодня я писалъ сестрѣ, чтобы она пріѣзжала черезъ мѣсяцъ на нашу свадьбу; и я все время съ тобой такъ ласковъ, такъ счастливъ, какъ только возможно. Ну, говори же, въ чемъ дѣло?
   Онъ слегка обнялъ ее, едва прикасаясь въ плечу.
   -- Я думаю, что такъ лучше будетъ,-- сказала она тихо.
   -- О-о! хорошо же,-- сказалъ онъ, выпрямляясь,-- если ты не хочешь объяснить ничего, пускай такъ и будетъ. Я не изъ такихъ мужчинъ, которые влянчутъ да умоляютъ, и въ ногахъ валяются передъ женщинами, такъ и знай. Коли не хочешь выходить за меня замужъ, я тебя, конечно, принуждать не стану.
   Она стояла передъ нимъ тихо-тихо.
   -- За два дня впередъ не знаешь, что женщинѣ придетъ въ голову!-- продолжалъ Грегори,-- тебѣ, конечно, лучше знать, каковы твои чувства; но странно это, очень странно. Ты рѣшила окончательно, Эмма?
   -- Да.
   -- Ну, что-жь, очень жаль. Я-то, по крайней мѣрѣ, ни въ чемъ не виноватъ. Нельзя же вѣчно ворковать и нѣжничать. Но если, какъ ты говоришь, чувства твои ко мнѣ перемѣнились, то конечно для тебя лучше не выходить за меня замужъ. Что же можетъ быть глупѣе замужества съ человѣкомъ, котораго не любишь! А я только и желаю твоего счастія. Надѣюсь, ты встрѣтишь другого, съ которымъ будешь счастливѣе, чѣмъ была бы со мной. Первая любовь рѣдко бываетъ удачна. Ты такъ молода притомъ, а потому и перемѣнчива.
   Она не говорила ни слова.
   -- Сначала бываетъ трудно переносить такія вещи; но Богъ все творитъ къ лучшему, въ концѣ концовъ,-- сказалъ Грегори,-- ты все-таки позволишь мнѣ поцѣловать тебя, Эмма, ради прежней дружбы.
   Онъ наклонился въ ней.-- Всегда смотри на меня какъ на дорогого брата, или, по крайней мѣрѣ, какъ на кузена; и помни, что пока я на фермѣ, я всегда буду радъ помочь тебѣ, Эмма.
   Черезъ минуту бурый пони ужь ѣхалъ рысью по тропинкѣ, направляясь въ глинобитной хижинѣ, а хозяинъ его, сидя на немъ, насвистывалъ пѣсню про Джона Сперивигъ, и плясовую Торнъ-Клуфъ.

* * *

   Солнце еще не коснулось растопыренной вершины грушеваго дерева на верхушкѣ кургана и только что проснувшіеся пѣтухи и куры еще лѣниво похаживали и расправляли свои перья, когда Вальдо стоялъ у сарая, сѣдлая сѣрую кобылу. Онъ поминутно оглядывался на знакомую обстановку: она представлялась ему сегодня въ совсѣмъ новомъ свѣтѣ. Съ точки зрѣнія близкаго разставанья даже и пѣтухи какъ-то особенно интересовали его и онъ съ сознательнымъ вниманіемъ прислушивался къ тому, какъ одинъ изъ нихъ звонко и хорошо выводилъ свою пѣсню, стоя на стѣнкѣ свинаго хлѣва. Завидя негритянку, шедшую изъ своей хижины въ домъ разводить огонь въ кухнѣ, онъ ласково поздоровался съ ней. Всѣ-то они остаются дома и будутъ жить прежнею жизнью, и онъ, съ высоты своего юнаго величія, взиралъ на нихъ съ жалостью. Пѣтухи будутъ все также пѣть, негритянки разводить огни, между тѣмъ какъ онъ уходитъ отъ этой безцвѣтной жизни и она уже кажется ему минувшимъ сномъ.
   Онъ пошелъ въ домъ, простился съ Эммой; потомъ обошелъ домъ съ другой стороны, чтобы постучаться въ дверь въ Линдель и разбудить ее. Но она уже проснулась и стояла у своей двери.
   -- Ты ужь готовъ!-- сказала она.
   Вальдо взглянулъ на нее и на сердцѣ у него стало вдругъ очень тяжело: вся радость и оживленіе потухли. Сѣрый капотъ плотно окутывалъ ее отъ головы до ногъ, но изъ-подъ подола виднѣлись босыя ножки, стоявшія на порогѣ.
   -- Когда-то мы съ тобой опять увидимся, Вальдо? И что-то выйдетъ изъ тебя, да и изъ меня тоже?
   -- Писать ко мнѣ будешь?-- спросилъ онъ.
   -- Буду; а если не буду, ты все-таки помни, что гдѣ-бы ты ни былъ, ты не одинъ.
   -- Я тебѣ Досса оставляю,-- сказалъ онъ.
   -- Ты не будешь по немъ скучать?
   -- Нѣтъ, мнѣ хочется, чтобы онъ былъ съ тобой. Онъ къ тебѣ привязанъ больше чѣмъ ко мнѣ.
   -- Спасибо.-- Они постояли молча.
   -- Прощай!-- сказала она и протянула ему руку. Онъ пожалъ ее и пошелъ; но когда онъ былъ уже у воротъ, она позвала его:
   -- Воротись! Я хочу тебя поцѣловать.
   Онъ наклонился, она взяла его лицо въ обѣ руки и цѣловала въ лобъ и губы.-- Прощай, милый!
   Когда онъ оглянулся, стройная фигурка съ чудными глазами все еще стояла въ дверяхъ и смотрѣла ему вслѣдъ.
  

ГЛАВА VIII.
На курганѣ.

   -- Добраго утра!
   Эмма была въ кладовой и выдавала работникамъ провизію, когда вдругъ замѣтила, что между нею и солнцемъ стоитъ ея бывшій женихъ. Съ того вечера, когда онъ уѣхалъ домой, насвистывая плясовую, прошло уже нѣсколько дней и онъ все время избѣгалъ ея. Онъ боялся, какъ-бы она не вздумала объясняться, а для него это было-бы несносно. Разъ что женщина измѣнила ему, пусть сама на себя пеняетъ, а онъ, Грегори Розъ, не таковскій, чтобы давать потачку. Но видя, что она и не думаетъ поминать о прошломъ и сама избѣгаетъ его еще больше чѣмъ онъ ее, Грегори смягчился.
   -- Позвольте все-таки звать васъ Эммой и обращаться съ вами какъ братъ, пока я живу тутъ по сосѣдству,-- сказалъ онъ; и Эмма поблагодарила такъ смиренно, что у него защемило на сердцѣ. Послѣ этого не такъ-то легко считать себя обиженной стороной.
   Онъ постоялъ въ дверяхъ, помахивая хлыстикомъ, и безпокойно переминаясь съ ноги на ногу.
   -- Думаю обойти дальніе загоны, взглянуть, какъ тамъ ваши страусы поживаютъ. Теперь и Вальдо уѣхалъ, значитъ, некому присмотрѣть за этими дѣлами. Пріятное утро, не правда-ли?..
   Потомъ вдругъ онъ проговорилъ:-- схожу только въ домъ, выпить стаканъ воды,-- и довольно неловко и поспѣшно ушелъ.
   Воды довольно было и на кухнѣ, мимо которой онъ промчался, даже не взглянувъ на ведра. Въ большой передней комнатѣ середи стола стоялъ графинъ съ водой и два стакана. Грегори вошелъ, осмотрѣлся, заглянулъ въ гостиную, потомъ вышелъ черезъ парадный подъѣздъ и опять очутился передъ дверью кладовой, такъ и не утоливъ своей жажды.
   -- Прелестное утро сегодня!-- сказалъ онъ, прислонившись къ косяку и стараясь принять небрежно-граціозную позу,-- не жарко, и не холодно. Ужасно пріятная погода.
   -- Да,-- сказала Эмма.
   -- А что кузина ваша,-- продолжалъ Грегори, какъ будто нечаянно вспомнивъ о ней,-- заперлась у себя, вѣрно письмо пишетъ?
   -- Нѣтъ,-- сказала Эмма.
   -- Такъ выѣхала прокатиться? Пріятное утро для прогулки.
   -- Нѣтъ.
   -- Можетъ быть отправилась посмотрѣть на страусовъ?
   -- Нѣтъ.-- И помолчавъ немного Эмма прибавила:-- я видѣла, какъ она шла мимо краалей къ кургану.
   Грегори скрестилъ ноги, потомъ опять разставилъ ихъ.
   -- Я думаю пойти все-таки посмотрѣть, какъ тамъ у васъ...-- сказалъ онъ,-- сначала тутъ обойду все, а потомъ взгляну на страусовъ. Мое почтеніе! До свиданія.
   Эмма на минуту отошла отъ мѣшковъ, которые складывала, и стала смотрѣть въ окно,-- въ то самое окно, изъ котораго Бонапарте нѣсколько лѣтъ назадъ слѣдилъ за неуклюжимъ парнемъ, проходившимъ черезъ дворъ. Грегори прежде всего подошелъ въ свиному хлѣву и нѣсколько секундъ смотрѣлъ на поросятъ; потомъ повернулся и стоя передъ дровянымъ чуланомъ нристально посмотрѣлъ на его стѣну, какъ будто соображая, что пора-бы ее починить; потомъ онъ очень быстро пошелъ по направленію къ страусовымъ загонамъ, но опять остановился, подумалъ немного и отправился прямо къ кургану.
   Тогда Эмма отошла отъ окна и стала опять складывать мѣшки.
   По ту сторону кургана Грегори завидѣлъ бѣлый хвостъ, вертѣвшійся между камней, и услышалъ отрывистый, отчаянный лай Досса, который этимъ способомъ усердно, но тщетно умолялъ ящерицу вылѣзть изъ-подъ камня и погрѣться на солнцѣ; но ящерица находила, что теперь-то и не время этимъ заниматься.
   Хозяйка Досса сидѣла повыше, подъ тѣнью наклоннаго утеса, и, положивъ на колѣни книгу, читала. Когда Грегори полѣзъ по камнямъ на курганъ, она сильно вздрогнула, обернулась и опять опустила глаза въ книгу.
   -- Надѣюсь, что я не обезпокою васъ,-- сказалъ Грегори, подойдя къ ней:-- если-же вамъ непріятно, то я уйду. Я только сейчасъ...
   -- Нѣтъ; можете оставаться.
   -- Я кажется васъ испугалъ?
   -- Да; ваша походка показалась мнѣ гораздо тверже обыкновеннаго. Я думала, что это не вы.
   -- Кто-же, если не я?-- сказалъ Грегори, присаживаясь на камень у ея ногъ.
   -- Вы думаете, что вы единственный человѣкъ, который можетъ найти что-нибудь привлекательное на этомъ курганѣ?
   -- О, конечно, нѣтъ!-- сказалъ Грегори.
   Онъ не намѣренъ былъ спорить съ ней ни объ этомъ предметѣ, ни о какомъ другомъ; но если не предположить, что какой-нибудь старый голландецъ, давно отошедшій къ праотцамъ, вздумалъ навѣстить курганъ, кому-же больше придти?
   Она продолжала изучать свою книгу.
   -- Миссъ Линдель,-- сказалъ онъ наконецъ,-- отчего это вы со мной никогда не разговариваете?
   -- Мы съ вами вчера имѣли длинный разговоръ,-- отвѣтила она, не отрываясь отъ чтенія.
   -- Да; но вчера вы меня разспрашивали объ овцахъ и быкахъ; это что-же за разговоръ! Вотъ съ Вальдо вы разговаривали по настоящему,-- сказалъ онъ обиженнымъ тономъ,-- я самъ слышалъ одинъ разъ, когда входилъ въ комнату; а когда я вошелъ, вы и замолчали. И вы съ самаго перваго дня знакомства такъ со мной обращаетесь. Вѣдь не могли-же вы по моему лицу угадать, что я не умѣю разговаривать о томъ, что вамъ нравится. Вѣроятно, я о такихъ вещахъ знаю не меньше вашего Вальдо,-- прибавилъ онъ уже совсѣмъ огорченнымъ голосомъ.
   -- Я не знаю, о какихъ именно вещахъ вы говорите. Если вы потрудитесь просвѣтить меня на этотъ счетъ, то я готова разговаривать о чемъ угодно,-- проговорила она, продолжая смотрѣть въ книгу.
   -- О, вы съ Вальдо не такъ разговаривали,-- сказалъ Грегори, обижаясь все больше и больше,-- съ нимъ вы сами начинали бесѣду.
   -- Ну, хорошо, попробуемъ,-- сказала она, закрывъ книгу и положивъ на нее руки.
   -- Вонъ тамъ, у подошвы кургана идетъ кафръ; на немъ вмѣсто одежды одинъ кусокъ холста; онъ превосходно сложенъ: ростомъ футовъ въ шесть, и ноги у него великолѣпныя. Въ кожаной сумкѣ онъ несетъ провивію и придя домой, вѣроятно, станетъ толкать свою жену этими самыми великолѣпными ногами; и онъ имѣетъ на это полное право, потому, что купилъ ее за пару быковъ. За нимъ бѣжитъ тощая собака: онъ ее вѣроятно кормитъ только тѣми костями, изъ которыхъ самъ высосалъ весь мозгъ; однако собака любитъ его, и жена тоже любитъ. У него осанка таки властная и онъ довольно величавъ, даромъ что у него кожа черная и вмѣсто волосъ шерсть на головѣ. Посмотрите-ка, какъ онъ гордо держитъ голову и взмахиваетъ палкой!
   -- О-о, да вѣдь вы все шутите?-- сказалъ Грегори, нерѣшительно глядя то на нее, то на пастуха кафра, шедшаго мимо кургана.
   -- Нѣтъ, я очень серьезно говорю. Онъ самый интересный и самый разумный изъ всѣхъ предметовъ, какіе я вижу передъ собою въ эту минуту... исключая Досса, впрочемъ. И видъ его возбуждаетъ во мнѣ глубочайшія соображенія: уцѣлѣетъ-ли его племя или растаетъ постепенно въ жару столкновенія съ другой, высшей расой? Не станутъ-ли его кости достояніемъ музеевъ и не послужатъ-ли однимъ изъ звеньевъ, связующихъ собачью породу съ бѣлымъ человѣкомъ? Словомъ, онъ пробуждаетъ такія мысли, которыя, переносятъ насъ и въ далекое прошлое, и въ отдаленное будущее.
   Грегори никакъ не могъ взять въ толкъ свойства этихъ замѣчаній: съ одной стороны она говоритъ о кафрѣ, стало быть, шутитъ; съ другой стороны видъ у нея такой сумрачный, какъ будто это и вправду интересно; а потому, чтобы не попасть въ просакъ, онъ немного посмѣивался, но все-таки старался сохранить серьезность.
   -- Да, я и самъ часто объ этомъ думалъ,-- сказалъ онъ,-- вотъ забавно, что мы съ вами думаемъ одно и тоже. Впрочемъ, я заранѣе былъ увѣренъ въ этомъ, разъ что мы разговорились. Но можно вѣдь и объ другомъ потолковать,-- вотъ напримѣръ хоть-бы о любви. Интересно-бы знать, сойдемся-ли мы съ вами на этотъ счетъ. Я даже когда-то статью написалъ о любви; и даже учитель тогда сказалъ, что это самая лучшая изъ моихъ статеекъ; я даже помню начало: "Любовь есть нѣчто такое, что чувствуешь въ сердцѣ".
   -- Чрезвычайно мѣткое опредѣленіе! Можетъ быть, вы еще что нибудь припомните?
   -- Н-нѣтъ,-- отвѣчалъ Грегори съ сожалѣніемъ.-- Остальное позабылъ. Ну, а теперь вы скажите, какое ваше мнѣніе на счетъ любви?
   По ея лицу скользнуло не то разсѣянное, не то насмѣшливое выраженіе.
   -- На счетъ любви я большой опытности не имѣю,-- сказала она,-- и не люблю разсуждать о томъ, чего не понимаю. Но слыхала я, что есть два воззрѣнія на этотъ предметъ. Одни думаютъ, что самъ чортъ принесъ изъ ада сѣмена любви и разсадилъ ихъ по землѣ, чтобы мучить людей и заставить ихъ грѣшить; другіе полагаютъ, что когда изъ земного рая велѣно было вырвать съ корнями всѣ растенія, то одинъ кустикъ, посаженный ангелами, тамъ остался, сѣмена его разсѣялись по всей землѣ, а назывался онъ -- любовью. Не знаю ужь кто правѣе; можетъ быть оба воззрѣнія справедливы, тѣмъ болѣе, что вѣдь развелось множество различныхъ сортовъ любви. Одна зарождается въ головѣ, пускаетъ корни въ сердце и растетъ медленно, но за то длится до самой смерти человѣка и даетъ гораздо больше чѣмъ требуетъ. Другой сортъ мутитъ разсудокъ, и сладокъ какъ сама жизнь, и горекъ, какъ смерть, и длится только одинъ часъ; но изъ-за этого часа стоитъ прожить всю остальную жизнь. Не знаю, можетъ и правы были монахи, пытавшіеся совсѣмъ искоренить любовь; а можетъ быть правы и поэты, которые лелѣютъ ее и поливаютъ росточки. Цвѣтокъ у нея красный, это цвѣтъ грѣха, а запахъ за то -- божественный.
   Грегори собирался вставить какое-то замѣчаніе; но она не обратила на это вниманія и продолжала.
   -- Любвей столько-же разныхъ сортовъ, какъ и цвѣтовъ. Есть безсмертныя -- никогда не увядающія; есть одуванчики, которые при первомъ дуновеніи вѣтра исчезаютъ; есть огненныя лиліи, которыя на одинъ день расцвѣтаютъ и льютъ сладчайшій ароматъ, а къ ночи ужь лежатъ въ пыли. Ни одинъ цвѣтовъ не соединяетъ въ себѣ заразъ всѣхъ прелестей -- прочности безсмертнаго, чистоты одуванчика, пряности горной лиліи; но почему знать, можетъ быть, и найдется такая любовь, въ которой все соединится: и дружба, и страсть, и обожаніе...
   -- Такая любовь,-- продолжала она, понижая свой мелодическій голосъ,-- упавъ на поверхность холодной, черствой, себялюбивой жизни, можетъ подѣйствовать на нее, какъ лучъ солнца, падающій на оцѣпенѣлый зимній пейзажъ; тамъ все было мертво, деревья обнажены, земля окаменѣла и звенитъ подъ ногами какъ желѣзная, вода превратилась въ твердую массу, воздухъ рѣжетъ, какъ острый ножъ, нанося раны неосторожному; но проглянетъ солнце и подъ омертвѣлой корой пробуждаются бьющіяся силы: его чувствуютъ деревья, и каждымъ стеблевымъ узломъ, каждой почкой надуваются, стремясь ему на встрѣчу. Сѣмена, дремавшія въ нѣдрахъ земли, также чувствуютъ его: оно даетъ имъ силу пробивать сквозь мерзлую землю и простереть къ нему свои дрожащія, нѣжныя зеленыя ручки. Взглянетъ оно на воду -- и она проникнется имъ до самой глубины, почувствуетъ, растаетъ, польется, и вмѣстѣ съ нею оживутъ всѣ тѣ мелкія, странныя, милыя существа, которыя были въ ней замурованы. Изъ любви къ нему каждая малѣйшая травка старается произвести хоть по одному душистому цвѣточку; и весь мертвый міръ оживаетъ, и сердце, притупленное эгоизмомъ, омертвѣлое сердце бьется, рвется вдаль, въ высь, и то, что казалось невозможнымъ, осуществилось.
   -- Ну что же, довольны вы?-- спросила она, глядя на Грегори сверху внизъ,-- теперь вамъ понравился мой разговоръ?
   -- О, да,-- сказалъ Грегори,-- все это я и самъ думалъ. Просто удивительно, какъ мы съ вами обо всемъ одинаково думаемъ. Не странно ли это?
   -- Очень,-- отвѣчала Линдель, напирая каблучкомъ на гальку, валявшуюся на землѣ подъ ее ногами.
   Грегори понялъ, что теперь его очередь поддержать разговоръ. Ему пришло въ голову, что не дурно-бы произнести наизусть какіе нибудь стихи; онъ-же такъ много ихъ зналъ на тему о любви. Но какъ нарочно, на ту пору ничего не могъ припомнить и ему приходили на память только два стихотворенія: "Сраженіе при Гогенлинденъ" и еще "Не билъ барабанъ передъ смутнымъ полкомъ"... Но ни то, ни другое не казалось ему подходящимъ къ настоящему случаю. Словомъ, положеніе было самое неловкое и неизвѣстно, чѣмъ-бы кончилось, если бы не Доссъ. Всецѣло занятый созерцаніемъ щели, куда ушла ящерица, Доссъ и не думалъ ни о чемъ, какъ вдругъ камень вырвался изъ-подъ каблучка Линдель, подскочилъ, и ударился объ его переднюю лапу. Доссъ поджалъ ушибленную лапку и стоя на трехъ ногахъ изобразилъ на своей мордѣ самую жалостную мину; потомъ медленно потащился на курганъ, надѣясь тамъ найти сочувствіе.
   -- Вы собаку-то ушибли,-- сказалъ Грегори.
   -- Развѣ?-- молвила она равнодушно и развернувъ книгу снова погрузилась въ изученіе театральной пьесы.
   -- Прескверная собаченка, самой простой породы и лаетъ совсѣмъ безъ толку!-- сказалъ Грегори, судя по равнодушію Линдель, полагая, что она сейчасъ будетъ ему поддакивать.-- Вчера она вздумала бросаться на хвостъ моей лошади, такъ что подняла ее на дыбы и я едва не свалился. Удивляюсь, какъ это хозяинъ не взялъ ее съ собою и подкинулъ намъ, чтобы всѣхъ только безпокоить понапрасно.
   Линдель углубилась въ чтеніе, какъ будто не разслышала его замѣчаній. Тогда онъ повелъ рѣчь съ другой стороны.
   -- Какъ вы думаете, миссъ Линдель, устроится онъ когда нибудь какъ слѣдуетъ, этотъ нѣмецъ-то, то-есть, будетъ ли онъ въ состояніи, напримѣръ, когда-нибудь жениться, содержать семейство и прочее такое? Признаюсь, я этого не думаю. По моему, онъ просто кисель.
   Она тихонько расправила лѣвой рукой подолъ своей юбки и дала Доссу улечься на нее.
   -- Да, и я-бы тоже удивилась, если-бы онъ сталъ современемъ почтеннымъ членомъ общества,-- сказала она,-- я не могу себѣ представить его ни обладателемъ акцій и облигацій, ни президентомъ окружнаго совѣта, ни отцомъ многочисленнаго семейства; по моему онъ неспособенъ носить высокую черную шляпу и по два раза въ день посѣщать церковь въ воскресенье. Если-бы онъ этимъ кончилъ, я была-бы поистинѣ изумлена.
   -- Вотъ именно и я тоже ровно ничего отъ него не жду,-- сказалъ Грегори, щеголяя усердіемъ.
   -- Ну, этого я не могу сказать,-- сказала Линдель,-- есть нѣкоторыя вещи, которыхъ я положительно отъ него ожидаю. Я-бы, напримѣръ, нисколько не удивилась, если-бы онъ изобрѣлъ летательный снарядъ, или изваялъ-бы статую, отъ которой полчаса нельзя глазъ оторвать, да и потомъ ни на что больше глядѣть не хочется... Что нибудь въ этомъ родѣ онъ, можетъ быть, и сдѣлаетъ, когда перебродитъ и способности его окончательно выяснятся.
   Грегори почуялъ, что въ этомъ отзывѣ вроется нѣчто не совсѣмъ порицательное.
   -- Ну ужь не знаю,-- сказалъ онъ неохотно,-- по мнѣ онъ просто глупъ. Ходитъ точно помѣшанный и бормочетъ себѣ подъ носъ, какъ негритянскій лѣкарь-колдунъ. Работать онъ не плохъ, но работаетъ такъ, какъ будто самъ не знаетъ, что дѣлаетъ. Вы къ нему привыкли,-- не знаете, какое впечатлѣніе онъ производитъ на свѣжаго человѣка.
   Линдель, не поднимая глазъ отъ книги, все время тихонько гладила рукой ушибленную лапу Досса; а Доссъ, чтобы доказать, что это ему пріятно, то и дѣло облизывалъ ея руку.
   -- Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, миссъ Линдель,-- приставалъ Грегори,-- скажите, что вы о немъ думаете?
   -- Я думаю,-- сказала она,-- что онъ похожъ на терновникъ, который спокойно растетъ себѣ въ глуши, безъ всякаго призора, да вдругъ въ одинъ прекрасный день и покроется цвѣтами.
   -- А про меня скажите, на что я похожъ?-- спросилъ Грегори, затаивъ сладкую надежду.
   Линдель оторвалась отъ книги и взглянула на него.
   -- Вы похожи на жестяного утенка, пущеннаго въ чашку съ водой; ему подставляютъ кусочекъ хлѣба, насаженный на иголку, и чѣмъ больше она его колитъ, тѣмъ послушнѣе онъ идетъ за ней.
   -- О-о, да вы опять шутите!-- сказалъ Грегори, глубоко разочарованный,-- нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, развѣ вы это не въ шутку сказали?
   -- Отчасти. Я нахожу забавнымъ дѣлать такія сравненія.
   -- Да, но другихъ-то вы сравниваете такъ, что имъ лестно, а меня вонъ съ чѣмъ сравнили! А Эмма на что похожа?
   -- Она -- аккомпаниментъ въ пѣснѣ. Она будетъ заполнять пробѣлы въ жизни другихъ людей и во всю свою жизнь будетъ играть второстепенную роль. Но я думаю, что съ ней случится тоже, что со многими другими аккомпаниментами; она окажется несравненно лучше той пѣсни, которой будетъ вторить.
   -- Но вы все-таки вдвое лучше ея!-- выпалилъ Грегори въ порывѣ неудержимаго восхищенія.
   -- Напротивъ того, она настолько лучше меня, что въ одномъ ея пальчикѣ больше доброты, чѣмъ во всей моей особѣ. Надѣюсь, что этого факта вамъ и провѣрять не придется.
   -- Вы, точно ангелъ!-- объявилъ онъ и кровь бросилась ему въ голову и въ лицо.
   -- Очень вѣроятно; только ангелы-то бываютъ разные.
   -- Вы, единственное существо, которое я люблю!-- сказалъ Грегори трепеща всѣмъ тѣломъ;-- прежде я только думалъ, что любилъ, но теперь я узналъ, что это такое. Не гнѣвайтесь на меня! Я знаю, что вы меня никогда не полюбите; но если-бы я могъ только быть вблизи васъ, служить вамъ, какъ-бы я былъ счастливъ... да, совершенно счастливъ! И я за это ничего не потребую. Если бы только вы согласились взять все, что я имѣю и распоряжаться всѣмъ... Мнѣ ничего не надо, лишь-бы я зналъ, что могу быть вамъ полезенъ.
   Она посмотрѣла на него съ минуту.
   -- Почему знать!-- молвила она съ разстановкой,-- можетъ быть у васъ и найдется что нибудь для меня пригодное. Напримѣръ, вы могли бы оказать мнѣ услугу, давъ мнѣ свое имя.
   Онъ вздрогнулъ и обратилъ въ ней свое пылающее лицо.
   -- Вы очень жестоки; только и дѣлаете, что насмѣхаетесь надо мной,-- сказалъ онъ.
   -- Нѣтъ, Грегори, вы ошибаетесь. То, что я говорю, вполнѣ серьезно и очень просто. Если вы хотите дать мнѣ ваше имя черезъ три недѣли отъ нынѣшняго дня, я согласна обвѣнчаться съ вами; не хотите -- не надо. Но мнѣ отъ васъ ничего не нужно, кромѣ имени. Ясно, не правда-ли?
   Онъ взглянулъ на нее снизу вверхъ. Что было въ этихъ чудныхъ глазахъ: презрѣніе, отвращеніе, жалость? Этого онъ не могъ разобрать, но сталъ на колѣни и поцѣловалъ ея ножку.
   Она улыбнулась.
   -- Вы это не въ шутку сказали?-- прошепталъ онъ.
   -- Нѣтъ, не шутя. Вы говорите, что желали-бы служить мнѣ и за это ничего не требуете... Ну вотъ ваше желаніе исполняется.
   Она протянула Доссу пальцы и онъ сталъ лизать ихъ.
   -- Видите что я дѣлаю?-- сказала она,-- я даю собакѣ лизать мою руку, потому что люблю ее. А кого не люблю, тому не дамъ. Я думаю, что вы любите меня. И я-бы могла любить также, и лежать у ногъ любимаго человѣка было-бы для меня блаженствомъ, несравненно высшимъ, чѣмъ быть въ объятіяхъ другого. Пойдемте отсюда. Вы понесете собаку на рукахъ,-- прибавила она,-- она васъ не укуситъ, если я сама положу вамъ ее на руки. Вотъ такъ... Смотрите, чтобы ушибленная ножка не свѣшивалась.
   Они сошли съ кургана. Дойдя до подножія, Грегори прошепталъ:
   -- Позвольте мнѣ взять васъ подъ руку: здѣсь дорога пойдетъ неровная.
   Она слегка положила пальцы на его руку.
   -- Можетъ случиться, что я еще передумаю въ эти три недѣли и не выйду за васъ. Это даже очень вѣроятно. Помните-же!-- сказала она, вдругъ обернувшись къ нему,-- я не забываю вашихъ словъ: вы сказали, что готовы все отдать и ничего не потребуете взамѣнъ. Ну и пусть сознаніе, что вы оказали мнѣ услугу, будетъ вамъ наградой. Этого у васъ никто не отниметъ. Услугу вы мнѣ окажете, и притомъ великую. Я не объясняю вамъ причинъ, побуждающихъ меня обвѣнчаться съ вами; нѣкоторыя изъ нихъ вамъ и такъ будутъ ясны въ скоромъ времени.
   -- Я только и желаю хоть чѣмъ нибудь послужить вамъ,-- сказалъ онъ.
   Ему казалось, что земля подъ нимъ горитъ и вся почва колышется какъ паръ, стоящій надъ горизонтомъ въ жаркіе лѣтніе дни. Они обогнули курганъ и пошли мимо кафрскихъ хижинъ. У одной изъ нихъ у порога стояла на колѣняхъ чернокожая старуха и толкла кукурузу. Мысль, что эта старуха видитъ его въ такую минуту, заставила его сердце биться съ удвоенной силой, такъ что Линдель почувствовала подъ своей рукой біеніе его крови. Ему казалось, что и старуха должна позавидовать ему.
   Въ эту минуту Эмма взглянула въ окно и увидѣла ихъ идущими подъ руку. Она продолжала разбирать овчины, но все время горько плавала.
   Поздно ночью, когда Линдель потушила свѣчу и повернувшись въ стѣнѣ собиралась уснуть, Эмма отворила дверь, соединявшую ихъ спальни.
   -- Я пришла съ тобой проститься, Линдель,-- сказала она, подходя къ ея постели и ставъ на колѣни.
   -- Я думала, что ты ужь спишь,-- отвѣчала Линдель.
   -- Да, я спала; но мнѣ приснился такой сонъ,-- сказала Эмма, взявъ ее за обѣ руки,-- такой сонъ, что я проснулась. Никогда еще я ничего не видѣла во снѣ такъ живо...
   "Приснилось мнѣ, что я опять маленькая и стою въ какой-то большой комнатѣ. Въ углу на постели лежитъ кто-то одѣтый въ бѣлое, глазки закрыты и личико точно восковое. Я думала, что это кукла и побѣжала взять ее, но кто то погрозилъ мнѣ пальцемъ и сказалъ: тише, это мертвый младенецъ. Тогда я сказала: о, я пойду позову Линдель, пусть и она посмотритъ на него.
   "А Кто-то наклонился къ самому моему уху, да и шепчетъ: это ея младенецъ.
   "Я говорю: не можетъ этого быть, вѣдь она еще маленькая; развѣ она уже выросла? Гдѣ-же она? И пошла тебя искать; но нигдѣ не нашла. Тогда я увидѣла какихъ-то людей, одѣтыхъ въ черное, спрашивала у нихъ, куда ты дѣвалась; но они опускали глаза на свои черныя одежды, качали головами и не говорили ни словр. И я нигдѣ, нигдѣ не находила тебя. И вдругъ проснулась.
   -- Линдель,-- сказала Эмма, положивъ свое лицо на руки, которыя продолжала держать въ своихъ рукахъ.-- Это напомнило мнѣ то время, когда мы съ тобой были дѣвочками, всегда играли вмѣстѣ и я любила тебя больше всего на свѣтѣ. Никто не виноватъ въ томъ, что тебя такъ любятъ; это невольно дѣлается. И ты тоже не виновата, потому что нисколько объ этомъ не стараешься. Я это знаю.
   -- Спасибо тебѣ, милая моя!-- сказала Линдель.-- Хорошо быть любимой, а быть хорошей еще лучше.
   Онѣ пожелали другъ другу покойной ночи и Эмма ушла въ свою комнату. А Линдель долго лежала въ темнотѣ и думала, думала, думала... Наконецъ она снова повернулась въ стѣнѣ, усталая и печальная, и пробормотала:
   -- Да, иные во снѣ умнѣе, чѣмъ на яву.
  

ГЛАВА IX.
Въ гостяхъ у Линдель.

   На очагѣ опустѣлой пристройки разведенъ огонь. Пламя разгорается, освѣщаетъ почернѣвшія балки потолка, оживляетъ поблекшія краски пунцовыхъ львовъ на стеганомъ одѣялѣ, наполняетъ комнату тепломъ и свѣтомъ, который кажется тѣмъ ярче, что на дворѣ темная ночь и холодный туманъ.
   Передъ каминомъ въ старомъ изломанномъ креслѣ сидитъ стройный человѣкъ высокаго роста; острые голубые глаза его съ тонко очерченными, низкими бровями, устремлены на огонь; бѣлая рука задумчиво поглаживаетъ густые бѣлокурые усы, какъ вдругъ онъ вздрагиваетъ, его тяжелыя вѣки подымаются, все лицо проникнуто напряженнымъ ожиданіемъ,-- онъ прислушивается. Потомъ откидывается на спинку кресла, вынимаетъ изъ сумки серебряную фляжку, наполняетъ стаканъ и принимаетъ прежнюю позу.
   Дверь отворилась беззвучно: это Линдель и при ней Доссъ. Какъ ни тихо она вошла, незнакомецъ услышалъ и обернулся.
   -- Я думалъ, что вы не придете.
   -- Пережидала покуда всѣ улеглись спать. Раньше нельзя было придти.
   Она сняла шаль, которою была закутана, а гость всталъ, чтобы уступить ей кресло. Но она сѣла на кучу мѣшковъ у окна.
   -- Я не могу понять, зачѣмъ вы ставите меня внѣ закона,-- сказалъ онъ, придвинувъ кресло поближе къ ней и усаживаясь,-- когда человѣка приглашаютъ пріѣхать и онъ скачетъ за сто миль, согласитесь, что онъ въ правѣ ожидать нѣсколько инаго помѣщенія.
   -- Я писала: пріѣзжайте, если хотите.
   -- Я и захотѣлъ. Но вы меня принимаете очень холодно.
   -- Нельзя-же было принять васъ въ большомъ домѣ. Поднялись-бы разспросы, на которые пришлось-бы отвѣчать ложью.
   -- Однако, ваша совѣсть начинаетъ проявлять совсѣмъ дѣвственную чувствительность,-- проговорилъ онъ тихимъ и мелодическимъ голосомъ.
   -- Нѣтъ, у меня нѣтъ совѣсти. Не дальше какъ сегодня вечеромъ я имъ солгала вполнѣ сознательно. Я сказала имъ, что у господина, который ко мнѣ пріѣхалъ, видъ довольно грубый, а потому лучше его въ домъ не пускать, и я его проводила въ пристройку. Это была преднамѣренная ложь, а я терпѣть не могу лжи. Когда нужно -- лгу, но всегда съ отвращеніемъ.
   -- По крайней мѣрѣ передъ собой вы никогда не лжете и даже бываете ужасно откровенны...
   Она перебила его:-- Вы получили мое короткое письмо?
   -- Получилъ; оттого и пріѣхалъ. Вы мнѣ прислали преглупый отвѣтъ и должны взять его назадъ. Что это за господинъ, за котораго вы вздумали выходить замужъ?
   -- Молодой человѣкъ, фермеръ.
   -- Живетъ здѣсь?
   -- По близости; онъ сегодня уѣхалъ въ городъ, для приготовленій въ свадьбѣ.
   -- Да что-же онъ за человѣкъ, самъ-то?
   -- Дуракъ.
   -- И вы находите, что лучше обвѣнчаться съ нимъ, чѣмъ со мной?
   -- Да, именно потому, что вы не дуракъ.
   -- Признаюсь, неожиданная причина въ отказу!-- сказалъ онъ, облокотившись на столъ и глядя на нее проницательно.
   -- А между тѣмъ причина разумная,-- сказала она сухо,-- если я выйду за него, то могу когда мнѣ угодно стряхнуть его съ руки какъ перчатку. И ручаюсь, что если онъ годъ проживетъ со мной подъ одной кровлей, онъ ни разу не осмѣлится руку мнѣ поцѣловать. Насколько захочу -- подойдетъ, а дальше -- ни шагу. А вы, въ такомъ случаѣ, станете разбирать, чего нельзя и что можно?
   Собесѣдникъ ея ласковымъ движеніемъ поправилъ свои усы и улыбнулся. Ея вопросъ, повидимому, и не требовалъ отвѣта.
   -- Зачѣмъ-же вамъ нуженъ этотъ фиктивный бракъ?
   -- Затѣмъ, что есть одинъ пунктъ, относительно котораго и у меня есть совѣсть. Я уже говорила вамъ объ этомъ.
   -- Въ такомъ случаѣ почему-бы не обвѣнчаться со мной?
   -- Потому, что разъ овладѣвъ мною на законныхъ основаніяхъ, вы бы держали меня крѣпко, и тогда конецъ моей свободѣ навсегда.
   Она тихо, но глубоко вздохнула.
   -- А гдѣ кольцо, которое я вамъ подарилъ?-- спросилъ онъ.
   -- Иногда я его ношу, а иногда снимаю и мнѣ ужасно хочется бросить его въ огонь; на другой день опять надѣваю, а иногда... даже цѣлую.
   -- Значитъ, вы меня все таки любите... немножко?
   -- Если-бы вы для меня не значили больше, чѣмъ всякій другой мужчина въ мірѣ, неужели вы думаете, что я...-- Она помолчала.-- Я васъ люблю, когда вижу, а когда вы далеко -- я ненавижу васъ.
   -- Должно быть въ настоящую минуту я совсѣмъ невидимъ простымъ глазомъ,-- сказалъ онъ,-- это можетъ быть оттого, что вы слишкомъ пристально смотрите на огонь. Попробуйте взглянуть на меня, авось увидите.
   Онъ слегка повернулъ кресло такъ, что заслонилъ ей огонь. Она подняла на него глаза.
   -- Если вы меня любите,-- сказалъ онъ,-- отчего вы не хотите быть моей женой?
   -- Потому что если я выйду за васъ, черезъ годъ я опомнюсь, приду въ себя и увижу, что у васъ такія-же руки, такой-же голосъ, какъ и у другихъ людей. Теперь я этого не вижу, не могу видѣть. Но вѣдь это безуміе. Вы возбуждаете къ жизни только одну сторону моей натуры, а другой, высшей, вы даже не знаете и никогда не затрогиваете ее. Если бы я за васъ вышла, эта сторона моей природы впослѣдствіи вѣдь проснулась бы, заявила о своемъ существованіи, и тогда я навсегда возненавидѣла бы васъ такъ, какъ теперь ненавижу изрѣдка.
   -- Я люблю, когда вы пускаетесь въ анализъ и въ метафизику,-- сказалъ онъ, подперевъ щеку рукою,-- вы бы простерли свои аналитическія разсужденія подальше; сказали бы, напримѣръ, что любите меня только правымъ желудочкомъ своего сердца, но не лѣвымъ, и лѣвымъ сердечнымъ ушкомъ, но отнюдь не правымъ, а потому неспособны меня любить въ достаточно возвышенной, интеллектуальной и отвлеченной степени. Мнѣ очень нравится, когда вы пускаете въ ходъ философію.
   Она посмотрѣла на него спокойно, видя, что онъ старается сбить ее съ толку ея-же собственнымъ оружіемъ.
   -- Вы дѣйствуете не разумно, Линдель,-- сказалъ онъ, вдругъ мѣняя тонъ и говоря серьезно,-- это просто глупо то, что вы затѣяли. Вы хотите поступить какъ малое дитя и я искренно удивляюсь этому. Идеалы, теоріи -- все это прекрасно, но вамъ извѣстно, и кто-же не знаетъ этого, что въ практической жизни они не примѣнимы. Я васъ люблю. Не стану увѣрять, что люблю въ какомъ нибудь высокомъ и сверхъестественномъ смыслѣ; что полюбилъ бы также, если бы вы были дурны собой или обезображены, или продолжалъ бы любить, какъ бы вы со мной ни обращались, и даже въ томъ случаѣ, если бы вы превратились въ чистаго духа, совсѣмъ безтѣлеснаго. Это сентиментальность, которую мы предоставимъ безбородымъ мальчишкамъ. Каждый, кто уже вышелъ изъ ребятъ (а вы не дитя, хотя и очень молоды), знаетъ, что значитъ любовь между мужчиной и женщиной. Этою любовью и я васъ люблю. Я даже не считалъ для себя возможнымъ дойти до того, чтобы дважды предлагать свою руку какой бы то ни было женщинѣ, и въ особенности такой, которая небогата, незнатна, и вдобавокъ...
   -- Ну что же вы запнулись? продолжайте, не жалѣйте меня. Вы вѣдь хотѣли сказать: "и вдобавокъ такой, которая и безъ того въ моей власти и утратила право разсуждать со мной на равной ногѣ". Говорите откровенно, мы-то съ вами по крайней мѣрѣ можемъ другъ другу говорить правду.
   Помолчавъ, она прибавила:-- Я думаю, что вы меня любите, насколько вообще способны любить; вѣрю, что предлагая жениться на мнѣ, вы совершаете великодушнѣйшій поступокъ всей своей жизни; но въ тоже время знаю, что если бы я нуждалась въ вашемъ великодушіи, вы бы мнѣ его не оказали. Если бы мѣсяцъ тому назадъ, когда я получила ваше письмо, выражавшее готовность на мнѣ жениться, я ухватилась за эти слова и тотчасъ отвѣчала вамъ, умоляя пріѣхать ко мнѣ, знаете, что-бы вы сдѣлали? Вы бы прочли письмо, усмѣхнулись, сказали-бы себѣ подъ носъ: Бѣдняжка!-- и разорвали-бы его въ клочки. Черезъ недѣлю вы сѣли-бы на пароходъ и отплыли въ Европу, а мнѣ прислали-бы чекъ на сто пятьдесятъ фунтовъ (который я конечно тотчасъ бросила бы въ печку) и навѣки исчезли бы съ моего горизонта.-- Незнакомецъ улыбнулся.-- Но я отклонила ваше предложеніе и написала вамъ, что черезъ три недѣли обвѣнчаюсь съ другимъ. Тутъ-то и проснулось то, что вы называете любовью. Мужская любовь -- вѣдь это тоже, что дѣтская любовь въ бабочкамъ. Вы ухаживаете и преслѣдуете до тѣхъ поръ, покуда, овладѣвъ предметомъ, искалѣчите его. Если вамъ удалось разорвать только одно крылышко и ваша бабочка все еще кое-какъ летаетъ, она становится вамъ еще милѣе и вы до тѣхъ поръ за ней гоняетесь, пока не оторвете оба врыла; и когда она лежитъ на полу совсѣмъ тихо, больше не шевелится, вы довольны.
   -- Какое глубокое знаніе жизни и людей! Подумаешь -- вы всего насмотрѣлись на своемъ вѣку!-- сказалъ онъ.
   Но его насмѣшка задѣла ее не больше чѣмъ огонь въ печи.
   -- Да, таки довольно насмотрѣлась и потому знаю, что вы меня любите изъ-за того, что не можете выносить сопротивленія и вамъ хочется во что бы то ни стало покорить меня. Съ самаго начала вы меня за то и полюбили, что я съ вами и съ остальными мужчинами обходилась равнодушно. Я вамъ казалась неприступной, оттого вы и рѣшили завоевать меня. Таково истинное значеніе вашей любви.
   Ему ужасно захотѣлось наклониться и расцѣловать красивыя уста, съ которыхъ срывались эти мятежныя рѣчи; но онъ удержался и спросилъ спокойно:
   -- А вы за что полюбили меня?
   -- За то, что вы сильны. Вы первый человѣкъ въ моей жизни, котораго я испугалась; а еще,-- прибавила она задумчиво,-- мнѣ хотѣлось испытать это чувство. Я люблю производить надъ собою опыты, пробовать... Вы этого не поймете.
   Онъ опять улыбнулся.
   -- И такъ, если вы рѣшительно несогласны выходить за меня замужъ, позвольте узнать, что же вы намѣрены дѣлать, и каковы тѣ планы, о которыхъ вы мнѣ писали. Вы просили пріѣхать, выслушать васъ; и вотъ я пріѣхалъ.
   -- Я писала, пріѣзжайте, если хотите. Если вы согласитесь со мною, хорошо; если нѣтъ -- въ понедѣльникъ я обвѣнчаюсь.
   -- Ну, и что-же?
   Она продолжала смотрѣть на огонь.
   -- Я не могу быть вашей женой,-- сказала она съ разстановкой,-- потому что не хочу себя связывать; но если хотите, возьмите меня съ собой и заботьтесь обо мнѣ; потомъ, когда мы разлюбимъ другъ друга, можно будетъ разстаться. Но я не желаю ѣхать на югъ,-- прибавила она,-- и въ Европу также не хочу. Поѣдемъ въ Трансвааль: это край глухой, мало посѣщаемый, и тѣ, кого мы тамъ встрѣтимъ, никогда больше не попадутся намъ на глаза впослѣдствіи.
   -- О, моя дорогая,-- сказалъ онъ, наклоняясь къ ней съ нѣжностью и протягивая ей руку: -- отчего не хотите вы отдаться мнѣ совсѣмъ? Когда нибудь вы меня покинете и уйдете къ другому!
   Она отрицательно покачала головой, не глядя на него.
   -- Нѣтъ; жизнь слишкомъ длинна для этого. Но я уѣду съ вами.
   -- Когда-же?
   -- Завтра. Я ужь сказала имъ, что до свѣту отправлюсь на ближайшую ферму. Изъ города я напишу имъ письмо и разскажу все какъ есть. Я не хочу, чтобы они меня смущали. Хочу уйти отъ всей старой обстановки моей жизни и съ ихъ глазъ хочу уйти. Вы понимаете, что для меня это необходимо.
   Онъ что-то соображалъ и глубоко задумался. Потомъ сказалъ:
   -- Лучше жить съ вами на такихъ условіяхъ, чѣмъ совсѣмъ потерять васъ. Если вы такъ хотите, пусть такъ и будетъ.
   Онъ сидѣлъ тихо и не спускалъ съ нея глазъ. На ея лицѣ отразилось то печальное утомленіе, которое теперь часто на немъ бывало, когда она оставалась одна. Двухъ мѣсяцевъ не прошло съ тѣхъ поръ, какъ они разстались, но время уже наложило на нее свой отпечатокъ. Онъ внимательно разсматривалъ гою ея фигуру, отъ гладкой головки съ темными волосами до скрещенныхъ ножекъ, упиравшихся въ подъ. Утомленное выраженіе на ея нѣжномъ лицѣ придавало ей въ его глазахъ странную прелесть. Время и горе, проводя свои черты на лицѣ человѣческомъ и записывая на немъ повѣсть его жизни, дѣйствуютъ на разныя лица совершенно различно: красивыя лица, если онѣ только красивы и больше ничего -- просто блекнутъ, дурнѣютъ; но тѣ лица, прелесть которыхъ состоитъ въ гармоніи между внѣшнею прелестью и внутреннимъ содержаніемъ, получаютъ тѣмъ большее обаяніе, чѣмъ яснѣе проступаютъ на нихъ отраженія внутренней жизни. Просто хорошенькая женщина увядаетъ и исчезаетъ вмѣстѣ со свѣжестью своихъ цвѣтовъ и очертаній; и дѣвичья миловидность не долго длится; но истинно красивая женщина достигаетъ полнаго расцвѣта только тогда, когда на ея лицѣ отразилась повѣсть прошлаго и никогда ея обаяніе не бываетъ такъ сильно, какъ въ то время, когда она теряетъ первую свѣжесть молодости. Полузакрывъ свои острые глаза, онъ смотрѣлъ на нее. Плечи ея опустились, головка поникла, царственной осанки какъ не бывало; большіе, темные глаза кротко смотрѣли на огонь.
   Да, не въ ея силахъ устоять противъ него; но именно ея слабость и безпомощность глубоко растрогали и смягчили его въ эту минуту.
   Онъ наклонился и взялъ ея маленькую ручку, лежавшую на колѣняхъ.
   -- Бѣдная малюточка,-- сказалъ онъ,-- вы совсѣмъ еще ребенокъ.
   Она не отняла руки и взглянула на него снизу вверхъ.
   -- Вы очень устали?-- спросилъ онъ.
   -- Да.
   Она смотрѣла на него такими глазами, какіе бываютъ у маленькихъ дѣтей, когда послѣ цѣлаго дня игры и развлеченій они устали и опечалены.
   Онъ нѣжно взялъ ее съ полу и посадилъ въ себѣ на колѣни.
   -- Бѣдняжка моя!-- сказалъ онъ.
   Она положила головку ему на плечо и уткнулась лицомъ въ его шею; онъ обвилъ ея станъ своей сильной рукой и прижалъ ее въ себѣ. Посидѣвъ такъ довольно долго, онъ повернулъ къ себѣ ея личико, поцѣловалъ и положилъ на прежнее мѣсто.
   -- Не хочешь больше говорить?-- спросилъ онъ тихо.
   -- Нѣтъ.
   -- А тотъ вечеръ въ аллеѣ не забыла?
   Онъ почувствовалъ отрицательное движеніе ея головки.
   -- Хочешь отдохнуть теперь?
   -- Да.
   И они сидѣли совсѣмъ тихо, неподвижно; иногда только онъ подносилъ въ губамъ ея руку и беззвучно цѣловалъ пальчики.
   Доссъ, спавшій въ углу, вдругъ проснулся и сталъ предъ ними, тревожно переминаясь съ ноги на ногу и изображая въ своихъ желтыхъ глазахъ большое безпокойство. Онъ не зналъ, по своей-ли волѣ она попала въ свое настоящее положеніе, или ее насильно держатъ? Но она успокоила его взолнованныя чувства тѣмъ, что приподнялась и протянула руку за своей шалью.
   -- Мнѣ надо уйти,-- сказала она.
   Незнакомецъ заботливо укуталъ ее шалью.
   -- Придерживайте ее плотнѣе вокругъ головы, Линдель; на дворѣ очень сыро. Я провожу васъ до дому?
   -- Нѣтъ, не надо. Лягте и усните. Въ три часа я приду васъ разбудить.
   Она протянула ему личико и когда онъ поцѣловалъ ее, продолжала такъ стоять, чтобы онъ могъ еще цѣловать. Потомъ онъ выпустилъ ее изъ пристройки и снова сѣлъ къ огню. Вдругъ дверь опять растворилась и Линдель показалась на порогѣ.
   -- Вы забыли что нибудь -- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ.
   Она окинула знакомое старое жилище однимъ долгимъ, прощальнымъ взглядомъ. Когда она ушла и дверь затворилась, гость налилъ себѣ еще стаканъ и отхлебывая понемного, долго сидѣлъ задумавшись у стола.
   Ночь была сырая и туманная. Блѣдная луна, пробиваясь сквозь влажную мглу, слабо освѣщала строенія, очертанія которыхъ едва обрисовывались въ темнотѣ. Камни и стѣны были мокры и рѣдкія тяжелыя капли, медленно скопляясь на оконечностяхъ крышъ и трубъ, съ тупымъ звукомъ падали на землю. Доссъ, пригрѣвшійся у огня въ пристройкѣ, былъ очень недоволенъ перемѣной температуры и побѣжалъ прямо въ кухонному крыльцу. Но хозяйка его прошла мимо и медленно пошла по извилистой тропинкѣ вдоль каменныхъ оградъ и загоновъ. Миновавъ послѣднюю ограду, она пошла дальше, чрезъ камни и кусты до могилы стараго нѣмца. Зачѣмъ она тутъ очутилась, она и сама не знала, и стояла молча, глядя въ землю. Но вдругъ она наклонилась и положила руку на мокрый камень.
   -- Никогда больше не приду въ тебѣ,-- сказала она вслухъ.
   И ставъ на колѣни, она припала лицомъ въ камню.
   -- Дорогой мой, милый, добрый мой старикъ, какъ я устала!-- сказала она (ибо мало-ли, что скажешь мертвому, чего живые отъ насъ никогда не услышатъ).-- Устала я. Есть въ мірѣ и свѣтъ, и тепло, отчего-же я такъ одинока, отчего мнѣ такъ черство и холодно? Я сама себѣ наскучила. Мнѣ всю душу разъѣдаетъ этотъ ужасный эгоизмъ, эта вѣчная забота о себѣ. Не могу я выносить такой жизни! Я задыхаюсь, такъ жить нельзя! Неужели ничто не избавитъ меня отъ меня самой?
   Она прижалась щекой къ деревянному столбу.-- Я хочу любить! Хочу, чтобы нѣчто великое и чистое привлекло меня, подняло до себя. Милый мой старикъ, не могу я больше терпѣть! Я холодная, черствая, безчувственная... О, неужели не откуда ждать помощи!
   Сырость забиралась въ ея шаль и капала на влажные камни, а она все лежала и горько плакала. Такъ живая душа взываетъ въ мертвецамъ, такъ тварь взываетъ къ своему Богу; не все напрасно! Нечего простирать руки, ища спасенія, оно придетъ не извнѣ, не отъ Бога и не отъ человѣка: сама душа выработываетъ свое искупленіе страданіемъ и терпѣніемъ.
   Доссъ, сидя на ступени кухоннаго крыльца, дрожалъ отъ холода и не могъ понять, куда дѣвалась его госпожа, наконецъ онъ уснулъ съ горя и ему приснилось, что старый Оттонъ далъ ему кусокъ хлѣба и гладилъ его по головѣ. Проснувшись и стуча зубами, онъ перебрался на другую ступень, въ надеждѣ, что тамъ будетъ не такъ мокро, наконецъ онъ услышалъ шаги своей хозяйки и они вмѣстѣ вошли въ домъ. Она зажгла свѣчу и пошла въ прежнюю спальню тетки Санни. Подъ портретомъ красавицы въ розовомъ платьѣ, на гвоздѣ висѣлъ ключъ отъ платянаго шкапа. Она отперла его, достала изъ бововаго ящика пятьдесятъ фунтовъ -- весь свой наличный капиталъ, заперла шкапъ и ужъ хотѣла повѣсить ключъ на мѣсто; но остановилась и задумалась. Слезы еще не высохли на ея лицѣ, но она засмѣялась.
   -- Пятьдесятъ фунтовъ за потерю жениха... Нечего сказать, достойное вознагражденіе!-- сказала она и, открывъ шкафъ, положила банковые билеты обратно въ ящикъ, гдѣ Эмма должна была неминуемо ихъ найти.
   Придя въ свою комнату, она уложила немногія вещи, которыя хотѣла взять съ собой, сожгла старыя письма и пошла въ гостиную, посмотрѣть, который часъ. Оставалось еще два часа до той поры, когда надо было разбудить его. Она сѣла къ туалетному столу, облокотилась на него и опустила голову на руки. Въ зеркалѣ отразилась темная головка съ тонкимъ, ровнымъ раздѣломъ густыхъ волосъ и маленькія ручки, которыя ее поддерживали.-- Когда нибудь я буду любить по настоящему, тогда и стану лучше,-- промолвила она. Потомъ подняла голову и посмотрѣлась въ зеркало: темные глаза смотрѣли на нее прямо и она сама засмотрѣлась на нихъ.
   -- Мы съ вами одиноки на бѣломъ свѣтѣ,-- прошептала она:-- никто насъ не поддержитъ, никто не понимаетъ. Но мы сами за себя постоимъ.
   Изъ зеркала глаза смотрѣли на нее привѣтливо и цѣлый міръ самоувѣренности свѣтился въ ихъ тихой глубинѣ. Также они смотрѣли и въ дѣтствѣ, когда она была совсѣмъ крошкой и носила синіе передники.-- Пока мы съ вами вмѣстѣ, мы еще не такъ одиноки,-- сказала она,-- и все будемъ заодно, какъ были въ дѣтствѣ.
   Въ самую глубь ея души заглядывали эти чудные глаза.
   -- Мы ничего не боимся, сами о себѣ позаботимся!-- повторила она и, протянувъ руку къ зеркалу и прижавъ ладонь въ стеклу, хотѣла какъ будто приласкать ихъ,-- милые глаза! мы съ вами не будемъ одиноки, покуда насъ не разлучатъ... Да, пока не разлучатъ!
  

ГЛАВА X.
Грегори Розъ озаряется новою мыслью.

   Грегори Розъ приводилъ въ порядокъ чердакъ подъ крышей. На дворѣ шелъ проливной дождь; шестимѣсячная засуха кончилась, изсохшая равнина была теперь насквозь пропитана влагой. Чего не могла поглотить жадная земля, то сливалось въ бѣшеные ручьи, текло въ каменистое русло давно изсякшаго потока, и пѣнистой рѣкой стремилось поперекъ равнины. Даже канавка между большимъ домомъ и загонами превратилась въ бурный потокъ по колѣна глубиной, черезъ который съ трудомъ переправлялись чернокожія работницы съ Кафрскаго поселка, и ихъ едва не уносило силой теченія. Дождь лилъ уже цѣлые сутки и не думалъ переставать. Домашняя птица имѣла самый плачевный видъ и сбилась въ кучу подъ навѣсомъ большого сарая; одинъ только гусь, уцѣлѣвшій послѣ полугодовой засухи, весело расхаживалъ взадъ и впередъ, оставляя на вымокшей почвѣ узорчатый слѣдъ своихъ лапъ, который, впрочемъ, тотчасъ-же смывался новыми потоками проливного дождя. Въ одиннадцати часамъ утра дождь продолжалъ все также обдавать крыши и стѣны.
   Грегори, убиравшій на чердакѣ, мало обращалъ на это вниманія. Онъ ограничился тѣмъ, что свернулъ пустой мѣшокъ и заткнулъ имъ дыру въ разбитомъ слуховомъ окнѣ, чтобы вода не попадала на чердакъ. Сквозь шумъ и дробный стукъ дождя объ крышу ясно доносился снизу звонкій голосокъ Эммы: она сидѣла за шитьемъ въ столовой, въ потолкѣ которой ходъ на чердакъ стоялъ теперь открытымъ, и пѣла про "Синее море".
  
   "Увези меня съ собой,
   Увези меня домой,
   Къ синему морю!"
  
   Эта ребячески-наивная народная пѣсня, съ ея грустнымъ мотивомъ и тоскливой неопредѣленностью текста, звучитъ особенно трогательно въ устахъ одинокой женщины, задумчиво поникшей надъ своимъ рукодѣльемъ. Но Грегори не слыхалъ ни пѣнія Эммы, ни грубаго хохота чернокожихъ служанокъ, работавшихъ на кухнѣ и пересыпавшихъ свою работу возней и шутками. Съ нѣкотораго времени Грегори утратилъ всякую воспріимчивость къ впечатлѣніямъ внѣшняго міра. Срокъ его аренды давно миновалъ, но Эмма сказала ему тогда:-- Зачѣмъ возобновлять контрактъ? Оставайтесь такъ; все равно, нужно-же мнѣ помощника.-- Нѣсколько позднѣе она сказала еще:-- Зачѣмъ вамъ оставаться въ вашей хижинѣ? Живите лучше у меня на фермѣ, отсюда удобнѣе присматривать за страусами.
   Онъ даже не сказалъ ей спасибо за это. Ему было рѣшительно все равно, платить за аренду или не платить, жить тамъ, или здѣсь, все едино! Однако, онъ перебрался на ферму, Эммѣ очень хотѣлось, чтобы онъ хоть изрѣдка заводилъ рѣчь о мужской власти, о необходимости твердой руки въ управленіи дѣлами. Но Грегори ходилъ какъ убитый и что она ни дѣлала, какъ ни распоряжалась, онъ ничему не противорѣчилъ и даже просто ничего не говорилъ. Онъ какъ будто позабылъ, что повелѣвать -- мужское дѣло, а женское дѣло -- только слушаться. Въ это ненастное утро, послѣ завтрака онъ закурилъ трубку у кухоннаго очага, сталъ въ дверяхъ параднаго входа, уныло глядя на ручьи, бѣжавшіе по колеямъ дороги, и стоялъ тамъ такъ долго, что трубка успѣла давно погаснуть, а онъ этого не замѣчалъ. Эмма сообразила, что пора выдумать для него какое-нибудь занятіе, пошла и принесла большое пыльное полотенце. Онъ прежде самъ говорилъ, что чердакъ необходимо почистить, и притомъ кромѣ этого, она рѣшительно не могла найти ему никакого дѣла. Она приказала открыть отверстіе въ потолкѣ столовой и подставить туда лѣстницу, чтобы не заставлять Грегори выходить подъ дождикъ; онъ взялъ съ собой метлу и полотенце и залѣзъ наверхъ. Разъ принявшись за дѣло, онъ работалъ безъ устали, обтеръ до чиста даже балки и перекладины, вычистилъ поломанныя формы, въ которыя выливаютъ свѣчи, загнулъ кончики всѣхъ гвоздей, что торчали подъ крышей уже лѣтъ двадцать кряду. Пустыя бутылки онъ разставилъ рядами въ углу на старомъ ящикѣ, овчины аккуратно сложилъ въ кучу, и перебралъ весь старый хламъ, валявшійся по разнымъ ящикамъ. Къ одиннадцати часамъ почти вся уборка была кончена. Онъ сѣлъ на сундукъ, въ которомъ некогда лежали книги Вальдо, и принялся осматривать большой ящикъ, въ который еще не заглядывалъ. Онъ былъ слабо забитъ гвоздями. Отодравъ боковую планку, Грегори началъ вытаскивать оттуда разныя принадлежности женской одежды: старомодные чепцы, передники, длинныя платья со шнипомъ, какія онъ видалъ на своей матери, когда самъ былъ ребенкомъ; все это онъ тщательно вытряхивалъ и перевертывалъ, оглядывая, не завелась-ли гдѣ моль, потомъ сѣлъ и сталъ складывать въ прежнемъ порядкѣ. Эти вещи принадлежали матери Эммы и ящикъ, уложенный тотчасъ послѣ ея смерти, съ тѣхъ поръ ни разу не раскрывался и стоялъ позабытый на чердакѣ. Очевидно, мать Эммы была женщина рослая, потому что, когда Грегори всталъ, чтобы встряхнуть ея платье, воротъ пришелся какъ разъ вровень съ его шеей, тогда какъ юбка доставала до полу. Онъ сѣлъ опять и, разложивъ у себя на колѣняхъ бѣлый полотняный чепчикъ, задумчиво сталъ накатывать на палецъ его завязки; мало по малу движенія его замедлились, голова склонилась на грудь, а жалкіе голубые глаза разсѣянно устремились на плоеную оборку чепца. Когда изъ столовой раздался голосъ Эммы, которая, стоя у нижней ступени лѣстницы, окликнула его, Грегори вздрогнулъ и поспѣшно кинулъ чепецъ въ темный уголъ.
   Она подошла только затѣмъ, чтобы сказать, что супъ готовъ и налитъ въ чашку. Какъ только онъ убѣдился, что она отошла отъ трапа, онъ схватилъ чепчикъ, потомъ выбралъ широкополую соломенную шляпу коричневаго цвѣта и темное платье, именно такое платье и такую шляпу, какія онъ видалъ на сестрахъ милосердія. Въ головѣ у Грегори вихремъ кружились мысли. За перекладиной онъ замѣтилъ осколокъ разбитаго зеркала; вытащилъ его и сталъ передъ нимъ примѣрять шляпку. Борода подъ шляпкой была довольно смѣшна: онъ прикрылъ ее рукою -- ничего, прилично. Голубые глаза выглядывали съ той самой кроткой безпомощностью, съ которой можно глядѣть изъ-подъ шляпки. Тогда онъ взялся за темное платье и робко озираясь надѣлъ его черезъ голову. Только что онъ успѣлъ продѣть руки въ рукава и началъ застегивать сзади лифъ на крючки, какъ усиленное шлепанье дождя въ оконныя стекла заставило его опасливо сдернуть съ себя платье. Видя, что никто не идетъ на чердакъ, онъ свалилъ всѣ вещи обратно въ ящикъ, прикрылъ его доской и спустился по лѣстницѣ въ столовую.
   Эмма продолжала сидѣть за работой и въ эту минуту устанавливала въ швейную машину новую иголку. Грегори выпилъ свой супъ залпомъ и сѣлъ противъ нея съ загадочнымъ и серьезнымъ выраженіемъ лица.
   -- Завтра я поѣду въ городъ,-- сказалъ онъ.
   -- Боюсь, что это вамъ не удастся,-- отвѣчала Эмма, не отводя глазъ отъ иголки,-- дождь едва-ли пройдетъ сегодня.
   -- Я все-таки поѣду,-- сказалъ Грегори.
   Эмма взглянула на него.
   -- Но овраги полны водой, точно рѣки теперь: нельзя проѣхать. А почту можно и переждать,-- сказала она.
   -- Я не за почтой,-- сказалъ онъ съ удареніемъ.
   Эмма подождала, не скажетъ-ли онъ еще чего въ объясненіе, но онъ ничего не сказалъ.
   -- Когда-же вы воротитесь?-- спросила она.
   -- Я не ворочусь.
   -- Значитъ, къ роднымъ поѣдете?
   Грегори помолчалъ, потомъ схватилъ ея руку и проговорилъ, стиснувъ зубы:
   -- Послушай Эмма... Я не въ силахъ дольше терпѣть... Я къ ней поѣду.
   Съ того дня какъ они узнали, что Линдель отъ нихъ уѣхала, онъ ни разу не говорилъ о ней; но Эмма знала, о комъ онъ думаетъ, не называя по имени.
   Когда онъ отпустилъ ея руку, она сказала:
   -- Но вѣдь вы не знаете, гдѣ она?
   -- Нѣтъ, знаю. Въ послѣдній разъ, что я слышалъ о ней, она была въ Блумфонтейнѣ. Поѣду туда, узнаю, въ какую сторону она еще поѣхала, потомъ дальше, дальше... Я хочу ее отыскать.
   Колесо машины завертѣлось, плохо укрѣпленная иголка треснула и разсыпалась на мелкіе кусочки.
   -- Грегори,-- сказала Эмма,-- вѣдь ей насъ не нужно: она очень ясно выразилась на этотъ счетъ въ томъ письмѣ.-- Говоря это, Эмма покраснѣла.-- Изъ этого ничего не будетъ, кромѣ горя для васъ, Грегори. Еще будетъ-ли ей пріятно васъ видѣть?
   Онъ хотѣлъ было отвѣтить, но сдержался: у него была тайна, которой онъ не желалъ подѣлиться съ ней; но черезъ минуту онъ сказалъ:
   -- Я поѣду.
   -- А на долго, Грегори?
   -- Не знаю. Можетъ статься, никогда не вернусь. Съ моимъ добромъ дѣлай что хочешь. А я здѣсь жить не могу!
   Онъ всталъ и зашагалъ по комнатѣ.
   -- Люди говорятъ -- забудь... забудь!-- восклицалъ онъ;-- да что они съума сошли, или просто дураки всѣ? Развѣ можно человѣку, умирающему отъ жажды, сказать: а ты позабудь про питье? Отчего-жь они этого другимъ не говорятъ, а только намъ? И какой вздоръ, что время все излѣчиваетъ! Время-то и разъѣдаетъ сердце, понемножку, постепенно растравляетъ все хуже!..
   -- Вотъ ужь сколько мѣсяцевъ прошло,-- продолжалъ онъ,-- жилъ я здѣсь тихо, ѣлъ и пилъ, и какъ будто дѣло дѣлалъ, какъ прочіе люди... Да развѣ мнѣ-то до этого есть дѣло! Ни къ чему у меня сердце не лежитъ, не глядѣлъ-бы ни на что!.. И не могу я дольше терпѣть... не хочу! А они говорятъ: забудь, забудь! Все на свѣтѣ забыть можно, а себя развѣ забудешь? И если кто тебѣ гораздо дороже самого себя, какъ-же его-то забыть?
   -- Начнешь читать,-- продолжалъ Грегори,-- и вдругъ нападешь на словечко, которое она говорила -- дальше и не понимаешь ничего... Или пойдешь считать овецъ, а ея личико тутъ какъ тутъ, стоитъ передо мной, какъ живая; овцы бѣгутъ мимо, а считать позабылъ... И на тебя смотрю иногда, и въ твоей улыбкѣ, въ уголкахъ твоего рта есть что-то, что ее напоминаетъ. Какъ-же ее позабыть, воли куда ни обернешься -- вездѣ она, а нигдѣ ея нѣтъ! Не могу я, не хочу жить тамъ, гдѣ ея нѣтъ въ самомъ дѣлѣ!
   -- Я вѣдь знаю твои мысли,-- сказалъ онъ вдругъ, остановившись передъ Эммой,-- ты думаешь -- онъ съума сошелъ! Ты думаешь, я поѣду узнать, не полюбитъ-ли она меня? Нѣтъ; я не такъ глупъ. Мнѣ-бы съ самаго начала слѣдовало догадаться, что никогда этого не будетъ. Да и кто я, что я такое, чтобы она удостоила меня взглядомъ? Она права, что бросила меня; права, что не захотѣла на меня смотрѣть. И кто-бы что ни говорилъ противъ этого -- вздоръ. Глупости! Я не съ тѣмъ и ѣду, чтобы съ ней разговаривать,-- прибавилъ онъ,-- а только-бы увидѣть ее... только-бы постоять иногда на томъ мѣстѣ, гдѣ и она стояла...
  

ГЛАВА XI.
Недописанное письмо.

   Семь мѣсяцевъ прошло съ отъѣзда Грегори Роза. Эмма сидѣла одна передъ огнемъ на коврикѣ изъ бѣлыхъ овчинъ.
   Былъ августъ мѣсяцъ. Бурный ночной вѣтеръ завывалъ въ трубахъ, пронзительно свисталъ во всѣхъ щеляхъ, продувая стѣны и двери и съ визгомъ и стономъ проносясь сквозь трещины каменнаго кургана среди равнины. Грушевое дерево стояло крѣпко и прямо, простирая во всѣ стороны свои могучія руки, но вѣтеръ такъ страшно потрясалъ его, что не только листья сшибались и летѣли прочь, но цѣлые крупные сучьи отваливались. Кафры, спавшіе по своимъ соломеннымъ лачугамъ, пугливо жались другъ къ другу и перешептывались о томъ, что въ утру навѣрное на крышахъ ни одной дранки не останется на мѣстѣ. Даже громадныя стропила и балки большого сарая трещали и скрипѣли, какъ будто имъ большого труда стоило устоять противъ напора вѣтра.
   Эмма не ложилась въ постель. Въ такую ночь развѣ уснешь? Она развела огонь въ столовой и, сидя передъ нимъ на полу, перевертывала съ боку на бокъ лепешки, которыя пеклись на угольяхъ. Тѣмъ лучше, что онѣ теперь испекутся, на утро, по крайней мѣрѣ, меньше будетъ работы. Сквозь оконныя скважины такъ сильно раздувало огонь свѣчки, что она ее потушила и, сидя при свѣтѣ одного очага, потихоньку пѣла, наблюдая за лепешками. Лепешки пеклись на угольяхъ только въ одномъ углу просторнаго очага, а въ другомъ концѣ поддергивался настоящій огонь, и янтарный отблескъ его освѣщалъ свѣтлые волосы Эммы, ея черное платье, обшитое у ворота крепомъ, и бѣлыя кудряшки овчины, на которой она сидѣла.
   Буря выла и ревѣла все громче, но Эмма продолжала пѣть и ничего не слышала, кромѣ словъ своей пѣсни, да и тѣ доходили до нея какъ-то смутно, словно она сама себя убаюкивала. То была старая, ребячья пѣсенка, которую она въ дѣтствѣ часто слыхала отъ матери.
  
   "У рѣки, подъ стройной ивой,
   Передъ утренней зарей
   Камыши шуршатъ лѣниво,
   Травки шепчутся порой;
   Бѣлый цвѣтикъ наклонился
   И любуется собой.
  
   Эмма сложила руки и пропѣла слѣдующій куплетъ еще задумчивѣе:
  
   "На рѣкѣ подъ стройной ивой
   Льетъ луна свой тихій свѣтъ;
   Камыши дрожатъ пугливо:
   Гдѣ нашъ цвѣтикъ горделивый?
   Травки шепчутъ имъ въ отвѣтъ:
   Ужь цвѣточка больше нѣтъ!
                                 Нѣтъ! Нѣтъ! Нѣтъ!
  
   Она тихо и протяжно повторила припѣвъ, потомъ безсознательно еще разъ повторила его и замолчала. Эта пѣсенка, повидимому, вполнѣ соотвѣтствовала ея настроенію и тѣмъ картинамъ, которыя проносились въ ея воображеніи. Она еще разъ перевернула лепешки, а вѣтеръ въ эту минуту свалилъ рядъ кирпичей съ крыши, они покатились внизъ и стѣны задрожали.
   Вдругъ ей почудилось, что съ чернаго хода это-то стучится въ дверь; она затихла и стала прислушиваться. Но вѣтеръ такъ вылъ и стоналъ, что она успокоилась и снова принялась за дѣло. Но черезъ нѣкоторое время стукъ повторился. Она встала, зажгла свѣчу и пошла посмотрѣть, что тамъ такое, стараясь сама себя увѣрить, что ей такъ только показалось, потому что въ такую ночь никто не пустится въ дорогу.
   Она немного пріотворила наружную дверь, держа свѣчу за спиною, чтобы ее не задуло вѣтромъ. За дверью стоялъ мужчина высокаго роста и она не успѣла еще слова сказать, какъ ужь онъ проскользнулъ въ комнату и съ усиліемъ заперъ за собою дверь.
   -- Вальдо!-- вскрикнула она въ удивленіи.
   Больше полутора года прошло съ тѣхъ поръ какъ онъ уѣхалъ.
   -- Я вижу, что ты меня никакъ не ожидала,-- сказалъ онъ, оборачиваясь въ ней,-- я бы переночевалъ и въ пристройкѣ, не сталъ бы тебя тревожить сегодня, да увидѣлъ сквозь ставни свѣтъ у тебя, потому и рѣшился.
   -- Иди скорѣе въ огню,-- говорила она,-- что за ужасъ быть въ дорогѣ въ такую ночь! Но сперва не пойти ли за твоими вещами?-- прибавила она.
   -- Мои вещи всѣ тутъ,-- сказалъ онъ, показывая небольшой узелокъ, висѣвшій на его рукѣ.
   -- А лошадь?
   -- Пала.
   Онъ сѣлъ на скамью передъ каминомъ.
   -- У меня лепешки почти готовы,-- сказала она,-- сейчасъ я соберу тебѣ чего нибудь поѣсть... Гдѣ ты пропадалъ столько времени?
   -- То тамъ, то сямъ,-- отвѣчалъ онъ усталымъ тономъ, а теперь вдругъ одолѣла меня охота побывать здѣсь. Эмма,-- сказалъ онъ, положивъ руку ей на плечо, когда она шла мимо,-- постой, скажи мнѣ, ты въ послѣднее время имѣла вѣсти отъ Линдель?
   -- Да,-- сказала Эмма, быстро отвернувшись.
   -- Гдѣ она теперь?.. Она писала мнѣ всего лишь одинъ разъ, да и то чуть ли не годъ тому назадъ, тотчасъ послѣ своего отъѣзда отсюда. Гдѣ она теперь?
   -- Въ Трансваалѣ... Я пойду приготовлю тебѣ ужинать. А разговаривать и послѣ успѣемъ.
   -- Да ты знаешь ея точный адресъ? Мнѣ надо къ ней написать.
   Но Эмма успѣла выскользнуть въ другую комнату.
   Когда кушанье было подано, она стала на колѣни передъ печью, продолжая перевертывать лепешки и, не давая ему опомниться, все время болтала, стараясь что нибудь разсказывать, и какъ она рада его видѣть, и какъ теперь скоро пріѣдетъ тетя Санни, и привезетъ показать ей своего ребеночка, и долженъ же Вальдо пожить на фермѣ, чтобы помочь ей въ хозяйствѣ, а то она все одна... Но Вальдо и такъ былъ радъ помолчать, онъ ѣлъ свой ужинъ, не проронивъ ни слова, и ни о чемъ больше не разспрашивалъ.
   -- А на той недѣлѣ пріѣдетъ Грегори. Завтра минетъ ровно сто три дна, какъ онъ въ отлучкѣ. Я вчера получила отъ него письмо.
   -- Онъ-то гдѣ же былъ?-- встрепенулся вдругъ Вальдо.
   Но Эмма нагнулась, чтобы снять съ огня печенье.
   -- Господи, какъ вѣтеръ-то воетъ! Просто своего голоса не разслышишь,-- сказала она,-- скушай вотъ эту лепешку, горяченькую. У меня лепешки совсѣмъ особенныя, превкусныя! Да что же ты не ѣшь ничего?
   -- Усталъ немного,-- отвѣчалъ онъ,-- этотъ вѣтеръ хоть кого съ ногъ собьетъ.
   Онъ скрестилъ руки и прислонился головой къ печкѣ, покуда она собирала со стола. На каминной полкѣ стояла чернильница и лежало нѣсколько листовъ бумаги, онъ взялъ ихъ и примостился на углу стола, отвернувъ предварительно конецъ скатерти.
   -- Я буду писать письмо покуда ты убираешься,-- сказалъ онъ,-- когда кончишь и усядешься, мы съ тобой поговоримъ.
   Вытряхивая скатерть, Эмма внимательно на него смотрѣла. Онъ сильно измѣнился за это время: лицо исхудало, щеки почти ввалились, а черная борода успѣла отрости.
   Эмма присѣла около него и украдкой ощупала узелокъ, лежавшій на скамейкѣ, онъ былъ совсѣмъ мягкій и въ немъ едва ли могло быть что нибудь, кромѣ одной книги и одной рубашки. Старая черная шляпа была обвязана полоской неподрубленной кисеи, а на рукавѣ куртки была такая ужасная заплата, приметанная желтой ниткой, что у Эммы сердце заныло отъ жалости. Только прическа его не измѣнилась и шелковистые черные волосы вились почти до плечъ. Завтра же она пришьетъ ему чистый воротникъ и обвяжетъ шляпу новой лентой. Она не мѣшала ему писать, но дивилась, что онъ можетъ такъ пристально этимъ заниматься послѣ тяжелаго и утомительнаго перехода. Но въ настоящую минуту онъ больше не казался утомленнымъ: глаза оживились, перо быстро и свободно скользило по бумагѣ. Черезъ минуту и Эмма, приложивъ руку въ своей груди, ощупывала лежавшее на ней письмо, вчера полученное... И вскорѣ она совсѣмъ позабыла о Вальдо, а онъ о ней позабылъ, и каждый изъ нихъ думалъ свою собственную думу. Онъ писалъ къ Линдель, ему хотѣлось разсказать ей, гдѣ онъ былъ, что видѣлъ, что дѣлалъ, даромъ что почти не стоило этого разсказывать. Но ему чудилось, что онъ воротился къ ней и вотъ теперь они сидятъ вмѣстѣ въ старомъ домѣ и разговариваютъ.
   "...Когда я пріѣхалъ въ слѣдующій городъ (писалъ онъ въ эту минуту), лошадь моя такъ притомилась, что дальше ѣхать нельзя было и я сталъ искать работы. Нанялся приказчикомъ въ одну лавку. Хозяинъ заставилъ меня подписать условіе на шесть мѣсяцевъ и далъ мнѣ для спанья каморку позади складочнаго магазина. У меня еще оставалось три фунта {30 рублей на русскія деньги.} собственныхъ денегъ, а когда человѣкъ прямо изъ деревни попадаетъ въ городъ, три фунта кажутся ему невѣсть какою суммой.
   "Пробывъ въ лавкѣ дня три, я захотѣлъ отойти отъ мѣста. Эта должность продавца въ магазинахъ самая подлѣйшая въ мірѣ. По моему гораздо лучше камни тесать на улицѣ: по крайней мѣрѣ, надъ головой у тебя чистое небо и никому не кланяешься, кромѣ камней. Я просилъ хозяина отпустить меня и предлагалъ отдать ему за это своихъ два фунта и мѣшокъ кукурузы въ придачу (я только что тогда купилъ его на остальной фунтъ). Но онъ не взялъ.
   "Потомъ оказалось, что онъ мнѣ платилъ вдвое дешевле, чѣмъ остальнымъ, оттого и посовѣстился. А я, глядя на другихъ приказчиковъ, только того и боялся, какъ бы мнѣ не стать похожимъ на нихъ. Цѣлые дни они только и дѣлали, что раскланивались передъ женщинами, приходившими въ магазинъ; улыбались имъ, любезничали, а сами только о томъ и думали, чтобы выманить у нихъ побольше денегъ. Они бѣгали, суетились, приносили всякія платья и ленты на показъ, а мнѣ они казались какими-то червяками, вымазанными масломъ. Во всей лавкѣ только одинъ и былъ человѣкъ достойный уваженія, чернорабочій кафръ: его дѣло было таскать тюки съ товарами; онъ не смѣялся по заказу и никогда не лгалъ.
   "Остальные приказчики прозвали меня старымъ ханжей; но въ числѣ ихъ былъ одинъ -- конторщикъ изъ другого склада, который мнѣ очень нравился. Онъ часто проходилъ мимо нашихъ дверей и мнѣ казалось, что онъ не такой, какъ другіе: лицо у него было свѣжее и веселое, какъ у ребенка. Въ первый разъ, какъ онъ зашелъ въ магазинъ, я почувствовалъ къ нему влеченіе; въ другой разъ замѣтилъ у него въ карманѣ книгу, и это окончательно сблизило насъ. Я спросилъ его, любитъ ли онъ читать, и онъ отвѣтилъ, что любитъ, когда больше нечего дѣлать. На другой день онъ подошелъ во мнѣ и спросилъ, не скучаю-ли я въ одиночествѣ, такъ какъ онъ никогда не замѣчалъ, чтобы я гулялъ вмѣстѣ съ другими товарищами; и предложилъ, что вечеромъ придетъ ко мнѣ въ гости.
   "Я обрадовался, купилъ мяса, муки... До тѣхъ поръ мы съ сѣрой кобылой питались одной кукурузой, потому что, во первыхъ, это всего дешевле, а во вторыхъ, если не очень разваривать, то ее много не съѣшь. Я напекъ лепешекъ, сложилъ свое толстое пальто вчетверо и положилъ его на ящикъ, чтобы мягче было сидѣть; жду. Наконецъ пришелъ мой гость.
   "-- Странная у васъ комната!-- сказалъ онъ.
   А у меня, надо тебѣ сказать, мебели не было никакой, а только стояли укладочные ящики, да и тѣхъ немного. Пока я разставлялъ на ящикѣ свое угощеніе, онъ разсматривалъ мои книги и прочитывалъ вслухъ ихъ заглавія: "Элементарная Физіологія", "Первыя Основы" и проч.
   "-- Э!-- сказалъ онъ,-- у меня дома таки довольно этого добра; мнѣ въ воскресной школѣ надавали ихъ въ награду за успѣхи; но я ими теперь трубку закуриваю, на это онѣ идутъ отлично.-- Потомъ онъ спросилъ, знаю-ли я книжку "о Черноокой Креолкѣ*?-- Вотъ это занятная вещица, какъ разъ по мнѣ,-- говорилъ онъ;-- тамъ одинъ парень схватилъ ее за руку, а другой хвать -- и отрубилъ ему руку. Вотъ это я люблю!
   "Что онъ дальше говорилъ -- я ужь не помню; знаю только, что мнѣ тогда показалось, будто мнѣ приснился дурной сонъ и хотѣлось скорѣе убѣжать подальше.
   "Послѣ ѣды онъ недолго оставался, говоря, что ему надо идти провожать какихъ-то дѣвушекъ, которыя будутъ возвращаться домой съ благочестиваго митинга. Онъ спрашивалъ меня, отчего я по воскресеньямъ никогда не гуляю съ дѣвушками и разсказывалъ, что у него много зазнобушекъ, что къ одной изъ нихъ, которая живетъ за городомъ на фермѣ, онъ хочетъ съѣздить въ среду, и попросилъ меня одолжить ему для этого мою лошадь. Я сказалъ, что она ужь очень стара, но онъ говоритъ -- ничего! И обѣщалъ на другой день зайти за ней.
   "Когда онъ ушелъ, моя каморка приняла свой обычный видъ. Мнѣ нравилось, что она такая, и я любилъ приходить домой по вечерамъ. Въ этотъ вечеръ мнѣ казалось даже, что она пеняетъ мнѣ, зачѣмъ я приводилъ чужого человѣка. На другой день онъ пришелъ и взялъ сѣрую кобылу. Въ четвергъ онъ не приводилъ ее обратно, а въ пятницу я нашелъ у своей двери сѣдло и уздечку.
   "Подъ вечеръ конторщикъ мимоходомъ заглянулъ въ нашу лавку и закричалъ мнѣ:-- надѣюсь, Фарберъ, что вы нашли свое сѣдло? А кляча ваша подохла миль за шесть отъ города. Завтра я вамъ пришлю пару шиллинговъ, хотя, по правдѣ сказать, старая шкура и того не стоила. До свиданія.
   "Но я перепрыгнулъ черезъ прилавокъ и схватилъ его за горло. Мой отецъ обращался съ ней такъ кротко, всегда слѣзалъ, если приходилось ѣхать въ гору, а этотъ негодяй взялъ да сразу уморилъ нашу лошадь!.. Я спросилъ, гдѣ это случилось, и трясъ его за плечи, пока онъ не вывернулся изъ моихъ рукъ. Стоя въ дверяхъ, онъ только посмѣивался, на меня глядя.
   "-- Не велика штука уморить такого одра,-- говорилъ онъ,-- у котораго и хозяинъ-то спитъ въ старомъ ящикѣ, и дожидается, когда гость кончитъ ужинать, чтобы самому взять его тарелку. Вы вѣрно кормили свою лошадь мѣшками изъ-подъ сахару, да еще подозрѣваете послѣ этого, не я-ли ее уморилъ. Лучше сами сходите, полюбуйтесь на нее. Она у самой дороги валяется и отыскать будетъ очень легко по стаѣ коршуновъ, которые теперь ее теребятъ.
   "Я взялъ его за шиворотъ, приподнялъ съ полу и вышвырнулъ на середину улицы. Я слышалъ, какъ потомъ бухгалтеръ говорилъ одному изъ прикащиковъ, что въ такихъ-то тихонькихъ всегда чортъ сидитъ; но съ тѣхъ поръ перестали звать меня ханжей.
   "Я пишу тебѣ всѣ мелочи, но больше ничего и не было: все, что я пережилъ, состояло изъ мелочей, но тебѣ это будетъ все-таки пріятно читать. Чтобы ни случалось со мной, я всякій разъ думалъ, что надо разсказать тебѣ. На днѣ моихъ помысловъ всегда и вездѣ ты.
   "Послѣ того у меня былъ только одинъ посѣтитель, старикъ; я его часто видѣлъ на улицахъ. Онъ всегда былъ очень грязно одѣтъ, платье носилъ черное, вокругъ шляпы черный крепъ, и у него былъ только одинъ глазъ; такъ что я его давно примѣтилъ. Онъ явился во мнѣ въ комнату съ подписнымъ листомъ, прося пожертвовать денегъ на содержаніе пастора. Я сказалъ, что мнѣ давать нечего; тогда онъ сталъ пристально коситься на меня своимъ одинокимъ глазомъ.-- Молодой человѣкъ,-- говорилъ онъ,-- какъ могло случиться, что я никогда не замѣчалъ васъ въ Храмѣ Божіемъ?
   "Я думалъ, что онъ заводитъ рѣчь съ добрыми намѣреніями, мнѣ стало его жалко и я ему сказалъ, что совсѣмъ не хожу ни въ какія церкви.
   "-- Молодой человѣкъ,-- началъ онъ опять,-- какъ горько мнѣ слышать столь богопротивныя слова изъ устъ юноши: вы такъ молоды и уже такъ испорчены! Молодой человѣкъ, если вы забываете Бога, то вѣдь и Богъ васъ забудетъ. А въ церкви есть еще мѣстечко, по правую руку отъ двери, и я могу приберечь его для васъ. Если вы упорно предаетесь мірскимъ соблазнамъ и суетности, что же будетъ съ вашей безсмертной душой?
   "Онъ все не уходилъ и таки выманилъ у меня полкроны на содержаніе пастора. Послѣ мнѣ говорили, что это былъ сборщикъ платья за мѣста въ церкви и что ему съ этого сбора платятъ извѣстный процентъ. Кромѣ этого старика, никто больше не бывалъ у меня.
   "Когда срокъ моего контракта съ хозяиномъ кончился, я нанялся въ обозъ, возить фургонъ съ товарами.
   "Въ то утро какъ я, сидя на козлахъ фургона, правилъ парою воловъ, и передъ мною появились холмы, кругомъ кусты карро, а надъ головой одно лазоревое небо, я былъ точно пьяный: сердце билось во мнѣ до боли, и я все смѣялся. Зажмурю глаза какъ можно крѣпче и вдругъ открою ихъ, чтобы доказать себѣ, что это не сонъ и вокругъ меня нѣтъ больше ни половъ, ни шкаповъ, ни прилавковъ. Можетъ быть въ куплѣ и продажѣ есть тоже какая нибудь прелесть, но въ моихъ глазахъ никакой въ нихъ прелести нѣтъ, а только одна гадость. Ѣздить въ обозѣ, перевозить съ мѣста на мѣсто товары было-бы для меня пріятнѣйшимъ занятіемъ въ мірѣ, если-бы на мою долю достался только одинъ фургонъ. Хозяинъ съ тѣмъ и нанималъ меня, что я буду состоять при одномъ фургонѣ, другимъ правитъ онъ самъ, а для третьяго онъ найметъ еще человѣка. Однако случилось такъ, что въ первый день я правилъ двумя, чтобы выручить хозяина, а потомъ пришлось управляться и со всѣми тремя. Какъ только на дорогѣ попадалась гостинница, хозяинъ непремѣнно останавливался выпить и когда возвращался въ фургонамъ, то ужь не могъ держаться на ногахъ. Тогда мы съ подручнымъ готтентотомъ поднимали его на рукахъ и укладывали въ фургонъ спать. Всѣ ночи напролетъ мы ѣхали, а отдыхали часовъ пять -- шесть середи дня, въ самые жаркіе часы. Я сначала задумалъ каждый день передъ сномъ читать часа два, лежа подъ фургономъ, и въ первые дни такъ и дѣлалъ; но потомъ сталъ такъ уставать, что рѣшилъ спать покуда можно, какъ и другіе, а книги всѣ запряталъ подальше. Когда всю ночь идешь пѣшкомъ, и у тебя на рукахъ три фургона съ товарами, устанешь такъ, что ногъ подъ собою не слышишь. Въ началѣ эти ночные переѣзды казались мнѣ очаровательными: никогда еще звѣзды не производили на меня такого чуднаго впечатлѣнія; а въ темныя ночи, когда мы ѣхали черезъ кусты карро, по обѣимъ сторонамъ пути мелькали блуждающіе огоньки, такъ что даже въ сырости и темнотѣ я находилъ особую красоту. Но это скоро прошло и меня занимали только мои волы, да дорога. Я только о томъ и думалъ, какъ-бы выдалась дорога поровнѣе, чтобы можно было забраться на козлы и вздремнуть. Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ мы распрягали и останавливались отдыхать, попадались иногда прелестныя растенія, рѣдкіе цвѣты, ліаны, перекинутыя съ дерева на дерево, орѣхи, насѣкомыя, какихъ мы съ тобою не видывали, но я и на нихъ пересталъ обращать вниманіе, потому что слишкомъ уставалъ. Бывало, наѣшься какъ можно плотнѣе да и завалишься подъ фургонъ, и спишь до тѣхъ поръ, покуда подручный не придетъ будить. Тутъ снова запрягаешь и всю ночь потомъ идешь безъ отдыха. Такъ все и шло, изо дня въ день. Должно быть случалось, что идя рядомъ съ волами я понукалъ ихъ во снѣ, потому что ужь ничего не помнилъ, ни о чемъ не думалъ и жилъ какъ звѣрь. Мое тѣло было крѣпко, здорово, хорошо работало, а мозгъ точно замеръ. Если ты сама не испытала этого, Линдель, то ни за что не поймешь. Физическимъ трудомъ можно довести себя до того, что останется отъ тебя одна тѣлесная сторона, безъ души. Теперь, когда я встрѣчаю одного изъ тѣхъ матросовъ съ европейскихъ кораблей, съ угрюмыми, злыми лицами, исхудалыхъ, звѣрскаго вида, хуже всякаго кафра,-- я ужь знаю, что его довело до этого вида, и если у меня на ту пору есть хоть горсть табаку, я отдамъ ему половину. Одна черная работа, механическій тяжелый трудъ, и при томъ часто наслѣдственный, изъ поколѣнія въ поколѣніе, постепенно превращаетъ человѣка въ звѣря. Такимъ трудомъ можно совсѣмъ подавить душу. Трудъ самъ по себѣ хорошая вещь. У насъ на фермѣ въ прежніе годы я работалъ отъ зари до зари, но находилъ время и подумать, и поучиться. Но бываетъ такая работа, которая вытравляетъ въ человѣкѣ все, исключая звѣриныхъ свойствъ, и чѣмъ тяжелѣе физическій трудъ, тѣмъ скорѣе это достигается. Можно довести человѣка и до бѣсовскаго состоянія. Я знаю это по собственному опыту. Ты не можешь себѣ представить, какая во мнѣ была перемѣна, и никто кромѣ меня не можетъ знать, какъ она была велика. Но я не чувствовалъ себя несчастнымъ; покуда волы шли какъ слѣдуетъ и нигдѣ не застрявали, да покуда у меня было мѣстечко куда прилечь, я былъ вполнѣ доволенъ. Прошло мѣсяцевъ восемь такой жизни и наступила дождливая пора. По восемнадцати часовъ въ сутки мы работали въ мокротѣ. Иногда фургоны по самую ось вязли въ жидкой грязи, приходилось выкапывать оттуда колеса и мы еле-еле тащились впередъ. Хозяинъ ругался пуще прежняго, но выругавъ меня онъ всякій разъ предлагалъ мнѣ свою фляжку съ водкой. Въ началѣ, когда я только что поступилъ къ нему, я всегда отказывался когда онъ меня потчивалъ водкой, а тутъ я пилъ ее также жадно, какъ мои волы пили воду -- безъ оглядки. Кончилось тѣмъ, что я самъ сталъ покупать себѣ водку въ каждой встрѣчной гостинницѣ.
   "Одинъ разъ -- въ воскресенье -- мы распрягли воловъ на берегу разлившейся рѣки и рѣшили переждать, покуда она войдетъ въ берега. Дождь не переставалъ; я залѣзъ подъ фургонъ и улегся въ грязи. Кругомъ не было ни одного сухого мѣста, и навозъ тоже былъ весь мокрый, такъ что нельзя было развести огня и не на чемъ сварить пищи. Но моя фляжка была полна водкой, я выпилъ немного и заснулъ. Когда я проснулся дождь все шелъ, поэтому я выпилъ еще. Я озябъ и окоченѣлъ отъ холода и хозяинъ, лежавшій со мною рядомъ, протянулъ мнѣ свою фляжку, потому что моя была уже пуста. Я выпилъ и пошелъ въ рѣкѣ посмотрѣть, не убываетъ ли вода. Помню, что я вышелъ на дорогу и мнѣ все казалось, что она отъ меня убѣгаетъ. Проснувшись, я увидѣлъ, что лежу подъ кустомъ на самомъ берегу, и что уже вечерѣетъ: всѣ тучи разсѣялись и небо было темно-голубое, ясное. Неподалеку былъ разложенъ костеръ и мой подручный бушменъ поджаривалъ на немъ бараній бокъ. Взглянувъ на меня, онъ ухмыльнулся во весь ротъ и сказалъ: "Господинъ былъ немного нехорошъ, на самой дорогѣ растянулся. Я боялся, какъ бы не переѣхали чрезъ господина, затѣмъ и перетащилъ его сюда". Онъ опять ухмыльнулся, какъ бы желая дать мнѣ понять, что теперь мы съ нимъ товарищи, что и онъ не разъ валялся на дорогѣ, знаетъ, какъ это бываетъ. Я отвернулся -- и увидѣлъ землю, омытую дождемъ, чистую, зеленѣющую, свѣжую; а я... я пьяный извощикъ, котораго подняли въ грязи и положили у дороги, чтобы проспался хорошенько. Я вспомнилъ свою прежнюю жизнь, тебя вспомнилъ... И представилось мнѣ, какъ ты когда-нибудь прочтешь въ газетахъ: "Обозный погонщикъ Вальдо Фарберъ, родомъ нѣмецъ, упалъ изъ фургона: его переѣхало колесомъ. Смерть была мгновенная. Покойный велъ жизнь нетрезвую, и полагаютъ, что во время происшествія онъ былъ пьянъ".-- Такія извѣстія попадаются въ газетахъ каждый мѣсяцъ. Я сѣлъ, вытащилъ изъ кармана свою фляжку и со всѣхъ силъ закинулъ ее въ рѣку. Мой готтентотъ побѣжалъ ловить ее въ мутной водѣ, но она сразу пошла на дно. Съ тѣхъ поръ я больше не пилъ. Но знаешь, Линдель, порокъ несравненно страшнѣе со стороны, нежели на личномъ опытѣ. Какой нибудь каторжникъ или пьяный человѣкъ казался мнѣ всегда чѣмъ-то далекимъ, чуждымъ и ужаснымъ; а самъ онъ себя чувствуетъ похожимъ на насъ, такимъ же человѣкомъ. Мы соображаемъ, что онъ за странное созданіе, а онъ -- это мы же сами; мы то дерево, изъ котораго ножикъ -- случай вырѣзываетъ тѣ или другія фигуры.
   "Не знаю, почему я такъ усердно работалъ на пользу именно этого хозяина. Въ этомъ я безсознательно подражалъ воламъ, которые всякій день сами подходятъ въ упряжкѣ и ждутъ, когда на нихъ надѣнутъ ярмо; они тоже не знаютъ, почему такъ дѣлаютъ. Можетъ быть я и теперь продолжалъ бы служить у того же подрядчика, если-бы не одинъ случай.
   "Выѣхали мы съ кладью къ Алмазнымъ Розсыпямъ. Волы къ тому времени успѣли сильно исхудать, и къ тому же они весь день стояли безъ корму, покуда вьючили фургоны. Недалеко за городомъ начинается подъемъ въ гору. Какъ только мы доѣхали до подъема, передній фургонъ сталъ. Я попробовалъ понукать воловъ, но убѣдился, что на одной парѣ ни за что не втащить возъ. Пошелъ я въ слѣдующему фургону и хотѣлъ отпрягать ту пару воловъ, чтобы припречь ее въ переднимъ, но подрядчикъ мой, лежавшій во второмъ фургонѣ, вскочилъ и началъ кричать:
   "--Пускай одна пара везетъ въ гору! Хоть бы половина ихъ переколѣла на мѣстѣ, пускай везутъ одни ".
   "Онъ не былъ пьянъ, а только сердитъ, потому что передъ тѣмъ всю ночь пьянствовалъ. Изругавъ меня, онъ велѣлъ мнѣ взять кнутъ и помогать ему хлестать воловъ. Мы испытали это средство, но вскорѣ я ему сказалъ, что это напрасно, они ни за что не вывезутъ. Онъ раскричался еще громче, позвалъ другихъ погонщиковъ и велѣлъ имъ тоже пустить въ ходъ свои кнуты. Одинъ изъ воловъ, черный, былъ такъ худъ, что его спинной хребетъ торчалъ изъ-за шкуры какъ ножикъ.
   "-- Ага, это ты, чортъ, ее хочешь съ мѣста тронуться?-- сказалъ подрядчикъ,-- ну, погоди-же, я тебѣ задамъ.-- Онъ самъ былъ похожъ на бѣса.
   "Онъ велѣлъ погонщикамъ оставить кнуты въ покоѣ, поднялъ на дорогѣ круглый камень, взялъ вола за одинъ рогъ и принялся колотить его по мордѣ, такъ что кровь полилась. Потомъ опять взялись за кнуты и стали понукать. Волы вытягивались изо всѣхъ силъ, но фургонъ не подавался ни на вершокъ.
   "-- Такъ не хочешь, не хочешь?-- кричалъ хозяинъ,-- я же тебѣ помогу!
   "Онъ вынулъ складной ножъ, три раза ударилъ имъ дрожащаго вола въ ногу и распоролъ ее снизу до верху. Потомъ положилъ ножикъ въ карманъ и опять начали хлестать въ нѣсколько рукъ. Волы дрожали всѣмъ тѣломъ и изо рта у нихъ показалась пѣна. Но они напряглись еще разъ, провезли фургонъ на нѣсколько футовъ впередъ и стали, выгнувъ спины, чтобы онъ не скатился обратно подъ гору. Изъ ноздрей чернаго вола била кровавая пѣна. Онъ повернулъ голову и взглянулъ на меня своими большими выпуклыми глазами. Въ полномъ изнеможеніи онъ просилъ пощады, а они снова взялись за кнуты. Волъ испустилъ громкій ревъ. Если есть Богъ въ мірѣ, Его тварь взывала къ нему о помощи. Тогда изъ обѣихъ ноздрей полились потоки чистой крови, волъ упалъ на землю и фургонъ откатился внизъ. Хозяинъ подошелъ.
   "-- Ложишься, чортъ, еще лежать вздумалъ? Ну-ка, посмотримъ, что ты на это скажешь!
   "Волъ издыхалъ, а подрядчикъ вынулъ ножъ и нагнулся надъ нимъ, Я не помню, что я тогда сдѣлалъ, знаю только, что онъ лежалъ на камняхъ, а я придавилъ ему грудь колѣнкой, и въ эту минуту погонщики оттащили меня прочь. Жаль, что они это сдѣлали. Я видѣлъ, какъ онъ стоялъ на дорогѣ и отряхивался, а я повернулся и пошелъ назадъ въ городъ. Такъ какъ я изъ этого проклятаго фургона ничего не взялъ, у меня было всего два шиллинга въ карманѣ. Но это меня не тревожило. На другой-же день я нашелъ работу при оптовомъ складѣ. Работа состояла въ томъ, чтобы распаковывать, завязывать и таскать ящики, отъ шести часовъ утра до шести вечера. Стало быть досуга было у меня вдоволь, Я нанялъ себѣ комнатку, подписался на книги въ читальнѣ, такъ что имѣлъ все, что нужно. А когда настали святки, я задалъ себѣ праздникъ: пошелъ посмотрѣть на море. Чтобы избѣжать жары, я шелъ всю ночь, Линдель, и когда взошло солнце, я очутился на вершинѣ высокаго холма и увидѣлъ передъ собою длинную, низкую гряду холмовъ однообразнаго голубого цвѣта, Я смотрѣлъ на нее и все думалъ о морѣ, которое мнѣ такъ хотѣлось видѣть. Наконецъ, мнѣ стало любопытно, что-же это за странная синѣющая мѣстность, и вдругъ догадался, что это и есть море! Если-бы я не такъ усталъ, я бы повернулся и пошелъ назадъ. И подумалось мнѣ: неужели и во всемъ остальномъ, что такъ хочется видѣть, въ соборахъ, картинахъ и людяхъ Европы, можетъ меня постигнуть такое-же разочарованіе? Ужь очень давно я мечталъ объ этомъ. Еще когда былъ совсѣмъ маленькій и насъ овецъ за курганомъ, я любилъ воображать себѣ волны, которыя простираются во всѣ стороны въ безконечную даль. Мое море!.. Неужели то, что воображаешь, всегда лучше дѣйствительности?
   "Подъ вечеръ я пошелъ на берегъ, смотрѣлъ, какъ вода набѣгаетъ на песокъ, видѣлъ пѣнистые бѣлые гребни прибоя, нашелъ, что это очень красиво, но подумалъ, что завтра утромъ уйду назадъ въ городъ. Это не мое море.
   "Но ночью, при лунномъ свѣтѣ, оно мнѣ понравилось больше; на другой день еще больше, а когда пришлось уходить, я уже любилъ его. Оно не то что небо и звѣзды, которыя говорятъ о безконечности, но за то оно такое человѣческое. Изъ всего, что я видѣлъ на свѣтѣ, ничто такъ не похоже на человѣческое существо, какъ море; ни небо, ни земля не напоминаютъ его, а море -- вѣчно волнуется, вѣчно колеблется, точно внутри себя носитъ нѣчто, не дающее ему покоя; стремится впередъ, спѣшитъ, набѣгаетъ и, ничего не достигнувъ, съ тихимъ ропотомъ уходитъ назадъ, отступаетъ. Точно будто вѣчно оно задаетъ вопросы и не получаетъ отвѣта. Оно не умолкаетъ ни днемъ, ни ночью, и бѣлая пѣна его валовъ высказываетъ мои мысли. Когда я совсѣмъ одинъ и никто не слышитъ, я ухожу туда и подпѣваю этимъ звукамъ; ложусь на пескѣ и слѣжу за ихъ движеніемъ полузакрытыми глазами. Небо лучше, но оно такъ высоко, такъ далеко... А море я полюбилъ. Не все-же только вверхъ смотрѣть. Черезъ пять дней я возвратился въ Грэмстаунъ.
   "Я досталъ чудесныхъ книгъ и по вечерамъ могъ читать сколько душѣ угодно; но чувствовалъ себя слишкомъ одинокимъ. Когда живешь среди густого населенія, книги производятъ совсѣмъ иное впечатлѣніе: не знаю почему, но онѣ стали мнѣ казаться мертвыми. У насъ на фермѣ онѣ были бы мнѣ одушевленными товарищами, а тутъ, гдѣ столько народу, я началъ ощущать потребность живой души, родной мнѣ по духу. Я жилъ въ полномъ уединеніи и захотѣлъ сообщества живого существа, съ плотью и кровью.
   "Одинъ разъ къ намъ на ферму заѣзжалъ одинъ человѣкъ; я не спрашивалъ его имени, но онъ сидѣлъ и разговаривалъ со мною въ полѣ, середи кустовъ карро. Съ тѣхъ поръ, гдѣ я ни бывалъ, я искалъ его: заглядывалъ въ гостинницы, озирался на улицахъ, смотрѣлъ въ омнибусы, въ окна домовъ, но нигдѣ не встрѣчалъ его и не слыхалъ его голоса. И вотъ однажды пошелъ я въ Ботаническій садъ. Былъ праздничный день и долженъ былъ играть оркестръ. Я стоялъ въ длинной аллеѣ на верхней террасѣ и смотрѣлъ внизъ на площадку. Тамъ было множество цвѣтовъ, гуляли нарядныя дамы и дѣти. Наконецъ началась и музыка; я такой еще никогда не слыхивалъ. Сначала она шла медленно и ровно, какъ идетъ обыкновенная жизнь со дня на день, безъ мысли и волненій; потомъ пошла быстрѣе, пріостановилась, стала призадумываться, совсѣмъ замолкла на минуту и потомъ -- вдругъ разразилась. Линдель, знаешь: если въ небесахъ все музыка, то тамъ хорошо. Она захватываетъ тебя, поднимаетъ, уноситъ прочь, даетъ тебѣ все, все, чего жаждала душа: чувствуешь, что ты совсѣмъ близко къ своей цѣли, и очутился въ какомъ-то необъятно-широкомъ привольномъ мѣстѣ. Пока музыка продолжалась, я не видѣлъ, что дѣлалось кругомъ, а стоялъ подъ деревомъ, приткнувшись къ нему головою. Но когда перестали играть, я увидѣлъ, что совсѣмъ близко отъ меня на скамьѣ сидятъ двѣ дамы и съ ними тотъ самый проѣзжій, который разговаривалъ со мною въ кустахъ карро. Дамы были красавицы и очень нарядно одѣты. Не думаю, чтобы онѣ слушали музыку, потому что преспокойно разговаривали и тихонько смѣялись между собою. Я слышалъ все, что они говорили и до меня долеталъ даже запахъ розы, которую одна изъ дамъ носила на груди. Я боялся, какъ бы онъ не замѣтилъ меня, перешелъ и сталъ за деревомъ, а они всѣ трое встали со скамьи и начали ходить взадъ и впередъ по аллеѣ. И все время, покуда играла музыка, они болтали, а мой проѣзжій носилъ черезъ руку шарфъ той дамы, которая была красивѣе всѣхъ. Я больше не слушалъ музыки и всякій разъ, какъ они проходили мимо меня, старался уловить звуки его голоса. Пока я слушалъ только музыку, мнѣ и въ голову не приходило, что я дурно одѣтъ; теперь-же мнѣ стало стыдно. Въ первый разъ въ жизни я испытывалъ какую-то приниженность изъ за-того, что на мнѣ платье изъ грубой парусины. Въ тотъ день на фермѣ, когда мы съ нимъ сидѣли подъ терновникомъ, мнѣ казалось, что онъ сталъ мнѣ совсѣмъ роднымъ, близкимъ человѣкомъ, теперь-же я увидѣлъ, что онъ мнѣ чужой. Но онъ былъ все такой-же красивый. У него самые прелестные глаза въ мірѣ, исключая твоихъ.
   "Наконецъ они пошли изъ сада, и я за ними. Выйдя за ворота, онъ помогъ дамамъ сѣсть въ фаэтонъ и поставивъ одну ногу на подножку еще съ минуту поговорилъ съ ними. Въ рукахъ у него была тросточка, а за нимъ бѣжала сѣрая борзая собака. Только что онѣ отъѣхали, какъ одна изъ дамъ уронила бичъ.-- Эй, послушайте!-- закричала она мнѣ,-- поднимите мнѣ бичъ!-- И когда я ей подалъ его, она бросила мнѣ на землю шестипенсовую монетку. Я-бы могъ возвратиться въ садъ и опять слушать музыку, но у меня прошла охота; мнѣ страстно захотѣлось хорошо одѣться, быть изящнымъ и моднымъ. Я почувствовалъ, что руки у меня грубыя и весь я гадкій и вульгарный. Съ тѣхъ поръ я больше не розыскивалъ моего проѣзжаго.
   "Послѣ того я еще четыре мѣсяца оставался на мѣстѣ, но мнѣ было не хорошо. Я не находилъ себѣ покоя. Я былъ постоянно на людяхъ, они меня окружали, тѣснили, но нисколько не удовлетворяли. Даже не видя людей, я не могъ о нихъ забыть и былъ несчастенъ отъ этого. Книги я разлюбилъ, желалъ только общества себѣ подобныхъ. Отправляясь домой по улицамъ, осѣненнымъ деревьями, я не могъ отвязаться отъ этихъ мыслей, тѣмъ больше, что, проходя мимо домовъ, слышалъ оттуда музыку и человѣческія лица мелькали между занавѣсками. Мнѣ не нужно было ни одного изъ нихъ, но хотѣлось кого-нибудь своего, родного, собственнаго. Словомъ, хотѣлось совсѣмъ другой, болѣе утонченной жизни; я тосковалъ по ней.
   "Одинъ разъ я испыталъ большую радость. Къ намъ въ складъ пришла нянька съ маленькой дѣвочкой, дочкой одного изъ конторщиковъ. Покуда нянька ходила въ контору съ какимъ-то порученіемъ къ отцу этой дѣвочки, сама малютка оставалась у насъ и во всѣ глаза смотрѣла на меня. Наконецъ она подошла прямо во мнѣ и заглянула мнѣ въ лицо.
   -- Какіе хорошіе волоски,-- сказала она,-- красивые кудри. Я люблю такіе волоски.
   "И начала своими крошечными ручками ощупывать мои волосы. Я протянулъ къ ней руки, она позволила себя поднять, усѣлась во мнѣ на колѣни и поцѣловала меня своими чистыми дѣтскими губками. Мы были очень счастливы, пока не воротилась нянька: та сейчасъ стащила ее, стала трясти за руку и упрекать, какъ ей не стыдно сидѣть на колѣняхъ у посторонняго человѣка. Но моя малютка не смутилась этимъ и когда ее уводили, она обернулась и еще разъ улыбнулась мнѣ.
   "Еслибы общество состояло изъ однихъ дѣтей, я бы съумѣлъ въ немъ устроиться -- и полюбилъ-бы его; но взрослые люди -- мужчины и женщины,-- которые меня такъ неудержимо привлекаютъ, тотчасъ же и отталкиваютъ, такъ что это одно мученье. Какъ видно я отъ природы не гожусь для сообщества людей. Можетъ быть, впослѣдствіи, когда состарѣюсь, я наживу способность относиться къ нимъ также безучастно, какъ къ каменьямъ и кустамъ; тогда, быть можетъ, люди перестанутъ смущать меня и отвлекать отъ собственной жизни. Теперь я этого не могу. И вотъ, я чувствовалъ себя все несчастнѣе; точно лихорадка привязалась во мнѣ и подтачивала мои силы: я не могъ ни оставаться въ покоѣ, ни читать, ни думать, и рѣшился идти сюда, на старую ферму. Я зналъ, что тебя тутъ нѣтъ, но мнѣ все казалось, что здѣсь я буду поближе въ тебѣ. А мнѣ тебя-то и нужно, и только тебя: всѣ остальные люди заставляютъ меня думать о тебѣ, а замѣнить не могутъ".
   Вальдо исписалъ всю бумагу какая была на столѣ и досталъ теперь съ каминной полки послѣдній листочекъ. Эмма заснула, прикурнувъ на мѣховомъ коврѣ передъ огнемъ. За стѣнами дома буря продолжалась, но изрѣдка наступало затишье, какъ будто силы начинали измѣнять ей. Вальдо взялъ перо и снова нагнувшись надъ бумагой продолжалъ писать съ разгорѣвшимся лицомъ.
   "Это путешествіе домой было восхитительно. Я все время шелъ пѣшкомъ. Третьяго дня вечеромъ, на закатѣ солнца, я немного усталъ, захотѣлъ пить и свернулъ съ дороги, чтобы поискать воды. Въ глубокой лощинѣ я увидалъ нѣсколько большихъ деревьевъ и заключилъ изъ этого, что тамъ долженъ быть ручей. Когда я спустился на дно лощины, солнце закатилось и было совершенно тихо, ни одинъ листъ не шевелился. Я думалъ найти воду въ руслѣ горнаго потока и, подойдя къ самому краю берега, спрыгнулъ въ пересохшее русло. Дно, на которое я попалъ, состояло изъ чистѣйшаго бѣлаго песку, а крутые берега его шли отвѣсно, подобно стѣнамъ длинной комнаты. Надъ ними возвышались груды камней, по которымъ медленно стекала внизъ тонкая струя воды и падала на плоскій камень, лежавшій въ руслѣ. Эта струйка, падая почти по каплѣ, издавала серебристый звонъ, похожій на звонъ колокольчика. Одно изъ высокихъ деревьевъ на берегу отчетливо рисовалось отсюда на фонѣ блѣднаго неба. Всѣ другія деревья стояли смирно, это одно трепетало; все кругомъ было спокойно, а оно дрожало, дрожало... Я все стоялъ на пескѣ, не могъ уйти оттуда. Когда совсѣмъ стемнѣло и звѣзды зажглись на небѣ, а вылѣзъ изъ лощины.
   "Вѣдь тебѣ не покажется страннымъ, что это меня такъ восхитило? Не могу тебѣ выразить, какъ живо я въ ту пору ощущалъ близость того, чего никогда не видишь, а между тѣмъ всегда чувствуешь. Сегодняшняя ночь ненастная, бурная. Нѣсколько часовъ я шелъ черезъ равнину въ совершенной темнотѣ. Мнѣ нравилось идти противъ вѣтра, потому что это было похоже на то, что я иду къ тебѣ на проломъ, одолѣвая препятствія. Я зналъ, что тебя здѣсь нѣтъ, но думалъ, что все-таки услышу о тебѣ. Случалось, что, задремавъ на козлахъ фургона, я вдругъ просыпался оттого, что ощущалъ на плечахъ прикосновеніе твоихъ рукъ. У себя на квартирѣ я часто тушилъ свѣчу и сидѣлъ въ темнотѣ, чтобы яснѣе уловить очертанія твоего лица, представлявшагося мнѣ. Иногда ты чудилась мнѣ въ видѣ той маленькой дѣвочки, что приходила ко мнѣ на курганъ, когда я пасъ овецъ, и садилась около меня въ своемъ синемъ передникѣ; иногда я видѣлъ тебя взрослою; все равно, я люблю обѣихъ.-- Я человѣкъ безталанный, изъ меня никогда ничего не выйдетъ; но ты будешь работать, будешь творить и твои созданія я буду принимать за свои собственныя. По временамъ меня охватываетъ какая-то безумная радость, когда подумаю, что ты гдѣ-то на свѣтѣ существуешь и дѣйствуешь. Ты моя, моя собственная; кромѣ тебя, у меня ничего нѣтъ въ мірѣ. Когда допишу это, пойду къ двери твоей комнаты, загляну..."
   Онъ все писалъ, а вѣтеръ, утихая, обвѣвалъ домъ отрывистыми, плачущими звуками, какъ всхлипываетъ дитя, уставшее рыдать.
   Эмма проснулась, сѣла, протирая глаза и прислушиваясь, какъ вѣтеръ стоналъ въ выступахъ крыши и замиралъ, пробираясь вдоль длинныхъ каменныхъ оградъ.
   -- Какъ тихо стало!-- сказала она и сама вздохнула, частью отъ усталости, частью по сочувствію къ утихавшей бурѣ. Вальдо не отвѣчалъ: онъ былъ погруженъ въ свое писаніе.
   Немного погодя она встала, подошла и положила руку ему на плечо.
   -- Много писемъ пишешь?-- сказала она.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ онъ,-- только одно: къ Линдель.
   Она отвернулась и долго молча смотрѣла на огонь. Когда нужно давать смертельный ядъ человѣку, что пользы оттягивать? Онъ отъ этого не станетъ слаще.
   -- Вальдо, милый мой,-- сказала она, взявъ его за руку,-- перестань писать.
   Онъ откинулъ со лба свои темные волосы и взглянулъ на нее вопросительно.
   -- Напрасно ты все это пишешь,-- сказала она.
   -- Почему-же?-- спросилъ онъ.
   Она положила руку на исписанные имъ листы.
   -- Вальдо,-- сказала она,-- Линдель умерла.
  

Глава XII.
Грегори въ женской роли.

   Чрезъ равнину тихо ѣхала повозка. На заднемъ сидѣньѣ, скрестивъ руки и надвинувъ шляпу на глаза, сидѣлъ Грегори. Спереди на козлахъ сидѣлъ мальчикъ-кафръ и правилъ, а у ногъ его помѣщался Доссъ, который по временамъ выглядывалъ съ поднятымъ носомъ изъ-за крыла повозки, всматривался въ окружающіе виды и хитро прищуривая лѣвый глазъ обращался къ своимъ спутникамъ, ясно давая имъ понять, что онъ знаетъ куда они ѣдутъ. Съ фермы никто не замѣтилъ повозки. Вальдо работалъ въ большомъ сараѣ у столярнаго верстака и ничего не видалъ, пока случайно не взглянулъ внизъ и не увидѣлъ Досса, который, сморщивъ носъ и переминаясь на своихъ дрожащихъ ногахъ, выражалъ восторгъ свиданія рядомъ короткихъ, сдавленныхъ звуковъ, похожихъ за чиханіе.
   Эмма всѣ глаза просмотрѣла, вперяя ихъ въ дальніе концы равнины, но именно въ эту минуту была занята въ каморкѣ за кухней и ничего не подозрѣвала, но взглянувъ на дверь, увидѣла стоящаго Грегори въ соломенной шляпѣ, смотрящаго на нее своими голубыми глазами. Онъ спокойно поздоровался, повѣсилъ шляпу на обычное мѣсто за дверью и вообще велъ себя такъ, какъ будто вчера только уѣхалъ въ городъ за почтой. Только лицо его какъ будто похудѣло и бороды не было. Онъ снялъ кожаные штиблеты, сказалъ, что погода сегодня жаркая, а по дорогѣ пыль, и попросилъ чаю. Поговорили о шерсти, о рогатомъ скотѣ, объ овцахъ; Эмма принесла ему цѣлую кучу писемъ, накопившихся на его имя съ тѣхъ поръ, какъ онъ уѣхалъ, но о томъ, что ихъ всего больше занимало, они не сказали ни слова. Потомъ онъ пошелъ осмотрѣть всѣ краали, а на ужинъ Эмма приготовила ему горячихъ булокъ и кофе. За столомъ они тихонько ѣли, пили, толковали о прислугѣ. Она ни о чемъ не разспрашивала. Кончивъ ужинать, Грегори ушелъ въ большую переднюю комнату и тамъ въ темнотѣ легъ на диванъ.
   -- Принести огня?-- спросила Эмма, заглядывая въ дверь.
   -- Нѣтъ, не нужно,-- отвѣчалъ онъ и черезъ минуту позвалъ ее опять.
   -- Поди сюда, посиди; мнѣ хочется съ тобой поговорить.
   Она пришла и сѣла на скамейку около него.
   -- Хочешь... разскажу?-- сказалъ онъ.
   -- Да, если тебѣ не трудно,-- прошептала она.
   -- Не все-ли равно теперь?-- сказалъ онъ,-- буду-ли я говорить или молчать, вѣдь ужь теперь ничему не поможешь.
   Однако нѣкоторое время онъ лежалъ тихо и молчалъ. Свѣтъ изъ двери, растворенной въ сосѣднюю комнату, падалъ на него и Эмма видѣла, что онъ лежитъ въ растяжку, положивъ руку поперекъ лица. Наконецъ онъ заговорилъ, и ему, быть-можетъ, стало даже легче отъ этого
   Чрезъ наемнаго агента Грегори выслѣдилъ ихъ до города Блюмфонтена, что въ Вольной Области, и отправился туда. Онъ остановился въ томъ самомъ отелѣ, гдѣ жила Линдель со своимъ спутникомъ, и ему показали даже ихъ бывшую спальню. Чернокожій малый, отвозившій ихъ до слѣдующаго города, помнилъ домъ, въ которомъ они поселились, и далъ ему адресъ. Грегори поѣхалъ дальше. Въ этомъ городѣ оказалось, что они оставили свою повозку, и купили коляску и четверку сѣрыхъ лошадей. Грегори обрадовался: теперь-то не трудно будетъ выслѣдить ихъ! И онъ направился къ сѣверу.
   На всѣхъ фермахъ, гдѣ онъ останавливался, голландскіе "дяди" и "тетки" отлично помнили коляску, запряженную четверкой сѣрыхъ. На одной мызѣ хозяйка разсказала, какъ молодой англичанинъ высокаго роста, съ голубыми глазами, купилъ у ней молока и разспрашивалъ, какъ проѣхать на слѣдующую ферму. На той фермѣ тотъ же англичанинъ купилъ букетъ цвѣтовъ и далъ за нихъ полкроны маленькой дѣвочкѣ. Да, именно полкроны; коли не вѣрите, то вотъ вамъ и дѣвочка тутъ, она сейчасъ покажетъ: дѣвочка пошла, вынула изъ ящика монету и показала ее проѣзжему. Въ другомъ поселкѣ, подальше отъ этого, они ночевали. Тутъ разсказали, какъ рослый бульдогъ, который не могъ терпѣть постороннихъ лицъ, пришелъ вечеромъ въ ту комнату, гдѣ были пріѣзжіе, и подойдя прямо къ молодой дамѣ, положилъ къ ней на колѣни свою голову. И такъ въ каждомъ селеніи что нибудь разсказывали про нихъ, и Грегори слѣдилъ за ними шагъ за шагомъ.
   На одной уединенной фермѣ хозяинъ-голландецъ разсказалъ цѣлую исторію. Проѣзжая дама какъ-то сказала, что ей нравится фургонъ, стоявшій противъ дверей. Англичанинъ, не спрашивая его цѣнѣ, сейчасъ-же предложилъ хозяину сто-пятьдесятъ фунтовъ за эту старую колымагу, да еще купилъ у него за шестнадцать фунтовъ пару воловъ, которые и десяти не стоили. Говоря объ этомъ, старый голландецъ прищелкивалъ языкомъ отъ удовольствія, потому что денежки-то давно ужь лежали у него въ сохранности, въ сундукѣ подъ кроватью. Грегори тоже молча разсмѣялся, разсудивъ, что теперь онъ навѣрное не потеряетъ ихъ изъ вида, потому что на волахъ не скоро уѣдешь впередъ, и этотъ громоздкій экипажъ по неволѣ будетъ постоянно ихъ задерживать. Тѣмъ не менѣе, когда онъ въ вечеру подъѣхалъ къ небольшой придорожной гостинницѣ, онъ ни отъ кого не могъ добиться свѣдѣній насчетъ путешественниковъ.
   Хозяинъ, угрюмый человѣкъ, совсѣмъ одурѣвшій отъ голландской водки, сидѣлъ передъ дверью и курилъ. Грегори подсѣлъ къ нему, пробовалъ разспрашивать, но никакого толку не выходило: голландецъ продолжалъ сосать свою трубку и утверждалъ, что не помнитъ никакихъ проѣзжихъ. Мало-ли ихъ перебывало въ нѣсколько мѣсяцевъ? Всѣхъ не упомнишь. И онъ все курилъ. Грегори на всѣ лады пытался пробудить его память, говорилъ, что дама, которую онъ розыскиваетъ, совсѣмъ не обыкновенная, что она писаная красавица, у ней крошечный ротикъ, а ножки такія маленькія, что просто чудо. Хозяинъ угрюмо сидѣлъ и знай себѣ покуривалъ. Ему-то какое дѣло до маленькихъ ножекъ и крошечныхъ ротиковъ! Но у хозяина была дочь, которая, высунувшись изъ окна, слушала этотъ разговоръ. Она была дѣвица лѣнивая и неопрятная, но съ очень добрымъ сердцемъ, любила смотрѣть на проѣзжающихъ и поболтать съ ними. Протянувъ въ окошко руку, въ которой она держала пару бархатныхъ туфлей съ черными бантами, она похлопала ими по плечу Грегори. Онъ выхватилъ туфли изъ ея руки -- онѣ были крошечныя и онъ зналъ, на какую ножку онѣ могли быть впору.
   -- Прошлымъ лѣтомъ проѣзжая дама здѣсь оставила,-- сказала хозяйская дочь,-- не та-ли самая, которую вы ищете? Такихъ маленькихъ ногъ я ни прежде, ни послѣ не видывала.
   Грегори всталъ и началъ ее разспрашивать.
   Въ коляскѣ-ли они пріѣхали или въ фургонѣ, она не помнитъ. Но господинъ былъ ужь очень хорошъ собой: такой высокій, статный, глаза голубые и руки въ перчаткахъ; безъ перчатокъ онъ не выходилъ на улицу. Должно быть англійскій офицеръ; ужь конечно не здѣшній!
   Но Грегори прервалъ ее вопросами о дамѣ.
   -- Дама? Да, пожалуй, тоже красивая,-- сказала дѣвушка,-- но такая угрюмая, равнодушная, молчаливая. Они прожили здѣсь, должно быть, дней пять; ночевали вонъ въ томъ флигелѣ, за галерейкой. Ссорились часто, и (по мнѣнію хозяйской дочери) все она затѣвала ссору.
   Она, разсказчица, ходила прислуживать имъ и сама все видѣла. Одинъ разъ господинъ погладилъ ее по волосамъ, а она отшатнулась отъ него, какъ ужаленная. Когда онъ подсаживался къ ней, она вставала и уходила на тотъ конецъ комнаты. Выходила гулять все одна. Слишкомъ холодная жена была у такого красиваго мужчины: хозяйская дочь отъ души жалѣла его и винила ее. Уѣхали они рано утромъ, но куда, въ какую сторону и на чемъ -- она не помнила.
   Грегори разспросилъ всю прислугу, но больше ничего не узналъ. На другое утро онъ осѣдлалъ свою лошадь и поѣхалъ дальше. На фермахъ, куда онъ заѣзжалъ, добродушные "дяди и тетки" потчивали его кофеемъ, босоногіе ребятишки глазѣли на него изъ-за печей и лежанокъ, но на всѣ вопросы отзывались незнаніемъ. Онъ ѣздилъ то туда, то сюда, стараясь уловить потерянную нить, но никто не могъ сообщить никакихъ свѣдѣній на счетъ хорошенькой дамы и красиваго джентльмена, а коляска и фургонъ словно въ воду канули.
   Въ городахъ ему бывало еще труднѣе добиться толку.
   Одинъ разъ онъ вдругъ сильно обнадежился. На крыльцо деревенской гостинницы, гдѣ онъ остановился на ночлегъ, взошелъ почтеннаго вида джентльменъ, съ лицомъ привѣтливымъ и серьезнымъ. Грегори не воздержался и таки затѣялъ съ нимъ разговоръ, сначала о погодѣ, а затѣмъ и о томъ, не видалъ ли онъ въ здѣшнихъ мѣстахъ господина и даму въ коляскѣ четверней, и при нихъ фургонъ? Пріятный джентльменъ покачалъ головой и спросилъ, какого сорта была дама?
   И Грегори принялся расписывать: волосы какъ шелкъ, ротикъ маленькій, нижняя губка полная и румяная, верхняя узкая и отогнутая кверху; на ногтѣ указательнаго пальца правой руки четыре бѣлыхъ пятнышка; брови какъ кистью выведены, тонкія...
   Джентльменъ задумался, какъ будто стараясь припомнить.
   -- Да,-- сказалъ онъ наконецъ,-- и на щекахъ точно розовые лепестки, ручки лилейныя, улыбка ангельская...
   -- Да, да да! она и есть!-- завопилъ Грегори.
   Кому же и быть, какъ не ей? Онъ спросилъ, въ какую же сторону она уѣхала? Джентльменъ степенно погладилъ свою бороду, размышляя. Вѣроятно хотѣлъ хорошенько все припомнить; но только что онъ произнесъ: "а уши у ней"... какъ на него напалъ такой припадокъ кашля, что онъ вскочилъ и убѣжалъ въ домъ. Въ дверяхъ стояли тощій конторщикъ и грязный буфетчикъ и хохотали во все горло. Грегори подумалъ, что они смѣются надъ тѣмъ джентльменомъ, который такъ сильно раскашлялся и пошелъ вслѣдъ за нимъ; но и тамъ хохотали также громко, и Грегори вскорѣ догадался, что изъ этого источника ему нечего ждать путныхъ указаній. Бѣдный Грегори!
   И долго ѣздилъ онъ взадъ и впередъ по дорогамъ, пытаясь уловить утраченную нить и для этого не разъ возвращаясь на тотъ самый постоялый дворъ у дороги, гдѣ дали ему послѣднія свѣдѣнія. Онъ страшно измучился, усталъ, упалъ духомъ, но ему не приходило въ голову, что именно изъ этого постоялаго двора фургонъ выѣхалъ въ одну сторону, а коляска въ другую. Наконецъ онъ убѣдился, что въ этой мѣстности нечего больше искать и отправился дальше, наугадъ.
   Однажды, пріѣхавъ въ небольшой городовъ, онъ примѣтилъ, что лошади его совсѣмъ отощали и рѣшился дать имъ отдохнуть хорошенько. Единственная гостинница этого мѣстечка казалась такою же веселой и привѣтливой какъ и сама хозяйка этого скромнаго заведенія, чистенькая и болтливая женщина, которая постоянно была занята, всюду поспѣвала и не переставала разговаривать то съ посѣтителями у буфета, то со служанками на кухнѣ, то съ гостями въ нумерахъ и даже съ прохожими на улицѣ, когда случалось ей подходить въ окнамъ. Словомъ, она была словоохотлива, какъ и всѣ добродушныя женщины съ широкимъ ртомъ и маленькимъ носомъ.
   Въ гостинницѣ была небольшая комната, окнами на улицу, предоставляемая въ распоряженіе тѣхъ гостей, которые не желали сидѣть въ общей залѣ. Въ эту комнату Грегори подали завтракъ, а хозяйка, обтирая пыль съ мебели, все время болтала, разсказывая о томъ, какія богатыя находки сдѣланы на дняхъ въ Алмазныхъ Розсыпяхъ, и какъ плоха нынче женская прислуга, и какъ скверно мѣстный голландскій пасторъ относится въ англичанамъ. Грегори между тѣмъ ѣлъ, что ему подали, и ровно ничего не слыхалъ: тотчасъ по пріѣздѣ онъ по обыкновенію спросилъ обо всемъ, что его интересовало, получилъ неудовлетворительные отвѣты, и слѣдовательно пусть себѣ болтаютъ что угодно, ему это нисколько неинтересно.
   Въ углу комнаты растворилась дверь и оттуда вышла чернокожая женщина -- негритянка съ Мозамбикскаго берега -- повязанная пунцовымъ платкомъ. Она несла подносъ, на которомъ лежала раскрошенная гренка, стояла недопитая чашка кофе и одно яйцо, разбитое, но не съѣденное. Она осторожно притворила за собой дверь и улыбаясь во весь ротъ произнесла:-- Здравствуйте!
   Хозяйка заговорила съ нею.
   -- Вѣдь это неправда, что ты отходишь отъ мѣста, Айя?-- сказала она,-- мнѣ дѣвушки говорили, но я и вѣрить не хочу, чтобы ты ее покинула; надѣюсь, что ты неспособна на такое дѣло?
   Негритянка разсмѣялась.
   -- Чтожь, когда мужъ говоритъ: или домой!-- сказала она.
   -- Но у нея вѣдь никого нѣтъ, кромѣ тебя,-- продолжала хозяйка,-- и не захочетъ она взять другую; а мнѣ тоже недосугъ съ утра до ночи сидѣть при больной, хоть она меня озолоти.
   Негритянка вмѣсто отвѣта только оскалила свои бѣлые зубы съ самымъ добродушнымъ видомъ и ушла, а хозяйка послѣдовала за нею.
   Грегори былъ радъ, что остался одинъ и разсѣянно наблюдалъ, какъ солнечные лучи пронизывали фуксіи на окнѣ и играли на лакированной двери въ углу комнаты. Негритянка эту дверь не заперла, а только притворила, и въ эту минуту кто-то сталъ потихоньку отворять ее изнутри сосѣдней комнаты. Дверь то слегка отворялась, то опять затворялась, и наконецъ въ щели показалась маленькая черная мордочка и желтое ухо, прикрывавшее лѣвый глазъ. Потомъ высунулась вся головка, критически склоненная на бокъ: она взглянула на Грегори неодобрительно, сморщила носъ и снова скрылась за дверью. Чрезъ дверную щель изъ той комнаты доносился слабый запахъ уксуса, тамъ было темно и тихо.
   Хозяйка возвратилась.
   -- Такъ и есть, дверь-то она не заперла!-- сказала она, хлопотливо затворяя дверь вплотную,-- что будешь дѣлать съ этими чернокожими, хоть ты ей говори, хоть нѣтъ, видно голова-то у нихъ устроена не такъ, какъ у прочихъ людей... Что съ вами, сэръ, вы кажется нездоровы?-- прибавила она, взглянувъ на Грегори.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Грегори,-- ничего...
   Хозяйка начала убирать посуду.
   -- А кто живетъ въ той комнатѣ?-- спросилъ Грегори.
   Тогда хозяйка, очень довольная, что есть случай посплетничать и есть кому слушать ея безобидную болтовню, разсказала ему цѣлую исторію.
   Шесть мѣсяцевъ назадъ въ гостинницу пріѣхала въ фургонѣ молодая дама, одна, съ чернокожимъ кучеромъ. Черезъ недѣлю родился у ней ребеночекъ. Коли Грегори потрудится встать и заглянуть въ окно, то отсюда можетъ увидѣть кладбище и растущее на немъ дерево, акацію съ синими листьями, подъ самымъ этимъ деревомъ могилка, тутъ и схоронили ребеночка. Онъ жилъ всего два часа, былъ такой хилый, слабенькій; и мать-то чуть не умерла за нимъ слѣдомъ. Однако, черезъ нѣсколько дней стала поправляться; только одинъ разъ, никого не предупредивъ, она встала съ постели, одѣлась какъ слѣдуетъ и ушла изъ дому. День былъ дождливый; кто-то проходя мимо кладбища увидалъ, что она сидитъ на мокрой землѣ подъ этимъ деревомъ, а дождь такъ и каплетъ съ ея шляпы, и вся она промокла насквозь. Пошли за ней, стали звать скорѣе домой, въ гостинницу, но не вдругъ-то она согласилась. Когда возвратилась, наконецъ, въ свою комнату, то слегла въ постель и съ тѣхъ поръ уже не вставала; да и не встанетъ, говоритъ докторъ.
   Очень она терпѣлива, бѣдняжка. Когда войдешь въ ней, спросишь о здоровьѣ, она непремѣнно скажетъ, что ей лучше, гораздо лучше! А сама лежитъ въ темнотѣ, не шелохнется, никого не безпокоитъ. Негритянка Айя ухаживала за ней и кромѣ ея, она никого въ себѣ не допускаетъ, дотронуться до себя не дастъ; Боже сохрани, коли кто увидитъ хоть кончикъ ея необутой ноги. Странная дама, большая таки чудачка; ну да и платитъ хорошо, бѣдненькая. А вотъ теперь Айя вздумала уходить прочь, отъ мѣста отказалась; придется ей привыкать въ другой горничной.
   Хозяйка собрала всю посуду и кончивъ свой разсказъ унесла подносъ на кухню. Когда она ушла, Грегори положилъ голову на руку и задумался, но не надолго.
   Передъ обѣдомъ онъ выѣхалъ за городъ и отправился къ тому мѣсту на холмѣ, гдѣ онъ замѣтилъ проѣздомъ большой обозъ, который стоялъ распряженный и очевидно отдыхалъ. Голландецъ, ведшій обозъ, удивился тому, какъ этотъ проѣзжій спѣшилъ сбыть съ рукъ своихъ лошадей. Онѣ можетъ быть краденыя? Ну да все равно, все-таки стоило ихъ купить, такъ какъ онѣ продавались за безцѣнокъ. Итакъ лошади остались въ обозѣ, а Грегори взвалилъ себѣ на плечо чрезсѣдельныя сумки и пошелъ прочь. Какъ только онъ потерялъ изъ вида фургоны, онъ сошелъ въ сторону отъ большой дороги и отправился черезъ поля, заросшія густою, цвѣтущей травой. Среди поля тянулась глубокая лощина, прорытая весенними дождями, но въ настоящее время совершенно просохшая. Грегори спрыгнулъ на дно ея краснаго русла. Мѣсто было уединенное и глухое. Оглянувшись кругомъ и вполнѣ убѣдившись, что онъ одинъ, Грегори сѣлъ подъ тѣнью нависшаго берега и снявъ шляпу сталъ обмахиваться ею, потому что день былъ жаркій, а шелъ онъ очень быстро. У ногъ его торопливо бѣгали муравьи, а передъ нимъ круто возвышался противуположный откосъ лощины, въ красной почвѣ котораго торчали корни и подземные стебли растеній, размытые дождями. Надъ головой его раскинулось блѣдно-лазоревое африканское небо, а подъ бокомъ лежали сумки, набитыя женскою одеждой. Грегори жалобно взглянулъ на небо и произнесъ:
   -- Неужели это я, Грегори Назіанзенъ Розъ?
   Какъ странно ему было сидѣть тутъ, на днѣ пересохшаго ручья, среди высокой равнины! Также странно, и также неожиданно, какъ неожиданны бываютъ фантастическія измѣненія въ формѣ проходящихъ облаковъ. Наконецъ, измученный, онъ заснулъ, прислонясь головой къ глинистому берегу. Когда онъ проснулся, вечернія тѣни протянулись черезъ всю лощину и солнце было уже на краю горизонта. Пора, пора вставать и дѣйствовать. Онъ вынулъ изъ боковаго кармана небольшое зеркальце и повѣсилъ его на одинъ изъ корней, торчавшихъ изъ берега. Раскрывъ сумки, онъ вытащилъ одно изъ старомодныхъ темныхъ платьевъ и одѣлся въ него, пристегнувъ къ вороту большой бѣлый воротникъ съ зубчатыми краями. Потомъ онъ досталъ бритву и начисто обрилъ свою мягкую темную бороду: она падала на песокъ густыми клочьями и проворные муравьи подбирали ее и утаскивали въ свои гнѣзда. И вотъ въ зеркалѣ отразилось лицо, обрамленное чепцомъ съ мелкими сборками, бѣлое, женственное лицо съ небольшимъ ртомъ припухлой и короткой верхней губой и съ маленькимъ подбородкомъ.
   Вскорѣ изъ лощины вышла женщина высокаго роста, которая отправилась черезъ поле къ селенію. Проходя мимо разрытаго муравейника, она стала на колѣни и начала заталкивать въ яму сумки, набитыя принадлежностями мужской одежды, потомъ зарыла ихъ комьями земли, стараясь, чтобы муравейникъ принялъ свой прежній, естественный видъ. Подобно преступнику, скрывающему слѣды своего тяжкаго грѣха, женщина не разъ оглядывалась, опасаясь, не видитъ ли ее кто нибудь; но кругомъ никого не было кромѣ сурка, который вышелъ изъ норки и присѣлъ было на заднія лапы, но замѣтивъ ее поспѣшилъ убраться восвояси. Тогда Грегори тихими шагами направился въ селенію, чтобы очутиться на людной улицѣ не прежде наступленія сумерекъ. Первое строеніе на краю мѣстечка была кузница, передъ раскрытой дверью которой шалили двое ребятишекъ. Пройдя мимо ихъ, онъ услышалъ за собою продолжительный хохотъ и съ ужасомъ оглянулся, что бы узнать, не надъ нимъ ли они смѣются. Онъ готовъ былъ бѣжать отъ нихъ во всю прыть, если бы не непривычныя юбки, которыя путались у него въ ногахъ. А между тѣмъ они и не думали надъ нимъ смѣяться, и потѣшались только надъ тѣмъ, что искра изъ кузницы попала одному изъ нихъ на голову и подпалила ему волосы.
   Двери гостинницы были растворены настежъ и свѣтъ изъ сѣней вырывался на улицу. Грегори постучалъ молоткомъ, хозяйка вышла на крыльцо и заглянула на улицу, ища глазами того экипажа, въ которомъ пріѣхала новая гостья. Но Грегори нисколько не смутился: онъ зналъ, какъ теперь близко отъ него та тихая, темная комната, и былъ готовъ на все. Онъ объявилъ хозяйкѣ, что пріѣхалъ въ фургонѣ, съ тѣмъ обозомъ, что стоитъ за городомъ.
   Войдя въ гостинницу, онъ попросилъ себѣ комнату для ночлега.
   Лгалъ онъ безъ малѣйшаго стѣсненія и готовъ былъ солгать пятьдесятъ разъ сряду, хотя-бы зналъ, что въ сосѣдней комнатѣ ужь стоитъ съ перомъ въ рукѣ тотъ ангелъ, которому поручено вносить въ вѣчную книгу грѣхи людскіе. Не все-ли равно, разъ что онъ зналъ, что она лежитъ тамъ, и на всѣ разспросы отвѣчаетъ, что "ей лучше, гораздо лучше"...
   Хозяйка принесла ему ужинать въ ту самую комнату, гдѣ онъ завтракалъ поутру. Когда онъ принялся за ѣду, она сѣла противъ него на качалку, съ вязаньемъ въ рукахъ, и расположилась по обыкновенію поболтать и вывѣдать отъ него кое какія новости, которыя можно было-бы сообщить гостямъ въ общей залѣ. Въ этомъ бѣломъ лицѣ, обрамленномъ густыми оборками старомоднаго чепца, ничто не напоминало ей утренняго посѣтителя. Пріѣзжая гостья оказалась тоже не прочь поговорить и заявила, что она ремесломъ сидѣлка при больныхъ, пріѣхала въ Трансвааль собственно потому, что слышала, будто здѣсь опытныя сидѣлки очень рѣдки. Но мѣста еще не нашла. Такъ не можетъ-ли хозяйка рекомендовать ее кому-нибудь въ городѣ?
   Хозяйка при этихъ словахъ всплеснула своими полными руками, выронивъ вязанье на колѣни.
   -- Вотъ ужь, можно сказать, перстъ Провидѣнія, такъ прямо съ небесъ и указывающій пути! Именно сегодня нужна новая сидѣлка для одной дамы, которая до сихъ поръ не могла найти себѣ прислугу по мысли. Какъ разъ сію минуту... ну да что говорить! Это кажется такой случай, который могъ бы обратить на путь истинный всѣхъ безбожниковъ и вольнодумцевъ въ Трансваалѣ!
   И хозяйка, передала сидѣлкѣ извѣстные намъ факты.
   -- Я увѣрена, что вы ей понравитесь,-- прибавила она,-- вы именно такая, какая нужна. За деньгами она не постоитъ: она богатая и что только можно купить на деньги -- у нея все есть. А третьяго дня я получила письмо, и въ немъ чекъ на пятьдесятъ фунтовъ, и меня просятъ эти деньги тратить на нее, только чтобы она не знала. Она теперь спитъ, но я васъ проведу взглянуть на нее.
   Хозяйка отворила дверь въ сосѣднюю комнату и Грегори пошелъ за ней. У постели на столикѣ стояла лампа съ низкимъ абажуромъ. Кровать была большая, съ четырьмя колонками по угламъ и съ бѣлымъ пологомъ, постель покрыта стеганымъ одѣяломъ изъ алаго атласа. Но Грегори остановился въ дверяхъ, низко опустивъ голову, и ничего не видѣлъ.
   -- Подойдите поближе,-- шептала хозяйка,-- я приподниму колпакъ у лампы, чтобы вамъ виднѣе было. Какая прелесть, неправда-ли?
   Въ ногахъ постели алое одѣяло было свернуто уголкомъ и оттуда выглядывала мохнатая голова Досса съ его умной мордочкой.
   -- Посмотрите, какъ она губами переминаетъ, это значитъ, что ей очень больно,-- говорила хозяйка.
   Тутъ только Грегори рѣшился взглянуть на то, что лежало на подушкѣ. То было маленькое, блѣдное, до прозрачности бѣлое личико: вокругъ лба обвязано было смоченное полотенце, а мягкіе короткіе волосы безпорядочно разметались по наволочкѣ.
   -- Волоски-то пришлось обстричь,-- сказала хозяйка, дотрогиваясь до нихъ пальцемъ:-- а какіе мягкіе были, шелковые, точно у восковой куколки.
   Сердце Грегори обливалось кровью.
   -- Никогда больше не встанетъ, говорилъ докторъ,-- продолжала хозяйка.
   У Грегори вырвалось одно только слово... Вдругъ чудные глаза широко раскрылись и оглянули всю комнату, вперяясь въ темные углы.
   -- Кто тутъ? Кто сейчасъ говорилъ?
   Грегори скрылся за пологомъ, но хозяйка отогнула занавѣску и толкнула его впередъ.
   -- Эта вотъ женщина пришла, сударыня, она сидѣлка настоящая; желаетъ поступить къ вамъ и готова служить, если сойдетесь на счетъ условій.
   Линдель приподнялась на локтѣ и проницательными глазами разсматривала сидѣлку.
   -- Я когда-нибудь видѣла васъ прежде?-- спросила она.
   -- Нѣтъ.
   Она откинулась обратно на подушки, утомленная.
   -- Вамъ можетъ быть вдвоемъ удобнѣе сговориться на счетъ цѣны и прочаго,-- сказала хозяйка,-- вотъ стулъ, садитесь милая. А я скоро приду.
   Грегори сѣлъ, опустивъ голову и задыхаясь отъ усиленнаго сердцебіенія. Она ничего не говорила и лежала съ полузакрытыми глазами, какъ будто позабыла о его присутствіи.
   -- Пожалуйста, умѣрьте свѣтъ у лампы,-- сказала она наконецъ,-- я не выношу такого сильнаго свѣта.
   Когда стало темнѣе, Грегори почувствовалъ приливъ смѣлости и завелъ рѣчь о томъ, что ходить за больными -- его призваніе, онъ всю жизнь посвящаетъ этому дѣлу; за платой не гонится, лишь бы...
   Но она остановила его.
   -- Я не принимаю услугъ иначе какъ за деньги,-- сказала она.-- Что прежняя сидѣлка получала, тоже и вамъ буду платить; а если не хотите -- можете уйти.
   Грегори смиренно пробормоталъ, что на все согласенъ.
   Немного погодя она попробовала перевернуться на другой бокъ. Онъ поднялъ ее и положилъ какъ нужно. О, какъ исхудало ея нѣжное тѣло! Онъ почувствовалъ ея слабость и безпомощность, и собственныя руки показались ему освященными послѣ такого дѣла.
   -- Благодарю васъ. Какъ хорошо! Другія всегда больно дѣлали, когда перевертывали меня. Вотъ спасибо!-- говорила она и помолчавъ съ минуту снова повторила смиренно.-- Спасибо; а то онѣ такъ больно дѣлали...
   Грегори весь дрожалъ, усаживаясь на стулъ у кровати. Какъ-же онѣ смѣли дѣлать ей больно, его милой крошечкѣ?
   Дня черезъ четыре докторъ отзывался о Грегори, какъ о "самой ловкой и опытной сидѣлкѣ, какую онъ встрѣчалъ на своемъ вѣку".
   Грегори стоялъ въ корридорѣ, слышалъ этотъ отзывъ и смѣялся въ душѣ. Къ чему тутъ опытность? Опытъ въ тысячу лѣтъ не научитъ насъ тому, чему любовь научитъ въ одинъ часъ. Кафры всю жизнь изощряются въ распознаваніи отдаленныхъ звуковъ, а навѣрное не разслышатъ моихъ шаговъ, когда я темной ночью крадусь по короткой муравѣ, а моя милая тотчасъ услышитъ ихъ и подойдетъ къ окну.
   Сначала Грегори сильно горевалъ, замѣчая, какъ со дня на день ея тѣло становилось все легче, а пищи она принимала все меньше. Но со временемъ онъ привыкъ къ этому и по своему былъ счастливъ. Ибо что нужно для любви? Быть поближе къ любимому существу, прикасаться къ нему, и довольно.
   Итакъ, Линдель тихо лежала на кровати, собака у ея ногъ, а Грегори сидѣлъ въ темномъ углу и бодрствовалъ.
   Она рѣдко спала и въ долгіе лѣтніе дни по цѣлымъ часамъ смотрѣла на круглыя свѣтовыя пятна, ложившіяся на полу отъ мелкихъ скважинъ въ ставняхъ, или на массивную львиную лапу, на которой держался платяной шкафъ. Какія мысли бродили въ этихъ глазахъ? Грегори желалъ бы угадать, а спрашивать не смѣлъ.
   Доссу, лежавшему у ней въ ногахъ, снилось иногда, что онъ со своей хозяйкой сидитъ въ телѣжкѣ и они мчатся по равнинѣ, а вороные вони фыркаютъ и свѣжій вѣтеръ дуетъ имъ въ глаза; тогда онъ вскакивалъ и начиналъ съ просонья громко лаять. Но опомнившись раскаявался, лизалъ руку своей хозяйки и спокойно укладывался на мѣсто.
   Грегори думалъ, что боли у ней прошли, потому что она никогда не стонала; но по временамъ, когда она была освѣщена поярче, онъ замѣчалъ по легкому сжиманію ея губъ и бровей, что она продолжаетъ страдать.
   Онъ спалъ на диванѣ за дверью ея спальни.
   Одинъ разъ ночью ему показалось, что онъ слышитъ необычайные звуки въ ея комнатѣ и тихонько пріотворивъ дверь, заглянулъ туда. Она громко плакала, какъ будто считала себя во всемъ мірѣ наединѣ со своимъ страданіемъ. Свѣтъ падалъ на красное одѣяло и на бѣлыя ручки, сложенныя надъ головою. Широко раскрытые глаза были обращены къ небу, по щекамъ медленно катились крупныя слезы.
   -- Не могу дольше терпѣть, не могу!-- говорила она низкимъ голосомъ.-- О, Господи, Господи! Не довольно-ли я терпѣла молча? Неужели мало я выстрадала за эти длинные, безконечные мѣсяцы? А теперь, Боже мой! больше не могу, не могу!
   Грегори у порога сталъ на колѣни и слушалъ.
   -- Не прошу больше ни мудрости, ни любви человѣческой, ни труда, ни знанія, ничего того, къ чему такъ стремилась прежде!-- восклицала она,-- только и прошу избавленія отъ этой муки! Господи, хоть одинъ часокъ безъ боли дай мнѣ отдохнуть! Потомъ опять буду терпѣть.
   Она сѣла на постели и укусила себя за руку -- эту ручку, которую Грегори такъ любилъ.
   Онъ тихо прокрался къ наружной двери и постоялъ тамъ, глядя на спокойное звѣздное небо. Когда онъ возвратился въ ней, она лежала въ обычной своей позѣ, устремивъ глаза на львиную лапу подъ шкафомъ. Онъ подошелъ въ кровати.
   -- Вамъ сегодня очень больно?-- сказалъ онъ.
   -- Нѣтъ, не очень.
   -- Могу я чѣмъ-нибудь помочь вамъ?
   -- Нѣтъ, ничего не надо.
   Однако она стиснула зубы и пальцами указала на Досса, спавшаго на ея ногахъ. Грегори взялъ собаку и положилъ съ ней рядомъ. Тогда она велѣла ему растегнуть ея ночную рубашку, чтобы Доссу удобнѣе было положить свою черную морду на ея грудь, и скрестила надъ нимъ руки. Такъ Грегори и оставилъ ихъ вмѣстѣ.
   На другой день, когда ее спрашивали, каково ея здоровье, она отвѣчала: лучше.
   -- Надо бы предупредить ее,-- говорила хозяйка,-- нельзя же допустить, чтобы душа ея такъ и разсталась съ тѣломъ, не приготовившись въ вѣчности, особливо если принять во вниманіе, что насчетъ младенца-то кажется не все было въ порядкѣ. Хоть-бы вы пошли да сказали ей, докторъ.
   И со всѣхъ сторонъ столько приставали въ доктору, что онъ наконецъ рѣшился и пошелъ. Когда онъ потомъ выходилъ изъ комнаты больной, онъ поднялъ кулакъ къ самому лицу хозяйки и, потрясая имъ съ свирѣпымъ видомъ, сказалъ:
   -- Въ другой разъ, когда вамъ понадобится исполнять чертовское порученіе, извольте сами съ нимъ справляться!-- и выругавшись ушелъ.
   Когда Грегори послѣ того вошелъ въ спальню, онъ засталъ ее въ иной поэѣ: свернувшись клубочкомъ, она прижалась въ стѣнѣ и долго оставалась въ такомъ положеніи. Онъ не посмѣлъ заговорить съ него. Прошло много времени. Наконецъ она обернулась и сказала:
   -- Принесите мнѣ поѣсть, пожалуйста. Я ѣсть хочу. Два яйца, кусокъ поджаренаго хлѣба, мяса... нѣтъ, два большихъ куска поджареннаго хлѣба, пожалуйста.
   Грегори удивился, пошелъ и принесъ на подносѣ все, чего она требовала.
   -- Подымите меня, я сяду. Подносъ дайте сюда, поближе; я хочу все это съѣсть,-- сказала она, передвигая посуду на подносѣ и стараясь своими пальцами справиться съ ѣдой. Она нарѣзала хлѣбъ длинными кусочками, разбила оба яйца, положила себѣ въ ротъ немножко хлѣба, а мясомъ стала кормить Досса, собственными руками кладя ему въ зубы каждый кусокъ.
   -- Теперь еще нѣтъ двѣнадцати часовъ?-- спросила она,-- я кажется никогда не ѣмъ такъ рано. Возьмите подносъ прочь, пожалуйста;-- нѣтъ, не уносите его совсѣмъ; на столъ поставьте; осторожнѣе! Когда пробьетъ двѣнадцать часовъ, я поѣмъ.
   Она улеглась съизнова, дрожа всѣмъ тѣломъ. Погодя немного она сказала:
   -- Дайте мнѣ одѣться.
   Онъ посмотрѣлъ на нее, не вѣря своимъ ушамъ.
   -- Да; я одѣнусь завтра. Я бы и сегодня встала, да ужь поздно. Положите платье сюда, на стулъ. Воротнички лежатъ сверху, въ картонѣ, а ботинки за дверью.
   Она внимательно слѣдила за нимъ глазами, пока онъ поочередно собиралъ всѣ части ея одежды и по ея желанію располагалъ на стулѣ у кровати.
   -- Подвиньте стулъ впередъ, мнѣ отсюда не видно,-- говорила она и, подложивъ руку подъ щеку, смотрѣла на платье.
   -- Теперь растворите ставни совсѣмъ,-- сказала она,-- я буду читать.
   Въ ея миломъ голосѣ послышались старыя, прежнія повелительныя нотки. Онъ повиновался, растворилъ ставни и приподнявъ ее посадилъ, окруживъ подушками.
   -- Теперь дайте сюда книги,-- продолжала она, живо перебирая пальчиками,-- вонъ ту, большую книгу, и журналы, и театральныя пьесы. Мнѣ всѣ нужны.
   Онъ разложилъ книги вокругъ нея на постели и она жадно придвигала ихъ еще ближе къ себѣ. Глаза ея горѣли, но лицо было блѣдно, какъ лилія.
   -- Теперь ту, большую книгу, что лежитъ на комодѣ. Нѣтъ, вы напрасно помогаете мнѣ ее держать, я сама могу...
   Грегори отошелъ въ уголъ и сѣлъ. Нѣкоторое время ничего не было слышно, кромѣ шуршанья нетерпѣливо перевертываемыхъ страницъ.
   -- Сдѣлайте одолженіе, отворите окно,-- сказала она вдругъ сердитымъ тономъ,-- и швырните эту книгу подальше. Вотъ глупѣйшая книга! Я-то думала, что это хорошая вещь, а тутъ просто слова нанизаны какъ на нитку, и никакого смысла... Да, вотъ такъ!-- прибавила она съ удовольствіемъ, видя, какъ Грегори послушно растворилъ окно и вышвырнулъ книгу на улицу. Должно быть я сама была очень глупа, когда такая книга могла мнѣ нравиться.
   Она наморщила брови и, упершись локтями въ большую книгу, стала пристально читать ее. То былъ Шекспиръ; не можетъ же быть, чтобы и тутъ не нашлось смысла.
   -- Пожалуйста, возьмите платокъ и обвяжите мнѣ голову покрѣпче. Ужасно болитъ голова,-- сказала она.
   Послѣ этого Грегори только что опять усѣлся въ кресло, какъ увидѣлъ, что изъ-за пальцевъ, которыми она заслоняла глаза, на книгу закапали слезы.
   -- Здѣсь слишкомъ свѣтло, я отъ этого отвыкла, и оттого у меня кружится голова,-- сказала она,-- подите, заприте ставни.
   Когда онъ возвратился, она лежала скорчившись на подушкахъ: ея рыданій онъ не слыхалъ, но по движенію плечъ видно было, что она плакала. Онъ спустилъ занавѣски и совсѣмъ затемнилъ комнату.
   Вечеромъ, передъ отходомъ ко сну, она приказала разбудить себя завтра пораньше, потому что къ завтраку она хочетъ одѣться какъ слѣдуетъ. Но на утро ей показалось что-то холодно и она весь день пролежала, глядя на свое разложенное платье. Тѣмъ не менѣе, она распорядилась послать въ деревню за своими волами, и объявила, что въ понедѣльникъ онѣ выѣдутъ въ дорогу и отправятся въ Колонію.
   Послѣ обѣда, она велѣла Грегори отворить окно настежъ и придвинуть къ нему кровать.
   Небо было свинцовое, тяжелыя тучи нависли надъ кровлями домовъ, улица была пустынна и стояла невозмутимая тишина. По временамъ только налетали порывы вѣтра, подхватывали изъ-подъ деревьевъ опавшіе сухіе листья и, покрутивъ ихъ немного въ воздухѣ, сбрасывали въ канаву. И снова все стихало. А она лежала и смотрѣла на улицу.
   Вдругъ раздался звонъ церковнаго колокола и изъ глубины улицы появилась длинная процессія: несли гробъ старика къ мѣсту послѣдняго успокоенія. Она слѣдила глазами за людьми, пока они не скрылись за деревьями по ту сторону кладбищенской ограды.
   -- Кого хоронятъ?-- спросила она.
   -- Старика одного,-- отвѣчалъ Грегори,-- очень старенькій былъ старичокъ: говорятъ -- девяноста четырехъ лѣтъ; только имени его я не знаю.
   Она задумалась, уставившись глазами въ одну точку.
   -- Такъ вотъ отчего колоколъ звонилъ такъ радостно!-- сказала она.-- Когда старики умираютъ, это хорошо; они отжили свое время. А когда умираютъ молодые -- колокола плачутъ кровавыми слезами.
   -- И старики тоже любятъ жизнь!-- сказалъ Грегори, желая подольше послушать, какъ она говоритъ.
   Она приподнялась на локтѣ.
   -- Да, и они любятъ жизнь, и не хотятъ умирать,-- сказала она,-- но что-жь изъ этого? Они отжили свой вѣкъ. Вѣдь они знали, что человѣку положено жить лѣтъ семьдесятъ, пусть-бы и довольствовались этимъ. Но молодые,-- продолжала она,-- это совсѣмъ другое дѣло: жестоко прерывать жизнь въ самомъ ея началѣ, пока еще ничего не видѣлъ, не узналъ человѣкъ, пока не успѣлъ разобраться... найти свое настоящее счастье... Вотъ о нихъ-то и плачутъ колокола. Я по звону догадалась, что это былъ старикъ. Когда старики умираютъ... Да вотъ, прислушайтесь, какъ они звонятъ: "Такъ и надо, такъ и надо, онъ отжилъ свой вѣкъ"... Если бы умеръ молодой, они бы не такъ звонили...
   Задохнувшись отъ усталости, она упала назадъ на подушки. Блескъ въ ея глазахъ потухъ, но она продолжала смотрѣть на улицу. Люди, бывшіе на похоронахъ, начали расходиться и постепенно исчезать то въ томъ, то въ другомъ переулкѣ. Наконецъ улица окончательно опустѣла и сумерки окутали ее мглой. Позднѣе, когда въ комнатѣ было уже такъ темно, что нельзя было различать лицъ, она начала безпокойно метаться на подушкахъ и сказала:
   -- Ночью дождикъ будетъ. Какъ это ужасно, когда на человѣка падаютъ дождевыя капли!
   Онъ молча соображалъ, къ чему она это сказала, и они продолжали также тихо сидѣть въ полной темнотѣ. Она опять завозилась на подушкахъ и наконецъ проговорила:
   -- Прошу васъ, достаньте мой плащъ... тотъ новый, сѣрый плащъ, что виситъ за дверью... и подите, отнесите его... Тамъ, подъ высокой сизой акаціей есть могилка, и съ этихъ заостренныхъ листьевъ постоянно стекаетъ на нее дождь; такъ вы прикройте ее моимъ плащемъ.
   Она безпокойно двигалась на постели, какъ будто отъ боли.
   Грегори сказалъ, что все будетъ исполнено и снова наступило молчаніе. Въ первый разъ еще она упомянула о своемъ ребенкѣ.
   -- Онъ былъ такой маленькій,-- заговорила она потомъ,-- и жилъ такъ не долго... всего три часа. Его положили вотъ здѣсь, рядомъ со мной; но я его не видѣла; только чувствовала, что онъ тутъ, близко.-- Она помолчала.
   -- И какія холодныя у него были ножки!-- продолжала она,-- я взяла ихъ въ руку, чтобы погрѣть, и обѣ помѣстились въ моей рукѣ, такія онѣ были крошечныя...-- Голосъ ея слегка дрогнулъ.-- И онъ прижался ко мнѣ, пить хотѣлъ и согрѣться...-- Она овладѣла своимъ голосомъ и продолжала:-- А я его не любила; его отецъ не былъ моимъ властелиномъ, оттого и онъ былъ мнѣ не милъ; но онъ былъ такой маленькій!... И неужели никто не поцѣловалъ его передъ тѣмъ какъ схоронили? Вѣдь онъ никому не сдѣлалъ зла, никому не мѣшалъ на своемъ короткомъ вѣку... Могли бы они хоть разъ-то его поцѣловать... Хоть бы кто нибудь...
   Въ комнатѣ послышались тихія рыданія.
   Поздно вечеромъ, когда ставни были заперты, лампа зажжена и дождевыя капли забарабанили по крышѣ, Грегори снялъ за дверью плащъ и пошелъ на кладбище. На возвратномъ пути онъ заходилъ въ почтовую контору и принесъ оттуда письмо на ея имя. Онъ остановился въ сѣняхъ прочитать адресъ на конвертѣ. Ему-ли не знать, отъ кого она получила письмо! Онъ давно знаетъ этотъ почеркъ, еще съ тѣхъ поръ, какъ поднималъ разорванвые конверты на фермѣ и пытался складывать кусочки.. Жгучая боль схватила его за сердце. Неужели теперь, именно теперь явится этотъ неизвѣстный, чужой человѣкъ и станетъ между нимъ и ею?... Онъ отнесъ письмо въ спальню и подалъ ей.
   -- Придвиньте лампу ближе,-- сказала она, и прочитавъ письмо, потребовала свою письменную шкатулку.
   Грегори сѣлъ у кровати по ту сторону полога и слышалъ, какъ она водила карандашемъ по бумагѣ. Потомъ звукъ прекратился; онъ заглянулъ за занавѣску и увидѣлъ, что она лежитъ, задумавшись. Распечатанное письмо лежало съ нею рядомъ и она взглядывала на него довольно привѣтливо. Должно быть тотъ человѣкъ съ томными глазами былъ сильно растроганъ, когда могъ написать такія строки: "Позвольте мнѣ возвратиться къ вамъ! Моя безцѣнная, дайте мнѣ заключить васъ въ свои объятія и защитить отъ всего міра. Жену мою никто не посмѣетъ тронуть. Я научился теперь любить васъ разумнѣе и нѣжнѣе чѣмъ прежде. Обѣщаю вамъ полную свободу. Линделъ, моя великая малютка, ради васъ самихъ, будьте же моею женой!
   "Зачѣмъ вы отослали мнѣ деньги обратно? Это жестоко и несправедливо, и не слѣдовало этого дѣлать".
   Она задумчиво вертѣла въ рукѣ красный карандашъ и лицо ея принимало мягкое выраженіе. И однакожъ...
   "Этого не будетъ",-- писала она: -- я вамъ очень благодарна за выказанную мнѣ любовь, но не могу согласиться на ваше предложеніе. Вы назовете меня безумной, глупой, и свѣтъ назвалъ бы также; но я лучше знаю, что мнѣ нужно и по какой дорогѣ мнѣ суждено идти. Не могу выйти за васъ замужъ. Всегда буду васъ любить ради того крошечнаго существа, которое полежало около меня въ теченіе тѣхъ трехъ часовъ... Но на этомъ и покончимъ. Я хочу з_н_а_т_ь и в_и_д_ѣ_т_ь, и не могу связывать своей судьбы съ человѣкомъ, къ которому питаю такой сортъ любви. Свѣта я не боюсь, и готова бороться съ нимъ. Когда нибудь... это, вѣроятно, еще не скоро будетъ... надѣюсь найти существо возвышеннѣе и сильнѣе меня самой, и передъ нимъ паду ницъ. Вы право ничего не теряете, потерявъ меня въ настоящее время: я слабая, эгоистичная, заблуждающаяся женщина. Когда нибудь, если дѣйствительно встрѣчу нѣчто достойное обожанія, и я могу быть..."
   -- Няня,-- сказала она,-- уберите шкатулку, пожалуйста; мнѣ ужасно захотѣлось спать. Я завтра успѣю дописать...-- И опустилась лицомъ на подушку. На нее напала сонливость отъ истощенія силъ. Она уснула въ тужу минуту; Грегори тихо убралъ шкатулку и, сѣвъ въ кресло у постели, сталъ ждать, что будетъ. Часы проходили, ему не хотѣлось спать и онъ прислушивался къ тому, какъ дождь понемного переставалъ, потомъ превратился и всюду настала ночная тишина. Послѣ полуночи онъ всталъ, еще разъ посмотрѣлъ, какъ крѣпко и спокойно она спала, и тихо пошелъ прилечь на свой диванъ за дверью. Но не успѣлъ онъ отойти трехъ шаговъ, какъ она вздрогнула, вскочила и позвала его назадъ.
   -- Хорошо ли вы укрѣпили задвижки?-- сказала она, съ ужасомъ глядя на окно,-- не оторвется онъ ночью?... не упадетъ ставень?... какъ вы думаете?
   Онъ успокоилъ ее. Да, ставень крѣпко запертъ.
   -- Да если и запертъ, все равно,-- сказала она шепотомъ:-- онъ проберется, какъ ни запирай! Въ четыре часа заползетъ непремѣнно... и такой холодный!-- Она вздрогнула.
   Онъ думалъ, что она бредитъ и уложилъ ее, заботливо обернувъ въ простыню ея дрожавшее худенькое тѣло.
   -- Мнѣ приснилось, что вы забыли запереть,-- сказала она глядя ему прямо въ глаза,-- и что онъ проникъ сюда, пробрался... и я съ нимъ совсѣмъ одна...
   -- Чего же вы такъ боитесь?-- спросилъ онъ съ нѣжностью.
   -- Сѣраго Сумрака,-- сказала она, оглядываясь на окно.-- Я никогда ничего не боялась, даже когда была маленькая; но этого я всегда пугалась. Вы его не впустите ко мнѣ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не впущу. Я останусь съ вами,-- отвѣчалъ онъ.
   Но она уже успокоилась.
   -- Нѣтъ,-- сказала она,-- вы идите, ложитесь спать. Вѣдь это я такъ только, съ просонья испугалась; а вы устали, вамъ надо отдохнуть. Это просто ребячество, я знаю!-- прибавила она, но все-таки дрожала.
   Онъ сѣлъ у кровати. Погодя немного, она сказала:
   -- Пожалуйста, потрите мнѣ ноги.
   Онъ всталъ на колѣни въ ногахъ кровати и взялъ въ руки ея ножку: она была вспухшая и совсѣмъ некрасивая теперь; однако, начавъ растирать ее, онъ припалъ въ ней лицомъ и покрылъ поцѣлуями.
   -- А мнѣ лучше, когда вы такъ цѣлуете; благодарю васъ! И съ чего вы всѣ такъ меня любите?-- И черезъ минуту она тихо проговорила про себя:-- значитъ, не такая ужь скверная, не совсѣмъ гадкая, воли такъ любятъ?..
   Грегори такъ долго стоялъ на колѣняхъ, прижавшись щекой къ ея ногамъ осторожно растирая ихъ, что не замѣтилъ какъ уснулъ въ этомъ положеніи. Долго-ли онъ такъ проспалъ -- онъ не зналъ, но когда очнулся, то увидѣлъ, что она смотритъ, только не на него, ея глаза, широко раскрытые и блестящіе, вперились въ дальній уголъ и съ напряженнымъ вниманіемъ вглядывались туда.
   Онъ опасливо оглянулся, ожидая увидѣть что либо необычайное. На что она такъ смотритъ? Не ангелъ-ли явился за ея душой? Или что-нибудь страшное? Но онъ увидѣлъ только красную занавѣску на окнѣ и падавшую отъ нея тѣнь. Тихимъ шепотомъ онъ спросилъ, что ей видно тамъ?
   И она отвѣтила страннымъ голосомъ, не похожимъ на ея обычный тонъ:
   -- Мнѣ представляется бѣдная слабая душа, стремящаяся къ добру. Она не рано была оторвана отъ жизни и подъ конецъ, послѣ многихъ слезъ и мученій узнала, что праведность заключается въ безконечномъ состраданіи къ ближнему; что величіе въ томъ, чтобы брать жизнь, какъ она есть, и въ простыхъ, обыденныхъ обстоятельствахъ быть всегда честной; что счастіе....-- тутъ она подняла руку и положила ее себѣ на лобъ,-- счастіе все въ великой любви и подчиненіи. Да, эта душа не рано была оторвана отъ жизни и полюбила то, что она научилась.... то, что она
   И неужели только это представлялось ей въ томъ темномъ углу?
   Утромъ Грегори сообщилъ хозяйкѣ, что больная всю ночь была въ бреду. Однако, въ ту минуту, какъ онъ принесъ ей завтракъ, она сидѣла на постели и казалась такой бодрой, какою онъ еще не видѣлъ ее.
   -- Поставьте сюда, поближе,-- сказала она,-- какъ только позавтракаю, я буду одѣваться.
   Она проворно съѣла все, что онъ принесъ.
   -- Вотъ видите, я совсѣмъ хорошо сижу, безъ поддержки,-- сказала она,-- дайте мнѣ говядину, я Досса накормлю.-- И разрѣзавъ мясо на мелкіе кусочки, она стала кормить собаку изъ своихъ рукъ, потомъ подвинулась на край постели.-- Теперь принесите стулъ и одѣньте меня. Я оттого такъ долго болѣю, что столько времени оставалась въ этой комнатѣ и смотрѣла на эти противные свѣтовые кружки, что сквозятъ черезъ ставни; и какъ мнѣ надоѣла эта львиная лапа!-- прибавила она, оглядываясь на нее съ отвращеніемъ.-- Идите-же, обуйте меня.
   Грегори всталъ на колѣни и попробовалъ натянуть чулки на ея отекшія ноги; но чулки не налѣзали.
   -- Вотъ смѣшно, какъ я пополнѣла во время болѣзни!-- говорила она, съ любопытствомъ заглядывая на свои ноги.-- Можетъ быть это отъ неподвижности?-- спросила она съ нѣкоторой тревогой и повторила:-- Это вѣроятно оттого, что я совсѣмъ не двигалась?..
   Ей хотѣлось, чтобы Грегори подтвердилъ ея предположеніе. Но онъ только нашелъ чулки попросторнѣе, а потомъ, съ большимъ трудомъ, нѣжно, осторожно надѣлъ ей башмаки.
   -- Ну вотъ!-- сказала она, глядя на свои обутыя ножки съ такимъ же восхищеніемъ, съ какимъ малютки смотрятъ за свои первые башмачки.-- Теперь я могу далеко уйти. Какъ хорошо!
   Потомъ, видя, что онъ приготовилъ ей мягкій капотъ, она замѣтила: -- Нѣтъ этого я не надѣну! Достаньте одно изъ моихъ бѣлыхъ платьевъ... То, что съ красными лентами. Мнѣ хочется совсѣмъ позабыть, что я была больна. Вѣдь если все думать, думать объ одномъ, оно такъ и будетъ. А если призвать на помощь всю силу воли и рѣшить, что не будетъ этого -- и не будетъ. Все возможно, лишь-бы рѣшиться хорошенько,-- прибавила она и стиснула губки.
   Грегори исполнялъ всѣ ея желанія и одѣвалъ ее точно куклу, такъ она была мала и худа. Покончивъ съ одѣваніемъ, онъ хотѣлъ было на рукахъ поднять ее съ кровати, но она оттолкнула его и тихо разсмѣялась.... Въ первый разъ, за все время болѣзни!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я сама встану,-- сказала она, осторожно слѣзая съ кровати на полъ.-- Вотъ видите!-- Она съ торжествомъ взглянула на сидѣлку и стоя во весь ростъ скомандовала:
   -- Теперь отверните занавѣсъ и подержите его повыше, я хочу посмотрѣть на себя, какая я?
   Онъ поднялъ занавѣсъ и сталъ какъ она велѣла, а она смотрѣлась въ зеркало, висѣвшее на противуположной стѣнѣ.
   Въ зеркалѣ отразилась ея горделивая маленькая фигура въ бѣломъ платьѣ и красныхъ лентахъ, и личико прозрачной бѣлизны,-- ангельское личико, одухотворенное страданіемъ. Она внимательно всматривалась въ него,-- оно отвѣчало ей такимъ же взглядомъ,-- и оба разсмѣялись. Доссъ, внѣ себя отъ волненія, скакалъ вокругъ нея и радостно лаялъ. Она шагнула къ двери, качаясь на ногахъ и вытянувъ руки впередъ для равновѣсія.
   -- Вотъ, ужь почти дошла!-- сказала она и вдругъ, поспѣшно замахавъ руками, вскрикнула: -- Ахъ, гдѣ-же я? Я ничего не вижу! Ничего не вижу.
   Грегори подскочилъ, но она уже грохнулась объ полъ, ударившись головой объ ножку платяного шкафа и жестоко расшибла себѣ лобъ. Онъ бережно поднялъ эту смятую кучку бѣлой кисеи и лентъ и положилъ на постель. Доссъ тоже вскарабкался на кровать и усѣвшись смотрѣлъ на свою хозяйку. Грегори тихо и осторожно раздѣвалъ ее.
   -- Завтра будете покрѣпче, завтра опять попробуете одѣться и пройтись,-- говорилъ онъ успокоительно: но она не отвѣчала ни словомъ, ни взглядомъ.
   Когда онъ совсѣмъ раздѣлъ ее и съизнова уложилъ въ постель, Доссъ растянулся поперекъ ея ногъ и тихо визжалъ.
   Такъ она пролежала весь день и весь вечеръ.
   Грегори то и дѣло подходилъ къ постели и смотрѣлъ на нее, но она какъ будто не замѣчала его, лежа съ полуоткрытыми глазами; и онъ не могъ разобрать, спитъ она, или ударъ ошеломилъ ее и она безъ памяти.
   Наконецъ поздно вечеромъ онъ наклонился къ ней и сталъ говорить:
   -- Воловъ привели; если хотите, можно хоть завтра отправляться въ путь. Прикажете уложиться и готовить фургонъ?
   Два раза онъ повторилъ эти вопросы на разные лады. Она взглянула на него и тогда Грегори увидѣлъ, что всякая надежда исчезла и въ ея прелестныхъ глазахъ выражалось не тупое безпамятство, а полное отчаяніе.
   -- Да, поѣдемъ,-- молвила она.
   Докторъ сказалъ, что теперь все равно, оставаться или уѣзжать, потому что конецъ уже близокъ.
   И такъ, на другое утро запряженный фургонъ стоялъ у подъѣзда и Грегори на рукахъ вынесъ ее и положилъ въ экипажъ.
   Пока онъ устраивалъ ее на импровнэованной постели внутри фургона, она смотрѣла вдаль черезъ широкую равнину и заговорила въ первый разъ во все утро.
   -- Вонъ тамъ вдали синѣетъ гора.... Туда поѣдемъ, и до тѣхъ поръ не будемъ останавливаться.
   Она снова закрыла глаза. Онъ опустилъ занавѣски и спереди, и сзади и фургонъ медленно отъѣхалъ. Хозяйка гостинницы и чернокожая прислуга стояли на крыльцѣ и провожали ихъ глазами.
   Фургонъ тихо катился по травянистой равнинѣ. Кучеръ, сидя на козлахъ, не хлопалъ бичемъ, не понукалъ воловъ и Грегори сидѣлъ съ нимъ рядомъ, сложа руки. Позади ихъ, въ закрытомъ фургонѣ, она тихо лежала, а собака свернулась у ея ногъ. Грегори не смѣлъ заглядывать туда. Подобно Агари, положившей свое сокровище въ безводной пустынѣ, онъ держался поодаль, говоря себѣ:-- Пусть не увижу я, какъ умираетъ мое дитя.
   Наступилъ вечеръ, а они все не доѣхали до синѣющей горы; и на другой день ѣхали, но она была еще далеко. Только къ вечеру второго дня добрались они до нея. Теперь она уже не синѣла передъ ними, а была просто низкимъ холмомъ бураго цвѣта, покрытымъ крупными камнями и длинной, развѣвающейся травой. Фургонъ подкатили къ самой подошвѣ холма и остались переночевать тутъ: мѣсто было теплое, хорошо защищенное отъ вѣтра.
   Когда настала темная ночь, усталыхъ воловъ привязали въ колесамъ, на лугу развели костеръ и кучеръ съ погонщикомъ, закутавшись въ простыни, уснули на травѣ у огня; тогда Грегори зажегъ и укрѣпилъ у изголовья постели длинную свѣчу, плотно застегнулъ кругомъ всѣ занавѣски, а самъ легъ на дно задней части фургона. Прислонясь головой къ задней скамьѣ, онъ долго прислушивался, какъ утомленные волы жевали свою жвачку, какъ трещали на огнѣ сухіе прутья, и наконецъ, изнемогая отъ усталости, крѣпко заснулъ.
   Тихо было внутри фургона. Собака спала, разлегшись на ногахъ своей хозяйки и полная беззвучность нарушалась лишь слабымъ жужжаніемъ двухъ мошекъ, которымъ какъ-то удалось пробраться въ щель между двумя занавѣсками и онѣ безъ конца кружились тамъ.
   Ночь приходила въ концу, когда Линдель проснулась отъ долгаго и спокойнаго сна. Свѣча горѣла надъ ея изголовьемъ, собака лежала на ногахъ; но отчего-же Доссъ все жмется и вздрагиваетъ? Какъ будто онъ зябнетъ, какъ будто то, на чемъ онъ лежитъ, стынетъ подъ нимъ?
   Она лежала со сложенными руками и смотрѣла вверхъ; и ей было слышно, какъ волы жевали жвачку, и видно, какъ двѣ мошки продолжали кружиться подъ холщевымъ навѣсомъ; но мысли ея были далеко, далеко -- въ прошедшемъ.
   За всѣ эти мѣсяцы мучительной болѣзни въ головѣ ея стоялъ точно туманъ; но вотъ онъ вдругъ разсѣялся и прежній, ясный разумъ пробудился отъ своей продолжительной спячки. Онъ заглянулъ въ минувшее, увидѣлъ настоящее и угадалъ, что дальше ничего не будетъ. Въ послѣдній разъ сильная душа сосредоточилась и поняла, что приходитъ конецъ.
   Медленно приподнявшись на локтѣ она достала зеркальце, пришпиленное къ холщевой стѣнкѣ. Пальцы ея были холодны и плохо повиновались ей. Она положила одну подушку себѣ на грудь и приставила въ ней зеркало: и вотъ блѣдное лицо, лежавшее на подушкѣ, взглянуло на блѣдное лицо, смотрѣвшее изъ зеркала. Не разъ онѣ такъ взирали другъ на друга. Когда-то, давно, изъ этого зеркала выглядывало дѣтское личико, упершееся въ нагрудникъ синяго передника. Потомъ смотрѣло умное женское лицо съ смѣлыми глазами, которые говорили: мы съ тобой ничего не боимся, пока мы вмѣстѣ, будемъ бороться и пробивать себѣ дорогу... И вотъ до чего дошло. Умирающіе глаза увидѣли въ зеркалѣ такіе-же умирающіе глаза и поняли, что пришелъ ихъ послѣдній часъ.
   Она подняла руку и прижала коченѣющіе пальцы къ стеклу. Пальцы почти совсѣмъ окоченѣли. Она хотѣла сказать что-то, но не могла уже ничего выговорить. Только въ глазахъ еще оставался все тотъ же дивный свѣтъ: тѣло уже умерло, но душа -- ясная, безоблачная душа еще свѣтилась въ глазахъ.
   И вотъ рѣсницы ея тихо опустились и чудные глаза закрылись на вѣки. Мертвое лицо, отразившееся въ зеркалѣ, сіяло дивною красотой и спокойствіемъ. Сѣрый сумракъ проникъ за занавѣску и увидѣлъ ее, лежащую тамъ.
   Обрѣла-ли она то, чего искала,-- нашла-ли, чему поклониться, что обожать? Или она совсѣмъ перестала существовать?-- Кто знаетъ!
   То, что будетъ за гробомъ, сокрыто отъ насъ завѣсой непрогляднаго тумана.
  

ГЛАВА XIII.
Грезы.

   Люди говорятъ: скажи мнѣ, чего душа хочетъ, и я тебѣ скажу, чего она стоитъ.
   Но можно сказать и такъ: скажи мнѣ, о чемъ грезитъ человѣкъ, и я тебѣ скажу, что онъ любитъ.
   Ибо съ самаго ранняго дѣтства до глубокой старости день за днемъ, шагъ за шагомъ дѣйствительная жизнь отражается въ нашихъ грезахъ, на яву-ли мы мечтаемъ или грезимъ во снѣ. Странны и причудливы бываютъ эти видѣнія, похожія то на извращенные образы миражей, то на фигуры, видимыя сквозь слои горныхъ тумановъ, но во всѣхъ случаяхъ онѣ являютъ собою отраженія дѣйствительности.
   Въ тотъ самый вечеръ, когда Грегори разсказывалъ Эммѣ свою исторію, Вальдо сидѣлъ одинъ въ своей пристройкѣ передъ растопленной печью. Его ужинъ стоялъ на столѣ; но онъ такъ усталъ, чувствовалъ такое утомленіе послѣ цѣлаго дня безпрерывной работы, что не могъ ѣсть. Онъ поставилъ тарелку на полъ; Доссъ съѣлъ все, начисто облизалъ посуду, и потомъ опять пошелъ въ свой уголъ. Вскорѣ и хозяинъ его не раздѣваясь бросился на свою кровать и уснулъ какъ убитый. Онъ спалъ такъ долго, что свѣча успѣла догорѣть и потухнуть и онъ очутился въ совершенной темнотѣ. Но ему снились чудные сны.
   Онъ видѣлъ во снѣ, что вправо отъ него воздымаются высокія горы: вершины ихъ увѣнчаны снѣгомъ, а склоны поросли кустарникомъ и залиты яркимъ солнцемъ. У подошвы горъ простирается море, подернутое легкою рябью: оно лазореваго цвѣта, не такого, какъ бываетъ настоящее море, но такого, какъ оно представлялось его воображенію, когда онъ былъ ребенкомъ. Узкая полоса земли, отдѣляющая море отъ горъ, заросла лѣсомъ; воздухъ напоенъ благоуханіемъ цвѣтовъ, длинными гирляндами ниспадающихъ съ темно-зеленыхъ кустовъ, а по полянамъ межъ свѣтлой зелени травъ бѣгутъ ручьи, которые съ тихимъ журчаніемъ стремятся къ морю.
   Онъ сидитъ среди кустовъ на высокомъ утесѣ и съ нимъ рядомъ сидитъ Линдель и поетъ ему. Линдель въ старомъ синемъ передникѣ, совсѣмъ еще маленькая дѣвочка и личико у ней очень, очень серьезное. Онъ заглядѣлся на горы, а когда обернулся -- ея уже не было. Онъ слѣзъ съ утеса и пошелъ ее искать, но находилъ только слѣды ея маленькихъ ножекъ: они отпечатались и на свѣжей зеленой муравѣ, и на мокромъ пескѣ, и тамъ, гдѣ ручьи стекали въ море. Онъ долго ходилъ то туда, то сюда, заглядывалъ и въ кусты, подъ висячія гирлянды душистыхъ цвѣтовъ. Наконецъ онъ увидѣлъ ее вдали, освѣщенную солнцемъ: она ходила по прибрежному песку и собирала раковины. Но она была уже не дитя, а взрослая женщина; солнце играло въ ея мягкихъ темныхъ волосахъ и на ней было длинное бѣлое платье, въ подолъ котораго она клала раковины. Она наклонилась въ землѣ, но заслышавъ его шаги выпрямилась и, плотно придерживая свои юбки, ждала, покуда онъ подойдетъ. Она подала ему руку и они вмѣстѣ пошли по сверкающему песку, по розовымъ морскимъ раковинамъ, и слышали, какъ листья шептались между собою, и бѣгущіе ручьи оживленно болтали на пути къ морю, а море само по себѣ пѣло, пѣло...
   Наконецъ пришли они къ мѣсту, гдѣ на далекое разстояніе ничего не было кромѣ чистаго бѣлаго песку; тутъ они остановились и она начала выбрасывать по одиночкѣ всѣ раковины которыя принесла. Потомъ она взглянула ему въ лицо своими, дивными глазами и, ничего не говоря, одну руку тихо положила ему на лобъ, а другую на сердце.
   Сдержанный, мучительный крикъ вырвался изъ груди Вальдо: онъ вскочилъ съ кровати, растворилъ настежь верхнюю половину двери и, опершись на нее, тяжело дыша высунулся наружу.
   Боже великій! Хоть это былъ и сонъ, но какая страшная, дѣйствительная боль... Точно будто подлый убійца подкрался къ нему въ темнотѣ и пырнулъ его ножемъ въ самое сердце! Сильный и мужественный человѣкъ въ ужасѣ съ трудомъ переводилъ духъ, какъ испуганная женщина.
   -- Это былъ сонъ, но боль была настоящая,-- пробормоталъ онъ, прижимая ладонь къ груди; потомъ скрестилъ руки на нижней части ставня и сталъ смотрѣть на небо, усѣянное звѣздами.
   Онъ все еще былъ какъ во снѣ: сейчасъ, вотъ только сейчасъ съ нимъ была любимая подруга дѣтскихъ лѣтъ, какъ будто ни время, ни пространство не разлучало ихъ. Онъ взглянулъ въ ночное небо, которое во всю его жизнь было тѣсно связано съ его существованіемъ: оттуда на него взирали тысяча глазъ, которые онъ любилъ, тысяча звѣздъ, сіяющихъ вѣнцами, группами или въ одинокомъ великолѣпіи. Ему, взрослому, онѣ были и теперь все также дороги, все также милы и таинственны какъ прежде, въ дѣтствѣ; но глядя на нихъ онъ вдругъ вздрогнулъ и наконецъ съ ужасомъ отвернулся. Какое ихъ неисчислимое множество, какое безконечное пространство ими наполнено, а между тѣмъ ни на одной изъ этихъ звѣздъ нѣтъ ея! Сколько ни напрягай зрѣнія, какъ ни всматривайся въ отдаленнѣйшія свѣтящіяся точки, ни объ одной нельзя сказать: "вотъ, она тамъ!" На завтра взойдетъ солнце, позолотитъ всѣ горныя вершины міра, потомъ проникнетъ во всѣ долы и ущелья, снова закатится, и опять глянутъ звѣзды.... Пройдутъ годы, минуютъ вѣка, въ природѣ изо дня въ день по прежнему будутъ происходить обычныя перемѣны, лѣто и зима, посѣвы и жатвы будутъ смѣнять другъ друга, но ни въ одномъ изъ этихъ временъ не будетъ она принимать никакого участія!
   Онъ захлопнулъ ставень, чтобы избавиться отъ неумолимаго звѣзднаго сіянія; но и темноты не могъ выносить, зажегъ свѣчу и стадъ ходить взадъ и впередъ, все быстрѣе и быстрѣе. Ее нигдѣ больше не будетъ. Густой туманъ заволакивалъ передъ нимъ всѣ предметы.
   -- О, ручки ея дорогія! Милый голосъ! Безцѣнное личико!-- восклицалъ онъ.-- Дорогая душа, близкая моей душѣ! Душа, такъ смѣло и безтрепетно проникавшая въ самую глубь жизни, неужели ты исчезла навсегда, нигдѣ не существуешь, и не будешь больше существовать!
   Горько рыдая онъ размышлялъ вслухъ:-- Вотъ тотъ часъ, когда человѣкъ радъ ослѣпить свой разумъ, подавить мысль! Ради этого часа мы готовы отступить отъ истины, отъ знанія, хватаемся за ложь, цѣпляемся за вѣру, лишь бы не думать, что наши умершіе мертвы. О, Боже, Боже мой. Что-же тамъ, за гранью жизни?
   Страданіе дѣлало его малодушнымъ, онъ сталъ призывать на помощь свои старыя вѣрованія. Тѣ слезы, что падаютъ на свѣжую могилу, служатъ наилучшимъ цементомъ для скрѣпленія власти духовенства. Ибо когда душа любила и схоронила свое сокровище, у ней только одно помышленіе: какъ бы навести мостъ черезъ смерть, какъ бы изъ этой жизни перейти въ другую, загробную; и она проситъ объ одномъ: сдѣлай, чтобы смертное превратилось въ безсмертное! Не дай мнѣ думать, что мой умершій мертвъ! Я повѣрю чему хочешь, перенесу все что угодно, выстрадаю все на свѣтѣ -- лишь бы не то!
   Бормоча самъ съ собою, Вальдо продолжалъ ходить изъ угла въ уголъ, понуривъ голову.
   На отчаянные крики души, потерявшей свое сокровище, бываютъ разные отвѣты. Онъ началъ перебирать ихъ поочередно, въ надеждѣ, что въ которомъ нибудь найдется хоть капля утѣшенія.
   "Ты увидишь ее снова",-- говоритъ христіанинъ, вѣрующій въ обѣты Священнаго Писанія.-- "Ты ее увидишь, ибо сказано: И я увидѣлъ умершихъ, великихъ и малыхъ, предстоящими Богу. И раскрылись книги, и по записямъ въ этихъ книгахъ умершіе были судимы. И кто не былъ записанъ въ книгу жизни, того ввергали въ огненное озеро, и это есть вторая смерть.... Да, ты увидишь ее; а какъ она умерла? Не преклонивъ колѣнъ, не воздѣвая рукъ, не произнося молитвы; въ гордомъ сознаніи своего разума въ расцвѣтѣ молодости. Она любила и была любима; но не молилась Богу, не просила о помилованіи, не каялась въ грѣхахъ! Да, ты ее увидишь".
   Вальдо гордо разсмѣялся. Ахъ, онъ давно пересталъ прислушиваться въ голосу сатаны!
   Но есть и другіе отвѣты.
   "Да, ты ее увидишь",-- говоритъ христіанинъ девятнадцатаго вѣка, въ душѣ котораго глубоко засѣло невѣріе и вліяніе новѣйшей мысли, хотя самъ онъ этого не сознаетъ; этотъ новѣйшій христіанинъ обращается съ Писаніемъ, какъ ловецъ жемчуга поступаетъ со своими раковинами: онъ выбираетъ только жемчужину, а остальное выбрасываетъ, какъ ненужное, потомъ по своему оправляетъ свои драгоцѣнные камни и дѣлаетъ это съ большимъ вкусомъ. Онъ говоритъ такъ: "Не бойся, ни ада, ни страшнаго суда не будетъ. Богъ есть любовь. Я знаю, что тамъ, за предѣлами лазурнаго неба, есть всеобъемлющая любовь. Отецъ Небесный дастъ тебѣ увидѣть ее снова, и не только духовно, но и тѣлесно: ты опять увидишь и ножки, и ручки, которыя такъ любилъ, и можешь преклонить колѣна и цѣловать ихъ, если захочешь. Христосъ возсталъ изъ мертвыхъ, и принималъ пищу и питье; такъ и она возстанетъ. Мертвые, всѣ мертвые возстанутъ и будутъ нетлѣнны! Ибо Богъ есть любовь. Ты ее увидишь".
   Да, отрадныя пѣсни поетъ христіанинъ девятнадцатаго столѣтія и есть отчего высохнуть слезамъ, если его послушать; въ нихъ только одинъ недостатокъ.... и Вальдо безсвязно бормочетъ:
   -- Та, которую я любилъ, была женщина, молодая и гордая; у ней была мать, которая умирая цѣловала ее еще во младенчествѣ и молила Бога, чтобы Онъ дозволилъ ей снова увидѣть своего младенца. Еслибы она осталась жива, любимая мною, и у ней былъ-бы сынъ, и онъ, въ тотъ часъ, какъ закрылъ бы ея старческіе глаза и расправилъ бы морщины на лбу своей умершей матери, молилъ бы Господа тоже сподобить его увидѣть ея милое лицо въ будущей жизни. Для ея сына и рай былъ бы не въ рай, еслибы въ числѣ небесныхъ жителей онъ не встрѣтилъ ея дорогого лица: между легіонами просвѣтленныхъ ангеловъ онъ искалъ-бы именно ее; а юноша будетъ искать любимую дѣвушку, а мать свое новорожденное дитя. Чья-же она будетъ въ день всеобщаго воскресенія мертвыхъ?
   -- Ахъ, Боже! Прекрасный сонъ!-- воскликнулъ онъ,-- но только во снѣ можетъ онъ удовлетворять человѣка.
   И Вальдо въ тоскѣ продолжалъ ходить взадъ и впередъ съ тихимъ стенаніемъ.
   Тогда ему послышался возвышенный отвѣтъ трансцендентальной философіи.
   -- Что тебѣ за дѣло до грубой плоти, до той жалкой оболочки, въ которую облекался ея духъ? Ты снова увидишь ее, но ни рукъ, ни ногъ, ни лица, которыя ты любилъ, больше не будетъ. Всѣ привязанности, всѣ страхи, всѣ слабости, присущія бренному тѣлу, умрутъ вмѣстѣ съ нимъ. И пусть умираютъ! Въ человѣкѣ есть нѣчто такое, что не можетъ умереть: это сѣмя, зародышъ, духовное начало. Ты ее увидишь въ возвышенной формѣ; на сколько дерево выше сѣмени, насколько человѣкъ выше зародыша, на столько-же и она будетъ выше чѣмъ была на землѣ, ты ее увидишь измѣнившейся, преображенной!
   Хорошія слова и звучатъ красиво; но это все равно, что предлагать драгоцѣнные камни голодному, давать золото тому, кто умираетъ безъ хлѣба. Хлѣбъ -- вещь тлѣнная, а золото не тлѣетъ; хлѣбъ легокъ, золото тяжело; хлѣбъ вещь обыкновенная, а золото рѣдкость; но голодному и золотыхъ розсыпей не надо, дай ему только хлѣба. Вокругъ престола Божія можетъ быть тѣснятся неисчислимые легіоны ангеловъ, миріады херувимовъ и серафимовъ, но не о нихъ тоскуетъ страждущій духъ: ему нужна именно живая, слабая и грѣшная женщина, та самая, которую онъ любилъ.
   -- Измѣненная -- преображенная... это опять смерть!-- воскликнулъ онъ.-- Не нужно мнѣ ангела, одну ее нужно; и не лучше, не святѣе того, чѣмъ она была, а со всѣми ея грѣхами и слабостями; только чтобы это была она, а никто другой.
   И въ самомъ дѣлѣ, развѣ недостатки и слабости тѣхъ, кого мы любимъ, не привязываютъ насъ къ нимъ еще страстнѣе? Пусть-бы ангелы пребывали въ небесахъ, а людямъ предоставлены были тѣ люди, которыми они такъ дорожатъ.
   -- Измѣненная форма -- та же смерть!-- повторялъ онъ.-- Кто смѣетъ сказать, что тѣло не умираетъ, потому что оно превращается въ траву, въ цвѣты? И еще, какъ смѣютъ говорить, что духъ не умираетъ, потому что гдѣ-то тамъ, въ пространствѣ, онъ витаетъ въ видѣ какого-нибудь неземнаго существа, возникшаго изъ развалинъ прежняго бытія?... Прочь, не надо!-- восклицалъ онъ въ порывѣ горькаго отчаянія.-- Возврати мнѣ то, что я потерялъ, или ничего не давай!
   Ибо стремленія души къ безсмертію всегда сводятся къ такому требованію. Послѣ смерти возврати мнѣ любимое существо въ его прежнемъ видѣ; и меня самого въ будущей жизни возстанови такимъ-же, какъ я теперь. Если ты меня избавишь отъ тѣхъ мыслей, чувствъ и желаній, которыя составляютъ сущность моей жизни, то что-же мнѣ останется? Остального мнѣ ненужно. Тогда безсмертіе равняется полному уничтоженію и будущей жизни нѣтъ.
   Вальдо растворилъ дверь пристройки и вышелъ въ поле, подъ сводъ звѣзднаго неба. Тоскливыя думы не давали ему успокоиться и онъ продолжалъ ходить.
   -- Не оттого-ли должна быть будущая жизнь, что человѣку такъ хочется, чтобы она была?-- шепталъ онъ.-- Но вѣдь мы всю жизнь, отъ колыбели до могилы, только и дѣлаемъ, что стремимся къ тому, чего никогда не достигаемъ. Мы предполагаемъ необходимость будущей жизни, потому что не можемъ себѣ представить окончательнаго прекращенія жизни вообще. А развѣ можно вообразить себѣ начало бытія? Что легче сказать: "когда я еще не существовалъ", или "когда меня больше не будетъ на свѣтѣ?" А между тѣмъ, гдѣ мы были девяносто лѣтъ тому назадъ? Грезы, грезы! Все сплошь одни сны и мечтанія! Никакой почвы подъ ногами.
   Онъ возвратился въ свою хижину и продолжалъ ходить взадъ и впередъ. Часы проходили, онъ все мечталъ и грезилъ.
   Да, безъ этого не можетъ жить человѣкъ; онъ всегда будетъ мечтать и грезить и еще хорошо, когда его мечты не слишкомъ рѣзво противорѣчатъ дѣйствительности. Съ поникшей головой бродилъ онъ взадъ и впередъ.
   Все умираетъ. Розы алѣютъ тѣмъ румянцемъ, который окрашивалъ щечки ребенка. Цвѣты распускаются всего роскошнѣе на тѣхъ поляхъ, гдѣ въ прошломъ году происходило сраженіе; смерть всюду дѣлаетъ свое дѣло, всюду суетъ свой палецъ, искусно скрытый внѣшними украшеніями, и нѣтъ того живого существа, которое не было-бы имъ отмѣчено. Горы и утесы построены изъ остатковъ былой жизни. Тѣла, мысли, привязанности вымираютъ. Откуда-же берется увѣренность, непрестанно шепчущая душѣ человѣка: "Нѣтъ, ты не умрешь?" Неужели это не правда, неужели и это сонъ, не служащій отраженіемъ никакой дѣйствительности?
   Онъ затихъ и замолчалъ совершенно, но продолжалъ ходить, понуря голову. И вотъ, наконецъ, душа его, постепенно исходя по ступенямъ разсужденія, вступила въ обширную область, гдѣ царствуетъ вѣчный миръ; въ ту область, гдѣ душа утрачиваетъ сознаніе своей мелкой личности и начинаетъ постигать древнюю тайну всемірнаго единства.
   -- Нѣтъ, смерти нѣтъ,-- бормоталъ онъ про себя,-- есть нѣчто не подлежащее смерти, нѣчто вѣчное. Исчезаетъ одна личность, а цѣлое остается; организмъ пропадаетъ, а составныя части его живутъ. Умираетъ лишь человѣкъ, а Общія Силы мірозданія переработываютъ его и снова принимаютъ въ составъ цѣлаго. И что за бѣда, если жизнь человѣческая непродолжительна!.. Восходящее солнце привѣтствуетъ его рожденіе, а заходящее освѣщаетъ его могилу... Это значитъ, что высшая сила, вдохнувшая его въ міръ, снова вбираетъ его въ себя. А сама она остается... Сила пребываетъ, слѣдовательно, пребываемъ въ ней и мы.
   Для бѣдной души, молящей о продленіи личнаго бытія для себя и для своихъ милыхъ -- для такой души не существуетъ утѣшенія и ничѣмъ нельзя ей помочь. Но для той души, которая сознаетъ себя и то, что она любитъ, лишь частью всемірнаго единства, и чувствуетъ въ себѣ біеніе міровой жизни,-- для нея нѣтъ смерти.
   -- Такъ умремъ, мое сокровище, умремъ и ты, и я, и сольемся на вѣки въ потокѣ міровой жизни!
   Въ этомъ мірѣ глубокаго созерцанія потухаютъ всѣ страсти, замираютъ всѣ желанія и наступаетъ полный миръ. Вальдо совсѣмъ утратилъ сознаніе окружающаго, пересталъ взывать о томъ, что онъ потерялъ; его душа отдыхала. Вы, можетъ быть, полагаете, что одному Іоанну дано было увидѣть небеса отверстыми? Нѣтъ, это случается со всѣми мечтателями, и притомъ каждый день.
   Много лѣтъ назадъ отецъ его также по цѣлымъ часамъ ходилъ по своей каморкѣ и грезились ему хоры ангеловъ и Богъ во образѣ человѣческомъ, но облеченный безсмертіемъ. Сынъ зналъ немножко побольше того, что было извѣстно отцу, а потому и грезы его получили иную окраску; но онъ испытывалъ точно такую-же сладость отъ своихъ сновидѣній, и такой-же безпредѣльный миръ снизошелъ въ его душу. Такого мира не вѣдаютъ люди, вращающіеся въ узкомъ царствѣ обыденныхъ фактовъ: тамъ со всѣхъ сторонъ тѣснятъ насъ желѣзныя рѣшетки дѣйствительности, и едва мы вздумаемъ взмахнуть крыльями, какъ уже расшибаемся о стѣны своей клѣтки и окровавленные падаемъ обратно на землю. Но кому удастся проскользнуть между прутьевъ и вырваться на широкій просторъ невѣдомаго, тотъ можетъ безъ конца парить въ небесной лазури и ничего не видѣть, кромѣ своей собственной тѣни.
   За одними вѣками идутъ другіе вѣка, однѣ грезы смѣняются другими грезами и никто не вѣдаетъ ихъ сладости, кромѣ тѣхъ, кому онѣ грезятся.
   Наши предки мечтали по своему, мы мечтаемъ на свой ладъ, у послѣдующихъ поколѣній будутъ опять свои, иныя мечты. Безъ грезъ, безъ призраковъ не можетъ существовать человѣкъ.
  

ГЛАВА XIV.
Вальдо грѣется на солнцѣ.

   Стояла великолѣпная погода. Длинное утро незамѣтно перешло за полдень и обѣщало прелестный вечеръ. Вслѣдствіе сильныхъ дождей бурая почва одѣлась густымъ ковромъ зелени. Пучки темно-зеленыхъ листьевъ свѣшивались даже изъ трещинъ по каменнымъ стѣнамъ, а въ канавахъ и колеяхъ песчаные откосы окаймились свѣжею травкой. Полуразрушенныя глинобитныя стѣнки стараго свиного хлѣва покрылись ярко зеленымъ налетомъ ползучей муравы, изъ которой тамъ и сямъ вылѣзали прозрачные сочные листья хрустальника. Въ большомъ сараѣ подъ цинковой крышей Вальдо стоялъ за столярнымъ станкомъ и дѣлалъ кухонный столъ для Эммы. Стругая доску, онъ иногда останавливался и, взявъ одну изъ длинныхъ стружекъ, накоплявшихся подъ его руками, бросалъ ее маленькому негритёнку, который уползъ отъ матери, сбивавшей масло на дворѣ, и залѣзъ въ сарай. Сидя на полу у ногъ Вальдо, чернокожій малютка то и дѣло протягивалъ толстую рученку, надѣясь получить еще новую стружку; а Доссъ, нетерпѣвшій, чтобы его хозяинъ занимался какимъ-либо мелкимъ существомъ, кромѣ его самого, подскакивалъ, хваталъ стружку на лету зубами и валилъ негритенка въ мягкія опилки, что доставляло этому звѣрьку большое удовольствіе. День былъ такой чудесный, теплый, что Доссу лѣнь было злиться по настоящему, а потому, поваливъ ребенка, онъ только въ шутку хваталъ его губами за пальцы и немножко мялъ ему лапами животикъ, отчего тотъ хохоталъ. Вальдо, продолжая работать, отъ времени до времени поглядывалъ на нихъ и улыбался, но въ поле не смотрѣлъ. Онъ и не глядя чувствовалъ, какъ тамъ все свѣжо, просторно и красиво, и это сознаніе скрашивало ему работу.
   У крайняго столба подъ тѣнью нависшей крыши стояла мать негритенка и сбивала масло въ кадкѣ. Мутовка въ ея рукахъ мѣрно подымалась и опускалась и подъ тактъ этого движенія она напѣвала какую-то безконечную, сонную мелодію, очень похожую на отдаленное жужжаніе пчелъ. Негры любятъ такія пѣсни.
   Совсѣмъ иной видъ представляла жизнь парадной части большого дома. Во первыхъ, у подъѣзда стояла запряженная телѣга тетки Санни, а въ гостиной сидѣла она сама и пила кофе. Она пріѣхала навѣстить падчерицу и по всей вѣроятности въ послѣдній разъ въ жизни выѣзжала въ гости, потому что объ эту пору вѣсила уже двѣсти шестьдесятъ фунтовъ и становилась тяжела на подъемъ.
   Мужъ ея, смирный молодой человѣкъ, тутъ-же скромно сидѣлъ на стулѣ и няньчилъ сына, одутловатаго и подслѣповатаго младенца, лицомъ похожаго на пуддингъ.
   -- Бери ребенка и садись съ нимъ въ телѣгу,-- скомандовала тетка Санни.-- Нечего тебѣ сидѣть тутъ и слушать нашу женскую болтовню.
   Молодой человѣкъ покорно всталъ и унесъ младенца.
   -- Ну, я очень рада, что ты выходишь замужъ, дитятко,-- сказала тетка Санни, допивъ кофе до послѣдней капли.-- Я не хотѣла тебѣ этого говорить при моемъ парнишкѣ, не то онъ могъ-бы вообразить о себѣ не вѣсть что; а все таки скажу, что замужество -- отличнѣйшая вещь. Я ужь три раза пробовала, а если Богу угодно будетъ и этого мужа прибрать къ себѣ, я и въ четвертый разъ выйду замужъ. Потому что, милая моя, лучше этого ничего на свѣтѣ нѣтъ; ужь ты мнѣ повѣрь.
   -- Не для всякаго-же человѣка, тетя Санни, и не всякій разъ это бываетъ такъ удачно, какъ вамъ довелось,-- сказала Эмма и въ голосѣ ея слышалось нѣкоторое утомленіе и скука.
   -- Какъ, не для всякаго человѣка!-- сказала тетка Санни.-- Если Господу не угодно, чтобы у мужчинъ были жены, на что же Онъ женщинъ натворилъ? Вотъ еще новости! Коли дѣвушка пришла въ возрастъ и ужь можетъ выходить замужъ, да не выходитъ, это грѣхъ, грѣхъ передъ Богомъ: значитъ она хочетъ показать, что лучше Бога знаетъ, что нужно. Чтожь, по твоему, Богъ-то даромъ трудился насъ создавать? Не ясно-ли какъ день, что Богу угодно, чтобы младенцы родились, потому что иначе Онъ бы ихъ не посылалъ. Охъ, сама-то я не больно Ему угодила по этой части,-- прибавила тетка Санни съ сердечнымъ сокрушеніемъ,-- ну, а все таки старалась, по мѣрѣ силъ.
   Она не безъ труда встала съ кресла и медленно пошла къ двери.
   -- Удивительное дѣло,-- говорила она,-- что ни за что не полюбишь мужчину, покуда не родишь ему ребенка. Взять хоть бы моего парня въ примѣръ: когда мы съ нимъ поженились, бывало, онъ вздумаетъ только чихнуть середи ночи, такъ я ему пощечинъ надаю; а теперь, кажется, насыпь онъ хоть золы изъ трубки на чистыя полотенца, я и то его пальцемъ не трону. Ничего нѣтъ лучше замужества,-- продолжала тетка Санни, пыхтя и еле-еле подвигаясь къ двери.-- Коли есть у тебя маленькій ребенокъ, да еще мужъ въ придачу, вотъ, больше ничего и не надо тебѣ отъ Бога. Конечно, лишь бы у младенца не было родимчика. А что касается до мужа, то, ей Богу, все равно, что одинъ, что другой. Бываютъ толстые, бываютъ худощавые; одни простую водку пьютъ, другіе предпочитаютъ настойку; но въ концѣ концовъ все едино. Мужчина, мужчина и есть.
   Тутъ онѣ увидѣли Грегори, сидѣвшаго въ тѣни передъ домомъ. Тетка Санни поздоровалась съ нимъ за руку.
   -- Я рада, чтобы женитесь,-- сказала она:-- Надѣюсь, что у васъ черезъ пять лѣтъ будетъ столько-же дѣтей, сколько у коровы телятъ, а то и больше. А мнѣ хочется зайти посмотрѣть, какъ ты нынче мыло варишь,-- сказала она, обращаясь къ Эммѣ:-- Не нравится мнѣ эта нынѣшняя мода прибавлять въ мыло соду. А то зачѣмъ же Отецъ нашъ небесный насадилъ въ полѣ столько молочая, что хоть прудъ имъ пруди? Кабы Онъ для мыла-то соду опредѣлилъ, такъ молочая-то небось бы не было.
   Она поплыла вслѣдъ за Эммой, по направленію къ мыльному котлу, врытому въ землю, а Грегори такъ и остался какъ былъ; то есть погасшая трубка его лежала съ нимъ рядомъ, а самъ онъ неподвижно уставился глазами вдаль, какъ будто смотрѣлъ на море, по волнамъ котораго что-то уходило отъ него все дальше и дальше. За пазухой у него лежало письмо, найденное въ столѣ и адресованное на его имя, но не попавшее на почту. Въ письмѣ было всего три слова: "женитесь на Эммѣ". Онъ зашилъ его въ черный мѣшечекъ и носилъ на груди, какъ ладонку. Это было единственное письмо, какое она ему когда либо писала.
   -- Вотъ посмотри, воли въ нынѣшнемъ году не прикинется чесотка на овецъ!-- говорила тетка Санни, черезъ силу ковыляя за Эммой.-- Изъ-за этихъ новыхъ выдумокъ того и гляди обрушится на насъ гнѣвъ божій. За что Богъ покаралъ сыновъ-то Израиля? Все изъ-за того же, что золотого тельца выдумали. Конечно, и я не безъ грѣха, а все-таки твердо помню заповѣдь: "Чти отца твоего и мать твою, чтобы все у тебя было хорошо, и чтобы долго тебѣ жить на собственной землѣ". А мы что дѣлаемъ? Только слава, что чтимъ родителей, а сами придумываемъ такія штуки, какихъ они не знали, да и дѣлаемъ-то все не такъ, какъ они дѣлали. Моя матушка варила мыло на молочаѣ, и я стану на молочаѣ варить. Коли Богу угодно будетъ покарать здѣшную страну,-- прибавила тетка Санни, съ полнымъ сознаніемъ своей чистоты передъ Богомъ,-- по крайности не чрезъ меня это будетъ. Пускай себѣ люди строятъ дороги на пару, да на огнѣ, пускай берутся надоумить Господа Бога, какъ будто Онъ не зналъ, что дѣлалъ, когда посылалъ намъ лошадей и упряжныхъ воловъ,-- это имъ не сойдетъ даромъ! Какъ только они читаютъ Священное Писаніе, вотъ чего я не пойму. Развѣ Ной-то, или Моисей по желѣзнымъ дорогамъ ѣздили? И въ тѣ времена бывали огненныя-то колесницы, Самъ Богъ ихъ съ небесъ посылалъ; ну а нынче этого не случится, не такъ мы себя ведемъ, чтобы этого удостоиться!-- прибавила тетка Санни съ грустью, искренно сожалѣя о томъ, что нашъ испорченный вѣкъ лишилъ себя столь важныхъ преимуществъ.
   Дойдя до мыловареннаго котла, она заглянула въ него и задумчиво проговорила:-- Вотъ, попомни мое слово, что прикинется чесотка, либо сапъ, либо другая болѣзнь. Ужь не будетъ тебѣ на это благословенія свыше...-- И потомъ, помолчавъ, она вдругъ выпалила:
   -- Восемьдесятъ два года отроду, и возы, и овцы, и восемь тысячъ десятинъ земли, а племенные-то бараны настоящіе ангорскіе, да двѣ тысячи овецъ, и быкъ съ короткими рогами... тараторила голландка, выпрямившись и упершись руками въ бока.
   Эмма въ безмолвномъ удивленіи смотрѣла на нее и думала, неужто супружеское блаженство и материнскія радости совсѣмъ помутили разсудокъ старой голландки?
   -- Да,-- сказала тетка Санни,-- я чуть не забыла тебѣ разсказать. Ну ужь, кабы онъ мнѣ попался въ руки, я-бъ его!.. Да, такъ вотъ, въ прошлое воскресенье ходили мы съ Питомъ въ церковь, причащаться. Идемъ мы и вижу, что впереди, за нѣсколько шаговъ отъ насъ, тащится моя тетка Трана, знаешь, та, у которой и ракъ, и водянка, и дольше восьми мѣсяцевъ она ни за что не проживетъ. А рядомъ съ ней вижу, что идетъ кто-то, засунувъ руки подъ фалды и подкидываетъ ихъ на ходу вотъ такъ: хлопъ, хлопъ, хлопъ. А носъ задираетъ вверху, и воротнички накрахмалены туго-на-туго, и шляпа совсѣмъ на затылокъ сдвинута. Я тотчасъ его узнала! Однакожь спрашиваю, кто молъ это такой? А это, говорятъ, тотъ богатый англичанинъ, съ которымъ тетка Трана повѣнчалась на прошлой недѣлѣ. Богатый англичанинъ! Слышите? Ну ужь я-же ему задамъ, говорю, и шепну сейчасъ теткѣ Транѣ такое словечко!.. И только что хотѣла вцѣпиться ему сзади въ сѣдые волосенки, да вспомнила, что къ причастію иду, ну и отступилась; а кабы не это, не ходить бы ему такимъ фертомъ. Но я подумала -- дай срокъ, какъ только приму святое причастіе, такъ и расправлюсь съ тобой... Однако онъ, хитрецъ этакій, примѣтилъ въ церкви, что я все на него поглядываю и догадался, чортово семя, амалекитянинъ поганый... Едва причастная служба дошла до половины, какъ онъ взялъ тетку Трану подъ ручку, да и вонъ церкви... Я поскорѣе сунула младенца на руки отцу и ну за ними слѣдомъ!.. Однакожъ,-- прибавила тетка Санни съ сожалѣніемъ,-- догнать-то ихъ мнѣ не удалось. Ужъ очень я жирна стала, не поспѣла. Только подхожу на уголъ, а онъ подсаживаетъ тетку Трану въ повозку.
   -- Я ей кричу: тетенька, за кого вы замужъ вышли, вѣдь онъ хуже кафрской собаки, хуже готтентота поганаго! Да и задохнулась, больше ничего выговорить не могу. А онъ взялъ да и подмигнулъ мнѣ.... Мнѣ-то, подмигнулъ, слышишь?-- восклицала тетка Санни и тѣло ея колыхалось отъ негодованія:-- сначала одинъ глазъ на меня прищурилъ, потомъ другой, да и поѣхали! Амалекитское отродье! Ну ужь, кабы не святое причащеніе, я бы ему задала... Охъ, Господи, Боже мой милостивый!
   Тутъ прибѣжала чернокожая дѣвочка и доложила, что лошади не стоятъ. Тогда голландка медленно пошла садиться въ повозку, не переставая призывать всякія кары на голову своего врага. Она нѣжно расцѣловала Эмму и съ немалыми затрудненіями залѣзла въ экипажъ. Когда повозка покатилась по дорогѣ, голландка еще нѣсколько разъ просовывала голову между холщевыхъ занавѣсовъ и улыбаясь кивала головой на прощанье.
   Эмма постояла, посмотрѣла ей вслѣдъ, но такъ какъ солнце слишкомъ ярко свѣтило ей въ глаза, она повернулась и пошла прочь. Но куда-бы дѣваться? Идти посидѣть съ Грегори какъ-то не хотѣлось; онъ и самъ теперь предпочиталъ сидѣть одинъ, уставясь глазами на зеленѣющую равнину карро. И дома дѣлать нечего, покуда не собьютъ масло. Эмма пошла въ сарай и взгромоздившись на одинъ конецъ верстака, у котораго работалъ Вальдо, стала тихо болтать ногой въ воздухѣ, между тѣмъ какъ легкія стружки летѣли на ея черное ситцевое платье.
   -- Вальдо,-- сказала она помолчавъ,-- Грегори отдалъ мнѣ всѣ деньги, вырученныя отъ продажи фургона и воловъ, да и кромѣ того у меня хранятся пятьдесятъ фунтовъ, которые ты знаешь кому принадлежали?.. А я знаю, какъ бы она хотѣла употребить эти деньги. Ты возьми ихъ себѣ и поѣзжай куда нибудь учиться, на годъ или на два.
   -- Нѣтъ, милочка, не возьму,-- отвѣчалъ онъ, продолжая стругать,-- правда, было время, когда я съ величайшей благодарностью принялъ-бы и деньги, и всякую помощь, лишь бы имѣть возможность поучиться. А теперь.... Я такъ давно занимаюсь одинъ, что могу и дальше продолжать также. Не нужно мнѣ больше ничего, моя крошка.
   Она не удивилась и даже повидимому не огорчилась его отказомъ. Болтая ножками, она только пуще наморщила свой старообразный лобъ и помолчала.
   -- Отчего это всегда такъ случается, Вальдо, всегда такъ?-- сказала она наконецъ,-- захочется чего нибудь въ жизни, только объ одномъ и думаешь, и молишься; кажется -- все на свѣтѣ отдалъ-бы за это, и вотъ -- не дается. А потомъ, когда пройдетъ время и всякая охота пройдетъ, и никакой сласти въ этомъ больше не видишь, тутъ-то оно и приходитъ; когда ужъ поздно и не нужно совсѣмъ,-- прибавила она, покорно сложивъ руки поверхъ передника.-- Помню я одинъ разъ, въ дѣтствѣ.... давно ужъ это было! У моей матери была рабочая шкатулка съ разноцвѣтными катушками бумаги. Мнѣ ужасно хотѣлось ими поиграть, но она никогда не позволяла. Наконецъ одинъ разъ она говоритъ -- на, возьми себѣ шкатулку. Я такъ обрадовалась, что просто не знала что дѣлать: побѣжала вокругъ всего дома, пришла на заднее крыльцо, усѣлась, открыла шкатулку, а цвѣтныя катушки-то изъ нея всѣ вынуты.
   Она посидѣла еще, покуда работница сбила все масло и понесла его въ домъ. Тутъ Эмма собралась соскользнуть съ верстака, но сначала положила ручку на плечо Вальдо. Онъ пересталъ стругать и взглянулъ на нее.
   -- Грегори завтра поѣдетъ въ городъ. Онъ пойдетъ къ пастору и попроситъ огласить насъ въ церкви; черезъ три недѣли мы обвѣнчаемся.
   Вальдо очень нѣжно поднялъ ее съ верстака; онъ не сталъ ее поздравлять, вспомнивъ, можетъ быть, объ опустѣвшей шкатулкѣ, но степенно и серьезно поцѣловалъ въ лобъ.
   Она пошла въ дому, посереди двора она обернулась и закричала ему:-- Я тебѣ принесу стаканъ сыворотки, когда она простынетъ.
   И вскорѣ чрезъ кухонныя окна раздался ея звонкій голосовъ: она перемывала масло и пѣла про Синее Море.
   Вальдо не дождался ея возвращенія. Слишкомъ ли онъ утомился отъ работы, или ему въ сараѣ стало холодно, но раза два или три его пронималъ ознобъ, что было удивительно въ такую теплую лѣтнюю пору. Всего вѣроятнѣе, что на него нашелъ одинъ изъ прежнихъ припадковъ разсѣянности. Онъ тщательно убралъ всѣ рабочіе инструменты и медленно пошелъ изъ сарая. Выйдя изъ-подъ навѣса, онъ очутился на яркомъ солнцѣ и ему пріятно было, что тутъ цѣлый міръ свѣта и тепла. По близости была насѣдка съ выводкомъ цыплятъ: она тихо клохтала и рылась въ пескѣ. Вальдо сѣлъ около нея на землю, прислонившись къ кирпичной стѣнѣ. Наступалъ вечеръ и отъ кургана потянулись длинныя тѣни, постепенно захватывавшія шапки желтыхъ цвѣтовъ, раскинутыхъ по равнинѣ вплоть до большого дома фермы. Бѣлыя бабочки порхали надъ цвѣтами; на кучахъ навоза за краалемъ рѣзвились и скакали три бѣлыхъ козленка. У двери одной изъ хижинъ кафрскаго поселка сѣдая старуха сидѣла на полу и чинила циновки. Все кругомъ было мирно, тихо, и въ вечерѣвшемъ воздухѣ разливалось благовоніе свѣжихъ травъ. Даже насѣдка имѣла видъ счастливый и довольный: она рылась въ землѣ и, когда находила что нибудь хорошее, тотчасъ созывала своихъ цыплятъ, все время клохча отъ внутренняго довольства. Вальдо сидѣлъ, обхвативъ колѣнки руками и уткнувшись въ нихъ подбородкомъ, смотрѣлъ на все окружающее и улыбался. Плохой міръ, обманчивый, лукавый, злобный.... Да, можетъ быть; а все таки прелестный міръ, и сидѣть вотъ такъ и грѣться на солнцѣ -- разлюбезное дѣло. Стоило пережить даже и такое печальное дѣтство, и будучи малюткой столько наплаваться и намолиться, съ тѣмъ, чтобы потомъ посидѣть такъ, какъ онъ теперь сидѣлъ и наслаждался окружающимъ міромъ. Онъ тихо потиралъ руки, какъ будто обмывалъ ихъ солнечнымъ свѣтомъ. Изъ-за такихъ теплыхъ, сіяющихъ вечеровъ стоитъ жить на свѣтѣ. Вальдо даже крякнулъ отъ удовольствія не хуже старой курицы, своей сосѣдки: она радовалась тому, что находила червячковъ и что было такъ тепло, а онъ радовался на старыя кирпичныя стѣны, на дальній туманъ, дрожавшій надъ прогрѣтой землей, на зеленые кусты карро. Красота опьяняетъ человѣка не менѣе вина: ее самъ Богъ посылаетъ въ награду любвеобильнымъ душамъ.
   Вальдо долго любовался и, наконецъ, протянулъ руку въ пучку хрустальника, выросшаго на глинобитной стѣнкѣ хлѣва; онъ и не думалъ его срывать, а руку протянулъ какъ бы въ видѣ привѣтствія, потому что питалъ въ этой травкѣ самыя дружескія, нѣжныя чувства. Одинъ листокъ оттопырился, стоялъ совсѣмъ вертикально и заходящее солнце пронизывало его насквозь. Вальдо могъ разсмотрѣть каждую прозрачную клѣточку, весь листокъ былъ наполненъ какъ будто зелеными льдинками, и это его восхищало.
   Человѣкъ далеко не всегда способенъ любовно относиться въ природѣ и наблюдать ее. Когда душа его одержима какою либо страстью, его глаза завязаны и онъ не видитъ природы.
   Попробуй, выйди подъ вечеръ и погуляй одинъ по склону горы; но если въ это время у тебя дома любимый ребенокъ боленъ, или ты ждешь на завтра свою возлюбленную, или у тебя въ головѣ назрѣваетъ проектъ быстраго обогащенія, ты возвратишься домой съ тѣмъ же, съ чѣмъ вышелъ: ты ничего не видалъ кругомъ. Ибо природа, какъ древне-еврейскій Саваоѳъ, постановила заповѣдь: Да не будутъ тебѣ боги иные кромѣ меня! Только въ тѣ минуты, когда въ жизни наступаетъ затишье, когда старые кумиры повержены во прахъ, старыя надежды рушились и прежнія желанія вымерли, тогда природа становится намъ видима и ясна, и является божественнымъ утѣшеніемъ за пережитыя печали. Она сама открывается намъ и оказываетъ на насъ такую притягательную силу, такъ сближается съ нами, что мы чувствуемъ свою неразрывную связь съ нею, ощущаемъ въ себѣ біеніе ея крови.
   И когда настаетъ такое время, когда сидишь одинъ, изломанный жизнью, и знаешь, что на свѣтѣ нѣтъ у тебя ни единаго близкаго человѣка, что все, что ты любилъ -- умерло; чувствуешь, что даже жажда знанія въ тебѣ изсякла отъ долгаго, напраснаго стремленія удовлетворить ее; въ настоящемъ ни о чемъ больше не тоскуешь, на будущее не надѣешься, тогда, о, тогда природа расточаетъ тебѣ сокровища своей благотворной нѣжности!
   Тогда бѣлые хлопья снѣга падая на землю успокоительно шепчутъ тебѣ: "Затихни, бѣдное сердце, успокойся!" Точно мать гладитъ по головкѣ и убаюкиваетъ.
   Тогда желтоногія пчелы, жужжа надъ нашей головой, образуютъ цѣлую лирическую поэму; игра свѣта и тѣней на почернѣвшей стѣнѣ превращаетъ ее въ великое художественное произведеніе; и отъ просвѣтовъ въ темной зелени древесныхъ вѣтвей сердце наше начинаетъ учащенно биться.
   Хорошо умирать въ эту пору; потому что, если проживешь дольше, съ годами опять и страсти вспыхнутъ; и это также вѣрно, какъ то, что послѣ вимы наступаетъ весна. Одна за другою заползутъ онѣ въ сердце, которое уже думало, что навѣки избавилось отъ нихъ; заползутъ, утвердятся въ душѣ и тогда -- прощай миръ и покой. Пылкія желанія, честолюбіе, страстная жажда живой любви человѣческой -- все оживетъ и вспыхнетъ съизнова. Тогда природа опять опуститъ свое покрывало и мы больше не увидимъ ее: сколько ни старайся, она ни на волосъ не поднимаетъ передъ нами своей завѣсы. Конецъ тѣмъ мирнымъ, безмятежнымъ днямъ! Да, лучше умирать въ ту пору.
   Сидя у стѣны, обхвативъ колѣни руками и надвинувъ себѣ шляпу на глаза, Вальдо любовался радостнымъ сіяніемъ солнца, которое и самый воздухъ окрасило цвѣтомъ спѣлыхъ колосьевъ, любовался -- и былъ счастливъ.
   Онъ былъ неуклюжій человѣкъ, съ очень небольшимъ образованіемъ, безъ всякихъ надеждъ на карьеру въ жизни и съ перспективою весь свой вѣкъ выстругивать столы, да складывать каменныя стѣнки, и тѣмъ не менѣе въ эту минуту жизнь казалась ему въ высшей степени цѣнной и привлекательной вещью. Онъ потиралъ себѣ руки, подставляя ихъ на солнце, и думалъ:-- Да, хорошо бы такъ пожить со дня на день, изъ года въ годъ; жить только настоящимъ, не заглядывая впередъ, пусть каждый день проходитъ своимъ чередомъ, принося свой трудъ, свою прелесть: сначала солнце позолотитъ вершины холмовъ; потомъ ночь придетъ, зажгутся звѣзды; а тамъ огонь въ печкѣ и горячіе уголья. И жить такъ, день за днемъ, спокойно, безъ тревогъ, подальше отъ людской сутолоки; всматриваться въ облава, въ жизнь и нравы насѣкомыхъ, въ чашечки цвѣтовъ; наблюдать, какъ тычинки и пестики любовно гнѣздятся внутри лепестковъ; какъ въ стручкѣ маленькія сѣмячки питаются сокомъ растенія, и какъ въ нихъ спятъ крошечные зародыши. Какъ хорошо такъ прожить, въ сторонѣ отъ мірскихъ волненій, не принимая участія въ общественныхъ дѣлахъ. А когда великіе люди совершаютъ крупныя дѣла и высказываютъ великія мысли, которыя расцвѣтая пышнымъ цвѣтомъ порождаютъ хорошія книги, какъ интересно читать ихъ и, вникая въ эти цвѣты, мысленно разбирать, какъ идетъ жизнь человѣческая! Да, жизнь, прекрасна, и хорошо бы подольше жить на свѣтѣ, чтобы увидать, какъ разсѣется тьма и настанутъ новыя, свѣтлыя времена! Тогда одна душа не оттолкнетъ другую, пришедшую къ ней за сочувствіемъ; люди не станутъ искать одиночества, изъ-за того, что нигдѣ не нашли поддержки и участія. Хорошо дожить до такой блаженной поры; а жизнь какъ хороша, какъ сладка и прекрасна! За пазухой у него, въ томъ карманѣ, гдѣ онъ держалъ прежде обломокъ аспидной доски, лежалъ теперь бальный башмачекъ любимой подруги, уснувшей вѣчнымъ сномъ. Прижимая руку къ груди, онъ постоянно могъ его ощущать при себѣ и находилъ, что это тоже очень хорошо. Онъ надвинулъ шляпу на глаза и сидѣлъ неподвижно, чтобы цыплята вообразили, что онъ спитъ и подошли къ нему поближе. Одинъ цыпленокъ попробовалъ было клюнуть его въ сапогъ, да испугался и убѣжалъ: какъ ни былъ малъ этотъ крошечный желтенькій птенецъ, но онъ ужь понималъ, что человѣкъ -- животное очень опасное; хоть и спитъ, а можетъ проснуться. Но Вальдо не спалъ: очнувшись отъ своихъ лучезарныхъ грезъ, онъ протянулъ руку, надѣясь, что цыпленокъ влѣзетъ на нее. Но тотъ подозрительно и опасливо посмотрѣлъ на эту руку, побѣжалъ укрыться подъ материнское крыло и, отъ времени до времени высовывая оттуда свою круглую головку, посматривалъ на большую человѣческую фигуру. Черезъ минуту бѣлая бабочка пролетѣла низко, низко надъ землей и всѣ цыплята бросились ловить ее; но бабочка поднялась повыше и они долго стояли съ поднятыми головами, разочарованные; потомъ убѣжали назадъ въ насѣдкѣ.
   Вальдо, полузакрывъ глаза, наблюдалъ всю эту сцену. Тоже думаютъ, боятся, желаютъ... что они такое, эти крохотныя искорки міровой жизни, такъ реально живущія теперь на яркомъ солнцѣ среди этого стараго двора? И гдѣ они будутъ черезъ нѣсколько лѣтъ? И въ нихъ вѣдь чуется нѣчто родное, близкое къ человѣку... Какъ странно! Онъ почувствовалъ приливъ нѣжности къ нимъ и опять протянулъ руку; но ни одинъ изъ цыплятъ не подошелъ ближе и онъ нѣкоторое время серьезными глазами смотрѣлъ на нихъ; потомъ улыбнулся и началъ бормотать себѣ подъ носъ, по своему старинному обыкновенію. Наконецъ сложилъ руки на поднятыхъ колѣняхъ и уперся на нихъ лбомъ. И такъ онъ сидѣлъ на солнцѣ и бормоталъ самъ съ собою.
   Прошло немного времени и Эмма вышла черезъ черный ходъ, накинувъ полотенце на голову и неся въ рукѣ чашку съ молокомъ.
   -- Ага,-- молвила она, подойдя къ Вальдо,-- онъ заснулъ. Когда проснется, то увидитъ молоко и будетъ радъ.
   Она поставила чашку рядомъ съ нимъ на землю. Насѣдка еще продолжала рыться въ пескѣ, но цыплята влѣзли на Вальдо и располагались на немъ какъ дома. Одинъ вскочилъ ему на плечо и терся головкой о черные кудри; другой вспорхнулъ еще выше и отважно держался на краю войлочной шляпы; третій утвердился на рукѣ и, вытянувъ шею, пробовалъ пѣть пѣтухомъ; четвертый залѣзъ въ складку стараго рукава и устроился на ночлегъ.
   Эмма не отогнала ихъ, а только осторожно прикрыла чашку полотенцемъ и тихонько проговорила:-- Онъ скоро проснется и радъ будетъ выпить молока.
   Но цыплята лучше поняли въ чемъ дѣло.

КОНЕЦЪ.

""Вѣстникъ Иностранной Литературы", NoNo 9-12, 1893.
OCR Бычков М. Н.

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru