Скабичевский Александр Михайлович
Начало и развитие русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая.

   

НАЧАЛО И РАЗВИТІЕ РУССКОЙ КРИТИКИ.

Шеллингисты.

I.

   Въ настоящей статьѣ мы постараемся обрисовать то философское броженіе 20-хъ, 30-хъ и 40-хъ годовъ, которое, подвергнувъ своему могучему вліянію перваго русскаго критика Н. А. Полеваго {См. нашу статью о немъ въ No X "Міра Божія" 1893 г.}, создало затѣмъ цѣлую литературную эпоху. Но прежде всего мы постараемся охарактеризовать ту общественную среду, въ которой сосредоточивалось это броженіе.
   Такъ, мы находимъ какъ нельзя болѣе естественнымъ, что броженіе это совершилось не въ какомъ либо другомъ центрѣ Россіи, какъ именно въ Москвѣ. Петербургъ для этого не годился. Правительственный центръ и торговый портъ, Петербургъ всегда жилъ слишкомъ лихорадочною жизнью, всю размѣнявшуюся на интересы и заботы практическаго характера. Сюда пріѣзжали дѣлать карьеру, обогащаться, торговать, судиться и т. п. Въ суетѣ и шумѣ столичной сутолоки, въ ежедневной смѣнѣ модъ и новостей людямъ было некогда задаваться головоломными вопросами о началѣ всѣхъ началъ или о концѣ всѣхъ концовъ.
   Москва же самымъ своимъ внѣшнимъ видомъ располагала къ устремленію мыслей горѣ. Величественный кремль, массы старинныхъ церквей, а въ нихъ ряды могилъ достопамятныхъ дѣятелей давно минувшихъ лѣтъ, все это, будя вереницу историческихъ воспоминаній, вмѣстѣ съ тѣмъ невольно влекло мысль отъ всего суетнаго, конечнаго и преходящаго къ необъятному, непостижимому, вѣчному.
   Жизнь въ Москвѣ по тишинѣ и монотонности болѣе подходила къ типу жизни провинціальныхъ городовъ. Желѣзныхъ дорогъ въ то время еще не было, петербургскія новости доходили до Москвы не скоро. Ничто не -мѣшало поэтому по цѣлымъ недѣлямъ и мѣсяцамъ углублять умъ въ рѣшеніе вопроса о томъ, насколько призрачно или реально все видимое я какъ безусловный духъ воплощается въ условную матерію, и никакія назойливыя хлопоты, заботы или тревоги по случаю внезапныхъ перемѣнъ и скандаловъ не отвлекли мысль къ злобамъ дня.
   Наконецъ, въ Москвѣ существовало и еще одно условіе, располагавшее къ философскимъ созерцаніямъ: пользованіе безграничнымъ досугомъ, доставлявшимъ возможность россійскимъ философамъ предаваться размышленіямъ и спорамъ безпрерывно дни и ночи. Москва изстари была городомъ неслужилаго барства, предпочитавшаго покой и нѣгу бездѣятельнаго и безмятежнаго существованія. Бары эти проживали съ многочисленными семьями въ своихъ дѣдовскихъ хоромахъ-особнякахъ съ старинными фасадами и львами на воротахъ, окруженные многочисленною дворнею. Дома эти, со своими тѣнистыми садами, огородами и службами имѣли видъ не столько городскихъ зданій, сколько перенесенныхъ въ столицу помѣщичьихъ усадебъ, и жизнь въ этихъ домахъ вели ихъ владѣльцы совершенно такую же привольную и разгульную, какой наслаждались они и въ своихъ подмосковныхъ имѣніяхъ, куда они удалялись на лѣтніе мѣсяцы. Всѣ они были породнившись и перекумившись между собою, и представляли замкнутый кругъ московскаго бо-монда, въ которомъ строго наблюдалось мѣстничество по степенямъ древности и знатности дворянскихъ родовъ, и трудно было попасть въ этотъ кругъ человѣку "не своему".
   Много было въ нравахъ этого круга дикаго татарства, завѣшеннаго до-петровскою стариною, рельефно выставленнаго во всемъ своемъ безобразіи въ безсмертной комедіи Грибоѣдова "Горе отъ ума", но тѣмъ не менѣе все-таки въ ту эпоху среда эта была средоточіемъ просвѣщенія въ Россіи. Хотя въ салонахъ московскихъ баръ Фамусовы и Скалозубы и предлагали порою, "собрать всѣ книги да и сжечь" или писателямъ "фельдфебеля въ Вольтеры поставить, и ихъ бы всѣхъ маршировать заставить", но вмѣстѣ съ тѣмъ эти самые московскіе бары любили въ своихъ роскошныхъ салонахъ собирать всякаго рода знаменитостей иностранныхъ и русскихъ по всѣмъ отраслямъ искусствъ. Нерѣдко въ пышныхъ залахъ ихъ устраивались великолѣпные музыкальные концерты и литературныя чтенія. Въ каждомъ домѣ обязательно была обширная библіотека, составленная изъ лучшихъ сочиненій ученыхъ и художественныхъ на всѣхъ европейскихъ языкахъ. Въ то же время, надо отдать справедливость московскимъ дворянамъ того времени, они старались давать своимъ дѣтямъ образованіе по истинѣ блестящее. Воспитаніе это было домашнее. Начиналось оно съ того, что выписывались изъ-за границы иностранцы, французы, нѣмцы, англичане для упражненія въ иностранныхъ языкахъ. Вмѣстѣ съ языками иностранные воспитатели вселяли въ своихъ воспитанникахъ и передовыя европейскія идеи и понятія. Особенно важную роль въ этомъ отношеніи играли французскіе эмигранты, которые первоначально (въ 90-хъ годахъ прошлаго столѣтія) принадлежали къ знатнымъ выходцамъ изъ Франціи, бѣжавшимъ отъ революціонныхъ смутъ, а затѣмъ въ первыя десятилѣтія нынѣшняго вѣка, какъ разъ въ то время, о которомъ идетъ у насъ рѣчь, пошли въ Россію эмигранты и изъ другихъ слоевъ и партій французскаго общества. Въ то время, какъ воспитатели-французы подъ живымъ впечатлѣніемъ событій, совершавшихся въ ихъ отечествѣ, направляли мысли юношей къ вопросамъ общественнаго характера, гувернеры-нѣмцы, въ свою очередь возбуждали въ нихъ стремленіе къ изученію германской философіи, которая какъ разъ въ то время находилась въ зенитѣ своего процвѣтанія.
   Когда мальчикъ подросталъ, его начинали готовить къ слушанію университетскихъ лекцій и для этого очень часто приглашались лучшіе университетскіе профессора, которые на столько подготовляли юношу, что ему не для чего уже было оставаться въ университетѣ всѣ четыре года, а достаточно было двухъ-трехъ лѣтъ для полученія первой ученой степени.
   

II.

   Для нагляднаго примѣра воспитанія московской золотой молодежи начала истекающаго столѣтія считаемъ не лишнимъ представить очеркъ дѣтскихъ и юношескихъ лѣтъ двухъ литературныхъ дѣятелей, стоявшихъ во главѣ шеллингистовъ, и съ критическими взглядами которыхъ мы будемъ имѣть дѣло въ этой статьѣ,-- Дмитрія Владиміровича Веневитинова и Ивана Васильевича Кирѣевскаго.
   Д. В. Веневитиновъ родился въ Москвѣ 14 сентября 1805 г. Онъ принадлежалъ къ одной изъ старинныхъ дворянскихъ фамилій, и большое помѣстье въ Воронежской губерніи доставляло его родителямъ возможность стоять въ первыхъ рядахъ московской знати. Домъ его матери былъ однимъ изъ самыхъ извѣстныхъ и почтенныхъ домовъ въ Москвѣ и составлялъ нѣчто въ родѣ салона артистовъ, въ который заглядывали всѣ мѣстные и заѣзжіе художники, пѣвцы, музыканты,-- и подъ ихъ благодатнымъ вліяніемъ раскрывались поэтическіе инстинкты ребенка* Отца потерялъ Веневитиновъ въ раннемъ дѣтствѣ, и мать его, Анна Петровна, женщина очень умная и во всѣхъ отношеніяхъ прекрасная, воспитала сына подъ своимъ непосредственнымъ и весьма благотворнымъ вліяніемъ. Когда ему минуло 7 лѣтъ, она сумѣла найти человѣка, который съ такой же любовью и внимательностью направлялъ бы его дальнѣйшее образованіе. Это былъ Дорбръ, отставной капитанъ французской службы, человѣкъ умный и образованный, который могъ, какъ нельзя лучше, дѣйствовать на впечатлительнаго мальчика. Дорбръ явился къ своему питомцу первымъ представителемъ науки и мысли, и многое зависѣло отъ характера этой первой встрѣчи. Веневитиновъ искренно полюбилъ своего наставника. Лѣтнія поѣздки на дачу въ Кусково или Сокольники пріятно разнообразили учебную жизнь мальчика -- и тамъ на волѣ и просторѣ развивался онъ со всей неутомимостью своего возраста. Всевозможныя игры бывали имъ перепробованы; тамъ же, вѣроятно, одушевила его впервые та любовь къ природѣ, которую онъ постоянно сохранялъ въ себѣ. Рядомъ съ физическимъ эмергически шло и умственное развитіе мальчика. Прежде всего Дорбръ обучилъ мальчика латинскому языку и открылъ ему ключъ къ богатой римской литературѣ, въ которой самъ былъ знатокъ, а для греческаго языка былъ найденъ, по совѣту Дорёра, особый преподаватель -- грекъ Бейля. Въ то время, должно быть, существовалъ секреть гораздо быстрѣйшаго изученія древнихъ языковъ, чѣмъ нынѣ; для этого не требовалось восемь лѣтъ усидчивыхъ грамматическихъ упражненій по нѣскольку часовъ въ сутки. По крайней мѣрѣ, мальчикъ очень быстро, къ 15-ти годамъ, научился уже читать латинскихъ и греческихъ классиковъ. Между послѣдними у него оказались свои любимцы: Софоклъ и Эсхилъ, я, укрѣпившись въ познаніи языка, онъ пробовалъ даже перевести нѣсколько отрывковъ изъ "Прометея". Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ полюбилъ и Платона, въ которомъ находилъ "столько же поэзіи, сколько глубокомыслія, столько же пищи для чувства, сколько для мысли". Вообще онъ скоро свыкся съ древнимъ міромъ, гдѣ, по его словамъ, "мысли и чувства соединялись въ одной очаровательной области, заключающей въ себѣ вселенную, гдѣ философія и всѣ искусства, тѣсно связанныя между собою, изъ общаго источника разливали дары на смертныхъ".
   По другимъ предметамъ, служившимъ для элементарнаго образованія, мать Веневитинова своевременно приглашала къ себѣ на домъ наставниковъ. Объ руку съ учебными и литературными занятіями юноши шли другія, именно: живопись и музыка. Его разнообразные таланты и здѣсь выказали себя въ полномъ блескѣ. Онъ оказался очень способнымъ и къ музыкѣ, могъ даже сочинять и постоянно слылъ въ кругу своихъ знакомыхъ за талантливаго музыканта. Съ 14-ти лѣтъ мальчикъ началъ обнаруживать явныя наклонности къ литературной дѣятельности. Началъ онъ съ переводовъ изъ Горація и Виргилія, а 16-ти лѣтъ написалъ гладкимъ и звучнымъ стихомъ и оригинальное стихотвореніе "Посланіе къ друзьямъ". Около того же времени была написана Веневитиновымъ и "Вѣточка", переводъ изъ Грессё. Изъ "Посланія" видно, что поэтъ успѣлъ уже полюбить свое поэтическое призваніе. "Пусть,-- говоритъ онъ, -- кто хочетъ, ищетъ славы, богатства, веселья; я и безъ нихъ счастливъ съ лирой, съ вѣрными друзьями".
   Мать Веневитинова имѣла свой собственный взглядъ на театръ, въ силу котораго она не хотѣла знакомить сына со сценою раньше достиженія имъ семнадцатилѣтняго возраста. И только въ эту пору Веневитиновъ переступилъ порогъ театра. Въ день его перваго знакомства со сценою была дана какая-то опера Россини. Пьеса необыкновенно подѣйствовала на юношу, и долго потомъ онъ твердилъ наизусть цѣлыя тирады и примѣнялъ къ себѣ различныя положенія дѣйствующихъ лицъ. Семнадцати лѣтъ Веневитиновъ былъ уже достаточно подготовленъ къ слушанію лекцій въ Московскомъ университетѣ, и поступилъ въ университетъ вольнослушателемъ, не избирая при этомъ какого-либо одного факультета. Изъ всѣхъ же профессоровъ Московскаго университета наибольшую пользу ему оказали профессора сельскаго хозяйства Павловъ и русской словесности Мерзляковъ.
   Мы говорили уже въ статьѣ о Полевомъ о томъ сильномъ вліяніи, какое оказывалъ профессоръ Павловъ на своихъ слушателей въ качествѣ перваго сѣятеля въ Москвѣ идей философіи Шеллинга. Бесѣды съ Павловымъ и слушаніе его лекцій пробудили въ Веневитиновѣ живой и горячій интересъ къ изученію философіи. Плодомъ этого изученія были извѣстныя письма къ княгинѣ А. И. Трубецкой -- о философіи, напечатанныя подъ именемъ "Писемъ къ графинѣ NN".
   Мерзляковъ оказалъ Веневитинову пользу своими педагогическими бесѣдами, устроенными для всѣхъ желающихъ. Молодой человѣкъ охотно посѣщалъ эти бесѣды и на нихъ обращалъ на себя вниманіе какъ своимъ яснымъ и глубокимъ умомъ, такъ и замѣчательной діалектикой своихъ доводовъ.
   Года два продолжалось это слушаніе лекцій, причемъ Веневитиновъ не переставалъ развивать свой талантъ упражненіями въ прозѣ и стихахъ; а затѣмъ, выдержалъ экзаменъ, требовавшійся въ то время для пріобрѣтенія нѣкоторыхъ преимуществъ на гражданской службѣ.
   Иванъ Васильевичъ Кирѣевскій былъ почти сверстникъ Веневитинова; онъ родился въ 1806 году, тоже въ Москвѣ, въ семьѣ принадлежавшей тоже къ старинному роду, владѣвшему въ Бѣлевскомъ уѣздѣ многими имѣніями. Обстановка дѣтства его была еще болѣе благопріятна для умственнаго развитія: отецъ его, Василій Ивановичъ, былъ человѣкъ замѣчательно просвѣщенный, зналъ пять языковъ, въ молодости самъ занимался литературою, особенно же любилъ естественныя науки, физику, химію и медицину. Но, подобно Веневитинову, Кирѣевскій рано лишился отца, когда ему было всего 6 лѣтъ. По смерти мужа мать Кирѣевскаго поселилась съ дѣтьми въ одномъ изъ имѣній мужа, села Долбинѣ и занялась воспитаніемъ дѣтей, подъ руководствомъ сначала знаменитаго поэта В. А. Жуковскаго, который былъ ея родственникомъ, а затѣмъ второго мужа ея А. А. Елагина.
   Обладая счастливыми способностями и быстро развиваясь, уже въ деревнѣ Кирѣевскій усвоилъ французскій и нѣмецкій языки, познакомился съ литературами этихъ языковъ, перечелъ много историческихъ книгъ, основательно выучился математикѣ, познакомился и съ философіей Локка, Гельвеція, Канта и Шеллинга. Въ 1822 году Елагины переѣхали въ Москву для дальнѣйшаго воспитанія дѣтей, и здѣсь Карѣевскій началъ учиться по латыни, по гречески, бралъ уроки у Снегирева, Мерзлякова, Цвѣтаева, Чумакова и другихъ профессоровъ Московскаго университета, слушалъ публичныя лекціи Павлова и выучился по англійски.
   

III.

   Въ Москвѣ, въ одномъ изъ отдаленныхъ ея кварталовъ, въ глухомъ и кривомъ переулкѣ за Покровкой, на пригоркѣ, возвышалось старинное каменное зданіе; отлогость пригорка мѣстами усѣянная кустарниками, служила этому зданію дворомъ. Темные подвалы нижняго этажа, узкія окна, стѣны чрезмѣрной толщины и низкіе своды верхняго жилья показывали, что оно было жилищемъ одного изъ древнихъ бояръ, которые во время Петра Великаго держались еще обычаевъ старины. По странной случайности, эта "мрачная храмина", по выраженію одного изъ современниковъ того времени, послужила колыбелью новой литературной эпохи.
   Здѣсь помѣщался Московскій архивъ коллегіи иностранныхъ дѣлъ, и по правдѣ сказать, ничего нельзя было пріискать для храненія древнихъ хартій болѣе приличнаго "сего каменнаго шкапа". Во главѣ архива стоялъ Ан. Ѳед. Малиновскій, прозывавшійся кислосладкимъ, потому что бюрократическую суровость и ученый педантизмъ онъ всячески старался соединить съ приторною свѣтскою любезностью, которая совершенно не гармонировала съ его духовнымъ происхожденіемъ и семинарскимъ воспитаніемъ. Эту свѣтскую личину онъ напускалъ на себя по той причинѣ, что подчиненные его были не простые смертные, а люди, отъ которыхъ онъ болѣе зависѣлъ, чѣмъ они отъ него. Это былъ именно тотъ цвѣтъ московской молодежи, о которой идетъ у насъ рѣчь. Дѣло въ томъ, что послѣ того блестящаго образованія, о которомъ мы Только что говорили, молодежь эта избирала обыкновенно двѣ карьеры: одни, съ болѣе воинственными наклонностями, поступали въ гвардію, другіе же опредѣлялись именно въ этотъ самый архивъ иностранной коллегіи, такъ какъ маменьки и тетеньки о томъ только и мечтали, чтобы нѣжно и заботливо пестуемые ихъ сынки и племянники сдѣлались впослѣдствіи, если не полководцами, то дипломатами и министрами. Архивъ же въ этомъ отношеніи игралъ роль именно преддверія для дипломатическаго поприща, такъ какъ изъ него поступали уже въ Сайую иностранную коллегію, соотвѣтствовавшую въ то время нынѣшнему Министерству Иностранныхъ Дѣлъ.
   Вотъ въ этотъ самый архивъ въ 1824 году, по выдержаніи университетскаго экзамена, поступили и Веневитиновъ со своимъ братомъ Алексѣемъ, и Кирѣевскій съ братомъ Петромъ, и тамъ они не замедлили сблизиться съ прочими своими сослуживцами, такими же родовитыми и даровитыми юношами, каковы были они и сами -- Ѳ. С. Хомяковымъ, Н. А. Мельгуновымъ, С. А. Соболевскимъ, В. П. Титовымъ, И. С. Мальцевымъ, А. И. Кошелевымъ, С. П. Шевыревымъ и мн. др.
   Служба, какъ это бываетъ и во всѣхъ такихъ привилегированнымъ учрежденіяхъ, которыя словно нарочно создаются для маменькиныхъ сынковъ, непривыкшихъ въ неусыпнымъ и тяжкимъ трудамъ, была необременительна и предоставляла молодымъ людямъ безграничный досугъ и для литературныхъ занятій, и для свѣтскихъ наслажденій. "Служба наша,-- свидѣтельствуетъ одинъ изъ этихъ юношей, впослѣдствіи маститый Старецъ А. И. Кошелевъ,-- главнѣйше заключалась въ разборѣ, чтеніи и описи древнихъ столбцовъ. Понятно, что такое занятіе было для насъ мало завлекательно. Впрочемъ, начальство было очень мило: оно и не требовало отъ насъ большой работы. Сперва бесѣды стояли у насъ на первомъ планѣ; но затѣмъ мы вздумали писать сказки такъ, чтобы каждая изъ нихъ писалась всѣми. Десять человѣкъ соединялось въ это общество, и мы положили писать каждому не болѣе двухъ страницъ и не разсказывать своего плана. Какъ между нами были люди даровитые, то эти сочиненія выходили очень забавными и мы усердно являлись въ архивъ въ положенные дни -- по понедѣльникамъ и четвергамъ. Архивъ прослылъ сборищемъ блестящей московской молодежи, и званіе архивного юноши сдѣлалось весьма почетнымъ, такъ что впослѣдствіи мы даже попали въ стихи начинавшаго тогда входить въ большую славу А. С. Пушкина".
   Такъ какъ всѣ эти архивные юноши были слишкомъ образованы и начитаны, чтобы ограничиться однимъ писаніемъ сказочекъ, и къ тому же всѣ они находились подъ сильнымъ вліяніемъ философскихъ лекцій Павлова, то они не замедлили перейти къ болѣе серьезнымъ занятіямъ сообща. Надо замѣтить, что въ то время было особенное повѣтріе на учрежденіе всякаго рода обществъ. Для какого бы дѣла или бездѣлья ни соединились нѣсколько человѣкъ, близко знакомыхъ между собою, для чтенія или писанія стиховъ, для благотворительности, или хотя бы для дружескихъ попоекъ и картежныхъ состязаній, сейчасъ же они учреждали общество съ особеннымъ какимъ-нибудь вычурнымъ названіемъ, уставомъ, правленіемъ, членами и пр. Такъ, не замедлили поступить и наши архивные юноши: они, въ свою очередь, учредили Общество любомудрія съ цѣлью изучать германскую философію. Вотъ что сообщаетъ объ этомъ обществѣ въ своихъ запискахъ все тотъ же А. И. Кошелевъ:
   "Оно собиралось тайно, объ его существованіи мы никому не сообщали. Членами его были: князь В. Ѳ. Одоевскій, И. В. Кирѣевскій, Д. В. Веневитиновъ, Рожалинъ и я. Тутъ господствовала нѣмецкая философія, т. е. Кантъ, Фихте, Шеллингъ, Оконъ, Гердеръ и др. Тутъ мы иногда читали наши философскія сочиненія; но всего чаще, и по большей части, бесѣдовали о прочтенныхъ нами твореніяхъ нѣмецкихъ любомудровъ. Мы собирались у князя Одоевскаго, въ домѣ Ланской (нынѣ Римскаго-Корсакова), въ Газетномъ переулкѣ. Онъ предсѣдательствовалъ, а Дмитрій Веневитиновъ всего болѣе говорилъ, и своими рѣчами часто приводилъ насъ въ восторгъ. Эти бесѣды продолжались до 14 декабря 1825 года, когда сочли необходимымъ ихъ прекратить, какъ потому, что не хотѣли навлечь на себя подозрѣнія полиціи, такъ и потому, что политическія событія сосредоточивали на себѣ все наше вниманіе. Живо помню, какъ послѣ этого несчастнаго числа князь Одоевскій насъ созвалъ и съ особенною торжественностью предалъ огню въ своемъ каминѣ и уставъ, и протоколы нашего общества любомудрія".
   

IV.

   Тотчасъ же, вслѣдъ за прекращеніемъ эпохи обществъ, началась у насъ, какъ извѣстно, эпоха журналистики, когда всѣ литературныя силы начали сосредоточиваться въ различныхъ органахъ періодической прессы, преимущественно въ столичныхъ толстыхъ журналахъ. Блестящій успѣхъ "Московскаго Телеграфа" Н. Ал. Полевого не замедлилъ повести за собою рядъ подражателей, и первыми такими подражателями явились наши архивные юноши шеллингисты. Не успѣли они закрыть свое "Общество любомудрія", какъ тотчасъ же принялись за мечты о журналѣ. Кстати какъ разъ въ это время, въ 1826 году, появился въ Москвѣ, въ дни празднествъ по случаю коронаціи императора Николая Павловича, Пушкинъ, только-что возвращенный изъ своего села Михайловскаго. Я уже говорилъ выше, что московскіе бары всѣ были перероднившись между собою. Въ свою очередь, и семейство Пушкиныхъ состояло въ родствѣ съ семействомъ Веневитиновыхъ. Черезъ нихъ Пушкинъ не замедлилъ познакомиться и со всѣмъ кружкомъ шеллингистовъ. Такъ, тотчасъ же по возвращеніи въ Москву, онъ читалъ въ ихъ присутствіи, въ квартирѣ Веневитиновыхъ (между Мясницкою и Покровкою, на поворотѣ къ Армянскому переулку) только-что написанную имъ драму "Борисъ Годуновъ".
   Толки о журналахъ и раньше уже были между шеллингистами, и вслѣдствіе сближенія съ Пушкинымъ еще болѣе усилились. Остановка была за однимъ и весьма существеннымъ. Надо принять въ соображеніе, что наши архивные юноши, равно какъ и большинство литераторовъ того времени, принадлежа къ дворянскому сословію, воспитанные въ нѣгѣ и холѣ, были лишены всякаго знанія жизни съ ея практической, дѣловой стороны. Чувствуя въ себѣ поэтическій даръ и призваніе, они дни и ночи проводили въ бесѣдахъ съ музами, читали, философствовали, спорили, но въ то же время не умѣли шагу ступить тамъ, гдѣ требовались какія бы то ни было денежныя соображенія и всякаго рода матеріальныя заботы. Даже, когда они предпринимали изданіе своихъ собственныхъ сочиненій, они ограничивались лишь составленіемъ книжки и расположеніемъ ея частей, весь-же черновой трудъ, какъ-то: выборъ типографіи и заключенія съ нею условій, покупка бумаги, корректуры и прочія хлопоты по изданію возлагались обыкновенно всецѣло на какого-нибудь услужливаго пріятеля, знавшаго во всемъ этомъ толкъ.
   Надо замѣтить, что въ то время въ каждомъ богатомъ домѣ существовали своего рода кліенты изъ дѣтей бѣдныхъ чиновниковъ, поповичей, мѣщанъ и прочихъ разночинцевъ, которые, стараясь всячески пробить себѣ дорогу, выйти въ люди и выслужиться, пріобрѣтали себѣ богатыхъ и знатныхъ покровителей, и въ домѣ этихъ покровителей играли лакейскую роль низкопоклонныхъ прислужниковъ, бывшихъ вѣчно на побѣгушкахъ ради исполненія всякихъ услугъ своимъ милостивцамъ, не исключая и самыхъ унизительныхъ. Грибоѣдовъ въ своей комедіи имѣлъ въ виду именно подобнаго рода кліентовъ, говоря устами Чацкаго:
   
   У покровителей зѣвать на потолокъ,
   Явиться помолчать, пошаркать, пообѣдать,
   Подставить стулъ, поднять платокъ.
   
   И въ своемъ Молчалинѣ великій сатирикъ рельефно изобразилъ типъ именно такого рода кліентовъ.
   Молчалины встрѣчались въ то время не только въ домахъ сановниковъ въ родѣ Фамусова, но и въ литературныхъ кружкахъ. Каждый знаменитый писатель имѣлъ свою свиту безкорыстныхъ, мелкотравчатыхъ поклонниковъ. Распинаясь передъ своими кумирами, поклонники эти готовы были принять на себя весь черный издательскій трудъ, которымъ тяготились баловни музъ.
   Если же баловни музъ тяготились изданіемъ какой-нибудь маленькой книжонки своихъ стихотвореній, то тѣмъ болѣе немыслимо было имъ предпринять такое сложное коммерческое дѣло, какъ изданіе періодическаго журнала, заботиться сводитъ расходы съ доходами, во-время выпускать книжки, заказывать статьи, и т. п. Въ письмѣ къ П. А. Вяземскому 9 ноября 1826 года, Пушкинъ, говоря объ изданіи предпринимаемаго журнала, откровенно признается со своимъ рѣдкимъ прямодушіемъ: "Мы слишкомъ лѣнивы, чтобы переводить, выписывать, объяснять etc, etc. Это черная работа журнала; вотъ зачѣмъ и издатель существуетъ... Но онъ долженъ: 1) знать грамматику русскую, 2) писать со смысломъ, т.-е. согласовать существительное съ прилагательнымъ и связывать ихъ съ глаголомъ"...
   Но шеллингисты наши не долго трудились въ пріисканіи издателя съ знаніемъ русской грамматики и умѣньемъ согласовать существительное съ прилагательнымъ. Какъ разъ незадолго до того времени къ ихъ кружку примазался одинъ молодой ученый, только-что получившій степень магистра исторіи, Михаилъ Петровичъ Погодинъ. Родомъ изъ вольноотпущенныхъ крестьянъ, Погодинъ, въ это время только-что начиналъ пробиваться въ люди, но далеко еще не имѣлъ той силы и авторитета, какими пользовался впослѣдствіи. Онъ пріобрѣталъ себѣ, гдѣ только возможно было, всякаго рода благодѣтелей и милостивцевъ, и, любя втираться въ знатные дома хотя бы въ качествѣ домашняго учителя, кланялся и извивался тамъ, не брезгуя такого рода милостивыми подачками, какъ голова сахара или сюртукъ съ барскаго плеча,-- представлялъ изъ себя, словомъ, живое олицетвореніе Молчалива. Между прочимъ онъ давалъ уроки и въ домѣ начальника архива -- Малиновскаго, и тутъ-то онъ не замедлилъ сойтись съ архивными юношами. Они принимали его въ свои собранія, увлекли его философіей Шеллинга до такой степени, что, по живости своего характера, Погодинъ готовъ былъ даже ѣхать въ Германію и черпать философію изъ устъ самого Шеллинга. Тѣмъ не менѣе, архивные юноши смотрѣли на своего друга свысока, и есть основаніе предполагать, что подчасъ онъ играхъ въ ихъ обществѣ роль шута, котораго въ веселую минуту ничего не значило и поколотить. По крайней мѣрѣ, вотъ что сообщаетъ, между прочимъ, біографъ Погодина: "Въ началѣ ноября (1827 г.) вернулись въ Москву С. А. Соболевскій и И. С. Мальцевъ. "Крикъ и шумъ", читаемъ мы въ Дневникѣ Погодина. Начались завтраки и ужины. Наканунѣ Николина дня, "по неотступному требованію Веневитинова", Погодинъ отправился на ужинъ къ Соболевскому. Нельзя сказать, чтобъ этотъ ужинъ произвелъ на перваго пріятное впечатлѣніе. Въ Дневникѣ Погодинъ отмѣчаетъ: "Скотина Мальцевъ и оскотинившійся на ту минуту Веневитиновъ пристали съ ножомъ къ горлу -- пей, и я насилу уѣхалъ отъ нихъ, ушибленный весьма больно Веневитиновымъ. Что за вакханаліи! Никогда не буду уже я у васъ присутствовать. Передъ людьми совѣстно. Свиньи!"
   Но хотя больно ушибленный Погодинъ и зарекался присутствовать у друзей, обходившихся съ нимъ столь безцеремонно, тѣмъ не менѣе на другой же день опять-таки отправился къ Веневитинову. "Тацъ встрѣтилъ Мальцева и Соболевскаго, которые стали на него кричать, и это при людяхъ. Погодинъ не вытерпѣлъ и сказалъ имъ: Addio, я вамъ не товарищъ, и глупо, что связался съ вами!" Конечно, и послѣ этого связь все-таки продолжалась.
   Характерный эпизодъ этотъ живо рисуетъ намъ нравы высшаго московскаго общества въ первой четверти нынѣшняго столѣтія. Не забудьте, что мы имѣемъ дѣло съ цвѣтомъ молодежи, стоявшей впереди этого общества и увлекавшейся самыми новѣйшими европейскими идеями. Но такова была еще грубость культуры, что и философія Шеллинга не могла освободить этихъ передовыхъ людей отъ унаслѣдованной отъ отцовъ и дѣдовъ привычки потѣшаться надъ домашними шутами.
   

V.

   Вотъ этого самаго Михаила Петровича Погодина и выбрали шеллингисты въ качествѣ редактора журнала; въ помощники ему поставили одного изъ своихъ сочленовъ H. Μ. Рожалина. Много толковъ было о заглавіи журнала и порѣшили назвать его "Московскій Вѣстникъ". Затѣмъ Погодинъ далъ слѣдующее обязательство за своею подписью:
   "Я нижеподписавшійся, принимая на себя редакцію журнала, обязуюсь:
   1) Помѣщать статьи съ одобренія сотрудниковъ: Шевырева, Титова, Веневитинова, Рожалина, Мальцева и Соболевскаго по большинству голосовъ.
   2) Платить съ проданныхъ тысячи двухсотъ экземпляровъ десять тысячъ А. С. Пушкину.
   8) Платитъ означеннымъ сотрудникамъ по сту рублей за листъ сочиненія и по пятидесяти за листъ перевода.
   4) Выписывать книгъ и журналовъ на четыре тысячи рублей съ общаго согласія означенныхъ сотрудниковъ.
   5) Платить за печатаніе и прочія издержки журнала.
   6) Всѣ остальныя деньги предоставляются редактору за редакцію и прочія издержки.
   7) Если подписчиковъ будетъ менѣе 1.200, то плата раскладывается пропорціонально.
   8) Помощникомъ редактора назначается Рожнійнъ съ жалованьемъ шестисотъ рублей. Онъ долженъ имѣть въ своемъ вѣдѣніи продажу журнала. Деньги же имѣютъ быть доставляемы отъ книгопродавца къ редактору.
   9) Матеріалы для журнала должны храниться у редактора.
   10) Если подписчиковъ будетъ болѣе 1.200, то плата главнымъ сотрудникамъ увеличивается пропорціонально, полагая редактору прибавки на шесть тысячъ. Остальная же сумма предоставляется на разныя общественныя предпріятіи по усмотрѣнію редакціи".
   Крэмѣ Погодина, условіе это подписали Д. Веневитиновъ, Н.Рожаливъ и С. Соболевскій. Рожденіе "Московскаго Вѣстника" было положено отпраздновать обѣдомъ всѣхъ сотрудниковъ. Обѣдъ этотъ состоялся 24-го октября 1826 г. въ домѣ бывшемъ Хомякова на Кузнецкомъ мосту. Въ пиршествѣ приняли участіе Пушкинъ, Мицкевичъ, Баратынскій, два брата Веневитиновыхъ, два брата Хомяковыхъ, два брата Кирѣевскихъ, Шевыревъ, Титовъ, Мальцевъ, Рожалинъ, Раичъ, Рихтеръ, Оболенскій, Соболевскій, Погодинъ. "Нечего описывать,-- вспоминалъ Погодинъ,-- какъ веселъ былъ этотъ обѣдъ. Сколько тутъ было шуму, смѣху, сколько разсказано анекдотовъ, плановъ, предположеній! Напомню одинъ, насмѣшившій все собраніе. Оболенскій, адъюнктъ греческой словесности, добрѣйшее существо, какое только можетъ быть, подпивъ за столомъ, подскочилъ послѣ обѣда къ Пушкину, и взъерошивая свой хохолокъ, любимая его привычка, воскликнулъ: "Александръ Сергѣевичъ, Александръ Сергѣевичъ, я единица, единица, а посмотрю на васъ и покажусь себѣ милліономъ. Вотъ вы кто!" Всѣ захохотали и закричали: "милліонъ, милліонъ!.."
   Но осуществленіе изданія журнала не оправдало тѣхъ восторженныхъ мечтаній и ожиданій, какія возлагались на "Московскій Вѣстникъ". Наши друзья не замедлили выказать при этомъ всѣ недостатки людей, мало того, что непрактичныхъ, но и непривыкшихъ къ труду и энергическому преслѣдованію разъ намѣченной цѣли. Сваливши все дѣло на руки Погодина, они разсѣялись по разнымъ городамъ и весямъ и, увлеченные наслажденіями и развлеченіями свѣтской жизни, быстро охладѣли къ журналу. Но очень скупо одаряя редакцію своими трудами, въ тоже время они выказывали большую требовательность къ его редактору, и съ перваго же года начались различныя пререканія и передряги. Недовольные и неаккуратнымъ веденіемъ денежныхъ дѣлъ по журналу со стороны Погодина, и его полемикою съ "Московскимъ Телеграфомъ" Полевого, такъ какъ на Полевого они склонны были смотрѣть болѣе какъ на своего союзника, чѣмъ какъ на противника, соиздатели "Московскаго Вѣстника" опредѣлили въ соредакторы Погодину московскаго профессора Шевырева, но выборъ этотъ оказался крайне неудаченъ, потому что бездарный и тупой Шевыревъ началъ помѣщать въ "Московскомъ Вѣстникѣ" свои статьи при всей своей витіеватости крайне скучныя, бездарныя, а порою и просто нелѣпыя. Ко всему этому послѣдовала внезапная смерть Д. В. Веневитинова, скончавшагося въ С.-Петербургѣ, 15-го марта 1827 г., отъ тифа. Въ лицѣ его "Московскій Вѣстникъ" утратилъ самаго талантливаго и лучшаго сотрудника. Послѣ смерти Веневитинова только съ годъ журналъ продолжался въ томъ видѣ, въ какомъ начался, т.-е. сообщалъ читателямъ разнообразныя знанія по всѣмъ отраслямъ наукъ, освѣщая ихъ идеями шеллинговой философіи. Во второй же половинѣ 1828 года вліяніе на журналъ Погодина сдѣлалось исключительнымъ, судя по тому, что журналъ переполнился статьями по русской исторіи, по большей части трудами самого редактора -- и вмѣстѣ съ тѣмъ скучнѣйшею полемикою съ Полевымъ, которая въ томъ только и заключалась, что Погодинъ съ точки зрѣнія ученаго педантизма обвинялъ Полевого въ поверхностности и недостаткѣ добросовѣстности. Въ такомъ видѣ "Московскій Вѣстникъ", терпя полное равнодушіе со стороны публики, едва просуществовалъ до 1831 года. Послѣ прекращенія "Московскаго Вѣстника" шеллингисты сдѣлали еще попытку издавать свой журналъ -- именно Ив. Кирѣевскій при сотрудничествѣ Языкова, Баратынскаго, А. Хомякова, Жуковскаго, Вяземскаго и А. И. Тургенева, началъ въ исходѣ 1831 года издавать журналъ "Европеецъ", но со 2-й же книжки журналъ этотъ былъ запрещенъ за статью самаго издателя "XIX столѣтіе". Вслѣдъ за тѣмъ былъ схваченъ и изданный Максимовичемъ альманахъ "Денница", тоже за статью Ив. Кирѣевскаго о Новиковѣ, причемъ цензоръ Глинка, пропустившій альманахъ, былъ посаженъ подъ арестъ.
   Всѣ эти невзгоды такъ обезкуражили Ив. Кирѣевскаго, что онъ уѣхалъ въ деревню и лѣтъ на десять прекратилъ всякую литературную дѣятельность.
   

VI.

   Но несмотря на неудачи основать прочный органъ, вліяніе шеллингистовъ на пишущихъ, читающихъ и мыслящихъ людей было такъ велико, что все послѣдующее литературное движеніе было обязано главнымъ образомъ этому вліянію. Никто иной, какъ именно шеллингисты положили основаніе тѣмъ двумъ великимъ литературнымъ партіямъ, -- западниковъ и славянофиловъ, упорная борьба которыхъ впродолженіи по крайней мѣрѣ 30 лѣтъ раздѣляла всю вашу литературу на два враждебные лагеря.
   На первый взглядъ читателямъ можетъ показаться страннымъ, какъ это изъ одной и той же философской системы Шеллинга наши мыслители могли вывести два столь противуположныя ученія, какъ западничество и славянофильство. Между тѣмъ произошло это какъ нельзя болѣе естественно и просто.
   Ученіе Шеллинга, какъ мы говорили уже въ статьѣ о Полевомъ, основывалось на томъ, что все существующее конечное и преходящее во времени и пространствѣ есть ничто иное, какъ самоопредѣленіе безусловной идеи, которая, матеріализируясь въ разныхъ формахъ бытія, переходитъ такимъ путемъ изъ безсознательнаго всеобщаго въ сознательное частное. Поэтому и каждый народъ во всѣхъ особенностяхъ своего быта таитъ какую-нибудь идею, и вся исторія его заключается въ томъ, чтобы идея эта изъ скрытаго состоянія перешла въ явное, т.-е. самоопредѣлилась. Это историческое самоопредѣленіе идеи въ жизни народа и есть то, что шеллингнеты называли народнымъ самосознаніемъ. Само собою разумѣется, что народное самосознаніе имѣетъ мѣсто лишь въ зрѣломъ возрастѣ народа, когда онъ достигаетъ апогея своей образованности. На болѣе же низкихъ ступеняхъ своего развитія онъ подчиняется обыкновенно вліянію болѣе старшихъ и образованныхъ народовъ. Такъ, греки подчинялись египетской цивилизаціи, римляне -- греческой, нынѣшніе европейскіе народы -- вліянію древней цивилизаціи. Наконецъ, мы подчиняемся западной цивилизаціи.
   Но такое подчиненіе болѣе старшей и зрѣлой, но во всякомъ случаѣ чуждой цивилизаціи допустимо лишь на низшихъ ступеняхъ народнаго развитія. Воспринявши чуждую цивилизацію, болѣе юный народъ непремѣнно долженъ переработать ее и сказать свое новое слово. Только такой народъ и заслуживаетъ названія историческаго. Народы же, которые до такой степени увлекаются какою-нибудь чуждою цивилизаціею, что совсѣмъ теряютъ свой собственный образъ и всякій смыслъ своего существованія, недостойны и названія историческихъ народовъ, потому что они никакой роли въ исторіи не играютъ.
   Такъ вотъ если всѣ эти идеи мы вздумаемъ приложить къ русскому народу, передъ нами сразу образуются двѣ системы взглядовъ. Во-первыхъ, мы можемъ предположить, что русскій народъ является вовсе не младшимъ по отношенію къ западно-европейскимъ народамъ, а началъ свое историческое развитіе въ одно съ ними время, но съ тѣмъ только различіемъ, что западные народы восприняли цивилизацію изъ Рима, а восточно-славянскіе и въ томъ числѣ русскій -- изъ Византіи. Полагая въ этомъ обстоятельствѣ существенное отличіе Востока отъ Запада мы придемъ къ такому выводу, что Россія только тогда останется вѣрна своему призванію и дойдетъ до своего самоопредѣленія, когда будетъ совершать свое развитіе въ духѣ тѣхъ византійско-православныхъ началъ, которыя положены въ основаніе ея исторической жизни въ отличіе отъ римско-католическихъ началъ западной цивилизаціи. Малѣйшее же подчиненіе русскаго народа западной цивилизаціи гибельно, потому что сводитъ его съ истиннаго и самобытнаго историческаго пути и заставляетъ забывать о своемъ призваніи.
   Но можно полагать, что русскій народъ является младшимъ по отношенію къ западнымъ, что въ то время, какъ послѣдніе успѣли дойти до высоты образованности, русскій народъ, въ силу различныхъ историческихъ обстоятельствъ, былъ задержанъ въ своемъ развитіи, и по закону исторической преемственности цивилизацій, прежде чѣмъ развить свою собственную образованность и дойти до самоопредѣленія, онъ долженъ воспринять западную цивилизацію, подобно тому, какъ греки восприняли египетскую, римляне греческую и т. д.
   Нужно ли и говорить о томъ, что въ то время, какъ первая система взглядовъ повела къ славянофильскому ученію, изъ второй вышло западничество.
   Тѣ первые шеллингисты, о которыхъ идетъ у насъ рѣчь, еще не успѣли раздѣлиться на эти двѣ партіи, но и у нихъ можно уже прослѣдить эти двѣ серіи взглядовъ. Такъ, напримѣръ, передъ основаніемъ "Московскаго Вѣстника" Веневитиновъ составилъ статью "Нѣсколько мыслей въ планъ журнала", которую онъ прочелъ своимъ друзьямъ на одномъ изъ своихъ вторниковъ. Вотъ что, между прочимъ, читаемъ мы въ этой статьѣ: "Всякому человѣку, одаренному энтузіазмомъ, знакомому съ наслажденіями высокими, представлялся естественный вопросъ: для чего поселена въ немъ страсть къ познанію и къ чему влечетъ его непреоборимое желаніе дѣйствовать? Къ самопознанію, отвѣчаетъ намъ книга природы. Самознаніе -- вотъ идея, одна только могущая одушевить вселенную; вотъ цѣль и вѣнецъ человѣка. Науки и искусства, вѣчные памятники усилій ума, единственные признаки его существованія, представляютъ не что иное, какъ развитіе сей начальной и, слѣдственно, неограниченной мысли. Художникъ одушевляетъ холстъ и мраморъ для того только, чтобъ осуществить свое чувство, чтобъ убѣдиться въ его силѣ; поэтъ искусственнымъ образомъ переноситъ себя въ борьбу съ природой, съ судьбой, чтобы въ семъ противорѣчіи испытать духъ свой и гордо провозгласить торжество ума. Исторія убѣждаетъ насъ, что сія цѣль человѣка есть цѣль всего человѣчества; а любомудріе ясно открываетъ въ ней законъ всей природы.
   "Съ сей точки зрѣнія должны мы взирать на каждый народъ, какъ на лицо отдѣльное, которое къ самопознанію направляетъ всѣ свои нравственныя усилія, ознаменованныя печатью особеннаго характера. Развитіе сихъ усилій составляетъ просвѣщеніе; цѣль просвѣщенія или самопознанія народа есть та степень, на которой онъ отдаетъ себѣ отчетъ въ своихъ дѣлахъ и опредѣляетъ сферу своего дѣйствія; такъ, напр., искусство древней Греціи, скажу болѣе, весь духъ ея отразился въ твореніяхъ Платона и Аристотеля; такимъ образомъ, новѣйшая философія въ Германіи есть зрѣлый плодъ того же энтузіазма, который одушевляетъ истинныхъ ея поэтовъ, того же стремленія къ высокой цѣли, которое направляло полетъ Шиллера и Гёте.
   "Съ этой мыслію обратимся къ Россіи и спросимъ: какими силами подвигается она къ цѣли просвѣщенія? Какой степени достигла она въ сравненіи съ другими народами на семъ поприщѣ, общемъ для всѣхъ? Вопросы, на которые едва ли можно ожидать отвѣта, ибо безпечная толпа нашихъ литераторовъ, кажется, не подозрѣваетъ ихъ необходимости. У всѣхъ народовъ самостоятельныхъ просвѣщеніе развивалось изъ начала, такъ сказать, отечественнаго; ихъ произведенія, достигая даже нѣкоторой степени совершенства и входя слѣдственно въ составъ всемірныхъ пріобрѣтеній ума, не теряли отличительнаго характера. Россія все получила извнѣ; оттуда это чувство подражательности, которое самому таланту приносить въ дань не удивленіе, но раболѣпство; оттуда совершенное отсутствіе всякой свободы и истинной дѣятельности.
   "Началомъ и причиной медленности нашихъ успѣховъ въ просвѣщеніи была та самая быстрота, съ которою Россія приняла наружную форму образованности и воздвигла мнимое зданіе литературы безъ всякаго основанія, безъ всякаго напряженія внутренней силы. Уму человѣческому сродно дѣйствовать, и еслибъ онъ у насъ слѣдовалъ естественному ходу, то характеръ народа развился бы собственной своей силою и принялъ бы направленіе самобытное, ему свойственное; во мы, какъ будто предназначенные противорѣчить исторіи словесности, мы получили форму литературы прежде самой ея сущности. У насъ прежде учебныхъ книгъ появляются журналы, которые обыкновенно бываютъ плодомъ учености и признакомъ общей образованности, и эти журналы, по сихъ поръ, служатъ пищею нашему невѣжеству, занимая умъ игрою ума, увѣряя насъ, нѣкоторымъ образомъ, что мы сравнялись просвѣщеніемъ съ другими народами Европы и можемъ безъ усиленнаго вниманія слѣдовать за успѣхами наукъ, столь быстро подвигающихся въ нашемъ вѣкѣ, тогда какъ мы еще не вникли въ сущность познанія и не можемъ похвалиться ни однимъ памятникомъ, который бы носилъ печать свободнаго энтузіазма и истинной страсти къ наукѣ. Вотъ положеніе наше въ литературномъ мірѣ -- положеніе, совершенно отрицательное...
   "При семъ нравственномъ положеніи Россіи,-- говоритъ Веневитиновъ въ заключеніе,-- одно только средство представляется тому, кто пользу ея изберетъ цѣлью своихъ дѣйствій. Надобно бы совершенно остановить нынѣшній ходъ ея словесности и заставить ее болѣе думать, чѣмъ производить. Нельзя скрыть отъ себя трудности такого предпріятія. Оно требуетъ тѣмъ болѣе твердости въ исполненіи, что отъ самой Россіи не должно ожидать никакого участія; но трудность можетъ ли остановить сильное намѣреніе основанное на правилахъ вѣрныхъ и устремленное къ истинѣ? Для сей цѣли надлежало бы нѣкоторымъ образомъ устранитъ Россію отъ нынѣшняго движенія другихъ народовъ, закрыть отъ взоровъ ея всѣ маловажныя происшествія въ литературномъ мірѣ, безполезно развлекающія ея вниманіе, и, опираясь на твердыя начала философіи, представить ей полную картину развитія ума человѣческаго,-- картину, въ которой бы она видѣла свое собственное предназначеніе...
   "Сіе временное устраненіе отъ настоящаго произведетъ еще важнѣйшую пользу. Находясь въ мірѣ совершенно для насъ новомъ, котораго всѣ отношенія для насъ загадки, мы невольно принуждены будемъ дѣйствовать собственнымъ умомъ для разрѣшенія всѣхъ противорѣчій, которыя намъ въ ономъ представятся. Такимъ образомъ мы сами сдѣлаемся преимущественнымъ предметомъ нашихъ разысканій".
   Въ то время, какъ Веневитиновъ проповѣдывалъ полную изолированность Россіи отъ Европы, діаметрально противныя мысли развивалъ Ив. Кирѣевскій. Такъ, въ своей статьѣ "XIX вѣкъ" онъ выставляетъ, что Европа заимствовала свое образованіе изъ древняго міра, и проводникомъ этого образованія была сначала церковь, потомъ съ XV вѣка наука; у насъ же ничего этого не было и мы до сихъ поръ представляемъ почву, совершенно нетронутую. И вотъ, чтобы оплодотворить эту почву, мы должны, по мнѣнію. Кирѣевскаго, заимствовать образованіе изъ ближайшаго источника, какъ это сдѣлала въ свое время Европа. Источникомъ этимъ представляется естественно западная цивилизація, которая является для насъ такою же классическою, какою для Европы была образованность грековъ и римлянъ.
   "На чемъ же основываютъ тѣ,-- говоритъ, между прочимъ, Кирѣевскій,-- которые обвиняютъ Петра, утверждая, будто онъ далъ ложное направленіе образованности нашей, заимствуя ее изъ просвѣщенной Европы, а не развивая изнутри нашего быта?
   "Эти обвинители великаго создателя новой Россіи съ нѣкотораго времени распространились у насъ болѣе, чѣмъ когда-либо; и мы знаемъ, откуда почерпнули они свой образъ мыслей. Они говорятъ намъ о просвѣщеніи національномъ, самобытномъ; не велятъ заимствовать, бранятъ нововведенія и хотятъ возвратить насъ къ коренному и старинно-русскому. Но что же? Если разсмотрѣть внимательно, то это самое стремленіе къ національности есть не что иное, какъ непонятное повтореніе мыслей чужихъ, мыслей европейскихъ, занятыхъ у французовъ, у нѣмцевъ, у англичанъ, и необдуманно примѣняемыхъ къ Россіи. Дѣйствительно, лѣтъ десять тому назадъ, стремленіе къ національности было господствующимъ въ самыхъ просвѣщенныхъ государствахъ Европы, всѣ обратились къ своему народному, къ своему особенному; но тамъ это стремленіе имѣло свой смыслъ: тамъ просвѣщеніе и національность одно, ибо первое развилось изъ послѣдней. Поэтому, если нѣмцы, искали чисто нѣмецкаго, то это не противорѣчью ихъ образованности; напротивъ, образованность ихъ, такимъ образомъ, доходила только до своего сознанія, получала болѣе самобытности, болѣе полноты и твердости. Но у насъ искать національнаго -- значить искать необразованнаго; развивать его на счетъ европейскихъ нововведеній -- значитъ изгонять просвѣщеніе; ибо, не имѣя достаточныхъ элементовъ для внутренняго развитія образованности, откуда возьмемъ мы ее, если не изъ Европы? Развѣ самая образованность европейская не была послѣдствіемъ просвѣщенія древняго міра? Развѣ не представляетъ она теперь просвѣщенія общечеловѣческаго? Развѣ не въ такомъ же отношеніи находится она въ Россіи, въ какомъ просвѣщеніе классическое находилось въ Европѣ?"
   Вотъ изъ какихъ основаній исходятъ всѣ критическіе взгляды шеллингистовъ, которые мы разсмотримъ въ слѣдующей статьѣ

А. Скабичевскій.

"Міръ Божій", No 2, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru