Соколова Александра Ивановна
Тайна царскосельского дворца

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический роман из времен императрицы Анны Иоанновны

А. И. Соколова

Тайна царскосельского дворца

Исторический роман из времен императрицы Анны Иоанновны

   Соколова А. И. Царский каприз. -- M.: TEPPA, 1995. -- (Тайны истории в романах, повестях и документах).
  

I

В ДИПЛОМАТИЧЕСКОЙ БОРЬБЕ

   Россия переживала тяжелую эпоху владычества Бирона. Отяжелевшая физически и утомленная нравственно, императрица Анна Иоанновна, скорее по привычке, нежели по привязанности, продолжала подчиняться деспотизму фаворита, и властолюбивый герцог, забыв и скромное свое прошлое, и все пережитое им в начале его бурной жизни, с каждым днем становился все требовательнее и деспотичнее. Без его санкции уже не делалось ничего в империи, и его личные распоряжения ставились чуть ли не выше распоряжений самой государыни.
   Не менее властолюбива была и герцогиня, жена Бирона, требовавшая себе чуть не царских почестей и воспитавшая своих детей в том же духе необъятной гордости и самомнения. Единственная дочь Бирона, Ядвига, некрасивая и далеко не умная от природы, считала себя чуть не владетельной принцессой. Младший сын Карл безнаказанно оскорблял своих сверстников, принадлежавших к знатнейшим фамилиям в государстве, а старший сын временщика герцог Петр под влиянием отца дошел до мысли стать во главе претендентов на руку и сердце принцессы Анны Леопольдовны, родной племянницы императрицы, воспитанной при дворе, с тем чтобы со временем унаследовать российский престол.
   -- На пути останавливаться не стоит! -- было любимой поговоркой могущественного временщика, и действительно он ни перед чем не останавливался...
   Все попадавшееся ему на пути и не покорявшееся его деспотической воле он беспощадно стирал с лица земли, и в ту мрачную эпоху не было на святой Руси такого преступления, перед которым остановился бы баловень фортуны, чтобы достигнуть раз намеченной им цели.
   Все кругом Бирона склонялось перед ним, и хотя все от души ненавидели его, но никто не смел обнаружить это чувство, и все, напротив, раболепствовали и льстили ему самым позорным образом.
   Единственным лицом при дворе, смевшим открыто исповедовать свою нелюбовь к могущественному герцогу, была молодая принцесса Анна Леопольдовна, нередко подвергавшаяся за свою явную и смелую антипатию горьким укорам и неудовольствию императрицы. Но и гнев державной покровительницы не мог побороть чувства молодой принцессы и смягчить ее антипатию к гордому и властному фавориту.
   Напрасно лица, желавшие добра принцессе Анне, уговаривали ее если не покориться, то хотя бы не так смело и открыто высказывать свое отвращение к временщику. Она никого не слушала, не подчинялась ничьему влиянию и, всегда спокойная и невозмутимая, явно волновалась и выходила из себя только при своих столкновениях с властным герцогом.
   Вражда к герцогу Бирону спорила в душе молодой девушки только с враждою к молодому принцу Антону Ульриху Брауншвейг-Люнебургскому, назначенному ей в мужья и вследствие того проживавшему при русском дворе.
   Это супружество было делом вполне решенным, исполнению его могло бы помешать только осуществление заветной и дерзкой мечты Бирона о женитьбе старшего его сына на принцессе Анне; но об этом молодая девушка даже и не думала никогда и не говорила, так что и сам Бирон, при всей своей настойчивости, совершенно отказался от этого смелого проекта.
   Однако это нисколько не поправляло дела принца Ульриха и, совершенно отталкивая мысль о возможности своего брака с сыном временщика, принцесса Анна и по адресу своего почти уже нареченного жениха выказывала настолько смелую и откровенную антипатию, что в беседе со всеми, кому она доверяла, прямо и открыто заявляла, что "скорее пойдет на плаху", нежели станет под венец с принцем Антоном.
   В беседе по этому поводу и застает ее наш правдивый рассказ.
   Принцесса, ушедшая после раннего обеда -- обычного при дворе императрицы Анны Иоанновны, всегда встававшей в шесть часов, обедавшей в двенадцать и ужинавшей в девять часов вечера, -- прошла к себе в комнату, помещавшуюся в верхней светлице Летнего дворца, расположенного на том месте, где и в настоящее время высится галерея Летнего сада.
   Комнаты, расположенные в верхней половине небольшого дворца и носившие по старине названия "светлиц", находились прямо над апартаментами самой императрицы, а потому и ходить, и говорить в них принцессе приходилось с величайшей осторожностью, чтобы не обеспокоить императрицу, здоровье которой в эту эпоху уже начинало вызывать опасения.
   Вместе с принцессой в ее апартаменты прошла ее любимая подруга и сверстница Юлия, или Юлиана Менгден, исполнявшая при Анне Леопольдовне не столько официальную роль фрейлины, сколько интимную роль ближайшей подруги и поверенной всех ее тайн.
   А тайн у принцессы Анны в то время было немало! И вечная ее вражда к Бирону вместе с опасениями, которые временщик возбуждал в ней в будущем, и ее ненависть к жениху, которого прочила ей властолюбивая забота ее державной тетки и покровительницы, и, кроме всего этого и сильнее всего остального, нарождавшаяся любовь принцессы к красавцу-графу Линару, занимавшему пост посланника и представителя польско-саксонского двора при русском правительстве.
   Граф Карл Мориц Линар, человек европейски образованный и имевший необычайный успех у женщин, был, или казался, сильно увлеченным молодой принцессой, а она, в свою очередь, платила ему полной взаимностью.
   Всегда молчаливая, не по летам серьезная и сосредоточенная, принцесса Анна Леопольдовна с детства научилась хранить в душе все впечатления, и оттого все, проникавшее в ее душу, особенно сильно врезалось в нее.
   Таких красавцев, как граф Линар, принцесса никогда не видела, и та почтительная, плохо скрываемая страсть, которую она внушала ему, будила в ее молчаливой душе глубокое, до того времени совершенно не знакомое ей чувство. Принцесса Анна переживала какие-то словно очарованные дни, какие ей еще никогда не приходилось переживать, и силой своих впечатлений она делилась только с бойкой красавицей Менгден.
   Та выслушивала принцессу-подругу с почтительным и нежным вниманием, старалась утешить горе, внушаемое ей ненавистным замужеством, но порывов молодой девушки почти не понимала и шутливо замечала ей, что сама она никогда не была бы способна ни так пылко привязаться к человеку, ни так безумно полюбить его.
   -- Это тебе только так кажется! -- возразила ей однажды принцесса, -- и потому именно кажется, что ты еще не встретила человека, который заставил бы забиться твое сердце...
   -- И не встречу, ваше высочество! -- рассмеялась в ответ хорошенькая Юлия. -- Свято убеждена, что никогда не встречу!.. Ну в кого у нас, при дворе, можно влюбиться?.. Вы -- другое дело! Вам хоть обмануться есть на чем!.. хотя воображаемую любовь было кому вам внушить!.. А мы, бедные и скромные представительницы небогатого дворянства, взятые ко двору только для того, чтобы служить чужим капризам... Я не о вас, конечно, говорю это, ваше высочество, и не о государыне -- вас обеих я горячо люблю... в особенности вас -- а вообще. Что мы такое?.. Игрушки, призванные служить чужой прихоти. За нами, пожалуй, и ухаживать даже станут!.. Но полюбить нас некому!
   И свои грустные слова Юлия сопроводила одной из тех лукавых, бедовых улыбок, которые хотя и не помогли еще ей сделать заветную карьеру, но уже собрали вокруг нее целую свиту поклонников...
   `В том же роде шла беседа между подругами и в тот день, с которого начинается наш рассказ. За обедом шла речь о пожаловании герцогу Бирону новой крупной и ценной аренды в златоносной Сибири, и в числе лиц, с особым подобострастием приветствовавших и поздравлявших счастливого фаворита, ежедневно взыскиваемого новыми милостями, не последним был принц Антон. Он как-то заискивающе поглядывал то на пышно одетую императрицу, словно хотел сказать, что иначе Анна Иоанновна и поступить не могла, то с выражением почти непонятного подобострастия переводил свой взгляд на некрасивое и надутое лицо Бирона.
   Все это теперь было предметом толков и обсуждения принцессы Анны и ее подруги, забившихся в угол большого дивана, обитого дорогой штофной материей и занимавшего половину небольшой комнаты в светлице принцессы.
   -- Ты видела, как этот противный принц Антон Ульрих смотрел в глаза герцогу? -- с чувством невольной брезгливости спросила принцесса. -- Точно голодная собака на хозяина смотрит... не из любви, а из боязни ременной плетки...
   -- Да! Герой не из важных! -- рассмеялась смуглая красавица Юлия, составлявшая полный контраст с принцессой Анной.
   Анна Леопольдовна, тонкая, почти хрупкая, всегда неизменно бледная и грустная, только выражением больших, словно о чем-то молящих глаз искупала недостатки своей далеко не красивой наружности. Юлия Менгден, напротив, была вся жизнь, вся порыв, вся движение! Совершенно смуглая, с большими черными глазами и ярко-пунцовыми губами, из-за которых при постоянной улыбке выглядывали двойным ровным рядом перлов красивые мелкие зубы, с задорным смехом, при котором ее красивое лицо как будто все улыбалось и смеялось, -- Юлия своей задорной, вызывающей красотой еще сильнее оттеняла томную грусть царственной подруги.
   -- Ну, да ведь и то сказать: где их искать, героев-то? -- рассмеялась Менгден в ответ на собственные слова. -- Да и с герцогом тягаться тоже ни у кого не хватит смелости!..
   -- Кроме меня! -- гордо поднимая свою белокурую голову, произнесла принцесса Анна, и при этих словах по ее бледному лицу скользнуло такое выражение гордости и отваги, что она в эту минуту была почти красива.
   -- Ну, вы не в счет! -- бойко рассмеялась Юлия.
   -- Опять ты мне "вы" говоришь? -- с укоризной заметила принцесса.
   -- Но я не смею!.. Я никак не могу привыкнуть!
   -- Пора и сметь, и привыкнуть. Я так давно прошу тебя об этом... Я смотрю на тебя как на близкую, как на сестру!.. Ты знаешь, как я одинока при этом совершенно чуждом мне дворе.
   -- Да, вы все грустите!
   -- Юлия!.. Я рассержусь...
   -- Ты все грустишь! -- с улыбкой поправилась смуглая красавица, прижимаясь своей выразительной головкой к плечу принцессы. -- Ты никак не можешь и не хочешь привыкнуть к России?
   -- Да у меня же с Россией нет решительно никакой связи... пойми ты это!.. И не любит меня здесь никто... кроме одной тебя!..
   -- А граф Мориц? -- лукаво улыбнулась Юлия. Принцесса вспыхнула.
   -- Он -- единственный светлый луч в моей скучной, сиротливой жизни! Он не в счет!.. Я говорю о том, чем я живу в его отсутствие!
   -- Да!.. Но ведь между ним и вами -- целая бездна! К тому же он женат!..
   -- И расстояние можно перешагнуть, и брак можно уничтожить! -- властным и твердым голосом произнесла принцесса.
   -- А воля императрицы? А тот высокий пост, который ожидает вас в будущем?..
   -- Да разве я просила об этом? Разве мне нужны все эти призрачные парады и почеты?.. Мне счастье нужно, а не блеск! Счастье! Пойми ты это!.. А счастлива я могу быть только с ним!
   Юлия повела плечами. Казалось, она не совсем доверяла прочности того счастья, которое могло ожидать принцессу подле избранника ее сердца, но не решалась прямо высказать свое сомнение. Притом же она понимала жизнь по-своему и, будучи эпикурейкой по натуре, признавала за аксиому известное выражение легкомысленной французской нации: "Courte, mais bonne" {Коротка, но хороша (фр.).}.
   -- Когда ты перечисляла сейчас своих истинных и преданных друзей, ты забыла назвать свою воспитательницу, мадам Адеркас! -- укоризненно покачав головой, заметила Юлия принцессе.
   -- Моя дорогая Аделаида Францевна? О, да, ты права!.. Я должна была назвать ее имя наряду с твоим.
   -- Даже впереди моего!
   -- Да, почти впереди! Она так любит меня, так искренне предана мне...
   -- Она и твоей страсти к графу Морицу сочувствует!..
   -- Да, ей близка каждая моя радость, близко каждое мое горе!.. Она знает, как искренне я люблю графа...
   -- Но все-таки она не может не сознавать, что из этой любви в конце концов не выйдет ничего путного!
   -- И это говоришь ты, ты, Юлия Менгден, которая так часто и так всецело отдавалась впечатлению минуты, не рассуждая и не задумываясь о завтрашнем дне?
   -- Да, я, но не вы! Ваш сан... та будущность, которая ожидает вас...
   -- И которую я так охотно отдам за скромное семейное счастье подле любимого человека!..
   "Да он-то удовольствуется ли этим скромным семейным счастьем?" -- промелькнуло в уме Юлии, но громко она не высказала своего сомнения. Ей не хотелось отнимать у принцессы ее заветную мечту.
   -- Что бал, о котором так давно говорят, состоится? -- спросила она, чтобы переменить разговор.
   -- Да, непременно!.. Тетушка не дальше как сегодня говорила, что до отъезда на дачу намерена дать большой бал.
   -- Вот хорошо!.. Страшно люблю летние балы... куда больше зимних! -- оживилась хорошенькая Юлия. -- Ну, и весь двор, конечно, будет приглашен?
   -- Разумеется! Тетушка и на интимных вечерах любит собирать много народа, а тут будет большой, настоящий бал! Я уже обещала второй экоссез...
   -- Графу Морицу?..
   -- Да, ему!.. Первый я должна танцевать с этим противным принцем Антоном, а второй -- мой, и я отдала его графу Линару!
   -- Который танцует несравненно лучше принца! -- фамильярно подмигнула Юлия.
   -- Ну, это не трудно: принц так отвратительно пляшет вприскачку, что на него смотреть и смешно, и досадно!.. И родятся же на свет такие уроды! -- с притворной грустью проговорила Анна Леопольдовна, видимо, возмущаясь полным отсутствием всяких достоинств в нареченном женихе.
   -- А каким образом узнает граф Линар, что второй экоссез принадлежит ему? -- спросила Юлия.
   Принцесса замялась на минуту, а затем тихо произнесла:
   -- Я... я напишу ему об этом!
   -- А записку передаст баловница Адеркас? -- грациозно погрозила Юлия своим тоненьким пальчиком.
   Принцесса торопливо приложила палец к губам и взором указала ей вниз.
   -- Да разве через пол слышно? -- удивилась та.
   -- Не знаю!.. Знаю только, что всякое слово подслушивают и передают! Здесь, во дворце, у каждой двери есть уши!..
   -- Да, -- покачала головой Юлия, -- в этом отношении ваш дворец куда хуже наших простых домов, и верь ты мне или не верь, а я отказалась бы от всех благ мира, чтобы только избавиться от этого шпионства и тех соглядатаев, которыми ты окружена!
   -- А мне разве легко среди всего этого ада? -- вздохнула принцесса и прервала свою речь, услыхав легкий стук в двери. -- Войдите! -- нехотя крикнула она, недовольная несвоевременным посещением, помешавшим ей продолжать интересную беседу с подругой.
  

II

ЗОРКОЕ ШПИОНСТВО

  
   Досада, вызванная в принцессе неожиданным появлением непрошеной гостьи, была непродолжительна. Вошедшая была не кто иная, как воспитательница принцессы, госпожа Адеркас, а ей Анна Леопольдовна была всегда рада.
   Спокойная, несколько гордая, но всегда равнодушно приветливая со всеми, с кем ее сталкивала судьба, Адеркас, умная и хитрая иностранка, не особенно долюбливала хорошенькую фрейлину Менгден, как будто слегка ревнуя ее к принцессе; но на этот раз, как и всегда, она очень дружелюбно поздоровалась с ней и только легким движением показала, что хотела бы остаться наедине со своей воспитанницей.
   Юлия перехватила этот взгляд на лету и, поднявшись с места, прямо и открыто заявила:
   -- Ну, я пойду пока!.. Пришлите мне сказать, когда вы будете одни.
   -- Но вы нам нисколько не мешаете! -- снисходительно заметила госпожа Адеркас.
   Юлия ничего не ответила и, встав с места, удалилась с учтивым, но холодным поклоном.
   -- Вы напрасно так упорно отослали ее, моя дорогая! -- ласково заметила принцесса, когда молодая фрейлина оставила комнату. -- После вас мне никто так не близок и не дорог, как Юлия, и от нее у меня нет секретов.
   -- Я такой откровенности не одобряю и разделить ее не могу! Я именно пришла сюда, чтобы передать вам несколько слов, которых не сказала бы положительно ни при ком.
   -- Еще раз напрасно, мой добрый друг! Юлия знает все и так же искренне желает мне добра, как и вы!..
   -- Быть может, но ее "добро" ограничивается пустыми разговорами, а это -- именно то, чего всеми мерами следует избегать при вашем русском дворе. У вас шпионство развито так, как только среди патеров иезуитского ордена!.. Но бросим эти пустые разговоры!.. Во-первых, вот вам! -- и Адеркас протянула принцессе элегантно свернутую и сложенную конвертиком бумажку, запечатанную, по моде того времени, облаткой с изображением горящего факела, над которым парила пара голубков.
   Принцесса Анна с восторгом взглянула на эту нежную эмблему и почти с благоговением приняла из рук своей воспитательницы принесенную ей записку.
   -- Прочитайте!.. Тут, должно быть, важное сообщение! -- холодно и спокойно сказала г-жа Адеркас.
   Анна Леопольдовна дрожащими руками сорвала облатку и пробежала коротенькую записку, после чего ее лицо слегка изменилось.
   -- Да, граф Мориц пишет мне, что за нами деятельно и... не совсем неудачно следят и что нам обоим грозит серьезная опасность.
   -- Она скорее всего угрожает мне! -- спокойно проговорила воспитательница. -- Я имею основание предполагать, что на меня сделан донос, и с горем должна сознаться вам, что я далека от надежды еще долго пробыть с вами!..
   Принцесса при этих словам внезапно побледнела.
   -- Что вы говорите?.. Какой донос?.. Кто мог донести на вас?.. И что, наконец, можно донести?..
   -- Ну, что именно, вы хорошо знаете, а кто -- это меня мало заботит!.. Здесь доносами занимаются поголовно все, и меня нимало не удивит, если это ваша любимая подруга...
   -- Как? Вы подозреваете Юлию? Моего лучшего друга?
   -- Друг ли она вам, или враг -- решить это я не берусь; но, не высказывая против нее никакого положительного обвинения, не могу все-таки не сказать, что не прозакладываю своей головы за то, что она сейчас, прямо отсюда, не отправилась с доносом на вас и на меня к герцогу или даже к самой императрице!..
   -- Нет!.. Это я не могу и не хочу думать!
   -- Ваше дело! -- пожала плечами воспитательница. -- Но я не за тем пришла, чтобы спорить с вами о степени преданности окружающих вас лиц. Я хотела серьезно поговорить с вами, тем более что этот разговор может быть последним между нами...
   -- Как последним? Что вы хотите сказать? Зачем вы так пугаете меня?
   -- Я вовсе не хочу ни огорчать, ни пугать вас, дитя мое. Я хочу только использовать выдавшуюся нам свободную минуту, чтобы предупредить вас о том, что мне удалось узнать в эти последние дни, или, точнее, в эти последние часы!.. Вы знаете, что у менять есть некоторые сношения с саксонским двором и что эти сношения именно и вызвали то доверие, которым одарил меня граф Линар?
   -- Да, я знаю это, и это еще сильнее связывает меня с вами!..
   -- Ну, так об этих сношениях стало каким-то образом известно кабинет-министру Яковлеву, а вы знаете, какую роль он играет во всем, что касается политики России!..
   -- О, хорошо знаю; но знаю при этом и то, что он занимается не столько делами государства, сколько низкими сплетнями и гнусными доносами... Это -- шпион, а не государственный человек.
   Г-жа Адеркас улыбнулась:
   -- Вы еще молоды, дитя мое, и не знаете, что эти слова в дипломатическом мире -- синонимы. Кабинет-министр Яковлев -- далеко не единственный соглядатай в сфере иностранной политики. При каждом европейском дворе есть свой премьер-министр Яковлев!
   -- Но что заставляет вас думать? Что возбудило ваше подозрение?
   -- Это не подозрение, а полная и несокрушимая уверенность! Я получила предупреждение и обязана была, в свою очередь, предупредить вас!.. Что пишет вам граф?
   -- Он пишет, что передаст мне многое на балу, который устраивает императрица.
   -- И на котором за вами будут следить усиленнее и усерднее, нежели когда-нибудь.
   -- Да... Но все-таки я найду возможность выслушать графа Морица.
   -- Сначала выслушайте меня!.. Саксонский двор оповещен о том, что на графа Линара недружелюбно смотрят здесь, у нас, и что недалек тот день, когда его пожелают совсем убрать из Петербурга.
   -- Но разве можно сделать это помимо его желания?..
   -- Наивный вопрос!.. Неужели вы думаете, что у всех, кого императрица или ее клевреты пожелают выжить из России, предварительно испрашивается на это их личное разрешение?
   -- Но граф -- уполномоченный посол.
   -- Его и отзовет именно то правительство, которое уполномочило его! -- холодно рассмеялась г-жа Адеркас. -- Ничего нет глаже и корректнее наших дипломатических каверз. Меня вот тоже не сегодня-завтра увезут... увезут без предупреждения, но и без малейшего оскорбления моей личности... Просто учтиво попросят пожаловать, предварив, что "пожаловать" требуют без малейшего промедления.
   -- Вы пугаете меня, мой друг!
   -- Напрасно! Не надо быть такой робкой... У вас, в России, есть очень дельная и справедливая пословица, которая в переводе на наш язык предупреждает всех, близко подходящих к царям, что они приближаются к своей смерти!..
   -- Да... Я знаю... Эта пословица так и гласит: "Близ царя -- близ смерти".
   -- Очень оригинально и как нельзя более справедливо! Эту мудрую пословицу никогда не следует забывать, особенно вам, лицу, готовящемуся стать на ступени престола.
   -- Бог с ним, с этим престолом!.. Я желала бы лучше никогда не приближаться к нему!
   -- Напрасно!.. Власть -- великое, святое состояние!.. Как много пользы может принести человек, облеченный ею!..
   -- Да, но зато сколько несчастий грозит ему самому!
   -- Надо уметь бороться... как можно меньше трусить и как можно меньше и реже уступать! Но мы теряем дорогое время на пустые теоретические прения. Я пришла сказать вам несколько деловых слов и подать вам несколько полезных советов. Кто знает, долго ли я буду в состоянии давать их вам?
   -- Ради Бога, мой друг, не пугайте меня! -- почти простонала принцесса, прижимаясь головой к плечу свей воспитательницы.
   -- Будьте тверды и слушайте меня внимательно! На бале, о котором идет речь, переговорите с графом обо всем, что вы находите нужным сказать ему, посоветуйтесь с ним относительно всего, что для вас недостаточно ясно, и хорошенько уговоритесь относительно ваших дальнейших сношений, если вы находите возможным продолжать их после отъезда графа на родину.
   -- Но этот отъезд...
   -- Дело уже решенное там, в Саксонии, и не только избежать его, но и добиться малейшей отсрочки почти невозможно!.. Покоритесь молча; это -- пока все, что вы можете сделать!..
   -- Но я тогда останусь совершенно одна... Вы уедете, граф уедет... Да ведь если так, то есть отчего с ума сойти!..
   -- У вас есть крупное, серьезное дело: вам предстоит величайший из современных европейских тронов!
   -- Во первых, неизвестно, предстоит ли он мне, а во-вторых, это ужасное замужество...
   -- Которого избежать невозможно и с которым необходимо примириться!.. Никому жизнь даром не улыбается. Каждый из нас дорогой ценой покупает каждую ее улыбку!.. Конечно, принц Антон не красив...
   -- Не красив?! Как вы деликатно выражаетесь!.. Он -- прямо урод и набитый дурак!.. Если бы вы видели, как он глупо и трусливо улыбался сегодня за обедом в ответ на все резкости и дерзости герцога и его дурацкой жены!.. Господи, как я ненавижу всех их! -- болезненно простонала Анна Леопольдовна, заламывая руки над головой.
   Это был обычный жест молодой принцессы в минуты охватывающего ее горя.
   За дверью послышался легкий шорох. Собеседницы робко переглянулись.
   -- Опять! -- топнула ногой принцесса Анна. -- Когда же наконец меня избавят от этого вечного шпионства?
   -- Никогда, дитя мое! -- горько усмехнулась г-жа Адеркас, вставая с места. -- Но успокойтесь! Лицо, стоявшее за дверью, уже удалилось; все, что удалось ему услышать на этот раз, ограничилось вашим восклицанием о ненависти, внушаемой вам всем вас окружающим.
   -- Это я и не думаю скрывать! Я громко исповедую свою глубокую ненависть и к русскому двору, и к русским порядкам, и к самой России!.. Я замерзла в этой ледяной стране... Я не могу... не хочу жить в ней!.. Я чувствую, что здесь меня ждет полная и бесповоротная гибель.
   -- Полноте, дитя мое!.. Не давайте воли своим нервам... Вас здесь ждет почет и, может быть, верховная власть.
   -- А раньше этого -- брак с нелюбимым человеком?.. Больше этого, с человеком, которого никогда и никто полюбить не может и который всем может и должен внушать только отвращение!.. За что же я обречена на этот ненавистный брак... на эту живую могилу?
   -- У каждого своя судьба...
   -- Но это несправедливо!.. Я не хочу покоряться такой судьбе... Я хочу счастья, любви!
   -- Будьте терпеливы... быть может, всего этого вы сможете и сумеете достигнуть. Но прежде всего -- осторожность и осторожность!.. Переговорите обо всем с графом... проститесь с ним...
   -- Как? Проститься? Зачем прощаться?!..
   -- Затем, что он непременно уедет... раньше или позже меня, но уедет!.. К этому вы должны быть готовы...
   -- И... кроме этого бала, я больше не увижу его?
   Г-жа Адеркас пожала плечами:
   -- Это будет зависеть от вас обоих... Я помогу вам и на этот раз, как всегда помогала до сих пор.
   Принцесса обняла и крепко поцеловала свою воспитательницу.
   -- Я всегда знала, что вы истинно любите меня! -- сказала она.
   -- А между тем найдутся люди, которые скажут, что я потворствовала вашей любви вам на погибель! Ну, да пусть их говорят!.. От таких речей никуда не уйдешь... Теперь выслушайте мои последние советы, мое завещание вам, потому что, уехав, я уже, наверное, никогда более не увижусь с вами!
   -- Что вы говорите, мой друг? -- зарыдала принцесса Анна.
   -- Успокойтесь и не предавайтесь малодушному горю! У вас впереди еще много испытаний... Берегите свои силы на серьезную борьбу и не тратьте их на пустяки!.. Слушайте внимательно то, что я буду говорить вам. Не пробуйте бороться против воли императрицы и не отказывайтесь от брака, который придуман с целью упрочить за вами могущественный русский престол! От власти чураться не следует!.. Не брюскируйте слишком сильно вашего молодого супруга... Он -- не дурной человек; он только ничтожен, и нельзя винить его в том, что судьба не дала ему ни мощных сил, ни блестящей энергии... Не всем быть орлами!.. Он -- кроткий и мирный человек; вы можете заставить горячо полюбить вас... такие мягкие натуры способны на сильную, горячую привязанность.
   -- Я не хочу его постылой любви!.. Она не нужна мне!..
   -- Опять напрасно! Раз этот брак неизбежен, лучше стараться обставить его возможно отрадным образом... Домашняя вражда -- страшная вещь!.. Кстати, отвлеченный, но необходимый вопрос: вам известно, что граф Линар женат?..
   -- Да, он сказал мне об этом... но я думаю, что этот брак легко расторгнуть...
   -- Если для этого будет предстоять серьезная надобность... Но пока такой надобности я не вижу!
   -- Как не видите?.. Нет, мой друг... Вы разлюбили свою Анну!
   -- Напротив, принцесса, я сильнее, нежели когда-нибудь, люблю вас и от всей души желаю вам добра. Но ложного пути я вам никогда не посоветую и никогда не толкну вас на него... А устранение жены графа Динара было бы именно тем ложным путем, который привел бы и его, и вас к окончательной гибели.
   -- Вы думаете?
   -- Я в этом убеждена, а свои убеждения я строго взвешиваю и никогда не высказываю их на авось! Возвращаюсь к своему словесному завещанию! -- грустно улыбнулась г-жа Адеркас. -- Советую вам ни с кем из приближенных к императрице лиц серьезно не ссориться.
   -- За исключением герцога Бирона, конечно?
   -- О нем я не говорю: ваши отношения достаточно выяснились и достаточно обострились. Но кроме него есть еще и другие... Есть кабинет-министр Яковлев...
   -- О, этого я хорошо поняла и оценила!
   -- Есть обер-гофмаршал Левенвольд.
   -- Этого я не опасаюсь: в нем есть дворянский гонор и дворянская честь, а те, в ком они хранятся, не опасны.
   -- В штате императрицы есть придворная дама Чернышева, она глубоко предана Бирону и даже приняла на себя знаменитое сватовство вашего высочества за старшего сына герцога!..
   -- Я знаю это... и хорошо же я тогда отделала ее за это сватовство!
   -- Она не забыла этого, принцесса, и в ее лице вы имеете, если не особенно сильного, то глубокого врага.
   -- Ее я не боюсь!
   -- Напрасно!.. В стране, где есть еще пытки и где в Тайной канцелярии заседают такие лица, как Ушаков и князь Трубецкой, такое бесстрашие даже не логично.
   -- Что ж, ведь не меня же они на дыбы вздергивать станут? -- горько усмехнулась принцесса.
   Ее собеседница промолчала. Видно было, что лично она ждала всего от России и ничему не удивилась бы.
   -- Не пренебрегайте также мелкой, ничтожной враждой! -- продолжала Адеркас свои наставления. -- Остерегайтесь и маленьких людей... Они подчас могут оказаться опаснее больших.
   -- Например? -- озабоченным тоном спросила Анна.
   -- Я хочу говорить о любимой камер-юнгфере императрицы, Юшковой. Она имеет доступ к государыне и, ловко и вовремя пустив слово, может и помочь, и повредить любому делу.
   -- Юшкова? Да, я знаю такую... Но я не думаю, чтобы императрица вступала в разговор со своими камер-юнгферами.
   -- Ошибаетесь... Таким скромным путем проходили люди крупные, и если бы не другая камер-юнгфера императрицы, теперь уже умершая, бедный лифляндский дворянин Бирон не сделался бы герцогом курляндским и почти полновластным хозяином всего русского царства!
   -- Да, я слышала нечто в этом роде...
   -- У императрицы, в личном ее услужении, есть еще простая сенная девушка Ирина Лодырева, или Ариша, как зовет ее сама государыня. Эта занимает уже совсем низменную роль, а между тем с ней приходится многим считаться, и не сегодня-завтра пред ней вельможи заискивать станут!..
   Принцесса подняла на свою собеседницу удивленный взгляд.
   -- Этого я уже совсем не понимаю! -- сказала она.
   -- Да, оно-таки и непонятно... тем более что влияние, которое эта Ариша оказывает на всех, близко подходящих к ней, приписывается нечистой силе.
   Принцесса презрительно пожала плечами.
   -- Неужели вы верите подобному вздору? Вы, такая европейски образованная, такая начитанная?
   -- Наука не исключает сокровенных таинств природы!.. Можно многое знать и в то же время преклоняться пред неведомыми тайнами. Одни называют это кабалистикой, другие -- алхимией, третьи, наконец, относят эти явления к чертовщине, но отвергать существование всего этого невозможно и поневоле приходится сдаваться перед очевидностью!
   Г-жа Адеркас еще говорила, когда вдруг в дверь комнаты принцессы раздался новый стук. Обе собеседницы переглянулись.
   -- Войдите! -- сказала Анна Леопольдовна.
   На пороге показалась невзрачная фигура скромно одетой и на вид как бы запуганной женщины, вошедшей тихо и осторожно, как входят в комнату опасно больного. Это и была Юшкова, старшая и любимая камер-юнгфера императрицы.
   -- Ее величество просит принцессу пожаловать к ним! -- вкрадчивым голосом произнесла Юшкова, не переступая порога комнаты. -- Государыня очень обеспокоена тем, что их высочество плохо изволили кушать за столом, и приказали о здоровьи их высочества.
   -- Поблагодарите тетушку!.. Я совершенно здорова!.. -- холодно ответила Анна Леопольдовна, не скрывая того неприятного впечатления, которое производило на нее присутствие Юшковой.
   -- Ее величеству угодно также знать, с кем заняты ваше высочество? -- тем же вкрадчивым голосом продолжала Юшкова.
   -- Можете сказать то, что вы видели! -- презрительно бросила ей Анна, -- если только зрение не изменит вам и вы не примете мою наставницу за есаула царских казаков!..
   Эта кровавая насмешка заставила Юшкову сначала вспыхнуть, а затем смертельно побледнеть. Принцесса намекнула на недавний случай, когда в комнате уже пожилой Юшковой застали не в урочный час одного из конвойных казаков императрицы.
   Ловелас-казак чуть не поплатился за это свидание своей службой, и только заступничество всесильного герцога, благоволившего к старой камер-юнгфере, спасло его от строгой дисциплинарной ответственности.
   После резкого ответа принцессы Юшкова молча вышла из комнаты, затаив в своей душе непримиримую злобу к "чужеземке", которую она и так уже от души ненавидела.
  

III

БОРЬБА

  
   Приглашению принцессы на половину государыни предшествовала следующая сцена. В кабинете императрицы, где она обыкновенно лежала после обеда в своих глубоких креслах, устланных пуховыми подушками, раздавались звуки тревожных и порывистых шагов герцога Бирона, нетерпеливо мерившего комнату своей порывистой и тяжелой походкой. Герцог был, видимо, чем-то сильно взволнован, и императрица осторожно, почти боязливо следила за его неровными шагами. Она знала, что за этим обыкновенно следовали бурные вспышки гнева Бирона, внушавшие ей почти панический страх.
   Анна Иоанновна чувствовала себя в этот день хуже обыкновенного. Ее желтое, сильно отекшее лицо порою выражало невыносимое страдание. Доктора уже давно признали недуг императрицы неизлечимым, и только самовластный Бирон не хотел или не мог понять, что, причиняя императрице горе и тревогу, он этим самым ускоряет гибельную для него развязку.
   -- Эрнест! Ты чем-то расстроен? -- почти заискивающим голосом спросила императрица, называя старого герцога прежним ласкательным именем, что она делала все реже и реже. -- Что-нибудь случилось? Да?
   -- Ничего нового! -- резко, почти крикнул в ответ гордый вельможа, совершенно забыв, что он говорит не с равным себе. -- Случилось то же самое, что ежедневно случается при вашем дворе и при вашем слабом и неумелом управлении!.. Дерзкая девчонка, недовольная тем, что оскорбила меня и мою супругу-герцогиню, оскорбляет еще и вас и явно смеется над вашими приказами и распоряжениями!
   -- Я не понимаю, о ком ты говоришь, Эрнест!
   -- Не понимаете? Скажите, пожалуйста!.. О ком же, как не о вашей возлюбленной племяннице, принцессе Анне, которая продолжает свои шашни с этим негодяем Линаром и под вашим носом переписывается с ним и назначает ему свидания!
   -- Переписывается? Свидания назначает?!.. Откуда ты берешь все это?
   -- Не по-вашему же мне сидеть и глазами хлопать, в то время как надо мной смеются и в грош не ставят моих приказаний!.. Я не в вас!.. Я все вижу и все знаю, что делается вокруг меня!..
   -- Но ведь ты сам говорил, что этого Линара скоро уберут?
   -- Да ведь еще не убрали!.. А между тем он к Анне Леопольдовне ежедневно записочки посылает и свидания ей назначает!
   -- Да ведь ты сам этого не видал?
   -- Еще бы я лично видел! Да я, кажется, на месте их обоих уложил бы.
   -- Ты забываешь, что говоришь о моей родной племяннице и о будущей наследнице русской короны.
   -- Тем хуже для вас, что вы не умели лучше воспитать свою близкую родственницу и надумали надеть российскую корону на такую пустую голову!
   -- Эрнест! Опомнись!..
   -- Не смотрите на меня так величественно и не меряйте меня такими строгими взглядами! Я, как вы хорошо знаете, не из трусливых, меня ничем не испугаете! Я повторяю вам: вы так распустили свою племянницу, что весь двор на нее пальцами указывает, и для нее было величайшим счастьем и почти спасением честное и блестящее замужество, которое я великодушно предлагал ей.
   -- Да ведь она выходит замуж... Это -- вопрос решенный!
   -- Я не об этом замужестве говорю, -- нетерпеливо топнул ногой Бирон. -- Я говорю о своем сыне.
   -- Да! Но что ж мне было делать, если герцог Петр не сумел понравиться Анне?
   -- А этот немецкий идиот, вы думаете, сумеет приглянуться ей? -- насмешливо спросил Бирон.
   -- Я этого не говорю, но этот вопрос решен окончательно, и все готово.
   -- Вплоть до коллекции ее любовных писем к этому накрахмаленному Динару... Приданое, надо признаться, довольно оригинальное!
   -- Ах, Боже мой!.. Ты взялся выжить Линара от моего двора и выживай, как сам знаешь... Мне надоело слышать ежедневно одно и то же.
   -- Кто ж в этом виноват? Не я, конечно. Ведь не я переношу принцессе Анне письма ее любовника.
   -- Опомнись, герцог! Что ты говоришь?.. Какие выражения ты употребляешь?
   -- Ах, Боже мой, какие нежности!.. Кому же, как не любовнику, посылают записочки и назначают ночные свидания?
   -- Докажи, что это так! Докажи! -- в свою очередь вспылила императрица.
   -- Доказать нетрудно. Где в настоящую минуту ваша племянница?
   -- У себя в комнате, наверное; где же ей быть?
   -- А с кем она там беседует?
   -- С Юлией Менгден, вероятно. С кем же ей больше проводить время?
   -- Менгден зовут Юлианой, а не Юлией! -- поправил герцог. -- Что у вас за страсть искажать имена?
   -- При дворе все зовут ее Юлией, и я не хочу отставать от других, тем более что она на днях примет православие.
   -- Ну, крестинами занялись от нечего делать! -- махнул рукой Бирон. -- Вот уж подлинно, как ваша русская пословица говорит: "Чем бы ни тешился ребенок, лишь бы громко не кричал!"
   -- Такой пословицы нет, -- рассмеялась императрица, -- есть поговорка: "Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало".
   -- Ну, не все ли равно, так или иначе выражается мужицкая глупость на вашем глупом русском языке? Я повторяю вам свой вопрос: с кем беседует в настоящую минуту ваша племянница?
   -- А я повторяю тебе, что не знаю... Ведь не станешь же ты уверять меня, что к ней в апартаменты прошел Линар?
   -- Еще бы он это позволил себе!.. Да я собственноручно ему ноги обломал бы. Нет-с, у вашей племянницы в данную минуту сидит ее горячая заступница и воспитательница, госпожа Адеркас.
   -- И в этом я не вижу ничего удивительного. Матильда всегда вместе с Анной. Они почти неразлучны, и хотя в последнее время ты, как мне известно, принимаешь все меры к тому, чтобы разъединить их...
   -- Я принимаю все меры к тому, чтобы спасти и вас, и честь вашего двора от публичного позора, которому ваша хваленая Матильда всеми силами потворствует и потакает! Она и сейчас отнесла принцессе Анне записку от ее возлюбленного.
   -- Ты опять, герцог? -- почти строго заметила императрица.
   -- Да, опять и всегда, пока эта противная швейцарка будет проживать в пределах вашей империи.
   -- Я уже сказала тебе, что награжу и отпущу ее!
   -- А я нахожу, что ее следует не отпустить, а прямо прогнать, и уж, конечно, без всякой награды.
   -- Когда ты кого-нибудь не взлюбишь...
   -- То, стало быть, его любить не за что! -- договорил сам герцог.
   -- Но она столько лет служила нам верой и правдой.
   -- Она и в настоящую минуту проявляет и эту "веру", и эту "правду". Она принесла и вручила вашей племяннице записку от Динара.
   -- Почему ты предполагаешь это?
   -- Я не предполагаю, я знаю!.. Какой я был бы правитель, если бы жил предположениями.
   -- Но... кто мог сказать тебе?
   -- Стены сказали мне, -- останавливаясь пред императрицей, громко произнес Бирон. -- Понимаете ли вы, стены! В правильно поставленном доме все стены говорят.
   -- Ты слишком подозрителен.
   -- Проверьте, если желаете! Я прямо и открыто заявляю всем, что Адеркас принесла принцессе записку от Динара относительно назначенного при дворе бала. Они всегда сговариваются, а теперь им это и подавно нужно, потому что эта старая лисица Адеркас отлично знает, что доживает последние дни при вашем дворе и с ее отъездом они лишатся самой усердной пособницы. Ваши придворные балы, при распущенности вашего двора, служат самым надежным пунктом соединения разрозненных сердец!
   -- Ты знаешь, что я первая -- вовсе не охотница до этих балов.
   -- Время прошло! -- с желчной усмешкой дерзко заметил Бирон. -- В былые годы вы не то говорили...
   -- И ты, сколько мне помнится, тоже не прочь был от балов? -- тихо и покорно улыбнулась императрица.
   Она ввиду увеличивавшейся болезни, а с нею и нервного раздражения, положительно начинала бояться Бирона.
   -- Что толковать о прошлом!.. Нам настоящее интересно... Прожитого и пережитого не вернешь, сколько ни толкуй о нем!.. Назначенный бал должен отличаться блеском и оригинальностью. Он будет последним в настоящем сезоне. После него пора будет и на дачу собираться.
   -- Да, конечно!.. Но и без этого празднества можно было бы обойтись. Кому нужен этот бал?
   -- Он м_н_е нужен!.. Я уже раз сказал вам, что он нужен лично мне, по моим соображением, направленным, конечно, на вашу пользу. О себе я всего меньше думаю... Кстати, это будет и прощальным фестивалем для вашей племянницы, которая вскоре после него расстанется со своим возлюбленным, если только не ухитрится убежать вслед за ним за границу.
   Императрица перекрестилась.
   -- Что это ты, герцог, неподобные какие вещи говоришь? Статочное ли дело принцессе крови с проходимцем немецким связаться и в чужие земли за ним следом убежать?
   Она говорила от души, забыв, что перед нею стоял такой же "немецкий проходимец", тем же путем добившийся чуть не царских почестей в приютившем его государстве.
   -- Что ж, хотите вы проверить справедливость моих слов? -- спросил Бирон после минутного молчания.
   -- Это относительно Анны, что ли? Конечно, хочу! Прикажи послать ее ко мне.
   Герцог подошел к двери, но в ту же минуту от последней быстро отскочил кто-то.
   Когда Бирон вошел в комнату, смежную с той, в которой отдыхала императрица, он застал камер-юнгферу Юшкову углубленной в какое-то сложное вышиванье. Герцог пристально взглянул на нее и медленно проговорил:
   -- Подите наверх к принцессе и позовите ее высочество к императрице. Заметьте при этом, кто у принцессы, и постарайтесь уловить, хотя приблизительно, о чем идет разговор.
   Юшкова двинулась к двери.
   Однако Бирон, остановив ее, строго проговорил:
   -- Ко всему, когда-либо сказанному вам мною, прибавьте и зарубите себе на память еще следующее. Я очень люблю шпионство и доносы и щедро плачу за них, но не хочу быть их предметом! Вы поняли меня?
   -- Помилуйте, ваша светлость! -- начала было перетрусившая насмерть камер-юнгфера.
   -- Нет! Если еще раз замечу что-нибудь подобное, то не помилую! -- гордо бросил ей в ответ Бирон и, вернувшись в комнату императрицы, серьезно, почти строго заметил ей: -- Научитесь же выдерживать людей в должном порядке... Ведь это ужас что такое! Я вышел в соседнюю комнату, чтобы передать ваш приказ, и поймал вашу камер-юнгферу, подслушивающую у двери наш разговор...
   Желтое, налитое лицо императрицы покрылось внезапным румянцем.
   -- Юшкову? -- переспросила она. Ты сам застал ее?
   -- Стало быть, сам, если говорю!
   -- Позови ее сюда сейчас, негодяйку! -- крикнула императрица, силясь подняться с кресла и в изнеможении вновь опускаясь в него. Позови ее ко мне сейчас! Чтобы сегодня же ее духу не было у меня во дворце!
   -- Успокойтесь! Во-первых, ее нет, потому что я услал ее за вашей племянницей, во-вторых же, я достаточно твердо сказал ей все, что надо, а моих слов в вашем дворце слушаются и боятся!.. Все знают, что я шутить не люблю! Я поставил вам это на вид, чтобы доказать вам, кем вы окружены. А затем на Юшкову можно положиться, как на каменную гору. Она знает, что я на ветер своих слов не бросаю!
   -- Но что же она не идет?
   -- Кто? Юшкова или принцесса Анна?
   -- Ах, Боже мой! И та, и другая.
   -- Принцесса по обыкновению поломается, прежде чем исполнить вашу волю и ваш приказ, а Юшкова и там подслушивает, как подслушивала здесь, с тою только разницей, что на это подслушивание я сам уполномочил ее. Но вот и ваша принцесса-недотрога идет. Прикажете оставить вас? -- насмешливо поклонился герцог.
   -- Ах, нет... зачем же? Какие от тебя могут быть тайны? Но где же Анна?
   -- Шествует не торопясь, как всегда... У нее на все свои церемонии; без этикета она ни на шаг!
   Не успел Бирон окончить эти слова, как в дверях показалась принцесса Анна Леопольдовна, действительно, как бы в подтверждение слов Бирона, выступавшая своей спокойной, неторопливой походкой. Она подошла к тетке, нагнулась, чтобы поцеловать ее руку, а затем отошла в сторону, как будто даже не заметив присутствия герцога.
   Последнего от этого невнимания бросило в краску.
   -- Вы звали меня, тетушка? -- почтительно склоняя голову, спросила она императрицу.
   -- Да, я хотела поговорить с тобой о твоем костюме к готовящемуся балу.
   -- Мой костюм уже заказан. Я буду во главе розовой кадрили... У нас будут розовые костюмы с серебряными бантами.
   -- А твоим кавалером будет принц Ульрих?
   -- Да, он! -- нехотя ответила принцесса.
   -- Всех кадрилей будет четыре?
   -- Да, четыре!.. Но остальных костюмов я не знаю, знаю только, что цесаревна Елизавета будет в голубом.
   -- И кавалером ее высочества будет мой сын, герцог Петр! -- не без гордости заметил Бирон.
   Принцесса не возразила ни слова. Она как будто даже не слыхала его слов.
   -- Цесаревна умеет быть очень мила и предупредительна! -- как бы в чем-то оправдываясь, заметила императрица.
   -- Да, в ней нет напыщенной гордости, которая отличает многих при русском дворе! -- подчеркнул Бирон.
   -- И которая особенно смешна и непростительна в тех случаях, когда ее проявляют люди, ни по рождению, ни по своему образованию не принадлежащие к родовитому русскому дворянству! -- громко и отчетливо произнесла принцесса, бросая исподлобья взгляд в сторону взбешенного герцога.
   Императрица слегка поморщилась. Помимо того, что она никогда не давала в обиду своего любимца, которого, впрочем, и обижать никогда никто не решался, за исключением неугомонной принцессы Анны, императрица не терпела никаких пререканий в своем присутствии и, чтобы положить предел всем резким выходкам племянницы, спросила ее:
   -- Что ты делала, когда тебя позвали ко мне?
   -- Ничего особенного! Разговаривала.
   -- С кем именно?
   -- С фрау Адеркас.
   Бирон бросил торжествующий взор на императрицу.
   Принцесса Анна перехватила этот взор на лету, и он окончательно вывел ее из себя.
   Бирон видел досаду молодой девушки, и это еще больше подзадоривало его.
   -- Разговор, вероятно, шел о предстоящем бале? -- спросил он с насмешливой улыбкой.
   Принцессу такая наглая смелость окончательно вывела из себя.
   -- Нет, о вас! -- ответила она, смело взглянув ему прямо в лицо.
   Бирон почти вздрогнул от удивления.
   -- Что с тобой, Анна? -- спросила императрица, в свою очередь, глубоко пораженная выходкой принцессы, но остановить ее было уже трудно.
   Анна Лепольдовна, всегда сдержанная и молчаливая, редко выходила из себя, но когда с ней это случалось, она уже не могла совладать с собой.
   -- Ничего, тетушка, -- ответила она, прямо взглянув в глаза императрице. -- Я не знаю, почему мой ответ мог так удивить вас. Все кругом нас, да, я думаю, и чуть ли не вдоль по всему необъятному вашему царству, наверное, ежедневно и ежечасно ведут разговоры о герцоге Бироне.
   -- И... по вашему мнению, наверное, все бранят его, как и вы? -- вмешался в разговор Бирон.
   -- О других я ничего сказать не берусь, но лично я на этот раз не бранила вас. Я просто откровенно разговаривала с человеком, от которого не привыкла скрывать свои впечатления.
   -- Ты еще слишком молода, чтобы позволять себе составлять определенное мнение о людях старше и умнее тебя, -- строго заметила ей императрица. -- Я требую -- слышишь ли ты? -- тре-бу-ю, чтобы имена близких мне людей произносились тобой с любовью и уважением. Ты слышала, что я сказала, и... поняла меня?..
   -- И слышала, и поняла, тетушка!.. и постараюсь, исполняя ваш приказ, как можно реже произносить те имена, которые я не считаю возможным окружить ни любовью, ни уважением!
   -- Оставьте принцессу, ваше величество! -- смело вставил Бирон свое властное слово в этот чисто семейный разговор. -- Вы видите, что она сегодня расстроена.
   -- Не более обыкновенного! -- ответила молодая девушка, видимо, порешившая на этот раз не уступать смелому временщику. -- Я не вижу никакой причины к особому расстройству.
   -- Бывают тайные предчувствия! -- зло усмехнулся Бирон. -- Это чувство невольное... с ним трудно совладать.
   -- Я мало и редко жду чего-нибудь хорошего, и потому меня никакое тяжелое предчувствие не испугает.
   -- Такое разочарование в такие молодые годы и при том блестящем положении, какое создала для вас забота вашей благодетельницы...
   -- О моих личных отношениях к ее величеству я попросила бы вас не заботиться! -- холодно и почти повелительно заметила молодая принцесса.
   Ее тон все более и более удивлял как императрицу, так и смелого фаворита. Оба они не привыкли к такому упорному противодействию и оба почти терялись, столкнувшись с таким непривычным для них явлением.
  

IV

У ПОДНОЖИЯ ТРОНА

  
   Прошла минута полного, ничем не нарушаемого молчания. Герцог, задыхаясь от злости, как будто собирался с духом, чтобы отпарировать смелое нападение молодой принцессы. Императрица не верила своим ушам и почти со страхом спрашивала себя, как она сумеет совладать с той железной волей, какую внезапно проявила ее всегда смирная и кроткая племянница? Ничего подобного она не ожидала от нее и спрашивала себя: точно ли пред нею та тихая и покорная Анна, которой стоило только приказать, чтобы она тотчас же покорилась всему и пред всем и всеми склонила голову?
   Но молчать долее было почти невозможно, и императрица, напуская на себя особую строгость, гневно произнесла:
   -- Я в первый раз слышу у себя, в своем кабинете такой тон, Анна!.. И я желаю и требую, чтобы это было и в последний раз!.. Ничего подобного я не потерплю!
   -- Я пред вами не виновата, тетушка! -- смело поднимая на нее взор, ответила молодая принцесса. -- Я ответила герцогу, и если тон моего ответа был не строго корректен, то виновата в этом не я! Я ответила в том тоне, в каком со мной говорили. Я ни за кем, и тем менее за герцогом Курляндским, не признаю права давать мне наставления и вмешиваться в мои личные дела! Вашему величеству я покорюсь всегда и во всем... но... только вам и никому более! Я ничего не прошу у вас и ни за чем не гонюсь. Я, как дочь свободной страны, дорожу только свободой... Я от всего могу отказаться, все готова подчинить вам и вашему дорогому для меня желанию, но своей свободы я вам не уступлю!.. Если вам угодно будет вернуть меня обратно туда, откуда извлекла меня ваша милостивая забота о моей участи, я подчинюсь вашей воле, но уйду я свободная, как свободная пришла в вашу, чужую для меня страну!.. Пред герцогом Курляндским трепещет вся Россия, но я перед ним трепетать не стану и, как я отвергла его настояние включить меня в число членов его семейства, так всегда отвергну все, что придет ко мне с его стороны!
   Принцесса Анна могла бы говорить еще долго... Никто не решался прервать ее. Императрица слушала ее, вся охваченная удивлением, почти ужасом, герцог слушал ее пристально и внимательно и по временам переводил свой почти торжествующий взгляд с ее оживленного и раскрасневшегося лица на встревоженное и искаженное гневом лицо Анны Иоанновны. Он, казалось, так и хотел сказать ей: "Полюбуйтесь! Я вам давно пророчил это!"
   Когда Анна Леопольдовна умолкла, с минуту в комнате царила мертвая тишина, точно будто умер кто-то в этих высоких, молчаливых стенах; точно чей-то мертвый покой сторожили эти глубокие амбразуры, эти бледные, прихотливые гобелены.
   Наконец, принцесса Анна встала и молча направилась к двери.
   Императрица первая очнулась от мертвого молчания, окружавшего ее.
   -- Ступай к себе!.. Я пришлю за тобой! -- сказала она с расстановкой.
   Ей как будто трудно было говорить; что-то словно сжимало ей горло и сковывало не только ее язык, но и ее мысли.
   Принцесса вышла тихой и ровной походкой. В ней не заметно было ни тревоги, ни волнения. Она только была бледна так, как живой человек побледнеть не может.
   Бирон проводил ее пристальным и враждебным взглядом; императрица же сидела молча, опустив голову на сильно вздымавшуюся грудь. Ее пожелтевшее, отекшее лицо как будто потеряло свое последнее сходство с лицом живого человека.
   Принцессы Анны уже давно не было в комнате, а оставшиеся собеседники все еще молчали, как бы скованные силой пережитого впечатления, и только когда ее шаги совершенно затихли в коридоре, Бирон поднял голову" и, первый нарушая молчание, резко и властно произнес:
   -- Какова? Не говорил я вам?
   -- Да... Но я поражена! -- тихо произнесла императрица.
   -- А я нисколько! -- повел плечами Бирон. -- Я ничего иного и не ожидал от воспитанницы швейцарки Адеркас и от... невесты иностранного выходца Линара!
   -- От какой "невесты"?.. Что ты говоришь, герцог!
   -- Ну, если не от невесты, так от любовницы! Я, вас же щадя, произнес слово "невеста"... И поверьте мне, что если вы еще долго продержите в своем дворце всех этих выходцев и интриганов, то вы дождетесь и самовольной свадьбы вашей племянницы, как дождались ее грубого и дерзкого объяснения!
   -- О, я еще поговорю с ней; что же касается Адеркас и Линара, то никто не мешает тебе выслать их сегодня же из пределов моей империи!
   -- Не поздно ли будет? -- насмешливо пожал он плечами. -- "Спусти лето по малину", как говорят ваши русские мужики! Да и "выслать" представителя дружественной державы вовсе не так легко и удобно. Надо, чтобы сама командировавшая его держава лично отозвала его.
   -- Так скажи Остерману! Снесись с иностранными коллегиями.
   -- Не нужны мне ни Остерман и никакие коллегии! Меня надо было слушать, тогда и к коллегиям прибегать не пришлось бы.
   -- Но Адеркас можно выслать немедленно, если ты твердо убежден в ее виновности.
   -- А вы ведь не убеждены? Вы думаете, что глупенькая и ничтожная девочка сама, одна могла додуматься и до того тона, каким она сейчас говорила с вами, и до той самостоятельности, какой дышал этот тон? Всему этому научиться надо, и научиться не иначе как у выходцев и представителей такой страны, как Швейцария, где все равны и где идея о властей считается отсталой и глупой идеей.
   -- Так вышли же ее!.. Боже мой!.. Вышли сегодня же!
   -- Нет, это было бы глупо, а глупостей я лично и самостоятельно никогда не делаю!.. Это вам должно быть хорошо известно! -- дерзко ответил временщик. -- Пусть она пробудет еще несколько дней... Часами зла целых лет не исправишь, и не увеличишь!.. На это опять-таки нужны годы. Я вышлю наставницу и пособницу вашей племянницы в такую минуту, когда и она сама, и ее почтенная воспитанница менее всего будут ожидать этого, а до тех пор я приму меры к тому, чтобы неукоснительно знать не только каждый их шаг и каждое произнесенное ими слово, но и сами мысли, одушевляющие их.
   -- Спасибо тебе, Эрнест! -- тихо проговорила императрица, в порыве вернувшейся нежности называя старого
   фаворита прежним уменьшительным именем. -- Спасибо тебе!.. Ты один до последней минуты остаешься моим верным и деятельным помощником, ты один оберегаешь мой покой! А теперь ступай! Ты тоже устал от этой тяжелой сцены... Кто бы мог подумать? Боже мой!.. Кто бы мог подумать?!
   -- Каждый разумный человек мог и должен был и подумать, и ожидать такой сцены и такой развязки, -- непочтительно заметил фаворит, разгневанный тем неожиданным оборотом, какой приняла беседа императрицы с непокорной племянницей.
   Уходя, он почти машинально поднес к губам протянутую ему руку императрицы. В только что произошедшем он видел явное нарушение своего обычного авторитета, а с таким нарушением он мирился нелегко.
   -- Мимоходом пошли ко мне Юшкову! -- крикнула вслед ему императрица. -- Или лучше сам скажи ей, чтобы она послала ко мне принцессу Анну.
   -- Не советую! -- холодно заметил Бирон. -- Заранее говорю, что ваша беседа с нею ни к чему не приведет! Умели распустить ее, умейте пожинать и плоды этой распущенности. Теперь уж дела не поправить.
   -- А не поправлю, так назад ее отошлю туда, откуда я взяла ее!
   -- Она сама только что просила вас об этом! Ведь она по своей глупости пресерьезно воображает, что этот проходимец Линар без ума влюблен в нее и ни на кого в мире не променяет ее. А ему в ней только призрачность будущей власти нужна!
   Последние слова Бирон договорил уже на пороге комнаты.
   Вскоре после его ухода в комнату императрицы вновь вошла принцесса Анна; она была взволнована и ее глаза носили следы недавних слез.
   Это порадовало императрицу. Она видела в этих слезах сломанную волю непокорной молодой девушки, и беседа с нею представлялась ей легкой и удобной.
   -- Поди сюда, Анна! -- произнесла императрица навстречу входившей принцессе. -- Сядь здесь и внимательно слушай то, что я скажу тебе.
   -- Я всегда внимательно слушаю все ваши слова, -- спокойно, хоть и совершенно почтительно, ответила принцесса.
   -- Слушать мало, надо "слушаться"!
   -- Я из вашего повиновения никогда не выхожу.
   -- Я не упрекаю тебя в прошлом... Я хочу поговорить с тобой о сегодняшнем твоем поведении.
   -- Сегодня, как и всегда, я была покорна вашей личной воле... Что же касается герцога Бирона, то его волю я признавать не хочу и не буду... В этом я даже вас не слушаюсь... И если условием моего дальнейшего пребывания при вашем дворе служит мое подчинение воле и прихоти герцога Курляндского, то я почтительно прошу вас сегодня же решить мой обратный отъезд на родину!
   -- В том, что ты говоришь, нет ни правды, ни смысла... Там, куда ты хочешь вернуться, тебя ждет самая заурядная жизнь, далеко не схожая с тем, что ты имеешь здесь, подле меня!
   -- Я безгранично благодарна вам за ваши милости ко мне, но прежде всего в мире я дорожу своей свободой, а здесь... здесь я не свободна.
   -- Никто из нас не свободен, и чем выше положение человека, тем более он стеснен и подчинен всему его окружающему...
   -- Быть может! Но это относится к тем, кто родился на ступенях трона. Я не принадлежу к разряду этих избранников судьбы. Я родилась в скромной доле и ничего не имею против того, чтобы в ней и умереть.
   -- Я знаю, кто внушает тебе весь этот вздор и кто восстанавливает тебя против меня и моей власти.
   -- Меня никогда никто не восстанавливал против вас, ваше величество, и ваши подозрения являются плодом наушничества герцога Бирона! -- воскликнула принцесса.
   -- Я уже сказала тебе, что не хочу, чтобы о герцоге говорили в таком тоне.
   -- Тогда разрешите мне никогда не говорить о нем!
   -- Ты упряма, Анна, упряма и дерзка... Такой я не знала и не видала тебя.
   Принцесса Анна молчала.
   -- Герцог -- мой лучший, мой ближайший друг, -- продолжала государыня, -- и кто меня любит, тот должен любить и его.
   -- При всей моей благоговейной привязанности к вам я не могу даже притворно не то что любить или уважать, но и равнодушно относиться к герцогу Бирону! -- воскликнула принцесса Анна.
   -- Ты так сильно ненавидишь герцога Курляндского?
   -- Не я одна, ваше величество! Его ненавидит весь двор... его вся Россия ненавидит!
   -- Анна! Я умею карать непокорных!
   -- Карайте меня, тетушка! поразите меня всей силой вашего всемогущего гнева, но не требуйте от меня ни любви, ни уважения к герцогу Бирону! Простите мне смелость моей речи; простите мою кажущуюся непокорность вашей священной для меня воле, но есть два вопроса, в которых я бессильна повиноваться вам.
   -- И эти два вопроса?
   -- Мое отношение к герцогу и мой брак с принцем Антоном Люнебургским.
   -- Да? Ты и своего жениха тоже ненавидишь? -- улыбнулась императрица такою бледной, больной улыбкой. -- В твоей еще молодой душе много места отведено для ненависти!
   -- Я не ненавижу принца Антона, по крайней мере теперь, пока он -- еще посторонний мне человек... Я не имею причин ненавидеть его, но не скрою от вас, что брак с ним является для меня тем же, чем был бы приговор к смертной казни!
   -- Стало быть, правда, что ты говоришь в своих беседах с приближенными к тебе людьми, что ты скорее взойдешь на эшафот, нежели станешь под венец с принцем Антоном?
   -- Да, тетушка, истинная правда!.. Я не могу не удивляться зоркости тех лиц, которые так аккуратно подслушивают и передают вам все мои слова, но и отказаться от этих слов я тоже не могу и не хочу! Я действительно говорила их!
   -- А между тем, должна сказать тебе, этот брак бесповоротно решен!
   Принцесса Анна молча склонила голову.
   -- Я знаю! -- продолжала императрица, что ты забрала себе в голову пустую и глупую любовь к графу Линару и что подле тебя нашлись недобросовестные люди, готовые потворствовать этой глупой страсти. Но предупреждаю тебя, что всякая попытка сближения с этим иностранным проходимцем поставит вечную преграду между тобой и мной.
   Императрица говорила бойко и оживленно. Принцесса слушала ее молча, с поникшей головой.
   -- Ты ничего не отвечаешь мне, Анна? -- спросила государыня.
   -- Что могу я ответить вам? Вы упрекаете меня за чувство, которое если и существует, то глубоко скрыто в моей душе!.. В своем сердце никто не волен; это даже вне царской власти! Я не хочу лгать. Граф Линар мне точно нравится... даже больше того: я люблю его!
   -- Но я не хочу и не могу поверить, чтобы ты забыла все то, чем обязана мне и тому имени, которое ты носишь, и сделалась действительно... любовницей этого иностранца.
   По лицу принцессы разлился румянец.
   -- А герцог Бирон даже в этом упрекает меня? -- с горечью проговорила она.
   -- Почему ты во всем подозреваешь герцога?
   -- Потому что никто, кроме него, не осмелился бы вести такие речи пред вами, ваше величество! -- смело и прямо глядя в глаза тетке, ответила Анна Леопольдовна. -- Только герцог Курляндский, не задумавшись, может заподозрить меня в такой грязи и бросить этой грязью мне в лицо с вашего ведома.
   -- Я говорю тебе, что вовсе не от Бирона слышала о твоей привязанности к Динару и что относительно твоего полного увлечения я никому не дала веры.
   -- Благодарю вас за эти милостивые слова! -- с глубоким чувством проговорила молодая девушка. -- Мне было бы невыносимо тяжело подумать, что вы можете заподозрить меня в таком грязном, смелом обмане! -- Говоря это, молодая принцесса опустилась на колени перед императрицей и поднесла ее руку к губам. -- Теперь моя последняя просьба к вам, -- продолжала она, не вставая с колен. -- Выслушайте меня милостиво, не прерывая, и во имя Бога, во имя всего святого в жизни исполните мою просьбу!
   -- Говори, в чем дело? -- произнесла императрица, взволнованная и озадаченная тем горьким, просительным тоном, каким говорила с ней принцесса Анна.
   -- Откажитесь от мысли о моем браке с принцем Антоном! Снимите с моей души этот непосильный гнет... Снимите с нее этот крест!.. Вы сами были молоды... Вспомните свои юные годы, свои горячие мечты! Ведь мечтали же и вы когда-то?
   -- Я? Нет, я в твои годы не мечтала. И воли своей у меня не было. Я только слушала и покорялась; в моем нраве никогда не было строптивости... За то Господь возвеличил меня. Для того, чтобы жить так, как хотелось мне, чтобы дать волю и сердцу, и уму, я дождалась той минуты, когда стала совершенно самостоятельной. Власть -- сила; в ней и мощь, и свобода. И ты можешь дождаться ее, как дождалась ее я. Потерпи; перенеси те испытания, какие посылает тебе судьба, склонись пред ее велениями и терпеливо жди своей доли. В умении ждать -- вся людская философия, в нем вся сила, весь вопрос людского счастья. Не отвечай мне ничего теперь! Подумай -- и я уверена, что ты не захочешь огорчить меня!..
   Государыня протянула руку племяннице и сделала ей знак удалиться.
   Эти разговоры и объяснения утомили сильно и часто недомогавшую императрицу. Ей были нужны покой и отдых. Она тоже устала от жизни, и та свобода власти, о которой она только что говорила племяннице, не дала ей того счастья и того покоя, каких она ждала от нее.
  

V

НА ЦАРСКОМ ПИРУ

  
   Приготовления к летнему балу, последнему перед переездом высочайшего двора на дачу, были сделаны блестящие.
   Императрица Анна Иоанновна, вообще любившая пышные балы и празднества, на этот раз выразила желание, чтобы бал вышел особенно блестящим, и покорный ее воле Бирон, без санкции которого в последнее время уже положительно ничего не делалось при дворе, "разрешил" отпуск экстренных сумм на расходы по летнему балу.
   Вечер, назначенный для бала, выдался особенно удачный, и толпы любопытных чуть не с утра запрудили все окрестности Летнего дворца, чтобы видеть блестящий съезд приглашенных.
   "Блеск" съезда был, впрочем, относительный. Бесповоротно роскошны были только наряды и экипажи представителей иностранных держав; что же касается нашего русского дворянства, то, несмотря на то, что в число приглашенных вошла на этот раз поголовно вся петербургская знать, ничто в нарядах и обстановке гостей не гармонировало одно с другим. То из роскошной кареты с рослыми гайдуками в богатых ливреях неуклюже вылезал бестолково одетый барин; то модная красавица, в пудре и в фижмах, неловко и как бы конфузясь, спускалась с целого ряда ступеней раскинутой подножки такого допотопного экипажа, в котором и в люди показаться было совестно. Мужчины еще более или менее укладывались в одну общую форму, но дамские туалеты представляли такую смесь роскоши, безвкусицы, бедности и богатства, что бал подчас выглядел потешным маскарадом.
   В самом дворце, как бы в противоположность этому, все дышало порядком, почти восточной роскошью. Столы были накрыты истинно по-царски; цветов было такое изобилие, что на этом вечере были опустошены все царские оранжереи; близкий штат императрицы блистал самыми роскошными и прихотливыми нарядами.
   Принцесса Анна Леопольдовна, одетая в костюм той кадрили, в которой она должна была участвовать, встречала гостей в качестве молодой хозяйки во втором приемном зале, и после официального поклона ей приглашенные уже следовали далее, чтобы раскланяться с Бироном и затем, по особому выбору, и с самой императрицей.
   Анна Леопольдовна на этот раз была очень интересна в своей прихотливой розовой робе с серебряными бантами на плечах и казалась еще милее и грациознее рядом со своим кавалером, принцем Антоном Ульрихом, тоже облаченным в розовый глазетовый кафтан с серебряными бантами и аграфами.
   Принц держался несколько в стороне, в приеме и встрече гостей не участвовал, но тем не менее от принцессы Анны не отходил и делал это так глупо и неуклюже, что вызывал порою улыбку на устах не особенно скромных и почтительных гостей. Он был как бы скован в своем прихотливом костюме, и подле него даже некрасивый сын Бирона, герцог Петр, казался и статным, и молодцеватым.
   Цесаревна Елизавета Петровна на этот раз не была облечена никакой властью хозяйки и пленяла всех в роли простой гостьи, отличавшейся от всех остальных как своею красотой и миловидностью, так и простотой и ласковой любезностью своего обращения.
   Подле нее тоже безотлучно находился ее кавалер на этот вечер, герцог Петр Бирон, и императрица, блестящий наряд которой не скрывал ни ее нездоровья, ни ее утомления, с особым удовольствием видела, как мила и ласкова была цесаревна с ее любимцем. Обыкновенно не пользовавшаяся ее любовью цесаревна на этот раз вызывала в ней почти нежное чувство, и Анна Иоанновна с досадой замечала и сознавала, что принцессе Анне никогда не удастся вызвать ни той всеобщей любви, ни того всеобщего восторга, какие вызывала Елизавета Петровна.
   Это подчеркивал ей шепотом и герцог Бирон, и неудовольствие императрицы на племянницу еще усугубилось при появлении в зале дворца красавца графа Линара, при виде которого по лицу принцессы Анны разлился яркий румянец.
   Граф, почтительно раскланявшись с нею и не остановившись подле нее ни минуты, прошел в ту сторону, где находилась императрица, и, отдав ей издали придворный поклон согласно этикету, почтительно и почти торопливо направился в сторону Бирона и раскланялся пред ним.
   Герцог ответил ему гордым наклонением головы и не удостоил его ни одним приветливым словом. Бирон не любил саксонского посланника и не скрывал своего враждебного чувства к нему.
   Линар, зная, что за ним следят несколько внимательных и опытных глаз, ловко лавировал между приглашенными и, останавливаясь с одними и на ходу раскланиваясь с другими, незаметно дошел до укромного угла в тени глубокой оконной амбразуры, где, прижавшись к мрамору подоконника, стояла Адеркас.
   -- Что нового? -- тихо шепнул ей Линар.
   Она незаметно передала ему в руку искусно сложенный тонкий листок бумаги.
   -- О вас... ничего не известно? -- так же тихо произнес граф.
   -- Известно все то же, что и прежде: моя высылка решена бесповоротно.
   -- И она знает это?
   -- Да!.. Я вскользь сообщила ей об этом!.. К чему заранее было огорчать ее? Ей и так впереди придется пережить еще много горя.
   -- Да! Я тоже доживаю свои последние дни при русском дворе.
   -- Я знаю! -- торопливо ответила Адеркас и еще тише прибавила: -- Проходите, граф, за нами следят... И -- главное -- как можно осторожнее поступайте с переданной мною вам запиской... Чтобы никто не заметил, когда вы будете читать ее.
   Граф Линар отошел и через несколько минут исчез из зала.
   Когда он вернулся обратно, на его лице нельзя было прочесть и подглядеть никакого впечатления. Он казался совершенно спокойным и равнодушным ко всему его окружавшему.
   Среди всеобщего почтительного внимания прошла официальная кадриль специально избранных и наряженных пар. Императрица лично приветствовала исполнителей, причем особого ее внимания удостоилась цесаревна Елизавета Петровна. После этого бал принял свое обычное течение.
   Первый экоссез прошел довольно скучно, так как был исполнен тоже по назначению и личный выбор танцоров не имел в нем места; только со второго экоссеза начался тот период бала, когда все танцуют по личному вкусу и выбору.
   Граф Линар с лицом, совершенно спокойным и, видимо, равнодушным, направился в сторону принцессы Анны и, почтительно остановившись пред нею, напомнил ей, что имеет честь и счастье танцевать этот экоссез с нею. Анна Леопольдовна опять покраснела до корней волос, и внимательный зритель заметил бы на лице красавца-графа выражение глубокой досады за этот почти детски наивный румянец.
   "Никакой выдержки!.. точно школьница какая!" -- досадливо промелькнуло в его уме при взгляде на пылавшее лицо принцессы, а затем он, подвигая ей стул, осторожно нагнулся к ней и тихо, едва слышно проговорил:
   -- Овладейте собой!.. За нами зорко следят!..
   -- Я ничего... я спокойна! -- едва могла произнести принцесса Анна, так было сильно овладевшее ею волнение. -- Вы... прочли мою записку? -- спросила она во время легкого тура.
   -- Конечно!
   -- И вы одобряете тон моего разговора с тетушкой?
   -- Не совсем!
   -- Но я была откровенна... я говорила только правду!
   -- Правда не всегда хороша и удобна.
   -- А то, о чем я спрашивала вас в моей записке, справедливо?
   -- Да, мой отъезд решен бесповоротно!
   -- А я?.. Что же я буду делать? -- испуганно заметила принцесса, сбиваясь с фигуры.
   -- Осторожнее!.. За нами следят! -- шепнул ей Линар, кружась с таким веселым видом, что всякому постороннему лицу и в голову не пришло бы заподозрить его в волнении.
   -- Нет-нет, я не могу покончить на этом наш разговор!.. Приходите сегодня же на заре к старому дубу... Я буду ждать вас там, -- взволнованно промолвила Анна Леопольдовна.
   -- Отлично, я буду там; нам действительно надо еще свидеться, -- с радостью в душе, но с вполне невозмутимым видом произнес Линар и, раскланявшись, повел принцессу к ее месту.
   -- Линар положительно и умнее и приличнее вашей племянницы! -- своим обычным резким тоном прошептал Бирон, подходя к императрице и фамильярно наклоняясь к ее уху.
   Она подняла на его вопросительный взгляд.
   -- Он плясал и прыгал, как будто ему ни до чего, кроме этой пляски, и дела нет, тогда как она прямо-таки выдавала себя и своим волнением, и своими влюбленными взглядами!
   -- Тебе, может быть, так кажется, герцог? -- нехотя прошептала императрица.
   -- Мне никогда ничего не "кажется". Я оттого и герцог, что никогда не ошибался и не ошибаюсь. Я и теперь могу почти безошибочно сказать вам, что голубки назначили друг другу свидание!
   -- Свидание? Где и когда?
   -- Этого я еще не знаю, но узнаю наверное и наверное помешаю этому свиданию.
   -- О, конечно! Я надеюсь на тебя! -- ласково заметила императрица, откидываясь усталой головой на спинку своего любимого кресла, которое неизбежно следовало за нею, даже в парадный бальный зал.
   Бирон почти с пренебрежением бросил взгляд на ее утомленную, отяжелевшую фигуру. Он, несмотря на свои уже немолодые годы, не знал усталости и не признавал ее в других.
   -- Устают только дураки и лентяи! -- говаривал он обыкновенно и никогда никто не слыхал от него жалобы на утомление.
   А бал шел с прежним увлечением, и оживленный гросфатер принял такие шумные размеры, что сама императрица отодвинулась в глубину зала, чтобы не мешать безумно носившимся парам.
   -- Точно лошади! -- презрительно заметила чопорная герцогиня Бирон, жена временщика, недовольная тем, что ее дочь Ядвига, несмотря на блеск и роскошь своего наряда, проходила совершенно незаметной среди всех своих сверстниц.
   -- Молодежь! -- снисходительно ответил ей муж. Принцесса Анна, после экоссеза, который она танцевала
   с Линаром, вся как-то ушла в себя и, видимо, перестала интересоваться балом. Императрица заметила это и подозвала ее к себе.
   -- Брось эту похоронную мину и танцуй, как все танцуют! -- недовольным тоном сказала она племяннице.
   Та удалилась, но до конца вечера сохранила свой утомленный и отчасти недовольный вид.
   Зато цесаревна Елизавета была обворожительна и покорила все сердца. Даже вечно рассеянный и паривший в облаках граф Остерман, приехавший на бал, по своему обыкновению, в измятом жабо и совершенно грязных перчатках, залюбовался цесаревной и, любезно склоняясь перед нею, заявил, что желал бы быть молодым, чтобы положить свое сердце у ее ног.
   -- И по этому случаю вы надели бы не измятое жабо и запаслись бы чистыми перчатками? -- смеясь осведомилась она у своего импровизированного поклонника.
   Остерман только рукой махнул в ответ и с любопытством оглядел подробности своего действительно не совсем исправного туалета.
   В эту минуту граф Линар, почтительно остановившись пред цесаревной, пригласил ее на контрданс.
   -- Вы опоздали ровно на месяц! -- приветливо улыбнулась она в ответ на его приглашение. -- Еще только речь зашла об этом бале, как уже все мои танцы были разобраны до последнего. Я даже с графом Остерманом не могла бы протанцевать, если бы он пригласил меня! -- рассмеялась молодая красавица.
   Старик еще раз махнул рукой.
   -- Где уж мне танцевать! Я и смолоду на это был не мастер! -- заметил он.
   -- А все-таки танцевали? -- рассмеялась цесаревна.
   -- Ну, разумеется!.. Кто ж это в молодости не прыгал?
   -- Воображаю, как вы путали все фигуры!
   -- Да, был тот грех! -- рассмеялся старый граф. -- Если бы в мое время были такие танцоры, как вот граф Линар, я у них перенял бы; да я что-то таких всепобеждающих не запомню.
   -- Ваше сиятельство, шутить изволите! -- почтительно раскланиваясь со стариком, ответил Линар.
   -- А вы вот теперь с него пример возьмите и одевайтесь так, как он! -- весело подмигнула цесаревна Остерману.
   -- Где уж нам, старикам! -- сказал Остерман, отходя в сторону.
   Граф Линар раскланялся и собирался тоже отойти от цесаревны, но она остановила его и спросила:
   -- Вы сегодня, кажется, не особенно много танцуете?
   -- Как всегда, ваше высочество. Я не особенно люблю танцы, да и не везет мне сегодня!..
   -- Не везет? Почему?
   -- Да вот вы сами изволили видеть! Я хотел иметь счастье протанцевать с вами на прощанье, и мне это не удалось!..
   -- На прощанье? Почему на прощанье?
   -- Потому что со дня на день меня могут отозвать к саксонскому двору.
   -- Так это -- правда? -- вырвалось у цесаревны, и она сама тотчас же спохватилась в своей неосторожности.
   -- Что правда, ваше высочество?
   -- Да то, что я слышала о вашем предполагаемом отъезде.
   -- Я сам еще ничего положительного не знаю, но это... в воздухе стоит.
   -- Как в воздухе? -- рассмеялась цесаревна.
   -- Бывают такие слухи, которые предупреждают действительность и которые именно как бы реют в воздухе!.. Я смею уверить вас, ваше высочество, что официально мне никто еще ни слова не говорил о моем отозвании, а между тем я предвижу это, и вы, ваше высочество, как оказывается, изволили уже слышать об этом?
   -- Да, слышала и очень сожалею об этом, как и многие другие! Конечно, не так сильно, как некоторые из моих близких знакомых, но все-таки сожалею!
   -- Я бесконечно признателен вам, ваше высочество, за это милостивое сожаление, но мне непонятен ваш намек относительно сожаления знакомых вам лиц.
   -- Об этом мы не станем говорить! Я ни своих тайн не выдаю, ни в чужие мешаться не люблю! У каждого есть в сердце уголок, в который никто не смеет самовольно врываться. Это -- святая святых человека, и каждый обязан понимать это!..
   -- И у вас, ваше высочество, тоже есть в сердце такой заповедный уголок, -- с самонадеянной улыбкой произнес красавец-граф, не останавливаясь перед тем, что он говорит с высокопоставленным лицом.
   Избалованный женщинами, он почти не делал разницы между ними и, по русской пословице, "бил сороку и ворону, в надежде побить и ясного сокола". Таким "ясным соколом" была для него красавица-цесаревна, на которую Динар порой невольно заглядывался, как заглядывались на нее почти все, случайно встречавшиеся с нею.
   А цесаревна Елизавета между тем продолжала:
   -- Не дотрагиваясь до интимных струн вашего сердца, граф, я все-таки не могу не сказать вам, что искренне сочувствую тому горю, с каким вы покинете Петербург, и что я лично навсегда сохраню о вас дружеское воспоминание.
   Линара в жар бросило от слов цесаревны. Перед ним в перспективе мелькнуло иное счастье, далеко превосходившее то, какое он находил подле некрасивой принцессы Анны.
   "Вот с кем бы завести роман!" -- самолюбиво шевельнулась в нем вольнодумная и тщеславная мысль.
   Елизавета Петровна на лету поймала его взгляд и как бы прочитала в душе его мысль.
   -- До свидания, граф! -- сказала она, вставая и удаляясь. -- Желаю вам полного успеха!
   -- Успеха? В чем, ваше высочество?
   -- Ах, Боже мой!.. Во всем, что вы предпринимаете или о чем мечтаете!.. Ведь каждый из нас мечтает о чем-нибудь.
   И, бросив Линару задорный взгляд, цесаревна Елизавета ускользнула своей бойкой, слегка скользящей походкой.
  

VI

ТАЙНОЕ СВИДАНИЕ

  
   Вернувшись с бала утомленной и сильно взволнованной, принцесса Анна Леопольдовна, наскоро сбросив с себя костюм, проскользнула через узкий коридор в смежную комнату, занимаемую ее воспитательницей Адеркас.
   Та уже успела совершенно раздеться и приготовлялась ложиться в постель.
   -- Вам невесело было сегодня, принцесса? -- ласково осведомилась она у своей августейшей воспитанницы.
   -- Нет, ничего!.. Я видела его, танцевала с ним и уже благодаря тому мне не могло быть скучно! А этих балов я, как вы сами знаете, вообще не люблю...
   -- А между тем их еще столько предстоит на вашем веку!
   -- Ну, когда все будет зависеть от меня -- если это будет когда-нибудь, то я отменю все большие и пышные собрания. Я положительно не способна на эту утомительную придворную жизнь, всю скованную этикетом! Но Бог с ними -- и с двором, и с этикетом! Я не за тем пришла сюда к вам, чтобы разговаривать с вами о них! Я пришла сказать вам, что спать я вовсе не лягу, потому что на заре он ждет меня там, у нашего старого дуба...
   -- На заре?! Но заря уже занимается.
   -- Ну да! оттого-то я и говорю вам, что вовсе не лягу. Когда во дворце все угомонится, я пройду к дубу с моей верной Кларой, и она по обыкновению подождет меня.
   -- Смотрите, не попадитесь! Ваши враги особенно насторожились. Ваше смелое объяснение с герцогом подлило масла в обычный пламень его ненависти и гнева.
   -- Ну, сегодня, я думаю, и он устал, и крепко заснет.
   -- Но у него есть свои клевреты! Эти и не устали, и не уснут. Он слишком хорошо и щедро платит им для того, чтобы они променяли его службу на спокойный сон.
   -- Ну, там видно будет! -- с беззаботностью молодости воскликнула принцесса Анна. -- А пока предо мной все-таки несколько минут полного, жгучего счастья! Возможность обнять его, моего красавца... возможность прижаться к его груди... отдохнуть в его объятиях! За это не только перед клевретами герцога можно бравировать, за это с жизнью расстаться не жаль!..
   -- Я понимаю и ваше нетерпение... и ваше молодое счастье, и даже вашу порывистую страсть... Все были молоды, всем жить хотелось... Но все-таки повторяю вам, будьте осторожны и помните, что всякая неосторожность обратится не только на вас, но и ему грозит серьезной и крупной неприятностью.
   -- Знаю, знаю. Не ворчи, моя дорогая! -- прижимаясь головой к плечу своей воспитательницы, проговорила принцесса; затем, крепко обняв ее, тихо прошептала: -- Пожелай мне счастья!.. Как вернусь, так я пройду к тебе!
   -- Это будет новой неосторожностью. Ваше присутствие в моей комнате в такой неурочный час может возбудить подозрение и вызвать ненужные толки.
   -- Не бойся за меня, моя дорогая, моя единственная! -- нежно проговорила принцесса, по своему обыкновению в минуту порывистой откровенности разом переходя на ласковое и нежное "ты".
   С этими словами она выскользнула из комнаты, и через несколько минут при свете еле брезжущего рассвета можно было видеть две женские тени, осторожно проскользнувшие из дверей заднего дежурного подъезда и направившиеся к расположенной сбоку аллее, в конце которой возвышался еще до настоящей минуты сохранившийся большой старый дуб.
   Из-под широкой тени последнего навстречу им показалась другая, более крупная тень...
   -- Мориц! -- порывисто почти вскрикнула принцесса Анна, бросаясь на шею красавцу Линару, закутанному в складки широкого плаща.
   У того вырвался жест нетерпения.
   -- Тише, принцесса!.. Вы погубить всех нас хотите! -- проговорил он, почти не отвечая на ее ласки.
   Но Анна Леопольдовна ничего не помнила, ничему не хотела подчиняться, ни о чем ни думать, ни говорить не хотела! Она была счастлива своим молодым, беззаботным счастьем, и в эту минуту, действительно, и трон, и все сокровища государства она готова была отдать за один поцелуй любимого человека.
   Линар почти отстранял ее безумные, восторженные ласки. Ему было не до них и его, серьезного и честолюбивого, почти бесили эти необузданные, нерасчетливые порывы.
   Принцесса Анна заметила его холодность, и это как бы за сердце схватило ее.
   -- Мориц, ты не рад мне? Ты не любишь меня? -- почти простонала она, крепко прижимаясь к графу.
   -- Полно, Анна! Ты знаешь, что я тебя искренне и горячо люблю. Не подвергался бы я тем опасностям, каким я ежедневно подвергаюсь, если бы я действительно не любил тебя! Но бывают минуты, когда дело должно поглотить всякие порывы. Нам не до них теперь; нам надо обсудить многое. Будь благоразумна, и поговорим о деле!
   Говоря это, Линар слегка отодвигал ее от себя и осторожно освобождался из ее объятий.
   Но Анна Леопольдовна не хотела примириться с этим.
   -- А наша любовь разве не "дело"? -- ласково спросила она, прижимаясь к его груди.
   -- Я не говорю этого. Ты сама знаешь, какое значение я придаю твоей привязанности, но... нам угрожает близкая и, быть может, долгая, если не вечная разлука.
   Принцесса побледнела.
   -- Вечная? О, не говори таких слов, Мориц! Разве есть в мире сила, которая может навсегда разлучить нас?
   -- К несчастью, есть, против этого-то нам следует вооружиться!
   -- О, на меня смело надейся; я уже доказала, что в нужную минуту не сробею. Но скажи мне, что надо сделать?
   -- Прежде всего быть как можно осторожнее и напрасно не бравировать, не поднимать ненужных бурь и ненужных толков... Делу они помочь не могут, а лишнее раздражение в душу внесут. Если у тебя есть хотя одна моя записка, то немедленно уничтожь ее, и не доверяйся положительно никому.
   -- А Матильде?..
   -- О ней я не говорю!.. Но ее присутствие здесь непродолжительно: часы ее пребывания при русском дворе сочтены.
   -- Неужели ты тоже веришь в это? -- испуганным голосом переспросила Анна Леопольдовна.
   -- Конечно, верю! Я привык ни в чем и никогда не обманывать себя.
   -- Но... мне все-таки дадут же время проститься с нею? Выждут, чтобы была выбрана новая наставница, которая заменила бы ее?
   -- Могут и не сделать этого. Когда герцог решается на что-нибудь, он проволочек не любит и не допускает!
   -- О, этот герцог! Всюду он!
   -- Да, от него "в России тесно", как писал недавно один из европейских дипломатов, и все-таки, пока жива императрица, избавиться от него нельзя.
   -- Но неужели императрица никогда не поймет и не оценит его по-настоящему?..
   Линар пожал плечами.
   -- Если она в течение стольких лет не поняла, то не поймет и теперь! На склоне дней старые привязанности крепнут, а привязанность императрицы к Бирону началась давно.
   -- Да! И что только она могла найти в нем?
   -- У сердца есть свои тайны: их понять трудно!.. Ведь полюбила же ты меня! -- улыбнулся Линар и, как бы спохватившись, что сам начинает терять дорогое время в пустых разговорах, вновь деловым тоном спросил: -- В каких ты отношениях с цесаревной?..
   -- С Елизаветой? Да ни в каких! Ни меня она особенно горячо не любит, ни мне она не особенно симпатична! Она так пуста... и так вульгарна!.. Эти ее русские пляски, ее песни мужицкие!.. Можно ли любить все это как она любит?
   -- Но этим она покоряет себе русские сердца! Она -- настоящая русская царевна!
   -- Тем лучше для нее! -- недовольным голосом заметила принцесса Анна. -- Мне титул "настоящей русский царевны" не завиден.
   -- Она ловка и даже с Бироном ладить умеет!
   -- Ей и книги в руки, как говорят русские! Я такой "ловкостью" не обладаю.
   -- Во всяком случае не вступай с ней в открытую вражду, -- продолжал Линар, -- и в случае моего отъезда не восстанавливай против себя ее многочисленной партии. Со своим отсутствием из России я не помирюсь; я вернусь... сюда... непременно вернусь!
   -- Но зачем уезжать? Неужели нельзя изменить это?
   -- Нет, в настоящую минуту нельзя. Отсрочка моего отъезда возможна, об отмене же его и думать нечего!.. Когда этот отъезд состоится, постарайся встретить его совершенно спокойно и хладнокровно! Помни, что всякая неосторожность не одной тебе принесет вред, но и на мне может отразиться!
   -- О, в таком случае я буду тверда. Ты можешь надеяться на меня.
   -- Против разлуки с Матильдой Адеркас тоже не слишком сильно восставай. Это ты тоже не можешь исправить, а повредишь сильно как ей, так и самой себе! На Клару ты крепко надеешься?
   -- О, она предана мне всей душой! Ты знаешь, что она последовала за мной в Россию и оставила там, на родине, и дом, и родных только для того, чтобы не расставаться со мной.
   -- Да! Но на подкупы у вас здесь не скупятся.
   -- Клары не купят! -- с уверенностью проговорила принцесса.
   -- Тем лучше! Береги и ты ее в таком случае и не подвергай ее напрасным опасностям, как тебе случается делать это. Помни, что у вас, на Руси, есть еще и дыба, и пытки!
   -- Что за мрачные мысли приходят тебе, Мориц!
   -- Кому они не придут при вашем русском дворе? Здесь сам воздух пропитан ложью, предательством и лестью!
   -- Однако говорят, что при всех дворах практикуется то же самое.
   -- Но не в такой мере! Там Бирона нет! Однако и с ним ты очень сильно не ссорься. Выжди время... Придет и твоя пора... императрица не долговечна... Ну, теперь о самом важном и, для нас обоих, о самом тяжелом -- о твоем замужестве!..
   Принцесса Анна вздрогнула и еще крепче прижалась к возлюбленному, причем промолвила:
   -- Но этого замужества не будет! Я положительно заявила об этом тетушке!
   -- И напрасно сделала! Этот брак должен совершиться.
   -- Должен совершиться?.. И это говоришь ты, мой Мориц? Ты, которого этот брак должен пугать так же сильно, как и меня?..
   -- Что делать! Я умею покоряться обстоятельствам! Ведь я не могу жениться на тебе!..
   -- Почему нет? Твой брак может быть расторгнут, а я ото всего откажусь, чтобы навеки связать свою жизнь с твоею! -- пылко воскликнула принцесса.
   -- Это -- ребячество, и в данную минуту об этом думать невозможно. Твой брак с принцем Антоном и дети, которые родятся от этого брака, утвердят за тобою права на русский престол.
   -- Ты так спокойно говоришь об этом, Мориц.
   -- Потому что я люблю тебя и никогда не соглашусь снять с твоей дорогой головки почти надетую на нее корону для того, чтобы сделать из тебя самую обыкновенную из смертных! Моя скромная графская корона, конечно, не заменит тебе блеска императорской короны и мое имя не введет тебя в царскую династию!
   -- А на что нужна мне эта царская династия? Ты знаешь, что я твоя, вся твоя... и что для меня ни счастья, ни жизни нет и быть не может вдали от тебя.
   -- И все-таки надо ждать и терпеть, терпеть и ждать -- в этом заключается весь залог удачи. В особенно тяжелые минуты воспоминаний о том, что ждет нас с тобой впереди, и пусть эта мысль служит тебе поддержкой и утешением!
   -- Такими "тяжелыми минутами" ты называешь моменты моей грядущей семейной жизни? -- спросила принцесса Анна, слегка отодвигаясь от графа и взглядывая прямо в лицо ему. -- Ты настаиваешь на том, чтобы я отдалась и принадлежала другому?., ты даже о моих будущих детях говоришь спокойно?
   -- Что делать!.. Я никогда не восстаю против того, что изменить не в моих силах!
   -- Если бы я не так горячо любила тебя, Мориц, то я сказала бы, что ты... слишком благоразумен!
   В стороне послышался шорох. Оба внезапно вздрогнули.
   В двух шагах от них выросла фигура, тень от которой ложилась далеко на пробивавшемся горизонте.
   -- Клара... Это -- ты? -- дрожащим от страха голосом спросила принцесса.
   -- Да, я! -- ответил тоже дрожащий женский голос. -- Уйдемте скорее отсюда, принцесса! Здесь, в саду, кто-то есть!..
   -- Где? -- встрепенулись и произнесли Анна и граф Линар.
   -- Здесь... там, за деревом!.. Я сама видела...
   -- Тебя напугала твоя собственная тень! -- стараясь успокоить Клару, произнесла Анна.
   -- Нет, принцесса, нет!.. Да вот прислушайтесь, там... в стороне большой ивы...
   Неподалеку действительно послышался шорох осторожных шагов.
   Все трое затихли в предсмертном страхе.
   -- Прощай! -- раздался в той же стороне осторожный, легкий шепот.
   Линар первый оправился от испуга.
   -- Это такая же влюбленная парочка, как и мы! -- рассмеялся он. -- Однако все-таки надо уходить.
   Принцесса бросилась к нему на шею.
   -- Но где же и когда я опять увижу тебя? -- заволновалась она.
   -- Я дам тебе знать! -- рассеянно ответил граф, наскоро обнимая ее и неохотно отвечая на ее нежные ласки.
   Он опять уловил неподалеку осторожные шаги и, почти вырвавшись из объятий принцессы, стал быстро удаляться...
   Анна Леопольдовна на минуту осталась на месте вместе со своей спутницей. На этот раз и она явственно расслышала шорох.
   -- Пойдемте! -- шепнула ей Клара, и они почти бегом пустились по направлению к дворцу.
   Издали до них долетели громкие голоса и как будто звук оружия.
   Клара, обезумевшая от страха, схватила принцессу за руку.
   -- На графа напали! -- прошептала она. -- Пойдемте!.. Скорее пойдемте!..
   Анна Леопольдовна не ответила ни слова; она была вся охвачена тревогой.
   Поднимаясь по ступеням дежурной лестницы, она заметила огонь в комнате Адеркас.
   Швейцарка еще не спала и, нагнувшись над столом, писала что-то. Ее сердце было тоже неспокойно. Она боялась за свою воспитанницу, и ее личная судьба тоже не в особо блестящих красках представлялась ее воображению.
   Все в эту эпоху дрожало и трепетало на святой Руси. Грозный образ временщика Бирона властвовал над всеми и все давил своей грозной тяжестью.
   -- Я пришла! -- тихонько прошептала Анна Леопольдовна, приотворяя дверь в комнату своей воспитательницы.
   Та облегченно вздохнула. Никогда она так сильно не боялась за принцессу Анну, как в этот раз.
  

VII

НАПЕРСНИЦА

  
   День, следовавший за придворным балом, хотя и начался ярким солнечным светом, но затем стал пасмурным и дождливым.
   Императрица, утомленная и не особенно довольная балом, проснулась позднее обыкновенного и встала не в духе. Это отразилось на всех, кому пришлось являться к ней в то утро с докладами, а тайная беседа с Бироном еще усилила ее дурное расположение.
   -- В таком случае поторопись! -- сказала она герцогу на пороге кабинета, до дверей которого она сама проводила его. -- А об остальном уж я сама позабочусь! Все хорошо в пору и в меру, и я над собой шутить никому не дозволю.
   -- Прикажете в ту минуту доложить вам, ваше величество? -- спросил герцог тоном, в котором слышалось полное удовольствие от данного ему приказа.
   -- Нет, это ни на что не нужно. Я даю тебе полную свободу действий! Анну я сама приведу к порядку.
   -- За объяснения с принцессой я и не берусь! -- пожимая плечами, произнес Бирон. -- Эту обузу я, при всей своей преданности к вам, не соглашусь принять на себя. Не советую и вам терять напрасно дорогое время. Есть масса более полезного и плодотворного дела, нежели беседа с вашей упрямой племянницей.
   Последние слова фаворит проговорил, уже переступив порог двери.
   Императрица вернулась к себе и, задумчивая и недовольная, обернулась к кривлявшемуся шуту Голицыну.
   -- Ступай прочь! -- сказала она, -- мне досадно и порою обидно видеть, как ты из-за куска хлеба позоришь и свой сан, и свой дворянский герб.
   -- Голод -- не тетка, матушка Анна Ивановна! -- смело глядя государыне прямо в глаза, ответил титулованный шут. -- Кабы ты мне Лифляндию или Эстляндию подарила да жалованье хорошее мне положила бы, так и я настоящим князем был бы... А то на голодное брюхо-то и герцогская корона с головы свалится!
   Императрица пристально взглянула на него и вместо Ответа проговорила:
   -- Пошли сюда ко мне Юшкову!
   Через минуту камер-юнгфера осторожным, вкрадчивым шагом вошла в комнату государыни. Она остановилась у притолоки и подобострастно подалась вперед, ожидая приказаний.
   -- Ну, что? Выследили? -- не глядя на нее, спросила императрица.
   -- Так точно, ваше величество! Верный человек по пятам шел.
   -- А не врет твой этот "верный человек"?
   -- Помилуйте! Смеем ли мы!.. Да мы пред вами, ваше величество, как свечи горим!
   -- Знаю я свет от этих свечей!.. За грош медный продать готовы!
   Юшкова хотела что-то возразить.
   Однако императрица знаком руки остановила ее.
   -- Не таранти! -- резко произнесла она. -- Так это точно, датчанка всем делом орудует?
   -- Она, ваше величество! Она всякий раз и провожает принцессу.
   -- Ладно, дай срок! -- про себя проговорила Анна Иоанновна, -- все довольны останутся! Где теперь принцесса Анна?
   -- У себя в покоях... отдыхать изволит... тоже притомилась небось после бессонной-то ночи!
   Императрица строго взглянула на Юшкову и коротко заметила:
   -- Говори, да не заговаривайся! Мне твоих рассуждений не нужно.
   -- Я насчет того, что, на балу танцевавши, устала принцесса, -- трусливо попробовала оправдаться камер-юнгфера.
   -- Ладно! Знаю я, насчет чего ты говоришь! Научилась я хорошо понимать всех вас! Ступай, и чтобы теперь мне ни о ком не докладывали... я отдохнуть хочу.
   -- Ножки погладить не прикажете ли, ваше величество? Или сказочку рассказать? -- спросила Юшкова.
   В числе ее прочих талантов имелся талант замечательной рассказчицы. Сказок у нее всегда был в репертуаре целый запас, и императрица в свободную минуту не прочь была их послушать.
   Это пристрастие к сказкам было предметом частых споров между нею и фаворитом, всячески старавшимся вывести из придворного обихода все эти преданья старины. "Петр Алексеевич прорубил окно в Европу, -- говорил Вирой, -- да до конца прорубить не успел. После него опять доски на прежнее место сдвигаться стали, и прежней тьмою стало заволакивать!"
   Теперь, услышав предложение Юшковой, императрица сделала нетерпеливое движение.
   -- Не до сказок мне! -- ответила она. -- И так уж я наяву словно сны вижу... кругом меня сказки растут. Ты вот гляди да запоминай; как схороните меня, так своим детям сказки эти и перескажи, чтобы они их в потомство передали!
   -- Ах, матушка наша родная, о чем вы говорить изволите! -- всплеснула руками Юшкова. -- Возможно ли о таких бедах поминать? Да разве ж кто-нибудь из нас, верных рабов ваших, сможет пережить вас?
   Императрица махнула рукой.
   -- Небось все разом со мной в могилу не ляжете! -- почти презрительно произнесла она. -- Ну, ладно, ступай к себе да гляди в оба!.. И чтобы ничто не было скрыто от меня! Ты знаешь меня! Я и наградить умею, и за провинность не помилую. Ступай!
   Юшкова, согнувшись в три погибели, вышла из комнаты.
   Через минуту она снова приотворила дверь. Императрица встретила ее гневным взглядом.
   -- Простите, ваше величество! -- вкрадчиво и трусливо произнесла камер-юнгфера. -- Я насчет допущения к вам не все приказания выслушала.
   -- Что еще? -- сдвинула императрица свои густые, значительно подкрашенные брови.
   -- Ежели их светлость господин герцог пожалует, их прикажете к вам допустить, или нет?
   Анна Иоанновна пристально, почти подозрительно взглянула на нее и вместо ответа произнесла:
   -- Глупеть ты стала, Аграфена! Я дураков около себя держать не люблю... Ступай!
   Юшкова, недовольная финалом своего разговора с императрицей, дала себе слово выместить свою неудачу на первой из попавшихся ей жертв, и судьба поблагоприятствовала ей.
   Пройдя на свою служилую половину, она прямо наткнулась на молоденькую камер-юнгферу принцессы Анны, миловидную Клару, робкую и безгранично преданную своей госпоже датчанку, вместе с принцессой Анной прибывшую в Россию. Семья Клары уже долгие годы проживала при мекленбургском дворе, и Клара была почти подругой детства маленькой принцессы Анны, которая росла среди совершенно простой обстановки и вовсе не готовилась к внезапно выпавшей на ее долю высокой судьбе.
   Клара шла, понурив голову, и только тогда заметила шедшую ей навстречу Юшкову, когда почти натолкнулась на нее.
   -- Что больно задумалась, красавица? -- язвительно проговорила старая камеристка. -- О старых грехах, что ли, размышляешь, или новые шашни затеваешь?
   -- Я не знаю, про что вы говорите! -- ответила молодая девушка, вся изменяясь в лице.
   -- Да я-то хорошо знаю! -- зло подмигнула Юшкова. -- Подожди, касатка! Доберемся и до тебя! Недолго тебе ждать осталось.
   Этими злыми словами завершилась беседа Юшковой с молодой девушкой, которая, проводив ее взором, так и осталась на месте, словно прикованная. Она чуяла недоброе, но сознавала, что сама она не в силах ничем помочь себе. Она молча подняла взор к небу, как бы оттуда ожидая себе помощи и спасения.
   Юшкова тем временем прошла в комнату, отведенную ей на "служилой половине", где ее встретила ее подруга и товарка, лифляндка Гамзен, приставленная к императрице самим Бироном и потому всеми особенно уважаемая.
   Маргарита Гамзен была совершенно заурядная личность, неспособная ни на добро, ни на зло, и как-то пассивно относилась ко всему, что не касалось ее личных интересов. На совсем беспричинное зло она была так же неспособна, как и на преданное добро, и ее всегда удивляло то непомерное рвение, с каким Юшкова изыскивала случай поймать кого-нибудь на запретном деле и предательски изобличить пойманного. "Что тебе из этого будет? -- спокойно пожимала Гамзен плечами, стараясь уговорить свою товарку отступиться от намеченного доноса. -- Оставь ты других -- и другие тебя оставят!"
   Маргарита была настолько предана герцогу, насколько это могло служить ее личным интересам; она служила ему честно, но никогда не выслуживалась и на доносы была совершенно неспособна.
   При ней произошло постепенное возвышение ее покровителя, при ней он достиг той степени могущества, которая делала его равным могущественнейшим государям, и она в своей скромности была твердо убеждена, что никакие услуги со стороны такой мелкой сошки, какою была она сама, не в силах ни помочь счастливому баловню судьбы, ни умалить его высокое значение.
   Бирон понимал Маргариту, безгранично верил ей и знал, что только в одном она для него незаменима, и именно в точном наблюдении за тем, чтобы никакая новая фантазия и никакой новый властный каприз не заменил или даже не затемнил привязанности императрицы к нему.
   В последние годы опасность такого державного увлечения с каждым днем стушевывалась, и наступившая сырость вместе с постоянно возраставшей болезнью делала новое увлечение императрицы все более и более невероятным и невозможным, но в первые годы своего могущества Бирон сильно побаивался за прочность привязанности Анны Иоанновны, и к этому именно времени относится помещение Маргариты Гамзен в штат императорской прислуги.
   Юшкова застала Маргариту, по обыкновению, за шитьем. Гамзен никогда не сидела без работы, в противоположность самой Юшковой, которая никогда не брала в руки иголки, вследствие чего ее хотя и с царского плеча даренные туалеты всегда отличались особой неряшливостью, в то время как самое простое и дешевое коленкоровое платье на плечах Маргариты казалось и красивым, и нарядным, Юшкова ходила в дорогих шелковых робах, криво застегнутых и как-то неряшливо распущенных.
   При входе Юшковой Маргарита подняла голову и вопросительно взглянула на вошедшую, причем коротко спросила:
   -- От императрицы?
   Ее речь отличалась особым лаконизмом, и она была этим известна при дворе.
   "У Маргариты молчание -- золото!" -- смеясь, замечал герцог, ценивший в своей протеже ее немногословие.
   -- Да, я была у ее величества! -- ответила Юшкова, отличавшаяся наоборот особой словоохотливостью.
   -- Когда на дачу? -- спросила Маргарита.
   -- Сейчас ничего не было говорено... Не до того нашей матушке-благодетельнице!.. Лихие вороги сильно огорчают ее!
   -- Это -- не мое дело! -- апатично возразила Маргарита. -- Я про дачу.
   -- Да на прошлой неделе были слухи, что тотчас, как бал справят, так и собираться станут.
   -- Ну, вот, справили...
   -- Да... Да, говорю я, не до того теперь. Много у нас готовится дел разных и перемен...
   Маргарита махнула рукой.
   -- Вы опять про это? -- нехотя произнесла она и, как бы совершенно отвергая возможность продолжать разговор в этом духе, своим спокойным и несколько ленивым тоном спросила: -- Прямо в Петергоф поедут или прежде в новую резиденцию?
   -- Нет, сначала в Сарынь эту глупую!.. И чего только матушке государыне понравилась эта противная деревушка?.. Намерена она, слышно, из нее царскую резиденцию сделать.
   -- Ее дело! -- повела плечами Маргарита.
   -- Так-то оно так, да нам уж очень неспособно в этой Сарыни противной! Ни тебе места настоящего, ни тебе приюта приличного... Так, торчишь, словно птица на суку...
   -- Ну! Станут жить -- и строиться будут! -- успокоительно произнесла Маргарита.
   -- Это так-то так... И теперь уж, слышно, весь план нового дворца сделан, и из Неметчины архитектор для постройки выписан.
   -- Ну вот видите.
   -- Да ведь когда-то это еще все сделается, а нам пока придется, как цыганам кочевым, прости Господи, ютиться.
   -- Ничего, найдется место... Теперь лето! -- отнимая иголку и наперстком проводя по только что оконченному шву, сказала Маргарита.
   -- Удивляюсь я на вас, Маргарита! Как это вы ко всему равнодушно относитесь? Ничто-то вас не волнует!
   -- А что пользы волноваться? Ведь меня все равно не спросят и не послушают. Чего ж я силы-то свои понапрасну тратить стану? -- сказала Гамзен, а затем, помолчав, спросила: -- Двор весь едет или по выбору?
   -- По обычаю небось... кого герцог сам назначит.
   -- Ну, женского-то штата он касаться не станет.
   -- И очень даже станет! Потому на многие услуги наша сестра нужнее и дороже любого мужчины. Слышно, красавца-то нашего отсюда вон попросят! -- злорадно улыбнулась Юшкова.
   -- Какого такого красавца?
   -- Да графа Динара... Нешто вы не знаете его?
   -- Нет, я видела его... Что ж, он уезжает?
   -- Поневоле уедет, как попрут.
   -- Это -- их дело! -- вновь вдевая шелк в иголку, проговорила спокойная камеристка. -- Охота вам все это знать и всем интересоваться!
   -- Не будешь интересоваться -- ив люди не выйдешь! -- покачала головой Юшкова.
   -- А куда нам с вами еще выходить? Живем, слава Богу, всем довольны. Куда нам еще лезть?
   -- Ну, это у вас такой характер, что вы всем довольны и за все благодарны. А я не такова! Мне мало на чужое счастье дивоваться. Мне свое подавай! И смерть я люблю, когда кто возвеличается, а его сразу обрежут! -- оживленно заговорила Юшкова. -- Вот Адеркасиха противная... Уж то ли не величалась предо всеми, то ли не гордилась? А теперь собирай свои манатки, да и айда к себе домой!
   -- Она тоже уезжает? -- спокойно осведомилась Маргарита.
   -- Не уезжает, а ее тоже высылают! -- поправила ее Юшкова.
   -- За что?
   -- За то, что не за свои дела берется.
   -- Вот видите!.. И я вам то же говорю.
   Юшкова махнула рукой.
   -- С вами говорить все равно что воду в ступе толочь! И как только вас герцог выбрать мог ко двору?
   -- У нас там, на моей родине, все такие, -- улыбнулась Маргарита своей спокойной улыбкой.
   -- Ну, вон Кларка не таковская! Эта во все свой нос дурацкий сует!
   -- Клара не от нас, она из Дании. Но и она хорошая, спокойная.
   -- Никто ее и не хулит, а только она слишком усердно своей принцессе служит!
   -- Она и должна служить ей! -- почти удивилась Маргарита такому не понятному ей обвинению.
   Мимо окна, перед которым сидели разговаривавшие женщины, прошли караульные солдаты.
   -- Что это за караул такой? -- удивилась Маргарита Гамзен. -- Кажись, в этом часу смены караульной не полагается?
   -- Стало быть, особая какая-нибудь! -- многозначительно заметила Юшкова и торопливо скользнула в дверь.
   Очевидно, несвоевременное появление караула для нее не было ни неожиданностью, ни тайной. В последние дни все чаще и чаще назначались экстренные обходы и конные объезды, служившие тем же целям ближайшего шпионства и соглядатайства, которым дышал весь русский двор в последние годы царствования Анны Иоанновны. Несомненно, ровные шаги, мерно отчеканиваемые грубыми солдатскими сапогами, и звук оружия грозили кому-нибудь одной из тех бед, которые все чаще и чаще повторялись в эти мрачные дни.
   На лету Юшкова успела только рассмотреть на плечах экстренного обхода мундиры Преображенского полка.
   Патруль, с офицером во главе, обогнул ближайшую ко дворцу аллею и исчез за купою деревьев у входных ворот.
   "Непременно кого-нибудь да повезут!" -- мелькнуло в уме Юшковой, привычной к дворцовым порядкам последнего времени, и, несмотря на полную уверенность в твердости своего личного положения, ее сердце все-таки дрогнуло. В эти страшные, смутные дни, дни глубокого террора и вечно льющейся крови, никто не мог быть спокоен ни за себя, ни за близких ему людей.
   -- Спаси Господи! -- невольно осеняя себя крестным знамением, проговорила Юшкова, вновь заслышав вдали большого, уже разросшегося сада лязг оружия.
   Не богомольная и вряд ли серьезно и сознательно во что-нибудь веровавшая Юшкова в минуты невольного страха призывала ту Высшую власть и ту Святую волю, о которых она забывала в своих постоянных заботах о мирских благах.
  

VIII

ПОЛИТИЧЕСКИЙ АРЕСТ

  
   Предположения опытной камеристки вполне оправдались.
   Не успел еще дворец уснуть и успокоиться в ночь, следовавшую непосредственно за пышным балом, как в той стороне, где помещались покои принцессы и приближенных к ней лиц, послышались осторожные шаги как будто многочисленной толпы, по особой команде ступавшей по устланному половиками коридору.
   Принцесса крепко спала. Не спали только помещавшаяся в комнате, смежной с ее спальней, камеристка Клара да еще вечером ушедшая к себе Адеркас, комната которой была расположена близ апартаментов принцессы, но выходила в особый коридор, заканчивавшийся наружной дверью.
   Обыкновенно эта дверь была заперта, но на этот раз, неизвестно по чьему распоряжению, она была оставлена открытой; Адеркас, сидевшая у себя перед столом, с развернутой книгой, не знала об этом; однако она не перевертывала страниц, очевидно, углубленная в какие-то ей одной понятные мысли.
   С утра швейцарке было как-то не по себе. Не то чтобы она чувствовала себя нездоровой, но ей как будто чего-то недоставало. Ее томило какое-то непонятное предчувствие, и, прощаясь с принцессой, которую она горячо любила, Адеркас невольно прослезилась.
   Испуганная этим принцесса Анна не хотела уходить из комнаты своей воспитательницы, не разузнав причины ее горя и расстройства, и только уверение Адеркас, что ее присутствие помешает ей лечь и успокоиться, заставило Анну Леопольдовну, нежно обняв свою воспитательницу, уйти от нее.
   -- Если бы вам понездоровилось ночью или что-нибудь случилось с вами, мой добрый друг, -- молящим голосом
   произнесла принцесса, то, ради Бога, тотчас же пошлите разбудить меня. Вы только велите разбудить Клару и пусть ей ничего не говорят. Я заранее предупрежу ее, и она будет знать, что ей делать!.. Я тотчас же встану и приду к вам! Глубоко тронутая этой заботой воспитательница крепко обняла свою воспитанницу и, когда та ушла, проводила ее долгим, ласковым и любящим взглядом.
   -- Кто знает, какая судьба кому готовится в этой стране, полной самых горьких неожиданностей? -- сама себе проговорила Адеркас, берясь за книгу и опускаясь на стоящий перед диваном стул.
   Спать ей, несмотря на утомление, вовсе не хотелось, и она чувствовала, что не в силах будет заснуть. Ею все сильнее и сильнее овладевало томительное беспокойство, которому она не могла найти ни причины, ни исхода.
   Около часа просидела так Адеркас, и стенные часы с кукушкой, как новинка, вывезенные ею из Швейцарии, уже пробили одиннадцать, когда в конце коридора, со стороны наружного входа, раздались шаги нескольких человек, ступавших в ногу, как ступают солдаты на учениях и парадах.
   Адеркас подняла голову и стала прислушиваться.
   Шаги подходили все ближе и ближе и остановились у ее двери.
   "Вот оно"! -- сказала она себе, понимая, что та беда, которую она инстинктивно предвидела с утра, действительно надвигается.
   Прошла минута томительного молчания. В коридоре все было тихо, но в этой тишине было что-то жуткое, угрожающее.
   Наконец в дверь раздался негромкий, но смелый стук.
   -- Кто там? -- спросила Адеркас голосом, которому старалась придать как можно больше твердости.
   -- Отворите во имя закона! -- было ей ответом. Швейцарка встала с места вся бледная и спокойная и
   направилась к двери.
   Замок щелкнул, и на пороге показалась фигура молодого офицера Преображенского полка в полной походной форме. Сзади него стояли еще два человека, уже в гражданском платье, видимо, принадлежавшие к судейскому миру. В руках одного из них была какая-то вчетверо сложенная бумага.
   -- Вы -- швейцарская подданная Амалия Адеркас? -- спросил офицер.
   Адеркас, подняв голову, возразила:
   -- В Швейцарии нет "подданных"! Там есть только свободные граждане!
   -- Да, это -- она! -- откликнулся один из "приказных". -- Я знаю ее в лицо!
   -- Я и не думаю скрывать свое имя! -- гордо поднимая голову, произнесла швейцарка.
   Ее свободная душа возмущалась тем деспотизмом, жертвой которого она стала. Она понимала, что в ее жизни сейчас должен свершиться перелом, но не могла и не хотела покорно преклониться перед грозной деспотической волей, угрожавшей ей.
   -- Что вам угодно от меня и почему вы в такой неурочный час потревожили меня своим посещением? -- спросила она.
   -- Я явился к вам по приказанию начальства! -- учтиво, но твердо произнес в ответ офицер, -- по воле государыни императрицы, вы должны немедленно оставить дворец и следовать за мною!
   -- За вами?.. Куда? -- вне себя от удивления и от страха переспросила Адеркас.
   Она поняла в эту минуту возможность всего, вплоть до тюрьмы и до пыток в застенке...
   -- Вы своевременно узнаете это, а теперь я обязан только дать вам доказательство того, что я действую не по личному произволу... В этом убедят вас эти господа, -- и офицер указал рукою на сопровождавших его лиц и, слегка отступив, дал им место.
   Один из них -- тот, который был постарше -- подошел и громким ровным голосом, как читают акафист, прочитал решение Тайной канцелярии о немедленной высылке швейцарской подданной -- в официальном документе так и стояло: "подданной" -- за пределы России, с воспрещением когда-либо вновь возвратиться на русскую территорию...
   Адеркас выслушала свой приговор спокойно и почти хладнокровно. Она хорошо понимала, что могло быть и несравненно хуже.
   -- Хорошо, я покоряюсь воле государыни императрицы и принимаю эту... награду за труды, понесенные мною на службе ее величества! -- гордо заявила она. -- Сколько времени мне дано будет на нужные сборы и приготовления?
   -- Четверть часа! -- вынимая из кармана большую серебряную "луковицу", ответил за офицера старший из приказных, окончательно вошедший в роль распорядителя.
   -- Как? Только четверть часа? Но это невозможно!
   -- Сопротивление монаршей воле ни к чему хорошему не приведет вас! -- хладнокровно заметил ей приказной. -- Вы все равно будете силой взяты и посажены в повозку!..
   -- Но... Мне дадут, наконец, возможность проститься с моей воспитанницей? Столько лет, проведенных ею на моем попечении, дают мне право...
   -- В приказе, врученном нам из Тайной канцелярии, ни о чем подобном не упоминается. Напротив, там сказано, чтобы с минуты объявления вам приговора вы ни с кем не имели ни малейшего сообщения.
   -- Но... Я должна собраться.
   -- Вы захватите с собой только самое необходимое... Все остальное будет переслано полномочному резиденту Швейцарского Союза для передачи вам... Будьте совершенно спокойны! Все будет в полной сохранности!
   -- Но это насилие! Я обращусь к защите своего правительства!
   -- Вы свободны делать все, что вам угодно, но я обязан исполнить возложенное на меня поручение! -- произнес офицер голосом, не терпевшим возражения. -- Эти господа объяснили вам, по чьему решению состоялось распоряжение относительно вашей высылки из пределов России. На подлинной бумаге стоит личная подпись государыни императрицы, и не нам с вами, конечно, обсуждать большую или меньшую справедливость поразившего вас приговора. Жаловаться вы можете кому и когда вам будет угодно, но в настоящую минуту я прошу вас и требую, чтобы вы, не теряя напрасно времени, немедленно следовали за мной, не пытаясь не только с кем-либо прощаться, но и оповещать кого бы то ни было о вашем отъезде!.. Все те, кому нужно будет узнать подробности этого дела, будут своевременно извещены о нем. Прошу вас собираться!..
   Тон речи офицера был так тверд, он говорил с таким апломбом и такой уверенностью, что никакое сопротивление не было возможно. Адеркас сразу же поняла это, но все же спросила:
   -- Однако могу я узнать по крайней мере, куда меня везут?
   -- Я уже сказал вам, что вы узнаете это своевременно, но я не нахожу ничего противозаконного в том, чтобы еще прямее и положительнее ответить на ваш вопрос. Вы будете отвезены на границу и там сданы лицу, которое будет выслано вам навстречу для передачи вас вашему правительству.
   -- Как? Прямо сейчас? За границу?
   -- Да, без малейшего промедления... Мне дан на этот счет строжайший приказ.
   -- Но я могу по крайней мере взять с собой свою горничную? Не могу же я совершать такое дальнее путешествие совершенно одна!.. Мне нужна также и мужская прислуга. Нужно заботиться о почтовых экипажах, о лошадях...
   -- Все распоряжения в этом смысле будут сделаны помимо вас; все уже заказано и приготовлено, но с собой взять вы никого не можете. Да это вам и не нужно: до пределов Петербургской губернии я буду сопровождать вас лично, при дежурстве двух капралов. Дальше вы проследуете уже без офицера, с тремя отряженными для этого капралами.
   Из груди старой швейцарки при этих словах вырвался стон негодования.
   -- Как?! Я одна... с солдатами?.. Какое поругание! И за что все это? За что?
   -- Ни в какие объяснения входить с вами я не уполномочен и с вашим делом вовсе не знаком! -- твердым голосом ответил офицер. -- Я ручаюсь вам за то, что в пути вы не подвергнетесь никаким неприятностям со стороны вашего конвоя. На этот случай мною лично будет дано строгое приказание тем, кому я буду сдавать вас. А теперь пожалуйте... Четверть часа, данные вам господами членами Тайной канцелярии, истекли в ненужных переговорах, и я более ждать не могу... Пожалуйте! -- и он повелительным жестом указал Адеркас на дверь.
   Эта угроза подействовала сильнее всего остального, и ровно пять минут спустя Адеркас, бледная как полотно, но наружно спокойная, выходила вместе с конвоировавшими ее лицами из ворот Летнего дворца с небольшим дорожным мешком в руках и довольно объемистой деревянной шкатулкой, которую нес за ней один из сопровождавших ее капралов.
   Проходя под окнами принцессы, Адеркас на минуту приостановилась и кашлянула, но была грубо оттащена от окна одним из капралов с предупреждением, что при малейшей попытке оповестить кого-либо о всем случившемся с ней она будет немедленно перевезена не на почтовую станцию, а в каземат крепости и там поступит в распоряжение членов Тайной канцелярии.
   Угроза возымела свое действие, и швейцарка прошла под окнами своей любимицы, только Долгим взглядом простившись с ней.
   Велико было на следующий день горе принцессы, которой сначала не хотели говорить правду об отъезде ее воспитательницы и которая только угрозой лично обратиться к императрице могла выудить у своей верной Клары истинный рассказ обо всем произошедшем.
   Верная камеристка знала, что обращение к державной тетке вызовет против ее горячо любимой госпожи целую бурю упреков и гонений, и во избежание этого поведала ей всю горькую истину.
   Горе принцессы было велико, но велико было и ее ожесточение против тетки и главным образом против герцога Бирона, который -- она это хорошо понимала -- был главным деятелем во всем этом инциденте.
   Принцесса, несмотря на просьбы своей верной Клары, совершенно отказалась выйти из своей комнаты и на вызов императрицы ответила через присланную за ней Юшкову, что чувствует себя сильно нездоровой и никак не может одеться и прийти на призыв ее величества.
   Посланный по настоянию герцога доктор императрицы, португалец Антон Санхец, подтвердил серьезное нездоровье принцессы, и только этим Анна Леопольдовна избавилась от нового преследования со стороны Бирона, старавшегося убедить императрицу, что молодая девушка симулирует болезнь с целью бравировать ее приказанием.
   Между тем принцесса действительно лежала в жару. Все случившееся было так неожиданно для нее и грозило ей столькими осложнениями в будущем, что не мудрено было, что у нее от волнения и пролитых слез действительно разболелась голова и значительно повысилась температура.
   Так прошло до вечера. Вдруг перепуганная и как смерть бледная Клара, вбежав в комнату своей госпожи и бросившись на колени перед ее постелью, сообщила ей, что за нею лично учрежден особый тщательный надзор и что ей угрожает участь несравненно более тяжкая, нежели та, которая поразила Адеркас. Это известие сильно взволновало принцессу.
   -- Откуда ты взяла это? -- спросила она, подымая с пола свою любимицу и ласково утирая ее горячие слезы. -- От кого ты слышала об этом?
   -- О, я и перед вами не смею назвать имя того, кто сообщил мне об этом! -- вся дрожа от страха, проговорила Клара. -- У стен в этом доме есть уши!
   -- Но... может быть, это неправда?
   -- Нет, ваше высочество, истинная правда! Тот, кто пришел предупредить меня, ни ошибиться, ни обмануть меня не мог... Я верю ему, как самой себе.
   -- Но что же такое случилось?
   -- Узнали о том... что происходило прошедшей ночью, ваше высочество!.. Я говорила вам, что за нами следили в саду.
   -- Ты ошибаешься! Если бы за нами действительно следили, то опасность, нам угрожавшая, уже давно разразилась бы!
   -- Они ждали, ваше высочество, хотели раньше избавиться от госпожи Адеркас. Моя скромная личность представляла для них меньший интерес. Спасите меня, ваше высочество! Спасите меня! -- вновь бросилась Клара на колени перед взволнованной Анной Леопольдовной. -- Вы знаете, что я не личные свои интересы отстаивала, не за себя лично хлопотала... Я, любя вас, приносила себя в жертву... Неужели вы дадите погубить меня?
   -- Успокойся, моя бедная Клара! -- нагибаясь к ней и целуя ее в голову, произнесла принцесса Анна голосом, полным ласки и искреннего сочувствия. -- Я не оставлю тебя... Я не могу, не смею оставить тебя. До тебя дойдут только пройдя через мой труп!.. А я живая в руки не дамся никому!.. Довольно уж выпито крови на Руси; пора герцогу Бирону и насытиться русской кровью!
   Этот разговор был прерван приходом сенной девушки императрицы, Ариши, личности по своему положению довольно влиятельной, но еще ни разу не употребившей своего относительного влияния на погибель человека. В Арише "душа была", как говорили о ней во дворце, и говорили это не напрасно.
   Войдя в комнату принцессы Анны по приказанию приславшей ее императрицы, девушка старалась не видеть и не замечать той сцены, которой она оказалась невольной свидетельницей, и, тих? шепнув Кларе: "Ступай вон!" -- доложила принцессе, что тетушка просит ее к себе.
   -- Да ведь я же сказала, что не могу, что я больна! -- нетерпеливо ответила Анна. -- Герцог Курляндский даже доктора присылал освидетельствовать меня! Чего же от меня еще нужно?
   -- Ее величество прогневаться изволят! -- в виде наставления пояснила Ариша. -- Они и так гневны изволят быть сегодня...
   Клара, в эту минуту выходившая из двери, бросила на Анну Леопольдовну умоляющий взгляд. Она, как утопающий, хваталась за соломинку и думала, что присутствие ее госпожи у державной тетки отведет от ее обреченной головы тот ужас, который надвигался на нее... У принцессы вырвался энергичный жест.
   -- Хорошо! Я встану больная и приду к тетушке... Скажи ей это, Ариша! И прибавь, что ты сама видела меня в постели.
   -- Что им мои слова? -- тихо повела плечами посланная. -- Пошто они меня слушать станут?
   -- Пошли Клару одеть меня! -- сказала принцесса, обращаясь к выходившей из комнаты Арише, но внезапно остановилась, услыхав громкий и пронзительный крик, раздавшийся со стороны сада: ей показалось, что это голос Клары. -- Клару ко мне! -- уже повелительно крикнула она, с испугом взглядывая на грустное лицо Ариши. -- Ты слышала, что я тебе приказываю? -- вновь крикнула она.
   Та потупилась.
   -- Иди же!
   -- Иду... Иду, ваше высочество! -- проговорила в ответ девушка, исчезая за дверью.
  

IX

В ПОРЫВЕ ОТЧАЯНИЯ

  
   Принцесса Анна поняла все.
   Вне себя от волнения, она наскоро накинула на себя, без посторонней помощи, простую домашнюю робу и почти бегом направилась в апартаменты императрицы.
   Та лежала в своем обычном любимом кресле, с закрытыми глазами и с выражением сильного утомления на лице. При поспешном появлении племянницы она вздрогнула и, открыв глаза, спросила:
   -- Ты, Анна?
   -- Да, тетушка, это я! Но вы больны? Позвольте мне в таком случае лучше уйти... Я расстроила бы вас своей беседой в эту минуту... Я не могу говорить спокойно. Я слишком страдаю, слишком боюсь.
   -- Боишься? Чего же ты боишься?
   -- Всего, ваше величество: и ареста, и пытки, и насильственной смерти -- всего, чего можно бояться в стране, где неутомимо льется кровь, где ее пьют ненасытно!
   -- Ты с ума сошла, дерзкая девчонка? -- приподымаясь на своих подушках, крикнула императрица. -- Ты забываешь, с кем ты говоришь?
   -- Нет, ваше величество, я помню и знаю, что говорю с властительницей полумира, с существом, стоящим выше всех нас... чье сердце доступно всему честному, всему хорошему и благому, но чья воля подчинена злому духу России.
   -- Я повторяю тебе, что ты с ума сошла! Я не узнаю тебя!.. Откуда взяла ты смелость так говорить со мной?
   -- Мое горе дало мне эту смелость, ваше величество, мое глубокое, безысходное горе! -- ответила Анна Леопольдовна. -- Я знаю, чем я обязана милостивому отношению вашего величества к моей горькой сиротской судьбе; я сознаю всю силу ваших благодеяний. Но я -- человек, ваше величество, я -- женщина, хотя еще и очень молодая, но сознающая и свое человеческое достоинство, и то положение, в какое вам угодно было поставить меня!.. Это положение налагает на меня свои обязанности, государыня! Я должна защищать свое самолюбие от оскорблений; я не смею и не должна переносить незаслуженные обиды.
   -- Тебя никто не думает обижать, но и от тебя тоже никто не намерен сносить никаких оскорблений.
   -- Да разве можно оскорбить герцога, ваше величество? Разве можно обидеть человека, только и живущего теми обидами, которые он наносит всем вокруг себя? За что он отнял у меня моего лучшего друга? За что он позорно изгнал женщину, преданную мне, вырастившую меня с любовью и никогда не покидавшую меня?..
   -- Ты говоришь о швейцарке Адеркас?
   -- Да, о ней, ваше величество!
   -- Ты напрасно винишь в этом Бирона; Адеркас выслана по моему личному повелению.
   -- Продиктованному вам герцогом?
   -- Я под чужую диктовку не живу и указов не подписываю! -- сдвигая брови, сказала императрица. -- Ты опять-таки забываешься и не взвешиваешь своих слов.
   -- Нет, ваше величество, все мои слова строго обдуманы. Я сознаю все то, что говорю.
   -- В таком случае тебе доктор нужен... Только человек, окончательно сошедший с ума, может позволить себе говорить со мной в том тоне, каким говоришь ты! Ты хочешь знать, за что выслана твоя воспитательница Адеркас? Да?
   -- Да, ваше величество! Мной при этом руководит не простое любопытство, а душевная потребность узнать дальнейшую судьбу человека, которому я многим обязана.
   -- Твой вопрос и дерзок, и смел. Ты сама лучше, нежели кто-нибудь, должна знать, за что выслана твоя "воспитательница": именно за то, что она тебя так дурно воспитала, подготовив из тебя то, что из тебя вышло, сама же первая потворствовала твоим отклонениям от законов строгого приличия и от уважения, каким ты обязана мне! Я не хочу и не могу говорить с тобой обо всем, что произошло здесь после этого несчастного бала; ты сама знаешь это лучше меня... И я удивляюсь, что, сознавая всю глубину своей вины, ты еще осмеливаешься винить других и требовать от меня отчета в моих действиях и распоряжениях. Повторяю тебе, ты слишком смела, Анна!
   -- Но если виновата я, то за что же другим страдать за мои ошибки?
   -- За гнусное и преступное потворство, вот за что! Знаю, что твоя бывшая "воспитательница" принимала на себя гнусную роль посорницы в твоих сношениях с этим проходимцем Динаром, у которого в душе так же мало любви, как и уважения... Рассуди сама, что должен подумать о тебе, принцессе крови, дерзкий интриган, который прислан сюда правительством, ошибочно доверившимся ему, и который насмеялся над этим доверием, задумав соблазнить и увлечь не кого иного, как будущую наследницу русского престола!.. Подумай сама об этом! Ведь не жениться же он на тебе надумал? Во-первых, он дерзкой мыслью не смеет заноситься так высоко, а во-вторых, он -- человек женатый... и оба вы с ним хорошо знаете это. Во что же ты себя готовила? На что ты себя обрекала, если уже не обрекла?.. На роль любовницы чужеземного выходца, единственным достоинством которого являются его смазливая рожа да его непомерная дерзость?
   Принцесса Анна слушала молча, опустив голову на грудь.
   Императрица между тем продолжала:
   -- И раз твоя "воспитательница" брала на себя гнусную роль пособницы всей этой грязной и смелой интриги, ей нет прощения. Ее измена может сравниться только с жалом змеи, отогретой на честной груди!.. И чем она заплатила мне за все это? Я уже не говорю о том, что живя при моем дворе, она обогатилась и ежегодно, под предлогом помощи бедным родственникам, отсылала крупные деньги за границу. Денежным расчетам я большого значения не придаю, но неблагодарных ненавижу и презираю и пощады им никогда не даю! Я несравненно строже и суровее поступила бы с твоей "воспитательницей", если бы не герцог, который упорно уговаривал меня удовольствоваться высылкой за границу. Ты и здесь ошиблась, и была несправедлива к герцогу... Ему ты обязана и тем, что я с тобой так милостиво говорю в настоящую минуту; по личному своему побуждению я несравненно строже отнеслась бы к тебе!
   -- Простите меня великодушно, но ваш гнев, поразивший меня, был бы отраднее милости, которой я обязана герцогу Курляндскому! -- твердо произнесла Анна Леопольдовна.
   -- Ты так сильно ненавидишь герцога?
   -- Так же сильно, как и он меня, ваше величество!
   -- Но повторяю тебе, что он далек от ненависти к тебе и, напротив, защищает против меня твои интересы.
   -- Я усердно просила бы его не принимать во мне никакого участия и не защищать моих интересов ни перед кем! Но, тетушка, раз уже вам угодно было заговорить милостиво со мной о той... неосторожности, которая так прогневала вас, то благоволите сказать мне: неужели я никогда больше не увижу моей милой, дорогой Матильды?..
   -- Адеркас? Нет, никогда, по крайней мере до тех пор, пока я жива. После меня твой муж может простить и вернуть ее, если захочет.
   -- Вы говорите о моем браке, как будто он уже совершился?..
   -- Я считаю его совершившимся и повторяю тебе, что твоя бывшая "воспитательница" может вернуться в Россию только после моей смерти, с разрешения твоего мужа.
   -- Если действительно моему браку с принцем Ульрихом суждено совершиться, то от него я так же мало желаю принимать одолжений, как и от герцога Бирона! -- гордо поднимая голову, произнесла принцесса Анна.
   Императрица вспыхнула и резко проговорила:
   -- Ступай к себе! Я советую тебе одуматься и остановиться хотя бы на том, что твои дикие фантазии влекут за собой гибель всех тех, кто потворствует им. Не жалеешь ты себя, моей короны не жалеешь, так пожалей хотя бы жизнь тех, кому приходится расплачиваться за твои безнравственные прихоти! Ты знаешь, что мое правительство не щадит тех, кого изобличают в оскорблении трона и самодержавной власти, и твои сообщники все известны.
   При этих словах лицо принцессы покрылось смертельной бледностью. Она поняла, о ком говорила императрица.
   Адеркас, как лицо привилегированное, могла быть только выслана; императрица напрасно относила к великодушию герцога избавление ее от большего наказания. Но Клара... Если ее участие в увлечении принцессы сделалось известным грозной Тайной канцелярии, то что будет с нею? Что ждет ее?
   Принцесса вздрогнула и, сложив руки, обратилась к императрице:
   -- Тетушка, именем Бога умоляю вас -- скажите мне: одна ли госпожа Адеркас поплатилась за мою... неосторожность?..
   -- Это тебе лучше знать, нежели мне. Если она одна помогала тебе в этом... преступном свидании, то, стало быть, и поплатилась она одна... Если же ты еще знаешь пособников, то и с ними можешь проститься заочно!..
   Принцесса бросилась на колени перед креслом, в котором лежала императрица, и умоляющим голосом воскликнула:
   -- Тетушка! Во имя всего святого... во имя вашей молодости и тех минут счастья, какие она дала вам, пощадите...
   -- Кого пощадить? -- холодно спросила императрица, пристально взглядывая на племянницу.
   -- Клара не виновата!
   По лицу императрицы скользнула недобрая улыбка, и она промолвила:
   -- Ты сама назвала ее. Ты уже слышала и знаешь, что никто из лиц, виновных в гнусном пособничестве тому, что набросило тень позора на мою царственную семью, не будет пощажен!.. Изменить это не может никто!.. Перед этим приговором все бессильны!..
   -- Но ведь Клара ни в чем не виновата! Она так молода!.. Можно ли было требовать от нее строгого рассудка? Наконец, она просто повиновалась мне! Меня казните, если я заслужила казнь, но простите тех, кто виновен только благодаря своей преданности мне!
   -- Повторяю тебе, что слова прощения никто не услышит. Даже сам герцог, если бы он пожелал избавить кого-нибудь от моего гнева, был бы бессилен сделать это!
   -- Как? Стало быть, и моя бедная Клара тоже будет навсегда удалена от меня? И ее тоже ушлют на ее далекую родину?
   Императрица поняла, что под вопросом, предложенным ей принцессой, кроется опасение за худшую судьбу ее любимой камеристки, и промолчала.
   Анну Леопольдоьну это молчание привело в окончательный ужас. Ей припомнился тот крик, который она услыхала там, на своей половине, и мороз пробежал у нее по коже.
   -- Но Клара еще состоит при мне?.. Она у меня на службе? -- спросила принцесса, почти не отдавая себе отчета в своих словах.
   Императрица продолжала хранить упорное молчание.
   Анна Леопольдовна схватилась руками за голову и мучительно застонала. Она поняла все страшное значение этого упорного молчания.
   -- Тетушка! Что сделали с Кларой? Где она? -- простонала она, вновь опускаясь на колени перед императрицей. -- Скажите мне, где она...
   -- Это -- дело лиц, специально заведующих делами моей канцелярии! -- строго и холодно ответила императрица. -- Я только даю свою санкцию на предание суду, а в последующие распоряжения я уже более не вхожу.
   -- Дела... вашей канцелярии!.. Да ведь это -- Тайная канцелярия! -- тоном, полным непритворного ужаса, воскликнула принцесса. -- Тетушка... во имя Бога ответьте мне! Клара, признанная виновной, тоже будет выслана, как и Матильда, или ее будут судить здесь, в России?
   -- Еще раз повторяю тебе, что эти подробности не касаются меня. Во всяком случае, суду должен предшествовать допрос.
   -- Допрос... в вашей канцелярии? Боже мой!.. Да ведь это -- пытка! -- и Анна Леопольдовна вновь застонала, закрыв лицо руками. -- Тетушка, вы не знаете меня!.. Я готова руки на себя наложить при мысли, что за меня может так страшно пострадать неповинное лицо! Спасите меня от отчаяния.
   -- Об этом раньше надо было думать! -- холодно ответила императрица. -- Тебя предупреждали... тебе добра желали...
   -- Кто! Кто, тетушка? Герцог Бирон? Да? О, этот герцог, это имя, вечно попадающееся на моем пути!.. Но хорошо, я согласна... Я даже его готова попросить за Клару, если ей грозит то, что угрожает всем, имеющим дело с вашей Тайной канцелярией!
   -- Герцога нет дома, он уехал на весь остальной день, и ты не можешь видеть его сегодня.
   -- Но ведь не сегодня, не сейчас же возьмут мою несчастную, мою преданную и ни в чем неповинную Клару? Я успею увидать герцога и переговорить с ним?
   -- Не знаю, право, я в это тоже не вхожу и никак не могу назначить тебе точный срок, в который ты можешь переговорить с герцогом!
   -- Но вы можете отсрочить этот несчастный арест и этот страшный допрос, если они даже решены!.. Отсрочить только до того времени, в которое я могу переговорить с герцогом!
   -- Мне это дело совершенно незнакомо и к тому же я имею полное основание думать, что все твои попытки у герцога не приведут положительно ни к чему... Раз уже решенное дело герцог перерешать не станет. Да и нельзя перерешать его, раз оно скреплено моей резолюцией: это значило бы нарушать мой приказ... А такого поступка Бирон никогда себе не позволит.
   -- Ах, Боже мой!.. Он так много позволял себе и позволяет поступков хуже этого! -- ломая руки, в отчаянии проговорила принцесса Анна
   -- Ты и в эту минуту не можешь отрешиться от привычки осуждать герцога Бирона? -- воскликнула государыня. -- Какой же милости ты от него хочешь?
   -- Я не милости хочу от него, а правды... Что я сделала ему, что он так жестоко, так немилосердно преследует меня?
   -- Он... преследует тебя? Я, напротив, нахожу, что он слишком много выносит от тебя!
   Принцесса нервно захохотала:
   -- Он? Герцог Бирон?.. От кого-нибудь что-нибудь выносит...
   -- Да, ты к нему очень несправедлива...
   -- Я... несправедлива... к герцогу Курляндскому?.. Боже мой!.. Да где же правда?.. Он отнял и продолжает отнимать у меня все, что мне дорого, и навязывать мне все, что внушает мне ненависть и отвращение! Он взял у меня Матильду, которая любила меня, как свою дочь; он -- я знаю это наверное -- пытается взять у меня человека, дорогого мне... Он мою молодость у меня берет, берет то, чем красна жизнь, чем красна молодость! И за все это он сначала прочил мне в мужья своего сына, а затем настаивал на моем браке с ненавистным мне принцем Антоном Брауншвейгским! За что он, как злой дух, впился в мою сиротскую жизнь и не хочет меня живую отпустить на волю? Мне не нужны ни величие, ни богатство, ни власть... Мне счастье нужно, как нужно оно всем, кто сознательно относится к жизни и не признает ее единственной задачей тщеславие и обогащение!.. Умоляю вас, ваше величество, именем моей покойной матери... именем всего, что когда-нибудь было дорого вам, отпустите меня обратно на мою бедную родину, но отпустите со мною все, что дорого и близко мне! Я не могу долее выносить эту ежедневную тревогу, ощущать над собою эту ежедневную, неустанную вражду!.. Я с ума сойду от нее!..
   У императрицы вырвался жест нетерпения.
   -- Так ты сама сознаешься, что твоя камер-медхен Клара помогала тебе в твоих непозволительных шашнях и сопровождала тебя в твоем последнем свидании с этим интриганом, которого я заставлю дорогой ценой поплатиться за смелость этого свидания. Ты сама добровольно сознаешься в этом?
   Принцесса поняла, что ее хотят поймать на слове, и вооружилась смелостью.
   -- Нет, я ни в чем не сознавалась вам и ничего подобного не говорила! -- смело ответила она, прямо глядя в глаза императрице.
   -- Как не сознавалась? Ты только что сейчас сказала...
   -- Я не могла сказать это! Я ни на какое свидание не ходила... и если бы и пошла, то наверное никого не взяла бы с собой!.. Это была бы слишком большая неосторожность!..
   Императрица бросила на нее взгляд сожаления и промолвила:
   -- Ты совершенно теряешь голову, моя бедная Анна! Все это дело уже выяснено, указ мною подписан... и ни о чем в данную минуту и толковать не стоит!
   -- Вы хотите моей смерти, тетушка?.. Вы положительно моей смерти хотите! -- застонала Анна Леопольдовна, почти падая на близ стоявший стул. -- Вы не верите тому, что я не переживу сознания, что из-за меня погибнет преданное мне, безобидное и совершенно неповинное существо?.. Клара понятия не имела, куда и зачем я иду, я обманула ее. Я сказала ей, что у меня болит голова и что я хочу просто прогуляться...
   По желтому и одутловатому лицу императрицы скользнула недобрая улыбка.
   -- Вот видишь, как ты сама себя выдаешь? -- воскликнула она. -- Сейчас ты пробовала уверить меня, что ты никуда не ходила и тебя никто никуда не сопровождал...
   Принцесса заломила над головою руки.
   -- Вы ловите меня на словах, вы поступаете со мной жестоко, тетушка! Это -- не вы, это герцог говорит вашими устами... Вы ни на что подобное не способны!
   Императрица грозно сдвинула брови.
   -- Оставь меня! Ступай к себе, Анна, -- сказала она. -- Ты совсем утомила меня своими порывистыми, больными разговорами. Ты точно в бреду городишь... и я верю, что ты и впрямь больна... Отправься к себе! Я перед вечером опять пришлю к тебе Санхеца или Фишера... Надо, чтобы они тобой хорошенько занялись! Вот что значит своеволие! -- проговорила она в заключение.
   Принцесса Анна, совершенно обессилевшая от горя и волнения, встала с места и машинальным шагом направилась к двери. Ее походка носила на себе какой-то странный, болезненный характер. Так ходят лунатики в припадке своей загадочной, еще не выясненной медициною болезни.
   Императрица посмотрела ей вслед и три раза хлопнула в ладоши, что значило, что она зовет дежурную камеристку.
   На зов вошла Юшкова.
   -- Пошли за Шульцем! Скажи, чтобы через час он ко мне сюда явился... Санхецу я меньше верю... У него все ужимки какие-то... Я не всегда понимаю его!..
   Юшкова состроила встревоженное лицо.
   -- Что с вами, матушка вы наша? -- качая головой, осведомилась она.
   -- Не обо мне речь... Ступай! -- почти гневно произнесла императрица, не любившая приторных ужимок своей камеристки.
  

X

В СТЕНАХ ТАЙНОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

  
   В тот же день, поздним вечером, большая колымага, сопровождаемая по сторонам вооруженными солдатами, направлялась вдоль по Невской перспективе к тому месту, на котором теперь находится Михайловский театр.
   Там, среди большого пустыря, возвышалось несколько мрачных однородных строений, отгороженных от проезда и соседних домов большим глухим тыном.
   Впрочем, по соседству с этой мрачной группой построек и не селился никто из обывателей. Все боялись не только того, что совершалось за этими мрачными стенами, но и самих неодушевленных стен. Это было место проклятое и всеми усердно проклинаемое. За этим мрачным забором помещалась страшная для всех Тайная канцелярия.
   Все равно боялись ее, потому что никто, несмотря ни на какое высокое положение, ни на какие признанные всеми заслуги, не мог поручиться за то, что не попадет за эти страшные стены, не попадет в тот страшный "застенок", слава о котором далеко перешла границы русского царства.
   Тайная канцелярия управлялась избранными Бироном лицами, во главе которых стояли начальник канцелярии граф Андрей Иванович Ушаков и его ближайший помощник князь Никита Юрьевич Трубецкой.
   Имена этих двух лиц с ужасом произносились. Ими пугали непослушных детей, ими устрашали строптивое юношество, их с крестом, оглядываясь по сторонам, произносил простой народ. Они в народном понятии стояли наряду с палачами, даже ниже их. Палачи, согласно народному убеждению, были все-таки людьми "подначальными": они не сами выбирали своих жертв, не по своей личной воле назначали и совершали пытки и казни; они были простыми, немыми орудиями в руках полновластных вершителей судеб, свыше предначертанных, и их вина была равна вине тех плетей и тех топоров, которые работали по начальническому назначению.
   Тайная канцелярия не составляла, собственно говоря, одного и сплошного самостоятельного здания. Это был ряд небольших зданий, близко стоявших к простым деревенским избам и тесно окружавших один большой сарай, выстроенный на каменном фундаменте.
   Вся эта группа мрачных строений была окружена большим забором, всегда запертым большими, окованными железом, воротами. Последние отворялись только для пропуска новых жертв этой своеобразной русской инквизиции или для встречи начальства. Перед ними день и ночь стоял строгий караул, и редко когда лицо, раз проникшее в них, выходило из них на свет Божий. В эти мрачные ворота только войти можно было, выхода же из них не было.
   Впереди всех остальных строений находилась так называемая "сборная комната", в которой обычно встречал лиц, доставляемых в Тайную канцелярию, личный секретарь начальника; он или размещал их согласно заранее отданному ему приказанию, или проводил их в следующее здание, где происходили суд и допрос обвиняемых.
   "Сборная комната" была небольшою светлицей, скупо освещенной двумя небольшими оконцами, проделанными под потолком и державшими всю мрачную комнату в вечной полутьме. В углу перед темной, старой иконой теплилась лампадка, как бы призванная напоминать входившим сюда страдальцам о грядущем спасении. Это был единственный светлый луч в этом темном царстве зла, жестокости и зверского произвола, а старик-сторож, на обязанности которого лежало поддерживать слабый огонек тюремной лампадки, не зажигал ее иначе как с глубоким вздохом, осеняя себя при этом широким крестом. О погибших ли братьях молился он в эту минуту, вздыхал ли он о тех, кто был призван переступить порог этого страшного помещения, или ему просто жутко было зажигать святую лампадку в этом царстве слез и крови -- он вряд ли сам мог бы точно ответить на эти вопросы.
   В тот вечер, о котором идет речь, тяжелые ворота проскрипели поздними сумерками, и у входа в "сборную комнату", или "сборную избу", остановилась тяжелая колымага, из которой сопровождавшие ее солдаты не столько высадили, сколько вынесли молодую, как смерть бледную девушку с испуганными, широко раскрытыми глазами, с выражением неописуемого ужаса на красивом и молодом лице.
   Это была Клара, любимая камеристка и наперсница принцессы Анны Леопольдовны. Она была схвачена и силой увезена из Летнего дворца в ту самую минуту, когда принцесса, полная ужаса за ее судьбу, молила о ней императрицу. Увы! Мольбы Анны Леопольдовны не были услышаны; они запоздали, и когда принцесса вернулась к себе с твердым намерением пересилить свой гнев и свое отвращение и обратиться к властному Бирону с просьбой о спасении ее любимицы, эта последняя была уже на пути к Тайной канцелярии.
   На Кларе был наскоро накинутый плащ вроде салопов, которые в то время входили в моду; этот плащ незадолго перед тем был подарен девушке ее молодой госпожой.
   Принцесса, делая этот щедрый подарок, шутя пожелала Кларе, чтобы этот салоп был одет на ее плечах в тот день, когда будет окончательно решаться ее судьба. Увы! Принцесса Анна не думала в ту минуту, что ее желание так скоро и так горько сбудется! Конечно, не о таком "решении судьбы" мечтала она для своей любимицы...
   Волосы Клары были в беспорядке; ее густые белокурые косы, которыми так часто любовалась принцесса, выбились из-под накинутого на голову платка. На красивом, кротком лице девушки ярким пятном, среди покрывавший его смертельной бледности, горела ссадина -- след тяжелого удара, нанесенного ей во время слабого и невольного сопротивления. На руках запеклась рубцами кровь от туго стянутых веревок, которые только дорогой, сжалившись над нею, сняли с нее конвоировавшие ее солдаты.
   -- Есть кого тут вязать! -- с презрительным сожалением произнес старший из солдат. -- Здесь и арестовать-то некого было! Так, пигалица какая-то... Кому она вред может принести? А ежели есть от нее какой вред, так ее можно одним пальцем пришибить.
   -- И подлинно... Нешто для таких канцелярия-то эта самая заведена? -- согласился с ним его товарищ, и затекшие руки Клары были освобождены и отдохнули во время остального пути до канцелярии.
   -- Что, дядя?.. Никого еще нет? -- спросил старший солдат у сторожа, мрачно взглянувшего на привезенную арестантку.
   -- Сам небось видишь, что никого! Зря только языки чешете! -- сердито ответил ему старик.
   -- А ты не серчай. Мы тоже -- народ подневольный; нам тоже небось не весело крещеный народ сюда к вам возить!
   Старик покачал головой и заметил:
   -- Молчал бы ты, сердечный, коли по-умному говорить не умеешь! Нешто здесь некрещеные господа заседают?
   -- Да я ничего!.. Я не про то, -- испугался солдатик.
   -- Ты не извиняйся; предо мной извиняться нечего! Я не ябедник, не для доносов здесь поставлен, а для порядка... А сказал я тебе насчет того, что неровен час... При таком можешь глупым словом обмолвиться, который не помилует, который на донос и гибель ближнего присягал!
   Во время этих переговоров Клара сидела на лавке полуживая, ничего не помня, не соображая и не понимая. Она была близка к помешательству, и всякий беспристрастный зритель понял бы и осознал бы, что здесь нужна медицинская помощь, а не строгий суд людской...
   -- Откуда? -- показывая на нее головой, лаконически осведомился старик-сторож.
   -- Прямо из дворца, прислужница тамошняя!.. Не русская она; всю дорогу по-своему лопотала, и не поймешь ничего!
   -- Ишь ведь, и молода, и говорить по-нашему не умеет, а уж в переделку попала! -- вздохнул сторож. -- То-то...
   В эту минуту в светлицу вошел невзрачный человечек с жидкой растительностью на рябоватом лице и со злыми глазами, пронзительно смотревшими из-под рыжих бровей. В его тощей, невысокой фигуре было что-то отталкивающее. Искусный художник охотно взял бы его оригиналом для изображения Иуды-предателя.
   Это был личный секретарь Ушакова, поляк, известный всей канцелярии и почти всему Петербургу под характерным именем "пана".
   "Пан" был, видимо, не в духе.
   -- Где все? -- спросил он, не отвечая на почтительный привет присутствующих, вскочивших на ноги при его появлении, причем солдаты примкнули ружья к ноге по уставу того времени.
   -- Никто не собирался! -- ответил сторож, менее остальных раболепствовавший пред "паном".
   -- Почему?
   -- Приказа особого не было.
   -- А им надо каждый день особые приказы присылать? Сами не знают?
   -- Да никого не привозили.
   -- А эта? -- головой указал "пан" на мрачно смотревшую в пол Клару.
   Сторож повел плечами, как бы желая сказать: "Ну, для такой кто же станет собираться?" "Пан" понял его немой ответ.
   -- До всего своим умом дойти хотят! -- сердито заметил он, а затем приказал сторожу: -- Поди, созови всю команду!
   Тот отправился исполнять данное ему приказание и попутно бросил недоумевающий взгляд на Клару, впавшую в состояние полной прострации.
   "Однако, видно, не шуточно девчонка набедокурила! -- подумал он, укоризненно покачав своей седою головой. -- Даром господа собираться не станут... Вот ты и поди с ними!.. С вида-то словно птаха Божия, а на деле-то дока выходит!"
   Спустя минуту тесная комната стала наполняться самым разнородным сборищем людей. Тут были и два палача, или "заплечных мастера", со своими помощниками, и костоправ, и фельдшер, заменявший доктора, и помощник костоправа, и трое приказных, правивших в канцелярии письменную службу. Все они сгруппировались вокруг привезенной для "пристрастного допроса", видимо, важной преступницы и с удивлением разглядывали ее робкую, стройную фигуру, ее симпатичное, искаженное безумным страхом лицо.
   Много невинных, напрасно оговоренных жертв видели эти стены, но и в них редко появлялось лицо, которое так громко говорило бы за свою полную невиновность. Даже в сердцах этих закоренелых среди пыток и страданий людей шевельнулось чувство глубокого удивления и почти горячего сожаления.
   -- Что могла сделать эта пигалица? -- тихо произнес один из палачей, бросивший на полумертвую Клару похотливый взгляд знатока женской красоты.
   Все эти различным образом выражавшиеся впечатления были прерваны громким голосом с улицы, крикнувшим:
   -- Едут!
   В мрачные, широко отворившиеся ворота страшной канцелярии, на полном ходу сытых и рослых лошадей, въехала большая колымага, из которой вышли главный начальник Тайной канцелярии граф Ушаков и его ближайший помощник и сотрудник князь Трубецкой. Они молча, не отвечая ни на чьи поклоны, прошли через "сборную избу" в особое отделение, отведенное для допроса, и оттуда вслед за тем послышался повелительный возглас:
   -- Ввести!
   Конвойные солдаты бросились к помертвевшей Кларе; но она одна, без посторонней помощи, уже не могла подняться с места. Поэтому ее силой подняли и ввели в комнату, где за большим столом, покрытым порыжевшим зеленым сукном, уже заседали Ушаков и Трубецкой вместе с расположившимся в стороне "паном".
   Этот последний в присутствии начальства совершенно переродился. В нем не было уже и тени той заносчивости, какую он проявлял за несколько минут перед тем. Он сам смотрел скорее подсудимым, нежели членом этой мрачной корпорации: так велик был страх, внушаемый всем поголовно членами и распоряжениями Тайной канцелярии.
  

XI

ПЫТКА В ЗАСТЕНКЕ

  
   Комната, в которую ввели несчастную Клару, была отделена от "сборной избы" небольшой светлицей, где были, как на выставке, собраны все орудия пытки. Свет проникал в нее тоже только через расположенные около потолка небольшие оконца с толстыми железными решетками, так что в этой комнате царил вечный полумрак, как будто и свет Божий отказывался проникать в нее.
   Вдоль всего помещения, как в хорошо устроенной деревенской кладовой, тянулись широкие деревянные полки, на которых в строгом порядке были разложены все орудия пытки. Тут были и клещи, и толстые кожаные ремни, и широкие деревянные рогатки. Тут были и ременные кнуты, и толстые кожаные плети, и щипцы, и все грубые и утонченные орудия, созданные людской жестокостью и мстительностью для того, чтобы превратить спокойную, Богом благословенную землю в преддверие ада. Тут же, рядом с прочими орудиями пытки, лежали большие, широкие хомуты, тайное употребление которых не было знакомо даже тем, кто приговаривал обреченных на пытки людей к страшным страданиям.
   Клара молча и безучастно прошла мимо всех этих ужасов и почти без памяти, холодно-спокойно вступила в самый застенок, тот страшный застенок, роковая память о котором сохранилась и в отдаленном потомстве.
   В застенке, как и в прочих отделениях этого страшного помещения, царила зловещая полутьма. Он, собственно, занимал совершенно отдельную избу, только переходом соединенную с предыдущими.
   Это помещение, более обширное, нежели остальные избы, занимаемые Тайной канцелярией, освещалось небольшими продолговатыми окнами, расположенными под низким потолком и забранными толстыми железными решетками. В глубине этой комнаты помещался большой стол, за которым заседали члены Тайной канцелярии. Перед столом было отдельное помещение за небольшой решеткой для допрашиваемых лиц, а в правом углу, прямо под потолком, был расположен большой тяжелый блок, сквозь который была пропущена толстая веревка. В этом углу было так темно, что вся расправа в нем производилась круглые сутки при свете свечей или фонарей. Весь пол под страшным блоком был устлан рогожами и соломой, хранившими на себе постоянные следы пролитой крови.
   Здесь же, прямо подле блока, было устроено само орудие пытки в виде подвижного рычага, образовавшегося из толстого чурбана; около последнего лежало толстое бревно, через которое было переброшено другое бревно. Возле огромного, страшного чурбана лежали пуки толстых веревок, освещенных спущенными вниз с потолка фонарями.
   В роковом застенке было все готово, и если бы несчастная Клара могла подробно видеть и уразуметь назначение всего, что окружало ее, она, конечно, умерла бы от ужаса.
   Но она ничего не видала, ничего не осознавала, да и о роковом застенке ей никогда не приходилось слышать... Она только смутно знала, что где-то в этом чуждом ей городе есть место, в котором безнаказанно убивают людей. Однако, будучи честной по натуре, она предполагала, что все это может относиться только к людям виноватым, к злодеям, а она?.. Кому она могла сделать зло и за что могли наказывать ее люди?!
   Между тем она вся была скована непреодолимым страхом, и когда ее, полумертвую, подвели к судейскому столу, она в первую минуту не слыхала и не понимала обращенных к ней вопросов.
   На вопрос о ее имени и звании несчастная положительно ничего не ответила; когда же на повторенный вопрос последовало то же упорное молчание, Ушаков и Трубецкой в недоумении переглянулись.
   Опытные в этих делах, они оба видели и понимали, что о симуляции тут не может быть и речи. Очевидно, или у несчастной язык совершенно отнялся, или она потеряла всякое сознание и не понимала, что окружает ее.
   Ушаков знаком подозвал фельдшера. Тот, апатично взглянув на подсудимую, нехотя проговорил:
   -- Я не знаю!.. По-моему, она может отвечать...
   -- А!.. Стало быть, не хочет? -- воскликнул Ушаков и бросил на Клару пристальный взгляд своих злых, жестоких глаз, как из пропасти сверкнувших из-под его густых полуседых бровей.
   При звуке его голоса Клара вздрогнула и подняла свой взор. К ней, видимо, вернулось чувство страха.
   -- Отвечай, не то худо будет! -- строго произнес Ушаков.
   Клара вздрогнула и уставилась на инквизитора пристальным взором. Она, очевидно, поняла, чего хотели от нее.
   -- Ты кто по профессии? -- снова спросил Ушаков. -- Какие твои занятия были до настоящего дня? Ты при принцессе Анне Леопольдовне состояла?.. Да?
   Имя принцессы как будто пробудило Клару от глубоко сна. Она инстинктивно поняла, что ее госпоже с ней вместе угрожает какая-то сильная неприятность и что от нее зависит спасти или по крайней мере облегчить положение Анны Леопольдовны, и потому как бы во сне ответила:
   -- Принцесса? Да принцесса Анна -- моя госпожа!
   -- Тебя зовут Кларой?
   -- Да! Я -- Клара Антуанетта Вильсон!
   Ушаков заглянул в разложенные перед ним бумаги и как бы про себя произнес:
   -- Верно! Ты давно состоишь при принцессе?..
   -- Я с нею вместе оттуда... с ее родины приехала. Я с нею вместе выросла там! -- пояснила Клара, с видимым усилием передавая подробности своего светлого прошлого.
   -- Какие услуги по своему положению ты обязана была оказывать принцессе?..
   -- Я одевала ее... приготавливала все туалеты... Я была... как все обыкновенные горничные... Только принцесса Анна любила меня не как горничную, а как сестру!
   -- За что же ее высочество удостаивала тебя такой исключительной любовью?
   -- Я тоже любила ее, как мать родную... Как Бога я любила ее! -- и из глаз несчастной ручьями полились слезы.
   -- Рюмить нечего! Надо отвечать и говорить правду... одну только правду! -- крикнул Ушаков.
   -- Я всегда правду говорю.
   -- И хорошо делаешь!.. Тем более, что в твоем деле все уже дознано, все совершенно ясно... остается только от тебя самой услыхать полное сознание твоей вины!
   Клара покачала головой.
   -- Я не виновата!
   -- Однако ты приведена сюда по обвинению в уголовном преступлении.
   -- Я... не... виновата! -- как-то странно, почти машинально повторяла Клара.
   В ее уме вставало сознание, что вместе с собою она может спасти или совершенно погубить обожаемую ею принцессу, и это сознание убивало ее, и в то же время придавало ей сверхъестественные силы.
   -- Ты обвиняешься в том, что по уговору врагов порядка и правительства содействовала принцессе в ее незаконных сношениях с врагами правительства и порядка...
   Клара пристально смотрела на Ушакова. Она, видимо, не поняла его витиеватой фразы.
   -- Спросите ее проще! -- шепнул Трубецкой. -- Она, видимо, и мало развита, и с русским языком мало знакома.
   Ушаков нетерпеливо передернул плечами. Он, при всей своей опытности, не знал, как приступить к такому щекотливому допросу и как называть вещи их собственными именами.
   Прошла минута тяжелого молчания.
   Трубецкой нагнулся к Ушакову и тихо шепнул ему что-то.
   -- Спрашивайте сами! -- сказал Ушаков, отодвигая к нему бумаги.
   -- Клара Вильсон! -- начал Трубецкой, придавая своим словам не столько строгий, сколько официальный тон. -- Вы знаете посланника, графа Динара?
   При имени графа по лицу молодой девушки молнией проскользнул яркий румянец, и затем она побледнела еще сильнее.
   Трубецкой с торжеством взглянул в сторону Ушакова. Его система, очевидно, преобладала над системой его начальника.
   -- Отвечайте! -- не вытерпел Ушаков, видя упорное молчание допрашиваемой.
   Трубецкой укоризненно взглянул в его сторону. Тогда Ушаков махнул рукой и уже совершенно замолк. Он, видимо, решился взвалить всю трудность и всю ответственность допроса на своего помощника.
   При громком возгласе Ушакова Клара вздрогнула, но продолжала молчать.
   -- Не бойтесь! Отвечайте смело! -- ободрил ее Трубецкой. -- Знакомство с графом само по себе еще не составляет преступления! Знаете вы графа Линара или нет?..
   -- Да, я знаю графа! -- тихо проговорила Клара.
   -- Где, собственно, вы видели его?
   -- Во дворце!..
   -- А кроме дворца вы с ним нигде не встречались?
   Клара на минуту задумалась. Она понимала, что допрос переходит на опасную почву, а так как ее главной заботой было ничем не скомпрометировать принцессы, то она еще тише ответила:
   -- Нет!
   -- Вы никогда не встречались с ним в саду или в дворцовом парке?
   -- Нет... Не помню!
   -- А не припомните ли вы, где вы встречались с графом в последний раз?
   -- Я видела его в день бала.
   -- Где именно? Ведь вы не могли принадлежать к числу приглашенных?
   -- Нет! Но я смотрела в дверь!
   -- И... после этого вы больше нигде не встречали его?
   -- Нет!.. Не помню!
   -- Так я напомню! -- крикнул Ушаков, которому система кротости и выжидания Трубецкого была не по нутру.
   Клара вздрогнула, но продолжала молчать.
   -- Выходила ты в сад вместе с принцессой поздно ночью на вчерашний день? -- прямо и бесцеремонно поставил вопрос Ушаков.
   Клара разом поняла и сообразила, что она может своим ответом погубить Анну, а потому ответила тверже и громче прежнего:
   -- Нет! Не выходила!
   У Ушакова вырвался жест нетерпения.
   -- Твердо вспомни... а то я память пришью, -- пригрозил он.
   -- Не выходила! -- еще тверже повторила Клара.
   Ушаков обратился в ту сторону, где наготове стояли палачи, и громко крикнул:
   -- Работай!
   В мгновение ока оба палача бросились на свою жертву, и полумертвая от страха Клара была волоком притянута к спущенному блоку. Она не сопротивлялась, не говорила; она вся оцепенела от ужаса.
   -- В последний раз спрашиваю я: выходила ты вместе с принцессой в сад при дворце в прошлую ночь? Да или нет?
   -- Нет, не выходила! -- почти неслышным шепотом ответила несчастная.
   Ушаков сделал рукою знак.
   Палачи сорвали с несчастной платье, обнажили ее тело до пояса, а затем один из них, завернув назад ее
   руки, скрутил их у кистей толстой веревкой, спускавшейся от блока. Конец этой страшной веревки был обшит войлоком. Затем на связанные руки был надет толстый ременной хомут.
   -- Выходила ли ты прошлой ночью во дворцовый Летний сад вместе с принцессой? -- в последний раз повторил Ушаков и, не получив ответа, громко крикнул: -- Дыба!
   Тогда началась страшная пытка, которая состояла в том, что плотно скрученные руки были вывернуты назад и под давлением медленно поднимавшегося блока стали постепенно заворачиваться к затылку. Суставы трещали. Послышался нечеловеческий крик, и затем все моментально смолкло.
   -- Дыба! -- повторил Ушаков.
   Медленно поднимаемая на блоках девушка повисла на вывороченных и выломанных из суставов руках. Она не кричала, даже не стонала; она только все реже и реже вздрагивала, и замирающее дыхание все реже и реже вырывалось из ее груди.
   -- Бей! -- крикнул не унимавшийся Ушаков.
   Палач замахнулся плетью, и резкий, безжалостный удар разрезал молодое и слабое тело.
   Измученная Клара вздрогнула в последний раз и неподвижно повисла на страшном блоке...
   -- Второй! -- скомандовал Ушаков.
   Но Трубецкой движением руки остановил его; он понял, что несчастная уже умерла, а добивать измученный труп даже ему стало страшно...
   -- Осмотри! -- приказал он близ стоявшему фельдшеру.
   Тот приблизился, дотронулся до изломанных рук, потянул веревку. Труп оставался в прежнем положении; ни искры жизни уже не было в нем. Не надолго хватило сил пытаемой.
   -- Умерла! -- громко произнес фельдшер угрюмым и словно недовольным голосом; видно, что и ему было не по себе перед этим искалеченным молодым телом, еще за минуту перед тем полным сил и здоровья.
   -- Снять... и ночью отправить туда... на Выборгскую! -- распорядился Ушаков, порывистым жестом отодвигая кресло и выходя из этой комнаты страдания и смерти...
   -- Я все понимаю, кроме таких безрезультатных допросов! -- проговорил Трубецкой, спускаясь с крыльца и полной грудью вдыхая свежий воздух.
   Ему казалось, что и здесь его преследует страшный запах крови, которой были пропитаны стены и пол рокового застенка.
   Ушаков шел за ним молча. В нем, помимо его воли, в первый раз шевельнулось если не сожаление, то невольное сомнение в плодотворности той страшной "работы", которая выпала на его долю. Роль инквизитора впервые представилась ему в настоящем свете.
  

XII

КРОВАВАЯ МЕСТЬ

  
   На Выборгской стороне, о которой упомянул Ушаков, отдавая приказание о посмертной уборке трупа замученной Клары, еще в настоящее время возвышается скромная и небольшая церковь, выстроенная во имя Св. Сампсония Странноприимца; в то время, о котором идет речь, она была окружена большим и мрачным кладбищем.
   Всегда и всюду кладбище являет собою грустную картину, но ни одно из столичных кладбищ не представляло той страшной картины, какую являла именно эта ежедневно разраставшаяся "Божья десятина" у церкви Св. Сампсония, на которую постоянно привозили дощатые гробы, зарываемые в землю без молитвы и благословения церкви, без проводов и слез близких и родных.
   На Сампсониевском кладбище, о котором среди народа шли самые суеверные слухи и рассказы, хоронили всех казненных, замученных и убитых, и сюда проторенной дорогой везли чуть ли не ежедневно временных обывателей и мучеников страшной Тайной канцелярии.
   Этого кладбища не посещал никто и никогда, и сюда даже никто не приходил осведомиться о судьбе родного и близкого гроба. Сами покойники, схороненные здесь, могли повредить живым: забота о родной и близкой могиле могла, по тому страшному времени, быть признана государственным преступлением.
   Слишком уж глубоко сознавало правительство того времени свою необъятную вину перед народом. Слишком велика была рознь между престолом и преданным, молчаливым, исстрадавшимся народом.
   Сюда же темной ночью, тотчас по окончании грозной и кратковременной пытки был доставлен гроб несчастной погибшей Клары.
   Принцесса, вернувшись от императрицы и не предчувствуя, что все для ее любимицы уже окончено, нетерпеливо ждала утра, чтобы склонив свою гордость и умерив свою вражду к Бирону, обратиться к нему с ходатайством за несчастную Клару. Она ни на минуту не сомневалась, что если не из сочувствия к ней, то по чисто дипломатическим расчетам герцог не откажет ей в исполнении ее просьбы и Клара, если не будет возвращена во дворец, то по крайней мере будет препровождена на родину, что по тому времени было уже существенной милостью.
  
   При высылке Адеркас принцесса Анна недостаточно веско оценила ту бережность, с какою было поступлено с ее воспитательницей, и понимала это только теперь, когда судьба, постигнувшая Адеркас, являлась целью всех ее желаний по отношению к несчастной Кларе.
   Весть о смерти замученной молоденькой камеристки достигла Летнего дворца в тот же вечер и возбудила в услыхавших о ней различные чувства и впечатления. В то время как Юшкова коротко и злобно заметила, что "поделом вору и мука", сравнительно незлобивая Маргарита Гамзен, укоризненно качая головой, откровенно сознавалась, что с удовольствием навсегда уехала бы из России, где совершаются такие ужасы.
   -- Каково теперь принцессе будет узнать, что из-за нее погибла несчастная девушка! -- серьезно сказала Маргарита, не скрывавшая своего осуждения по адресу Анны Леопольдовны за ее отношения к Линару. -- Легко чужую-то голову под плаху подставлять, но ведь на том-то свете все это припомнится.
   -- А ты потише! -- трусливо заметила ей Юшкова, оглядываясь по сторонам.
   -- А чего мне бояться? Я и самой императрице скажу, что мне жаль бедной девочки!
   -- А мне так вовсе не жаль! -- громко и демонстративно проговорила Юшкова, уверенная в том, что их подслушивают.
   -- Да тебе небось и самой-то себя не всякий день жалко бывает? -- пожала плечами Маргарита, с каждым днем чувствовавшая все меньше и меньше симпатии к своей подруге по службе.
   До императрицы боялись довести весть о смерти Клары.
   Анна Иоанновна не всегда сочувственно относилась к распоряжениям своей Тайной канцелярии, и ей редко докладывали о случаях смерти людей под пытками. Но поутру явившийся с докладом Остерман на вопрос государыни о судьбе арестованной почтительно доложил ей, что "все дело уже окончено".
   -- Она созналась?.. Да? -- живо спросила императрица, в равной степени и желавшая, и боявшаяся полного сознания обвиняемой.
   Анну Иоанновну больше всего занимал вопрос о том, как далеко могли зайти любовные отношения молодой принцессы к красивому саксонском графу, и на сознание Клары под пыткою она возлагала несравненно более крупные надежды, нежели на откровенность своей племянницы. В правдивость принцессы Анны она плохо верила и не ошиблась в этом отношении. Анна Леопольдовна действительно была характера скрытного и не была способна на откровенность.
   Не получая ответа на свой вопрос, императрица пристально взглянула на Остермана и громко и гневно заметила:
   -- Что это, со мной нынче все, кроме герцога, говорить разучились? Он один только всегда знает и понимает, что со мной нужна правда, одна только правда!.. Я желаю знать, в чем именно созналась эта камер-юнгфера принцессы Анны!
   -- Она положительно ни в чем не созналась, ваше величество! -- почтительно, но твердо ответил Остерман.
   -- Как не созналась? Да ведь вы же только сейчас сказали мне, что все кончено?
   -- Я сказал это в том смысле, что дальнейший допрос обвиняемой невозможен!.. Она умерла под пыткой.
   Императрица вздрогнула и невольным движением перекрестилась.
   -- Опять этот Ушаков! -- воскликнула она, забывая о том, что, не будь ее приказа, не было бы и распоряжений Ушакова.
   Остерман молчал. Ему замечание императрицы было по душе: он не любил Ушакова и далеко не сочувствовал всей деятельности Тайной канцелярии...
   -- Можно было попугать... Зачем же добивать-то было? -- произнесла императрица и отдала приказ позвать к ней герцога Бирона.
   Последний тотчас явился. Остерман при входе герцога откланялся и поспешно стушевался. Он не хотел быть свидетелем неприятной сцены.
   -- Ты слышал? -- спросила императрица, рассеянно ответив на один из тех фамильярных поклонов, какими довольствовался фаворит, без свидетелей встречаясь со своей не грозной повелительницей.
   -- О чем это? О смерти несчастной девчонки, замученной по вашему приказанию за развратное поведение вашей племянницы? Конечно, слышал! Разве может случиться что-нибудь, о чем бы я не слыхал?
   -- Теперь не время пререкаться и высказывать обвинение по адресу принцессы Анны.
   -- Что ж, вы восхищаться, что ли, мне прикажете тем, что за ее шашни пытают и до смерти замучивают людей в застенках? -- грубо возразил Бирон. -- Причин к восторгу тут мало!
   -- От восторга до того тона, которым ты говоришь о принцессе, целый мир расстояния! Ты забываешь, что говоришь о моей наследнице...
   -- Хороший подарок вы готовите России!.. Нечего сказать! -- насмешливо пожал он плечами.
   -- Надо оповестить ее о судьбе ее фаворитки.
   -- Подумаешь, как ей это нужно! Она сегодня же новое свиданье назначит и новую помощницу себе найдет! Станет она над такими пустяками задумываться!
   -- Ты ошибаешься... Она вчера так волновалась и так усердно просила меня за свою камеристку... Она даже тебя хотела просить быть ее заступником.
   -- Даже меня? Скажите, пожалуйста! Вот как велико было ее желание спасти свою наперсницу!
   -- Да! Принцесса была в отчаянии, узнав, что тебя нет дома. Она как будто чувствовала, что время терять нельзя!..
   -- Ну, теперь об этом толковать нечего! -- тряхнул головой Бирон, как будто этим жестом хотел отмахнуть от себя неприятную мысль. -- Надо поговорить об иных делах. Сегодня я жду официальную бумагу из Дрездена об отозвании туда графа Линара. Довольно он здесь, у нас, погостил; довольно глупых женских голов покружил!.. Шувалов с женой разводиться собирается по его милости; Шетарди, уж на что дружно живет с женой, а и то намедни они оба чуть не подрались!.. А об офицерских женах и говорить нечего; этих дур не пересчитаешь!.. Они как глупые бабочки на огонь летят.
   -- Но сам Линар не обращает, конечно, на них никакого внимания?
   -- Он-то? Как бы не так! Ни одной не пропускает. Одним уродам только пощада!
   -- Но как же это? Я не понимаю.
   -- Чего? Его неверности вашей племяннице? -- бесцеремонно захохотал Бирон. -- Господи! Да когда же вы состаритесь?.. Ведь вам, по понятиям, все еще шестнадцать лет! Неужели же вы одну минуту могли подумать, что граф Линар пребывает в благоговейной верности вашей некрасивой племяннице? Да он на нее и внимания-то серьезного не обращает, и если бы не ее положение при вашем дворе и не та будущность, которая ожидает ее, он и в лицо-то ее, я думаю, не знал бы!
   -- Бог знает, что ты говоришь, герцог.
   -- Ничего, кроме святой и истинной правды. Если вы хотите, чтобы я совершенно откровенно высказал вам свое мнение, то я скажу, что серьезно Линар не способен увлечься, а непритворно, хотя и скрытно, он заглядывается только на одну цесаревну Елизавету. Впрочем, ее любовь не предоставляет ему тех крупных шансов, какими его манит любовь вашей не в меру легкомысленной племянницы!..
   -- Елизавета? Ты думаешь, что ему нравится Елизавета?
   -- Во всяком случае гораздо больше, нежели ваша некрасивая Анна! -- бесцеремонным тоном ответил дерзкий фаворит.
   -- Анна вовсе не дурна.
   -- Ну и не красива, а подле цветущей красавицы цесаревны прямо-таки уродом прослыть может.
   -- Твоя вражда против Анны положительно ослепляет тебя.
   -- Враждовать мне против нее не за что и говорить о ней так много вовсе не стоит!.. Скажите мне лучше, известно ли принцессе о судьбе, которая по ее милости постигла несчастную датчанку?
   -- Не знаю, право, не думаю... Кто смел бы доложить ей об этом без моего разрешения?
   -- Ну, на толки и сплетни при вашем дворе особого разрешения не нужно! В этом у вас недостатка нет! Велите позвать сюда вашу племянницу. Одно ее появление уже поставит вас в курс дела; она ни по уму, ни по складу своего взбалмошного характера не сумеет ничего скрыть!
   Императрица выполнила его требование, и несколько минут спустя Анна Леопольдовна вошла в комнату. Она была бледна, и ее лицо дышало тревогой, но на нем не было выражения того глубокого горя, которое не могло не поразить ее, если бы ей стал известен горький и преждевременный конец несчастной Клары.
   При виде герцога принцесса на минуту приостановилась и, после короткой борьбы с собою, приветливее и почтительнее обыкновенного поклонилась ему.
   Он, напротив, ответил ей совершенно холодным, официальным поклоном.
   Анна Леопольдовна поняла это, как торжество над нею, подумала, что императрица сообщила Бирону о ее намерении прибегнуть к его защите.
   Сердце принцессы дрогнуло от досады, но она пересилила себя и, обращаясь к герцогу, почти ласковым тоном проговорила:
   -- Я очень сожалела вчера, что не застала вас здесь, у ее величества.
   -- А на что нужно было вам, ваше высочество, мое присутствие? -- холодно осведомился Бирон.
   -- Я хотела попросить вас быть моим ходатаем пред тетушкой.
   -- Давно ли вам встретилась надобность в моем ходатайстве? -- рассмеялся герцог недобрым смехом.
   Анна Леопольдовна как будто не заметила этого смеха и спокойно сказала:
   -- Но все-таки я попрошу вас выслушать меня.
   -- Я весь -- внимание! -- ответил герцог, как бы вовсе не понимавший, о чем она готовится говорить.
   -- Вам, конечно, небезызвестно, что вчера вечером была арестована и увезена моя ближайшая и любимая камеристка, датчанка Вильсон?
   -- Да, я знаю об этом; все аресты всегда известны мне.
   -- Вам, быть может, известен и мотив этого ареста?
   -- Об этом я попрошу у вас позволения умолчать! -- уклончиво ответил Бирон.
   Анна Леопольдовна покраснела и слегка вздрогнула под дерзостью этого уклончивого ответа, а затем тотчас спросила:
   -- Но вам, конечно, известно и то, куда именно была отвезена моя бедная Клара?
   -- Об этом догадаться не трудно: ведь все лица, обвиняемые в оскорблении величества, направляются всегда в одно и то же место.
   -- То есть?..
   -- В Тайную канцелярию! -- спокойно произнес Бирон.
   -- Но как могла бедная Клара, такая молодая, кроткая и неопытная, оскорбить кого бы то ни было, не говоря уже о священной особе государыни?
   -- Об этом я тоже, с вашего позволению, умолчу!
   -- Но я уверяю вас... больше -- я клянусь вам, что Клара ни в чем не виновата!
   -- Это дело графа Ушакова, а не мое!..
   -- Но ваше слово всесильно... вы можете сказать графу, можете попросить его... Без вашего ведома ничто не делается в государстве. Вы всемогущи!
   -- Ваше высочество, вы преувеличиваете мое мнимое могущество! -- с легким поклоном проговорил герцог. -- Но... если бы и действительно мне дана была самая широкая власть, то властью воскрешения мертвых я все-таки не обладаю!
   Бирон произнес эти слова холодно и спокойно, пристально глядя в глаза внезапно побледневшей принцессы.
   -- Как мертвых? Каких мертвых? -- в ужасе вскрикнула Анна Леопольдовна. -- Тетушка! Да ответьте же мне!.. Что он говорит? -- вне себя крикнула она, бросаясь к императрице.
   Та робко подалась назад.
   Бирон резким движением стал между Анной Леопольдовной и императрицей и твердо произнес:
   -- Я напомню вам, что ее величество страдает сильным расстройством нервов и что беспокоить ее я и вам не позволю!..
   Но Анна Леопольдовна не слыхала его. За минутным порывом у нее последовала полная прострация. Принцесса поняла страшное значение произнесенных Бироном слов, но у нее недоставало сил ответить на них. Она сознавала, что случилось что-то страшное, непоправимое, и дрожала при мысли о невозможности исправить это.
   -- Где Клара? -- через силу произнесла она, почти без чувств опускаясь на стул неподалеку от кресла, занимаемого императрицей.
   Бирон заслонил собой Анну Иоанновну. Та бросила на него благодарный взгляд: принцесса Анна начинала внушать ей страх.
   -- Где Клара? -- тем же растерянным тоном повторила Анна Леопольдовна.
   -- Не знаю, право... вероятно, на Выборгском кладбище! -- ответил Бирон, стараясь придать своему голосу возможно спокойную интонацию.
   -- На... кладбище? Стало быть, она... умерла?
   -- Живых, сколько мне известно, на кладбища не отвозят! -- пожал плечами Бирон.
   -- Ее... стало быть... убили?
   -- Об этом вы у графа Ушакова спросить извольте! Я при смерти вашей Клары не присутствовал! Как вам известно, она была арестована без меня.
   Принцесса опустила голову на руки и мгновенно затихла. С минуту продолжалось упорное, мертвое молчание. Наконец Анна Леопольдовна произнесла:
   -- За это Бог отомстит... За это даже я мстить не стану... Не нужно!.. Над этим Божий суд скажется!
   После этого принцесса поднялась с места и шатающейся, нетвердой походкой направилась к двери.
   Императрица проводила ее молчаливым и почти сочувственным взглядом. Ее женскому сердцу в эту минуту стало понятно невыразимое страдание молодой девушки.
   -- Надо сказать Ушакову... надо остановить... унять его... Так невозможно! -- почти машинально проговорила императрица.
   -- А вам очень жаль эту датскую куклу? -- насмешливо произнес Бирон. -- Я вовсе не подозревал в вас такого нежного, чувственного сердца! Вы, быть может, и графа Линара пожелаете оставить при своем дворе?
   -- Что тут общего? -- с негодованием удивилась императрица.
   -- Помилуйте! Как что общего?.. Ведь и датчанку вы пожалели только с той минуты, когда увидали, что ее смерть расстроила вашу племянницу?.. Раньше, отправляя ее в застенок Тайной канцелярии, вы, кажется, так сильно не горевали.
   -- Но разве я знала...
   -- Что из застенка люди живыми или целыми не выходят? Помилуйте, ваше величество! Да это каждый малый ребенок на Руси знает!
   Анна Иоанновна поникла головой.
   -- Так как же прикажете относительно Линара? Ответить, что ли, его правительству, что он нам необходим и что мы с ним расстаться ни под каким видом не можем?
   -- Ты вздор говоришь, Бирон!
   -- Почему же вздор? Уж если считаться с горем и личными впечатлениями вашей племянницы, так разлука с графом Линаром и отъезд этого неотразимого красавца причинят принцессе Анне несравненно более глубокое горе, нежели смерть десяти камер-юнгфер и целой колонии датчанок!..
   -- Динар должен уехать, и чем скорее, тем лучше! -- решительным тоном ответила императрица. -- На нем тоже лежит ответственность в убийстве этой несчастной молоденькой девочки!
   -- Вот что дело, то дело! -- проговорил герцог, видимо, довольный оборотом разговора. -- И я первый доставлю себе удовольствие косвенным образом поставить его в известность, что поверенная его тайны получила должное возмездие и при его содействии водворена на новоселье... Я и адрес этого "новоселья" могу ему, при случае, сообщить. Когда дело коснется того, чтобы ему доказать мою дружбу, то, поверьте, я мало пред чем остановлюсь!
   Императрица слушала Бирона рассеянно. Она, видимо, была поглощена иными невеселыми мыслями.
  

XIII

ОТЗВУК БЫЛОГО

  
   Принцесса Анна не на шутку занемогла после сильного удара, нанесенного ей смертью Клары, и императрица, встревоженная ее болезнью, ускорила сборы на дачу, воздух которой, по мнению докторов, должен был оказать благотворное действие на больную.
   Ехать было предположено в Сарынь, излюбленное местечко, выбранное самой императрицей, где, по ее личному желанию, готовились воздвигнуть дворец для ее летнего пребывания.
   Сарынь -- та самая деревушка, которая, будучи сначала переименована в Сарское Село, впоследствии достигла большого блеска и известности под своим настоящим именем Царское Село.
   В то время в Сарыни в распоряжении двора было только три сравнительно небольших здания, в которых помещалась императрица с ближайшими ко двору лицами.
   В стороне стоял совершенно отдельный домик, который был занят герцогом Бироном и его семьей.
   Этот домик соединялся с главным флигелем, занятым императрицей, длинной аллеей, покрытой глухой изгородью.
   Бирону нравилась эта местность, а этого, конечно, было довольно для того, чтобы она сделалась излюбленным местом пребывания самой императрицы.
   Что касается жены Бирона, то она ездила в Сарынь неохотно и в то лето, о котором идет речь, совершенно отказалась от переезда в избранное дачное помещение. Герцог оправдывал пред императрицей отсутствие своей супруги тем, что она была вся поглощена заботами о постройке собственной дачи по дороге из Стрельни в Петергоф.
   Бирону незадолго пред тем был пожалован в этой местности большой участок земли с красивою рощей, и герцогиня вместе со старшим сыном порешила выстроить там маленький дворец. О простых, обыкновенных дачах они уже не говорили; они не на шутку были уверены в том, что сами принадлежат к царской династии...
   Принцессе Анне были отведены покои в том же флигеле, где помещалась императрица, а для цесаревны Елизаветы был приготовлен на случай ее приезда в Сарынь небольшой павильон в саду.
   Елизавета Петровна, веселая, всегда оживленная, привычная к обществу, шуму и движению, не гналась за уединением красивой, но довольно-таки скучной Сарыни и не располагала особенно часто дарить старшую сестру своим присутствием.
   Анна Иоанновна, в последнее время как-то особенно захиревшая, оживилась при мысли о предстоявшей постройке нового дворца и заранее объявила Бирону, что намерена сама неуклонно следить за всеми работами.
   -- Ты тоже сам займешься ими, герцог, не правда ли? -- спросила императрица, в последнее время замечавшая, что герцог был как-то особенно задумчив и озабочен.
   Герцог рассеянно ответил на вопрос государыни, но с переездом в утонувшую в зелени Сарынь действительно отдался хлопотам о выборе и доставке материалов для постройки. План дворца был сделан иностранным архитектором и представлял собою нечто совсем фантастическое благодаря тем добавлениям и изменениям, которые сделала в нем сама Анна Иоанновна. К готическому характеру маленького замка она в упор приставила крышу восточного минарета, а в окраске различных крыш и фронтонов тщательно припомнила окраску многочисленных куполов московского храма Василия Блаженного. В общем, получилось что-то очень пестрое, несколько странное, но почти сказочно красивое.
   Сюда, в эту новую резиденцию, приезжал и граф Линар; он был отозван своим правительством и был обязан откланяться императрице и сообщить ей, что взамен него будет прислан "временный" заместитель, так как он, унося наилучшие воспоминания о гостеприимной России, надеется в самом непродолжительном времени вновь вернуться ко двору ее величества.
   Императрица благосклонно приняла и выслушала Линара, а герцог Бирон, присутствовавший при его прощальной аудиенции, усиленно подчеркнул эту надежду на скорое возвращение и, не дав графу времени даже произнести имя принцессы Анны, объявил ему, что принцесса, "удерживаемая в своих покоях довольно серьезным нездоровьем, будет искренне сожалеть о том, что не простилась с его сиятельством".
   -- Вы у нас здесь были лучшим танцором и всеобщим любимцем! -- с любезной улыбкой заметил герцог. -- Из-за отъезда вашего сиятельства наверное прольется не одна горячая слеза!
   -- О, о таком глубоком выражении горя я мечтать не смею! -- в свою очередь тоном любезной шутки ответил граф. -- Но сам я, пожалуй, буду готов заплакать, переступив границу вашего гостеприимного государства.
   -- И как не вовремя вы изволите уезжать, ваше сиятельство! -- с приторной вежливостью продолжал Вирой. -- Ее величество занято постройкой нового дворца, который мы надеемся обновить нынешним же летом, дав в нем блестящий летний бал... Ведь вы, если не ошибаюсь, исключительно изволите любить летние балы? -- спросил дерзкий временщик, намекая на недавний эпизод с принцессой Анной.
   -- Вы не ошибаетесь, ваша светлость! Я действительно люблю летние балы, но не прочь также и от зимних экскурсий, хотя бы в отдаленные уголки укромного Васильевского острова! -- не задумываясь ответил Линар, этим ответом заставив герцога не только удивиться, но и сильно сконфузиться.
   Это не укрылось от императрицы, и она бросила на герцога подозрительный взгляд.
   Давно отказавшись от всяких притязаний как женщина и установив прямо родственные и дружеские сношения со своим бывшим фаворитом, Анна Иоанновна тем не менее не любила, когда герцог в ее присутствии даже хвалит какую-нибудь женщину, и ревновала его даже к прошлому, не имея на это чувство ни права, ни повода в настоящем.
   От Бирона не укрылся ее подозрительный взгляд, однако он ответил на него равнодушным взглядом человека, не понимавшего, о чем речь.
   Но в сердце Анны Иоанновны проникло подозрение, и она, желая досадить Бирону, неожиданно предложила позвать принцессу Анну, которой, по ее словам, было бы очень досадно и обидно то, что она не простится с графом.
   Бирон при этих словах передернул плечами и, быстро вмешавшись в разговор, объявил, что он только что виделся с доктором и тот положительно и настоятельно высказал ему, что принцесса еще несколько дней не должна оставлять комнату под опасением серьезного осложнения болезни.
   Граф Линар почтительно поклонился и прощаясь попросил императрицу засвидетельствовать пред ее высочеством чувства его глубокой преданности и передать ей наилучшие пожелания.
   -- И прежде всего вовек больше не видать тебя! -- сказал ему вслед Бирон, насмешливо раскланиваясь. -- То есть такого вертопраха я от роду родов не видал! -- пожал он плечами, когда звук шагов удалявшегося графа совершенно затих.
   -- Что тебе вздумалось объявить о болезни Анны? -- спросила императрица. -- Я хотела, чтобы она вышла проститься с графом... И так уж довольно толков идет... а тут еще ее спрятали от Динара!
   -- Так за чем же дело стало? Предложите ей назначить ему на прощанье новое свиданье, а сами на аллее в сторонке постерегите, как покойная датчанка стерегла их!.. За эту роль, я думаю, теперь уже никто не возьмется!.. Ушаков у всех охоту к ней отбил!..
   -- Ты забываешься! -- строго заметила императрица тоном, какого Бирон уже давно не слыхал от нее.
   Но этот резкий переход не испугал его.
   -- Вы ничего не изволите приказать мне на сегодня? -- спросил герцог, берясь за шляпу.
   -- Ты разве собираешься куда-нибудь?
   -- Да, у меня есть дело... Да и в Петербург я проехать хотел!
   -- Не на Васильевский ли остров? -- спросила императрица пристально взглядывая на своего любовника.
   Он ответил ей удивленным взглядом и осведомился:
   -- Зачем на Васильевский остров?
   -- А почему у тебя не может быть дел на Острове?
   -- На этот раз никаких нет, а за будущее не ручаюсь, -- тоном смелой бравады произнес герцог.
   -- А граф Линар сейчас о чем говорил? О будущем или о прошедшем?
   -- Линар? Не знаю, право!.. Я за его разговоры отвечать не могу... Да я и не вслушивался, правду сказать, особенно внимательно в его речи. Если вам что-нибудь требуется от него узнать, то вы можете обратиться лично к нему. Кстати, и свидание тут же для принцессы Анны назначите!..
   -- Это уж будет мое личное дело!.. А теперь я тебя спрашиваю, к кому и зачем ты ездил на Васильевский остров?
   -- Во-первых, я вовсе не ездил туда, -- снисходительно улыбнулся Бирон, а, во-вторых, если и ездил, то это уж тоже -- л_и_ч_н_о м_о_е д_е_л_о! Скажите, вы просматривали смету, которую я передал вам? -- спросил он, быстро переменяя разговор.
   -- Смету построек? Нет еще, не рассматривала. Да на что это нужно?.. Представь ассигновку -- и деньги из казначейства будут тотчас же выданы... Ведь ты сам и ассигновку назначить можешь?
   -- Нет! Вы знаете, что я всегда как можно меньше желаю путаться именно в денежные дела... Притом же, откровенно говоря, я нахожу, что ваша фантазия с этим дворцом обойдется вам слишком дорого! Разве мало дворцов в вашем распоряжении?
   -- Но эта местность особенно нравится мне, и я хочу устроить ее при себе и оставить ее как памятник обо мне после моей смерти.
   -- Зачем говорить о смерти? И кто знает, кому кого суждено пережить? -- пожал плечами Бирон. -- Во всяком случае, мне кажется, что особенно больших денег на эту прихоть затрачивать не стоит и что можно обойтись одним или двумя небольшими флигелями и не воздвигать таких построек, которые предназначаются на долгие годы.
   -- Не я, так мои внуки и правнуки в новом дворце поживут! -- задумчиво проговорила императрица.
   -- Ну, о потомстве принца Антона и принцессы Анны тоже особенно хлопотать не стоит! Если их дети пойдут в родителей, то не много славы внесут в историю России! -- дерзко заметил насмешник.
   -- Все эти твои замечания не дают мне ответа на вопрос, предложенный мною тебе относительно твоих поездок на Васильевский остров! -- упорно вернулась Анна Иоанновна к первоначальному предмету своего разговора.
   У Бирона вырвался жест нетерпения.
   -- Я уже ответил вам, ваше величество, что это -- мое личное дело! Я не лишен, надеюсь, нрава иметь свои личные дела, не подлежащие ничьему контролю?
   -- Даже моему? -- прямо глядя ему в глаза, спросила, императрица.
   -- Да, ваше величество, даже вашему!.. Ведь у вас есть свои соображения, свои цели и желания, относительно которых вы ни с кем не советуетесь и которых вы никому не вверяете?
   -- Нет! Тебе я всегда доверяла!
   -- Вы -- женщина, ваше величество, женщины же всегда и... откровеннее, и... их дела такого рода, что особой тайны не требуют.
   -- Ага!.. Вот мы и договорились!.. Стало быть, твоя тайна относится к разряду сердечных тайн? -- ив голосе старой монархини прозвучала прежняя нотка когда-то страстной любовницы.
   -- Я уже не в том возрасте, чтобы иметь сердечные тайны, ваше величество! -- пожал плечами старый фаворит. -- У меня внуки растут!.. Но я позволю себе прервать любопытство и ваши шутки небольшим деловым вопросом.
   -- Я слушаю тебя! -- ответила Анна Иоанновиа, видя, что ничего не добьется на этот раз от своего фаворита. -- О чем ты хотел спросить меня?
   -- Я позволил бы себе рекомендовать вам, ваше величество, одну немку, лично мне известную и совершенно надежную особу. В ее лице вы будете иметь и верную слугу себе, и надежную камеристку для принцессы.
   -- То есть надежного шпиона?
   -- Люди правые шпионства не боятся! Если бы при особе ее высочества была одна из тех женщин, которых вам угодно называть нелестным именем "шпион", то ничего из всего случившегося не произошло бы: и несчастная датчанка была бы жива, и саксонский граф не забылся бы до назначения свиданий русской великой княжне, и ваша корона не была бы запятнана скандалом, который легко может разнестись при всех иностранных дворах.
   -- Ты все видишь в мрачном свете!
   -- Я только прямо смотрю на все и стараюсь держаться в стороне от заблуждений!
   -- Где же эта особа, которую ты хочешь приставить к Анне?
   -- Вам угодно не так выражаться, ваше величество! "Приставлять" к ее высочеству я никого не хочу и не могу: принцесса достаточно ясно доказала нам всем, что она -- полноправное и совершеннолетнее лицо... Я только дерзнул бы, в случае надобности, предложить вам, ваше величество, свои скромные услуги.
   -- Ты заговорил на каком-то странном языке, герцог! Ты как будто обижен чем-то?
   -- Помилуйте! Смею ли я обижаться? И чем?
   -- Перестань и отвечай на мой вопрос! Где эта камер-медхен, о которой ты сейчас говорил мне?
   -- Ее нет в Петербурге, ваше величество, она живет в Риге. Но ее можно выписать... За нее я вполне ручаюсь вам.
   -- А каких она лет?
   -- Она молода, но во всяком случае и старше и несравненно опытнее и способнее умершей датчанки.
   -- Ох, перестань ты мне вспоминать о ней! Многих уморил Ушаков, но мало кого мне было так жаль, как эту глупую девчонку! В ее вине наверное не было никакого злого умысла против меня.
   -- Закон судит не за умысел, а за дело, ваше величество, и вы ни в коем случае -- ни пред Богом, ни пред людьми -- не ответственны за ошибки лиц, которым вверяете суд и расправу. Граф Ушаков в деле, он и в ответе! Если пред судом людским ответствен только тот, кто лично совершил преступление, то тем паче это должно быть так пред судом Божьим! Нельзя на самом деле требовать, чтобы на совести монархов тяготели все ошибки их подданных.
   -- Да... Но вообще эта Тайная канцелярия...
   -- Это учреждение само по себе есть учреждение высочайшей важности и высочайшей пользы для государства, и восстают против него только те, кто не понимает его или чувствует себя виновным пред правым законом!
   -- Ты успокоил меня, спасибо!.. По-прежнему от тебя пришли ко мне и покой, и утешение! Так выписывай свою камеристку и представь ее мне! Я вполне полагаюсь на тебя и беспредельно верю тебе.
   Герцог нагнулся над рукой императрицы и прижался к ней губами с прежним, уже давно забытым, порывом.
   Чем-то прежним, отжитым, навеки утраченным повеяло на Анну Иоанновну от этого поцелуя. Она провела рукой по волосам Бирона и проводила его взглядом глубокой нежности.
   "Эх, кабы молодость назад!" -- шевельнулось в сердце старой монархини.
   "Под старым пеплом искорка загорелась!" -- насмешливо промелькнуло в уме старого фаворита, и он, пройдя мимо большого овального зеркала, бросил на себя самонадеянный взгляд.
  

XIV

В СТАРЫЕ ГОДЫ

  
   Время шло, и постройка нового дворца быстро подвигалась.
   Принцесса Анна, оправившаяся от своего недуга, продолжала грустить о погибшей Кларе и с ужасом вспоминала подробности ее мученической смерти, переданные ей досужими придворными вестовщицами. Она еще сильнее возненавидела Бирона и еще смелее и более открыто высказывала ему свою ненависть.
   Тем временем к ней была приставлена новая камеристка, рекомендованная герцогом и лично им вызванная из Риги или Ревеля. Принцесса точно не знала, откуда прибыла эта камеристка, но одного того, что она вызвана и определена Бироном, уже было довольно для того, чтобы внушить принцессе глубокую и непреодолимую антипатию к ней.
   Эта антипатия была тем страннее, что принцесса, вообще независтливая, очень любила кругом себя красивые лица, а новая камеристка была положительно красавица. Высокая, рослая, прекрасно сложенная, она представляла собою самый безукоризненный тип женской красоты -- правда, несколько грубой, не особенно изящной, но неоспоримой. Человек с развитым вкусом и не рассматривающий женской красоты со стороны ее классических условий, мог свободно пройти мимо Регины Альтан, не заметив ее или даже отвернувшись от нее, но художник, поклонник реальной, хотя и грубой, формы, непременно остановился бы пред ней, как пред натурщицей, специально созданной природой для образов тех женщин, которые обессмертили имя Ван-Дейка.
   Впрочем, антипатию принцессы к новой пришелице разделяли многие при дворе.
   Регина при всей своей спокойной и невозмутимой вежливости носила в себе особый элемент чего-то протестующего, чего-то задорно требовательного и самоуверенного, отталкивавшего от нее многих. Она никогда ни с кем не спорила, но все высказываемые ею суждения носили на себе печать чего-то неопровержимого, не подлежащего не только спору, но и молчаливому сомнению. Она говорила, точно изрекала какие-либо сентенции, когда же постоянно недовольная ею принцесса Анна открыто и резко возражала ей, Регина уступала и умолкала с таким видом превосходства, с каким взрослые люди уступают и умолкают перед несмышленым ребенком.
   Даже к самому герцогу Бирону Регина относилась не только без малейшего подобострастия, а как будто свысока, и ему тоже уступала не иначе как с видом нескрываемого превосходства.
   Только перед императрицей гордая немка почтительно и молчаливо склоняла свою выразительную, красивую голову и ей только уступала почтительно и беспрекословно.
   К исполнению своих, в сущности несложных, обязанностей Регина относилась очень добросовестно, и самый придирчивый и взыскательный критик не нашел бы, в чем упрекнуть ее; со своими товарками и вообще с сослуживцами она была очень учтива, но отнюдь не предупредительна, и искренних друзей у нее при дворе не было.
   По странному противоречию жена Бирона, всегда на веру принимавшая все сказанное и сделанное ее супругом, не только не одобряла выбора Регины, но и ее самой, видимо, не любила и, заметив, что она не внушает особой симпатии принцессе Анне, прямо и открыто заявила поел едней, что вполне разделяет ее мнение и ее антипатию.
   Неизвестно, замечала ли сама Регина недружелюбное отношение к ней всего ее окружавшего, но верно то, что она не обращала на это ни малейшего внимания и держалась совершенно особняком, ни с кем не водя дружбы, ни с кем почти никогда не разговаривая и ограничивая все свои сношения с товарищами по службе отрывочными разговорами о предметах, не выходящих из района ее служебной деятельности.
   Гости со стороны к ней тоже не захаживали, и только в выговоренные ею заранее дни она пользовалась отпуском на несколько часов, причем выходила из дворца обыкновенно после обеда и возвращалась домой поздней ночью. Никто не интересовался следить за тем, где она бывала, и только мужская прислуга дворца, относившаяся к Регине с такою же антипатией, как и женская, втихомолку подсмеивалась над ночными экскурсиями "непогрешимой" Регины, на которые принцесса смотрела совершенно равнодушно, никогда не требуя ее в неурочные часы, и о которых императрица вовсе не знала.
   Единственным человеком, хорошо относившимся к новой камер-медхен, был принц Ульрих, которого по поводу этого благоволения даже слегка вышучивали при дворе. Эти шутки стороной доходили до принцессы Анны, но, конечно, не возбуждали в ней ни малейшей ревности к нелюбимому жениху.
   Во вновь строившемся дворце уже распределялись и комнаты между теми, кто был призван в нем обитать.
   Главный фасад был отведен под апартаменты императрицы; комнаты, расположенные в боковом крыле, предназначались для герцога Бирона с его семейством, а правый флигель, тоже крылом примыкавший ко дворцу, предназначался для будущей молодой четы.
   Принц Антон Ульрих, большой скопидом, деятельно следил за отделкой этой части дворца и немало удивлялся тому равнодушию, какое обнаруживала по этому поводу его царственная невеста.
   -- Принцесса точно в каком-то невидимом пространстве обитает! -- иногда говорил он, не на шутку рассерженный равнодушием своей невесты к благам богатства и роскоши. -- Точно ничто из этого грешного мира не доходит до нее, и если бы не "некоторый граф", который сильно-таки угрожает моему будущему супружескому благополучию, то я пресерьезно подумал бы, что женюсь на мраморной статуе!..
   Все понимали, о каком именно "графе" говорил принц Антон, но его любили так же мало, как и его нареченную невесту, и никто не думал ни успокаивать его, ни защищать ее.
   В день прощальной аудиенции, назначенной императрицей отъезжавшему посланнику дрезденского двора, принцесса Анна едва могла удержаться от публичного выражения своего горя и, заметив на лице своего жениха насмешливую улыбку, возненавидела его еще сильнее прежнего.
   Вечером в этот день новая камеристка, раздевая принцессу Анну, к крайнему удивлению последней, неожиданно заговорила с ней о ее будущем супруге и со смелостью, какую совершенно исключал этикет, высказала свое убеждение в том, что высокое положение людей не всегда ограждает их от горя и многих крупных житейских невзгод.
   Анна Леопольдовна с удивлением взглянула на свою камеристку и пожелала узнать, кого именно она имела в виду в подобном разговоре?
   Та уклончиво ответила, что на ее родине далеко не все браки в сфере высшей аристократии и даже в сфере владетельных особ совершаются по личному выбору жениха и невесты и что она предполагает, что такой далеко не отрадный закон царит и в России.
   Принцесса Анна не без удивления выслушала камеристку и в первый раз пристально и внимательно взглянула на нее, причем была поражена ее выдающейся, хотя и не симпатичной красотой.
   -- А почему вы сами не вышли замуж? -- спросила она Регину.
   -- Потому что я была очень разборчива, ваше высочество! -- прямо и смело ответила камеристка.
   Принцесса Анна рассмеялась, затем спросила:
   -- А женихов у вас было много?
   -- Да, очень много! -- прежним уверенным тоном ответила Регина.
   -- У вас на родине осталась семья? -- продолжала принцесса, заинтересованная оригинальной собеседницей.
   -- Да, у меня там старушка-мать, ваше высочество!
   -- И вы помогаете ей?
   -- Да, я посылаю ей половину своего жалованья. Анна Леопольдовна сочувственно взглянула на нее и в первый раз заметила, что ее камеристка одета так богато и почти роскошно, как не одевались и иные придворные дамы. Однако она не захотела подобным замечанием обидеть свою оригинальную собеседницу. Но та как бы на лету поймала ее мысль и ответила на невысказанное ей замечание таким вызывающим взглядом, что принцесса, подчас довольно робкая, поневоле потупилась. Она вспомнила, что Регина была рекомендована и вызвана Бироном, и почему-то почти раскаялась, что согласилась принять ее к себе на службу.
   -- А герцога вы давно знаете? -- спросила принцесса, желая разрешением этого вопроса несколько выяснить себе личность своей камеристки.
   Та пристально взглянула на Анну Леопольдовну, и по ее красивому лицу промелькнула как бы тень какой-то досады.
   -- Да, я помню его так же давно, как себя помню! -- ответила она. -- Я была еще ребенком, когда герцог бывал у нас -- там, далеко, на моей родине!.. Он в то время не был еще ни так богат, ни так знатен, как теперь!..
   -- Вы и его жену так же давно знаете?
   -- Нет! Ее я знаю несравненно меньше.
   -- И, кажется, не особенно горячо любите ее? -- спросила принцесса Анна, увлеченная какою-то непроизвольной откровенностью.
   -- Да разве кто-нибудь любит ее? -- проговорила Регина тоном такой откровенной ненависти, что Анна Леопольдовна в душе поблагодарила Бога за то, что у нее нет таких врагов, как эта странная немка.
   Почти в тот же день на половине императрицы происходила другая, не менее характерная сцена.
   Герцог Бирон, рассердившийся за что-то на любимую камер-юнгферу императрицы Юшкову, сделал ей строгий выговор, и она, недовольная и сильно оскорбленная, оставшись одна при императрице, с огорченным и убитым видом припала к ее руке и, заливаясь слезами, проговорила:
   -- Недолго мне осталось быть при вашем величестве! Недолго мне моим счастьем несказанным наслаждаться!
   -- Про что ты говоришь? И кто отнимает у тебя твое счастье? -- сдвигая брови, спросила императрица, не любившая этих предисловий, за которыми обыкновенно следовали какие-нибудь новые каверзы или сплетни.
   В этом смысле за Юшковой всегда оставалась пальма первенства, и государыня, подчас любившая быть в курсе всего, что делалось при ее дворе, иногда не прочь была выслушать свою любимицу.
   Однако на этот раз Анна Иоанновна не была особенно расположена к беседе с придворной вестовщицей, и последняя, заметив это, еще сильнее пригорюнилась.
   -- Договаривай, коли начала, -- гневно заметила императрица. -- Про что ты речь завела? Кто тебя обидел? На кого жалобу принести хочешь?
   -- Помилуйте, матушка вы наша! Да смею ли я, холопка, ваше величество своими жалобами утруждать! Я свое место знаю и понимаю, чем я вашему величеству обязана и как должна себя пред вами содержать!..
   -- Знаешь, да не всегда исполняешь! -- строго заметила государыня. -- Договаривай, что ли... На кого ябеду сочинила?
   Юшкова обиделась.
   -- От роду я ябедницей пред вашим величеством не бывала! -- сквозь слезы произнесла она. Я к тому и свою речь повела, что я пред вашим величеством поставлена так, что мне грозит опала, коли я вовремя сама от вас убраться не догадаюсь!.. Да силушки моей не хватает... Привыкла я на наше солнышко красное каждый день любоваться. Не стерпит мое сердце преданное, чтобы вас, ваше величество, не видеть!.. Не уйду я сама; дождусь, пока лихие вороги меня от вас выживут!
   -- Никаких у тебя нет лихих ворогов и никто тебя выживать не думает!.. А если ты на герцога в обиде за то, что он обрезал тебя, так сама виновата: не подвертывайся, не суй своего носа куда не следует!
   Юшкова покраснела.
   -- Уж кому бы гневаться на меня, да не его светлости, -- язвительно заметила она. -- Уж пред кем я лишним своим глупым словом и виновата, да не пред ним!.. Как камень я молчу... слова от меня никто никогда не слыхал!
   -- А что бы ты сказать про него могла? -- гневно сдвигая брови, произнесла императрица. -- И кто бы тебя слушать стал?
   В душе Анна Иоанновна была сильно заинтригована, но не хотела показать это. Уже несколько раз до нее доходили намеки о каком-то увлечении герцога, и хотя отношения состарившейся императрицы и состарившегося вместе с нею фаворита уже давно не носили никакого романтического характера, но равнодушно слышать о том, что она называла "неверностями" Бирона, Анна Иоанновна, по старой памяти, не могла, и всякий намек на что-нибудь подобное заставал ее врасплох.
   Так было и теперь. Императрица почуяла в словах обиженной Бироном Юшковой враждебную нотку против него и поняла, что за местью Юшкова не остановится.
   Понял это и шут императрицы, князь Голицын, вязавший в углу шерстяной чулок, и, с обычной своей бесцеремонностью вмешиваясь в разговор, заметил:
   -- Выпустила змея жало!.. Быть кому-нибудь отравленному!
   -- Молчал бы ты, князь сиятельный! -- ядовито заметила ему Юшкова. -- Не такой у тебя чин, чтобы людей язвить.
   -- Да я ведь про змею, а не про тебя! -- повел плечами шут. -- Нешто ты -- змея? Что ж, коли сама сознаешься, так я спорить с тобой не буду! Ты ее, государыня, не слушай! -- обратился шут к императрице. -- Мало ли что она молоть станет? Язык-то ведь без костей... никогда не устанет!
   -- Твой-то не устал бы! -- не унималась Юшкова. -- Чья бы корова мычала, а наша бы молчала!
   -- Собралась на герцога плести, а по дороге на меня наткнулась да и зазвонила во все колокола! -- не сдавался Голицын.
   -- Что такое про герцога?.. Что я про его светлость знать могу? -- всполошилась Юшкова, которая не прочь была всячески поссорить свою повелительницу с ее любимцем, но при условии оставаться при этом, по возможности, в стороне. -- Это ты, может, на его светлость всякую неправду вознести готов, а не я! -- продолжала горячиться Юшкова, исподтишка наблюдавшая за тем, какое впечатление этот разговор производит на Анну Иоанновну.
   -- Я и правды-то не говорю... не то что неправды! -- гримасничая и кривляясь, заметил Голицын. -- Моя хата с краю, я ничего не знаю!
   -- Ты говори, да не заговаривайся! -- строго заметила ему императрица. -- Чего вы оба герцога к своим хамским разговорам припутали?
   -- Да это не я, матушка царица, это все она! -- с ужимками и притворяясь сильно перепуганным, произнес шут. -- Она знает за собою грешок, да и рада его на других взваливать!
   -- Какой такой грешок? Говори, шутовская твоя харя! Говори! -- вся побагровев, затеяла Юшкова одну из тех сцен, которыми она нередко угощала императрицу и которые подчас не столько сердили, сколько смешили ее.
   Она допускала при себе подобные перебранки, выбирая для этого моменты отсутствия Бирона, который терпеть не мог ничего подобного и всегда восставал против фамильярного тона, царившего в тесном кружке императрицыных прихвостней.
   На этот раз Анна Иоанновна была меньше, нежели когда-нибудь, готова прервать завязавшийся пред нею спор. Она предвидела, что этот спор приведет ее к интересным открытиям.
   -- Нечего вам перекоряться! Оба наврали, потому что оба -- дураки! -- произнесла она таким тоном, который старалась сделать миролюбивым, но которым, в глубине своей души, надеялась сильнее разжечь досаду и взаимную вражду противников.
   -- Она-то и наврать не успела, потому что только загадки загадывала, матушка Анна Иоанновна! -- заметил шут, -- а я что говорил, то и говорю... Завела она шашни, да и боится, как бы тебе про них сорока на хвосте чего не
   принесла!.. Длиннохвостые у тебя сороки-то!.. Много они на своих хвостах всякого добра разносят!
   -- Какие я шашни завела? Про что каркаешь, ворона шутовская? -- не на шутку разобиделась Юшкова. -- Говори, да не заговаривайся!.. Про меня и смолоду-то слухов никаких зазорных не ходило, а ты мои седые волосы позорить надумал.
   -- Брось!.. Нешто я поверю? -- со смехом старалась умиротворить Юшкову императрица. -- Видишь, он шутит...
   -- На то он и шут, чтобы шутить! -- зло подчеркнула Юшкова. -- Да я-то в шутихи не записывалась, и ему меня в шутовской цех записывать нечего... Много ваши шуты, матушка царица, позволять себе стали! Проходу от них никому нет!..
   -- Уж и проходу нет? -- подмигнул Голицын. -- Нешто кто из нас в ваши камерюнгферские шашни путаться пробовал? Ходите вы себе по всем закоулкам вольготно и свободно и ни от кого вам запрета нет! На то вы и в девицах придворных состоите, чтобы грешить вовсю!.. Младенец только вашей чести девической не понимает да не ценит...
   Императрица рассмеялась.
   -- Беда мне с тобой! -- милостиво заметила она Голицыну. -- Так как же, грешит Юшкова, а?
   -- Не без того, матушка Анна Ивановна! Только я -- не ябедник... Ты сама спросила бы ее, тогда и узнала бы все досконально... Или его светлость попытала бы хорошенько... Может, он тебе про все поведал бы.
   У императрицы сверкнули глаза.
   -- Что вы сегодня все про герцога да про герцога? -- заметила она. -- Что он вам всем дался?
   -- Мне-то что до него! -- покачал головой Голицын. -- А вот Аграфенушке он приглянулся.
   Юшкова даже с места привскочила.
   -- Типун тебе на язык... мелево пустое! -- подняла она обе руки. -- Чего только твой язык дурацкий не наплетет?
   -- А что я за невидаль сказал? -- удивился шут. -- Герцог у нас еще хоть куда... как есть в соку мужчина!.. На свою супружницу он небось уж всласть нагляделся; за важными барынями ухаживать -- возни много, времени много потратить придется, а он у нас человек занятой! Он и надумал в мутной воде мелкую рыбицу половить!.. И рыбица податливая, сама на крючок идет, и ходить за ней недалеко: протянул руку, да и выбирай себе любую!
   -- Экий у тебя язык какой... Экий язык какой! -- живо переменяя тон, почти довольным голосом заметила Юшкова.
   Она поняла, что Голицын говорит в один голос с ней, и была рада такому сообщнику. Она знала, что шут не любил Бирона, и его содействие было Юшковой сильно по душе. В ее мстительном сердце не было места ни снисхождению, ни прощению. Герцог в тот день сильно унизил и оскорбил ее, а ее никто никогда безнаказанно не оскорблял.
  

XV

ДОНОС

  
   Прошла минута какого-то странного молчания. Императрица пристально глядела на обоих своих временных собеседников, и в ее душе, видимо, происходила какая-то борьба. Ей и хотелось узнать досконально, о чем завели речь эти две мелкие, но всезнающие сошки ее придворного штата, и прямо допрашивать ей не хотелось ни того, ни другого. Наконец она как будто решилась на что-то и, пристально взглянув на Голицына, сказала:
   -- Ступай пока! Мне отдохнуть охота, а ты все тараторишь, помолчать не можешь!
   -- Ладно, матушка Анна Ивановна! -- вставая и собирая свое бесконечное вязанье, заметил шут. -- Уйду я. Пущай Аграфенушка одна потарантит, где мне за ней угоняться? -- И он направился к двери; но на пороге остановился и своим шутовским, фамильярным тоном крикнул императрице: -- Только ты, Анна Ивановна, больно-то ушки на ейные рассказы не развешивай!.. Она ведь -- что мелево пустое: ей что ни молоть, все равно... Тебе, не ровен час, от ее россказней дурацких огорчение приключиться может, а ей, сердечной, что? Соврала, да и к стороне, благо со вранья пошлины брать не указано!.. А и напрасно твои министры этого не устроят! -- укоризненно покачал головой Голицын. -- Все -- слышно со всех сторон -- доходов мало поступает да в деньгах умаление чувствуется, а они под руками лежат, на полу валяются, деньги-то эти самые!..
   -- Где же они, по-твоему, валяются? -- улыбнулась императрица.
   -- А везде, матушка Анна Ивановна, как есть везде, куда ни оглянись!
   -- Укажи! Может, я приму твой совет и укажу своим министрам...
   -- И прими, сделай милость, прими! -- поклонился ей шут.
   -- Ну, ну... Говори!..
   -- Да как ты мекаешь, много у тебя при дворе правды говорится?
   -- Не знаю! Я подсчета правде не веду.
   -- И хорошо делаешь, Анна Ивановна, ей Богу, хорошо делаешь! Ведь только понапрасну трудиться стала бы. Вот насчет вранья, так уж мое почтение!.. Этого добра -- считай не хочу!
   -- Да ты про доходы начал, а свел на вранье.
   -- А в нем-то именно и доходы! Неужели ты сама слов моих смекнуть не могла? Ведь ежели, к примеру, с каждого сказанного вранья ты пошлину хоть самую маленькую положишь, так казна станет такие деньги огребать, что деваться с ними некуда будет!
   -- И ты данником будешь? -- рассмеялась императрица.
   -- Известно -- буду!.. Что я за обсевок в поле? С чего мне одному не врать, коли все подряд врут? Ну, я пошел! -- крикнул он, переступая порог императрицыной комнаты. -- Оставайся себе на здоровье, Аграфенушка! Болтай себе все, что на ум взбредет! -- насмешливо раскланялся Голицын с камеристкой и, обращаясь к императрице, прибавил: -- А ты, матушка Анна Ивановна, слушать-то ее слушай, а верить ей не больно верь!.. Она у нас с дуринкой и невесть чего наскажет!..
   И, бросив хитрый взгляд на оставшихся в комнате, шут исчез за дверью.
   Императрица проводила его нетерпеливым взглядом и, обращаясь к камеристке, громко и внушительно проговорила:
   -- Ты знаешь меня, Аграфена? Не первый год, слава Богу, ты при мне состоишь... Знаешь, что я и наградить, и помиловать могу, но могу и наказать примерно, когда человек этого заслужит?
   -- Как не знать, ваше величество!.. Кто вашей мудрости и вашего нрава ангельского не знает?
   -- Ты не таранти, а слушай и отвечай мне толком.
   -- Слушаю, матушка государыня, слушаю.
   -- Про что ты вот уже целый час мне говоришь да все недоговариваешь? На что ты намеки свои хамские делаешь?
   В вопросе императрицы слышались одновременно и гнев, и любопытство.
   Юшкова поняла, что одинаково сильно можно и проиграть, и выиграть, и ее взяло раздумье.
   -- Я ничего такого, государыня, доложить вам не хотела, смущенно сказала она. -- Я так вообще... речь вела...
   У императрицы вырвался жест нетерпения.
   -- Сказано, не юли!.. Ты меня знаешь! -- прикрикнула она.
   Юшкова продолжала молчать. Она соображала и почти раскаялась, что завела этот рискованный разговор.
   Императрица пристально смотрела на нее.
   Камеристка поняла, что молчать нельзя, и на ее лице выразилась мгновенная решимость.
   -- Не я разговор завела... его шут Голицын завел, -- начала она, как бы собравшись с духом. -- Он намеки давал и надо мной шутки шутил... Вашему величеству известно, что про меня смолоду таких речей никто не вел, какие он повел. Моя честь -- смолоду береженая честь!
   -- Да кому до твоей чести дело? -- нетерпеливо перебила ее императрица. К чему ты ее тут припутала?
   -- Не я припутала, государыня; Голицын намеки делал.
   -- Да перестанешь ли ты? -- сердито сверкнув глазами, выговорила императрица. -- Сказано тебе, прямо говори, а не юли!..
   -- Я и говорю прямо, ваше величество... Про меня вел речь шут ваш, а его намеки не до меня касались!.. Хотел он, как и я, предупредить вас, ваше величество, да боязно ему было Вот он и сбежал, и оставил меня одну отбояриваться.
   -- Врешь, врешь!.. Ты начала!.. Если бы шут начал, он и до конца договорил бы... На кого ты намеки делала?!..
   -- Он намекал, ваше величество, не я...
   -- Аграфена! -- крикнула императрица, и в ее голосе прозвучала такая нотка, против которой у Юшковой и возражений не нашлось, так как она поняла, что решительная минута наступила, и в душе обрекла себя на гибель...
   Говорить против фаворита было опасно. Но и молчать уже было нельзя, да и выпутаться не удалось бы: императрица уже поняла, про кого велась речь, -- для Юшковой это было совершенно ясно...
   -- Доложу я вам, ваше величество, все, что знаю и что успела проверить на деле, -- заговорила она, -- а коли ждет меня за мое усердие гибель конечная, так Господня святая воля!.. Сказано: "Близ царя -- близ смерти".
   -- В моем царствовании эта глупая пословица еще не нашла себе оправдания! При мне еще не погибал никто, кто мне верой и правдой служил! Говори!
   -- Слушаю, ваше величество!.. Не смею вашего приказания ослушаться, на вашу волю вся отдаюсь.
   Императрица видела и понимала, что камеристка на этот раз говорила совершенно серьезно и с полным убеждением и что-то, что она рассчитывала сказать ей, не было простой болтовней. Это еще усиливало ее любопытство.
   -- Изволили вы понять, ваше величество! Не сказал бы он, не задел бы меня -- и я ничего не сказала бы!
   -- Да что говорить-то? Не мямли!
   -- А то, что не на меня его речь была направлена, не меня он в своих мыслях держал, когда насчет прислужниц царских речь свою вел... Я вашего дворца не позорила и вашей службе царской не изменяла... Неповинна я в этом!
   -- Да что ты мне все про себя да про себя? Экая важность какая, что ты шашней не заводишь!.. Кто на тебя польстится-то? Кому ты нужна?
   Юшкова обиделась, и это незаслуженное оскорбление еще усилило злобу.
   -- Была и я молода, ваше величество, да свою честь держать умела! -- воскликнула она. -- На службу свою позор не клала... не так, как другие!..
   -- Да кто другие-то? И какое мне дело до ваших бабьих шашень? -- нетерпеливо перебила ее императрица. -- Ты мне про дело говори, а пустяков не разводи...
   -- Да дело-то такое боязное, ваше величество, что не знаю я, как и подойти мне к нему.
   -- Теперь уж поздно не знать; начала, так договаривай... Что за боязное дело у тебя на уме? Я тебя знаю... Попусту ты такой канители не заведешь!
   Эти слова придали камеристке бодрости; она почуяла в них веру императрицы к ее доносам.
   -- Я по преданности своей холопской, -- произнесла она и, внезапно опускаясь на колени перед императрицей, поклонилась ей в ноги.
   Анна Иоанновна тревожно отодвинулась и, слегка приподнявшись в кресле, произнесла:
   -- Да что ты кланяешься? Чего ты так испугалась? Душу, что ли, ты чью-нибудь загубила? -- спросила она, напрасно желая придать своим словам как бы шуточное значение.
   -- Не о своей вине пред вами веду я речь, государыня, -- смиренным голосом произнесла камеристка. -- Что я пред вами? И как может моя холопская измена огорчить и расстроить вас, ваше величество.
   -- Так про кого ж ты речь ведешь?.. Про какую измену толкуешь? Говори до конца!
   -- Ох, велик тот конец, важен он! -- вздохнула Юшкова, поднимаясь с колен и исподлобья взглядывая на императрицу. -- Не всякое слово мой язык произнести дерзает, не всякое слово с моих уст слететь может!..
   -- Аграфена! Не мямли! -- уже хриплым, полным волнения голосом произнесла императрица. -- Ты меня знаешь... понимаю я, чье ты имя хочешь произнести, понимаю, о ком ты свою речь ведешь... И сама ты понимаешь, что затеяла ты игру не шуточную, да останавливаться тебе в ней уже поздно!.. Ты про герцога заговорила? Да? Отвечай же!
   Юшкова вновь опустилась на колени и тихо, невнятно произнесла:
   -- Так точно, ваше величество! Знаю я, что погибель себе изрекаю, да не может сдержаться мое сердце, не вольна я в нем.
   -- За правду при мне еще никто не погибал! Если ты настоящую правду доложишь мне, ничего тебе за то не будет и никто про твои речи не узнает... Ну, а если соврешь, если оговоришь кого-либо понапрасну, тогда не жди пощады!.. Ты знаешь, я -- лжи не потворщица и выносить ее не стану!..
   Говоря это, Анна Иоанновна забывала, что при ней-то именно и процветали та ложь и та клевета, от которых она так усердно открещивалась и которых она, на словах, так боялась, и которые так презирала.
   -- Ну, говори, я жду! -- уже серьезно и почти грозно проговорила монархиня.
   Юшкова тихонько перекрестилась под складками своей широкой шали, подаренной ей с плеча государыни.
   -- Будешь ты говорить или нет?
   -- Буду, матушка-царица, буду!.. Смею ли я, окаянная, ослушаться вашего величества?
   -- Ну! Что общего нашли вы с шутом между моей женской служилой челядью и герцогом Курляндским?
   При этом вопросе императрица впилась взором в лицо своей собеседницы.
   -- То и общего, ваше величество, что не все ваши камер-юнгферы с воли взяты и по своим заслугам к вашей священной особе приставлены.
   -- Что ты хочешь сказать этим? Вы все по чьей-нибудь рекомендации поступили, и я даже не знаю, кто из вас кем ко мне поставлен.
   -- Это так точно!.. Только каждая из нас допрежь того, чтобы к вашей священной особе доступ получить, в чьем ни на есть барском доме службу свою проходила и аттестацию себе какую ни на есть имеет... Опять же и уроженки мы .все здешние, петербургские, и свое родство здесь, при себе, имеем.
   -- Ну!.. Дальше!
   -- А дальше то, ваше величество, что затесались среди нас такие, которые из чужих мест сюда приехали и прямо вашей милостью взысканы, без особых на то причин.
   -- Ты об этой пришлой немке говоришь, что к принцессе приставлена? -- сдвигая брови, спросила императрица.
   -- Так точно, милостивица наша, так точно... о той, что на место Клары взята.
   При имени Клары императрица слегка вздрогнула. Она не любила напоминания о погибшей камеристке.
   -- Так она же не при мне состоит, а при моей племяннице Анне! -- воскликнула она. -- И что ты можешь сказать против нее?..
   -- Не я, ваше величество, не я!.. Мне лично ничего про нее неизвестно, а люди говорят!.. И не смею я скрыть от вас, что уже давно слухи ходят... Да не смел никто доложить вам, ваше величество!
   -- Какие слухи? О чем?
   -- Ведь эта немка приставлена по воле его светлости; он сам и рекомендовать ее вам изволил?
   -- Да, герцог сказал мне, что давно знает ее.
   -- Ох! Вот это -- истинная правда! -- притворно вздохнула Юшкова. -- Вот это -- настоящая правда... Точно, его светлость эту немку окаянную давно знать изволит!
   -- Что ж дурного в этом?
   -- А то, что при таком его знакомстве не след было его светлости вводить эту басурманку в ваш дворец!..
   -- Говори яснее! -- строго сдвигая брови, произнесла императрица.
   -- Чего же мне, окаянной, еще яснее вам докладывать? Герцог давно изволил эту немку своей милостью пожаловать, и она уже давненько при нем в любовницах состоит!
   Юшкова сказала это слово и сама вздрогнула: такое слово в те времена имело страшное, роковое значение; оно грозило и допросом, и застенком, и пытками...
   Бирон не щадил своих личных врагов, а стоял он так твердо, что явных врагов у него на истерзанной им Руси и не было...
   На императрицу слово, произнесенное камеристкой, произвело такое же действие, как и на самое Юшкову: оно как бы ошеломило ее.
   Произнеся его, Юшкова замолчала на минуту и, пристально взглянув в лицо государыни, увидала, что Анна Иоанновна сначала покраснела, а затем разом побледнела, как полотно. Она давно не слыхала такого смелого слова.
   -- Повтори, что ты сказала! -- с расстановкой произнесла императрица.
   Юшкова дрожащим голосом повторила свои слова. Императрица помолчала с минуту, а затем спросила:
   -- Ты... от кого знаешь это?
   -- От людей слышала, ваше величество! Люди ложь -- и я тож! -- попробовала она отбояриться от произнесенных слов.
   Но сказанного уже было не вернуть; произнесенные ею слова слишком глубоко запали в душу ее державной слушательницы.
   -- Не виляй! -- строго подняла на нее императрица свой проницательный взгляд. -- Говори, от кого ты слышала про любовную связь герцога с камеристкой принцессы Анны?
   -- От стражника в Летнем дворце, ваше величество, и здесь от людей, которые при стройке нового дворца состоят.
   -- При... стройке? Причем тут стройка?
   -- А видят они, на работе стоя, куда отлучается камеристка принцессы... Ведь вам, ваше величество, известно, что эта Регина выговаривала себе выход из дворца по известным дням?
   -- Да, это точно, -- как будто что-то соображая, проговорила Анна Иоанновна.
   -- И что возвращается она всегда поздным-поздно... в таком часу, в котором настоящей, честной женщине, не то что девушке, возвращаться неприлично?..
   -- Доходил до меня слух и об этом, -- в раздумье проговорила императрица.
   -- А не изволили вы заметить, что в те часы, когда она отлучается, его светлость дома заниматься изволит и к вашему величеству с докладом не является?
   -- Нет, этого я не замечала, -- сдвигая брови, произнесла императрица, как бы что-то припоминая. -- Но это не трудно будет проверить.
   -- Само собой, не трудно, ваше величество! Немка давно не выходила; на днях, гляди, отпросится у ее высочества.
   -- Я скажу Анне, чтобы она тогда доложила мне.
   -- Осмелюсь заметить вам, что ее высочество удивятся вашему распоряжению и -- того и гляди -- самой немке про это скажут.
   -- Нет, Анна ее не особенно любит... Впрочем, пожалуй, ты и права.
   -- Вы ж мне предоставьте, ваше величество; я сама доложу вам, когда немка со двора проситься станет.
   -- Хорошо, доложи! Твои старания без награды не останутся. А не известно тебе, где именно встречается герцог с этой немкой?
   -- В Питере они в Летнем саду сходились и оттуда отправлялись вместе в павильон на правой стороне, а затем уезжали... Там их лошадь ждала, с доверенным кучером его светлости, и куда уж они уезжали, я вам доложить не могу. Лгать я не смею, а куда их кучер отвозил, этого он никому не сказывал... Кучер тот из имения герцога, с его стороны... Он и немку эту, Регину, еще там, на родине, знал... Был такой слух, что сватал он ее на родине, кучер-то этот самый, да герцогу ее уступил! Ведь Регина-то из простых; только что величается как фон-баронша, а настоящего в ней, кроме хвастовства, ровнехонько ничего нет!
   При слове "уступил" императрица слегка вздрогнула.
   Ей странно и дико было подумать, что ее соперницей, счастливой и предпочтенной, является простая горничная ее племянницы, женщина, которую какой-то кучер "уступил" герцогу Бирону! В эту минуту гордая и самолюбивая Анна Иоанновна почти ненавидела Бирона.
   -- А здесь... где они... встречаются?-- спросила она, не глядя на свою собеседницу.
   -- Здесь еще всего только одно свидание и было, -- ответила Юшкова, совершенно вошедшая в роль и уже бесстрашно продолжавшая свой смелый донос. -- Оттого-то я и докладываю вам, ваше величество, что Регина беспременно на днях отпросится у принцессы со двора и вернется опять под утро!
   -- А... в этот единственный раз где была назначена встреча?
   -- В летней конторе, ваше величество!.. Герцог там изволит проверять счета и денежные расходы... Туда все подрядчики и отчеты свои представляют... И ключ от конторы у их светлости находится!..
   -- Заботливый какой! -- насмешливо вырвалось у разгневанной императрицы.
   Юшкова притворилась, что не поняла этого восклицания.
   -- Да, уж поистине блюдет его светлость интересы вашего величества! -- с легким вздохом подтвердила она насмешливый возглас государыни.
   -- Не юли! -- внушительно произнесла Анна Иоанновна.
   Она, несмотря на полное доверие ко всему, сказанному Юшковой, ненавидела в эту минуту смелую доносчицу. Ей казалось, что камеристка понимает ту степень унижения, какую она переносит от всего, что ей доводится слышать, и по странной несправедливости она на Юшкову же досадовала за это.
   -- И кто-нибудь из служащих при дворе видел... их, когда они сходились в этом... экономическом флигеле?
   -- Мало кто видел, ваше величество; про это не то что говорить боязно и опасливо, а и видеть-то это не всякий решится! И пред глазами будет, да не увидишь... Только моя преданность да любовь к вам, ваше величество...
   -- Твоя ненависть к герцогу Бирону, -- поправила Юшкову императрица и, видя, что на лице той выразился непритворный испуг, прибавила: -- Да ты не пугайся!.. На попятный двор тебе идти уж не приходится. Слишком ты далеко зашла в своих... этих... докладах!..
   Анна Иоанновна хотела сказать "доносах", но воздержалась. Она сознавала, что, какова бы ни была причина, побудившая Юшкову, во всяком случае никто, кроме нее, не решился бы сказать ей все то, что она узнала от нее.
   -- Спятиться тебе уже нельзя, -- продолжала императрица, -- слишком много ты сказала. Все твои слова я строго проверю, и, буде ты правду мне доложила истинную, не забуду я твоей услуги и щедро награжу за нее, а буде солгала ты и неповинных людей оклеветала, тоже в долгу я пред тобой не останусь... и будешь ты меня помнить!..
   Юшкова с дрожью взглянула на свою покровительницу. Она только в эту минуту поняла во всей силе ту рискованную роль, которую она приняла на себя.
   Но императрица была права: возврата уже не было.
   -- Ступай теперь! -- крикнула Анна Иоанновна. -- И чтобы, Боже сохрани, никто не знал, о чем здесь у меня с тобой речь была!.. Сгною в тюрьме, если одно слово кто от тебя услышит!
   Юшкова не ответила. Она была бы рада вернуть все сказанное ею и мучительно раскаивалась, что поддалась первому движению гнева и своей досады на герцога.
   -- Следи зорко, когда немка отпросится со двора, куда и с кем она отправится, и тотчас же мне обо всем доложи. А когда она сбираться станет, об этом мне Анна доложит. Ступай! -- приказала государыня.
   Отпустив камеристку, она села в кресло и отдалась глубокой и невеселой думе. В ее уме воскресло далекое прошлое, в ней встало воспоминание о жгучем молодом счастье, и ей сделалось мучительно жаль прожитой жизни, мучительно обидно за поруганную любовь...
  

XVI

ТРЕВОЖНАЯ ВЛАСТЬ

  
   Прошло несколько дней, проведенных императрицей в беспрерывной тревоге, которая сильно повлияла на ее здоровье. Приглашены были врачи ее величества, но они разделились во мнениях. Методичный немец Фишер настаивал на том, что ее величество простудилась и что на нее вредно повлияла перемена воздуха, а португалец Антоний Санхец, склонный объяснять все скорее нравственными, нежели физическими причинами, уверял, что императрицу должно было что-нибудь сильно поразить и что ее недуг является непременным следствием этого поражения.
   Бирон молчал, но исподтишка наблюдал за императрицей и, не догадываясь об истинной причине ее нервного расстройства, искал вокруг себя то, что могло так встревожить ее.
   Прежде всего подозрения герцога падали на принцессу Анну, и он с той ненавистью, какую неизменно питал к ней, относил волнение и недовольство императрицы к тому упорному отвращению Анны Леопольдовны от избранного ей жениха, которого она не только не скрывала, но которым как бы даже щеголяла даже пред всем двором.
   Меньше всех замечал и обращал на это внимание сам принц Антон, продолжавший величаться пред всеми своим грядущим значением и не на шутку готовившийся чуть не корону российскую надеть на свою некрасивую и не особенно умную голову.
   Анна Иоанновна видела и сознавала все его нравственное убожество, но, раз порешив с этой свадьбой, уже не хотела отступить от своего решения.
   Вообще, в основании характера императрицы лежало то упрямство, которое многие принимали за твердость и непоколебимость воли и которое в сущности было недостатком, а не достоинством. Решалась она долго и обдумывала свои поступки строго, но, раз решившись на что-нибудь, уже не изменяла своего решения, считая себя даже не вправе сделать это.
   Между тем она молча наблюдала за нареченным женихом племянницы и подчас сама сознавала в душе, что и она на месте принцессы Анны с трудом покорилась бы участи навсегда соединить свою судьбу с судьбою такого несимпатичного и непривлекательного человека.
   Принцессу Анну государыня в последние дни видела чаще прежнего и внимательно наблюдала за тем, не известно ли ей что-нибудь относительно ее камеристки. Но самое зоркое наблюдение не приводило ни к чему; принцесса, очевидно, ничего не знала и не наблюдала, и даже на предупреждение тетки о том, чтобы она обязательно доложила, когда ее камеристка станет проситься со двора, Анна Леопольдовна, видимо, не обратила никакого внимания, сочтя это за одну из тех фантазий, которые были свойственны императрице, постоянно опасавшейся, чтобы кто-нибудь при ее дворе не вышел из личного повиновения ей.
   -- Ты вообще довольна своей камеристкой? -- однажды, как бы невзначай, спросила императрица племянницу.
   Та рассеянно ответила, что довольна Региной настолько, насколько может быть довольна бессловесными услугами привычного и умного человека.
   -- Но... в общем она нравится тебе? -- настаивала государыня.
   Такая настойчивость удивила Анну Леопольдовну, и она нехотя ответила:
   -- Я очень мало знаю ее и еще меньше желаю знать! Я повторяю вам, что одевает и шнурует она меня ловко, свои обязанности исполняет аккуратно, ничего не забывает, ничто при ней не пропало. А больше я от нее ничего не требую и не желаю!
   -- Но особой привычки или привязанности ты к ней не чувствуешь?
   -- Мне было еще некогда привыкнуть к Регине: ведь она так недавно при мне! -- ответила Анна Леопольдовна, с грустью вспомнив при этом свою погибшую Клару. -- А привязанности к ней я, наверное, никогда не буду иметь, если бы она мне даже сто лет прослужила!.. Регина вообще несимпатична мне!..
   Тем временем Юшкова, видимо, пользовавшаяся особым вниманием императрицы, зорко следила за всем, что совершалось вокруг, и старалась как можно меньше сталкиваться с герцогом, который, как ей казалось, все недружелюбнее относился к ней.
   Это подозрение вполне оправдывалось; Бирон, привыкший никогда не скрывать своих впечатлений, даже заметил раза два императрице, что ему особенно неприятно ее благоволение к старой камеристке.
   Анна Иоанновна отнеслась к этому замечанию строже и неприветливее обыкновенного.
   -- С которых это пор ты вздумал диктовать мне мои симпатии и антипатии и входить в мои личные женские дела? -- полушутя и полусердито заметила она озадаченному фавориту. -- Мне помнится, этого прежде за тобой не бывало! Дела государства я всецело поручаю тебе, в твои политические распоряжения тоже мало впутываюсь, а уж распоряжения о моих юбках ты предоставь мне! В этих делах я смыслю куда больше тебя!
   -- Я не смею вмешиваться в распоряжения вашего величества, -- обиженным тоном ответил фаворит. -- Мне только странным показалось...
   -- А ты перекрестись, чтобы тебе не "казалось": кажется только привидение, а от креста всякое привидение исчезает!
   Тон императрицы, совершенно новый для фаворита, в первую минуту смутил его, но он, властолюбивый и избалованный постоянным попустительством императрицы, выразил свою досаду дерзким окриком.
   -- Вашему величеству угодно шутить? -- заносчиво заметил он, возвышая голос.
   -- А ты пользуйся тем, что мне угодно "шутить", -- пожимая плечами, ответила ему императрица. -- Пока я шучу, со мной ладить можно... Не дай Бог, я шутить перестану, тогда куда труднее станет.
   Фаворит был окончательно сбит с позиции. Ничего подобного ему с момента поступления ко двору Анны Иоанновны слышать не приходилось.
   -- Я нахожу, что из-за такого пустяка, как какая-то негодная горничная, спорить и ссориться не стоит! -- слегка растерявшись, заметил он.
   -- Во-первых, ссориться со мной никому не приходится, потому что равных мне в империи нет, -- строго заметила императрица, взглядывая Бирону прямо в лицо. -- Во-вторых, Юшкова не горничная, потому что при моем личном штате горничных не полагается: у меня есть камер-юнгферы, а не горничные!.. А в-третьих, -- и это глав-
   ное, -- ты опять вмешиваешься в мое женское хозяйство, а я уже заметила тебе, что мне это не угодно...
   Она даже не сказала, что не желает этого; она, чуть ли не в первый раз в своем интимном разговоре с фаворитом, употребила выражение "не угодно".
   -- Я считал своим долгом предупредить вас, ваше величество, что в лице прислужницы Юшковой вы имеете далеко не верную и не преданную вам особу!
   -- Ты говоришь это с чужих слов и на этот раз очень ошибаешься. Юшкова -- человек, быть может, и не хороший, и не особенно надежный, да где их, надежных, искать-то? По крайней мере она не глупа, свой интерес понимает, а на мой разум -- если человек не дурак, так с ним всегда поладить можно!.. Юшковой со мной ссориться не расчет и продавать меня выгоды мало!.. При мне ей во всяком случае житье лучше, нежели без меня будет... Ну, поэтому я только и верю ей. Меня оберегая, она сама себя бережет!.. А себе самому кто же враг?
   -- Не смею спорить с вашим величеством! -- чопорным, официальным тоном ответил фаворит, в то же время наматывая себе на ус перемену в тоне и обращении императрицы.
   "Здесь новым воздухом повеяло! -- сказал себе опытный царедворец... -- А мне нового ничего не нужно: мне по-старому не в пример сподручнее!"
   Став настороже своих интересов более, чем когда-нибудь, Бирон в то же время устремил свое пристальное внимание на все, близко подходившее к императрице, с целью разобраться в том, кто являлся новым доверенным лицом у прихотливой царицы. Не то чтобы он боялся за свое личное положение и личный престиж -- в то и в другое он глубоко и почтительно верил, но он твердо знал, как шатко положение каждого при дворе и, усердно отстаивая свое положение при Анне Иоанновне, в то же время начинал и на принцессу Анну смотреть с большим вниманием и относиться с большей осторожностью.
   Между тем его всегдашняя опытность на этот раз изменила ему, и опасность шла именно с той стороны, с какой он меньше всего ожидал ее.
   В тот же вечер, когда между царицей и фаворитом происходил вышеприведенный несколько натянутый разговор, к Анне Иоанновне, тихонько и тайно от всех, был проведен начальник Тайной канцелярии граф Ушаков.
   Он как будто ждал такого экстренного вызова и нимало не удивился ему.
   Императрица встретила его мрачная и сосредоточенная и, пристально взглянув на него, спросила:
   -- Скажи мне, могу я вполне надеяться на тебя? Ушаков низко поклонился и твердо и с достоинством
   ответил:
   -- Кажется, я годами службы доказал свою верность вашему величеству!
   -- Знаю!.. Но на этот раз испытание, которое тебе предстоит, выходит из ряда обыкновенных. Мне нужно, чтобы никто -- понимаешь ли ты? -- никто, без исключения, не знал о том, что мною будет поручено тебе!.. Понял ли ты меня? -- спросила императрица, пристально глядя на Ушакова.
   -- Я герцогу Бирону в верности не присягал, ваше величество! -- ответил Ушаков, прямо приступая к вопросу и явно доказывая государыне, что сразу понял значение ее слов.
   -- Умный ты человек! -- невольно улыбнулась императрица. -- С такими и дело делать приятно! Ну, слушай же меня внимательно! В свите моей племянницы, принцессы Анны, есть камер-юнгфера Регина Альтан!..
   -- Приставленная герцогом Бироном и выписанная его светлостью из Риги, -- дополнил Ушаков, пристально глядя на императрицу и словно выжидая, что она дальше скажет.
   Ловкий сыщик как будто сомневался в том, все ли известно императрице. Во всяком случае он не хотел идти навстречу никакому серьезному доносу и был вполне готов сослужить верную и серьезную службу только всему, д о него лично известному государыне.
   Императрица сразу поняла это и продолжала:
   -- Регина Альтан, как мне достоверно известно, была там, на родине, близко знакома с герцогом Бироном.
   -- И состояла в связи с его светлостью в то время, когда герцог Бирон еще не был облечен никаким титулом и никакой властью! -- добавил Ушаков так смело и спокойно, что поразил императрицу.
   -- Тебе... это... раньше известно было? -- произнесла она, почти с испугом взглядывая на столь осведомленного сановника.
   -- Мне все должно быть известно, ваше величество!.. Моя должность такая! -- по-прежнему спокойно и уверенно ответил Ушаков.
   -- Но... в таком случае... как же ты не предуведомил меня?..
   -- Доносы не лежат на моей обязанности, государыня! -- гордо ответил Ушаков. -- Да я и не принял бы такого поручения на свою ответственность!.. В моих руках только исполнительная власть, но и в ней я обязан руководиться исключительно приказами вашего величества.
   -- Но ты знал, что при моем дворе таится змея, во всякое время готовая ужалить меня?
   -- Я так не смотрю на эту немку, -- ответил Ушаков тоном, в котором почти помимо его воли сквозило глубокое презрение. -- Это просто женщина легкого поведения, всегда готовая продать за известную плату свои ласки.
   -- И герцог не переставал покупать эти ласки?
   -- Со времени ее переселения ко двору вашего величества -- да, раньше же всякие сношения между герцогом и Региною Альтан были совершенно прерваны... Я не знаю даже, существовала ли между ними переписка.
   -- Пе-ре-пи-ска? -- воскликнула императрица, пораженная услышанным. Очевидно, перед нею открывался новый горизонт; она не думала, чтобы сношения всевластного фаворита с ничтожной камер юнгферой могли доходить до мысли о переписке между ними. -- Переписка, говоришь? О чем же могли бы они переписываться? Их положения так различны!
   -- Там, на их общей родине, ваше величество, подобного различия не существовало.
   Императрица повела плечами. Ей поневоле приходилось сознаваться в том, что всесильный повелитель ее могучего царства еще недавно был равен простой камер-юнгфере и, может быть, даже заискивал перед ней, ослепленный ее чарами.
   Однако воспоминание об этих еще до сих пор всесильных "чарах" заставили императрицу вернуться к первоначальному сюжету своего разговора с Ушаковым.
   -- Так как ты столь хорошо осведомлен обо всем, -- начала она, почти чувствуя себя неловко перед всесведущим начальником своей Тайной канцелярии, -- то, быть может, ты и здесь, и в Петербурге, следил за ними?
   -- Следить за ними я не имел надобности, ваше величество, но все, касающееся их тайных свиданий, было своевременно известно мне...
   -- И ты опять-таки не докладывал мне ни о чем?
   -- Я не был уполномочен на то вашим величеством, и герцог, по своему высокому положению и по власти,
   данной ему вашим величеством, не подлежит моему контролю.
   -- Все это так... конечно... Ты почти прав, но... только "почти", -- как-то неохотно, почти робко улыбнулась императрица. -- И... давно ты знал об этих... шашнях? -- спросила она после минутного молчания...
   -- С первой минуты появления новой камер-юнгферы при дворе вашего величества... Собственно, даже раньше этого: с первой минуты вызова ее герцогом Курляндским в пределы управляемого им русского царства.
   -- Русским царством правлю я, граф, а не герцог Курляндский! -- гордо поднимая голову, произнесла императрица.
   Ушаков промолчал; не согласиться со своей повелительницей он не смел, а согласиться не мог.
   -- И ты... не сделал ничего, чтобы остановить этот вызов? -- спросила Анна Иоанновна.
   -- Я не смел сделать это, ваше величество!
   -- Почему не смел? Кого ты боялся?
   -- Вашего гнева, ваше величество; вы признали бы меня правым и не простили бы мне моей правоты!
   -- Но ведь теперь ты исполнишь мое поручение?
   -- Приказ, а не поручение, ваше величество! Вашего приказа я ослушаться не смею...
   -- А поручения?..
   -- Его вы могли бы отменить, государыня, и тогда я же остался бы виноват во всем!
   По лицу императрицы скользнуло неприятное чувство, и она воскликнула:
   -- Плохого же ты понятия о своей государыне!
   -- Вы -- женщина, ваше величество, и вам доступно, понятно... и... простительно многое, что в нас никогда встретиться не может.
   -- Пусть будет по-твоему, но все-таки на этот раз я вполне надеюсь на тебя.
   -- Теперь, как и всегда, государыня, я останусь верен вам и принесенной мною присяге...
   -- Слушай же внимательно! Зорко следи за тем, когда герцогом будет вызвана эта... Альтан в указанное место!
   -- О каждом вызове, ваше величество, я бываю каждый раз неукоснительно осведомлен!
   -- Стало быть, у герцога много врагов и предателей при дворе?
   -- У кого их нет! -- дипломатически пожал плечами опытный царедворец.
   -- Когда узнаешь, никаких преград этому свиданию не ставь, никого следить не посылай и даже не вели подслушивать их разговор...
   -- Подслушать этот разговор могут не многие, ваше величество. В моем личном распоряжении есть всего только два лица, которым я мог бы поручить это ответственное дело.
   -- Почему так?
   -- Разговор между герцогом и Региной Альтан происходит на шведском языке, а шведов в моей канцелярии почти нет... Это -- народ, на сыск и доносы неспособный...
   -- Я не думала бы этого!..
   -- Всякое правило допускает исключения, -- хитро улыбнулся Ушаков, не скрывая того, что намек императрицы он понял, как относящийся к Бирону. -- Впрочем, ваше величество, разговор между камеристкой и его светлостью никакого политического интереса представить не может; это -- простой, положительно ни для кого не интересный, любовный разговор!
   При слове "любовный" по лицу императрицы промелькнуло как бы выражение страдания. В эту минуту в ней говорила только женщина, а владычица великой державы молчала... Не измена облагодетельствованного и выше всякого понятия возвышенного человека так сильно потрясла Анну Иоанновну, а измена и долго и горячо любимого мужчины!..
   -- Все равно!.. Я хочу знать все, что будет сказано между ними, и требую, чтобы все -- ты слышишь меня? -- положительно все было доложено и повторено мне без малейшей утайки!
   -- А затем, ваше величество?
   -- Затем ты лично получишь мои распоряжения. И помни, граф, свято и неизменно помни: в случае точного и неуклонного исполнения всех моих приказаний моя благодарность тебе широко скажется, но широко будет и мое возмездие за малейшую тень измены и предательства.
   Ушаков молча поклонился. Он хорошо знал императрицу и ни на минуту не сомневался в том, что если Бирон захочет, то в последнюю минуту все перевернет по-своему.
   -- Племянницу Анну я уже слегка предупредила! -- сказала императрица. -- Она доложит мне тотчас, как ее камеристка выразит желание отлучиться по своему обыкновению на целую ночь.
   -- Ночи Регина Альтан никогда не проводила вне дворца, ваше величество, -- заметил Ушаков.
   -- Ты что же это?.. Заступаешься за нее? -- удивилась императрица.
   -- Нет, ваше величество, я только восстанавливаю факты в их полной непогрешимости. Для полного уяснения самих событий необходимо, чтобы все, подающее повод к тем или другим подозрениям, было строго проверено и установлено. В серьезном деле ошибок быть не должно... Что же касается до предупреждения ее высочества принцессы Анны, то вы, ваше величество, напрасно изволили посвятить ее в это.
   -- Но я ничего не объясняла ей прямо; я только сказала, что желаю знать заранее, когда ее камеристка соберется со двора.
   -- Посвящать в это принцессу вовсе не следовало.
   -- Ах, Боже мой! Она уж не так молода, чтобы ровно ничего не понимать!
   -- Не в молодости дело, а в том, что в лице принцессы вы ни в коем случае не можете найти себе верную помощницу... Она поневоле всегда станет на сторону всякого увлечения.
   -- Почему ты так думаешь? -- сдвинула брови императрица.
   -- Потому что я не слеп, ваше величество, и, видя, как сильно увлечена сама принцесса, хорошо понимаю, что она не предаст ни одного влюбленного, тем более что она очень далека от мысли, кто именно скрывается в образе предмета нежной страсти ее камеристки.
   -- Я не совсем понимаю тебя, граф! Ты говоришь, что Анне близко и понятно всякое увлечение?
   -- Простите, ваше величество!.. Если я сказал вам что-нибудь неугодное, то приношу в этом глубочайшее извинение, но деловой разговор исключает всякие предосторожности. Я действительно сказал, что принцесса Анна скорее поймет увлечение, нежели предосторожность, и смело повторяю свои слова. Принцесса сама так искренне и так глубоко увлечена, что не хочет или не может скрывать свое увлечение. Ей ли после этого строго судить других?..
   Императрица опустила голову и задумалась на минуту. Откровенность Ушакова слегка пикировала ее, но это была не та минута, в которую она сочла бы возможным считаться с ним или особенно строго взыскивать с него; она сознавала, что все, намеченное и решенное ею во тьме бессонной ночи, проведенной ею после доклада Юшковой, зависит единственно от уменья и расторопности Ушакова, и понимала, что теперь ей ссориться с ним не приходится. К тому же, судя по последним словам Ушакова, страсть принцессы Анны к красавцу Динару до такой степени сделалась уже достоянием толпы, что скрывать и маскировать ее было бы излишне.
  

XVII

ИЗМЕНА

  
   Дни шли за днями, не принося никаких изменений в жизни наших героев.
   Императрица все прихварывала, и медики все ниже и ниже опускали головы после каждой серьезной консультации.
   Лица, близко стоявшие к государственным делам, настаивали на скорейшем совершении брака принцессы Анны с принцем Антоном-Ульрихом Брауншвейг-Люнебургским в надежде, что этот брак, дав прямых наследников назначенной императрицей преемнице, навсегда уладит все те распри, которые могли разгореться после кончины Анны Иоанновны.
   Цесаревна Елизавета Петровна употребляла все усилия к тому, чтобы, под видом полнейшего равнодушия, наружно не вмешиваясь ни в какие государственные дела, исподтишка завоевать себе любовь и народное сочувствие, и ее партия уже насчитывала в своих рядах многие тысячи человек.
   Во главе приверженцев цесаревны стояла почти вся гвардия, а участие войск было первенствующим условием успеха или провала каждого политического дела...
   Принцесса Анна ни во что не вмешивалась, ничем не интересовалась и по-прежнему самым ярым образом настаивала на своем нежелании выходить замуж за принца Антона. О ее тайных сношениях с удаленным графом Линаром говорили уже явно и открыто, и она не делала ровно ничего для нападков. На замечания императрицы по этому поводу она с несвойственной ей дерзостью отвечала, что "не про нее одну говорят" и что ежели "другим, кто старше и умнее ее", доступно открытое и всеми признанное увлечение, то уж ей-то, в ее молодые годы, и Бог простит!
   Герцог Бирон, но обыкновению постоянно находившийся при императрице, обнаруживал самое живое участие к ее болезни и подолгу совещался с придворными медиками, удивляя их как усердием и преданностью к своей державной покровительнице, так и своими познаниями в деле фармакологии и в значении и силе лекарственных трав. Герцогу были известны такие рецепты, каких не знали любые из искусных докторов, и на любопытные расспросы медиков императрицы, где он мог почерпнуть такие интересные медицинские познания, герцог отвечал, что на его родине собиранием трав занимаются многие и постоянная практика в домашнем лечении, вызванном отсутствием умелых и опытных докторов, помогает образованию среди врачей-любителей, поистине искусных целителей.
   Императрица, всегда верившая советам своего любимца и неуклонно следовавшая им, в последнее время стала заметно отклоняться от его рецептов, и это вызвало со стороны Бирона довольно смело высказанное негодование.
   -- Ведь ты -- не доктор! -- пожала плечами императрица, -- и мое недоверие к твоим врачебным познаниям не должно особенно оскорблять тебя!.. Вот если бы я тебе как сановнику государственному не поверила, тогда -- точно, ты мог бы быть за это в претензии на меня; а твои медицинские познания подлежат сомнению, тем более что ведь и травы, которые ты предлагаешь мне, ты собирал не сам...
   -- Еще бы я, поставленный вами во главе правления, стал заниматься тем, чтобы по лесам на заре травы целебные собирать! -- пожал плечами Бирон.
   -- Ну, вот видишь ли!.. Сам ты понял?.. А заставить других верить ты не можешь.
   -- Я рекомендую вашему величеству только средства испытанные.
   -- Да кем испытаны-то? Ведь не самим тобою? Сам ты не мог всех этих трав наглотаться... Да и не нужно это тебе ни на что!.. Ну, а на слово верить я никому не обязана, не исключая и тебя!
   -- Чем же я заслужил недоверие вашего величества? И давно ли вам угодно было утвердиться в таком недоверии? -- слегка насмешливым тоном подчеркнул Бирон.
   -- С тех пор, как сам ты перестал быть вполне откровенным со мною! Но оставим этот вопрос; мы вернемся к нему как-нибудь позднее. Теперь скажи мне, как идет постройка дворца? Много ли сделано с тех пор, как я сама не была на работах? Ведь я уже почти неделю не выхожу из комнаты.
   -- Постройка подвигается быстро, ваше величество, и до переезда в город я надеюсь уже поздравить вас с новосельем.
   -- Давай Бог!
   -- Тут бы, ваше величество, на новоселье, по вашему русскому обычаю, "честным пирком, да за свадебку", -- вкрадчиво улыбнулся Бирон, приведением русской пословицы стараясь угодить императрице, очень любившей все чисто русские выражения.
   Но на этот раз старания фаворита сделать удовольствие своей державной покровительнице не увенчались успехом. Она, серьезно покачав головой, в раздумье ответила:
   -- Так-то оно так, да сама невеста не очень-то согласна на свадебный пир. Не нравится ей жених, да и полно!
   -- Браки высокопоставленных лиц почти никогда не совершаются по любви, ваше величество! Вы сами знаете, что эти браки и начинаются и кончаются в стенах министерств иностранных дел, и я не вижу, почему ваша племянница должна быть исключением из общего, раз навсегда утвержденного правила?
   -- Но я не знаю, как уговорить ее! Ведь не насильно же мне ее к венцу тянуть! Не связанную ее в церковь везти!
   -- Кто говорит о таких крайних мерах? Этого, я думаю, и в ваших диких деревнях не делается.
   -- Ну, так-то, пожалуй, делается, да деревня высочайшему двору не указ!..
   -- Пригрозите, ваше величество, принцессе, что лишите ее всех дарованных ей привилегий и той блестящей будущности, какая уготована ей вашими милостями, и немедленно отошлите ее на родину.
   -- Вот чем вздумал наказать! Анна об этом только и мечтает!.. Она -- именно, как волк, который всегда, несмотря ни на что, все в лес глядит.
   -- В таком случае надо найти лицо, которое повлияло бы на принцессу, лицо, которому она вполне доверяла бы.
   -- А где искать такого лица? Ты знаешь, какого скрытного и сосредоточенного характера Анна.
   -- Да, принцесса не откровенна.
   -- Ты не знаешь в числе ее личного штата никого, к кому бы она питала особое доверие?
   -- Я? -- удивился Бирон. -- Да откуда же мне знать личный штат прислужниц принцессы? Это далеко не мужское дело!..
   -- Однако последнюю камер-юнгферу ты к ней поставил? -- пристально взглянув на него, проговорила императрица.
   -- Это не совсем верно, ваше величество!.. Я, узнав, что принцесса сильно тоскует о своей камеристке, по вашему приказанию рекомендовал вам девушку, лично мне известную честностью своих правил и, по моему мнению, достойную чести поступить в личное услужение принцессы Анны, но дальнейшее решение этого вопроса зависело от воли вашего величества и от согласия принцессы!..
   -- Ну, о ее согласии не очень-то стали бы заботиться!.. Вот ты попробуй через свою ставленницу подействовать на принцессу. Анна проста в обращении и к своим камер-юнгферам относится как к равным.
   -- Это распространяется далеко не на всех, ваше величество. Таким доверием и расположением принцессы пользовалась ее камер-медхен датчанка Клара, но ее при дворе уже нет.
   При имени Клары по лицу императрицы пробежала тень.
   -- Я не о мертвых разговариваю с тобой, а о живых! -- сердито заметила она герцогу. -- Эта твоя ставленница -- тоже не русская?
   -- Она из Риги! -- ответил герцог, видимо, недовольный возвращением разговора на ту же тему. -- Но если вы, ваше величество, ее имеете в виду, говоря о лицах, могущих иметь какое бы то ни было влияние на принцессу, то я обязан предварить вас, что такая надежда ровно ни на чем не основана. Принцесса не оказывает Регине никакого особого благоволения.
   -- А напротив, даже прямое неблаговоление показывает по ее адресу. Это мне тоже известно! -- сказала императрица.
   Бирон покраснел.
   -- Ваше величество, вы от самой принцессы изволили получить это сведение? -- спросил он.
   -- Да, Анна сама сказала мне, что чувствует очень мало симпатии к рекомендованной ей камеристке!
   -- Вероятно, главным образом оттого, что эта рекомендация шла от меня? -- зло усмехнулся фаворит.
   -- Этого она не объясняла мне! -- спокойно ответила императрица.
   -- Это и так понять нетрудно! Я тоже не имею счастья пользоваться особыми симпатиями принцессы Анны.
   -- Ну, с простой камеристкой тебе на одну доску становиться неприлично! -- пожала плечами государыня. -- То -- ты, а то -- она!..
   -- Вообще мне кажется, что разговору о таком ничтожном предмете отведено слишком много времени, -- серьезно заметил герцог.
   -- А что? Разве тебе этот разговор почему-нибудь не по душе? -- спросила императрица, пристально взглядывая в глаза Бирону.
   -- Он просто скучен мне, и потому я беру на себя смелость напомнить вашему величеству, что вы осведомлялись о ходе построек и о вызванных ими расходах.
   -- О постройках ты уже сказал мне все, что нужно, относительно же расходов я вполне доверяю тебе, ты ведешь всему строгую отчетность. Ведь, кажется, среди воздвигнутых флигелей есть даже один, специально посвященный твоим отчетам и проверкам?
   Анна Иоанновна произнесла эти слова совершенно спокойно, но в герцоге они почему-то вызвали смущение, и он спустя несколько минут откланялся, предварительно осведомившись, не нужен ли он будет императрице.
   -- А что?.. Разве ты отлучиться собираешься? -- осведомилась она.
   -- Сегодня нет, но завтра или послезавтра мне действительно предстоит поездка в Петербург.
   -- Надолго?
   -- Нет. на несколько часов... Я в тот же вечер вернусь, но, быть может, уже поздно!..
   Императрица не ответила ни слова, но когда спустя два или три часа после его ухода к ней вошла Юшкова, чтобы предупредить ее о том, что Регина Альтан хочет проситься на следующей неделе со двора, то она не высказала ни малейшего удивления, а просто сказала:
   -- Я знала это!
   Юшкова была сильно озадачена. Она думала, что докажет государыне свою полную преданность и вместе с тем даст доказательство замечательной проницательности и полной осведомленности обо всем, что совершается во дворце, а вместо этого новость, сообщенная ею, оказалась уже известной императрице.
   Юшкова сразу почуяла какое-то враждебное соперничество, и ее сердце закипело злобой и местью.
   -- Видимо, не угодна нашей матушке-царице служба верных, преданных рабов ее! -- слезливым голосом заговорила она. -- Нашелся у меня лихой ворог, который преданнее меня стать хочет, мои заслуги хочет на себя взять!..
   -- Успокойся, Аграфена! -- нетерпеливо ответила императрица. -- Никакого "лихого ворога" у тебя нет, и о намерениях немки я узнала совершенно случайно от лица, которое с тобой в соперничество никак не пойдет! Мне сам герцог проговорился об этом!
   Лицо Юшковой просветлело.
   -- Господь внушает всем стать и покориться под ноги вашего величества! Сами себя выдавать спешат, чтобы возвеличить вашу силу и славу! -- складывая руки, как на молитву, проговорила она.
   -- Ты только узнай мне точно день и час назначенного свидания. Я твои слова проверю и примерно награжу тебя, если ты действительно мне верную службу сослужишь.
   -- А если его светлость проведает? -- тоном глубокой боязни произнесла камеристка.
   -- Об этом не беспокойся! За верную службу мне никто еще никогда не отвечал и мои верные слуги не пропадали от роду родов! Такое и приключиться никогда не может. Ступай!.. Я буду ждать твоего уведомления. Немка станет отпрашиваться не то завтра, не то послезавтра; это еще не решено...
   -- Так, матушка, так! -- воскликнула Юшкова, не на шутку пораженная осведомленностью императрицы и неосторожностью проболтавшегося герцога.
   Следующий день прошел томительно и скучно; императрице сильно нездоровилось, и герцог, навестивший ее два раза на дню и каждый раз пробывший по часу, казался тоже сильно озабоченным и расстроенным.
   Окружавшие императрицу лица приписали это тревоге герцога за здоровье императрицы, но сама она поняла настоящую причину его волнения, и это еще усугубило ее недуг.
   Шут Голицын, вошедший при герцоге, предложил императрице попользовать ее иноземными травами, от которых, по его словам, от всякого недуга облегчение получается.
   -- Оставь, дурак! -- нехотя рассмеялась государыня. -- Какие там у тебя еще средства выискались? Откуда ты их взял?
   -- В немецких лесах набрал, матушка Анна Ивановна! -- подмигнул шут. -- Сам выбирал, сам сушил, сам и нашептывал. Немецкие травы пользительные... не нашим чета!.. С них разом все как рукой снимет!.. И не пикнет никогда тот человек, который ими попользоваться согласится.
   -- А сам ты эти травы пивал? -- обратился к нему герцог, бросив на него гневный взор.
   -- Нет, батюшка... Куда мне! -- замахал руками шут. -- Это не про нас, грешных, писано! Не для нас все травы собираются, не на нас они и расходуются. Это -- барские травы... сиятельные да владетельные; их только барский желудок принять может.
   -- Да ведь и ты когда-то барином был. А ежели не ты, так твои предки и родственники, -- презрительно бросил ему Бирон.
   Шут махнул рукой и со вздохом произнес:
   -- Мало ли кто чем был, твое герцогское величие! Если бы все свое прошлое помнили да по нем жизнь свою строили, так не то и было бы!.. А у нас, на Руси, как? Сел за стол, и ноги на стол. Был псарем, а тут с царями считаться да брататься стал!.. Нешто может умный человек свое прошлое в счет и рассуждение ставить? Никак этому быть невозможно. Непорядки ты говоришь, а еще светлостью прозываешься! -- и, прокричав петухом и трижды перевернувшись пред герцогом, Голицын кубарем выкатился из комнаты.
   -- Скоро ли вы бросите эту манеру держать при своем дворе шутов? -- заметил Бирон по уходе Голицына. -- Где, кроме России, можно еще встретить такое унижение человечества?
   -- Ну, и не так унижаются люди! -- заметила в ответ ему императрица. -- Это еще куда ни шло! Голицын от голода в шуты пошел... есть захотел... так и стал шутом!..
   -- Это не извинение! -- пожал плечами фаворит. -- А впрочем, я так только вам заметил. Я знаю, что переубедить вас в этом отношении трудно.
   -- Да и не в этом одном! -- подчеркнула императрица. -- Я к старости вообще упряма становлюсь. Вот люди говорят, что я и за тебя-то держусь больше из упрямства!
   -- Я не считаю это недостатком: я сам упрям, -- ответил Бирон.
   -- То-то мы с тобой в последнее время и стали частенько сталкиваться! -- с видом напускного добродушия заметила Анна Иоанновна. -- Ну, а насчет отчетов как же мы с тобой порешим? Приготовил ты мне их или нет еще?..
   Бирон подозрительно взглянул на государыню и, сдвигая брови, спросил:
   -- Ваше величество, вы перестали доверять мне?
   -- Вот вздор какой! Ты сам говорил, что постройка к концу близится, надо же перед концом все счеты свести. Ты эти дни свободен, вот и занялся бы этим на досуге.
   -- Нет, завтра или послезавтра мне придется непременно отлучиться.
   -- Да, я и забыла... ты говорил мне. Ну, послезавтра посмотришь, если завтра тебя дома не будет.
   -- Нет, я скорее завтра займусь этим, а послезавтра и съезжу в Петербург.
   -- Ну, как знаешь! -- проговорила императрица с видом такого невозмутимого спокойствия, который и опытного и осторожного герцога обманул.
   "Не замечает старуха!" -- непочтительно подумал про себя герцог, откланиваясь своей повелительнице.
   "Хитрит предатель!" -- пронеслось в уме императрицы, проводившей его подозрительным взглядом.
  

XVIII

НОЧНОЙ ДОКЛАД

  
   Следующий затем день прошел грустно и тоскливо. Погода выдалась пасмурная, и императрица, под предлогом усилившейся головной боли, вовсе не выходила из своей комнаты.
   Немец Фишер, призванный к ней Бироном с утра, по своему обыкновению настаивал на том, что ее величество простудилась и что ей может помочь только усиленный прием хины. Португалец Санхец, которого многие в то время считали колдуном и лечение которого подходило к настоящему занятию гипнотизмом, упорно уверял, что императрица расстроена и что ей следует прежде всего успокоиться, всячески убедив себя, что волноваться и расстраиваться нечем и что то, что беспокоит ее, -- вздор и пустяки.
   Сама Анна Иоанновна молчала, и из всех лиц, окружавших ее, только одна Юшкова догадывалась, что не кто иной, как она сама, была причиной расстройства императрицы.
   Пред вечером принцесса Анна прислала спросить, может ли она навестить тетку, и, придя к ней и оставшись с ней наедине, сказала:
   -- Вы говорили мне, тетушка, чтобы я предуведомила вас, когда моя новая камеристка со двора попросится. Она заявила мне, что завтра после обеда ей необходимо съездить в Петербург и что она вернется очень поздно, если только вообще вернется.
   -- Вот как? Стало быть, она и заночевать в гостях собирается? Это что-то совсем новое!
   -- Но, тетушка, это так далеко! А собирается она только после обеда.
   -- Ну да, конечно!.. Раньше ей не нужно! -- как бы про себя проговорила императрица. -- Что ж ты ответила ей на ее просьбу?..
   -- Я сказала ей, что лично ничего не имею против ее отлучки, но что вы приказали доложить вам об этом.
   Императрица сделала жест нетерпения.
   -- Зачем ты рассказала ей это? -- почти крикнула она.
   Анна Леопольдовна с удивлением взглянула на нее и спросила:
   -- Чего же мне это от нее скрывать было? Во время этого разговора вошел герцог.
   Он почтительнее обыкновенного поклонился принцессе, которая ответила ему своим обычным холодным поклоном, и попробовал пошутить:
   -- О чем у вас тут речь идет?
   -- Ни о чем! -- поспешила ответить императрица, видимо, боясь, чтобы Анна Леопольдовна не проболталась опять.
   -- У меня отчеты готовы! -- сказал Бирон. -- Угодно будет вам, ваше величество, сегодня вечером рассмотреть их?
   -- Ты их в своем этом "проверочном флигеле" просматривал?
   Бирон поднял голову. В тоне, каким были сказаны эти слова, ему послышалась особая интонация: как будто императрица хотела этим намекнуть на что-то.
   -- Да, я всегда в конторе свожу все счета по постройке, -- ответил он. -- Как мне в кабинет таскать все эти кассовые и иные книги, и далеко, и тяжело, и неспособно. Да и стол они мне весь завалят.
   -- Как ты оправдываешься! -- пожала плечами императрица. -- Как будто я тебя упрекаю в чем-нибудь.
   -- Тон вашего величества с некоторых пор так часто звучит неудовольствием и выговором.
   Императрица не ответила ни слова, а только взглянула в сторону герцога, но в этом взгляде был целый разговор. Наконец она произнесла:
   -- Сегодня я немного устала. Я предпочитаю отложить эту твою проверку до завтра.
   -- В таком случае рано утром, потому что тотчас после обеда я уеду в Петербург.
   -- Что у вас там случилось в Петербурге? -- насмешливо осведомилась императрица. -- Всех туда сразу потянуло.
   -- Кого же это всех? -- спросил Бирон своим высокомерным тоном.
   Он был недоволен тоном императрицы, в особенности потому, что свидетельницей разговора была принцесса Анна, все зорко замечавшая.
   Императрица как будто не заметила досады, которая звучала в его вопросе, и спокойно сказала:
   -- Да вот Анна пришла сообщить мне, что ее новая камеристка -- та, что ты из Риги выписал, -- тоже в Петербург на завтра отпрашивается.
   Принцесса с любопытством подняла свой взор на тетку. Она поняла, что та говорила неспроста. Но что мог означать весь этот не понятный для нее разговор?
   Бирон, напротив, тотчас же понял намек императрицы, и в его душе шевельнулось тревожное чувство.
   -- Что же ее высочество нашла интересного в том, что ее камер-медхен со двора собралась? -- проговорил Бирон своим обычным пренебрежительным тоном.
   -- А я разве сказала вам, что это интересно? -- подняла на него Анна Леопольдовна спокойный и холодный взор.
   Императрица поспешила прервать разговор.
   -- Ты не видала новых аллей, которые разбиты в парке? -- обратилась она к принцессе. -- Вот герцог говорит, что они очень красивы!..
   -- Нет, я на постройке одна, без вас, ни разу не была! -- ответила Анна Леопольдовна.
   -- Это тем более жаль, -- обращаясь в ее сторону, заметил герцог, -- что вам должны быть интереснее, нежели кому-нибудь, подробности всех возводимых построек.
   -- Почему именно мне это должно быть так интересно?
   -- Потому что дворец, по приказанию ее величества, так спешно отстраивается именно ввиду скорой свадьбы вашего высочества!
   Анна Леопольдовна ответила Бирону холодным взглядом. Она хорошо понимала, что герцог говорил это ей назло, и не хотела показать ему, что он достиг цели. Разговор был прерван появлением шута, князя Голицына, в сопровождении своего сотоварища, итальянца Пучини.
   -- Анна Ивановна, я к тебе с ябедой! -- крикнул Голицын плаксивым голосом. -- Не вели итальянцу меня обижать... Что за порядки такие, что иностранные шуты русских дураков пересиливают? Небось я со своей глупостью в его землю не сунулся, зачем же он свою итальянскую дурость к нам в Россию привез? Слава те, Господи, такой урожай на дураков, что только обирать успевай!
   -- Чего вы не поделили? -- рассмеялась императрица, вообще любившая шутов, а к Голицыну в особенности благоволившая.
   -- Да как же!.. Он женить меня собрался! -- указывая пальцем на упорно молчавшего итальянца, заявил Голицын. -- Какое ему, иноземное его рыло, дело до того, женюсь ли я, или холостым останусь?
   Итальянец что-то произнес на ломаном языке, от чего сам же покатился от смеха. Он смеялся так заразительно, что императрица не выдержала и расхохоталась.
   Голицын бросился обнимать товарища.
   -- Вот за это тебе мое шутовское, дурацкое спасибо! -- проговорил он. -- Объявляю тебе мое шутовское благоволение!.. Наша матушка рассмеяться изволила!.. Она ли дураков не видит с утра до ночи? Она ли глупостей всяких не слышит, а ты заставил ее расхохотаться.
   -- Ну, помирились и ступайте вон! -- сказала императрица, вновь погружаясь в свою прежнюю задумчивость.
   -- Пойдем, Ивановна, пойдем! -- раскланиваясь с нею, ответил Голицын, хватаясь за голову итальянца и нагибая ее тоже для поклона. -- Мы товарищу всегда уступить готовы... На что тебе сейчас шуты? Когда одна останешься, так только моргни -- мы сейчас перед тобой, как лист перед травой. И поругаемся, и передеремся... Ведь мы хорошо понимаем, что тебе без шутов да без дрязг с непривычки тошнехонько станет!.. При каждом дворе свои порядки... Вон Пучинка мой рассказывает, что у них, в ихней земле, все подряд песни поют с утра и до ночи... и жрать нечего, а они все-таки поют!.. А у нас заместо песен глупости в обычай: чуть что, мы сейчас за несуразицу -- и словно пообедали. Так пришли же за нами, Анна Ивановна! Тотчас придем... твои гости!
   Оба исчезли за дверью.
   -- Я положительно не стану входить к вашему величеству, когда при вас эти шуты состоять будут! -- произнес герцог с такой заносчивостью, что принцесса Анна подняла на него взгляд непритворного удивления -- она еще не слыхала такого его тона.
   Императрица заметила это и ей стало досадно.
   -- Чего это ты расходился? -- спросила она, обращаясь к Бирону. -- Или и вправду хочешь доказать, что я без шутов и без дураков никогда не остаюсь?
   Принцесса с глубоким удивлением и искренним одобрением вслушалась в слова тетки. Такого обращения с фаворитом ей тоже еще никогда не приходилось наблюдать. Она видела и скорее чувствовала, нежели умом понимала, что вокруг нее совершается что-то странное и не совсем обычное, но, не привыкшая вмешиваться в то, что лично ее не касалось, она обходила все молчанием и только теперь в душе аплодировала тетке, сознавая, что фаворит давно заел у живал подобный урок.
   Бирон встал с недовольным видом и, откланявшись императрице и принцессе, собрался уходить. Однако Анна Иоанновна остановила его вопросом:
   -- Ты когда же намерен заняться передачей мне отчетов?
   -- Вы изволили приказать отложить это до завтра.
   -- А если я прикажу тебе и твою поездку отложить?
   -- Я исполню приказание вашего величества и поеду послезавтра, -- ответил Бирон, стараясь упорно разобраться в том, шутит императрица или ему действительно придется отложить свою поездку.
   Государыня как будто прочла этот вопрос в его душе.
   -- Бог с тобой, поезжай, коли собрался! -- сказала она таким тоном, который сразу успокоил фаворита. -- Лучше уж покончи с тем делом, по которому ты едешь и которое тебя, видимо, так сильно занимает, а наши с тобой расчеты потом сведутся и проверятся!
   В последних словах императрицы Бирону снова послышался какой-то отдаленный намек, но ее лицо было так спокойно и ее голос звучал так ровно, что фаворит вновь успокоился и откланявшись вышел из комнаты.
   Тотчас после его ухода государыня, отпустив принцессу, послала сказать Ушакову, чтобы, когда все во дворце улягутся, он явился к ней потайной дверью и привел с собой князя Никиту Трубецкого.
   Этот приказ, переданный через личного вестового императрицы, старого казака Силантьева, душой и телом преданного Анне Иоанновне, был в точности исполнен и о нем не узнал никто, кроме самого посланного. Силантьев был предан Анне Иоанновне по-настоящему, и она знала, что не было той услуги, какой он не оказал бы ей, не было того поручения, какого он не исполнил бы.
   В то время во дворце, в дни, когда не было собраний и гостей, ложились рано, и полночь считалась часом очень поздним, а потому, когда ровно в двенадцать часов Юшкова, бывшая в ту ночь дежурной при императрице, пришла доложить ей о прибытии начальника Тайной канцелярии и его помощника, весь дворец уже был погружен в крепкий и непробудный сон.
   Императрица встретила Ушакова и Трубецкого на ногах. Волнение, в каком она находилась, придавало ей силу и бодрость, и в той, хотя и тяжело, но бодро выступавшей женщине, которая шла навстречу вызванным ею посетителям, никто не узнал бы измученной, совершенно обессилевшей старой монархини, за жизнь которой все так трепетали еще несколько часов тому назад.
   -- Здравствуйте! -- ответила императрица на поклоны новоприбывших, милостиво допуская их к руке, -- здравствуйте. Подняла я вас не в урочный час, да что делать!..
   -- Для нас, ваше величество, нет урочных часов, -- ответил Ушаков, -- не такая наша служба, чтобы нам урочные и неурочные часы разбирать.
   -- Ты, граф, оповестил князя Никиту о том, что вам обоим предстоит исполнить?
   -- Настолько, насколько я сам уведомлен, я и князя уведомить успел, -- ответил Ушаков. -- Но вашему величеству не благоугодно было оповестить меня о том, как угодно вам будет поступить далее.
   Императрица опустилась в кресло и провела рукою по глазам.
   -- Об этом вы сейчас узнаете. Вы оба, конечно, понимаете, что никакого надругания над собой я в собственном своем дворце допустить не могу и не должна.
   Оба поклонились в знак согласия.
   -- А между тем то свидание, которое назначено на завтра, есть именно надругание. Это -- насмешка надо мной, и над всем, что мною сделано для человека, обязанного мне всем -- и своей жизнью, и своим положением, и благополучием всего своего семейства.
   Ушаков и его помощник слушали в глубоком и немом молчании. Они понимали, что тот приказ, который они готовились услыхать, был непреложнее и тверже всякого другого приказа, потому что он был дан не самодержавной владычицей могучего царства, а глубоко оскорбленной женщиной. Императрица может простить и все забыть, обманутая женщина ни забыть, ни простить ничего не может.
   -- Вами сделано распоряжение, чтобы разговор лиц, которые на завтрашний вечер отдаются под ваш непосредственный надзор, был по возможности подслушан и возможно подробно передан мне? -- спросила государыня.
   -- Так точно, ваше величество! -- ответил Трубецкой, на котором -- при совместном действии обоих вершителей судеб всех обвиняемых и заподозренных в преступлении против священной особы императрицы -- лежало исполнение всех побочных распоряжений.
   -- Все, что вы оба узнаете и услышите, должно быть в точности отмечено и передано мне!.. Чтобы не было пропущено ни одно слово, ни один жест, ни один... поцелуй!
   Последнее слово Анна Иоанновна произнесла с видимым усилием, оно как будто остановилось у нее в горле.
   Оба ее собеседника ответили глубоким поклоном. Иного ответа в этих случаях не давали.
   -- Мне, конечно, не нужно повторять вам обоим, что все то, что вам придется узнать, услышать или проведать, должно быть известно в мире только мне и вам? -- спросила государыня.
   -- Мы сами, ваше величество, немедленно забываем все то, что слышим на чинимых нами допросах, -- ответил Ушаков тоном такой неподкупной правды, что вызвал улыбку на бедное и озабоченное лицо императрицы.
   -- Все, что за тем последует, должно также составлять государственную тайну, и, какой бы властью ни было облечено то лицо, которое обратится к вам с каким бы то ни было вопросом по этому делу, ни один из вас не может и не должен нарушать святость вверенной вам тайны.
   -- Для нас обоих нет в России ни одного лица, облеченного властью, кроме священной особы вашего величества! -- смело ответил Трубецкой. -- Всякое иное назначение и всякий иной почет являются следствием только вашего приказа и вашего распоряжения!.. Та власть не от Бога, а мы только власти, от Бога поставленной, присягали.
   После этого, протянув им обоим на прощанье свою руку, императрица отпустила их и прошла в свою опочивальню, заранее убежденная в том, что проведет совершенно бессонную ночь.
   Эта упорная бессонница вконец изводила императрицу, и она была бессильна избавиться от того панического страха, который овладевал ею во время этих мучительных, беспросветных бессонных ночей.
  

XIX

СИЯТЕЛЬНЫЙ ШУТ

  
   Пасмурный и неприветливый вставал день, в который по приказу императрицы должно было состояться расследование беспокоившего ее обстоятельства.
   Принцесса Анна проспала в этот день дольше обыкновенного, и когда пришла поздороваться с императрицей, то была поражена ее необычайной бледностью и какою-то непривычной ей тревожной рассеянностью.
   Императрица со второго слова удивила ее вопросом о том, отправилась ли ее камеристка в предполагаемую поездку в город.
   -- Нет еще, Регина так рано и не собиралась, -- ответила Анна Леопольдовна. -- Она обыкновенно после обеда уходит.
   -- У нее на руках нет твоих бриллиантов? -- спросила императрица к еще большему удивлению племянницы.
   -- Нет, все бриллианты хранятся у меня под ключом, как вы приказали... Только мелкие вещи лежат на виду -- те, которые я обыкновенно ношу. Но Регина -- девушка честная; против ее безукоризненной честности я ничего сказать не могу, при ней еще ничто не пропадало!
   -- Я ни в чем не подозреваю ее. Я потому спросила тебя о бриллиантах, что Регина уходит на целый день, до позднего вечера, и мало ли что может случиться в ее отсутствие?
   -- Помилуйте, тетушка, что же может случиться в течение одного дня? -- возразила принцесса, положительно переходя от удивления к удивлению.
   И эти расспросы, и эта небывалая забота о вещах, бывших в личном распоряжении принцессы и в сущности не представлявших собой никакой серьезной ценности, -- все это было необычайно, совершенно не согласовалось с обычной беспечностью самой Анны Иоанновны, личные дорогие вещи которой валялись без призора. Вследствие этого Анна Леопольдовна терялась в догадках.
   -- Если вам угодно, то я скажу Регине, чтобы она отложила свою поездку! -- предложила она, не зная, чем и как успокоить взволнованную тетку.
   Императрица внезапно оживилась.
   -- Нет, нет, не надо! Что раз решено, то должно быть исполнено! -- загадочно ответила она, опять-таки, как подумала племянница, придавая слишком серьезное значение пустому в сущности делу.
   -- Как вам угодно! -- ответила Анна Леопольдовна и направилась к выходу.
   Однако в дверях она столкнулась с входившим Биро-ном.
   Герцог, в противоположность всем остальным, был оживленнее и веселее обыкновенного. Он низко поклонился принцессе и, оставшись наедине с императрицей, с давно небывалой нежностью прижался губами к ее отекшей и словно налитой руке.
   Эта нежность как будто рассердила государыню.
   -- Что это ты таким именинником смотришь? -- спросила она. -- Точно тебя в новый чин пожаловали.
   -- Меня скоро уж и жаловать нечем будет благодаря милостям вашего величества! -- почтительно улыбнулся Бирон.
   -- Ну, захочу, так придумаю, чем тебя порадовать! -- загадочно рассмеялась Анна Иоанновна, и в ее деланном смехе герцогу послышалось что-то зловещее.
   "Что с нею?" -- тревожно спросил он себя.
   -- Так ты решительно едешь в город? -- проговорила императрица после минутного молчания.
   -- Да, я уже сказал об этом. Но почему вы придаете такое значение моей сегодняшней отлучке? Мне столько раз приходилось отлучаться, не возбуждая этим вашей тревоги.
   -- Я и теперь не тревожусь! -- пожала плечами Анна Иоанновна. Если бы твой отъезд тревожил меня, то я просто не согласилась бы на него и потребовала бы, чтобы ты остался. Ведь настолько-то я еще хозяйка у себя.
   Тон государыни все больше и больше злил Бирона; он мало привык к нему.
   -- Мне пришлось бы отказаться от исполнения вашего приказания, -- холодно ответил он. -- Вы знаете, что для
   меня дело прежде всего. Я этим именно и сумел угодить вашему величеству.
   -- Ну, не все дела одинаково важны; бывают такие, которые можно свободно отложить. Скажи мне, ты веришь в сны? -- вдруг спросила императрица, разом переходя на новый предмет разговора.
   -- Вашему величеству хорошо известно, что я не суеверен! -- ответил Бирон.
   -- Ну, я не в тебя. Сегодня я видела сон, который непременно предвещает мне что-нибудь серьезное!
   Бирон пожал плечами и рассеянно спросил:
   -- Охота расстраивать себя пустяками.
   Он, видимо, торопился и досадовал на пустую задержку.
   -- Ты торопишься? А все-таки дослушай мой вещий сон!
   Бирон неохотно опустился в близ стоявшее кресло.
   -- Мне пора, -- непочтительно заметил он, вынимая большие серебряные часы, к которым привык и которые вывез еще из Курляндии.
   Имея множество пожалованных ему дорогих часов, осыпанных бриллиантами и драгоценными камнями, он никогда не расставался со своей любимой "луковицей", которой он дорожил, как дорожил многим, вывезенным им из далекого отечества.
   Императрица знала за ним эту слабость ко всему былому, и это неоднократно являлось причиной раздоров между нею и фаворитом. Однако на этот раз она не обратила внимания на старые часы, и только поспешность, обнаруженная Бироном, видимо, прогневала ее.
   -- Ты так сильно торопишься? -- спросила она тоном, в котором звучало недовольство.
   -- Да, я должен быть в городе к известному часу!
   -- Тебя там ждет кто-нибудь? -- пытливо продолжала императрица свой настоятельный допрос.
   Фаворит слегка поморщился. Сам настойчивый, он однако не любил настойчивости в других.
   -- Деловых людей всегда кто-нибудь ждет, -- заметил он недовольным тоном.
   -- Ступай!.. Я не держу тебя! Я сегодня уже не увижу тебя? -- спросила Анна Иоанновна, когда он поднялся с места.
   -- Вероятно, нет!
   -- Когда же?
   -- Я вернусь, вероятно, очень поздно, а то так и заночую в Петербурге.
   -- В таком случае и завтра утром рано не заходи; я буду занята! -- спокойным голосом сказала Анна Иоанновна.
   -- Что же это за занятия такие, в которых я не только участвовать не смею, но явно могу помешать?
   -- Ты сам только сейчас сказал, что деловых людей всегда кто-нибудь ждет. Если меня не кто -нибудь, то что -нибудь может ждать безотлагательно!
   Бирон непочтительно пожал плечами и недовольным тоном произнес:
   -- Положительно вашему величеству угодно создавать какие-то дела!
   -- "Бывалые дела" были бы повторением, а я до повторений не охотница, -- сказала императрица, пристально взглядывая на уходившего герцога.
   Расстались они на этот раз менее, чем когда бы то ни было, дружелюбно, и Анна Иоанновна в первый раз в течение долгих лет проводила своего любимца строгим, холодным взглядом.
   Весь остальной день прошел в тревоге.
   Герцог уехал, не дождавшись обычного своего раннего обеда, за которым его жена по старой памяти изощрялась в немецком кулинарном искусстве, приготовляя мужу различные габер- и мильх-супы, до которых он был большой охотник.
   Императрица, узнав об этом раннем отъезде, прогневалась и приказала спросить герцогиню, что говорил ей супруг, уезжая. Но от нее было довольно трудно добиться толку.
   Дальше кухни, с одной стороны, и необычайной чванливости -- с другой, жена Бирона ничего не понимала и признавать не хотела и в дела мужа вмешивалась так мало, что положительно даже не знала точной цифры его доходов. Ей было известно, что они "очень богаты", но какой цифре равнялось это "богатство" она не знала и вряд ли даже добивалась знать.
   С детьми, и в особенности со старшим сыном, она часто враждебно спорила о расходах, хотя спорила, как говорится, из любви к искусству, совершенно бесцельно. Принц Петр, несмотря на родительские увещания, продолжал тратить огромные суммы и останавливал или хоть несколько ограничивал свои траты только в тех случаях, когда в них серьезно вмешивался сам герцог. Отца принц Петр боялся и не любил входить в крупные пререкания с ним. Зато на матери он вымещал все свои уступки отцу и спорил с ней, как говорится, зуб за зуб.
   Теперь, узнав об отъезде отца и раз навсегда заметив, что после подобных экскурсий герцог бывает обыкновенно не в духе, принц Петр поторопился прибегнуть к матери с требованием от нее сравнительно крупной суммы на экстренные расходы, причем непочтительно заметил, что если отец в его почтенные годы имеет подчас надобность в непредвиденных расходах, то ему в его молодые годы они тем более полагаются.
   Герцогиня после долгих споров сдалась, и принц Петр в тот же вечер проиграл значительную сумму в модную в то время игру, называемую "квинтич".
   Этот "квинтич" унес немало денег при дворе, но императрица сквозь пальцы смотрела на игру, потому что сама была не прочь поиграть и никогда не сердилась за крупные проигрыши.
   В то время как герцогиня спорила и воевала со своим бедовым сыном, Анна Иоанновна, отказавшись от обеда, одиноко сидела в своей комнате, рядом с которой была комната дежурной камер-юнгферы.
   На этот раз, случайно или нарочно, дежурила Юшкова. Она зорко прислушивалась к тому, что происходило в покоях императрицы, и ее сердце билось сильно и тревожно. Она знала, что в это время в Петербурге косвенно решалась ее личная судьба. Выгорит ее дело, попадется проклятая немка Регина -- и ее личная судьба будет устроена надолго, если не навсегда! Анна Иоанновна была в своем слове тверда, и ей служить и верить было можно. Не выгорит дело с немкой -- и императрица выдаст ее, Юшкову, с головой Бирону, а у того прощенья не было! Гнев герцога предвещал и сыск, и пытку, и дыбу, а в случае особой неудачи -- и смертную казнь!
   Бирон всякий донос лично на него ставил наряду с государственными преступлениями и замысел, затеянный против него, приравнивал к покушению на государственный переворот и на жизнь царскую. Его гордыни не было ни меры, ни предела; он в этом отношении был почти невменяем.
   Долго сидела Анна Иоанновна одна, то взглядывая на стоявшие на камине фигурные бронзовые часы, поднесенные Бирону одним из посланников и в свою очередь поднесенные им императрице, то вставая и бесцельно подходя к окну, как будто оттуда, из безвестной дали, ждала чего-то нового, какой-то желанной и роковой вести.
   Пред сумерками она ударом в ладоши позвала к себе Юшкову.
   -- Ничего нового? -- отрывисто спросила она.
   -- Никак нет, я ничего не слыхала. Ведь я же не отлучалась из дежурной комнаты.
   -- Эта... немка... не возвращалась?..
   -- Где же еще возвратиться ей? Дай Бог к ночи! Не ближний свет!..
   -- А здесь во флигель она не проходила?
   Юшкова состроила особую не то огорченную, не то сильно чем-то озабоченную мину.
   -- Да говори, что ли, чего мнешься? -- прикрикнула императрица.
   Юшкова струсила.
   -- Разное тут болтали! -- замялась она.
   -- Болтай и ты!.. Не привыкать стать!
   -- Говорил народ, будто вчера, поздно вечером, видели немку окаянную около запертой конторы. Да только его светлости там не было, а были незнакомые люди... должно, из ее земли либо сродственники какие приходили.
   -- Кто же этих людей видел?
   -- Конюх вашего величества видел... Поваренок на них наткнулся да таково испугался сердечный, что отдышаться не мог!
   -- Регина куда ушла?
   -- Это я доподлинно доложить вам не умею. Опасливо было за ней пристально следить: неровен час на самого герцога наткнуться было можно!
   -- Но все-таки видел же кто-нибудь? Уж если принялись выслеживать, так дешево от вас не откупишься, -- углом губ усмехнулась императрица.
   А время все шло и шло, и уже наступили сумерки.
   Для императрицы приближалась решительная минута, и она со страхом шла ей навстречу.
   Судьба Юшковой тоже решалась. Императрице она верила неукоснительно, но страх, внушаемый герцогом, был так велик, что даже слово, лично данное Анной Иоанновной, не гарантировало вполне от возможности пострадать, впав в немилость у герцога.
   Маленькие стенные часы с кукушкой уже пробили семь, когда в приотворенную дверь императрицыной комнаты осторожно заглянул шут Голицын.
   -- Анна Ивановна, а, Анна Ивановна! -- окликнул он государыню.
   -- Чего тебе, дурак? -- спросила она.
   -- Нельзя ли у тебя в покоях погреться? Смерть я прозяб... Шлялся, шлялся, ажио все ноги оттрепал!.. Смерть хочется отдохнуть да погреться!
   -- Греться-то с чего же? Ведь на дворе, кажись, тепло? -- вмешалась в разговор Юшкова.
   -- Кому как, Аграфенушка! Тебе, сердечной, с одного вранья согреться можно... Кабы я в тебя был, так я зимой шубы не носил бы, а все язык чесал бы. Ведь тебя слушая, в жар человека бросает, а не то что болтать с тобой заодно!
   -- Пошло, поехало! -- с комической покорностью махнула рукой камеристка.
   -- А откуда ты пришел? -- обратилась к Голицыну императрица, почти довольная его приходом, как нежданному вмешательству окружавшей ее скуке.
   -- Я-то откуда? Издалека, матушка Анна Ивановна, отсюда не видать, хошь в бироновы очки гляди или в трубу его подозрительную!..
   -- В подзорную, а не подозрительную, -- поправила императрица.
   -- Может, она у других и подзорная, а как глянет в нее его светлость, так она сразу подозрительной становится! И на что тебе, Ивановна, знать, где меня черти носили? Нешто я за путным делом пойду? Уж коли понесло меня, дурака, так, значит, за дурацким делом!
   -- Ну, и что ж, твое дурацкое дело удалось тебе?
   -- Глупости спокон века всем удаются, Ивановна; это малый ребенок знает!.. Вот коли ты дельное да честное что задумаешь -- не прогневайся, а на глупости всем удача! Казну ли обокрасть, как твои министры; повесить ли кого, как Курляндский герцог; туману ли на всю Европу напустить, как твой старый Остерман, или сплетку сплести, как Аграфенушка наша, -- все это сделайте милость!.. А вот как за настоящее ты дело примешься, так не прогневайся: с этим обождать надо!..
   -- А ты где доподлинно-то побывал? -- настаивала императрица, хорошо понимая, что хитрый шут проведал что-нибудь интересное и без этого самостоятельно, без зова в покои государыни не пришел бы, зная о ее плохом расположении духа.
   -- Где я не был, спроси ты меня! -- притворно вздохнул шут. -- Перво-наперво стал я расходы чужие проверять, потом деньги чужие считать стал да ненароком со своими их смешал... Запустив руку в чужой карман, я чужую прислугу сманивать стал; прихвативши ее,
   я в чужой дом с ней поехал, там ее чужим хлебом-солью угощать стал, на чужую честь покусился, чужую душу честную поразил, за чужое добро свинством отплатил, чужой каверзе помог, чужое злословие оправдал... и в конце концов чужую жизнь на гибель обрек!.. Вот, матушка ты моя, Анна Ивановна, каких я делов наделал! И на все на это мне и дня одного не понадобилось!.. Так мудрено ли, что я устал и к тебе отдохнуть забрел? Отогрей ты меня, горемычного, я твоего добра вовек не забуду; как следует по уставу, злом и свинством тебе за него заплачу!..
   -- Что ж это у тебя, князь сиятельный, все "чужой" да "чужое"? Только и слов у тебя? -- иронически заметила ему Юшкова.
   Он повернулся в ее сторону и ответил, не сморгнув:
   -- С тебя, красавица ты моя, помелом писанная, я пример беру!.. У тебя тоже своего в обиходе мало, вот я и стал, на тебя глядючи, на чужое зариться!..
   -- Разодрались, чадушки! -- махнула рукой императрица, как будто слегка повеселевшая от разыгранной пред нею сцены. -- И чего только вам Бог мира не дает? Что вы поделить не можете?
   -- Тебя, матушка Анна Ивановна, тебя, болезная ты наша! -- комически подперев рукою голову, ответил шут. -- Больно жареным около тебя пахнет, вот нас и тянет на вкусный-то пирожок!.. Здесь отщипнем, там откусим... Много ль смирному вору надо? А как соберется нас шайка, так которому-нибудь и не достанет. А это нам обидно! Вот мы и грыземся.
   -- Разъяснил! -- рассмеялась императрица. -- Молодец ты у меня на объяснения!
   -- У его светлости учился! -- с гордостью заявил шут. -- Он, милостивец, тоже, как чего набедокурит, так сейчас чью ни на есть чужую голову подставит... Свою-то подставлять неохота! А когда по чужой башке бьют, так не больно!
   -- Ну ладно! Ступайте себе теперь! -- махнула рукой императрица, как машут на мух, когда они не в меру надоедят. -- И ты, Аграфена, ступай себе с Богом! Ты мне сегодня нужна не будешь!..
   -- Да ведь я сегодня на дежурстве, матушка царица! -- всполошилась камер-юнгфера. -- Статочное ли мне дело с дежурства уходить?..
   -- Коли Ивановна гонит, значит, статочное! Ивановна умнее нас с тобой, Аграфенушка, даром что мы весь дворец
   своими сплетнями, как паутиной, оплели! -- произнес Голицын.
   -- Про себя говори, шут сиятельный! -- сердито заметила Юшкова.
   Императрица гневно взглянула в ее сторону.
   -- Сказано: ступай! -- грозно прозвучал ее голос.
  

XX

КРОВАВАЯ ТАЙНА

  
   Было уже далеко за полночь, и будущая пышная императорская резиденция в Царском Селе уже была погружена в глубокий сон, когда к временному дворцу, занимаемому императрицей, осторожно прошли два человека, только что прибывшие в Сарынь и предупредительно оставившие своих лошадей на ближнем постоялом дворе.
   Все сколько-нибудь знакомые с нравами и обычаями того грозного времени сразу узнали бы в таинственных незнакомцах главного начальника страшной Тайной канцелярии графа Ушакова и его деятельного помощника князя Трубецкого. Кто в России в то время не знал этих двух лиц, образ которых наложил свой характер на целую эпоху русской империи?..
   Императрица, видимо, ждала их, и верный ее стражник, казак Силантьев, немедленно доложил о них и провел их в комнату, смежную с опочивальней Анны Иоанновны.
   Она вышла к ним, едва сдерживая свое волнение.
   -- Все узнали, что я поручила вам? -- возбужденно спросила она каким-то хриплым шепотом, причем голос у нее перехватывало от волнения.
   -- Ваше приказание в точности исполнено, ваше величество! -- ответил Ушаков. -- Князь передаст вам все подробности, а я пока пойду кое-чем распоряжусь. Без своего глаза в нашем деле никак невозможно!
   -- Оби... вместе были в городе?
   -- Так точно, ваше величество! -- ответил Трубецкой, досадуя в душе на Ушакова за то, что он одного его оставил отбояриваться перед императрицей.
   -- И... вернулись вместе?
   -- Никак нет!.. Ее еще нет!
   -- А герцог?
   -- Его светлость изволили вернуться и теперь изволят ссориться со своей супругой.
   -- Ну, это у них всегдашнее занятие! Где же эта потаскушка осталась? -- тривиально спросила Анна Иоанновна, не особенно стесняясь пускать в ход далеко не избранный жаргон.
   -- Она задержалась в Петербурге у знакомых!..
   -- А у нее и знакомые есть в городе?
   -- Так точно! Это ее родичи, из одного города с ней.
   -- И часто она видится с ними?
   -- Это я не могу вам доложить, за этим мы не следили, -- ответил Трубецкой, удивленный тем, что императрица теряет время на толки о таких неинтересных подробностях.
   В сущности же Анна Иоанновна почти боялась приступить к настоящим расспросам о деле. Ей страшно было точное и полное подтверждение измены и неблагодарности человека, всем обязанного ей.
   -- Они... долго пробыли в городе? -- спросила она наконец, как бы решившись.
   -- До настоящей минуты, ваше величество! Регина, как я докладывал вам, еще осталась там, а его светлость только что изволил вернуться... лошадей загнали... ехали во весь опор!
   -- Расскажи все без утайки! Смело, прямо говори! -- сдавленным голосом произнесла императрица.
   -- Мне от вашего величества таить нечего, -- смело и открыто произнес Трубецкой. -- Если его светлость сам не таит своих поступков и чуть не у всех на глазах свои романы заводит, так нам чего же покрывать его?
   -- Так он... стало быть... и до сих пор любит эту немку?
   -- Не смею скрыть от вашего величества, крепко любит.
   -- И она тоже любит его? Ведь он уже стар! Какой он ей любовник? -- заметила Анна Иоанновна, забывая, что сама она в эту минуту с особенно жгучим, страстным интересом разузнает все об этом мнимом старике.
   -- За ее любовь я перед вашим величеством поручиться не могу. Притворяется она искусно; она на это мастерица.
   -- И ласкает она... своего старого любовника?
   -- Не иначе, ваше величество! Только смею я, не оскорбляя его светлости, заметить, что ослепление на него нашло, если он ее притворства не видит. У этой Регины там, на родине, другой любовник есть, и она собирается уехать к нему.
   -- Ну, теперь об этих сборах забыть надо! -- со злобой почти прошипела Анна Иоанновна.
   Трубецкой молчал, почтительно ожидая дальнейших распоряжений.
   -- А их разговоров никто не подслушал?
   -- Все было исполнено согласно вашему повелению, государыня, -- уклончиво ответил Трубецкой.
   -- И... что же удалось услыхать?
   -- Не стоит повторять дерзкие речи, ваше величество! Герцог ей потворствовать изволил, из желания не спорить с глупой и гнусной бабой!
   -- Но.... все-таки потворствовал? А в чем именно выражалось это "потворство"?
   -- Он не перечил ей в ее пошлых речах, ваше величество.
   -- А что именно говорила эта глупая и дерзкая шлюха?
   Трубецкой замялся. На его, в сущности, барскую натуру одинаково скверно влияли и необходимость повторять императрице все те дерзости, которые сыпались по ее адресу со стороны ее импровизированной соперницы, и тот тривиальный тон, в каком она выражалась по адресу этой соперницы.
   -- Я нижайше прошу у вашего величества позволения не повторять чужих предерзостных глупостей! -- произнес он.
   -- А я прошу тебя и, если нужно, приказываю повторить мне досконально все то, что тебе известно из разговоров, которые вели между собою герцог Курляндский и эта... мерзкая баба!
   Наконец он произнес:
   -- Эта немка имела дерзость находить, что ваше величество уже изволили пережить тот возраст, когда женщине позволяется думать о любви, и что притязания вашего величества заслуживают полного порицания.
   -- Мои "притязания"? А какие я заявила притязания? -- вся побагровев, воскликнула императрица. -- Ну, ну!.. Дальше что она говорила?
   -- Она просила герцога как можно скорее отправить ее обратно на родину и всячески жаловалась на скуку, которую она испытывает в нашем диком и необразованном отечестве!
   -- Скажите, образованная какая! Ну, что же ответил герцог на ее эти речи?
   Трубецкой опять попробовал обойти этот вопрос молчанием.
   -- Говори! -- уже повелительно крикнула на него государыня.
   -- Его светлость, по крайней доброте своей, всячески старался успокоить глупую бабу и урезонить ее...
   -- Чем же это он урезонивал ее? Интересно знать!
   -- Он говорил ей, что вы, ваше величество, милостиво отпустите ее домой.
   -- Отпущу!.. Это верно, что отпущу, и скорее, нежели они оба предполагают это! -- стискивая зубы, проговорила императрица. -- Дальше что?
   Трубецкой сделал отчаянный жест.
   -- Прикажите четвертовать меня, ваше величество, отдайте меня на суд той самой Тайной канцелярии, к которой вы, по несказанной милости своей, изволили меня приставить, но не требуйте от меня более ни одного слова! Я скорее живот свой положу, нежели скажу еще хотя бы одно слово из всего, что было говорено между герцогом Курляндским и Региной Альтан!
   -- Хороши, должно быть, были разговоры! -- едва дыша от волнения, воскликнула императрица. -- И герцог на все молчал?
   Трубецкой развел руками.
   -- А быть может, еще и поддакивал?
   -- С безумной бабой человек в уме и совесть потеряет! -- как бы в извинение Бирону с усилием произнес Трубецкой.
   Прошла минута тяжелого, ничем не прерываемого молчания.
   -- Хорошо! -- переводя дух, сказала императрица. -- Пошли сюда Ушакова, а сам уходи! То, что я стану говорить ему, двое слышать должны! Он передаст тебе мою волю, и ты поможешь ему исполнить ее. Как обиду я пережила непереносную, так и наказание за нее будет примерное. Ступай!.. Скажи Ушакову, что я жду его!..
   Проводив Трубецкого, Анна Иоанновна прошла в свою опочивальню и там в изнеможении опустилась на кровать. Ее силы были надорваны, нервы едва выдерживали то напряжение, в котором находились.
   -- Ох, тяжело! -- вырвалось у нее таким стоном, в котором разом слышались и утомление уже наступившей старости, и пресыщение бесполезной властью, которая не в силах была защитить могущественную монархиню от тяжкого оскорбления ничтожного существа.
   В этом стоне слышались и обида женщины, и стон разбитого сердца, и гнев властной и гордой властительницы. Все было в нем, в этом могучем стоне, все, кроме покорности судьбе и возможности прощения.
   На Бирона Анна Иоанновна так сильно прогневаться не могла: слишком много пережито было с ним и подле него. Но гнев оскорбленной монархини искал себе исхода, и над головой ничего не подозревавшей Регины собиралась страшная гроза.
   В дверь опочивальни раздался легкий стук, и в комнату вошел Ушаков с сосредоточенным лицом и, видимо, утомленный и расстроенный.
   -- Вернулась... эта... женщина? -- спросила императрица.
   -- Никак нет, ваше величество, но она не должна замедлить своим возвращением.
   -- А ежели она убежит? Если ее друзья успеют ее предупредить и дадут возможность скрыться?
   -- У нее таких друзей нет, ваше величество, а те, кто мог бы действительно оказать ей помощь и поддержку, не предвидят для нее никакой опасности. К тому же мною приняты все меры. Раз вами, ваше величество, отдан приказ -- остальное уже должно быть сделано само собою!
   -- Спасибо тебе! Ты -- мне верный слуга. Ушаков молча поклонился.
   -- Теперь выслушай меня внимательно и прежде всего не пробуй остановить или уговорить меня. Мое решение непреложно, и никто не в силах отговорить меня от его исполнения.
   -- Я никогда не осмеливался учить вас, ваше величество! -- спокойно и с достоинством ответил Ушаков. -- Я могу соглашаться или не соглашаться в душе с вашими предначертаниями -- это мое право, но такое свое мнение я обязан, по принесенной мной присяге, хранить про себя и отнюдь не выражать его ни в присутствии, ни в отсутствии вашего величества!
   -- Ты умен и надежен! Дай Бог всем монархам побольше таких слуг, как ты; с такими слугами во главе управления никто не пропадет... Я думаю, что с такими слугами не пропал бы даже и принц Антон, если бы ему когда-нибудь предстояла корона.
   Эта шутка, к которой прибегнула императрица, чтобы несколько оживить свою грозную и решительную речь, вышла как-то мертва, холодна и натянута. Из разбитого сердца глубоко оскорбленной монархини не могло вырваться живое, веселое слово.
   Ушаков понял это и ловким маневром постарался дать иной оборот разговору.
   -- Осмелюсь доложить вам, ваше величество, что если состоится какое-нибудь распоряжение относительно камер-юнгферы Альтан, то нужно принять некоторые предварительные меры. Она должна вернуться с минуты на минуту.
   -- Да, ты прав! Выслушай же мой приказ и знай, что он должен быть исполнен неукоснительно!.. Ты всегда был исполнительным слугой, понимал, где нарушена справедливость, и знал, как следует воздавать за содеянное зло!.. Скажу тебе не таясь, эта мерзкая баба Регина жестоко оскорбила меня. Он, герцог, тоже глубоко провинился передо мною -- Трубецкой рассказал мне -- и заслуживает тоже примерного урока, но пока я оставлю его в покое. Но она, она... должна понести строгое наказание за свои поступки и предерзостные речи обо мне... Я передаю ее тебе! Делай с ней, что хочешь, но знай -- жалости не должно быть места... "Всяк сверчок, знай свой шесток!" -- говорит наш народ, и эта негодная Регина должна испытать на себе всю тяжесть своего дерзкого поведения!.. Отдаю ее тебе в руки... Надеюсь, ты сумеешь воздать должное за свою оскорбленную государыню... Делай, что хочешь, но устрой так, чтобы отныне я ничего не слышала об этой бабе и чтобы герцог никогда не нашел возможности увидеть ее! Ты понял?
   -- Понял, ваше величество, и все исполню, чтобы вы были спокойны. О Регине Альтан ни вы, матушка-царица, ни его светлость более ничего не услышите...
   -- Так иди! Завтра доложишь мне о том, как ты распорядился.
   Ушаков вышел от императрицы с опущенной вниз головой и поспешил разыскать Трубецкого, чтобы передать ему приказ государыни и выработать план наказания Регины.
   Отпустив Ушакова, императрица отдала приказ прислать к ней Юшкову, которая по ее приказанию перед тем отпущена была на женскую половину.
   Та вошла, полная страха и тревоги.
   Императрица подошла к стоявшему в углу фигурному шкафчику, в котором у нее хранились деньги и особенно драгоценные вещи, и, вынув оттуда сверток червонцев и большой футляр, подала и то и другое Юшковой, сказав:
   -- Вот тебе, Аграфена, за твою верную службу и за то, что ты не обманула меня и сказала мне правду! Не знаю я и не хочу знать, какое чувство заставило тебя открыть мне ту горькую и великую тайну, которую ты сообщила мне:
   меня ли ты так сильно любила, герцога ли так сильно ненавидела...
   -- Ах, ваше величество, солнце вы наше красное!..
   -- Постой, не перебивай! В последний раз мне доводится беседовать с тобой. Выслушай меня молча до конца! Что бы ни руководило тобой, но твоя услуга мне велика, я должна наградить тебя за нее. Но... и яд, который ты влила в мою душу, велик, и сила того яда делает твое дальнейшее пребывание в моем дворце невозможным. Уезжай как можно дальше отсюда, уезжай, и, когда ты где-нибудь окончательно обоснуется, уведомь об этом графа Ушакова и сообщи ему свой подробный адрес. Через него ты до конца своей жизни будешь получать то же самое содержание, какое ты получала здесь, состоя при мне! Эти бриллианты возьми на память обо мне. В тяжелую минуту они сослужат тебе службу... Этот убор был подарен мне еще в первый год моего царствования, он дорого стоит. Награждаю я тебя щедро, это я могу и должна сделать, но видеть тебя пред собою ежедневно, как я до сих пор видела тебя, я не в силах!.. Твой вид будет напоминать мне то, что без тебя я постараюсь предать забвению. Прощай!.. Уезжай, не задерживайся с отъездом! Твои сборы не Бог весть какие, а герцог может догадаться... и он не простит тебе.
   Юшкова с рыданием упала в ноги императрице.
   -- Матушка... благодетельница... Да за что же на меня, холопку вашу верную, такая опала? Чем пред вами провинилась? Я по своей преданности дурацкой сгубила себя навеки. Я вам пользы желала... мне за вас непереносимо обидно стало!
   -- Знаю, все знаю! -- нетерпеливо перебила ее императрица, -- и оттого-то и отсылаю тебя в упор, что сама сознаю все это! Ступай!.. Не волнуй себя понапрасну и меня без пути не тревожь! Желаю тебе счастья... Может быть, где-нибудь, далеко отсюда, счастье живет? Только нам видеть его не доводилось!
   Юшкова громко, порывисто и непритворно рыдала. Она никак не предвидела такого оборота дела. Она ждала всего, кроме немилости, а ее удаление от двора было прямой и несомненной немилостью.
   -- Простите вы меня, окаянную! -- стала она молить государыню, -- дозвольте мне при вас свою жизнь горькую скоротать! Куда я поеду на чужую сторону? Я здесь родилась, здесь и свои косточки сложить порешила. Не гоните вы меня, окаянную! Не лишайте меня счастья видеть ваши светлые очи!
   Говоря это, она хватала руки императрицы, цеплялась за полы ее платья и громко, порывисто рыдала.
   Императрица нетерпеливо освободилась от нее.
   -- Полно, Аграфена, перестань!.. Сказано тебе -- и конец! Мое слово твердо; ты меня знаешь, я попусту терять слова не люблю... Ступай! -- и она ударила в ладоши, чтобы призвать лицо, сменившее Юшкову в ее настоящем дежурстве.
   Юшкова вскочила с пола, как ужаленная. Ничто в мире не заставило бы ее признаться перед своими товарками по службе, что она уезжает навсегда и делает это по личному приказанию и распоряжению императрицы. Самолюбие старой камер-юнгферы было так же велико, как велика была ее иезуитская хитрость.
   При появлении камер-медхен, призванной императрицей, Юшкова уже спокойно стояла пред государыней и почтительно целовала милостиво протянутую ей руку. Императрице эта выдержка не понравилась. Она лишний раз заставила ее усомниться в искренности всего, что делала и говорила старая камеристка.
   Расставшись с ней, императрица в душе ни одной минуты не пожалела об этой разлуке. Дельной и исполнительной прислугой Юшкова была всегда, симпатичной -- никогда!
  

XXI

ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

  
   Тучи с вечера заволокли небо, и около одиннадцати часов пошел сильный дождь. Несмотря на это, в парке со стороны постройки тихо бродили какие-то тени, как будто чего-то поджидая.
   Императрица, не смыкавшая глаз и даже не ложившаяся в постель, то и дело подходила к окну и пристально вглядывалась во тьму неприветливых весенних сумерек, напоминавших собою осенние глухие ночи. Она то чутко прислушивалась к чему-то, то быстро отходила от окна, заслышав в парке малейшее движение.
   Часы пробили половину двенадцатого, когда со стороны проезжей дороги послышался топот почтовой тройки, остановившейся в стороне от дворцового здания. Из экипажа, остановившегося на самой опушке, быстро скользнула какая-то тень и скорыми шагами направилась к заднему крыльцу женской половины, отведенной специально для царской прислуги. В эту же самую минуту наперерез приезжей из глубины сада двинулись какие-то две тени и остановились в стороне от крыльца женского флигеля.
   В самом флигеле не было огня. Там, очевидно, все давно спали...
   В той стороне, где двинувшиеся тени сошлись с приехавшей ночной посетительницей или жилицей дворца, послышался сначала сдержанный шепот, а затем как бы разгоревшийся спор. Минуту спустя раздался слабый крик, затем последовало несколько глухих мучительных стонов, и наконец все стихло
   Императрица, при первом шорохе, раздавшемся на дворе, прильнувшая к окошку, отскочила от него и порывисто бросилась в подушки своей высоко взбитой постели.
   В стороне воздвигавшейся постройки раздался глухой стук, как бы удар молота, намеренно и умело заглушённый, и глухо отдался в ночной тишине. Императрица вздрогнула и суеверно перекрестилась.
   "Что там делают? Откуда этот стук? Что придумал Ушаков?" -- тревожно подумала она.
   Стук повторился еще глуше, еще усерднее замаскированный, а за ним послышался заглушённый, мучительный, томительный крик -- такой крик, от которого вчуже становилось страшно, и затем все смолкло.
   Вдоль аллеи раздались осторожные шаги; чьи-то тени проскользнули и пропали в отдалении.
   Анна Иоанновна отошла от окошка и стала прислушиваться. Но ни звука не было кругом. Весь дворец и окружавший его парк замерли в немой тишине.
   Императрица села в кресло и задумалась. Она мысленно представляла себе картину свидания Бирона с Региной, и чувство невыносимого оскорбления бушевало в ее груди. Однако она старалась успокоить себя:
   "Ну, теперь этому больше не повториться! Если Ушаков взялся за что-нибудь, он наверное сделает все, что в его силах... Иоганн, не видя своей... любовницы, позабудет ее, и все войдет в прежнюю спокойную колею... Но прежним для меня он не останется!.. Нет, нет!.. Не видать ему былой Анны!.. Я сумею забыть прошлое, и он почувствует это".
   Анна Иоанновна, не раздеваясь, прилегла на постель, но взволнованные нервы не дали ей уснуть, и она промучилась бессонницей до самого утра.
   Едва она встала, как раздался тихий и осторожный стук в дверь ее комнаты. Она сама отворила и молча, вопросительно взглянула на вошедшего Ушакова.
   -- Ты? -- почти машинально спросила она, хотя ясно и отчетливо видела перед собой остановившегося Ушакова.
   Он был бледен и тяжело дышал.
   -- Что? -- шепотом спросила императрица, близко придвигаясь к нему навстречу. -- Взяли ее?
   -- Все кончено! -- ответил Ушаков с низким поклоном. -- Она больше не увидит ни вас, ни его светлости...
   -- Что же ты сделал с нею? Отвез в Тайную канцелярию? Засадил в темницу или удалил ее?
   -- Она в темнице, но такой, откуда ни она сама не выйдет, ни один человек в мире не будет в состоянии вызволить ее! -- глухо произнес Ушаков.
   -- Но говори, что же сделано с нею?
   -- Она казнена... казнена за оскорбление вашего величества!..
   -- Казнена? Не может быть!.. Но где же, когда успели? Ведь теперь еще раннее утро! Не мог же ты съездить в Петербург, совершить то, о чем ты говоришь, и вернуться сюда...
   -- Это и не надо было! Регина казнена тут...
   -- Тут? Но как? Неужели это возможно? -- с тревогой воскликнула Анна Иоанновна. -- Разве нельзя было найти иной способ?
   -- Да это -- самый верный. Она теперь в вечной могиле, но такой, которой никто никогда не найдет! -- жестко произнес Ушаков. -- Регина... замурована...
   -- Что ты говоришь? Замурована? -- с ужасом воскликнула императрица, чувствуя, как ее сердце невольно сжимается от жалости к несчастной жертве жестокосердия. -- Не может быть! Это неслыханно... это невероятно... этого никогда не было у нас...
   -- Было... давно... -- тихо ответил Ушаков, -- и этому подвергались тягчайшие преступники... А разве Регина не совершила величайшего преступления, позволив себе предерзостно пойти против вас, ваше величество? Пусть же теперь она, находясь среди кирпичей вновь возводимого дворца, познает все, что она свершила...
   -- Так вот что значили стоны и стуки, которые я слышала вчера! О, какой ужас!.. Но, может быть, она еще жива? -- воскликнула государыня. -- Скорей, скорей освободи ее!.. Слышишь? Сейчас же!..
   -- Поздно, ваше величество!.. Она была полузадушена, когда ее втолкнули в углубление в стене, а теперь... теперь наверно ее жизнь уже кончилась.
   Анна Иоанновна бессильно опустилась в кресло; на ее лице выступил холодный пот, волосы словно шевелились, а по телу пробежала лихорадочная дрожь...
   -- Что ты сделал, что ты сделал! -- тихо шептала она, обращаясь к Ушакову, -- Ах, я снова слышу стон и стуки... Они звучат в моих ушах!.. -- и она порывистым движением зажала уши и несколько времени помолчала. Затем она промолвила: -- Но ведь это могли слышать и другие... Кто-нибудь мог видеть все!..
   -- Нет, ваше величество, кругом все спали, а при деле были только я, Трубецкой и все люди надежные...
   -- А каменщики... которые исполняли эту... работу?.. В них ты уверен?
   -- Им, во-первых, было весьма щедро заплачено, а, во-вторых, в настоящую минуту они уже на пути на свою далекую родину. Мною сделано распоряжение, что-
   бы средства к отъезду были даны им тотчас же и чтобы заря завтрашнего дня уже не застала их ни здесь, ни в Петербурге!..
   -- Но... если стук и стоны слышал еще кто-нибудь, кроме меня?
   -- Относительно стука можно сказать, что спешная постройка заставила работать ночью, и для поддержания этого объяснения надобно будет и в самом деле устроить ночные работы хотя бы на несколько дней... Что же касается до стонов, то мало ли горя людского изливается ночной порою, мало ли слез по ночам проливается?.. Днем люди заняты и в занятиях забывают и горе, и заботы, а как наступит ночь темная, как уснет весь мир, так горе людское и проснется!
   -- Как ты это понятно говоришь! Я не думала, чтобы ты, именно ты, так глубоко понимал все это!
   -- Почему, ваше величество? Потому что на меня возложено исполнение людского правосудия? Мне-то именно горе и понятно, потому что я его чаще других вижу.
   -- Одно последнее слово! Она... эта женщина... сознавала, что с нею совершалось...
   -- Не могу вам ответить на этот вопрос... Она что-то говорила на своем языке, кого-то словно звала, кому-то чем-то словно грозила!..
   Ушаков сделал несколько шагов к двери. Анна Иоанновна как бы испугалась этого.
   -- Подожди, подожди!.. Скажи, кто видел, когда немка возвращалась домой?
   -- Никто, кроме ямщика, привезшего ее, ваше величество.
   -- А этот ямщик?
   -- Не вернулся в ям, в котором значился, а прямо отправился в свою деревню. Он -- уроженец дальнего города Тамбова; поэтому он и был выбран, чтобы везти Регину Альтан назад сюда, во дворец.
   -- Но герцог, герцог!.. Ведь он будет изумлен исчезновением Регины. Быть может, обратится к тебе... Что скажешь ты ему?
   Ушаков молча развел руками. Он, видимо, особенно не останавливался над этим вопросом. Для него, приверженного подданного, вся власть и все значение власти ограничивалось ступенями престола, за последними же были только интрига и временная, непрочная власть. Вследствие этого и он, и Трубецкой не принадлежали к преданным сторонникам Бирона.
   Императрица повторила свои последние слова.
   -- Его светлость, по всему вероятию, нам же поручит розыски бесследно исчезнувшей камеристки! -- своим твердым и невозмутимым голосом сказал он.
   -- Ну... И что же?
   -- И мы, само собой разумеется, не будем в состоянии найти ее!
   -- А если... герцог заподозрит что-нибудь недоброе и сам предпримет розыски?
   -- И это следует предвидеть.
   -- И...если он нападет на след правды?
   -- Навряд ли ему удастся разузнать что-либо!..
   Анна Иоанновна отпустила Ушакова и взволнованно заходила по комнате. Несмотря на весь ее гнев на Регину, она ужасалась тому неслыханному наказанию, которому подверг последнюю Ушаков.
   Так протекло около часа. Наконец дежурная камер-юнгфера доложила о приходе Бирона.
   Государыня вздрогнула, услышав об этом; ее сердце болезненно стучало, а по лицу скользнуло выражение внутренней боли. Однако, кое-как овладев собою, она приказала впустить герцога. Но бессонная ночь и только что пережитые волнения оставили на Анне Иоанновне свой след: она казалась вконец утомленной, совершенно разбитой.
   Герцог почти с испугом взглянул на нее. Он лучше всех понимал, чем будет для него кончина его покровительницы, и со страхом встречал всякое напоминание о возможности подобной катастрофы.
   -- Что с вами, ваше величество? -- заботливо осведомился он, крепче обыкновенного прижимаясь губами к протянутой руке.
   -- Нездоровится... ночь плохо спала...
   -- За лейб-медиками вашего величества послать следует! -- заботливо произнес Бирон.
   Императрица махнула рукой.
   -- Оставь, ничего они не понимают!.. Мало ли я микстур проглотила по их предписанию, а какая от них была польза?.. Еще португалец куда ни шло, а уж немец вовсе никуда не годится... У цесаревны есть какой-то врач ученый, за ним нешто послать?
   -- Он больше насчет красоты и притираний работает, -- с пренебрежением заметил Бирон. -- Вы в таких не нуждаетесь... А впрочем, попробовать можно: попытка -- не пытка!..
   При слове "пытка" императрица вздрогнула и пристально взглянула на Бирона. Он был совершенно спокоен. Очевидно, он в своем несокрушимом эгоизме даже не осведомился о возвращении своей любовницы.
   Так прошли весь день и долгая, опять совершенно бессонная ночь, и только на следующее утро Бирон вошел к императрице пасмурный и озабоченный.
   -- Вы, ваше величество, не видали сегодня принцессы Анны? -- спросил он, входя.
   -- Ни сегодня, ни вчера! Анна не совсем здорова и присылала извиниться передо мной в том, что не может прийти ко мне. Она, кажется, даже с постели не вставала, а уж из комнаты наверное никуда не выходила... А что? Разве она тебе на что-нибудь нужна?
   -- Нет, но я хотел узнать от нее, являлась ли к ней на службу после своего отпуска камер-юнгфера Альтан?
   -- Немка эта? А тебе о ней какая забота? -- спросила императрица, и в ее голосе прозвучала недобрая нотка.
   В последнее время Бирон все чаще и чаще замечал такие нотки в разговоре императрицы с ним, и они не столько волновали, сколько сердили его.
   -- Особенной заботы нет! -- ответил он. -- Мне только странным показалось, что из дворца вашего величества мог заживо пропасть человек.
   -- А кто именно пропал?.. Эта немка, что ли?..
   -- Да! Сколько мне известно, она из отпуска не возвратилась.
   -- Справиться нужно не здесь, а в городе, у тех людей, с которыми она провела время своего отпуска. Ведь она не в первый раз отправилась в такую дальнюю и позднюю поездку. Анна, сколько мне помнится, говорила даже, что эта немка... как ее там звали?., предупреждала ее, что, может быть, и к ночи не вернется.
   -- Вы сказали "звали", как будто эта камер-юнгфера умерла?.. Ее как звали, так и зовут, если она жива!..
   -- Я и не собираюсь хоронить ее. Мало ли их при дворе? Одной горничной больше, одной меньше -- есть о чем заботиться?..
   И опять в голосе императрицы послышалась прежняя недобрая нотка.
   Бирон насторожился. В воздухе явно для него повеяло чем-то новым и не особенно отрадным.
   -- Во всяком случае, я попрошу вас, ваше величество, приказать навести строжайшие справки об исчезнувшей камер-юнгфере ее высочества!
   -- Но почему ты думаешь, что она окончательно исчезла? Я повторяю тебе, что нужно навести справки у тех, с кем она провела время своего отпуска.
   -- В Петербурге ее нет: оттуда она положительно уехала!..
   -- А ты уже позаботился наведением подобных справок?
   -- Да, ваше величество, я сделал это ввиду ваших личных интересов... Неловко будет предположить, что в ваше царствование могут пропадать живые люди...
   -- При чем тут мое царствование? И мало ли по твоим личным доносам и домогательствам погибло людей в последние годы? -- отпарировала Анна Иоанновна настоятельные требования герцога.
   Тот поднял на нее удивленный взгляд и спокойно произнес:
   -- Как бы то ни было, но я приму меры к тому, чтобы выяснить этот таинственный вопрос.
   -- Если он так интересует тебя, то принимай эти меры! -- пожала она плечами.
   -- Могу я попросить вас спросить принцессу, не известно ли ей что-нибудь?
   -- Пожалуй!.. Но я сомневаюсь, чтобы Анна поинтересовалась этим вопросом. Эта немка, сколько мне известно, не пользовалась особенной ее симпатией, -- и ударив по обыкновению в ладоши, государыня приказала попросить к ней принцессу.
   Анна Леопольдовна вошла бледная и, видимо, не совсем здоровая. Ее болезненный вид поразил даже Бирона.
   -- Вы больны, ваше высочество? -- почтительно осведомился он.
   -- Не более обыкновенного. Я никогда особенным здоровьем не отличалась.
   -- Вы изволили советоваться с медиками?
   -- Они не помогут мне.
   -- Но ввиду предстоящего брака вашего высочества...
   -- Я и больна именно от грозящего мне "предстоящего брака", -- подчеркнула принцесса и, обращаясь к императрице спросила: -- Вы изволили звать меня?
   -- Да! Я, по настоянию герцога, хотела спросить тебя, неизвестно ли тебе, где находится твоя камер-юнгфера, немка Альтан?
   -- Вероятно, там, куда она отпросилась у меня, -- равнодушно ответила Анна Леопольдовна.
   -- Она во дворец не возвращалась? -- вмешался в разговор Бирон.
   -- Я, по крайней мере, не видела ее.
   -- Но что же докладывали вам лица остальной вашей свиты?
   -- Я никого ни о чем не спрашивала. Отсутствие этой немки не вносит никакого лишения в мою жизнь: я к ней вовсе не привыкла и ровно ничего не имела бы против того, чтобы она вовсе не появлялась более в штате моей личной прислуги.
   -- Антипатия вашего высочества, вероятно, не простирается до желания гибели лицу, лично при вас состоявшему?
   -- Ни гибель, ни спасение Регины Альтан не касаются меня -- холодно повела принцесса своими узкими, по-детски не сформированными плечами.
   -- Ваше высочество, вы, вероятно, не ко всем в своей свите относитесь так равнодушно?
   -- О, конечно, не ко всем! Есть лица, которых я очень люблю, но эта немка к их числу не принадлежала и не принадлежит.
   -- И вас даже не интересует вопрос о том, какая судьба постигла ее?..
   -- Нимало... Какое мне дело до ее судьбы? Не лично я выбирала ее, и до ее исчезновения мне нет ни малейшего дела! Это все, что вам, ваше величество, угодно было сказать мне? -- обратилась принцесса к Анне Иоанновне.
   -- Да, все!.. Если ты желаешь, то можешь навести справки.
   -- О ком? Об этой пропавшей немке? О, для меня, пожалуйста, не беспокойтесь. Ее появление нимало не порадует меня, а исчезновение нимало не огорчает!
   Сказав эти слова, Анна Леопольдовна почтительно подошла к руке тетки и, едва ответив на поклон Бирона, вышла из комнаты.
   -- Принцесса с каждым днем делается все... самостоятельнее и самостоятельнее! -- насмешливо заметил Бирон.
   -- Пора! -- холодно проговорила императрица. -- Не век же на помочах ходить; довольно и того, что замуж она выходит по чужой воле. Нельзя же во всем вечно ее волю ломать!
   -- Вы позволите мне во всяком случае принять все нужные меры к выяснению подробностей таинственного исчезновения камеристки ее высочества?
   -- Ах, ты опять об этой немке? Сделай одолжение, разузнавай все, что хочешь. Да и на что тебе в этом случае
   мое особое разрешение? Ты, мне кажется, всегда распоряжался вполне самостоятельно.
   Бирон удалился сильно взволнованный. В том твердом и властном тоне, каким говорила с ним императрица, он вовсе не узнавал всегда согласной с ним и почти покорной ему Анны Иоанновны. Он чувствовал, что почва начинает колебаться под его ногами...
   Вместе с тем и тревога за судьбу красивой камеристки начинала понемногу проникать в его эгоистическое сердце. Он не любил Регины Альтан -- нельзя было назвать любовью то чувство, какое он питал к ней, -- но во внезапном исчезновении его фаворитки он чувствовал существенный удар, нанесенный его могуществу, а с этим он легко помириться не мог и не хотел.
  

XXII

СТРАШНОЕ ВИДЕНИЕ

  
   Лето прошло скучно и томительно. Императрица все чаще и чаще недомогала, и Бирон, опасавшийся за горький исход болезни, всеми силами настаивал на скорейшем совершении брака принцессы Анны Леопольдовны с принцем Антоном Ульрихом.
   Сама принцесса всячески восставала против этого брака, жених же относился к нему со своим неизменным равнодушием.
   С переездом в Петербург было назначено окончательное разрешение вопроса о браке, на котором императрица настаивала под влиянием Бирона еще зимою, но который принцессе всеми силами и настоятельными просьбами удалось отсрочить до следующего лета.
   В Сарынь решено было летом не возвращаться. Императрица внезапно охладела к своему капризу, и уже все думали, что постройки в Сарыни будут совершенно заброшены.
   Однако это мнение оказалось ложным: дворец был достроен, но императрица, по настоянию Бирона собравшаяся взглянуть на законченные здания, как-то неохотно обходила все помещения нового дворца, а от посещения левого флигеля наотрез отказалась. Она сказала, что и так уже устала, и настояла на том, чтобы в тот же вечер вернуться в Петербург.
   От Бирона не ускользнули ни эта чрезмерная торопливость, ни это загадочное отвращение к одному из флигелей нового дворца и по дороге в Петербург он внезапно предложил императрице в тот же вечер, по возвращении, подарить дворец принцессе Анне Леопольдовне в виде свадебного подарка.
   Такое предложение удивило государыню.
   -- Что это тебе вздумалось? -- спросила она. -- Я строила дворец для себя.
   -- Но он, видимо, не нравится вам, ваше величество, и вряд ли вы когда-нибудь будете жить в нем.
   -- Все это твое воображение! -- повела плечами императрица и поспешила перевести разговор на другой предмет.
   Зимой было начато приготовление богатого приданого, которое императрица готовила племяннице; но принцессу Анну не занимали ни пышные наряды, ни крупные и дорогие бриллианты, над шлифовкой которых трудился и работал любимый ювелир императрицы, француз Позье, лучший и искуснейший из мастеров своего времени. Бриллианты и драгоценные камни при русском дворе превосходили все то, что могли представить в этом смысле сокровища всех современных дворов, и иностранные ювелиры не могли достаточно надивиться на все те сокровища, какие доверялись им, когда их призывали работать для русского двора.
   Среди зимы, перед самым Рождеством, внезапно завернула оттепель и поднялась такая непогода, что выдавались дни, в которые сообщение по улицам столицы делалось почти невозможным.
   В эти дни императрица страдала особенно сильными припадками удушья и меланхолии, почти не оставлявшими ее в последние годы. Анна Иоанновна предчувствовала свою близкую кончину и все чаще и чаще задумывалась над роковым моментом.
   Принцесса Анна, понимая положение тетки, как будто начинала если не примиряться с ожидавшим ее супружеством, то покоряться его неизбежности, а внезапный случай, историческая справедливость которого была подтверждена многочисленными свидетелями, еще сильнее укрепил принцессу в намерении всячески успокоить государыню и ничем не отравлять конца ее жизни.
   Этот случай, о котором подробно говорят все современники, разразился в один из бурных вечеров внезапно вернувшейся осени, по редкому капризу природы прервавшей обычное течение зимы.
   В один из пасмурных и сумрачных декабрьских дней, когда с утра наступила совершенная оттепель, а к вечеру повеяло чуть не бурей, с моря поднялся страшнейший ветер, постепенно охвативший все улицы и все переулки столицы и мало-помалу превращавший всю в то время еще бедно застроенную столицу в подобие волнующегося моря. Ветер выл и, поднимая целые столбы снега, с ревом несся по набережной, образуя на площадях подобие морского шторма. Метель непроглядными облаками заслоняла от прохожих те редкие фонари, которые в то время помогали жителям столицы бороться с ночной тьмой.
   Вода в Неве выступила из берегов, и учащенные сторожевые выстрелы с крепостного вала предупреждали жителей прибрежных частей о грозившей им опасности наводнения. Никто не спал в целом городе и в то же время никто не смел выйти на улицу. По всему городу распространялся панический страх: все чувствовали, что надвигается какая-то страшная, неминуемая опасность. Во многих домах были зажжены лампадки, многие молились. Панический страх рос с каждой минутой.
   И в это время среди непроглядной тьмы, охватившей весь город, внезапно со стороны адмиралтейства показалось зарево пожара. Огонь, сначала небольшой, с каждой минутой разгорался все сильнее и сильнее и постепенно охватывал весь горизонт.
   Не знали, где именно горит, но ясно было, что грозная огненная стихия соединилась с водой, чтобы окончательно сгубить обреченный на гибель город.
   Зарево на небе разгоралось все сильнее и, охватывая все большее и большее пространство, как будто росло и надвигалось со стороны адмиралтейства.
   И вдруг на площади показалась огромная процессия, освещенная заревом этого таинственного, неизвестно где вспыхнувшего пожара, и двигавшаяся по направлению от адмиралтейства к Зимнему дворцу. Во главе странной и таинственной процессии шли попарно факельщики с зажженными факелами, за ними двигались толпы провожатых, а в середине медленно подвигалась огромная колесница, убранная гербами и перьями. Очевидно, хоронили кого-то с большим почетом и богатой церемонией, на которую не щадили денег; но кто был таинственный покойник, с таким исключительным парадом следовавший на свое последнее новоселье, этого не знал никто!..
   Зарево от таинственных факельщиков было так велико, что им были освещены окна всех домов, выходивших на Адмиралтейскую площадь.
   Пения вовсе не было слышно, не было слышно и шума шагов медленно двигающейся процессии. Словно какое-то странное и страшное видение медленно продвигалось во улицам столицы.
   Жильцы тех домов, которые лежали на пути процессии, пытались, несмотря на страшную бурю, выйти из своих квартир, чтобы поближе взглянуть на таинственное шествие; те же, кто сами не решались выйти, высылали своих слуг и приживальщиков.
   Но ветер мешал им удовлетворить свое любопытство. Со всех срывало шапки и плащи, и все поневоле возвращались домой, издали продолжая наблюдать за таинственной процессией, следовавшей по направлению от адмиралтейства к дворцу и направлявшейся прямо в ворота дворца.
   Все отлично видели это странное, непостижимое шествие; все наблюдали его таинственные подробности, и об этом событии сохранилось документальное подтверждение многих современников и в том числе академика Шретера. Молва гласит, что сама императрица Анна Иоанновна видела таинственные и роскошные похороны, но это предположение сохранилось только в виде предания.
   Между тем мрачная процессия, достигнув здания дворца, вошла в его ворота со стороны адмиралтейства и, пройдя двор, вышла в противоположные ворота со стороны Невы. Отсюда, по наблюдению множества заинтересованных лиц, таинственная похоронная процессия двинулась вдоль по берегу и бесследно исчезла по направлению к нынешнему Троицкому мосту.
   На другой день, когда пурга унялась и вода, хлынувшая на улицы, несколько спала, все бросились разузнавать о том, кого могли хоронить с такою помпой в такой неурочный час. Однако, несмотря на самые тщательные розыски, ничего узнать не удалось. Никто из богатых и знатных лиц не умирал, да и не было нигде никаких приготовлений к процессии.
   Мрачный слух об этом странном и таинственном событии смутил весь Петербург и, по свидетельству современников, сильно повлиял на суеверную и уже сильно ослабевшую императрицу. Она увидела в этом таинственном явлении предсказание ее близкой кончины и стала еще трусливее, еще сильнее волновалась и еще меньше могла выносить одиночество. Анна Иоанновна уже не могла проводить ночи одна: перед нею вставал какой-то ей одной видимый призрак, и слышались ей одной доступные стоны.
   Бирон, торопя свадьбу принцессы Анны Леопольдовны, в то же время надеялся на эту свадьбу, как на средство разогнать тоску и панический страх императрицы. Он думал, что, отдавшись заботам о грядущих празднествах, Анна Иоанновна забудется и несколько развлечется и что суета, невольно вызванная готовившимися празднествами, поможет рассеять мрачное настроение государыни.
   В начале весны было послано к венскому двору извещение о том, чтобы готовились официальные сваты, по тогдашним обычаям необходимые при заключении браков между владетельными лицами. Из Вены сначала было дано знать, что официальные сваты будут своевременно назначены и высланы в Россию, но затем в венском кабинете последовало изменение и на резидент-министра маркиза Ботта, состоявшего при петербургском дворе, были возложены роли и свата, и чрезвычайного посланника.
   Принцесса Анна Леопольдовна, узнав о том, что венский двор не желает даже прислать сватов на ее свадьбу и что вместо официального въезда чрезвычайного посла будет проделана комедия ложного въезда маркиза Ботта, который проедет только от заставы до заставы, сильно возмутилась этим и горячо высказала свою обиду императрице.
   -- Стало быть, хорош жених, -- со слезами восклицала она, -- если и приличным сватовством не удостаивает его венский двор, затеявший всю эту несчастную свадьбу! И неужели вы, ваше величество, согласитесь проделать такую оскорбительную для меня и для вас комедию?..
   Императрица в душе была согласна с племянницей, но Бирон был на стороне политической комедии, и его мнение, как всегда, восторжествовало.
   Принцесса Анна, по настоящему ли своему душевному движению, или назло императрице, против которой она питала чувство непримиримой досады, настаивала на том, чтобы двор ранней весной переехал в Сарынь. Она знала, что напоминание о Сарыни было неприятно ее державной тетке, и сама, раздосадованная постоянным напоминанием о ненавистной свадьбе, не прочь была и другим доставить неприятную минуту.
   Императрица, само собой разумеется, наотрез отвергла всякую мысль о посещении Сарыни, и в 1739 году, то есть в год свадьбы принцессы Анны Леопольдовны, двор все лето провел в Петербурге.
   На 29 июня, день храмового праздника всей северной столицы, был назначен мнимо-официальный въезд венского посла в Петербург для подписания свадебного контракта.
   Принцесса Анна с чувством глубокого негодования и отчасти даже оскорбления следила за тем, как маркиз Ботта с вечера переехал в здание Александро-Невской лавры, чтобы оттуда въехать, якобы из-за границы, в Петербург. Эта комедия совершалась на глазах у всех, во многих вызывала чувство искреннего глумления и осуждения, и принцесса со слезами упрекала Бирона, по инициативе которого совершалась вся эта, по ее мнению, "глупая комедия".
   Утром 29 июня маркиз совершил свой мнимый торжественный въезд в столицу, а уже к вечеру герольды в полном парадном костюме объявили на всех площадях о помолвке благочестивейшей великой княжны Анны Леопольдовны с принцем Антоном Ульрихом Брауншвейгским. Принцесса горько плакала, а ее жених, как будто для контраста, глупо и неустанно улыбался, по-детски любуясь сделанными ему в то утро богатыми подарками, состоявшими из часов, перстней и табакерок, осыпанных драгоценными камнями.
   Единственным утешением принцессы во всех ее невзгодах было присутствие ее любимой фрейлины Юлианы, или Юлии Менгден, веселый и общительный нрав которой мирился со всякой обстановкой и создавал ей со всех сторон друзей и доброжелателей.
   В ночь, следовавшую за объявлением о помолвке, принцесса Анна настояла на том, чтобы Юлиана легла в ее комнате, и императрица на этот раз не стала противиться ее фантазии.
   Приятельницы проговорили всю ночь. Много воспоминаний было посвящено отсутствующему графу Динару; много горьких и не совсем справедливых насмешек выпало на долю некрасивого и неловкого жениха, и только на заре приятельницы заснули, обменявшись словом подробно сообщить одна другой о том, что каждая из них увидит во сне.
   Юлиана еще крепко спала, когда принцесса, в испуге вскочившая с постели, стала будить ее.
   -- Что с тобой? Что случилось? -- протирая глаза, спросила хорошенькая фрейлина, в последнее время почти всегда бывшая с принцессой на "ты".
   Анна Леопольдовна и раньше настаивала на этой короткости, но Юлия отклоняла ее. Теперь же, ясно и подробно читая в сердце принцессы, как бы в своем собственном, Юлиана чувствовала, что никакие законы придворного этикета не могут разъединить их и помешать их близкой и тесной дружбе.
   -- Что с тобой? -- встревоженным голосом повторяла она, видя, что принцесса, вся бледная, продолжает дрожать, плотно прижавшись к ней и пряча на ее груди свое побледневшее лицо.
   -- Ах, я так напугана!.. Это так страшно!
   -- Да что страшно-то? Про что ты говоришь?
   -- Ты... ничего не видела?
   -- Где? Когда?
   -- Да тут, сейчас!..
   -- Ровно ничего... Что могла я видеть, когда я спала крепким сном?.. Да и ты тоже, кажется?
   -- Нет, я не спала... это был не сон!
   -- Трусиха!.. Сон за действительность приняла! Ну, расскажи же, если уж разбудила меня без толка... Ведь мы дали друг другу слово рассказать свои сны.
   -- Нет, я не могу... это был не сон! Уверяю тебя, что это был не сон!
   -- Ну, расскажи, трусиха!.. Мы вдвоем обсудим. Что за видение было пред свадьбой?
   -- Да, именно это было видение. Я так живо, так явственно видела ее...
   -- Да кого?
   -- Мою бывшую камер-юнгферу... Регину Альтан!
   -- Ах, эту немку, которая пропала?
   -- Она не пропала... она... убита!.. -- вся дрожа от страха и с трудом выговаривая слова, произнесла принцесса.
   Юлиана, в свою очередь, вздрогнула.
   -- Полно говорить вздор! -- сказала она. -- Кто тебе внушает и рассказывает все это?
   -- Мне никто не внушает этого... я и сама не думала о ней... Я никогда, положительно никогда не вспоминала о ней.
   -- И хорошо делала! Регина наверно просто убежала со службы к себе на родину... Не стоило и вспоминать о ней.
   -- Нет, не убежала она, а убита... и стоит там убитая до сих пор!.. Она ждет погребения... просит погребения и знает, что погребена будет не раньше, как через шесть царствований!.. Она стоит там... в Сарыни... в этой ужасной Сарыни, которой тетушка так странно боится и избегает.
   -- Что за вздор городишь, Анна! Покойница, больше года не погребенная, среди наполовину обитаемого дворца? Ведь и в отсутствие двора там кто-нибудь да живет? И покойница, которая, по твоим словам, даже не лежит, как все покойники мира, а "стоит"... Ты положительно бредишь наяву... Я советую тебе лечь и заснуть покрепче, иначе ты и под венцом что-нибудь не то скажешь и сделаешь.
   -- Нет, Юлия, ты не шути этим! Регина именно сказала мне, что она "стоит" во дворце и будет стоять еще пять царствований и только на шестом найдет покой своим костям в христианской могиле.
   -- Долго же ей, бедной, стоять придется! Устанет, сердечная!.. Русские цари долговечны; пять русских царствований перестоять -- не шутка!
   Принцесса рукой зажала рот своей приятельнице и прошептала, вне себя от страха:
   -- Замолчи Юлия, ради Бога, замолчи! Она здесь близко... она покоя себе не знает... Ей трудно... душно без могилы!..
   -- Да перестань же, говорю тебе! Что ты на себя напускаешь? -- почти крикнула на нее Юлиана. -- Право, я, как только встану, за доктором пошлю. Только не за немцем -- он ничего не понимает, -- а за этим испанцем.
   -- Португалец он, а не испанец.
   -- Не все ли равно?.. Колдун он, говорят... Вот тебе такого именно и нужно!.. Отчитать тебя, ей Богу! Выдумала своей какой-то горничной с того света бояться?.. Во-первых, и не умерла Регина, а жива себе живехонька и где-нибудь в своей деревне чухонской кур разводит; а если и умерла, так опять-таки на каком-нибудь чухонском кладбище лежит себе смирнехонько... Она и при жизни ничего не значила и не стоила, и после смерти ей никакого значения придавать не следует!
   Принцесса внимательно слушала подругу и затем задумчиво произнесла:
   -- Все это так, быть может, ты и права, и действительно мне не надо так распускать свои нервы, но только этот сон накануне моей свадьбы не к добру и ничего хорошего не сулит мне. Ох, с каким тяжелым предчувствием я под венец иду... Попомни мое слово: немного счастья мне суждено в жизни...
   -- Тебе-то немного?.. Да за то, чтобы один год прожить на твоем месте, другие бы отдали свою жизнь.
   -- И пусть их отдают, а мое сердце недоброе чует, и придет время, когда ты эти мои слова вспомнишь!
  

XXIII

РОКОВАЯ ТАЙНА

  
   Свадьба принцессы Анны Леопольдовны была отпразднована пышно и торжественно и вызвала целый ряд празднеств; однако количество последних несколько уменьшилось благодаря легкому недомоганию "молодой" и той нескрываемой грусти, которую она даже не думала скрывать. Ее отвращение к супругу росло с каждым днем, и над этим были бессильны и увещания самой императрицы, которая обыкновенно имела неотразимое влияние на племянницу.
   Впрочем, против антипатии Анны Леопольдовны к принцу Антону и государыня ничего не имела, сознавая, что эта антипатия достигла таких размеров, с которыми бороться почти невозможно.
   Юлиана Менгден, долго и напрасно уговаривавшая свою подругу подчиниться выпавшему ей на долю супружеству, нашла средство отчасти примирить "молодую" с условиями ее новой жизни. Она постоянно внушала ей, что состоявшееся замужество приблизило ее к моменту свидания с горячо любимым ею графом Линаром и что то, что было невозможно и недоступно для незамужней принцессы, делалось совершенно доступным замужней великой княгине.
   -- Да! Но мой ужасный муж... его позорные, ненавистные мне ласки! -- возмущалась Анна Леопольдовна.
   -- Выноси их, как путь к другим, столь же нежным, но более желанным ласкам! -- смеясь увещевала ее всегда веселая Юлиана.
   Бирон, с момента супружества принцессы ставший к ней в совершенно иные, чем прежде, отношения, заметно заискивал ее благоволения и ладил с принцем Антоном. Впрочем, поладить с последним было не особенно трудно. Он был человек кроткий и покладистый и шел навстречу ко всякому доброму и душевному отношению. Правда, ума
   он был очень ограниченного, но при желании принцесса могла бы найти в браке с ним если не восторженное счастье, к которому манило ее воображение, то полный покой и душевный мир.
   Однако Анна Леопольдовна была натура требовательная, страстная и не любила подчиняться ни в чем ни власти и влиянию окружающих, но общественному мнению вообще.
   Она почти не следовала современным модам, тяготилась сложными туалетами, которые, будучи завезены в Россию из Франции, властно царили среди русского общества, неохотно ездила на балы, почти совсем не танцевала и, глядя на придворных кавалеров, с грустью вспоминала красавца Морица Линара, танцевавшего так, как никто больше уже не танцевал на придворных балах.
   Пробовал танцевать и "молодой", но это выходило у него так смешно и неуклюже, что сама императрица, всячески отстаивавшая его, заметила ему, что ему лучше отказаться от танцев. Принц Антон молча покорился этому, как умел покоряться всему -- без сожаления и без угодливой покорности, а просто потому, что не умел ни с кем и ни с чем бороться.
   Властолюбивой императрицы вовсе не удовлетворяла эта скромная и заурядная фигура, которую никакая роскошь обстановки, никакое богатство наряда не могли украсить и выдвинуть из толпы. Она не того желала для принцессы Анны, не о том мечтала для нее. Порой государыня и на нее досадовала за то, что на ее долю выпал такой "несуразный" муж, и положение несчастного молодого мужа в эти минуты делалось особенно тяжелым.
   Всех поддерживала только надежда на то, что этот брачный союз, так неохотно заключенный, даст молодой чете продолжение семейства, а России -- продолжение династии.
   Принцессу Анну Леопольдовну такие смело выраженные надежды прямо-таки оскорбляли и, когда ее беременность сделалась несомненной и об этом уже явно и открыто говорили все, сама она вместо радости ощутила в душе чувство какой-то непереносимой обиды и почти стыда.
   Это чувство еще усилилось, когда императрица с той грубой реальностью, которая подчас проглядывала в ее обращении, поздравляя племянницу, насмешливо прибавила по адресу ее мужа:
   -- На это и у него ума хватило!..
   Беременность великой княгини положила окончательную преграду всяким балам и увеселениям при дворе, и все ограничивалось только маленькими интимными собраниями на половине императрицы, где шла карточная игра, подчас доходившая до довольно крупных проигрышей и выигрышей. Императрица сама нередко принимала участие в игре, охотно проигрывая довольно крупные куши, но проигрывая их "по выбору" и никогда не принимая ни от кого уплаты выигрыша, тогда как сама всегда тут же расплачивалась наличными деньгами.
   Бирон сам не любил карточной игры и не одобрял ее при дворе, но его голос со времени замужества великой княгини начал заметно терять значение у императрицы, и она все чаще и чаще отвечала на его замечания или простым пожиманием плеч, или таким жестом, который прямо вызывал покорное молчание.
   В семье герцога происходили в это время серьезные недоразумения. Его старший сын, женившийся против воли родителей, делал огромные долги, за которые приходилось расплачиваться отцу и матери, причем скупая от природы герцогиня делала неимоверные сцены и сыну, и мужу и наполняла свой дворец неистовыми криками.
   При одной из таких сцен расходившийся молодой герцог на строгое замечание отца о его поведении, недостойном носимого им громкого и почетного имени, дерзко рассмеявшись, заметил отцу, что не многим достойнее этого громкого имени такие любовные похождения на старости лет, за которыми следовали и смерть и казнь его сообщников.
   Герцог, нахмурив брови, крикнул, чтобы он молчал, но герцогиня, до седых волос ревновавшая мужа ко всем, кроме императрицы, потребовала, чтобы сын объяснился категорически.
   Тот, прямо и дерзко глядя в глаза отца, попросил его сказать, куда девалась внезапно исчезнувшая камер-юнгфера принцессы, поставленная к ней герцогом и пропавшая без вести после однодневной отлучки из места своего служения.
   Герцогиня жадно вслушивалась в слова сына. Ей припомнилось, что несколько времени тому назад она слышала что-то подобное.
   -- Нам-то что до этого? -- подозрительно спросила она сына.
   -- Вы спросите у отца, -- продолжал вконец расходившийся молодой Бирон, -- куда и с кем, собственно, уезжала эта бедовая камер-юнгфера накануне своего таинственного исчезновения, как она провела последние часы своего тревожного существования и когда, и по чьему распоряжению приехала поздно ночью назад во дворец в Сарыни. Ведь во дворец она вернулась, это не подлежит сомнению, и только тут теряются следы этой безвременно погибшей авантюристки.
   -- Что тебе сделала эта... бедная немка? -- произнес Бирон голосом, которому тщетно старался придать твердость.
   -- "Бедовая", а не "бедная", -- со злым смехом поправил его сын.
   -- Да. Но чем она помешала тебе?
   -- Помешала-то она, положим, не мне, а кому-нибудь повыше меня стоящему! Но не в этом дело, а в том, что в ее гибели повинен не кто иной как тот вероломный соблазнитель, -- он подчеркнул это слово, -- с которым эта Регина провела последние часы своей жизни.
   -- И кто же был этот соблазнитель? -- тревожно осведомилась герцогиня.
   -- Ну, об этом вы у своего супруга спросите.
   -- Ты -- дерзкий мальчишка! -- крикнул Бирон.
   -- И не дерзкий, и не мальчишка! Я никогда не говорил вам ни слова обо всей этой романтической истории до тех пор, пока вы с такой непомерной строгостью не отнеслись к моим маленьким увлечениям. И вот, когда я увидел себя под огнем такой строгой и неумолимой критики, тогда я и позволил себе покритиковать других. Ну, теперь покойной ночи! Желаю вам мирно и безошибочно разобраться во всех этих щекотливых делах! -- прибавил принц Петр, церемонно раскланиваясь со своими родителями.
   Но он ошибся в своих расчетах. Особо бурного объяснения между Бироном и его женой не произошло. Напротив, герцогиня, всегда и во всем видевшая впереди всего свой личный интерес, серьезно призадумалась над этой "виной", которая тяготела над ее мужем относительно императрицы, и озабоченным тоном осведомилась, что это за история такая, на которую намекал их сын, и каким образом мог оказаться прикосновенным к ней герцог.
   -- Это ты на старости лет по девичьим, что ли, шляться вздумал? -- порывисто рассмеялась она. -- Нашел время!.. Мало тебе того, что тебе судьба послала?
   -- Это тебя-то? -- насмешливо переспросил Бирон.
   -- Не обо мне речь! Ты хорошо понимаешь, о ком я говорю.
   -- Ну, и предоставь каждому самому о себе заботиться!
   -- Да ведь ты, расстраивая государыню, самого себя и нас всех вместе с собою губишь, безумный ты человек!
   -- Оставь! -- крикнул Бирон, выходя из комнаты и прямо, внутренним сообщением, направляясь на половину императрицы.
   Он застал государыню в полудремоте и, войдя без доклада, на что ему раз навсегда было предоставлено исключительное право, испугал задремавшую Анну Иоанновну. Однако не обратив на это внимания, он приступил к ней с серьезным вопросом.
   Он в упор и настоятельно спросил ее, известно ли ей, куда год тому назад девалась без следа пропавшая камер-юнгфера принцессы Анны Леопольдовны.
   -- Какая камер-юнгфера? Что тебе надо? -- вздрагивая со сна, осведомилась императрица.
   -- Вы прекрасно знаете, о ком я говорю с вами, -- тем же властным и настоятельным тоном продолжал герцог. -- Я спрашиваю вас, куда девалась бесследно пропавшая Регина Альтан? Вы отлично слышите и понимаете мой вопрос, и я требую на него немедленного ответа!
   -- Если она, по твоим словам, "бесследно" пропала, то как же ты "требуешь", чтобы я навела тебя на следы этой пропажи?
   -- Не играйте словами! Я требую -- слышите ли вы? -- требую, чтобы вы ответили мне, где Регина?
   -- Там, куда ты отослал ее после своего любовного свидания с нею! -- гордо поднимая голову, ответила императрица.
   -- Я никуда не отсылал ее; она отправилась домой, в сарынский дворец.
   -- Там и ищи ее, если она тебе опять понадобилась!
   -- Это опять-таки не ответ. Я требую ответа!
   -- А я требую того тона, которым ты должен говорить со своей государыней! -- ответила Анна Иоанновна. -- Ты понял меня? Всему есть мера, и ты перешел эту меру!.. Ты требовать вздумал, а предъявлять ко мне требований не может и не смеет никто в мире!
   Бирон побледнел и до крови закусил губы.
   -- Так вам не угодно ответить мне?
   -- Нет, не угодно!
   -- Стало быть, я должен принять свои меры для того, чтобы добиться истины?
   -- Принимай, если можешь. Желаю тебе полного успеха!
   -- И вы... лично вы... ничего не скажете мне?
   -- Ни-че-го! Ты слышал мой ответ?
   -- Стало быть, в государстве есть люди, выше меня стоящие и облеченные доверием выше того, каким я до сих пор был облечен?
   -- Нет, но есть люди, которые преданы мне бесповоротно и приказа, данного им мною, никогда не выдадут!..
   -- Хорошо!.. Так лишите же меня своего доверия раз и навсегда и отпустите меня с семьей туда, откуда вы вызвали меня, или...
   -- Или что? Возвратить тебе твою любовницу? -- зло усмехнулась императрица. -- Я, при всей власти и могуществе, дарованных мне Богом, бессильна сделать это. Покойники в живой мир не возвращаются!..
   -- Стало быть, Регина в могиле?..
   -- В могиле? Нет!.. Этого я не сказала!..
   -- Что же, она в заточении? Императрица пожала плечами.
   -- Да, это выражение близко к правде...
   -- В таком случае я освобожу ее! Слышите ли, освобожу во чтобы то ни стало и вопреки всем вашим приказаниям и ухищрениям ваших клевретов!
   -- Нет, -- покачала головой государыня, этого ты не сделаешь... Освободить ее ты не в силах.
   -- Что ж она, за семью замками что ли заперта, за каменными стенами, под стражей находится?
   На лице императрицы все яснее и яснее выражалось чувство злобной мести. Такой Бирон еще никогда не видел ее.
   -- Ты все ближе и ближе подходишь к правде! -- с расстановкой произнесла она. -- Знаешь, у детей есть такая игра, в который один спрячет указанный предмет, а другие должны отгадать, куда он спрятал его. Отгадка идет по клавикордам. Чем ближе подвигаются к тому месту, где спрятан предмет, тем громче играют на клавикордах, а чем дальше от него отходит отгадывающий, тем тише раздается музыка. Ну, вот и мы с тобой так, словно в прятки играем!.. И ты, надо отдать тебе справедливость, довольно-таки догадлив! Ты все ближе подходишь к делу!
   -- Мне не до шуток, ваше величество. Я спрашиваю вас о жизни человека.
   -- Я уже сказала тебе, что поздно вести речь о жизни этой немки! Из списка живых ее имя вычеркнуто навсегда.
   -- Но если она и казнена, то ведь были же свидетели этой казни? Ведь погребли же ее где-нибудь, хотя бы на том отвергнутом кладбище, куда свозят все жертвы вашей Тайной канцелярии?
   -- Ищи! -- холодно пожала плечами государыня.
   -- И найду. Но я желал бы, чтобы вы сами указали мне место, где погребена Регина Альтан, и чтобы вы сами по возможности посвятили меня в подробности ее смерти!
   -- Ищи! -- тем же тоном повторила императрица. Бирон сделал над собой неимоверное усилие и, встав с
   места, близко подошел к креслу императрицы.
   -- Анна! -- тихо сказал он таким голосом, от которого императрица вздрогнула, как от прикосновения электрического тока. -- Анна! Во имя всего прошлого... во имя того счастья, какое я знал подле тебя...
   -- И которого тебе мало было? -- горько улыбнулась государыня. -- Ведь на стороне себе любовниц находил и к моему двору их определял?
   -- Прости меня, если я виноват, но не лишай меня твоего доверия... Скажи мне всю правду, как всегда говорила!..
   -- Есть тайны, которые нельзя высказать. Есть в мире слова, которые нельзя произнести!
   -- Между нами таких слов не было, Анна!
   -- Ты сам воздвигнул ту грань, за которой они явились.
   -- Но я умоляю тебя! -- и старый герцог опустился на одно колено.
   По лицу императрицы проскользнула злая улыбка.
   -- Стало быть, ты сильно любил ее, если так убиваешься о ней? Если ты любил, то помолись за нее. В живых ее уже нет. Это я тебе смело и верно говорю, но больше ты от меня не узнаешь ничего. А теперь ступай! Я устала. Оберегая свои личные интересы, береги меня. Плохо тебе без меня будет!..
   Бирон встал с колен и порывисто направился к двери. Он не в силах был сдержаться от душившего его гнева, между тем последние слова императрицы образумили его.
   Действительно, из чувства самосохранения он должен был щадить и беречь жизнь императрицы. Да и в эту решительную минуту его взволнованный ум был занят уже не столько вопросом о погибшей молодой камер-юнгфере, сколько вопросом о его потрясенном могуществе. Что императрица должна была доверить исполнение приговора какому-нибудь ею лично выбранному лицу, это было ясно, и это лицо, стало быть, было сильнее в доверии монархини.
   Гордый временщик в эту минуту дал бы дорого за то, чтобы узнать имя этого лица, похищавшего у него доверие его государыни!..
  

XXIV

СУД БОЖИЙ

  
   Беременность великой княгини протекала трудно и болезненно; императрица, неуклонно рассчитывавшая на рождение прямого наследника престола, которого она успеет узаконить до своей кончины, со страхом следила за болезненными припадками молодой женщины.
   Наконец в первой половине 1740 года Анна Леопольдовна действительно разрешилась от бремени сыном, которого императрица, встретившая его рождение с восторгом, приказала назвать Иоанном в честь своего отца, память которого она свято чтила.
   Маленький принц тотчас при рождении был передан на руки жене Бирона, герцогине Курляндской, за которой императрица признавала исключительное умение ухаживать за детьми, так что малютку не кормили и не перепеленывали без личного участия герцогини.
   Молодая мать была совершенно отдалена от ухода за сыном; это немало огорчало ее, лишний раз доказывая ей, что ничто в мире не способно умалить значение и власть фаворита.
   Бирон и сам понимал это и, чем слабее и больнее делалась императрица и чем явственнее и неопровержимее надвигалась ее кончина, тем ближе он становился к ней, как будто давая понять всему окружающему, что сама смерть бессильна над тем владычеством, каким он успел окружить себя.
   К больной императрице были выписаны медики из-за границы, по возможности облегчающие ее страдания, но спасти ее и продлить ее угасавшую жизнь было уже невозможно. Приговор над нею был произнесен, и ее часы были сочтены...
   Анна Иоанновна уже не вставала с постели, и прежняя упорная бессонница опять неотступно мучила ее. В те редкие минуты, когда она засыпала, ее преследовали страшные видения, и она просыпалась с громким криком, вся обливаясь холодным потом.
   В одну из таких бессонных ночей императрица приказала позвать к себе Бирона и долго разговаривала с ним наедине. Что говорила она ему, никто не знал, но герцог вышел от нее сильно расстроенный и в тот же вечер имел длинный разговор с Ушаковым, при котором присутствовал и его ближайший помощник князь Трубецкой.
   Оба начальника Тайной канцелярии вышли от герцога пасмурные и недовольные, и Ушаков, обращаясь к Трубецкому, заметил:
   -- Еще и похоронить не успел свою благодетельницу, а уже посмел отдавать распоряжения от ее имени!
   Князь Никита только вздохнул ему в ответ. Он сознавал, что смерть государыни при заранее намеченном наследнике престола не избавит Россию от всем равно ненавистного владычества Бирона.
   Дни шли за днями, один тревожнее другого. По всем церквам совершались особые молебствия о выздоровлении государыни. Народ с утра до ночи стекался ко дворцу, стараясь хотя стороной узнать или услышать радостную и успокоительную весть. Но таких вестей не было.
   Все в глубоком горе и полном недоумении ждали решения вопроса о том, кто будет назначен преемником императрицы Анны Иоанновны на русском престоле. У цесаревны Елизаветы Петровны сторонников было немало, но ее шансы были слабы. Принцесса Анна Леопольдовна была не русской уроженкой и ее права на престол были тоже сомнительны.
   -- Господи помилуй!.. Уж не немца же проклятого нам в цари назначат? -- в страхе говорил простой народ, напуганный долгим владычеством Бирона и так слепо уверовавший в его власть и силу, что находил даже возможным облечение его царской властью!
   С первых чисел октября 1740 года иностранные врачи, собравшиеся уезжать обратно за границу, решительно объявили, что их искусство бессильно даже поддержать угасающую жизнь императрицы и что она не доживет до конца этого месяца.
   Никто, не исключая самого Бирона, не знал, существует ли духовное завещание, и приближенные лица уже собирались доложить императрице о необходимости сделать на всякий случай нужные распоряжения, и вдруг она сама потребовала к себе старика Остермана и, оставшись с ним наедине, приказала ему приготовить духовное завещание.
   -- Подпишу я его тогда, когда мой час пробьет! Раньше подписывать нечего, а сделано должно быть все заблаговременно, и Россия ни на один час не должна оставаться без прямого и узаконенного царя!
   После этого распоряжения прошло еще несколько дней, в течение которых силы императрицы все более и более ослабевали. Она часто спрашивала о маленьком принце Иоанне Антоновиче, неоднократно призывала к себе Анну Леопольдовну, но ни разу не пожелала видеть принца Антона, о котором даже в манифесте, изданном по случаю рождения его сына, не было сказано ни слова.
   Такое прямое и бесповоротное презрение удивляло даже противников действительно ничтожного, но совершенно безобидного принца, и все находили, что такое молчание было оскорбительно для самой принцессы Анны Леопольдовны.
   -- Ведь не на стороне она прижила своего сына! -- говорит простой народ, всегда стоявший на страже чести и самолюбия своих монархов и по-своему оберегавший их.
   Совещание императрицы с Остерманом происходило 10 сентября, а 17-го числа того же месяца императрица, почувствовав себя хуже обыкновенного, вновь приказала позвать к себе своею старого и верного слугу.
   В то же утро врачи предупредили Бирона и всех приближенных к императрице лиц, что к вечеру следует ожидать начала агонии и что этого дня государыня не переживет. О таком решении врачей было дано знать всем лицам высочайшего двора, и ко дворцу начался съезд придворных.
   Народ, видевший и наблюдавший этот усиленный съезд, долго не мог понять, в чем дело, и только быстро подъехавший экипаж старика Остермана, из которого старого вельможу вынесли на руках и в кресле понесли вверх по лестнице, дал понять собравшемуся перед дворцом народу, что не на праздник собралась вся эта гордая знать.
   В спальне императрицы собрались все близкие ей люди. В углу, заливаясь слезами, стояла принцесса Анна Леопольдовна, а невдалеке от нее, со своим обычным глупо-равнодушным видом, был принц Антон.
   Ближе к постели государыни находился Бирон с глубоко встревоженным лицом, а рядом с ним стояла его жена с опухшими от слез глазами. Неопытная в политических делах, она своим простым разумом считала кончину императрицы полной гибелью для себя и всего своего семейства.
   Рядом в комнате заранее предупрежденный духовник императрицы ожидал той минуты, когда воспоследует чтение отходной.
   Во всем дворце, несмотря на множество присутствовавшего в нем народа, царила полная и ничем не нарушаемая тишина. Величие людское стихло перед величием смерти.
   В эту минуту в соседней комнате раздались тяжелые шаги, и четыре гренадера внесли в широко растворившиеся перед ними двери кресло, в котором полулежал граф Андрей Иванович Остерман.
   Императрица взглянула в его сторону и тихо что-то проговорила. Нагнувшийся к ней Бирон, поднявшись, громко объявил, что императрице угодно остаться одной с ним и вновь прибывшим графом Остерманом.
   Анна Леопольдовна и ее муж не шевельнулись; оба они, очевидно, предположили, что этот приказ до них не касался. Однако Бирон со свойственной ему смелостью прямо подошел к принцу Антону и, остановившись перед ним, громко сказал:
   -- Потрудитесь удалиться, ваше высочество! Императрице не угодно, чтобы в комнате оставались посторонние лица!
   Принц Антон вздрогнул, растерянно взглянул вокруг себя, робко остановил свой взгляд на лице жены, точно ожидая от нее разрешения какого-то вопроса, и увидев, что она не двигается с места, остался стоять там же, где стоял.
   Тогда Бирон повторил свое приглашение настоятельнее прежнего. Принц поднял на него взор и с легким поклоном направился к двери. Но принцесса Анна не шелохнулась.
   Бирон подошел к ней и несколько учтивее и почтительнее повторил ей то же, что перед этим сказал ее мужу. Она подняла голову и высокомерно ответила ему:
   -- Вы говорите о "посторонних" лицах... Ко мне это относиться не может; я к посторонним для императрицы лицам не принадлежу!
   -- Но это непременная воля ее величества. Императрице угодно, чтобы в комнате не оставалось никого, кроме меня и графа Остермана!
   Анна Леопольдовна взглянула в сторону кровати, где на высоко взбитых подушках лежала императрица.
   Государыня сделала ей знак удалиться.
   Тогда Анна Леопольдовна приблизилась к ее постели и, опустившись перед нею на колени, крепко прижалась губами к ее свешивавшейся, сильно отекшей руке.
   -- Тетушка!.. За что? -- тихо простонала она и, встав с колен, быстро направилась к двери.
   Предсмертная беседа императрицы с призванными к ней лицами продолжалась недолго.
   Вскоре дверь ее опочивальни вновь отворилась и в кресле вынесли Остермана.
   Лицо старика было бледно. Он в дверях обернулся назад, чтобы в последний раз взглянуть на Анну Иоанновну, которой он столько лет прослужил верой и правдой, и до него среди мертвой тишины явственно донеслись почти шепотом произнесенные слова:
   -- Прощай, Андрей Иванович!
   Когда Остермана проносили через приемный зал, его обступила толпа царедворцев, жаждавших узнать сущность последних распоряжений отходившей в вечность императрицы.
   -- Кто назначен наследником престола? -- со всех сторон послышался тревожный вопрос.
   -- Принц Иоанн Антонович! -- прямо и громко ответил всем разом Остерман, ограничив этим свое сообщение и умолчав о том, что при его содействии и чуть ли не под его диктовку мать малолетнего наследника назначалась правительницею, а герцог Бирон -- регентом.
   Тотчас после удаления графа Остермана в комнату императрицы вновь вошла принцесса Анна Леопольдовна, а затем по очереди стали допускать к руке умиравшей государыни всех лично ей служивших лиц.
   Все тихо, в благоговейном молчании, приближались к смертному одру императрицы и целовали ей руку. Она при этом некоторым улыбалась бледной, полуживой улыбкой, другим слегка кивала головой, а когда к ней приблизился старик Миних, она сказала ему:
   -- Прощай, фельдмаршал!..
   Это было ее последнее прощание во всем мире. За этими словами началась кратковременная агония. Грудь поднималась все слабее, дыхание становилось все реже и реже, до той минуты, когда императрица, сделав движение, как бы для того, чтобы отодвинуть от себя что-то, слегка вздрогнула, вытянулась и затем тяжело опустилась на подушки.
   С минуту длилось мертвое молчание. Все присутствующие словно ждали чего-то. Священник, прочитавший отходную, осторожно сложил свою книгу.
   Один из врачей императрицы тихо подошел и, нагнувшись над нею, сказал:
   -- Все кончено!..
   Стоявшая близ кровати герцогиня Курляндская громко вскрикнула и упала без памяти у постели усопшей императрицы. Анна Леопольдовна со стоном опустилась на колени. Вся комната наполнилась громкими рыданиями. Только принц Антон стоял спокойно и неподвижно, скорее с любопытством, нежели с горем, оглядываясь во все стороны. Его, видимо, не столько огорчал, сколько занимал весь этот внезапный переполох, за которым его праздному воображению рисовались заманчивые картины парадных панихид, похорон и целого ряда торжественных церемоний, в которых ему лично будет отведено почетное место.
   Он не ошибся в своих ожиданиях. Действительно, приготовления к погребению императрицы и обстановка той комнаты, в которую было перенесено ее тело, представляли собой такую истинно феерическую картину роскоши и богатства, какими до того времени не отличалось погребение ни одного русского монарха. Все стены траурной комнаты были завешаны черными и белыми материями, во всех углах стояли высокие жертвенники с зажженными в них траурными факелами. Со всех сторон вокруг гроба были размещены аллегорические изображения добродетелей почившей монархини, а также и горя ее неутешных подданных.
   Посреди всей этой пышности, напоминающей собой нечто языческое, все меньше было истинного горя и настоящих, непритворных слез.
   Больше и искреннее всех была огорчена принцесса Анна Леопольдовна. Хотя она и сознавала все великое значение той роли, которая, по воле усопшей императрицы, выпала на ее долю, но вместе с тем не обманывала себя и относительно всей трудности исполнения этой ответственной роли. Она знала, что Бирон-регент ни в чем не уступит той власти, какою пользовался он при жизни императрицы, и что или ей придется во всем уступать ему, или ее ждет такая неустанная и неутомимая борьба, о которой даже страшно подумать!
   Тем не менее с первых же дней Анна Леопольдовна потребовала, чтобы малолетний император был перенесен в ее личные апартаменты и наотрез отказалась от усиленных услуг герцогини Курляндской.
   Вообще та роль, которую сумел сохранить за собой Вирой после кончины императрицы Анны Иоанновны, скрепив свое новое положение ее предсмертной волей, значительно усилила благоговейное отношение к нему как царедворцев, так и его собственного семейства.
   Только правительница плохо ладила с Бироном, не признавала его регентства и по возможности восставала против его распоряжений. Он же в свою очередь всячески старался подчеркнуть свою власть, и из этого возникало множество осложнений, в которых однако не всегда правительнице отводилась страдательная роль.
   Так, например, при первой попытке Бирона отдалить маленького императора от матери и перенести его в особо отведенные для него покои Анна Леопольдовна прямо и беспрекословно воспрепятствовала этому и не допустила Бирона даже близко подойти к колыбели царственного ребенка, которого властолюбивый регент хотел собственноручно отнести в отведенные ему покои.
   -- Мой сын останется при мне и будет перемещен иначе как с моего разрешения, и туда, куда я укажу! -- гордо и властно заявила молодая правительница.
   Бирон отступил, смерил ее взглядом, полным удивления, и гордо склоня голову, сказал:
   -- Я позволю себе заметить вам, ваше высочество, что за мною права регента!
   -- Я позволю себе ответить вашей светлости, что за мною права матери! -- тоном смелой, вызывающей насмешки возразила ему правительница.
   Бирон все-таки двинулся вперед, желая против воли матери проникнуть в детскую царственного младенца.
   Однако правительница, гордо встав в дверях, загородила ему дорогу.
   -- Вы не войдете в комнату государя! -- сказала она таким властным тоном, в котором никто не узнал бы в сущности кроткой и незлобивой принцессы Анны.
   Бирон отступил, пожимая плечами, но заметил:
   -- Действия вашего высочества являются отклонением от прямых указаний, выраженных в предсмертной воле почившей государыни!
   -- А ваши действия являются прямым нарушением того уважения, каким вы обязаны вашему законному государю! -- смело ответила Анна.
   Сила и власть на этот раз остались на стороне молодой властительницы, и этот эпизод сильно смутил и заставил призадуматься гордого регента. К уступкам он привык и при жизни настоящей, законной императрицы, а между тем для него совершенно ясно становилось, что с молчаливой и уступчивой Анной Леопольдовной с момента назначения ее правительницей поладить будет нелегко.
  

XXV

ТРЕВОЖНЫЕ СЛУХИ

  
   Через несколько дней до Бирона, сильно взволнованного противопоставленной ему волей молодой правительницы, стали доходить все более и более тревожные слухи.
   У Анны Леопольдовны появились усердные и смелые сторонники, все громче и громче заявлявшие, что Россия уже довольно вынесла во время "бироновского владычества" и что пора русской земле отдохнуть от пролитой русской крови.
   -- Пуще лихого ворога русскую кровь пил и проливал проклятый немец! -- говорили люди, так или иначе потерпевшие в долгое правление властолюбивого фаворита. -- Пора и честь знать!.. Пора и вздохнуть русской груди!.. Пора расправиться русским сломленным и согнутым плечам!
   Бирон знал все это. Его приверженцы ему неукоснительно повторяли все это, но прежней зверской расправе уже не было места, и сам Ушаков вместе со своим деятельным помощником Трубецким отдыхали от беспрерывных пыток и допросов.
   Бирон, правда, еще правил; еще дрожали перед его ненавистным именем и пугали им детей на Руси, но прежней силы у него уже не было и он первый сознавал это.
   Желая всячески досадить правительнице, он изыскивал все средства пойти наперекор ее воле и ее желаниям и, зная, как сильно она желала возвращения Линара, вошел в переговоры с дрезденским двором о том, чтобы красавцу-графу был воспрещен отъезд из Дрездена чуть не под страхом смертной казни.
   Анна Леопольдовна прознала об этом и, выведенная из терпения, решилась прямо и непосредственно объясниться с фаворитом по этому, в сущности, щекотливому вопросу. Это объяснение произошло почти тотчас после погребения императрицы, тело которой, набальзамированное и пышно убранное, в течение шести недель было выставлено в залах Летнего дворца, в стенах которого скончалась Анна Иоанновна.
   Бирон, в упор спрошенный правительницей по поводу его противодействия возвращению Динара, прямо и категорически ответил, что он не допустит приезда красавца-графа, находя его присутствие не только не нужным, но и вредным для интересов русского правительства.
   -- То есть для вас лично? -- со смелой и вызывающей усмешкой сказала правительница.
   -- Нет, скорее для вас, ваше высочество! -- не уступая ей в смелости, ответил бывший фаворит.
   -- Для меня?
   -- Так точно! Меня присутствие графа Линара скомпрометировать не может.
   -- А меня?
   Бирон пожал плечами и произнес:
   -- Мое уважение к сану, который вы носите, и к тому положению, которое вы изволите занимать в государстве, мешает мне говорить с полной откровенностью.
   -- О, это уважение столько раз нарушалось вами, что одним разом меньше, одним больше -- не в счет! -- холодно рассмеялась правительница.
   Герцог продолжал молчать. Тогда правительница заметила:
   -- Я жду разъяснений, ваша светлость!
   -- Покоряюсь вашему высочеству! -- с поклоном ответил старый дипломат и затем, остановив на лице Анны Леопольдовны пристальный взгляд своих хитрых и наглых глаз, явственно и отчетливо произнес: -- Ваше высочество, вы поставлены во главе государства, вы -- мать законного императора, и в случае какого-нибудь непредвиденного несчастья для России вы же являетесь дальнейшей родоначальницей всего царственного рода.
   -- Что же это имеет общего с назначением того или другого иностранного министра? -- сдвигая брови, спросила Анна Леопольдовна.
   Но смутить Бирона было трудно. Он разошелся и порешил раз и навсегда, прямо и бесповоротно доказать правительнице, что он ни перед чем не остановится, чтобы смирить ее гордость.
   -- Всем хорошо известна та семейная рознь, которая существует между вами и вашим супругом, -- начал он, пристально глядя в лицо молодой женщины.
   -- Причем тут принц Антон? -- тоном прежнего нескрываемого удивления переспросила правительница.
   -- Народ должен быть свято убежден в том, что предоставленный ему наследник престола есть подлинный и законный отпрыск того рода, который ее величество в Боге почившая императрица Анна Иоанновна изволила назначить для преемственного владычества над покинутым ею русским царством! -- проговорил Бирон тоном, твердость и смелость которого поразили Анну Леопольдовну.
   -- Вы назначены регентом не надо мною, а над малолетним императором! -- гордо и властно заметила она в ответ на дерзкое объяснение герцога. В ее душе кипела непримиримая злоба, но она старалась сдержаться. -- Я попрошу вашу светлость впредь навсегда запомнить, что я ни в чем не подчинена вашему контролю и что я -- мать царствующего государя! -- гордо заметила она.
   За этим объяснением последовало полное охлаждение между регентом и правительницей, и вокруг колыбели младенца-императора возгорелась та могучая, непримиримая вражда, за которую ему, ни в чем неповинному, пришлось впоследствии горько и страшно поплатиться.
   А между тем недовольство регентом все сильнее и сильнее закипало в народе и, проникая в войска, создавало правительнице могучую и властную партию сторонников.
   Во главе этой партии вскоре стал один из личных телохранителей принца Антона, некто Гладышев, имя которого почти не сохранилось в истории и впервые было упомянуто, в виде предположения, на столбцах русских газет более нежели век спустя, во время того "шестого" царствования, о котором так пророчески поведала во сне молодой принцессе ее замученная камер-юнгфера Регина Альтан.
   Гладышев был мелким помещиком одной из внутренних губерний. В военную службу он поступил по призванию, сержантом, и за отличие по службе был произведен в офицеры и переведен в один из гвардейских полков.
   Простой и справедливый по натуре, он не мог равнодушно видеть то угнетение, среди которого жил принц Антон, и, будучи прикомандированным лично к нему, вскоре всей душой предался его особе и служил при нем. Он весь отдался интересам молодой правительницы, обожал маленького императора и, прямой и откровенный по натуре, прямо высказывал вскоре отличившему его принцу все свое ожесточение против властолюбивого регента.
   Принц, по врожденной ему трусости, сначала не столько обрадовался, сколько испугался сознания, что при его дворе находится лицо, готовое во всякий день и час встать грудью за него и его семью против властного и для всех равно страшного герцога Бирона. Но правительница не разделяла его робкого мнения и, узнав о преданном слуге своем и своего державного сына, она смело призвала к себе Гладышева. Ласково переговорила с ним и, допустив его взглянуть на маленькою императора, она поблагодарила его за верную службу и сказала, что придет время, когда его верность будет испытана ею на деле. Она прибавила, что этот день не далек и что первый, кого она призовет на свою личную службу, будет он, Гладышев.
   Поручик ответил правительнице восторженною клятвой положить свою жизнь на службу ее высочеству и священной особе государя императора и ушел осчастливленный милостивым приемом принцессы Анны.
   Принц Антон далеко не разделял восторга молодого офицера. Не разделял он и удовольствия своей супруги, гордившейся тем, что в рядах войска она начинала насчитывать людей, преданных ей не менее, чем те сторонники, какими сильно гордилась цесаревна.
   Елизавета Петровна, несмотря на свою наружную преданность к назначенному наследнику престола, не переставала возбуждать в сердце правительницы серьезные опасения за спокойствие государства и за неприкосновенность младенца-императора. Разумная и вполне логичная во всех проявлениях своей воли и во всех своих личных расчетах и соображениях, принцесса Анна Леопольдовна хорошо понимала, что призрак возможной власти никогда не оставит цесаревны и что борьба с нею неизбежна. Тем более дорожила правительница проявлением той преданности, представителем которой являлся молодой Гладышев, и тем более осуждала она трусость робкого супруга, продолжавшего трепетать при одном имени Бирона. А между тем истинная осторожность должна была бы подсказать Анне Леопольдовне, что рознь с Бироном не принесет ей существенной пользы и что только в возможном единении с ним лежит залог ее безопасности от происков Елизаветы Петровны. За цесаревну, помимо ее умения ладить с людьми, было имя ее отца, столь памятное и столь близкое всей мыслящей и отзывчивой России.
   Анна Леопольдовна не хотела считаться ни с чем этим, и каждый день увеличивал ее личную непримиримую вражду против Бирона.
   Регент тоже не дремал и в свою очередь искал всякие возможности досадить правительнице и отомстить ей за строптивость и "непокорность", как он, в своем непомерном властолюбии, решался назвать возмущение правительницы против его деспотизма.
   В одной из бесед с нею, почти всегда оканчивавшихся более или менее сильными столкновениями, Бирон высказал правительнице намерение свести кое-какие счеты.
   -- С кем? -- горделиво подняв голову, спросила она. -- Со мной?.. Или, быть может, с самим императором?
   -- Его величество еще не мог возбудить во мне подобное желание! -- ответил герцог. -- Он еще ничем не мог оскорбить меня!
   -- Почем знать? -- холодно рассмеялась Анна Леопольдовна. -- Вы, ваша светлость, так легко обижаетесь... и вызвать ваш гнев и вашу месть крайне нетрудно!..
   -- Вы по себе это знать не можете!
   -- Вы думаете?
   -- Я убежден в этом, ваше высочество! Я, кажется, всегда старался по возможности быть угодным вам.
   -- Должна сознаться, что это вам не всегда удавалось!.. У временщика вырвался жест нетерпения и он воскликнул:
   -- Вы меньше, нежели кто-нибудь, ваше высочество, можете жаловаться на деспотизм моей власти!
   -- Это... очень понятно!.. Для меня ваша "власть" никогда не могла существовать. Я сама облечена властью и вам никогда не могла подчиняться!
   -- Осмелюсь возразить вашему высочеству, что тот тон, которым вы со мной говорите, вам лично не свойственен! Он наверно продиктован вам кем-нибудь.
   -- Я под чужой диктат никогда не жила и, надеюсь, жить не буду. Слишком сильное влияние, чье бы оно ни было, на лицо, облеченное властью, мешает и правильности, и достоинству этой власти!.. Я слишком близко и слишком недавно видела ясные доказательства этому.
   Эти слова, прямо и смело брошенные в лицо временщику, были той каплей, которая переполнила чашу. С этой минуты Бирон дал себе слово окончательно погубить принцессу Анну Леопольдовну, не предвидя и не предчувствуя, что сам погибнет от ее властной руки.
   Он учредил над ней самый строгий и неусыпный надзор и, не рассчитывая на верность и готовность ему служить со стороны Ушакова и Трубецкого, создал в самом дворце свою собственную тайную полицию, донесения которой выслушивал ежедневно с величайшим вниманием. Этим путем до него дошли слухи о присутствии на половине правительницы молодого гвардейского офицера Гладышева, и за последним был учрежден строжайший надзор.
  

XXVI

ПОСМЕРТНАЯ ТАЙНА

  
   Гладышев, пользовавшийся среди своих товарищей если не прямым авторитетом, то несомненной любовью и доверием, не скрывал ни от кого своих политических взглядов и, сам того не сознавая, вербовал сторонников как правительнице, так и младенцу-императору, которому хотя еще ничто открыто не угрожало, но судьба которого не могла не возбуждать известных опасений. Ведь слишком заманчива была та власть, которая с колыбели осияла его бессознательное детство, слишком велики были те прерогативы, какие были соединены с этой властью.
   Товарищи молодого офицера, выслушивая его восторженные рассказы о приеме, сделанном ему правительницей, шутя высказывали не особо скромное подозрение в том, что молодая правительница нравилась ему как женщина и что его верноподданническая преданность ей и ее царственному сыну не совсем чужда другому, менее святому, но заманчивому чувству.
   Такое подозрение вначале обидело молодого поручика, но, ближе и глубже заглянув в свое сердце, Гладышев сознался, что в словах товарищей была своя доля правды и, как с ним всегда случалось, прямо и откровенно сознался перед своими однополчанами в том, что полжизни отдал бы за то, чтобы один день пробыть на месте принца Антона.
   -- Вот нашел кому позавидовать! -- рассмеялся один из присутствующих при этом офицеров. -- Ведь она же терпеть его не может!..
   -- Ну, я сумел бы внушить ей иное чувство! -- не без легкого самомнения заметил в ответ Гладышев.
   Эти вольнодумные речи, произнесенные без малейшего желания кого-либо оскорбить или оказать кому-либо непочтение, а просто среди увлечения молодецкой беседы, подбодренной солидной выпивкой, были тотчас же переданы Бирону с добавлениями и комментариями, и гордый временщик дал себе слово воспользоваться этим, чтобы нанести солидный удар правительнице. Он отдал немедленный приказ об аресте и строгом допросе молодого офицера и решил сам лично оповестить об этом Анну Леопольдовну. Все это совпало с совершенно побочным и случайно подвернувшимся обстоятельством, которое тем не менее имело большое и роковое влияние на судьбу несчастного Гладышева.
   Перед тем, как приступить к личному допросу арестованного офицера, Бирон, пожелавший несколько подкрепиться послеобеденным сном, был разбужен легким стуком, раздавшимся в его дверь.
   -- Кто там? -- недовольным голосом спросил он и, различив голос своего доверенного камердинера-немца, вывезенного им из Курляндии, отворил ему.
   -- Что тебе нужно?.. И что тебе вздумалось будить меня? -- недовольным голосом произнес Бирон.
   Камердинер ответил ему несколькими словами, произнесенными на их родном простом наречии, что делалось только в тех случаях, когда он должен был сообщить герцогу что-нибудь, что никто не должен был понять, кроме их двоих.
   Выслушав его, герцог смутился.
   -- Кто именно приехал? -- спросил он.
   -- Брат и отец умершей Регины! -- ответил камердинер. -- До них каким-то путем недавно дошел слух о гибели Регины, от имени которой им, по повелению вашей светлости, ежемесячно высылали известную сумму.
   -- Что же им еще надо, если они деньги аккуратно получают? -- недовольным тоном осведомился герцог.
   -- Они хотят знать, где она сама!.. Им до сих пор писали, что она в далекой командировке, путешествует в дальних странах вместе с принцессою.
   -- Ну?
   -- А теперь они получили извещение, что Регина убита, они желают, даже требуют, чтобы ваша светлость лично объяснили им, что сталось с их несчастной родственницей.
   -- Поди и объясни им, что я так же мало знаю о судьбе Регины, как и они, и прибавь, что меня напрасно беспокоить нельзя и что всякий, кто произвольно войдет в мои покои и вообще во дворец, может выйти оттуда прямо на плаху!.. Ступай!..
   -- Я пробовал урезонить их... говорил им все то, что приказывать изволите...
   Этот разговор был прерван необычным шумом, раздавшимся со стороны внутренних покоев герцогской квартиры, и в кабинет Бирона вбежала герцогиня, вся перепуганная и бледная от волнения.
   -- Что с тобой... Что случилось? -- спросил герцог настолько же недовольный, насколько и испуганный ее вторжением.
   -- Там... в застольной... какие-то приезжие шумят и бунтуют!.. Убить нас всех грозят!.. Ты уже ни над чем не хозяин в России... Нас скоро на улице бить будут! -- вне себя бестолково причитала герцогиня.
   -- Какие приезжие? Откуда?.. -- спросил Бирон, отлично понимая, о чем именно говорит супруга, но находя выгодным для себя притвориться непонимающим.
   -- Почем я знаю откуда! С той стороны, по их словам, откуда ты себе любовниц выписываешь, чтобы потом душить их, когда они надоедят тебе!
   Она кричала все громче и громче, и одновременно рос и шум, доносившийся из застольной герцогской половины.
   Там действительно кто-то бесстрашно бушевал, выкрикивая что-то на никому не понятном языке. Одна только герцогиня да присутствовавший при этой сцене старший сын Бирона понимали значение произносимых угроз и ругательств.
   -- Уйди! -- проговорил герцог, обращаясь к жене и стараясь быть как можно спокойнее. -- Уйди!.. Все обойдется... Я велю увезти их! Это какое-то недоразумение... Я разберу все это.
   -- Да тут и разбирать нечего! -- вмешался в разговор герцог Петр. -- Речь идет о той камер-юнгфере принцессы Анны, которая исчезла таким таинственным и непонятным образом... Это ее родные. Они требуют ответа, что сделалось с их родственницей. До них дошли слухи, что здесь она была не в качестве прислужницы, а в качестве любовницы какого-то очень высокопоставленного лица, и что затем она, по приказанию этого самого лица, была убита!..
   -- Мне-то до всего этого какое дело? -- гневно крикнул герцог. -- Я прикажу хорошенько расследовать все это и удовлетворить их требование.
   -- Да они ровно ничего не требуют: они хотят только сами расправиться с убийцей их погибшей сестры, дочери... черт их там знает кого!.. Они так бестолково и неистово кричат, что невозможно разобраться в степени их родства и в законности их требований.
   -- Выйди к ним сам! -- посоветовала герцогиня.
   -- Зачем отцу делать это? -- со злой улыбкой заметил молодой герцог. -- Пусть он вышлет к ним того старого негодяя, который для своей потехи не остановился перед зверским убийством!
   Бирон бросил на сына взгляд глубокого бешенства.
   -- Я тут причем? -- отпарировал тот. -- Я их точные выражения перевожу; это они о старом негодяе говорят!
   Бирон, весь бледный от волнения, вышел потайной дверью из своего кабинета, и час спустя все во дворце пришло в прежний, ненарушимый порядок. Шумевшие незнакомцы были удалены и полная тишина восстановлена.
   Какие меры были приняты регентом, об этом история умалчивает! Новые ли покойники были опущены в ту ночь на залитом кровью Выборгском кладбище, контингент ли секретных преступников увеличился в казематах Петропавловской крепости, или, устав от казней и лившейся крови, Бирон в первый раз в своей жизни "простил" другим лично им содеянное преступление -- об этом никто никогда не узнал.
   Однако переполох и испуг, перенесенный Бироном в его до того времени совершенно неприкосновенном дворце, не прошел даром для лица, на которое гордый временщик, почувствовавший свое угасаемое величие, пожелал на прощание излить всю силу своей злобы и своей несправедливой мести. Он отдал приказ в ту же ночь арестовать гвардейского офицера Гладышева и, подвергнув его "пристрастному" допросу, немедленно отвезти его в полузабытую Сарынь, где печально и одиноко высился достроенный, но необитаемый дворец.
   На другой день утром герцог, ничем не объяснив своего отсутствия, сам отправился туда же и, вернувшись поздним вечером, послал сказать правительнице, что просит принять его в экстренной аудиенции.
   Анна Леопольдовна немало удивилась такой просьбе. В такие поздние часы она еще никогда не назначала аудиенции и не могла понять, зачем именно нужен был регенту такой поздний прием и что он мог сообщить ей такого спешного?
   Она уже хотела отказать Бирону в приеме, но Юлиана Менгден убедила ее выслушать Бирона.
   -- Что ты точно боишься его? -- пожимая плечами, проговорила она тоном укоризны. -- Что он может сказать, кроме какой-нибудь гадости или новой каверзы?.. Выслушай... и выгони!.. Ведь не всю же ночь он станет докучать тебе своей постылой беседой?
   Правительница приказала просить Бирона.
   Тот вошел мрачный и сосредоточенный и, без приглашения опускаясь на стул, неподалеку от того кресла, в котором сидела Анна Леопольдовна, произнес:
   -- Я пришел к вам с докладом. Правительнице такая фамильярность не понравилась.
   -- Вы... так сильно устали, герцог? -- свысока спросила она.
   -- Всякий устал бы на моем месте! -- ответил временщик мрачным тоном. -- И, если бы не спешность доклада, с которым я пришел к вам, ваше высочество, я, конечно предпочел бы отдохнуть!..
   -- Я вас слушаю! -- спокойно ответила Анна Леопольдовна.
   -- Я вынужден начать издалека и заранее прошу у вашего высочества прощение за время, которое я отниму у вас. Вы изволите припомнить, что при вас два года назад состояла камер-юнгферой молодая девушка, вывезенная из Курляндии, по имени Регина Альтан?..
   -- Как же, прекрасно помню!..
   -- Вам, конечно, памятно то, что эта камер-юнгфера, отлучившись с вашего разрешения в город из дворца в Сарыни, где в то лето проживал двор, более на службу к вашему высочеству не возвратилась?
   -- Да, я помню и это, но о ее судьбе мне до сих пор ничего не известно.
   -- Так я могу сообщить вам подробности ее действительно исключительной службы!.. Я затем и явился к вам, чтобы исполнить этот долг.
   -- И это то неотложное дело, о котором вы пришли беседовать со мною ночью?
   -- Так точно, ваше высочество... Мне извинением служит то необыкновенное сообщение, которое я должен сделать вам.
   -- Я слушаю вас.
   -- Регина Альтан не скрылась, как старались уверить в то время люди, плохо осведомленные или... имевшие интерес скрывать истину. Она не умерла, так как то, что постигло ее, даже не может назваться смертью. Регина и не убита, и не казнена!.. И убийство и казнь совершаются мгновенно, не влекут за собой долгого и мучительного страдания.
   -- Я слышала о пытке. Она и теперь еще существует?.. Осужденные на нее долго и мучительно страдают...
   -- Нет, ваше высочество, в тех испытаниях, в тех изощренных пытках, которым подвергаются лица, вызываемые в Тайную канцелярию и пытаемые в застенке...
   -- Скажите, к чему вы завели этот весь вовсе не интересный для меня разговор об этой иностранной камер-юнгфере? -- нетерпеливо прервала его Анна Леопольдовна.
   -- Вы -- тоже иностранка, ваше высочество!..
   -- Нет, вы ошибаетесь! Я -- русская и от души ненавижу все некоренное русское!..
   -- Но... ваш супруг -- иностранец и в жилах вашего сына течет иностранная кровь.
   -- Это составляет предмет моего глубокого и неустанного горя! Но прошу вас возвратиться к предмету вашего доклада... уже поздно... Вы говорили...
   -- Я докладывал вашему высочеству, что несчастная Регина Альтан сделалась жертвой страшного насилия и мучения. Она живая заложена в стену того дворца, который строился перед свадьбой вашего высочества в Сарыни и... в котором императрице после этого не угодно было оставаться ни одного дня.
   Он умолк. Молчала и Анна Леопольдовна. Слова, произнесенные герцогом, сковали ее ужасом. Действительно, перед такою пыткой немело всякое воображение.
   -- И... она... эта несчастная... и теперь там? -- едва могла выговорить принцесса.
   -- Да, ваше высочество, она и теперь "стоит" там, ожидая себе христианского погребения!
   При последних словах герцога, при этом выражении "стоит там", так явственно памятным ей и произнесенным перед ней покойницей в вещую ночь, предшествовавшую ее свадьбе, Анна Леопольдовна пронзительно вскрикнула и почти без памяти опустилась в близ стоявшее кресло.
   Бирон сделал движение, чтобы помочь ей. Однако она отстранила его руку.
   -- Нет, не надо... Ничего!.. Я уже оправилась, -- произнесла она. -- Продолжайте!
  

XXVII

НА СУД ПОТОМСТВА

  
   -- Мне немногое остается досказать вам, ваше высочество! Казнь, постигшая несчастную Регину Альтан, долгое время оставалась тайной для меня, -- произнес Бирон.
   -- О, какая неслыханная, бесчеловечная казнь! -- с ужасом едва могла выговорить Анна Леопольдовна. -- Но кому же отдан был этот бесчеловечный приказ?
   -- Не мне, ваше высочество. Я узнал об этой страшной смерти только перед кончиной ее величества.
   -- И кроме вас об этом никто не знает?
   -- Никто! В этом я глубоко убежден! Прошла полная минута молчания.
   -- И никогда больше... эта страшная казнь не повторилась и не повторится на Руси? -- спросила правительница.
   -- Она повторилась сегодня, ваше высочество, и я пришел доложить вам об этом! -- злобно произнес Бирон.
   -- Се-го-дня? Где? Над кем?
   -- Над человеком, заслужившим ее своей дерзкой... непрошеной преданностью, своей любовью к особе, о которой мечтать для него было преступлением.
   -- Говорите! Говорите! Что такое? Я не понимаю вас.
   -- В свите вашего супруга, герцога Антона, был офицер, из армии переведенный в гвардию... Этот офицер почему-то стал высказывать никому не нужную и непрошенную преданность вашему высочеству.
   Анна Леопольдовна, слушая это, постепенно бледнела.
   -- Что тут общего? -- едва владея собой, проговорила она.
   -- То же, что было общего между несчастной Региной Альтан и... причиной ее безвременной и страшной гибели.
   -- Я не о том! Что общего между тем страшным делом, о котором вы узнали перед кончиной императрицы, и той преданностью, которую вы ставите в вину указываемому офицеру?
   -- Ваше высочество, вы упорно не даете мне договорить. Этот офицер...
   -- Я настоятельно объявляю вам, что к нему прикоснуться я не позволю! Я обращусь к защите своего народа, если здесь открыто станут казнить и пытать людей только за преданность их мне и их законному государю!
   -- Ни пытать, ни казнить офицера, о котором вы изволите говорить, никто и никогда уже не станет! -- тихим и спокойным тоном, медленно выговаривая слова, проговорил Бирон. -- Над ним бессилен суд людской; над ним уже произнесен Божий суд!
   -- Как Божий суд? Что вы говорите?! Я не понимаю!
   Бирон молчал, пристально смотря на правительницу и словно любуясь ее смертельным страхом и смущением. А она между тем продолжала:
   -- Где тот офицер в настоящую минуту? Прикажите сейчас же призвать его сюда, и я прямо при вас скажу ему, чтобы он ничего и никого не опасался, что ничто и никто не может угрожать ему гибелью за его преданность законной власти.
   Бирон продолжал молчать.
   -- Вы слышите, что я вам говорю! -- уже почти крикнула правительница. -- Я прошу вас... Я, как правительница, от имени государя императора приказываю вам!
   -- Ваш приказ не может быть исполнен, ваше высочество: офицера Гладышева нет!
   -- Как нет?.. Где же он?
   -- Там же, где Регина Альтан, ваше высочество, в Сарыни!
   -- Но кто же послал его туда? И зачем он послан туда?! Там, сколько мне известно, нет караулов.
   -- Он не сойдет со своего поста, ваше высочество; он "стоит" там... в том же флигеле, вероятно, в той же стене, где до сих пор стоит несчастная Регина!
   Анна Леопольдовна вскочила как ужаленная.
   -- Как?! Что вы сказали? -- воскликнула она, вся бледная от ужаса.
   -- Ваш поклонник там же, где моя бывшая любовница, ваше высочество!.. Жизнь за жизнь! Гибель за гибель!!! Так суждено пышному дворцу богатой Сарыни... У зданий, как и у людей, есть свое предназначение!
   Анна Леопольдовна вскрикнула и упала без памяти.
   Бирон, вышедши от нее, спокойным и ровным шагом прошел в комнату Юлианы Менгден и послал ее помочь правительнице.
  
   Этот разговор был решительным между Анной Леопольдовной и Бироном. Ни тот, ни другая не забыли его, и в тот день, когда Миних красноречиво уговаривал правительницу покориться необходимости и смело и безжалостно низвергнуть дерзкого временщика, одной из побудительных причин, заставивших Анну Леопольдовну согласиться на его смелое предложение, были воспоминания об этой роковой беседе и призрак того рокового дворца, где страшными, навек поставленными часовыми стояли две жертвы той страшной, далекой эпохи истории России.
  

* * *

  
   С тех пор прошло почти полтора века.
   Скромная деревня Сарынь была преобразована в Сарское, а затем в Царское Село, и успела сделаться уже любимой резиденцией русских царей. И вот во время перестройки одного из дворцов, самого старого по времени, в разобранной для перекладки стене рабочие, разбиравшие эту стену, наткнулись на два хорошо сохранившихся скелета, заложенных между кирпичами толсто и прочно выложенных каменных стен.
   О страшной находке немедленно было дано знать в дворцовое управление.
   На замечательное открытие съехались усердные археологи; о нем несколько дней кряду проговорили во всех придворных кругах и в одной из немногочисленных в то время газет было сообщено о страшной находке с добавлением, что, судя по материям, остатки которых сохранились на скелетах заложенных в стене людей, это событие относится к царствованию императрицы Анны Иоанновны.
   Последующие изыскания доказали, что немногим ошиблись ученые археологи. Один из скелетов действительно нашел себе вековой приют в стенах царскосельского дворца по готовности людей, ведавших делами розыска при императрице Анне Иоанновне, а другой был только следствием того преступного потворства, благодаря которому иностранный выходец долгие годы самовластно распоряжался судьбами великой монархии, чуждой ему и по духу, и по понятиям, и по рождению.
   Вещее предсказание, во сне сделанное принцессе Анне Леопольдовне замурованною Региною Альтан, исполнилось со странной и загадочной аккуратностью: случайное открытие обоих трупов состоялось действительно в царствование императора Николая I, по счету шестое после кончины императрицы Анны Иоанновны.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru