Скабичевский Александр Михайлович
Очерки по истории русской цензуры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ ПО ИСТОРІИ РУССКОЙ ЦЕНЗУРЫ.

XLIV.

   Какъ настоящая, такъ и нижеслѣдующія главы будутъ посвящены нами отношеніямъ къ цензурѣ кориѳеевъ нашей словесности -- Пушкина, Грибоѣдова. Лермонтова и Гоголя.
   Въ XXXI главѣ {См. "Отеч. Зап." 1682 г. 12, стр. 403.} мы оставили Пушкина въ селѣ Михайловскомъ подъ сильнымъ впечатлѣніемъ событія 14-го декабря, едва не побудившимъ его къ ослушанію волѣ начальства и къ самовольному удаленію изъ мѣста ссылки. Когда послѣдствія этого событія разъяснились, естественно, что Пушкинъ долженъ былъ придти въ еще болѣе смятенное состояніе духа. Съ одной стороны его ободряло то, что подсудимые при всѣхъ допросахъ ни разу не упомянули его имени. Но въ тоже время его крайне смущало, что онъ находился съ вождями заговора въ самыхъ беизкихъ, дружескихъ отношеніяхъ, велъ съ ними до послѣдняго времени переписку...
   И вотъ подъ впечатлѣніемъ всѣхъ этихъ надеждъ и опасеній, въ началѣ 1826 года, Пушкинъ препроводилъ къ псковскому губернатору Адеркасу прошеніе на Высочайшее имя о дозволеніи ему ѣхать въ Петербургъ, Москву или чужіе края для излеченія, при чемъ приложилъ медицинское свидѣтельство и слѣдующаго рода обязательство:
   "Я, нижеподписавшійся, обязуюсь впредь ни къ какимъ тайнымъ обществамъ, подъ какимъ бы они именемъ ни существовали. не принадлежать; свидѣтельствую при семъ, что я ни къ какому тайному обществу таковому не принадлежалъ и не принадлежу и никогда не зналъ о нихъ", 10-го класса Александръ Пушкинъ, 11 мая 1826 г.
   Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ выражаетъ въ письмѣ къ Жуковскому слѣдующаго рода опасенія:
   "...Мудрено мнѣ требовать твоего заступленія передъ Государемъ; я не хочу охмѣлить тебя на этомъ пиру. Вѣроятно правительство удостовѣрилось, что я къ заговору не принадлежу и съ возмутителями 14-го декабря связей политическихъ не имѣлъ; но они въ журналахъ объявили опалу и тѣмъ, которые, имѣя какія-нибудь свѣдѣнія о заговорѣ, не объявили о томъ полиціи. Но кто же, кромѣ полиціи и правительства, не зналъ о немъ? О заговорѣ кричали по всѣмъ переулкамъ, и это одна изъ причинъ моей безвинности. Все-таки я отъ жандарма еще не ушелъ; легко можетъ, уличатъ меня въ политическихъ разговорахъ съ какимъ-нибудь изъ обвиненныхъ. А между ими друзей моихъ довольно... Теперь, положимъ, что правительство и захочетъ прекратить мою опалу; съ нимъ я готовъ условливаться (буде условія необходимы), но вамъ рѣшительно говорю -- не отвѣчать и не ручаться за меня. Мое будущее поведеніе зависитъ отъ обстоятельствъ, отъ обхожденія со мною правительства и т. д. {"Р. Стар." 1879, No 11, стр. 520, 521.}
   Вскорѣ послѣдовало освобожденіе поэта отъ надзора губернатора. Неизвѣстно было ли это распоряженіе отвѣтомъ на просьбу Пушкина, во всякомъ случаѣ, о главномъ предметѣ просьбы, о дозволеніи выѣхать изъ Михайловскаго, не было и помину. Пушкинъ провелъ всю весну и лѣто 1826 года въ полной неизвѣстности о своей участи, и лишь въ первыхъ числахъ сентября въ Михайловское прискакалъ фельдъегерь и объявилъ Пушкину повелѣніе немедленно ѣхать съ нимъ въ Москву. Пушкинъ успѣлъ только взять деньги, накинуть Шинель, и черезъ полчаса, его уже не было.
   Вотъ какъ разсказывалъ впослѣдствіи Пушкинъ Ан. Гр. Хомутовой о своемъ представленіи императору Николаю:
   "Фелдъегерь подхватилъ меня изъ моего насильственнаго уединенія и на почтовыхъ привезъ въ Москву, прямо въ Кремль, и всего покрытаго грязью, меня ввели въ кабинетъ императора, который сказалъ мнѣ:
   -- Здравствуй, Пушкинъ, доволенъ ли ты своимъ возвращеніемъ?
   Я отвѣчалъ, какъ слѣдовало. Государь долго говорилъ со мною, потомъ спросилъ:
   -- Пушкинъ, принялъ ли бы ты участіе въ 14-мъ декабря, еслибъ былъ въ Петербургѣ?
   -- Непремѣнно, государь, всѣ друзья мои были въ заговорѣ, и я не могъ бы не участвовать въ немъ. Одно лишь отсутствіе спасло меня, за что я благодарю Бога!
   -- Довольно ты надурачился, возразилъ императоръ:-- надѣюсь, теперь будешь разсудителенъ, и мы болѣе ссориться не будемъ. Ты будешь присылать ко мнѣ все, что сочинишь: отнынѣ я самъ буду твоимъ цензоромъ {"Р. Стар." 1880 г. No 1 стр. 132.}.
   М. М. Поповъ, авторъ статьи "Новые матеріалы къ біографіи А. С. Пушкина", сверхъ того, разсказываетъ еще о слѣдующей подробности свиданія Пушкина съ императоромъ Николаемъ:
   "Поэтъ и здѣсь вышелъ поэтомъ. Ободренный снисходительностью государя, онъ дѣлался болѣе и болѣе свободенъ въ разговорѣ; наконецъ, дошелъ до того, что онъ незамѣтно для себя самого, приперся къ столу, который былъ позади его, и почти сѣлъ на этотъ столъ. Государь быстро отвернулся отъ Пушкина, и потомъ говорилъ: "съ поэтомъ нельзя быть милостивымъ!" {"Р. Стар." 1874 т. X. стр. 691.}
   Милость царя, однако, не отвернулась отъ поэта, но онъ вскорѣ успѣлъ нажить себѣ немилосердаго врага въ лицѣ всесильнаго гр. Бенкендорфа. Упоенный ласковымъ пріемомъ Государя, Пушкинъ вообразилъ, что онъ вполнѣ свободенъ отъ всякихъ отношеній къ полиціи и можетъ безпрепятственно наслаждаться жизнію, не справляясь о каждомъ сдѣланномъ шагѣ. Между тѣмъ гр. Бекендорфъ каждый день ждалъ отъ него визита, но, не дождавшись, обратился къ нему съ слѣдующимъ письмомъ отъ 30-го сентября:
   "Милостивый государь, Александръ Сергѣевичъ! Я ожидалъ пріѣзда Вашего, чтобы объявить высочайшую волю по просьбѣ вашей; но отправляясь теперь въ С.-Петербургъ и не надѣясь видѣть здѣсь, честь имѣю увѣдомить, что государь императоръ нетолько не запрещаетъ пріѣзда вамъ въ столицу, но предоставляетъ совершенно на вашу волю, съ тѣмъ только, чтобъ предварительно испрашивали разрѣшенія черезъ письмо.
   "Его величество совершенно остается увѣреннымъ, что вы употребите отличныя способности ваши на переданіе потомству славы нашего отечества, передавъ вмѣстѣ безсмертію имя Ваше. Въ сей увѣренности, его императорскому величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметами о воспитаніи юношества. Вы можете употребить весь досугъ, вамъ предоставляется совершенная и полная свобода -- когда и какъ представить ваши мысли и соображенія, и предметъ сей долженъ представить вамъ тѣмъ обширнѣйшій кругъ, что на опытѣ видѣли совершенно всѣ пагубныя послѣдствія ложной системы воспитанія.
   "Сочиненій вашихъ никто разсматривать не будетъ: на нихъ нѣтъ никакой цензуры. Государь императоръ самъ будетъ и первымъ цѣнителемъ произведеній вашихъ, и цензоромъ. Объявляя вамъ его монаршую волю, честь имѣю присовокупить, что какъ сочиненія ваши, такъ и письма, можете для представленія его величеству доставлять ко мнѣ; но, впрочемъ, отъ васъ зависитъ и прямо адресовать на высочайшее имя" {"Рус. Стар." 1880 г., No 1, стр. 134.}.
   Пушкина, повидимому, нисколько не смутилъ прозрачный намекъ гр. Бенкендорфа въ началѣ письма на то, что поэтъ не удостоилъ его посѣщенія. Напротивъ того, онъ былъ въ восхищеніи отъ письма графа и показывалъ его всѣмъ и каждому, какъ выраженіе лестной для него царской милости. Онъ воображалъ, что въ подчиненіи его высочайшей цензурѣ самого государя заключается такое же довѣріе къ нему, какимъ пользовался нѣкогда Карамзинъ. Но онъ не замедлилъ горько разочароваться въ этомъ. Въ письмѣ гр. Бенкендорфа не было договорено самаго главнаго: именно, что Пушкинъ нетолько не могъ ничего печатать, не представивъ предварительно на высочайшій просмотръ, но и показывать кому-либо вновь написанное. Между тѣмъ, Пушкинъ, увлекшись свободою послѣ пятилѣтней ссылки и шумомъ московской жизни, только что отпраздновавшей коронацію, радушно принятый въ кругъ московской знати, также ученыхъ и литературныхъ дѣятелей, очарованный блескомъ, роскошью, нѣжнымъ вниманіемъ многочисленныхъ и восторженныхъ поклонниковъ, не могъ утерпѣть и не прочесть многихъ изъ своихъ нецензурныхъ стихотвореній въ пріятельскихъ кружкахъ. То было жаркое литературное время въ Москвѣ: на безпрерывныхъ и многочисленныхъ литературныхъ сходкахъ обсуждались животрепещущіе вопросы литературные и философскіе, начиная съ судебъ русской словесности, до судебъ самой Россіи. Пушкинъ все болѣе и болѣе сходился съ молодыми московскими литераторами: былъ на обѣдѣ у Хомякова въ честь основанія "Московскаго Вѣстника", не могъ утерпѣть, чтобы не подѣлиться со своими литературными друзьями и только-что написаною имъ драмой "Борисъ Годуновъ". Онъ читалъ свою драму на двухъ собраніяхъ, сначала у С. А. Соболевскаго, потомъ у Веневитинова. На первомъ чтеніи слушатели состояли изъ тѣснаго, интимнаго кружка близкихъ знакомыхъ хозяина: П. Я. Чаадаева, Д. В. Веневитинова, гр. М. Ю. Вьельгорскаго и И. В. Кирѣевскаго. Второе же чтеніе, 12-го сентября, происходило при многочисленномъ собраніи ученыхъ и литераторовъ; здѣсь, кромѣ братьевъ Веневитиновыхъ, присутствовали братья Хомяковы, Кирѣевскіе, Мицкевичъ, Баратынскій, Шевыревъ, Погодинъ, Раичъ, Соболевскій и др. Чтеніе это кончилось шумными оваціями. "Мы смотрѣли другъ на друга долго, вспоминаетъ объ этомъ чтеніи Погодинъ:-- и потомъ бросились къ Пушкину. Начались объятія, поднялся шумъ, раздался смѣхъ, полились слезы, поздравленія... Явилось шампанское, и Пушкинъ одушевился, видя такое свое дѣйствіе на избранную молодежь. Ему было пріятно наше волненіе. Онъ началъ, намъ поддавая жару, читать пѣсни о Стенькѣ Разинѣ, какъ онъ выплывалъ ночью по Волгѣ на востроносой своей лодкѣ; предисловіе къ "Руслану и Людмилѣ"; началъ разсказывать о планѣ для "Дмитрія Самозванца": о палачѣ, который шутитъ съ чернью, стоя у плахи на красной площади въ ожиданіи Шуйскаго, о Маринѣ Мнишекъ съ Самозванцемъ -- сцену, которую написалъ онъ, гуляя верхомъ, и потомъ позабылъ вполовину, о чемъ глубоко сожалѣлъ. О, какое удивительное то было утро, оставившее слѣды на всю жизнь! Не помню, какъ мы разошлись, какъ докончили день, какъ улеглись спать. Да едва ли кто и спалъ изъ насъ въ эту ночь. Такъ былъ потрясенъ весь нашъ организмъ".
   И вдругъ послѣ всѣхъ этихъ овацій, Пушкинъ получаетъ 22 ноября слѣдующаго рода строгое внушеніе отъ гр. Бенкендорфа.
   Милостивый государь, Александръ Сергѣевичъ! При отъѣздѣ моемъ изъ Москвы, не имѣя времени лично съ вами переговорить, обратился я къ вамъ письменно съ объявленіемъ высочайшаго соизволенія, дабы вы, въ случаѣ какихъ-либо новыхъ литературныхъ произведеній вашихъ, до напечатанія и распространенія оныхъ въ рукописяхъ, представляли бы предварительно о разсмотрѣніи оныхъ, или черезъ посредство мое, или даже и прямо его императорскому величеству.
   "Не имѣя отъ васъ извѣщенія о полученіи сего моего отзыва, я долженъ, однако же, заключить, что оный къ вамъ дошелъ, ибо вы сообщали о содержаніи онаго нѣкоторымъ особамъ.
   "Нынѣ доходятъ до меня свѣдѣнія, что вы изволили читать въ нѣкоторыхъ обществахъ сочиненную вами вновь трагедію. Сіе меня побуждаетъ васъ покорнѣйше просить объ увѣдомленіи меня: справедливо ли такое извѣстіе, или нѣтъ? Я увѣренъ, впрочемъ, что вы слишкомъ благомыслящи, чтобы не чувствовать, въ полной мѣрѣ великодушнаго къ вамъ монаршаго снисхожденія и не стремиться учинить себя достойнымъ онаго" {Ibid, стр. 135.}.
   Можете себѣ представить, какое подавляющее впечатлѣніе должно было произвесть на Пушкина это письмо. Онъ сразу почувствовалъ себя въ положеніи школьника, не смѣющаго даже сочиненія своего прочитать другу. Въ тоже время онъ долженъ былъ убѣдиться, что участь его чуть ли не въ большей степени находится въ зависимости отъ всебдящаго гр. Бенкендорфа, чѣмъ отъ самого Государя. Даже М. М. Поповъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Пушкинѣ, яри всей своей строго административной точки зрѣнія на поэта, замѣчаетъ по этому поводу слѣдующее: "государь былъ чрезвычайно милостивъ къ поэту, встрѣчалъ сочиненія его съ величайшимъ одобреніемъ и, судя по тѣмъ задачамъ, которыя предлагалъ молодому писателю, надобно думать, что готовъ былъ оказывать ему полную довѣренность. Бенкендорфъ же и его помощникъ, фонъ-Фокъ. не восхищавшіеся ничѣмъ въ литературѣ и не считавшіе поэзію дѣломъ важнымъ, передавали царскую волю Пушкину всегда пополамъ со строгостью, хотя въ самыхъ вѣжливыхъ выраженіяхъ. Они какъ бы безпрестанно ожидали, что вольнодумецъ ихъ предприметъ какой-либо вредный замыселъ, или сдѣлается коноводомъ возмутителей" {"Рус. Стар." 1874 г. No 8, стр. 694.}.
   Пушкинъ былъ въ Михайловскомъ, когда получилъ письмо гр. Бенкендорфа. Оно такъ смутило его, что онъ тотчасъ же написалъ въ Москву къ М. П. Погодину, съ которымъ онъ условился участвовать въ его новомъ журналѣ,7чтобы тотъ остановилъ печатаніе его произведеній: "Милый и почтенный, писалъ онъ:-- ради Бога, какъ можно скорѣе остановите въ московской цензурѣ все, что носитъ мое имя. Покамѣстъ не могу участвовать и въ вашемъ журналѣ -- но все перемелется и будетъ мука, а намъ хлѣбъ да соль. Некогда пояснять: до свиданья скораго. Жалѣю, что договоръ нашъ не состоялся" {Сочин. Пушк. изд. Анненкова. т. VII, стр. 301.}.
   Въ тотъ же день (29 ноября), онъ послалъ "гр. Бенкендорфу слѣдующее извинительное письмо:
   "Будучи совершенно чуждъ ходу дѣловыхъ бумагъ, я не зналъ, должно ли мнѣ было отвѣчать на письмо, которое удостоился получить отъ вашего превосходительства, и которымъ я былъ тронутъ до глубины сердца. Конечно, никто живѣе меня не чувствуетъ милость и великодушіе государя императора, также какъ снисходительную благосклонность вашего превосходительства. Такъ какъ я, дѣйствительно, въ Москвѣ читалъ свою трагедію нѣкоторымъ особамъ -- конечно, не изъ ослушанія, но только потому, что худо понялъ высочайшую волю государя, то поставляю за долгъ препроводить ее вашему превосходительству въ томъ самомъ видѣ, какъ она была мною читана, дабы вы сами изволили видѣть духъ, въ которомъ она сочинена. Я не осмѣлился прежде сего представить ее глазамъ императора, намѣреваясь сперва выбросить нѣкоторыя непристойныя выраженія. Такъ какъ другого списка у меня не находится, то пріемлю смѣлость поклеить ваше превосходительство оный мнѣ возвратить.
   "Мнѣ было совѣстно безпокоить ничтожными литературными занятіями человѣка государственнаго, среди огромныхъ его заботъ; я роздалъ нѣсколько мелкихъ моихъ сочиненій въ разные журналы и альманахи, по просьбѣ издателей. Прошу отъ вашего превосходительства разрѣшенія сей неумышленной вины, если не успѣю остановить ихъ въ цензурѣ. Съ глубочайшимъ чувствомъ уваженія, благодарности и преданности честь имѣю быть, милостивый государь, вашего превосходительства, всепокорнѣйшій слуга Александръ Пушкинъ" {"Рус. Стар.". 1830 г., No 1, стр. 137--138.}.
   Въ отвѣтъ на это письмо гр. Бенкендорфъ потребовалъ, чтобы Пушкинъ прислалъ къ нему всѣ остальныя мелкія произведенія, о которыхъ онъ упоминаетъ въ своемъ письмѣ. Пушкинъ такъ и сдѣлалъ. Это были "Ангелъ", "Стансы", 3-я глава Онѣгина, "Фаустъ", "Друзьямъ" и "Пѣсни о Стенькѣ Разинѣ". Всѣ эти произведенія, кромѣ двухъ послѣднихъ были разрѣшены. Лишь изъ "Фауста" были выкинуты два стиха:
   
   Да модная болѣзнь: она
   Недавно къ намъ занесена.
   
   Относительно же "пѣсней о Стенькѣ Разинѣ" Бенкендорфъ писалъ Пушкину, что онѣ, "при всемъ своемъ поэтическомъ достоинствѣ, по содержанію своему неприличны къ напечатанію, и что сверхъ того, церковь проклинаетъ Разина, равно какъ и Пугачева". Пѣсни эти не были возвращены Пушкину, и онѣ до сихъ поръ не отыскиваются ни въ подлинникѣ, ни въ спискахъ.
   Что же касается драмы "Борисъ Годуновъ", то въ декабрѣ 1826 года послѣдовалъ докладъ о ней гр. Бенкендорфа государю. Императоръ, прочитавъ драму, замѣтилъ лишь нѣкоторыя мѣста, требующія очищенія, и то, что цѣль была бы болѣе выполнена, еслибы сочинитель передѣлалъ свою комедію въ историческій романъ, на подобіе романовъ Вальтера Скотта.
   Пушкинъ отвѣчалъ гр. Бенкендорфу на извѣщеніе его объ этомъ: "Съ чувствомъ глубочайшей благодарности получилъ я письмо вашего превосходительства, увѣдомляющее меня о всемилостивѣйшемъ отзывѣ его величества, касательно моей драматической поэмы. Согласенъ, что она болѣе сбивается на историческій романъ, нежели на трагедію, какъ государь императоръ изволилъ замѣтить. Жалѣю, что я не въ силахъ уже передѣлать мною однажды написанное".
   Принявъ этотъ высочайшій отзывъ за неблагопріятный, Пушкинъ положилъ свою драму въ портфель, гдѣ она пролежала еще нѣсколько лѣтъ, пока онъ рѣшился вновь представить ее въ высочайшее благоусмотрѣніе.
   Въ концѣ того же 1826 года, Пушкинъ представилъ графу Бенкендорфу, согласно возложенному на него порученію, "Записку о народномъ воспитаніи". Въ запискѣ этой ясно отражается вся та паника, которую пережилъ поэтъ въ то время. Вы видите въ ней поразительное сплетеніе подчиненія взглядамъ государственныхъ сановниковъ, въ родѣ графа Бенкендорфа, съ стремленіемъ провести либеральную тенденцію; нѣсколько свѣтлыхъ мыслей рядомъ съ мнѣніями во всѣхъ отношеніяхъ обскурантными. Такъ, словно, соглашаясь съ оскорбительнымъ намекомъ гр. Бенкендорфа, что Пушкинъ самъ на опытѣ видалъ совершенно всѣ пагубныя послѣдствія ложной системы воспитанія, поэтъ находитъ, что лѣтъ 15 тому назадъ молодые люди занимались только военною службою, старались отличиться одною свѣтскою образованностью или шалостями, литература не имѣла никакого направленія, а 10 лѣтъ спустя, "мы увидѣли либеральныя идеи необходимой вывѣской хорошаго воспитанія, разговоръ исключительно политическій, литературу (подавленную самою своенравною цензурою), превратившуюся въ рукописные пасквили на правительство и въ возмутительныя пѣсни; наконецъ, и тайныя общества, заговоры, замыслы болѣе или менѣе кровавые и безумные"... Главную причину всего этого поэтъ видитъ въ недостаткѣ просвѣщенія. "Одно просвѣщеніе, говоритъ онъ:-- въ состояніи удержать новыя безумства, новыя общественныя бѣдствія". Далѣе затѣмъ поэтъ настаиваетъ, что воспитаніе юношества должно быть казенное, а отнюдь не частное и семейное. "Въ Россіи, говоритъ онъ: -- домашнее воспитаніе есть самое недостаточное, самое безнравственное. Ребенокъ окруженъ одними холопами, видитъ гнусные примѣры, своевольничаетъ или рабствуетъ, не получаетъ никакихъ понятій о справедливости, о взаимныхъ отношеніяхъ людей, объ истинной чести. Воспитаніе его ограничивается изученіемъ двухъ или трехъ иностранныхъ языковъ и начальнымъ основаніемъ всѣхъ наукъ, преподаваемыхъ какимъ-нибудь нанятымъ учителемъ. Воспитаніе въ частныхъ пансіонахъ немногимъ лучше. Здѣсь и тамъ оно кончается на 16-ти-лѣтнемъ возрастѣ воспитанника".
   "Что касается до воспитанія заграничнаго, то, по мнѣнію Пушкина:-- запрещать его нѣтъ никакой надобности. Довольно будетъ опутать ею однѣми невыгодами, сопряженными съ воспитаніемъ домашнимъ. Ибо 1) весьма немногіе станутъ пользоваться симъ позволеніемъ; 2) воспитаніе иностранныхъ университетовъ, несмотря на всѣ свои неудобства, не въ примѣръ для насъ менѣе вредно воспитанія патріархальнаго. Мы видимъ, что Н. Тургеневъ, воспитавшійся въ геттингенскомъ университетѣ, несмотря на свои заблужденія и свой политическій фанатизмъ, отличался посреди буйныхъ своихъ сообщниковъ нравственностью и умѣренностью правилъ, слѣдствіемъ просвѣщенія истиннаго и положительныхъ знаній".
   "Такимъ образомъ, говоритъ далѣе Пушкинъ:-- уничтоживъ или, по крайней мѣрѣ, сильно затруднивъ воспитаніе частное, правительству легко будетъ заняться улучшеніемъ воспитанія общественнаго". При этомъ особенное вниманіе обращаетъ поэтъ на корпуса:
   "Кадетскіе корпуса, говоритъ онъ: -- разсадникъ офицеровъ русской арміи, требуютъ физическаго преобразованія, большаго присмотра за нравами, кои находятся въ самомъ гнусномъ запущеніи. Для сею нужна полиція, составленная изъ лучшихъ воспитанниковъ; доносы другихъ должны быть оставлены безъ изслѣдованія и даже подвергаться наказанію. Черезъ сію полицію должны будутъ доходитъ до начальства и жалобы. Должно обратитъ строгое вниманіе на рукописи, ходящія между воспитанниками. За найденнную похабную рукопись положитъ тягчайшее наказаніе, за возмутительную -- исключеніе изъ училища, но безъ дальнѣйшаго гоненія по службѣ: наказывать юношу или взрослаго человѣка за вину отрока -- есть дѣло ужасное и, къ несчастію, слишкомъ у насъ обыкновенное. Уничтоженіе тѣлеснаго наказаніе необходимо" и т. д.
   Казалось бы, что трудно было бы представить проэктъ воспитанія, наиболѣе соотвѣтствующій видамъ тогдашнихъ дѣятелей воспитанія; основою проэкта, хотя и ставилось громкое слово просвѣщеніе, но у этого просвѣщенія заграждались тѣ единственные пути, которыми оно до тѣхъ поръ проникало въ ваше отечество, такъ какъ Пушкинъ, совѣтуя опутать заграничное воспитаніе различными невыгодами и тѣмъ стѣснить его примѣненіе, въ тоже время проэктируетъ ограничить и изученіе иностранныхъ языковъ, на томъ основаніи, что "позволительна ли роскошь тамъ, гдѣ чувствителенъ недостатокъ необходимаго?" Но тѣмъ не менѣе правительство все-таки осталось не совсѣмъ довольно тѣмъ, что Пушкинъ главнымъ оплотомъ противъ всѣхъ заблужденій юношества считаетъ просвѣщеніе, хотя бы и со всѣхъ сторонъ урѣзанное. По крайней мѣрѣ, графъ Бенкендорфъ, 23-го декабря 1826 года, извѣщая Пушкина, что государь съ удовольствіемъ читалъ разсужденіе его и изъявляетъ ему высочайшую признательность, прибавилъ:
   "Его величество при семъ замѣтить изволилъ, что принятое вами правило, будто бы просвѣщеніе и геній служатъ исключительнымъ основаніемъ совершенству, есть правило опасное для общаго спокойствія, завлекшее васъ самихъ на край пропасти и повергшее въ оную толикое число молодыхъ людей. Нравственность, прилежное служеніе, усердіе -- предпочесть должно просвѣщенію неопытному, безнравственному и безполезному. На сихъ-то началахъ должно быть основано благонаправленное воспитаніе. Впрочемъ, разсужденія ваши заключаютъ въ себѣ много полезныхъ истинъ" {"Рус. Стар.", 1874 г., No 8, стр. 69.}.
   

XLV.

   Все вышеприведенное въ достаточной мѣрѣ показываетъ палъ, какими подозрительными глазами продолжали смотрѣть на Пушкина и какъ тѣсенъ былъ тотъ кругъ свободы, которая была разрѣшена ему въ 1826 году. Отеческія внушенія гр. Бенкендорфа преслѣдовали поэта нетолько за каждый мало-мальски неосторожный шагъ, но и безъ всякаго повода, въ зачетъ, такъ сказать, будущаго. Такъ, напримѣръ, стоило ему въ началѣ 1827 года обратиться съ просьбою о разрѣшеніи пріѣзда въ Петербургъ по семейнымъ обстоятельствамъ, и хотя разрѣшеніе это было ему дано, но гр. Бенкендорфъ не преминулъ при этомъ внушить поэту въ письмѣ къ нему: "Его величество не сомнѣвается въ томъ, что данное русскимъ дворяниномъ государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно, будетъ въ полномъ смыслѣ сдержано".
   Но политическая благонадежность Пушкина еще болѣе поколебалась въ глазахъ полиціи, когда въ 1827 году возгорѣлось знаменитое дѣло о стихотвореніи "Андрей Шенье". Стихотвореніе это, посвященное H. Н. Раевскому, было переведено Пушкинымъ въ 1825 году и помѣщено въ первомъ собраніи стихотвореній его, изданномъ въ 1826 году. Цензура, разсмотрѣвъ это стихотвореніе 8-го октября 1825 года (слѣдовательно за два мѣсяца слишкомъ до 14-го декабря), выпустила изъ него 44 стиха, все мѣсто, начиная со стиха "Привѣтствуя тебя, мое свѣтило!" и до стиха "И буря мрачная минетъ". Впервые это мѣсто появилось въ печати лишь въ ивановскомъ изданіи 1870 года. Оно заключаетъ въ себѣ картину французской революціи, причемъ несчастный авторъ этой предсмертной пѣсни, писанной наканунѣ казни, говоритъ, между прочимъ:
   
   О, горе, о, безумный сонъ!
   Гдѣ вольность и законъ? Надъ нами
   Единый властвуетъ топоръ.
   Мы свергнули царей!
   Убійцу съ палачами
   Избрали мы въ цари.
   О, ужасъ! о, позоръ!
   Но ты, священная свобода,
   Богиня чистая. Нѣтъ -- невиновна ты... и т. д.
   
   Казалось бы, что въ этомъ отрывкѣ ни малѣйшаго примѣненія не могло быть по отношенію къ 14-му декабря; между тѣмъ, злополучный отрывокъ распространился по Москвѣ въ многочисленныхъ спискахъ, какъ стихотвореніе, написанное будто бы Пушкинымъ спеціально по поводу 14-го декабря. Между прочимъ, попало оно въ руки нѣкоему штабсъ-капитану конно-егерскаго полка Александру Алексѣеву; тотъ передалъ стихи кандидату московскаго университета Андрею Леопольдову. Списокъ пока былъ безъ всякаго заглавія; Леопольдовъ же выставилъ на немъ заголовокъ: "По поводу 14-го декабря 1825 года", и въ такомъ видѣ передалъ его чиновнику Коноплеву, который былъ тайный агентъ генерала Скобелева, употреблявшагося тогда по дѣламъ секретной полиціи. Коноплевъ не замедлилъ передать стихи своему начальнику. А что такое былъ Скобелевъ, и какъ велика была ненависть его къ Пушкину, объ этомъ можно судить по нижеслѣдующему.
   До 1822 года Ив. Ник. Скобелевъ былъ генералъ-полиціймейстеръ 1-й арміи, и когда случился бунтъ семеновскаго полка, онъ подалъ главнокомандующему 1-й арміи рапортъ, въ которомъ, вопреки мнѣнію правительства о политической подкладкѣ этого бунта, выступилъ заступникомъ за благонадежность войскъ, и особенно гвардіи. Вслѣдствіе этого поступка, шедшаго въ разрѣзъ господствующему мнѣнію, онъ впалъ въ немилость и лишился мѣста. Это такъ его потрясло, что онъ захворалъ и въ то же время раскаялся. И вотъ, чтобы заявить о своемъ раскаяніи и вновь снискать милость начальства, онъ написалъ 17-го января 1824 года изъ Москвы къ тому же главнокомандующему 1-й арміи доносъ, въ которомъ, собравъ нѣкоторыя ходившія по рукамъ нецензурныя стихотворенія Пушкина (напримѣръ,-Мысль о свободѣ", "Посланіе къ другу"), между прочимъ, вотъ что говоритъ въ заключеніи своего письма:
   "Еслибъ сочинитель вредныхъ пасквилей (Пушкинъ) немедленно, въ награду, лишился нѣсколькихъ клочковъ шкуры -- было бы лучше. На что снисхожденіе человѣку, надъ коимъ общій гласъ благомыслящихъ гражданъ дѣлаетъ строгій приговоръ? Одинъ примѣръ больше бы сформировалъ пользы; но сколько же, напротивъ, водворится вреда -- неумѣстною къ негодяямъ нѣжностью! Можно смѣло ручаться, что многіе изъ порядочныхъ людей безъ соболѣзнованія рѣшились бы удавить дѣтей равномѣрно развратныхъ, слѣдовательно, большій перевѣсъ на сторонѣ благочестія -- надобно только зло умерщвлять въ рожденія его. Простите смѣлости; это мысль большей части людей и моя вмѣстѣ" {"Русская Старина", 1871 г., No 12, стр. 667--673.}.
   Вотъ къ этому-то фанатику попался въ руки отрывокъ изъ стихотворенія Андрея Шенье. Заварилось сейчасъ же дѣло. Алексѣевъ, Молчановъ и Леопольдовъ были посажены въ тюрьму, и послѣ слѣдствія преданы суду, первые два -- военному, послѣдній -- гражданскому-уголовному. Дѣло это тянулось два года а кончилось тѣмъ, что Алексѣева присудили выдержать одинъ мѣсяцъ въ крѣпости и потомъ выписать изъ гвардіи въ армейскіе полки тѣмъ же чиномъ, прапорщика Молчанова, по вмѣненіи ему въ наказаніе тюремнаго заключенія и содержанія подъ арестомъ, тоже перевести въ армію тѣмъ же чиномъ. Что же касается Леопольдова, то правительствующій сенатъ, разсматривавшій дѣло его, отнесся къ нему гораздо строже: именно приговорилъ его, лишивъ кандидатскаго званія и всѣхъ сопряженныхъ съ онымъ преимуществъ, отдать въ солдаты, а въ случаѣ негодности, сослать въ Сибирь на поселеніе. Курьёзнѣе всего то, что этотъ строгій приговоръ былъ основанъ на 129-й ст. воинскаго артикула, гласящей: "Если кто увѣдаетъ, что единъ или многіе нѣчто вредительное учинить намѣрены, или имѣетъ вѣдомость о шпіонахъ или иныхъ подозрительныхъ людяхъ, въ обозѣ или гарнизонахъ обрѣтающихся, и о томъ въ удобное время не объявитъ, тотъ имѣетъ, по состоянію дѣла, на тѣлѣ или животомъ наказанъ быть".
   Очень понятно, что когда дѣло перешло въ государственный совѣтъ, послѣдній никакъ не могъ согласиться съ подобнымъ отождествленіемъ Пушкина со "шпіономъ въ обозѣ обрѣтающимся;. и значительно смягчилъ приговоръ сената, именно положилъ (22-го августа 1828 г.) вмѣнить Леопольдову въ наказаніе содержаніе болѣе года въ острогѣ и подтвердить, чтобъ впредь въ поступкахъ своихъ былъ основательнѣе, вмѣстѣ съ тѣмъ поручить начальству, въ вѣдомствѣ котораго Леопольдовъ будетъ служить, чтобъ оно обращало особенное вниманіе на его поведеніе {"Русская Старина", 1874 г., No 11, стр. 584--588.}.
   Пушкинъ, въ свою очередь, былъ неоднократно призываемъ по этому дѣлу. Онъ доказывалъ, что стихи изъ А. Шенье переведены имъ гораздо прежде 14-го декабря 1825 года, что они явно относятся къ французской революціи, въ которой Шенье погибъ, и никакъ, безъ совершенной безсмыслицы, не могутъ быть относимы къ 14-му декабря; что онъ не знаетъ, кѣмъ надъ этими стихами поставлено ошибочное заглавіе, и не помнитъ, кому онъ могъ передать элегію. Далѣе же объясняя, что въ этомъ отрывкѣ Шенье говоритъ о взятіи Бастиліи, о клятвѣ въ jeu de paume, о перенесеніи тѣлъ славныхъ изгнанниковъ въ Пантеонъ, о побѣдѣ революціонныхъ идей, о торжественномъ провозглашеніи равенства, объ уничтоженіи царей, Пушкинъ заключилъ вопросъ: "Что же тутъ общаго съ несчастнымъ бунтомъ 14-го декабря, уничтоженнымъ тремя выстрѣлами картечи и взятіемъ подъ стражу всѣхъ заговорщиковъ?"
   На вопросъ суда, какимъ образомъ не пропущенный цензурою отрывокъ сталъ переходить изъ рукъ въ руки, Пушкинъ отвѣчалъ, что элегія его "Андре Шенье" была всѣмъ извѣстна вполнѣ еще до напечатанія, и онъ не думалъ дѣлать изъ нея тайны.
   Правительствующій сенатъ, соображая духъ этого творенія съ тѣмъ временемъ, въ которое оно выпущено въ публику, призналъ это сочиненіе "соблазнительнымъ и служившимъ къ распространенію въ неблагонамѣренныхъ людяхъ того пагубнаго духа, который правительство обнаружило во всемъ его пространствѣ", и постановилъ, что "хотя Пушкина надлежало бы подвергнуть отвѣту передъ судомъ, но какъ преступленіе сдѣлано имъ до всемилостивѣйшаго манифеста 22-го августа 1826 года, то, избавя его отъ суда и слѣдствія, обязать подпискою, чтобы впредь никакихъ своихъ твореній безъ разсмотрѣнія цензуры не осмѣливался выпускать въ свѣтъ, подъ опасеніемъ строгаго по законамъ взысканія".
   Государственный совѣтъ прибавилъ къ этому, чтобы "за Пушкинымъ, по неприличному выраженію его въ отвѣтахъ насчетъ происшествія 14-го декабря 1825 года и по духу самаго сочиненія его, въ октябрѣ мѣсяцѣ того года напечатаннаго, имѣлся секретный надзоръ" {"Русская Старина", 1874 г., No 8, стр. 690--694.}.
   Замѣчательно, что это опредѣленіе государственнаго совѣта, состоявшееся 29-го августа 1828 года, при постоянныхъ разъѣздахъ Пушкина, не могло быть объявлено ему въ продолженіи двухъ съ половиною лѣтъ, несмотря на то, что оно препровождалоси изъ губерніи въ губернію по пятамъ поэта и, наконецъ, московской полиціи удалоси сообщить поэту эту пріятную и, вѣроятно, уже давно извѣстную ему новость, лишь въ концѣ января 1831 г., за нѣсколько дней до его свадьбы.
   По пріѣздѣ своемъ въ Петербургъ въ 1827 году, Пушкинъ имѣлъ новое непріязненное столкновеніе съ гр. Бенкендорфомъ. На этотъ разъ дѣло касалось вопроса о литературной собственности. Послѣдняя была ограждена отъ контрфакцій, подлоговъ и всякаго рода злоупотребленій лишь законами, изданными 8-го января 1830 года; до того же времени она существовала номинально, болѣе по укоренившемуся обычаю, чѣмъ на основаніи какихъ-либо узаконенныхъ правъ, и авторы въ случаяхъ какихъ-либо тяжебъ съ посягателями на ихъ произведенія, принуждены были прибѣгать къ статьямъ закона, имѣвшимъ лишь случайныя совпаденія съ ихъ исками и которыя съ большими натяжками приходилось примѣнять къ вопросамъ о литературной собственности. Этимъ литературнымъ безправіемъ воспользовался одинъ подчиненный гр. Бенкендорфа, статскій совѣтникъ Ольдекопъ, занимавшійся между прочимъ переводами русскихъ романовъ, повѣстей и стихотвореній на нѣмецкій языкъ. Онъ перевелъ на нѣмецкій языкъ "Кавказскаго плѣнника" Пушкина и, не спрашивая согласія автора, издалъ свой переводъ параллельно съ подлинникомъ.
   По этому поводу, 20-го іюля 1827 года, Пушкинъ писалъ къ гр. Бенкендорфу:
   "Въ 1824 году г., статскій совѣтникъ Ольдекопъ, безъ моего согласія и вѣдома, перепечаталъ стихотвореніе мое "Кавказскій плѣнникъ", и тѣмъ лишилъ меня невозвратно выгодъ втораго изданія, за которое уже предлагали мнѣ въ то время книгопродавцы 3,000 рублей. Вслѣдствіе сего, родитель мой, стат скій совѣтникъ Сергѣй Львовичъ Пушкинъ, обратился съ просьбою къ начальству, но не получилъ никакого удовлетворенія, а отвѣтствовали ему, что Ольдекопъ перепечаталъ-де "Кавказскаго плѣнника" для справокъ оригинала съ нѣмецкимъ переводомъ; что къ тому же не существуетъ въ Россіи закона противу перепечатыванія книгъ, и что имѣетъ онъ, статскій совѣтникъ Пушкинъ, преслѣдовать Ольдекопа, токмо развѣ, яко мошенника; на что не смѣлъ я согласиться изъ уваженія къ его званію и опасаясь заплатить за безчестіе. Не имѣя другого способа къ обезпеченію своего состоянія, кромѣ выгодъ отъ посильныхъ трудовъ моихъ, и нынѣ лично одобренный вашимъ превосходительствомъ, осмѣливаюсь, наконецъ, прибѣгнуть къ вашему покровительству, дабы и впредь оградить себя отъ подобныхъ покушеній на свою собственность".
   Гр. Бенкендорфъ не замедлилъ, конечно, встать на сторону своего подчиненнаго и отвѣчалъ Пушкину, что "перепечатаніе "Кавказскаго плѣнника", вмѣстѣ съ переводомъ послѣдовало съ дозволенія цензуры, которая имѣетъ на то свои правила; и что, впрочемъ, даже тамъ, гдѣ находятся положительные законы на счетъ перепечатанія книгъ, не возбраняется издавать переводы вмѣстѣ съ подлинниками".
   Пушкинъ, уже изъ Опочки, 10-го сентября 1827 года писалъ къ гр. Бенкендорфу: "Вы изволили весьма справедливо замѣтить, что и, тамъ, гдѣ находятся положительные законы насчетъ перепечатанія книгъ, не возбраняется издавать переводы вмѣстѣ съ подлинниками. Но сіе относится только къ сочиненіямъ древнихъ и умершихъ писателей. Если же допустить у насъ, что переводъ даетъ право на перепечатаніе подлинника, то невозможно будетъ оградить литературную собственность отъ покушеній хищника. Повергая сіе мое мнѣніе на благоусмотрѣніе вашего превосходительства, полагаю, что въ составленіи постоянныхъ правилъ для обезпеченія литературной собственности, вопросъ о нравѣ перепечатывать книгу при переводѣ, замѣчаніяхъ или предисловіи, весьма важенъ" {"Русская Старина", 1874 г., No 8, стр. 699--700.}.
   Но никакого болѣе отвѣта на это письмо Пушкина со стороны гр. Бенкендорфа не послѣдовало, и Ольдекопу, такимъ образомъ, предоставлена была свобода издавать, если пожелаетъ, хотя бы и всѣ сочиненія Пушкина.
   Непріязненныя отношенія гр. Бенкендорфа къ Пушкину продолжались до самой смерти послѣдняго. Послѣ каждаго путешествія поэта, въ родѣ поѣздки на Кавказъ въ 1829 году, или переѣзда изъ Петербурга въ Москву въ мартѣ 1830 года, слѣдовали выговоры за самовольные переѣзды безъ испрошенія дозволенія начальства, при чемъ въ 1830 году гр. Бенкендорфъ писалъ Пушкину, что "всѣ непріятности, которымъ можетъ подвергнуться за своевольные поступки, онъ долженъ будетъ отнести къ собственному своему поведенію".
   Удрученный этимъ письмомъ, Пушкинъ отвѣчалъ, что съ 1826 года, когда ему высочайше дозволено жить въ Москвѣ, онъ каждую зиму проводилъ тамъ, а осень въ деревнѣ, никогда не испрашивая предварительнаго разрѣшенія и не получая никакого замѣчанія; что это отчасти было причиной и невольнаго проступка его, поѣздки въ Арзерумъ, за которую онъ навлекъ на себя неудовольствіе начальства. Съ тѣмъ вмѣстѣ, онъ выразилъ горесть, которую приносятъ ему выговоры, и описывая себя въ гоненіи, говоритъ, что другіе еще болѣе зложелательствуютъ ему, и что гр. Бенкендорфъ остается единственнымъ ею защитникомъ (!). "Если завтра, прибавилъ онъ:-- вы не будете министромъ, то послѣ-завтра меня посадятъ въ тюрьму". При этомъ поэтъ жаловался на Булгарина, который хвалился близостью къ гр. Бенкендорфу, и, злобясь на него, по словамъ поэта, за критики, впрочемъ, не имъ писанныя, готовъ въ остервененіи своемъ рѣшиться на все.
   Гр. Бенкендорфъ успокоивалъ Пушкина, увѣряя, что Булгаринъ никогда не говорилъ ему ничего дурнаго о немъ; что журналистъ этотъ вовсе не близокъ къ нему, и если бывалъ у него, то развѣ одинъ или два раза въ годъ; что въ послѣднее время онъ призывалъ къ себѣ Булгарина только для того, чтобы обуздать его {"Русская Старина", 1874 г., No 8, стр. 704--705.}.
   Принимая во вниманіе всѣ эти гоненія, доводившія поэта до лести передъ своимъ гонителемъ, становится какъ нельзя болѣе ясно, что стихотворенія "Клеветникамъ Россіи" и "Бородино" были написаны Пушкинымъ съ предвзятымъ намѣреніемъ избавиться отъ полицейскихъ преслѣдованій. Въ этомъ убѣждаютъ насъ и тѣ обстоятельства, которыя непосредственно вызвали эти стихотворенія. Такъ мы видимъ, что во время польскаго возстанія, одинъ изъ членовъ временнаго правительства въ Варшавѣ, Іоахимъ Лелевель, въ рѣчи, произнесенной имъ въ національномъ собраніи, выразилъ свое сочувствіе къ Пушкину, какъ къ поэту, произведенія котораго проникнуты свободолюбіемъ и доброжелательствомъ полякамъ. Рѣчь эта дошла до свѣдѣнія правительства, о чемъ Пушкину сообщилъ дальній родственникъ семейства Гончаровыхъ, гр. Строгановъ. Репутація Пушкина въ глазахъ полиціи могла сдѣлаться еще болѣе сомнительною. "Графъ! отвѣчалъ Пушкинъ гр. Строганову на его сообщеніе: -- печально приходится мнѣ искупать мечты моей молодости. Объятія Лелевеля кажутся мнѣ жестче ссылки въ Сибирь. Однако же, весьма вамъ благодаренъ за то, что вы изволили сообщить мнѣ упомянутую статью; она послужитъ текстомъ для моей отповѣди..." {"Русская Старина", 1880 г., No 5, стр. 70.}.
   Но ни патріотическія стихотворенія, ни женитьба, ни приближеніе ко двору, не избавили Пушкина отъ строгаго полицейскаго надзора. По прежнему, относительно всѣхъ своихъ своихъ занятій и каждаго шага, онъ долженъ былъ испрашивать предварительное разрѣшеніе, по прежнему прочитывалась его переписка, и гр. Бенкендорфъ дѣлалъ ему выговоры. Такъ въ январѣ 1832 года, гр. Бенкендорфъ спрашивалъ его, "почему стихотвореніе его "Древо яда" (Анчаръ) было напечатано въ "Альманахѣ" безъ предварительнаго разсмотрѣнія государя императора?"
   Пушкинъ отвѣчалъ на это, 7-го января: "Я всегда твердо былъ увѣренъ, что высочайшая милость, коей нежданно былъ я удостоенъ, не лишаетъ меня и права, даннаго государемъ всѣмъ его подданнымъ: печатать съ дозволенія цензуры. Въ теченіи послѣднихъ шести лѣтъ, во всѣхъ журналахъ и альманахахъ, съ вѣдома моего и безъ вѣдома, стихотворенія мои печатались безпрепятственно, и никогда не было о томъ ни малѣйшаго замѣчанія ни мнѣ, ни цензурѣ. Далѣе я, совѣстясь безпокоить поминутно его величество, раза два обратился къ вашему покровительству, когда цензура недоумѣвала, и имѣлъ честь найти въ васъ болѣе снисходительности, нежели въ ней".
   Чтобы избавиться отъ подобныхъ придирокъ гр. Бенкендорфа, въ слѣдующемъ 1833 году, 6-го декабря, Пушкинъ обратился съ просьбою, въ которой излагалъ, что книгопродавецъ Смирдинъ, приступая къ изданію "Библіотеки для чтенія", просилъ и его участвовать въ этомъ журналѣ; но онъ, стараясь какъ можно рѣже пользоваться драгоцѣннымъ дозволеніемъ -- утруждать вниманіе государя императора, можетъ согласиться на это въ такомъ только случаѣ, если сочиненія его будутъ представляемы Смирдинымъ въ цензуру, наравнѣ съ сочиненіями другихъ писателей. На просьбу эту было получено Пушкинымъ разрѣшеніе вполнѣ спеціальнаго характера, т. е. ему позволено было отдавать на разсмотрѣніе цензурою сочиненія, предназначенныя для "Библіотеки для чтенія".
   Тотъ же 1833 годъ ознаменовался для Пушкина, въ цензурномъ отношеніи, недопущеніемъ къ печати его поэмы "Мѣдный всадникъ", которую ему такъ и не пришлось при жизни увидѣть напечатанною.
   Около того же времени одна великосвѣтская дама передѣлала въ драму "Капитанскую дочку" Пушкина, но цензура не допустила пьесы къ постановкѣ на сцену, на томъ основаніи, что въ ней выведенъ на сцену Пугачевъ.
   Вообще, благодаря гр. Бенкендорфу, отъ котораго безусловно зависѣло допущеніе пьесъ на сцену, Пушкину не удалось видѣть ни одной своей драматической пьесы на сценѣ. Такъ, по словамъ А. М. Каратыгиной, Пушкинъ очень желалъ, чтобы она съ мужемъ своимъ прочитала на театрѣ сцену у фонтана Дмитрія съ Мариною. Несмотря, однако же, на многочисленныя личныя просьбы Каратыгиныхъ, гр. Бевкендерфъ съ обычною своею любезностью и извиненіями отказалъ имъ въ своемъ согласіи. Послѣ того Пушкинъ подарилъ Каратыгину для бенефиса "Скупого рыцаря", но и эта пьеса не была играна при жизни автора, по какимъ-то цензурнымъ недоразумѣніямъ {"Русск. Стар,", 1880 г., No 6, стр. 571.}.
   Наконецъ, въ томъ же 1833 году, министромъ народнаго просвѣщенія былъ сдѣланъ графъ Уваровъ, заклятой врагъ Пушкина, и это не замедлило отразиться на отношеніяхъ поэта къ цензурѣ. Мы только-что сейчасъ видѣли, что поэтъ самъ обращался къ правительству съ просьбою подвергнуть общей цензурѣ сочиненія его, предназначенныя для "Библіотеки для чтенія". Но разрѣшеніе этой просьбы не отнимало у Пушкина права ограничиваться одною высочайшею цензурою для всѣхъ прочихъ его произведеній. Между тѣмъ, графъ Уваровъ вознамѣрился всѣ сочиненія Пушкина безъ исключенія подвергать, сверхъ высочайшей, общей цензурѣ.
   И вотъ вслѣдствіе этого притязанія гр. Уварова, Пушкинъ принужденъ былъ въ 1835 году обратиться въ цензурный комитетъ съ слѣдующимъ заявленіемъ:
   Честь имѣю обратиться въ главный комитетъ цензуры съ покорнѣйшею просьбою о разрѣшеніи встрѣтившихся затрудненій. Въ 1826 году, Государь Императоръ изволилъ объявить мнѣ, что ему угодно быть самому моимъ цензоромъ. Вслѣдствіе Высочайшей воли, все, что съ тѣхъ поръ было мною напечатано, доставляемо было мнѣ прямо отъ Его Величества изъ 3-го отдѣленія Собственной Его канцеляріи, при подписи одного изъ чиновниковъ "Съ дозволенія правительства". Такимъ образомъ, были напечатаны: "Цыганы" -- повѣсть (1827 г.), 4-я, 5-я, 6-я, 7-я и 8-я главы "Евгенія Онѣгина" -- романа въ стихахъ (1827, 1828, 1831, 1833 гг.), "Полтава" (1829 г.), 2-я и 3-я часть "Мелкихъ Стихотвореній", 2-е исправленное изданіе поэмы "Русланъ и Людмила" (1828 г.), "Графъ Нулинъ" (1828 г.), "Исторія Пугачевскаго бунта" и проч.
   "Нынѣ, по случаю второго исправленнаго изданія "Анджело", перевода изъ Шекспира (неисправно и съ своевольными поправками напечатаннаго книгопродавцемъ Смирдинымъ), г. попечитель спб. учебнаго округа изустно объявилъ мнѣ, что не можетъ болѣе позволить мнѣ печатать моихъ сочиненій, какъ доселѣ они печатались, т. е. съ подписью чиновника Собственной Его Величества канцеляріи. Между тѣмъ, никакого новаго распоряженія не воспослѣдовало, и, такимъ образомъ, я лишенъ права печатать свои сочиненія, дозволенныя самимъ Государемъ Императоромъ.
   "Въ прошломъ мѣсяцѣ Государь изволилъ возвратить мнѣ сочиненіе мое, дозволивъ оное напечатать, за исключеніемъ собственноручно замѣченныхъ мѣстъ. Не могу болѣе обратиться для подписи въ Собственную канцелярію Его Величества, и принужденъ утруждать комитетъ всеуниженнымъ вопросомъ: какую новую форму соизволилъ онъ предписать мнѣ для представленія рукописей моихъ въ типографію? Титулярный совѣтникъ Александръ Пушкинъ".
   25-го сентября 1835 года, Уваровъ препроводилъ копію съ этого прошенія Пушкина къ управляющему 3-мъ отдѣленіемъ С. Е. И. В. канцеляріи Александру Николаевичу Мордвинову и увѣдомилъ, "что главное управленіе цензуры опредѣлило объявить г. Пушкину, въ отвѣтъ на его прошеніе, что рукописи, издаваемыя съ особаго высочайшаго разрѣшенія, печатаются независимо отъ цензуры министерства народнаго просвѣщенія, но всѣ прочія изданія, назначенныя въ печать, должны, на основаніи высочайше утвержденнаго въ 22-й день апрѣля 1828 года, устава о цензурѣ, быть представляемы въ цензурный комитетъ, которымъ разсматриваются и одобриваются по общимъ цензурнымъ правиламъ" {"Русск. Стар.", 1881 г., No 5, стр. 101.}.
   Это распоряженіе министра еще болѣе раздражило Пушкина, противъ Уварова, и чаша гнѣва его окончательно переполнилась, когда однажды на вечерѣ у Карамзиныхъ къ нему подошелъ Уваровъ и по поводу ходившей въ то время по рукамъ эпиграмы:
   
   "Въ академіи наукъ
   Засѣдаетъ" и проч.
   
   свысока и внушительно началъ выговаривать, что онъ роняетъ свой талантъ, осмѣивая почтенныхъ и заслуженныхъ людей такими эпиграмами!
   -- Какое право имѣете вы дѣлать мнѣ выговоръ, когда не смѣете утверждать, что это мои стихи? возразилъ Пушкинъ, выйдя изъ себя..
   -- Но всѣ говорятъ, что ваши?
   -- Мало ли, что всѣ говорятъ! а я вамъ вотъ что скажу: -- я на васъ напишу стихи и напечатаю ихъ съ мою подписью.
   И вотъ когда Уваровъ опасно захворалъ, а наслѣдникъ его, предполагая близкую смерть министра, позаботился заранѣе опечатать его имущество и осрамился на всю столицу при неожиданномъ его выздоровленіи, Пушкинъ на эту скандальную исторію написалъ стихи подъ заглавіемъ "На_выздоровленіе Лукула" (съ латинскаго). Ни одинъ петербургскій журналъ не согласился напечатать эти стихи. Тогда Пушкинъ послалъ ихъ въ Москву, /и тамъ ода была напечатана во 2-й сентябрьской книжкѣ "Московскаго наблюдателя" 1835 года. Появленіе оды вызвало большую сенсацію въ придворныхъ сферахъ, и привело за собою не мало непріятностей Пушкину, начиная съ оскорбительной переписки съ кн. Репнинымъ, дурно отзывавшемся о Пушкинѣ, какъ о человѣкѣ, въ салонѣ Уварова, и кончая неудовольствіемъ самого государя. Пушкинъ былъ тотчасъ же вызванъ къ гр. Бенкендорфу. Вотъ какъ самъ онъ разсказывалъ этотъ свой визитъ къ шефу жандармовъ:
   "Вхожу. Графъ съ серьёзной, даже съ строгой миной, впрочемъ, учтиво отвѣтивъ на мой поклонъ, пригласилъ меня сѣсть у стола vis-à-vis. Журналъ съ развернутой страницей моихъ стиховъ лежалъ передъ нимъ и онъ сейчасъ же предъявилъ мнѣ его, сказавъ: "Александръ Сергѣевичъ! Я обязанъ сообщить вамъ непріятное и щекотливое дѣло по поводу вотъ этихъ вашихъ стиховъ. Хотя вы и назвали ихъ Лукуломъ и переводомъ съ латинскаго, но согласитесь, что мы, да и все русское общество въ наше время настолько просвѣщено, что умѣемъ читать между строкъ и понимать настоящій смыслъ, цѣль и намѣреніе сочинителя?
   -- "Совершенно согласенъ и радуюсь за развитіе общества..."
   -- "Но позвольте замѣтить (строго перебилъ онъ меня), что подобное произведеніе недостойно вашего таланта, тѣмъ болѣе, что осмѣянная вами личность -- особа значительная въ служебной іерархіи...
   "Тутъ я перебилъ его:
   -- "Но позвольте же узнать, кто эта жалкая особа, которую вы узнали въ моей сатирѣ?
   -- "Не я узналъ, а Уваровъ самъ себя узналъ, принесъ мнѣ жалобу и просилъ обо всемъ доложить Государю! и даже то, какъ вы у Карамзиныхъ сказали ему, что напишете на него стихи и не отопретесь, то есть подпишитесь подъ ними?
   -- "Сказалъ, и теперь не отпираюсь... только вотъ эти-то именно стихи я написалъ совсѣмъ не на него".
   -- "А на кого же?"
   -- "На васъ.
   "Бенкендорфъ, пораженный такимъ неожиданнымъ оборотомъ, опрокинулся на спинку кресла, такъ что оно откатилось отъ стола, и, вытаращивъ на меня глаза, вскрикнулъ:
   -- "Что? на меня?..
   "А я, заранѣе восхищаясь развязкой, вскочилъ съ мѣста и быстро дѣлая по четыре шага передъ столомъ или передъ его носомъ, три раза оборачиваясь къ нему лицомъ, повторялъ: "На васъ, на васъ, на васъ!"
   "Тутъ ужь Александръ Христофоровичъ, во всемъ величіи власти, громовержцемъ поднимаясь съ кресла, схватилъ журналъ и, подойдя ко мнѣ, дрожащей отъ злобы рукой тыкая на извѣстныя мѣста стиховъ, сказалъ: "Однако, послушайте, г. сочинитель! Что же это такое! Какой-то пройдоха наслѣдникъ... (читаетъ):
   
   "Теперь ужь у вельможъ
   Не стану няньчить ребятишекъ"...
   
   -- "Ну, это ничего... (продолжаетъ читать):
   
   "Теперь мнѣ честность -- трынь-трава,
   Жену обманывать не буду!"...
   
   -- "Ну, и это ничего, вздоръ... но вотъ, вотъ ужасное, непозволительное мѣсто (читая):
   
   "И воровать уже забуду
   Казенныя дрова!"
   
   -- "А? что вы на это скажете?"
   -- "Скажу только, что вы не узнаете себя въ этой личности!"
   -- "Да развѣ я воровалъ казенныя дрова?"
   -- "Такъ стало быть Уваровъ воровалъ, когда подобную улику принялъ на себя!
   "Бенкендоръ понялъ силлогизмъ, сердито улыбнулся и промычалъ: "Гм! да! самъ виноватъ.
   -- "Вы такъ и доложите государю. А за симъ имѣю честь кланяться вашему сіятельству" {"Русск. Стар." 1881 г. No 8, стр. 616--618. Очерки и воспоминанія Куликова.
   Между прочимъ Куликовъ сообщаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ одинъ мелкій эпизодъ изъ жизни Пушкина, показывающій до какихъ непостижимыхъ строгостей доходила въ то время полиція въ цензурномъ отношеніи, предавая запрещенію даже ни въ чемъ неповинные музыкальные инструменты. Вотъ этотъ эпизодъ:
   "Боголюбовъ объявилъ новость, что сегодня утромъ изъ-за границы черезъ Кронштадтъ пріѣхалъ музыкантъ съ запрещеннымъ инструментомъ, въ родѣ эоловой арфы, а администрація распорядилась выслать его обратно тою же дорогой въ 24 часа. Эта новость въ высшей степени возбудила общее любопытство и всѣ пристали къ Пушкину, чтобы онъ сейчасъ же ѣхалъ просить косо слѣдуетъ изъ властей -- о дозволеніи нынѣшнимъ вечеромъ въ нумерѣ гостинницы Демута послушать необыкновенный инструментъ, говоря: "тебѣ одному въ подобной просьбѣ не откажутъ". И дѣйствительно, не отказали. Вечеромъ собралось все общество и привезли артиста съ большимъ ящикомъ, т. е. его инструментомъ. По поднятіи крышки, въ ящикѣ оказался валъ, на которомъ отъ правой руки къ лѣвой насажены изъ толстаго стекла круги, въ формѣ тѣхъ, что ставятся подъ цвѣточные горшки: справа очень большіе и уменьшающіеся до самыхъ мелкихъ размѣровъ къ лѣвой сторонѣ. Артистъ, спросивъ стаканъ, воды, намочилъ губку и воткнулъ ее на шпинекъ: отъ давленія ногою педали завертѣлся валъ; тогда артистъ, омочивъ о губку оконечности пальцевъ, и чуть-чуть касаясь ими вертящихся круговъ, началъ играть симфоніи, аріи всѣхъ знаменитыхъ композиторовъ старой и новой школы.
   Что за гармонія! что за волшебные звуки! по истинѣ что-то неземное! Рояли, арфы и другіе подобные инструменты обыкновенно въ басахъ и дискантахъ теряютъ полноту звуковъ, а тутъ -- басъ звучитъ какимъ-то страшнымъ гуломъ, сильнѣе и полнѣе дребезжащей струны контрбаса, также ровно и сильны, и сладкозвучны маленькіе кружки до послѣдняго!
   А еще главное преимущество этихъ воздушныхъ колокольцевъ -- это піано и фортэ, зависящія отъ легкаго или тяжелаго давленія перстовъ искуснаго артиста. Ну, ужь и искусникъ же попался къ намъ! Нетолько всѣ были въ восторгъ, но даже поражены, ошеломлены... а Пушкинъ, лежа на диванѣ, заложивъ руки подъ голову и закрывъ глаза, повторялъ: и замереть, и умереть можно!" Ibid., стр. 612.}.
   Но этимъ не исчерпалась еще исторія съ одою Пушкина. Въ это время въ Петербургѣ существовалъ нѣкій педагогъ французъ Жобаръ. Онъ родился въ 1793 году во Франціи, воспитывался сначала въ Лангрѣ, потомъ въ митавской гимназіи, по окончаніи курса которой сдѣлался учителемъ французскаго языка въ рижской гимназіи. Затѣмъ въ 1820 году, онъ перешелъ на службу въ Петербургъ, въ Смольный монастырь и за службу свою удостоился получить золотую табакерку отъ императрицы Маріи Ѳедоровны. Познакомившись съ Магницкимъ, онъ былъ назначенъ въ 1822 году въ казанскій университетъ профессоромъ словесности греческой, латинской и французской съ удвоеннымъ окладомъ жалованья. Человѣкъ безукоризненно честный и строгаго образа жизни во всѣхъ отношеніяхъ, это былъ въ тоже время сангвиникъ, обладавшій самыми пылкими и необузданными страстями. "Лицо Жобара, вспоминаетъ о немъ одинъ современникъ: -- и въ спокойномъ состояніи всегда красное, горѣло: глаза были мутны, какъ у человѣка, готовящагося къ битвѣ, а голосъ гремѣлъ, какъ у оратора въ народномъ собраніи". Принятый сначала съ величайшимъ почетомъ, какъ лицо, близкое къ попечителю, Жобаръ скоро разошелся и съ товарищами по университету, и съ самимъ попечителемъ. Послѣ ревизіи астраханской гимназіи, гдѣ Жобаръ обнаружилъ вопіющія злоупотребленія, началась его ожесточенная и безконечная борьба, сначала съ Магницкимъ, а потомъ послѣдовательно со всѣми министрами народнаго просвѣщенія: кн. Нивеномъ, Уваровымъ. Неизвѣстно, какія особенныя причины предубѣждали Уварова противъ Жобара, но именно Уварова послѣдній считалъ своимъ величайшимъ врагомъ. Еще Магницкій пустилъ въ ходъ мысль о "разстройствѣ идей" Жобара; этою мыслію воспользовался и Уваровъ, когда Жобаръ 2го мая 1835 года, успѣлъ, гдѣ-то на улицѣ Петербурга, подать императору Николаю слѣдующую записку: Sire, Daignez m'entendre. Jobard". Арестованный Жобаръ былъ препровожденъ въ Москву, гдѣ подвергся освидѣтельствованію умственныхъ способностей въ московскомъ губернскомъ присутствіи, которое 20-го іюля 1835 года, признало его "совершенно въ здравомъ состояніи разсудка".
   Послѣ этого ожесточеніе Жобара не знало предѣловъ. Къ пасхѣ 1836 года, онъ послалъ Уварову и распространилъ въ публикѣ письмо, подъ заглавіемъ: "Mon oeuf de Pâques", въ которомъ пытался доказать, что ученые труды Уварова, какъ-то: Изслѣдованіе объ элевзинскихъ таинствахъ и др., принадлежали не ему, а профессору Грефе. Послѣ того, едва появилась въ печати ода Пушкина "На выздоровленіе Лукула", Жобаръ тотчасъ же перевелъ ее на французскій языкъ и послалъ свой переводъ, вмѣстѣ съ витіеватымъ "посланіемъ къ господину Уварову, министру народнаго просвѣщенія, президенту академіи наукъ, автору ученыхъ примѣчаній къ древнимъ классикамъ, переводчику оды: Клеветникамъ Россіи и проч., и проч., и проч."
   ..."Восторгъ овладѣлъ, душой моей, пишетъ онъ между прочимъ въ своемъ письмѣ:-- когда я прочиталъ прилагаемое стихотвореніе, которымъ вашъ любимецъ Пушкинъ только-что обогатилъ русскую словесность, и хотя я ужь давно отвыкъ влагать въ стѣсненные размѣры свою рѣчь, тѣмъ не менѣе, я не могъ удержаться и не переложить во французскіе стихи эту удивительную оду, внушенную, безъ сомнѣнія, тѣмъ особымъ покровительствомъ, какимъ ваше превосходительство удостаиваете чтить сыновъ Аполлона.
   Желая привлечь и на мою невѣдомую музу благосклонный взоръ сѣвернаго мецената, я осмѣливаюсь почтительно сложить у подошвы Геликона, его недоступной обители, французскій переводъ послѣдней пѣсни русскаго Пиндара, этого баловня музъ.
   "Смѣю надѣяться, что ваше превосходительство, который недавно сами удостоили перевести на французскій языкъ: "Клеветникамъ Россіи, соблаговолите принять это приношеніе почтительнѣйшаго и преданнѣйшаго изъ вашихъ подчиненныхъ.
   "Твердо рѣшившись познакомить Европу съ этимъ необыкновеннымъ произведеніемъ, я предполагаю переслать въ Брюссель моему брату, литографу, типографу, издателю и редактору "Индистрюеля", этотъ переводъ съ примѣчаніями, какихъ можетъ потребовать уразумѣніе текста; но прежде, чѣмъ это сдѣлать, я счелъ долгомъ подвергнуть мой переводъ сужденію вашего превосходительства и испросить на это вашего разрѣшенія.
   "Позволяю себѣ надѣяться, что ваше превосходительство оцѣните чистоту моихъ намѣреній, соблаговолите почтить меня благопріятнымъ отвѣтомъ, а, можетъ быть, удостоите и личнаго свиданія почтительнѣйшаго и преданнѣйшаго изъ своихъ подчиненныхъ. А Жобаръ"...
   Какую жолчь должно было поднять въ Уваровѣ это письмо, можно судить по тому, что даже Пушкину, при всемъ его нерасположеніи къ Уварову, оно показалось хватившимъ чрезъ край. По крайней мѣрѣ, когда Жобаръ сообщилъ Пушкину переводъ оды и копію съ письма къ Уварову, поэтъ отвѣчалъ ему слѣдующее:
   "М. Г. Съ истиннымъ удовольствіемъ получилъ я вашъ прелестный переводъ Оды къ Лукулу и лестное письмо, которое вы къ нему приложили. Ваши стихи на столько же милы, на сколько злы, а это много значитъ. Если справедливо, какъ вы разсказываете въ своемъ письмѣ, что васъ хотѣли объявить лишеннымъ разсудка, то надо признать, что послѣ того вы воротили его въ чертовской степени.
   "Расположеніе, которое повидимому, вы ко мнѣ питаете и которымъ я горжусь, даетъ мнѣ право съ полною откровенностью говорить съ вами. Въ письмѣ къ г-ну министру народнаго просвѣщенія вы, кажется, изъявляете намѣреніе напечатать свой переводъ въ Бельгіи съ присовокупленіемъ нѣкоторыхъ примѣчаній, необходимыхъ, но вашему мнѣнію, для пониманія стихотворенія: осмѣливаюсь умолять васъ, М. Г., отнюдь этого не дѣлать. Мнѣ самому досадно, что я напечаталъ произведеніе, написанное въ минуту раздраженія. Опубликованіе его вызвало неудовольствіе одного лица, котораго мнѣніемъ я дорожу и которымъ пренебрегать я не могу, не оказавшись неблагодарнымъ и безумцемъ. Будьте добры: удовольствіемъ гласности пожертвуйте мысли оказать услугу собрату. Не воскрешайте своимъ талантомъ произведеніе, которое само по себѣ впадетъ въ заслуженное забвеніе. Позволяю себѣ, надѣяться что вы не откажете мнѣ въ любезности, о которой я прошу. Примите увѣреніе и т. д."
   Но конечно, это письмо Пушкина не могло поправить дѣла: жестокій ударъ былъ уже нанесенъ Уварову одною посылкою ему посланія Жобара и оды; печатаніе же ея въ Бельгіи не много прибавляло къ боли отъ этого удара. Взбѣшенный Уваровъ тотчасъ же употребилъ всѣ усилія, чтобы Жобаръ былъ изгнанъ изъ Россіи. Высланный Жобаръ тотчасъ же заказавъ себѣ визитныя карточки съ надписью "А. Jobard exilé de Russie", и карточки эти раздавалъ при случаѣ русскимъ вельможамъ.
   Ненависть Уварова къ Пушкину послѣ этого эпизода не имѣла предѣловъ. По крайней мѣрѣ, многіе весьма прозрачные намеки въ запискахъ современниковъ ставятъ трагическій эпизодъ смерти Пушкина въ непосредственную связь съ эпизодомъ оды на выздоровленіе Лукула {"Руск. Стар." 1880 г. No 6 стр. 327, No 7 стр. 538; также "Руск. Стар." 1881 г. No 8, стр. 618 и пр.}...
   Другой непріятель Пушкина, гр. Бенкендорфъ, былъ въ свою очередь на сторонѣ враждебной партіи, сгрупировавшейся вокругъ Д'Антеса. "Однимъ только этимъ нерасположеніемъ, говоритъ Данзасъ въ своихъ воспоминаніяхъ:-- и можно объяснить, что дуэль Пушкина не была остановлена полиціей. Жандармы были посланы въ Екатерингофъ, будто бы по ошибкѣ, думая, что дуэль должна была происходить тамъ, а она была за Черной рѣчкой, около камендантской дачи"... {"Руск. Стар." 1880 г. No 7 стр. 515.}
   Извѣстіе объ исходѣ дуэли и затѣмъ о смерти Пушкина подняло на ноги весь городъ. "Въ городѣ, по словамъ И. И. Панаева въ его воспоминаніяхъ (стр. 125) сдѣлалось необыкновенное движеніе. На Мойкѣ у Пѣвческаго моста (Пушкинъ жилъ тогда въ первомъ этажѣ стариннаго дома княгини Волконской) не было ни прохода, ни проѣзда. Толпы народа и экипажи съ утра до ночи осаждали домъ; извощиковъ нанимали, просто говоря: "къ Пушкину", и извощики везли прямо туда. Всѣ классы петербургскаго народонаселенія, даже люди безграматные, считали какъ бы своимъ долгомъ поклониться тѣлу поэта. Это было уже похоже на народную манифестацію, на очнувшееся вдругъ общественное мнѣніе. Университетская и литературная молодежь рѣшила нести гробъ на рукахъ до церкви; стихи Лермонтова на смерть поэта переписывались въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ, перечитывались и выучивались наизусть всѣми".
   Возникли опасенія, и тѣло поэта изъ квартиры въ Конюшенную церковь было препровождено вечеромъ; при отпѣваніи, 1-го февраля, присутствовали одни лишь приглашенные по билетамъ. Послѣ отпѣванія, гробъ заперли въ подвалъ церкви, гдѣ онъ оставался до 3-го февраля, и въ этотъ день поздно ночью гробъ былъ отправленъ тайкомъ въ Святогорскій Успенскій монастырь, въ сопровожденіи жандармовъ и А. И. Тургенева, которому было поручено совершить погребеніе праха поэта.
   Печать во все это время безмолвствовала. Нигдѣ не появлялось ни некрологовъ, ни какихъ бы то ни было самыхъ невинныхъ выраженій общенароднаго горя. Одинъ только редакторъ "Литературныхъ прибавленій къ "Русскому Инвалиду", рѣшился отозваться на невозвратную потерю. Въ No 5 за 1737 годъ "Литературныхъ прибавленій" появились обведенныя черною каемкою слѣдующія нѣсколько теплыхъ фразъ:
   "Солнце кашей поэзіи закатилось! Пушкинъ скончался, скончался въ цвѣтѣ лѣтъ, въ срединѣ своего великаго поприща!.. Болѣе говорить о семъ не имѣемъ силы; да и не нужно; всякое русское сердце.знаетъ всю цѣну этой невозвратимой потери и веякОІё русское сердце будетъ растерзано. Пушкинъ! нашъ поэтъ! наша радость, наша народная слава!.. Неужели въ самомъ дѣлѣ нѣтъ уже у насъ Пушкина! Къ этой мысли нельзя привыкнуть! 29-го января, 2 ч. 45 м. по полудни".
   Но и это скромное заявленіе не обошлось даромъ г. Краевскому. Надо замѣтить при этомъ, что г. Краевскій состоялъ въ то время на службѣ въ министерствѣ народнаго просвѣщенія, именно помощникомъ редактора журнала министерства народнаго просвѣщенія и членомъ археографической комиссіи. Еще ранѣе смерти Пушкина, онъ имѣлъ столкновеніе съ гр. Уваровымъ по поводу отношеній его къ Пушкину. Послѣдній далъ г. Краевскому свое стихотвореніе "Аквилонъ" для помѣщенія его въ первый нумеръ "Литературныхъ прибавленій", вышедшій 4-го января 1837 г. Когда г. Краевскій, но выпускѣ перваго нумера своей газеты, представилъ его Уварову, какъ своему начальнику, тотъ принялъ его крайне сухо, и, по выходѣ изъ кабинета г. Краевскаго, сказалъ бывшему при этомъ кн. М. А. Дундукову-Корсакову (попечителю С. П. У. округа и предсѣдателю цензурнаго комитета):
   -- "Развѣ г. Краевскій не знаетъ, что Пушкинъ состоитъ подъ строжайшимъ присмотромъ тайной полиціи, какъ человѣкъ неблагонадежный? Служащему у меня въ министерствѣ не слѣдуетъ имѣть сношеніе съ людьми столь вреднаго образа мыслей, какимъ отличается Пушкинъ".
   Послѣ такихъ словъ министра можно было ожидать, что и заявленіе г. Краевскаго не оставится Уваровымъ безъ вниманія. И дѣйствительно на другой же день послѣ выхода нумера газеты, г. Краевскій былъ вызванъ къ кн. Дундукову-Корсакову.
   -- "Я долженъ вамъ передать, сказалъ попечитель г. Краевскому:-- что министръ крайне недоволенъ вами! Къ чему эта публикація о Пушкинѣ? Что эта за черная рамка вокругъ извѣстія о кончинѣ человѣка не чиновнаго, не занимавшаго никакого положенія на государственной службѣ? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выраженія? "Солнце поэзіи!!" помилуйте, за что такая честь? "Пушкинъ скончался... въ срединѣ своего великаго поприща"! Какое это такое, поприще? Сергѣй Семеновичъ (Уваровъ) именно замѣтилъ: развѣ Пушкинъ былъ полководецъ, начальникъ, министръ, государственный мужъ?!.. Наконецъ, онъ умеръ безъ малаго сорока лѣтъ! Писать стишки не значитъ еще, какъ выразился Сергѣй Семеновичъ, проходить великое поприще! Министръ поручилъ мнѣ сдѣлать вамъ, Андрей Александровичъ, строгое замѣчаніе и напомнить, что вамъ, какъ чиновнику министерства народнаго просвѣщенія, особенно слѣдовало бы воздержаться отъ таковыхъ публикацій" {"Руск. Стар." 1880 г. No 7, стр. 536--538.}.
   

XLVI.

   Мы говорили уже выше, что Грибоѣдову не пришлось видѣть свою піесу въ печати; не удалось ему поставить ее и на сцену. Начальство, судя по выраженію московскаго генералъ-губернатора кн. Голицына, было о ней того мнѣнія, что Грибоѣдовъ "на всю Москву написалъ пасквиль". Единственное утѣшеніе, доставшееся на долю автора, заключалось въ томъ, что піеса была играна въ 1827 году, въ его присутствіи, офицерами въ крѣпости Эривани, въ одной изъ комнатъ сердарскаго дворца; такимъ образомъ первое представленіе безсмертной комедіи произошло въ домѣ персидскаго сатрапа. Но кн. Паскевичъ-Эриванскій прекратилъ и эти любительскіе спектакли.
   Хлопоча о постановкѣ піесы и введеніи ея въ рамки тогдашней цензуры, Грибоѣдовъ самъ былъ первымъ ея цензоромъ, и до тому, какой это былъ строгій и придирчивый цензоръ, можно судить, какъ велико было желаніе автора увидѣть свою піесу на сценѣ или въ печати. Такъ до насъ дошло извѣстіе о поправкахъ, сдѣланныхъ рукою самого Грибоѣдова, въ одной изъ рукописей "Горе отъ ума". Многіе изъ этихъ поправокъ носятъ явные слѣды желанія избѣжать придирокъ и подозрѣній въ умышленномъ оскорбленіи личностей. Такъ, напримѣръ, въ извѣстномъ монологѣ Фамусова въ явленіи II, дѣйствія II-го (стр. 63, Гербелевскаго изданія) первоначально было такъ:
   
   "Тогда не то, что нынѣ
   При государынѣ служилъ Екатеринѣ.
   Лѣтъ за сорокъ назадъ все было, братъ, чинъ-чиномъ
   Тогда не всякій могъ быть знатнымъ господиномъ;
   Но всякій важностью особенной надутъ.
   Раскланяйся -- тупеемъ не кивнутъ.
   
   Напечатанныя курсивомъ три строки, Грибоѣдовъ замѣнилъ лишь одною:
   
   А въ тѣ поры всѣ важны -- въ сорокъ пудъ.
   
   Въ V явленіи того же дѣйствіи (стр. 71) Скалозубъ говоритъ:
   
   За третье августа; засѣли мы въ траншею:
   Ему данъ съ бантомъ, мнѣ -- на шею.
   
   Первоначально же Скалозубъ гораздо рельефнѣе выражалъ незаслуженность полученнаго имъ знака отличія:
   
   "За третье августа: теперь я не съумѣю
   Сказать вамъ именно за что,
   Ему данъ съ бантомъ, мнѣ -- на шею!
   
   На слѣдующей страницѣ Скалозубъ говоритъ:
   
   У насъ въ пятнадцатой дивизіи не далѣ...
   
   Грибоѣдовъ вычеркнулъ словъ въ пятнадцатой, опасаясь, чтобы стихи эти не были приняты за личный намекъ.
   На 75 стр. вмѣсто:
   
   Его величество король былъ прусскій здѣсь:
   
   Грибоѣдовъ написалъ:
   
   Его высочество какой-то принцъ былъ здѣсь.
   
   Въ явленіи V, дѣйствія III стихъ:
   
   "Конечно былъ бы онъ московскимъ комендантомъ
   
   Грибоѣдовъ измѣнилъ такъ:
   
   Конечно гдѣ-нибудь онъ былъ бы комендантомъ.
   
   Въ явленіи XXI того же дѣйствія Фамусувъ говоритъ (стр. 130):
   
   Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцомъ.
   Хоть предъ монаршіимъ лицомъ,
   Такъ назоветъ онъ подлецомъ.
   
   Грибоѣдовъ измѣнилъ во второмъ стихѣ слово монаршимъ на извѣстнѣйшимъ лицомъ.
   На слѣдующей страницѣ Хлестова говоритъ:
   
   По-христіански, такъ онъ жалости достоинъ!
   
   Поправка:
   
   По человѣчеству онъ жалости достоинъ!
   
   Наконецъ въ явленіи XXII (стр. 137) даже слѣдующее невинное выраженіе Чацкаго:
   
   Во всѣхъ княжонъ вселять участье
   
   Грибоѣдовъ нашелъ нужнымъ смягчить:
   "Во всякомъ возбуждать участье.{"Р. Стар." 1874, No 7, стр. 610--614.}
   
   Впервые въ печати былъ помѣщенъ отрывокъ изъ "Горе отъ ума" въ 1825 году въ альманахѣ, изданномъ Ѳ. Булгаринымъ, "Талія". Здѣсь были напечатаны 8-е, 9-е и 10-е явленія 1 дѣйствія и все третье дѣйствіе; конечно съ большими пропусками. Такъ, напримѣръ, въ знаменитомъ монологѣ Чацкаго въ III дѣйствіи, выпущены 15 стиховъ, которые появлялись во всѣхъ послѣдующихъ изданіяхъ, именно, начиная со стиха:
   
   "Чтобъ искру заронилъ онъ въ комъ-нибудь съ душой":
   
   и до стиха:
   
   "Какъ платья, волосы, такъ и умы коротки"!
   
   Однимъ словомъ, цензору очевидно не понравились славянофильскія тенденціи Чацкаго, который заявляетъ, что
   
   ...Хуже для меня нашъ Сѣверъ во-сто кратъ
   Съ тѣхъ поръ, какъ отдалъ все въ обмѣнъ на новый ладъ --
   И нравы, и языкъ, и старину святую,
   И величавую одежду, на другую,
   По шутовскому образцу, и т. д.
   
   Конечно, цензоръ могъ сообразить и то, что свѣтскія и высокопоставленныя особы могутъ принять на свой счетъ насмѣшки Чацкаго надъ (фраками и "смѣшными, бритыми, сѣдыми подбородками".
   Впервые на сценѣ появилась комедія лишь 26-го января 1831 года. Большихъ усилій стоило покойному артисту Брянскому поставить ее на петербургскую сцену въ свой бенефисъ.. Игралась она по рукописи бенефиціанта, который долженъ былъ заплатить 1000 рублей Булгарину за то только, что тотъ далъ Брянскому хранившуюся у него грибоѣдовскую рукопись для провѣрки. Затѣмъ 25-го февраля того же года піеса была поставлена и на московскую сцену. Замѣчательно при этомъ, что, несмотря на всю строгость театральной цензуры, на сценѣ прошли многія мѣста въ комедіи, которыя выбрасывались въ печати.
   Наконецъ въ 1833 году, появилось въ Москвѣ первое изданіе комедіи Грибоѣдова, подписанное цензоромъ Л. Цвѣтаевымъ. Публика, знакомая съ комедіей по многочисленнымъ спискамъ, ходившимъ по всей Россіи и изучившая ее наизусть, почти не узнала ее въ этомъ изданіи. Всѣ мало-мальски рѣзкіе монологи Чацкаго и Фамусова были изъ нея выкинуты. Искаженіямъ отдѣльныхъ стиховъ и урѣзкамъ не было числа. Вотъ для примѣра наиболѣе курьёзныя изъ цензурныхъ измѣненій.
   На стр. 46-й вмѣсто:
   
   Онъ вольность вздумалъ проповѣдать".
   
   цензоръ исправилъ:
   
   Вотъ что онъ вздумалъ проповѣдать,
   
   вмѣсто:
   
   Да онъ властей не признаетъ
   
   исправлено:
   
   Онъ ничего не признаетъ
   
   На стр. 49-й
   
   А? Бунтъ? Ну такъ и жду садома!
   
   исправлено:
   
   А? Что? Ну такъ и жду садома!
   
   На стр. 89-й стихъ:
   
   Съ министрами про вашу связь исправленъ такъ:
   
   Съ иными важными людьми про вашу связь, потому что всякій даже невинный намекъ на служебное положеніе какого бы то ни было государственнаго соновника считается недозволительнымъ въ драматическихъ произведеніяхъ. Тогда нельзя было надѣвать на сцену дѣйствительныхъ орденовъ а компонировались они изъ подходящихъ матеріаловъ; на эполетахъ не употреблялось даже значковъ. И такъ какъ чины утверждались высочайшимъ указомъ, то стихи:
   
   Вѣдь надобно-жь зависѣть отъ другихъ...
   Въ чинахъ мы небольшихъ.
   
   цензоръ замѣнилъ слѣдующими:
   
   Вѣдь надобно-жь другихъ имѣть въ виду,
   Чтобъ не попасть въ бѣду.
   
   На этомъ же основаніи и слова Чацкаго:
   
   Чины людьми даются,
   А люди могутъ обмануться
   
   были признаны, какъ направленныя къ колебанію довѣрія къ высшей власти.
   
   На стр. 107-й стихъ:
   
   Отъявленный мошенникъ, плутъ,
   
   сокращенъ такъ:
   
   Извѣстный плутъ.
   
   По тогдашнимъ цензурнымъ соображеніямъ казалось неприличнымъ публично въ обществѣ произносить слово мошенникъ.
   На стр. 111-й вмѣсто
   
   Въ его высочества, хотите вы сказать,
   Въ новоземлянскомъ мушкатерскомъ?
   
   напечатано:
   
   То-есть хотите вы сказать:
   Въ Новоземлянскомъ мушкатерскомъ?
   
   Это было сдѣлано по тѣмъ соображеніямъ цензуры, что нетолько произношеніе словъ: величество, высочество со сцены, но и появленіе ихъ въ драматическомъ сочиненіи принималось, какъ знакъ неуваженія къ власти предержащей.
   На стр. 141 вмѣсто
   
   Но государственное дѣло;
   
   было поправлено:
   
   Литературное есть дѣло.
   
   по тѣмъ, вѣроятно, соображеніямъ, чтобы не возбуждать повода къ воспоминаніямъ о 14 декабря.
   По выходѣ изданія журналы и газеты не замедлили встрѣтить комедію Грибоѣдова сочувственными рецензіями, изъ которыхъ особенно выдавалась помѣщенная на страницахъ "Библіотеки для Чтенія", въ I томѣ 1834 года.
   "Наконецъ "Горе отъ ума" вышло въ печати!.. говорилось въ этой рецензіи.-- Здѣсь не мѣсто разбирать это прекрасное твореніе: сверхъ того, разбирая его, пришлось бы разбирать не сочиненіе умнаго и несчастнаго Грибоѣдова, но пристрастіе 9/10 частей Россіи къ этому сочиненію, и отвращеніе, обнаруживаемое 1/10 части. "Горе отъ ума" имѣетъ повсюду столь же пламенныхъ обожателей, какъ враговъ. И самое то обстоятельство, что оно заслужило себѣ пламенныхъ противниковъ, уже неоспоримо доказываетъ высокое его достоинство... Когда книга удостаивается сильной вражды, будьте увѣрены, что она необыкновенная во всѣхъ отношеніяхъ... Кто безусловно поноситъ "Горе отъ ума", тотъ оскорбляетъ вкусъ всего народа и судъ, произнесенный всею Россіею. Это народная книга: нѣтъ русскаго, который бы не зналъ наизусть, по крайней мѣрѣ, десяти стиховъ изъ этой комедіи... "Горе отъ ума" занимаетъ въ нашей словесности, по своему роду и духу, именно то мѣсто, которымъ "Свадьба Фигаро", извѣстная комедія Бомарше, овладѣла во французской. Подобно "Свадьбѣ Фигаро", это комедія политическая: Бомарше и Грибоѣдовъ, съ одинаковыми дарованіями и равною колкостью сатиры, вывели на сцену политическія понятія и привычки обществъ, въ которыхъ они жили, мѣряя гордымъ взглядомъ народную нравственность своихъ отечествъ... Въ этомъ изданіи примѣчаются нѣкоторые маловажные (!) пропуски противъ рукописныхъ экземпляровъ, которыми наводнена Россія: память нынѣшнихъ читателей легко пополнитъ подобныя мѣста при чтеніи".
   При всей благосклонности и кажущемся своемъ либерализмѣ, отзывъ этотъ тѣмъ не менѣе былъ въ высшей степени безтактенъ и оказалъ комедіи Грибоѣдова вполнѣ медвѣжью услугу.
   Противъ комедіи продолжало негодовать все московское барство, масса чиновниковъ, начиная съ высшихъ и до самыхъ маленькихъ видѣли въ ней приниженіе своего чиновнаго достоинства. И вотъ едва правительство рѣшилось допустить комедію къ печати, какъ "Библіотека для чтенія" не замедлила обозвать ее политической и поставить рядомъ съ "Свадьбой Фигаро" Бомарше. Это побудило цензуру обратить на комедію еще болѣе строгое вниманіе, и въ слѣдующихъ изданіяхъ 40-хъ и 50-хъ годовъ -- явилось еще болѣе пропусковъ, передѣлокъ и всякаго рода искаженій {"Русская Старика", 1874 г., No 7, стр. 589--695.}.
   Безцеремонность, съ какою цензура отнеслась къ безсмертной комедіи Грибоѣдова, равно какъ недовольство печатными текстами со всѣми ихъ урѣзками и искаженіями, повели къ тому, что въ половинѣ 30-хъ годовъ появилось изданіе "Горе отъ ума" безцензурное, напечатанное неизвѣстно въ какой типографіи. По нелишонной основанія догадкѣ редакціи "Русской Старины", изданіе это принадлежитъ А. А. Закревскому, впослѣдствіи генералъ-губернатору московскому, который имѣлъ обыкновеніе порою печатать безъ цензуры для себя самого, пользуясь казенною типографіею. Такъ онъ издалъ двѣ тетради приказовъ императора Павла. Но такъ какъ печатаніе производилось по рукописи, писанной, судя по всѣмъ даннымъ, крайне безграматнымъ военнымъ писаремъ, самъ же Закревскій въ свою очередь не отличался граматностью, то можно судить какія искаженія текста встрѣчаются въ этомъ изданіи. Всѣ военные чины и званія начинаются въ изданіи большими буквами, слово "высочайшею" (улыбкой) напечатано вразбивъ, какъ тогда оно употреблялось въ оффиціальныхъ бумагахъ, а въ стихѣ "При государынѣ Екатеринѣ" собственное имя "Екатерина" набрано капителью. Тою же капителью напечатано "его величество король прусскій". Все что относится къ военному быту, въ изданіи напечатано вѣрно; что же требуетъ свѣдѣній, выходившихъ изъ круга военнаго канцеляризма, или искажено, или пропущено. Повсюду выброшены нетолько цѣлыя французскія фразы (А. А. Закревскій французскаго языка не зналъ), но и самыя простыя слова: мсьё, madame, mon cher и т. п. Буквы ѣ и е употребляются, какъ попало: ну кто придѣтъ, бѣремъ же, гнева, зачемъ, давичѣ, тожѣ, завѣсти и т. н. Окончаніе вторыхъ лицъ глаголовъ ъ нъ употребляются тоже, какъ Богъ на душу положитъ. Списокъ дѣйствующихъ лицъ начинается такъ:
   Павѣлъ Афонасьевичъ Фамусовъ (управляющій въ казенномъ мѣстѣ).
   Софья Павловна, дочь его.
   Лизанька, служанка и пр.
   а оканчивается:
   Петрушка и нѣсколько говорящихъ слугъ.
   Множество гостей всякаго разбора и ихъ лакѣевъ при разъѣздѣ.
   Офиціанты Фамусова.
   Изъ наиболѣе курьезныхъ искаженій особенно поражаютъ слѣдующія:
   
   "На весь кварталъ симоропію (вм. симфонію) гремитъ.
   Вотъ подпрекать мнѣ станутъ.
   Ужастны вѣкъ.
   Цвѣтный лугъ я спала (вм. цвѣтистый лугъ... И я искала).
   Куроѣздный вистъ (вм. курьезный)
   Къ партизанамъ (вм. къ фармазонамъ) и пр.
   
   И къ довершенію всѣхъ курьёзовъ всѣ мѣста, имѣющія хоть малѣйшій намекъ на какую-либо скабрезность, напечатаны курсивомъ {"Русская Старина", 1874 г., No 7, стр. 595--599.}.
   

XLII.

   Что касается Лермонтова, то первое столкновеніе его съ цензурою было по поводу какой-то піесы, по всей вѣроятности "Маскарада". По крайней мѣрѣ, вотъ что говоритъ объ этомъ А. Н. Муравьевъ въ своихъ воспоминаніяхъ:
   "Пришло ему на мысль писать комедію, въ родѣ "Горе отъ ума", рѣзкую картину на современные нравы, хотя и далеко не въ уровень съ безсмертнымъ твореніемъ Грибоѣдова. Лермонтову хотѣлось видѣть ее на сценѣ, но строгая цензура III-го отдѣленія не могла, ее пропустить. Авторъ съ негодованіемъ прибѣжалъ ко мнѣ и просилъ убѣдить начальника сего отдѣленія, моего двоюроднаго брата Мордвинова, быть снисходительнымъ къ его творенію: но Мордвиновъ оставался неумолимъ; даже цензура получила неблагопріятное мнѣніе о заносчивомъ писателѣ, что ему вскорѣ отозвалось непріятнымъ образомъ" {"Знакомство съ русскими поэтами", Кіевъ, 1871 г., стр. 21.}.
   Вскорѣ послѣ того, Лермонтову пришлось сдѣлаться героемъ дня во время пушкинской катастрофы. Раздѣляя негодованіе всей Россіи по поводу смерти великаго поэта, Лермонтовъ, какъ извѣстно, написалъ стихотвореніе, которое быстро разошлось въ тысячахъ спискахъ по Петербургу. Но первоначально стихотвореніе это оканчивалось стихами
   
   Пріютъ пѣвца угрюмъ и тѣсенъ
   И на устахъ его печать.
   
   и не имѣло въ глазахъ начальства никакого криминальнаго характера. По крайней мѣрѣ, и гр. Бенкендорфъ, и Мордвиновъ читали его и ничего преступнаго въ немъ не находили. Но Лермонтовъ не могъ ограничиться этимъ стихотвореніемъ. Вращаясь въ высшемъ обществѣ, которое въ это время раздѣлилось на двѣ враждебныя партіи, приверженцевъ Пушкина и Д'Антеса, Лермонтовъ наслушался массу толковъ всякаго рода, и толки эти глубоко возмущали его. Въ этомъ настроеніи онъ встрѣтился съ однимъ своимъ родственникомъ Н. А. C-мъ, свѣтскимъ человѣкомъ высшаго круга. Въ разговорѣ съ Лермонтовымъ тотъ сталъ защищать Д'Антеса; они горячо поспорили, и взволнованный Лермонтовъ тутъ же набросалъ шестнадцать заключительныхъ строкъ своего стихотворенія, которыя измѣнили характеръ всего произведенія, обратя его изъ грустной элегіи въ бичующую сатиру, исполненную грознаго непримиримаго негодованія. Стихи эти не замедлили распространиться въ свою очередь въ публикѣ, присоединясь къ предыдущимъ, и не замедлили обратить вниманіе начальства, которое взглянуло на произведеніе Лермонтова теперь уже совсѣмъ другими глазами.
   Существуетъ нѣсколько разсказовъ о томъ, какъ возникло дѣло о стихахъ Лермонтова и о его арестѣ. По одному изъ разсказовъ заключительные стихи озлобили противъ Лермонтова всѣхъ приверженцевъ Д'Антеса, которые узнали себя въ этихъ стихахъ, и гр. Бенкендорфъ, когда въ обществѣ ему заговорила о нихъ одна озлобленная старуха-сплетница изъ высшаго круга, счелъ нужнымъ доложить о нихъ императору.
   Но изъ подлиннаго дѣла видно {"Русская Старина", 1880 г., No 7. стр. 534.}, что стихи попали какимъ-то образомъ, вѣроятно, черезъ нѣкоего знакомаго чиновника 12-го класса, Раевскаго, въ руки Клейнмихеля, а тотъ препроводилъ ихъ къ начальству Лермонтова, въ лицѣ командующаго отдѣльнымъ гвардейскимъ корпусомъ, генералъ-адъютанта Бистрома. Послѣдній же отправилъ ихъ при рапортѣ гр. Бенкендорфу.
   Гр. Бенкендорфъ тотчасъ же сдѣлалъ докладъ, вслѣдствіе котораго было поручено начальнику гвардейскаго штаба Веймарну произвести обыскъ у Лермонтова, въ Царскомъ Селѣ, гдѣ стоялъ лейбъ-гусарскій полкъ; но въ Царскомъ Селѣ Лермонтова не оказалось, потому что онъ жилъ обыкновенно въ Петербургѣ. Наконецъ, онъ былъ арестованъ и бумаги его задержаны.
   По другимъ же разсказамъ, ареста на этотъ разъ не было, а Лермонтову было только велѣно жить, впредь до повелѣнія, въ Царскомъ селѣ, занимаясь службой, а не "сумасбродными стихами".
   Наконецъ, 25 февраля 1837 года, было получено гр. Бенкендорфомъ слѣдующее отношеніе отъ военнаго министра гр. Чернышева:
   "Государь императоръ высочайше повелѣть соизволилъ: лейбъ-гвардіи гусарскаго полка корнета Лермонтова, за сочиненіе извѣстныхъ вашему сіятельству стиховъ, перевесть тѣмъ же чиномъ въ Нижегородскій драгунскій полкъ, а губернскаго секретаря Раевскаго, за распространеніе сихъ стиховъ, и въ особенности за намѣреніе тайно доставить свѣдѣніе корнету Лермонтову о сдѣланномъ имъ показаніи, выдержать подъ арестомъ въ теченіи одного мѣсяца, а потомъ отправить въ Олонецкую губернію, для употребленія на службу, по усмотрѣнію тамошняго гражданскаго губернатора" {Ibid., стр. 535.}.
   Полкъ, въ который былъ переведенъ Лермонтовъ, находился на Кавказѣ. Лермонтову позволено было пробыть еще нѣсколько времени въ Петербургѣ, откуда онъ выѣхалъ около пасхи.
   "Ссылка Лермонтова на Кавказъ, по словамъ А. Н. Муравьева, надѣлала много шума; на него смотрѣли, какъ на жертву, и это быстро возвысило его поэтическую славу. Съ жадностью читали его стихи съ Кавказа, который послужилъ для него источникомъ вдохновенія".
   Но вмѣстѣ съ тѣмъ, въ глазахъ начальства онъ пріобрѣлъ репутацію безпокойнаго и неблагонамѣреннаго человѣка, и въ первое время пребыванія его на Кавказѣ имя его было опальнымъ даже до нецензурности. Такъ, первымъ произведеніемъ, присланнымъ имъ съ Кавказа, въ томъ же 1837 году, была "Пѣснь о купцѣ Калашниковѣ". Лермонтовъ прислалъ ее г. Краевскому для помѣщенія въ "Литературныя Прибавленія". Когда оно отправлено было обыкновеннымъ путемъ къ цензору изданія, послѣдній нашелъ совершенно невозможнымъ дѣломъ напечатать стихотвореніе человѣка, только что сосланнаго на Кавказъ за свой либерализмъ. Издатель "Прибавленій" выручилъ стихотвореніе только тѣмъ, что обратился къ Жуковскому, который былъ въ великомъ восторгъ отъ стихотворенія Лермонтова, находилъ, что его непремѣнно надо напечатать и далъ г. Краевскому письмо къ министру народнаго просвѣщенія. Уваровъ нашелъ, что цензоръ правъ въ своихъ опасеніяхъ, но разрѣшилъ печатаніе на своей отвѣтственности, не позволивъ, однако, ставить имени Лермонтова, вмѣсто котораго было подписано лишь " --въ" {"Сочиненія Лермонтова, изд. Глазунова 1873 г., статья г. Пыпина "Лермонтовъ", стр. LII.}.
   Когда Лермонтовъ былъ убитъ на дуэли съ Мартыновымъ, въ Пятигорскѣ въ миніатюрѣ разыгралось тоже самое, что происходило по смерти Пушкина. Когда въ день дуэли позднимъ вечеромъ привезли тѣло Лермонтова на квартиру, домъ и дворъ переполнился народомъ; все, что называлось въ Пятигорскѣ обществомъ, перебывало здѣсь въ теченіи трехъ дней. Городъ раздѣлился на двѣ партіи: одна защищала Мартынова, другая -- болѣе многочисленная, оправдывала Лермонтова. Было слышно даже нѣсколько такихъ озлобленныхъ голосовъ противъ Мартынова, что не будь онъ арестованъ, ему грозила бы опасность. Въ тоже время враги Лермонтова, въ лицѣ нѣсколькихъ вліятельныхъ людей, находившихся въ то время въ Пятигорскѣ и не любившихъ Лермонтова за злой языкъ, внушали, что убитый на дуэли тотъ же самоубійца и что едва ли высшее начальство взглянетъ благопріятно на похороны такого человѣка. Вслѣдствіе этихъ внушеній, пятигорское духовенство затруднялось относительно погребенія Лермонтова, и только настоянія друзей Лермонтова сдѣлали то, что надъ нимъ совершенъ былъ обрядъ.
   Ни о дуэли, ни о какихъ подробностяхъ смерти и похоронъ Лермонтова, конечно, не было и помину въ прессѣ того времени. Лишь въ "Одесскомъ Вѣстникѣ", въ No 63, 1841 г. было помѣщено слѣдующее краткое извѣстіе изъ Пятигорска:
   "15 іюля, около 5 часовъ вечера, разразилась ужасная буря съ молніей и громомъ; въ это самое время, между горами Мамукою и Бештау, скончался лечившійся въ Пятигорскѣ, М. Ю. Лермонтовъ..."
   Надолго послѣ смерти, лѣтъ, по крайней мѣрѣ, въ продолженіи пятнадцати, на Лермонтовѣ продолжала лежать репутація опальнаго человѣка, и біографія его была невозможна въ печати... {Ibid., стр. LXII--LXIV.}

А. Скабичевскій.

"Отечественныя Записки", No 4, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru