Скалдин Алексей Дмитриевич
Рассказ о Господине Просто

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "(глава из романа "Вечера у Мастера Ха")".

   Алексей Скалдин

РАССКАЗ О ГОСПОДИНЕ ПРОСТО

(глава из романа "Вечера у Мастера Ха")

  
   Источник: журнал "Аврора" 1992 г. NN 10 ? 12
   OCR: Махмуд Лявдари khasist@yandex.ru
  
  

I

  
   Нужно представить себе с самого начала несколько предметов и положений, причём город, где произошло рассказываемое, может быть принят и как предмет и как положение. Далее, к числу предметов относятся: дамская юбка, голова её обладательницы (собственно, золотистые завитки на ней -- ни глаз, ни носа нет -- может быть, ещё виден рот, но зубы неизвестно какие, а губы совсем слегка подкрашены -- это скорее игра, чем тактическая потребность,-- впрочем, что я говорю: это тогда, в 1917 году (не в России) ещё могло быть так -- теперь это ясно, потому что само по себе и никакого стыда в том нет: это не обман, это открытое действие, как причёсывание, и я не огорчён).
   И кроме живого -- мостовые. Или из неровного булыжника, или же из плоских камней, плитками. Улицы пустынны.
   Квартира Господина Просто в бельэтаже. Против окон стена ботанического сада -- старая монастырская стена нерусского монастыря. Улица узка, и из-за ограды, пересекая её до противоположного дома, тянется толстый сук многосотлетнего дерева. Иногда на нём виден лёгкий абрис качающегося человека -- повешенного, крестьянина в грубых башмаках на деревянной подошве, и тень рыцарской лошади -- звона шпор или цоканья копыт пока ещё нельзя слышать, но, возможно, потом они будут слышны.
   Впрочем, всё это повторяется в "Повести о ходячих свойствах". Там оно связано с развитием темы -- здесь создаёт только атмосферу.
   Господин Просто -- он так и есть Господин Просто -- у него нет отличительных признаков, кроме его положения. И вряд ли даже он был в России. Это тем более удивительно, что старушка,-- а она должна появиться,-- сидит на своей несомненно русской веранде и её сын, военный, служит в русской армии. Армия ещё не делится по признакам цвета.
   Конечно, нельзя уличить при помощи веранды и военной службы, но кот говорит только по-русски. За границей это невозможно -- если бы он был даже эмигрантским котом: национальных принципов у котов нет, соседство с немцами, французами или чехами и сербами всегда сказалось бы на развитии у животного способности речи.
   Господин Просто встаёт поутру не очень рано. Заботы его нетревожны; головная щетка блестит полированной черепаховой поверхностью. В комнате, где он одевается и причёсывается, на полу совершенно чисто и паркетные ромбы натёрты воском. Запах смешанный, но ненастойчивый и потому приятный.
   Кофе подан осторожно и выпит так, что ни одной капли неловкости не оказывается (т. е. нет ни одной капли на блюдечке).
   Ладонь руки, мягкая и холодноватая, проходится по откинутым назад недлинным тёмно-русым волосам; нижняя губа поджата; подбородок выражает тихую, но твёрдую волю.
   Ещё в постели мысли и предположения начинают образовываться. Господину Просто около тридцати лет,-- той, которая носит юбку и слегка подкрашивает губы, девятнадцать. Возрасту свойственна эластичность всей фигуры и упругость очертаний. Вначале мысли, собственно, останавливаются на юбке. Она... такая... повседневная, из бумажной материи в крупную полоску, причём красноватые и синеватые тона полос по основному тёмно-серому полю, мешаясь, не дают впечатления определённого цвета. Особенность юбки не в цвете и не в рисунке материи, но в покрое, хотя я не знаю, как она кроилась (впрочем, ещё могу узнать -- Господин же Просто не знал и уже не узнает, так как время его прошло).
   Итак, последняя и самая важная особенность юбки в том подобии буфов справа и слева, как на рисунке -- подобии, в котором могут быть спрятаны совершенно реальные пустоты -- карманы вместительности достаточной не только для батистового платка и любовной записки, но и для портпапироса и коробки спичек.
   Сверхважная особенность покроя в том, что руки могут опускаться в карманы (я не думаю ни о чём предосудительном -- я говорю о руках обладательницы юбки), руки могут браться и за уголки платья там, где линия кармана переходит в линию, образующую с ней угол, и увеличивать произвольно первоначальную площадь юбки (не уменьшать) или приподымать её так, что ноги из-под подола будут выглядывать больше и пропорции изменятся -- меняться же они готовы бесконечно.
   Возможность изменения пропорций тоже чрезвычайно важна, и если несколько опустившихся волосков могут нарушить гармонию целого (не поднявшихся, нет! -- последнее менее ощутительно), то тем более значат аршины юбочной материи. Впрочем, это гипербола -- если принять оборот всерьёз, вы подумаете, чего доброго, о бесстыдстве молодой особы, т. е. о готовности поднимать юбку выше положенного. Молодая же особа только весела, но не бесстыдна.
   Потом стыд защищается тайным смыслом -- мысль о кармане сбоку к 1923 году уйдёт, сменившись мыслью о кармане на груди, совсем около сердца. Отвлечённое, идеализированное, романтическое представление о сердце станет другим, более ощутительным и пахучим (это не аромат цветов -- нет -- довольно: уже не существует альбомов для записывания стихов).
   Идею кармана в непосредственном соприкосновении с сердцем парижане выразят так: но Господин Просто в 1917 году этой идеи выразить, конечно, ещё не умел.
   Мягкая шляпа Господина Просто и его коричнево-серое пальто в передней. Они только недавно отразились в полированной дверце шкафа -- момент этот ненаблюдаем -- способа перехода неясности в ясность никто никогда не улавливал, но дневной свет приходит в переднюю позже, чем в другие комнаты.
   Пальто и шляпа сочетаются с тугими лайковыми перчатками; ладонь правой руки поглощает кабошон трости; нога занимает всю поперечину ступеньки. Ступенек двадцать, затем площадка, снова дверь, опять ступеньки, а после -- плиты тротуара; тротуар вместе с улицей ползёт к горе, но конца его не видно -- улица заворачивает в сторону.
   Какой город? Имя его к чему? Но улицы его не прямолинейны, а между влюблёнными существуют только воздушные пути. (Впрочем, ещё не время говорить о влюблённых -- правильнее об одном влюблённом -- в тридцать лет нужно знать, как и кого любить, но в девятнадцать приходится об этом думать и когда думаешь -- можно жестоко ошибиться, т. е. вообразить).
   Непрямолинейность улиц -- углы ассоциируются с углами юбки -- ассоциация почтя как в сновидении доходит до представления -- углы улиц мешают быть скоро, юбка с её углами мешает непосредственности.
   Чувство досады входит в сознание Господина Просто сначала острым углом, но затем, когда, шагая по тротуару к горе, он видит, что ближайший угол тупой, и чувство превращается в тупое.
   Свидание почти назначено и назначено нехитро: он двоюродный дядя, она -- такая же племянница, около неё маленькие братья и сёстры, а старший брат на военной службе, и видеть его нельзя.
   Она проходит где-то там, по коридору, слегка покачиваясь или, может быть, даже подпрыгивая: возраст и упругость тела допускают подобные движения -- юбка шевелится, полосы пересекаются и меняют общий рисунок ткани. Может быть, она напевает -- не ткань, а "она" (в любовных отношениях слово "она" полноправно).
   Досада на непрямолинейность растёт, рука Господина Просто из кармана жилета достаёт часы, глаз смотрит, голова соображает -- воздушный путь равен версте -- 10 -- 15 минут ходьбы; углы домов и улиц выстраивают его в полчаса. В городе очень тихо -- извозчиков нег.
   Но полчаса преодолимы -- непреодолимы досада и ассоциации: правда, карманы не ассоциированы ещё ни с чем, кроме текучей изменчивости общей композиции -- несмотря на то, что Господину Просто тридцать лет и он может быть распространителен в своих представлениях, т. е., попросту говоря, уже испорчен нравственно.
   Решающим моментом могло быть появление в воспоминании золотящихся кудрей надо лбом и над ушами -- встряхивание головы встряхивает и их; губы, слегка накрашенные, не успели появиться и не должны были появляться, так как Господин Просто уже заблудился -- в городе незнакомом и находящемся в неизвестно какой стране,-- хотя и с признаками европейского комфорта,-- это возможно.
  
  

II

  
   Если бы всё знание сводилось к точному счёту! Но рябой узор булыжника не обнаруживает графического замысла создателя, и хотя бы приближённых о нём вычислений сделать нельзя. И даже пусть там были бы сплошь четырёхугольники, уложенные рядами правильными и успокаивающими представление ? всё равно большая часть домов отштукатурена, дома разных форм и величин -- как сочтёшь их кирпичи?
   Разумнее всего было бы спросить прохожих, чтобы они указали дорогу (ведь адрес записан в коричневой маленькой книжке на известной странице, под точной буквой алфавита -- алфавит же затвержен с детства). И прохожие были спрошены, но сказанное ими спуталось. Уже нельзя сейчас установить -- почему. Осталось одно, как оправдание: быть может, именно в тот момент, когда встреченный господин в котелке и рыжеватом пальто объяснял с точностью геометра отношения углов и площадей и рисовал в представлении фигуры, ими образуемые,-- и это было как старый школьный урок восемнадцать лет тому назад -- впервые появились ноги. Не те, что толклись тогда на этих несчётных камнях, но неизвестно где находящиеся и всё же совершенно ясно видимые: они выставлялись из-под юбки менее чем по колена, но и выше под тонкой тканью обозначались как при ходьбе -- упругими, округлыми и соединёнными меняющимся углом. И главное было в счёте и пропорциях -- это уже не было скучным уроком школьного геометра -- это светилось как второе, позднее знание -- ноги не только отливались прекрасной щиколоткой и красивой ступнёй с высоким подъёмом -- они создавались как правильно отнесённые к корпусу.
   Несомненно, несомненно это было так. Господину Просто не довелось стать практическим художником, и не все мускулы живота он уловил бы в формах движения,-- и потому не погрозила тогда возможность разочарования: торжество было, так как была ограниченная полнота мгновенного знания.
   Геометр -- последователь Эвклида -- ушёл, но мысли Господина Просто остались. Улица ещё раз поползла в гору и завернула в каких-нибудь двухстах пятидесяти шагах влево тупым углом -- там на острой железной стреле, укреплённой в кованом кронштейне, качался коронованный, но незажигаемый фонарь, а напротив по тротуару прогуливался булочник в белом колпаке, в белом фартуке и в башмаках с остроконечными носками. Лицо его было склонено к тротуару,-- он думал непрерывно, а ходил всё поворачиваясь,-- от тумбы к тумбе, как маятник.
  
  
   Ещё ближе, направо от Господина Просто оказался дом с магазином. Магазин был неопределённый, т. е. товар там был совершенно разный, и любой геометр в нём запутался бы: щёточки, платки, одеколон, домашние туфли, кошельки, яблоки, гвоздики для мелких поделок, канцелярские принадлежности, ветчина и прошивки. Товар сосредоточивался отчасти в окнах совсем не магазинного типа, двери были такие же, как и окна -- будто в квартиру: три узенькие ступеньки, вверху фигурный скребок для подошв и звонок на проволоке. Но дверь была отперта и полуотворена -- когда Господин Просто подошёл к этой двери -- календарь обозначал 22 июля 1917 года.
   Слепая дверь не могла привлекать внимание прохожих -- на улицу глядели окна и то, что было выставлено в них. От двери Господин Просто сделал к ближайшему окну два шага и на высоте своего подбородка у нижнего края покатого выставочного щита увидел щёточку для стирания записей с карточного стола. Она была из белёсой щетины с верхом карельской берёзы с резным и замысловатым венчающим украшением.
   Господин Просто не играл в карты, его друзья и знакомые тоже. Щёточка была не нужна для своей прямой цели, но фигура на ней была такая же, как на старых медных кастрюлях, стоявших в буфетной у Господина Просто; львиная голова с сильно высунутым и загибающимся языком -- львиная голова в венке из роз.
   Господин Просто вошёл в магазин.
   Он сказал приказчику:
   -- Дайте мне, пожалуйста, ту щёточку для стола, которая у вас выставлена в первом окне.
   И приказчик, как автомат, отшагнул от прилавка к окну, отодвинул щит и нагнулся под ним: для него там щёточек было много -- это Господин Просто увидел только одну.
   ? Которую прикажете? -- спросил приказчик.
   -- Вот эту,-- ответил Господин Просто и тоже нагнулся -- он увидел ту, которая ему была нужна, но и не увидел вдруг, так как её там не оказалось.
   Приказчик и Господин Просто, оба совершенно уверенные в успехе своих поисков, прорылись на щите минуты три.
   -- Куда же она могла пропасть? -- громко спросил Господин Просто,-- я видел её собственными глазами на выставке: быть может, ошибся окном?
   Сказал и выпрямился, и обернулся, потому что уловил постороннее движение за своею спиной: в магазин вошёл новый человек -- Неизвестный.
   Вновь вошедший был брюнет, передняя плоскость его фигуры была слегка вогнута, руки длинноваты и с отполированными ногтями, причём пальцы на них сгибались, как готовые скрючиться, и почти казались очень крепкими и сильными. В походке примечался резкий удар -- не то каблука, не то самой пятки.
   Привлекал внимание и костюм вошедшего: в рисунчатую полоску, на шевиоте искры -- две синие отгоняли третью -- красную: первые будто дули изо всех сил -- вторая, пыжась, старалась удержаться на месте, затем шляпа с седловиной, с линией верха, падающей назад, как начало бесконечного головного шлейфа.
   Господин Просто смутился от своей неудачи, а вошедший сразу уловил его смущение. Он ничего не произнёс, но глаза его уже выразили своё: "что?".
   -- Посмотрите, пожалуйста, на другом окне,-- вновь обратился Господин Просто к приказчику,-- быть может, я ошибся окном -- щёточка была с львиной головой из карельской берёзы.
   -- Там её не может быть, на том окне нет щёточек,-- возразил второй приказчик, до сего времени стоявший молча у шкафа.-- Но если вы интересуетесь вещами из карельской берёзы ? я могу предложить вам прекрасную шкатулку такого же дерева.
   Рука приказчика протянулась к полке и из-за мотка прошивок вытянула небольшую шкатулку вершков шести на четыре; интересно в ней было только поделочное дерево, густого рисунка, тёмного тона,-- сама же форма была чисто геометрическая и даже с пропорциями не совсем удачными.
   -- Нет, на что же мне шкатулка,-- ответил Господин Просто,-- мне была нужна щёточка.
   Повернулся и пошёл к двери, но у самого входа его остановил посетитель, стукающий каблуком.
   -- Знаете,-- сказал тот,-- вы напрасно заставляли приказчика искать щёточку: она у вас в кармане пальто.
   Сказано это было вовсе не враждебно и даже негромко, но в магазине в тот момент было так тихо, как на большом неподвижном озере в час заката,-- и приказчики услышали эти слова -- они выступили из-за прилавка по направлению к двери.
   Господин Просто густо покраснел от неожиданности. "Вы изволите шутить",-- произнёс он строго, отступил шаг назад, сунул руку в карман пальто и нащупал там только носовой платок. Рука дёрнула платок, из платка выскочила щёточка и покатилась к прилавку.
   Человек сам себя уважал столько лет и всеми был уважаем -- можно было на его месте смутиться и растеряться. Он сначала забормотал несвязное, потом вдруг пришёл в ярость. "Это гнусная проделка,-- закричал он,-- меня в городе все знают; я не мог украсть щёточки, это не вяжется со всей моей прежней жизнью; вы никогда никому не сможете доказать, что я способен на кражу".
   -- Напрасно вы кричите,-- возразил Неизвестный Человек,-- а городе вас никто не знает, разбираться в ваших способностях вряд ли кто будет, но я удивляюсь, почему вы отказались купить шкатулку карельской берёзы, раз вам предложили эту вещь?
   Последняя, вопросительная часть фразы была Неизвестным Человеком очень подчёркнута, но Господин Просто этого не уловил, или, вернее, не обратил внимания на подчёркивание. Смысл же был ясен -- в нём было требование отступного. Приказчики молчали.
   -- Дайте мне эту шкатулку,-- сказал Неизвестный Человек. Старший приказчик подал. "Смотрите,-- сказал Неизвестный, приподымая крышку,-- отделка добросовестная, середина из отполированного ясеня -- такая вещь всегда может пригодиться; обратите внимание и на дерево -- нет никаких причин отказываться. Берите скорее и уходите с миром. Предоставьте нам самим здесь разобраться -- вор вы или нет?"
   Слово "вор" снова бросило Господину Просто в лицо краску стыда и бессильного негодования -- он кончил университет по юридическому факультету и знал правовые нормы.
   -- Сколько? -- спросил Господин Просто негромко, неспешно и очень естественно.
   -- Пятнадцать,-- ответили враз все трое противников: Неизвестный Человек, старший приказчик и младший.
   "Шантажисты",-- подумал Господин Просто, извлёк бумажник, отсчитал пятнадцать не рублей, а бумажек, забрал шкатулку, уже завёрнутую в старую газету, и вышел с чувством человека, счастливо отделавшегося от крупной неприятности.
   Улица ему сразу оказалась знакомой не в лицо, а по плану. Он вспомнил, что если идти домой кратчайшей дорогой, то придётся перейти реку через мост, подумал, что шкатулку следовало бы бросить туда, в реку, но сообразил, что это может привлечь внимание прохожих и создаст новую историю, и решил снести покупку домой, чтобы там сжечь её в камине, не распаковывая.
   Булочник на углу (идти приходилось мимо него) всё ещё шагал в задумчивости; иногда он бормотал: "У меня товар первый сорт", но иной раз вставлял неожиданно: "А всё-таки я этот фонарь когда-нибудь зажгу".
   Булочник уступил дорогу Господину Просто.
   Собственно, слова булочника к дальнейшему развитию рассказа не относятся, но они связаны с улицей, на которой произошло с Господином Просто досадное для него событие. Булочника никто отдельный не слушал -- слышали его бормотание частями спешившие прохожие. Чтобы слышать всё -- нужно было остановиться перед булочной, но торговал булочник плохо и только по утрам -- у его лавки никто не останавливался -- Господин же Просто редко выходил из дому ранее десяти -- одиннадцати часов, т. е. уже около полудня.
  
  

III

  
   Старая газета, приняв форму шкатулки, перегнула на углах свои тексты: "Назначаются,-- говорила она,-- испр. д. экстраго профессора императорского тета св. Владимира, доктор сов Егоров -- ординарный пр. того же университета по кафегеской химии, с 1 января; докцицы, прозекторы и приват императорских... и т. д.", бумага уже в дороге обтёрлась, а когда Господин Просто, поднимаясь к себе по лестнице, ударил случайно шкатулку о перила -- ветхая обёртка прорвалась и часть дерева выглянула из-под бумаги наружу, та часть, где к нему была прикреплена гладкая, тонкая и узкая медная пластинка с гравированной надписью "Мачхен".
   Но все-таки ценность шкатулки была не в этой надписи ? что могло значить имя может быть прежнего владельца шкатулки в новых и чужих руках? -- на что оно указывало: на неравенство судеб вещей, на переход одних к любимым и близким, несущим в своей крови, в своем мозгу все оттенки обличий предшественников владения и их сущностей, и на бездомность других, путешествующих в неизвестность, ищущих себе нового родства. Им, вещам, конечно известны некоторые особенности человеческого общежития, они всё же не ошибаются в поисках, так как знают, что родство образуется из свойства -- здесь шкатулка втиралась недаром -- потеряв родство, она готова была терпеть новые отношения не год и не два, а десятилетия, чтобы от людей, стремящихся соединиться в свойстве, перейти к их прямым родственникам, к детям и внукам, чтобы можно было величаться: "шкатулка бабушки или дедушки", и пользоваться уважением и заботой.
   О хотении вещей что же говорить? Хотений у них нет, да если б они и были -- люди отвергли бы эти хотения -- так неудобна была бы из-за того жизнь: пришлось бы выдумывать новые ряды сентенций. И однако, о чём бы ни думал Господин Просто, когда прикоснулся к крышке шкатулки ещё в магазине -- рассматривал ли он в воображении поперечные проекции юбки и видимых сквозь неё ног или что другое, соединял ли упругую полированность крышки и рёбер с другими представлениями ? неизвестно (он и сам не всё мог вспомнить) -- всё же этот момент первого прикосновения оказался решающим.
   Шкатулку уже нельзя было уничтожить. Господин Просто освободил её от бумаги и поставил на стол. Напряжение её было большим -- чтобы войти в свойство -- она должна была приглянуться, иначе её история всё же могла кончиться плачевно, как история прекрасной девушки с железнодорожной станции, девушки, влюбившейся в человека, который за свою жизнь только один раз проехал по той линии. Узоры любви неописуемы ? но потемневшая желтизна была несомненно изобретательна -- вправо и влево всё настойчивее и настойчивее росли неправильных очертаний полулуния, переходили в стремительность, образуя в каждую сторону по одному большому тёмному выгибу, вверху они клубились почти как недосягаемые облачка -- это не рисунок,-- нет! -- это чувство.
   Шкатулка понравилась. И снова появились аршины юбки, здесь уже можно сказать, потому что определение найдено ? это были не аршины плоскостей, а горизонтальные, и горизонтальность свидетельствует, что бесстыдного не было. Господин Просто ещё не знал, во что должно было бы превратиться лучше тело -- в металл или в дерево,-- он не был, однако, изысканным и не думал ни о фарфоре, ни о мраморе. Потом он не хотел ничего разбивать.
   Фразы его,-- то, чем он общался с людьми,-- были слегка неправильны -- не всегда мысль предугадывала возможности -- значит разбить чужое было легко. Дерево и металл были спокойнее -- к ним следовало бы применить силу, чтобы сломать их -- он мог и не применять силы -- это было в его власти.
   Шкатулка оказалась в правильной пропорции к доске стола, на который он поставил её. Персидский орех середины доски принял соображение новой гостьи. Ключа у шкатулки не было.
   Господин Просто вышел в другую комнату: нужно было решить -- идти ему или не идти туда, к тётушке, куда он не дошёл в первый раз. В гостиной он не принимал таких решений -- портрет в тёмной рамке стоял на столе в кабинете.
   Но портрет не был возбудителем чувств -- он был успокоителем их. Неудача была такою явной, что успокоиться следовало.
   На портрете же были и глаза и нос -- он был ещё больше представления. Он, наконец, таил в себе под отображениями отображения того, что Господину Просто пока не было известно ? он относился прямо к личности и не беспокоился о ногах, как бы уверенный, что ноги есть только продолжение главного.
   Господин Просто смотрел на портрет минут десять -- каждый завиток волос был вновь исследован, каждому закруглению формы было найдено уже знакомое определение, когда вновь предстали быстро идущие ноги, так быстро, что уловить их взглядом и разделить на имена частей было невозможно.
   Он только знал, что в ногах напряжения и стремительности больше, чем в остальном. Но стремительность и напряжение раздражали. Господин Просто встал и вернулся в гостиную.
   На горшке, в котором перед итальянским окном, в плетёной корзине росла пальма, лежала перечная банка: это был уже беспорядок не потому только, что такие вещи должны находиться на кухне, но и потому, что надпись:
  

"Чёрный

Чистый ПЕРЕЦЪ Сингапуръ

молотый"

  
   с твёрдыми знаками, скучная, и рамка около надписи в жёлтых завитках на поле цвета воронёной стали ничто собою не представляли.
   "Перец -- молотый перец" и только. Это слишком просто, чтобы лежать в гостиной под пальмами.
   Прежде чем выбросить банку вон, Господин Просто обернулся к ореховому столу. Шкатулка стояла на прежнем месте, но крышка её вздрагивала, и слабый человеческий писк раздавался из-под неё. Интонации и общее построение писка, не связанное в речь, были необыкновенны для уха только мгновение -- Господин Просто шагнул к столу и приподнял крышку шкатулки: из середины, как на пружинке, выскочил маленький человечек в жакетном костюме и с лорнетом в руке. Человечек сел на ребро своего невольного, очевидно, помещения.
   Борода у него была широкая, седая и большая; брюки неправильно ношеные, ноги очень короткие в сравнении с туловищем, лицо гномика с красноватым носом, брюшко несколько преувеличенное.
   Говорил он непонятное. Если бы факт его появления можно было взять сам по себе -- он остался бы безразличным; но Господин Просто вспомнил приключение со шкатулкой в магазине, сказал вслух: "Вот ещё новая гадость!", схватил человечка поперёк талии и поднёс к себе поближе, чтобы рассмотреть лучше. Человечек запищал явственнее.
   Но разве было равенство, чтобы с ним разговаривать? Необходимой для равенства Господин Просто полагал душу -- здесь же искать её было невозможно. Он только вспомнил вдруг о банке из-под перца, протянул руку к цветочной корзине, взял оттуда банку и посадил в неё человечка -- "чтобы не задохся" (на внутренней крышке банки были проделаны отверстия, чтобы сыпать перец -- так всегда делается!).
   Банка была положена на прежнее место, беспорядок её водворения туда был, так сказать, утверждён. Господин Просто, презрительный и успокоенный, надел вновь пальто и шляпу, взял трость с кабошоном, черепаховый партпапирос, посмотрел в записную книжку и вышел.
   Здесь роль его кончается, и не только в рассказе, но и в пределах мировой истории. Презрительное действие, человечек, его писк, движение руки Господина Просто и перечная банка -- соединившись вместе, привели к тому, что Господин Просто уже никогда не сможет узнать, как была скроена юбка с карманами и подобиями буфов на боках.
   Я не собираюсь утверждать, что Господин Просто, выйдя на улицу, опять потерялся и уже окончательно. Вернее другое: должно быть, он очень быстро добрался до места по адресу, внесённому в записную книжку, он мог несколько часов смотреть и на золотые завитки волос и на ноги, выставляющиеся из-под юбки, несколькими месяцами позже он мог гладить и обнимать эти ноги, как хотел,-- так бывает почти всегда! -- он ездил в вагонах Международного Общества, отрезал купоны процентных бумаг, покупал снова и шкатулки и щёточки,-- но улицы становились всё путаннее и путаннее, булочник, с рассуждением о товаре и с повадкою маятника, ходил всё быстрее и быстрее, носки его башмаков делались остроконечнее и длинней; фонарь на стреле начал покачиваться, не однажды звякнули его стекла,-- и путь Господина Просто, наконец, определился.
   Действие переходит в руки младших. Тем же, которые были старше Господина Просто, приходится вспоминать, а сам Господин Просто, если он даже существует, ещё вспоминать не может: это большая наука, которой он пока не прошёл.
   Господин Просто! Я прошу вас выйти в эту дверь -- вы мешаете мне закончить рассказ.
  
  

IV

  
   Едва Господин Просто свернул за угол своей улицы, в дверь его дома позвонили. Отперла парадную дверь горничная и увидела на пороге девочку лет десяти, белокурую и длинноногую, в чистом переднике на синеватом платьице, девочку с двумя недлинными косичками и с голубыми глазами.
   -- Дядя дома? -- спросила девочка.
   -- Никак нет, они ушли, -- ответила горничная и добавила:? Войдите, Ниночка, быть может, они скоро вернутся.
   Девочка вошла в подъезд и шагнула на ступеньку, затем на вторую.
   Если бы можно было описать только косички девочки и её косоплётки -- поверьте, я ограничился бы тем: тугие скрещения собранных волос и индиговая окраска ленточек, немного выгоревших по краям и концам, но ещё совсем тёмных там, где складки лучатся из узлов -- вот и всё: это почти гениально, как у Гомера -- описание не Елены, а впечатления, произведённого ею на старцев. Но мы уже связаны другим: описанием ног. И здесь детская ножка узкая, в чёрной туфельке, не занимает всей поперечины ступенек, голень в тонком чулке худа -- лицевая кость её торчит остро, и то, что выше колен, не намечается в складках платья. Но общее впечатление приводит к образу все той же, о которой речь была вначале: это её сестра.
   Девочка уже в гостиной, под синеватым свеженьким платьицем, под передничком с воланами спрятано хрупкое тельце, с сидящим в сердце бесёнком, руки ищут что зацепить, в голове одно желание -- напроказить.
   Внимание привлекается перечной банкой в цветочном горшке и слабым человеческим писком: "Выпустите меня, выпустите". Сквозь крышку банки, из пробитых в ней для крупинок перца отверстий торчат бледненькие пальчики.
   Взять банку нетрудно и недолго, но испуг оглушает сознание настолько, что нельзя сообразить, где находишься. Испуг может сжать сердце и бросить его сразу в четыре угла комнаты -- в свет, под потолок, или во мрак на пол,-- он может одновременно погрузить как бы с головой в воду: шум в ушах и совсем другой зазеркальный мир. Зрение тогда не делит событий, оно воспринимает их итоги. И здесь оказались только: грохот да огромная чугунная труба на полу между круглым ореховым столом и пальмой, как водосточная, но с одной стороны заделанная наглухо и с решёткой на другом конце -- из решётки высовывались длинные скрюченные пальцы и старческий хриплый голос произнёс оттуда:
   -- Нагнись ко мне, я тебе скажу два слова: не кричать же мне.
   Испуга у девочки уже не было, было опять только любопытство, и она нагнулась. Она никак не могла знать заранее, что её косички упадут через плечи прямо в пальцы спрятанного в трубе человека.
   -- Ай! -- с чувством боли вскрикнула девочка.
   -- Не кричи,-- посоветовал человек,-- это совсем не страшно, я никогда не подумал бы притянуть тебя за волоса, если бы у меня не было спешных дел.
   О, милые люди -- у вас милые характеры. Если сказано простое и рассудительное слово -- может ли быть после него страшно или больно?
   Девочка спросила:
   -- Чего же тебе надо?
   -- Мне нужно, чтобы ты донесла меня к своей бабушке,-- ответил человек.
   Тон его снова был убедителен вполне, но девочка засмеялась и посмотрела сначала на свои ручки, а потом на всю себя в зеркало -- на трубу она не взглянула -- она знала, какая большая эта труба.
   -- Разве я смогу вас снести: бабушка живёт далеко, а вы больше меня,-- сказала она.
   -- Не бойся,-- снова ответил человек,-- ты только иди, мы ещё посмотрим, кто кого понесёт.
   И вместе с трубой вспрыгнул на голову к девочке: он не придавил её, а повис вертикально над нею и даже не прикоснулся к голове, но заделанный конец трубы стукнулся при этом о потолок так, что посыпалась штукатурка.
   Девочка же заплакала: страшного всё ещё не было, но как пойти с такою трубой по улице? Это было свыше её представлений о допустимом. И одно шалить, но другое -- быть замеченной в шалости.
   Маленькое сердце её знало, что уже нельзя убежать и спрятаться, и плач был особенный, не в голос: только одна за другой крупные слезинки побежали через щёчки к губам и на воланы передничка.
   На улице оказалось на самом деле очень просто: мы всегда преувеличиваем степень внимания к себе других. Скорее даже было такое впечатление от взглядов немногих прохожих: "в этом нет ничего удивительного -- мы все носим на головах какие-нибудь трубы или другие вещи".
   Больше внимания оказали просто подстриженные и неподстриженные тополя и липы, растущие вдоль тротуаров: они хотели, безусловно, скрасить или изменить очертания этой нелепой фигуры -- девочки с чугунной трубой на голове, трубой вдвое её длиннее.
   Но попробуйте сами поставить на свою голову такую трубу: вы увидите, как изменится ваш шаг -- он будет неверен и корпус потребует ускорения движения. Годы здесь не помогут. "Десять лет, десять лет!" -- не восклицайте. Сорок также беззащитны, как и пять и двадцать. Скорее, скорее!
   С горки в ложбинку, из ложбинки на горку, по узкому тротуару, по широкому, мимо сада, мимо булочной, мимо колбасной, мимо церкви, мимо кондитерской даже и магазина игрушек -- нигде не остановиться, ни о чем не подумать -- скорее!
   Коронованный фонарь на стреле, торчащий из кронштейна, не зацепи за трубу. Вы, приказчики из лавочки, где была куплена шкатулка,-- что вы смотрите? Или вы думаете, что это эмблема и что вы сами торговцы эмблемами? Не потому ли и щёточка с львиной головой в венке из роз всё ещё лежит у вас на щите?
   Булочник вежливо посторонился -- он посмотрел, какое клеймо на трубе. Клеймо ясно видно, и запах перца плыл рядом с ним.
   Клеймо было:
  

"П е р е ц"

  
   в окружении четырёх последовательных слов:
  

"Чёрный

Молотый

Чистый

Сингапур"

   Причем главное было начертано крупнее окружения, но то, что окружало, было яснее видно, так как старалось объяснить главное.
  

"Ч ё р н ы й С и н г а п у р!"

  
   Не угодно ли, Господин Белый Булочник, вам запомнить.
   Что это? что? Вы затянулись понюшкой табаку?
  

* * *

  
   Два-три поворота, и открывается широкая, прямая дорога, обсаженная клёнами и каштанами. Бабушка живёт в садовой части города, где нет ни докучных ремёсел, ни весёлых торговцев.
   Фонарные столбы перемежаются с клёнами и каштанами; утрамбованная галька проезда пестрит -- изредка лужи после вчерашнего дождя и влажность песчаной посыпки. Травой обросли пешеходные дорожки -- розетки просвирника и ланцеты подорожника. Неприятно!
   Бич кучера английского экипажа, тонко свистящий, изгибающийся; четыре глаза из окна кареты.
   Воробей прыгает у самых ног. Скорее! Ноги уже не чувствуют твёрдости тропы. И в пустоте её опять немного жутко, хотя слёзы уже высохли.
  

* * *

  
   Бабушкин дом с верандой над прудом. Планы нельзя описывать, их нужно чертить, вот хотя бы так:

"П л а н с а д а

и п р у д а"

   Как изображен пруд и дом -- всем понятно; очертания двух кустов по сторонам веранды -- это попытка передать вид жасминника сверху (конечно, неудачная попытка), узкие четырёхугольники рядом с ними -- садовые скамейки; кружки -- фонтанчики; дальше идёт путаница сада; бабушкин стол на веранде и её кресло обозначены также; напротив бабушкина кресла другое -- серого толстого кота (тигровой масти) -- Филиберта. Но кот сейчас не сидит в кресле -- он дремлет на балюстраде веранды и во сне ему снится, что он должен свалиться за край, прямо в воду. Это неприятно. Кот хочет проснуться, но не может. Усы его вздрагивают, нос морщится.
   Бабушка оставила вязанье и думает. Можно ли в нашем сломленном веке изобразить мысли старых, но ещё не ушедших людей? Её мысли -- о непонимании.
   Шестьдесят пять лет прожиты, и такие мысли в голове впервые. Шестьдесят пять лет стучатся в виски каменными молоточками -- это начало склероза -- и выговаривают:
   "Куда ушла Ниночка?
   Почему Мэри не хочет сказать, что у неё на сердце? Или у неё нет сердца?"
   Каменные молоточки выстукивают глупости. Сердце у Мэри есть, и оно отдано, но не бабушке. Бабушка не умеет целовать, а если и умела, то забыла. У бабушки не поцелуи, у неё две фабрики.
   Но у бабушки всё же и мысли. Мысль может жить десять, двадцать, тридцать лет и ничего не уметь, а потом сверкнёт как молния, или вопьётся в человеческое сердце, как боль в зуб. Правда, у бабушки мысли другого рода. У неё испуг и растерянность.
   Они, внуки, милые: дочка умерла, и бабушка им была вместо матери. Кажется, так просто соединить концы, как у её вязанья, но почему Павел (Павел на военной службе) ничего не пишет? Мэри в кого влюблена? где Ниночка? -- Эта непослушная девчонка, у которой только шалости на уме.
   Сам мир очень прост, так прост, что в нём нет иной фразы, как только "шалости на уме".
   В мире нет булочника в башмаках с острыми и длинными носками.
   Седые букли из-под чёрной кружевной косынки не для поцелуев.
   -- Филиберт!
   Но Филиберт не ведёт ухом -- он желает видеть сны -- не беспокойте его, бабушка.
   Побеспокойте лучше телеграмму на столе. Вы уже прочли её, но побеспокойте. Ведь она от управляющего с фабрики и о том, что фабрика беспокоится. Беспокоятся и машины и топки, развеваются на ветру передники фабричных, гудок гудит сам по себе -- управляющий в том неповинен. Управляющий говорит: "Перестаньте гудеть", но высокий рыжий человек с четырьмя пальцами на правой руке стоит против него и улыбается весело.
   Бабушка не хочет беспокоить телеграмму. Она не верит в бумажки, она верит в людей -- управляющий, усатый и седовласый человек.
   -- А Ниночка человек?
   ? А у Мэри есть сердце?
   -- Филиберт, я тебя зову.
   Филиберт поводит ухом и спит.
   Когда девочка быстро подошла, почти даже подбежала к берегу пруда и увидела за ним на веранде бабушку и кота, она вспомнила, что нужно было идти по другой дороге, так как через пруд на веранду не попадали.
   -- Ведь здесь не пройти. Надо кругом -- я забыла,-- сказала она в трубу.
   -- Иди прямо, через воду,-- ответил человек.
   Девочка знала, что пруд неглубок, всего ей по грудь, но кто же так ходил?
   -- Нет, нельзя, -- возразила она.
   Труба дёрнулась к пруду и дёрнула за собой на воду и девочку. Девочка не замочила даже туфелек -- ноги переставлялись прямо в воздухе, на вершок от воды; дно золотилось песком от солнца, песок был рябой, а поверхность воды совсем гладкая. Мелкая рыбёшка крутилась в воде -- неизвестно зачем -- ведь она же не могла там вырасти.
   Бабушка подняла голову, увидела Ниночку над водой и вскрикнула, вскочив:
   -- Ах!
   Филиберт проснулся, взглянул прямо и просто сначала, но потом выгорбил спину, ощерился и сказал:
   -- Фырр, фырр! Я не люблю глупостей.
   И когда сказал -- труба вдруг брякнулась в воду, разбрызгивая её, а освобождённая Ниночка -- бултых!
   Её вытащили сразу -- было же так неглубоко.
   Я не знаю, искали ли в воде трубу и следовало ли её там искать.
  

* * *

   -- Лука Лукич! у вас трубка погасла,-- сказал Мастер Ха, закончив свой рассказ.
   -- Трубка-то что,-- ответил Лука Лукич, выколачивая её о ружейный ствол,-- скажу я вам, что вы и говорили, как "Хороший рассказчик доброго старого времени", но тенденций ваших скрыть не могли и никакими художественными подходами их не искупили. Всё у вас очень слажено и оттого даже неприятно. Не понимаю, к чему это? Символика -- не символика. Господин Просто, конечно, поражённый насмерть буржуй или, по-вашему, проприэтер. Небрежение его к Марксу довело вас до того, что вы фамилию вашего гномика вывели из одного корня с Марксом; затем, старые, мол, не понимают, а молодые очень даже свободно разговаривают. Пошёл покупать щёточку -- значит, украл её, потому что "собственность есть кража". И солидный управляющий, и бабушка из другого мира -- все налицо. Любовь же или ни к чему или вы хотели показать, что от неё никак не уйдешь и она появляется везде, где её не ждут. И труба -- это не Маркс, а любовь. Крепкая, как перец. Сингапурский. Кстати, вы же знаете индусскую скульптуру? Вот откуда эта труба и этот Сингапур. Потом воззвания к народам Востока...
   -- Не спорю,-- перебил Мастер,-- конечно, вам виднее, но что бы вы заговорили, если б вам пришлось в самой настоящей жизни встретиться с булочником из булочной против фонаря?
   -- А это что же, Хронос? -- спросил Лука Лукич.
   ? Как хотите понимайте,-- закончил свои мысли Мастер.
   Но Лука Лукич ещё добавил с сердцем:
   -- Вы даже газету и ту не забыли: "Кафегеская химия" у вас от ваших взглядов, что революция не только экономический сдвиг, но и химико-физиологический процесс.
   Потом набил две трубки, и они закурили. Из-за стога сена, под которым лежал пикет, показался лунный серпик. Часовые за оврагом перекликнулись.
  
   Март 1919 г.-- октябрь 1924 г.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru