Скабичевский Александр Михайлович
Александр Константинович Шеллер

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Александръ Константиновичъ Шеллеръ.

І.

   Лѣтъ двадцать тому назадъ, когда вышло въ свѣтъ первое собраніесочиненій почтеннаго Ал. Конст. Шеллера, я не преминулъ посвятить ему критическую статью, появившуюся на страницахъ Отечеств. Записокъ 1873 г. Это обстоятельство дѣлаетъ, повидимому, излишнею новую статью съ моей стороны о произведеніяхъ Шеллера, но нѣсколько вѣскихъ въ моихъ глазахъ соображеній заставляютъ меня поевятить уважаемому беллетристу вторую статью -- совсѣмъ въ иномъ родѣ.
   Одна двадцатилѣтняя давность чего-нибудь да стоитъ. Двадцать лѣтъ тому назадъ и времена были совсѣмъ другія, да и мы были не тѣ. И Ал. К. Шеллеръ, и я -- оба мы находились въ полномъ разцвѣтѣ силъ и жизни, что называется, на всѣхъ парахъ. Молодой критикъ выступилъ тогда противъ столь-же молодого беллетриста (мы съ А. К. Шеллеромъ родились въ одномъ году) не только для того, чтобы сдѣлать скромную критическую оцѣнку его произведеній, но съ дерзкою цѣлью -- направить дѣятельность его на иной, болѣе благотворный путь.
   Нынѣ, конечно, и въ голову не можетъ мнѣ придти направлять А. К. Шеллера на какія-либо новые пути. Оба мы находимся въ такомъ уже возрастѣ, когда приходится подводить итоги дѣятельности почти уже завершившейся. Для обоихъ наступаетъ уже судъ исторіи, особенно-же для всего того, что мы дѣлали двадцать лѣтъ тому назадъ. Многое, представлявшееся намъ двадцать лѣтъ тому назадъ въ одномъ видѣ, теперь рисуется совсѣмъ иначе подъ вліяніемъ измѣнившихся перспективъ, новыхъ опытовъ и наблюденій, пріобрѣтенныхъ въ столь большой періодъ времени, наконецъ, вслѣдствіе значительнаго измѣненія характера эпохъ. Такъ, напримѣръ, въ то время, когда писалась моя статья, въ 1873 году, въ молодомъ поколѣніи было сильно еще увлеченіе идеями Писарева, и на каждомъ шагу можно было встрѣтить "трезвыхъ реалистовъ", которые всю цѣль жизни полагали въ занятіи естественными науками и въ устройствѣ личнаго счастія на разумныхъ основаніяхъ. Мнѣ и многимъ другимъ такой идеалъ казался въ то время слишкомъ буржуазнымъ и эгоистичнымъ. Желательно было, чтобы люди увлекались идеалами болѣе широкими и альтруистическими, заключающими въ себѣ стремленіе не къ одному личному усовершенствованію, но и къ общему благу. Положительные типы, встрѣчающіеся въ романахъ Шеллера, носили образъ и подобіе писаревскаго Базарова, отсюда прямо выходило то отрицательное отношеніе къ нимъ, какимъ проникнута моя статья. Ну, а нынѣ совсѣмъ другое дѣло: въ нашъ вѣкъ "забытыхъ словъ", унылаго пессимизма или цинической безшабашности и безпринципности были бы желательны хотя бы и такіе герои, какихъ выставляетъ въ своихъ романахъ А. К. Шеллеръ, т.-е. люди, которые говорили бы: правда, мы никакими широкими задачами не задаемся, но за то въ нашей личной сѣренькой жизни безупречно честны, правдивы, руководствуемся самыми раціональными принципами и въ каждую минуту готовы протянуть руку посильной помощи страждующему ближнему.
   Впрочемъ, отъ многихъ пунктовъ моей первой статьи о А. К. Шеллерѣ я и теперь не отказываюсь. Такъ, я и по сейчасъ готовъ утверждать, что А. К. Шеллера въ чисто-художественномъ отношеніи нельзя и сравнивать не только съ такими мастерами, какъ Тургеневъ, Гончаровъ или Л. Толстой, но хотя-бы и съ нѣкоторыми позднѣйшими беллетристами, вродѣ, напримѣръ, Гаршина, Короленко, Анъ Чехова. Вслѣдствіе замкнутой, кабинетной жизни, кругъ наблюденій А. К. Шеллера не отличается большою широтой. Не найдете вы въ его романахъ ни деревни, ни природы, ни городской провинціальной жизни въ ея разныхъ мѣстныхъ особенностяхъ. Дѣйствіе романовъ А. Е. Шеллера совершается по большей части въ Петербургѣ, переходя отъ скромныхъ обитатей Пряжки или Колтовской къ надменнымъ владѣльцамъ каменныхъ громадъ на Англійской набережной. Если въ первой главѣ пахнетъ жаренымъ кофеемъ и блинами,-- во второй непремѣнно благоухаютъ фиміамы въ роскошномъ будуарѣ графини или княгини. Въ третьей главѣ отставной титулярный совѣтникъ справляетъ именины, въ четвертой -- изображается великосвѣтскій балъ, и такъ далѣе въ перемежку.
   Всѣ романы А. К. Шеллера носятъ при этомъ характеръ чего-то искусственно сочиненнаго, составленнаго по предвзятому плану и подогнаннаго въ излюбленной тенденціи. Прибавьте ко всему этому, что, при бѣдности красокъ, васъ томитъ на каждой страницѣ масса безконечныхъ разсужденій и дѣйствующихъ лицъ, и самого автора. При каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ авторъ пускается въ мораль и безпрестанно читаетъ нотаціи не только тому или другому провинившемуся герою, но и самому читателю.
   А. К. Шеллеръ, впрочемъ, и самъ не признаетъ себя художникомъ въ истинномъ смыслѣ этого слова. Такъ, въ концѣ первой части перваго же своего романа Гнилыя болота, онъ, между прочимъ, говоритъ: "Намъ ли, труженикамъ-мѣщанамъ, писать художественныя произведенія, холодно задуманныя, расчетливо эффектныя и съ безмятежно-ровнымъ, полированнымъ слогомъ? Мы урывками, въ свободныя минуты, записываемъ пережитое и перечувствованное и радуемся, если удается иногда высказать накопившее горе и тѣ ясныя, непризрачныя надежды, которыя поддерживаютъ въ насъ силу къ трудовой чернорабочей жизни. Хорошо, если само собою скажется мѣткое слово, нарисуется ловкая картина и вырвется изъ-подъ сердца огонь поэзіи; но если и ихъ не найдется, то горевать нечего, обойдется и такъ...
   Я убѣжденъ, что каждый, кто читалъ романы Шеллера, согласится со мной въ вышеозначенныхъ положеніяхъ. Но если бы этими положеніями исчерпывалось все, что можно сказать о романахъ Шеллера, то, конечно, они не имѣли бы никакого значенія, давно были бы забыты и не чувствовалось бы никакой нужды въ новомъ ихъ изданіи. Однако же, мы видимъ, что въ продолженіе цѣлыхъ тридцати лѣтъ ими зачитывались. Я, по крайней мѣрѣ, слышалъ отъ многихъ весьма солидныхъ людей, прожившихъ свою юность въ теченіе семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годовъ, что они ничего въ своей молодости не читали съ такимъ увлеченіемъ, какъ романы А. К. Шеллера, и никому не были въ такой степени обязаны благотворнымъ нравственнымъ вліяніемъ, какъ именно этому почтенному беллетристу, который будилъ въ нихъ инстинкты честности, правды, добра и устремлялъ ихъ на вѣрный и прямой, хотя и тернистый путь.
   Чѣмъ же дѣйствовалъ А. Е. Шеллеръ на душу своихъ юныхъ читателей? Что составляетъ тайну его вліянія на цѣлый рядъ слѣдующихъ одно за другимъ поколѣній и увлеченія ихъ образами, повидимому, такими стереотипными и однообразными? Раскрытіе этой тайны и составитъ главную цѣль моей статьи, такъ какъ, безъ сомнѣнія, въ этой тайнѣ и заключается все значеніе романовъ Шеллера, если не художественное, то еще того выше -- воспитательное.
   

II.

   Прежде всего спѣшу обратить вниманіе читателей на всю, если можно такъ выразиться, органичность появленія Шеллера въ 1864 году на страницахъ Современника съ его первымъ романомъ Гнилыя болота. Въ это время въ обществѣ нашемъ бывшая передъ тѣмъ лихорадка реформъ начала замѣтно стихать и смѣняться новыми вѣяніями, совсѣмъ иного характера. Люди кое-чего достигшіе и во многихъ своихъ надеждахъ и мечтахъ, какъ это всегда у насъ бываетъ, разочаровавшіеся обратили свои взоры отъ нуждъ и потребностей своего отечества, отъ такъ называемыхъ "общихъ вопросовъ", на самихъ себя, на вопросы индивидуально-нравственные, на свое личное поведеніе. Повсюду начались исканія новыхъ идеаловъ, всюду слышались вопросы о томъ, какъ жить и что дѣлать, чтобы не слѣдовать слѣпо за пошлою толпой по протореннымъ, рутиннымъ дорожкамъ, а вести сознательно-разумную жизнь, исполненную блага, свѣта и правды.
   Не одинъ только Писаревъ выступилъ въ то время на страницахъ Русскаго Слова со своимъ базаровскимъ типомъ "трезвыхъ реалистовъ". И на страницахъ Современника мы видимъ подобнаго же рода одновременныя попытки выставить новыхъ людей съ ихъ идеальною жизнью, построенною на самыхъ разумныхъ началахъ. Являются программы такой разумной жизни, вдающіяся въ самыя мелкія подробности, включая пищу, одежду и расположеніе комнатъ. Люди, увлекавшіеся такими программами, совершенно забрасывали вопросы внѣшней и внутренней политики и сплачивались въ тѣсные кружки съ цѣлью устраивать производительныя мастерскія, потребительныя товарищества и т. п. Явилось нѣчто вродѣ сектаторскаго обособленія, причемъ наиболѣе строгіе ригористы и пуристы доводили свое усердіе въ слѣдованіи по новымъ путямъ до такихъ тонкостей, что ставили ребромъ вопросы о томъ, допустимо ли "новому человѣку" ѣсть икру, сардинки, дюшесы и тому подобные гастрономическіе деликатесы праздной и изнѣженной роскоши.
   Если мы отстранимъ всѣ подобнаго рода крайности и курьезы, неизбѣжные въ каждомъ движеніи, а возьмемъ его въ его сути, то въ общемъ тѣ индивидуально-нравственные идеалы, какими въ то время увлекались передовые люди, носили характеръ чисто-плебейскій. Замѣтьте, именноплебейскій, но отнюдь не народническій. О народникахъ въ то время не было и помину. Народъ представляли темною и замученною крѣпостнымъ правомъ массой, которую нужно просвѣтить, возвысить и обезпечить ея благосостояніе, но никому и въ голову не приходило, чтобы въ этой массѣ могли храниться такіе идеалы, которыми могли бы увлекаться интеллигентные люди. Поэтому, если отъ "новыхъ людей" требовали упорнаго, неусыпнаго труда, который противупоставлялся барской праздности, то предполагался трудъ чисто-интелигентный, въ кругъ котораго не входило ни умѣнье пахать и косить, ни всѣ прочія мускульныя и физическія работы. Вопросъ объ опрощеніи былъ въ большомъ ходу, но въ свою очередь не шелъ далѣе пиджака и чернаго платья; о зипунѣ или сарафанѣ не было и рѣчи. Требовались братскія, гуманныя отношенія ко всѣмъ людямъ, но не приглашали непремѣнно ѣхать въ деревню и тамъ совсѣмъ и безвозвратно превратиться въ Пахома или Малапью. Однимъ словомъ, это былъ идеалъ, если можно такъ выразиться, разночинный, вышедшій всецѣло изъ той среды мелкаго дворянства, духовенства, чиновничества и мѣщанства, которая заключала въ себѣ такъ называемыхъ людей средняго круга; люди эти теперь стали впереди, дѣлали прогрессъ и, какъ это всегда бываетъ съ преобладающею въ движеніи средой, внесли въ жизнь идеалъ по своему образу и подобію: неустанное труженичество, упорная энергія въ достиженіи поставленной впереди цѣли, простота и нетребовательность во всемъ обиходѣ жизни, нравственная чистота и цѣломудріе,.доходящіе до аскетизма, и пр.
   Естественно и понятно, что наиболѣе послѣдовательные и горячіе проповѣдники подобнаго рода новаго разночиннаго идеала должны были явиться изъ самой той среды, въ нѣдрахъ которой этотъ идеалъ созрѣлъ, людьми, которые съ самаго дѣтства воспитались въ его духѣ. И дѣйствительно, не даромъ геніально-чуткій Тургеневъ вывелъ своего Базарова изъ плебейской среды въ видѣ сына мелкаго провинціальнаго лекаря. Не даромъ въ свою очередь первая попытка провести въ литературѣ типъ новаго героя-плебея принадлежитъ семинаристу Помяловскому. Судя по тѣмъ наброскамъ, отрывкамъ и программамъ будущихъ работъ, какіе остались послѣ смерти Помяловскаго, можно полагать, что, если бы не преждевременная кончина, дальнѣйшая литературная дѣятельность Помяловскаго была бы совершенно въ такомъ же родѣ, въ какомъ мы видамъ дѣятельность Шеллера, т.-е. подобно послѣднему онъ изображалъ бы новыхъ героевъ-плебеевъ въ ихъ различныхъ столкновеніяхъ и борьбѣ съ отжившими элементами общества. А. К. Шеллеръ, такимъ образомъ, является какъ бы продолжателемъ Помяловскаго, или, еще правильнѣе сказать, онъ исполнилъ то, что Помяловскому удалось лишь задумать.
   А. К. Шеллеръ въ свою очередь является выходцемъ изъ разночинной среды и съ дѣтства воспитавъ въ духѣ ея идеаловъ. Объ этомъ мы можемъ судить по первому же роману его Гнилыя болота, несомнѣнно заключающему въ себѣ массу автобіографическаго матеріала. Я вовсе не утверждаю, чтобы романъ этотъ всецѣло былъ автобіографіей Шеллера. Много въ немъ, конечно, и прибавлено, и убавлено, и измѣнено, и вообще подвергнуто разнымъ прихотямъ художественной фантазіи. Я хочу только сказать, что, въ общемъ, герой, изображенный въ романѣ, переживаетъ нѣчто подобное тому, что переживалъ самъ авторъ, и въ этомъ убѣждаетъ насъ то обстоятельство, что многіе факты жизни его сходятся съ тѣми біографическими фактами жизни А. К. Шеллера, какіе намъ извѣстны въ печати. Романъ этотъ тѣмъ именно намъ и дорогъ, что мы найдемъ въ немъ всѣ тѣ элементы творчества, которые вынесъ А. К. Шеллеръ изъ своего дѣтства и воспитанія и которые потомъ неизмѣнно отражались во всѣхъ его послѣдующихъ произведеніяхъ. Поэтому мы, прежде всего, остановимся на этомъ романѣ и подробно займемся имъ.
   

III.

   На первой же страницѣ романа, описывая бѣдную, мѣщанскую обстановку родителей героя, авторъ не ограничивается однимъ объективнымъ описаніемъ, а тенденціозно противупоставляетъ отношеніе къ своей обстановкѣ бѣдныхъ мѣщанъ и разночинцевъ и людей богатыхъ. "Сурово смотрѣли на меня,-- говоритъ онъ,-- изъ темныхъ угловъ и массивный шкафъ съ бронзовою отдѣлкой, и брюхастый коммодъ, почти почернѣвшій, и стулья съ тяжелыми, потусклыми спинками и засиженными, клеенчатыми, твердыми, какъ дерево, подушками. Какъ фантастическій призракъ съ желтоватымъ лицомъ, отбрасывая по стѣнѣ длинную тѣнь, висѣли часы съ огромнымъ разрисованнымъ передкомъ; тяжело опускались ихъ свинцовыя гири, и маятникъ отчетливо и твердо выбивалъ свое вѣчное "тикъ-такъ"; что, дескать, вы ни толкуйте, а время идетъ и идетъ своимъ чередомъ. Прочія стѣны по верхамъ были голы, кромѣ одной, гдѣ красовался портретъ какого-то господина. Господинъ держалъ въ рукѣ перо и словно наблюдалъ за тѣмъ, что дѣлалось у насъ... У бѣдняковъ, самыхъ непрактичныхъ людей въ мірѣ, почти всегда есть какая-нибудь завѣтная вещь, какой-нибудь чубукъ въ бисерномъ чехлѣ, обкуренный неизвѣстно куда заброшеннымъ другомъ, какая-нибудь стѣнная, немного вольнаго содержанія картинка, воспоминаніе проказъ молодости, обдѣланная въ голубую съ золотымъ бордюромъ рамку, замасленная и зачитанная книга или что-нибудь тому подобное, обыкновенно ни на что не похожее, не имѣющее никакой цѣны въ глазахъ постороннихъ людей и потому остающееся у владѣльца даже тогда, когда онъ, освобожденный отъ прочей поклажи услужливыми кредиторами, отправляется на казенные хлѣба въ долговое отдѣленіе. У богачей нѣтъ подобныхъ вещей: у нихъ есть золото. На него купили они сотни друзей, давно имъ надоѣвшихъ и постылыхъ, и уже, конечно, не молотъ радовать ихъ чубукъ, обкуренный однимъ изъ этихъ прихлебателей. За то же золото насмотрѣлись они до тошноты на самыя отвратительныя, скоромныя картины, даже видѣли въ натурѣ изображенныя на нихъ сцены. Не дорожатъ они какою-нибудь однажды прочитанною умною книгой, потому что у нихъ есть средства и время купить и прочесть новыя книги, столь же умныя и столь же ненужныя для нихъ, какъ и старыя. Богачъ не понимаетъ привязанности бѣдняка къ вещи, какъ къ другу,-- бѣднякъ не постигаетъ пресыщенія и мертвящей апатіи богача".
   Такимъ образомъ, передъ вами на первой же страницѣ романа парадируетъ герой-разночинецъ, гордящійся своимъ плебействомъ и выставляющій "го какъ нѣчто идеальное.
   Далѣе слѣдуетъ изображеніе отца героя. Отецъ А. К. Шеллера былъ, какъ извѣстно, эстонецъ; отца героя авторъ передѣлалъ въ хохла, но факты жизни обоихъ очень сходны. Подобно отцу А. К. Шеллера, Василій Рудый въ дѣтствѣ, неизвѣстно для чего и почему, былъ привезенъ въ Петербургъ и опредѣленъ въ театральное училище. Два или годъ французъ балетмейстеръ,-- та самая личность, подъ палкой которой впервые началъ чахнуть Мартыновъ,-- истощалъ всѣ силы и средства, стараясь вывихнуть по-своему руки и ноги неуклюжаго мальчугана, наконецъ, передалъ его въ руки трубача музыканта. Форма губъ мальчика заставила училищное начальство подозрѣвать въ немъ способность къ игрѣ на трубѣ. И точно:. дуть въ трубу ребенку было легче, чѣмъ, подъ палкою балетмейстера, становиться на носки и выдѣлывать антраша. Василій Рудый окончилъ курсъ наукъ двадцати лѣтъ. Онъ умѣлъ съ ошибками писать на трехъ языкахъ, правильно говорить на одномъ русскомъ и лихо волочиться за актрисами. Но волокитство, охота на Трухтанскомъ, Кругломъ и Батарейномъ островахъ и шумныя попойки въ пріятельскихъ кружкахъ быстро разстроили "го здоровье. На четвертый годъ службы пришлось оставить трубу или познакомиться съ чахоткой. Рудый служилъ затѣмъ въ суфлерахъ, переписывалъ поты, исполнялъ всевозможныя порученія, бѣгалъ за ничтожную плату изъ одного конца города въ другой, истощалъ всѣ силы, чтобы зашибить копѣйку и не умереть голодною смертью гдѣ-нибудь подъ заборомъ. Натерпѣлся онъ мукъ отъ людей. Надо было имѣть много душевныхъ силъ и упрямства, чтобы перешибить обухъ плетью, пробить стѣну лбомъ и не погибнуть нравственно. Рудый пережилъ все, не погибъ и черезъ два года опредѣлился на службу.
   Путемъ такихъ мытарствъ изъ Рудаго выработался своего рода нравственный богатырь. "Люди,-- разсказываетъ герой,-- знавшіе отца прежде, не узнавали его по прошествіи роковыхъ двухъ лѣтъ. Онъ былъ лысъ и въ остаткахъ черныхъ кудрявыхъ волосъ проглядывала сѣдина. Между бровями врѣзалась глубокая морщина, придававшая его доброму лицу выраженіе суровой строгости. Онъ ходилъ тверже прежняго, поднявъ голову, никому не протягивая впередъ руки, не уступая дороги". "Я иду по законной сторонѣ и не обязанъ сторониться, если встрѣчный вздумаетъ идти по лѣвой",-- говаривалъ отецъ. Казалось, что, говоря съ человѣкомъ, онъ думалъ: "Что бы ты мнѣ ни говорилъ, я тебѣ не повѣрю: слова вѣтеръ. Покажи мнѣ своими дѣлами, что ты за птица, и, можетъ быть, я стану тебя уважать. Теперь же ты или своимъ путемъ; мы чужіе, ты мнѣ ненуженъ". И точно, люди се своимъ безцѣльнымъ добромъ и безцѣльнымъ зломъ были ему ненужны. Благодѣяній ихъ не просилъ, злобы не боялся; онъ зналъ выносливость своихъ силъ. Притѣсненія дѣлали его только сильнѣе и тверже: огонь дѣлаетъ изъ дерева пепелъ и превращаетъ гибкое желѣзо въ сталь; отецъ былъ скованъ изъ желѣза. И люди сторонились отъ него; они боялись его проницательныхъ, заглядывающихъ въ чужую душу глазъ и не любили его холодной улыбки, молчаливо указывающей имъ ихъ мелочность, пошлость и подлость. "Звѣрь!" -- говорили они, встрѣчая отца, и, какъ-то мизерно съежившись, уступали ему дорогу".
   Въ заключеніе этой характеристики, герой торжественно, съ плебейскимъ задоромъ объявляетъ, что отецъ его поступилъ въ придворные служители. "Въ какой азартъ,-- восклицаетъ онъ,-- пришли бы ветхіе люди отъ этого извѣстія о знакомствѣ съ сыномъ лакея! Лакей -- холопъ! Онъ, можетъ быть, даже въ настоящую минуту дрогнетъ на козлахъ, слушаетъ площадныя остроты кучеровъ, дожидая какую-нибудь фрейлину, весело болтающую въ залѣ ветхихъ людей, и вдругъ въ ту же залу безцеремонно входитъ его сынъ, пожимаетъ руку гостямъ и хозяевамъ и начинаетъ разсказывать длинную предлинную исторію жизни своего отца и своего дѣтства".
   Но далѣе герой утѣшаетъ читателей, что за то по матери онъ происходилъ изъ княжескаго рода Тресково-Обухова, и затѣмъ начинается характеристики его бабушки, дяди и матери, причемъ, выдѣляя свою мать, какъ идеальное существо, представлявшее одинъ изъ прекраснѣйшихъ типовъ русской женщины, къ бабушкѣ и дядѣ герой '.относится съ безпощадною ироніей.
   Такъ, мы узнаемъ, что бабушка героя была десятымъ ребенкомъ у своей матери, и когда та умерла, успѣвши растратить все свое княжеское богатство, дѣвочкѣ пришлось поселиться въ домѣ дяди NN, въ Москвѣ. Дядя, желавшій, чтобы племянница знала англійскій языкъ, нанялъ ей гувернантку миссъ Друри. Въ Петербургъ пріѣхалъ братъ Друри въ качествѣ коммисіонера по дѣламъ торговли дома гг. Окоришь и Ко, влюбился въ княжну и сдѣлалъ ея дядѣ предложеніе, за которымъ послѣдовало изгнаніе жениха и его сестры, за изгнаніемъ послѣдовалъ побѣгъ княжны, и совершилась тайная ея свадьба съ мистеромъ Друри.
   Послѣдствія неравнаго брака были очень печальны. Мистеръ Друри былъ небогатъ, а бабушка ничего не смыслила въ хозяйствѣ и не могла быть помощницею мужу. Въ то же время, она страдала, встрѣчая на петербургскихъ улицахъ блестящіе экипажи знакомыхъ людей, на нее наводила тоску афиша о вчерашнемъ спектаклѣ. Джонъ, неизвѣстно откуда, доставалъ деньги и исполнялъ капризы избаловавшаго ребенка. Ребенокъ, къ несчастію, былъ очень милъ. Такъ прошло около четырехъ лѣтъ; родился у бабушки сынъ, родилась дочь. Наконецъ, Джона потребовали съ полными отчетами по дѣламъ торговаго дома, запутаннымъ донельзя. Грустно было прощаніе супруговъ, а еще грустнѣе было извѣстіе, полученное изъ Англіи черезъ подгода послѣ отъѣзда Джона, что во время переѣзда изъ С.-Петербурга въ Лондонъ у мистера Друри закружилась голова и онъ упалъ за бортъ корабля въ море.
   Чтобы не умереть съ голоду, бабушка обратилась къ братьямъ, давно дослужившимся до значительныхъ чиновъ. Братья хладнокровно прочли трогательныя просьбы -- письма сестры, однако, въ помощи ей не отказали, не желая видѣть нищею одну изъ княженъ Тресково-Обуховыхъ: каждый братъ назначилъ ей по 25 рублей ассигнаціями ежемѣсячной пенсіи. На эти деньги въ то время можно было жить сносно, но бабушка не умѣла разсчитывать. Ея жизнь была длиннымъ рядомъ роскошныхъ обѣдовъ и голодныхъ дней, богатыхъ нарядовъ и закладыванья ихъ въ частныя руки, гдѣ наряды и пропадали. Дѣти ея подросли и Настало время ихъ образованія. Она рѣшилась воспитывать ихъ дома. Для нѣкоторыхъ предметовъ наняла учителей, другіе преподавала сама. Что же она знала? Французскій и англійскій языки, танцовать и плохо писать по-русски: исписанная ею бумага походила на листъ, по которому въ продолженіе цѣлаго лѣта ходили мухи. Этимъ же премудростямъ научились и дѣти. Изъ дяди выработался паркетный шалопай, кутила, мотъ, кончившій тѣмъ, что поступилъ на содержаніе къ кривобокой и хромой старухѣ, богатой купчихѣ, и затѣмъ женился на ней.
   Ничего!общаго не имѣла съ нимъ сестра. Почти постоянно одинокая, не слишкомъ любимая бабушкой, безъ причины оскорбляемая братомъ, она возилась съ куклами, шила имъ платья и вѣчно рылась въ лоскутьяхъ шелковыхъ матерій, полотна и коленкора, за что и получила отъ бабушки названіе лоскутницы. Маленькая лоскутница-мѣщаночка походила, какъ двѣ капли воды, на своего отца. Блѣдная, худенькая, съ голубыми жилками на вискахъ, она была миленькимъ и нѣжнымъ ребенкомъ. Находясь всегда дома, она сильно чувствовала недостатки въ дни безденежья и часто голодала въ то время, когда дядя рыскалъ по театрамъ и баламъ. Любя въ душѣ свою несчастную мать, она не любила ея расточительности. У нея родилась какая-то болѣзненная антипатія ко всякому внѣшнему блеску. Въ ея незрѣломъ еще дѣтскомъ умѣ со словомъ "аристократы" соединялось странное представленіе мотовства, бросанья денегъ на вѣтеръ и голодныхъ дней. Съ дѣтства выучилась она шить платья, сначала для куколъ, потомъ для маленькихъ дѣтей, наконецъ, и для взрослыхъ. Няня помогала ей доставать заказы. Бабушка съ презрѣніемъ смотрѣла на такія мѣщанскія занятія своей дочери и пришла въ крайнее негодованіе, когда дочь объявила ей вдругъ свою непреклонную волю выйти замужъ за придворнаго лакея (отца героя), съ которымъ она познакомилась черезъ брата (онъ помогалъ ея брату пролѣзать за кулисы и такимъ образомъ состоялось знакомство). "Посторонній зритель,-- говоритъ при этомъ герой,-- не понялъ бы, какая скорбь и злоба кипѣли въ душѣ матери, урожденной княжны Тресково-Обуховой, отдающей дочь за придворнаго лакея, какихъ усилій стоило дочери рѣшиться привести въ исполненіе свое желаніе, какое презрѣніе питалъ къ жениху братъ невѣсты, пожимавшій руку будущаго своего родственника, и какъ любилъ невѣсту и не любилъ ея родныхъ этотъ женихъ".
   Такимъ образомъ, герой нашъ возросъ подъ вліяніемъ двухъ противуположныхъ вліяній: нравственно закаляющимъ вліяніемъ отца и матери и растлѣвающимъ -- бабушки и дяди. Ниже мы увидимъ, какъ отразились эти вліянія на воспитаніи героя.
   

IV.

   Отецъ и мать героя веди одинокую жизнь среди шумной столицы. Отецъ служилъ, столярничалъ и отдыхалъ отъ трудовъ за чтеніемъ переводовъ англійскихъ романовъ, мать шила по заказу платья. Дѣтей у нихъ было трое и всѣ умерли, доживъ до году. Лишь герой нашъ остался въ живыхъ.
   "Подъ вліяніемъ трехъ наставниковъ (отца, матери и часто посѣщавшей ихъ бабушки),-- разсказываетъ герой, -- росъ я въ одномъ изъ захолустій Петербурга. Мнѣ недоставало двухъ самыхъ лучшихъ учителей: природы и дѣтей-товарищей. Находясь постоянно въ городѣ, постоянно въ душной комнатѣ, видя всѣ домашніе недостатки, которыхъ отецъ и не считалъ нужнымъ скрывать отъ меня, я очень рано научился понимать и переносить невзгоды, сдѣлался задумчивымъ ребенкомъ и нерѣдко просиживалъ, о чемъ-то мечтая и разговаривая съ самимъ собою. Неблестящая дѣйствительность и волшебныя, слишкомъ яркія грезы, навѣянныя бабушкою, мѣшались между собою, и мое воображеніе развилось до крайности сильно. Я вѣрилъ въ невѣдомый волшебный призракъ, управляющій всѣмъ міромъ, въ добрую фею, которая скоро должна прилетѣть въ нашъ домъ, превратить его въ роскошныя палаты и сдѣлать меня генераломъ,-- большаго счастія я не могъ себѣ представить. Мой умъ спадъ и былъ неразвитъ. Онъ былъ до того неразвитъ, что я никогда не спрашивалъ себя: отчего дѣлается то или другое на свѣтѣ? Огонь жжется, потому что жжется; ножъ рѣжетъ, потому что рѣжетъ,-- далѣе этикъ истинъ я не шелъ. Я видѣлъ цвѣты на нашихъ окнахъ, но не зналъ, почему они ростутъ. "Папаша посадилъ, оттого и ростутъ",-- отвѣтилъ бы я на подобный вопросъ. И если бы папаша вздумалъ посадить при мнѣ въ землю свою трость и сказалъ: что изъ нея, какъ изъ жезла Ааронова, выростутъ миндальные орѣхи.-- я свято повѣрилъ бы его словамъ. Отсутствіе дѣтей сдѣлало изъ меня что-то вродѣ отупѣвшаго старика, ничего не знавшаго, не желавшаго знать. Такимъ оставался я почти до девяти лѣтъ, когда меня отдали въ ближайшую отъ нашей квартиры школу.
   Это была одна изъ тѣхъ стоявшихъ ниже всякой критики старинныхъ школъ грамотности, открываемыхъ по большей части престарѣлыми институтками,-- школъ нынѣ совсѣмъ почти исчезнувшихъ съ учрежденіемъ городскихъ училищъ. Довольно сказать, что школа, куда отдали героя, была заведена исключительно для дѣвицъ, но туда принимали и мальчиковъ. Когда же наѣзжалъ инспекторъ для ревизіи школы, мальчиковъ запирали въ спальню и однажды спрятали въ очень неприличный чуланъ. Ученикамъ задавали выучивать извѣстное число строкъ и страницъ изъ діалоговъ, географій, исторій, грамматикъ и ариѳметикъ. Задавалось отсюдова и досюдова. По выслушаніи отсюдова и досюдова, преподавательница задавала новый урокъ и вручала ученику или пропись, или задачу, стараясь написать ее подлиннѣе, чтобъ ученикъ не кончилъ ее ранѣе двѣнадцати часовъ. Дѣти писали курсивными и простыми буквами, рѣшали задачи, или дѣла не дѣлали, а только разговаривали, играли въ перушки или булки, колбасы и тому подобные съѣстные припасы, принесенные въ сумкахъ и наполнявшіе комнату разными возбуждающими аппетитъ запахами. Эти припасы часто дѣлались предметомъ лотерей. Въ двѣнадцать часовъ кто уходилъ домой, кто оставался въ школѣ, а въ два часа начинались снова учебныя занятія. Въ четыре часа всѣ бѣжали домой, какъ изъ карантина, и уличные мальчишки кричали вслѣдъ бѣглецамъ: "Школьники, разбойники, школу разбили, учителя погубили!" Скука въ школѣ царствовала непомѣрная, зѣвота одолѣвала всѣхъ. Отъ скуки заводились разныя исторіи весьма дрянного свойства. "Черезъ годъ,-- повѣствуетъ герой,-- меня взяли изъ школы, видя безполезность моего пребыванія въ ней. Неучемъ вступилъ я въ нее, неучемъ вышелъ я, неучемъ и остался бы, пробывъ въ ней десятокъ лѣтъ; но сперва я не зналъ, что такое наука, теперь же я ее называлъ мукою и начиналъ ненавидѣть, злобно ненавидѣть".
   Послѣ первой неудачи съ частною школой, родители героя задались сильно вопросомъ, куда же дѣть Сашу? Попытка отдать въ гимназію не удалась. Дѣти крѣпостныхъ людей, капельдинеровъ и придворныхъ служителей въ гимназіи не принимались безъ увольнительныхъ свидѣтельствъ отъ ихъ обществъ. Исключить изъ придворнаго вѣдомства было не трудно, но отецъ задалъ себѣ слѣдующій вопросъ: "Что же будетъ дѣлать Саша, если я умру прежде окончанія его образованія, или если ему не пойдетъ въ голову наука? Куда онъ опредѣлится въ службу?" Мысль объ отдачѣ героя въ гимназію была отложена въ сторону. Отецъ вспомнилъ, что кто-то говорилъ ему о прекрасномъ воспитаніи дѣтей въ иностранной N-ской школѣ {По біографическимъ свѣдѣніямъ, А. Н. Шеллеръ воспитывался въ нѣмецкой Анненской школѣ.}. Рѣшились толкнуться туда, и черезъ мѣсяцъ герой поступилъ въ училище.
   Далѣе слѣдуетъ описаніе стариннаго дореформеннаго средняго учебнаго заведенія, со всѣми его мрачными атрибутами въ видѣ грубыхъ, невѣжественныхъ учителей, кормившихъ учениковъ зуботычинами, мертвящей формалистики, розогъ и т. п.
   "До сихъ поръ,-- разсказываетъ далѣе герой,-- я жилъ въ узенькомъ семейномъ кругу, и большею частью между женщинами, всегда видя однѣ заботы о насущномъ хлѣбѣ, слыша одни разговоры о дороговизнѣ и вѣчныя жалобы о насущномъ хлѣбѣ, жалобы бѣдныхъ знакомыхъ. Съ другой стороны, вѣчно невозмутимое, вѣчно спокойное лицо отца какъ будто намекало мнѣ, что въ жизни есть что-то хорошее, что до этого хорошаго можетъ дожить человѣкъ. Добылъ ли отецъ это хорошее, не было ли у него въ запасѣ клада, которымъ онъ могъ располагать въ случаѣ нужды,-- я не зналъ; но мнѣ казалось, что у отца есть кладъ. Отъ бабушки я слышалъ, что могу быть богатымъ и генераломъ, что въ этомъ состоитъ счастіе жизни, а чтобы его достигнуть, надо только кончить ученье и начать служить. Отецъ тоже говорилъ: учись -- человѣкомъ будешь! То-есть генераломъ буду, рѣшилъ я мысленно и рѣшился учиться, во что бы то ни стало. Каково было привести въ исполненіе эту рѣшимость?
   "Дѣти, выросшія въ одиночествѣ, слышавшія множество волшебныхъ сказокъ и повѣрившія пророчествамъ близкихъ людей о будущемъ счастьи, вообще склонны къ задумчивости и мечтательности. Имъ тяжело принудить себя учить наизусть разную сушь школьныхъ учебниковъ, и они часто невольно дѣлаются лѣнтяями. И испыталъ это на себѣ.
   "Бывало, сижу я на креслѣ, въ углу нашей комнаты, и зубрю слова и фразы: der reiche Palast -- богатый дворецъ; der reich Palast, der reiche Palast,-- твержу я уже безсознательно; но мнѣ надоѣло это слово, и въ воображеніи моемъ начинаетъ рисоваться богатый дворецъ со всѣмъ своимъ великолѣпіемъ и блескомъ; расхаживаютъ по его заламъ чудныя женщины, одѣтыя въ бархатъ и атласъ, скользятъ по паркету мужчины со звѣздами на груди, въ вышитыхъ кафтанахъ, бѣгаютъ хорошенькіе пажи. И вижу я себя входящимъ въ этотъ дворецъ, и всѣ улыбаются мнѣ, привѣстствуютъ, а я хожу и хожу по задамъ, и говорю со всѣми окружающими, пожимаю имъ руки... И тянется эта однообразная картина долго, очень долго, глаза такъ безцѣльно устремляются вдаль, гораздо далѣе противуположной стѣны нашей комнаты; она исчезаетъ и не мѣшаетъ мнѣ,-- передо мной разстилается какая-то волшебная страна: это -- не широкое пространство синяго моря съ его блестящими при солнечномъ свѣтѣ волнами, не великолѣпная, сочною травой поросшая, гульдавымъ вѣтромъ волнуемая степь, не горы съ снѣговыми вершинами, пугающія человѣческіе взоры своими громадными размѣрами,-- всѣхъ этихъ чудесъ природы я не видалъ, не зналъ ихъ безсмертной красоты; въ моей волшебной странѣ несутся и движутся волшебные замки безъ основаній, которые можетъ построить только фантазія ребенка, мечутся образы безъ живыхъ очертаній, сливаясь съ прозрачно-голубымъ, какъ утреній туманъ, волнистымъ воздухомъ...
   "Много силъ, много даромъ потраченнаго времени потребовалось для того, чтобы побѣдить не въ мѣру развитое воображеніе, чтобы твердо преслѣдовать одну цѣль -- учиться. Сколько наказаній, брани вынесъ я отъ учителей, сколько разъ рыдалъ я отъ боли въ надранныхъ до крови ушахъ, а когда меня высѣкли за лѣность... развѣ думалъ я пережить этотъ день?... Я кусалъ себѣ руку во время зубренья уроковъ, чтобъ эта боль мѣшала мнѣ мечтать о постороннемъ... Правда, я уже въ мартѣ мѣсяцѣ того же года былъ третьимъ ученикомъ въ классѣ, но чего мнѣ это стоило! Господи, чего мнѣ это стоило! Какую страшную борьбу выдержалъ я, и только и есть въ ней отраднаго то, что я понялъ силу своего характера. Но для чего развивали мое воображеніе? Для чего развиваютъ его во всѣхъ дѣтяхъ?
   "Въ семь мѣсяцевъ невѣдомой постороннимъ людямъ внутренней борьбы я пересталъ играть въ лапту и въ городки; два часа обѣденнаго времени употреблялись мною на ученье, и ихъ мнѣ было мало,-- я едва справлялся съ приготовленіемъ уроковъ. Посреди шумной и беззаботной толпы школьниковъ я снова былъ одинокимъ и тоскующимъ ребенкомъ, медленно наблюдалъ я себя, и когда побѣда была одержана, когда ученье пошло легко, тогда я не зналъ, куда дѣвать два часа свободнаго времени; играть на дворѣ я отвыкъ и не понималъ, что игра можетъ разсѣять и заставить забыть пережитое время. Я сильно скучалъ, въ душѣ было какое-то утомленіе и раздражительность, мнѣ часто хотѣлось плакать..."
   

V.

   Но человѣкъ, да еще въ дѣтскомъ возрастѣ, легко приспособляется ко всякой жизни. Приспособился къ ней и нашъ герой. Обжился онъ въ новомъ гниломъ болотѣ, квакалъ по-лягушечьи вмѣстѣ съ другими лягушками, привыкъ съ безпечнымъ хладнокровіемъ смотрѣть на избіеніе младенцевъ въ часы Рейтмана, на сѣченіе, доставлявшее неизъяснимое удовольствіе инспектору и его безсмѣнному палачу Schuldiener'у. Не оскорбляли его слуха слова Саломірскаго: "шушера, мелюзга, сволочь". Хохоталъ онъ вмѣстѣ съ другими, когда батюшка говаривалъ, входя въ классъ и расчесывая бороду: "опять какую ни на есть пакость сотворите, иновѣрцы, я васъ всѣхъ въ порогу поставлю", и нетерпѣливо ждалъ герой, когда иновѣрцы дѣйствительно сотворятъ пакость, то-есть начнутъ играть въ перушки или въ карты. Познакомился онъ со многими новыми, такими же пошлыми, какъ старые, учителями, и никогда не мелькала въ головѣ героя мысль, что ихъ дѣятельность гадка, что не такимъ долженъ быть учитель. Онъ даже не могъ составить себѣ идеала хорошаго учителя, потому что для составленія идеаловъ нужны данныя, нужна живая личность, которую можно бы возвысить въ воображеніи до идеала. Рѣшительно ничѣмъ не выдавался онъ изъ уровня школьнаго развитія и школьной патентованной нравственности. И смутно сознавался передъ самимъ собою, что и прилежнымъ не былъ бы онъ, еслибъ не желаніе стоять выше всѣхъ по отмѣткамъ учителей и не боязнь предъ наказаніями: онъ былъ самолюбивое и трусливое созданіе. Ему хотѣлось блестѣть и блестѣть, во чтобы то ни стало. Не питалъ онъ горячаго чувства привязанности къ прочимъ дѣтямъ, глядѣлъ на нихъ свысока и только ожидалъ одного, когда судьба поставитъ его еще выше ихъ...
   Этому тщеславію герой былъ болѣе всего обязанъ вредному вліянію своей бабушки, которая, устроившись посредствомъ родственныхъ подачекъ, начала втираться въ знатные дома и часто брала своего внука на дѣтскіе балы, устраиваемые богачами. Закруженный танцами, герой совершенно забывалъ, что не здѣсь его мѣсто, что онъ пируетъ не на своемъ пиру, пожимаетъ руки и обвиваетъ своею рукой дѣтскія таліи, до которыхъ не долженъ былъ бы и дотрогиваться. Бабушка заказывала ему новыя курточки, одѣвала его, какъ куколку, ему было весело и онъ былъ счастливъ.
   Не малое растлѣвающее вліяніе оказывало на героя и школьное товарищество. Въ младшихъ классахъ ученики сходились въ играхъ, не различая званій своихъ отцовъ. Но съ годами къ дѣтямъ прививались сословные предразсудки. Дѣти дворянъ и чиновниковъ слышали дома пренебрежительные отзывы своихъ родителей о мѣщанахъ и мастеровыхъ и мало-по-малу усвоивали эти взгляды. Князь начиналъ отворачиваться отъ сына мелочного торговца и говорилъ, что отъ него селедкой воняетъ; щегольская курточка сторонилась отъ синей поддевочки, за что поддевочка отплачивала курточкѣ полновѣсными тумаками. Курточниковъ очень интересовало рѣшеніе слѣдующихъ важныхъ вопросовъ: кто твой отецъ? сколько у него денегъ? и часто слышали поддевочки обидные упреки: "Ахъ ты, сапожникъ! Много ли селедокъ въ день продаетъ твой отецъ? Что твой родитель беретъ за шитье штановъ?" "Какую же роль въ этой глупой дѣтской комедіи игралъ я?-- спрашиваетъ герой,-- о, я игралъ самую глупѣйшую изъ глупыхъ ролей! Я танцовалъ, какъ рыба на раскаленой сковородѣ. Былъ союзникомъ курточекъ и трепеталъ передъ поддевочками, которые могли мнѣ сказать при первой моей высокомѣрной выходкѣ: да ты-то что носъ поднимаешь?-- и открыть званіе моего отца. Стыдиться этого званія вошло мнѣ въ привычку. Я пускалъ въ ходъ свои нарядныя одежды, щеголялъ ловкими манерами, разсказывалъ о знакомыхъ мнѣ пажахъ, которыхъ, въ сущности, зналъ немного короче, чѣмъ китайскаго императора; я старался съ помощью своего остроумія сдѣлаться популярнымъ въ классѣ и сдѣлался. Школьники любили меня и не замѣчали, что мое остроуміе съ трудомъ доставалось мнѣ и не носило того дѣтскаго юмора, который разомъ даетъ мѣткія клички учителямъ и товарищамъ".
   Но въ мальчикѣ были заложены слишкомъ здоровыя и честныя начала, унаслѣдованныя имъ отъ отца и матери, чтобъ онъ могъ окончательно опуститься и сдѣлаться вполнѣ фатомъ и шелопаемъ. Прежде всего, онъ былъ счастливъ тѣмъ, что во-время избавился отъ тлетворнаго вліянія своей бабушки. Безпутный сынъ ея успѣлъ надѣлать столько долговъ подъ ея гарантіей, что старуху посадили въ долговое. Генеральша Звѣрева согласилась заплатить за бабушку 500 рублей долгу, но съ условіемъ, чтобы бабушка прожила у нея два года въ качествѣ компаньонки. Старухи были давно знакомы и, уѣзжая на зиму въ деревню и потомъ за границу, Звѣрева была рада взять съ собою знакомаго человѣка, умѣющаго болтать на французскомъ языкѣ о нашей старинѣ и играть въ пикетъ; начались переговоры съ бабушкою; она отвѣчала: хоть въ могилу, но вонъ изъ тюрьмы! Бабушка уѣхала съ Звѣревой и оставила дядѣ всѣ свои пенсіи. Дядя тоже скрылся и только черезъ полгода о немъ узнали, что онъ путешествуетъ по Россіи, ищетъ мѣста управляющаго или невѣсту. Но, избавившись такимъ образомъ отъ тлетворнаго вліянія своихъ родственниковъ, мальчикъ не вдругъ обратился на истинный путь и освободился отъ всей той скверной закваски, которою былъ обязанъ имъ. Ему пришлось для этого пережить мучительный кризисъ, который едва не стоилъ ему жизни.
   

VI.

   Среди массы воспитанниковъ, дурныхъ отъ природы или искалѣченныхъ жизнью, было трое мальчиковъ вполнѣ порядочныхъ. Таковъ былъ, прежде всего, Калининъ, сынъ русскаго мелочного торговца-мѣщанина, мальчикъ здоровый, сильный и широкій въ кости. Лицо у него было умное, открытое, глаза плутоватые и бойкіе, длинные русые волосы вились. Онъ былъ не то прилеженъ, не то лѣнивъ; читалъ рѣдко и мало, игралъ часто и много; на первое грубое слово товарища отвѣчалъ десятью грубыми словами, иногда нецензурными, на первый толчокъ отвѣчалъ обидчику полновѣснымъ ударомъ. Несмотря на это, его любили за веселый нравъ, за бойкій языкъ, за беззаботное перенесеніе наказаній. Такъ, когда онъ не зналъ урока, онъ никогда не прибѣгалъ къ подсказываніямъ, а прямо отвѣчалъ учителямъ, что урока не знаетъ. "Отчего?" -- спрашивали учителя.-- "Не успѣлъ выучить",-- отвѣчалъ Калининъ. Его, разумѣется, наказывали. Подобные поступки не нравились и казались странными школьникамъ. "Этакъ тебя всегда будутъ оставлять до семи часовъ въ шкодѣ",-- говорили они,-- "Тѣмъ лучше, уроки вызубрю",-- отвѣчалъ Калининъ. На такой доводъ нечего было возражать, но понять его разумность школьники не могли. Школа никогда не разгадала Калинина съ этой стороны; дѣйствующимъ, выдающимся изъ безпечной толпы лицомъ сдѣлалъ его случай довольно странный, изумившій школьниковъ, смутившій педагогическое спокойствіе учителей-мудрецовъ. Никто не зналъ, какъ назвать Калинина за совершенный имъ поступокъ: одни ему удивлялись, другіе топтали въ грязь ребенка, а онъ первый позабылъ о случившемся, какъ будто ничего и не случилось. Однажды какой-то школьникъ налилъ на каѳедру чернилъ, насыпалъ на нихъ песку и сдѣлалъ кашу. Дѣло было сдѣлано передъ часомъ французскаго учителя Гро. Этотъ господинъ былъ до крайности гордое созданіе и принялъ дѣло за личную обиду.
   -- Кто это сдѣлалъ?-- спросилъ онъ хладнокровно; у него слегка повело бровь -- признакъ скрытой ярости.
   -- Не знаемъ,-- послышались голоса классныхъ запѣвалъ.
   -- Если никто не знаетъ, то пятые ученики будутъ высѣчены сейчасъ же,-- отвѣтилъ Гро и вышелъ изъ класса, чтобы позвать инспектора и директора.
   Такъ какъ виновникъ не сказывался, Калининъ рѣшился принять вину на себя.
   -- Я,-- сказалъ онъ,-- прихожусь, во всякомъ случаѣ, пятымъ и съ хвоста, и съ крыла, значитъ, мнѣ на роду написано быть сегодня выдраннымъ. Но если мнѣ когда-нибудь попадется подлецъ, который это сдѣлалъ, то я ему всѣ ребра переломаю! Слышите вы?
   Калинина дѣйствительно высѣкли.
   -- Что, больно высѣкли?-- съ участіемъ спрашивали школьники у него по уходѣ Гро.
   -- Не знаю; меня маленькаго много драли, такъ я привыкъ, -- съ убійственною грустью отвѣтилъ Калининъ и уткнулся въ книгу.
   Сколько ни старались съ нимъ заговаривать товарищи, онъ не отвѣчалъ и какъ будто боялся заговаривать. Блѣдность его не проходила во весь вечеръ и онъ часто лихорадочно вздрагивалъ.
   На другой день онъ былъ тѣмъ же веселымъ и беззаботнымъ школьникомъ и на дворѣ, сидя на бревнѣ, распѣвалъ русскія пѣсни, лаская любимца-мальчугана. Но дѣло было сдѣлано, онъ выдался изъ толпы товарищей, ему удивлялись, его ругали, но, главное, о немъ говорили.
   Вторымъ порядочнымъ мальчикомъ былъ Розенкампфъ. Онъ былъ незаконный сынъ своего отца, подкинутый въ легальную семью послѣдняго, и этимъ положеніемъ въ получуждой семьѣ обусловливался весь мрачный складъ его почти съ пеленокъ ожесточеннаго характера.
   -- Ты знаешь, вѣдь, я подкидышъ,-- разсказывалъ онъ герою въ минуту откровенности,-- съ этимъ постыломъ названіемъ соединяются всѣ мои воспоминанія. За него меня безнаказанно оскорбляли, за него получалъ я толчки, за него глядѣли на меня люди съ сострадательнымъ участіемъ и считали своею непремѣнною обязанностью бросить на мою долю какую-нибудь кисло-сладкую ласку, какъ бросаютъ паршивому щенку обглоданную корку черстваго хлѣба. Онъ, благодѣтель, покойный отецъ,-- говорятъ, я его сынъ,-- не обижалъ меня, но за то позволялъ обижать другимъ; онъ трепеталъ передъ своею женой, и я не побилъ его боязливыхъ ласкъ, избѣгалъ ихъ. Меня злило, когда онъ давалъ мнѣ деньги и говорилъ: не разсказывай матери. Она, благодѣтельница, презирала меня, а, между тѣмъ, теперь ее прославляютъ при мнѣ за то, что я живу на ея счетъ, что она не выгоняетъ меня изъ своего дома. Вѣдь, мнѣ семнадцатый годъ, я это все понимаю; въ дѣтствѣ меня оскорбляли крѣпостные лакеи, горничныя, ключницы; даже нянька, какъ я простужался и, лежа на постели, надоѣдалъ ей слезами и оханьемъ, нерѣдко говорила: "Вишь, нѣженка, даромъ что холопское отродье!" Говорилось это тихо, за ширмами, но я все слышалъ; я даже старался подслушивать эти рѣчи. Это, можетъ быть, моя холопская натура высказывалась, -- съ горечью промолвилъ Розенкампфъ, и его губы передернулись адскою усмѣшкой,-- Когда у нихъ, у благодѣтелей, родился сынъ, тогда слова "мужикъ" и "подкидышъ" доставляли мнѣ еще болѣе огорченій. Онъ былъ барчонокъ, я былъ холопъ; онъ могъ капризничать, я не могъ; онъ смѣлъ простужаться, хворать, а когда простужался я, то благодѣтельница говорила доктору, дѣлая кислую мину: "Этотъ ребенокъ такой хилый, сколько намъ съ нимъ хлопотъ..." И, вѣдь, бывало, больше ничего не прибавитъ, не пришибетъ меня, какъ бѣшеную собаку, даже рукою по моимъ волосамъ проведетъ, будто лаская, а по моему тѣлу даже дрожь пробѣжитъ. "Убирайся ты на тотъ свѣтъ!" -- слышалось мнѣ въ ея словахъ... Знаешь, о чемъ я часто молился, когда мнѣ было десять лѣтъ? "Прибери, Господи, младенца Николая!" Это была моя дѣтская молитва. Число земныхъ поклоновъ назначилъ я себѣ, голубчикъ, чтобъ она исполнилась... I зачѣмъ они изломали, измучали меня въ колыбели?... Зачѣмъ не дали выроста на волѣ, гдѣ-нибудь въ курной избѣ, не дали мнѣ погибнуть тамъ, гдѣ живетъ моя несчастная мать? И гдѣ она? Можетъ быть, опозоренная и голодная, она жива и теперь?...
   Исполненный этихъ горькихъ думъ, Розенкампфъ мало сближался со своими товарищами, не принималъ участія въ ихъ играхъ и пакостяхъ, сторонился отъ всѣхъ и гордо выносилъ свое отчужденіе.
   Наконецъ, третій воспитанникъ, выдававшійся въ томъ классѣ, гдѣ находился герой, былъ Воротицынъ, пансіонеръ директора. Онъ принадлежалъ къ одному изъ лучшихъ семействъ въ Петербургѣ. Отецъ его занималъ видное мѣсто въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ. Дѣтство мальчикъ провелъ частью въ приволжской деревнѣ отца, частью въ Швейцаріи со своею матерью, женщиною умною и образованною, настоящею, а не мишурною аристократкой. Она отказалась отъ шумныхъ удовольствій свѣта, чтобы посвятить себя воспитанію сына. Лицо Воротицына было привлекательно и немного женственно; голубые глаза его были всегда полу-закрыты длинными ресницами, голова, по привычкѣ, постоянно отклонялась на лѣвый бокъ. Онъ хорошо владѣлъ нѣмецкимъ языкомъ, зналъ наизусть всѣ стихотворенія Шиллера, прочелъ книги, о которыхъ его одноклассники и понятія не имѣли, и, будучи хорошимъ музыкантомъ, наслаждался произведеніями Вебера и Шопена. Съ Послѣднею мыслію Вебера соединялись его воспоминанія о матери. Онъ былъ идеально-нравственное и склонное къ мечтательности существо; все его счастье состояло въ возможности наслаждаться тишиною, читать любимыя книги и мыслить-мечтать. На семнадцатомъ году Воротицынъ успѣлъ уже создать свою особенную теорію жизни, "этотъ,-- по словамъ героя,-- печальный даръ всѣхъ ему подобныхъ людей, отъ которыхъ всѣми силами стараются заслонить дѣйствительность". Теорія эта, несмотря на то, что романъ А. К. Шеллера, написанный въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, знакомитъ насъ съ временемъ половины пятидесятыхъ годовъ, тѣмъ не менѣе, совершенно походила на современную намъ теорію непротивленія злу насиліемъ. "Со всякимъ зломъ,-- гласила она,-- человѣку должно примириться, какъ съ неотразимымъ фактомъ, и изучать, почему оно произошло, но только изучать, а не вступать въ борьбу; борьба безнравственна и безплодна. Безнравственна потому, что она есть проявленіе эгоизма, гоньбы за личнымъ счастіемъ; безплодна потому, что, во-первыхъ, нельзя знать, кто побѣдитъ: добро или зло; во-вторыхъ, обрубленное дерево можетъ дать ростки отъ самаго корня, сгнившее же само собою никогда не зазеленѣетъ снова; въ-третьихъ, въ борьбѣ человѣкъ теряетъ спокойствіе духа и, вслѣдствіе того, способность анализировать, добираться до истины. Наука, цѣль которой состоитъ въ раскрытіи истины, требуетъ вполнѣ спокойнаго, даже холоднаго человѣка, не боящагося, по какой дорогѣ и куда поведетъ она его. А спасеніе для будущаго только въ наукѣ; значитъ, нужно примириться со всѣмъ насъ окружающимъ, какъ съ неотразимымъ фактомъ, и изучать его".
   

VII.

   Изъ этихъ трехъ лучшихъ воспитанниковъ класса герой нашъ сошелся съ Розенкампфомъ, подружившись съ нимъ еще въ младшихъ классахъ, до того времени, какъ онъ опошлился подъ вліяніемъ бабушки и дяди. Дружба эта прекратилась, какъ прямое слѣдствіе этого опошленія, вздорною ссорой, въ которой виноватъ былъ вполнѣ нашъ герой.
   "Однажды,-- разсказываетъ онъ,-- я сидѣлъ рядомъ съ Розенкампфомъ; онъ былъ не въ духѣ, что случалось съ нимъ весьма часто; мнѣ понадобился классный журналъ, а встать было лѣнь.
   -- Коля, принеси мнѣ журналъ,-- сказалъ я Розенкампфу.
   -- Возьми самъ,-- отвѣчалъ онъ.
   -- Развѣ тебѣ трудно принести?
   -- Не трудно, но, вѣдь, это пустая прихоть.
   -- А если я прощу тебя ее исполнить?
   -- Что съ тобой, Саша?
   -- Ничего! Но ты отвѣчай на мой вопросъ: если я тебя прошу исполнить мою прихоть?-- Я очень важно дѣлалъ удареніе на словахъ я и моя, точно человѣкъ съ характеромъ.
   -- Такъ я ее не исполню, потому что я не лакей и не желаю исполнять прихоти господина.
   -- Мужицкія понятія о дружбѣ! Я начинаю подозрѣвать, что ты мужикъ.
   Я всталъ, взялъ журналъ и, не обращая вниманія на лицо друга, сѣлъ на свое мѣсто.
   Только и всего. Герой послѣ этого ждалъ, что Розенкампфъ придетъ къ нему мириться, но дни проходили за днями, а Розенкампфъ и не думалъ о примиреніи. Герою было до того тяжело и скучно безъ друга, что это чувство отразилось на его лицѣ, и его замѣтили многіе товарищи, начали утѣшать героя и одинъ изъ нихъ, Онуфріевъ, утѣшилъ тѣмъ, что охота ему скучать объ этомъ подкидышѣ, сынѣ какой-нибудь... и Онуфріевъ нагло произнесъ то названіе падшей женщины, которое рѣдко произносится и большими.
   "Услыхалъ,-- разсказываетъ герой,-- и Розенкампфъ горькій упрекъ за свое происхожденіе, и сильно кольнулъ онъ несчастнаго мальчика, старавшагося столько лѣтъ казаться законнымъ сыномъ генерала. Я тоже упалъ съ высоты своего величія и отрезвился. Первымъ моимъ дѣломъ было подойти и объясниться со старымъ другомъ и попросить у него извиненія.
   -- Коля, перестань дуться,-- нѣжно сказалъ я ему,-- помиримся, пожалуйста.
   -- Оставьте меня, Вы мнѣ мѣшаете учиться.
   -- Ради Бога, Коля, извини меня, я ни въ чемъ не виноватъ!-- говорилъ я, волнуясь.
   Я уже вполнѣ ясно понималъ всю гадость происходившаго вокругъ меня.
   -- Вы ни въ чемъ не виноваты, вотъ эти мерзавцы виноваты!-- произнесъ Розенкампфъ, указывая на сидѣвшихъ въ классѣ учениковъ, и изъ его глазъ закапали крупныя слезы.-- Но подите отъ меня прочь и никогда не подходите ко мнѣ; я васъ такъ же не люблю, какъ и ихъ, слышите вы? Я никого не люблю!-- Онъ зарыдалъ и поспѣшно вышелъ изъ класеа.
   Никакой надежды на примиреніе у нашего героя не осталось, и съ этого начался тотъ мучительный кризисъ въ его жизни, о которомъ мы выше говорили.
   "Я,-- говоритъ герой,-- безвозвратно потерялъ друга и стоялъ совершено одиноко среди школы; я слишкомъ много и долго ломался, чтобы сойтись теперь съ кѣмъ-нибудь порядочнымъ, а порядочныхъ-то людей было всего только трое въ нашемъ классѣ: Воротицынъ, Калининъ и Розенкампфъ, но они не любили, не могли любить меня. Настали дни моего испытанія, тяжелые дни...
   "Я волновался постоянно. Сперва начало работать мое горячее воображеніе; рисовались страшныя картины моей конечной гибели, потомъ представлялся мнѣ торжественный день примиренія съ Розенкампфомъ. Но этотъ день не наставалъ, и я сталъ спрашивать себя: можетъ ли онъ наступить? Умъ въ первый разъ задалъ себѣ вопросъ и также смѣло разрѣшилъ его. Оказалось, помириться нельзя: мой старый другъ долженъ считать меня пустымъ мальчишкою. Я твердо произнесъ надъ собой этотъ приговоръ и тотчасъ же задалъ себѣ новые вопросы: точно ли я пустой мальчишка? не могу ли я быть лучшимъ? Возникла мучительная внутренняя борьба. То топталъ я себя въ грязь, то доказывалъ себѣ возможность возрожденія. "Ты стыдился своего честнаго отца,-- говорилъ мнѣ тайный голосъ,-- ты хвасталъ своимъ самолюбіемъ и, между тѣмъ, плясалъ на балахъ, жалъ руки важныхъ дѣтей, которыя смѣялись надъ тобой въ глаза тебѣ; ты лгалъ въ школѣ, называя этихъ дѣтей своими друзьями; ты ненавидѣлъ науку и учился изъ желанія быть первымъ, блестѣть; теперь ты не учишься, потому что блестѣть нельзя; товарищи знаютъ, что ты прикидывался барченкомъ, и смѣются надъ тобой; ты говорилъ о своей любви къ другу и, обидѣвъ его, не пошелъ къ нему съ извиненіемъ, почти ругалъ его съ другими школьниками. Гдѣ же тутъ самолюбіе? Гдѣ доказательства, что ты не пустой и не глупый мальчишка?"... "Не вѣрь этимъ упрекамъ,-- говорилъ другой тайный голосъ,-- ты ненавидишь свое прошлое, значитъ, ты можешь исправиться". И ни одного указанія, куда мнѣ идти, ни одного наставленія, какъ исправиться, не прибавлялъ этотъ второй тайный голосъ! На всю эту внутреннюю ломку уходили часы и дни и тратилось время ученья. Я быстро падалъ въ отмѣткахъ учителей и уже не былъ первымъ по классу. Новая причина волненій и стараній не думать ни о чемъ и только учиться, учиться и учиться. Но тайный, ободряющій голосъ слышался мнѣ снова: "Ученье не уйдетъ, а желаніе исправить себя можетъ пройти, успѣхъ въ ученьи опять закружитъ голову, прежде чѣмъ ты исправишься душой".-- "А что скажетъ отецъ, если я не перейду въ слѣдующій классъ"? Эта мысль стала мучить меня и днемъ, и ночью. Душевныя пытки, робость ума, неудачи въ ученьи съѣдали мое здоровье, я худѣлъ, голова горѣла".
   Но верхъ отчаянія наступилъ для героя послѣ того, какъ однажды онъ подслушалъ разговоръ Воротицына о немъ, и послѣдній прочелъ такой приговоръ, что герой слишкомъ мелочно самолюбивъ, что онъ упалъ и никогда не встанетъ, что онъ то, что въ высшемъ обществѣ называется: un laquais endimanché.
   "Меня жгла,-- повѣствуетъ герой,-- эта вѣрная оцѣнка моей личности, и ужаснѣе всего было то, что я не могъ сказать этимъ людямъ, что уже дѣлаюсь другимъ человѣкомъ, что они оцѣнили мое прошлое, но не настоящее. И вдругъ вспыхнула во мнѣ глубокая ненависть къ этимъ людямъ, и въ этомъ чувствѣ было что-то безумное, яростное. "А! вы умные, вы безупречные люди!-- думалось мнѣ.-- Зачѣмъ же вы допустили погибнуть меня, глупаго, испорченнаго? Не нужно мнѣ ваше прощеніе! Не нужна мнѣ ваша жалость! Вы хуже меня; я погибаю, не видя гибели, а вы и видѣли, да не хотѣли подать мнѣ руки, вы и теперь оттолкнули бы меня, еслибъ я къ вамъ пришелъ. Негодяи!" Жолчь кипѣла во мнѣ, я не могъ думать и размышлять и на время отдался всецѣло своей судьбѣ, сдѣлался мертвою машиной, бросилъ учиться, проваливался на экзаменахъ и даже не краснѣлъ; даже одинъ разъ, это я помню, улыбнулся, получивъ нуль".
   Наконецъ, на актѣ, послѣ того, какъ директоръ училища прочелъ ему публично жестокую нотацію, герой нашъ не выдержалъ, съ нимъ сдѣлался обморокъ и затѣмъ у него развилась нервная горячка, чѣмъ и закончился кризисъ.
   

VIII.

   Послѣ болѣзни началось возрожденіе героя къ новой жизни. Проведя лѣто на дачѣ въ Петергофѣ, гдѣ родители поселились нарочно для него, герой набрался свѣжихъ силъ, и когда вернулся осенью въ училище, товарищи не узнали его: онъ выросъ, пополнѣлъ, загорѣлъ, и лицо его получило новое выраженіе, было добрѣе и привѣтливѣе. О тщательной заботѣ помадить и прилизывать волосы не было и помину. Они причесывались одинъ разъ въ день и потомъ лежали, какъ имъ вздумается; карманныхъ щеточекъ съ зеркальцемъ тоже не существовало. Первымъ дѣломъ онъ помирился съ Розенкампфомъ, сошелся съ Воротицынымъ; къ нимъ присталъ вскорѣ Калининъ, и они вчетверомъ составили союзъ съ цѣлью помогать другъ другу въ умственномъ развитіи. Это развитіе особенно пошло быстро и успѣшно, когда они поступили подъ руководство наставника Носовича, одного изъ тѣхъ идеальныхъ учителей русской словесности, которые встарину встрѣчались очень часто и безъ благотворнаго вліянія которыхъ рѣдко обходились учившіяся и развившіеся въ пятидесятые годы. Подъ вліяніемъ Носовича молодые люди не только заботились о личномъ саморазвитіи, но и организовали добровольное репетированіе младшихъ воспитанниковъ старшими.
   Но и по выходѣ изъ училища молодые друзья не разбрелись въ разныя стороны, а отправились доканчивать свое образованіе въ Московскій университетъ. Въ Москву же переселились вслѣдъ за героемъ и родители героя, такъ какъ отецъ его къ тому времени вышелъ въ отставку. Это переселеніе въ Москву имѣло ту цѣль, чтобы не встрѣчаться съ разными постылыми петербургскими личностями, не слышать безсмысленныхъ рѣчей и росказней старыхъ знакомыхъ, не тревожиться семейною грязью. "Мы,-- говоритъ герой, -- чувствовали невозможность всего этого и, желая совершенно новой, нами и по-нашему устроенной жизни, переселились. Намъ нужна была полнѣйшая свобода, нужна была возможность жить вмѣстѣ. Больше мы ничего не желали, зная, что всѣ остальныя блага съумѣемъ добыть своими молодыми силами и упорнымъ трудомъ".
   Повѣсть заканчивается апоѳеозомъ молодыхъ людей, устроившихъ жизнь на самыхъ разумныхъ началахъ. "Черезъ годъ,-- повѣствуетъ герой,-- мы встрѣтились въ Москвѣ, наняли вмѣстѣ квартиру. Пошла наша жизнь понашему. Въ продолженіе недѣли кипѣлъ и поспѣвалъ нашъ трудъ, каждый членъ зарабатывалъ по-своему деньги, умножая общій капиталъ, и не боялся въ случаѣ болѣзни остаться безъ присмотра и безъ ѣды, какъ это часто случается съ бѣдными одинокими студентами, умирающими въ дрянныхъ больницахъ. По праздникамъ собирался у насъ кружокъ разной молодежи, развивались сужденія, кипѣли споры; не юлилъ, не вертѣлся человѣкъ, рѣшаясь высказать своему собесѣднику рѣзкое слово правды, и не злился этотъ собесѣдникъ, выслушивая правду. Свобода мнѣній была у насъ полная. Новому знакомому сначала казалось страннымъ, что въ этомъ обществѣ безбородой молодежи часто появлялись два старика: мой отецъ и моя мать; но мало-по-малу онъ знакомился со стариками и понималъ, что если съ ними нельзя говорить о научныхъ предметахъ, то всегда можно посовѣтоваться въ трудныхъ житейскихъ дѣлахъ, не боясь услышать отъ нихъ нелѣпый или подлый отвѣтъ. Іхъ часто называли посторонніе юноши отцомъ и матерью, что, разумѣется, возбуждало веселый смѣхъ кружка, а отецъ шутливо говорилъ: "Значитъ, у насъ сегодня родины, семьи прибыло. Право, выгодно имѣть такихъ дѣтей, которые хлѣба не просятъ, а уваженіе оказываютъ". Ни тѣни сантиментальности и приторности не было въ нашихъ взаимныхъ отношеніяхъ; но мы искренно любили другъ друга и не стыдились это высказывать...
   "Въ минуту мимолетныхъ размолвокъ мы знали, что завтра же посмѣемся надъ своею горячностью и обругаемъ себя телячьими головами. Трудъ нашъ спорился легко, потому что мы читали вмѣстѣ книги и ежедневнымъ обмѣномъ мыслей ускоряли свое развитіе. Стычки съ посторонними людьми, разныя житейскія непріятности и огорченія,-- все забывалось въ дружескомъ кругу и не оставляло въ насъ страшнаго слѣда мелочной раздражительности и безполезнаго озлобленія, этого медленнаго яда, убивающаго людей и физически, и нравственно..."
   Еще разъ повторяю, я далекъ отъ того, чтобы во всемъ этомъ содержаніи Гнилыхъ болотъ видѣть подлинные факты жизни самого автора, но несомнѣнно, что здѣсь отразились тѣ элементы, которые вынесъ А. К. Шеллеръ изъ своего дѣтства и юности, какъ это мы часто видимъ у начинающихъ писателей, мало еще наблюдавшихъ жизнь и изучавшихъ людей и которые поэтому въ своихъ первыхъ литературныхъ опытахъ довольствуются тѣмъ, что успѣли пережить въ своей только что развернувшейся жизни, и выкладываютъ весь тотъ матеріалъ, который у нихъ успѣлъ накопиться съ первыхъ лѣтъ ихъ существованія.
   Попробуемъ же резюмировать, въ чемъ заключается матеріалъ, вынесенный А. К. Шеллеромъ изъ своего дѣтства и юности къ тому времени, какъ принялся онъ писать свои Гнилыя болота, и въ какомъ видѣ представлялась ему въ то время окружающая его человѣческая жизнь?
   Жизнь представлялась автору Гнилыхъ болотъ въ видѣ непрестанной борьбы двухъ враждебныхъ элементовъ: съ одной стороны -- среды празднаго шелопайства, людей ликующихъ и праздно-болтающихъ, съ другой -- среды честнаго труженичества, первоначально ради хлѣба насущнаго, а въ высшихъ сферахъ умственнаго развитія съ цѣлью распространенія вокругъ себя свѣта, знанія, правды и добра. Добычею, изъ-за которой ведется эта борьба, является герой романа, котораго обѣ борющіяся стороны стремятся заманить въ свой латерь. Первоначально одолѣваетъ злое начало празднаго шелопайства на томъ простомъ основаніи, что въ то время, какъ честное труженичество рисуется передъ глазами неопытнаго ребенка чѣмъ-то весьма непривлекательнымъ, мизернымъ, во всей неприглядной прозѣ тяжкаго будничнаго труда, праздное шелопайство, напротивъ того, влечетъ къ себѣ ореоломъ роскоши и блеска, шумомъ праздничнаго веселья и массою самыхъ обольстительныхъ и безпрерывныхъ наслажденій. Понятно, что юноша склоняется къ послѣднему, исполняется тщеславія, фатовства, рисовки и т. п. Но доброе начало честнаго труженичества не дремлетъ; оно энергично возмущается противъ ложныхъ шаговъ и пошлыхъ увлеченій юноши, выставляетъ на видъ всю неблаговидность его поведенія и подготовляетъ въ душѣ его тотъ нравственный кризисъ, который, потрясая юношу до почти смертельной болѣзни, въ результатѣ ведетъ его къ возрожденію и къ окончательному и сознательному выступленію на путь знанія, добра и правды. Но злое начало посрамляется не только тѣмъ, что теряетъ добычу въ лицѣ возродившагося юноши, сдѣлавшагося "новымъ человѣкомъ", оно падаетъ жертвою своего безпутства, разлагаясь и постыдно погибая передъ глазами читателей.
   Далѣе мы увидимъ, какъ во всей послѣдующей дѣятельности А. К. Шеллера повторялись все тѣ же самые элементы и какъ, съ другой стороны, онъ оставался неизмѣнно вѣренъ тому свѣтлому и бодрому оптимизму, какой вынесъ онъ изъ своей молодости и который до сѣдыхъ волосъ заставлялъ вѣрить его, что раньше или позже добро непремѣнно должно восторжествовать, такъ какъ зло будетъ мало того что попрано: оно съѣстъ само себя.

А. Скабичевскій.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.I, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru