Стахеев Дмитрий Иванович
Пустынножитель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
Д. И. СТАХѢЕВА

ТОМЪ ВТОРОЙ

Изданіе
поставщиковъ
ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА
ТОВАРИЩЕСТВА М. О. ВОЛЬФЪ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ, Гостиный дворъ, 18 МОСКВА, Кузнецкій мостъ 12
1902

   

ПУСТЫННОЖИТЕЛЬ

ПОВѢСТЬ

(Памяти H. Н. Страхова и Н. П. Гилярова-Платонова).

I.

   Въ пасмурный зимній день, въ половинѣ ноября, когда надъ Петербургомъ съ утра стоятъ сумерки, вышелъ изъ воротъ дома Ученаго архива старикъ средняго роста, сѣдой и сутуловатый, одѣтый въ поношенную енотовую шубу. Остановясь на панели, онъ задумчиво оглянулъ улицу съ ея постоянной суетой и, заправивъ на ходу уши подъ мѣховую шапку, пошелъ не спѣша по направленію къ Садовой.
   Миновалъ онъ Толмазовъ переулокъ, тѣсный и грязный, занятый съ одного конца до другого трактирами низшаго разряда, въ которыхъ проводятъ свое свободное время артельщики, посыльные, театральные ламповщики, актеры съ непризнанными талантами, газетные отмѣтчики, перебивающіеся изо дня въ день съ куска на кусокъ, и тому подобный мелкій людъ, не имѣющій возможности развернуться пошире, подобно инымъ счастливымъ, съ ихъ точки зрѣнія, гулякамъ. Проходя мимо Пажескаго Корпуса, онъ покосился на его обширный дворъ, на садъ, покрытый инеемъ мороза, на сторожа, на-глухо закутаннаго въ бараній тулупъ, и подумалъ, что пажи-щеголи таліи имѣютъ ловко перетянутыя въ рюмочки и на фалдочкахъ много золотого шитья, но едва ли они въ достаточной степени сильны въ наукахъ. Впрочемъ, минуту спустя, рѣшилъ, что у него нѣтъ собственно никакихъ данныхъ ни для одобрительнаго, ни для порицательнаго отзыва о томъ воспитаніи, какое получаютъ пажи.
   Замѣчаю объ этомъ обстоятельствѣ намѣренно съ нѣкоторыми подробностями для того, чтобы на первыхъ же строкахъ повѣсти показать похвальную сторону въ характерѣ описываемаго лица.
   Звали его: Николай Александровичъ Климентовъ. Онъ отличался необыкновенной осторожностію въ своихъ сужденіяхъ и отзывахъ обо всемъ, даже о предметахъ и событіяхъ хорошо ему извѣстныхъ и въ этомъ случаѣ представлялъ прямую противоположность тѣмъ недовольнымъ людямъ, которые ни о чемъ иначе не отзываются, какъ съ порицаніемъ и осужденіемъ, и смѣло бросаютъ направо и налѣво обычныя слова: дрянь, подлость, глупость и т. д. Они, разумѣется, не догадываются, что такія же точно слова и даже болѣе хлесткія можетъ наравнѣ съ ними и съ такой же безцеремонностію выкрикивать любой дуракъ.
   Онъ остановился потомъ у какой-то лавочки, въ окнахъ которой замѣтилъ книги, и сталъ ихъ разсматривать. Книги его какъ будто заинтересовали. Онъ потянулся въ боковой карманъ за очками, но почему-то не вынулъ имъ футляра, и только подержалъ его нѣсколько времени въ рукахъ и, опустивъ обратно въ карманъ, пошелъ далѣе.
   

II.

   Войдя въ линію Апраксина двора, торговцы котораго обыкновенно накидываются на каждаго проходящаго мимо ихъ лавокъ съ предосудительною навязчивостію, онъ сталъ по временамъ покачивать головой, недовольный ихъ приставаньемъ, какъ бы выражая этимъ сожалѣніе о томъ, что такіе сытые, краснолицые мужики проводятъ цѣлые дни въ праздной болтовнѣ.
   Внутри Апраксина двора, тоже застроеннаго длинными рядами каменныхъ лавокъ, занимавшихъ огромную площадь между Садовой и набережной Фонтанки и пересѣкавшихся проулками, тоже занятыми лавками, онъ долго шагалъ, не смущаемый на этотъ разъ зазываніями продавцевъ; наконецъ остановился и сталъ оглядываться направо и налѣво съ видимымъ изумленіемъ.
   -- Что же это такое! Овидіевы превращенія вмѣсто книгъ сукна, хе. хе... Какъ это я опять сплоховалъ... Изумительно! Это я, значитъ, затесался въ линію гуртовыхъ лавокъ. Гм... То-то здѣсь такая пріятная тишина и не слышно завываній. Какая, однако, разсѣянность.
   Онъ пошелъ назадъ, вышелъ на другую линію кт лавкамъ, около которыхъ нагромождена была старая мебель, ломанныя кровати и диваны, выцвѣтшія картины безъ рамъ и рамы безъ картинъ. Потомъ повернулъ въ какой-то проулокъ, гдѣ шла торговля старымъ платьемъ, поношенными сапогами и разнымъ тряпьемъ. Пе безъ смущенія взглядывая на торговцевъ, предлагавшихъ ему "поддержать коммерцію" онъ достигъ наконецъ желанной цѣли -- именно тѣхъ лавокъ, въ которыхъ продавались старыя книги.
   Издали замѣтивъ ихъ, онъ уже почувствовалъ себя въ пріятномъ душевномъ настроеніи и мысленно сравнилъ пройденный имъ путь съ хожденіемъ души по мытарствамъ, во время котораго она, какъ извѣстно, встрѣчаетъ на пути къ небесамъ множество препятствій отъ духовъ тьмы. Остановившись у дверей первой книжной лавки, онъ отвѣтилъ на поклонъ торговца тоже поклономъ и спросилъ.
   -- Ну что, какъ? Запаслись новенькими?..
   -- Пока нѣтъ-съ -- А вы мнѣ вчера говорили, что имѣете въ виду.
   -- Это такъ точно.-- Я предполагалъ, но не выгорѣло дѣльце, признаться, перехватили другіе.
   -- А-а-а!
   -- Потрудитесь обождать денька два-три, у меня есть въ виду еще одно, мѣсто, тамъ я надѣюсь добыть...
   -- Хорошо.
   -- А то, если позволите, я и самъ занесу къ вамъ
   Для васъ удобнѣе будетъ... Принесу десяти два разныхъ, можетъ и выберете что-нибудь.
   -- Отчего же... Принесите.
   У слѣдующей лавки онъ тоже остановился и спросилъ, нѣтъ ли чего-нибудь новенькаго, подразумѣвая подъ новенькимъ, конечно, не новыя книги, только что отпечатанныя, а именно такія изъ старыхъ, которыхъ не было въ лавкѣ въ прошлый разъ, когда онъ ее подробно разсматривалъ.
   Получая отрицательные отвѣты, онъ шелъ дальше и у нѣкоторыхъ лавочекъ даже не останавливался и вопроса о книгахъ не дѣлалъ, такъ какъ издавна уже зналъ, что въ нихъ никогда ничего не бываетъ интереснаго, и что хозяева ихъ не только не дѣлаютъ новыхъ закупокъ книгъ, но едва ли даже каждый день бываютъ сыты. Такія лавочки имѣютъ всегда тѣсныя помѣщенія, аршина два въ ширину, и ютятся въ какихъ-нибудь простѣнкахъ, въ углахъ, почти въ щеляхъ между лавками, весь товаръ ихъ въ общей сложности можетъ быть оцѣненъ десятка въ два-три рублей, и на вопросы покупателя слышится отъ ихъ хозяевъ всего чаще мрачный отвѣтъ:
   -- Нѣту!
   Покупатель иной разъ сдѣлаетъ пять-шесть вопросовъ и притомъ о самыхъ "ходовыхъ" книгахъ, въ родѣ, напримѣръ, ариѳметики, катехизиса -- или даже такой ходовой изъ ходовыхъ книгъ, какъ новѣйшая россійская азбука. На всѣ его вопросы одинъ отвѣтъ.
   -- Да что же, наконецъ, у васъ есть?
   -- Вотъ смотрите. Что есть -- все тутъ.
   Торговецъ отвѣчаетъ такимъ мрачнымъ тономъ, какъ будто хочетъ сказать:-- ну что ты ко мнѣ пристаешь, видишь, я уже впалъ въ апатію и потихоньку умираю.
   У нѣкоторыхъ изъ подобныхъ лавочекъ, вмѣсто хозяевъ, топтались, переминаясь съ ноги на ногу и ежась отъ холода, мальчики подростки. Николай Александровичъ, замѣтивъ у одной изъ нихъ что-то интересное, спросилъ:
   -- Скажи ты мнѣ, мальчикъ, какая цѣна этой книжки?
   -- Я не знаю.
   -- Не знаешь? Такъ. Положимъ, отвѣтъ твой довольно опредѣленный и ясный... Но въ такомъ случаѣ зачѣмъ же ты здѣсь находишься?
   -- Я у хозяина въ мальчикахъ.
   -- Такъ, такъ. Слѣдовательно и о цѣнѣ книги нужно спросить хозяина?
   -- Да! Ежели хотите, я его позову.
   -- И скоро онъ придетъ?
   -- Сію минуту явится. Онъ вотъ здѣсь за угломъ въ трактирѣ.
   -- Въ трактирѣ? Гм... гм...
   Николай Александровичъ положилъ книжку обратно и, молча покачавъ головой, пошелъ далѣе.
   Что означалъ такой безмолвный отвѣтъ -- мальчикъ не пенялъ; но за то самъ старичекъ изъ отвѣта мальчика очень ясно понялъ, что ему можетъ предстоять удовольствіе говорить съ такимъ человѣкомъ, отъ котораго разитъ запахомъ виннаго подвала, и потому отступился отъ покупки.
   Хозяинъ одной изъ такихъ лавочекъ встрѣтилъ его почтительнымъ поклономъ и, держа картузъ нѣсколько на отмашь, сказалъ:
   -- Свидѣтельствую мое глубочайшее...
   -- Здравствуйте? Есть что-нибудь?
   -- Пока нѣтъ-съ...
   -- Жаль.
   -- Что дѣлать! Затишье-съ... Да и вы, признаться, скупитесь.
   -- Я?
   -- Какъ же-съ, помилуйте! Сколько времени лексиконъ Литре торгуете.
   Николай Александровичъ добродушно засмѣялся.
   -- Да, да. Никакъ мы съ вами сторговаться не можемъ.
   -- Вы не жалѣйте: тридцать рублей дешевая цѣна, можно сказать даромъ. Во Франціи это изданіе на наши деньги рублей полторасто стоитъ.
   -- Да, да, конечно. Но только я:., извините, больше двадцати дать не могу.
   -- Двадцать-то вы уже третій годъ даете. Помилуйте, вамъ это даже предосудительно-съ... Ей Богу. Такіе можно сказать первѣйшіе собиратели книгъ, а Литре у васъ нѣтъ.
   -- Вы меня не стыдите, улыбаясь отвѣтилъ Климентовъ,-- я вѣдь его пріобрѣту, хотя незадолго, можетъ быть, до смерти, а все-таки пріобрѣту.
   -- А я меньше тридцати рублей не возьму, какъ угодно.
   -- Ну, тогда мы посмотримъ, хе, хе!
   Миновалъ онъ еще нѣсколько лавочекъ, у нѣкоторыхъ останавливался, перелистывалъ интересовавшія его книжки, спрашивалъ о ихъ цѣнѣ, торговался и къ концу дня, когда въ уличныхъ фонаряхъ замигали вечерніе огни, оказался уже въ извощичьихъ саняхъ съ пачкой книгъ на колѣняхъ.
   

III.

   Скрывать нечего. Будетъ ли ему въ похвалу или въ порицаніе -- все равно, а надо, наконецъ, откровенно сказать, что у него есть на этотъ счетъ нѣкоторая особенность, можетъ быть даже нѣсколько странная съ точки зрѣнія практическихъ и по-своему мудрыхъ людей.
   Практики, извѣстно, народъ бойкій, сейчасъ все взвѣсятъ, смѣряютъ, разсчитаютъ -- и готовъ отвѣтъ: дорого или дешево, выгодно или невыгодно. Собственно вся мудрость ихъ въ этомъ и заключается, и съ нею имъ живется легко, пожалуй чуть ли даже не легче, чѣмъ любому животному, если, разумѣется, оно сыто. Но не сегодня сказано: не однимъ хлѣбомъ живъ человѣкъ. т. е. настоящій, конечно, человѣкъ, въ высокомъ смыслѣ этого слова. И вотъ отсюда у Николая Александровича особенность съ юныхъ лѣтъ жизни, именно -- страсть къ книгамъ.
   Идетъ иной разъ по улицѣ, ничего окружающаго не замѣчаетъ, голову понуритъ и, шагая, смотритъ себѣ подъ ноги; но лишь только замѣтитъ на мосту или на перекресткѣ двухъ улицъ книжный ларь -- и оживился: шапка сдвигается на затылокъ и правая рука уже лѣзетъ въ карманъ шубы за футляромъ съ очками. Къ знакомому въ гости придетъ, первое дѣло прямо къ столу, книжки пересматривать.
   -- Ага! васъ можно поздравить, новенькое пріобрѣтеніе есть... Прекрасный какой экземпляръ!
   -- Садитесь, пожалуйста. Какъ вы поживаете?
   -- Шрифтъ какой, бумага!.. и гдѣ это вы откопали такую прелесть... Именно прелесть... Что?.. Вы меня спрашиваете, да? Виноватъ. Пожалуйста извините. Я нѣсколько увлекся, хе, хе... Вы о чемъ спрашиваете?
   -- Какъ ваше здоровье?
   -- Здоровье? Гм... гм... Что такое здоровье? Здоровье въ сущности... Да... Гм... Покорно васъ благодарю.
   Онъ отвѣчаетъ собственно изъ приличія и едва-ли твердо сознаетъ, какія именно слова произноситъ, потому что всѣ мысли его сосредоточены на интересной книгѣ.
   Да что -- знакомые! Знакомые уже давнымъ давно привыкли къ нему, и притомъ сами они до нѣкоторой степени тоже имѣютъ склонность къ книжкамъ и иной разъ не очень внимательно относятся къ его вопросамъ, когда бываютъ у него въ гостяхъ. Словомъ, знакомые съ нимъ -- одного поля ягодка и свои люди -- какъ-нибудь сочтутся. Но вотъ досада,-- такая похвальная страсть и ведетъ иногда къ непріятнымъ обстоятельствамъ, комическаго даже характера. Такъ, напримѣръ, у важнаго сановника въ пріемной онъ однажды до того удобно расположился съ подвернувшимся подъ руку книгами, что когда тотъ, выйдя къ нему, спросилъ "что вамъ угодно?" -- не зналъ, что ему отвѣчать и сразу никакъ не могъ вспомнить, какая собственно надобность заставила его напялить фракъ.
   "Нигдѣ и ничто не интересуетъ его такъ, какъ интересуютъ книги. На Невскомъ, напримѣръ, или на Морской мимо магазиновъ проходитъ, въ витринахъ которыхъ драгоцѣнностей на сотни тысячъ выставлено -- и глазомъ на нихъ не поведетъ. Посмотришь, чего-чего тамъ нѣтъ -- и звѣзды, осыпанныя брилльянтами, и ордена, и ученые значки, сверкающіе на солнцѣ золотомъ и эмалью, и такіе огромные алмазы, что за одинъ можно купить цѣлый домъ,-- а онъ ихъ даже и не замѣчаетъ. Положимъ, все это, если строго судить, суета и можетъ служить только къ удовлетворенію низменныхъ и грѣховныхъ чувствъ человѣка, гордости, напримѣръ, тщеславія, любоначалія, "змѣи сокрытой сей"и т. д. Положимъ, такъ, и спорить противъ этого трудно. Ну, а Милютины лавки съ ихъ сырами, насквозь прогнившими и подернувшимися даже плѣсенью, съ ихъ диковинными раками, выпучившимися глазищами, съ ихъ свѣжими ягодами, необычайно вкусными именно потому, что на дворѣ стоитъ зима и трещитъ морозъ въ 20о? Объ этомъ что вы скажете? Вѣдь все это уже ни въ какомъ случаѣ не суета, не празднословіе и не сокрытая змѣя любоначалія, а нѣчто существенное, услаждающее жизнь и именно главный ея центръ -- чрево? И, представьте, даже и эти прелести никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ не привлекаютъ его вниманія, и проходитъ онъ мимо ихъ съ полнѣйшимъ равнодушіемъ.
   Позвольте. Вы, можетъ быть, думаете, что онъ потому равнодушенъ къ утѣхамъ жизни, что -- либо въ карманѣ у него пусто, либо организмъ его до такой степени ослабѣлъ, что осталась одна забота оберегать себя отъ сквозного вѣтра.
   Такое предположеніе несправедливо. Онъ жалованье получаетъ на двухъ службахъ, здоровьемъ пользуется въ полной мѣрѣ и на счетъ сквозного вѣтра никакихъ заботъ не имѣетъ, хотя нерѣдко при разговорѣ о болѣзненномъ состояніи кого-либо изъ знакомыхъ говоритъ:
   -- Да, беречься слѣдуетъ. Справедливо сказано, что здоровый нищій счастливѣе больного короля.
   

IV.

   Онъ -- старый холостякъ и не раскаивается въ томъ, что не вкусилъ брачныхъ узъ. Впрочемъ, когда-то давно, въ дни окончанія университетскаго курса, чуть не случилось съ нимъ, говоря его словами, "нѣчто опасное". Была нѣкая черноокая дѣва довольно крупныхъ размѣровъ, широкоплечая и полногрудая, съ сильнымъ контральтовымъ голосомъ и смѣлымъ взглядомъ. Встрѣчался онъ съ нею на Петербургской сторонѣ, въ садикѣ того дома, въ которомъ занималъ комнату "отъ жильцовъ". Былъ онъ тогда свѣженькій и румяный, одѣвался чистенько и тщательно, брилъ свои пухлыя щеки. Насколько можно было впослѣдствіи догадываться по его отрывочнымъ и весьма притомъ неохотнымъ объ этомъ обстоятельствѣ отзывамъ* черноокая дѣва, кажется, увлеклась всего болѣе его скромностію и думала, что онъ такой барашекъ, котораго очень удобно водить на веревочкѣ. Впрочемъ, навѣрное сказать объ этомъ ничего нельзя. Такъ или иначе, но его знакомство съ ней дошло все-таки до того, что, однажды во время вечерней прогулки по саду, онъ совершенно неожиданно оказался въ ея объятіяхъ.
   -- Позвольте... Какъ это вы... смутился онъ.
   -- Ахъ, Боже мой, къ чему вопросы? Я васъ люблю.
   -- Извините... я душевно признателенъ, кхе... кхе... за чувства и вообще... По необходимы болѣе или менѣе спокойныя разсужденія.
   -- Ахъ, не могу! Вы меня очаровали съ первой встрѣчи, вы завладѣли моей душой!
   Дѣвица говорила скоро, глотала слова, задыхалась и страстно сжимала его руки въ своихъ сильныхъ рукахъ. Онъ въ смущеніи сопротивлялся, смотрѣлъ въ землю и ждалъ, скоро ли она выскажется въ своихъ чувствахъ и дастъ ему возможность приступить къ "спокойному разсужденію". Дождался ли онъ этого -- тоже нельзя навѣрное сказать. Извѣстно только одно, что на другой день рано утромъ, когда солнышко только-что позолотило подоконникъ его окна и стоявшій на немъ горшокъ съ гераніумомъ, онъ уже былъ на ногахъ и складывалъ свои пожитки въ чемоданчикъ, а какъ только появились на улицѣ первыя извозчичьи дрожки, тотчасъ же переѣхалъ съ Петербургской стороны въ Измайловскій полкъ къ пріятелю.
   -- Испугался я очень, разсказывалъ онъ ему, и такъ, признаюсь, сильно, что даже ноги задрожали. Понялъ я, что стою на краю пропасти.
   Пріятель былъ совсѣмъ другого поля ягода, онъ даже не далъ ему высказать до конца своихъ опасеній.
   -- Понялъ? Какого чорта ты понялъ! Радоваться надо было, а не пугаться. Представился такой прекрасный случай, и ты не умѣлъ имъ воспользоваться. Эхъ ты колпакъ. Да не съ богатымъ ли еще приданымъ она?
   -- Богъ ее знаетъ! У отца каменные дома... три, кажется.
   -- Ну вотъ такъ и есть.
   Былъ ли этотъ случай причиной его замѣтнаго потомъ отчужденія отъ прекраснаго пола -- не знаю; но недовѣрчивость къ нему замѣчалась въ немъ впослѣдствіи весьма ясно.
   Впрочемъ -- едва-ли она поддерживалась только тѣмъ однимъ случаемъ, который заставилъ его сдѣлать поспѣшное отступленіе съ Петербургской стороны въ Измайловскій полкъ. Было, кажется, впослѣдствіи еще нѣсколько подобныхъ, притомъ даже и не совсѣмъ удачныхъ въ смыслѣ возможности благоразумнаго отступленія.
   -- Конечно, кто Богу не грѣшенъ, говаривалъ онъ, когда рѣчь заходила о его давно прошедшей молодости,-- и у меня увлеченія бывали, хе, хе... Жила, я вамъ скажу, на Охтѣ нѣкоторая особа, одинокая и весьма привлекательнаго вида. Гм... гм...
   При этихъ словахъ онъ обыкновенно откашливался, оглядывалъ комнату направо и налѣво и потомъ рѣзко понизивъ тонъ рѣчи, тихо добавлялъ:
   -- Умерла уже давно...
   

V.

   О своемъ прошломъ онъ не любилъ много говорить: -- стоитъ ли, молъ, перетряхивать старую ветошь -- прошло, и слава Богу.
   Прошлое это было, разумѣется, не безъ скорбей.
   Кончилъ онъ университетскій курсъ, сдалъ диссертацію на магистра и думалъ, что-пойдетъ по дорогѣ жизни, какъ паровозъ по рельсамъ. Оказалось, что владѣть пятью иностранными языками и быть магистромъ философіи еще не достаточно для того, чтобы открыть себѣ путь къ каѳедрѣ. Туда двери открываются иногда совсѣмъ не тѣмъ ключемъ, которымъ онъ владѣлъ. Нѣкій "тетушкинъ племянникъ", вытянутый къ полученію ученой степени за уши сильными руками, прежде его добрался до каѳедры. У него ключъ оказался надежнѣе. Онъ во всѣ канцеляріи имѣлъ дорогу, со всѣми нужными людьми былъ въ близкихъ сношеніяхъ и зналъ основательно имена и отчества ихъ женъ. Типикъ любопытный и до чрезвычайности отвратительный.
   Тогда онъ только-что нарождался, типикъ ученаго франтика въ лаковыхъ штиблетахъ, съ завитыми въ ниточку усами и съ неизбѣжной шляпой клякъ подъ локтемъ. Онъ несомнѣнно былъ въ числѣ тѣхъ профессоровъ, о которыхъ попечитель нѣкоего округа разсказывалъ: "Бываютъ у меня, танцуютъ, играютъ въ карты -- вообще прекрасные молодые люди, только двое изъ нихъ все съ книжками возятся: должно быть еще не готовы".
   Онъ-то, разумѣется, былъ давно готовъ.
   Но не онъ одинъ перешелъ дорогу магистру философіи. Въ Москвѣ ваканція тоже проскользнула мимо: не умѣлъ, оказывается, заручиться такой рекомендаціей, какой заручился соперникъ, болѣе сообразительный и догадливый. Разумѣется, винить было некого. Онъ самъ въ достаточной степени былъ не правъ съ своею наклонностію къ тихому уголку съ книжкой и за это вмѣсто профессорства пилъ горькую чашу нужды въ продолженіе многихъ лѣтъ. У каждаго, конечно, есть своя чаша и непремѣнно онъ долженъ ее всю выпить до дна.
   -- Да, всего бывало много, вспоминалъ онъ иногда, даже и малодушіе бывало. Какъ, напримѣръ, я затосковалъ, когда по "независящимъ обстоятельствамъ" журналъ "Возрожденіе" окончилъ свои дни, и мнѣ, послѣ десяти-лѣтней въ немъ работы, пришлось снова оказаться безъ пристанища. Думалъ, что для меня уже клиномъ свѣтъ сошелся. А вышло наоборотъ. Я горевалъ, не догадываясь, что именно это горе ведетъ меня къ благополучію. Какъ же, слѣдовательно, скудны и жалки наши понятія о значеніи окружающихъ насъ событій. Радуемся часто тому, надъ чѣмъ слѣдуетъ плакать, и плачемъ тамъ, гдѣ подъ видимыми неудачами скрывается ожидающее насъ благополучіе. Именно, "какъ слѣпцы мы бродимъ въ этомъ мірѣ".-- Памятна мнѣ, хе, хе, одна сценка изъ первыхъ дней моего поступленія на службу, сценка незначительнаго, положимъ, содержанія, но съ весьма ироническимъ оттѣнкомъ. Какъ упрекалъ тогда меня пріятель за измѣну, будто бы, какому-то знамени, какъ волновался и размахивалъ руками. Смотрю на него и дивлюсь: губы дрожатъ, глаза молніи мечутъ.-- "Ну можно ли закабалить себя, можно ли промѣнять свободную дѣятельность на добровольное тюремное заключеніе. Это свинство!" Хе, хе! Запальчивый былъ человѣкъ и въ выраженіяхъ не стѣснялся, но онъ и въ гнѣвѣ своемъ проявлялъ все-таки большое добродушіе. И, помнится, всего черезъ полгода встрѣтились мы съ нимъ опять. Смотрю -- перемѣна въ немъ: онъ уже, какъ выражаются музыканты, и носъ на квинту повѣсилъ.-- Что съ вами? Ничего, говорить, слава Богу, скверно.-- То есть какъ это, въ какомъ отношеніи?-- Да во всѣхъ отношеніяхъ, все, говоритъ, на свѣтѣ семъ лживо и превратно. Мысль, положимъ, не прежній. Помню, хе, хе, не сдѣлали мы съ нимъ и десяти шаговъ, какъ онъ остановился у окна какого-то магазина и сталъ разсматривать выставленную въ немъ картинку.-- Смотрите, говоритъ, какая иронія. На картинкѣ подгулявшаго купца, взятаго гдѣ-то, должно быть, за буйство. Купецъ со связанными руками лежитъ на дрожкахъ вверхъ лицомъ и смотритъ въ небеса, а внизу подпись:-- "Унтеръ, другъ: Всѣ тамъ будемъ!" Я, признаться, по своей медлительности, не могъ сразу понять, въ чемъ тутъ иронія. А онъ свое:-- знаете, говоритъ, содержаніе этой картинки и ко мнѣ можетъ относиться: я вѣдь тоже когда-то горячился и шумѣлъ, а теперь смирился и поступилъ на службу. Много разъ потомъ при встрѣчѣ онъ вспоминалъ объ этой картинкѣ и, главное, разумѣется, о надписи и заливался прежнимъ знакомымъ мнѣ смѣхомъ.-- "Всѣ тамъ будемъ..." хе, хе! Въ этихъ словахъ, говорилъ онъ, глубокое содержаніе: и мѣста отдаленныя, и кутузка, и мѣстечко съ казеннымъ окладомъ, и даже, если хотите, царство небесное. Веселый былъ человѣкъ, покойникъ уже теперь.
   Таковы бывали воспоминанія Николая Александровича.
   

VI.

   У тихаго пристанища онъ давно. Можетъ плавать по безбрежному океану книгъ ежедневно и погружаться въ него, пожалуй, хотя съ головой съ утра до вечера. Такое погруженіе ему доступно болѣе чѣмъ иному частному посѣтителю. Ученаго архива, которому погрузиться въ книги могутъ помѣшать разныя правила и порядки Архива, число выдаваемыхъ книгъ, напримѣръ, размѣры столика, за которымъ приходится сидѣть, сосѣдство другихъ, занятыхъ тоже чтеніемъ и т. д. Для него никакихъ подобныхъ преградъ не существовало. Онъ могъ; войдя въ Архивъ, нырнуть, такъ сказать, въ бездонную его пропасть и дѣйствительно нырялъ до того глубоко, что дежурный сторожъ, проходя чрезъ пустынныя залы, заставленныя съ верху до низу шкафами съ книгами, и вытянувшись передъ его кресломъ во фрунтъ, не разъ бывалъ въ затрудненіи, не зная, какъ и чѣмъ обратить на себя его вниманіе.
   -- Ваше высокородіе, произносилъ онъ. наконецъ, на сколько могъ громко.
   -- Извини пожалуста, гм... гм... ты ужасно громко говоришь и притомъ такъ вдругъ совершенно неожиданно...
   -- Никакъ, нѣтъ, ваше высокородіе, четыре раза имѣлъ честь окликать.
   -- Но въ чемъ же дѣло? Что именно тебѣ нужно?-- Часы вышли, ваше высокородіе.
   -- Гм... Да... Но все-таки!.. пока еще свѣтло.
   -- Какъ вамъ угодно, есть воля ваша... Я только теперича; значитъ, какъ изволили приказывать, чтобы соблюдать на счетъ часовъ...
   -- Ахъ, да, да! припоминалъ онъ, вынырнувъ, наконецъ, изъ глубины книгъ на поверхность дѣйствительной жизни.
   И намѣреваясь потомъ подняться съ кресла, онъ сразу этого сдѣлать не могъ и долженъ былъ сначала удалить съ колѣнъ нѣсколько книгъ, лежавшихъ на нихъ развернутыми одна на другой, потомъ убрать книги съ полу, стопками возвышавшіяся съ обѣихъ сторонъ кресла, и только тогда получить возможность свободно располагать своими движеніями. Сторожъ, какъ видно, человѣкъ привыкшій къ своему дѣлу, спѣшилъ по обыкновенію услужливо ему помочь и, освобождая его изъ добровольнаго заключенія, добавлялъ:
   -- Не извольте, ваше высокородіе, безпокоиться: я уложу, и все будетъ въ исправности...
   -- Нѣтъ, постой, постой! озабоченно возражалъ онъ -- это вотъ книжки сюда, особо, а эти вотъ сюда... вотъ такъ. Завтра онѣ мнѣ съ утра... да, да...
   Проходя затѣмъ по пустымъ заламъ, онъ соображалъ, что въ самомъ дѣлѣ засидѣлся, такъ какъ уже не видѣлъ нигдѣ ни одной живой души.
   Обыкновенно въ часы отъ десяти до трехъ въ каждой залѣ, кромѣ обычныхъ служебныхъ лицъ, сидятъ за столиками то въ одномъ углу, то въ другомъ, либо какой-нибудь старикъ-профессоръ, перелистывающій огромные фоліанты, либо молодой человѣкъ, отъ юности возлюбившій премудрость и, ревностно занимаясь науками, успѣвшій настолько изсохнуть и пожелтѣть, что просвѣщенное начальство открыло ему уже свободный входъ во всѣ залы Архива, предугадывая въ немъ восходящую звѣзду науки и не подозрѣвая въ похвальной своей ревности, что звѣзда его жизни уже догараетъ.
   Иногда тутъ же въ этихъ залахъ въ самомъ, такъ сказать, жерлѣ человѣческой мудрости, происходятъ суетные разговоры о служебныхъ производствахъ, наградахъ, пособіяхъ, орденахъ и т. дал. и бываютъ причиною споровъ, сожалѣній, недружелюбныхъ отзывовъ, насмѣшекъ и т. п. Зайдетъ иной разъ по дорогѣ изъ какого-нибудь Совѣта ученый членъ, соберутся около него нѣсколько старичковъ, заправляющихъ дѣлами книгохранилища, слушать послѣднія новости изъ министерства и съ необыкновеннымъ любопытствомъ задаютъ ему вопросъ за вопросомъ.
   -- Ну съ, а какъ на счетъ N N? Получилъ онъ повышеніе?-- А правда ли, что X переводится на мѣсто старшаго правителя, а младшій помощникъ старшаго правителя выходитъ въ отставку?
   -- А какъ же на счетъ увеличенія окладовъ? Неужели этотъ интересный вопросъ опять отложенъ на неопредѣленное время?
   Ученый членъ то значительно хмурится, то выпячиваетъ губы, то злорадно улыбается, смотря потому, на какой вопросъ ему приходится давать отвѣтъ.
   Слушаютъ эти разговоры старые фоліанты, пожелтѣвшіе и сморщившіеся отъ многовѣковой дряхлости, и угрюмо дремлютъ на своихъ полкахъ. Не думаютъ ли они про себя, что вотъ, молъ, и здѣсь, въ этомъ храмѣ, посвященномъ премудрости, слышатся тѣ же суетные житейскіе разговоры, какіе мы когда-то давно, давно слыхали и въ средневѣковой Европѣ, и въ старой Александріи, и на берегахъ священнаго Ганга.
   Спустившись съ верхняго этажа въ нижній, въ секретарскую комнату, Николаналександровичъ и тамъ часто не находилъ никого изъ сослуживцевъ -- всѣ уже расходились по домамъ. Рѣдко, рѣдко иногда встрѣтится съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ и перекинется двумя-тремя словами.
   -- Что, батенька, засидѣлись?
   -- Дни короткіе... Не успѣешь разложиться съ книжками -- уже смеркается.
   -- Вотъ, вотъ! подхватываетъ сослуживецъ, я тоже говорю. Ну отчего бы не допустить вечернихъ занятій?
   -- Да, да, въ этомъ большое неудобство и въ особенности вотъ теперь, въ зимнее время.
   Выйдя изъ "храмины спасенія", какъ называли Ученый архивъ лица, посвятившія себя "книжному монашеству", онъ направился неизмѣнно въ Апраксинъ дворъ, въ лавки со старыми книгами.
   

VII.

   Изъ Апраксина двора онъ возвращался прямо къ себѣ на квартиру. Бывали, впрочемъ, и исключительные случаи, нарушавшіе обыденное теченіе его жизни. Такъ, напримѣръ, однажды случилось слѣдующее.
   Вышелъ онъ изъ книжной лавки и нанялъ извозчика. Извозчикъ поѣхалъ по назначенному направленію, но потомъ, минуты двѣ-три спустя, оглянулся на него и, ухмыляясь, сказалъ:
   -- Господинъ! Какъ тебя звать, не знаю... только смотрю я на тебя, понять не могу....
   -- Что такое? О чемъ ты желаешь имѣть понятіе?
   -- Да вотъ, значитъ, на счетъ того, что ты какъ будто въ печкѣ вывалялся...
   -- Какъ въ печкѣ? изумился Николай Александровичъ.
   Оглянувъ себя, онъ началъ озабоченно отряхиваться, хотя и ворчалъ при этомъ, что все суета -- и лавочная грязь, и книжная пыль -- все явленія преходящія.
   Чрезъ нѣсколько времени извозчикъ еще о чемъ-то спросилъ, но онъ уже не отвѣтилъ на его вопросъ и не потому, что не хотѣлъ отвѣчать, а именно по той уважительной причинѣ, что вопроса не слыхалъ, будучи занятъ своими думами. Извозчикъ оглянулся на него еще разъ-другой, запустилъ потомъ съ затылка всю свою пятерню подъ кудластую шапку въ волоса и самъ себѣ отвѣтилъ:
   -- Оно точно. Мало ли на свѣтѣ всякаго народу. Довольно много... Ну ты! заворчалъ онъ на лошадь, начиная отъ скуки дергать ее возжами
   Такъ проѣхали они молча довольно значительное разстояніе. Вдругъ Николай Александровичъ съ изумленіемъ оглянулъ улицу и обратился къ извозчику съ вопросомъ.
   -- Куда это мы съ тобой ѣдемъ?
   -- Какъ куда! Пѣшто ты незнаешь? Нанималъ, чай, къ Поцѣлуеву мосту. Ну, туда и ѣдемъ.
   -- Какъ къ Поцѣлуеву мосту? Постой, постой. Между нами есть какое-то недоразумѣніе. Мнѣ не кт Поцѣлуеву мосту нужно, а къ Цѣпному, что околе Лѣтняго сада.
   Извозчикъ уже слѣзъ съ козелъ и съ безпокойствомъ чесалъ въ головѣ.
   -- Это ты что же, баринъ? Ты въ умѣ ли? эстолько мѣста проѣхали зря... Развѣ такъ можно? Ты нанималъ къ Поцѣлуеву.
   -- Не думаю. Впрочемъ, извини, голубчикъ, можетъ-быть и въ самомъ дѣлѣ я не совсѣмъ точно выразился.
   -- Нѣшто я глухой, али выпивши. Я довольно хорошо помню.
   -- Во всякомъ случаѣ намъ незачѣмъ стоять посреди дороги. Садись и поѣдемъ.
   -- Да куда поѣдемъ-то?
   -- Ахъ да! Нужно рѣшить -- ѣхать ли впередъ или повернуть назадъ.
   -- Чего назадъ. Нѣшто такъ нанимаютъ.
   -- Успокойся, мой другъ, я тебя не обвиняю и принуждать не буду. Ты правъ, а я виноватъ, именно я, а никто другой.
   Спокойный и замѣтно даже грустный тонъ его рѣчи произвелъ на извозчика благопріятное впечатлѣніе
   -- Вотъ что я тебѣ скажу, заговорилъ онъ, садясь на козлы, -- вижу я, что ты, надобно быть, баринъ смирный и ласковый. Ну только скажи ты мнѣ пожалуйста толкомъ, куда тебя везти?
   -- Надо бы къ Цѣпному... Но, впрочемъ, что же дѣлать -- будемъ ужъ продолжать путь по избранному тобою направленію.
   -- Чего по направленію?
   -- Къ Поцѣлуеву мосту поѣдемъ, смиренно согласился Николай Александровичъ, тамъ кстати мнѣ есть дѣло... Но вотъ что, другъ, ты уже проѣзжай нѣсколько въ сторону налѣво съ площади за театръ, я тебѣ за это прибавлю.
   -- Покорнѣйше благодаримъ. Только, значитъ, позвольте, ваша милость.
   -- Ну что тамъ еще? Кажется, мы съ тобой уже обстоятельно объяснились. Сказалъ, что прибавлю и будь доволенъ.
   -- Я не о томъ, ваша милость. Я на счетъ этой самой шубы: пола-то ейная болтается по снѣгу. Ежели ее теперича подобрать; она лучше будетъ, сохраннѣе.
   -- Да, вѣрно.
   Черезъ нѣсколько времени онъ вслухъ и довольно твердымъ тономъ что-то проговорилъ, видимо отвѣчая на собственныя свои мысли.
   Извозчикъ торопливо оглянулся на него и озабоченно спросилъ.
   -- Господинъ! Ты о чемъ говоришь?
   -- Ни о чемъ, другъ... Я такъ, самъ себѣ, отвѣтилъ Николай Александровичъ.
   -- То-то... Я, признаться, трухнулъ было, ладно ли, думаю, ѣдемъ, опять бы не промахнуться какъ грѣхомъ. Къ Поцѣлуеву, слышь, везу?
   -- О да! Именно, именно къ Поцѣлуеву.
   -- Ну вотъ и расчудесно!
   Болѣе между ними уже не было никакихъ недоразумѣній, и доѣхали они до назначеннаго мѣста благополучно.
   

VIII.

   Когда онъ добрался, наконецъ, до своей квартиры, и помѣстился въ креслѣ около письменнаго стола, на лицѣ его появилась улыбка полнаго удовольствія,-- вотъ теперь, молъ, хорошо.
   Немедленно вслѣдъ за его приходомъ въ комнату вошла женщина, служившая у него уже давно, именно съ того времени, когда онъ поселился въ этой квартирѣ.
   -- Будете обѣдать? спросила она.
   -- О, нѣтъ. Представьте, неожиданно попалъ въ гости.
   -- Ну чтожъ... Очень даже хорошо.
   -- Надѣюсь, вы пообѣдали?
   -- Обо мнѣ не безпокойтесь.
   -- Ахъ, Боже мой, неужели вы до сихъ поръ меня ждали? Ботъ какое непредвидѣнное обстоятельство. Извините пожалуйста.
   -- Да нѣтъ же, не ждала я. Господь съ вами, съ улыбкой отвѣтила женщина.
   Она сняла съ края письменнаго стола бѣлую скатерть, которою онъ былъ накрытъ для обѣда, и тихими, почти неслышными шагами вышла изъ комнаты. Вскорѣ появился на краю этого стола самоваръ съ чайнымъ приборомъ. Николай Александровичъ самъ заваf рилъ чай, прикрылъ кипѣвшій самоваръ крышечкой, а чайникъ салфеткой, и сталъ развертывать привезенную изъ Апраксина связку книгъ. Онъ не спѣша ее развернулъ, бережно сложилъ на подоконникъ газетную бумагу, въ которую она была завернута, и принялся за пересмотръ книгъ, перелистывая то ту. то другую, поправляя и разглаживая съ озабоченнымъ видомъ смятые уголки ихъ страницъ. Это перелистываніе видимо доставляло ему большое удовольствіе. Потомъ онъ уложилъ покупку этого дня на особый столикъ въ углу комнаты, куда обыкновенно клалъ книги, назначенныя для переплета и, отпивая по временамъ изъ стакана небольшими глотками чай, отдался своему обычному занятію -- чтенію.
   Книгъ около него лежали груды. Направо и налѣво отъ кресла, на которомъ онъ сидѣлъ, стояли ма: ленькіе столики, служившіе какъ бы продолженіемъ письменнаго стола, и заваленные книгами. На столѣ вокругъ высокой лампы съ большимъ зеленымъ абажуромъ лежали тоже груды книгъ, и со всѣхъ четырехъ сторонъ комнаты окружали его шкафы съ книгами.
   Онъ долго сидѣлъ за столомъ, читалъ то одну книгу, то другую, потомъ писалъ что-то весьма впрочемъ немного. Было уже около часу ночи, когда онъ, загасивъ лампу, ушелъ въ сосѣднюю комнату, тоже Заставленную книжными шкафами, и улегся наконецъ генахъ.
   Такъ шла его жизнь изо дня въ дань, изъ года въ годъ, и одинъ день былъ похожъ на другой, какъ двѣ капли воды. Сосѣди по квартирѣ могли повѣрять свои часы по его выходу на службу и возвращенію домой. Если они слышали, что онъ идетъ по лѣстницѣ и твердо топаетъ при этомъ огромными галошами по ея каменнымъ ступенямъ, то значитъ десять часовъ только-что пробило; если же по лѣстницѣ слышится не топанье, а шарканье галошъ и медленные неравномѣрные шаги съ значительными притомъ остановками, то значитъ время близится уже къ пяти часамъ вечера, и онъ возвращается въ свою одинокую квартиру въ четвертомъ этажѣ. Кромѣ этихъ вполнѣ достовѣрныхъ свѣдѣній сосѣди уже болѣе ничего обстоятельнаго о его образѣ жизни не знали, и всѣ тѣ слухи, которые ходили между ними на счетъ его, не заслуживали, по правдѣ говора, довѣрія. Они, напримѣръ, говорили, что квартира его съ того времени, какъ онъ въ ней поселился, ни разу не была ремонтирована, и что потолки въ ней были черны, какъ сажа. Говорили, что онъ никогда не возвращается въ квартиру съ пустыми руками и приноситъ ежедневно по связкѣ книгъ, иногда даже значительнаго размѣра. Говорили, что накопилъ онъ ихъ до того много, что онѣ будто-бы лежатъ огромными грудами на полу, и пробираться между ними затруднительно не только гостямъ, но и ему самому.
   Все это было крайне преувеличено. Квартира его дѣйствительно напоминала до нѣкоторой степени книжный шкафъ; но все-таки книгъ въ ней на полу почти не было, такъ только кое-гдѣ около стѣнъ стояли небольшія грудочки, много, много сотни двѣ штукъ, а остальныя всѣ лежали на полкахъ въ шкафахъ и на верху ихъ. И на счетъ ремонта квартиры слухи были тоже несправедливы. Безъ ремонта она не оставалась, и съ того времени, какъ онъ въ ней поселился, была ремонтирована не разъ, а кажется два. Да и зачѣмъ бы онъ сталъ требовать поправокъ, когда въ ней, по его мнѣнію, все было еще сносно и только потолокъ позакоптился отъ лампы? Дѣйствительно, потолокъ былъ нѣсколько темноватъ, но потолокъ, извѣстное дѣло, потолокъ уже такое мѣсто, сколько его ни бѣли, онъ опять закоптится, и не все ли, въ самомъ дѣлѣ, равно:-- бѣлъ ли онъ или черенъ. Что же касается слуховъ о томъ, что онъ ежедневно возращается домой со связками книгъ и иногда даже будто-бы значительнаго размѣра, то это уже совсѣмъ неправда. Бывали такіе дни, и не одинъ разъ въ мѣсяцъ, что онъ ни въ Апраксинъ, ни въ Александровскій рынки, ни въ книжные пари на мостахъ не заглядывалъ и возвращался домой съ пустыми руками и притомъ въ весьма грустномъ душевномъ настроеніи.
   Скрывать нечего, книжки онъ дѣйствительно покупалъ частенько, о чемъ уже и сказано въ своемъ мѣстѣ. Положимъ, къ сказанному нужно еще добавить, что книжки нѣсколько стѣсняли его квартиру и даже передняя была уже заставлена имя; но въ этомъ нѣтъ ничего предосудительнаго. Напротивъ, такое обиліе книгъ служило утѣшеніемъ Николаю Александровичу и доставляло большія удобства при чтеніи, хотя бы даже въ томъ смыслѣ, что всякую проводимую въ книгѣ цитату можно было провѣрить, стоило только подняться съ кресла и взять съ полки цитируемаго автора. Да и то еще нужно сказать, что никакой тѣсноты онъ въ квартирѣ своей не замѣчалъ и даже радовался, что сокровища его умножаются; и когда кто-нибудь изъ случайныхъ его посѣтителей удивлялся обилію книгъ, наполнявшихъ его квартиру, онъ, добродушно посмѣиваясь, спрашивалъ:
   -- Много?
   -- Да. Очень даже... Сколько времени, вѣроятно, потребовалось, чтобы собрать такую массу.
   -- Да, порядочно... И давно вѣдь я на свѣтѣ живу. Впрочемъ, я только съ университетской скамьи получилъ къ нимъ пристрастіе; въ ранней юности такой слабости не имѣлъ. Признаюсь, даже не подозрѣвалъ, что онъ покоритъ меня. Нужно вамъ Сказать, что склонность эта, кажется, наслѣдственная. Отецъ мой былъ великій любитель книгъ и всѣ свои церковные доходы (я вѣдь изъ духовнаго званія) тратилъ на книги. И, представьте, хе, хе, какъ много я слышалъ пререканій между родителями изъ-за этихъ книгъ, сколько разъ и самъ даже осуждалъ отца за безполезныя, какъ тогда казалось мнѣ, траты, но вотъ видите -- не избѣгъ въ свою очередь той же участи. Хорошо еще, что я не женатъ, а то бы, пожалуй, тоже натерпѣлся.
   -- Да неужели вы всѣ эти книги прочитали сплошь, такъ сказать, отъ корки до корки?
   -- Хе, хе! Зачѣмъ непремѣнно всѣ? Читаю только какія нужно. Остальныя имѣю лишь для справокъ. Скажу вамъ откровенно, книги вообще я нѣсколько побаиваюсь.
   -- То есть какъ это, въ какомъ смыслѣ?
   -- Такъ, въ прямомъ смыслѣ, въ самомъ простомъ, хе, хе... добродушно посмѣиваясь, отвѣчалъ Николай Александровичъ,-- книга, которую я не имѣлъ въ рукахъ, меня пугаетъ, мнѣ думается, что, можетъ быть, въ ней Богъ веть какія премудрости объясняются, ну, а когда просмотрю -- мнѣ и спокойнѣе.
   -- Такъ неужели всѣ книги, какія есть въ Ученомъ архивѣ вы пересматривали? Или, напримѣръ, въ Публичной библіотекѣ?
   -- О, нѣтъ, зачѣмъ же? Есть такія книги, и въ огромнѣйшихъ притомъ массахъ, которые даже и по заглавіямъ не стоитъ знать. Помните, еще въ Россіадѣ Хераскова сказано:
   
   "Тамъ тучи праздныхъ словъ, тамъ горы темныхъ книгъ,
   И подавило бы вселенну оныхъ бремя,
   Когда бы книгъ такихъ не сокрушало время".
   

IX.

   Утромъ, проснувшись, онъ, одновременно со стаканомъ кофе, брался за книгу и оставлялъ ее только тогда, когда приближался уже часъ выхода на службу. Возвратясь, онъ обѣдалъ тоже съ книгой, перелистывая ее въ антрактахъ между блюдами, и не разлучался потомъ съ нею до полуночи, если не предстояло какой-нибудь письменной работы по служебнымъ дѣламъ, напримѣръ, по Комитету, куда онъ долженъ былъ въ недѣлю разъ представлять ученые отзывы о книгахъ, вновь выходящихъ по его спеціальности, или по тому отдѣлу Архива, которымъ онъ завѣдывалъ.
   Эти работы, несмотря на ихъ обязательность, иногда весьма непріятную, онъ исполнялъ съ необыкновенною тщательностію, и въ отзывѣ своемъ о какой-либо книгѣ, не только ни одной цитаты, но ни одного, можно сказать, слова, приводимаго авторомъ изъ другого (какого-либо сочиненія), не оставлялъ безъ справки по подлиннику. И когда попадался ему подъ руку авторъ изъ тѣхъ скороспѣлыхъ молодцовъ, которые обо всѣмъ разсуждаютъ съ развязностью Хлестакова, онъ разбиралъ его по косточкамъ, ставилъ ему, такъ сказать, всякое лыко въ строку, и при каждой перевранной имъ цитатѣ приговаривалъ:
   -- Вотъ и попался! Вотъ тебѣ и гвоздь, на! Ужъ извини, хе, хе, самъ голубчикъ головой въ болото лѣзешь, за доходами гонишься, книжкѣ своей желаешь сбытъ хорошій пріуготовить, а посидѣть за ней терпѣнія нѣтъ. Вотъ и выходитъ: "ядый же и піяй не достойне -- судъ себѣ ястъ и піетъ".
   Окончивъ обязательныя занятія и бережно сложивъ исписанные листы бумаги вмѣстѣ съ книгами, назначенными къ представленію въ Комитетъ, онъ снова отдавался чтенію и не замѣчалъ, какъ круглые часы, висѣвшіе надъ однимъ изъ его книжныхъ шкафовъ, отбивали ударъ за ударомъ.
   Онъ могъ быть сравненъ, по мѣткому выраженію Шопенгауэра, съ такимъ человѣкомъ, который, поднимаясь по лѣстницѣ, взваливаетъ себѣ на плечи каждую пройденную имъ ступеньку и въ концѣ концовъ самъ сваливается, задавленный ихъ тяжестью.
   Какъ велика была въ данное время тяжесть подобныхъ ступенекъ, взваленныхъ имъ на себя, -- опредѣлить трудно; можно только сказать, что тяжести ихъ онъ пока не чувствовалъ, несмотря на то, что ему уже перевалило за пятьдесятъ.
   Въ квартирѣ его съ утра до утра царствовала такая тишина, что иногда слышно было даже, какъ муха, наглотавшаяся книжной пыли, уныло бунчала на стеклѣ окна, жалуясь на свое мрачное заточеніе и тщетно стараясь вырваться на вольный воздухъ. Зимой и этого не было, и только по временамъ слушался откуда-то изъ-подъ пола непонятный пискъ, заставлявшій Николая Александровича отрываться отъ книги и прислушиваться.
   -- Что это такое? соображалъ онъ,-- странно! Въ высшей степени странно.
   Иногда по этому случаю онъ призывалъ къ себѣ въ комнату женщину, состарѣвшуюся у него на службѣ, и спрашивалъ:
   -- Прасковья Трофимовна! Что бъ это такое могло быть?
   -- Что, батюшка?
   -- Вы не слышите? Прислушайтесь-ка...
   Онъ бережно клалъ книгу на столъ и прислушивался. Старушка тоже прислушивалась, остановившись по срединѣ комнаты въ неподвижномъ положеніи.
   -- Слышите!
   -- Да-съ... Какъ же... Очень даже явственно слышу... Какъ-будто воетъ кто то... Это, надо быть, вѣтеръ, Николай Александровичъ.
   -- Ахъ нѣтъ! Не то!
   -- Повѣрьте, это вѣтеръ въ трубѣ... Я уже сколько разъ вамъ докладывала, что печь плоха и грѣетъ мало.
   -- Извините, хе, хе.... Въ этомъ я не сомнѣваюсь, непремѣнно велимъ переложить; но теперь пока не о печи рѣчь. Я слышу пискъ какой-то. Не мыши ли у насъ завелись? Слышите, вотъ-вотъ!..
   -- Да-съ, похоже.
   -- Это мыши, Прасковья Трофимовна! Внѣ всякаго сомнѣнія, это мыши!
   -- Пожалуй, что дѣйствительно-съ... Надо бы кота хорошаго.
   -- А, что вы! Терпѣть не могу!
   -- Другое что же-съ!.. Мышьякомъ развѣ? Знаете, такъ въ шарикахъ съ масломъ и съ мукой. Это помогаетъ.
   -- Ну вотъ еще! Выдумали! Какъ можно, -- сейчасъ и смертная казнь! За что же? Нѣтъ, нѣтъ. Лучше ихъ къ изгнанію присудить. Вы вотъ что сдѣлайте,-- мышеловку поставьте. Маленькую такую мышеловочку съ надлежащею, разумѣется, приманкой. Положимъ, это до нѣкоторой степени будетъ съ нашей стороны коварствомъ, но что дѣлать -- война, такъ война!
   -- Хорошо, можно мышеловку.
   -- Именно, именно мышеловку. И вотъ, когда вы такимъ образомъ заарестуете звѣрка, тотчасъ же его вонъ изъ квартиры, немедленно вонъ; прямо на улицу, отправляйся, молъ, голубчикъ, куда знаешь, здѣсь нѣтъ тебѣ пріюта.
   -- Я поставлю.
   Потомъ, спустя нѣсколько времени, Николай Александровичъ снова слышалъ подозрительный пискъ подъ поломъ и спрашивалъ Прасковью Трофимовну:
   -- Слышите... опять мыши!
   -- Да-съ, совсѣмъ одолѣваютъ.
   -- Ну, а какъ вы ихъ... изгоняете? И безпощадно, надѣюсь?
   -- Да, чтожъ, Николай Александровичъ, отъ этого мало проку. Такъ-то ихъ и въ вѣкъ не выживешь. Теперь, кажись, еще больше стало.
   -- Ну вотъ, ужъ и больше!
   -- Намедни я одну видѣла даже вотъ тутъ, около этихъ столиковъ.
   -- Даже! Какова дерзость! Однако вы ихъ не щадите. Пожалуйста не щадите. Сейчасъ же изъ мышеловки прямо на мостовую, нечего съ ними церемониться.
   

X.

   По воскресеньямъ аккуратно всегда въ одинъ и тотъ же часъ, именно около десяти утра, раздавался въ передней осторожный звонокъ. Николай Александровичъ зналъ уже навѣрное, что пришелъ переплетчикъ. Переплетчикъ приносилъ завязанныя въ цвѣтномъ фулярѣ книги, иногда немного -- двѣ, три, а иногда и больше десятка. Онъ былъ старичекъ, низенькій, тощій, со слезящимися глазами и весьма бѣдно одѣтый.
   Съ трудомъ поднявшись въ четвертый этажъ и въ особенности въ томъ случаѣ, когда ноша въ фулярѣ его была порядочнаго вѣса, онъ садился въ передней на стулъ, отиралъ съ морщинистаго лица потъ и бормоталъ, говоря самъ съ собою, должно быть на счетъ старости, которая, какъ извѣстно, имѣетъ скверную привычку подбираться къ человѣку изъ-за угла.
   Съ его приходомъ Николай Александровичъ нѣсколько оживлялся, на тощемъ лицѣ его появлялась улыбка, онъ пересматривалъ книги, получившія въ переплетѣ щегольской видъ, разставлялъ ихъ по шкафамъ и тоже съ умильной улыбкой осматривалъ ихъ издали, намѣренно отойдя отъ шкафа шага на два. Въ обмѣнъ на принесенныя книги переплетчикъ бралъ другія, иногда до того истрепанныя, что завязывая ихъ въ платокъ, задумчиво покачивалъ головой.
   -- Замѣшательно... Д-та!
   -- Что именно замѣчательнаго?
   -- Ветха листы... Д-та!
   -- Ужели? А я, представьте, не обратилъ на это обстоятельство никакого вниманія.
   -- О-о!..
   Нѣмецъ клалъ связанный узелокъ на стулъ, глубокомысленно сжималъ губы и, сложивъ потомъ тощія, морщинистыя руки на впалой груди своей, повторялъ:
   -- Ветха! Довольно порядочки ветха...
   -- Ну что дѣлать. Требуется въ извѣстной мѣрѣ осторожность -- и только.
   -- О, д-та! Осторожность нужна... Очень много нужно... Я обасаюсь, будетъ ли достаточно хорошъ и пріосторожность...
   -- Будетъ. У васъ, Карлъ Ивановичъ, все будетъ хорошо, отвѣчалъ на такія сомнѣнія Николай Александровичъ,-- вы великій мастеръ своего дѣла...
   -- О! Это есть комплиментъ!
   -- Увѣряю васъ.
   -- О, благо дару вамъ.
   Иногда впрочемъ случаются между ними легонькія размолвочки. Бываютъ, напримѣръ, такія сцены.
   Николай Александровичъ встрѣчаетъ Карла Ивановича сухо, на его привѣтственный поклонъ отвѣчаетъ молчаливымъ киваньемъ головы и хмурится во все время, пока онъ выкладываетъ изъ своего отцвѣтшаго бумажнаго фуляра книги. Когда, наконецъ, всѣ книги выложены, и Карлъ Ивановичъ отходитъ отъ стола нѣсколько въ сторону, бережно свертывая фуляръ, Николай Александровичъ молча начинаетъ осмотръ переплетовъ. Но онъ уже не разставляетъ при этомъ книгъ по полкамъ, а снова складываетъ ихъ на столь въ общую груду, одну на другую.
   Карлъ Ивановичъ замѣчаетъ, что онъ чѣмъ-те недоволенъ и, взглядывая на него изъ-подлобья, нетерпѣливо ждетъ объясненія причинъ. Осмотръ переплетовъ заключается тѣмъ, что Николай Александровичъ, бережно положивъ на столъ послѣднюю книгу и легонько кашлянувъ, обращался, наконецъ, къ Карлу Ивановичу съ замѣчаніемъ.
   -- Извините, Карлъ Ивановичъ, я не могу. Я долженъ вамъ гм... гм... не безъ смущенія говоритъ онъ,-- я долженъ гм... гм... высказать нѣчто, нѣчто непріятное. Извините.
   -- Непріятная? встрепенувшись и быстро приподнявъ голову, спрашиваетъ Карлъ Ивановичъ.
   -- Къ сожалѣнію, да! продолжалъ Николай Александровичъ,-- до сихъ поръ вы всегда исполняли свое дѣло съ необыкновенною, могу сказать, аккуратностію и стараніемъ; но вотъ уже двѣ недѣли, какъ я замѣчаю перемѣну. Помилуйте это мнѣ чрезвычайно обидно... и огорчаетъ. Я не могу... Вотъ посмотрите сами, что это такое.
   Николай Александровичъ идетъ къ своему письменному столу, беретъ съ него книгу, видимо заранѣе приготовленную для предъявленія Карлу Ивановичу, и развертываетъ ее, показывая на какія-то неисправности въ переплетѣ.
   -- Какой такой? Это удивительно! шепчетъ Карлъ Ивановичъ.
   Онъ пожимаетъ плечами, укоризненно покачиваетъ головой и потомъ добавляетъ:
   -- А-а! Это мой глупій подмастерье. Я поправляй. Я пять, восемь, сто разъ поправляй, д-та. Это удивительно!
   -- И потомъ, продолжаетъ Николай, Александровичъ, я долженъ еще сказать. Вы приносите книги недостаточно просохшими. Оказывается, ихъ нельзя ставить на полки, не выдержавъ нѣкоторое время подъ прессомъ, въ общей грудѣ. Иногда приходится такъ держать дня три, въ противномъ случаѣ переплетъ коробитъ.
   Карлъ Ивановичъ на этотъ разъ не робѣетъ и авторитетно почти тономъ упрека замѣчаетъ:
   -- А а! Я вамъ говорилъ, поспѣшить нельзя. Я вамъ говорилъ! Д-та!
   -- Что такое вы говорили?
   -- Я много разъ сказалъ прежде, давно. Я сказалъ, одинъ недѣль рано, д-та! Но вамъ угодно, чтобы одинъ недѣль -- карашо! Я десять лѣтъ приношу въ одинъ недѣль.
   Недоразумѣнія, наконецъ, улаживаются.
   Получивъ по счету деньги за доставленныя и переплетенныя книги, Карлъ Ивановичъ снова развертываетъ свой фуляръ и, уложивъ въ него книги, назначенныя въ переплетъ, уходитъ изъ квартиры Николая Александровича всегда съ низкими и частыми поклонами и не появлялся въ ней до слѣдующаго воскресенья.
   

XI.

   На воскресенье, какъ на такой день, въ который Николай Александровичъ не ходилъ на службу, откладывались обыкновенно всякія мелкія дѣлишки; приходила прачка, сапожникъ, портной и тому подобный людъ. Впрочемъ, въ комнату проникалъ только портной; прачка же и сапожникъ знали дорогу лишь до кухни и имѣли сношеніе съ Николаемъ Александровичемъ чрезъ Прасковью Трофимовну.
   Прачка была женщина тощая, желтолицая, вся въ морщинахъ, необычайно при томъ тихая и услужливая. Къ Прасковьѣ Трофимовнѣ она относилась съ великою почтительностію, какъ къ самовластной хозяйкѣ квартиры, и на всѣ ея вопросы отвѣчала съ поклонами, прибавляя чуть не къ каждому слову "голубушка".
   -- Вотъ тутъ, голубушка, все вѣрнехонько по записи, сколько взято, голубушка, столько и принесено... А за чашечку кофею всепокорнѣйше благодарю, очень ужъ это мнѣ чувствительно. Какъ предъ истиннымъ Богомъ скажу, ни маковой росинки вотъ даже эстолько во рту не было...
   Такъ говорила прачка и показывала костлявыми морщинистыми пальцами ту необыкновенно малую величину, какую должна была представлять собою маковая росинка.
   Сапожникъ былъ высокаго роста плечестый старикъ, лѣтъ за пятьдесятъ, съ лицомъ пепельнаго цвѣта, съ жиденькой клиномъ бородой, сильно серебрившейся. Онъ былъ человѣкъ молчаливый, замѣтно даже съ мрачнымъ оттѣнкомъ характера. Появляясь на кухнѣ съ "подкинутыми подметками", онъ садился обыкновенно на табуретѣ у дверной притолки и сгорбившись смотрѣлъ въ полъ, въ ожиданіи платы за работу. Бывало, когда Прасковья Трофимовна уйдетъ изъ комнаты, прачка подолгу смотритъ на него, приложивъ руку къ щекѣ и покачивая головой.
   -- Смотрю я на тебя, Михайло, и дивлюсь. Какъ ты, я погляжу, плохъ, даже до ужасти.
   Михайло медленно приподнимаетъ голову и не безъ удивленія спрашиваетъ:
   -- Чего тебѣ?
   -- Что, говорю, носъ-то повѣсилъ?
   -- Когда?
   -- Какъ когда? Хи, хи... Не въ прошломъ же годѣ.
   -- Ну, тебя!
   Михайло отмахивается рукой и молча смотритъ въ корридоръ по направленію къ тѣмъ дверямъ, откуда Должна появиться Прасковья Трофимовна съ деньгами.
   -- Работы нѣтъ -- вотъ что! говоритъ онъ потомъ, послѣ нѣкотораго молчанія.
   -- Охъ, голубушка, да, да... Трудно, даже очень трудно, подхватываетъ прачка, впадая въ его тонъ. Хорошо этакое мѣстечко вотъ, какъ у Трофимовны.. Чего лучше, ни печали, ни воздыханія. Полная, какъ есть, хозяйка она... Старичекъ-то сидитъ себѣ, какъ медъ киснетъ.
   Прачка, значительно, понижаетъ тонъ рѣчи и тихо почти шепотомъ добавляетъ.
   -- И ужъ безпремѣнно воруетъ, это и на бобы не мечи. Принакопила, чай, себѣ порядочно.
   Михайло слушаетъ ее молча. Онъ остается все время въ прежнемъ сгорбленномъ положеніи на табуретѣ около дверей, и нельзя навѣрное сказать, какое впечатлѣніе производитъ на него разговоръ прачки. Прачка однако полагаетъ, что онъ раздѣляетъ ея взгляды, и потому нашептываетъ ему съ видимымъ увлеченіемъ.
   -- Это ужъ, дядя Михайло, навѣрное... Ты не смотри на то, что она ласковая тихоня и изъ чернаго платья не вылупляется. Злющая она, презлющая и змѣя, какъ есть, подколодная.
   -- Ахъ ты проклятая! вдругъ произноситъ Михайло и, сердито плюнувъ, поднимается съ табурета.
   -- Что ты, старый чортъ, шипитъ прачка, быстро отступивъ отъ него.
   -- Замолчи!
   -- Да ты съ умомъ ли?
   -- Я съ умомъ. Объ этомъ не безпокойся, языкъ-то свой лучше попридержи.
   -- Эге. да ты вѣрно съ утра налилъ глазница-то, лампадочки три-четыре хлебнулъ вѣрно.
   -- Именно. Какъ разъ пальцемъ въ небо попала!
   Михайло тревожно оглядывается на дверь корридора, заслышавъ оттуда знакомые шаги Прасковьи Трофимовны -- и умолкаетъ. Прачка тоже умолкаетъ. По трясущимся ея губамъ видно, что Михайло нанесъ ей жесточайшее оскорбленіе, но въ виду приближающихся шаговъ Прасковьи Трофимовны она спѣшитъ овладѣть собою и отходитъ къ окну, какъ бы желая въ сотый разъ полюбоваться на тотъ прелестный видъ, какой открывается изъ кухонныхъ оконъ на крыши и трубы петербургскихъ домовъ.

-----

   Приходъ портнаго никогда ничѣмъ подобнымъ не сопровождался, хотя и онъ приходилъ по черной лѣстницѣ и, случалось, сиживалъ въ кухнѣ въ ожиданіи, пока Прасковья Трофимовна доложитъ о его приходѣ. Онъ былъ мясистый и, можно даже сказать, тучный человѣкъ и дышалъ всегда такъ тяжело, точно тянулъ въ горувозъ съ грузомъ. Онъ появлялся рѣже всѣхъ -- въ годъ разъ, много два, да и то не съ новой парой платья,_ а съ починкой и передѣлкою стараго. Входя въ комнаты Николая Александровича, онъ останавливался у дверей и, раскланиваясь съ необыкновенной почтительностію, всегда почему-то пугливо косился при этомъ на книги.
   -- Ахъ, это вы, хе, хе... Извините, оправдывался Николай Александровичъ, успѣвшій уже забыть о томъ, что по докладу Прасковьи Трофимовны согласился на свиданіе съ нимъ.
   -- Точно такъ... Гм... Гм...
   -- Вотъ и прекрасно. Признаюсь, я давно уже имѣю къ вамъ покорнѣйшую просьбу. Извольте видѣть, говорятъ, что я будто бы, хе, ке... пообносился. Сшить что-то такое нужно.
   -- Отчего же, можно...
   -- Ну вотъ вы и сшейте что-нибудь.
   -- Что именно прикажете?
   -- Да я, признаюсь, и самъ въ недоумѣніи. Сюртукъ, должно быть, нужно, или... какъ вы полагаете, что лучше?.. Можетъ быть, лучше будетъ, если, пальто сшить.
   -- Можно. Сюртукъ можно и пальто можно. Какъ угодно.
   -- Видите ли... Я собственно затрудняюсь... Вы ужъ сами какъ-нибудь рѣшите.
   -- Очень хорошо-съ. Это можно. Я сошью сюртукомъ, оно, знаете, и сурьезнѣе, и видъ; и все такое, и если, напримѣръ, въ гости или, напримѣръ, дома, и вообще ужъ сюртукъ, знаете, куда угодно выдержитъ.
   -- Ну вотъ и чудесно, я очень радъ.
   Затѣмъ снималась мѣрка. Николай Александровичъ становился по срединѣ комнаты въ позицію и покорно поднималъ по указанію портного то правую руку,.то лѣвую; портной пыхтѣлъ при этомъ, какъ паровикъ, и отиралъ потъ, выступавшій на его пухломъ лицѣ крупными каплями.
   Хорошъ ли былъ покрой сшитаго имъ платья -- объ этомъ точныхъ свѣдѣній не имѣется; есть, напротивъ, нѣкоторыя указанія на то, что онъ былъ съ погрѣшностями. Такъ, напримѣръ, однажды кто-то изъ близкихъ Николаю Александровичу лицъ, увидѣвъ его въ новомъ сюртукѣ, высказалъ сомнѣніе -- портной ли шилъ его.
   -- Ну вотъ вы ужъ, хе, хе... сейчасъ и сомнѣніе! отвѣчалъ Николай Александровичъ,-- не швея же его какая-нибудь шила.
   -- Какъ швея! возразилъ знакомый,-- я такой мысли не допускаю, я увѣренъ, что его шила не швея, а какой-нибудь булочникъ.
   Такому замѣчанію Николай Александровичъ хотя и не придалъ большого значенія, однако-жъ все-таки портного призвалъ и сказалъ ему, что вотъ, молъ, такъ и такъ говорятъ, хе, хе... не хорошо, будто бы, сшито, и что не нужно ли въ самомъ дѣлѣ поправить.
   Портной глубокомысленно осмотрѣлъ на немъ сюртукъ, обдернулъ полы, погладилъ воротникъ, лацкана и потомъ, вздохнувъ, сказалъ:
   -- Хорошо-съ. Даже очень хорошо. Ей-Богу! И совсѣмъ напрасно вы изволите безпокоиться... Вотъ развѣ воротникъ немного того... какъ будто кверху..
   -- Ну вотъ вы и поправьте его.
   -- Отчего же? Можно. Поправить, конечно, можно, только вѣдь хуже будетъ.
   -- Въ такомъ случаѣ зачѣмъ же, хе, хе...
   

XII.

   Иногда тихое его уединеніе нарушали нежданные и незванные посѣтители. Нѣкоторые приходили чернымъ ходомъ и настоятельно просили Прасковью Трофимовну передать ему ихъ письма, крайне, будто-бы нужныя и дѣловыя.
   Прасковья Трофимовна такихъ просителей въ квартиру не впускала и вела съ ними переговоры обыкновенно черезъ щель едва пріотворенной двери, находящейся притомъ на цѣпочкѣ. Она давно уже имѣла ясное понятіе, какія именно "крайне нужныя" письма находились въ тѣхъ смятыхъ, подозрительнаго вида конвертахъ, которые посѣтители старались ей вручить. И даже по одному виду ихъ она сразу опредѣляла, какого они полета птицы, такъ какъ и рваныя одежды и обувь и обрюзглыя лица -- все аттестовало ихъ съ извѣстной стороны, не отказать въ пріемѣ и передачѣ писемъ по принадлежности она все-таки не рѣшалась. Изрѣдка только бывало, передавая письмо Николаю Александровичу, коротко замѣтитъ:
   -- Очень ужъ ослабѣвши.
   -- Боленъ, вы хотите сказать, да?
   -- Нѣтъ, такъ ослабѣвши... отъ вина.
   -- Гм... Да, это вѣдь, Прасковья Трофимовна, тоже болѣзнь, и весьма тяжкая.
   Николай Александровичъ вынимаетъ изъ кармана брюкъ сумочку, не торопясь раскрываетъ ее и задумчиво всматривается въ лежащія тамъ серебряныя монеты. Онъ явно колеблется, не зная, сколько дать, и останавливается, наконецъ, на гривенникѣ. Завернувъ его въ кусочекъ бумажки и передавая Прасковьѣ Трофимовнѣ, онъ говоритъ:
   -- Да, разумѣется, довольно. Пропьетъ, конечно.
   -- Не отказать ли лучше!
   -- Гм... Пожалуй.
   Прасковья Трофимовна съ подобными просителями не церемонилась и въ особенности въ тѣ часы, когда Николая Александровича не было дома.
   -- Идите, идите. Нечего пороги-то обивать.
   -- Письмо есть. Очень крайне необходимое.
   -- Знаю, знаю я ваши письма, гнѣвно отвѣчала она и, заперевъ дверь на ключъ, долго потомъ ворчала про себя, сохраняя на морщинистомъ лицѣ недовольное выраженіе.
   -- Ахъ ты Господи Боже мой! Прости мое согрѣшеніе. Ну какъ не осудить! Этакіе пьяницы-пропойцы,-- подавай имъ... Да и Николай Александровичъ тоже хорошъ. Спасибо еще старшій дворникъ не церемонится съ нашими гостями и, не говоря худого слова, метлой гонитъ ихъ отъ воротъ.
   Въ письмахъ своихъ подобные просители расписывали обыкновенно невѣроятные ужасы о переносимыхъ будто-бы ими страданіяхъ: одинъ три дня не ѣлъ, другой съ пятью дѣтьми бродитъ уже цѣлую недѣля безъ пріюта, третій лишился матери и пятый день держитъ ея трупъ въ подвалѣ, не имѣя денегъ на похороны и т. д., и т. д. Иногда по поводу такихъ писемъ Николай Александровичъ самъ выходитъ на кухню и вступалъ въ разговоръ съ лицомъ, доставившимъ письмо.
   -- Ваше это письмо?
   -- Да, мое, басомъ отвѣчалъ иной мрачнаго вида проситель, -- окажите содѣйствіе. Самъ подобно вамъ былъ прикосновененъ къ печати, корректуру держалъ, писывалъ даже статьи по экономическимъ вопросамъ, разрѣшалъ такъ сказать судьбы отечества -- и вотъ воздаяніе! Ввергнутъ въ яму, да! Въ подвалѣ имѣю пристанище... Въ родѣ того какъ сказано "трубъ заунывные звуки, брызги дождя, полусвѣтъ -- полутьма". Нищъ и убогъ и кромѣ рубища, которое на мнѣ, ничего не имѣю. Сжальтесь! Протяните руку помощи гонимому судьбой.
   По тону рѣчи нѣсколько возвышенному и съ драматическимъ оттѣнкомъ, по манерамъ и по одеждѣ, дѣйствительно уже превратившейся въ рубище, Николай Александровичъ иногда признавалъ въ подобномъ просителѣ "интелигента", но чувствовалъ, что оказать ему помощи ничѣмъ не можетъ.
   Онъ терпѣливо и подолгу слушалъ его мрачныя жалобы, сосредоточенно всматривался въ черты обрюзгнувшаго лица, отекшія вѣки глазъ, въ растрепанные, Богъ знаетъ сколько времени нечесанные, волосы и молчалъ. Иногда, случалось, такъ молча и разстанется съ подобнымъ "малодушнымъ", молча раскроетъ сумочку, дастъ "по возможности" и только вздохнетъ потомъ глубокимъ продолжительнымъ вздохомъ, затворяя за нимъ двери.
   Нѣкоторымъ, впрочемъ, въ отвѣтъ на ихъ мрачные разсказы, онъ возражалъ.
   -- Позвольте. Не въ мѣру что-то много ужасовъ. Мнѣ даже страшно; но смѣю думать, что это только вы меня пугаете, а вамъ самимъ ни чуть не страшно; я даже подозрѣваю, что если принять мѣры для освобожденія васъ изъ безвыходнаго, какъ вы говорите, положенія, то едва ли изъ этого выйдетъ что-нибудь путное. Безъ сомнѣнія, вы поспѣшите снова попасть въ него и даже возможно кратчайшимъ путемъ... Извините, я нѣсколько грубо выражаюсь. Вотъ извольте, сколько могу.
   Но бывали и такіе, напримѣръ, разговоры.
   -- Вы доставили письмо господина N?
   -- Точно такъ-съ.
   -- Что же вы, извините... вы лично его знаете или только по порученію?
   -- И лично знаю довольно даже хорошо и тепереча, значитъ, по порученію. Очень просили убѣдительно. сбѣгай, говорятъ, Елистратъ, и отвѣтъ получи. Отчего же, съ нашимъ удовольствіемъ!..
   Посланный отвѣчалъ смѣло, какъ-то странно при этомъ подергивалъ плечами, игралъ фуражкой и бойко переступалъ съ ноги на ногу. Николай Александровичъ задумчиво молчалъ, замѣчая, что между тономъ полученнаго письма и развязностію посланнаго есть какой-то разладъ.
   -- Такъ вы собственно въ видахъ человѣколюбія приняли порученіе?
   -- То есть какъ это? Мнѣ невдомекъ. Просили, значитъ, потому и пошелъ. Они у насъ частенько бываютъ и можно даже сказать постоянные гости.
   -- Гдѣ это у васъ?
   -- У насъ въ трактирѣ.
   -- Какъ? Что такое?
   -- Вотъ здѣсь неподалеку за угломъ, всего черезъ три дома, трактиръ "Роза". Они теперича тамъ съ пріятелемъ сидятъ и просили, чтобы отвѣтъ поскорѣе. Разсчетъ, говорятъ, у нихъ съ вами есть и что пришлете въ письмѣ.
   -- Но, позвольте... въ смущеніи отвѣчалъ Николай Александровичъ,-- я ничего не понимаю. Скажите мнѣ, вы сами собственно кто же?
   -- Я половой-съ. Я уже пятый годъ въ "Розѣ", да-съ! Въ позапрошлый мѣсяцъ я былъ даже за буфетчика, такъ какъ онъ, значитъ, захворалъ, и хозяинъ мнѣ препоручалъ весь буфетъ.
   -- Прекрасно... Очень хорошо, уже совсѣмъ смутившись, проговорилъ Николай Александровичъ, не зная куда смотрѣть.-- Такъ вы были даже за буфетчика... Гм-гм... Такъ... Но пожалуйста извините, я вамъ долженъ сказать, что... Нѣтъ, лучше передайте господину N, что... Впрочемъ, зачѣмъ же... Просто скажите, что я не имѣю возможности... дать отвѣтъ.
   Кромѣ этихъ посѣтителей, доставлявшихъ на средства Николая Александровича доходъ сосѣднимъ питейнымъ заведеніямъ, появлялись по временамъ въ его тихомъ уединеніи разнаго рода просители, искатели покровительства, протекціи, какихъ-нибудь занятій вродѣ переписки, переводовъ и т. п.
   Они приходили уже не съ черной лѣстницы, а съ парадной -- и странно, входя въ переднюю, почти всѣ безъ исключенія почему-то откашливались, прежде чѣмъ предстать предъ скромныя его очи.
   -- Да что же я могу?.. спрашивалъ онъ.
   -- Переводъ бы какой... съ Французскаго... Или въ крайности -- хотя переписку бумагъ,
   -- У меня нѣтъ ни переводовъ, ни переписки...
   -- Но васъ всѣ знаютъ. И въ редакціяхъ и вообще... Пожалуйста не откажите... помогите.
   -- но какъ и чѣмъ я помогу -- позвольте узнать?-- Извините. Садитесь, пожалуйста, и поговоримъ обстоятельнѣе.
   Проситель или просительница садились на кончикъ стула и начинали разсказывать о своихъ нуждахъ. Послѣдствіемъ ихъ разсказовъ было то, что Николай Александровичъ оставлялъ вечеромъ свой тихій уголокъ и тащился куда-нибудь на Васильевскій островъ или Измайловскій полкъ ходатайствовать за совершенно посторонняго ему человѣка.
   -- Ужъ эти мнѣ переводчики! О-охъ, охъ... ворчалъ онъ.
   

XIII.

   О томъ, какъ ему тяжело бывало иногда подниматься въ путь, знали только однѣ книги, безмолвные свидѣтели его уединенной жизни. Онѣ однѣ могли видѣть грустное выраженіе его лица и слышать его вздохи въ тѣ вечера, когда онъ, оставляя свое покойное кресло, искалъ глазами на столѣ очки, чтобы положить ихъ, по обыкновенію, въ боковой карманъ платья, и тащиться потомъ, по его словамъ, за семь верстъ.
   И не только о такихъ мелкихъ его скорбяхъ знали онѣ. Было имъ извѣстно и кое что другое, значительно покрупнѣе. Онѣ, напримѣръ, бывали свидѣтелями такого его душевнаго состоянія, въ какомъ едвали когда-либо кто-нибудь его видалъ.
   Всѣ знакомые, и близкіе и дальніе, никогда иначе не могли себѣ представить его, какъ улыбающимся, ласковымъ, всегда съ яснымъ, открытымъ выраженіемъ лица. Въ квартирѣ они тоже никогда не могли застать его иначе, какъ за книгой въ креслѣ у стола, на которомъ стоитъ. лампа съ широкимъ зеленымъ абажуромъ и бросаетъ яркій свѣтъ на страницы книги, оставляя въ тѣни его грудь, плечи и голову. Книги же, свидѣтели его уединенной жизни, видали его въ такомъ состояніи, когда онъ не обращалъ на нихъ вниманія.
   -- Что это такое съ нимъ дѣлается? Сидитъ день, недѣлю, мѣсяцъ за чтеніемъ такъ всегда тихо, спокойно, и гости къ нему приходятъ все такіе же, какъ и онъ тихіе, и вдругъ -- рѣзкая перемѣна; громкій говоръ, грубый топотъ ногъ и по временамъ даже крики. И отчего это каждый разъ послѣ такого необычнаго происшествія онъ по цѣлымъ вечерамъ бродитъ изъ угла въ уголъ и вздыхаетъ, уныло поникнувъ головой?
   Такъ могли спрашивать одна другую книги и могли, разумѣется, дивиться, что за странный такой человѣкъ появляется по временамъ въ тихомъ уголкѣ скромнаго труженика и такъ рѣзко нарушаетъ своимъ приходомъ обычную тишину его жизни. И въ отвѣтъ на такое удивленіе какой-нибудь почтенный томъ, многолѣтній спутникъ ученыхъ занятій Николая Александровича, разсказалъ бы своимъ собратамъ кое-что любопытное объ этомъ странномъ посѣтителѣ, если бы могъ говорить.
   Такой "странный посѣтитель былъ родной братъ Николая Александровича, тоже когда-то преданный наукѣ, достигшій даже степени доктора медицины и потомъ, Богъ знаетъ по какой причинѣ, впавшій въ слабость. Приходилъ онъ, какъ сказано выше, весьма рѣдко, но за то надолго оставлялъ о себѣ воспоминаніе. Уже по одному звонку его не только книги, стоявшія въ передней, и не только Николай Александровичъ, сидѣвшій въ первой отъ нея комнатѣ, но даже Прасковья Трофимовна изъ кухни, отдѣлявшейся отъ комнатъ длиннымъ корридоромъ, могла знать, что это онъ заявляетъ о своемъ непріятномъ приходѣ.
   Николай Александровичъ встрѣчалъ его, однако же, всегда ласково и старался не замѣчать, въ какомъ состояніи онъ находится. Братъ, можно сказать, не входилъ, а вваливался въ квартиру и иногда до того не ловко, что, едва держась на ногахъ, задѣвалъ на ходу книги, стопками стоявшія на полу передней, или же, покачнувшись, наваливался своей огромной тушей на полки, ими заставленныя, и грозилъ свалить ихъ:
   -- Осторожнѣе, братъ, не ушибись, замѣчалъ Николай Александровичъ.
   -- Это намъ ничего не значитъ, бормоталъ братъ.
   Онъ вваливался потомъ въ кабинетъ, затѣмъ на диванъ, стоявшій сзади письменнаго стола, хватался за книги и рукописи, въ порядкѣ разложенныя по столу, и потомъ небрежно швырялъ ихъ куда ни попало. Николай Александровичъ все это переносилъ съ великимъ терпѣніемъ, не показывая даже и тѣни неудовольствія; напротивъ, онъ старался уступить и предупредительно придвигалъ къ брату ту или другую книгу, замѣчая, что онъ за нею тянется.
   -- Ты, кажется, хочешь эту посмотрѣть? Вотъ она. Интересная очень книга.
   Но какъ онъ ни былъ къ нему внимателенъ, въ концѣ концовъ братъ все-таки начиналъ кричать и браниться.
   -- Ну что же ты со мной въ деликатность играешь! упрекалъ онъ, противно все это мнѣ. Ты думаешь, я тебя не понимаю? Отлично понимаю. Снисходительность оказывать хочешь? Врешь -- не удастся. Я не хочу ничьей снисходительности... Ну, я сбился съ пути -- пусть такъ. Кому какое дѣло? По-твоему это малодушіе? Какъ ни назови -- все равно. А къ чему великія силы? И куда ихъ примѣнить въ этой пустой и безсодержательной жизни? Для чего онѣ? Все равно, сдохнешь. Да и гдѣ мнѣ взять великихъ душевныхъ силъ, чтобы при помощи ихъ достичь смиренія и впасть въ сознаніе своей ничтожности предъ непостижимой волею Провидѣнія. Провидѣніе! Что такое Провидѣніе?-- Я не знаю. Я знаю лишь одно, что все живущее умираетъ, и даже не только умный наравнѣ съ дуракомъ, но
   
   "Что ни разсвѣтъ живой, что ни улыбка --
   Уже надъ ними торжествуетъ смерть",
   
   Въ отвѣтъ на такія разсужденія Николай Александровичъ вздыхалъ и отмалчивался, втайнѣ ожидая ухода брата. Братъ, однако, засиживался иногда до утра, засыпалъ тамъ, гдѣ сидѣлъ, и потомъ утромъ настойчиво требовалъ денегъ и кричалъ.
   -- Чтожъ ты мнѣ даешь рубль? Что такое рубль -- жалкая, ничтожная канарейка, которой жизнь -- мгновеніе. Что я могу получить на эту канарейку или, по-твоему, мнѣ съ голоду околѣвать?
   -- Зачѣмъ кричишь? Можно все это высказать спокойно и неволнуясь, -- уговаривалъ Николай Александровичъ,-- теперь ты нѣсколько пояснѣе можешь разсуждать, чѣмъ вчера. Ты, послушай, сообрази, что я могу еще для тебя дѣлать, кромѣ того, что дѣлаю. Я еженедѣльно завожу самъ лично твоей-квартирной хозяйкѣ по пятнадцати рублей за твою комнату, столъ, бѣлье и проч. Согласись, что это вполнѣ достаточная съ моей стороны услуга для тебя. Ты имѣешь все необходимое. Извини, больше я не могу. Ты вспомни, сколько разъ я пытался вновь, такъ сказать, возстановить твои права, тобою же самимъ затоптанныя въ грязь. И что же изъ этого вышло?
   -- Ты опять за проповѣди и поученія! возражалъ братъ,-- провались ты съ ними сквозь землю... Впрочемъ, погоди, сначала дай пару рублей.
   Николай Александровичъ отдавалъ просимую сумму и, качая головой, говорилъ при этомъ.
   -- Ахъ, братъ, братъ!..
   Братъ, наконецъ, уходилъ, оставляя надолго послѣ своего посѣщенія память въ душевномъ состояніи Николая Александровича.
   И никогда никому онъ не проронилъ ни одного слова о томъ, что имѣетъ такого брата. Знали о его существованіи только Прасковья Трофимовна да книги. Онѣ однѣ были свидѣтелями и того, какъ онъ потомъ скорбѣлъ, когда этотъ несчастный братъ померъ, и какъ упрекалъ себя за то, что былъ будто бы къ нему мало снисходителенъ..
   -- Ахъ, я его не рѣдко огорчалъ своими грубыми отказами. Я не умѣлъ цѣнить и понимать его. Я былъ жестокъ.
   И горячія слезы капали при этомъ изъ его глазъ на разложенныя по столу книги и рукописи. И только однѣ эти книги и рукописи могли видѣть его скорбь во всей ея неподдѣльной искренности.
   

XIV.

   Послѣ смерти брата, Николай Александровичъ нѣсколько какъ бы осунулся и сдѣлался угрюмымъ.
   Неизбѣжныя хлопоты при похоронахъ выбили его изъ обычной колеи жизни, равномѣрность и однообразіе которой онъ, надо сказать откровенно, цѣнилъ чуть-ли не превыше всѣхъ сокровищъ міра. Кромѣ того, смерть брата заставила его стать лицомъ къ лицу съ такими удивительными явленіями жизни, о существованіи которыхъ онъ до этого времени и понятія не имѣлъ. Гробовщики, псаломщики, могильщики, высокая церковная такса на все, можно сказать, на каждый шагъ въ церкви, и обидное до небрежности равнодушное отношеніе причта къ своимъ обязанностямъ долго тревожили его.
   -- Да, обидно это, думалъ онъ, -- и что всего обиднѣе -- невозможно остановить равенства между людьми, не только пока они живы, но даже и между мертвыми... Увы, грѣха много вездѣ, даже и въ церкви...
   Сонъ его сдѣлался безпокойнымъ, и Прасковья Трофимовна не разъ будила его, раскачивая его за плечо.
   -- О-о-о! тянулъ онъ жалобнымъ тономъ и просыпался, вздохнувъ, наконецъ, полной грудью..-- Ухъ, что это мнѣ снилось. Извините Прасковья Трофимовна, я васъ ужасно безпокою.
   -- Вы меня извините. Мнѣ бы давно надо прибѣжать сюда.
   Утромъ онъ опять извинялся:
   -- Вы, пожалуйста, не безпокойтесь, не будите меня, я самъ какъ-нибудь-проснусь.
   -- Да ужъ очень тоскливо стонете и протяжно таково.
   -- Это изумительно. И странные какіе сны. Представьте, вижу книги, и притомъ самые дорогіе для меня экземпляры зарываютъ въ яму. Невыразимая жалость.
   -- Это отъ воздуху...
   -- То-есть, какъ?
   -- Да погода сырая.
   -- А-а! Гм... Вы полагаете? Чтожъ, можетъ быть.
   Идя на службу спокойнымъ и ровнымъ шагомъ и, по обыкновенію, смотря себѣ подъ ноги, онъ думалъ объ этомъ иначе.
   -- Да, уходитъ жизнь и конецъ всему -- яма. Странно! такая тонкая организація, такія необычайныя духовныя силы-и все вдругъ должно оборваться и безслѣдно исчезнуть! Такъ ли это? Не возможно ли продолженіе жизни въ области духовъ, тамъ, гдѣ-нибудь въ неизмѣримыхъ космическихъ пространствахъ? Можетъ быть, душа, освободившись отъ тѣла, сохраняетъ свою индивидуальность. Можетъ быть, она имѣетъ въ себѣ еще душу, душу души, какъ вѣрили когда-то египтяне. Но духъ и души умершихъ есть ли это нѣчто отдѣлимое одно отъ другого, или нѣтъ ни того, ни другого? Отрицать, конечно, всего легче. Однако же, не со вчерашняго дня мыслящій человѣкъ спрашиваетъ вмѣстѣ съ Экклезіастомъ: "Духъ сыновъ человѣческихъ восходитъ ли вверхъ и духъ животныхъ сходитъ ли внизъ въ землю -- кто знаетъ".
   Какъ-то разъ, собравшись, по обыкновенію, на службу и уже надѣвъ въ передней шубу, онъ вдругъ остановился, о чемъ-то раздумывая.
   Прасковья Трофимовна долго ждала его ухода, чтобы запереть за нимъ дверь, и замѣтила наконецъ:
   --: Вы не забыли ли что?.
   -- Ахъ, да... Виноватъ, спохватился онъ, я васъ задерживаю. Мнѣ сегодня необходимо остаться дома. Гм-гм... Вы подождите, впрочемъ, я сейчасъ напишу и нужно будетъ отправить съ посыльнымъ.
   -- Да зачѣмъ же? Я могла бы снести?
   -- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ.
   Онъ вернулся въ комнату, написалъ кому-то изъ сослуживцевъ записку, прося замѣнить его по службѣ, и усѣлся за письменный столъ.
   -- Что это съ нимъ? подумала Прасковья Трофимовна, -- опять, должно быть, нездоровится. Ужъ не даромъ остался дома. А вѣдь не скажетъ никогда, пока не свалится.
   Онъ, однако же, не чувствовалъ себя больнымъ, а остался дома потому, что послѣ смерти брата сталъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе тяготиться своими служебными обязанностями.
   Писалъ и читалъ онъ долго, пока не утомился, и только-что поднялся со стула, чтобы походить по комнатѣ тихими, по обыкновенію, и медленными шагами, какъ Прасковья Трофимовна вошла къ нему съ пакетомъ.
   -- А-а! Очень хорошо. Положите его на тотъ столъ.
   Пакеты къ нему приносили изъ Комитета два раза въ недѣлю и нерѣдко съ большими, при нихъ, связками книгъ. Онъ не спѣшилъ ихъ вскрывать, зная, что они "служебные". На этотъ разъ, тѣмъ болѣе, онъ не торопился, будучи занятъ размышленіями о томъ, что служба все болѣе и болѣе утрачиваетъ для него значеніе.
   -- Зачѣмъ мнѣ служба? спрашивалъ онъ самъ себя,-- да еще не одна, а двѣ? Зачѣмъ эти каждодневные сборы, наблюденія за часами и каждодневные встрѣчи съ людьми, иной разъ такими даже, съ которыми... гм... гм... Желательно бы никогда не встрѣчаться: довольно вспомнить, напримѣръ, одного большебородаго и большеногаго спорщика, чтобы утратить желаніе итти на службу. Есть же, подумаешь, такіе удивительные люди, -- обо всемъ говорятъ смѣло, грубо и рѣзко и ни о чемъ, такъ безпощадно ими порицаемомъ, понятія не имѣютъ... Нѣтъ, надо разрубить этотъ узелъ разъ навсегда... Пора, въ самомъ дѣлѣ, успокоится и на закатѣ дней прожить безъ тревогъ и волненій...
   Такъ думалъ онъ,-не подозрѣвая, какъ могли быть смѣшны и досадны такія его размышленія человѣку, живущему среди дѣйствительныхъ тревогъ и волненій.
   Однако, желаніе его разрубить узелъ, т. е. оставить службу въ Архивѣ и ограничиться только службою въ Комитетѣ (куда нужно было являться только разъ въ недѣлю), не. такъ легко было осуществить, какъ онъ предполагалъ. Спрятаться отъ воображаемыхъ тревогъ и волненій ему тоже не скоро удалось. Тревоги и волненія пришли къ нему, и даже не воображаемыя, а дѣйствительныя, и притомъ такія, о существованіи которыхъ онъ, проживъ въ тишинѣ и спокойствіи чуть-ли не двадцать лѣтъ, успѣлъ основательно забыть.
   Они пришли и какъ будто именно для того, чтобы удостовѣриться: а что, молъ, милый человѣкъ, насколько ты свысока на насъ смотришь -- дай-ка мы тебя съ этой стороны пощупаемъ.
   

XV.

   Именно тотъ пакетъ, которому онъ придавалъ лишь обычное служебное значеніе, заключалъ въ себѣ извѣстіе о неожиданныхъ обстоятельствахъ, становившихся препятствіемъ къ осуществленію его плановъ.
   -- Что это такое -- не могу понять! не безъ тревоги изумился онъ, вскрывъ пакетъ,-- да ко мнѣ ли адресовано? Можетъ быть, курьеръ перепуталъ.
   Нельзя сказать, чтобы съ большою поспѣшностію, однако же и не съ обычною медлительностію онъ осмотрѣлъ конвертъ съ обѣихъ сторонъ, даже No, написанный на немъ, свѣрилъ съ номеромъ, значившимся въ бумагѣ, и убѣдился, наконецъ, что именно его, а не кого-либо другого директоръ департамента, вслѣдствіе распоряженія высшаго начальства, покорнѣйше проситъ пожаловать для личныхъ объясненій такого-то числа, въ такомъ-то часу,
   -- Вотъ напасть какая. Зачѣмъ понадобились личныя объясненія, смущенно думалъ онъ.-- Къ добру ли это и нѣтъ ли противъ меня козней со стороны враговъ. Враги, говорятъ, у каждаго человѣка есть.-- Я человѣкъ и, слѣдовательно, у меня должны быть враги. Возможно, весьма возможно. На этомъ свѣтѣ все возможно. И удивительное дѣло! какъ только я останусь дома, точно нарочно всегда какая-нибудь исторія случится. На прошедшей недѣлѣ баринъ съ трагедіей ввалился -- пять актовъ съ прологомъ и эпилогомъ. "Питаю, говоритъ, уваженіе къ вамъ и вашей литературной опытности, прочтите и скажите откровенно". Боже мой, гдѣ это она у меня? озабоченно спохватился онъ, оглядывая столы и шкафы.-- Ахъ, вотъ, слава Богу! Пожалуй, того и гляди, придетъ за отвѣтомъ. Да Богъ съ нимъ, теперь не до него. Надо ѣхать и спросить. Директоръ пишетъ "пожаловать". Это слово какъ будто указываетъ на что-то смягчающее, даже почтительное.-- Но не мягкая ли это лапка хищнаго звѣря? Можетъ быть, именно для того и поставлено ласковое слово, чтобы потомъ огорошить меня чѣмъ-нибудь неожиданнымъ. Но если даже не предполагать коварства, то весьма возможно, что директоръ позолачиваетъ для меня пилюлю, горькую, можетъ быть. Да, надо ѣхать и немедленно. Директора, конечно, не увижу. Назначено когда? Гм. гм.
   Онъ развернулъ присланную бумагу и, нахмурясь, сталъ ее перечитывать.
   -- "Завтра утромъ въ одиннадцать часовъ" -- гм. Не отложить ли? Какіе могутъ быть у меня враги? Однако написано: "по приказанію высшаго начальства", это что нибудь да значитъ. Нѣтъ, откладывать нельзя. Вотъ тебѣ и посидѣлъ дома.
   Онъ вышелъ въ переднюю, чтобы одѣться, но не успѣлъ еще одѣть шубы, какъ у входныхъ дверей раздался звонокъ.
   -- Фу ты, напасть какая! Опять кто-нибудь питаетъ ко мнѣ уваженіе. Не жидокъ ли со стихами? Въ прошедшій разъ притащился съ борьбой: "окажите протекцію". Свободнымъ-то художествамъ протекція! Ахъ нѣтъ, слава Богу, что-то другое.
   Онъ самъ отперъ дверь и принялъ поданный ему конвертъ.
   -- Отъ Павла Кузьмича-съ, пояснилъ подавшій.
   -- А-а! Да вѣдь вы, кажется... Ахъ, извините, я не узналъ. Вы -- департаментскій курьеръ.
   -- Точно такъ-съ. Павелъ Кузьмичъ поручили мнѣ... Я съ казенными пакетами отправленъ, такъ по дорогѣ, чтобы, значитъ, то есть, занести къ вамъ письмецо...
   -- Спасибо!
   -- Счастливо оставаться...
   -- Позволь, позволь, другъ мой, не спѣши такъ...
   -- Никакъ не возможно. Я долженъ всѣми мѣрами стараться, чтобы быть своевременно... вездѣ... то есть куда посланъ...
   -- Но, можетъ быть, Павлу Кузьмичу отвѣтъ нуженъ? Погоди, я сейчасъ прочту... въ чемъ дѣло...
   -- Никакъ нѣтъ-съ, никакого отвѣта, значитъ, не требуется, потому мнѣ Павелъ Кузьмичъ самымъ, значитъ, вразумительнымъ образомъ изволили объяснить, что никакого, сказали, тебѣ, Андроновъ, отвѣта ждать не полагается...
   -- А въ такомъ случаѣ, дѣло другое...
   Курьеръ тряхнулъ головой въ видѣ поклона, повернулся быстро, по-военному, налѣво кругомъ -- только его и видѣли.
   Полученное письмо удержало Николая Александровича дома и разъяснило причины, въ силу которыхъ директоръ департамента желаетъ имѣть съ нимъ личное объясненіе. Пріятель-сослуживецъ писалъ, между прочимъ, слѣдующее:
   "Вѣтра подули благопріятные и по направленію къ берегамъ рѣки Москвы. Вамъ, достопочтеннѣйшій и премногоуважаемый Николай Александровичъ, предстоитъ, какъ видно изъ характера слагающихся обстоятельствъ, дорога дальняя, но весьма пріятная, гладкая и широкая"...
   Читая записку, Николай Александровичъ то хмурился, то поднималъ брови высоко на лобъ и спрашивалъ самъ себя:
   -- Что такое, что такое! Вотъ писатели: пойми, о чемъ онъ бобы разводитъ.
   Оказалось въ концѣ концовъ, что Николаю Александровичу предстоитъ большое и неожиданное повышеніе по службѣ, что высшее начальство,-- уже Богъ знаетъ по чьему представленію (по Божію внушенію, говорилось въ письмѣ) имѣетъ намѣреніе предложить ему мѣсто въ Москвѣ, видное и съ значительнымъ содержаніемъ.
   -- Вотъ тебѣ и на! Дожилъ. Въ Москву? Да что же это наконецъ такое, и въ какомъ смыслѣ я долженъ все это понимать?
   Онъ сначала даже испугался и не зналъ, что ему дѣлать-съ письмомъ, положить ли его на столъ и тщательно сохранить, какъ весьма важный документъ, или скомкать его и сунуть въ корзину съ ненужными бумагами.
   -- Какъ это -- въ Москву -- гм! Зачѣмъ? Помилуйте, позвольте. Мнѣ и здѣсь хорошо, и я вовсе не желаю никакого попутнаго вѣтра, ни гладкой, ни широкой дороги.
   Онъ съ новой озабоченностію присѣлъ къ столу и сталъ перечитывать полученное отъ Павла Кузьмича письмо.
   -- Гм... въ Москву? Задалъ онъ самъ себѣ вопросъ уже совершенно другимъ тономъ, безъ малѣйшаго оттѣнка недовольства или досады, а скорѣе съ задумчивостію и съ нѣкоторымъ какъ бы намекомъ на то,-- а что, молъ, въ самомъ дѣлѣ, отчего бы, напримѣръ, и не поѣхать? Москва -- сердце Россіи, тамъ каждая пядь земли говоритъ о ея исторіи. Да, да, разумѣется! утвердительно рѣшилъ онъ. Да!.. Павелъ Кузьмичъ пишетъ,-- если это въ самомъ дѣлѣ вѣрно -- т. е. что будто бы тамъ шесть тысячъ содержанія. Чтожъ -- огромныя вѣдь деньги. Конечно, все это суета. Но однако!..
   Словомъ,-- чувствовался какой-то поворотъ въ направленіи его думъ, вѣрнѣе, -- нѣкоторое колебаніе, слабое пока еще, но съ замѣтнымъ однако же наклономъ къ чему-то новому. Попробовалъ онъ было посидѣть за работой, обложился, по обыкновенію, книгами, но и получаса не прошло, какъ вышелъ изъ-за стола и сталъ ходить по комнатѣ изъ угла въ уголъ.
   -- Однако я все-таки съѣзжу. Спрошу. Можетъ быть все это только такъ въ видѣ предполагаемыхъ плановъ. Да если серьезнѣе пораздумать, то вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ мнѣ ѣхать. Вотъ еще. Ну, шесть тысячъ и при этомъ квартира, можетъ быть, даже комнатъ въ десять. Очень все это хорошо, да мнѣ-то одинокому что въ нихъ дѣлать?.. А все-таки не мѣшаетъ съѣздить... Интересно узнать, такъ вообще...
   -- Я, можетъ быть, сегодня нѣсколько запоздаю, сказалъ онъ Прасковьѣ Трофимовнѣ, собираясь уходить.
   -- Обѣдать дома будете?
   -- Обѣдать? То есть, какъ это?-- Ахъ да -- обѣдать -- понимаю. Хе, хе, какъ это смѣшно вышло, засмѣялся онъ самъ надъ собой.-- О, да, конечно, конечно, буду дома... А, впрочемъ, знаете что:-- возможно и весьма даже возможно, что я не буду обѣдать...
   Прасковья Трофимовна смотрѣла на него во всѣ глаза, не понимая, что съ нимъ такое творится, чего она никогда до сихъ поръ не замѣчала. И говорилъ онъ, и смотрѣлъ какъ-то иначе, и шубу на себя надернулъ съ какой-то особенной ухваткой, легко и проворно.
   Жильцы, обитавшіе въ квартирахъ по этой лѣстницѣ, могли бы тоже удивиться, замѣтивъ, какъ онъ, спускаясь къ выходу, то надвигалъ до самыхъ бровей шапку, то снималъ ее и задумчиво останавливался, почесывая затылокъ.
   

XVI.

   На другой день послѣ свиданія съ директоромъ возвратился онъ домой тоже въ необычномъ видѣ и вовсе не въ тотъ часъ, въ который обыкновенно возвращался. На этотъ разъ незамѣтно было въ немъ вчерашняго оживленія, скорѣе -- упадокъ и усиленная надъ чѣмъ-то сосредоточенность. Возвратился онъ безъ связки книгъ, для пріобрѣтенія которыхъ даже не заглянулъ въ этотъ день ни въ одну изъ книжныхъ лавокъ Апраксина двора.
   Отворяя ему дверь, Прасковья Трофимовна удивилась. Онъ былъ въ чужой шубѣ, короткополой и узкорукавой, очевидно съ малорослаго и тщедушнаго человѣка.
   -- Что такое съ вами, Николай Александровичъ, вѣдь вы пришли въ чужой шубѣ.
   -- Ну что вы!
   -- Посмотрите сами. Видите, какая она маленькая и обдерганная, мѣхъ-то бахрамой по подолу болтается.
   -- Да, это до нѣкоторой степени... удивительно. Онъ проговорилъ эти слова такимъ однако тономъ, въ которомъ ни тѣни удивленія не слышалось.
   Не сказавъ болѣе ни слова, онъ прошелъ въ комнаты и сталъ перебирать на одномъ изъ столовъ книги. Прасковья Трофимовна остановилась въ дверяхъ и ждала отвѣта на счетъ шубы; но онъ оставался въ прежнемъ положеніи и продолжалъ перекладывать книги, пересматривая ихъ заглавные листы, не спѣша и повидимому даже безъ особенной внимательности, будучи поглощенъ, замѣтно такими думами, которыя ничего общаго съ этими книгами не имѣли.
   -- Какъ же на счетъ шубы быть? спросила Прасковья Трофимовна.
   -- Какой шубы? Ахъ да... Шубы. Дѣйствительно надо будетъ... гм... гм... Это должно быть того малорослаго. Есть у насъ въ Архивѣ сослуживецъ Іона Матвѣичъ, это навѣрно его. Я нигдѣ кромѣ Архива сегодня не былъ... Впрочемъ, позвольте... Какъ было дѣло?-- Гм... Утромъ прямо отсюда я отправился къ директору, а потомъ уже въ Архивъ. Полагаю, что я къ нему пріѣхалъ въ своей шубѣ. Но вотъ вопросъ,-- свою ли я надѣлъ, уходя отъ него... Свою, конечно свою,-- тамъ, какъ сейчасъ помню, не было въ передней ни одной шубы кромѣ. моей... Это внѣ всякаго сомнѣнія. Слѣдовательно, эта шуба изъ Архива, а малорослый у насъ только одинъ Іона Матвѣичъ. Онъ навѣрное самъ придетъ; но какъ онъ въ моей шубѣ шагать будетъ?
   Николай Александровичъ улыбнулся, но тотчасъ же опять взялся за книги.
   -- Значитъ, подождать Іону -- какъ его -- съ шубой-то.
   -- О, да, да...
   Долго ждала Прасковья Трофимовна его приказаній подавать обѣдъ, но не дождалась и пришла, наконецъ, съ вопросомъ -- подавать ли.
   Онъ сидѣлъ въ креслѣ, закинувъ голову кверху и смотрѣлъ въ потолокъ съ такой внимательностію, точно Богъ вѣсть какіе узоры тамъ были нарисованы. При первыхъ же звукахъ ея голоса, онъ проворно, вовсе не съ свойственной ему поспѣшностію, поднялся съ кресла и прошепталъ, но не обычнымъ тихимъ шепотомъ, а съ такою выразительностію, съ какою шепчутъ трагическіе актеры въ самыхъ сильныхъ мѣстахъ своихъ ролей.
   -- Позвольте пожалуйста... Я, наконецъ,.не понимаю... Что такое? Я же сказалъ вамъ, что шубу Іона Матвѣичъ самъ принесетъ, и это не. подлежитъ никакому сомнѣнію.
   -- Я насчетъ обѣда.
   -- Ахъ, позвольте. Я скажу потомъ... Это удивительно...
   -- Минуту спустя и можетъ быть даже менѣе чѣмъ минуту, онъ уже овладѣлъ собой и пошелъ на кухню вслѣдъ за удалившейся Прасковьей Трофимовной.
   -- У васъ... гм... гм... можетъ быть, уже готовъ обѣдъ...
   -- Помилуйте, какъ же не готовъ...
   -- А который часъ?
   -- Да часъ... уже шесть пробило.
   -- Какъ шесть?
   -- Да такъ, какъ всегда.
   -- Неужели, Боже мой... а я полагалъ... Такъ давайте... Извините пожалуйста.
   -- Ничего... чтожъ, мое дѣло, конечно, такое...
   Николай Александровичъ, занятый своими думами, не замѣтилъ, что въ отвѣтѣ Прасковьи Трофимовны послышался тоже необычный тонъ.
   Она была недовольна.
   

XVII.

   Послѣ обѣда онъ присѣлъ было по привычкѣ къ письменному столу, взялъ книжку и хотѣлъ читать, но спустя пять -- шесть минутъ, книжка лежала уже на столѣ.
   -- Да, конечно, что говорить, думалъ онъ, расхаживая по комнатѣ, -- обстановка у меня болѣе чѣмъ скромная, бѣлья мало, а столоваго и того меньше Какое -- меньше, это невѣрное выраженіе -- нѣтъ столоваго бѣлья, такъ только нѣкоторые признаки его остались, весьма слабые. И если правду сказать, то и все остальное весьма поистерлось и поизносилось. Да, надо сознаться, это не хорошо и такъ себя распускать вовсе не слѣдуетъ. Чтожъ въ самомъ дѣлѣ,-- покупаю же я каждый день книжки и могу, слѣдовательно, завести, что нужно для приличнаго хозяйства. Скатерть, напримѣръ, на обѣденномъ столѣ -- что это за скатерть -- тѣнь скатерти, рѣденькая, жиденькая, мытая, быть можетъ, уже тысячу разъ. И салфетки тоже... Боже мой, когда это все заведено? Если память мнѣ не измѣняетъ, -- то кажется... Нѣтъ, память даже безсильна въ этомъ случаѣ. Положимъ^ у Прасковьи Трофимовны все это содержится въ безукоризненной чистотѣ, но что одна чистота значитъ, развѣ она скроетъ признаки ветхости? Завтра же надо поѣхать и непремѣнно купить все, что нужно для обновленія хозяйства. Куплю новый судокъ для уксуса и горчицы и посуду новую... Вотъ потолки, напримѣръ, лѣтъ десять уже не бѣлены.
   Онъ видимо чувствовалъ нѣкоторый подъемъ духа и даже высказалъ самому себѣ предположеніе, что будто бы его духовныя очи вдругъ открылись и, благодаря событіямъ послѣднихъ дней, онъ многое увидалъ совсѣмъ не въ томъ видѣ, въ какомъ оно представлялось ему ранѣе.
   -- И въ самомъ дѣлѣ я былъ весьма беззаботенъ ко всему окружающему, думалъ онъ.
   -- Ну что, напримѣръ, за одѣяніе на прислуживающей мнѣ старушкѣ,-- вѣдь это же, можно сказать, нищета. Ей слѣдуетъ подарить новыя платья, т. е. вѣрнѣе матеріи для сихъ женскихъ одеждъ и, конечно, скромныхъ цвѣтовъ, приличествующихъ ея лѣтамъ. Или вотъ хотя бы моя собственная шуба: я не принялъ бы ее за шубу Іоны Матвѣича, еслибъ она была поновѣе.
   Такъ раздумывая, онъ однако же уклонялся отъ прямого рѣшенія вопроса о новой должности, съ принятіемъ которой не могло быть никакой надобности въ обновленіи обстановки квартиры.
   Вопросъ между тѣмъ стоялъ, какъ говорится, ребромъ, и изъ недавняго разговора съ директоромъ ясно было, что откладывать его рѣшенія нельзя. Нужно или отказаться отъ мѣста, или немедленно принять его.
   Но какъ только онъ становился лицомъ къ лицу къ этому вопросу, такъ вдругъ начиналъ чувствовать себя въ странномъ состояніи. Ему дѣлалось даже физически не ловко, и душно какъ будто, и жарко, и черный атласный платокъ, служившій ему галстухомъ, казалось, былъ не въ мѣру затянутъ. Онъ тревожно и озабоченно начиналъ оглядывать свои шкафы, и то садился въ кресло, то ложился на кровать, сосредоточенно смотря въ потолокъ.
   -- И давно вѣдь я здѣсь живу, думалъ онъ, въ самомъ дѣлѣ давно... Чего-чего тутъ не пережито, и горе и радости... Горя-то, положимъ, было больше, чѣмъ радостей, да у кого въ жизни бываетъ иначе! И братъ, бывало, сюда приходилъ, вотъ здѣсь на диванѣ сколько разъ ночевалъ. Хорошій онъ былъ человѣкъ и истинно несчастный, съ больной волей... А видъ какой отсюда изъ оконъ прелестный,-- ширь и просторъ!.. Да, надо просто, откровенно сказать, я привыкъ къ этой квартирѣ, къ ея стѣнамъ, къ лѣстницѣ и... и... вообще мнѣ не хочется никакихъ перемѣнъ, даже положимъ, не изъ памяти къ брату, не изъ-за прелестнаго вида, наконецъ. Просто не хочу никакихъ перемѣнъ -- и все тутъ!
   Проходило нѣсколько времени -- и онъ думалъ нѣсколько уже иначе.
   -- Мѣсто хорошее, что говорить! можно сказать превосходное. Его можно бы занять кое-кому и повыше меня стоящему.
   -- Директоръ смѣется, что теперь у меня враговъ будетъ не одинъ десятокъ... Удивительное дѣло! Да развѣ отъ враговъ гдѣ-нибудь убережешься. Наконецъ, и то надо сказать, не интригами же какими я занимаю это мѣсто. На то есть воля начальства, и я долженъ, такъ сказать, творить волю пославшаго. Извѣстное дѣло, нашъ братъ, служащій человѣкъ, связанъ по рукамъ и по ногамъ служебными отношеніями. И не хочется,-- а исполняй, если не желаешь имѣть служебныхъ непріятностей... Но Боже мой! Какъ же быть? Столько лѣтъ я жилъ въ этой квартирѣ и вдругъ -- на-тебѣ! Выѣзжай! Да еще въ Москву! Да что, наконецъ, я буду дѣлать въ Москвѣ въ семи комнатахъ одинъ? Дѣйствительно, тамъ квартира въ семь комнатъ. Въ семь, это вѣрно, а не въ десять, какъ писалъ Павелъ Кузьмичъ. Шесть тысячъ рублей содержанія -- это вотъ вѣрно. Но куда мнѣ шесть тысячъ одинокому человѣку? Еслибъ я имѣлъ по крайней мѣрѣ родственниковъ...
   

XVIII.

   Въ передней кто-то разговаривалъ съ Прасковьей Трофимовной.
   -- А, а-а! Это вы! смутился онъ, увидѣвъ дочь Тоны Матвѣевича, завертывавшую въ простыню отцовскую шубу, извините пожалуйста, я съ моей разсѣянностію надѣлалъ вамъ хлопотъ.
   -- Ничего, ничего.
   -- Прасковья Трофимовна, вы помогли бы барышнѣ.
   -- Онѣ не позволяютъ, сами хотятъ.
   -- Ахъ нѣтъ, не безпокойтесь, отвѣтила барышня, проворно связывая концы простыни,-- я дома все сама дѣлаю.
   Она была въ темной шляпкѣ съ легонькой вуалеткой и въ пальто тоже темнаго цвѣта. Пальто было моднаго покроя, застегнутое на всѣ пуговицы сверху до низу и сшитое такъ, чтобы грудь и бедра не скрывались тамъ гдѣ-то за складками, а были бы, такъ сказать, на виду, обрисовываясь сквозь толстую матерію во всей своей натуральности. Ей было, повидимому, уже далеко за двадцать и красивой назвать ее было нельзя, но грустное и задумчивое выраженіе большихъ темныхъ глазъ и тихій тонъ скромной рѣчи придавали ей симпатичные черты.
   -- Что вы такъ спѣшите! сказалъ Николай Александровичъ, когда она увязала узелъ и въ видимой нерѣшительности предъ нимъ остановилась,-- позвольте вамъ предложить нѣсколько отдохнуть.
   -- Да, я желала-бы...
   -- Ахъ, очень радъ, пожалуйста.
   -- Я, признаюсь откровенно, устала.-- Я вотъ здѣсь посижу.
   -- Что вы, что вы! испуганно возразилъ Николай Александровичъ, зачѣмъ же здѣсь въ передней. Снимайте пальто и пожалуйте въ комнату.
   -- Ахъ нѣтъ... Если позволите, я такъ въ пальто.
   -- Хорошо, хорошо... Какъ вамъ угодно... А потомъ Прасковья Трофимовна вамъ снесетъ узелъ до извозчика. Вамъ, вѣроятно, трудно было нести его по лѣстницѣ, я вѣдь очень высоко живу.
   -- Нѣтъ, чтожъ... Это ничего... Я устала раньше, -- То есть какъ?.. Гдѣ это?
   -- Да такъ... Раньше.
   -- Гм... гм... смутился Николай Александровичъ и замолчалъ.
   Молчала и дѣвица. Она сидѣла, опустивъ глаза внизъ и только изрѣдка приподнимала ихъ, оглядывая шкафы съ книгами.
   -- У насъ книгъ меньше вашего...
   -- Да, я знаю. Я вѣдь у васъ бывалъ.
   -- Я помню... Только давно это, когда еще мамаша была жива. Теперь у насъ не то...
   -- Какъ не то?
   -- Да такъ вообще...
   Опять наступила минута молчанія.
   -- Вы извинитесь предъ папашей,-- я такъ сказать, заарестовалъ его...
   -- Ну вотъ -- это ничего. Онъ подождетъ. Онъ удивительный у насъ...
   -- Чѣмъ это?
   -- Да такъ... Мы его даже мало нынче видимъ.
   -- Какъ мало? изумился Николай Александровичъ.
   -- Вообще мало. Онъ дома, можно сказать, не живетъ.
   Дѣвица вздохнула и еще больше поникла головой.
   -- Извините -- я васъ не понимаю, смущенно сказалъ Николай Александровичъ, вы изволите говорить, что папаша съ вами почти не бываетъ -- что это такое значитъ?
   -- Ахъ, тяжело говорить... Я бы другому не сказала, но вамъ... я знаю, что вы не осудите меня, вы снисходительный и добрый человѣкъ. Помните, какъ мы жили при мамашѣ -- все въ порядкѣ, въ квартирѣ чистота -- и прислуга, и довольство во всемъ...
   -- О, да, да... Я даже завидовалъ Іонѣ Матвѣевичу.
   -- А теперь, послѣ смерти мамаши все уже иначе у насъ...
   -- Но отчего же? Позвольте, что иначе?
   -- Ахъ, да что скрывать. У папы завелась... другая семья.
   -- Ка-жъ? Что вы говорите? прошепталъ Николай Александровичъ, да вѣдь вашему папашѣ уже за шесть десять.
   -- Шестьдесятъ четыре ему.
   Дѣвица послѣ нѣкотораго молчанія заговорила прерывающимся голосомъ.
   -- Вы меня простите... Я именно съ тѣмъ намѣреніемъ и предложлла папашѣ свои услуги, чтобы побывать у васъ. Положеніе наше стѣсненное. Мы съ сестрой переносимъ большія лишенія. Повѣрьте, вотъ все, что видите на мнѣ -- все заработано своимъ трудомъ: гдѣ переписка, гдѣ переводы. Случается -- съ зарей сядешь за работу и до другой зари... Да это еще слава Богу, когда есть работа. Иной разъ и рады бы -- да нѣтъ ея. И представьте, какое огорченіе -- въ прошломъ мѣсяцѣ мнѣ совсѣмъ было уже досталось мѣсто въ одной торговой конторѣ, но не удалось: перехватили другіе. Я очень была огорчена и плакала...
   Николай Александровичъ не слышалъ того, что она говорила. Онъ былъ пораженъ извѣстіемъ, что Іона Матвѣевичъ, малорослый и тщедушный. Іона Матвѣевичъ, вѣчно плохо одѣтый, съ дурно выбритой бородой и такимъ тонкимъ носомъ, на которомъ каждый хрящикъ самостоятельно заявлялъ о своемъ существованіи,-- что онъ еще ухаживаетъ за женщинами.
   -- Іона Матвѣевичъ, думалъ онъ,-- этотъ неряха, сюртукъ котораго всегда въ табачномъ пеплѣ и подъ ногтями пальцевъ вѣчный трауръ, оказывается женолюбецъ. Онъ, имѣющій тусклый взглядъ сѣрыхъ и круглыхъ, какъ у совы, глазъ, онъ, вялый и полусонный -- вдругъ любовникъ! Это выше всякаго вѣроятія.

-----

   Ночь провелъ онъ дурно, часто просыпался, зажигалъ свѣчу и сидѣлъ на кровати, окутавъ ноги пледомъ.
   -- Отчего бы и не жениться? Вотъ хотя бы дочка. Іоны Матвѣевича. Да мало ли невѣстъ!.. Старъ я, что ли въ самомъ дѣлѣ? Покойный мой пріятель, Пластиковъ, разсказывалъ мнѣ, что женился онъ, по его словамъ, въ среднихъ лѣтахъ -- пятидесяти пяти. Разсказывалъ онъ это уже послѣ того, какъ отпраздновалъ свою серебряную свадьбу. Разумѣется, если принять во вниманіе, что онъ прожилъ до восьмидесяти трехъ, то пятьдесятъ пять, конечно, средніе лѣта. Слѣдовательно и я, имѣя такія лѣта, могу жениться и, можетъ быть, подобно ему отпраздную тоже свою серебряную свадьбу. Невѣста, конечно, найдется. Если даже, положимъ, дочка Іоны Матвѣевича и не пошла бы за меня... Она пошла бы, по глазамъ вижу:-- я только такъ вскользь замѣтилъ ей, что доля дѣвушекъ вообще заслуживаетъ участія,-- какъ она уже вся зардѣлась и взглянула на меня злодѣйски вопросительно!.. но пусть даже такъ: -- она бы не пошла... да нѣтъ, такое предположеніе совершенно неосновательно. Знаю, что съ радостью пошла бы... Да Боже мой! Одна ли она? Слава Богу невѣстъ -- сколько угодно. Я разумѣется, не буду же искать себѣ сіятельную княжну, или богатую купеческую дочь. Зачѣмъ? я осчастливлю какую нибудь скромную, бѣдную, трудящуюся дѣвушку. Ботъ, напримѣръ, швея, которой я отдавалъ шить сорочки... Очень красивая и, повидимому, весьма доброй души. Она пойдетъ за меня. Въ такой нуждѣ живетъ -- конечно, охотно согласится. И будетъ она имѣть полное довольство, будетъ цѣнить его, а потомъ... гм-гм-- заскучаетъ со мной и убѣжитъ... Откуда однако такія странныя мысли? Зачѣмъ мнѣ жениться? Какое мнѣ дѣло до того, что Іона Матвѣевичъ въ шестьдесятъ четыре года завелъ любовницу. Я могу принять мѣсто и остаться холостякомъ. Я могу расходовать получаемое содержаніе на добрыя дѣла. Мало ли кругомъ нужды и скорбей? Да, это конечно хорошо... Ну, а заботы, тревоги, отвѣтственность, хлопоты, несомнѣнно сопряженныя съ новою должностью -- это какъ же? Это я долженъ взвалить на свои плечи?..
   Предъ разсвѣтомъ, когда, сквозь мракъ ночи, только-что началъ пробиваться на востокѣ первый едва замѣтный проблескъ утренней зари, онъ стоялъ у окна въ халатѣ и въ туфляхъ на босую ногу.
   -- Не смѣшонъ ли я, думалъ онъ, -- гдѣ моя житейская опытность, пережитыя скорби, знаніе людей. Развѣ мнѣ неизвѣстно, что мудрому все равно смотрѣть на Божій міръ -- изъ оконъ ли дворца, или изъ лачуги? Знаю я это и колеблюсь... Но причины колебанію откуда берутъ свое начало? Можетъ быть, во мнѣ достойно осужденія всего болѣе на то, что я хвастаюсь за жизнь, а именно мое отъ нея уклоненіе, моя лѣнь и наклонность къ покою. Сократъ говоритъ, что мы въ состояніи приблизиться къ истинѣ лишь настолько, насколько въ состояніи удалиться отъ жизни и ея проходящихъ интересовъ. Но гдѣ истина?.. И я задаю себѣ вопросъ объ этомъ. Да развѣ я не знаю, что истина въ самопожертвованіи, въ забвеніи себя для другихъ и въ дѣлахъ любви къ ближнему. Сказано: "кто хочетъ по мнѣ итти, -- отвержется себя и возьметъ крестъ свой"... Отецъ мой небесный, великій и непостижимый! Я не въ силахъ;-- я не могу...
   Онъ присѣлъ къ окну, склонился головой на подоконникъ и долго такъ лежалъ:
   Ночной сумракъ все болѣе и болѣе разсѣевался, блескъ звѣздъ, яркій предъ разсвѣтомъ, уже ослабѣлъ: онѣ тускнѣли и точно удалялись въ невѣдомую глубь космическаго пространства; багряная заря все шире и шире разливалась по восточной сторонѣ неба.
   

XIX.

   Часъ, въ который онъ долженъ былъ явиться къ главному начальнику, приближался. Размышлять было уже некогда, пришлось облачаться въ форменныя одежды, рытьсяпо ящикамъ и полкамъ шкафовъ квартиры, отыскивая свои орденскіе знаки.
   -- Ботъ какія трудныя времена настали, ворчалъ онъ, выдвигая то одинъ, то другой ящикъ.-- Да гдѣ же это они у меня положены? Рѣшительно не помню. Кажется, недавно надѣвалъ. Впрочемъ, лѣтъ пятокъ, пожалуй, съ того времени прошло. Чуть ли даже не больше. Ну вотъ теперь изволь разыскивать, гдѣ хочешь... Прасковья Трофимовна! Послушайте, гдѣ вы?.. Идите сюда!
   Онъ вышелъ въ корридоръ и позвонилъ. Прасковья Трофимовна, однако же, не пришла.
   -- Гдѣ она тамъ? Прасковья Трофимовна! Ну, значитъ, еще не возвратилась съ рынка. Копается столько времени. Кажется, долго ли купить... ахъ, ахъ! Вотъ положеніе! И куда бы это они могли исчезнуть!
   Онъ бродилъ по комнатѣ, заглядывая подъ столы и подъ шкафы; выдвинулъ изъ-подъ письменнаго стола корзину съ ненужными бумагами и сталъ рыться въ нихъ, очевидно не сознавая, зачѣмъ это дѣлаетъ. По временамъ онъ прислушивался, не отпираетъ ли возвратившаяся Прасковья Трофимовна двери съ черной лѣстницы, которыя она, уходя, всегда запирала на ключъ.
   -- Это удивительно, ворчалъ онъ самъ на себя, -- гдѣ я ищу? Это даже глупо! Если откровенно говорить, то ей Богу всѣ наружные знаки отличій совсѣмъ лишніе. Да, по правдѣ сказать, я могу явиться къ главному начальнику и не въ парадной формѣ... Гм... гм... какъ это, однако же, будетъ принято. Пожалуй, подумаетъ -- вольнодумецъ, молъ, либералъ!.. Да! Весьма это возможно. Но вѣдь я же рѣшилъ отъ предлагаемаго мѣста отказаться и не только отъ предлагаемаго мѣста, но даже и отъ службы въ Архивѣ -- такъ какая мнѣ надобность заботиться о томъ, что онъ обо мнѣ подумаетъ... Отказаться! Но окончательно ли я рѣшился на это? Гм... Вотъ оно! Опять начинаются колебанія!.. Фу, вздоръ какой!.. Конечно, что говорить, есть и хорошія стороны въ томъ... то есть, еслибы я рѣшился принять мѣсто. Даже и очень хорошія... ихъ даже больше, чѣмъ дурныхъ... Дурныхъ-то, кажется, и нѣтъ вовсе, они, скорѣе, во мнѣ только... Именно во мнѣ. Другой бы на моемъ мѣстѣ не задумался, даже и на одну секунду. А я!..
   Въ это время съ чернаго хода донеслись звуки отпираемаго замка.
   -- Ну, слава Богу, кажется, это она пришла. Прасковья Трофимовна! Идите-ка сюда...
   -- Что такое?
   -- Да вотъ представьте... Какое неожиданное обстоятельство... Рѣшительно не помню, гдѣ положилъ. Помогите пожалуйста.
   -- Да вы не безпокойтесь, Николай Александровичъ, они найдутся.
   -- Вы думаете?
   -- О да, конечно...
   -- Не надѣюсь...
   -- Что вы говорите, Богъ съ вами!
   -- Да, да, меня съ нѣкотораго времени преслѣдуетъ судьба!
   Прасковья Трофимовна тоже стала выдвигать ящики одинъ за другимъ и оглядывать полки шкафовъ. Замѣчая его упадокъ духа, она продолжала его успокоивать.
   -- Если даже и не найдутся,-- завалились, можетъ быть, гдѣ-нибудь за книгами, такъ что же за бѣда такая! Мало ли магазиновъ, слава тебѣ Господи, въ любомъ можно купить.
   -- Ахъ, Боже мой!.. Ну что вы говорите! Вы, женщины, лишены возможности точно соображать. Извините пожалуйста, я взволнованъ. Признаюсь откровенно, этого со мною, насколько помню себя, никогда, кажется, не бывало. Вотъ положеніе! Представьте, мнѣ назначено быть въ половинѣ второго въ пріемной начальника; теперь уже болѣе часа, а я еще не умывался.
   Послѣ болѣе или менѣе продолжительныхъ розысковъ, онъ, наконецъ, отыскалъ, что нужно, одѣлся, причесался и собрался уходить.
   -- Ахъ, да! Въ зеркало-то не посмотрѣлся... Говорятъ, это необходимо...
   Но взглянувъ на себя въ зеркалѣ, онъ быстро отъ него отступилъ и обратился къ Прасковьѣ Трофимовнѣ съ вопросомъ.
   -- Вы какъ... Извините... Не скромный, конечно, вопросъ... Вы какъ меня находите?
   -- То есть, въ чемъ это... вы спрашиваете?.. смутилась Прасковья Трофимовна.
   -- Извините, пожалуйста... Я собственно на счетъ тотъ... что... ужасно что-то странное въ лицѣ и болѣзненное какъ будто.
   -- Объ этомъ, Николай Александровичъ, вамъ самимъ лучше знать...
   -- Да, да, конечно... Это вы совершенно справедливо!-- Да! задумчиво проговорилъ онъ, идя въ переднюю.
   -- Что съ нимъ? Боже мой! Что съ нимъ творится!
   Двадцать почти лѣтъ у него служу -- ничего подобнаго никогда не бывало, печально думала Прасковья Трофимовна, запирая за нимъ дверь.
   

XX.

   Когда онъ вошелъ въ пріемную начальника, тамъ уже было нѣсколько чиновниковъ въ мундирахъ и орденахъ. Съ ними разговаривалъ, переходя отъ одного къ другому, какой-то юноша въ новенькомъ вицъ-мундирѣ съ блестящими пуговицами и вполголоса разспрашивалъ.
   -- Ваша фамилія?
   Получивъ отвѣтъ, онъ задавалъ новый вопросъ.
   -- Вы о чемъ ходатайствуете?
   Послѣ этого второго вопроса, онъ дѣлалъ какую-то отмѣтку карандашемъ на листкѣ бумаги, которую держалъ въ лѣвой рукѣ.
   Тутъ же былъ Іона Матвѣевичъ въ парадной формѣ, вычищенный, напомаженный и до того тщательно причесанный, что волоса на вискахъ его казались приклеенными, а щеки, только-что выскобленныя въ сосѣдней цирюльнѣ, блестѣли какъ полированная мебель. Такая забота о своей внѣшности не распространялась однако же на его руки, сохранившія по-прежнему трауръ подъ ногтями.
   Съ нимъ разговаривалъ высокій, широкоплечій, мрачнаго, вида чиновникъ, съ необычайно густыми и длинными бровями, которыя онъ то приподнималъ кверху высоко на лобъ, то хмурилъ и опускалъ внизъ, закрывая ими глаза.
   -- Да-съ, изволите видѣть, какія дѣла-съ, нашептывалъ ему Іона Матвѣевичъ, по всему видно-съ, что начальническій выборъ падаетъ на Климентова.
   -- Удивляюсь, отвѣчалъ басомъ чиновникъ, пожимая плечами,-- удивляясь! Хуже-то, должно быть, не нашли.
   -- Да-съ и я тоже говорю. Помилосердуйте, что это такое-съ! Вѣдь это же нѣкоторымъ образомъ насмѣшка:съ. Вотъ, напримѣръ, хотя бы противъ васъ. У васъ заслуги-съ... и по древностямъ я вообще... довольно припомнить дѣятельность вашу по разработкѣ до-историческихъ вопросовъ...
   -- ІІ-да, многозначительнымъ тономъ замѣтилъ чиновникъ.
   -- У насъ этого не цѣнятъ-съ, продолжалъ Іона Матвѣевичъ. У насъ все закоулочками да переулочками-съ. Вотъ хотя бы Климентовъ -- разумѣется, черезъ вліятельныхъ покровителей дѣйствуетъ. Извините-съ, какой бы, съ позволенія сказать, шутъ гороховый обратилъ на него вниманіе, еслибъ не покровители-съ?
   -- Ну, Климентовъ еще такъ сказать туда-сюда, возразилъ чиновникъ,-- про него я ни худого, ни хорошаго не знаю. А вотъ тутъ рыжебородый -- что про него скажете? Одно слово -- землепроходецъ! И въ прямомъ и въ переносномъ смыслѣ -- ходокъ!
   -- Да-съ, да-съ, бывалый человѣкъ! Отъ него хорошаго ждать нечего.
   -- У него все не спроста, продолжалъ чиновникъ, въ Іерусалимъ, къ св. мѣстамъ съ разсчетомъ ѣздилъ. Вотъ, молъ, смотрите, какое во мнѣ благочестіе. Главному начальнику оттуда просфору привезъ, архіерею четки, игумену какія-то горошины "якобы слезы Богородицы", и всѣхъ сослуживцевъ обдарилъ крестиками, да образками. Вотъ онъ-то конкуррентъ опасный.
   -- Посмотримъ-съ. Это еще тоже-съ бабушка-те на двое сказала-съ. Въ наше время-съ на просфорахъ, да на крестикахъ далеко не уѣдешь. Въ прошломъ столѣтіи, они, конечно, очень помогали... Само собою разумѣется, я лично о подобномъ мѣстѣ не думаю, тѣмъ болѣе, мое мнѣніе-съ должно быть признано безпристрастнымъ-съ... Откровенно и такъ сказать по чистой совѣсти говорю, это мѣсто должно быть предоставлено вамъ. Да-съ!
   -- Ни-но!.. вашими бы устами... промычалъ чиновникъ.
   -- Да-съ, да-съ... Въ уши бы главному начальнику, хи, хи... смѣясь, подсказалъ Іона Матвѣевичъ.
   Переступая съ ноги на ногу и наклоняясь поближе къ чиновнику, сидѣвшему во все время этого разговора развалясь въ креслѣ, Іона Матвѣевичъ увлекся а не замѣтилъ, какъ вошелъ въ комнату Николай Александровичъ.
   -- А-а-а, многоуважаемый Николай Александровичъ! быстро зашепталъ онъ, увидѣвъ его, и ухватился обѣими руками за его руку.-- Идите-ка, идите-ка сюда, вотъ сюда къ сторонкѣ... Мнѣ -- два слова-съ. Да-съ. Слышалъ, слышалъ и поздравляю. Отъ чистаго сердца поздравляю. Дай Богъ. Откровенно говорю -- именно вамъ это мѣсто слѣдуетъ, достойно и праведно-съ. Вы знаете, я безпристрастный человѣкъ и люблю говорить правду-матку.
   -- Вы собственно... зачѣмъ же здѣсь?
   -- А я, знаете, зашепталъ Іона Матвѣевичъ, глубоко вздохнувъ, я хочу просить о пособіи... Трудно, семья, двѣ дочери. Платьица, знаете, платочки, чулочки и т. д. По парѣ башмачковъ -- уже двѣ пары, а по двѣ такъ четыре. Гдѣ взять?..
   Въ это время къ Николаю Александровичу подошелъ молодой чиновникъ.
   -- Вы о чемъ ходатайствуете? спросилъ онъ.
   -- Я... гм... гм... Я сказалъ уже вамъ, что моя фамилія Климентовъ.
   -- Слушаю-съ. Но въ чемъ же ваша просьба?
   -- Просьба... У меня просьбы нѣтъ. Мнѣ назначено явиться въ половинѣ второго.
   -- Ахъ да, поспѣшно проговорилъ юноша,-- виноватъ... Вы -- особо отъ другихъ -- и надо подождать.
   -- Какое испытаніе! тоскливо думалъ Николай Александровичъ.
   Двери въ сосѣднюю комнату, гдѣ помѣщался кабинетъ начальника, отворялись и затворялись. Чиновники входили туда съ особеннымъ трепетомъ и выходили, то блѣдные съ тревожнымъ выраженіемъ глазъ и дрожащими губами, то красные съ потными лицами.
   Одинъ, высокій и тучный, имѣвшій двухъ-ярусный подбородокъ, гладко выбритый и лоснившійся, какъ только вышелъ изъ кабинета начальника въ пріемную, такъ тотчасъ же опустился на первый ближайшій къ дверямъ стулъ и сталъ отпыхиваться.
   -- Уфъ, уфъ!
   Минуту спустя, онъ отдышался и началъ разсказывать что-то шепотомъ сосѣду, очевидно, пріятелю. Что именно онъ говорилъ -- нельзя было понять, и только нѣкоторыя слова, громче другихъ сказанныя, слышались въ залѣ.
   -- Добился, наконецъ... Въ фундаментальныя библіотеки... Да, слава Богу. Конечно, я не въ личныхъ интересахъ... Но память брата и уваженіе къ таланту... И, что скрывать, все-таки мнѣ кое-что перепадетъ:
   Николаю Александровичу пришлось потомиться въ ожиданіи своей очереди болѣе или менѣе продолжительное время, и главноебезъ книги.
   Когда онъ, наконецъ, былъ принятъ начальникомъ и услышалъ отъ него о лестномъ назначеніи, -- смутился и едва могъ овладѣть собой.
   -- Я приношу, конечно, мою чувствительнѣйшую благодарность, заговорилъ онъ, за то, что меня безмѣрно и совсѣмъ даже не по заслугамъ изволите отличать, но, признаюсь, я больше склоненъ, къ уединеннымъ занятіямъ. Такая видная должность, извините, вовсе не соотвѣтствуетъ моему характеру...
   Начальникъ молчалъ, хмуря брови, и смотрѣлъ куда-то въ сторону.
   -- А-а! Вотъ что! проговорилъ онъ наконецъ,-- жаль, о васъ такіе лестные отзывы... Ну, что дѣлать.
   На прощаньи онъ милостиво протянулъ ему руку и проводилъ его долгимъ, пытливымъ взглядомъ. Когда затворилась за нимъ дверь, онъ покачалъ головой и почему-то глубоко вздохнулъ.
   Не позавидовалъ ли онъ ему?

------

   Возвращался Николай Александровичъ домой совсѣмъ инымъ человѣкомъ: и дома, и улицы, и люди, и лошади,-- все, казалось, вдругъ ожило и повеселѣло.
   -- Въ Москву!.. Гм... Зачѣмъ въ Москву? Помилуйте, развѣ это возможно? спрашивалъ онъ самъ себя, -- Петербургъ такой чудесный городъ, равнаго ему въ Россіи нѣтъ, а я вдругъ -- въ Москву. Смѣшно... Гм-гм. Нѣтъ, это даже не смѣшно, а поучительно. Именно поучительно и въ высокой степени. Вотъ это называется разрубить пополамъ гордіевъ узелъ. Да! пусть-ка другой попробуетъ, а я вотъ разрубилъ, и очень просто: замахнулся -- и разъ, И вѣдь выдумаетъ же начальство вдругъ этакое... этакое... совсѣмъ невозможное... хе... хе... Нѣтъ, это дѣйствительно смѣшно...
   Когда Прасковья Трофимовна открыла ему дверь, онъ готовъ былъ броситься къ ней въ объятія, до того было весело у него на душѣ.
   -- Знаете что, Прасковья Трофимовна, сказалъ онъ, бойко сбросивъ шубу.
   -- Не знаю.
   -- Такъ-таки и не знаете?
   -- Нѣтъ.
   -- И совсѣмъ ничего не знаете?
   Прасковья Трофимовна недовѣрчиво на него покосилась. Съ нѣкотораго времени ее тревожили безпокойныя мысли на счетъ его душевнаго состоянія.
   -- Нѣтъ, вы послушайте... хе... хе... что я въ это время пережилъ! Что только было здѣсь! воскликнула. онъ, ударяя себя обѣими руками по груди,-- это трагедія!
   -- Я не знаю... Мое дѣло чтожъ... извѣстно...
   Она никогда не видала его въ такомъ возбужденномъ состояніи и, возвратившись на кухню, долго покачивала головой.
   А онъ, войдя въ комнаты, окинулъ веселымъ, можно сказать, дружескимъ взглядомъ шкзфы съ книгами, съ удовольствіемъ потеръ руки одна о другую и... извините: не могу скрыть -- припрыгнулъ раза два отъ избытка чувствъ, какъ молодой козелъ на весенней травкѣ.
   Разумѣется, такого восторга онъ не обнаружилъ бы при свидѣтеляхъ. Видѣли это только однѣ книги, а онѣ были, такъ сказать, свои люди и при томъ такіе, на молчаніе которыхъ смѣло можно было положиться. но какъ онѣ къ нему относились? Съ подозрительною ли недовѣрчивостію, подобно Прасковьѣ Трофимовнѣ, или съ участіемъ? Можетъ быть, онѣ осуждали его.
   

XXI.

   И въ самомъ дѣлѣ, если представить книги оживотворенными и послушать, о чемъ онѣ одна за другою разговариваютъ, сколько интереснаго можно бы узнать, и не только о жизни ихъ владѣльца, но и объ ихъ собственныхъ скитаніяхъ изъ одного книжнаго шкафа въ другой.
   Напримѣръ: старинный какой-нибудь томъ, толстый, съ массивными по бокамъ застежками, съ бумагой, потемнѣвшей отъ времени, сколько бы могъ поразсказать о себѣ. Какой важный и строгій былъ тонъ его рѣчи и голосъ, вѣроятно, хриплый, прерываемый по временамъ кашлемъ сухимъ и продолжительнымъ, заканчивающимся вздохомъ и жалобами на то, что онъ "забытъ". А какая-нибудь маленькая, тоже старенькая книжоночка въ полиняломъ цвѣтномъ переплетѣ и съ давно отцвѣтшимъ оттискомъ когда-то золотыхъ буквъ ея заглавія на корешкѣ, говорила бы, вѣроятно, слезливымъ тономъ и торопливо такъ, съ явною озабоченностію о томъ, что толстыя книги не дадутъ ей высказаться до конца а непремѣнно оборвутъ ее на полусловѣ.
   -- Да и я, сказала бы она изъ дальняго угла шкафа, притиснутая къ его стѣнкѣ какимъ-нибудь огромнымъ пузаномъ на латинскомъ языкѣ, -- и я видала на своемъ вѣку виды, бывала и въ Германіи, и въ Италіи, и вотъ уже сорокъ лѣтъ въ Россіи. Я родомъ француженка. Мамаша моя хотя и не пользовалась большой извѣстностью, но была женщина религіозная и высокой нравственности. И своимъ появленіемъ на свѣтъ я обязана собственно этимъ ея примѣрнымъ душевнымъ качествамъ. Конечно, успѣхи въ свѣтѣ для многихъ весьма привлекательны; но вѣдь если смотрѣть на жизнь съ высшей точки зрѣнія, то въ ней tout est vanité et tourments d'esprit.
   И, конечно, ея плаксивую рѣчь непремѣнно бы перебили пузатые большіе томы, и какой-нибудь неудачникъ, мечтавшій когда-то о всесвѣтной славѣ и не получившій ея даже въ своемъ муравейникѣ, можетъ быть добавилъ бы:
   -- Суета суетой, а главное -- интриги.
   Сколько разсказовъ можно было бы услыхать отъ нихъ о томъ, гдѣ, когда и чему они были свидѣтелями, какъ встрѣчались послѣ многолѣтней разлуки со старыми товарищами по шкафамъ. Иныя искалѣченныя, истрепанныя житейскими невзгодами, вѣроятно, жаловались бы на свою горькую судьбу, оплакивая вырванныя и Богъ вѣсть гдѣ скитающіяся свои страницы. Иные счастливцы надменно кичились бы переплетами и блескомъ золота на ихъ корешкахъ. Какой-нибудь веселый французскій томикъ съ чрезвычайно живымъ и развязнымъ текстомъ, чистенькій и непомятый, въ яркомъ переплетѣ, не утратившемъ свѣжести даже чрезъ полустолѣтіе своего скитанія по книжнымъ шкафамъ, могъ бы сказать, хотя бы, напримѣръ, тому Лютера, неуклюже переплетенному лѣтъ двѣсти тому назадъ, въ грубый кусокъ кожи, что "я, молъ, cher ami, на жизнь смотрю легко, ничѣмъ не огорчаюсь и ни въ какомъ обществѣ не стѣсняюсь. Конечно, мнѣ ваше сосѣдство скучновато и, признаюсь, я даже не раздѣляю вашихъ взглядовъ на католичество, но я все-таки, какъ просвѣщенный человѣкъ, разумѣется, понимаю, что при искренности своей вы иначе дѣйствовать не могли. Я, mon cher, могу обо всѣмъ разсуждать свободно. И въ своей жизни въ ста шкафахъ перебывалъ и не только съ разными современными пустозвонами находился въ сосѣдствѣ, но и съ философами рядомъ стаивалъ и даже знакомъ съ ихъ ученіями. Кантона "Вещь сама въ себѣ", Платоновы, "Идеи", Спинозова "Субстанція" и Шопенгауерова "Воля" -- мнѣ все это, mon cher, знакомы и, pardon, я смотрю на все это, какъ на толченіе воды въ ступѣ, и какъ тамъ господа философы ни разсуждай, а схватить чорта за хвостъ имъ все-таки не удастся". Разумѣется, мрачный томъ Лютера могъ разгнѣваться на легкомысленную болтовню Француза и пожалѣть, что не имѣетъ возможности пустить въ него чернильницей, подобно тому, какъ когда-то пустилъ ею самъ Лютеръ въ чорта. Точно также могъ бы онъ, будучи одаренъ способностью излагать свои мысли, бросить непріятному сосѣду упрекъ за то, что онъ городитъ всякій вздоръ, напомнить ему, что онъ случайный выскочка и попалъ въ шкафъ ученаго старца только по недоразумѣнію и всѣмъ извѣстной его разсѣянности и можетъ быть сегодня же онъ замѣтитъ его и безцеремонно вышвырнетъ въ прихожую, въ общую груду того книжнаго хлама, который время отъ времени накопляется въ его квартирѣ въ видѣ разныхъ брошюръ и періодическихъ изданій и сбывается букинистамъ на вѣсъ.
   -- Да, другъ, отвѣтилъ бы возвратившійся томъ на вопросъ собрата, -- жизнь это рядъ невзгодъ, неожиданностей и несообразностей. Жизнь это загадка, сфинксъ. Никакъ нельзя никакого толку въ ней добраться. Однимъ -- удача на каждомъ шагу, великолѣпные переплеты, позолоченный обрѣзъ бумаги, помѣщеніе роскошное въ рѣзныхъ шкафахъ, тогда какъ, по содержанію своему, онѣ этого вовсе не заслуживаютъ. Другимъ -- вѣчныя невзгоды, скитанія по сырымъ холоднымъ книжнымъ ларямъ, уѣрата друзей, страницъ, переплетовъ въ то время, когда онѣ по драгоцѣнности своего содержанія должны бы красоваться всюду на видномъ мѣстѣ. Рѣшительно не понимаю, въ чемъ цѣль жизни и ея внутренній смыслъ. Я, напримѣръ, тяжкую участь испыталъ, а спросить за что? За какія такія прегрѣшенія? Никто на этотъ вопросъ не отвѣтитъ. Я десять лѣтъ лежалъ въ темнотѣ, не видя свѣта Божьяго, въ сыромъ углу книжной лавки и во всѣ эти тяжкіе годы не было мнѣ ни на одинъ часъ облегченія. На мнѣ лежала какая-то огромная груда книгъ и давила меня своею тяжестью. Когда, по волѣ судебъ наступилъ, наконецъ, часъ моего освобожденія, я даже испугался его и, какъ Бониваръ узникъ Шильонскаго замка, вздохнулъ о своей утраченной неволѣ. Мнѣ было страшно за жизнь моихъ листковъ, они такъ слиплись одинъ съ другимъ, что, только благодаря необычной вѣжливости моего новаго владѣльца, я уцѣлѣлъ. Но, увы, не на радость. Представь, по его первому нѣжному со мной обращенію я даже подумалъ, что попалъ въ хорошія руки... Оказалось, что же! Онъ ласково, обошелся со мной только въ первые дни моего поступленія, бережно перелистывалъ страницы, заботливо разглаживая помятые листики -- и вотъ, думалъ я, наконецъ-то пришло мое время: теперь будутъ меня читать и не забросятъ болѣе въ темный уголъ. Но я жестоко ошибся. Новый хозяинъ мой на другой же день поставилъ меня въ шкафъ и, ужасъ, никогда уже болѣе не удостоивалъ меня вниманіемъ. Я оставался въ полномъ забвеніи и въ теченіе многихъ лѣтъ былъ всего только раза два или три развернутъ имъ для какихъ-то ученыхъ справокъ. Въ первые же дни моего пребыванія въ его шкафѣ я догадался, что участь, подобная моей постигаетъ тысячи другихъ книгъ. Я стоялъ въ шкафу на весьла видномъ мѣстѣ около двери въ другую комнату, въ которой, вѣроятно, тоже находились книги, по крайней мѣрѣ на это указывала надпись, сдѣланная на двери кѣмъ-то изъ знакомыхъ моего хозяина въ его отсутствіе. Надпись эта гласила: "Бездна бездну призываетъ". Помню, какъ иногда по вечерамъ собирались у хозяина гости такіе же, какъ и онъ старички, въ очкахъ, сѣдые и лысые, и какъ по поводу надписи на двери, очевидно сдѣланной съ шутливымъ намекомъ на его страсть къ книгамъ, одинъ изъ старичковъ замѣтилъ, что она почти не выражаетъ той мысли, которую авторъ ея имѣлъ въ виду, и что на ея мѣстѣ благопристойнѣе было бы помѣстить другую, а именно: "Чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ". Помню, какъ въ отвѣтъ на это замѣчаніе хозяинъ добродушно засмѣялся и сказалъ, что отъ такого почтеннаго, убѣленнаго сѣдинами старца всего скорѣе можно было ожидать порицанія шутнику автору, а онъ еще его поправляетъ и усиливаетъ значеніе шутки. Другіе старички тоже посмѣялись и, расходясь потомъ послѣ чаю по домамъ, по обыкновенію оставили въ комнатѣ много дыму отъ дешевыхъ сигаръ, отъ котораго потомъ долго кашляла единственная прислуга хозяина, тощая и молчаливая старуха. Однажды, только помню, къ великому моему удивленію, я увидала сѣдовласаго почтеннаго моего хозяина передъ зеркаломъ и долго не могла понять, что съ нимъ случилось такое необыкновенное, заставившее его подойти къ зеркалу. Онъ стоялъ почему-то нѣсколько бокомъ, выдвинувъ впередъ лѣвую сторону груди, и улыбался своей тихой, едва скользившей по его старческимъ губамъ улыбкой. Потомъ, когда онъ отвернулся отъ зеркала, я увидала на лѣвой сторонѣ его фрака звѣзду. Только съ этого мгновенія мнѣ стало ясно, почему наканунѣ утромъ такъ раскланивалась передъ нимъ его старушка-прислуга и почему онъ такъ отмахивался отъ ея поклоновъ обѣими руками. И никогда я больше въ этой звѣздѣ его не видала, точно онъ ее только для того и получилъ, чтобы разъ примѣрить передъ зеркаломъ и положить куда-то въ дальній ящикъ".
   И много бы еще могли разсказать книги и грустнаго, и смѣшного и поучительнаго изъ жизни подобныхъ стариковъ, составляющихъ въ наши дни уже библіографическую, такъ сказать, рѣдкость; но всего не переслушаешь.
   

XXII.

   Чрезъ нѣсколько дней послѣ вышеписанныхъ тревогъ уединеніе Николая Александровича вдругъ неожиданно и рѣзко нарушилось. Въ передней раздался такой громкій звонокъ, что Николай Александровичъ вздрогнулъ и самъ хотѣлъ итти отворять дверь.
   -- Дома ли? раздался крикливый вопросъ.
   -- У себя-съ. Какъ доложить?
   -- Ну вотъ еще, какіе тамъ доклады.
   Въ комнату ввалился старый пріятель Николая Александровича, съ которымъ онъ нѣсколько лѣтъ не встрѣчался. Пріятель этотъ былъ тоже старикъ, но живой и бойкій, съ крупными чертами лица, изрытаго глубокими морщинами.
   Онъ какъ только вошелъ въ комнату, такъ тотчасъ же отступилъ на дна шага назадъ и, театрально взмахнувъ обѣими руками воскликнулъ:
   -- Ну гдѣ же справедливость! Именно "нѣтъ правды на землѣ". Вотъ сидитъ человѣкъ въ своемъ тихомъ углу съ книжкой -- и ни хлопотъ, ни заботъ. А я минуты покоя не имѣю... Ну, здравствуй, дружище!
   -- Здравствуй, здравствуй... хе... хе... Они дружески обнялись и поцѣловались.
   -- Давно ли пріѣхалъ?
   -- Да вотъ уже дней пять путаюсь здѣсь.
   Онъ сѣлъ и снова покачалъ головой, оглядывая комнату.
   -- Удивительное дѣло!
   -- Что тебя удивляетъ?
   -- Да вотъ именно то, какъ ты живешь.
   -- Что же тебѣ мѣшаетъ такъ жить.
   -- Ха! Какой вопросъ! Все мѣшаетъ -- и люди, и обстоятельства и черти...
   -- Какіе?
   -- Всякіе, преимущественно изъ израильскаго племени. Разсказывать -- много времени надо. Да, вздохнулъ онъ,-- и я, братъ, подобно тебѣ, окруженъ книгами, ихъ у меня тоже полные шкафы отъ потолка до полу, только вотъ разлучаютъ меня съ ними злые люди. Чуть присѣлъ съ книжкой, говорятъ: пожалуйте -- Что такое?-- Васъ спрашиваютъ. Даже здѣсь, у васъ отъ нихъ покою нѣтъ. Въ эти пять дней я уже три телеграммы получилъ, одна другой энергичнѣе. А мнѣ ходу нѣтъ, какъ говорится, ни взадъ, ни впередъ. Эхъ, братъ, Николай Александровичъ, еслибъ ты былъ на моемъ мѣстѣ, давно бы умеръ.
   -- Отчего же такъ? Почему именно я бы умеръ, а ты вотъ живъ. Что за особенная такая въ тебѣ живучесть, какой во мнѣ нѣтъ?
   -- Именно въ тебѣ нѣтъ... И не дай Богъ!..
   -- Что такое? ты точно хочешь испугать меня какими-то намеками...
   -- Ахъ нѣтъ! Я человѣкъ откровенный и терпѣть не могу никакихъ полусловъ и намековъ. Я говорю всегда прямо и можетъ быть сто разъ этимъ вредилъ. Отъ тебя-то я, разумѣется, тѣмъ болѣе ничего не скрою. Охъ, другъ, трудно жить, трудно! То сроки векселей подходятъ, неустойки разныя, то плата за бумагу, въ типографіи. Въ конторѣ -- народу не перечтешь. Ну ей-Богу жизнь каторжника лучше. Вотъ пріѣхалъ теперь къ вамъ, цѣлые дни по канцеляріямъ, хлопочу о поддержкѣ. Не знаю, удастся ли. И тебя, братъ, буду просить, да. Не откажи...
   -- Да я что же... помилуй. Я; конечно, готовъ.
   -- Самъ посуди, я же общественное дѣло дѣлаю Вѣдь я въ немъ терзаюсь уже болѣе пятнадцати лѣтъ Газета моя благонамѣреннаго направленія, я весь на виду, но что же я достигъ кромѣ мученій, заботъ?
   -- Позволь, позволь, дружище, перебилъ Николай Александровичъ,-- ты очень скоро говоришь и, извини, хе, хе... нельзя понять. Ты мнѣ разскажи по порядку, какая у тебя нужда, въ чемъ и отъ кого необходима поддержка.
   -- Всякая нужда и всякая поддержка необходима отъ многихъ и во многомъ. Вотъ начну съ тебя.
   -- Я-то причемъ?
   -- Какъ? ты получаешь большое назначеніе и переводишься къ намъ.
   -- Я отказался.
   Пріятель вскочилъ съ кресла и забѣгалъ по комнатѣ, размахивая руками.
   -- Какъ! Отказался! Отъ такого мѣста отказался! Что это такое?-- во снѣ это я слышу или на яву... Ахъ, ахъ! Вотъ вы каковы дѣятели. Ну какъ васъ послѣ этого не бранить! Да вѣдь это же стыдъ. Ктожъ послѣ этого скажетъ про тебя доброе слово? Да вѣдь еслибы всѣ такъ, подобно тебѣ, уклонялись отъ общественной дѣятельности, то міръ превратился бы въ пустыню.
   -- Не безпокойся, другъ, этого никогда не будетъ.
   -- Какъ не будетъ, когда это сейчасъ есть на лицо, и именно ты. 1
   -- Да ты самъ же мнѣ завидовалъ и не болѣе пяти минутъ назадъ.
   -- Да, я завидовалъ, какъ частный человѣкъ, и притомъ находящійся подъ давленіемъ гнетущихъ обстоятельствъ. но какъ общественный дѣятель -- никогда не позавидую. Развѣ это жизнь? Это прозябаніе. Книжка -- дѣло хорошее, но на одномъ чтеніи нельзя весь вѣкъ сидѣть; чтеніе не есть дѣло, а только приготовленіе къ дѣлу. Ну что ты талъ въ Архивѣ высидишь? Геморрой, да пенсію въ пятьсотъ рублей, не болѣе, а то можетъ быть и менѣе.
   -- Я и въ Архивѣ службу оставилъ.
   -- Что-о?
   Пріятель проговорилъ этотъ вопросъ уже не крикливо, а шопотомъ, и долго послѣ него молчалъ, пытливо смотря на Николая Александровича и укоризненно качая головой.
   -- Зачѣмъ же ты это сдѣлалъ?
   -- Пописать захотѣлось... хе... хе... Хочу кое-что изъ прежде написаннаго исправить и новое у меня есть нѣчто... нужно тоже привести въ порядокъ и напечатать. Знаешь за тридцать лѣтъ сколько у меня разобрано по періодическимъ изданіямъ.
   -- Слѣдовательно, отдѣльное изданіе хочешь?
   -- Да, думаю.
   -- Не пойдетъ. Ученыя книги вообще туго идутъ, а философскія тѣмъ болѣе. Да и всякія книги у насъ не въ ходу. Въ Россіи больше писателей, нежели читателей. Припомни, сколько книгопродавцевъ разорилось. Сколько я, грѣшный человѣкъ, на изданія книгъ денегъ расшвырялъ.
   -- Ты, другъ, искалъ выгоды.
   -- Да, въ безуміи своемъ, пожалуй.
   -- Ну то-то... Безуміе, значитъ, прошло, а книги остались и нѣтъ имъ иного сбыта, какъ только на вѣсъ.
   -- Да, пожалуй что и такъ.
   -- Нѣтъ, я хочу издать только экземпляровъ двѣсти и только лишь для своего круга читателей.
   Гость задумался, помолчалъ, вздохнулъ и упавшимъ тономъ проговорилъ:
   -- Да, это другое дѣло. Давно ты вышелъ изъ Архива? спросилъ онъ, перемѣняя тонъ.
   -- Нѣтъ, только на дняхъ.
   -- Теперь у тебя что же осталось?
   -- Одинъ Комитетъ.
   -- Значитъ, только на квартиру, да на обѣдъ хватитъ, а на ужинъ, пожалуй, недостанетъ?
   -- Я не ужинаю, хе... хе!..
   Пріятель опять заволновался и скорыми шагами сталъ измѣрять комнату.
   -- Мнѣ вотъ этотъ тонъ твой ужасно досаденъ, ну просто даже невыносимъ...
   -- Въ такомъ случаѣ извини меня, я сдѣлалъ оплошность, позволилъ себѣ неумѣстную шутку.
   -- Ахъ нѣтъ. Ты меня извини. Это я такъ сгоряча, спохватился пріятель.-- Я человѣкъ откровенный и скажу прямо, что, можетъ быть, оттого именно и раздражаюсь и сержусь на тебя, что самъ нахожусь въ скверномъ положеніи. Да и какъ не раздражаться, бьешься какъ рыба объ ледъ и -- все ни къ чему. А тутъ еще завистники, клеветники, обманщики, стараются со всѣхъ сторонъ подгадить, свинью подъ ноги подложить -- изданіе въ грязь затоптать.
   -- Зачѣмъ же обращать на это вниманіе, возражалъ Николай Александровичъ,-- если ты вышелъ на рынокъ, такъ не сердись, что толкаются.
   -- Ахъ, что говорить объ этомъ! Теперь томитъ меня другое огорченіе. На тебя я такія надежды полагалъ, спѣшилъ къ тебѣ, такъ сказать окрыленный мечтами и вдругъ что же? Оказывается, что ты чуждаешься дѣла, готовъ питаться акридами и дикимъ медомъ изъ-за того только, чтобы оставаться въ своемъ углу. Вы, молъ, тамъ какъ знаете путайтесь, а я по сижу здѣсь. Да вѣдь сколько бы ты могъ пользы принести, если-бы...
   -- Такъ поставивъ вопросъ, можно меня осудить, и я самъ себя тоже не оправдываю. Во мнѣ есть, говоря языкомъ евангелія, бѣсъ, но изгнать его изъ себя я не могу и даже побаиваюсь...
   -- Это еще что такое? Почему?
   -- А, вотъ! Слушай, я тебѣ прочитаю нѣчто изъ евангелиста.
   Онъ досталъ книгу и прочелъ:
   "Какъ нечистый духъ выйдетъ изъ человѣка, то ходитъ по безводнымъ мѣстамъ, ища покоя и не находя, говоритъ: возвращусь въ домъ мой, откуда вышелъ.
   "И пришедши, находитъ его выметеннымъ и убраннымъ.
   "Тогда идетъ и беретъ съ собой семь другихъ духовъ, злѣйшихъ себя, и вошедши живутъ тамъ. И бываетъ для человѣка того послѣднее хуже перваго" {Лука XI, 24--26, Матѳей XII, 43--45.}.
   -- Такъ, такъ, засмѣялся пріятель,-- ты, слѣдовательно, побаиваешься, какъ бы чертей не раздразнить... ха, ха!
   -- Позволь, другъ, возразилъ Николай Александровичъ, смыслъ притчи, мнѣ кажется иной, и заключается именно въ томъ, что чистота духовнаго храма нашего можетъ быть достигнута только чрезъ великія скорби и искушенія.
   -- А ты этого не желаешь? О, ты мудрецъ! Я, братъ, давно тебя знаю,-- въ этомъ отношеніи ты практикъ.
   Николай Александровичъ задумался и долго молчалъ.
   -- Да, сознаюсь, грѣшенъ, проговорилъ онъ потомъ,-- большая у меня наклонность къ покою...
   -- Къ лѣни! поправилъ пріятель.
   -- Да, пожалуй. Конечно, можно и такъ сказать. Это зависитъ отъ точки зрѣнія...
   

XXIII.

   Чрезъ нѣсколько времени пріятель спросилъ его, но уже не насмѣшливымъ, а грустнымъ тономъ.
   -- Скажи пожалуйста, какъ вообще твои дѣла?
   -- Какія?
   -- Да такъ... напримѣръ, есть у тебя долги.
   -- Конечно, нѣтъ.
   Пріятель вздохнулъ.
   -- Вотъ это счастье...
   -- А ты имѣешь много долговъ?
   -- Охъ... не спрашивай! Имѣю и такъ много, что счета имъ не могу свести...
   -- Какъ же это ты, братъ, а? Зачѣмъ?
   -- Да вотъ разспрашивай теперь -- зачѣмъ? Разумѣется, не для того долги дѣлаются, чтобы непремѣнно имѣть ихъ. Долги это -- болото, къ которому подходишь незамѣтно, а потомъ вязнешь въ немъ съ каждымъ шагомъ глубже и глубже.
   -- Извини, я не понимаю... Какъ же это ты, будучи, какъ самъ говоришь, задавленъ долгами, можешь еще что либо писать? При долгахъ я бы даже и читать не могъ.
   -- Ну это какъ кому. По-моему это даже предразсудокъ. Даже напротивъ: именно когда кредиторы прижмутъ къ стѣнѣ, тогда-то и пишутся самыя горячія патріотическія статьи.
   -- Ты шутишь, другъ.
   -- Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ... Чортъ знаетъ, какъ это слагается,-- привыкаешь какъ-то ко всему... Я думаю, что и въ душѣ происходитъ въ этомъ случаѣ тоже, что въ тѣлесномъ организмѣ -- приспособляется она тоже ко всему.
   Онъ помолчалъ и потомъ спросилъ:
   -- Можетъ быть, ты даже прикопилъ что-нибудь?
   -- То есть какъ? Что именно?
   -- Деньги, разумѣется.
   -- Какія деньги?
   -- Обыкновенныя, конечно. Говори, есть что ли?-- Есть немного.
   -- А напримѣръ?
   -- Признаюсь... хе... хе... странный вопросъ! Я и самъ точно не знаю, сколько у меня денегъ. Знаю, что немного есть-таки въ запасѣ. Обыкновенно, прежде онѣ у меня не залеживались,-- братъ, покойникъ, старательно ихъ изводилъ,-- точно на огнѣ онѣ горѣли у него въ рукахъ.
   -- Но, однако, милый мой, ты не уклоняйся и скажи мнѣ откровенно, много ли у тебя денегъ?
   -- Зачѣмъ тебѣ знать?
   -- Я хотѣлъ бы у тебя попросить...
   -- Ахъ, попросить, смутился Николай Александровичъ, что же -- изволь, это, конечно, можно.
   Онъ отодвинулъ ящикъ отъ письменнаго стола и досталъ оттуда пачку мелкихъ кредитокъ.
   -- Вотъ все, что у меня есть. Тутъ, кажется, что-то около двухъ-сотъ. Вотъ возьми. Мнѣ оставь рублей пятнадцать...
   Пріятель въ свою очередь тоже смутился.
   -- Извини, братъ, заговорилъ онъ шепотомъ, такая съ твоей стороны готовность смущаетъ меня. Признаюсь, совѣстно... Нѣтъ, ужъ лучше не надо, я вѣдь, знаешь, совсѣмъ запутался въ дѣлахъ.
   -- Ну вотъ! стоитъ объ этомъ говорить! Отдашь ладно, не отдашь -- не надо.
   -- Нѣтъ, не могу. Николай, добрая ты душа.
   Онъ обнялъ его, склонилъ потомъ голову на его плечо и раза два вздрогнулъ, удерживаясь отъ рыданій.
   -- Да, братъ, жизнь тяжелое бремя.
   -- Что дѣлать, терпѣть надо. Эпиктетъ говоритъ, что это вѣрное и притомъ единственное средство.
   -- Да хорошо Эпиктету говорить, у него долговъ не было; а мнѣ каково. Самъ видишь, чортъ меня опуталъ своими сѣтями.
   -- Но позволь, извини. Мы вѣдь, хе, хе... своего собственнаго, такъ сказать, чорта въ самомъ себѣ носимъ и, какъ говоритъ Ѳома Кемпійскій, "въ насъ самихъ то, что искушаетъ насъ".
   -- Какъ? заволновался пріятель, а обстоятельства? А роковой ихъ ходъ?.. Не нами сказано: "Куда вода течетъ, туда и щепку несетъ".
   -- По-твоему, значитъ, отъ судьбы не уйдешь?
   -- Ну да.
   -- Гм... гм... Судьба-судьбой. Возможна, конечно и такая точка зрѣнія; но вѣдь я же самъ по себѣ что-нибудь да значу. Неужели я -- щепка? Извини... хе... хе...
   -- Какъ! ты думаешь, что имѣешь свободную волю и можешь располагать ею, какъ хочешь. Ты думаешь, что окружающія обстоятельства -- время, мѣсто, среда, здоровье, расположеніе духа -- не имѣютъ на тебя вліянія? Шалишь! Стара штука!
   Пріятель заволновался, возвысилъ голосъ и сталъ жестикулировать обѣими руками. Онъ забылъ уже о своихъ разстроенныхъ дѣлахъ, забылъ, что у него въ карманѣ лежитъ телеграмма, на которую въ этотъ вечеръ слѣдовало отвѣтить.
   -- Свободная воля, кричалъ онъ, возбуждая своимъ крикомъ удивленіе на кухнѣ, а что говоритъ апостолъ Павелъ о предопредѣленіи? А Шопенгауеръ? Или, напримѣръ, помнишь у Паскаля выраженіе: "Не осуждай злого, ибо неизвѣстно, сколько еще времени самъ ты останешься добрымъ".
   Николай Александровичъ не могъ высказать на его рѣчь ни одного возраженія: онъ прерывалъ его на первыхъ же словахъ. Только въ тѣ немногіе промежутки, когда онъ прихлебывалъ изъ стакана чай, Николаю Александровичу удалось сказать два-три слова.
   -- Извини, другъ, замѣтилъ онъ, по обыкновенію, спокойно и съ улыбкой, вѣчные вопросы такъ съ плеча нельзя рубить. Равнымъ образомъ нельзя и свою волю уподоблять, хе, хе... щепкѣ на водѣ.
   -- Ка-жъ? Да я же тебѣ сейчасъ только и съ неотразимою ясностію доказалъ... заволновался пріятель.
   -- Что ты мнѣ доказалъ? Господь съ тобой, не увлекайся. Будемъ лучше пить чай...
   -- Чай -- самъ по себѣ. А уклоняться отъ предмета разговора тоже, братъ, не хорошо!.. Да!..
   Минуту спустя, онъ вдругъ измѣнилъ тонъ рѣчи и схватившись обѣими руками за голову, воскликнулъ:
   -- Господи Боже мой! Ботъ такъ всегда со мной бываетъ...
   -- Что такое? спросилъ Николай Александровичъ, изумленный его безпокойствомъ.
   -- Ахъ, и говорить не стоитъ. Оселъ, извозчикъ тамъ внизу ждетъ. Я, по обыкновенію, забылъ про него...
   -- Чтожъ... это можно поправить... Я сейчасъ пошлю, старушка моя отнесетъ. Скажи, сколько ему отдать?
   -- Ахъ нѣтъ!.. Что тамъ поправлять! Не въ этомъ только дѣло... Я забылъ про телеграмму... Вотъ гадость!.. Давеча по пути къ тебѣ нужно было ее отправить.
   -- Можно и телеграмму послать... Давай, сейчасъ я отправлю,-- тутъ у насъ посыльный всегда на углу улицы есть.
   Пріятель вздохнулъ.
   -- Спасибо, спасибо, другъ!.. Нѣтъ, ужъ я самъ... да и пора мнѣ... Охъ, охъ!.. Такъ-то вотъ всегда и во всемъ у меня. Увлечешься однимъ, устраиваешь его, а другое въ это время разваливается. Таковъ былъ я и въ молодые года, когда лекціи въ Академіи читалъ... Есть что-то во всемъ этомъ Фатальное!..
   Прощаясь и уже надѣвъ шубу, онъ спросилъ:
   -- Скажи, пожалуйста, ты представлялся?
   -- Куда?
   -- Какъ куда? Ты же получилъ орденъ 1-й степени.
   -- О, да!
   -- Ну, слѣдовательно, ты, по обычаю, представлялся для того, чтобы, такъ сказать, выразить свои чувства.
   -- Нѣтъ.
   -- Это еще что такое? Почему же ты не воспользовался такимъ случаемъ близко видѣть, говорить.
   -- Ахъ, другъ, другъ... отвѣтилъ Николай Александровичъ, качая головой, зачѣмъ я буду безпокоить? И безъ меня тамъ много.
   -- Хорошъ, хорошъ! съ упрекомъ возразилъ пріятель, да для какого же, прости Господи, шута, ты живешь въ столицѣ? Твое мѣсто, знаешь, гдѣ?-- въ глуши, въ чащѣ лѣсной или гдѣ-нибудь на недоступныхъ вершинахъ горъ.
   -- Орелъ я что ли? засмѣялся Николай Александровичъ.
   -- Нѣтъ, до орла далеко. Ты -- отшельникъ.
   -- Спасибо и за это, хе, хе.
   

XXIV.

   Прошло нѣсколько лѣтъ. Николай Александровичъ сталъ прихварывать. Въ кухнѣ по этому случаю велись невеселые разговоры.
   -- Да, голубушка, говорила прачка Прасковьѣ Трофимовнѣ,-- старичекъ таетъ. Въ этомъ ужъ ты меня извини. Таетъ. Позавчера встрѣтилась съ нимъ у подъѣзда -- ахнула! совсѣмъ ветхій и никакой даже связочки въ рукахъ не несетъ. Стало быть, и къ книжкамъ охоту теряетъ.
   -- Да, рѣже сталъ покупать; а все еще нѣтъ-нѣтъ да и принесетъ. Къ чему бы, кажись, мало ли ихъ у него.
   -- Охъ, голубушка, не о томъ рѣчь. Примѣта есть, ежели что человѣкъ любитъ, а потомъ станетъ къ тому охладѣвать -- худо дѣло... Много ли ему годовъ-то?
   -- Кажется... шестьдесятъ или около.
   -- Года небольшіе... Живутъ такіе и за восемьдесятъ: жизнь хорошая, тихая.
   Прасковья Трофимовна вздохнула и, помолчавъ, сказала:
   -- Неразговорчивъ сталъ.
   -- Скучаетъ, стало быть. Это тоже худо. О смертномъ часѣ сталъ помышлять... Помирать будетъ -- тебя наградитъ... Безпремѣнно наградитъ.
   -- Въ умѣ ли ты? Перестань! Съ чего раньше времени хоронить? гнѣвнымъ шопотомъ возразила Прасковья Трофимовна.
   -- Да нѣтъ, нѣтъ... Я вѣдь только такъ... къ слову.
   Разговоръ на нѣкоторое время прекратился, но потомъ снова принялъ мирное направленіе. И до того иной разъ долго онъ продолжался, что вмѣстительный кофейникъ, служившій, такъ сказать, главнымъ объединяющимъ началомъ идей въ ихъ дружеской бесѣдѣ, оказывался въ концѣ-концовъ опорожненнымъ до послѣдней капли.

-----

   Однажды, во время такой задушевной ихъ бесѣды, въ передней раздался звонокъ. Пришелъ знакомый торговецъ старыми книгами. Прасковья Трофимовна отперла ему двери и шопотомъ стала объяснять, что Николай Александровичъ боленъ. Николай Александровичъ однако же услыхалъ и вышелъ въ переднюю.
   -- Ахъ это вы! Пожалуйте! Пожалуйте! Радъ васъ видѣть.
   -- Къ вамъ батюшка, Николай Александровичъ, съ книжками, заговорилъ торговецъ, кланяясь,-- вотъ связочку принесъ. Очень такія замѣчательныя. Именно только на охотника. Давно, признаться, поджидалъ васъ, дай думаю, самъ занесу.
   -- А-а. Ну чтожъ, это вы хорошо... Спасибо спасибо.
   -- Да вы никакъ того... нездоровы?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это такъ немного, отъ погоды больше.
   -- Да ужъ погода, нечего сказать.
   -- Зайдите пока сюда, сказалъ Николай Александровичъ слабымъ прерывающимъ голосомъ. Старенькій драповый халатъ гороховаго цвѣта еще болѣе, чѣмъ прежде, обнаруживалъ теперь его исхудалыя плечи и руки. Онъ провелъ торговца въ комнату.
   -- Садитесь, пожалуйста... Вотъ спасибо. Да, да, это книжки хорошія.. и весьма даже... Вотъ и эта тоже; очень любопытныя книжки. Гдѣ это вы ихъ добыли?
   -- На аукціонѣ вмѣстѣ со старой мебелью ирода, вались.
   -- Такъ, такъ. Случается...
   Онъ нѣсколько оживился, пересматривая книги и перелистывая то ту, то другую...
   -- Это вотъ у меня есть, да! И эта тоже... Впрочемъ онѣ у меня другого изданія. Въ этомъ, помнится, есть нѣкоторыя измѣненія. Вотъ мы сейчасъ сдѣлаемъ справочку.
   Онъ поднялся съ кресла и, медленно двигаясь, направился къ одному изъ шкафовъ, стоявшихъ сплошными стѣнами во всѣхъ четырехъ сторонахъ комнаты. Не затрудняясь въ отысканіи понадобившейся книги, онъ сразу снялъ съ полки именно ту, которую было ему нужно, и, снова добредя до кресла, сталъ сравнивать одно изданіе съ другимъ.
   Торговецъ сидѣлъ сгорбившись. Поглаживая по временамъ сѣдую бороду, онъ уныло изъ-подлобья взглядывалъ на Николая Александровича и сдерживалъ просившіеся наружу вздохи. Чувство сожалѣнія къ нему, рѣзко измѣнившемуся и похудѣвшему съ тѣхъ поръ, когда онъ видѣлъ его въ послѣдній разъ въ книжной лавкѣ, и желаніе въ то же время продать принесенныя книги угнетающе дѣйствовали на его душевное состояніе.
   -- Да, интересныя книжки. Я возьму вотъ эти три. Сколько вамъ за нихъ?
   -- Не смѣю запрашивать. Положьте по рублю съ полтиной за каждую.
   -- Не дорогонько ли будетъ, хе, хе? улыбнулся Николай Александровичъ прежней знакомой торговцу улыбкой.-- Уступить надо бы.
   -- Не торгуйтесь. Знаете, вѣдь того... очень перебиваюсь, не то, что Ефимъ Петровъ.
   -- Ахъ да Ефимъ Петровъ, это тотъ бойкій торговецъ, котораго лавка рядомъ съ вашей?
   -- Онъ самый.
   -- Ну какъ онъ поживаетъ? Вѣроятно, по-прежнему у него много книгъ?
   -- Такіе когда худо живутъ? Онъ мужикъ оборотистый и къ деньгамъ жадный. Перебрался теперь на Садовую, вывѣску такую закатилъ, въ двѣ сажени.
   -- Значитъ, хорошо торговля книгами идетъ?
   -- Нѣтъ, на однѣхъ книгахъ далеко не уѣдешь. Женился онъ удачно, съ деньгами взялъ. На Пескахъ у мясника дочь, тумба такая -- на рѣдкость, и пять тысячъ за ней. Теперича онъ шубу надѣлъ изъ собольихъ лапокъ съ бобровымъ воротникомъ и въ шляпѣ ходитъ.
   -- Ну чтожъ, это ничего. Слабости у всѣхъ есть. Надо извинять... А кто жъ теперь его лавку занялъ?
   -- Нашъ тоже книжникъ, Панфиловъ. Помните, тамъ въ проходѣ торговалъ, черноватый такой, съ козлиной бородкой.
   -- Панфиловъ? Помню, помню... Мужичекъ онъ кажется, изъ ярославскихъ.
   -- Да. Служилъ прежде у Кожанчикова, расторопный такой, хотя и малограмотный.
   -- Зайду, непремѣнно зайду. Давно я уже не бывалъ тамъ.
   Онъ замолчалъ и глубоко вздохнулъ, видимо при мысли о томъ, что такъ долго засидѣлся дома.
   -- Возьмите, Николай Александровичъ, и эти остальныя, попросилъ торговецъ, я уступлю.
   -- Да, да, и онѣ тоже интересны. Но вотъ видите ли въ чемъ... мнѣ что-то... неловко...
   Онъ стоялъ въ это время на ногахъ около кресла и, почувствовалъ головокруженіе, безсильно опустился въ него.
   -- Позовите старушку, упавшимъ голосомъ проговорилъ онъ...
   На зовъ торговца пришла Прасковья Трофимовна, но Николай Александровичъ уже оправился и съ улыбкой сказалъ:
   -- Извините, потревожилъ я васъ. Отъ усталости у меня голова что-то...
   -- Да вы бы легли лучше.
   -- Нѣтъ, ничего, ничего.
   Торговецъ ушелъ отъ него безъ книгъ и съ деньгами. Прощаясь въ передней съ Прасковьей Трофимовной, онъ уныло покачалъ головой и прошепталъ:
   -- Плохъ старичекъ-то вашъ.
   -- Да, хвораетъ, нехотя отвѣтила она.
   

XXV.

   Пришелъ какъ-то вечеромъ одинъ изъ пріятелей Нилолая Александровича. Прасковья Трофимовна, отпирая ему двери, шопотомъ сказала.
   -- Посовѣтуйте, батюшка, имъ доктора пригласить. Очень вѣдь они ослабѣвши.
   Пріятель былъ сѣденькій старичекъ, небольшого роста, довольно подвижной и суетливый. Въ отвѣтъ на шопотъ Прасковьи Трофимовны онъ молча пожалъ плечами, потомъ сдѣлалъ кислую физіономію и кивнулъ головой на двери той комнаты, гдѣ сидѣлъ Николай Александровичъ,-- я, молъ, и готовъ бы десять докторовъ привести, говорилъ онъ этими движеніями, да не могу: онъ видѣть ихъ не хочетъ.
   Въ комнатахъ все было по-прежнему, и самъ Николай Александровичъ по-прежнему сидѣлъ въ креслѣ около стола, на которомъ стояла все та же лампа съ широкимъ зеленымъ абажуромъ, которая лѣтъ двадцать пять уже освѣщала его письменный столъ. Книжки, однако, у него въ рукахъ не было.
   -- А-а! Вотъ какъ вы кстати. Я только-что хотѣлъ вамъ писать, проговорилъ онъ слабымъ голосомъ.
   -- Очень радъ! Ну. какъ здоровье? спросилъ старичекъ, чувствуя на свѣей рукѣ жаръ руки хозяина.
   -- Плохо что-то. Мнѣ думается, что близокъ уже конецъ.
   -- Ну полноте! Къ чему такія мрачныя мысли!
   Старичекъ не замѣтилъ, какъ при этихъ словахъ скользнула по исхудалому лицу Николая Александровича легкая улыбка. Онъ суетливо завертѣлся на стулѣ, переложилъ на другое мѣсто какую-то книгу, которая готова была упасть со стола, будучи положена на самый его край, и продолжалъ говорить.
   -- Въ наши годы, Николай Александровичъ, какихъ-какихъ болѣзней не приключается. Помните, сказано: Дніе, лѣтъ нашихъ -- семьдесятъ лѣтъ, множае -- восемьдесятъ, и самая лучшая пора ихъ -- трудъ и болѣзнь".
   -- Да, да, тихо подсказалъ Николай Александровичъ.
   -- Если отъ каждой болѣзни умирать, продолжалъ гость, тогда и жизни никакой на землѣ не будетъ. Вотъ, напримѣръ, я -- развѣ не хвораю? Помилуйте, да я каждый годъ раза по три, по четыре вожусь съ болѣзнями, такъ неужели отъ каждой изъ нихъ умирать? Это было бы, какъ говорится, немножко слишкомъ.
   -- Да такъ.-- Но позвольте узнать, слабымъ голосомъ спросилъ Николай Александровичъ, вы по какому изданію цитируете?
   -- Что такое?
   -- Да вотъ вы сейчасъ цитировали изъ Библіи.
   -- Ахъ да. Изъ псалтиря. Это я такъ на память.
   -- Извините. Вы какъ будто что-то невѣрно. Повторите-ка.
   Гость повторилъ.
   -- Нѣтъ, это не такъ, задумчиво проговорилъ Николай Александровичъ,-- впрочемъ, этотъ текстъ, нужно замѣтить, вообще нѣсколько теменъ. Позвольте, мы сейчасъ сдѣлаемъ справочку.
   Онъ медленно поднялся съ кресла и пошелъ къ книжнымъ полкамъ.
   -- Зачѣмъ это вы... Не нужно, Николай Александровичъ, не безпокойтесь... Я заранѣе соглашаюсь съ какимъ угодно толкованіемъ.
   -- Нѣтъ погодите, такъ нельзя. Я сейчасъ... Признаюсь, мнѣ и самому интересно справиться... Пожалуйста возьмите эту книгу... и вотъ еще.
   -- Довольно, я думаю.
   -- Позвольте, вотъ еще этотъ томъ... англійскій... А вотъ эти два томика я самъ возьму.
   Обложился онъ книгами и сталъ сравнивать заинтересовавшій его текстъ въ переводѣ на древніе и новые языки.
   -- Вотъ, видите-ли, напримѣръ, здѣсь;., слова "трудъ и болѣзнь" можно понимать такъ, что они относятся прямо къ старости, какъ бы въ томъ смыслѣ, что трудъ и болѣзни сопровождаютъ бе; а вотъ здѣсь уже нѣсколько иначе, но это близко къ смыслу, какой получается изъ вашихъ словъ, тутъ вотъ сказано... видите ли... Нѣтъ, что-то тяжело, вдругъ прервалъ онъ самого себя и положилъ книгу на столъ, -- слабость какая то.
   -- Отдохните, если нездоровится, зачѣмъ себя утруждать.
   -- Да, да.
   Онъ замолчалъ, закрылъ глаза и нѣсколько времени оставался въ такомъ положеніи.
   -- Любопытно бы, знаете ли... проговорилъ онъ потомъ шепотомъ.
   -- Что такое? Извините, я нѣсколько не дослышу.
   -- Сравнить бы по древнееврейскому подлиннику.
   -- Ахъ, оставьте, Богъ съ вами.
   -- Вотъ, напримѣръ, въ комментаріи Розенмиллера... О, нѣмцы на этотъ счетъ очень... знаете...
   Онъ потянулся-было къ столу за книгой, но не договорилъ слова и склонился затылкомъ на спинку кресла.
   -- Что съ вами?
   -- Я... мнѣ что то...
   -- Что именно?
   Николай Александровичъ поблѣднѣлъ и, не перемѣняя положенія, оставался съ закрытыми глазами.
   Гость кинулся къ дверямъ, дернулъ ручку колокольчика, который былъ проведенъ чрезъ корридорѣ на кухню, и снова поспѣшилъ къ Николаю Александровичу. Услышавъ рѣзкій звонокъ, Прасковья Трофимовна прибѣжала, испуганная, и не могла сразу понять, что дѣлаетъ гость съ ея хозяиномъ. Оказалось, что онъ смочилъ свой карманный платокъ водой и прикладываетъ его къ вискамъ Николая Александровича.
   -- Что это такое случилось?..
   -- Ничего... не бойтесь...
   -- Да что же это... Господи! какъ они поблѣднѣли-то!
   -- Тише. Это обморокъ, шопотомъ отвѣтилъ гость,-- не бойтесь... Опаснаго, повидимому, нѣтъ, дыханіе довольно правильно.
   Николай Александровичъ открылъ глаза и приподнялъ-было голову отъ спинки кресла, но опять закрылъ ихъ и едва слышно проговорилъ:
   -- Воды бы мнѣ... выпить...
   Прасковья Трофимовна кинулась въ уголъ комнаты къ столу, на которомъ обыкновенно стоялъ графинъ съ водой, но его тамъ не оказалось; онъ ужъ былъ на письменномъ столѣ и почти безъ воды. Дрожащими руками она схватила его, спѣша вылить въ стаканъ, что въ немъ оставалось. Но Николай Александровичъ, за нѣсколько мгновеній передъ этимъ просившій пить, отвелъ движеніемъ руки поднесенный ему стаканъ и, взглянулъ на нее, тихо проговорилъ:
   -- Чего вы испугались?
   -- Да что это съ вами... Господи, батюшка! Что же это?
   Онъ перевелъ взглядъ на старичка и сказалъ:
   -- Жизнь моя... оканчивается.
   -- Священника бы... прошептала Прасковья Трофимовна.
   Суетливый старичекъ повторилъ ея предложеніе Николаю Александровичу.
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же...
   -- Но вы вѣрите въ загробную жизнь?
   -- Не знаю... Я склоненъ вѣрить.
   -- Въ такомъ случаѣ слѣдовало бы исполнить христіанскій долгъ.
   Онъ молчалъ.
   -- Слышите, что я говорю?
   -- Слышу.
   -- Нужно покаяться.
   -- О, я каюсь, слабо проговорилъ онъ,-- простите.. Но смѣю думать, что къ Богу, создателю моему... могу и... безъ посредниковъ.
   Онъ говорилъ слабымъ прерывающимся голосомъ и сталъ тревожно хвататься за грудь. Его перенесли на диванъ, тутъ же около стола стоявшій, и все-таки послали и за докторомъ, и за священникомъ. Онъ лежалъ съ закрытыми глазами, по временамъ открывалъ ихъ и вопросительно оглядывалъ комнату.
   -- Тутъ у меня есть книжка... чужая. Возвратите ее Дмитрію Васильев...
   И не договоривъ, замолчалъ. Когда подошелъ къ нему священникъ, онъ слабо проговорилъ:
   -- Хочу "Отче нашъ".. Слова... память... Слова..
   Священникъ понялъ его желаніе. Онъ сталъ за нимъ повторять слова молитвы; звукъ его шопота становился все тише и тише и наконецъ замеръ.
   Такъ окончилась его жизнь.
   Въ письменномъ столѣ оказалось завѣщаніе, по которому всѣ наличныя деньги (рублей до трехъ сотъ) назначались Прасковьѣ Трофимовнѣ, "въ благодарность за добрую службу", а книги Императорскому Человѣколюбивому Обществу для раздачи денегъ отъ ихъ продажи бѣднымъ.
   И разбрелись опять книги по темнымъ лавкамъ Апраксина рынка и ларямъ букинистовъ.

КОНЕЦЪ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru