Lib.ru/Классика: Спиридонов Василий Спиридонович. Аполлон Григорьев

Аполлонъ Григорьевъ.

(Къ 50-лѣтію со дня смерти).

Аполлонъ Григорьевъ былъ мѣщанинъ города Москвы. Родъ его, по его словамъ, "не терялся въ неизвѣстности, какъ источники Нила". Онъ начался съ дѣда критика Ивана Григорьевича. Послѣдній, по семейнымъ преданіямъ, пришелъ въ Москву изъ сѣверо-восточной стороны въ нагольномъ тулупѣ, но, благодаря исключительно своему природному уму и большой энергіи, онъ сумѣлъ добиться довольно почетнаго положенія и значительнаго матеріальнаго обезпеченія, сдѣлавшись, между прочимъ, къ концу жизни небольшимъ помѣщикомъ Владимирской губерніи. Онъ повелъ жизнь по-барски, на широкую ногу. Своего сына Александра, отца критика, онъ помѣстилъ въ привилегированное учебное заведеніе: въ благородный пансіонъ при Московскомъ университетѣ

Александръ Ивановичъ, по сравненію со своимъ недюжиннымъ и кряжевымъ отцомъ, былъ человѣкомъ довольно безцвѣтнымъ, хотя и не лишеннымъ практическаго ума. По окончаніи пансіона, онъ поступилъ на службу въ Сенатъ. Передъ нимъ открылась, если не блестящая, то, во всякомъ случаѣ, хорошая карьера. Но онъ, по выраженію сына, скоро "свертѣлся", влюбился въ дочь крѣпостного кучера своего отца и, вслѣдствіе препятствія къ браку со стороны родителей, предался сильному пьянству и лишился мѣста въ Сенатѣ. Со своей возлюбленной онъ прижилъ 29 іюля(?) 1822 г. сына Аполлона, который, какъ незаконнорожденный, былъ отданъ въ воспитательный домъ. Черезъ годъ, послѣ смерти отца, Александръ Ивановичъ повѣнчался со своей возлюбленной и взялъ малютку изъ воспитательнаго дома, усыновивши его. Окончательно выбраться изъ "довольно низменной обстановки" Александру Ивановичу не удалось, да врядъ ли онъ и пытался сдѣлать это. Онъ вполнѣ удовольствовался мѣстомъ секретаря въ московскомъ городскомъ магистратѣ, незавиднымъ въ смыслѣ карьеры, но весьма выгоднымъ въ матеріальномъ отношеніи, благодаря взяточничеству, которое практиковалось въ магистратѣ въ широкихъ размѣрахъ, и которое не претило безпринципной душѣ Александра Ивановича. Жъ и при Иванѣ Григорьевичѣ, Григорьевы зажили богато, по-помѣщичьи, обзаведшись собственнымъ выѣздомъ и окруживши себя полнымъ штатомъ крѣпостныхъ служащихъ, которые доставлялись имъ изъ деревни.

Своего Полониньку, какъ единственнаго сына, Григорьевы очень любили и съ внѣшней стороны обставили его жизнь прекрасно. Онъ росъ, какъ барченокъ, въ богатствѣ и довольствѣ, окруженный няньками, которыя обували и одѣвали его до тринадцати лѣтъ и предупреждали всѣ его капризы. Но духовными запросами своего ребенка родители мало интересовались. Самъ же малютка не шелъ къ нимъ и не раскрывалъ предъ ними своей нѣжной и удивительно сложной дѣтской души, запуганный безпричинными дикими вспышками отца и частыми болѣзненными припадками матери. Онъ уходилъ отъ нихъ въ другой міръ, въ міръ дворни, въ этотъ "попорченный отсадокъ народной жизни", гдѣ онъ безбоязненно открывалъ свою душу для дурныхъ и свѣтлыхъ впечатлѣній: слушалъ грубо-неприкрытые разсказы о романическихъ похожденіяхъ какого-нибудь ловеласа Ивана или Василія, обильно пересыпаемые "крѣпкой русской рѣчью"; слушалъ сказки, разсказы о кладахъ, колдунахъ и проч., а главное -- знакомился съ неоцѣнимымъ сокровищемъ: съ народными пѣснями, пѣніе которыхъ весьма поощрялось въ домѣ Григорьевыхъ. Огромное количество этихъ пѣсенъ запечатлѣлось въ дѣтской душѣ Аполлона, богато одареннаго музыкальными способностями. Потомъ, съ возрастомъ, онъ, казалось, забылъ ихъ, но въ періодъ его сознательнаго и страстнаго увлеченія народомъ въ конкѣ сороковыхъ годовъ онѣ отдались и зазвучали въ его душѣ, какъ "старыя знакомыя во всей ихъ непосредственной красотѣ". Тогда онъ сознательно понялъ и оцѣнилъ всю глубину и поэтическую прелесть народныхъ пѣсенъ и уже не переставалъ страстно любить ихъ до самой могилы.

Съ конца 1828 года началось ученіе Аполлона. По принятому обычаю въ аристократическомъ кругу, Александръ Ивановичъ рѣшилъ приготовить сына къ поступленію въ университетъ на дому. Былъ нанять "по общей методѣ подешевле" домашній учитель, яѣкто Сергѣй Ивановичъ, студентъ-медикъ, поповичъ, семинаристъ по образованію, который оказался очень симпатичнымъ человѣкомъ, но очень плохимъ преподавателемъ. Онъ, не мудрствуя лукаво, преподносилъ своему питомцу всю ту схоластическую премудрость, какую вбила въ него въ стѣнахъ бурсы, и придерживался при этомъ легчайшаго метода -- "отъ сихъ до сихъ". Много горькихъ слезъ пролилъ Аполлонъ въ теченіе ряда лѣтъ, сидя надъ латинской грамматикой Лебедева и надъ задачами по ариѳметикѣ, которую онъ отъ всей души ненавидѣлъ. Съ трудомъ, но въ концѣ концовъ, благодаря своимъ блестящимъ способностямъ, онъ все же преодолѣлъ, плохо ли, хорошо ли, семинарскую схоластику, такъ что потомъ, въ концѣ своей жизни, со спокойной совѣстью могъ сказать: "А все же-таки я, не прошедшій "отя и мѣдныхъ трубъ", бурсы и семинаріи-- семинаристъ по моему первоначальному образованію, чѣмъ, откровенно сказать, и горжусь" {А. Григорьевъ "Литературныя мечтанія". Время" 1862 г. No 12, стр. 386.}.

Отъ сухой схоластики Аполлонъ отдыхалъ за чтеніемъ книгъ, къ которымъ онъ пристрастился очень рано. Читалъ онъ весьма много, запойно и переводные сентиментальные и рыцарскіе романы и русскихъ авторовъ. Много матеріала для чтенія находилъ онъ въ богатой и дѣльной библіотекѣ, которая осталась послѣ дѣда, и которая была отдана ему, еще малюткѣ, въ полное распоряженіе. Это постоянное и усиленное чтеніе слишкомъ рано оторвало Аполлона Григорьева отъ живой дѣйствительности и заставило его жить въ мірѣ книжныхъ идеаловъ. Впослѣдствіи, при столкновеніи съ реальной жизнью, онъ, если не всегда сознавалъ, то вою жизнь чувствовалъ и страшно болѣзненно переживалъ несостоятельность этихъ книжныхъ идеаловъ. А затѣмъ постоянное напряженное состояніе при чтеніи, безъ сомнѣнія, способствовало развитію въ немъ до крайности его прирожденной впечатлительности и экзальтированности -- чертъ, которыя остались въ его характерѣ на всю жизнь.

Въ 1838 году, когда критику не исполнилось еще семнадцати лѣтъ, онъ былъ уже на юридическомъ факультетѣ Московскаго университета. Это былъ "университетъ таинственнаго гегелизма, университетъ Грановскаго". Атмосфера была серьезная и бодрая. Къ этому времени богатыя душевныя силы Аполлона развернулись въ силѣ и блескѣ, и онъ со всѣмъ пыломъ сердца отдался изученію науки, философіи и литературы. Онъ такъ характеризовалъ эту пору своей жизни. "Голова работаетъ, какъ паровая машина, скачетъ во всю прыть къ оврагамъ и безднамъ, а сердце живетъ только мечтательною, книжною, напускною жизнью" {Тамъ же. Время, 1862 г. No II, отд. 1, стр. 6.}. Весьма скоро Аполлонъ Григорьевичъ обратилъ на себя вниманіе профессуры и пріобрѣлъ большую симпатію въ средѣ товарищей. Вокругъ него стянулись лучшія силы студенчества. Составился кружокъ, занявшійся изученіемъ философіи Гегеля, Шеллинга и др. Въ него входили: Фетъ, Полонскій, Кавелинъ, будущій историкъ Соловьевъ и др. Центральной фигурой кружка былъ Аполлонъ Григорьевъ, и, по словамъ Фета, философскія собесѣдованія, происходившія въ кружкѣ, по всей справедливости должны быть озаглавлены "Аполлонъ Григорьевъ" {А. Фетъ. "Ранніе годы моей жизни". Русское Обозрѣніе, 1893 г. No 1, стр. 12.}. Чтобы знакомиться съ философіей и литературой Запада въ подлинникахъ, Аполлонъ Григорьевъ уже въ университетѣ быстро и прекрасно изучилъ нѣмецкій языкъ. Французскимъ языкомъ онъ великолѣпно владѣлъ еще до университета. Въ дальнѣйшемъ онъ въ совершенствѣ изучилъ англійскій и итальянскій языки. Это знаніе четырехъ иностранныхъ языковъ помогло ему пріобрѣсти ту огромную эрудиціи" въ знаніи западной литературы и философіи, которая признавалась всѣми его современниками, ï! которая такъ поражаетъ насъ въ его сочиненіяхъ Изъ всѣхъ философовъ Запада, которымъ Аполлонъ Григорьевъ еще въ университетѣ отдалъ даль страстнаго увлеченія, наиболѣе сильное впечатлѣніе произвели на него Карлейль, Ренанъ, Эмерсонъ и въ особенности Шеллингъ, котораго онъ до конца жизни съ гордостью называлъ своимъ учителемъ.

Въ 1842 году Аполлонъ Григорьевъ блестяще окончилъ университетъ. Какъ талантливаго юношу, его оставили при университетѣ, предоставивши ему мѣсто библіотекаря, а затѣмъ секретаря университетскаго совѣта. Но талантливый студентъ оказался очень плохимъ чиновникомъ. Онъ и самъ скоро созналъ это и сталъ очень тяготиться службой. Не видѣлъ онъ радости въ это время и въ семейной жизни, гдѣ царилъ страшный догматизмъ, обрекавшій его на скучную и однообразную жизнь, тогда какъ его страстная и порывистая натура требовала свободы, широты и размаха. По многимъ даннымъ, въ это же время ему пришлось еще пережить несчастную любовь. Все это вмѣстѣ привело къ тому, что Аполлонъ Григорьевъ въ концѣ сентября 1843 г. неожиданно, тайкомъ бѣжалъ отъ родителей и поселился въ Петроградѣ.

Надо полагать, изъ-за боязни матеріальной нужды Аполлонъ Григорьевъ и въ Петроградѣ продолжалъ канцелярскую службу -- сначала въ Петроградской Управѣ Благочинія, потомъ въ Правительственномъ Сенатѣ, а затѣмъ снова въ Управѣ Благочинія. Освоившись съ Петроградомъ и установивши нѣкоторыя связи въ литературномъ мірѣ, онъ поспѣшилъ 7-го декабря 1845 года выйти по прошенію въ отставку. Да и не до службы было Аполлону Григорьеву. Передъ нимъ развернулся міръ новыхъ впечатлѣній и вѣяній. Съ вѣрой въ людей, съ жаждой жизни и съ "фанатизмомъ истины и свободы" вступилъ онъ въ него и, какъ "добрый молодецъ", вырвавшійся изъ-подъ тяжелой опеки родительской, со всей непосредственностью, стихійно отдался этимъ новымъ впечатлѣніемъ и вѣяніемъ. Страсти и чувства, рано развившіяся въ немъ и долго сдерживаемыя, теперь вырвались наружу я закружили его. Послѣдствія были крайне печальны. Въ немъ постепенно и незамѣтно развилась страсть къ вину, которая въ послѣдующіе годы, все болѣе и болѣе покоряя себѣ живую я страстную натуру критика, въ конецъ расшатала его богатырское здоровье и преждевременно свела его въ могилу. Къ роковымъ явленіямъ по своимъ послѣдствіямъ въ жизни Аполлона Григорьева надо отнести и его слабость къ прекрасному полу, которой онъ не замедлилъ предаться до запоя также съ первыхъ шаговъ свободы. Но женщина была и на всю жизнь осталась для него идеаломъ красоты, поэзіей, возвышенной стихіей души. Передъ нимъ всегда носился:

Обликъ тонко прозрачный, съ больнымъ лихорадки румянцемъ

Съ яркимъ блескомъ очей голубыхъ...

Жизнь сердца и разгулъ -- одна я печальная сторона жизни Аполлона Григорьева за эти годы. Но она далеко не поглощала всѣхъ его богатыхъ душевныхъ силъ. Одновременно съ этимъ онъ много и плодотворно работалъ въ "Репертуарѣ и Пантеонѣ", въ "Финскомъ Вѣстникѣ" и отчасти въ "Отечественныхъ Запискахъ", помѣщая въ этихъ журналахъ свои оригинальныя и переводныя стихотворенія, разсказы, повѣсти, комедіи и трагедіи, статьи о театрѣ и критическія статьи. А вмѣстѣ съ литературною дѣятельностью у него шли напряженныя умственныя и нравственныя исканія, которыя были для него неизбѣжны. И въ самомъ дѣлѣ: онъ пріѣхалъ въ Петроградъ уже широко образованнымъ человѣкомъ и со своими болѣе или менѣе сложившимися взглядами на жизнь, по сложившимися исключительно книжно и отвлеченно. Здѣсь, въ новой столицѣ, соприкоснувшись близко съ живой и разнообразной дѣйствительностью, онъ долженъ былъ подвергнуть тяжелому испытанію свои книжные идеалы и съ болью въ сердцѣ признать ихъ несостоятельность. Онъ прежде всего столкнулся съ людьми западническаго лагеря, многое воспринялъ изъ ихъ взглядовъ и даже принималъ участіе въ полемикѣ со славянофилами, зло осмѣявши ихъ въ рядѣ своихъ стихотвореній и, между прочимъ, въ драмѣ "Два эгоизма". Въ эту же пору онъ пережилъ полосу отчаяннаго атеизма и писалъ стихотворенія, "кои, но словамъ Плетнева, читать страшно по атеизму". По понятно, что Аполлонъ Григорьевъ, какъ натура отъ природы религіозная, не могъ долго оставаться "отчаяннымъ" атеистомъ, равно какъ не могъ онъ долго мириться и съ нѣкоторыми взглядами западниковъ, въ особенности съ ихъ временами рѣзкими выпадами противъ народности и отрицательнымъ отношеніемъ къ народной поэзіи, красоту и прелесть которой онъ впиталъ въ себя чуть ли не съ молокомъ матери. Поэтому черезъ полтора или два года онъ повернулъ отъ атеизма снова къ православію и отъ западничества къ славянофильству и написалъ въ "Финскомъ Вѣстникѣ" рядъ статей, подъ которыми со спокойной совѣстью подписался бы самый правовѣрный славянофилъ. Но славянофильство было не конечнымъ пунктомъ въ исканіяхъ Аполлона Григорьева, а лишь этаномъ, временнымъ пристанищемъ, какъ и западничество.

Безпорядочная жизнь, трудныя идейныя исканія и усиленная литературная дѣятельность -- все это въ цѣломъ временами напрягало до крайности душевныя силы Аполлона Григорьева, временами вызывало въ немъ реакцію, усталость, порождало въ душѣ отчаянный пессимизмъ. Кромѣ того, тяжело отзывалась на Аполлонѣ Григорьевѣ и матеріальная нужда, которую онъ постоянно испытывалъ, благодаря своей неспособности жить хотя сколько-нибудь расчетливо. Усталымъ физически и разбитымъ нравственно возвратился онъ въ началѣ 1847 года въ родную Москву. Фальшью, ложью и "бездной умственнаго и нравственнаго опьяненія" представилась ему оставшаяся попади полоса его петербургской жизни.

Силы Аполлона Григорьева быстро возстановились. Онъ опять почувствовалъ себя, выражаясь его словами, "чистымъ, свободнымъ, гордымъ" и со своимъ обычнымъ азартомъ началъ сотрудничать въ "Московскомъ Городскомъ Листкѣ". Изъ всѣхъ его работъ, помѣщенныхъ въ этомъ журналѣ, самой замѣчательной по своей смѣлости, прямотѣ и искренности была его статья о книгѣ Гоголя "Выбранныя мѣста изъ переписки съ друзьями", въ которой онъ, вопреки мнѣнію большинства, не побоялся высказать автору злополучной книги свое сочувствіе за многія его нравственныя идеи.

Въ концѣ 1847 года Аполлонъ Григорьевъ женился на Лидіи Ѳеодоровнѣ Коршъ, родной сестрѣ Евгенія и Валентина Корпіей, извѣстныхъ литераторовъ. Лидія Ѳеодоровна внесла теплоту и радость въ жизнь Аполлона Григорьева, но не надолго. Черезъ годъ или полтора они охладѣли другъ къ другу, и воя послѣдующая ихъ жизнь сложилась крайне печально, чтобы не сказать трагично. Новая жизнь потребовала большихъ расходовъ, тѣмъ болѣе, что Лидія Ѳеодоровна съ первыхъ же шаговъ супружества повела жизнь праздной барыни, совершенно не считаясь со средствами своею мужа. Нечего было и думать прожить на литературный заработокъ. Волей-неволей Аполлону Григорьеву пришлось снова поступить на правительственную службу. Съ августа 1848 года онъ занялъ мѣсто преподавателя гражданскихъ и межевыхъ заколовъ въ Александровскомъ Сиротскомъ Институтѣ, а съ марта 1851 ода должность старшаго учителя законовѣдѣнія въ Московской первой гимназіи. Приходилось ему еще давать того частныхъ уроковъ. Подъ тегомъ адской работы и вѣчной матеріальной нужды Аполлонъ Григорьевъ порой впадалъ въ состояніе самой отчаянной ипохондріи, махалъ ла все рукой и обычно предавался продолжительному запою. Затѣмъ приходилъ въ себя и снова со всѣмъ рвеніемъ принимался за работу и работалъ до новаго запоя. Иного порядка жизни Аполлонъ Григорьевъ не зналъ до самой смерти.

А тѣмъ временемъ литературная работа Аполлона Григорьева шла своимъ порядкомъ. Въ 1848 и 1849 годахъ онъ работалъ въ "Московскихъ Вѣдомостяхъ", переводя для нихъ "въ потѣ лица" небольшія статейки и дѣлая сводку матеріаловъ но вопросамъ политической и общественной жизни западныхъ государствъ. Помимо того, онъ завязалъ сношенія съ Краевскимъ и посылалъ въ "Отечественныя Записки" свои переводы, статьи о театрѣ и критическія статьи. Но изъ всѣхъ работа Краевскій удостоилъ напечатать въ своемъ журналѣ въ 1849 и 1850 гг. только рядъ "Замѣтокъ о московскомъ театрѣ" и одну критическую статью о Фетѣ. Съ начала 1857 года Погодинъ широко открылъ двери своего журнала для Аполлона Григорьева и цѣлаго ряда другихъ молодыхъ и талантливыхъ писателей, которые, выражаясь словами Аполлона Григорьева, образовали "молодой, смѣлый, пьяный, но честный и блестящій дарованіями кружокъ", именовавшійся "молодой редакціей Москвитянина". Въ него вошли: Аполлонъ Григорьевъ, Островскій, Алмазовъ, Эдельсонъ, Мельниковъ-Печерскій, Писемскій, Тертій Филипповъ, Михаилъ Стаховичъ, И. Кокоревъ, Алексѣй Потѣхинъ и др. Во взглядахъ и стремленіяхъ этихъ лицъ Аполлонъ Григорьевъ нашелъ много близкаго и родного своей душѣ, много такого, что онъ искалъ въ жизни и не находилъ, что было лишь "смутными вѣрованіями" его души. Онъ нашелъ въ нихъ страстную любовь къ народу и глубокую вѣру въ незыблемость основныхъ началъ его жизни. Образованіе кружка было началомъ "настоящей молодости" Аполлона Григорьева. Онъ говорилъ объ этомъ времени: "Все народное, даже мѣстное, что окружало мое воспитаніе, все, что я на время успѣлъ заглушить въ себѣ, отдавшись могущественнымъ вѣяніемъ науки и литературы, поднимается въ душѣ съ нежданною силою и растетъ, растетъ до фанатической исключительной мѣры, по нетерпимости, до пропаганды" {"Время" 1862 г. No 11, отд. I, стр. 7.}. Члены кружка, развернувшіе свою дѣятельность на страницахъ стараго "Москвитянина", сосредоточили свое исключительное вниманіе на народѣ, его пѣсняхъ, преданіяхъ, обрядахъ и проч. Тугъ они искали новаго пониманія основъ народной жизни, а также вдохновенія и матеріаловъ для своихъ художественныхъ произведеній. Мельниковъ-Печерскій спеціально разъѣзжалъ по глухимъ уголкамъ Россіи, на мѣстахъ изучалъ раскольничій бытъ и воплощалъ его въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ. Кокоревъ, Алексѣй Потѣхинъ и Михаилъ Стаховичъ рисовали картины изъ крестьянской жизни. А Островскій проливалъ яркій свѣтъ своими комедіями на быть замоскворѣцкаго купечества. Въ этой дружной и -энергичной работѣ кружка Аполлонъ Григорьевъ игралъ роль главнаго теоретика, вдохновителя и застрѣльщика въ той борьбѣ, которая но замедлила завязаться между кружкомъ и всѣми журналами того времени. Черезъ призму народности онъ посмотрѣлъ на современную я предшествующую ему литературу, преклонившись предъ Гоголемъ и Пушкинымъ, какъ величайшими народными геніями, и привѣтствовалъ Островскаго, какъ яркаго выразителя народной сущности, провозгласивши его "новымъ словомъ" въ литературѣ...

Четыре года существованія кружка были годами расцвѣта литературной дѣятельности Аполлона Григорьева. Къ началу 1854 года кружокъ стадъ замѣтно ослабѣвать, вслѣдствіе постепеннаго перехода членовъ его изъ-за "адской скупости" Погодина въ другіе органы. Противники торжествовали. Аполлонъ Григорьевъ, по собственному признанію, "бѣсился", какъ "тысяча бѣшеныхъ собакъ вмѣстѣ", и вся "кровь кипѣла" въ немъ при мысли, что нѣкоторые органы уже -объявляли о распаденіи кружка и его направленія.

Къ концу 1854 года кружокъ окончательно распался, а въ слѣдующемъ году прекратилъ свое существованіе и "Москвитянинъ". Аполлонъ Григорьевъ остался одинъ, безъ органа, со знаменемъ въ рукахъ, которому онъ съ упорствомъ фанатика остался вѣренъ до самой могилы. Наступили для него черные дни. Онъ "слонялся" долго "безъ дѣятельности, пожираемый жаждою дѣла". Его матеріальное положеніе, всегда печальное, въ эту пору стало поистинѣ трагичнымъ, такъ что онъ принужденъ былъ писать Погодину жалобныя письма, прося у него "честнаго заработка". "Я, какъ Любимъ Торцовъ, прошу вѣдь честнаго куска хлѣба. Назябся ужъ я, наголодался ужъ я морально хуже, чѣмъ Любимъ Торцовъ физически", читаемъ мы въ одномъ изъ этихъ писемъ. Правда, ему предлагали принять участіе въ своемъ журналѣ западники, но онъ не сошелся съ ними по своимъ убѣжденіямъ. Не поладилъ онъ и со славянофилами и помѣстилъ въ ихъ "Русской Бесѣдѣ" только одну свою статью, хотя они и очень добивались его сотрудничества- Бездѣятельность, матеріальная безвыходность и другія невзгоды измучили, истерзали Аполлона Григорьева до послѣдней степени. Въ началѣ іюля 1857 года онъ для поправленія своего здоровья уѣхалъ заграницу съ семействомъ князя Ю. И. Трубецкого, въ которомъ онъ, съ помощью Погодина, пристроился домашнимъ наставникомъ. Годичное пребываніе, главнымъ образомъ, въ Италіи, благотворно подѣйствовало на физическое и душевное состояніе Аполлона Григорьева.

Вернувшись на родину, Аполлонъ Григорьевъ съ начала 1859 г. съ жаромъ принялся за работу въ "Русскомъ Словѣ", гдѣ онъ сдѣлался однимъ изъ трехъ редакторовъ. Изъ всѣхъ его работъ, помѣщенныхъ въ этомъ органѣ, особеннаго вниманія заслуживаютъ его статьи о Тургеневѣ и о Пушкинѣ, которыя по своему содержанію служатъ естественнымъ продолженіемъ, а мѣстами углубленіемъ его основныхъ статей москвитяновскаго періода.

Журнальный и писательскій міръ отнесся сочувственно къ первымъ статьямъ Аполлона Григорьева въ "Русскомъ Словѣ", по послѣдующія его статьи встрѣчены были, выражаясь "го словами, "взрывомъ ослинаго хохота" въ "Искрѣ", насмѣшками Добролюбова, а чаще всего молчаніемъ. Больно и жутко было видѣть и сознавать Аполлону Григорьеву, что его статьи, куда онъ клалъ "душу, жизнь и кровь", не находятъ теплаго, сочувственнаго и даже безпристрастнаго отклика ни въ обществѣ, ни въ критикѣ. Это лишній разъ заставило Аполлона Григорьева если не убѣдиться, то остро почувствовать на опытѣ, что дѣйствительно пришли новые люди, среди которыхъ онъ чужой и по своимъ вѣрованіямъ, и по своей натурѣ, и что дѣйствительно наступила иная жизнь, для которой онъ лишній и ненужный человѣкъ. "Съ исключительными либералами -- говорилъ онъ въ письмѣ къ Е. С. Протопоповой отъ 26 января 1859 г.,-- не сойтись мнѣ совсѣмъ, потому что я по натурѣ артистъ. Съ исключительными артистами не схожусь я потому, что каждая моя жила бьется за свободу, и ни одна изъ нихъ не выноситъ тупого, спокойнаго индеферентизма политическаго и религіознаго, къ которому всѣ артистическія натуры (кромѣ одного Островскаго) чрезвычайно склонны. Тяжело стоятъ почти что одному, тяжело вѣрить глубоко въ правду своей мысли и знать, что въ ходу, на очереди стоить не эта, а другая мысль, которой сочувствуешь только на половину" {}.

Благодаря такому мрачному взгляду и болѣзненному настроенію, Аполлонъ Григорьевъ черезъ полтода неожиданно прервалъ свою дѣятельность въ "Русскомъ Словѣ" изъ-за ничтожнаго факта. Временно завѣдующій дѣлами редакціи Хмельницкій вычеркнулъ изъ одной статьи Аполлона Григорьева дорогія для послѣдняго имена: Хомякова, Аксакова, Кирѣевскаго, и этого достаточно было, чтобы Аполлонъ Григорьевъ оставилъ журналъ, лишившись, такимъ образомъ, единственнаго матеріальнаго заработка, какой онъ имѣлъ. И снова началась для Аполлона Григорьева полоса матеріальнаго мытарства, безалаберной жизни и усиленныхъ поисковъ подходящаго органа. Чувство одиночества и подавленности и на этотъ разъ нашло исходъ въ продолжительномъ запоѣ, который, въ свою очередь, породилъ у него еще сильнѣйшія муки души и довелъ его буквально до нищенства. "Была пора въ ноябрѣ 1860 года, когда оборванный, гнусно пьяный шатался я по Москвѣ, по квартирамъ пріятелей, ища гдѣ-нибудь водки и омертвѣнія она", спустя годъ, вспомнилъ онъ объ этомъ времени въ письмѣ къ Страхову. Кончилось тѣмъ, что въ январѣ 1861 года Аполлонъ Григорьевъ попалъ въ долговую тюрьму.

А въ это время обстоятельства складывались весьма благопріятно для Аполлона Григорьева. Съ января 1861 года М. М. Достоевскій началъ издавать въ Петербургѣ свой журналъ "Время". Вокругъ этого журнала объединились литературные дѣятели, но духу я вѣрованіемъ весьма близкіе Аполлону Григорьеву, относившіеся къ нему съ глубокимъ уваженіемъ, и образовавшіе особую партію, извѣстную въ литературѣ подъ названіемъ "почвенниковъ". Въ нее вошли: М. М. Достоевскій, Ф. М. Достоевскій, Н. Н- Страховъ, Д. В. Аверкіевъ, В. В. Крестовскій, А. Ф. Писемскій и др. Журналъ въ лицѣ этихъ дѣятелей поставилъ своимъ девизомъ служить тому великому перевороту, который переживало наше отечество въ шестидесятые годы въ связи съ раскрѣпощеніемъ народной массы, повороту, который долженъ былъ примирить цивилизацію съ коренными и почвенными началами жизни, заполнить пропасть между классомъ народа и классомъ образованныхъ людей, объединивши и сливши ихъ, но такъ, чтобы ни тотъ, ни другой классъ не поступался своими началами. Нуженъ синтезъ, который объединилъ бы собой образованность и почвенныя начала. Это -- задача, выдвинутая и поставленная на очередь ходомъ самой нашей исторіи. И къ разрѣшенію этой именно задачи должны стремиться всѣ прогрессивные органы всѣ образованные люди, стремиться настойчиво, жертвуя всѣмъ, чтобы, соединившись съ народомъ, скорѣе "согласно и стройно общими силами двинуться въ новый, широкій и славный путь". Такова была сущность взглядовъ почвенниковъ, формулированныхъ Ф. М. Достоевскимъ. Если прибавимъ къ этому, что почвенники отводили весьма важную роль искусству въ жизни и высоко цѣнили Пушкина, Гоголя и Островскаго, то не трудно будетъ замѣтить, что "Время" въ лицѣ почвенниковъ до нѣкоторой степени возрождало то направленіе, которое, по выраженію Аполлона Григорьева, въ "допотопныхъ формахъ" впервые явилось въ покойномъ "Москвитянинѣ" 50-хъ годовъ, когда въ немъ работалъ "молодой кружокъ".

Достоевскіе не замедлили пригласить къ участію въ своемъ журналѣ Аполлона Григорьева, когда тотъ сидѣлъ еще въ долговомъ.. Аполлонъ Григорьевъ охотно принялъ предложеніе и въ заключеніи же написалъ первую статью для "Времени": "Народность и литература". которая вполнѣ отвѣчала духу и направленію журнала и была съ большимъ удовлетвореніемъ принята. Въ ближайшихъ номерахъ журнала, не говоря уже о рядѣ рецензій и замѣтокъ, одна за другой были напечатаны его капитальнѣйшія работы: "Западничество въ русской литературѣ. Причины происхожденія его и силы", "Бѣлинскій и отрицательный взглядъ на литературу" и "Оппозиція застоя", которыя вмѣстѣ со статьей "Народность и литература" составляютъ по своему содержанію нѣчто единое и цѣльное, хотя и но вполнѣ законченное. Все, казалось, говорило за то, что Аполлонъ Григорьевъ устроился во "Времени" надолго и прочно. Но, къ удивленію и огорченію своихъ друзей, онъ и тутъ рѣшительно оборвалъ свою дѣятельность на четвертой книжкѣ журнала и въ теченіе восьми мѣсяцевъ не помѣщалъ во "Времени" ни одной строчки. Ему показалось, что во "Времени" нѣтъ опредѣленнаго направленія я нѣтъ горячей любви и вѣры въ свое знамя -- въ народность, и потому онъ почувствовалъ себя лишнимъ въ этомъ органѣ и, несмотря на отговоры и просьбы друзей, въ концѣ мая или въ началѣ іюня 1861 г. уѣхалъ въ Оренбургъ, гдѣ онъ поступилъ учителемъ словесности въ кадетскій корпусъ.

Въ іюлѣ 1862 года Аполлонъ Григорьевъ вернулся въ Петербургъ- По отзывамъ его друзей, онъ былъ плохо и неопрятно одѣтъ, сильно утомленъ и подавленъ душевно. Чтобы подняться и поправить свое положеніе, онъ усердно принялся работать во "Времени" и въ теченіе семи-восьми мѣсяцевъ работалъ, не покладая рукъ. За этотъ періодъ онъ успѣлъ напечатать большое количество критическихъ статей, статей о театрѣ и началъ одну изъ вдохновеннѣйшихъ своихъ работъ автобіографическаго характера: "Мои литературныя и нравственныя скитальчества", которую продолжилъ потомъ, въ 1864 году, на страницахъ "Эпохи", но далеко не успѣлъ закончить.

Благодаря энергичной работѣ, Аполлонъ Григорьевъ скоро поправилъ свои матеріальныя дѣла. Онъ снялъ себѣ порядочную квартиру, а къ концу года, по свидѣтельству Страхова, даже "пустился въ щегольство своимъ костюмомъ, которому любилъ придавать особенную, шедшую къ нему оригинальность". Но все это рушилось самымъ неожиданнымъ образамъ. Случилось это такъ. Въ февралѣ 1863 года Ѳ. Стелловскій задумалъ издавать еженедѣльный журналъ "Якорь" и предложилъ Аполлону Григорьеву взять на себя въ немъ самостоятельное редакторство. Аполлонъ Григорьевъ согласился и горячо взялся было за дѣло. Онъ немедленно отправился въ Москву приглашать сотрудниковъ для нарождающагося журнала. Но тамъ при видѣ родныхъ мѣстъ на него, повидимому, нахлынули воспоминанія о дѣтствѣ, о былой горячей дѣятельности, о былыхъ радостяхъ и разочарованіяхъ и онъ упалъ духомъ. Онъ яснѣе, чѣмъ когда-либо, созналъ, что онъ -- Рудинъ, донъ-Кихотъ, человѣкъ отсталый отъ жизни и ненужный ей, что "великая, дѣятельная, разумная жизнь начинается", на пиру которой онъ, а вмѣстѣ съ нимъ и всѣ люди сороковыхъ годовъ -- "не гости, а развѣ Лазари, питающіеся крупицами подаянія" {"Якорь", 1853 г. No 1, стр. 5.}.

Тоска, безпредѣльная тоска овладѣла Аполлономъ Григорьевымъ. Онъ махнулъ на все рукой и запилъ. Онъ прогулялъ всѣ деньги, какія у него были, и вернулся въ Петербургъ, ничего не сдѣлавши для журнала. Но все же съ апрѣля 1863 года началось изданіе "Якоря". Въ первыхъ приблизительно двадцати восьми номерахъ его Аполлонъ Григорьевъ, несмотря на свое тяжелое душевное состояніе, работалъ довольно усердно и много. Онъ помѣстилъ въ нихъ рядъ передовыхъ статей, обстоятельный разборъ романа Писемскаго "Взбаламученное море", рядъ фельетоновъ подъ общимъ заглавіемъ: "Журнальный міръ, и его явленія", и много театральныхъ обзоровъ. Наибольшій интересъ изъ всѣхъ этихъ работъ представляютъ театральные обзоры. По словамъ самого Аполлона Григорьева, эти обзоры -- лучшее изъ всего, что онъ написалъ о театрѣ. Благодаря имъ, "Якорь" пріобрѣлъ большое значеніе въ театральномъ мірѣ и въ той части общества, которая интересовалась театромъ и драматическимъ искусствомъ. Въ цѣломъ же "Якорь" не встрѣтилъ сочувствія общества и шелъ слабо. Послѣ двадцать восьмого номера Аполлонъ Григорьевъ совершенно пересталъ интересоваться его судьбой, хотя и оставался его редакторомъ и время отъ времени помѣщалъ въ немъ свои театральныя замѣтки. Съ начала же 1864 г. онъ совсѣмъ оставилъ его, начавши свое сотрудничество въ журналѣ "Эпоха", которую съ этого года начали издавать братья Достоевскіе вмѣсто "Времени", прекратившаго свое существованіе въ 1863 году по Высочайшему повелѣнію. Въ "Эпохѣ" Аполлонъ Григорьевъ продолжалъ свои критическія статьи и театральные обзоры. Но недолго пришлось поработать ему въ этомъ органѣ. Чувство тоски и безнадежности, охватившею его въ Москвѣ, продолжало томить его все сильнѣе и сильнѣе. Онъ все чаще искалъ забвенія отъ него въ винѣ, благодаря которому снова дошелъ до нищенства и окончательно расшаталъ свое богатырское здоровье. Уже больнымъ сѣлъ онъ въ послѣдній разъ въ концѣ іюня 1864 года въ долговое отдѣленіе.

25-го Сентября 1864 года Аполлона Григорьева, не стало въ живыхъ.

II.

Въ настоящее время Аполлонъ Григорьевъ, если и извѣстенъ читающему обществу, то только, какъ критикъ. Мало кто знаетъ его, какъ поэта. А, между тѣмъ, онъ представлялъ собою рѣдкое совмѣщеніе топкаго критическаго дарованія съ даромъ художника и поэта, что дѣлало его особенно чуткимъ къ явленіямъ искусства во всѣхъ его видахъ и, прежде всего, къ литературѣ. Въ первый, петербургскій, періодъ его дѣятельности художникъ и поэтъ въ немъ положительно перевѣшивалъ критика. Поэтому мы, прежде всего, остановимся на немъ, какъ на поэтѣ.

Аполлонъ Григорьевъ по преимуществу былъ поэтъ-лирикъ. Большинство его стихотвореній и повѣстей -- исторія его тревожной, мятущейся и страдающей души. Герои ихъ -- самъ Аполлонъ Григорьевъ.

Въ этомъ отношеніи поэтическія произведенія его пріобрѣтаютъ огромнѣйшую цѣнность, какъ біографическій матеріалъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, они много теряютъ въ художественномъ отношеніи, такъ какъ весьма часто автобіографичность ихъ доходить до оголенности и прозаизма.

Основнымъ мотивомъ поэзіи Аполлопа Григорьева является хандра и страданіе. Почти нѣтъ у него стихотворенія или повѣсти, гдѣ бы ни говорилось о "доброй хандрѣ", о "хандрѣ старинной", о "гордости страданія", о "безумномъ счастіи страданія", о "страданіи безъ страха и смиренія" и т. д. Чувствуется какая-то влюбленность Аполлона Григорьева въ хандру и страданіе, и онъ какъ бы стремится сдѣлать изъ своей поэзіи апоѳеозу этихъ душевныхъ переживаній. Но "читатель, по словамъ Бѣлинскаго, не сочувствуетъ его страданію, потому что не понимаетъ ни причины его, ни его характера, и мысль поэта носится передъ нимъ въ какомъ-то туманѣ. Какое это страданіе, отчего оно-Богъ вѣсть! Есть ли это гордость ума, эгоизмъ могущественной натуры, сила отрицанія при жаждѣ истины? Едва ли знаетъ это самъ поэтъ" {"Отеч. Зап.", 1846 г. т. 45, отд. VI, стр. 54--55.}. Временами Аполлонъ Григорьевъ, какъ бы устаетъ отъ своихъ страданій и борьбы, погружается въ область мистицизма и пишетъ стихотворенія-гимны, произведенія болѣе, чѣмъ слабыя. Несомнѣнно вліяніе на него и на его творчество Лермонтова: хандра, страданіе во всѣхъ видахъ, вообще, демоническій элементъ въ его произведеніяхъ -- въ значительной степени отголоски поэзіи этого тревожнаго генія, а возможно, что и самого Байрона.

Но справедливость требуетъ сказать, что мотивомъ личныхъ страданій далеко не исчерпывается содержаніе поэзіи Аполлона Григорьева. На ряду съ этимъ онъ затрагивалъ въ ней больные вопросы своего поколѣнія, а также многія отрицательныя стороны современности, и его грустная лира часто при этомъ обращалась въ злую и бичующую сатиру, въ особенности, когда онъ изображалъ утонченную аристократическую жизнь, которая была глубоко ненавистна ему, какъ демократу. Живой же демократическій духъ дѣлалъ его замятымъ врагомъ барской интеллигенціи со всѣми ея пороками, развившимися на почвѣ крѣпостничества. Онъ самъ раздѣлялъ западническіе взгляды, а затѣмъ воспринялъ многое изъ ученія славянофиловъ, но это не помѣшало ему въ своей драмѣ "Два эгоизма" зло высмѣять нѣкоторыхъ представителей того и другого направленія, какъ-то: Константина Аксакова, Калайдовича, какого-то философа -- гегелиста Мертви лова и др. Все это,-- ядовито замѣчаетъ онъ,-- "народъ все благородный и даже столбовой". Высмѣялъ онъ, хоть и не такъ зло, "столбовыхъ" философовъ и въ своей поэмѣ "Встрѣча", гдѣ на пышномъ и великолѣпномъ маскарадѣ появляется:

Гегелистъ-филистеръ вѣчный,

Славянофиловъ лютый врагъ.

Съ готовой рѣчью на устахъ,

Какъ Nichts и Alles безконечный.

Въ которомъ четверть лишь ему

Ясна немного самому...

Кромѣ оригинальныхъ стихотвореній, повѣстей и проч., поэтическая сторона Аполлона Григорьева получила еще исходъ въ довольно многочисленныхъ переводахъ произведеній лучшихъ поэтовъ и писателей запада, какъ-то: Гейне, Байрона, Беранже, Гете, Шиллера, Казиміра Делавиня, Мольера, Шекспира, и др.

Современная критика обратила вниманіе на поэтическую дѣятельность Аполлона Григорьева, но она не дала ей обстоятельной оцѣнки, какой бы она, безъ сомнѣнія, заслуживала. Сравнительно больше остановился на ней В. Г. Бѣлинскій {Еще при жизни Бѣлинскаго стихи Аполлона Григорьева вышли отдѣльнымъ изданіемъ, въ формѣ небольшой книжечки, которая сейчасъ составляетъ библіографич. рѣдкость.}.

Имѣется еще область искусства, цѣннѣйшіе труды по которой Аполлона Григорьева остаются до сихъ поръ похороненными въ архивной ныли. Эта -- театръ. Аполлонъ Григорьевъ съ дѣтства страстно увлекался театромъ и не переставалъ жить имъ до самой смерти. Съ 1844 года онъ выступилъ въ качествѣ театральнаго критика, и въ теченіе своей жизни написалъ большое количество статей о театрѣ и драматическомъ искусствѣ, въ которыхъ онъ настойчиво стремился внѣдрить въ сознаніе общества, что театръ -- "дѣло сложное, дѣло народное". Онъ долженъ служить массѣ и держаться массой. Онъ долженъ для нея дѣлаться насущной потребностью. Современный же театръ весьма далекъ отъ этого идеала прежде всего по своей дороговизнѣ, чѣмъ онъ лишаетъ небогатую массу "высокихъ наслажденій, доступныхъ ей нисколько не менѣе зажиточнаго мѣщанства". Не народенъ онъ въ большинствѣ случаевъ и по составу своего репертуара, который наполняется всевозможными водевилями съ переодѣваніемъ, "Смертью Ляпунова", "Парижскими нищими", пошлыми штуками г. Радиславокаго, вродѣ "Разставанія", омерзительными клеветами на русскій бытъ, вродѣ издѣлій т.г. Тарновскаго, Руднева, Григорьева І-го. Эти пьесы не нужны массѣ, такъ какъ онѣ притупляютъ только ея художественный вкусъ и развращаютъ ее нравственно. Да заправилы театра, ставя эти пьесы, и не думаютъ о массѣ: ихъ задача -- этими "пошлыми и омерзительными" вещами позабавить "зажиточное мѣщанство" и удовлетворить грубые вкусы "мышиныхъ жеребчиковъ", занимающихъ первые ряды креселъ въ балетѣ".

Аполлонъ Григорьевъ призывалъ всякое честное литературное направленіе бороться противъ господства на сценѣ подобныхъ "омерзительныхъ" вещей и ратовать за постановку на ней исключительно художественныхъ русскихъ пьесъ: Островскаго, Гоголя, Пушкина, Грибоѣдова, Писемскаго, Мея и др. Театръ нашъ долженъ быть нетолько народнымъ, но и русскимъ. Здѣсь въ Аполлонѣ Григорьевѣ говорило не узко-патріотическое чувство: онъ радъ былъ бы видѣть на русской сценѣ Шекспира, Шиллера, Кальдерона, Гюго, но пьесы этихъ западныхъ геніевъ не посильны для выполненія русскимъ артистамъ. "Масса тоже могла бы понять настоящее дѣло, хотя бы и чужеземное, да вмѣсто настоящаго дѣла передъ нею на сценѣ происходить пародія на настоящее дѣло. Ей остается восторгаться криками". Переводный же баластъ съ разными "герцогами" и "герцогинями" только развращаетъ вкусъ массы, да онъ и не понятенъ ой; "почему ей знать, какъ объясняются разные герцоги и герцогини? Какъ ни ломайся въ нихъ актеръ или актриса, масса можетъ подумать, что оно тутъ, можетъ быть, такъ и нужно" {"Время" 1862 г. NoNo 9 и 10.}.

Другое дѣло художественныя пьесы русскихъ авторовъ: тутъ "дитя тысячеглавое" -- масса, надѣленное,-- какъ и всѣ, чутьемъ правды и добра, и чувствомъ красоты, пока хотя и смутнымъ, наполняя театръ, "сочувствуетъ чрезвычайно живо, слушаетъ внимательно и серьезно. И понятно. Ея жизнь, ея настоящіе, неподдѣльные интересы затрагиваются, хорошо ли, нѣтъ ли, но затрагиваются". И Аполлонъ Григорьевъ отъ души радовался, что на сцену проникли пьесы Островскаго, хотя, къ сожалѣнію, и не всѣ. Съ Островскаго, какъ народнаго драматурга, начинается нашъ настоящій народный театръ.

А затѣмъ Аполлонъ Григорьевъ посвятилъ цѣлый рядъ статей сценическому выполненію драматическихъ произведеній и въ частности игрѣ артистовъ, гдѣ онъ боролся со всякой театральной искусственностью, рутиной и фальшью. Онъ, напримѣръ, глубоко возмущался, что геніальная опера Глинки обезображивалась тѣмъ, что въ сценѣ появлялись "театральные пейзаны" вмѣсто, крестьянъ, и театральныя пейзанки съ какими-то мантильями, имѣющими претензіей бытъ шубками. Антонина въ костюмѣ средневѣковой герцогини и сирота Ваня, одѣтый пляшущимъ театральнымъ пейзанчикомъ, въ кафтанчикѣ съ галунчиками. Неужели,-- спрашиваетъ онъ,-- "нельзя ввести сермягу, зипунъ, кичку и настоящій заправскій сарафанъ въ заправскую народную оперу Глинки"?

Намъ остается еще сказать нѣсколько словъ о художественно-критическихъ трудахъ Аполлона Григорьева, которые и по количеству и по внутренней цѣнности занимаютъ главное мѣсто въ его богатомъ литературномъ наслѣдіи.

Аполлонъ Григорьевъ называлъ свою критику органической, противополагая ее чисто-эстетической критикѣ, какъ совершенно отвлеченной, и исторической, представителемъ которой онъ считалъ Бѣлинскаго. Но въ сущности онъ положилъ въ основу своихъ критико-теоретическихъ воззрѣній почти цѣликомъ всѣ главнѣйшія положенія исторической критики, которая въ его время господствовала въ литературѣ. "Нашъ вѣкъ, -- говоритъ онъ въ статьѣ "Русская литература въ 1851 г.",-- есть вѣкъ попреимуществу историческій. Мы сами -- поборники исторической критики, скажемъ еще далѣе: мы сами думаемъ, это едва ли въ наше время можетъ и существовать иная критика, кромѣ исторической". Одно лишь положеніе было непріемлемо для Аполлона Григорьева въ современной ему исторической критикѣ, это -- взглядъ на литературу, какъ на "дагеротипно-безсмысленное" отраженіе жизни. Подобную точку зрѣнія, ставившую литературу въ зависимое положеніе отъ жизни и отводившую ей до нѣкоторой степени служебную роль, Аполлонъ Григорьевъ считалъ глубоко ошибочной. Онъ смотрѣлъ на искусство, а въ томъ числѣ и на литературу шире и глубже, отводя имъ въ жизнь не служебную, а скорѣе царственную роль. По его пониманію, искусство -- органическій продуктъ эпохи и народа, оно -- "фокусъ или сосредоточенное отраженіе жизни въ томъ вѣчномъ, разумномъ и прекрасномъ, что таится подъ ея случайными явленіями", и, какъ таковое, это не только не подчиняется жизни, а, напротивъ, само воздѣйствуетъ на жизнь, творя надъ ней судъ во имя высшихъ идеаловъ человѣческой души. Искусство, какъ чуткій органъ жизни, раскрываетъ все живое и новое, что лишь смутно чувствуется въ вѣяніяхъ эпохи, и предугадываетъ, какъ птицы погоду, идеальныя перспективы будущаго, къ которымъ должна стремиться разумная человѣческая жизнь.

Высшіе идеалы, которые выражаются въ искусствѣ, и но имя которыхъ судится жизнь, въ чистомъ и въ общемъ видѣ не могутъ быть ни воплощены, ни познаны. Мы постигаемъ только, главнымъ образомъ, чувствомъ, интуитивно, т. е. чрезъ искусство, выражаясь слогами Аполлона Григорьева, "идеи и идеалы частные, имѣющіе свое законно-типическое бытіе, какъ оттѣнки, цвѣта, краски" отдѣльной эпохи, мѣстности, народа. Слѣдовательно, искусство, по своей сущности, всегда національно. "Истинное, т. е. зрячее и прозрѣвающее, какъ глубину корней, такъ и верхушки дерева жизни", искусство того или иного народа всегда стремилось и будетъ стремиться къ выраженію своей національной сущности, своего "типового", какъ выразился Аполлонъ Григорьевъ.

Надъ нашей русской литературой не одно столѣтіе тяготѣли западно-европейскія вліянія. Вполнѣ самостоятельной и самобытной, т. е. народной, она стояла только въ лицѣ Пушкина. Поэтому-то Атг. Григорьевъ въ своей дѣятельности сосредоточилъ свое исключительное вниманіе на этомъ величайшемъ геніи. Онъ былъ для него центральнымъ пунктомъ, съ котораго онъ разсматривалъ развитіе нашей литературы. По его пониманію, вся художественная дѣятельность Пушкина представляла своего рода борьбу съ пришлыми литературными направленіями и чуждыми надъ идеалами и типами. Извѣстно, что въ юные годы онъ отдалъ дань увлеченія ложно-классицизму, который "мутно-чувственной струей" прошелъ по его лицейскимъ стихотвореніямъ, но онъ вышелъ изъ него наивнымъ, чистымъ и сильнымъ. Затѣмъ Пушкинъ воспринялъ и пережилъ блестящіе тины и тревожные идеалы, которые принесены были къ намъ волной романтизма и байронизма. Но и этимъ чуждымъ стихіямъ не покорилась всецѣло и до конца "живая и лопая" натура поэта. Въ его многогранной и всеобъемлющей душѣ, наряду съ симпатіей и сочувствіемъ къ "обаятельнымъ призракамъ и идеаламъ чужой жизни", съ самаго же начала невольно родилось критическое отношеніе къ нимъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ неодолимое стремленіе къ "своей почвѣ". Онъ пережилъ воспринятые идеалы и типы, поднялся до нихъ, но не покорился имъ, а вполнѣ самостоятельно претворилъ ихъ въ себѣ въ художественные и вмѣстѣ самобытные тины, въ которыхъ отразились "типовыя" особенности нашего народнаго духа.

Но героическіе типы, какъ Донъ-Жуанъ, Германъ, Алеко, Сильвіо и даже Евгеній Онѣгинъ, несмотря на то, что Пушкинъ окрасилъ ихъ въ своихъ созданіяхъ, что называется, въ цвѣтъ нашей народной физіономіи, все же были пришлыми элементами въ нашей литературѣ и въ нашей жизни. Это -- хищные типы, какъ назвалъ ихъ Аполлонъ Григорьевъ. Пушкинъ противопоставилъ имъ въ своихъ твореніяхъ типъ, болѣе близкій его душѣ, типъ народный, смирный -- Ивана Петровича Бѣлкина, въ лицѣ котораго ярче всего выразилось отреплете поэта къ своему родному, кровному, къ "своей почвѣ". "Нѣтъ, уже лучше пойду я къ людямъ попроще", говоритъ Бѣлкинъ, запутанный мрачнымъ образомъ Сильвіо. Не Бѣлкинъ, а Пушкинъ первый опустился въ простые и, такъ называемые, низшіе слои жизни и разсказывалъ намъ исторію о станціонномъ смотрителѣ, о капитанской дочкѣ, о Дубровскомъ и проч.

По взгляду Аполлона Григорьева, хищный и смирный типы -- двѣ стихіи въ нашей жизни, которыя ведутъ свое начало изъ далекаго прошлаго нашей родины. Первоначальный источникъ хищной стихіи -- "варяги, элеменгъ пришлый, бродячій, завоевательный, элементъ малый числомъ, но могучій нравственною силою, гордый сознаніемъ этой силы и больше еще: элементъ, запечатлѣнный трагическою религіею Сѣвера". Источникомъ же смирной стихіи являются славяне, элементъ "осѣдлый еще непосредственный, еще разсѣянный, несобранный воедино, не перебродившійся" {"Финскій Вѣстникъ" 1846 г. т. 9, отд. 5.}, надъ которымъ взялъ верхъ, возобладалъ варяжскій элементъ. Оттуда пошли и не одно столѣтіе прошли вмѣстѣ эти двѣ стихіи, неосознанныя и непримиренныя безсознательно ведя между собой непрерывную борьбу, слѣды которой отразились въ нашей литературѣ. И только Пушкинъ, какъ первый и единственный художественный синтезъ всего нашего пришлаго, соединилъ въ себѣ воедино и примирилъ на время эти два элемента, озаривши ихъ свѣтомъ своего геніальнаго сознанія.

Такъ смотрѣлъ Аполлонъ Григорьевъ на хищный и смирный элементы въ нашей жизни въ 1846 году. Черезъ тринадцать лѣтъ, когда онъ писалъ свои статьи о Пушкинѣ, его взгляды по существу не измѣнилось, но измѣнилось отношеніе къ этимъ двумъ началамъ. Раньше явно чувствовалось, что его симпатіи всецѣло склонялись на сторону смирнаго начала, и онъ, пожалуй, вѣрилъ въ его полочное торжество и даже желалъ этого. Теперь же онъ полагалъ, что пришлый элементъ, въ теченіе ряда столѣтій тяготѣя надъ русской жизнью, но успѣлъ уже настолько видоизмѣнить душевный укладъ нашего народа, войдя въ него неотдѣлимой стихіей, что безъ него для насъ немыслима дальнѣйшая жизнь, и онъ радовался этому, потому что только одно смирное начало неизбѣжно привело бы насъ къ "застою, закиси и моральному мѣщанству". Но, признавая полезность этой пришлой стихіи, Аполлонъ Григорьевъ въ то же время находилъ, что ее необходимо постоянно обуздывать, умѣрять нашимъ смиреннымъ началомъ и держать въ законныхъ предѣлахъ. Иначе, освободившись изъ-подъ контроля и вырвавшись на свободу, она уже дѣйствуетъ разрушительно и гибельно, какъ гибельно она подѣйствовала на Лермонтова, Мочалова, Полежаева и др. Она же скосила и Пушкина, какъ только онъ на моментъ ослабилъ свою волю и далъ ей свободу. Слѣдовательно, нужно бороться не съ пришлымъ началомъ,^;такъ таковымъ, которое само по себѣ полезно, а съ его крайнимъ проявленіемъ.

Такъ и поступалъ Пушкинъ. Онъ признавалъ полезность и законность этой пришлой стихіи и въ своей художественной дѣятельности все время боролся съ ней, какъ таковой, а именно съ ея крайнимъ напряженіемъ и чудовищнымъ проявленіемъ, до которыхъ она доходила, благодаря тревожной волнѣ романтизма и байронизма. Правда, этому, какъ будто противорѣчивъ типъ Бѣлкина, т. е. наше смирное начало, къ которому онъ питалъ почти любовное отношеніе, въ особенности въ послѣднюю пору дѣятельности, и какъ будто, въ угоду ему, не въ мѣру умалялъ значеніе пришлаго элемента. Но не трудно замѣтить, что, любя этотъ типъ, Пушкинъ только "умалилъ" себя до него, но не ушелъ исключительно въ его существованіе и не отрицалъ законности въ надлежащей мѣрѣ своихъ прежнихъ сочувствій. "Бѣлкинъ для Пушкина вовсе не герой ею, а просто критическая сторона души, простой, здравый толкъ и здравое чувство, кроткое и смиренное, вопіющее законно противъ злоупотребленія нами нашей широкой способности понимать и чувствовать: стало быть, начало только отрицательное". Пушкинъ прекрасно понималъ, что дайте свободу этому отрицательному началу, "предоставьте его самому себѣ -- оно, перейдетъ въ застой, мертвящую лѣнь, въ хамство Фамусова и добродушное взяточничество Юсова".

Въ томъ то и сказалась вся великая геніальность Пушкина и все его огромное значеніе для всей нашей послѣдующей литературы, что онъ отозвался на все, рѣшительно на все: и на наше прошлое, и на современное, и на чуждыя и на родныя вѣянія, но отозвался вездѣ и во всемъ въ мѣру русской души, нигдѣ и ничего не преувеличивая и не умаляя одного на счетъ другого. "Пушкинъ -- наше все: Пушкинъ -- представитель всего нашего душевнаго, особеннаго, такого, что остается нашимъ душевнымъ, особеннымъ послѣ всѣхъ столкновеній съ чужимъ, съ другими мірами. Пушкинъ -- пока единственный полный очеркъ нашей народной личности, самородокъ, принимавшій въ себя, при всевозможныхъ столкновеніяхъ съ другими особенностями и организмами, все то, что принять слѣдуетъ, отбрасывавшій все, что отбросить слѣдуетъ, полный и цѣльный, но еще не красками, а только контурами набросанный образъ народной нашей сущности".

Все истинное и живое въ послѣдующей литературѣ непосредственно ведетъ свое начало отъ Пушкина, какъ отъ центра. Все въ ней -- "только наполненіе красками рафаэлевски-правдивыхъ и изящныхъ очерковъ", набросанныхъ геніальной рукой Пушкина. Гоголь во имя "прекраснаго человѣка" -- Бѣлкина сказалъ въ своемъ творчествѣ, что "дрянь и тряпка сталъ всякъ человѣкъ, выставилъ пошлость пошлаго человѣка, свелъ съ ходуль, такъ называемаго, добродѣтельнаго человѣка". Свою задачу, чисто отрицательную, онъ выполнилъ геніально, сказавши "слово полное и цѣльное", но и "послѣднее, потому что дальше въ его направленіи итти нельзя и некуда. Попытка Го-голя найти прекраснаго человѣка увлекала его въ "страшную бездну", на днѣ которой онъ и создалъ свое мрачное произведеніе: "Выбранныя мѣста изъ переписки съ друзьями". Горе Гоголя было въ томъ, что онъ искалъ положительнаго человѣка въ великорусской жизни, которой онъ не зналъ и не носилъ въ своей душѣ. Явился на сцену Островскій, какъ "разумное историческое и самостоятельное послѣдствіе" гоголевскаго слова. Онъ пошелъ въ своемъ творчествѣ отъ того пункта, гдѣ остановился Гоголь, но пошелъ въ другомъ направленіи, направленіи прямого и спокойнаго выявленія и изображенія коренныхъ основъ народной жизни. Онъ сказалъ "новое слово" и показалъ новое отношеніе къ дѣйствительности. "Новое слово" Островскаго, говорилъ Ап. Григорьевъ,-- есть самое старое слово: Народность. Новое отношеніе его есть только прямое, чистое и непосредственное отношеніе къ жизни. А еще очевиднѣе, пожалуй связь съ Пушкинымъ друг. нашихъ корифеевъ литературы. Тургеневъ мучительно боролся съ тревожными типами въ первыхъ своихъ произведеніяхъ и, побѣдивши ихъ, далъ намъ образъ Лаврецкаго, соединеннаго "глубокой физіологическою связью съ почвой, съ преданіями, съ жизнью родной старины". Аксаковъ кистью Ивана Петровича Бѣлкина нарисовалъ "семейную хронику Багровыхъ". Л. Н. Толстой облилъ желчью тревожныхъ героевъ, "не въ мѣру и насильственно опоэтизировалъ Бѣлкина", а потомъ, добавимъ отъ себя, далъ рядъ семейныхъ хроникъ въ "Войнѣ и Мирѣ" по образцу хроники семейства Гриневыхъ. Всѣ представители натуральной школы плакали надъ маленькимъ человѣкомъ и т. д. Все это прямо или посредственно дальнѣйшее развитіе Пушкина.

Очевидна широта захвата и глубина критической мысли Аполлона Григорьева. Приходится пожалѣть, что приблизительно пять съ половиною тысячъ страницъ, какъ это намъ удалось установить, его серьезнѣйшихъ трудовъ въ теченіе пятидесяти лѣтъ покоились въ архивахъ, если не считать одного тома въ изданіи H. Н. Страхова, который сталъ теперь также библіографической рѣдкостью. Но съ чувствомъ особенной радости можно отмѣтить, что въ литературныхъ кругахъ имя Аполлона Григорьева начинаетъ все больше и больше получать справедливое признаніе. Можно надѣяться, что съ выходомъ въ свѣтъ его сочиненій, печатаніе которыхъ отложено лишь на время тяжелыхъ событій, онъ получитъ достойную оцѣнку и среди широкихъ, слоевъ читающаго общества. Мы вѣримъ, горячо вѣримъ, что сбываются пророческія слова K. К. Случевскаго, сказанныя на могилѣ покойнаго критика 25 лѣтъ тому назадъ:

"...Григорьевъ спитъ

Сномъ непробуднымъ, но живая

Его душа, вся огневая,

И сквозь металлъ и сквозь гранитъ,

Что день, то ярче выступаетъ.

Такъ блескъ алмаза тьма рождаетъ,

И почекъ будущей весны

Всѣ вѣтви кладбища полны".

Василій Спиридоновъ.

"Современникъ", кн.X, 1914

Оставить комментарий Спиридонов Василий Спиридонович (bmn@lib.ru) Год: 1914 Обновлено: 03/03/2021. 56k. Статистика. Статья: Критика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (К 50-летию со дня смерти). Журнал "Современникъ", кн.X, 1914.

Спиридонов Василий Спиридонович Аполлон Григорьев

Аполлонъ Григорьевъ.

Спиридонов Василий Спиридонович
Аполлон Григорьев