Стахеев Дмитрий Иванович
Обновленный храм

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
Д. И. СТАХѢЕВА

ТОМЪ ВТОРОЙ

Изданіе
поставщиковъ
ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА
ТОВАРИЩЕСТВА М. О. ВОЛЬФЪ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ, Гостиный дворъ, 18 МОСКВА, Кузнецкій мостъ 12
1902

   

ОБНОВЛЕННЫЙ ХРАМЪ

ПОВѢСТЬ

I.

   Городъ N изъ среднихъ. Маленькимъ и глухимъ назвать его нельзя, оживленнымъ и торговымъ тоже. Хотя онъ и раскинулся по берегу судоходной рѣки и хлѣбныхъ запасовъ въ теченіе зимы дѣлаетъ довольно -- рожь, овесъ, сѣмя льняное, горохъ и т. п. закупаетъ; но такія торговыя дѣла придаютъ ему оживленіе лишь весной, пока идетъ нагрузка хлѣбовъ въ баржи. По уходѣ баржъ, отправляемыхъ обыкновенно въ Рыбинскъ, въ городѣ возстановляется обычная тишина; На набережной не слышно ни крику, ни брани, ни пьяныхъ пѣсенъ; по ночамъ не раздается на глухихъ площадяхъ отчаянныхъ возгласовъ: "караулъ! городовой!" и главный блюститель городского благочинія спокойно играетъ цѣлую зиму въ карты "по маленькой".
   Положимъ, и зимой жизнь въ городѣ не совсѣмъ уже, такъ сказать, окончательно засыпаетъ, и съ утра, напримѣръ, до полудня улицы ни въ минуту не остаются безлюдными. То чиновникъ прошагаетъ на службу, ежась въ тоненькомъ моднаго покроя пальтишкѣ и пряча озябшія руки въ карманы; то купецъ въ пушистой енотовой шубѣ и котиковомъ картузѣ проѣдетъ на тучной, тяжело дышащей лошади, самъ тоже тучный, полнощекій и сопящій въ носъ; то адвокатъ или, какъ называютъ ихъ въ народѣ, брехунецъ, прошмыгнетъ съ портфелью подъ мышкой изъ одного переулка въ другой, да. такъ проворно, точно боится, что вотъ-вотъ за нимъ кто-то побѣжитъ въ догонку и непремѣнно накладетъ въ шею. Встрѣчаются приказчики, идущіе въ лавки, женская прислуга, бѣгающая съ порученіями хозяекъ "за модною выкройкой"; старушки, плетущіяся въ церковь къ ранней обѣднѣ,священники, наконецъ, Дьякона, церковный причтъ -- словомъ, до полудня городъ живетъ и полное легкомысліе обнаружилъ бы человѣкъ, осмѣлившійся утверждать, что въ городѣ N жителей нѣтъ.
   Про базарные дни и говорить нечего; тогда на площадяхъ города скопляются сотни возовъ съ сельскими продуктами, а за городомъ, въ особенности рано по утрамъ, когда разсвѣтъ зимняго дня только-что начинается, происходятъ между крестьянами, ѣдущими въ городъ съ возами хлѣба, и городскими мѣщанами такого рода столкновенія, которыя мѣстные остряки называютъ "битвой Русскихъ съ Кабардинцами".
   Нужно пояснить, что Кабардинцами въ городѣ N называютъ мѣстныхъ мѣщанъ, промышляющихъ перекупкой у крестьянъ хлѣба и сбытомъ его купцамъ. Эти Кабардинцы въ борьбѣ за первенство при покупкѣ крестьянскаго добра нерѣдко вступаютъ между собою въ рукопашную, усердно ставятъ другъ другу фонари подъ глазами и разбиваютъ носы въ кровь. Крестьяне вовремя такихъ междоусобій испытываютъ, разумѣется, непріятное и притомъ крайне неопредѣленное положеніе. Съ одной стороны имъ до очевидности ясно, что они есть полновластные хозяева своего добра" никто иной распоряжаться имъ не имѣетъ права, а съ другой -- тоже, доочевидности ясно, что они находятся почти въ плѣну и не могутъ двинуться со своими возами ни взадъ, ни впередъ, пока не окончится между Кабардинцами схватка. Случается, что во время такихъ схватокъ и имъ попадаетъ нѣсколько ударовъ, просто такъ низа что, ни про что, какъ говорится, здорово живешь. Но искони извѣстно, что русскій человѣкъ за тычкомъ не гонится и на "оскорбленіе дѣйствіемъ" смотритъ по своему и вовсе не съ той возвышенной точки, съ какой смотрятъ на него просвѣщенные юристы, а прямо со стороны физическаго ощущенія -- больно или нѣтъ, и если не очень больно, такъ чортъ съ нимъ!
   -- Да ты что-о!-- крикнетъ иной крестьянинъ, почесываясь отъ удара Кабардинца,-- ты очумѣлъ что-ли? Гляди! Я, братъ, и самъ съ усамъ.
   Кабардинецъ иной разъ за это прибавитъ ему еще тумака два-три, крестьянинъ въ свою очередь отмахнетъ сдачи "по силѣ возможности" -- и на этомъ оканчиваются всѣ пререканіи, не вызывая никакого вчинанія дѣла и вмѣшательства предержащихъ властей. Даже и потомъ, когда Кабардинецъ, одержавъ побѣду надъ товарищами, проводитъ крестьянина съ возомъ къ себѣ на дворъ (не торгуясь въ цѣнѣ, уже давно установившейся) и обвѣситъ его, и обсчитаетъ, онъ и тогда не идетъ къ властямъ предержащимъ "искать своихъ правокъ", а ограничивается, тѣмъ, что, выбравшись со двора на улицу, плюнетъ, хлопнетъ себя рукавицами по бедрамъ и скажетъ:
   -- Ну и шельма же, чортъ его подери! Съ лица-то, вѣдь, какъ будто и не баломутный, а фармазонъ!
   

II.

   Вообще говоря, жизнь въ городѣ идетъ тихо и мирно и съ такою спокойною однообразностью, что для жителей его возможно даже сомнѣніе въ томъ, существуетъ ли въ самомъ дѣлѣ время и не есть ли оно только нѣчто условное, созданное умствованіемъ философовъ. Разумѣется, никто изъ горожанъ подобными вопросами не задается, и каждый, сообразно Занимаемому имъ общественному положенію, имѣетъ опредѣленное понятіе о томъ, что такое время. Чиновники узнаютъ его по двадцатому числу, т. е. по дню полученія мѣсячнаго жалованья; купцы -- по срокамъ векселей и торговыхъ счетовъ; священники -- по суммѣ доходовъ крестинъ, свадебъ, похоронъ, молебновъ и т. д. Словомъ, каждый по своему.
   Равнымъ образомъ и о мирной тишинѣ городской жизни сужденія складываются тоже по личнымъ впечатлѣніямъ. Одни поглаживаютъ животы въ пріятномъ сознаніи своей сытости и тѣлеснаго благополучія и, легонько посасывая носами, говорятъ: "У насъ благоденственное и мирное житіе, сонъ спокойный и рыба дешевая; нѣтъ ни ссоръ, ни споровъ, ни судебныхъ скандаловъ". Другіе мрачно поводятъ бровями и злословятъ на счетъ сытыхъ горожанъ, что будто бы они благодушно похрюкиваютъ потому, что приладились къ казеннымъ и общественнымъ сундукамъ, и что въ дѣйствительности они суть воры и мошенники, и самодовольные глупцы,-- вообще обличаютъ. Такое злословіе, положимъ, понятно, въ особенности если принять во вниманіе, что не всѣ же и съ желаемымъ удобствомъ могутъ пристроиться около денежныхъ-сундуковъ, и что когда одни воруютъ и расхищаютъ казенное и общественное добро, то другіе, видя цсе это, могутъ, разумѣется, чувствовать себя жестоко обиженными.
   Повторяю, однако, что въ городѣ преобладаетъ все-таки вездѣ и во всемъ тихое настроеніе. Можетъ быть, кое-кто и въ самомъ дѣлѣ поворовываетъ и безчинствуетъ и творитъ неправду, но гдѣ безъ грѣха? Къ общему благополучію, ни о чемъ подобномъ громкихъ разговоровъ, а тѣмъ болѣе газетныхъ статей нѣтъ. Попробовалъ было одинъ изъ канцелярскихъ служителей, видимо не въ мѣру расторопный молодой человѣкъ, настрочить въ газету на счетъ неисправности городскихъ фонарей, именно въ томъ смыслѣ, что они будто бы недостаточно ярко свѣтятъ; но проба его оказалась крайне неудачною. Два мѣсяца онъ находился, такъ сказать, на подножномъ корму, пока не принесъ искренняго, гдѣ слѣдуетъ, раскаянія въ томъ, что "заблуждался" и на счетъ дѣйствительной силы свѣта городскихъ фонарей имѣлъ крайне превратное понятіе.
   Короче, N сторона глухая и дальняя. Чиновники въ немъ родятся въ вицъ-мундирахъ, купцы одѣваются по старинному, въ длиннополые сюртуки, прическу носятъ по срединѣ головы, рѣчь имѣютъ тихую и вкрадчивую, на счетъ "леригіи" тверды и всѣ постные дни соблюдаютъ неукоснительно. Тѣ изъ Кабардинцевъ, которые оказываютъ болѣе другихъ воинственной отваги и безстрашія въ утреннихъ схваткахъ за городомъ, всего чаще дѣйствуютъ не лично отъ себя, а по найму отъ купцовъ, и именно отъ самыхъ благочестивыхъ. Лично имъ принадлежитъ только то, что они получаютъ въ схваткахъ съ товарищами, т. е. фонари подъ глазами и опухоли окровавленныхъ носовъ, а денежная польза отъ закупки хлѣба достается купцамъ, которые, разумѣется, всегда настолько благоразумны, чтобъ умѣть сохранить свои фамиліи въ надлежащемъ благообразіи.
   

III.

   Жилъ въ этомъ городѣ купецъ Иванъ Петровичъ Зайчиковъ, сѣдой, съ благообразнымъ лицомъ и вкрадчивыми манерами. Его задумчивые голубые глаза уже начинали тускнѣть, походка дѣлалась не совсѣмъ ровною и не только скорою, какою бывала лѣтъ за двадцать-тридцать назадъ, и спина уже начинала горбиться подъ тяжестію лѣтъ, давившихъ его плечи; но, не смотря на все это, онъ держался еще бодро.
   Торговалъ онъ бакалейнымъ товаромъ, чаемъ и сахаромъ и съ такъ-называемыми Кабардинцами никакихъ сношеній не имѣлъ. Нельзя сказать, чтобъ онъ порицалъ тѣ пріемы, которыхъ они придерживались при своей "агентурѣ", напротивъ, смотрѣлъ на нихъ какъ на явленія обыдённыя, съиздавна уже установившіяся -- гдѣ, молъ, безъ грѣха: тоже люди, пить, ѣсть хотятъ. Равнымъ образомъ и въ сужденіяхъ объ ихъ довѣрителяхъ и вообще о всякихъ чужихъ дѣлахъ и поступкахъ былъ крайне уклончивъ и остороженъ.
   Жизнь онъ велъ воздержную, вина не пилъ, табаку не курилъ, рысистыми лошадьми не увлекался, хотя, правду сказать, къ карточкамъ, а именно къ преферансу "по дешевенькой", имѣлъ слабость. Состояніе у него было среднее, дававшее ему возможность лишь сводить къ концу года свои торговые счеты такъ, чтобы расходъ не превышалъ прихода.
   Аккуратности онъ былъ необыкновенной. Въ домѣ, въ магазинѣ, въ подвалахъ, въ амбарахъ -- словомъ куда ни загляни, вездѣ примѣрный порядокъ, чистота и всякая вещь на своемъ мѣстѣ. Въ торговыхъ книгахъ тоже нигдѣ ни пятнышки, ни одной помарки: умирай хоть сегодня, все подсчитано, записано и платежи по срочнымъ векселямъ уже лежатъ въ сундукѣ наготовѣ.
   И не только въ торговыхъ дѣлахъ онъ былъ такъ точенъ, но даже и въ такихъ мелочныхъ записяхъ, которыя, казалось, вовсе бы и дѣлать не слѣдовало. Пріѣдетъ, напримѣръ, изъ гостей иногда довольно поздно и первымъ дѣломъ къ письменному столу. Сядетъ въ кресло, отвернетъ обѣ полы сюртука, положитъ на колѣни -- одну на правое, другую на лѣвое и запишетъ поставленныя на нихъ мѣломъ цифры въ особую книжку, такъ-называемую, игральную. На лѣвой полѣ записывался у него проигрышъ, на правой выигрышъ. Если бывало какъ-нибудь по неосторожности стиралось съ полъ записанное, онъ старался припомнить, сколько и какими деньгами заплатилъ или получилъ; но если и припомнить не удалось, то не далѣе какъ на другой же день утромъ наводилъ объ этомъ справку у партнеровъ и возстановлялъ истину въ ея настоящей силѣ. Словомъ, онъ могъ сказать про себя, какъ купецъ Восѣмибратовъ говоритъ у Островскаго: "я не человѣкъ -- я правило".
   Онъ служилъ старостой въ церкви своего прихода уже не первое трехлѣтіе и держался въ церковномъ хозяйствѣ тѣхъ же обычныхъ, съиздавна усвоенныхъ имъ правилъ. Съ этой стороны онъ служилъ примѣромъ для старостъ другихъ церквей города, и тѣмъ болѣе потому, что всѣ эти старосты по сравненію съ нимъ были богачи, тучные хлѣбные торговцы, имѣвшіе возможность сдѣлать для церквей своихъ приходовъ тысячныя пожертвованія, которыхъ, впрочемъ, не дѣлали и ограничивались по своей службѣ лишь простымъ присмотромъ за церковнымъ хозяйствомъ.
   Иванъ Петровичъ былъ совсѣмъ другого склада человѣкъ. Онъ разсадилъ на свой счетъ вокругъ церкви березки, выложилъ камнемъ тропу отъ тротуара до ея входныхъ дверей, разостлалъ по церкви войлоки, сторожей одѣлъ въ длинные сюртуки со свѣтлыми пуговицами. Словомъ, дѣлалъ для церковнаго благолѣпія и для благоустройства все, что могъ по своимъ средствамъ.
   Положимъ, жертвы его по сравненію съ нуждами церкви были, такъ сказать, каплей въ морѣ, но это уже другой вопросъ, ни мало, конечно, не касающійся заслугъ Ивана Петровича.
   Нужно добавить, что онъ заботился не только о чистотѣ и благоустройствѣ храма, но даже и о томъ, чтобы причтъ, вовсе не подчиненный ему въ порядкѣ церковнаго управленія, велъ себя благоприлично. Дьячки, напримѣръ, не смѣли ходить по церкви скороходами, бойко встряхивать при этомъ длинными волосами и размахивать руками, какъ веслами; не смѣли перешептываться между собою на клиросахъ, улыбаться, покашливать, оглядываться назадъ и т. п. Въ этомъ случаѣ вліянію своему на причтъ онъ былъ обязанъ тѣмъ согласіемъ, какое съиздавна существовало между нимъ и священниками.
   Во всѣ праздники, большіе и малые, онъ всегда самолично находился за свѣчною стойкой, и лишь въ будни, когда церковныя службы посѣщаютъ всегда два-три богомольца, да столько же старушекъ, онъ поручалъ исполненіе должности помощнику -- своему же приказчику.
   Стоя за свѣчнымъ ящикомъ и, повидимому, не обращая вниманія ни на что окружающее, а, напротивъ, сосредоченно вникая въ слова божественнаго пѣнія чтенія и возгласовъ, онъ въ то же время успѣвалъ слѣдить за всѣмъ, что вокругъ его происходило. Ставилъ ли богомолецъ предъ образомъ свѣчу криво, или догорали свѣчи уже на половину, онъ немедленно подзывалъ къ себѣ помощника, стрѣлялъ ему глазами на нихъ и торопливо шепотомъ приказывалъ, что нужно сдѣлать. Или, напримѣръ, рабочій мужичекъ, не позаботившійся о томъ, чтобъ, идя на молитву, отряхнуться отъ кирпичной и известковой пыли, вваливался въ церковь въ огромнѣйшихъ сапогахъ, обильно замазанныхъ глиной и грязью; Иванъ Петровичъ замѣчалъ его на первыхъ же шагахъ и тоже стрѣлялъ на него глазами своимъ подчиненнымъ: -- Замѣчайте, молъ, чтобы зналъ свое мѣсто и дальше дверей "не дерзалъ". И если, случалось, иной не въ мѣру смѣлый и притомъ выпивши (бываютъ, вѣдь, и подобные случаи) "дерзалъ" пробраться впередъ и, работая обоими плечами, безпокоилъ предстоящихъ, Иванъ Петровичъ самолично шелъ къ нему и шепотомъ дѣлалъ ему внушеніе. Зналъ онъ по многолѣтнему житейскому опыту, что "съ такими народами" надо говорить непремѣнно самому и умѣючи. Вообще, какъ сказано выше, онъ былъ человѣкъ осторожный и съ большою выдержкою.
   Восковыя свѣчи всегда лежали у него на стойкѣ по сортамъ: тоненькія, желтыя, самыя простенькія и самыя дешевыя, покупаемыя обыкновенно крестьянами -- въ одной кучкѣ, потолще и побѣлѣе -- въ другой, потомъ еще потолще -- въ третьей, съ ободочками изъ сусальнаго золота и безъ ободочковъ тоже каждыя особо и, наконецъ, въ сторонѣ отъ нихъ нѣсколько свѣчей такихъ толстыхъ, какія покупаются очень рѣдко и исключительно богатыми людьми, которымъ, разумѣется, и пудовая свѣча нипочемъ, лишь бы исполнилось то, чего они желаютъ.
   Мѣдныя деньги были разложены у него тоже въ отдѣльныя кучки -- копейки съ копейками, пятаки съ пятаками и т. д. Съ покупателями свѣчей онъ говорилъ обыкновенно шепотомъ, а для сбора пожертвованій ходилъ по церкви во время службы такъ тихо, что шаговъ его совсѣмъ не было слышно, и только легкій звукъ серебрянаго колокольчика, которымъ онъ по временамъ позванивалъ, давалъ знать молящимся объ его къ нимъ приближеніи. Если, случалось, обходъ его совпадалъ съ чтеніемъ Евангелія или съ пѣніемъ Херувимской, то онъ при первыхъ же ихъ звукахъ останавливался и стоялъ посреди молящихся съ тарелочкой въ рукахъ до тѣхъ поръ, пока не наступало благоприличное для продолженія обхода время. Поступалъ онъ такъ вовсе не съ цѣлью порисоваться предъ прихожанами своимъ благочестіемъ: вотъ, молъ, смотрите, какой я "правильный человѣкъ", а непосредственно по искреннему чувству. И если, случалось, онъ, стоя за свѣчнымъ ящикомъ, вдругъ вспоминалъ о какомъ-нибудь торговомъ дѣлѣ, не терпящемъ отлагательства, то и тутъ пересиливалъ себя и пережидалъ потребное время. Когда оно, наконецъ, наступало, т. е. когда дьяконъ дочитывалъ Евангеліе или пѣвшіе на клиросѣ любители дотягивали послѣднія ноты "Яко до Царя" онъ, не обарачиваясь, отступалъ шага на два къ стоящему за его спиной помощнику и шепталъ ему на ухо, какое именно нетерпящее отлагательства дѣло нужно было исполнить.
   Случалось, впрочемъ, однажды, что онъ на самыхъ первыхъ нотахъ Херувимской такъ встрепенулся, что забылъ даже о томъ, гдѣ стоитъ.
   -- Захаръ, голубчикъ, бѣги скорѣй домой, зашепталъ онъ, схвативъ приказчика за руки,-- я, вѣдь, забылъ сказать, чтобъ ящики съ чаемъ со двора убрали; дождь собирается, того и гляди хлынетъ.
   

IV.

   Церковь, въ которой онъ былъ старостой, была старинная, давно ожидавшая капитальнаго ремонта. Она находилась въ сторонѣ отъ главныхъ улицъ, почти на городской окраинѣ. Ею Заканчивалась набережная, за которою городскія постройки замѣтно мельчали, переходя отъ двухъэтажныхъ домовъ въ одноэтажные, потомъ маленькіе домики въ два-три окна и, наконецъ, въ избушки убогія, старенькія и покосившіяся. Обитатели этой части города были ея прихожанами и хотя по численности своей представляли весьма порядочную цифру, но по бѣдности не могли дать лишняго рубля ни для церкви, ни для причта. "Кабардинцы", защищавшіе интересы мѣстныхъ купцовъ своими боками, были преимущественно обитателями этой мѣстности. За покосившимися избушками, которыми заканчивалась послѣдняя городская улица, шла большая дорога, обсаженная съ обѣихъ ст'оронъ березами, уходящими вдаль безконечною аллеей. Тутъ же именно и происходили взаимныя схватки Кабардинцевъ въ борьбѣ за господство надъ крестьянскими возами. Нерѣдко въ этой старинной церкви встрѣчались и крестьянинъ, обсчитанный Кабардинцемъ, и Кабардинецъ съ багровыми подтеками подъ глазами, -- крестьянинъ въ лаптяхъ, съ уродливо окутанными онучами ногами и въ нагольномъ тулупѣ, а Кабардинецъ въ коневыхъ сапогахъ и суконной чуйкѣ, подпоясанной подъ брюхо,-- и оба ставили предъ образами свѣчи, молясь каждый по своему.
   О капитальномъ ремонтѣ, какой слѣдовало произвести въ этой церкви, уже нѣсколько лѣтъ велись между горожанами праздные разговоры. Необходимость поправокъ между тѣмъ была у всѣхъ на виду. Стѣны ея давно утратили тотъ ярко-голубой цвѣтъ, въ который были лѣтъ двадцать пять тому назадъ окрашены, штукатурка обвалилась и выглядывавшіе изъ-подъ нея кирпичи имѣли унылый видъ, въ особенности послѣ дождя. Они точно жаловались, что, будучи когда-то обреченными на вѣчное затворничество, вдругъоказались на виду у всѣхъ и притомъ безо всякой защиты отъ непогоды; крыша давнымъ-давно проржавѣла и т. д. Внутри тоже. Иконостасъ изветшалъ, позолота на немъ порыжела, образа потемнѣли до черноты, стѣнная живопись до того отцвѣло, что отъ нѣкоторыхъ святыхъ, изображенныхъ въ простѣнкахъ между окнами, остались однѣ одежды, а на картонѣ Страшнаго Суда, занимавшей большую часть западной стѣны, уцѣлѣлъ только адъ съ чертями и грѣшниками, а рай и престолъ Божій, ангелы и праведныя души уже превратились въ общую безцвѣтную массу.
   Не будь въ этой церкви старостой Иванъ Петровичъ, она имѣла бы видъ еще болѣе унылый. Но онъ, какъ сказано выше, владѣлъ весьма ограниченными средствами, и хотя для сбора пожертвованій на обновленіе церкви принималъ различныя мѣры, но всѣ онѣ, однако, были болѣе или менѣе безуспѣшны. Такъ, напримѣръ, сборъ пожертвованій по епархіи, производившійся уже нѣсколько лѣтъ съ разрѣшенія епископа, далъ такую, ничтожную сумму, которой не хватило бы даже на то, чтобы возстановить на картинѣ Страшнаго Суда престолъ Господа съ парящими къ его подножію душами праведниковъ, одѣтыхъ въ легкія бѣлыя одежды, и этимъ ослабить то мрачное впечатлѣніе, которое производилъ на богомольцевъ адъ.
   Мѣстнымъ купцамъ Иванъ Петровичъ, разумѣется, не разъ говаривалъ, что слѣдовало бы сложиться и обновить церковь,-- но тоже безуспѣшно. Говаривали объ этомъ и священники и, чокаясь съ купцами рюмками гдѣ-нибудь на именинномъ обѣдѣ, порой намекали, что "надлежало бы"; но купцы обыкновенно отвѣчали, что "оно, дѣйствительно, того"... и безцеремонно набивали при этомъ рты закусками. Иной тучный и краснолицый, самодовольно поглаживая бороду и выпячивая впередъ животъ, авторитетно замѣчалъ:
   -- Оно, конечно, само собой, того... ну, а все же, ежели свои прихожане не раскошеливаются, такъ намъ-то какъ будто и не того...
   Такое замѣчаніе хотя и обнаруживало его неумѣнье излагать свои мысли по-человѣчески, однакоже было всѣмъ понятно и вызывало замѣчанія другихъ купцовъ, говорившихъ тоже съ удивительнымъ своеобразіемъ.
   Одинъ, напримѣръ, говорилъ:
   -- Чтожъ, теперича, къ примѣру сказать, старый храмъ... и, къ примѣру сказать, на краю города... и оно, дѣйствительно, дѣло это теперича, къ примѣру сказать, совсѣмъ до насъ не касающее.
   Другой выражался еще запутаннѣе:
   -- Такъ будетъ говорить, братцы... тотъ, какъ его... храмъ этотъ, дѣйствительно, надо бы, тотъ, какъ его...
   Потомъ онъ откашливался, повторялъ нѣсколько разъ: такъ будемъ говорить, тотъ, какъ его -- и наливалъ себѣ рюмку водки.
   -- Выпьемъ, братцы, лучше всѣ сообща...
   Усѣвшись потомъ, послѣ закуски или сытнаго обѣда, за ломберные столы иногда съ тѣми же пастырями церкви, купцы прекращали разговоръ о старомъ храмѣ и только иногда, щелкая по столамъ картами, приговаривали:
   -- Нѣтъ, погоди, я тебѣ вотъ покажу ремонтъ!
   -- Насъ, насъ...
   -- То-то насъ!.. Ну-ка, отецъ духовный, вываливай, какая тамъ у тебя карта.
   

V.

   Къ набережной улицѣ церковь примыкала южнымъ боковымъ входомъ, на ступеняхъ котораго иногда отдыхали старики и старухи, пришедшіе къ обѣднѣ до звону или утомившіеся продолжительностью церковною службою. Лѣтомъ въ особенности замѣчались на ступеняхъ этого входа ихъ бѣдно одѣтыя сгорбленныя фигуры. Сидятъ, бывало, грѣются на солнцѣ и дремлютъ, не обращая вниманія ни на играющихъ на набережной дѣтей, которыя, будучи посланы родителями въ церковь, проводили время службы внѣ ея: бѣгали, прыгали, тузили другъ друга по загривкамъ, и то спускались съ обрыва набережной внизъ къ рѣкѣ, то оказывались снова наверху.
   Зимой тутъ для нихъ тоже было раздолье -- катанье подъ гору. Случалось, усядется мальчикъ на саночки, придвинетъ ихъ ноженками къ самому краю спуска, запищитъ дѣтскимъ голосишкомъ "берегись" и, зажмуривъ глаза, летитъ внизъ, счастливый до тѣхъ поръ, пока его маленькія саночки не столкнутся съ санями какого-нибудь долговязаго подростка, только-что спустившагося съ горы. Налетятъ на нихъ маленькія саночки, опрокинутся и лежатъ уже въ сторонѣ вверхъ полозьями и маленькій ѣздокъ тоже лежитъ въ сторонѣ и жалобно пищитъ.
   -- Эхъ, братъ, какъ же это ты, а?-- Вѣдь я тебѣ кричалъ: "берегись"!
   Въ праздничные дни около этой церкви и вообще на набережной въ этой части города собирались горожане средняго состоянія, расхаживали по ней кучками, любуясь видомъ на рѣку и на заливные луга. Иванъ Петровичъ устроилъ тутъ невдалекѣ отъ церковной ограды двѣ скамьи на столбахъ, вбитыхъ въ землю, именно для того, чтобы было гдѣ отдохнуть гуляющимъ. Посиживая на скамьяхъ и пощелкивая орѣхи и сѣмена подсолнечника, горожане похваливали Ивана Петровича за его безпримѣрную хозяйственную распорядительность. Иной горожанинъ, смирный и услужливый человѣкъ, подгулявшій по случаю праздничнаго дня и не желавшій стѣснять товарищей, безъ того уже тѣсно размѣстившихся на скамейкахъ, садился около нихъ на землю и умильно смотрѣлъ на рѣку, на луга, на облака, освѣщенныя вечерними лучами солнца.
   -- Хорошъ нашъ городокъ, разсуждалъ онъ самъ съ собою вслухъ, -- вонъ рѣчка... быстра рѣченька течетъ... вонъ, луга, травушка на нихъ муравушка... Да, очень хорошо! Райскій, можно сказать, уголокъ.
   И когда товарищи, еще тѣснѣе сплотившись, предлагали ему помѣститься на краю скамейки, совершенно, по ихъ мнѣнію, достаточномъ для того, чтобы на немъ усидѣть, въ особенности при поддержкѣ сосѣда,-- онъ усиленно моталъ головой въ знакъ благодарности за любезность.
   -- Скамейка, бормоталъ онъ, -- зачѣмъ мнѣ скамейка, я и на травкѣ могу... Слава Богу, чего лучше!.. Да, любезные мои, спасибо нашему старостѣ, Ивану Петровичу, дай ему Господи... Старается. И о храмѣ стараніе прилагаетъ, и вообще... Да! Ну, только что дѣлать -- ничего не подѣлаешь... Онъ, значитъ, отъ всего сердца, а оно не тово, не выходитъ. Жаль, признаться, истинно жаль. Господи, ежели бы этакому человѣку капиталъ, какихъ бы онъ дѣдовъ натворилъ, а теперь что, поглядите-ка!
   Онъ приподнимался съ своего сидѣнья, показывалъ обѣими руками на стѣны стараго храма, на его десятки лѣтъ некрашенную крышу, на помятыя водосточныя трубы, и лицо его принимало мрачное выраженіе..-- Вотъ нашъ старичокъ. Глядите, каковъ онъ изъ себя сталъ, а? Хорошо ли это? А, вѣдь, вы знаете, продолжалъ онъ, впадая въ грустный тонъ,-- въ немъ, вѣдь, обрѣтается тотъ нерукотворный образъ Спаса, который къ намъ самъ приплылъ по этой вотъ рѣкѣ. Плылъ по водѣ стоймя, словно бы кто его невидимо руками поддерживалъ. Слыхали вы?.. Ну, а теперича что же? Храмъ-то въ какомъ, напримѣръ, состояніи? Разрушеніе одно.
   Въ голосѣ его слышались слезы. Положимъ, слезы эти имѣли нѣкоторое отдаленное отношеніе къ количеству выпитаго имъ въ этотъ день вина "по случаю праздника", но все-таки это не исключало вопроса о томъ, что храмъ дѣйствительно "запущенъ".
   

VI.

   Въ этой церкви было два священника, Никаноръ ь Павелъ, и дьяконъ Леонидъ.
   Жили они безъ ссоры и раздоровъ, несмотря на то, что характерами одинъ отъ другого рѣзко отличались.
   Отецъ Павелъ былъ высокаго роста, тучный, широкоплечій, со значительною уже сѣдиною въ черныхъ волосахъ, говорилъ густымъ, свѣтлаго тона, басомъ, любилъ пошутить, хотя бы даже надъ собственными слабостями, и кстати привести какой-нибудь подходящій текстъ "отъ писанія". Онъ имѣлъ слабость поѣсть и выпить соотвѣтственно размѣрамъ своего живота и самъ же нерѣдко по поводу этой слабости припоминалъ изреченіе Соломона, что "любяй вино и елей,-- не обогатится". Вечеромъ лучшаго времяпрепровожденія для него не было какъ играть "въ преферку по четушкѣ" и во время игры, при большомъ ремизѣ, напримѣръ, или при удачной игрѣ онъ нерѣдко заливался такимъ громкимъ хохотомъ, что въ иной маленькой чиновничьей квартирѣ отъ него хоть уши зажимай. Ежедневно, послѣ двухъ-часового сна послѣ обѣда, онъ, напившись чаю, наводилъ справку у жены на счетъ предстоящаго вечера. Разговоръ по этому случаю былъ всегда короткій.
   -- Старуха, куда мнѣ? Къ старостѣ, кажись... Да, я вспомнилъ, къ нему.
   -- Охъ ужъ память-то у тебя чего-то, я смотрю...
   -- Виляетъ? Это вѣрно.
   -- То-то, почаще бы дома сидѣлъ, за книгой.
   -- Съ моими-то t глазами!
   И когда на подобное замѣчаніе слѣдовалъ со стороны жены рѣзкій отвѣтъ и начиналась обычная въ семейной жизни размолвка, онъ заключалъ ее опять-таки изреченіемъ изъ священныхъ книгъ.
   -- Вотъ что сказано. Слушай-ка: "Не отвѣчай безумному по безумію его, да не подобенъ ему будеши", и не спѣша, не раздражаясь, уходилъ изъ дому ровнымъ, спокойнымъ шагомъ.
   Встрѣтившись съ кѣмъ-либо изъ знакомыхъ -- богатымъ или бѣднымъ, -- онъ одинаково привѣтствовалъ того или другого и также свободно басилъ, когда разговаривалъ съ чиновнымъ бариномъ или бѣдною сгорбившеюся старухой.
   -- Не здоровится, говорите, бабушка, -- ну, что дѣлать, надо претерпѣть, сами видите, какова погода, говорилъ онъ ей.
   -- Да ужъ что погода! шамкала иной разъ старушка, моргая при этомъ слезящимися глазами,-- помирать приходится.
   -- Ну что вы! Поживете еще, Богъ дастъ. Вѣдь ваши года, такъ сказать, еще средніе. Живутъ и до девяноста.
   -- Это правда, батюшка... Мнѣ еще и семидесяти нѣтъ.
   -- Ну вотъ то-то и есть...
   И чиновному барину, у котораго плечи топорщились къ верху, какъ у индѣйскаго пѣтуха, онъ тѣмъ же тономъ басилъ.
   -- Слышалъ, слышалъ, ваше -- ство, признаться, даже нарочно освѣдомлялся о достовѣрности... Удостоены Монаршей милости. Чтожъ! Бсеконечно -- поздравляю. Лестно!
   Выраженіе лица его при этомъ было такое же, какъ и при разговорѣ со старушкой о ея "среднихъ" годахъ.
   Саномъ своимъ онъ нисколько не кичился и иногда даже уклонялся отъ преподанія благословенія и просто бралъ протянутую для этого руку обѣими своими руками, весело говоря:
   -- А, здравствуйте, здравствуйте!
   Если же встрѣтившійся непремѣнно хотѣлъ получить благословеніе и облобызать при этомъ пастырскую руку (къ чему болѣе другихъ склонны богомольныя старушки и проторговавшіеся купцы), онъ конечно,-- благословлялъ его и съ подобающею этому дѣйствію чинностію: но руки все-таки цѣловать не давалъ и проворно пряталъ ее за спину..
   -- Удостойте, батюшка...
   -- Не надо, не надо... Лишнее это.
   -- Да вѣдь я собственно... Желаю я благословляющую десницу... яко бы самаго Господа...
   -- А, въ такомъ случаѣ... Гм... гм... никакъ по могу уклоняться, отвѣчалъ онъ, и беззаботное выраженіе лица его при этомъ быстро смѣнялось серьезнымъ.

-----

   Дьяконъ Леонидъ былъ совсѣмъ иного закала. Онъ никогда не заливался хохотомъ и улыбался даже всегда сдержанно, на счетъ пищи и питья былъ крайне остороженъ, въ сношеніяхъ со всѣми -- богатыми и бѣдными., старшими и ниже его стоявшими -- чрезвычайно тихъ и молчаливъ. Онъ былъ тощій и рыжеватый, съ лицомъ, обильно усыпаннымъ веснушками, и тонкимъ носомъ. Говорилъ онъ слабымъ, дрожащимъ теноркомъ, часто мигалъ и хмурился, въ особенности при громогласныхъ шуткахъ отца Павла.
   Онъ имѣлъ тоже слабость "къ преферкѣ" и чуть ли даже не болѣе, чѣмъ тучный и громогласный отецъ Павелъ. У Павла покрайней мѣрѣ была отговорка, старъ, молъ, и читать вечерами уже не могу; а ему при сорока годахъ на эту отговорку ссылаться было еще рано.
   По поводу его склонности "къ картишкамъ" между горожанами ходили разсказы одинъ другого занимательнѣе.
   Передавали, напримѣръ, что на одномъ изъ дружескихъ вечеровъ онъ, долго заигравшись, получилъ отъ жены записку такого, будто бы, грознаго содержанія, что немедленно оставилъ карты и поспѣшилъ домой чуть не бѣгомъ, такъ что полы его рясы раздувались при этомъ какъ паруса. И долго будто бы потомъ доносились изъ его квартиры на улицу какіе-то. визгливые крики. Разсказывали также и еще, что однажды, во время отсутствія жены, гостившей у своихъ родственниковъ, онъ будто бы гдѣ-то засидѣлся за картами до заутрени, и когда ему доложили, что звонъ продолжается уже болѣе получаса, онъ отвѣтилъ:
   -- Ничего. Не суть важное дѣло, пусть еще позвонятъ, теперь недѣля отца Павла: онъ по благодушію своему проститъ.
   И здѣсь, говорятъ, была замѣшана тоже женщина, но на этотъ разъ не жена Леонида, а мать того купца, у котораго онъ заигрался. Она была старушка изъ тѣхъ часто посѣщающихъ церковныя службы богомолокъ, какихъ на Руси еще слава Богу довольно и есть кому охранять благочестіе и "доброй старины простые нравы"; одѣвалась она въ темныя одежды, ни шляпокъ,.ни чепчиковъ не носила, а покрывала голову по старинному платочкомъ.
   Въ то несчастное утро, когда Леонидъ увлекся картами "свыше мѣры", она возвратилась отъ заутрени не въ духѣ, будучи недовольна тѣмъ, что Павелъ совершалъ службу безъ дьякона, Не заходя въ свои комнаты, она, говорятъ, скорыми шагами прошла въ кабинетъ къ сыну, гдѣ продолжалась еще игра, и принялась распекать и его, и гостей, и больше всѣхъ, разумѣется, досталось дьякону, какъ лицу, рукоположенному на церковное служеніе.
   -- Да что это ты, батюшка мой, съ умомъ ли? Да на что это похоже? Да, вѣдь, я прямо самому преосвященному владыкѣ на тебя пожалуюсь'..
   Дьяконъ, говорятъ, мигалъ и ежился и не зналъ, куда глаза дѣвать, а сынъ старушки, тоже въ достаточной уже степени убѣленный сѣдинами, увивался, будто бы, около матери со всѣхъ сторонъ и шепталъ:
   -- Маменька, успокойтесь, маменька, не волнуйтесь.
   О другихъ, подобнаго рода, разсказахъ, въ которыхъ дьяконъ Леонидъ игралъ Страдательную роль, умолчу, тѣмъ болѣе, что въ нихъ есть, кажется, нѣчто и преувеличенное.

-----

   Рѣзкою противоположностью Павлу и Леониду былъ. Никаноръ. Онъ никогда не задавался вопросомъ о томъ, "куда вечеромъ" и никогда, ни прежде, въ лѣта юности, ни теперь, не боялся ничьихъ грозныхъ писемъ, будь они хотя не только отъ жены, но даже отъ самого преосвященнѣйшаго владыки. Его же, наоборотъ, побаивались и дьяконъ, и причтъ, и даже отецъ Павелъ. Издали, бывало, завидятъ -- оправлять свои рясы начнутъ. И знаютъ, что онъ не скажетъ имъ ни одного рѣзкаго слова, напротивъ -- иначе никогда не заговоритъ какъ ровнымъ и тихимъ тономъ, но заговоритъ именно о дѣлѣ и на бѣду непремѣнно о такомъ, о которомъ, какъ нарочно, ни Павелъ, ни Леонидъ точныхъ свѣдѣній не имѣютъ.
   Всѣ сослуживцы находили его строгимъ и мрачнаго характера; но, однако, относительно этой строгости могли сказать только, что она выражается чаще всего односложными словами и хмурыми взглядами. Ни грубыхъ упрековъ, ни рѣзкихъ замѣчаній никто отъ него никогда не слыхалъ. Съ дьячками и пономарями при ихъ размолвкахъ онъ справлялся по своему, не спрашивалъ кто правъ, кто виноватъ, а ставилъ вопросъ прямо на христіанскую точку зрѣнія.
   -- Гдѣ миръ, -- говорилъ онъ,-- тамъ и Господь. Кто жалуется? Ты? Напрасно. Ты терпи и благодари, да! Ты говоришь о своемъ старшинствѣ? Напрасно. Забудь объ этомъ и всѣмъ служи съ любовью. Ты хочешь быть господиномъ? Хорошо: будь сначала всѣмъ слуга... Ну, идите съ Богомъ и примиритесь.
   Были, разумѣется, по поводу подобнаго же разбора дѣлъ между ними неудовольствія; слышались даже такіе отзывы, что отецъ Никаноръ кого любитъ, того и защищаетъ. Но такіе отзывы едва ли имѣли въ себѣ хотя малую долю справедливости, и именно потому, что отецъ Никаноръ никогда и никому никакой защиты не оказывалъ и о сердечныхъ чувствахъ его нельзя сказать ничего опредѣленнаго. Если онъ и. имѣлъ ихъ, то старался скрывать и держалъ, такъ-сказать, закупоренными на-глухо.
   Былъ случай, когда дьяковъ Леонидъ поссорился съ отцомъ Павломъ и сталъ коситься на него даже во время церковной службы. Павелъ, при своемъ добродушіи, отвѣчалъ на его мрачные взгляды улыбками, а Леонидъ топорщился, точно индѣйскій пѣтухъ.
   Отецъ Никаноръ долго присматривался, наблюдая за развитіемъ ихъ непріязненныхъ другъ къ другу отношеній, и наконецъ сказалъ:
   -- Такъ нельзя! Примиритесь.
   Леонидъ замигалъ, заволновался и началъ своимъ тоненькимъ теноркомъ разсказывать о причинахъ ссоры, но отецъ Никаноръ не далъ ему досказать и половины его объясненій.
   -- Гдѣ гнѣвъ,-- прервалъ онъ,-- тамъ и дьяволъ... Примиритесь,
   Павелъ на это забасилъ:
   -- Я готовъ. По правдѣ сказать, вся наша размолвка, извините, выѣденнаго яйца не стоитъ.
   Леонидъ, однако, не сразу сдался и долго мялъ одну въ другой свои маленькія костлявыя руки.
   Когда Никаноръ въ третій разъ сказалъ: примиритесь и добавилъ къ этому, понизивъ тонъ до шепота, что Боже сохрани, если владыка узнаетъ объ этомъ, Леонидъ встрепенулся и подошелъ къ Павлу.
   -- Вотъ это, дьяконъ, чудесно,-- воскликнулъ Павелъ, размашисто хлопая его по рукѣ,-- ты младшій, ты и долженъ первый показать смиреніе. Ну, пусть, я буду виноватъ. Изволь. Дѣйствительно, тогда, помнишь, изъ, за одного слова размолвка вышла, я опрометчиво сказалъ, что ты зябликъ. Приношу покаяніе.
   -- Позвольте,-- началъ Леонидъ,-- вы припомните, форточка была открыта и нельзя было не замѣтить, что въ комнатѣ холодно...
   -- Ну, ужъ если, братъ, на правду пошло, то форточка тутъ не при чемъ, а главная причина была въ проигрышѣ, ужъ очень тебѣ не везло, ты и придрался.
   Отецъ Никаноръ во время этого объясненія стоялъ нѣсколько въ сторонѣ отъ нихъ и смотрѣлъ въ полъ; покачивая головой, какъ бы соболѣзнуя о томъ, что его сослуживцы поссорились изъ-за такихъ пустяковъ.
   Послѣ примиренія, какъ замѣчено было пономаремъ, случайнымъ свидѣтелемъ этой сцены, Леонидъ долго кусалъ себѣ губы, будучи, видимо, на кого-то въ неудовольствіи и чуть ли даже не на отца Никанора за его запугиванія владыкой.
   

VII.

   Отецъ Никаноръ былъ тоже высокаго роста, нѣсколько даже выше Павла, съ узкими впалыми глазами и крупными чертами лица. Голосъ онъ имѣлъ глухой, нѣсколько дрожащій и тонъ рѣчи строгій. Ему было уже лѣтъ за шестьдесятъ, но держался онъ еще довольно бодро и службу совершалъ съ большою торжественностью, особенно въ праздничные дни. Выходы, кажденіе, произнесеніе молитвенныхъ возгласовъ, благословенія, преподаваемыя вѣрующимъ, и такъ далѣе -- все это было исполняемо имъ, можно сказать, съ полнымъ сознаніемъ важности дѣла.-- "Осанисто служитъ", говаривали купцы.
   Замѣчательнѣе всего было въ его службѣ мастерство чтенія. Чтеніе его умиляло не только предстоящихъ, но даже собратовъ-священниковъ, не безгрѣшныхъ, разумѣется, на счетъ чувства зависти, несмотря на святость своего сана. Читалъ онъ съ выразительностью, строгой, выдержанной до послѣдней мельчайшей тонкости и сохранявшей притомъ особенный, приличествовавшій содержанію чтенія, тонъ. "Возставъ, иди!" произносилъ онъ, напримѣръ, при чтеніи Евангелія объ изцѣленіи разслабленнаго, и въ этихъ словахъ чувствовалась и строгость, и любовь, и прощеніе. Затѣмъ при послѣдующихъ словахъ "Вѣра твоя спасетъ тя", тонъ чтенія рѣзко измѣнялся и въ немъ ясно слышалось что-то, какъ бы утверждающее и объясняющее причину исцѣленія.
   Словомъ, онъ былъ образцовый и, можно сказать, чуть ли не единственный талантъ въ этомъ родѣ. И теперь еще (чрезъ много лѣтъ уже послѣ описываемыхъ событій) помнятъ въ N его мастерское чтеніе, помнятъ, напримѣръ, какъ онъ величественно произносилъ первыя слова акаѳиста Іисусу: "Ангеловъ творче и Господи силъ", и какъ потомъ сразу понижалъ тонъ и молитвенно со слезами въ голосѣ продолжалъ: "Отверзи мы недоумѣнный умъ и языкъ"...
   Купцы, издавна извѣстные любители дьяконскаго громогласія, при разговорахъ о мастерскомъ чтеніи отца Никанора, съ умиленіемъ говорили, что онъ читаетъ "чувствительно" и что каждое его слово "до сердца проникаетъ". При этомъ, разумѣется, припоминались сильныя мѣста чтенія, больше другихъ поражавшія слушателей.
   -- Помнишь, того... а?-- говорили они,-- отъ Іоанна: "Нынѣ прославился сынъ человѣческій" -- бѣда хорошо!
   -- Что говорить! Съ душой произноситъ.
   -- А напримѣръ эти слова: "Не десять ли очистишися, да девять гдѣ? Како не пріидоша". Строгость какая и жалостность! Даже удивительно!
   Только нѣкоторые изъ гражданъ, совершенно уже темные въ этомъ отношеніи люди, при подобныхъ похвалахъ подозрительно покашливали или перекидывались со своими единомышленниками краткими замѣчаніями.
   -- Эва! Нашли что хвалить. То ли дѣло басистый дьяконъ!
   Иванъ Петровичъ, не въ осужденіе будь ему сказано, хотя и не былъ въ этомъ дѣлѣ темнымъ человѣкомъ, однако симпатіи его склонялись болѣе на дьяконское громогласіе. Но объ этомъ -- въ своемъ мѣстѣ.
   Въ сношеніяхъ съ гражданами города, богатыми и бѣдными, знатными и простыми, отецъ Никаноръ велъ себя съ необыкновенною сдержанностію и достоинствомъ. Встрѣчался ли съ нимъ купецъ, у котораго дѣла окончательно разстроены, тощій, костлявый, темнолицый, со впалыми глазами и пепельнаго цвѣта лицомъ, и благоговѣйно складывалъ дрожащія руки для принятія благословенія, или же тучный, красный, съ бычачьею шеей и опухшими отъ жира глазами торговый воротила, за барыши котораго по утрамъ на краю города расплачивались своими боками "Кабардинцы",-- Никаноръ того и другого одинаково благословлялъ большимъ крестомъ, дѣлая знаменіе его твердо на темени, на плечахъ и на груди обоихъ и произнося при этомъ съ внушительною ясностію -- "Во имя Отца"... и т. д. Отъ цѣлованія руки онъ точно также никогда не уклонялся, напротивъ, тѣмъ изъ принимавшихъ его благословеніе, которые хотѣли отъ этого лобзанія уклониться, онъ самъ прикладывалъ руку къ губамъ. Тучные торговые воротилы, еще не сознающіе при благопріятномъ теченіи своихъ дѣлъ потребности всюду хвататься за Бога, хмуро иной разъ сопѣли въ носъ, недовольные тѣмъ, что отецъ Никаноръ такъ безцеремонно прикладываетъ свою костлявую руку къ ихъ мясистымъ, губамъ. Подростки гимназисты, въ большинствѣ длинные и тощіе, въ синенькихъ не поросту сшитыхъ мундирчикахъ, нахватавшіеся премудрости настолько, чтобъ отрицать надобность существованія церкви, даже нарочно измѣняли направленіе своего пути, когда издали замѣчали идущаго имъ на встрѣчу отца Никанора.
   -- Ну его! Держи, братцы, направо,-- ворчалъ иной разъ который-нибудь изъ нихъ, разумѣется, самый длинный, всего чаще угреватый, съ признаками растительности на щекахъ и непремѣнно съ цвѣтными очками на носу.

-----

   На счетъ того, что церковь давно нуждается въ обновленіи отецъ Никаноръ попусту словъ не тратилъ и даже хмурился, когда его собраты, священники другихъ городскихъ церквей, подбирая широкія рукава своихъ цвѣтныхъ рясъ и потягивая гдѣ-нибудь на именинахъ или на поминальномъ обѣдѣ, заводили объ этомъ съ купцами разговоръ. Не во благовременіи, молъ, и не съ должною серьезностію божественный даръ слова расточаютъ. За то, когда наступала пора, по его мнѣнію, благопріятная для того, чтобы воспользоваться "божественнымъ даромъ слова", а именно пора покаянныхъ воздыханій и исповѣди, -- онъ, надѣвъ эпитрахиль и помѣстившись за ширмочкой предъ аналоемъ съ крестомъ и Евангеліемъ, уже ни одного исповѣдника не отпускалъ отъ себя безъ должнаго увѣщанія. Онъ помнилъ, что "правды и милосердія строитель есть отъ Бога установленный и яко судіи и врача купно образъ на себѣ носитъ" и сообразно этому относился къ своему дѣлу. Многихъ изъ купцовъ онъ встрѣчалъ хотя и кроткимъ, но пытливымъ и сосредоточеннымъ взглядомъ, молча указывалъ старческою рукой на подсвѣчникъ, куда по обычаю каждый исповѣдникъ долженъ класть принесенную съ собою восковую свѣчу, и произносилъ глухимъ, точно замогильнымъ голосомъ:
   -- Земной поклонъ.
   Потомъ, послѣ поклона, когда пришедшій, положивъ пальцы рукъ на край аналоя, склонялся головой поближе къ нему, сидящему предъ аналоемъ, онъ, говоря собственными словами купцовъ, начиналъ "осаживать" ихъ.
   Выйдя изъ-за ширмочки послѣ продолжительной исповѣди, многіе изъ купцовъ, болѣе или менѣе чувствительные и растроганные его увѣщаніями, утирали заплаканные глаза фулярами и, тяжело вздыхая, размышляли:
   -- Н-да! Тепло поучаетъ, Оно, дѣйствительно, живемъ, какъ свиньи, и карты, и чревоугодіе, и насчетъ рысаковъ, а домъ Божій въ небреженіи, и что такое, напримѣръ, душа и какъ ее нужно, соблюдать -- понятія настоящаго не имѣемъ. Вѣрно онъ упреждаетъ, надо воспрянуть!..
   Послѣ исповѣди они шли къ столу, за которымъ въ отдаленномъ углу церкви сидѣли дьяконъ и два дьячка, записывавшіе каждый въ лежавшую предъ нимъ тетрадь исповѣдниковъ по званіямъ -- дворянскому, купеческому и податному,-- и клали на столъ полученные "отъ батюшки" нумерочки вмѣстѣ съ платой, слѣдовавшею но обычаю за запись. Тогда еще не было по этой части такихъ порядковъ, какіе завелись теперь, и плата за исповѣдь и за запись собиралась священнослужителями невозбранно. Передавали ее исповѣдники и прямо изъ рукъ въ руки священнику и на аналой, рядомъ съ крестомъ и Евангеліемъ, клали, и иной мнительный іерей, можетъ-быть, даже и на свѣтъ кредитку разсматривалъ:-- не фальшивая ли. Теперь уже все пошло по новому -- кладетъ исповѣдникъ плату въ общую кружку, сколько пожелаетъ; и очень, говорятъ, сталъ скупъ. Прежде было иначе. Иногда случалось, что тотъ или другой изъ записывавшихъ, большею частью, разумѣется, знакомый человѣкъ, заводилъ съ подошедшимъ отъ исповѣди разговоръ.
   -- Вы изъ праваго придѣла? Отъ отца Павла?
   -- Нѣтъ, я изъ лѣваго.
   -- Гм.-- Отъ отца Никанора? А-а! Значитъ, почувствовали потребность... То-то я смотрю перемѣна на васъ, даже въ значительной степени.
   -- Въ чемъ же именно?
   -- Вообще... И ликъ поосунулся и въ глазахъ... должно-быть онъ васъ порядочно пробралъ... Благополучно ли по крайней мѣрѣ отдѣлались?
   -- Да, по милосердію Божію...
   -- Сподобились? Чтожъ, это чудесно. Оно, дѣйствительно, чѣмъ строже, тѣмъ лучше. За то потомъ душевное облегченіе получается весьма ощутительное.
   -- Да, хорошо! Благодареніе Господу -- Чего лучше! Съ плечъ, по крайности долой. Ну, значитъ, записать надо. Превосходно. У святаго причастія, конечно, будете?
   -- Да, если Господь благословитъ.
   Отвѣтъ произносился со вздохомъ и смиреннымъ тономъ, указывавшимъ на то, что теплое поученіе отца Никанора еще сохраняетъ свое дѣйствіе на душу исповѣдывшагося. Знакомый человѣкъ, однакоже, не замѣчалъ этого и басилъ попрежнему рѣзко и грубо.
   -- Ну, то-то, я такъ и запишу предварительно. Извините, что спрашиваю: на этотъ счетъ у насъ строгости большія -- чтобы безпремѣнно статистика. Нынѣ, знаете, времена, народъ ослабѣлъ даже до невѣроятности: нѣкоторые приходятъ лишь бы отбыть какъ-нибудь, въ особенности, которые изъ университетскихъ: самая, я вамъ скажу, легкомысленная публика.
   Случалось, въ заключеніе дружескаго разговора онъ съ улыбкой добавлялъ:
   -- Маловато, кажись, положили. Прикиньте еще динарія два. По грѣхамъ-то вашимъ слѣдовало бы значительно болѣе, хе, хе...
   Принявшій отпущеніе грѣховъ прикидывалъ просимые "динаріи" и уходилъ домой, бережно охраняя себя это-всякихъ искушеній и въ особенности отъ пищи и питья. Онъ все еще находился подъ впечатлѣніемъ таинства и теплыхъ рѣчей отца Никанора; но потомъ, спустя день-другой, снова возвращался въ первобытное состояніе и недавнее благочестивое размышленіе на счетъ "свинской" жизни замѣнялъ другими, болѣе краткими.
   -- Оно точно, говорилъ онъ,-- храмъ обновить слѣдовало бы, но трудно: торговля плоха, а расходы по нынѣшнему времени огромные.
   

VIII.

   Иванъ Петровичъ съ такими исповѣдниками ничего общаго не имѣлъ,-- на плохую торговлю не жаловался, въ "свинской" жизни себя не упрекалъ и на счетъ необходимости обновленія церкви праздныхъ словъ не говорилъ. Исповѣдывался онъ всегда у отца Павла и всегда недолго. "Грѣшенъ и каюсь, особыхъ грѣховъ, которые тревожили бы душу, не имѣю и сердечно желаю быть лучшимъ" -- вотъ и вся исповѣдь. Произносилъ онъ эти слова, положимъ, не торопясь и съ благообновленный храмъ говѣйнымъ смиреніемъ, какъ человѣкъ, знающій, что покаяніе есть одно изъ семи таинствъ церкви; но потомъ, послѣ исповѣди, такъ же какъ и всегда, спокойно, безъ умиленныхъ воздыханій становился за свою свѣчную стойку, продавалъ свѣчи и кивалъ головой подчиненнымъ на ту или другую замѣченную въ церкви неисправность. Жилъ онъ, какъ сказано выше, въ ладахъ со всѣми чинами церкви, и старшими и младшими: но душевно расположенъ былъ только къ одному изъ нихъ, именно къ Павлу. Дьяконъ Леонидъ и отецъ Никаноръ оба были чужды его сердцу. Первый -- какъ крайне щепетильный и обидчивый человѣкъ, притомъ безголосый (чего Иванъ Петровичъ, при его любви къ дьяконскому громогласію, никогда ему простить не могъ) и весьма придирчивый въ картахъ; а второй, т. е. Никаноръ -- вообще ему не нравился ни въ частной жизни, ни въ церковномъ служеніи, не. исключая даже его образцоваго умѣнья читать Евангеліе и акаѳисты. Разумѣется, Иванъ Петровичъ, при свойственной ему сдержанности, не высказывалъ своихъ мнѣній открыто и прямо, и только по немногимъ, весьма краткимъ и осторожнымъ его отзывамъ, можно было составить нѣкоторое понятіе о томъ, какъ онъ о нихъ думаетъ. Такъ, напримѣръ, при разговорѣ объ отцѣ Никанорѣ и его наставленіяхъ при исповѣди онъ замѣчалъ:
   -- Да, онъ ужъ всегда долго... и утомляетъ.
   Или, напримѣръ, о служеніи его:
   -- Продолжительно очень и есть которые богомольцы недовольны... Читаетъ, дѣйствительно... внятно Многіе восхищаются.
   -- Ну, а вы какъ?
   -- Я, признаться, мало въ этомъ понимаю.
   О дьяконѣ Леонидѣ отзывы бывали тоже всегда сдержанные.
   -- Ничего себѣ. Молодой еще и такъ надо полагать, что не совсѣмъ здоровый. Раздражается...
   Но когда заходилъ разговоръ объ отцѣ Павлѣ, тонъ рѣчи Ивана Петровича и выраженіе его лица рѣзко измѣнялись. При разговорѣ объ отцѣ Никанорѣ и Леонидѣ онъ обыкновенно смотрѣлъ въ полъ, отвѣты давалъ короткіе, хмурился и часто дышалъ при этомъ въ носъ, крѣпко сжавъ губы, точно для того, чтобы не сказать чего-нибудь лишняго. При имени Павла онъ прояснялся, переставалъ хмуриться и, улыбаясь во весь ротъ, говорилъ:
   -- Ну что толковать! Отецъ Павелъ ужъ, разумѣется... Нечего и говорить! Отецъ Павелъ совсѣмъ, значитъ, другого характера,-- онъ, такъ сказать, прямикъ и простота! И говорить нечего!..
   Съ отцомъ Павломъ онъ былъ поэтому ближе, чѣмъ съ Никаноромъ и Леонидомъ. Съ Леонидомъ при встрѣчѣ у свѣчного ящика чаще всего ограничивался молчаливымъ пожатіемъ руки или короткими вопросами и отвѣтами.
   -- Вечеромъ зайдете?
   -- Пожалуй.
   -- А кто будетъ?
   -- Отецъ Павелъ и еще тотъ... какъ его думскій секретарь.
   -- Хорошо.
   Словомъ, одна только "преферка" поддерживала между ними сношенія.
   Отецъ Никаноръ разговаривалъ иначе. Случалось, остановится у свѣчного ящика, благословитъ Ивана Петровича большимъ крестомъ и, мрачно сдвинувъ сѣдыя съ желтымъ отливомъ брови, необыкновенно густыя и жесткія, заговоритъ:
   -- Какъ вы предполагаете, достопочтенный Иванъ Петровичъ, не написать ли намъ нѣсколько писемъ въ Москву? Есть тамъ благотворительные люди изъ купцовъ, весьма притомъ богатые.
   -- Можно. Отчего не написать!
   -- Весьма вѣроятно, что обращеніе наше, если его изложить съ достаточною убѣдительностью, будетъ услышано.
   -- Да, конечно, можетъ-быть.
   -- Или напримѣръ, напечатать съ разрѣшенія владыки воззваніе къ православнымъ христіанамъ и разослать его хотя бы при вашемъ содѣйствіи къ лицамъ изъ богатаго купечества. Можно обозначить подробно, что вотъ такъ и такъ, храмъ древній, живопись на стѣнахъ исчезаетъ, отъ изображеннаго на западной стѣнѣ храма Страшнаго Суда остался одинъ адъ; въ равной мѣрѣ иконостасъ и ризница -- все въ значительной степени изветшало...
   -- Да, можно. Только если ужъ писать, то слѣдуетъ упомянуть и о ветхости крыши и о штукатуркѣ.
   -- Да, да, можно и о крышѣ и насчетъ штукатурки. Именно. И, знаете что, продолжалъ отецъ Никаноръ,-- подобное воззваніе слѣдуетъ отправить и въ Сибирь: тамъ есть золотопромышленники со значительными состояніями. Ну что для нихъ значитъ какой-нибудь десятокъ тысячъ! Адресы я постараюсь собрать чрезъ посредство извѣстныхъ мнѣ лицъ.
   -- Скажу вамъ, не скрывая, достопочтеннѣйшій Иванъ Петровичъ, тружусь, изыскиваю пути всюду, какъ слѣпецъ съ посохомъ. Я не жалѣю моихъ силъ, увы, уже въ значительной мѣрѣ ослабѣвшихъ. "Пою Богу моему дондеже есмь".
   -- Иванъ Петровичъ на всѣ подобные разговоры отца Никанора отвѣчалъ всегда коротко. Случалось даже такъ, что отецъ Никаноръ, будучи недоволенъ его невозмутимо спокойными отвѣтами, намекалъ ему съ болѣе или менѣе скрытою досадой, что о благосостояніи святыхъ Божіихъ церквей онъ помышляетъ односторонне, что его занимаютъ болѣе пѣвчіе съ ихъ "партесомъ", нежели вообще храмъ.
   -- Каюсь, грѣшенъ по этой части и съ юнаго возраста ей подверженъ, отвѣчалъ Иванъ Петровичъ.
   -- Это нехорошо. На благосостояніе святыхъ Божіихъ церквей надлежитъ смотрѣть иначе. Какъ надлежитъ смотрѣть, спрашиваю? говорилъ отецъ Никанеръ, возвышая голосъ и, гнѣвно сверкнувъ глазами изъ-подъ нависшихъ бровей, отвѣчалъ: -- Надлежитъ смотрѣть серьезнѣе, возвышеннѣе и обнимать интересы церкви разносторонне. Въ этомъ заслуга предъ Господомъ, похвала отъ современниковъ, вѣчная память въ потомствѣ и молитвы нашей общей матери церкви.
   Проговоривъ подобнымъ поучительнымъ тономъ болѣе или менѣе продолжительное время, онъ оставлялъ наконецъ свѣчную стойку. Иванъ Петровичъ, сохранявшій въ его присутствіи спокойное выраженіе лица, хмурился по его уходѣ и покачивалъ головой, не говоря, впрочемъ, ни слова о причинахъ своего дурного расположенія духа, для всѣхъ окружающихъ видимаго. Случалось и такъ, что подобный поучительный разговоръ отца Никанора приходилось Ивану Петровичу слушать у себя дома и въ продолженіи часа, а то и двухъ. Слушаетъ, бывало, молчитъ или отдѣлывается односложными словами, а въ головѣ одна мысль:
   -- Господи! Скоро ли онъ уйдетъ?
   

IX.

   Съ отцомъ Павломъ разговоры бывали совсѣмъ иные. Иванъ Петровичъ и Павелъ ходили другъ къ другу не только играть въ карты, но и потолковать "по душѣ", всего чаще о стройномъ церковномъ пѣніи, о красотѣ храмовъ, о басистыхъ протодьяконахъ, о величіи архіерейскаго служенія. Во всемъ этомъ Иванъ Петровичъ былъ большой знатокъ. По торговымъ дѣламъ онъ ежегодно бывалъ на Нижегородской ярмаркѣ и въ Москвѣ. Зналъ отлично, гдѣ, и какія именно особенности въ пѣніи, гдѣ замѣчательные дьякона и т. д. Бывало, возвратившись домой, разсказываетъ отцу Павлу, какого и гдѣ видѣлъ архіерея, какихъ пѣвчихъ слушалъ, что именно они пѣли и какъ. Павелъ, бывало, слушаетъ и улыбается. Въ одномъ соборѣ, по словамъ Ивана Петровича, оказывается иконостасъ хорошъ: "Позолоты въ волю и рѣзьба во вкусѣ". Въ другомъ новая колокольня удивительной красоты -- и высока, и стройна, и большой колоколъ на ней гудитъ такъ, что заслушаешься; въ третьемъ -- монахи пѣніемъ канона удивляютъ.
   -- Это даже непостижимо, отецъ Павелъ, откуда чего берется, разсказывалъ онъ, вдохновляясь своими воспоминаніями, -- представьте, послѣ вечерни выходятъ на средину церкви монахи, человѣкъ сорокъ, примѣрно, а басовъ изъ нихъ не меньше тридцати, такъ надо полагать, и ворочаютъ, я вамъ скажу, на удивленіе, духъ захватываетъ, не знаешь, гдѣ стоишь!..
   Его жена, старушка, иной разъ даже замѣчала по поводу такихъ разговоровъ:
   -- Ну, пошелъ опять о своемъ! Да ты попъ или дьяконъ, или постриженникъ какой: только и словъ, церкви да колокола, да разные каноны съ катавасіями.
   Иванъ Петровичъ, хотя и былъ, какъ сказано выше, съ большой выдержкой и рѣчь имѣлъ тихую, однакоже подобныя возраженія казались ему обидными, и онъ, не волнуясь, положимъ, но все-таки не безъ досады замѣчалъ:
   -- О чемъ ты можешь настоящія понятія имѣть? Самое женское твое дѣло -- игла да тарелка.
   Высказавъ затѣмъ свое восхищеніе какому-нибудь необыкновенному басу, онъ говорилъ:
   -- Вотъ бы къ намъ
   -- Къ намъ-то? Ха, ха! возражалъ Павелъ, -- это изъ Нижняго-то Новгорода, да къ намъ сюда, въ трущобу? Помилосердуйте, Иванъ Петровичъ! Какъ возможно! Конечно, не пойдетъ.
   -- Какъ бы не пошелъ! Пошелъ бы, я полагаю...
   Бѣда только въ томъ, что купечество наше на счетъ этого холодно. Не осуждаю я, конечно, а жаль: ни пѣнія настоящаго, ни благолѣпія въ служеніи... Не такъ бывало прежде.
   Иванъ Петровичъ вздыхалъ, вспоминая прежнія времена, отецъ Павелъ тоже вздыхалъ, но только не отъ воспоминаній прежнихъ временъ, а лишь для того, чтобы поддержать хозяина въ его настроеніи.
   -- Да, нынче не то, басилъ онъ, -- нынче, батенька мой, не только у насъ здѣсь, но даже и въ столицахъ... Вообще нужно сказать большое вездѣ охлажденіе замѣчается...
   Нужно замѣтить, что дѣйствительно прежде бывало не такъ. Бывали, напримѣръ, такіе случаи, что купцы одного города переманивали къ себѣ на службу дьякона изъ другого: наградимъ, молъ, какъ слѣдуетъ. Случалось также и на счетъ хоровыхъ голосовъ. Встрѣтится, было, провинціалъ купецъ любитель церковнаго пѣнія съ петербургскимъ любителемъ -- и сейчасъ просьба.
   -- Вотъ что, братецъ мой, сдѣлай милость услужи. У васъ тамъ капелла и опера,-- много народа голосистаго: нельзя ли къ намъ тенорка хорошенькаго? За деньгами не постоимъ.
   Тенорокъ переманивался въ провинцію, пріѣзжалъ, суда тоненькій, тощенькій, въ короткополомъ пальтишкѣ, обзаводился понемногу платьемъ, домкомъ и оканчивалъ потомъ дни своего земнаго странствія отцомъ многочисленнаго семейства и регентомъ мѣстнаго хора, тучнымъ человѣкомъ съ короткою шеей и огромнымъ животомъ. Бывали, разумѣется, случаи и противоподожнаго рода: пріѣдетъ тенорокъ, сопьется съ кругу въ одинъ годъ, и купецъ-любитель, встрѣтившись съ Петербужцемъ, опять пристаетъ.
   -- Тенорка бы ты намъ, братецъ мой.
   -- Посланный-то не хорошъ, что ли?
   -- Какъ не хорошъ! Превосходно хорошъ, бархатистый голосокъ. Ну,-- пьетъ! Окончательно пьетъ. И басочка бы, если подвернется, который порядочный. Басы у насъ есть пара, на рѣдкость, такъ дѣйствуетъ -- одно слово. Но басъ вообще въ хорѣ лишнимъ не будетъ.
   -- Вѣрно, вѣрно! Октава тѣмъ паче.
   -- О! у насъ октава -- машина. Съ апостоломъ выйдетъ -- заслушаешься. Заведетъ это на самыхъ низкихъ нотахъ: "Бра-атіе" -- умиленіе! А въ хорѣ, въ концертахъ, въ Бортнянскаго, напримѣръ: "Бозведохъ очи мои" загудитъ -- цѣны нѣтъ. Весь хоръ скрашиваетъ. Изъ сосѣдняго города пробовали даже переманивать. Положительно завидуютъ. Ну только имъ не удалось. Отстояли.
   Бывало и на счетъ величины церковныхъ колоколовъ тоже соревнованіе. Если въ одномъ городѣ пріобрѣтался колоколъ въ триста пудовъ, въ другомъ сосѣднемъ начинались по этому случаю разговоры о томъ, что не только не слѣдуетъ отставать отъ сосѣдей, а напротивъ, надо ихъ превзойти и доказать, что и мы, молъ, слава Богу, можемъ кой-что сдѣлать для своихъ храмовъ. Заказывался въ силу этого колоколъ въ четыреста пудовъ и смотришь,-года два-три спустя купцы другого сосѣдняго города заказываютъ колоколъ уже въ пятьсотъ пудовъ и, самодовольно поглаживая бороды, говорятъ:
   -- Ну, теперича имъ окончательно капутъ.
   Такое соревнованіе, нелишнее, положимъ, въ нѣкоторой степени чувства тщеславія, имѣло въ основѣ своей все-таки интересъ общественный, славу родного города, красоту его храмовъ и т. п. Ничего подобнаго въ наши дни почти уже нѣтъ. Посмотришь жизнь, и торговая, и промышленныя, широко раскинулась во всѣ стороны, и желѣзныя дороги исполосовали страну вдоль и поперекъ, и телеграфы и телефоны завелись, и пароходамъ на нашихъ рѣкахъ счету нѣтъ, а интересы во всѣхъ слояхъ общества все болѣе и болѣе мельчаютъ и принимаютъ личный, узко-эгоистическій характеръ.
   Иванъ Петровичъ, ѣздившій ежегодно на Нижегородскую ярмарку, пересталъ уже заводить съ богатыми купцами разговоры о томъ, что "храмъ приходитъ въ ветхость, а поддержать некому". Онъ убѣдился, что отъ такихъ разговоровъ толку нѣтъ. Однакоже оказалось, что терять надежду никогда не слѣдуетъ: жертвователь самъ въ свое время о себѣ заявилъ. Но не будемъ забѣгать впередъ.
   

X.

   Дѣло было на Нижегородской ярмаркѣ. Иванъ Петровичъ сидѣлъ съ знакомымъ купцомъ въ трактирѣ за чаемъ и бесѣдовалъ, а купцы, за сосѣднимъ столомъ, установленнымъ бутылками и рюмками, вслушивались въ его разговоръ. Одинъ изъ нихъ вдругъ спросилъ:
   -- Такъ вы говорите у васъ всего четыре церкви?
   -- Да, четыре, отвѣтилъ Иванъ Петровичъ.
   -- Мало.
   -- Съ насъ довольно.
   -- Очень малое количество... Можетъ-быть даже, что у васъ въ томъ числѣ и домовыя, которыя при богоугодныхъ, напримѣръ, заведеніяхъ.
   -- Домовыя не въ счетъ. Онѣ сами по себѣ.
   -- Все-таки мало. У насъ церквей, продолжалъ неизвѣстный сосѣдъ, -- превеликое множество, хоть отбавляй.
   -- Зачѣмъ же отбавлять, чѣмъ больше, тѣмъ лучше для славы Божіей.
   -- Да-съ, можно сказать огромнѣйшее число.
   -- А сколько?
   -- А вотъ сколько -- двадцать одна штука.
   -- Да вы откуда и чьихъ будете?
   -- Мы-то? А вотъ чьихъ... Можетъ, слыхали...
   -- Извините. Не помню что-то... признаться.
   -- Не слыхали! Ну, все равно. Такъ вотъ-съ какъ... Да! Нашъ городокъ почище вашего будетъ.
   -- Ну, конечно, гдѣ ужъ намъ супротивъ васъ.
   -- Стало-быть, что такъ.
   -- У васъ, вѣдь, преосвященнѣйшій владыка тоже есть.
   -- Да, имѣется.
   -- То-то. Аполлинарій, кажись.
   -- Положимъ, хоть и не Аполлинарій, а въ родѣ этого.
   -- Какъ такъ?
   -- Да такъ. Очень просто. Аполлинарій-то еще въ позапрошломъ году отъ насъ переведенъ.
   -- Во-отъ что! Да, да. Это вы правильно, я маленько далъ маху. Аполлинарій-то теперича въ Мѣдянскѣ.
   -- Это вотъ вѣрно.
   -- Къ вамъ онъ былъ назначенъ изъ Глинска, гдѣ былъ викаріемъ.
   -- Именно.
   -- Протодьяконъ при немъ былъ удивительно громогласный.
   -- Былъ.
   -- Какъ же, какъ же. Знавалъ. Громовъ Василій Николаевичъ, заговорилъ Иванъ Петровичъ оживляясь.-- Признаться, я нарочно заѣзжалъ раза три, верстъ полтораста лишнихъ дѣлалъ, чтобы только его послушать. Дѣйствительно, на рѣдкость былъ. И на низахъ, и на высокой носѣ мало кто могъ съ нимъ разняться.
   -- Только онъ выпивалъ, кажется?
   -- Это было.
   -- То-то... И со временемъ даже весьма порядочно.
   -- Нельзя сказать... Есть другіе -- которые, тѣ, пожалуй, значительно почище будутъ.
   -- Да, есть очень... утробистые. Комплекція, значитъ, такая... требуетъ.
   -- Ну, какъ сказать, возразилъ Иванъ Петровичъ,-- можетъ быть и слабость. Признаться, мнѣ Громова жаль: душевный былъ человѣкъ, рубаха. А вѣдь, вотъ, поди-жъ ты, разбери дѣла -- померъ онъ не хорошо. Ударомъ.
   -- Неужели?
   -- Да! Чрезмѣрную тучность имѣлъ.
   -- И безъ покаянія?
   -- Да. Не сподобился.
   -- Жаль. Не хорошо вѣдь это, очень не хорошо, со вздохомъ сказалъ собесѣдникъ.
   -- Ну, какъ сказать... Трудно судить... И такъ надо полагать, что въ этомъ разѣ ничего даже неизвѣстно, что къ чему.
   Разговоръ на нѣкоторое время пріостановился, собесѣдники откашлялись, погладили бороды и какъ будто даже нѣсколько смутились, чувствуя, что забрели со своими разсужденіями куда-то въ сторону, откуда выбираться "не способно". На помощь явился спасительный чайникъ, раздался стукъ крышечки о его края, и вѣковѣчное слово, брошенное вскользь половому:-- "кипяточку"!-- сразу подняло ихъ духъ на подобающую высоту.
   За сосѣднимъ столомъ сидѣли тоже купцы и, поглаживая бороды, вели между собою свои разговоры.
   -- Итакъ теперича, значитъ, выпьемъ.
   -- Выпьемъ, да не всѣ.
   -- Что ты! Неужели пересталъ?
   -- И не начиналъ отродясь.
   -- Вотъ оно что-о!
   -- Да, слава Богу, этому не подверженъ.
   -- Ну что жъ! Окромя похвалы сказать за это нечего. Въ такомъ разѣ медку, значитъ?
   -- Медку можно.
   -- Вотъ и чудесно. За это преогромнѣйшее спасибо. Эй, услужающій! Тащи парочку меду, да который получше. А ужъ насъ, братецъ ты мой, не осуди -- мы насчетъ мадеры.
   -- Зачѣмъ осуждать, всякому свое.
   -- Именно. Ходячему -- путь, лежачему -- кнутъ. Мы, вѣдь, по маленькой. Стараемся только какъ бы почаще... хе, хе!
   За другими столами шелъ тоже свой разговоръ.
   -- Вы какими товарами торгуете?
   -- Да все тѣми же, какъ, значитъ, покойный родитель, царство ему небесное, скончался и оставилъ намъ, значитъ, торговлю, кубовой, напримѣръ, краской и москателью, такъ съ того самаго времени и продолжаемъ.
   -- Очень пріятно.
   -- То-то я гляжу гляжу -- не могу признать: ровно какъ бы знакомый человѣкъ, анъ нѣтъ! Значитъ сплоховалъ. Ну, не суть важное дѣло.
   -- Я тоже, признаться, съ вами, кажется, разъ встрѣчался, не помню гдѣ. Можетъ въ церкви, а можетъ въ рядахъ.
   -- Отчего же, очень возможно.
   -- Такъ надо полагать, что въ рядахъ.
   -- Легко могло случиться...
   -- А впрочемъ, можетъ быть и въ церкви.
   -- Это все единственно. Присусѣживайтесь-ка къ намъ поближе. Эй, малый, кипяточку!
   -- Нѣтъ, ужъ отъ чаю увольте. Сегодня, признаться, разъ съ десятокъ пилъ.
   -- Ну что за счеты. Побои на побои не годится, а чай на чай ничего.
   -- Стаканчикъ развѣ...
   Далѣе слышался разговоръ о цѣнахъ на товары, о расходахъ на перевозку ихъ, о неоплаченныхъ векселяхъ и т. п.
   -- Что же, протестовалъ?
   -- Чортъ ли въ протестѣ! Сбѣжалъ самъ-то. Замѣсто него здѣсь брехунецъ и предлагаетъ гривенникъ за рубль.
   -- Вотъ и довѣряй!
   -- Да какъ не довѣрять. Три года платилъ. Въ первый на пять тысячъ -- заплатилъ, во второй -- на восемь, тоже заплатилъ, въ третій на тринадцать -- раньше сроку отдалъ, а теперь вотъ и ухнулъ на двадцать восемь. Всего-то, говорятъ, безъ малаго на полтора милліона нашего брата смазалъ
   -- Ловко.
   -- Да ужъ такъ ловко, чортъ его подери, что ловчѣе и не придумать...Однако, какъ никакъ, а пропустить "единую" надо...
   Половой принесъ на подносѣ графинъ водки. Купецъ перекрестился двумя перстами "по старой вѣрѣ", выпилъ однимъ глоткомъ рюмку и, сморщившись, точно отъ горькаго лекарства, зашепталъ: "Убирай, убирай проворнѣй".
   -- Въ Иркутскѣ, вѣдь, у него торговля-то, продолжалъ онъ прерванный рюмкой разговоръ, -- скоро ли туда доберешься!.. И перевелъ, сказываютъ, каналья, все имущество на брата.
   -- Ну, что дѣлать! подсказалъ собесѣдникъ,-- терпѣть надо... Не послѣдніе вѣдь... Плюнь на все и береги свое здоровье -- больше ничего...
   -- Такъ-то такъ, а все же обидно...
   Половые въ бѣлыхъ рубашкахъ и фартукахъ съ перекинутыми черезъ плечи полотенцами шмыгали между столами съ подносами, чайниками и тарелками. Въ комнатѣ было душно и жарко; отъ говора сидѣвшихъ за столиками купцовъ стоялъ гулъ, сквозь который по временамъ прорывалось то звяканье чайной ложечки о блюдцо, то стукъ ножа о тарелку, или сердитый крикъ, на время бравшій верхъ надъ всѣми звуками.
   -- Да скоро ли, наконецъ! Часъ цѣлый жду.
   -- Сейчасъ подаю съ-съ...
   

XI.

   За дальнимъ столомъ, почти въ углу комнаты, около двери, открывавшей входъ въ сосѣднюю комнату, тоже уставленную столами и полную народомъ, сидѣлъ за столикомъ купецъ и позѣвывалъ, дѣлая при этомъ малое крестное знаменіе надо ртомъ. Онъ былъ высокій, широкоплечій, когда-то несомнѣнно крупный и могучій человѣкъ, теперь уже сильно постарѣвшій: лицо его было блѣдно, лысина во всю голову и борода сѣдая лопатой.
   На столѣ предъ нимъ стоялъ тоже чайный приборъ съ положеннымъ на бокъ стаканомъ, что означало уже совершенное окончаніе чаепитія. Тутъ же на столикѣ около чайнаго прибора лежалъ стариннаго фасона картузъ котиковаго мѣха, сильно выцвѣтшаго и потертаго, а въ картузѣ шелковый Фуляровый платокъ. И картузъ, и его владѣлецъ, оба повидимому были давнишними знакомыми.
   Сидѣлъ старикъ, сложивъ на столикъ руки съ локтями, и по временамъ посматривалъ на Ивана Петровича и его собесѣдника. Черезъ нѣсколько времени столикъ около нихъ освободился, онъ это замѣтилъ и, оставивъ свое мѣсто, подсѣлъ къ этому столику. Однакожъ, ни Иванъ Петровичъ, ни его собесѣдникъ не замѣчали его, будучи заняты своимъ разговоромъ.
   Разговоръ между ними шелъ уже объ архіереяхъ, о которыхъ Иванъ Петровичъ имѣлъ обстоятельныя свѣдѣнія и считалъ священною обязанностью получить отъ нихъ при всякомъ удобномъ случаѣ пастырское благословеніе. И собесѣдникъ его былъ въ этомъ дѣлѣ тоже человѣкъ не темный и въ свою очередь разсказывалъ, когда и гдѣ былъ у "преосвященнѣйшаго владыки" и какое получилъ напутствіе.
   -- Такъ у васъ теперь, значитъ, Захарій? спросилъ Иванъ Петровичъ.
   -- Онъ самый.
   -- Великолѣпнѣйшій владыка!
   -- Что говорить! Лучше не надо.
   -- Строгой жизни и поученія, къ примѣру сказать говоритъ такъ, что который человѣкъ ежели съ понятіемъ -- плакать надо.
   -- Да, да. Правильно. Умственность у него огромнѣйшая.
   -- Позвольте-съ. Умственность одна что жъ... Главное ежели слово отъ сердца, оно проникаетъ...
   -- Однако безъ умственности тоже невозможно
   -- Одно при другомъ.
   -- Признаться, я и у него разовъ пятокъ бывалъ. Торгуй, торгуй, говоритъ, только душу не проторгуй.
   -- Ну, конечно, душа первое дѣло.
   -- Само собой...
   Старикъ купецъ, слушавшій этотъ разговоръ, еще разъ зѣвнулъ, перекрестилъ ротъ и сказалъ:
   -- Здравствуй, Иванъ Петровичъ. Что жъ это ты, любезнѣйшій мой, старыхъ знакомыхъ замѣчать не хочешь? Очень ужъ разбогатѣлъ что-ли?
   Иванъ Петровичъ взглянулъ на него и, поспѣшно поднявшись со стула, сталъ съ нимъ раскланиваться съ необыкновенною почтительностью.
   Такъ раскланивается тщедушный коллежскій регистраторъ, сухой и желтый, съ тонкимъ обострившимся носишкомъ и впалыми щеками, предъ краснымъ, мясистымъ, съ тройнымъ подбородкомъ и жирными губами, дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ, грудь котораго увѣшана орденами и который ходитъ, выдвигая впередъ лѣвую ея часть, и именно потому, что съ этой стороны на ней красуется звѣзда. Такъ раскланивается обремененный многочисленнымъ семействомъ старый сгорбившійся съ морщинистымъ лицомъ и тусклыми слезящимися глазами, одѣтый въ отцвѣтшую, въ десяти мѣстахъ заштопанную рясу, дьяконъ сельской церкви предъ отцомъ протоіереемъ, благочиннымъ и предсѣдателемъ консисторіи, у котораго выраженіе лица величественно строгое, борода сѣдая, густая, тщательно расчесанная, волосы черные, чуть-чуть только тронувшіеся сѣдинкой, и шелковая голубая ряса шуршитъ на немъ при каждомъ движеніи. Такъ раскланиваются вообще всѣ маленькіе слабые люди предъ большими и сильными, купцы средняго состоянія предъ милліонерами.
   Ивану Петровичу казалось бы совсѣмъ не было надобности выражать такую почтительность окликнувшему его старику, тѣмъ болѣе, что при своей аккуратности въ торговыхъ дѣлахъ онъ былъ вполнѣ независимый человѣкъ. но какъ велика сила нужды и гнетущихъ житейскихъ обстоятельствъ, доводящихъ слабаго человѣка до низкаго угодничества предъ сильными хищниками, также велико (и на огромное большинство смертныхъ) обаяніе всевластнаго злата, и иногда ничѣмъ даже неоправдываемое.
   

XII.

   Купецъ, сидѣвшій за однимъ столомъ съ Иваномъ Петровичемъ, поднялся со своего мѣста и сказалъ:
   -- Такъ надо полагать, Иванъ Петровичъ, что вы останетесь еще здѣсь за чаемъ?
   -- Да, да, онъ того... останется, -- отвѣтилъ за Ивана Петровича богатый старикъ, -- у меня къ нему дѣло...
   -- Стало быть прощайте. Мнѣ мѣшкать нельзя, надо собираться, потому, утречкомъ на зарѣ, ежели Богъ благословитъ, думаю отчалить.
   -- Ну, значитъ, гладкой и счастливой дороги, -- сказалъ Иванъ Петровичъ.
   -- Спасибо. И вамъ равнымъ образомъ: тоже надо полагать, на отвалѣ и вы...
   -- Да, къ тому дѣло клонится...
   Троекратно поцѣловавшись съ нимъ, уходившій купецъ молча поклонился богатому старику и хотѣлъ итти, какъ тотъ остановилъ его вопросомъ:
   -- А ты, почтеннѣйшій, откуда будешь? Чей? Какъ звать-то?
   Получивъ отвѣтъ, онъ безцеремонно зѣвнулъ, перекрестилъ ротъ и сказалъ:
   -- Не знаю, не знаю... Ну прощай. Иди съ Богомъ!..
   Во все это время Иванъ Петровичъ находился въ неловкомъ положеніи: и поспѣшный уходъ пріятеля, съ которымъ ему не удалось "всласть" наговориться, и безцеремонное до грубости обращеніе съ нимъ богатаго старика, и, наконецъ, неясный вопросъ о томъ, какое онъ можетъ имѣть-къ нему дѣло -- все отражалось на его спокойномъ лицѣ видимо озабоченностью.
   -- Ты, братъ, Иванъ Петровичъ, извини меня, -- началъ богатый старикъ, приглашая его молчаливымъ движеніемъ руки сѣсть къ столу,-- можетъ помѣшалъ?.. У меня, видишь ли, къ тебѣ дѣло есть. Ну, да о дѣлѣ послѣ. Перво-на-перво скажи ты мнѣ, что это тебя нынѣ въ Москвѣ почти невидно? Пересталъ что ли ѣздить? Не пересталъ. Ну, хорошо, ладно, а зачѣмъ же, коли такъ, мой амбаръ обходишь? Малое, говоришь, дѣло. Нужды нѣтъ, что малое. Прежде покупывалъ, ну, и держись за прежній порядокъ. Сорокъ ли ящиковъ переводишь или хотя бы въ десять разъ меньше, все равно, по старой памяти ты долженъ ко мнѣ.
   -- Покорнѣйше васъ благодарю. Я, признаться, и не думалъ обходить, а такъ какъ-то теперича года должно-быть съ два все пробавлялся случайными покупками, партійки подвертывались ящичковъ по полусотнѣ и не безъ выгоды... Ну, а за малостью-то къ вамъ обращаться и неловко ужъ было...
   -- Пустяки! Самое это слово пустяшное, чтобы то-есть неловко. Безпремѣнно ты долженъ по старинѣ, хотя бы и за мелочью. Помни это! Вѣдь и отецъ твой, покойникъ, пріятель мнѣ былъ. Съ молоду съ нимъ дружили, да! Случалось, пріѣдетъ за товаромъ, пойдемъ въ амбаръ и ужъ безпремѣнно силу пробовать станемъ: онъ двѣ двухпудовыя гири на ноги вздѣнетъ, на каждую ступню, значитъ, по гирѣ, и я тоже, -- сильные были оба,-- ну и шагаемъ съ ними по амбару: кто больше шаговъ сдѣлаетъ, хе, хе! Такъ-то, братецъ мой. Много съ тѣхъ поръ воды утекло!..
   Онъ вздохнулъ, оглянулъ комнату направо и налѣво і, помолчавъ нѣкоторое время, спросилъ:
   -- Каково торгуешь!
   -- Ничего, потихоньку...
   -- Да, да, слыхалъ. Признаться, тутъ земляковъ гвоихъ встрѣчалъ, спрашивалъ. Все, значитъ, то же дѣло, отцовское. Хорошо, это похвально. Потихоньку лучше, спокойнѣе и для души не въ примѣръ полѣзнѣе... Бѣжимъ, вотъ, съ большими-то дѣлами, торопимся, а что толку?.. Можетъ выпьемъ еще по стаканчику, а?
   -- Нѣтъ... Покорнѣйше благодарю... уже достаточно...
   -- Пилъ и я сейчасъ... Только вотъ надо бы мнѣ потолковать съ тобой, дѣлишко такое есть и надо его обсудить, съ тобой именно и надо. Вчера еще думалъ послать, поразвѣдать, гдѣ ты, и пригласить; кстати подвернулся, ну значитъ, такъ тому и быть... А можетъ, вотъ что: не завернешь ли ты отсюда въ Москву? Говорилъ, какъ-будто, съ пріятелемъ-то, что собираешься!..
   -- Нѣтъ, я намѣреваюсь прямо ко дворамъ...
   -- А скоро-ли, примѣрно?
   -- Да управился уже со всѣми разсчетами и предполагаю завтра...
   -- Вотъ тебѣ разъ! Неужели!-- озабоченно встрепенулся старикъ, -- значитъ, совсѣмъ на отвалѣ? Это, вѣдь, неладно. Гм... гм... какъ есть выходитъ не того...
   Онъ откашлялся и, понизивъ тонъ рѣчи, сказалъ:
   -- Вотъ что, братъ, Иванъ Петровичъ, намъ съ тобой здѣсь разговаривать неспособно. Пойдемъ-ка лучше ко мнѣ.
   Онъ постучалъ ложечкой о чайное блюдце, и когда на этотъ стукъ подошелъ къ столу скорыми и беззвучными шагами половой, молча ткнулъ ему пальцемъ на двѣ серебряныя монетки, положенныя на скатерть "за пару чаю", и грузно поднялся со стула.
   Иванъ Петровичъ пошелъ за нимъ.
   Въ трехъ комнатахъ, чрезъ которыя имъ нужно было пройти къ выходу изъ трактира, старикъ нѣсколько разъ останавливался, задерживаемый встрѣчавшимися съ нимъ лицами, повидимому, тоже купцами. Они раскланивались, обмѣнивались съ нимъ короткими ""разами, какъ видно, дѣловыми, произносимыми тихо. Съ однимъ изъ нихъ старикъ перешепнулся даже на ушко и потомъ, ласково потрепавъ его по плечу, сказалъ:
   -- Ладно, ладно, завтра послѣ ранней обѣдни забѣги.
   Буфетчикъ, свѣжій и румяный, съ небольшою русою бородкой, причесанный по-русски, суетился за прилавкомъ около шкафовъ, заставленныхъ посудой и бутылками, и усердно раскланялся, когда старикъ съ Иваномъ Петровичемъ проходилъ мимо его стойки.
   -- Ну, слава Богу,-- сказалъ старикъ, выходя, наконецъ, на улицу, -- теперь пойдемъ спокойнѣе. Ты извини, братъ, самъ видишь -- задерживаютъ.
   -- Помилуйте, за что тутъ извиняться. При большихъ дѣлахъ безъ этого невозможно.
   -- Суета все.
   Они шли пѣшкомъ. День былъ жаркій и душный. Иванъ Петровичъ, съ утра бывшій въ хлопотахъ по случаю предстоявшаго отъѣзда, скоро почувствовалъ усталость, но предложить извозчика не рѣшался, предполагая, что старикъ самъ заявитъ объ этомъ. Старикъ между тѣмъ шелъ твердымъ и крупнымъ шагомъ, точно онъ былъ не старше Ивана Петровича на цѣлую четверть вѣка, а моложе лѣтъ на десять. Идя, онъ продолжалъ говорить.
   -- Да, братъ, все суета. И денегъ много, и уваженія со всѣхъ сторонъ, а все ни къ чему. Пустяки все. Вотъ новые ряды выстроилъ на монастырской землѣ на десять лѣтъ, по десяти тысячъ аренды въ годъ далъ, да настоятелю сунулъ десять единовременно. Ничего, берутъ и они. Отъ этихъ рядовъ огромная польза. За расходами тысячъ семьсотъ останется. А все суета, такъ канитель пустая. Душу, братъ, спасать надо... О, Господи помилуй! Въ грѣхахъ-то, какъ мухи въ тенетахъ, путаемся. Вотъ главная причина.
   -- Не взять-ли извозчика?-- спросилъ Иванъ Петровичъ.
   -- Ну вотъ еще! Зачѣмъ зря деньги бросать, и такъ дотянемся, недалеко осталось.
   Встрѣтившіеся на пути нищіе стали просить у него подаянія.
   -- Нельзя теперь! Завтра послѣ ранней обѣдни. Ахъ, безтолковые!.. Говорю, послѣ ранней обѣдни, у церкви. Каждый день тамъ подаю. Тьфу! какіе привязчивые!... Ну, на вотъ вамъ, на! Ахъ ты, Господи! Ну, идите, идите прочь... Молитесь за меня, хорошенько молитесь.
   Ихъ путешествіе по торговымъ линіямъ наконецъ окончилось. Старикъ подошелъ съ Иваномъ Петровичемъ къ своей ярмарочной лавкѣ и хотѣлъ провести его во второй этажъ, гдѣ жилъ самъ; но при входѣ въ лавку снова встрѣтились препятствія для "уединеннаго разговора". Нѣсколько человѣкъ уже цѣлый часъ дожидавшіеся его возвращенія, стояли около лѣстницы, открывавшей входъ во второй этажъ. Они ждали только, чтобы хозяинъ прошелъ впередъ и намѣревались вслѣдъ за нимъ тоже пробраться вверхъ. Тутъ были, судя по одеждѣ и торговые люди, и просители, и даже двѣ барыни -- обѣ въ темныхъ нарядахъ, вѣроятно, тоже просительницы. Однако, онъ ни на кого изъ нихъ даже не взглянулъ, кромѣ одного только, какъ видно "дѣловаго" посѣтителя, которому шепнулъ:
   -- Зайди, пожалуйста, черезъ часикъ.
   На всѣхъ остальныхъ, не обращая вниманія на ихъ низкіе поклоны и умиленныя лица барынь, онъ только рукой махнулъ и сказалъ стоявшему у лѣстницы артельщику:
   -- Проводи, проводи... Теперь некогда. Въ субботу пусть, послѣ всенощной, тогда въ самый разъ будетъ.
   

XIII.

   Просидѣлъ у него Иванъ Петровичъ до сумерекъ. Тотъ дѣловой человѣкъ, которому старикъ назначилъ зайти "черезъ часикъ", уже два раза приходилъ и оба раза артельщикъ, докладывавшій объ его приходѣ, получилъ отвѣтъ:
   -- Ладно, ладно. Пусть черезъ часикъ зайдетъ.
   Сумерки уже начали окутывать темнотой комнату, столъ, на которомъ лежали груды пакетовъ съ какими-то пробами товаровъ, стулья, обитые темною клеенкой, занавѣсы изъ коричневой шерстяной матеріи, за которыми стояла кровать хозяина. Огонекъ въ лампадѣ предъ образами, которыми былъ заставленъ правый передній уголъ комнаты, сталъ свѣтиться замѣтнѣе и лучи его уже засверкали кое-гдѣ на выпуклыхъ мѣстахъ золоченыхъ ризъ яркими бликами. По окрику старика въ комнату вошелъ артельщикъ, грубо топая большими сапогами, закрылъ наглухо оконныя ставни и зажегъ двѣ стеариновыя свѣчи, которыя зажигать безъ предварительнаго закрытія ставней было неудобно, такъ какъ въ лавкахъ ярморочныхъ линій имѣть огонь не дозволяется.
   Во все это время интересъ бесѣды старика съ Иваномъ Петровичемъ не прекращался, хотя справедливость требуетъ замѣтить, что говорилъ больше всего старикъ, а Ивану Петровичу оставалось только вставлять въ его рѣчь изрѣдка по-два, по-три слова. Говорилъ онъ и о множествѣ своихъ торговыхъ оборотовъ, и о дѣтяхъ, съ которыми жилъ не въ ладахъ, и о многочисленныхъ пожертвованіяхъ, какія были имъ сдѣланы и какія онъ предполагалъ сдѣлать на церкви, на монастыри, на богадѣльни и т. п. По временамъ онъ обрывалъ разсказъ, не окончивъ его и, глубоко вздохнувъ, повторялъ нѣсколько разъ:-- "да все суета!" и потомъ снова начиналъ разспрашивать Ивана Петровича о его родномъ городѣ, въ которомъ онъ, оказывается, не только бывалъ, но когда-то, лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ, даже живалъ по цѣлымъ зимамъ, производя закупъ хлѣбовъ по порученію своего покойнаго отца.
   -- Да, прошло, братъ Иванъ Петровичъ, наше времячко, давно прошло, прокатилось... О, о, о, хо. хо!-- говорилъ онъ,-- и все пройдетъ, да! Прахъ одинъ только останется, земля -- больше ничего... Душа главное дѣло, ее спасать надо. Молить Царицу небесную о защитѣ. Сказано: "много можетъ моленіе матернее ко благосердію владыки Господа". Охъ, грѣшникъ я, большой грѣшникъ... Теперь вотъ съ дѣтьми:-- не такъ живутъ, не такъ. Жены модничаютъ, все у нихъ по-барски, кареты, коляски, корзинки разныя, башмаки по двадцатипяти рублей, а ума нѣтъ, съ которой стороны ни поверни -- все дуры. Главное -- мужья слабы, дозволяютъ не., и ихъ самихъ, и дѣтей портятъ. Да, братъ Иванъ Петровичъ, слабъ народъ сталъ, одобрить не за что... И ученье нынѣшнее, языки эти разные -- все неладно, не такъ учатъ, не тому.
   Онъ вздохнулъ и, рѣзко измѣнивъ тонъ рѣчи, продолжалъ:
   -- Такъ ты говоришь, что обветшалъ храмъ-то? какъ не обветшать. Тогда еще и въ мое время онъ былъ уже старенекъ. Приходъ большой, а толку мало: "Кабардинцы", извѣстно, какой народъ -- ограбить да убѣжать... Охо, хо! священникъ тамъ былъ, отецъ Іона, зналъ ли ты? Нѣтъ, ты, чай, не зналъ: тебѣ знать нельзя.
   -- Немножко помню...
   -- Ну, можетъ-быть, можетъ-быть. Значитъ, онъ жилъ еще послѣ меня долго. Ну вотъ такъ онъ, бывало, говаривалъ: "охъ, мало благотворительныхъ людей! Охъ, крыша плоха и течетъ". Обновили, чай, съ тѣхъ поръ крышу-то, а?
   -- Не помню что-то... Такъ развѣ частями кое-гдѣ.
   -- Да, да... Гм... гм... вздохнулъ старикъ и, закрывъ ладонями рукъ все лицо свое, сталъ раскачиваться на стулѣ изъ стороны въ сторону, соображая что-то рѣшительное. Такъ онъ закрывалъ лицо руками каждый разъ, когда приходилъ къ окончательному заключенію о какомъ-либо серьезномъ дѣлѣ и случалось даже теръ при этомъ лицо съ такимъ усердіемъ, что и лысина, и щеки, и носъ дѣлались красными, и сѣдая борода сбивалась въ комъ.
   -- Вотъ что, Иванъ Петровичъ, заговорилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, -- писалъ мнѣ, видишь-ли, вашъ отецъ Никаноръ, раза три уже никакъ, да складно таково... Помню я его еще молодымъ, лѣтъ, пожалуй, тридцать назадъ, во Ржевѣ онъ былъ... Тамъ я тоже живалъ по дѣламъ. Говорокъ такой, можно сказать, на рѣдкость. Ты хорошо ли его знаешь?
   -- Знаю.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, ты не знаешь, тебѣ знать нельзя. Никаноръ, я тебѣ скажу... ну, да Богъ съ нимъ! Осуждать грѣхъ, да и не къ чему, не наше дѣло... Кто у васъ теперь владыкой? спросилъ онъ.-- Гурій, кажется? Нѣтъ, нѣтъ, я спуталъ. Гурій въ Таврической, и другого такого имени между владыками нѣту. Гурія я хорошо помню, тому назадъ лѣтъ двадцать пять встрѣчалъ. Хорошій владыка, хорошій, только здоровьемъ слабъ, хвораетъ, сказываютъ, и теперь... Да ужъ не померъ ли полно?
   -- Да, онъ померъ. Помнится, въ позапрошломъ мѣсяцѣ преставился, сказалъ Иванъ Петровичъ.
   -- То-то. Теперь припоминаю, дѣйствительно, такъ, Гурій скончался. Слышалъ, слышалъ... Вотъ поди-жъ ты, изъ головы вонъ. О, суета, суета! Въ этой въ нашей сутолокѣ и не то забудешь... У васъ теперь надо быть Никтополіонъ. Такъ, такъ, онъ самый. И его знаю, можно сказать, даже очень хорошо: Старичекъ примѣрный. Такъ вотъ въ чемъ дѣло. Иванъ Петровичъ, надумалъ и помочь вашему храму. Правду сказать, давно надумалъ, да вотъ все отецъ Никаноръ со своими письмами сбивалъ: листахъ на двухъ, случалось, разводы разводитъ и все съ текстами. Такъ меня и окатитъ, ровно ушатомъ холодной воды. Изъ-за этого, признаться, и медлилъ. Помню, какъ же, помню -- храмъ, дѣйствительно, древній, и чудотворный образъ Спаса помню. Нерукотворный ликъ огромныхъ размѣровъ, темный. И живопись помню. На западной стѣнѣ "Страшный Судъ" даже вотъ такъ сейчасъ передъ глазами: самъ сатана въ углу въ коронѣ съ оскаленными зубами и Іуда Искаріотъ у него на колѣняхъ, а повыше -- архіереи въ полномъ облаченіи, въ митрахъ и съ нарядными жезлами въ рукахъ идутъ въ адъ. Тогда меня это удивляло, молодой парнишка былъ, несмышленный -- думалъ, что если архіерей, такъ ужъ прямо въ рай, безъ задержки... Да, ни санъ, къ примѣру, ни богатство на томъ свѣтѣ нипочемъ -- грошъ цѣна. О, Господи помилуй! Такъ вотъ, Иванъ Петровичъ, вздохнувъ, добавилъ онъ,-- отвези ты отъ меня лепту... Пусть молятся...
   Онъ отперъ несгораемый шкафъ, вынулъ оттудъ нѣсколько пачекъ кредитныхъ и, бойко пересчитавъ ихъ привычными руками, положилъ на столъ.
   -- Вотъ десять тысячъ. Получай. Значитъ, на обновленіе храма, чтобъ и живопись, напримѣръ, и крышу тамъ -- все, какъ слѣдуетъ и въ лучшемъ видѣ...
   Иванъ Петровичъ вспыхнулъ, хотѣлъ выразить радостное удивленіе, но удержался и по возможности спокойнымъ тономъ сказалъ:
   -- Дай Богъ вамъ...
   Онъ пересчиталъ, не торопясь, и обстоятельно всѣ пачки, сложилъ ихъ потомъ въ грудочку и попросилъ бумаги.
   -- Тебѣ завернуть что-ли?
   -- Да, и завернуть и кромѣ того для написанія записки, что вотъ получилъ и обязуюсь вручить преосвященнѣйшему владыкѣ.
   -- Не надо, не надо! Богъ съ тобой, какая тамъ записка! Я такъ полагаю, что и владыку нечего безпокоить. Распорядись самъ по усмотрѣнію, какъ и что нужно; и иконостасъ, и вообще какъ лучше...
   -- Нѣтъ ужъ отъ этого позвольте уклониться. Лично на себя я такого отвѣтственнаго дѣла не могу принять.
   -- Ну, какъ знаешь, какъ знаешь... Можно и владыкѣ, ежели такъ... Ну, прощай! Счастливой дороги!
   Старикъ поцѣловался съ нимъ и крикнулъ внизъ: -- Эй, артельщикъ! Посылай сюда, ежели которые тамъ дожидаются.
   

XIV.

   Съ перваго же дня по возвращеніи Ивана Петровича съ ярмарки по городу стали распространяться слухи, что старинный храмъ дождался наконецъ своего благотворителя и будетъ обновляться весь съ верху до низу. Передалъ ли кому объ этомъ Иванъ Петровичъ во время пути съ ярмарки, или кто-нибудь изъ земляковъ его слышалъ отъ самого жертвователя, что имъ дано на обновленіе храма столько-то, и -- "пусть молятся", ничего объ этомъ сказать утвердительно нельзя. Конечно, и Иванъ Петровичъ, не имѣя причинъ дѣлать изъ этого пожертвованія секрета, самъ могъ передать о немъ землякамъ, и именно въ тотъ вечеръ, когда, возвратившись отъ жертвователя въ свой нумеръ, въ ярмарочной гостиницѣ, былъ въ необыкновенно радостномъ состояніи духа. Тогда онъ могъ разсказать, и съ малѣйшими даже подробностями, весь ходъ своихъ сношеній съ жертвователемъ, сношеній давнишнихъ, начавшихся, какъ сказано выше, еще при покойномъ его отцѣ, могъ даже и руками при этомъ размахивать и говорить скоро, съ увлеченіемъ. Но дѣйствительно ли онъ видѣлся въ этотъ вечеръ съ кѣмъ-либо изъ земляковъ и разсказывалъ ли кому изъ нихъ о полученномъ пожертвованіи -- объ этомъ опять-таки нельзя ничего сказать. Достовѣрно извѣстно лишь одно, а именно, что съ утра слѣдующаго дня Иванъ Петровичъ снова вошелъ въ свое обычное состояніе духа и во время пути изъ ярмарки домой, въ обществѣ нѣсколькихъ земляковъ, ни однимъ словомъ не обмолвился о полученномъ пожертвованіи.
   Такъ или иначе, но о предстоящемъ обновленіи храма въ городѣ уже заговорили. Нѣкоторые изъ практическихъ дѣльцовъ при первыхъ же слухахъ объ этомъ чутко насторожили уши, любопытствуя знать, кто жертвователь и гдѣ живетъ. Дальнѣйшее, т. е. изслѣдованіе подробностей -- съ параднаго ли крыльца нужно пробираться къ нему или какими-либо тайными путями, чрезъ подворотню, напримѣръ, или чрезъ слуховое окно -- это они предоставляли времени: тамъ, молъ, впереди все будетъ видно. Разспросовъ и догадокъ по этому случаю было много и даже среди такихъ людей, которымъ бы, не было никакого дѣла до личности жертвователя. Такъ, напримѣръ, въ гостиномъ дворѣ двое купцовъ долго и оживленно размахивали руками, стоя у дверей лавокъ и стараясь доказать справедливость своихъ предположеній. Одинъ увѣрялъ, что если въ самомъ дѣлѣ деньги на обновленіе храма пожертвованы, то никѣмъ инымъ, какъ одною извѣстною ему старушкой-помѣщицей, которая такъ долго зажилась на свѣтѣ, что всѣхъ своихъ наслѣдниковъ, близкихъ и дальнихъ, перехоронила и которой будто бы денегъ все равно "дѣвать некуда"; другой стоялъ на своемъ, что деньги пожертвованы не помѣщицей, которая, по его словамъ, была хуже Кащея безсмертнаго, а "всего скорѣе" дьякономъ изъ одного ближайшаго уѣзднаго города, непремѣнно имъ, потому что онъ, будто бы, когда-то говорилъ этому купцу, что какъ только разбогатѣетъ, то первымъ дѣломъ пожертвуетъ "сколько нужно" на обновленіе N-ской старинной церкви. Вопроса о томъ, дѣйствительно ли разбогатѣлъ дьяконъ и при помощи какого именно благопріятнаго случая, выигралъ ли, напримѣръ, двѣсти тысячъ и если выигралъ, то могъ ли не увлечься винною чарою даже до самозабвенія -- ни о чемъ подобномъ вопроса не было.
   Равнымъ образомъ не было его и насчетъ богатой старушки, то есть въ томъ смыслѣ, какъ могла она, въ наше время, сохранить не только свою жизнь (конечно, никому уже ненужную), но главнымъ образомъ деньги, на которыя всегда и всюду такъ много охотниковъ. и притомъ съ самыми разнообразными пріемами, начиная отъ тонкой лести и пошлаго угодничества до удушенія подушкой гдѣ-нибудь въ темномъ углу.
   Оба они были люди степенные, мирные граждане, торговали маслинными и скобяными товарами, и всякими житейскими вопросами вообще интересовались лишь настолько, насколько они соприкасались съ ихъ торговыми дѣлами. Если, случалось, возникалъ разговоръ о чемъ-нибудь постороннемъ, о газетныхъ, напримѣръ, извѣстіяхъ, насчетъ труса, потопа, огня, меча, междуусобной гдѣ-нибудь брани или нашествія иноплеменныхъ, то подобный разговоръ на первыхъ же словахъ исчерпывался.
   -- Ну, что толковать,-- не наше дѣло.
   На этотъ разъ разговоръ о пожертвованныхъ деньгахъ заинтересовалъ обоихъ, потому что съ обновленіемъ храма можно было надѣяться на продажу подходящаго для этого товара. Одинъ думалъ, что еслибы, въ самомъ дѣлѣ, разбогатѣлъ дьяконъ, то непремѣнно поручилъ бы ему поставку всѣхъ матеріаловъ для церковныхъ работъ. Другой мѣтилъ на чудесно сохранившуюся старушку и думалъ, что можно бы къ ней написать, напримѣръ, письменно попросить кого-нибудь изъ ея вліятельныхъ знакомыхъ замолвить словечко, и т. д.
   

XV.

   Услыхалъ объ этой новости нѣкій практическій дѣлецъ, Анемподистъ Анемподистовичъ Медвѣдниковъ, сутуловатый низкорослый человѣкъ, съ краснымъ угреватымъ лицомъ. Онъ былъ на частной службѣ въ земствѣ, имѣлъ званіе свободнаго художника, завѣдывалъ "по строительной части" и имѣлъ изумительную способность подбирать въ свои руки все, отъ чего пахло деньгами. При первыхъ же слухахъ о предстоящемъ ремонтѣ, онъ кинулся на развѣдки объ имени и адресѣ жертвователя съ такою энергіей, точно надѣялся съ перваго же съ нимъ свиданія забрать въ руки весь порядокъ по предполагаемому ремонту храма. Завернулъ онъ въ консисторію, оттуда пробрался къ благочинному, потомъ въ канцелярію губернатора, къ какому-то чиновнику, но вездѣ его ждалъ одинъ отвѣтъ -- "едва ли, что-то не слыхать". Отъ чиновника онъ завернулъ въ колоніальный магазинъ, захватилъ тамъ какой-то кулечекъ и поѣхалъ съ нимъ въ архіерейской домъ, гдѣ въ особомъ флигелькѣ, примыкавшемъ къ домовой церкви владыки, обиталъ нѣкій черноризецъ, занимавшійся при немъ "по письмоводству". Черноризецъ имѣлъ весьма внушительную, наружность, высокій ростъ, черты лица крупныя, рѣзкія, носъ несоразмѣрно большой и толстый и густую бороду ярко рыжаго цвѣта, но нрава былъ чрезвычайно кроткаго, говорилъ нѣсколько на распѣвъ, пріятнаго мягкаго тона теноркомъ и каждаго приходившаго къ нему встрѣчалъ ласково и привѣтливо.
   -- А-а-а! Спасенная душа! И паки пожаловалъ!
   -- Башъ слуга, Паисій батюшка; Помятую, можно сказать ежечасно, сколь много вами взысканъ.
   -- Добро, добро!
   -- И пользуюсь благопріятнымъ теченіемъ обстоятельствъ, продолжалъ Медвѣдниковъ,-- чтобы выразить мои чувства, "къ твоимъ стопамъ, святой отецъ, припадши".
   -- Ты, однако, другъ, не суесловь. Это не подобаетъ, сказалъ Паисій.-- Я радъ тебя всегда видѣть, продолжалъ онъ, ласково погладивъ его по плечу, -- только вотъ что, возлюбленный мой: на сей расъ не поставь въ вину или во осужденіе -- обремененъ я очень...
   -- Въ какомъ же это смыслѣ? спросилъ Медвѣдниковъ, входя въ комнату и положивъ на стулъ принесенный съ собою кулечекъ.
   -- Въ смыслѣ томъ, что по службѣ есть неотложныя занятія, отвѣтилъ Паисій и вдругъ смутился.-- Что это ты опять приволокъ? спросилъ онъ.-- Стало-быть снова пачка чаю? Это не хорошо. Не могу одобрить.
   Медвѣдниковъ взглянулъ въ передній уголъ на образа, предъ которыми теплилась лампада, и слегка осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ. Сдѣлалъ онъ это чутъ ли не для того только, чтобы показать обитателю кельи, что я, молъ, въ вѣрѣ твердъ и православные порядки знаю.
   -- Почему же вы, отецъ Паисій, не можете одобрить мое приношеніе? спросилъ онъ наконецъ.
   -- А потому, что не по заслугамъ воздаяніе.
   -- Ну, хорошо. Ладно. Ну а если я васъ, такъ сказать, отъ всего сердца люблю и уважаю -- это вы какъ поймете? продолжалъ Медвѣдниковъ, широко размахнувъ обѣими руками,-- если я, напримѣръ, вижу въ васъ душу живую и искреннюю и ищу съ ней духовнаго общенія.
   -- Ахъ ты, рабъ Божій, рабъ Божій! отвѣтилъ Паисій, смотря на Медвѣдникова съ умиленною улыбкой:
   Медвѣдниковъ развязалъ между тѣмъ принесенный кулечекъ, вынулъ изъ него сначала одну бутылку, потомъ другую, потомъ еще что-то завернутое въ бумагу.
   -- Господь съ тобою! Что это такое?
   -- Пища и питье.
   -- Охъ, не хорошо!
   -- Все самонужнѣйшія вещи, весело продолжала Медвѣдниковъ, уже предвкушая прелесть того удовольствіи, къ которому онъ не менѣе чѣмъ къ добычѣ подряда самъ страстно и горячо всегда стремился.
   -- Вѣдь ты меня искушаешь.
   -- Ничего. Если въ мѣру и притомъ съ молитвой -- очень душеспасительно.
   -- Не подобаетъ, другъ...
   -- Стомаха ради и частыхъ недуговъ.
   -- Охъ! и слова-то ты такія подбираешь, самыя искушающія.
   -- Сказано: грядущаго не изжену. Соблаговолите лучше самоварчикъ, теперь какъ разъ во благовремени будетъ.
   -- Да самоварчикъ что жъ...долго ли! Только вѣдь это ромъ ты привезъ и притомъ замѣчательно ароматный...
   Но ни ароматный ромъ, ни душеспасительные разговоры не подвинули впередъ вопроса о томъ, кто жертвователь и гдѣ его искать. Паисій ничего не зналъ ни о немъ ни о какихъ намѣреніяхъ владыки относительно предполагаемаго ремонта церкви.
   -- Въ уѣздѣ, дѣйствительно, есть въ виду ремонтъ, разсказывалъ онъ,-- въ селѣ Мекининомъ обновляется придѣлѣво имя преподобнаго Евстафія.
   -- Знаю, съ пренебреженіемъ отвѣтилъ Медвѣдниковъ,-- и жертвователя знаю. Разбогатѣвшій мужикъ. Лѣтъ сорокъ пыхтѣли въ его рукахъ крестьяне окрестныхъ деревень, его должники. Теперь отъ тучной старости самъ запыхтѣлъ, дышетъ какъ паровозъ. Ну, отъ этого много не поживишься: у него образа пишутъ по пяти рублей пару.
   -- Другихъ, возлюбленный мой, пока въ виду нѣтъ, продолжалъ Паисій, -- въ Ставропигіальномъ Воздвиженскомъ монастырѣ, какъ тебѣ уже извѣстно, весь ремонтъ по обновленію храма во имя животворящей Троицы взялъ на себя петербургскій подрядчикъ... тотъ, какъ его... изъ ученыхъ еще онъ.
   -- Знаю, знаю... Ну съ этимъ гдѣ же намъ тягаться. И ловкачъ онъ, и связи имѣетъ съ значительными лицами...
   --Да-съ, весьма многіе ходили около братіи съ поклонами, но, къ сожалѣнію, безуспѣшно. Конечно, преосвященнѣйшій владыка могли бы воспрепятствовать... Еслибъ они только пожелали, то подрядъ несомнѣнно былъ бы въ рукахъ того или другого излюбленнаго ими лица. Но что дѣлать,-- уклоняются.
   -- А здоровенную сумму сорвалъ съ братіи ученый подрядчикъ. Тысячъ пятьдесятъ, говорятъ, останется у него въ карманѣ.
   -- Весьма возможно, монастырь богатый.
   Они разговаривали, прихлебывая изъ стакановъ, потомъ доливали ихъ, снова разговаривали и снова прихлебывали. Потомъ стало примѣшиваться къ разговору подпѣванье Паисія, весьма, къ чести его сказать, легонькое, не выходящее даже за предѣлы той комнаты, въ которой они съ Медвѣдниковымъ сидѣли. Вѣрнѣе сказать, Паисій лишь промурлыкалъ себѣ подъ носъ, сначала тоненькимъ голоскомъ, подражая какъ будто бы женскому пѣнію и закативъ при этомъ глаза подъ лобъ: "что вступила -- согрѣшила", а потомъ мрачно нахмуривъ брови, пропѣлъ басомъ: "одинъ Богъ безъ грѣха". Троекратно повторивъ партіи обоихъ голосовъ, онъ вдругъ смолкъ и, глубоко вздохнувъ, сказалъ:
   -- Грѣхи! Горе тому человѣку, имъ же соблазнъ приходитъ...
   Ароматный ромъ зарумянилъ его лицо и вмѣсто неотложныхъ занятій въ его воображеніи уже рисовалась пріятная перспектива отдыха въ постели.
   Собираясь уходить, Медвѣдниковъ еще разъ спросилъ:
   -- Теперь, отецъ, значитъ, нѣтъ въ виду никакого дѣльца?
   -- Да, безмолвіе пока полное.
   -- Слѣдовательно, нужно терпѣть и ждать? Ну что жъ, подождемъ. Сказано: претерпѣвый до конца получитъ спасеніе. Такъ кажется?
   -- Охъ, не суесловь. Съ тобой какое спасеніе. Испортилъ ты мнѣ день... И вѣдь точно на грѣхъ сегодня у меня переписки такое обиліе. Ну гряди съ миромъ. Я прилягу на малое время.
   Медвѣдниковъ опять помолился на образа и пошелъ уже къ дверямъ, но вдругъ, что-то вспомнилъ, остановился и зашепталъ:
   -- Ахъ, да! Вотъ что, отецъ благогодѣтель, давно я хотѣлъ спросить, нельзя ли мнѣ къ столу владыки... отъ усердія, что-нибудь эдакое, напримѣръ, стерлядку добренькую... Ну такъ хотя бы въ аршинчикъ.
   Паисій нахмурился.
   -- Уходи, другъ. Вздорныя мысли приходятъ тебѣ въ голову, и именно отъ невоздержанія. Помилуй, какъ это возможно. Конечно, приношенія и дары не возбраняются, тѣмъ паче, если они отъ усердія...
   -- Я отъ усердія, отъ самаго настоящаго усердія, поспѣшно подхватилъ Медвѣдниковъ.
   -- Ну, ну, будетъ. То ты, а то другіе. Тамъ или личное знакомство, или относительное равенство положеній, или, наконецъ, безкорыстіе, такъ сказать, осязаемое, любовь евангельской Маріи, а у тебя, другъ, что же? У тебя одно искательство, и чѣмъ ты его ни прикрывай, оно всюду о себѣ будетъ заявлять.
   -- Гм... Я бы, такъ сказать, отъ своихъ трудовъ. Вотъ, молъ, былъ на рыбной ловлѣ и съ необычайнымъ успѣхомъ потрудился...
   -- Яко бы мрежею, такъ что ли? Охо, хо! Бойкій ты и сообразительный человѣкъ, а впадаешь въ заблужденіе. Оставь. И не время это, и не подобаетъ.
   Медвѣдниковъ присѣлъ на стулъ, понуривъ голову, какъ бы въ задумчивости, но стоило взглянуть на него повнимательнѣе, чтобы замѣтить, какъ насторожены его уши, какъ сѣрые плутоватые глаза косятся въ ту сторону, откуда слышатся дружескіе совѣты Паисія.
   -- Отецъ духовный! Превосходно! Великолѣпно! возразилъ онъ,-- умнѣе этого не только нашъ владыка, но и самъ іерусалимскій патріархъ не скажетъ. Но вотъ что.я вамъ скажу: есть пословица, понимаете, простая народная пословица. Въ пословицахъ, вѣдь, сами знаете, вся мудрость вѣковъ, такъ сказать, весь законъ и всѣ пророки. Она гласитъ сице: "Стрѣляй сороку и ворону"... Поняли? Не удалось -- не надо. То-то!.. Ну, значитъ, нечего и празднословить. Сказано: "Празднословія не даждь мы".
   Паисій выпроводилъ, наконецъ, гостя и, несмотря на близкую къ нему дружбу, укоризненно покачалъ головой, затворяя за нимъ двери. Медвѣдниковъ вышелъ изъ его кельи такимъ же, какимъ и вошелъ, какъ будто и въ ротъ вина не бралъ (пилъ, между тѣмъ, съ усердіемъ). Онъ еще погналъ куда-то на извозчикѣ, приказывалъ ему "дуть въ хвостъ и въ гриву", еще перешептывался съ какимъэто нужнымъ человѣкомъ и снова куда-то помчался.
   

XVI.

   Къ вечеру его энергія замѣтно ослабѣла. Онъ уже отпустилъ извозчика, на которомъ гонялъ цѣлый день изъ одного конца города въ другой, и, надвинувъ на глаза фуражку съ кокардой, шагалъ пѣшкомъ, мрачный и озлобленный недугами.
   -- Вздоръ все! Безсмысленная брехня! бормоталъ онъ,-- и я повѣрилъ, тьфу! Какъ это глупо!
   При поворотѣ въ какой-то переулокъ съ нимъ встрѣтился знакомый.
   -- Савва! Ты откуда?
   -- Я?.. Гм... гм...
   -- Ну, что, чортъ, кашляешь, говори прямо!
   Савва былъ тощій, узкоплечій, весьма убогаго вида человѣкъ лѣтъ за сорокъ. По его собственнымъ о себѣ отзывамъ онъ былъ "богомазъ", а по отзывамъ Медвѣдникова "малодушный рабъ, ремесломъ художникъ". Савва тоже услыхалъ, что "будто-бы храмъ и такъ далѣе", и пошелъ по этому случаю къ кому-то изъ знакомыхъ поразспросить, что вотъ, молъ, такъ и такъ -- вранье это или на правду похоже.
   -- И ты повѣрилъ! строго крикнулъ на него Медвѣдниковъ.-- Ахъ ты глупая голова... Да развѣ можно въ нашемъ городѣ допустить что-либо подобное! Дуракъ ты, Савва!
   Савва изподлобья покосился на него, хотѣлъ что-то сказать, но промолчалъ и только закашлялся. Повидимому, онъ хотѣлъ спросить Медвѣдникова, не по одному ли тому же дѣлу оба они въ этотъ день блуждали по городу, но ограничился только кашлемъ. Такая скромность была причиной дружеской потомъ бесѣды его съ Медвѣдипковымъ въ трактирѣ.
   Они перекинулись сначала двумя рюмками около буфетной стойки, а потомъ ушли въ отдѣльную комнату.
   -- Ну, что, какъ, есть работа?-- спросилъ Медвѣдниковъ.
   -- Немного, такъ самые пустяки. Купецъ тутъ захворалъ одинъ, прихватило его порядочно, такъ что послали и за лѣкаремъ, и за попомъ. У насъ, вѣдь самъ знаешь, всегда одновременно бѣгутъ за обоими. Однако выздоровѣлъ и раскошелился по этому случаю на четыре, красненькія. Я пять просилъ -- не далъ, такъ, говоритъ, по обѣщанію у меня назначено.
   -- Что ему работалъ?
   -- Да въ его приходѣ "всѣхъ скорбящихъ" подновилъ въ парусахъ двухъ евангелистовъ... А другія работишки, которыя есть, больше грошевыя... вниманія, можно сказать, не стоятъ...
   Савва былъ въ мрачномъ настроеніи духа и смотрѣлъ на Медвѣдникова изподлобья. Въ послѣднее время онъ замѣтно осунулся, тусклые сѣрые глаза его стали еще безцвѣтнѣе, носъ обострился и щеки ввалились.
   -- Наливай еще! продолжалъ Медвѣдниковъ.
   -- Будетъ. Ну тебя!
   -- Ка-жъ!
   -- Да такъ. Я, братъ, думаю совсѣмъ бросить это проклятое пьянство.
   -- Что ты, какъ можно! Боже избави, худо будетъ... А вотъ подрядъ возьмемъ, тогда, дѣйствительно, слѣдуетъ немножко сократить порцію. И то немножко. Сразу обрывать Боже избави -- окочуришься.
   -- Подрядъ, говоришь ты, продолжалъ Савва,-- да откуда онъ?
   -- Авось Богъ пошлетъ. Закряхтитъ какой-нибудь икряный лещъ, почуетъ близость смертнаго часа, -- ну вотъ тебѣ и подрядъ либо иконостасъ, либо цѣлый храмъ.
   -- Не слыхать что-то такихъ. Скорѣе намъ самимъ придется окочурится прежде, чѣмъ дождемся хорошаго заработка...
   Савва говорилъ хриплымъ, дрожащимъ голосомъ и часто откашливался,
   -- Ты что мраченъ сегодня? замѣтилъ Медвѣдниковъ,-- выпьемъ еще!
   -- Ну тебя!
   Съ нѣкотораго времени онъ, дѣйствительно, сталъ удерживаться отъ выпивки, хотя, однакоже, весьма мало въ этомъ успѣвалъ. На этотъ разъ попойка, несмотря на намѣреніе Саввы бросить пьянство, дошла до того, что онъ сложилъ на столъ руки съ локтями и клевалъ носомъ въ стоявщую предъ нимъ рюмку водки.
   -- Вотъ ты говоришь, безсвязно бормоталъ онъ,-- что я дуракъ и повѣрилъ... и потому будто бы дуракъ, что повѣрилъ... А я молчу и не спрашиваю, уменъ ли ты... Я молчу... и знаю, почему молчу.
   Самъ Медвѣдниковъ полулежалъ, развалясь въ углу дивана, и посасывая мясистыми губами рижскую сигару, смотрѣлъ съ презрительною улыбкой на Савву, ослабѣвшаго, по его словамъ, "такъ позорно". Бесѣда ихъ дошла наконецъ до того, что бормотанье Саввы стало уже совсѣмъ непонятно, и та небольшая часті воли, которою онъ обладалъ, будучи въ трезвомъ состояніи, теперь уже его оставила. Медвѣдниковъ сталъ даже издѣваться надъ его безпомощнымъ положеніемъ, и какъ только Савва протягивалъ руку къ рюмкѣ, онъ тотчасъ же останавливалъ его окрикомъ:
   -- Стой! Нельзя...
   Савва пугливо вздрагивалъ, обращая на него блуждающій взглядъ.
   -- Поч-чему?
   -- Нельзя... Ты долженъ сначала выговорить мое имя.
   -- Твое? Гм... Да какъ тебя зовутъ-то?
   -- Забылъ, чортъ... Ну, говори: Анемподистъ Анемподистовичъ Медвѣдниковъ.
   -- Анемп... д... силился выговорить Савва и безполезно моталъ головой.
   -- Не можешь!
   -- Не м-могу...
   -- Такъ не смѣй пить... Нельзя...
   -- И не надо. Чортъ съ тобой!
   Савва обиженно отворачивался въ сторону отъ рюмки и бормоталъ что-то про себя. но какъ только онъ чрезъ нѣсколько времени вновь приподнималъ голову и протягивалъ руку къ рюмки, снова повторялась та же исторія.
   -- Стой! Нельзя.
   -- Поч-чему?
   И затѣмъ обиженный отвѣтъ:
   -- И не надо, чортъ съ тобой!
   Нужно, однакоже, пояснить для характеристики Медвѣдникова, что онъ довезъ потомъ ослабѣвшаго Савву до его квартиры, гдѣ-то на концѣ города, и, остановившись у его воротъ, долго стучалъ въ нихъ своею суковатою тростью.
   Кто тамъ? раздался наконецъ вопросъ со двора.
   -- Отпирайте, свои...
   Какая-то женщина въ темномъ платкѣ отворила калитку.
   -- Ну вотъ, давно бы такъ,.проговорилъ Медвѣдниковъ, нѣсколько покачиваясь, -- вонъ тамъ въ пролеткѣ, продолжалъ онъ, -- лежитъ молодецъ: посмотрите, не вашъ ли.
   -- Господи! Савва! и въ какомъ видѣ!..
   -- Ну вашъ, такъ и получайте... Ха! ха!..
   

XVII.

   На другой день послѣ безплодныхъ скитаній Медвѣдниковъ по розыску званія и мѣста жительства предполагаемаго жертвователя, вечеромъ, когда на городскихъ улицахъ замигали фонарные огоньки, подошелъ къ воротамъ дома, въ которомъ жилъ отецъ Павелъ, нѣкто Творожниковъ -- подрядчикъ на рѣзныя, позолотныя, живописныя и т. п. церковныя работы.
   Во время пути по улицамъ онъ шелъ съ необычайною торопливостью и размахивалъ обѣими руками такъ, какъ будто хотѣлъ при помощи этого размахиванья ускорить свой ходъ. Подойдя къ дому, онъ вдругъ сразу остановился, вздохнулъ во всю грудь, поспѣшно снялъ фуражку и, выхвативъ изъ кармана сюртука платокъ, началъ съ большимъ стараніемъ, вытирать имъ лобъ, затылокъ, шею, не сводя при этомъ пытливаго взгляда съ оконъ, въ которыхъ свѣтился огонь. Онъ попробовалъ было подняться на концы пальцевъ, чтобы заглянуть подальше въ комнаты, но по причинѣ малаго своего роста ничего тамъ не увидалъ; попробовалъ отойти на середину улицы съ тою же цѣлью, и уже не знаю, увидѣлъ ли что или нѣтъ.
   Войдя потомъ въ ворота, онъ не пошелъ по чистому ходу, а направился сначала въ кухню и вкрадчиво спросилъ:
   -- А что отецъ Павелъ у себя?
   -- У себя, отвѣтила ему какая-то женщина въ холщевомъ сарафанѣ.
   -- Можетъ занятъ чѣмъ-нибудь спѣшнымъ?
   На этотъ его вопросъ отвѣтила уже не женщина въ сарафанѣ, а сама старушка попадья, хлопотавшая около тарелокъ, на которыхъ были разложены соленыя закуски, предназначавшіяся,-очевидно, для гостя
   -- Не шибко занятъ... Гость у него...
   -- Такъ-съ...
   -- Тебѣ зачѣмъ? Съ требой что ли нужно?
   -- Нѣтъ-съ, по другому дѣлу.
   -- Ты отъ кого?
   -- Я самъ отъ себя.
   -- Да ты, никакъ, Творожниковъ?
   -- Точно такъ, онъ самый, Осипъ Ивановъ.
   -- То-то я смотрю, будто знакомое лицо.
   Старушка отошла отъ стола съ тарелками и отерла руки полотенцемъ, висѣвшимъ у ней черезъ плечо, и спросила:
   -- Самъ что ли послалъ за тобой?
   -- Нѣтъ-съ, не изволили они посылать, а у меня, признаться, до нихъ дѣльце есть небольшое.
   -- Какое же? говори, я пойду скажу ему.
   -- Нѣтъ-съ. Зачѣмъ же васъ обезпокоивать. Я лучше обожду... Время терпитъ.
   -- Ну, какъ знаешь...
   Онъ молча поклонился и вышелъ изъ кухни, но отошелъ однако же недалеко, всего только за ворота дома и протоптался около нихъ съ часъ времени.
   Когда потомъ по уходѣ гостя отецъ Павелъ услыхалъ, что его ожидаетъ на кухнѣ Творожниковъ,-- нахмурился и пробасилъ:
   -- Ну его!.. А впрочемъ позовите,
   Творожниковъ прошелъ изъ кухни по корридору и такъ осторожно, что шаговъ его почти не было слышно. Матушка, встрѣтившаяся ему въ дверяхъ кабинета, даже замѣтила:
   -- Что это ты какъ идешь, точно крадешься?
   -- Я-съ... не тово... Думаю, не обезпокоить бы...
   Онъ, будучи малаго роста, казался въ эту минуту еще меньше, и именно потому, что изъ почтенія къ матушкѣ сгорбился и съежился, какъ будто его только-что ошпарили кипяткомъ.
   По наружности онъ былъ скромница: волоса жиденькіе, темнорусые, всегда аккуратно причесанные, съ прямымъ проборомъ по срединѣ, взглядъ сѣрыхъ глазъ кроткій и заискивающій, борода тоже жиденькая, со значительною уже сѣдиной, -- сивожелѣзнаго, по его словамъ, цвѣта. Еслибы лицо его не имѣло рябинъ -- неизгладимыхъ слѣдовъ оспы, когда-то безпощадно изрывшей его, и еслибы въ глазахъ не просвѣчивало что-то весьма тонкое и неуловимое, то можно бы съ него писать образъ -- какъ разъ былъ бы въ пору. Одѣвался онъ хотя и въ сюртукъ, но не короткополый и не длиннополый, а такъ "средственный", нѣсколько пониже колѣнъ; сапоги носилъ по старинному, голенищами наружу, и вмѣсто галстуха -- черный атласный платокъ, которымъ и окутывалъ шею такъ, чтобы не было видно никакихъ признаковъ бѣлья.
   Войдя въ кабинетъ, онъ помолился на передній уголъ, гдѣ теплилась передъ образами лампада. При входѣ его отецъ Павелъ сидѣлъ на широкомъ диванѣ краснаго дерева въ покойной позѣ тучнаго человѣка, отдыхающаго послѣ дневныхъ трудовъ. Лѣвая рука его лежала на боковой ручкѣ дивана, правая на столѣ. Когда онъ подошелъ къ нему и сложилъ обѣ руки вмѣстѣ вверхъ ладонями для принятія благословенія, отецъ Павелъ, не измѣняя своего спокойнаго положенія на диванѣ, приподнялъ правую руку и сдѣлалъ ею крестное знаменіе надъ его склоненною головой. Онъ зналъ, что этотъ Творожниковъ, хотя и довольно юрки и не въ мѣру даже сообразительный человѣкъ, въ особенности въ такихъ дѣлахъ, гдѣ пахнетъ деньгами, но все-таки смиренно вѣрующій сынъ церкви и притомъ не богатый, обремененный большою семьей и перебивающійся со своими дѣлишками кой-какъ изъ года въ годъ. Поэтому или, можетъ-быть, просто вслѣдствіе усталости и недавняго весьма основательнаго знакомства съ закусками, оставшимися еще на столѣ (возможно и такое предположеніе), онъ не нашелъ нужнымъ подняться при входѣ Творожникова съ дивана и даже разговоръ повелъ съ нимъ, оставаясь въ той же спокойно лѣнивой позѣ, въ какой сидѣлъ до его прихода.
   -- Ну что скажешь?
   -- Ничего-съ...
   -- Какъ же это такъ... Ничего?
   -- То есть ничего особеннаго, ваше благословеніе...-- Родила что ли хозяйка-то?
   -- Нѣтъ еще... признаться, въ ожиданіи.
   -- Такъ. Хорошо... Только смотря, опять по прошлогоднему не сдѣлай. Молитву давать зовешь одного, а крестить другого. Этого, братецъ, не полагается. Кто молитву даетъ, тотъ и креститъ...
   -- Это я понимаю-съ и даже очень явственно... только тогда въ-торопяхъ спутался.
   -- То-то спутался! А я черезъ тебя чуть врага себѣ не нажилъ Никаноръ Антоновичъ недѣли двѣ на меня хмурился, а вѣдь онъ у насъ начальство!
   -- Старикъ, что ты тамъ опять? донесся изъ сосѣдней комнаты голосъ матушки,-- полно глупить-то.
   -- Ну, ладно! отвѣтилъ отецъ Павелъ и замолчалъ, справедливо сознавъ, что противъ замѣчанія жены возражать не стоитъ.
   -- Ну, что же дальше? спросилъ онъ, наконецъ, Творожникова.
   -- А дальше вотъ что, ваше благословеніе: соображеныща кой-какія есть на счетъ дѣловъ..
   -- Какихъ?
   Творожниковъ кашлянулъ, оглянулся назадъ, явно желая удостовѣриться, нѣтъ ли въ комнатѣ лишнихъ ушей, и какъ-то страно подернувъ плечами, сдѣлалъ шагъ въ передъ по направленію къ тучной фигурѣ отца Павла.
   -- Ты лучше сядь вотъ тутъ, около меня и говори неторопясь, обстоятельно.
   -- Покорнѣйше благодаримъ.
   Творожниковъ, не спѣша, опустился на стулъ, бережно оправилъ полы сюртука и, пригладивъ обѣими руками волосы на бородѣ и головѣ, сказалъ:
   Наслышанъ я, что новый иконостасъ будутъ ставить... и все, значитъ, въ храмѣ, чтобы заново.
   -- Тьфу ты! съ досадой прервалъ отецъ Павелъ,-- я думалъ, въ самомъ дѣлѣ, ты скажешь что-нибудь путное.
   -- То есть... извините... Въ какомъ же это смыслѣ?
   -- А въ томъ именно, что вздоръ говоришь.
   -- Да помилуйте... Господи! Неужто я теперича предъ вами буду себя оказывать пустяшнымъ человѣкомъ. Изъ вѣрныхъ рукъ знаю. Не далѣе какъ сегодня слышалъ, что даже и деньги доставлены на сей предметъ.
   -- Кому?-- поспѣшно прервалъ Павелъ.
   -- Самому преосвященнѣйшему владыкѣ. Вѣрное слово. Лично у него былъ жертвователь и прямо съ рукъ на руки передалъ...
   -- Да кто жертвователь?
   -- Неизвѣстно. Мнѣ, признаться, по знакомству передалъ монашекъ одинъ.
   -- Кто именно?
   -- Старичекъ Веніаминъ. Онъ при комнатахъ владыки находится...
   Отецъ Павелъ задумчиво погладилъ бороду, кашлянулъ раза два, прикрывъ ротъ рукой, и потомъ сказалъ:
   -- Не знаю... Гм... гм... Оно, конечно, отъ Бога все возможно.
   И потомъ, помолчавъ, добавилъ:
   -- А можетъ быть и вздоръ.
   Творожниковъ уже трепеталъ на стулѣ, какъ на горячей сковородѣ, и не сводилъ съ него глазъ. Онъ предчувствовалъ, что въ его спокойствіи скрывается что-то странное, повидимому даже недоброе -- и когда отецъ Павелъ проговорилъ: "можетъ-быть и вздоръ", онъ съ тревожною поспѣшностью возразилъ:
   -- Ваше благословеніе, какъ же это такъ?Позвольте, помилуйте... Ежели изъ первыхъ рукъ, какъ же вы, напримѣръ, сомнѣваетесь? Мнѣ, признаться, даже удивительно, какъ вы сами не слыхали до сихъ поръ... Медвѣдниковъ Анемподистъ Анемподистовичъ... Изволите знать? Городской архитекторъ... Ну, вотъ-съ, онъ уже того... дѣйствуетъ. Онъ вчера вечеромъ ухнулъ прямо ко владыкѣ. Человѣкъ, сами знаете, смѣлый и смаху налетѣлъ, какъ коршунъ. Веніаминъ же и передавалъ мнѣ: съ параднаго, говоритъ, подъѣхалъ и настоятельно заявилъ: "доложите". Освѣдомляюсь, говорить, отъ него, что такое за экстренность; а онъ свое -- доложите. Веніаминъ, однако, не посмѣлъ, потому часъ такой былъ -- владыка уже уединились у себя и вечернее правило читали. Не знаю ужъ къ счастью или нѣтъ я завернулъ къ Веніамину и какъ разъ потрафилъ во время: Медвѣдниковъ со двора, а я во дворъ, только я, разумѣется, съ черной лѣстницы.
   -- Ну, хорошо, пусть такъ. Развѣдалъ ты кое-что и, можетъ-быть, въ самомъ дѣлѣ жертвователь объявился. Бываетъ на свѣтѣ всячески, задумчиво проговорилъ отецъ Павелъ; ну, что же дальше-то? Съ чего ты, такъ сказать, за недѣлю до свѣту распинаешься?
   -- Сами знаете, дремать некогда...
   Творожниковъ поднялся со стула и такъ низко поклонился отцу Павлу, что дотронулся пальцами правой руки до полу.
   -- Не оставьте.
   -- Это еще что такое? Въ чемъ не оставить?
   -- Да на счетъ работы. Я дешевле всѣхъ возьму. Я и позолоту, и иконостасъ, и живопись, и ежели какая другая поправка, хотя бы даже по строительной части,-- я за все могу отвѣчать. Сдѣлаю на совѣсть. Теперича вотъ Медвѣдниковъ; онъ, конечно, мѣтитъ на то же. Мало ему жалованья. Того гляди и это дѣло захватитъ къ себѣ въ лапы, а тамъ съ нимъ вѣдайся и изъ-за его рукъ подбирай крохи. И на счетъ выпивки онъ слабъ... А вѣдь я, сами знаете, капли въ ротъ не беру.
   -- Да ты не хвались. Подожди, пусть сначала другіе похвалятъ, а тѣмъ паче не осуждай.
   -- Извините, ваше благословеніе, я только къ тому, чтобъ упредить.
   -- Кого?
   -- Да васъ, значитъ.
   -- Я при чемъ тутъ? Предполагаю, ты долженъ знать, что не я въ храмѣ старшій.
   -- Это все едино. Отца протопопа я тоже буду просить и чтобы, значитъ, старостѣ Ивану Петровичу они за меня замолвили, и васъ объ этомъ всенижайше прошу... Теперича они, то есть, значитъ, Иванъ Петровичъ, съ вами часто видаются, и вы завсегда могите... походатайствовать.
   -- Рано говоришь, Осипъ Ивановичъ; если и деньги получены, то до подряда еще далеко. Улита ѣдетъ, когда-то будетъ. И веобще все въ рукахъ Всевышняго.
   -- Оно, конечно, да.
   Творожниковъ вздохнулъ. Всевышнимъ на этотъ разъ онъ представлялъ себѣ мѣстнаго владыку и ничуть не сомнѣвался, что отецъ Павелъ склоненъ признать таковымъ его же, по крайней мѣрѣ въ данномъ случаѣ.
   

XVIII.

   Личность жертвователя хотя и опредѣлилась потомъ съ должною ясностью, но однакоже въ продолженіе слѣдующаго дня вплоть до вечернихъ огней отецъ Павелъ оставался въ сомнѣніи, не есть ли слухи, передаваемые Творожниковымъ, лишь одно праздное мечтаніе. Когда онъ услыхалъ (уже предъ вечеромъ), что Иванъ Петровичъ Зайчиковъ возвратился съ ярмарки и привезъ на обновленіе храма "значительную сумму", то окончательно рѣшилъ, что Творожниковъ вретъ и что слухи, какъ о доставленныхъ кѣмъ-то владыкѣ на обновленіе храма деньгахъ, такъ равно и о привезенныхъ на сей же предметъ Иванъ Петровичемъ, есть "праздное мечтаніе".
   Творожниковъ, однако, не вралъ. Старичекъ Beніаминъ, находившійся на послушаніи при комнатахъ владыки, именно Ивана Петровича и принялъ за жертвователя. При своей склонности къ уединенной жизни и отчужденію отъ всего, что происходило за стѣнами архіерейскаго дома, онъ не зналъ, кто такой Зайчиковъ -- мѣстный или заѣзжій купецъ. Онъ видѣлъ только, случайно проходя черезъ комнату, что Иванъ Петровичъ положилъ предъ владыкой деньги и слышалъ, на какой предметъ онѣ назначаются.
   Расхаживая, послѣ вечерняго чая, по комнатамъ своей квартиры съ заложенными за спину руками и мурлыча себѣ подъ носъ что-то изъ церковныхъ пѣснопѣній, отецъ Павелъ былъ въ нерѣшимости -- итти ли къ Ивану Петровичу или остаться по случаю ненастной погоды дома. Однакоже послалъ къ дьякону Леониду записочку слѣдующаго содержанія:
   "Голова, братъ дьяконъ, у меня дрянь, хоть брось. Забылъ я тебѣ послѣ вечерни шепнуть, что надо зайти къ старостѣ. Пріѣхалъ, вѣдь, онъ. Побредемъ-ка теперь; нужды нѣтъ, что сыро: дома вотъ и сухо, а что толку? На счетъ преферки -- само собой. Вмѣстѣ съ тѣмъ и о слухахъ освѣдомимся. Знаешь, дьяконъ, вздоромъ вздоромъ, а вѣдь случается, что и курица пѣтухомъ поетъ".
   Изъ этого письма явствовало, что дьяконъ былъ тоже въ сомнѣніи на счетъ справедливости слуховъ.
   Дьячки оказались въ этомъ случае довѣрчивѣе священнослужителей. Не дожидаясь подтвержденія услышанной ими новости объ объявившемся жертвователѣ, они собирались послѣ вечерни у одного изъ своихъ собратовъ и выпили "на радостяхъ". Одинъ изъ нихъ даже воодушевился при этомъ до того, что сталъ засучивать рукава подрясника выше локтя. На вопросъ изумленныхъ товарищей о причинахъ такого его воодушевленія онъ долго не давалъ опредѣленнаго отвѣта и то шепталъ про себя что-то, то начиналъ охать и вздыхать, закатывая глаза подъ лобъ и, наконецъ, закричалъ, взмахнувъ обѣими руками, сжатыми въ кулаки:
   -- Радъ я! Чрезмѣрно радъ! То есть, я вамъ скажу, братцы мои, такое теперь у меня на душѣ чувство распалилось, что безпремѣнно хочется съ кѣмъ-нибудь подраться!
   Его необычайное возбужденіе сослуживцы объяснили вовсе не тѣмъ, что онъ обрадовался предстоящему обновленію храма, а именно только его наклонностью выпить иногда "свыше мѣры". На вывозъ для удовлетворенія его радостныхъ чувства никто изъ нихъ согласія не изъявилъ.
   Дѣло, впрочемъ, чрезъ нѣсколько времени приняло другой оборотъ. Послышалось пѣніе: "Днесь свѣтло красуется царствующій градъ..."
   Вообще новость была встрѣчена весело.

-----

   Отецъ Никаноръ, какъ только услышалъ о привезенныхъ Иваномъ Петровичемъ деньгахъ, такъ тотчасъ же, не теряя времени и несмотря на дурную погоду, отправился къ нему въ домъ.
   Въ этотъ день съ утра шелъ крупный дождь и пересталъ только къ вечеру. На улицахъ еще текли ручьи, унося въ оврагъ, раздѣлявшій городъ на двѣ части, свои мутные шумные потоки; кое-гдѣ въ низкихъ мѣстахъ улицъ стояли лужи, затруднявшія переходъ съ одной стороны тротуара на другую. Отецъ Никаноръ, возбужденный "радостными слухами", не обращалъ вниманія ни на грязь, ни на лужи, и шагалъ по нимъ, "яко по суху". Однакожъ, подойдя къ воротамъ дома Ивана Петровича, онъ замедлилъ шагъ, поправилъ цѣпь наперстнаго креста, украшавшаго его грудь, обдернулъ даже полы своей довольно уже поношенной и отцвѣтшей рясы, и вошелъ въ домъ съ подобающею его сану степенностью. И на образа онъ помолился не спѣша, съ должнымъ благоговѣніемъ; но все-таки, несмотря на всѣ принятыя мѣры къ уничтоженію своего взволнованнаго душевнаго состоянія, онъ не могъ его вполнѣ скрыть. И не только Иванъ Петровичъ и старуха, его жена, но даже дѣвушка, отпиравшая дверь отцу Никанору, всѣ замѣтили, что онъ "какъ будто не въ себѣ". Замѣтили, что хотя пастырское благословеніе онъ преподалъ имъ съ обычною торжественностью, но что-то ужъ очень торопливо опустился послѣ этого на кресло и очень наскоро, съ видимою небрежностью подобралъ, садясь, полы рясы и пригласилъ Ивана Петровича сѣсть рядомъ съ собою. Этимъ, впрочемъ, исчерпывались пока ихъ наблюденія надъ душевнымъ состояніемъ отца Никанора и дальше наблюдать было пожалуй-что и нечего. Онъ ужъ въ достаточной степени овладѣлъ собою и сталъ спокойнымъ тономъ разспрашивать, благополучно ли Иванъ Петровичъ "совершалъ" свое путешествіе, какова была во время ярмарки погода, какъ шли торговыя дѣла и т. под., и разспрашивалъ настолько продолжительно, насколько, по его соображенію, это нужно было "для приличія".
   -- Ау насъ здѣсь, доложу вамъ,-- сказалъ онъ въ заключеніе своихъ вопросовъ, -- хляби небесныя разверзлись и что ни день, то дождь.
   Онъ вздохнулъ, поправилъ на плечахъ обѣими руками пряди своихъ сѣдыхъ, уже замѣтно поредѣвшихъ волосъ, и продолжалъ:
   -- Ахъ да! Заговорился о постороннемъ, а о дѣлѣ забываю. Слышалъ я, достопочтеннѣйшій Иванъ Петровичъ, что якобы вы получили въ ярмаркѣ пожертвованіе на обновленіе нашего храма. Достовѣрно ли это?
   -- Да,-- отвѣтилъ Иванъ Петровичъ.
   -- И обильное?
   -- Ну, какъ сказать... По-моему сумма достаточная.
   -- Но сколько же именно?
   -- Десять тысячъ.
   Отецъ Никаноръ задумчиво погладилъ бороду и кашлянулъ, прикрывъ костлявою рукой ротъ. Потомъ, нѣсколько понизивъ тонъ рѣчи, сказалъ.
   -- Ну чтожъ... Благодарить надо Господа... Всякое даяніе благо и всякъ даръ совершенъ свыше есть, исходяй отъ Отца свѣтовъ. Признаться, я введенъ въ заблужденіе, -- добавилъ онъ,-- до меня дошли слухи, что якобы вы привезли сорокъ тысячъ.
   -- Да, и я объ этомъ тоже слышалъ.
   -- И всѣ, конечно, не повѣрили?-- подсказалъ Никаноръ, сдержанно хихикнувъ.
   -- Разумѣется, болтаютъ зря. Это уже вездѣ такъ.
   Отецъ Никаноръ вздохнулъ, точно жалѣя о томъ, что люди вообще и всегда склонны къ преувеличеніямъ, и почему-то посмотрѣлъ при этомъ на Ивана Петровича долгимъ и пытливымъ взглядомъ.
   

XIX.

   Въ это время подали чай. Иванъ Петровичъ сказалъ: "Пожалуйте батюшка", и когда отецъ Никаноръ молча взялъ съ подноса стаканъ, онъ взялъ другой и тоже молча поставилъ его на край ломбернаго стола, около котораго они сидѣли. Разговоръ между ними вдругъ оборвался, точно они поссорились. Иванъ Петровичъ, всегда относившійся къ отцу Никанору съ обычною сдержанностью, на этотъ разъ тѣмъ болѣе былъ строгъ къ каждому своему слову, что съ первой же привѣтственной его фразы замѣтилъ и въ выраженіи его лица и въ тонѣ вопросовъ что-то странное, похожее какъ будто на чувство зависти. Прерывать молчаніе онъ не хотѣлъ. Не торопясь, потягивая съ блюдичка чай и прикусывая сахаромъ, онъ соображалъ про себя, сколько примѣрно времени можетъ просидѣть у него гость и не уйдетъ ли онъ, если обстоятельства поблагопріятствуютъ, минутъ напримѣръ, черезъ десять. Гость между тѣлъ то помѣшивалъ въ своемъ стаканѣ ложечкой, то придавливалъ ею опущенный въ него кусокъ лимона, то бралъ стаканъ на свѣтъ и пытливо всматривался, насколько измѣняется крѣпость чая отъ лимоннаго сока. Все это явно продѣлывалось не для одного только препровожденія времени, а подъ вліяніемъ какихъ-то чувствъ и думъ, возникавшихъ въ его душѣ.
   -- Такъ, значитъ, только десять тысячъ?-- проговорилъ онъ, наконецъ, отодвинувъ отъ себя стаканъ.
   -- Да.
   -- Гм... гм... Ну что жъ... Божій даръ. Пока можно при благоразумной экономіи кой-что сдѣлать и этою суммой.
   -- Даже и весьма.
   -- Ну, достопочтеннѣйшій Иванъ Петровичъ, этого не скажите. По справедливости говоря, сумма крайне скудная, такъ только на мелочи. До обновленія надлежащаго, какое столько уже лѣтъ ожидаетъ храмъ, еще далеко...
   Онъ взялъ стаканъ, опорожнилъ его нѣсколькими большими глотками и поставилъ на подносъ, съ которымъ вошла дѣвушка, ожидавшая въ сосѣдней комнатѣ удобной для этого минуты.
   -- Пожалуйте еще, батюшка.
   -- Да, позвольте, только не такъ крѣпко. Откроюсь вамъ, достопочтеннѣйшій Иванъ Петровичъ,-- продолжалъ отецъ Никаноръ, оправляя на плечахъ жиденькія пряди волосъ,-- я ожидаю вспомоществованія еще отъ одного лица. Писалъ ему, помнится въ іюлѣ это уже въ пятый разъ -- и имѣю нѣкоторыя весьма не лишенныя основаній надежды на благопріятный исходъ моихъ просьбъ. Чрезъ третье лицо мнѣ уже извѣстно, что просьба моя не отринута, вопросъ лишь во времени. Фамилія благотворителя, на котораго я возлагаю столь много упованій, можетъ быть и вамъ знакома.
   Отецъ Никаноръ сказалъ фамилію и мѣстожительство лица, на котораго онъ имѣлъ "не лишенныя основаній" надежды. Иванъ Петровичъ при этихъ его словахъ нѣсколько какъ будто оскорбился.
   -- Позвольте... не безъ смущенія проговорилъ онъ, -- отъ этого именно лица я и получилъ десять тысячъ.
   -- Ка-акъ!
   Дѣвушка стояла предъ отцомъ Никаноромъ съ подносомъ, но онъ не обращалъ на нее никакого вниманія. Мрачнѣе прежняго, сдвинувъ брови, онъ кинулъ гнѣвный взглядъ на Ивана Петровича, потомъ направо и налѣво, точно высматривая, нѣтъ ли по близости кого-либо изъ такихъ лицъ, на которыхъ должна пасть всею своею тяжестью отвѣтственность за такое огорчающее извѣстіе. Наконецъ взглядъ его остановился на дѣвушкѣ съ подносомъ.
   -- Что же это ты... стоишь? Я же сказалъ, что не хочу.
   -- Стаканчикъ... пожалуйте,-- проговорилъ Иванъ Петровичъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ увольте. Я уже напился. Всепокорнѣйше благодарю... Уходи, дѣвица. Намъ нужно, Иванъ Петровичъ, поговорить съ вами по секрету,-- добавилъ онъ уже шепотомъ и показалъ тусклыми глазами на дверь.
   -- Ну, теперь, значитъ надо вооружиться терпѣніемъ, просидитъ онъ часа два,-- подумалъ Иванъ Петровичъ, идя къ дверямъ для того, чтобъ ихъ затворить и уединиться съ гостемъ для разговоровъ "по секрету".
   Отецъ Никаноръ сверкнулъ мрачнымъ взглядомъ на дѣвушку, выходившую съ подносомъ, на дверь, которую Иванъ Петровичъ въ это время притворялъ, потомъ на образа, помѣщавшіеся въ большомъ кіотѣ въ переднемъ углу комнаты, на нихъ уже безъ мрачности, скорѣе съ грустно просительнымъ выраженіемъ лица, и вслѣдъ затѣмъ быстро овладѣлъ своимъ встревоженнымъ душевнымъ состояніемъ.
   -- Я нѣсколько... хе, хе... поддался чувству. И обидно мнѣ. Судите сами, досточтимый Иванъ Петровичъ, я хлопочу, я излагаю въ своихъ письмахъ точно и подробно, какія именно нужды имѣетъ храмъ. А какія онъ имѣетъ нужды, извольте припомнить. Всеконечно вамъ извѣстно, какая у насъ ризница, какіе сосуды и вообще все. И спрашиваю, за что же онъ такъ со мною обошелся? Чѣмъ онъ отвѣтилъ на всѣ мои письма? Не было отъ него, какъ говорится, ни гласа, ни послушанья, и теперь вдругъ такъ неожиданно скомкалось все дѣло. Столько трудовъ, искательствъ, упрашиваніи! Позвольте, обратите вниманіе, что именно я ему писалъ. Я, кажется, съ достаточною ясностью доказывалъ, что кромѣ благоугожденія Господу и чаянія несомнѣннаго отъ Него воздаянія въ загробной жизни, кромѣ, наконецъ, нашихъ пастырскихъ молитвъ предъ Его престоломъ, онъ, жертвователь, могъ имѣть воздаяніе по заслугамъ своимъ и здѣсь въ этой земной юдоли скорбей и воздыханій. Я писалъ ему, что по представленію въ порядкѣ служеб ной переписки отъ насъ, священнослужителей къ архипастырю, а отъ архипастыря далѣе въ высшія сферы, онъ, жертвователь, могъ украсить свою грудь орденомъ Анны второй степени. И украсилъ бы всенепремѣнно. Теперь что же произошло? Извольте разсудить сами. Изъ такого его образа дѣйствій явствуетъ лишь то, что онъ меня совершенно отметаетъ. Непостижимо, какая можетъ быть во всемъ этомъ руководящая мысль.
   

XX.

   Отецъ Никаноръ говорилъ долго и то садился на стулъ, то поднимался съ него и шагалъ по комнатѣ, кидая по временамъ вопросительные, почти враждебные взгляды на Ивана Петровича. Говорилъ онъ то шопотомъ, то дрожащимъ голосомъ, звукъ котораго имѣлъ что-то общее съ звуками надтреснутаго колокола. Говорилъ онъ очевидно не все то, что хотѣлъ сказать, часто прерывалъ себя на первыхъ же словахъ, откашливался, бросалъ гнѣвные взгляды на дверь или на Ивана Петровича и потомъ, какъ бы рѣшившись не говорить болѣе ни слова, отмахивался правою рукой отъ своихъ собственныхъ думъ и садился на стулъ. Но не проходило и десяти секундъ молчанія, какъ онъ снова поднимался со стула и продолжалъ излагать свои жалобы.
   Изо всего этого ясно было все его недовольство жертвователемъ и не столько за малую жертву, сколько за невниманіе къ такимъ письмамъ, въ которыхъ съ должною ясностію и доказательностію говорилось о наградахъ небесныхъ и земныхъ. Ясно было недовольство и на Ивана Петровича, услужливо и несомнѣнно съ заднею мыслью подгадившаго ему. Онъ помѣшалъ ему выказать предъ владыкой результаты своихъ неустанныхъ трудовъ и заботъ о благолѣпіи храма Божія. Онъ, конечно, намѣренно все это сдѣлалъ и всѣ его тайныя дѣйствія заслуживаютъ полнаго порицанія. Однако всѣ они, при обычной его сдержанности и молчаливости, такъ искусно скрываются, что пока нѣтъ возможности ихъ обнаружить и распечь его вотъ тутъ же, сейчасъ, именно вотъ въ эту самую минуту, когда губы дрожатъ отъ злобы и досады.
   Иванъ Петровичъ молчалъ и слушалъ, не прерывая жалобъ отца Никанора ни однимъ словомъ. Сначала, пока чай въ его стаканѣ былъ почти до краевъ, онъ потягивалъ его неспѣша прикусывая при этомъ сахаромъ; когда чаю убыло больше чѣмъ на половину, онъ сталъ замедлять его допиваніе видимо для того, чтобы чѣмъ-нибудь развлекать себя въ положеніи невольнаго слушателя. О чемъ онъ въ это время думалъ -- трудно было узнать -- молчитъ, тянетъ съ блюдечка чай и дышетъ въ носъ. Даже отецъ Никаноръ, стрѣляя на него враждебными взглядами, по временамъ задавалъ себѣ вопросъ:
   -- Что это такое -- скрытое ли торжество коварства или что иное?
   Продолжая излагать свои, какъ онъ говорилъ, соображенія и подозрительно косясь при этомъ на Ивана Петровича, онъ не замѣчалъ, что ежеминутно измѣняетъ самому себѣ и высказываетъ вовсе не соображенія, а жалобы, даже упреки. Спохватившись на одномъ изъ болѣе рѣзкихъ словъ, онъ сразу обуздалъ себя, взглянувъ съ молитвеннымъ выраженіемъ на образа, предъ темными ликами которыхъ въ кіотѣ мигалъ свѣтъ лампады.
   -- Досточтимый Иванъ Петровичъ, началъ онъ послѣ этого уже совершенно другимъ тономъ, мягкимъ и ласковымъ,-- малодушенъ я и весьма близко къ сердцу принимаю дѣла церкви... Всеконечно это замѣтно и порицанія заслуживаетъ даже въ значительной степени. Но, спрашиваю, что руководитъ моими чувствами, о чемъ пекусь и скорблю душевно? Отвѣчаю на это: о домѣ Божіемъ скорблю!.. Господи! Тебѣ нщучи, страдальчествую. Пріими меня повергшагося!
   Онъ крѣпко прижалъ къ груди костлявыя руки, возводя очи къ небу и, помолчавъ, продолжалъ еще нѣжнѣе и ласковѣе:
   -- Чрезвычайно бы любопытно мнѣ услышать отъ васъ, многолюбезный Иванъ Петровичъ., при какихъ именно обстоятельствахъ произошла ваша встрѣча съ жертвователемъ. Онъ ли искалъ съ вами свиданія или вы сами къ нему зашли, можетъ-быть даже не имѣя никакихъ иныхъ цѣлей, кромѣ торговыхъ.
   -- Я встрѣтился съ нимъ случайно...
   -- Такъ-жъ...
   -- Именно въ трактирѣ, уже предъ самымъ отъѣздомъ, изъ ярмарки.
   -- Гм... гм...
   -- Пилъ чай съ пріятелемъ. Онъ меня увидалъ и подсѣлъ къ вамъ.
   -- Та-жъ...
   Глаза отца Никанора снова было забѣгали, какъ безпокойныя мыши, и углы рта нѣсколько покривились; но онъ не поддался болѣе власти волновавшихъ его чувствъ и продолжалъ тѣмъ же ласковымъ тономъ:
   -- Гдѣ онъ вамъ вручилъ деньги? Предполагаю не въ трактирѣ же и не послѣ первыхъ же двухъ-трехъ словъ?
   Иванъ Петровичъ отвѣчалъ на всѣ вопросы коротко, не вдаваясь ни въ какія подробности относительно разговоровъ о жертвователѣ. И только-что онъ хотѣлъ сказать, что въ первый же вечеръ по возвращеніи своемъ домой былъ у владыки и вручилъ въ его распоряженіе всю пожертвованную сумму, какъ въ сосѣдней комнатѣ раздался громкій вопросъ отца Павла:
   -- Иванъ Петровичъ! Многоуважаемый и достолюбезный Иванъ Петровичъ! Позвольте освѣдомиться, что означаетъ ваше затворничество? Соблаговолите отвѣтить, могутъ ли двѣ грѣшныя души, а именно, одна іерейская и одна діаконская войти съ вами въ единеніе, хо, хо!
   Отецъ Никаноръ даже вздрогнулъ, испуганный неожиданнымъ и не по комнатамъ громкимъ говоромъ отца Павла; а Иванъ Петровичъ съ необыкновенною поспѣшностью поднялся со стула и растворилъ двери. Онъ обрадовался, что Богъ послалъ ему съ приходомъ гостей избавленіе отъ уединенной бесѣды съ отцомъ Никаноромъ.
   

XXI.

   Отецъ Павелъ и дьяконъ хотя во время пути легонько поспорили на счетъ предстоящаго (въ случаѣ справедливости слуховъ) обновленія храма и хотя разошлись при этомъ во мнѣніяхъ относительно картины "Страшнаго суда", которую отецъ Павелъ находилъ нужнымъ, "просто-за просто", замазать известкой, а дьяконъ желалъ видѣть написанную занова "въ возможномъ совершенствѣ", но вошли они въ домъ Ивана Петровича съ веселыми лицами. Отецъ Павелъ даже подшутилъ надъ дѣвушкой, отворявшею имъ двери, въ томъ именно смыслѣ, что ей "надлежало бы" смотрѣть повеселѣе, въ виду благополучнаго возвращенія изъ дальнихъ странствованій "домовладыки". Дѣвушка хихикнула, прикрывшись ладонью, стрѣльнула при этомъ на отца Павла бойкимъ черноокимъ взглядомъ и ни слова не сказала о томъ, что Иванъ Петровичъ сидитъ въ кабинетѣ, съ отцомъ Никаноромъ.
   Когда двери кабинета растворились и вслѣдъ за Иваномъ Петровичемъ выступила оттуда мрачная фигура отца Никанора съ нахмуренными бровями -- въ выраженіи лицъ обоихъ гостей замѣтилась рѣзкая перемѣна. Дьяконъ даже покраснѣлъ и сталъ кусать себѣ губы, а отецъ Павелъ, раскинувшій было руки для того, чтобы принять въ свои объятія Ивана Петровича, возложилъ ихъ себѣ на голову и, вздохнувъ громко, на всю комнату, заговорилъ:
   -- Ухъ: Вотъ влопался какъ... Ха, ха! Извините. Не предполагалъ, ей, ей! Ни въ какомъ случаѣ не предполагалъ. Мнѣніе было такое, что Иванъ Петровичъ всенепремѣнно одинъ и, затворясь, считаетъ деньги. Не шутя говорю, ей, ей!
   Иванъ Петровичъ прервалъ его объясненія и троекратно поцѣловался, сначала съ нимъ, потомъ съ дьякономъ, съ этимъ тоже троекратно -- очень ужъ обрадовался приходу обоихъ. Отецъ Павелъ однакоже не унялся и нашелъ нужнымъ извиниться предъ отцомъ Никаноромъ; но отецъ Никаноръ не безъ снисходительности и съ улыбкой (нѣсколько дѣланною и искривленною) потрепалъ его по плечу.
   -- Будьте безъ сомнѣнія, сказалъ онъ,-- секретовъ не было и быть не можетъ. Уединились такъ, сами того не замѣчая.
   -- Ну, слѣдовательно, возблагодаримъ Господа, отвѣтилъ отецъ Павелъ.-- Наслышаны! Наслышаны! заговорилъ онъ, повысивъ тонъ рѣчи и весело смотря на Ивана Петровича,-- очень наслышаны и даже, можетъ-быть, о такихъ новостяхъ, которыхъ нѣтъ, не было и не будетъ до скончанія міра. Конечно, вамъ извѣстно въ достаточной степени, что врутъ на свѣтѣ вообще, а у насъ въ городѣ тѣмъ болѣе много, даже до чрезвычайности. По этому случаю мы и поспѣшили съ дьякономъ. И пожалуйста, Иванъ Петровичъ, говорите намъ прямо безъ обиняковъ, правда ли?
   -- На счетъ денегъ что ли? спросилъ Иванъ Петровичъ, улыбаясь.
   -- Именно. Я такъ и предполагалъ, что уединились и все непремѣнно ихъ пересчитываете, ха, ха! Вѣдь ужъ не скроете, у васъ, то есть вообще у купцовъ, самое разлюбезное занятіе -- деньги пересчитывать.
   -- Какая же мнѣ пріятность чужія пересчитывать. Разъ пересчиталъ для вѣрности и довольно.
   -- Слѣдовательно, правда? Вы привезли на обновленіе храма пожертвованіе, и именно пятьдесятъ тысячъ?
   -- Ну, немножко поменьше. Всего десять.
   -- Ишь, вѣдь, какъ врутъ-то! А? Слышишь, дьяконъ? Изъ этихъ денегъ, братъ, на "Страшный судъ" немного можно удѣлить, а ты еще говоришь, чтобы все было изображено въ возможномъ совершенствѣ...
   -- Слышу, слышу, отвѣтилъ Леонидъ, -- и, признаться, недоумѣваю, какъ это могла возрасти цифра... Вотъ ужъ именно какъ бы во мгновеніе ока...
   Снова подали чай. Гости усѣлись около ломберныхъ столовъ, помѣщавшихся подъ зеркалами, въ простѣнкахъ между оконъ. Отецъ Никаноръ также взялъ стаканъ и попробовалъ было, сохраняя болѣе или менѣе спокойное состояніе духа, снова заняться выжиманіемъ сока изъ кусочка лимона, положеннаго въ чай, но на этотъ разъ дѣло у него не ладилось: и рука дрожала, и мысли тѣснились въ головѣ безпокойныя, отвлекавшія его вниманіе отъ стакана. Комната, въ которой всѣ они сидѣли, была угольная, довольно обширныхъ размѣровъ, въ четыре окна на улицу и въ четыре во дворъ, такъ что отъ Ивана Петровича, помѣстившагося около столика у противоположной стѣны комнаты, до отца Никанора разстояніе было весьма достаточное для того, чтобы затруднить между ними разговоръ. Можно предположить, что именно съ этою цѣлью Иванъ Петровичъ и сѣлъ подальше. Отецъ Никаноръ этого обстоятельства не упустилъ изъ виду. Онъ давно уже, съ перваго, можно сказать, шага въ домъ Ивана Петровича кое-что соображалъ на счетъ его искренности и даже намѣренной скрытности. Теперь же, послѣ того какъ съ приходомъ гостей радостное чувство Ивана Петровича прорвалось наружу и беззастѣнчиво стало выражаться въ его частыхъ улыбкахъ, отецъ Никаноръ уже склонился на окончательное рѣшеніе о томъ, что "есть во всемъ этомъ нѣчто злонамѣренное".
   -- Тутъ и лицепріятіе, думалъ онъ, -- это уже и слѣпому видно. Со мною пыхтитъ и жмется и какъ ежъ скрываетъ свои уязвимыя части, а съ ними, смотри, какъ развернулся. Гдѣ сосредоточенно-задумчивое выраженіе лица? Гдѣ осторожность въ высказываніи своихъ мыслей? Другой человѣкъ! Ну, понятно. Отчего съ ними не развернуться: Павелъ простакъ, а дьяконъ слабоуменъ. Ни тотъ, ни другой, разумѣется, не обезпокоятъ ни однимъ словомъ на счетъ того, при какихъ обстоятельствахъ и благодаря чьему именно вліянію удалось ему получить эти жалкія десять тысячъ. Да еще вопросъ не разъясненный... Гм. гм., почему только десять тысячъ? Весьма возможны по этому случаю многія предположенія, если даже и несовсѣмъ въ дурномъ, порицанія достойномъ, смыслѣ, то уже во всякомъ случаѣ не въ похвальномъ. Зачѣмъ, напримѣръ, было брать десять? Надлежало принять всевозможнѣйшія мѣры къ увеличенію суммы, тѣмъ паче потому, что для такого богача, которому (знаю изъ достовѣрнѣйшихъ источниковъ) ни почемъ не только какой-нибудь жалкій десятокъ тысячъ, а и цѣлая ихъ сотня. О, еслибъ я былъ на мѣстѣ этого неумѣлаго старосты, конечно, я бы воспользовался благорасположеніемъ жертвователя и убѣдилъ бы его на выдачу всей суммы, какая потребна для полнаго и наилучшаго обновленія храма. И далъ бы онъ. Ужъ если десять далъ, то и сорокъ далъ бы. Вотъ какія дурныя послѣдствія бываютъ во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда человѣкъ, ложно возмнившій о себѣ, хватается за дѣло не по силамъ. И навѣрное, самъ первый сунулся. Навѣрное въ разсказѣ его о случайной встрѣчѣ съ жертвователемъ нѣтъ истины. Всего вѣроятнѣе, что самъ искалъ свиданія съ нимъ, и именно потому, что узналъ какими-нибудь тайными путями о его желаніи помочь нашему храму. Зачѣмъ искалъ? Всеконечно затѣмъ, чтобы показать себя въ наивозможно лучшемъ свѣтѣ, чтобы выслужиться предъ владыкой, въ чаяніи, конечно воздаянія; онъ, молъ, оцѣнитъ и представитъ къ наградѣ золотою медалью, по крайней мѣрѣ, на анненской лентѣ... Но... гм... гм... если по чести и совѣсти разсуждать объ этомъ дѣлѣ, то, вѣдь, онъ. обязанъ заявить владыкѣ, что заслуга въ этомъ случаѣ вся полностію и безраздѣльно принадлежитъ мнѣ. Я открылъ жертвователя я неоднократно ему писалъ, я убѣждалъ... Я, наконецъ, могу принять на себя всѣ дальнѣйшія хлопоты и заботы о томъ, чтобъ эта сумма пріумножилась до потребной степени. Я могу, если владыка пожелаетъ, поѣхать къ жертвователю въ Москву и увѣренъ (твердо увѣренъ въ этомъ), вымолю у него еще, если не сорокъ, то во всякомъ случаѣ не менѣе двадцати тысячъ Строго говоря, надлежало бці мнѣ самому, именно мнѣ, какъ старшему священнослужителю, отправиться къ владыкѣ съ докладомъ и, сообщая о полученномъ пожертвованіи, изложить съ точными подробностями всѣ мои по настоящему дѣлу соображенія. При этомъ можно и благословеніе испросить на дальнѣйшее направленіе дѣла по моимъ указаніямъ. Но... гм... гм...
   Отецъ Никаноръ покашлялъ и мрачно покосился на Ивана Петровича, вдругъ заподозривъ его въ томъ, что онъ не дастъ ему въ этомъ дѣлѣ первенства и всенепремѣнно самъ отправится къ владыкѣ и скроетъ отъ него истину.
   

XXII.

   Занятый своими думами, отецъ Никаноръ не замѣчалъ, что необычайно мрачно хмуритъ свои сѣдыя брови и тѣмъ обращаетъ на себя вниманіе хозяина и гостей. Отецъ Павелъ даже плечами пожалъ, пытливо взглянулъ на Ивана Петровича и какъ бы спрашивая не произошло ли между нимъ и отцомъ Никаноромъ что-нибудь "недоумѣнное" до ихъ прихода. Иванъ Петровичъ въ отвѣтъ на его нѣмой вопросъ легонько кивнулъ головой въ сторону отца Никанора и тоже пожалъ плечами.
   Одинъ Леонидъ не замѣчалъ, что вокругъ него дѣлается. Онъ медленно тянулъ слово за словомъ, высказывая свое мнѣніе о томъ, что именно и какъ должно быть обновлено въ храмѣ.
   -- По моему мнѣнію, говорилъ онъ,-- прежде всего необходимо озаботиться, чтобы принять храму надлежащую красоту и великолѣпіе. Чѣмъ больше великолѣпія, тѣмъ восхитительнѣе. Вотъ, напримѣръ, еслибъ окрасить крышу храма синею краской и усѣять вызолоченными звѣздами, подобно тому, какъ усѣяна ими въ Санктпетербургѣ крыша храма животворящей Троицы, что въ Измайловскомъ полку. Вотъ это я понимаю и чувствую. Тутъ и красота, и величіе, и уподобленіе храмовой крыши небесному своду... Я хотя самолично и не видалъ, ибо въ Санктпетербургѣ бывать не сподобился, а сужу по разсказамъ очевидцевъ и восхищаюсь... Конечно, я дьяконъ и голосъ мой въ обсужденіи этого дѣла есть, такъ сказать, послѣдняя спица въ колесницѣ, а все-таки позволю себѣ высказать, о чемъ мечтаю, и очень буду утѣшенъ, если таковыя мечты мои осуществятся. Кромѣ того, тоже и насчетъ "Страшнаго суда". Вы уже извините меня, отецъ Павелъ, и не поставьте моего противорѣчія вамъ за что-либо обидное. Какъ угодно, а вашего замѣчанія я признать справедливымъ не могу. Разсудите, Иванъ Петровичъ, возможно ли допустить, чтобы произведеніе, такъ сказать, искусства, занимающее цѣлую стѣну храма и которое, можетъ быть, лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ написано, взять да и замазать "просто-за-просто" известкой!
   Иванъ Петровичъ сказалъ:
   -- Не знаю.. Да и не мое, признаться, дѣло.
   -- Ты, дьяконъ, что говоришь, возразилъ отецъ Павелъ, отвлекая взглядъ Леонида отъ одной точки на столѣ, уставившись на которую онъ однотонно и безстрастно высказывалъ свои мнѣнія.-- Ты, вѣдь, заблуждаешься... И въ томъ именно заблуждаешься, что не имѣешь правильнаго взгляда на предметъ, подлежащій обсужденію.
   -- Я по мѣрѣ силъ... думаю и соображаю...
   -- И невѣрно, перебилъ отецъ Павелъ, -- ты при разговорѣ о предстоящемъ ремонтѣ храма долженъ прежде всего имѣть въ виду тѣ малыя средства, какими онъ въ данную минуту располагаетъ; во-вторыхъ, тѣ неотложныя нужды, какія необходимо немедленно удовлетворить. А затѣмъ уже, когда эти нужды будутъ удовлетворены или, по крайней мѣрѣ, когда будетъ на нихъ отложена вполнѣ достаточная сумма, вотъ только, тогда, и только тогда именно ты можешь развивать свои фантазіи и о "Страшномъ судѣ", и о небесномъ сводѣ, и о чемъ угодно.
   Леонидъ, какъ это съ нимъ обыкновенно бывало по нѣскольку разъ въ день, обидѣлся и, понизивъ тонъ рѣчи до шепота, сказалъ:
   -- Фантазіи... Конечно, голосъ мой всегда послѣдній; но я все-таки вамъ скажу, отецъ Павелъ,-- обижаете. Это не фантазіи, да!..
   Отецъ Никаноръ, вновь овладѣвшій своимъ душевнымъ состояніемъ, вмѣшался въ разговоръ и сталъ возражать авторитетнымъ тономъ человѣка, ясно понимающаго, къ какимъ именно поправкамъ въ храмѣ необходимо прежде всего приступить. По его мнѣнію, слѣдовало "наипервѣйше" обновить иконостасъ, сосуды и священническія облаченія, и именно на томъ основаніи, что алтарь и иконостасъ есть главныя, первостепенныя части храма, а сосуды и ризы -- первѣйшая и необходимѣйшая принадлежность служенія.
   Когда заговорилъ онъ, отецъ Павелъ замолчалъ, давая ему, какъ старшему, предпочтеніе, а Леонидъ, еще не успокоившейся отъ нанесенной, будто бы, ему обиды, сидѣлъ сгорбившись и смотрѣлъ въ полъ, пощипывая свою жиденькую бородку. Иванъ Петровичъ тоже молчалъ и безпокойно поглядывалъ на дверь, ведущую въ корридоръ, удивляясь, отчего дѣвушка такъ долго не подаетъ закуски.
   Дѣвушка, наконецъ, вошла съ большимъ подносомъ, заставленнымъ тарелками, графинчиками и бутылками. Сама хозяйка отворила ей дверь изъ корридора и сказала:
   -- Тише, тише, не торопись.
   Иванъ Петровичъ при появленіи подноса пошелъ къ нему навстрѣчу, указывая дѣвушкѣ рукой на тотъ изъ столовъ, на которомъ, по его соображеніямъ, слѣдовало стоять закускѣ. Онъ тоже сказалъ дѣвушкѣ:
   -- Тише, осторожнѣе.
   -- Иванъ Петровичъ! окликнулъ отецъ Никаноръ,-- убѣдительно васъ прошу обратить вниманіе на то, что я говорю.
   -- Пожалуйте... Покорнѣйше прошу закусить, подкрѣпиться.
   -- Позвольте. Это послѣ... Если разъ вопросъ затронутъ, какой же смыслъ прерывать его. Дослушайте. Я говорю, продолжалъ отецъ Никаноръ,-- что нѣтъ никакой надобности стѣсняться смѣтой, какъ бы ни была велика сумма. Начнемъ съ главнѣйшихъ работъ, на которыя я указалъ, а затѣмъ при оскудѣніи средствъ обратимся къ тому же благотворителю. Я самъ лично желаю натрудиться и по мѣрѣ силъ послужить этому дѣлу. Я могу отправиться къ нему и, разумѣется, съумѣю его убѣдить. Конечно, все это будетъ сдѣлано по благословенію преосвященнѣйшаго! сомнѣваться же въ полученіи этого благословленія, полагаю, нѣтъ основанія. Надѣюсь вы, Иванъ Петровичъ, со мною согласны.
   -- Пожалуйте закусить.
   -- Закусить? Гм... гм... Къ чему это? И не во благовременіи и дѣлу мѣшаетъ.
   -- Ужъ извините, батюшка, такіе порядки. Не нами они начались, не нами и кончатся. Покорнѣйше прошу.
   

XXIII.

   Отецъ Никаноръ хотя и подошелъ къ столу, но пить ничего не сталъ и такъ гнѣвно покосился на графинчики и бутылки, точно они были его непримиримые враги. Онъ взялъ только маленькій кусочекъ бѣлаго хлѣба и, пережевывая его передними зубами, пытливо взглядывалъ то на хозяина, то на гостей. Хозяинъ и гости выпили по первой и закусили тоненькими кусочками балыка. Отецъ Павелъ уже снова подобралъ широкій рукавъ своей цвѣтной рясы, чтобы налить "по второй", но, вспомнивъ о своемъ недавнемъ свиданіи съ Осипомъ Ивановымъ Творожниковымъ, остановился.
   -- Да, вотъ что... кхе... началъ онъ, откашлявшись и наскоро ткнувъ себя въ губы салфеткой,-- положимъ это вранье или, вѣрнѣе сказать, нѣкоторый варіантъ распространяемыхъ по городу слуховъ. Однако есть что-то въ немъ такое, наводящее на размышленіе. Впрочемъ, позвольте, Иванъ Петровичъ, выпьемъ еще по одной да и закаемся. Отецъ Никаноръ не вкушаетъ. Ну, чтожъ, этому можно только позавидовать... Дьяконъ, подходи и дерзай. Если въ мѣру, то не вредно и не предосудительно... Славная у васъ настойка, Иванъ Петровичъ, для желудка она очень полезна. Лучше не надо! А икорка съ ярмарки? Съ собою, значитъ, привезли? Превосходная! И килечки хороши! Здѣсь ничего подобнаго нѣтъ... Да!.. Такъ вотъ что. Видите ли, въ чемъ дѣло. Есть тутъ Осипъ Ивановъ Творожниковъ, знаете?
   -- Еще бы не знать!
   -- Ну вотъ онъ самый. Передавалъ онъ мнѣ за достовѣрное и даже божился, что будто бы къ преосвященному доставлено какимъ-то благотворителемъ пожертвованіе и именно на нашъ храмъ. Думаю, что враки. А впрочемъ, кто его знаетъ. Надо бы понавѣдаться къ Паисію.
   Отецъ Никаноръ слушалъ его съ напряженнымъ вниманіемъ, даже выпрямился во весь свой высокій ростъ. Откинувъ голову нѣсколько назадъ, онъ свысока смотрѣлъ на отца Павла, пока тотъ говорилъ и потомъ сказалъ:
   -- Творожниковъ! Изумительно! Чрезъ какіе же источники можетъ онъ имѣть объ этомъ свѣдѣнія. Несомнѣнная ложь. Еслибы что либо подобное было, то Паисій давно бы мнѣ объ этомъ сообщилъ.
   -- Позвольте, однако, сказалъ Иванъ Петровичъ,-- во всемъ этомъ есть недоразумѣніе. Всего скорѣе Творожниковъ что-нибудь перепуталъ и меня принялъ за жертвователя. Я, дѣйствительно, былъ у владыки и передалъ деньги. О нихъ должно быть и разговоръ идетъ...
   Услышавъ объ этомъ, отецъ Никаноръ такъ удивился, что отступилъ отъ Ивана Петровича шага на два и сталъ упорно смотрѣть ему въ глаза, не произнося ни слова. Иванъ Петровичъ даже смутился. Нѣсколько секундъ молчанія показались ему крайне продолжительными. Дѣйствительно можно было смутиться, чувствуя на себѣ взглядъ впалыхъ, потускнѣвшихъ отъ старости глазъ отца Никанора.
   -- Зачѣмъ вы такъ поспѣшили ко владыкѣ и даже съ деньгами? глухо спросилъ отецъ Никаноръ.
   -- А зачѣмъ же мнѣ ихъ держать у себя? Чужія вѣдь... И съ жертвователемъ на счетъ этого былъ у меня разговоръ... то есть, чтобы лично владыкѣ.
   -- Такъ! Такъ! Понимаю. Теперь я все понимаю и съ совершенною даже ясностію. Кх... кх... Конечно, зачѣмъ вамъ въ самомъ дѣлѣ утруждать себя... А за симъ... гм... гм... позвольте, сказалъ онъ, озабоченно оглянувъ комнату и ища глазами свою шляпу, -- позвольте мнѣ... гм... гм... раскланяться.
   -- Куда это вы такъ заспѣшили? спросилъ отецъ Павелъ.
   -- Есть... по правдѣ сказать... одно дѣло, нетерпящее отлагательства. Я уже и то, признаться, значительно злоупотребилъ временемъ...
   Онъ старался владѣть собою и говорилъ не спѣша, но голосъ его дрожалъ болѣе обыкновеннаго и брови хмурились.
   -- А по моему, если чистосердечно говорить, продолжалъ отецъ Павелъ, -- теперь только начинается самое интересное.
   -- Какъ? вдругъ встрепенулся опять отецъ Никоноръ, принявъ эти слова за тонкій намекъ на свое тревожное душевное состояніе,-- что именно интересное начинается?
   -- А вотъ здѣсь, на этомъ подносѣ, ха, ха! Если то есть не уклоняться...
   Дьяконъ тоже хихикнулъ.
   Отецъ Никаноръ рѣзко отвернулся отъ стола съ закусками и, смотря въ передній уголъ на образа, сталъ молиться. И гости, и хозяинъ вопросительно переглянулись, удивленные тѣмъ, что онъ такъ вдругъ собрался уходить. Удивленіе ихъ еще болѣе возрасло,-- когда онъ, помолившись, не сталъ прощаться ни съ хозяиномъ, ни съ гостями, а сдѣлалъ только одинъ общій всѣмъ поклонъ и пошелъ въ переднюю.
   -- Ваше благословеніе, позвольте, не спѣшите... Я позову дѣвушку, она вамъ подастъ, говорилъ Иванъ Петровичъ, идя за нимъ слѣдомъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же. Помилосердуйте. Я, благодареніе моему Создателю, еще достаточно въ силахъ для того, чтобы... да... я еще могу самъ себѣ... и даже другимъ...
   Онъ съ гнѣвною поспѣшностью отыскалъ свою рясу между рясами отца Павла и дьякона, лежавшими на сундукѣ въ передней. Наскоро накинувъ ее на плечи и тыкаясь правою рукой въ ея подкладку мимо рукава, онъ самъ отворилъ себѣ входную дверь и вышелъ, не обращая вниманія на вопросы и просьбы Ивана Петровича.
   

XXIV.

   -- Представьте, разсердился, сказалъ Иванъ Петровичъ, возвращаясь къ гостямъ,-- да вѣдь какъ разсердился: губы дрожатъ; рясы ваши сбросилъ съ сундука на полъ -- это ужъ, конечно, въ торопяхъ... Признаюсь, не ожидалъ. Замѣтилъ я еще давеча, что онъ не въ духѣ и косится направо и налѣво... Но въ чемъ причина?
   -- А въ томъ именно, что ни понимаетъ онъ ничего ни въ закускахъ, ни въ настойкахъ, отвѣтилъ отецъ Павелъ,-- вотъ положилъ бы онъ, подобно мнѣ, килечки на бѣлый хлѣбъ, потомъ яичка кусочекъ туда же... Вотъ такъ! Потомъ выпилъ бы пятнадцать капель очищеннаго... Токмо пятнадцать, не болѣе: совершенно достаточное, по моему, количество, чтобы сохранить себя въ благодушномъ настроеніи...
   -- Но позвольте, отецъ Павелъ, вамъ замѣтить, возразилъ Леонидъ.
   -- Безъ замѣчаній, дьяконъ. Сохрани ихъ для кого-либо изъ младшихъ, ха, ха!
   -- Извините. Я не въ томъ смыслѣ...
   -- И я не въ томъ...
   Отецъ Павелъ еще веселѣе разсмѣялся и бойко повернувшись на одномъ каблукѣ въ ту сторону, гдѣ стоялъ Иванъ Петровичъ, спросилъ:
   -- А что, дяденька, какъ? Въ преферку сразимся?
   -- Отчего же не сразиться! Можно. Только непріятно мнѣ, что отецъ Никаноръ такъ не хорошо ушелъ. Я со своей стороны всѣми мѣрами старался, чтобы тихо, смирно... Я потому и отъ распоряженія пожертвованными деньгами уклонился, чтобы дальше отъ грѣха, анъ грѣхъ тутъ и есть.
   -- Не безпокойте себя, Иванъ Петровичъ, все сіе преходяще. Пророкъ Исаія говоритъ: "Смирится мужъ и глаза гордыхъ поникнутъ, а Господь Саваоѳъ превознесется въ судѣ и Богъ святый явитъ святость свою въ правдѣ". Гакъ-то-съ! Велите-ка лучше столикъ. Зачѣмъ золотое время терять понапрасну. Дьяконъ! Справедливо?
   -- Истинно такъ.
   Но игра на этотъ разъ шла неровно. Дьяконъ капризничалъ, придирался къ каждому слову, Иванъ Петровича, былъ разсѣянъ и дѣлалъ ошибки; даже отецъ Павелъ, не смотря на свое всегда веселое расположеніе духа, былъ молчаливъ. Кой-какъ они доиграли одну партію и за вторую, противъ обыкновенія, не сѣли. Отецъ Павелъ и дьяконъ выпили на дорогу еще "по единой" и стали прощаться.
   -- По моему, Иванъ Петровичъ, вы все-таки поступили опрометчиво, сказалъ отецъ Павелъ, уже одѣвшись въ рясу и держа въ рукѣ свою длинную трость съ серебрянымъ набалдашникомъ.
   -- Въ чемъ?
   -- Въ томъ именно, что устранили себя отъ денегъ, и во вторыхъ, поспѣшили ужъ очень съ ними ко владыкѣ: надо бы какъ-никакъ посовѣтоваться. Дѣло, вѣдь, все-таки общее...
   Теперь Иванъ Петровичъ нахмурилъ брови, подобно отцу Никанору.
   -- Такъ чтожъ! возразилъ онъ, -- по вашему владыка воспользуется что ли деньгами или можетъ быть думаете онъ хуже насъ съ вами распорядится обновленіемъ храма?
   -- Ну вотъ! Вы уже и того, какъ будто даже огорчились, сказалъ отецъ Павелъ,-- само собою, нѣтъ въ этомъ ничего такого, чтобы то есть огорчаться. Я замѣтилъ лишь такъ между прочимъ, что пріятнѣе бы самимъ намъ...
   Дьяконъ, бывшій въ выигрышѣ и потому чувствовавшій потребность вмѣшиваться въ чужой разговоръ, тоже сказалъ:
   -- По моему надлежало бы только войти къ владыкѣ съ представленіемъ смѣты на ремонтъ и больше ничего... а теперь... гм... гм... да!
   -- А теперь, дьяконъ, молчи, ибо это не твоего ума дѣло...
   -- Позвольте, отецъ Павелъ, этакого отношенія къ себѣ я не могу допустить...
   -- Ну, ну, умолкни и безъ тебя грѣха достаточное количество... Извините, обратился онъ къ Ивану Петровичу,-- я вовсе не кстати высказался. Вовсе даже не подобаетъ вмѣшиваться. Вѣрнѣе сказать, одобренія достойно то, что вы заблаговременно устраняете себя и умываете руки.
   По слово осужденія было уже сказано, и напрасно отецъ Павелъ хотѣлъ вернуть его назадъ. Иванъ Петровичъ уже ясно понялъ, почему и игра въ карты шла такъ вяло и почему такъ рано оба гостя уходятъ: оба они были непріятно изумлены, что радостныя вѣсти, отъ которыхъ ожидались такія огромныя блага, разрѣшились вдругъ такъ, по ихъ мнѣнію, не сообразно съ ходомъ дѣла. Отецъ Павелъ попробовалъ было еще похвалить Ивана Петровича за что-то, сказалъ какую-то штуку и подтрунилъ надъ дьякономъ: но улыбки на лицѣ Ивана Петровича этимъ не вызвалъ. Замѣтивъ, наконецъ, что дьяконъ стоитъ уже у выходной двери и держитъ ее нѣсколько пріотворенною, онъ добавилъ:
   -- Слышь, дьяконъ, не студи избы, и ежели двери отворены, стало-быть, надо уходить. До свиданія, многоуважаемый Иванъ Петровичъ.
   Когда они ушли, Иванъ Петровичъ присѣлъ къ письменному столу, отвернулъ обѣ полы своего сюртука и хотѣлъ записать въ памятную книжку, сколько именно проигралъ въ этотъ вечеръ, но не записалъ и гнѣвно стеръ запись съ обѣихъ полъ.
   -- Тоже разсуждаютъ! думалъ онъ,.-- и отецъ Павелъ въ ту же сторону гнетъ, гм... гм... Нѣтъ, я считалъ его умнѣе...
   

XXV.

   Въ передней архіерскаго дома уже побывали и Творожниковъ, и Савва Павловъ, и тѣ два степенные купца, торговавшіе масляными и скобяными товарами, которые съ перваго же дня слуховъ о ремонтѣ храма принюхивались, какъ старательныя ищейки, откуда и куда дуетъ вѣтеръ. Епископъ Никтополіонъ былъ старичекъ средняго роста, сѣдой, блѣднолицый, со впалыми глазами и всегда тихою и спокойною рѣчью. Перваго, явившагося съ предложеніемъ услугъ, онъ принялъ лично и хотя никакихъ разговоровъ относительно предполагаемаго ремонта храма вести не пожелалъ, однакоже спросить, кто онъ, гдѣ работалъ, какія имѣетъ за себя ручательства и гарантіи и тому подобное и, отпуская его, добавилъ:
   -- Не будетъ лишнимъ, если понавѣдаешься чрезъ нѣсколько времени.
   Съ Саввой Павловымъ и съ двумя купцами, появившимися вслѣдъ за Творожниковымъ, онъ уже не сталъ разговаривать, не спросилъ даже о томъ, кто они и какія имѣютъ за себя ручательства, а ограничился только двумя словами:
   -- Надо повременить.
   Съ тѣмъ они и ушли.
   Монахъ Веніаминъ находившійся "на послушаніи при комнатахъ", успокоился было на счетъ прихода новыхъ просителей, но когда на смѣну бывшихъ явились на другой день еще нѣсколько человѣкъ, желавшихъ тоже переговорить "на счетъ подряда", онъ смутился и отъ его смущенія вышло нѣчто, какъ онъ говорилъ потомъ, "не подобное". Онъ доложилъ объ ихъ приходѣ епископу, и епископъ не заставилъ себя ждать даже и одной минуты, но однакоже ни съ кѣмъ изъ этихъ новыхъ просителей ни слова не сказалъ "на счетъ подряда", а ограничился лишь тѣмъ, что, выйдя изъ кабинета въ залъ, благословилъ ихъ и молча удалился обратно. Такимъ неожиданнымъ исходомъ переговоровъ просители, разумѣется, были удивлены и стали переглядываться.
   -- Что же будетъ далѣе? Придетъ онъ? шепотомъ спрашивали они Веніамина.
   Веніаминъ пожалъ плечами, вопросительно взглянулъ на двери кабинета и тоже шепотомъ сказалъ:
   -- Не ладно что-то. Согрѣшилъ я стало-быть...
   -- Что же намъ теперь дѣлать?
   -- Идите съ миромъ.
   -- но какъ же... уходить... а разговоръ о подрядѣ?
   -- Какой же еще разговоръ? Господь съ вами, можете, кажется сообразить, что теперь не время.
   Очевидно, вышло въ этомъ случаѣ какое-то недоразумѣніе. Можетъ-быть Веніаминъ, дѣйствительно, "согрѣшилъ" и въ своемъ докладѣ не ясно выразился о цѣли просителей, желавшихъ видѣть владыку не для одного только принятія отъ него пастырскаго благословенія; а можетъ-быть и самъ владыка, взглянувъ на ихъ лица, сразу опредѣлилъ, что они "сребролюбіемъ недугуя, помрачаются", и не пожелалъ вступать съ ними въ разговоры. Гакъ или иначе, но просители ушли отъ него все-таки въ смущеніи, и Веніаминъ, сидя потомъ въ передней за книгой, долго не могъ успокоиться.
   -- Вотъ искушеніе какое, прости Господи! шепталъ онъ.
   Онъ былъ тоже сѣдой, хотя еще довольно бодрый и живой, съ жиденькою бородкой и бойкими карими глазками. Обычное выраженіе лица его было задумчивое, рѣчь короткая, отрывистая и всегда съ ворчливымъ оттѣнкомъ. Послѣ того какъ случилось "не подобное", онъ сталъ пытливо осматривать каждаго появлявшагося въ передней архіерейскаго дома и ворчалъ.
   -- Когда же отъ васъ будетъ, намъ избавленіе. Можно сказать, ежечасно безпокоите, прости Господи.
   Появился еще проситель (по счету чуть ли уже не десятый) и услышалъ отъ него короткій отвѣтъ:
   -- Не могу доложить.
   -- Почему, позвольте узнать?
   -- Потому, что не время.
   -- но когда же?
   -- Объ этомъ не вѣдаю.
   Проситель отъ такихъ отвѣтовъ уныло поникъ головой и впалъ въ задумчивость, начиная съ видимою нерѣшительностью пощипывать себѣ бороду. Веніаминъ сидѣлъ за книгой и косился на него изподлобья, терпѣливо ожидая, скоро ли онъ уйдетъ. Когда, наконецъ, терпѣніе его истощилось, а проситель все еще стоялъ посрединѣ передней, онъ ворчливо заговорилъ:
   -- Вотъ давеча тоже пришли двое и одновременно. Озабочены, говорятъ, подобно вамъ, и желаютъ, чтобы какъ возможно лучше и благолѣпѣе храмъ обновить. Прости ихъ Господи. Заспорили между собою здѣсь и даже довольно громко. Едва выпроводилъ.
   Проситель удалился. Веніаминъ, притворивъ за нимъ поплошнѣе двери, долго еще ворчалъ про себя, перебирая въ рукахъ четки.
   -- О, Господи помилуй! Жадность грѣховная. Рыщутъ повсюду... О благолѣпіи храма яко бы. Грѣхъ одинъ.
   

XXVI.

   Медвѣдниковъ, судя по его энергіи, долженъ былъ явиться въ архіерейскій домъ раньше всѣхъ, а явился чуть не послѣднимъ. Онъ какъ нарочно выѣхалъ изъ города въ тотъ день, когда свѣдѣнія о доставленныхъ владыкѣ деньгахъ опредѣлились уже съ совершенною ясностію. Первое, что онъ встрѣтилъ, по возвращеніи была записочка Паисія, сообщавшаго "благую вѣсть". Схватившись за нее, можно сказать, обѣими руками, онъ завертѣлся потомъ по комнатѣ съ такою тревожною поспѣшностію, точно волкъ попавшій въ ловушку и не находящій изъ нея выхода. Оказалось, что записочка Паисія пролежала у него на столѣ болѣе недѣли. Это обстоятельство главнымъ образомъ и было причиной его тревожнаго волненія. Бродя по комнатѣ съ растрепанными волосами, онъ вспоминалъ и о Творожниковѣ, о Саввѣ Павловѣ и о многихъ другихъ лицахъ, имѣвшихъ возможность захватить подрядъ въ свои руки и можетъ-быть уже захватившихъ. Прочитавъ записку, онъ хотѣлъ было даже не переодѣваясь, ѣхать къ Паисію, чтобы разспросить и посовѣтоваться; но какъ только всвомнилъ, что уже цѣлая недѣля самаго горячаго времени потеряна, опять тревожнѣе прежняго заметался по комнатѣ. Потомъ рѣшилъ было, не теряя времени, переодѣться и ѣхать прямо къ эпископу:-- сразу, молъ, и изъ самыхъ первыхъ рукъ все узнаю, пойму и рѣшу, какой образъ дѣйствій слѣдуетъ предпринять. Но и это намѣреніе тоже призналъ не пригоднымъ, вспомнивъ, что ворчливый Веніаминъ можетъ до него не допустить опять подъ какимъ-нибудь предлогомъ, въ родѣ чтенія владыкой вечернихъ правилъ. Кинулся онъ мысленно еще въ два-три мѣста, отыскивая лазейку изъ западни, въ которой будто бы оказался по волѣ "злой судьбы", и наконецъ нашелъ таки ее. Послѣдствіемъ этой находки было то, что, спустя не болѣе двухъ часовъ со времени его возвращенія въ городъ, онъ, вымытый, приглаженный и напомаженный, появился въ форменномъ сюртукѣ съ золочеными пуговицами въ передней архіерейскаго дома и смутилъ Веніамина.
   -- Я по экстренному дѣлу отъ его превосходительства и покорнѣйше прошу немедленно доложить...
   Веніаминъ нахмурился, нервно одернулъ рукава своего чернаго подрясника и заворчалъ:
   -- Вы, помнится, уже были?
   -- Никогда не бывалъ. Въ первый разъ въ жизни. Доложи поскорѣе.
   -- Что больно скоро понадобилось? Ишь, какой бойкій... Я вѣдь помню, вечеромъ какъ-то... Да! Вы именно и были и по этому самому дѣлу... по обновленію храма.
   -- Да нѣтъ же, ахъ ты Боже мой! Какой вы непонятливый... Что вы меня задерживаете...
   Медвѣдниковъ еще строже зашепталъ и повертѣлъ предъ носомъ смущеннаго Веніамина конвертомъ, заключавшимъ въ себѣ письмо сановника.
   -- Извольте понять --.безотлагательное и огромной важности дѣло.
   Веніаминъ сдался. Онъ хотя и покосился еще разъ на Медвѣдникова, но уже безъ ворчанья отправился въ комнаты владыки.
   Успѣхъ Медвѣдникова однакоже былъ сомнительный. Владыка принялъ его, благословилъ, предложилъ мѣсто на креслѣ около дивана, на которомъ самъ сидѣлъ съ книгой, и прочиталъ поданное письмо; но никакихъ предложеній на счетъ предстоящаго ремонта храма выслушивать не пожелалъ.
   -- Преждевременно это, сказалъ онъ.
   -- Но позвольте освѣдомиться, вкрадчивымъ и необычайно почтительнымъ тономъ спросилъ Медвѣдниковъ,-- храмъ все-таки будетъ ремонтироваться?
   Владыка не сразу отвѣтилъ на этотъ вопросъ.
   -- Предполагаю... да... а впрочемъ все въ волѣ Божіей.
   Во всякомъ случаѣ осмѣливаюсь покорнѣйше просить имѣть въ виду мою готовность послужить доброму дѣлу. Я могу представить самые вѣскіе и достовѣрнѣйшіе отзывы о своей благонадежности, аккуратности, знанія дѣла... и его превосходительство можетъ обо мнѣ самолично засвидѣтельствовать и ея превосходительство, достоуважаемая ихъ супруга. Для обновленія храма, само собою разумѣется, понадобится и составленіе смѣтъ, и чертежей и рисунки. Вѣроятно будетъ составлена коммисія для выработки всего этого и потомъ для наблюденія за исполненіемъ работъ. Я, осмѣливаюсь высказать, съ полнѣйшею готовностію могу принять на себя весь трудъ за самую ничтожнѣйшую плату, тѣмъ болѣе потому, что дѣло касается храма Божія. Смѣю присовокупить ко всему сказанному, что могу послужить святому дѣлу съ ревностію и усердіемъ, могу всѣ работы, какъ-то: строительныя, живописныя, рѣзныя и позолотныя, словомъ, весь ремонтъ храма принять на себя.
   Владыка молчалъ, терпѣливо ожидая, когда онъ перестанетъ говорить.
   -- Повторяю, все это преждевременно, сказалъ онъ наконецъ и приподнялся съ дивана.
   Медвѣдниковъ понялъ, что пора уходить и поспѣшно оборвалъ рѣчь. Сложивъ потомъ руки для принятія благословенія, онъ благоговѣйно поцѣловалъ руку владыки.
   -- Когда позволите мнѣ навѣдаться относительно этого дѣла? спросилъ онъ, стоя предъ нимъ полусогнувшись въ покорной позѣ раба, готоваго по первому же его мановенію пасть ницъ.
   И на этотъ вопросъ владыка отвѣтилъ тоже не скоро.
   -- Да, конечно... сказалъ онъ потомъ медленно и едва слышно произнося слова.-- Конечно, и смѣты, и чертежи, и многое другое подобное бываетъ въ такихъ случаяхъ весьма полезно. Да! По, сказано однакоже: "аще не Господь созиждетъ домъ -- всуе трудишася зиждущіе"... Да! тѣмъ болѣе храмъ.
   Потомъ помолчавъ, онъ добавилъ:
   -- Конечно, если будетъ надобность въ вашихъ познаніяхъ, то безъ сомнѣнія вы въ свое время получите объ этомъ извѣщеніе...
   Когда, наконецъ, Медвѣдниковъ ушелъ, онъ опустился въ кресло, положилъ бывшую у него въ рукахъ книгу на столъ и спросилъ самъ себя:
   -- Откуда мнѣ сіе?
   

XXVII.

   Медвѣдниковъ былъ не послѣдній изъ лицъ, искавшихъ свиданія съ епископомъ. Его смѣнили другіе, и притомъ такіе, которымъ уже не было надобности одѣваться въ полную парадную форму и вертѣть предъ носомъ смущеннаго Веніамина пакетами отъ вліятельныхъ особъ. Они были по пословицѣ "сами съ усами". Одинъ, пріѣхавшій на парѣ сѣрыхъ рысаковъ, былъ большой чиновникъ, до того хорошо упитанный, что подбородокъ у него сдѣлался уже въ два яруса, животъ напоминалъ географическій глобусъ и дыханіе было тяжелое, схожее съ пыхтѣньемъ паровоза. При тучности своей онъ былъ однакоже малорослый, узкоплечій, съ крошечнымъ носомъ, задорно вздернутымъ кверху, и двумя космами бакенбардъ пепельнаго цвѣта, тщательно расчесанныхъ на обѣ стороны.
   Принявъ отъ епископа благословеніе и почтительно приложившись къ его рукѣ, онъ сказалъ, что заѣхалъ собственно освѣдомиться, дѣйствительно ли справедливы распространившіеся по городу слухи о предстоящемъ обновленіи стариннаго храма.
   Владыка былъ по обыкновенію мало разговорчивъ и настолько въ мѣру внимателенъ къ гостю, настолько это требовалось для того, чтобы не согрѣшить и не обидѣть.
   -- Да, сказалъ онъ,-- сумма, потребная для обновленія храма, получена отъ благотворителя.
   -- Это превосходно... Дай Богъ успѣха. Признаюсь, я обрадовался и могу сказать даже не сомнѣвался, что слухи справедливы... Хотѣлось вѣрить. Помилуйте, старинный храмъ, съ чудотворнымъ образомъ и столько лѣтъ въ запущеніи... Очень, очень рады
   Онъ помолчалъ и посопѣлъ носомъ, ожидая, не скажетъ ли чего владыка въ отвѣтъ на его восторги; но владыка тоже молчалъ.
   -- Признаюсь, продолжалъ онъ, -- я всегда досадовалъ на здѣшнее купечество. Извините, деревянный народъ. Сколько разъ я имъ говорилъ: господа, прихожане, что это такое?
   Онъ сидѣлъ въ креслѣ, закинувъ ногу на ногу и разглаживая свои пушистыя бакенбарды: но какъ ни много онъ говорилъ, все-таки слышалось въ его рѣчахъ что-то недосказанное. Причина этой недосказанности потомъ объяснилась, когда онъ, произнося еще нѣсколько фразъ, приличествовавшихъ по его соображеніямъ обстоятельствамъ дѣла, завелъ разговоръ о томъ, что слѣдовало бы образовать коммиссію для выработки подробныхъ смѣтъ, соображеній и т. д., чтобы можно было съ наступленіемъ весны приступить къ работамъ. Говоря объ этомъ, онъ, какъ бы мимоходомъ, вставилъ фразу, что у него есть въ виду знающій и вполнѣ надежный человѣкъ, на котораго владыкѣ непремѣнно слѣдуетъ обратить вниманіе и принять его въ число членовъ предполагаемой коммиссіи. Владыка спросилъ, кто именно этотъ знающій и вполнѣ надеждый человѣкъ, и когда услыхалъ его фамилію -- кашлянулъ раза два.
   -- Онъ будетъ довольствоваться небольшимъ вознагражденіемъ, добавилъ гость,-- вы позволите ему лично явиться...
   -- Попрошу нѣсколько помедлить...
   -- Гм... да, конечно, дѣло не къ спѣху, проговорилъ гость намѣренно спокойнымъ тономъ, и, помолчавъ столько времени, сколько требовалось по его соображеніямъ, для того, чтобы перемѣнить разговоръ, сказалъ:-- Удивительная погода стоитъ... Октябрь почти уже на половинѣ и ни одного еще заморозка не было.
   -- Да, ясные дни.
   Протянувъ еще нѣсколько времени разговоръ на эту же тему, гость сказалъ что-то о своихъ служебныхъ занятіяхъ, не дающихъ будто бы ему возможности отдохнуть, потомъ упомянулъ о чемъ-то тоже касающемся его весьма, будто бы, отвѣтственной службы и поднялся со стула.
   -- Не смѣю болѣе утруждать васъ, владыка, проговорилъ онъ,-- знаю, у васъ тоже, нечего Господа Бога гнѣвить, дѣлъ всегда довольно.
   -- Да. Недостатка въ этомъ нѣтъ.
   -- Итакъ, позвольте мнѣ надѣяться, что... Я не говорю, теперь, а вообще, когда откроется вакансія...
   -- Ахъ, да! Вы относительно рекомендуемаго вами лица? Гм... гм... прекрасно. Я буду, конечно, имѣть въ его въ виду, хотя, извините, не могу пока сказать ничего ни утвердительнаго, ни отрицательнаго.
   Отдѣлавшись отъ этого гостя краткими отвѣтами, тоже произнесенными въ мѣру и лишь настолько, чтобы не оскорбить его молчаніемъ, владыка подвергся новымъ испытаніямъ...
   

XXVIII.

   Пріѣхала важная барыня, жена одного изъ мѣстныхъ сановниковъ, особа весьма вѣская и по общественному положенію, и въ буквальномъ смыслѣ слова: высокая, полная и пышно одѣтая. Нарядъ ея хотя и былъ скромныхъ, почти темныхъ цвѣтовъ, но съ обильнымъ количествомъ кружевъ, лентъ, бархатинокъ и тому подобныхъ непремѣнныхъ принадлежностей дамскаго туалета. Ей было, повидимому, лѣтъ подъ сорокъ, хотя женскія лѣта, разумѣется, опредѣлить трудно.
   Предъ ея приходомъ старичекъ Веніаминъ сидѣлъ около окна и читалъ житіе того святого, память котораго праздновалась въ этотъ день. Онъ медленно и почти въ слухъ произносилъ слово за словомъ и часто вздыхалъ, прерывая чтеніе возгласами: "о, Господи, батюшка"! Будучи весьма усерднымъ къ чтенію и примѣрной жизни монахомъ, онъ, къ великой скорби своей, грамоту разумѣлъ мало и читалъ чуть не по складамъ.
   При появленіи въ передней важной барыни, онъ не торопясь снялъ очки, свернулъ книгу и низко поклонился пришедшей. Барыня посмотрѣла на него свысока и на поклонъ едва кивнула головой.
   -- Доложите, проговорила она пѣвучимъ и намѣренно вялымъ тономъ.
   Веніаминъ не спросилъ даже и фамиліи ея, такъ какъ не.разъ уже видалъ ее, въ особенности въ праздничные дни послѣ поздней обѣдни, въ числѣ обычныхъ посѣтительницъ владыки.
   Нужно замѣтить, что число такихъ посѣтительницъ какъ въ N, такъ и въ другихъ губернскихъ городахъ средней руки никогда не бываетъ значительно:-- пять, шесть, много десять особъ имѣетъ доступъ въ квартиру епископа; хотя и въ такомъ количествѣ онѣ, конечно, могутъ, испытывать его терпѣніе иногда въ полной даже мѣрѣ.
   Онѣ всегда религіозныя и вѣрныя дщери церкви, хотя каждая, разумѣется, по своему ищетъ свѣта. Одна находитъ его чрезъ чувство тщеславія, удовлетвореннаго личнымъ знакомствомъ съ епископомъ; другая, подобно евангельской Марфѣ, ищетъ свѣта въ заботахъ о столѣ епископа, въ доставленіи ему варенья "отъ своихъ трудовъ", третья уподобляется Маріи, заслушиваясь проповѣдями владыки, проливая во время ихъ слезы умиленія. Всѣ подобныя смиренно-вѣрующія "дщери церкви" всегда и вездѣ поставщицы ленточекъ и кружевъ на вѣнчики къ образамъ, живыхъ цвѣтовъ на аналой для украшенія креста въ дни его праздниковъ, покрововъ, воздуховъ и пр. принадлежностей церковнаго богослуженія и издавна носятъ нарицаемое имя "женъ мироносицъ", болѣе, впрочемъ, въ ироническомъ смыслѣ. Онѣ же доставляютъ владыкамъ въ даръ отъ своихъ трудовъ разные вышитые коврики, диванныя подушки, полоски для закладки книги и т. под.
   Пока Веніаминъ ходилъ съ докладомъ къ владыкѣ, барыня оглянула стѣны передней, ища по свойственной всѣмъ свѣтскимъ модницамъ привычкѣ зеркала, котораго не оказалось, и нахмурилась въ досадѣ на то, что забыла объ этомъ и не захватила съ собою карманнаго зеркальца. Когда потомъ Веніаминъ, выйдя изъ комнатъ, снова ей низко, по-монашески, поклонился и сказалъ: "Владыка васъ приглашаютъ" -- она, шурша юбками и пышными оборками платья, прошла въ залъ, оставляя послѣ себя запахъ ландышей. Веніаминъ затворилъ за ней двери и прошепталъ:
   -- Духъ-то отъ нея какой... Господи помилуй!

-----

   Она пріѣхала по дѣлу, тоже имѣвшему связь съ городскими слухами о ремонтѣ храма; но, само собою разумѣется, разговоръ начала не прямо о немъ.
   -- Ахъ какъ я рада! заговорила она.-- Ахъ, какъ отрадно слышать, что есть еще на Руси истинноблагочестивые люди!
   Къ такимъ ея восторгамъ епископъ относился однако-же съ замѣтною сдержанностью и, какъ человѣкъ, умудренный житейскимъ опытомъ, не придавалъ имъ никакого значенія. Впрочемъ немного нужно было наблюдательности, чтобы понять ея притворство. Стоило только взглянуть, какъ она закатываетъ глаза подъ лобъ и какія постныя улыбки изображаетъ на своемъ мясистомъ лицѣ, чтобы сразу понять, настолько она далека отъ простоты и откровенности.
   И съ нею разговоръ епископъ тоже поддерживалъ лишь настолько, чтобы соблюсти приличіе.
   -- Представьте, владыка, продолжала она,-- я такъ обрадовалась, даже заплакала... И ни тѣни сомнѣнія: думаю, если говорятъ, значитъ правда:гласъ народа -- гласъ Божій... Позвольте мнѣ васъ просить, заговорила она, вдругъ измѣнивъ тонъ,-- извините... конечно, грѣшно, но мнѣ очень интересно бы услышать, кто именно жертвователь. Вѣроятно, не здѣшній, да?.. У насъ здѣсь, кажется, нѣтъ такихъ, которые бы могли или желали...
   -- Прошу извиненія, отвѣтилъ владыка, медленно произнося слово за словомъ,-- я, при всемъ моемъ къ вамъ уваженіи, не могу сказать имени жертвователя: онъ пожелалъ сохранить его въ тайнѣ и, конечно, весьма усугубилъ этимъ значеніе добраго дѣла предъ Богомъ.
   Гостья немедленно перемѣнила тонъ, замѣтивъ, что далеко забѣжала со своимъ любопытствомъ и повернула разговоръ въ другую сторону. Оказалось, что она хотя и не искала ни для кого изъ своихъ близкихъ мѣстечка въ предполагаемой коммисіи, но за то имѣла въ виду устроить судьбу одного молодого человѣка. Онъ былъ, по ея словамъ, весьма талантливый художникъ, отчасти даже ея родственникъ, дальній, положимъ, но очень хорошій человѣкъ. На него она спѣшила обратить вниманіе владыки и просила позволенія позвать его изъ Москвы въ N.
   -- Зачѣмъ же такъ спѣшить? отвѣтилъ владыка,-- Теперь осень, а работы предполагаются только весной.
   -- Но вы позволите ему написать... утѣшить его?
   -- И утѣшать пока безъ достаточныхъ основаній, мнѣ думается, не слѣдовало бы.
   -- Почему же нѣтъ основаній? Работы будутъ же несомнѣнно производиться? вкрадчивымъ тономъ спросила она.
   Владыка на это ничего не отвѣтилъ.
   Когда ему удалось, наконецъ, отдѣлаться отъ посѣщенія гостьи, онъ присѣлъ къ письменному столу, взялъ листъ бумаги и бойко сталъ что-то писать. Позвонивъ затѣмъ B-ь колокольчикъ, онъ сказалъ вошедшему Веніамину.
   -- Отнеси къ отцу Паисію.
   

XXIX.

   Паисій, какъ замѣчено выше, жилъ въ особомъ флигелькѣ этого же дома. Прочитавъ записку владыки, онъ немедленно поднялся отъ письменнаго стола, за которымъ сидѣлъ, занятый работой и, накинувъ сверхъ подрясника рясу, отправился въ архіерейскій домъ по черной лѣстницѣ. Прошагавъ крупными и скорыми шагами по длинному корридору въ залъ и изъ него въ сосѣднюю комнату, служившую владыкѣ кабинетомъ, она, остановился у дверей и низко поклонился. Владыка передалъ ему какія-то бумаги, отъ которыхъ посѣтители, пріѣзжавшіе въ этотъ день отрывали его уже нѣсколько разъ; потомъ онъ спросилъ о чемъ-то, относившемся къ домашнему хозяйству, бывшему въ вѣдѣніи Паисія, и, помолчавъ, добавилъ съ легкою, чуть замѣтною улыбкой:
   -- Искушеніе намъ, отецъ Паисій!
   Паисій опять поклонился, какъ бы выражая своимъ поклономъ согласіе съ мнѣніемъ владыки на счетъ искушенія, хотя, впрочемъ, не имѣлъ еще никакого понятія, о чемъ именно хочетъ онъ. сказать. Когда потомъ объяснилось, что рѣчь идетъ о предстоящемъ обновленіи храма и о неразрывно связанныхъ съ нимъ всевозможныхъ ходатайствахъ, искательствахъ, просьбахъ и т. п., Паисій вздохнулъ свободнѣе, точно обрадовался, что дѣло, наконецъ, объяснилось и никакого отношенія лично къ нему не имѣетъ.
   -- Да, истинно такъ, отвѣтилъ онъ,-- въ подобныхъ случаяхъ всегда большое смятеніе.
   Самъ между тѣмъ думалъ въ это время о какомъ-то давно порученномъ ему дѣлѣ, до сихъ поръ не исполненномъ, и боялся, что вотъ-вотъ владыка вспомнитъ о немъ и потребуетъ отвѣта: "Отчего, какъ и по какой причинѣ?..
   Онъ хотѣлъ уже раскланяться, довольный тѣмъ, что благополучно миновалъ "тѣсныя врата", какъ владыка остановилъ его вопросомъ:
   Помедлите нѣсколько... Мнѣ о чемъ-то еще нужно васъ спросить. Я вчера хотѣлъ, но по забывчивости...-- Ахъ, да! вспомнилъ...
   -- Вотъ оно, значитъ, самое подходитъ, -- мелькнуло въ головѣ Паисія. Онъ не слышалъ даже, о чемъ владыка говоритъ и давалъ себѣ въ это время обѣщаніе просидѣть ночь, двѣ, даже три и "всенепремѣнно кончить" такъ долго неисполненное дѣло. Въ дѣйствительности, дѣло было несрочное, переписка рукописей владыки для какого-то духовнаго журнала. Но Паисій зналъ по многолѣтнему опыту, что кротость и спокойствіе его и сдержанность въ каждомъ своемъ словѣ весьма близко граничатъ со строгостью.
   -- Да, я вчера еще хотѣлъ спросить, продолжалъ владыка, -- староста церкви Преображенія Господня, Зайчиковъ, Иванъ Петровичъ, приходилъ къ вамъ за письмомъ моимъ къ жертвователю?
   -- Приходилъ... И письмо я ему вручилъ. Я, согласно приказанію вашему, предложилъ ему, что могу отправить письмо на почту отъ вашего имени, но онъ отъ этого уклонился и пожелалъ самолично сдать его.
   -- Да, онъ заботливый человѣкъ и любитъ всякое дѣло доводить до конца. Понятно, продолжалъ владыка помолчавъ,-- если ему была поручена сумма, то онъ, конечно, желаетъ быть вполнѣ увѣреннымъ, что увѣдомленіе о ея передачѣ, дѣйствительно, послано и дойдетъ по назначенію. Онъ аккуратенъ, можно сказать даже, до болѣзненности. Найди онъ на пути деньги, перечтетъ ихъ прежде чѣмъ въ карманъ положить и другимъ непремѣнно покажетъ, чтобъ не сказали потомъ, что денегъ было больше. Да, такіе люди въ наше время уже рѣдкость.
   Паисій хотѣлъ было замолвить словечко на счетъ отца Никанора, именно въ томъ смыслѣ, что онъ со своей стороны не мало потрудился для храма и даже, можно сказать, "пріуготовилъ путь" Ивану Петровичу: хотѣлъ даже упомянуть, что "старичекъ огорченъ" именно тѣмъ, что труды и заботы его по отысканію благотворителя пропадаютъ "втунѣ", что онъ даже заболѣлъ отъ огорченія и обычный въ понедѣльникъ акафистъ "Іисусу Сладчайшему" въ храмѣ Преображенія читалъ вмѣсто него отецъ Павелъ. Еще хотѣлъ онъ, болѣе или менѣе искусно, подобраться къ вопросу о томъ, какое впечатлѣніе произвелъ на владыку Медвѣдниковъ, по какому дѣлу пріѣзжалъ важный сановникъ, не съ ход атайствомъ ли за кого-либо, и о многомъ другомъ хотѣлъ бы онъ спросить владыку, но ограничился благоразумнымъ молчаніемъ, зная давно уже о чуткости его ко всякому произносимому при немъ слову. Спросишь, молъ, да и раскаешься. Это, скажетъ, праздное съ вашей стороны любопытство, монаху не подобающее, это -- искушеніе, отъ котораго слѣдуетъ воздерживаться, и скажетъ не волнуясь, тихо, но такъ внушительно, что будешь помнить "до втораго пришествія".
   Постоявъ нѣсколько времени въ ожиданіи, не заговоритъ ли о новостяхъ дня самъ владыка, онъ хотѣлъ уже уходить, какъ услышалъ еще одно распоряженіе:
   -- Веніаминъ нѣсколько медлителенъ. Онъ хорошій старичекъ и съ истиннымъ смиреніемъ... Слѣдовало бы его возвысить, а его обязанности поручить другому помоложе и побойчѣе. Случается иногда надобность отклонить отъ личнаго свиданія со мною нѣкоторыхъ лицъ, конечно, подъ болѣе или менѣе благовиднымъ предлогомъ. Веніаминъ, при искренности своей, этого не можетъ... Да!
   Владыка сказалъ, кого именно желаетъ назначить на мѣсто Веніамина. Паисій поклонился и подождалъ было, любопытствуя узнать, какое повышеніе предполагается дать Веніамину, но не дождался и, отвѣсивъ молча поклонъ, вышелъ.
   Съ этого же дня въ передней вмѣсто тихаго старичка Веніамина оказался другой монахъ, молодой, бойкій и расторопный. Завидя приближающійся къ подъѣзду экипажъ, онъ немедленно выскакивалъ на крыльцо, предупреждая звонокъ въ передней, и заявлялъ пріѣхавшему:
   -- Владыка не домотаютъ и пріема теперь у нихъ нѣтъ.
   Пріѣхавшій волей-неволей долженъ былъ поворачивать оглобли. Нѣкоторые изъ болѣе настойчивыхъ просителей и искателей выгодъ пробовали задавать расторопному монаху вопросы, какимъ недугомъ заболѣлъ епископъ, когда можно будетъ къ нему явиться, и тому подобное... Монахъ въ отвѣтъ на всѣ вопросы кланялся, встряхивая длинными космами густыхъ темныхъ волосъ, и отвѣчалъ:
   -- Мнѣ ничего неизвѣстно... Простите, Господа ради!
   Нѣсколько дней спустя, Веніаминъ получилъ повышеніе. По этому случаю владыка лично имѣлъ съ нимъ разговоръ, положимъ, короткій, но весьма характерный. Онъ призвалъ его къ себѣ въ кабинетъ и сказалъ:
   -- Я намѣреваюсь посвятить тебя, Веніаминъ, въ дьяконы... Имѣешь ли ты къ этому желаніе?
   Веніаменъ съ одушевленіемъ отвѣтилъ:
   -- Ахъ, владыка святый, зачѣмъ изволите объ этомъ спрашивать! Какой же человѣкъ не желаетъ быть дьякономъ?..
   

XXX.

   Недѣли двѣ прошло со времени назначенія на мѣсто Веніамина другого болѣе расторопнаго и смѣтливаго монаха, но движеніе или, какъ говорилъ Паисій, "смятеніе" по поводу предстоящаго ремонта храма все еще не унялось. То въ передней появлялись какія-то личности, никому въ городѣ неизвѣстныя, очевидно пріѣзжія, и спрашивали: "правда ли, говорятъ, что яко-бы храмъ..." и такъ далѣе, и уходили ни съ чѣмъ. То пробирались внутрь двора по направленію къ кельѣ Паисія его знакомыя и собраты и кое-кто изъ консисторскихъ, тоже съ цѣлью понавѣдаться, "какъ идутъ дѣла".
   Пріѣзжалъ не разъ отецъ Никаноръ, вечеркомъ и попозднѣе, когда, по его соображеніямъ, владыка уже уединялся въ своей спальнѣ, и разспрашивалъ таинственнымъ шепотомъ: "не слышно-ли что-либо касательно храма" и жаловался на интриги Ивана Петровича, возгордившагося будто бы, вслѣдствіе своихъ успѣховъ у владыки, "даже неимовѣрно". Отецъ Павелъ тоже раза два заходилъ, но онъ ни на кого и ни на что не жаловался и говорилъ не шепотомъ и, звучнымъ басомъ, и просилъ Паисія замолвить при благопріятномъ случаѣ о Творожниковѣ: -- "человѣкъ онъ хорошій, трезвый и притомъ многосемейный".
   И не только въ домѣ, во флигелѣ и во дворѣ случалось въ описываемое время необычное движеніе, но даже и на улицѣ противъ дома и у его воротъ толпились иногда мужики въ сермягахъ, перешептывались о чемъ-то между собою, посматривали на окна комнатъ, гдѣ жилъ епископъ, и, почесывая затылки, расходились потомъ въ разныя стороны. Однажды какъ-то раннимъ утромъ собралось ихъ у воротъ десятка съ два. Долго они топтались, переминаясь съ ноги на ногу, и не безъ робости заглядывали въ полуотворенную калитку воротъ, не смѣя войти внутрь двора. На улицахъ не было еще движенія, только по временамъ появлялась кое-гдѣ одинокая бочка, осѣдлавъ которую ѣхалъ за водой обывательскій работникъ, недостаточно выспавшійся и потому сладко зазѣвывавшійся во весь ротъ, и доносился откуда-то издалека звонъ колокола, призывавшаго, очевидно, къ заутренѣ. Во дворѣ архіерейскаго дома тоже не замѣчалось еще движенія и только полуотворенная калитка воротъ указывала на то, что въ домѣ уже не снятъ. Между мужиками слышался разговоръ:
   -- Стало-быть рано, ежели теперича никого не видать, а можетъ и въ церкви всѣ.
   -- Пожалуй, что въ церкви... Ну, шагай, что ли, чего заглядывать то!
   -- Шагай самъ, коли больно прытокъ.
   -- Боязно.
   -- Чего боязно... Монахи, вѣдь, и, стало-быть, не обидятъ. Спросилъ -- и назадъ.
   Чрезъ нѣсколько времени стали показываться на улицѣ прохожіе. Мужики тоскливо посматривали на нихъ, точно ожидая отъ нихъ помощи въ своемъ неопредѣленномъ положеніи, пока, наконецъ, не обратились къ кому-то, вышедшему изъ воротъ архіерейскаго дома, съ вопросомъ:
   -- А что, почтенный, можно намъ, значитъ... того во дворъ? Слышали, будто работа, сказываютъ, и каменная, земляная... Спросить бы.
   -- Войдите.
   Мужики потянули съ головъ шапки и робко одинъ за другимъ стали проходить внутрь двора въ полуотворенную калитку воротъ и, проходя, осторожно жались къ одной сторонѣ калитки, чтобы "какъ грѣхомъ" не растворить ея совсѣмъ.
   Расторопный монахъ, занявшій мѣсто Веніамина, и ихъ замѣтилъ.
   -- Уходите съ Богомъ! Никакихъ работъ нѣтъ, пояснилъ онъ, преграждая имъ дальнѣйшій путь по двору.
   -- Сказывали намъ, продолжали мужики,-- вѣрные люди; сказывали, что будто монахъ тутъ. Паисій, кажись... Есть такой? Ну вотъ онъ, значитъ, самый этимъ дѣломъ орудуетъ...
   -- И у Паисія нѣтъ... Ни у кого нѣтъ.
   -- Да какъ же это, неладно что-то... Можетъ ты не знаешь и говоришь такъ, безъ толку. До Паисія бы намъ дойти.
   Монахъ, наконецъ, спугнулъ ихъ строгимъ шепотомъ и до Паисія не допустилъ.
   Они были послѣдними изъ лицъ, производившихъ "смятеніе". Очевидно, слухи, распространившіеся сначала о томъ, что есть работа, были подавлены потомъ слухами, что работы нѣтъ, и жизнь въ стѣнахъ архіерейскаго дома снова стала входить въ обычныя формы. Остался, однако, не разрѣшеннымъ ни для Паисія и ни для кого изъ близкихъ къ епископу лицъ вопросъ о томъ, когда будетъ обновляться храмъ и кому именно онъ предпочитаетъ поручить работы по обновленію.
   

XXXI.

   Что храмъ обновляться будетъ -- въ этомъ не сомнѣвались ни Творожниковъ, ни Медвѣдниковъ,-- и оба не дремали. Творожникову, разумѣется, было трудно тягаться съ Анемподистомъ Анемподистовичемъ, который таскалъ въ трактиръ всякаго, можно сказать, встрѣчнаго и поперечнаго, у себя въ квартирѣ угощалъ каждаго мало-мальски подходящаго для задуманныхъ цѣлей человѣка -- словомъ, дѣйствовалъ широко.
   Творожниковъ такъ дѣйствовать не могъ. Онъ больше угодливостію и смиреніемъ старался покорять сердца, ходилъ съ поклонами "къ батюшкамъ" и къ старостѣ, вздыхалъ, кланялся и просилъ "не оставить". Однажды, въ сумерки, онъ забрался съ чернаго хода въ квартиру отца Никанора и даже испугалъ его.
   -- Кто тутъ!.. едва могъ выговорить отецъ Никаноръ, случайно натолкнувшись на него въ передней.
   -- Это я-съ... Осипъ Ивановъ... Простите великодушно.
   -- О, Господи! А вѣдь я предположилъ уже дерзкое злоумышленіе... Что ты тутъ стоишь? Попросилъ бы о себѣ доложить.
   -- Помилуйте, могу ли я... можно сказать, ничего незначащій человѣкъ. Благословите.
   За симъ слѣдовало по порядку умильное выраженіе лица, складываніе рукъ одной съ другою для принятія благословенія и почтительное цѣлованіе пастырской руки.
   -- Что скажешь?
   -- Да вотъ осмѣливаюсь понавѣдаться, не слышно ли что на счетъ, значитъ, напримѣръ, того...
   -- Обновленія храма?
   -- Да-съ именно. Желательно бы послужить.
   Творожниковъ молчалъ нѣсколько времени, переминаясь съ ноги на ногу, потомъ низко поклонился, касаясь пальцами правой руки до полу.
   Отецъ Никаноръ задумчиво посмотрѣлъ на него, можетъ быть взвѣшивая его слова и что-нибудь даже высчитывая хотя бы, напримѣръ, количество его усердныхъ поклоновъ.
   -- Ничего пока не извѣстно.
   -- А примѣрно какъ, ваше благословеніе, предполагаете?
   -- Что я могу предполагать? ворчливо и съ видимою досадой отвѣтилъ онъ.-- Владыка безмолвствуетъ и до того упорно, какъ бы даже и пожертвованія на обновленіе грама не поступало.
   Творожниковъ сталъ мять въ рукахъ свою фуражку и по временамъ взглядывалъ изподлобья на отца Никанора.
   -- Стало-быть, ваше благословеніе, нужно ожидать?
   -- Стало-быть, что такъ... Ну, чего же еще мнешься? Будетъ рожь -- будетъ и мѣра. Уходи съ Богомъ.
   -- Слушаю-съ. Покорнѣйше благодаримъ! Благословите.
   Шагая потомъ по пустыннымъ улицамъ, Творожниковъ вдумывался въ слова отца Никанора и старался отыскать смыслъ не только въ нихъ, но даже и въ тѣхъ дрожащихъ и надтреснутыхъ звукахъ, какими они были произнесены.
   Заходилъ онъ и къ дьякону Леониду. Леонидъ былъ мраченъ. Завидѣвъ въ передней своей квартиры Творожникова, онъ покосился на него и хотя тихимъ по обыкновенію тономъ, но съ видимымъ волненіемъ упрекнулъ:
   -- Зачѣмъ вы меня безпокоите?.. Я вамъ сказалъ, и не одинъ уже разъ, что ничего не знаю и не мое дѣло.
   -- Можетъ-быть, что-нибудь слышали, потому больше зашелъ... освѣдомиться.
   -- Ахъ, какъ это, извините, неумѣстно!..-- заволновался онъ, сжимая свои тощія костлявыя руки одну въ другой.-- Зачѣмъ именно отъ меня освѣдомляться? Я послѣдняя спица въ колесницѣ, голосъ мой уподобляется вопіющему въ пустынѣ. Еслибъ я что и услышалъ, то ни въ какомъ случаѣ ни вамъ, ни кому другому не сказалъ бы... Я устраняюсь отъ всего... Я не могу. Скажу вамъ даже, что меня огорчаетъ все это.
   Его жена, низенькая тучная женщина, въ послѣднемъ періодѣ беременности, заслышавъ изъ комнатъ его голосъ, вышла утиною походкой въ переднюю и что-то шепнула ему на ухо. Онъ сейчасъ же овладѣлъ собой и, учащенно мигая, перемѣнилъ тонъ рѣчи, но раздражительность все-таки пробивалась въ ней.
   -- Идите къ другимъ. Они больше знаютъ. Я не вмѣшиваюсь и не желаю.
   Онъ давно уже былъ не въ духѣ и досадовалъ, что ни отецъ Никаноръ, ни отецъ Павелъ, ни староста ничего не говорятъ ему о положеніи дѣла по предполагаемому ремонту храма. Ему казалось, что они непремѣнно имѣютъ свѣдѣнія объ этомъ дѣлѣ и только скрываютъ ихъ и, разумѣется, изъ пренебреженія къ нему.

-----

   Какъ дѣйствовалъ по отношенію къ священно-служителямъ церкви Преображенія и къ ея старостѣ Медвѣдниковъ -- объ этомъ исторія умалчиваетъ. Были слухи и весьма, нужно замѣтить, достовѣрнаго значенія, что будто бы Анемподистъ Анемподистовичъ купилъ въ одномъ изъ N--скихъ магазиновъ ящикъ чаю и, раздѣливъ его на три части (неравныя, впрочемъ), подарилъ двумъ попамъ и дьякону этой церкви, подъ тѣмъ, яко бы, предлогомъ, что чай полученъ изъ Москвы и отличается необыкновеннымъ ароматомъ и что даритъ онъ его потому, что самъ тоже получилъ его въ подарокъ. Были также слухи о томъ, что Иванъ Петровичъ (которому онъ ароматнаго чаю привезти, однако, не рѣшился) принялъ его весьма холодно и на всѣ краснорѣчивые его разговоры отвѣчалъ большею частію молчаніемъ и односложными, отрицательнаго значенія, словами.
   Другое дѣло -- его разговоры съ Паисіемъ. О нихъ имѣются болѣе обстоятельныя свѣдѣнія.
   У Паисія онъ послѣ неудачнаго визита къ епископу былъ нѣсколько разъ (уже безо всякихъ кулечковъ) и имѣлъ при этомъ видъ весьма унылый. Паисій, оказывается, распекалъ его за одну непростительную, по его мнѣнію, ошибку и даже волновался при этомъ и руки нѣсколько разъ поднималъ выше головы, потрясая ими, подобно трагическому актеру. Непростительная ошибка Медвѣдникова оказывалась въ томъ, что онъ, не посовѣтовавшись съ Паисіемъ, представилъ епископу рекомендательное о себѣ письмо совсѣмъ не отъ того лица, отъ котораго нужно имъ заручиться, а отъ другого, вовсе не пользовавшагося расположеніемъ владыки.
   -- Ну, что ты надѣлалъ? упрекалъ Паисій,-- куда теперь податься можно? Чувствуешь ли ты, что нѣтъ ни взадъ, ни впередъ дороги? А еще образованный человѣкъ и казенный мундиръ со свѣтлыми пуговицами имѣешь! Неужели ты, проживъ на свѣтѣ почти полвѣка, не додумался до того, что иная рекомендація хуже брани?.. Ахъ ты, рабъ Божій, рабъ Божій!
   Печальное значеніе этой ошибки усиливалось всего болѣе тѣмъ, что Осипъ Творожниковъ, по счастливой случайности, успѣлъ ею воспользоваться и заручиться рекомендательнымъ письмомъ отъ того самаго лица, слово котораго для владыки имѣло вѣское значеніе. Вслѣдствіе такого неблагопріятнаго положенія дѣлъ, Медвѣдниковъ былъ мраченъ и не столько было ему обидно, что ускользаетъ изъ рукъ подрядъ (грошовое дѣло!), а всего болѣе именно то, что Осипъ Творожниковъ, скромнѣйшій изъ самыхъ скромнѣйшихъ барановъ, перебиваетъ ему дорогу.
   Время, между тѣмъ, шло мѣсяцъ за мѣсяцемъ, а вопросъ объ обновленіи храма остался въ прежнемъ неопредѣленномъ положеніи. Многіе изъ недавнихъ и, по ихъ словамъ, самыхъ искреннихъ почитателей епископа стали уже выражать неудовольствіе на его медлительность: время, молъ, уходитъ, а онъ ничего, не предпринимаетъ и, видимо, объ интересахъ храма не думаетъ. Очень ужъ имъ были дороги интересы храма. Важный сановникъ, желавшій кого-то пристроить къ церковному ремонту, съ нескрываемою досадой уже подергивалъ свои пепельныя бакенбарды и тяжело, по обыкновенію, отдуваясь, ворчалъ, что "такъ нельзя" и что за подобное высокомѣріе онъ кому-то непремѣнно отплатитъ -- чѣмъ отплатитъ и кому именно, объ этомъ онъ не договаривалъ, но ясно было, что ворчанье его относится къ епископу, уклончивостію и медлительностію котораго онъ уже успѣлъ обидѣться.
   Важная барыня, хлопотавшая за кого-то изъ своихъ родственниковъ, начала тоже морщиться и, надменно откидывая голову назадъ, пѣвучимъ голосомъ выводила: -- Что это такое, наконецъ! Скажите на милость, два мѣсяца прошло въ полномъ бездѣйствіи. Если чувствуетъ себя человѣкъ обремененнымъ лѣтами и недугами, въ такомъ случаѣ просись на покой и дай дорогу другимъ свѣжимъ силамъ. Ахъ, какъ это грустно и больно! У насъ въ Россіи всегда такъ. И вотъ, посмотрите, пройдетъ зима и лѣто, а мы все еще будемъ молиться на старыя отцвѣтшія иконы.
   

XXXII.

   Отецъ Никаноръ, конечно, могъ досадовать и обижаться несравненно болѣе, чѣмъ какая-нибудь барыня, у которой только и обиды, что отцвѣтшія иконы (читай:-- племянникъ безъ мѣста). У него обидъ было множество.
   Ужъ на что отецъ Паисій, благопріятель его и чуть ли не самый близкій человѣкъ во всемъ городѣ, и тотъ попалъ въ число непріязненныхъ ему лицъ. "Не можетъ быть, чтобъ онъ не зналъ о намѣреніяхъ владыки, думалъ про него отецъ Никаноръ, -- знаетъ, и даже во всѣхъ подробностяхъ, но молчитъ, и, конечно, изъ своекорыстныхъ цѣлей Понятно, Анемподистъ Медвѣдниковъ его пріятель, вмѣстѣ, пуншики распиваютъ и даже изъ общей, можетъ-быть, чаши; ему пріуготовляетъ онъ подрядикъ -- вотъ и причина скрытности. Притворство тутъ, конечно, самое грубое. Этого мало! Онъ не только притворяется и лицедѣйствуетъ, изображая изъ себя сочувствующее мнѣ лицо! Нѣтъ! Онъ холоденъ и безучастенъ къ скорбямъ ближняго. Напримѣръ: въ дѣлѣ моихъ огорченій эта холодность обнаруживается съ совершенною ясностію. Могъ бы онъ и не разъ, а десять, сто разъ могъ бы объяснить владыкѣ истинную суть дѣла касательно полученнаго на храмъ пожертвованія и вывести всѣ предосудительные происки Зайчикова на свѣжую воду -- не хочетъ! Кашляетъ, да плечами пожимаетъ. Знаю, голубчикъ, очень хорошо знаю всѣ твои ходы и тайные, и явные. Ты опасаешься за возможность утраты своего первенства при владыкѣ. Ясно само собой все это: откройся духовныя очи владыки -- чтожъ тогда останется, и не только отъ тебя, достопочтеннѣйшій хитрецъ, но и отъ многихъ другихъ близкихъ къ архипастырю лицъ?.. Тогда они, по слову писанія, не "познаютъ мѣста своего!".
   О сослуживцахъ по храму и говорить нечего. Съ того дня, какъ возвратился Иванъ Петровичъ съ ярмарки и "самовольно" отправился къ владыкѣ съ деньгами,-- съ ними у отца Никанора, что ни день, то огорченія. Отецъ Павелъ сталъ съ непозволительною безцеремонностію обнаруживать свою равноправность (онъ все-таки не равный, а младшій) и видно, по всему видно, что онъ радъ коварству Зайчикова. "Посмотримъ, посмотримъ, думалъ отецъ Никаноръ,-- дѣло еще впереди, и, можетъ-быть, при помощи Божіей, истина еще обнаружится и всплыветъ наверхъ, какъ масло на водѣ. Да, она всплыветъ. Вотъ тогда-то я посмотрю на тебя, отецъ Павелъ, и полюбуюсь, какъ-то ты будешь по церкви расхаживать: такими ли крупными шагами, какъ теперь, или посократить ихъ нѣсколько".
   Дьяконъ Леонидъ, по его мнѣнію, тоже отъ рукъ отбился. Онъ обнаруживаетъ явную непочтительность, и притомъ гдѣ? Въ храмѣ Божіемъ во время службы. Подаетъ ли онъ кадило или Евангеліе, или что-либо другое изъ священныхъ предметовъ -- о томъ только и думаетъ, какъ бы поболѣе пренебрежительности выказать.
   -- Дьяконъ! Не разъ спрашивалъ онъ его съ дрожащими отъ гнѣва зубами,-- гдѣ ты находишься? Памятуешь ли ты о томъ, что именно являешь собою въ данную минуту?
   Леонидъ, разумѣется, притворялся, что не понимаетъ или не слышитъ его вопросовъ и потомъ по окончаніи службы имѣлъ дерзновеніе оправдываться и обижаться. Онъ смѣлъ высказать даже такую мысль, что будто бы отецъ Никаноръ съ нѣкотораго времени сталъ неузнаваемъ и раздражается безо всякаго повода. Между тѣмъ, въ дѣйствительности, какъ думалъ, по крайней мѣрѣ, самъ отецъ Никаноръ, онъ никогда не позволялъ себѣ раздражаться, напротивъ, сдерживался на каждомъ шагу и старался говорить со всѣми какъ можно тише и спокойнѣе. Однако же, и тихая рѣчь, и медленно произносимыя слова, оказывались недостаточными для того, чтобы скрыть его раздражительность.
   Съ Иваномъ Петровичемъ въ особенности отношенія его были натянутыя. Въ немъ онъ видѣлъ врага, и самаго притомъ злѣйшаго, который несомнѣнно съ противнѣйшимъ самодовольствомъ хихикаетъ себѣ въ кулакъ каждый разъ, когда видитъ его проходящимъ мимо свѣчного ящика. Конечно, у него нѣтъ на спинѣ глазъ, да и ненужно ихъ имѣть для того, чтобы звать, что за коварный человѣкъ Иванъ Петровичъ. Довольно разъ взглянуть на его лицо, чтобы понять, на какіе хитрые подкопы онъ способенъ. Ранѣе, т. е. до того времени, пока не обнаружились его интриги и предосудительная простота жертвователя, котораго онъ такъ злонамѣренно обошелъ, до тѣхъ поръ можно было еще кое-какъ, съ грѣхомъ пополамъ, его терпѣть; теперь же онъ невыносимъ.
   При такомъ душевномъ состояніи отцу Никанору, разумѣется, жилось нелегко. Будь онъ другого характера, сразу бы выпалилъ всѣ свои подозрѣнія, выговорилъ бы можетъ-быть дерзостей и глупостей, такъ много, что самому потомъ стало бы стыдно, но за то съ врагами, дѣйствительными или мнимыми, отношенія у него были бы ясныя. Теперь же что ни день, то новая путаница въ отношеніяхъ, новыя подозрѣнія и отсюда новыя страданія, о которыхъ можно было безошибочно заключать по его мрачнымъ взглядамъ и холоднымъ сдержаннымъ отвѣтамъ.
   Прямо и открыто онъ ни на кого не жаловался, ни даже на Ивана Петровича, который, конечно, былъ въ его глазахъ "всѣхъ золъ причина". Къ епископу, съ объясненіями на счетъ того, что путь къ отысканію благотворителя открытъ имъ "самолично", онъ тоже не обращался и о готовности своей ѣхать "по его благословенію" въ Москву и всенепремѣнно добыть еще двадцать тысячъ на обновленіе храма, ни разу не проронилъ болѣе ни слова. Очевидно, готовность эта была высказана имъ сгоряча и безъ думы о томъ, какими словами можетъ отвѣтить епископъ на его непрошенное предложеніе. На разоблаченіе интригъ Ивана Петровича онъ тоже не рѣшался и, кажется, именно потому, что побаивался епископа; а ну какъ ему не понравится такая смѣлость?..
   

XXXIII.

   Но, несмотря однакоже на то, что отецъ Никаноръ повидимому бережно скрывалъ отъ всѣхъ свои тайныя думы и подозрѣнія, въ городѣ кое-гдѣ уже слышались разговоры о томъ, что Зайчиковъ Иванъ Петровичъ хотя и аккуратный купецъ и примѣрный церковный староста, однако онъ не такъ простъ и безкорыстенъ, какимъ его считаютъ. Говорили уже и о томъ, что онъ перехватилъ у отца Никанора жертвователя, обошелъ его со всѣхъ сторонъ и ужасно будто бы желалъ выслужиться предъ владыкой. Къ подобнымъ разговорамъ кой-кто прибавлялъ еще нѣкоторыя подробности, передавая ихъ уже совсѣмъ шепотомъ и предусмотрительно оглядываясь при этомъ назадъ. Въ этихъ таинственныхъ подробностяхъ Иванъ Петровичъ обрисовывался уже не только коварнымъ, но даже и безчестнымъ человѣкомъ, и именно въ томъ смыслѣ, что получилъ отъ жертвователя много, а привезъ мало. Подобные слухи лица, близко знавшія Ивана Петровича, конечно отвергали, какъ нелѣпый и притомъ несомнѣнно злонамѣренный вздоръ, заслуживающій презрѣнія.
   -- Да знаете ли вы, восклицали они,-- что Иванъ Петровичъ во всю свою долгую жизнь ни одного предосудительнаго поступка не сдѣлалъ и никогда ни одною копейкой чужихъ денегъ не воспользовался...
   Такъ говорили и отецъ Павелъ и дьяконъ Леонидъ, несмотря на то, что отношенія ихъ къ Ивану Петровичу въ послѣднее время нѣсколько измѣнились и поохладѣли. Но объ этомъ потомъ.
   Одинъ отецъ Никаноръ упорно отмалчивался при слухахъ, оскорбляющихъ доброе имя Ивана Петровича. Онъ не произносилъ ни слова ни въ защиту его, ни въ порицаніе, и однажды только при подобномъ разговорѣ покачалъ головой и послѣ продолжительнаго молчанія сказалъ:
   -- Не знаю и судить не рѣшаюсь. Слышалъ я нѣчто о немъ, дѣйствительно, неодобрительное и въ значительной даже степени... "Но да не возглаголютъ уста мои дѣлъ человѣческихъ".
   Самъ Иванъ Петровичъ уже зналъ, что о немъ говорятъ, и даже догадывался, откуда этотъ "вздоръ" ведетъ свое начало; но по обыкновенію отмалчивался и терпѣлъ: "все, молъ, перемелется". Слухи, однако, перемалывались плохо. Иванъ Петровичъ сталъ уже утрачивать свое обычное спокойствіе духа и невольно блѣднѣлъ и сжималъ крѣпко губы каждый разъ, когда мимо его свѣчной стойки проходилъ отецъ Никаноръ.
   -- Достопочтенѣйшій господинъ староста, помилосердуйте, что это такое у васъ! трагически иногда шипѣлъ отецъ Никаноръ, двигая бровями внизъ и вверхъ съ необычайною выразительностію, -- позвольте васъ спросить, что это такое означаетъ? У пономарскихъ дверей съ южной стороны у самаго подножія образа Святаго Апостола Іакова коврикъ смятъ и скомканъ, какъ простая тряпица? Я спрашиваю, что это означаетъ? Вы безмолвствуете? Я отвѣчу вамъ, достопочтеннѣйшій господинъ староста, извольте выслушать съ надлежащимъ вниманіемъ. Это означаетъ, господинъ староста, что у церковно-служителей, подчиненныхъ вамъ, нѣтъ достодолжнаго радѣнія къ своему дѣлу, а у васъ... извините меня... убѣдительнѣйше прошу васъ извинить меня за мои жестокія слова, у васъ нѣтъ въ потребной степени наблюденія за ними.
   Иванъ Петровичъ не возражалъ въ отвѣтъ на его замѣчанія и, стараясь смотрѣть такъ, чтобы взглядъ его не встрѣтился съ гнѣвнымъ взглядомъ отца Никанора, приказывалъ кому-нибудь изъ подчиненныхъ пойти къ образу и поправить коврикъ. Онъ былъ почему-то (ужъ Богъ его знаетъ, справедливо ли) убѣжденъ, что коврикъ предъ образомъ скомкалъ самъ отецъ Никаноръ, и именно для того, чтобъ имѣть возможность кольнуть его за безпорядки въ церкви.
   

XXXIV.

   Съ отцомъ Павломъ и съ дьякономъ отношенія его, какъ замѣчено выше, хотя нѣсколько и измѣнились, но все-таки были невраждебныя и никто изъ нихъ взаимно другъ другу огорченій не дѣлалъ, по крайней мѣрѣ умышленно, даже въ преферку они играли почти попрежнему. Опытный глазъ, однако, могъ замѣтить, что преферка по возвращеніи Ивана Петровича съ ярмарки и преферка прежняя, въ какую они "козыряли" до отъѣзда его туда и чуть не въ продолженіе двадцати лѣтъ, суть двѣ разныя игры, мало имѣвшія между собою общаго.
   Прежде, до отъѣзда Ивана Петровича, игра была "вольная", кто обремизился -- смѣхъ и чѣмъ ремизъ выше, тѣлъ смѣхъ веселѣе. Теперь спѣху почти нѣтъ -- игра не игра, а такъ что-то скучное. Прежде и шутки отца Павла были задушевнѣе, смѣхъ громче и выпивка свободнѣе. Тогда "адскія капли", какъ онъ называлъ водку и всякія настойки -- полынныя, рябиновыя и тому подобныя, слывшія у него подъ общимъ названіемъ "затравочки", пробовались имъ въ продолженіе игры по нѣскольку разъ и съ соотвѣтственными прибауточками, а теперь онъ нальетъ себѣ "пятнадцать капель" да и думаетъ -- не осудилъ бы хозяинъ, что-то очень хмуро смотритъ.
   Леонидъ, хотя мало измѣнился, но и онъ не тотъ, не попрежнему капризничаетъ, не попрежнему придирается въ игрѣ. Онъ сталъ какъ будто даже лучше, сдержаннѣе, отчасти пожалуй и потому, что Иванъ Петровичъ дѣйствительно смотрѣлъ съ нѣкотораго времени сентябремъ.
   Причина такой перемѣны въ Иванѣ Петровичѣ заключалась не въ томъ, что его раздражалъ своею несправедливою придирчивостію отецъ Никаноръ. Это само собой всѣмъ было видимо. Но онъ хмурился и потому, что товарищи по игрѣ были не тѣ, не прежніе товарищи, которые обыкновенно всегда говорили то, что думали. Теперь они говорили не все и часто даже совсѣмъ не то, что было у нихъ на душѣ. Они не одобряли его уклончивости отъ хлопотъ по обновленію храма и даже (это онъ ясно чувствовалъ) порицали за то, что онъ такъ, но, мнѣнію ихъ "скоропалительно" распорядился передачей пожертвованныхъ денегъ епископу.
   Повторяю -- открыто объ этомъ никто изъ нихъ не говорилъ. Они даже намѣренно избѣгали подобнаго разговора, какъ непріятнаго и притомъ совершенно безполезнаго; но каждый въ отдѣльности въ то же время сознавалъ, что думаетъ о немъ другой.
   Не разъ случалось, что отецъ Павелъ, возвращаясь отъ Ивана Петровича домой, кряхтѣлъ и кашлялъ во все время пути, будучи подъ вліяніемъ тѣхъ натянутыхъ отношеній, которыя съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе обнаруживались въ его съ нимъ знакомствѣ. Случалось, подойдетъ къ дверямъ своей квартиры и застучитъ въ нихъ массивнымъ кулакомъ (замѣнявшимъ ему въ этомъ случаѣ звонокъ) съ такимъ нетерпѣніемъ, что матушка сама идетъ отпирать, не дожидаясь пока горничная дѣвушка накинетъ на себя что-нибудь поверхъ рубашки.
   -- Зачѣмъ это ты такъ стучишь? не разъ спрашивала матушка.
   -- Это я такъ... отъ разсѣянности больше, отвѣчалъ онъ, сбрасывая съ себя верхнюю рясу.
   -- А хмуришься отчего?
   -- И не думалъ... Сами брови сдвигаются... передъ сномъ, надо полагать.
   Онъ шелъ въ свой кабинетъ, желая поскорѣе уединиться и басилъ себѣ подъ носъ:
   -- Житейское мо-оре...

-----

   Леониду казалось, что и отецъ Никаноръ, и отецъ Павелъ, и Иванъ Петровичъ знаютъ, въ какомъ положеніи находится дѣло объ ожидаемомъ обновленіи храма, только ему не говорятъ.
   Разъ встрѣтился съ нимъ на улицѣ отецъ Павелъ и спросилъ:
   -- Ну что, дьяконъ, какъ? Неслыхалъ ли чего новенькаго?
   При этомъ вопросѣ тонкія губы Леонида покривились, но онъ быстро овладѣлъ собой и спокойнымъ тономъ отвѣтилъ:
   -- Не вамъ отъ меня слѣдуетъ узнавать новости, а мнѣ отъ васъ.
   -- Это ты на счетъ чего?
   -- Конечно, на счетъ обновленія храма. Я убѣжденъ, что и вы, и отецъ Никаноръ знаете, въ какомъ положеніи дѣло.
   -- Увы, дьяконъ, ты заблуждаешься.
   -- Никакъ.
   Они помолчали. Отецъ Павелъ покашлялъ, покряхтѣлъ и потомъ сказалъ что-то по поводу сдѣланнаго на обновленіе храма пожертвованія. Леонидъ замѣтилъ, что небольшая заслуга со стороны жертвователя "выложить отъ избытка", можетъ-быть даже съ надеждой искупить деньгами свои грѣхи. Отецъ Павелъ въ отвѣтъ на эти справедливыя слова кашлянулъ такъ громко, что лежавшая у воротъ сосѣдняго дома кошка испуганно вскочила съ мѣста и, прыгнувъ на заборъ, понеслась по его гребню, сама не зная куда. Громкій кашель отца Павла означалъ, что съ доводами собесѣдника онъ не согласенъ и приготовляется сдѣлать возраженія.
   -- Да, да, такъ, такъ, забасилъ онъ, -- все это весьма краснорѣчиво и не лишено притомъ справедливости. Положимъ, даже и въ полной мѣрѣ это справедливо. Главное разумѣется, духъ сокрушенъ и сердце, и ихъ только "Богъ не уничижитъ". Смѣю, однако, думать, что однимъ сердечнымъ сокрушеніемъ церковнаго ремонта не произведешь. Для него потребны матеріальныя жертвы. Оно, конечно, ты, дьяконъ, можешь размышлять самостоятельно и какъ заблагоразсудится, ибо самъ уже въ достаточно зрѣлыхъ лѣтахъ. Но между прочимъ смѣю высказать такое мнѣніе, что какъ ни толкуй, какіе бобы не разводи, а въ концѣ концовъ непремѣнно уткнешься и прямо-таки лбомъ въ существеннѣйшій изъ житейскихъ вопросовъ, именно въ вопросъ о деньгахъ.
   -- Что же общаго между деньгами и сокрушеніемъ сердца? Либо то, либо другое въ такомъ случаѣ излишне...
   -- Ну, толкуй! прервалъ отецъ Павелъ,-- держи-ка лучше правое плечо впередъ, вотъ сюда.
   Онъ показалъ концомъ длиннаго своего посоха въ ту сторону, куда, по его мнѣнію, долженъ былъ Леонидъ направлять правое плечо. Леонидъ, имѣвшій въ правой рукѣ тоже посохъ не менѣе длинный, чѣмъ у отца Павла и съ такимъ же серебрянымъ набалдашникомъ, передалъ его въ лѣвую руку, а правою взялся за поля своей широкополой шляпы и, снявъ ее, церемонно поклонился.
   -- Это еще что такое?
   -- Признаться, нѣсколько стѣсненъ временемъ.
   -- Ну, ну, разговаривать надо! Не бойсь, партія въ проферансикъ гдѣ-нибудь ожидаетъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ!
   -- Чего нѣтъ-то? По глазамъ вижу. Зайди, однако, не задержу.
   Онъ провелъ гостя въ кабинетъ и усадилъ его на любимое свое мѣсто въ углу дивана.
   -- Вотъ такъ-то лучше, братъ! Сказано: общенія не забывайте.
   Мрачность и сдержанность Леонида, однако, нисколько не уменьшились. Сначала онъ, впрочемъ, отмалчивался, легонько покашливалъ, прикрывая ротъ рукой, но потомъ рѣшительно заявилъ, что недоволенъ скрытностью отца Павла.
   -- Какою скрытностью, въ чемъ?
   -- Все въ томъ же... въ дѣлѣ ремонта...
   -- Да что же я скажу? возразилъ отецъ Павелъ,-- когда самъ знаю меньше твоего.
   -- Вы! улыбнулся Леонидъ и покачалъ головой.
   -- И отецъ Преторіей, подобно вамъ, тоже ничего не знаетъ? спросилъ онъ уже замѣтно дрожащимъ голосомъ.
   -- Да, и онъ не знаетъ...
   -- Прекрасно! Превосходно!
   Губы Леонида при этихъ словахъ задергались, и тощія руки снова стали мять одна другую съ большимъ стараніемъ.
   -- Ну-съ, а кто вчера, продолжалъ онъ, учащенно мигая,-- кто вчера вечеромъ послѣ всенощной былъ у отца протоіерея?
   -- Что за допросъ! Положимъ, былъ я...
   -- Хорошо-съ. Только вы?
   -- Нѣтъ, не одинъ я, былъ еще Медвѣдниковъ.
   -- Ага! Сознаетесь!
   -- Да что ты, дьяконъ. Ты просто неузнаваемъ, на тебѣ лица нѣтъ!
   -- Это оставьте, съ прежнимъ волненіемъ продолжалъ Леонидъ,-- не въ моемъ лицѣ дѣло. Я что! я маленькій человѣкъ, а вотъ вамъ, ужъ извините, скажу прямо, стыдно такъ поступать... ужъ, всеконечно, Медвѣдниковъ не спроста посѣтилъ отца протопопа: онъ близокъ къ отцу Паисію, а Паисій у владыки правая рука, значитъ другъ отъ друга слышатъ...
   -- Часъ-отъ-часу не легче. Да Паисій-то и самъ знаетъ не больше нашего...
   -- Позвольте усумниться.
   -- Не вѣришь?
   -- Ни на одну каплю...
   Отецъ Павелъ громко засмѣялся и крикнулъ жену.
   -- Старуха, иди-ка сюда!
   -- Что тамъ еще? Господи, какъ ты кричишь!
   -- Нѣтъ, ты вонми гласу... Ха, ха..Муха укусила Леонида Петровича, да, вѣдь, какая -- огромнѣйшая...
   -- Охъ, старикъ, старикъ! сказала матушка, качая головой,-- уймись, грѣховодникъ. Вы, голубчикъ мой, Леонидъ Петровичъ не обращайте на него вниманія.
   -- Нѣтъ, ты спроси, чѣмъ онъ уязвленъ... Леонидъ Петровичъ, скажи-ка.
   Дьяконъ въ это время допилъ съ видимою поспѣшностью стаканъ чаю и сталъ раскланиваться.
   -- Что ты, что ты? спохватился отецъ Павелъ -- неужели обидѣлся? Останься. Богъ съ тобою. Ты меня извини, если я, въ самомъ дѣлѣ, неумѣстнымъ смѣхомъ своимъ огорчилъ тебя.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не потому.
   И матушка стала его упрашивать, упрекнула при этомъ своего старика, что онъ "всегда такъ", но Леонидъ не соглашался остаться.
   -- Вскую прискорбна душѣ моя, продолжалъ отецъ Павелъ,-- можно найти исцѣленіе, -- сейчасъ пошлемъ за сосѣдомъ, вѣдь всего два шага -- и пулька готова.
   -- Не могу, извините, не имѣю времени.
   -- Вотъ ужъ именно... амбиція! проговорилъ отецъ Павелъ, затворяя за нимъ дверь.
   -- Что это съ нимъ? спросила матушка.
   -- Да вотъ, поди, толкуй. Надулся, какъ мышь на крупу.
   

XXXV.

   Когда, наконецъ, терпѣніе Ивана Петровича отъ частыхъ придирокъ отца Никанора дошло до крайности и онъ сталъ уже задумываться, что не лучше ли уйти отъ грѣха и отказаться отъ должности церковнаго старосты, къ нему нежданно-негаданно явился отецъ Паисій съ личною просьбой отъ владыки принять на себя всѣ хлопоты по обновленію храма, по составленію для этого смѣтъ, пріисканію подрядчика, и такъ далѣе, словомъ,-- взять "на свои рамена" все дѣло.
   Иванъ Петровичъ молча слушалъ, пока говорилъ Паисій и казался, повидимому, даже спокойнымъ, только руки его почему-то дрожали при этомъ и долго не могли сладить -- лѣвая съ петлями сюртука, а правая съ пуговицами. Когда Паисій высказалъ все, что ему было поручено, сюртукъ Ивана Петровича былъ уже застегнутъ на всѣ пуговицы и самъ онъ тоже въ достаточной степени закупорился въ своемъ душевномъ настроеніи.
   -- Нѣтъ. Увольте... то есть, виноватъ: не такъ говорю, началъ онъ, поднявшись со стула, -- вы передайте преосвященнѣйшему владыкѣ, что я нижайше благодарю за честь. Я цѣню это и очень хорошо понимаю... Но я не могу... Я всепокорнѣйше прошу освободить меня и не только отъ этого непосильнаго порученія, но даже... и вообще... То есть я хочу сказать, что и старостой въ нашей церкви я больше не въ силахъ служить...
   Паисій вопросительно смотрѣлъ на него и изумлялся, не понимая, въ чемъ причина его видимо раздраженнаго состоянія духа. Онъ попробовалъ было завести разговоръ о томъ, что обновленіе храма дѣло "въ сущности" нетрудное, что надежныхъ подрядчиковъ много и нуженъ лишь общій надзоръ за исполненіемъ работъ; но Иванъ Петровичъ стоялъ на своемъ.
   -- Я завтра послѣ вечерни самолично явлюсь къ владыкѣ, поблагодарю и откажусь, такъ какъ я ни въ какомъ разѣ не могу...
   Съ тѣмъ они и разстались. На другой день Иванъ Петровичъ поѣхалъ къ владыкѣ, но свиданіе его съ нимъ началось и кончилось, однакоже, вовсе не такъ, какъ онъ предполагалъ.
   Этому свиданію опять предшествовалъ разговоръ съ Паисіемъ, который, кажется, для того и былъ вызванъ изъ своей кельи въ комнаты владыки, чтобы "подготовить почву".
   -- Да о чемъ еще говорить, шепталъ Иванъ Петровичъ, пожимая плечами въ отвѣтъ на просьбы Паисія,-- я уже сказалъ вамъ, что не могу. Я пріѣхалъ только поблагодарить за честь, понимаете.
   Паисій тоже говорилъ шепотомъ.
   -- Вы возьмите во вниманіе, шепталъ онъ, сидя съ нимъ рядомъ на диванѣ,-- владыка васъ убѣдительнѣйше просятъ. Больше не на кого положиться. Обстоятельства между тѣмъ слагаются такъ, что имъ необходимо уклониться отъ этого дѣла, то есть чтобы совсѣмъ, такъ сказать, умыть руки...
   -- При чемъ же я тутъ? Мало ли подрядчиковъ.
   -- Ахъ, досточтимый Иванъ Петревичъ, не въ томъ дѣло, что подрядчики, есть, поспѣшно подхватилъ Паисій,-- ихъ даже чрезмѣрно много, отъ этого собственно и причина смятенія... Извольте понять, добавилъ онъ, сжимая обѣ его руки въ своихъ мягкихъ и пушистыхъ рукахъ, -- извольте понять, что главное необходимо стать владыкѣ въ сторонѣ отъ всего этого дѣла...
   Паисій что-то не договаривалъ и былъ по этому случаю въ смущеніи, жался, откашливался, теръ себѣ лобъ. Наконецъ-таки онъ высказался до конца.
   -- Все смятеніе изъ-за покровителей, да! вновь зашепталъ онъ, -- все изъ-за нихъ. Съ ними, я вамъ доложу, грѣхи неисчетные. Есть тутъ одинъ подрядчикъ, весьма низкопоклонный и весьма липкій: прилѣпится,-- никакъ не отстанетъ: фамилія его:-- Творожниковъ. Знаете? Ну вотъ онъ самый. Представьте, ходилъ все съ задняго крыльца, кланялся и благословенія просилъ и все вздыхалъ, да такъ жалобно. И вдругъ этотъ самый скромникъ приноситъ письмо отъ покровителя, да вѣдь отъ какого! Удивительно. Понять не могу, какими путями онъ до него добрался. И что еще! День-два спустя, этотъ самый покровитель изволила. пожаловать ко владыкѣ самолично. Владыка по этому случаю помолчали съ обычною своею сдержанностью и сами знаете, нечего вамъ объяснять, отвѣтили такъ, что можно принять отвѣтъ и за утвердительный, и за отрицательный. Однимъ словомъ, оставилъ себѣ исходъ на всякій случай, хотя, какъ я знаю, они уже склонились и даже въ значительной степени на сторону Творожникова, именно въ силу значенія того вліятельнаго лица, которое за него предстательствовало. По этому случаю въ городѣ между лицами заинтересованными подрядомъ былъ даже разговоръ, что Давидъ побѣдилъ Голіаѳа. А Голіаѳа вы знаете? Это нѣкто Медвѣдниковъ. Слыхали? Ну, вотъ, онъ и есть Голіаѳъ... Бѣдовый человѣкъ, искательный и ловкій, можетъ пройти, въ самыя узкія и тѣсныя врата, при нуждѣ не остановится и предъ игольнымъ ухомъ. Ну вотъ этотъ самый Анемподистъ Медвѣдниковъ, какъ только услышалъ о подвигахъ скромнаго Давида, возгорѣлся къ нему враждой даже до неимовѣрности и уѣхалъ потомъ въ скоромъ времени изъ города въ отпускъ куда-то на родину, гдѣ яко бы (и сочинитель же какой искусный) у него родительница умираетъ. Признаться, я даже обрадовался и, конечно, не тому, что у него родительница умираетъ: Господь съ нею, пусть живетъ Маеусаиловы годы. Я обрадовался тому, что съ отъѣздомъ Голіаѳа дѣло придетъ къ благополучному окончанію и смиренный Давидъ вступитъ въ исполненіе подряда,-- благо весна приближается,-- а тамъ, когда вступитъ, распрѣ не можетъ быть мѣста. Вдругъ, какъ снѣгъ на голову, Анемподистъ Медвѣдниковъ и прямо, представьте, изъ-Петербурга. Нынѣ, знаете, при желѣзныхъ дорогахъ разстоянія сократились даже до невѣроятности. Онъ въ какія-нибудь двѣ недѣли успѣлъ не только туда и обратно проѣхать, но и тамъ пробыть столько времени, чтобъ устроить свое дѣло. Обнаружилось такимъ образомъ, что престарѣлая мать и ея болѣзнь -- одинъ лишь хитрый маневръ, вызванный намѣреніемъ его сохранить въ тайнѣ свой отъѣздъ въ С.-Петербургъ; Понятно, разумѣется, онъ побаивался, чтобы кточибудь изъ соперниковъ не предвосхитилъ его плана, и что же оказалось? У него не только здѣсь, въ губернскомъ городѣ, гдѣ онъ, при своей бойкой сообразительности, умѣлъ кого нужно поить, кормить и дарами награждать, но даже въ Санктпетербургѣ есть покровители. Воистину удивленіе! И вотъ-съ, дѣйствуя чрезъ нихъ, онъ возвратился оттуда не съ пустыми руками: привезъ ко владыкѣ какое-то письмецо, не могу вамъ объяснить, какое именно, но догадываюсь по многимъ обстоятельствамъ, что оно отъ одной, весьма значительнаго положенія болярыни... Владыка, вы знаете, молчаливъ и даже, можно сказать, до чрезвычайности. Однакожъ я, будучи при нихъ уже не первый годъ, конечно, многое уразумѣваю... Письмо это ихъ весьма огорчило, даже отъ трапезы въ этотъ день уклонились, яко бы по нездоровью...
   Паисій смолкъ, кашлянулъ и погладилъ свою рыжую бороду, соображая, о чемъ именно нужно ему еще разсказать гостю. Потомъ онъ взглянулъ на двери сосѣдней комнаты, служившей епископу кабинетомъ, на стѣнные часы, помѣщавшіеся въ одномъ изъ угловъ залы въ высокомъ длинномъ ящикѣ, и, измѣнивъ тонъ рѣчи, сказалъ:
   -- Владыка скоро выйдутъ. Уже близится къ этому время. Они обычно кончаютъ свои занятія къ часу дня, а часы, какъ изволите видѣть, уже показываютъ три четверги перваго. Мнѣ необходимо нѣсколько посократить разговоръ.
   Снова перейдя на прежній тонъ, онъ сталъ высказывать свои соображенія о причинахъ огорченія епископа и вообще о тѣхъ затрудненіяхъ, какія часто представляются ему тамъ, гдѣ бы, казалось, имъ и мѣста не должно быть.
   -- Да, истинно сказано: "много скорби праведныхъ", продолжалъ онъ,-- и отказать въ ходатайствѣ неудобно, тѣмъ болѣе лицу высокаго положенія, и удовлетворить его тоже представляются препятствія. Это ли не искушеніе! Скажу вамъ по секрету -- въ настоящемъ случаѣ причина огорченій владыки заключается въ томъ, что господинъ Медвѣдниковъ въ мнѣніе ихъ стоитъ весьма не высоко, хотя за него и предстательствуютъ лица высокаго положенія... Я такъ предполагаю по своему скудоумію, что владыка желаютъ избрать средній путь и отказать обоимъ подрядчикамъ, то есть Творожникову и Медвѣдникову... Предполагаю, что они намѣрены окончательно уклониться отъ этого дѣла и въ отвѣтныхъ письмахъ ходатаямъ указать на васъ, какъ на лицо, распоряжающееся обновленіемъ храма по собственному усмотрѣнію... Конечно, прямо они мнѣ этого не говорили, но думаю, что такъ будетъ...
   Стѣнные часы пробили часъ глухо, протяжно и густымъ тономъ. Паисій опять взглянулъ на дверь сосѣдней комнаты и, озабоченно оправляя на себѣ рясу, поднялся съ дивана. Иванъ Петровичъ, бывшій всегда нѣсколько сутуловатымъ, теперь еще болѣе сгорбился, голова ушла въ плечи и взглядъ его старческихъ глазъ еще болѣе потускнѣлъ.
   

XXXVI.

   Чрезъ нѣсколько времени владыка вышелъ изъ сосѣдней комнаты, благословилъ Ивана Петровича и молча сѣлъ на диванъ, предъ которымъ стоялъ большой столъ овальной формы, покрытый темною шерстяною скатертью. Паисій сдѣлалъ низкій, по-монашески, поклонъ и пошелъ по направленію къ передней, но на первыхъ же шагахъ остановился, заслышавъ голосъ:
   -- Скажите тамъ...
   Онъ опять низко поклонился и, не спрашивая, что означаютъ эти слова, пошелъ ихъ испольнять. Ему и безъ вопроса было ясно, что владыка желаетъ уединиться съ Иваномъ Петровичемъ и даетъ приказаніе никого не принимать.
   Иванъ Петровичъ сѣлъ на кресло тоже около того стола, съ противоположной стороны котораго сидѣла владыка, и молча сталъ ждать, когда онъ заговоритъ Владыка тоже молчалъ. Сошлись такимъ образомъ два молчальника точно для того, чтобъ узнать, кто кого перемолчитъ. Въ комнатѣ, несмотря на ея значительные размѣры, стояла такая тишина, что слышно было; какъ въ стѣнныхъ часахъ отбиваетъ свои медленныя и равномѣрныя движенія тяжелый маятникъ. Однако, владыкѣ не удалось перемолчать Ивана Петровича.
   -- Я имѣю къ вамъ... просьбу, заговорилъ онъ,-- отецъ Паисій вамъ, конечно, о ней передавалъ.
   -- Да,-- отвѣтилъ Иванъ Петровичъ.
   -- Прошу васъ ее принять...
   -- Смѣю просить, владыка... при всемъ моемъ къ вамъ безпредѣльномъ, можно сказать, уваженіи... смѣю просить -- увольте.
   Владыка помолчалъ и переложилъ четки изъ одной руки въ другую. Опять стали раздаваться въ тишинѣ комнаты глухіе, едва слышные, удары маятника.
   -- Почему вы просите... объ увольненіи?
   -- Грѣха много.
   -- Да... Врагъ, ненавистникъ добра, всюду рыщетъ, искій кого поглотити.
   -- Я бы съ великою готовностью послужилъ еслибы могъ... Но чистой совѣсти говорю,-- силъ нѣтъ.
   -- Нужно молиться и просить помощи свыше.
   Между этими отрывочными фразами прошло нѣсколько времени молчанія.
   -- Какъ предъ истиннымъ Богомъ говорю,-- тяжко служить.
   -- Что васъ тяготитъ?
   На этотъ вопросъ Иванъ Петровичъ еще дольше не отвѣчалъ, чѣмъ на всѣ предыдущіе. Онъ, видимъ, колебался, открыть ли владыкѣ истинную причину тяжелаго душевнаго состоянія или умолчать. Наконецъ рѣшился.
   -- Прошу извинить, началъ онъ съ замѣтнымъ волненіемъ, -- я не жалуюсь и не обвиняю никого, а говорю только потому, что вы непремѣнно желаете знать причину.
   Онъ сдержанно и въ краткихъ словахъ разсказалъ все, что его тяготило:-- и о придирчивости отца Никанора, и о распространяемыхъ по городу слухахъ, задѣвающихъ его доброе имя. Потомъ, вынувъ изъ бокового кармана какую-то бумажку, добавилъ:
   -- Вотъ извольте... Это письмецо отъ жертвователя. Признаться, я еще тогда, когда получалъ отъ него деньги предлагалъ ему взять отъ меня расписку,-- онъ не захотѣлъ, а теперь пришлось ему самому давать мнѣ расписку. Извольте прочитать, сколько я отъ него пріучилъ и сколько вамъ доставилъ. Письмецо это позвольте мнѣ обратно: я его на всякій случай долженъ сохранить. Теперь сами извольте разсудить, возможно ли при такихъ обстоятельствахъ мнѣ не только взять на себя предлагаемыя заботы, но даже и остаться старостой.
   Иванъ Петровичъ замолчалъ. Владыка тоже молчалъ, перебирая въ рукахъ четки. Потомъ онъ вздохнулъ и, медленно разставляя слова, сказалъ:
   -- Да... Грѣха много. Но нужно прощать... Знаю я Никанора, и давно... Онъ не правъ и много разъ... Но все-таки простите его и послужите еще дѣлу церкви. Сказано: "мудростію устроется домъ и разумомъ утверждается".
   -- Не по силамъ мнѣ... Я тоже, какъ сами изволите знать, въ достаточной уже степени постарѣлъ.
   -- Апостолъ Павелъ говоритъ, возразилъ владыка: "кто мы разлучитъ отъ любве Божія: или скорбь, или тѣснота, или гоненіе"... Если мы любимъ Бога -- должны радоваться скорбямъ...
   Потомъ, послѣ довольно долгаго молчанія, онъ продолжалъ:
   -- Въ дѣлѣ, по которому я поручалъ отцу Паисію съ вами переговорить, есть обстоятельства, можетъ-быть, для васъ не совсѣмъ ясныя. Они (не скрою отъ васъ) заключаются въ томъ, что меня тяготятъ нѣкоторыя ходатайства. Ихъ не хотѣлось бы удовлетворять... по многимъ причинамъ.
   Онъ вздохнулъ, посмотрѣлъ въ передній уголъ на образъ и снова заговорилъ, медленно и тихо произнося слова:
   -- Бывали, конечно, случаи и не однажды (давно уже на свѣтѣ живу), когда приходилось соглашаться на ходатайства весьма неохотно и лишь только для того, чтобы... не огорчить. На сей разъ, думаю, полезнѣе будетъ уклониться. Помню, вы мнѣ передавали, продолжалъ онъ, нѣсколько измѣнивъ тонъ рѣчи,-- что жертвователь намѣревался возложить на васъ заботы по обновленію храма.
   -- Да, это было.
   -- На этомъ основаніи я желалъ бы возстановить его намѣренія въ первоначальной формѣ...
   -- Но вѣдь онъ, какъ вамъ извѣстно, намѣреніе свое по моей, просьбѣ потомъ измѣнилъ.
   -- Да... Знаю, сказалъ епископъ, немного нахмуривъ при этомъ брови и, видимо, испытывая неудовольствіе отъ того, что Иванъ Петровичъ не даетъ ему поставить вопроса о волѣ жертвователя въ той формѣ, въ какой ему хочется.-- Я, добавилъ онъ помолчавъ,-- все-таки прошу васъ... не откажитесь.
   Иванъ Петровичъ сталъ уклоняться, ссылаться на свою старость, на тяготившія его отношенія къ отцу Никанору, но въ концѣ концовъ сдался, успокоенный обѣщаніемъ епископа "защитить отъ огорченій".
   

XXXVII.

   Послѣ описаннаго свиданія Ивана Петровича съ епископомъ отецъ Никаноръ уже понялъ, что вѣтеръ подулъ въ другую сторону. Сообразно этому онъ сталъ разговаривать съ Иваномъ Петровичемъ иначе.
   -- Мнѣ необходимо признаться предъ вами, многоуважаемый Иванъ Петровичъ, заговорилъ онъ,-- слабъ я становлюсь, не могу въ достаточной степени сдерживать себя иногда... огорчаю другихъ. Повѣрители, сколько сердечныхъ мукъ и душевнаго раскаянія испытываю я потомъ, оставшись наединѣ съ самимъ собою. Каюсь -- грѣшникъ я предъ Господомъ, великій грѣшникъ и именно въ отношеніи характера. Утѣшаю себя только тѣмъ, что безпокойство мое и раздражительность имѣютъ источникъ свой не въ мелочныхъ заботахъ нашей суетной и скоропреходящей жизни, а въ дѣлахъ церкви Божіей, которую, по словамъ писанія, "не одолѣютъ и врата адова". Конечно, здѣсь на землѣ намъ немного нужно и на весьма притомъ, сравнительно короткое время, а впереди -- вѣчность, страшное слово, даже недоступное въ значеніи своемъ нашему понятію. Да, все проходитъ, вѣченъ только духъ. Сказано: "не умру, но живъ буду и повѣмъ дѣла Господня". Да!.. Извините, можетъ-быть, я васъ обезпокоиваю нѣсколько... Мнѣ, признаться, уже и пора уходить, есть кой-какія дѣлишки, нетерпящія отлагательства, а все-таки любопытно, весьма любопытно съ вами побесѣдовать. Да! Конечно, преосвященнѣйшій владыка въ высшей степени благоразумно изволили поступить, возложивъ на васъ все дѣло обновленія храма. Лучше это ничего придумать невозможно...
   Такъ говорилъ отецъ Никаноръ вслухъ, а про себя думалъ другое.
   -- Интриги! Кругомъ интриги -- "отъ запада и сѣвера и моря".. Вотъ ужъ именно "дніе лукави суть". О Боже милосердый, какъ онъ могъ насъ всѣхъ обойти, и съ какою притомъ хитростію! Вижу теперь уже съ совершенною ясностію, что онъ заранѣе предначерталъ себѣ цѣль. И Паисій интриганъ. Зналъ и Паисій объ этомъ,.несомнѣнно зналъ. Все, слѣдовательно, или предустановлено сообща и для того, чтобы дѣйствовать свободнѣе. Вотъ, значитъ, и открылась теперь причина, почему Паисій не хотѣлъ высказать владыкѣ о моихъ заслугахъ... Ну, хорошо, увидимъ, а не увидимъ, такъ услышимъ...
   Оставаясь наединѣ съ самимъ собою, онъ по цѣлымъ часамъ размышлялъ объ окружающихъ его злыхъ замыслахъ, придумывалъ выходъ изъ обиднаго и крайне, будто бы, опаснаго положенія, бормоталъ что-то вслухъ о ковахъ и даже пѣлъ нѣкоторые отрывки изъ стихиръ и псалмовъ, соотвѣтствовавшихъ по содержанію своему его думамъ. Такъ размышляя о томъ, что епископа обошли недостойныя его вниманія лица, онъ дрожащимъ голосомъ тянулъ:
   -- Сто-олбъ злобы богопротивныя...

-----

   Отецъ Павелъ съ дьякономъ ничего подобнаго не думали и при свиданіи съ Иваномъ Петровичемъ благоразуміе владыки не восхваляли, а равно и въ собственной раздражительности предъ нимъ не извинялись. но однакоже въ тонѣ ихъ разговора съ нимъ замѣчалась перемѣна: рѣчь сдѣлалась сдержаннѣе, поклоны почтительнѣе и улыбки чаще. Даже дьячки и пономари, и прежде относившіеся къ нему съ замѣтною почтительностью, стали съ нѣкотораго времени посматривать на него не безъ робости. Вообще, по всему этому можно было заключить, что молчаливый и кроткій владыка, возложивъ на Ивана Петровича всѣ заботы по обновленію храма, не оставилъ безъ вниманія и его священнослужителей.
   Дѣйствительно, вскорѣ потомъ стало извѣстно, что отецъ Никаноръ и отецъ Павелъ были вызваны въ архіерейскій домъ "какъ-то послѣ вечерни" и "дежурили" тамъ въ передней болѣе часа и что владыка передалъ имъ чрезъ Паисія вмѣстѣ съ архипастырскимъ своимъ благословеніемъ какое-то "внушеніе". О чемъ было внушеніе и по какому поводу -- объ этомъ можно было только догадываться. Дьяконъ Леонидъ сначала злорадствовалъ, будучи доволенъ, что "попамъ попало"; однако, когда узналъ, что архипастырское внушеніе имѣло связь съ передачей дѣла по обновленію храма въ полную власть Ивана Петровича, замѣтно присмирѣлъ и злорадствовать пересталъ. Уединившись какъ-то въ темномъ углу церкви, онъ шепотомъ спросилъ отца Павла:
   -- Скажите, пожалуйста, достовѣрно ли, что якобы Иванъ Петровичъ такую силу забралъ у владыки?..
   -- Да, братъ дьяконъ, отвѣтилъ отецъ Павелъ,-- превознесенъ онъ теперь и имѣетъ входъ ко владыкѣ невозбранно. Вотъ ужъ именно: "процвѣла есть пустыня, яко кринъ, Господи"..
   

XXXVIII.

   Стали и Ивану Петровичу заявляться желающіе "послужить доброму дѣлу". Отецъ Навелъ предстательствовалъ за Осипа Творожникова (добросовѣстный онъ человѣкъ и притомъ семья у него огромнѣйшая), Паисій за Медвѣдникова (способный человѣкъ и нужды нѣтъ, что выпиваетъ, за то и дѣло знаетъ, и мастеровъ подберетъ самыхъ лучшихъ). Дьяконъ ни за кого не предстательствовалъ, но за то изъявлялъ желаніе видѣть Страшный Судъ возобновленнымъ въ возможномъ совершенствѣ и крышу храма уподобленибю небесному своду, усѣянному звѣздами, какъ это сдѣлано на храмѣ Gb. Троицы въ Петербургѣ, котораго онъ никогда не видывалъ.
   Все это высказывалось осторожно, съ весьма обильными дополнительными словами и обращеніями, въ родѣ, напримѣръ, такихъ: "Позвольте, достоуважаемый Иванъ Петровичъ, обратить ваше вниманіе". Или:-- "Весьма бы, мнѣ думается, полезно было, еслибы вы, многолюбезнѣйшій Иванъ Петровичъ.." и т. п.
   Иванъ Петровичъ, къ чести его нужно сказать, не обращалъ вниманія на то, какими дополнительными словами сопровождались обращенія къ нему "предстателей". Онъ оставался прежнимъ Иваномъ Петровичемъ и, подобно владыкѣ, тоже сталъ отмалчиваться это всѣхъ ходатайствъ. Въ этомъ случаѣ онъ чуть ли даже не позаимствовалъ кое-что отъ него, хотя, впрочемъ, и самъ давно зналъ всѣ преимущества несказаннаго слова предъ сказаннымъ.
   Одинъ отецъ Никаноръ не заявлялъ никакихъ желаній относительно того, что и какъ нужно обновить въ храмѣ и ни за кого не предстательствовалъ. Онъ подозрительно косился на всѣхъ, начиная съ отца Павла и до послѣдняго церковнаго сторожа включительно. Мрачно нахмуренныя брови его только тогда поднимались кверху, когда онъ приближался къ свѣчному ящику въ церкви Преображенія и вступалъ въ разговоръ съ Иваномъ Петровичемъ.
   -- Убѣждаюсь, достоуважаемый Иванъ Петровичъ, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе убѣждаюсь, что вы превосходно сдѣлали, отвергнувъ всѣ предложенія подрядчиковъ. Хищники они конечно, и никакихъ иныхъ цѣлей, кромѣ наживы, у нихъ нѣтъ... По моему мнѣнію, намѣреніе ваше обновлять храмъ по частямъ достойно одобренія въ высшей степени.
   Иванъ Петровичъ уклонялся отъ похвалъ, указывая на то, что онъ только исполнитель воли епископа.
   Отецъ Никаноръ, разставшись съ нимъ, снова нахмурилъ брови.
   -- Да, сорвалось! размышлялъ онъ,-- и у Павла, и у Паисія сорвалось... И всѣ эти Медвѣдниковы и Творожниковъ!, слѣдовательно, теперь съ длинными носами... Такъ ихъ и нужно... Интриганы они, жадные и зловредные. Самый жадный и сугубо зловредный всеконечно, онъ, староста, обошедшій со всѣхъ сторонъ владыку своимъ притворнымъ смиреніемъ. О, Господи! упованіе всѣхъ концевъ земли и сущихъ въ мори далече! Гдѣ торжество истины! Гдѣ справедливо и по заслугамъ оцѣненная ревность по домѣ Твоемъ? И я же купно съ этимъ толстымъ Павломъ, которому ни до кого, ни до чего нѣтъ дѣла, кромѣ собственнаго чрева,-- я же подвергся строгому внушенію отъ владыки. Не за то ли, Господи, что путь нечестивыхъ отметаю?
   Въ послѣднѣе время онъ замѣтно похудѣлъ и осунулся, носъ у него обострился, глаза еще болѣе ввалились и цвѣтъ лица сдѣлался еще землистѣе. Пока обновлялись наружныя части храма, онъ все еще имѣлъ силы сдерживать себя и при свиданіи съ Иваномъ Петревичемъ высказывалъ одобреніе его "безпримѣрной" дѣятельности. Онъ не безъ злорадства въ то же время думалъ, что съ такими хозяйственными затѣями, какія примѣнялись Иваномъ Петровичемъ къ дѣлу обновленія церкви, ему не на что будетъ обновлять ея внутреннія части, словомъ, что онъ "пристроится". Но когда оказалось, что, несмотря на передѣлку заново стропилъ, крыши, трубъ, потолковъ, входныхъ дверей, оконныхъ рамъ и тому подобное, у Ивана Петровича оказалось еще вполнѣ достаточная сумма для того, чтобъ обновить позолоту на иконостасѣ, живопись на стѣнахъ и часть ризницы,-- отецъ Никаноръ окончательно лишился самообладанія.
   Мотаясь въ безсонныя ночи изъ угла въ уголъ по своему кабинету, служившему ему спальней, и смотря по временамъ въ окно, изъ котораго открывался видъ на обновленный храмъ, онъ поднималъ обѣ руки кверху, какъ это дѣлалось имъ во время богослуженія, и ропталъ.
   -- Доколѣ, о, Господи! я столько лѣтъ изыскивалъ средства; хлопоталъ, писалъ, упрашивалъ и наконецъ обрѣлъ -- и вотъ воздаяніе -- я въ пренебреженіи, меня выдерживаютъ въ передней по часамъ, не. удостоивая личной бесѣды и подвергая даже выговорамъ черезъ третье лицо. Воистину враги мои ополчились и умножились, ненавидя мя безъ правды.
   Иногда въ лунныя ночи, всматриваясь въ матовый свѣтъ, разлитый по кровлѣ церкви и отражавшійся яркими бликами на восьмиконечномъ ея крестѣ, заново окованномъ бѣлою жестью, отецъ Никаноръ подолгу стоялъ у окна, томясь думами о своемъ безвыходномъ, какъ ему казалось, положеніи. Въ послѣднее время всего болѣе огорчало его и наполнило, такъ сказать, до самыхъ краевъ чашу его страданій именно то, что владыка сдѣлалъ ему чрезъ Паисія внушеніе. Виновникомъ этого внушенія, разумѣется, былъ опять-таки Иванъ Петровичъ, который теперь "превознесенъ" и будетъ еще превознесенъ и даже, несомнѣнно, награду получитъ и, несомненно, возгордится ею. Неужели же такъ и оставить безъ должнаго возмездія всѣ его интриги и предосудительные поступки. Неужели слѣдуетъ уклониться отъ этого возмездія и не открыть владыкѣ духовныхъ очей на предосудительныя дѣйствія коварнаго человѣка?
   Такъ размышляя, отецъ Никаноръ придумалъ, наконецъ, путь "къ открытію истины". Онъ зазвалъ къ себѣ Анемподиста Анемподистовича Медвѣдникова, уединился съ нимъ въ кабинетъ на цѣлый вечеръ и внушалъ ему мысль ополчиться на Ивана Петровича посредствомъ "благодѣтельной гласности". Медвѣдниковъ радъ была, случаю и на другой же день настрочилъ письмо въ Петербургъ къ. пріятелю "прикосновенному къ печати". Пріятель былъ извѣстный Тряпичкинъ, всегда готовый къ услугамъ.
   

XXXIX.

   Съ этого времени отецъ Никаноръ нѣсколько, повидимому, успокоился и не такъ уже мрачно сталъ смотрѣть въ безсонныя ночи на темный силуэтъ обновляемаго храма. Мысленно онъ считалъ дни, сколько ихъ осталось до того времени, когда получится "произведеніе печати" и уже потиралъ костлявыя руки одну о другую, заранѣе представляя себѣ вытянутыя лица "враговъ".
   Посматривая на производимыя въ церкви работы, онъ говорилъ: "хорошо, очень хорошо" и говорилъ какъ бы про себя, но такъ притомъ явственно произносилъ слова, что бы ихъ слышали тѣ лица, для которыхъ собственно они и предназначались. Съ Иваномъ Петровичемъ онъ сталъ разговаривать любезнѣе прежняго, высказывалъ похвалы его хозяйственнымъ талантамъ и одобрялъ его даже заочно. Такъ, однажды, встрѣтившись съ кѣмъ-то изъ знакомыхъ у церкви, на новыхъ каменныхъ ступеняхъ, замѣнившихъ прежнія деревянныя, онъ сочувственно отозвался "о полезной дѣятельности" Ивана Петровича.
   -- Каковъ подъѣздъ, а? похвалилъ онъ,-- смѣю замѣтить, что подобный могъ бы служить украшеніемъ храма даже и въ столичномъ городѣ. Хозяинъ у насъ староста необыкновенный. И удивительно -- какой у него безпримѣрно тихій и спокойный нравъ. Сами посудите, эдакое большое дѣло исполняетъ -- и ни одного ни съ кѣмъ столкновенія. Даръ имѣетъ отъ самого Вседержителя. Истинно сказано: "очи Господни на праведныя и сердце его въ молитву ихъ".
   Все это говорилось, разумѣется, съ нѣкоторыми тайными цѣлями, не весьма даже искусно скрытыми, именно съ цѣлями отклонить отъ себя подозрѣніе въ какомъ-либо прямомъ или косвенномъ участіи въ составленіи обличительной статьи для печати.
   Когда отецъ Павелъ, недовольный тѣмъ, что Иванъ Петровичъ не уважилъ его ходатайства за Творожникова, высказалъ мнѣніе въ защиту картины "Страшный Судъ", которую онъ когда-то самъ же находилъ необходимыми. замазать,-- отецъ Никаноръ началъ защищать Ивана Петровича.
   -- Иванъ Петровичъ несомнѣнно наилучшій знатокъ этого дѣла, заговорилъ онъ, улыбаясь и снисходительно погладивъ по плечу отца Павла.-- Вы знаете, продолжалъ онъ,-- что и практикъ Иванъ Петровичъ великій и осторожности безпримѣрной: онъ ни одного мазка не позволитъ художникамъ сдѣлать, не получивъ на это предварительно благословенія владыки...
   -- А кому онъ поручилъ живописныя работы? возразилъ отецъ Павелъ.-- Подумайте. У него вѣдь собрались, какъ говорится, кто съ борку, а кто съ сосенки. Тоже художниками называются. Одинъ Савва Павловъ чего стоитъ -- въ недѣлю семь разъ выпивши.
   -- Вы находите, что у Творожникова были бы лучшіе художники? не безъ злорадства спросилъ отецъ Никаноръ.
   -- Не о Творожниковѣ рѣчь! Что мнѣ Творожниковъ братъ или сватъ? Я могу съ своей стороны тоже спросить: не лучше ли было бы поручить работы Медвѣдникову, тѣмъ болѣе, что онъ такъ близокъ и вамъ, и Паисію?
   -- Насколько мнѣ памятно, и вамъ онъ тоже не чуждъ, возразилъ отецъ Никаноръ.-- Позвольте, однако, продолжалъ онъ, хихикнувъ, -- я имѣю къ вамъ одно маленькое замѣчаньице... X, хи... Извините меня, убѣдительно прошу объ этомъ. Замѣчаньице мое заключается именно въ томъ, что вы, насколько я помню, сами же говорили, что картина Страшный Судъ ненужна, что мѣсто ей не на внутренней стѣнѣ храма, а на наружной...
   -- Извините. Это несправедливо, заволновался наконецъ и отецъ Павелъ,-- я никогда этого не говорилъ. Напротивъ, я всегда признавалъ душеполезное значеніе этой картины въ церкви, и не только для предстоящихъ въ ней, но даже и для священно-служителей. Мы, священно-служители, растворяя царскія врата и обращаясь лицомъ къ предстоящими, (такъ я говорилъ всегда), мы можемъ, находясь въ такомъ положеніи, обращать свои очи на эту картину и мысленно возноситься къ подножію престола Божія.
   -- Позвольте. Это слова не ваши. Вы говорите словами дьякона Леонида, возразилъ отецъ Никаноръ.
   -- Да. И Леонидъ говорилъ, и я говорилъ, и говорю,-- и буду говорить... Вы, отецъ Никаноръ, изволили забыть объ этомъ и дѣлаете мнѣ замѣчанія несправедливо и это уже не въ первый разъ. Въ послѣднее время въ особенности вы себѣ весьма много позволяете подобнаго...
   -- Я врагъ лжи, строго отвѣтилъ на это отецъ Никаноръ, -- я говорю только о томъ, что мнѣ достовѣрно извѣстно... Я бѣлое называю бѣлымъ, а черное -- чернымъ...
   -- Это вы къ чему же?
   -- Могій вмѣстити да вмѣститъ...
   Въ этомъ отвѣтѣ отецъ Павелъ замѣтилъ "злостный намекъ" на что-то и при всемъ своемъ добродушіи не могъ удержатся отъ возраженія. Отецъ Никаноръ со своей стороны тоже возразилъ -- и разошлись они съ гнѣвными другъ къ другу чувствами.
   

XL.

   Внутренность храма съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе обновлялась. Своды, окрашенные свѣтлою масляною краской, стали казаться выше; евангелисты, написанные въ парусахъ и превратившіеся отъ времени въ темныя пятна, вновь появились на своихъ мѣстахъ съ книгами и папирусами. Страшный Судъ или, вѣрнѣе сказать, его остатки скрылись навсегда подъ краской свѣтло-голубаго тона, какимъ окрасились всѣ свободные въ храмѣ простѣнки. Изображеніе сценъ изъ священной исторіи и притчей въ лицахъ, помѣщавшихся въ круглыхъ нишахъ надъ окнами, тоже одна за другою оживали и точно выступали наружу изъ старыхъ стѣнъ храма, гдѣ скрывались въ теченіе нѣсколькихъ десятилѣтій. Иконописный подлинникъ, служившій живописцамъ, какъ компасъ мореплавателямъ, надежнымъ указателемъ пути, дѣйствовалъ въ полной силѣ и часто лежалъ раскрытый на подмосткахъ, на окнахъ, на ящикахъ съ красками и тому подобное для того, разумѣется, чтобы въ случаѣ сомнѣній художники немедленно могли справиться, въ какихъ одеждахъ и какого вида слѣдуетъ писать того или другого святого.
   Позолота на главномъ иконостасѣ храма тоже обновилась, и еще угрюмѣе и мрачнѣе сталъ казаться иконостасъ въ другомъ маленькомъ придѣлѣ (въ западной части храма), въ которомъ совершались теперь всѣ службы и обновленіе котораго было отложено до окончанія работъ въ главномъ придѣлѣ. Здѣсь все имѣло видъ унылый и, по правдѣ сказать, весьма соотвѣтствовало тому состоянію духа, въ какомъ находились священники, дьяконъ и староста. Отецъ Никаноръ съ отцомъ Павломъ были въ непріязненныхъ отношеніяхъ съ той памятной встрѣчи, когда упрекнули одинъ другого Творожниковымъ и Медвѣдниковымъ. Дьяконъ былъ недоволенъ обоими за то, что "дозволяютъ старостѣ такъ командовать". Съ нѣкотораго времени онъ носилъ въ сердцѣ своемъ, говоря его собственными словами "адское пламя" и именно потому, что, по дошедшимъ до него слухамъ, Иванъ Петровичъ просилъ уже владыку дать въ церковь Преображенія другого дьякона "побасистѣе", а его Леонида, убрать. Насколько слухи были справедливы -- неизвѣстно; но судя по склонности Ивана Петровича къ дьяконскому громогласію, пожалуй, можно было имъ и повѣрить.
   О преферансѣ между прежними партнерами уже давнымъ давно и рѣчи не было, такъ какъ ихъ взаимныя отношенія, не смотря на почтительные при встрѣчѣ поклоны, были тяжелыя. Отецъ Павелъ, положимъ, и желалъ "предать забвенію" все прошлое, но Иванъ Петровичъ уже охладѣлъ къ нему и не только не хотѣлъ играть съ нимъ въ карты, но и вообще избѣгалъ разговора.
   Его душевное состояніе уже въ достаточной степени "тронулось" и отъ натянутыхъ отношеній къ причту, и вообще отъ разныхъ непріязненныхъ обстоятельствъ, которыхъ при обновленіи храма избѣжать было невозможно. Заходили, напримѣръ, въ храмъ любопытствовавшіе граждане, священники другихъ городскихъ церквей, сановники, считавшіе себя компетентными къ церковной живописи, и такъ далѣе. Каждый что-нибудь замѣчалъ и какъ разъ такое, чего, по мнѣнію Ивана Петровича, нельзя было оставить безъ вниманія. Разъ чуть было не случилась одна крупная непріятность, когда одинъ изъ посѣтившихъ церковь сановниковъ обратился къ Саввѣ Павлову съ вопросомъ, почему у голубя, написаннаго на срединѣ церковнаго свода, нѣтъ другого глаза. Савва попробовалъ было отдѣлаться молчаніемъ, но сановникъ настойчиво повторилъ свой вопросъ.
   -- Вотъ что.я вамъ скажу, отвѣтилъ Савва,-- вы полѣзайте на крышу церкви: оттуда другой глазъ у голубя видно.
   -- Что такое? Ка-жъ? И ты осмѣлился... заволновался онъ.
   -- Какъ же не осмѣлиться, когда вы Богъ знаетъ о чемъ спрашиваете. Откуда же будетъ у голубя другой глазъ, если онъ написанъ въ профиль.
   -- Профиль? Гм... гм... что такое ты говоришь! Я тебѣ задамъ такой профиль, что ты до новыхъ вѣниковъ не забудешь....
   Подобныя столкновенія, конечно, были Ивану Петровичу непріятны. Былъ даже такой случай, когда, проводивъ изъ храма какого-то изъ знатныхъ посѣтителей, Иванъ Петровичъ и самъ заволновался и заговорилъ съ Саввой Павловымъ раздражительнымъ тономъ.
   -- Что же это ты, братецъ, пишешь неправильно...
   -- Какъ неправильно?
   -- Слышалъ сейчасъ говорили о херувимахъ... И ежели теперича тѣла у нихъ нѣтъ, а одни только крылышки, какъ же дозволяешь себѣ писать ихъ на подобіе младенцевъ.
   Савва отвѣтилъ, что вопросъ о томъ, какъ писать херувимовъ и серафимовъ -- вопросъ сложный: но что. однако, великіе мастера писали ихъ въ видѣ младенцевъ съ крылышками.
   -- Какое мнѣ дѣло до великихъ мастеровъ, продолжалъ Иванъ Петровичъ,-- сказано тебѣ. что маленькіе ангельчики безтѣлесны. Сказано и шабашъ, такъ и пиши.
   -- Но позвольте, возразилъ Савва, вѣдь все-таки. Рафаэль,-- напримѣръ, Мурильо, Корреджію... вѣдь это все такіе авторитеты...
   -- Да развѣ они. у насъ будутъ работу принимать? У насъ свой пріемщикъ владыка. Слышалъ, сейчасъ говорили, что западная церковь намъ не указъ, для нея существуютъ свои ангелы, а для насъ свои...
   

XLI.

   Въ продолженіе того времени, пока обновлялся храмъ, Иванъ Петровичъ постарѣлъ лѣтъ на десять и, по словамъ его старушки жены, сталъ на себя не похожъ.
   -- Сердитый сталъ, жаловалась она знакомымъ,-- я ко всякой малости придирается. Неслыхано, невидано, чтобы прежде онъ на кого-нибудь раскричался: всегда всякое дѣло дѣлалось у него тихо и спокойно. Теперь чуть не каждый день горячится, то по лавочному дѣлу, приказчика распекаетъ, то по церковнымъ работамъ какія-то все непріятности. И съ попами не ладитъ. Въ прошлый разъ какъ-то собрались въ карты поиграть, пришелъ отецъ Павелъ да еще два купца, сосѣди по лавкѣ. Отецъ Павелъ нынче къ намъ рѣдко заходитъ, а дьяконъ и совсѣмъ не бываетъ. Играли, играли, а потомъ и раскричались. Я, признаться, даже испугалась. Хлопочу въ сосѣдней комнатѣ съ закуской, слышу въ залѣ что-то громко разговариваютъ. Ну, думаю, такъ что-нибудь изъ-за картъ. Только говоръ все громче и громче; я къ дверямъ; пріотворила немного, смотрю. Чтожъ, вы думаете, мой старикъ изъ-за стола выскочилъ, руками размахиваетъ и отцу Павлу что-то громко и сердито такъ говоритъ. Смотрю и отецъ Павелъ поднялся изъ-за стола и также заговорилъ громко. Оба говорятъ, понять не могу о чемъ, только и разобрала словъ съ пятокъ. "Все зло отъ отца Никанора, онъ есть начало и конецъ всѣмъ непріятностямъ". Это отецъ Павелъ сказалъ, а мой-то кричитъ: "И вы хороши, одна цѣна вамъ обоимъ. Дай Богъ только мнѣ, говоритъ, съ работами управиться -- ноги моей никогда въ вашей церкви не будетъ". Разспорились и игру бросили. Купцы пробовали было уговаривать -- куда! Такъ и разошлись, и закуска осталась не тронутою. Вотъ каковы у насъ исторіи теперь бываютъ. Даже и приказчикъ-то осунулся, точно послѣ болѣзни. Разумѣется, и обидно -- человѣкъ служитъ безъ малаго тридцать лѣтъ, грубаго слова не слыхивалъ, а теперь чуть не каждый день выговоръ. То не такъ и другое не такъ; а какъ ему нужно -- догадывайся. Теперь онъ въ лавку-то заглянетъ на полчасика въ день, только его и видѣли. Все на церковныхъ работахъ торчитъ.
   Однажды утромъ, сидя за чайнымъ столомъ, старушка вела подобный же разговоръ съ сосѣдкой, зашедшею къ ней "повидаться". Самоваръ мирно пѣлъ свою домашнюю пѣсенку, старушка тихо перешептывалась съ гостьей, боясь говорить громко, такъ какъ Иванъ Петровичъ былъ въ это время дома и сидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ, служившей ему кабинетомъ. Тишина кругомъ стояла такая, что слышно было, какъ онъ перелистывалъ какія-то бумаги: вдругъ дверь съ шумомъ распахнулась и онъ, блѣдный, съ безпорядочно взбитыми волосами и тревожнымъ взглядомъ, показался въ дверяхъ съ газетой въ рукахъ. Повидимому онъ хотѣлъ войти въ столовую къ женѣ и что-то ей сказать, но, замѣтивъ гостью, круто повернулъ назадъ. Жена пошла было къ нему въ кабинетъ, но тотчасъ же вернулась обратно, услышавъ его строгій шепотъ.
   -- Ничего, ничего... я такъ... И не твое дѣло. Ступай, ступай.
   Не успѣла старушка высказать своего изумленія гостьѣ, какъ Иванъ Петровичъ уже прошагалъ изъ кабинета въ другую дверь, выходившую въ залъ и крикнулъ потомъ уже изъ передней:
   -- Эй, кто тамъ есть: Заприте за мной.
   Чрезъ нѣсколько времени онъ уже былъ въ квартирѣ отца Никанора и вовсе не со свойственною ему запальчивостью говорилъ:
   -- Это вы устроили. Довольно мнѣ съ вами играть въ молчанку, пришла пора объясниться на чистоту. Прямо вамъ говорю, это ваши козни.
   -- Что такое? спросилъ отецъ Никаноръ, дѣлая видъ, что не понимаетъ причины волненія Ивана Петровича.-- Изумляюсь: Сдѣлайте одолженіе, позвольте освѣдомиться, какъ ваше здоровье.... Удостойте по крайней мѣрѣ взглянуть на газету, что вы ей размахиваете какъ вѣеромъ.
   -- Не притворяйтесь, продолжалъ Иванъ Петровичъ,-- знаю, все знаю. Въ нашемъ городѣ никакая тайна не укроется. Извѣстно уже, что вы съ Медвѣдниковымъ дѣйствуете за одно. Нашли тоже, кому ввѣрить тайну, а еще умнымъ человѣкомъ называетесь, эхъ вы! Разумѣется онъ пьяный проболтался и разсказалъ, какъ сочинялъ подъ вашу диктовку статью...
   -- Какое заблужденіе и какое притомъ обидное сопоставленіе: я и Медвѣдниковъ. Стыдились бы вы, милостивый государь, объ этомъ говорить.
   -- Вы стыдитесь, а мнѣ стыдиться нечего.
   -- Утратили, стало-быть, стыдъ!
   -- Кто изъ насъ утратилъ -- пусть другіе разсудятъ... И малый ребенокъ пойметъ, въ чемъ тутъ дѣло: вы превознесены въ этой статьѣ, а я униженъ. Подумайте, за что это?..
   Отецъ Никаноръ молча пожалъ плечами.
   -- За что? Я спрашиваю... Впрочемъ, о чемъ и съ кѣмъ я.говорю!.. Довольно. Я былъ къ вамъ снисходителенъ, уклонялся отъ раздоровъ; молчаніемъ отвѣчалъ на всѣ ваши коварные подкопы. Теперь извините.--
   -- Достопочтеннѣйшій господинъ староста, уймите ваши чувства. Такъ нельзя кричать и размахивать руками.
   -- Нѣтъ! Можно, должно, необходимо! прервалъ Иванъ Петровичъ, возвышая голосъ, -- чаша терпѣнія переполнена до краевъ!.. Я васъ теперь не пожалѣю, я васъ теперь на чистую воду выведу. Вы осмѣлились мое честное имя затронуть и на всю Россію пустить обо мнѣ мораль. Этого я не прощу. Пока вы распускали про меня дурные слухи по городу, я молчалъ, потому знаю, что бѣлаго чернымъ, эта болтовня не сдѣлаетъ. А теперь ужъ нѣтъ, извините, я молчать не буду.
   Онъ былъ, неузнаваемъ и горячился невѣроятно. Онъ то пряталъ газету въ карманъ и застегивалъ сюртукъ на всѣ пуговицы, то растегивалъ его и вновь размахивалъ газетнымъ листомъ, продолжая упрекать отца Никанора въ коварныхъ интригахъ, тайныхъ подкопахъ и т. д. Короче -- это былъ не Иванъ Петровичъ, а кто-то другой, запальчивый и безцеремонный въ выраженіяхъ. Отецъ Никаноръ старался сначала насколько возможно охлаждать его волненіе и выгораживать себя отъ участія въ составленіи статьи, но когда замѣтилъ,.что своими возраженіями усиливаетъ гнѣвъ Ивана Петровича, ушелъ отъ него въ другую комнату. Иванъ Петровичъ нѣсколько какъ будто стихъ и въ особенности, когда на смѣну отца Никанора вошла въ комнату "матушка попадья"...
   -- Извините, пожалуйста... Я, дѣйствительно... того... позволилъ себѣ... погорячился, смущенно отвѣтилъ онъ и, поспѣшно поклонившись, вышелъ изъ дому.
   Не заходя ни въ церковь, ни въ магазинъ, онъ направился прямо въ архіерейскій домъ. Что онъ тамъ говорилъ, какъ велъ себя въ разговорахъ съ епископомъ, что, наконецъ, отвѣчалъ ему самъ епископъ -- объ этомъ ничего неизвѣстно. Передавалъ потомъ расторопный монахъ, занявшій мѣсто Веніамина, что владыка, провожая Ивана Петровича изъ кабинета до дверей передней, сказалъ ему на прощанье своимъ обычно тихимъ и невозмутимо спокойнымъ тономъ рѣчи:
   -- Да, да... Потерпите и простите. Терпѣніе и кротость -- лучшія силы духа. Да, да.
   

XLII.

   Иванъ Петровичъ, не смотря на преподанные владыкой душеспасительные совѣты, ушелъ отъ него какъ видно не успокоенный, по крайней мѣрѣ объ этомъ можно было заключить изъ того, какъ онъ во время пути домой то надвигалъ низко на брови свой картузъ, то снималъ его и вытиралъ лобъ цвѣтнымъ Фуляровымъ платкомъ и потомъ шелъ опять въ картузѣ, надвинутомъ на уши. И въ самомъ дѣлѣ, успокоиться было трудно: съ чѣмъ пришелъ къ епископу, съ тѣмъ и ушелъ, то есть въ полномъ невѣдѣніи, будутъ ли приняты имъ какія-либо мѣры противъ нанесенныхъ его честному имени оскорбленій.
   И отецъ Никаноръ со своей стороны тоже находился въ полномъ невѣдѣніи на счетъ того, какъ отнесся къ жалобѣ Ивана Петровича владыка. Зналъ онъ, что Иванъ Петровичъ жаловался и ждалъ, что вотъ-вотъ будетъ "нахлобучка", а дождаться не могъ.
   Недѣлю спустя промелькнуло будто что-то похожее на "судный часъ". Дѣло было такъ. Отецъ Паисій въ одинъ изъ обычныхъ своихъ приходовъ ко владыкѣ, выслушавъ отъ него всѣ касавшіеся текущихъ дѣлъ распоряженія, получилъ потомъ, уже при самомъ выходѣ изъ кабинета, запечатанный конвертъ и краткое ври этомъ наставленіе.
   -- Отправьте по назначенію.
   Съ тѣмъ онъ и ушелъ.
   Оказалось, что въ конвертѣ было оффиціальное опроверженіе статьи, напечатанной въ столичныхъ вѣдомостяхъ противъ Ивана Петровича,-- опроверженіе маленькое, всего въ нѣсколько строкъ, но весьма вѣскаго и твердаго тона.
   Когда отецъ Паисій увидалъ его въ Епархіальныхъ Вѣдомостяхъ, даже привскочилъ со стула и заметался по кельѣ изъ угла въ уголъ, теряясь въ соображеніяхъ,-- суть ли это начало "суднаго часа".
   -- Боже милостивъ буди мы... Не попало бы какъ на попутьи и мнѣ по загривку...
   Отецъ Никаноръ тоже поджидалъ непріятнаго приглашенія въ архіерейскій домъ и, гнѣвно хмурясь на окружающіе предметы, ворчалъ себѣ подъ носъ:
   -- Гм... гм... Конечно, съ одной стороны это мое прикосновеніе къ печати нѣсколько опрометчиво; надлежало бы воздержаться, въ особенности въ виду легкомысленности Медвѣдникова, всегда способнаго на излишнюю откровенность... Но, Царь Небесный, оправдывался онъ, высоко поднимая свои трясущіяся отъ лѣтъ нотъ раздраженнаго душевнаго состоянія руки,-- возможно ли безъ ропота сносить явное безстыдство враговъ.
   Его тревожное безпокойство усиливалось съ каждымъ днемъ и дошло, наконецъ, до того, что онъ сталъ терять способность къ самообладанію. Прежде, случалось, разсердится -- губы дрожатъ и кривятся въ сторону, а тонъ рѣчи все-таки остается тихій и сдержанный; теперь же дошло до того, что не только дома въ своей семьѣ, но даже и въ церкви онъ сталъ покрикивать на сослуживцевъ, не разбирая ни старшихъ, ни младшихъ, придирался къ мелочамъ и топалъ при этомъ ногами.
   -- Не допущу! Не потерплю! Не позволю!
   -- Фу, ты, напасть какая! отпыхивался тучный отецъ Павелъ.-- Это уже далеко свыше мѣры терпѣнія и раздражаетъ даже до чрезвычайности.
   Раздражительность отца Никанора росла именно по той причинѣ, что владыка оставилъ его въ обидномъ пренебреженіи и не хотѣлъ вызвать къ себѣ хотя бы даже для того, чтобы сдѣлать ему пастырское внушеніе.
   -- Ну если не доволенъ, если подозрѣваетъ въ чемъ-либо непріятномъ тебѣ, досадливо размышлялъ онъ,-- призови, разспроси, изслѣдуй не какъ-нибудь, а точно, и взвѣсь, измѣряй, до послѣдней мелочи и тогда подвергай пренебреженію, суди, наказывай... А это что же!
   Подъ вліяніемъ такихъ думъ онъ отправился къ отцу Паисію.
   -- Отче! какъ ты полагаешь, а? спрашивалъ онъ.
   -- Ничего не знаю и ничего не предполагаю, уклончиво отвѣтилъ Паисій.
   -- Можетъ быть, владыка уже предалъ забвенію все это дѣло.
   -- Не думаю.
   -- Почему?
   -- По многимъ догадкамъ.
   -- Напримѣръ?
   Паисій однако хмурился, смотрѣлъ въ полъ и покашливалъ, прикрывая ротъ рукой. Ясно было, что онъ о чемъ-то умалчиваетъ.
   -- Чтожъ Это, отецъ Паисій? Неужели и ты противъ меня?
   Паисій, наконецъ, не выдержалъ.
   -- Ахъ, нескладно дѣло складывается, отецъ Никаноръ, весьма нескладно и неблагополучно, заговорилъ онъ болѣе откровеннымъ тономъ,-- замѣчаю, и съ каждымъ днемъ тверже и твёрже убѣждаюсь, что на васъ, отецъ Никаноръ, тяготѣетъ немилость... Не далѣе какъ сегодня мнѣ объявлено, что владыка намѣревается присутствовать завтра при чтеніи въ вашей церкви акаѳиста и чтобы читалъ его отецъ Павелъ.
   Отецъ Никаноръ даже вздрогнулъ и выпрямился во весь ростъ.
   -- Какъ? Павелъ! пренебрежительно произнесъ онъ,-- тоже чтецъ! Ну гдѣ же послѣ этого справедливость, а? Гдѣ она? Развѣ можно Павла предпочитать мнѣ? Я -- я вдругъ Павелъ. Не обидно ли это?..
   Паисій молчалъ.
   Отецъ Никаноръ тревожно заходилъ по комнатѣ, косясь по временамъ на Паисія пытливымъ взглядомъ, какъ бы желая удостовѣриться, сочувствуетъ ли онъ тяжелому душевному состоянію или въ тайнѣ злорадствуетъ.
   Паисій сидѣлъ сгорбившись около письменнаго стола, на которомъ на этотъ разъ не было ни бутылокъ, ни тарелокъ съ закусками. За дверями его кельи вдругъ послышался возгласъ:
   -- Молитвами святыхъ отцовъ нашихъ, Господи Іисусе Христе, Боже нашъ, помилуй насъ.
   -- Аминъ, да погоди, отвѣтилъ Паисій и, подойдя къ двери, спросилъ
   -- Какая надобность?
   Пришедшій монахъ что-то сказалъ шепотомъ.
   -- Изрядно, изрядно!.. Но повремени нѣсколько, съ часъ мѣста не болѣе.
   Когда монахъ ушелъ, отецъ Никаноръ опять спросилъ:
   -- Какъ же ты, отецъ Паисій, предполагаешь, въ чемъ именно причина гнѣва владыки?
   -- Не знаю.
   -- Не думаешь ли ты, что онъ считаетъ меня, такъ сказать, сопричастнымъ... гм... гм... къ той газетной статьѣ, которая...
   Знаю, знаю, противъ Ивана Петровича?..
   -- Ну вотъ!.. Какъ думаешь,-- считаетъ?
   -- Полагаю, что считаетъ.
   -- На какомъ основаніи? поспѣшно возразилъ отецъ Никаноръ, видимо не ожидавшій такого отвѣта.
   -- Основаній не имѣю, то есть точныхъ, а такъ, по признакамъ нѣкоторымъ...
   -- Да что же ты жмешься и не договариваешь?
   -- Договаривать-то нечего,-- самъ во тьмѣ брожу.
   -- О Боже, милосердный! Какъ томительна эта неопредѣленность положенія.
   Долго ли, коротко ли томился отецъ Никаноръ, наконецъ, не вытерпѣлъ, написалъ ко владыкѣ объяснительное письмо съ точнымъ, по его мнѣнію, изложеніемъ всего хода дѣла, начиная съ того времени, когда онъ впервые обратилъ вниманіе благотворителей на нужды храма. Письмо это изложеніемъ своимъ напоминало тѣ пространныя письма, какими онъ осаждалъ когда-то того богатаго купца, отъ котораго Иванъ Петровичъ получилъ на обновленіе храма десять тысячъ.
   На владыку письмо его произвело непріятное впечатлѣніе, и та малая часть снисходительнаго мнѣнія, какое онъ имѣлъ о немъ прежде,-- теперь, по прочтеніи письма, окончательно утратилась. Онъ заключилъ, что у отца Никанора "сердце ожесточенное" и оставилъ его письмо безъ отвѣта.
   

XLIII.

   Снеси отецъ Никаноръ терпѣливо молчаніе епископа, примирись съ своимъ положеніемъ, и время, несомнѣнно, изгладило бы изъ его сердца и досаду, и гнѣвъ, и зависть. Но онъ катился по наклонной плоскости и не могъ уже удержаться на половинѣ пути. Молчаніе владыки раздражило его еще болѣе. Онъ написалъ къ нему второе письмо, не менѣе пространное, чѣмъ первое, и въ немъ уже коснулся не только своихъ заслугъ, не оцѣненныхъ должною мѣрой, но и власти владыки, и привелъ даже слова святаго Епифанія Кипрскаго изъ его опроверженія ереси Аэрія.
   "Я соглашаюсь, писалъ онъ,-- со св. Епифаніемъ, что Аэрій заблуждался и еретичествовалъ, но и въ мнѣніи сего еретика есть нѣчто достойное вниманія, а именно о тождествѣ власти епископа и пресвитера. Я вмѣстѣ съ нимъ полагаю, что и епископъ, и пресвитеръ имѣютъ одинъ чинъ и одно достоинство: возлагаетъ руки епископъ, возлагаетъ и пресвитеръ; прощеніе преподаетъ епископъ, преподаетъ и пресвитеръ"...
   Изъ такихъ словъ, по его мнѣнію, явствовало, что епископу надлежитъ быть "не столь возвышенно гордымъ" въ сношеніяхъ съ пресвитерами и не оскорблять ихъ" пренебрежительнымъ молчаніемъ". Словомъ, отецъ Никаноръ въ раздраженіи своемъ зашелъ далеко.
   Послѣ этого второго письма епископъ вызвалъ его наконецъ къ себѣ. Онъ пытливымъ долгимъ взглядомъ окинулъ его при входѣ, очевидно, желая удостовѣриться, съ кѣмъ имѣетъ дѣло -- съ здоровымъ ли человѣкомъ или съ душевно-больнымъ. Со свойственною ему сдержанностію онъ сталъ слушать его объясненія и молчалъ, тихо перебирая въ рукахъ косточки четокъ и взглядывая по временамъ въ передній уголъ, гдѣ теплилась лампада предъ образомъ Спасителя.
   Отецъ Никаноръ, пришедшій съ твердымъ намѣреніемъ просить снисхожденія своимъ ошибкамъ, "если таковыя владыка находитъ", увлекся и заговорилъ совсѣмъ другимъ тономъ,-- сталъ жаловаться на интриги Ивана Петровича, на отца Павла, на дьякона, на Паисія и, наконецъ, даже на самаго владыку, оказавшаго преимущество въ чтеніи акаѳиста отцу Павлу.
   -- Да, да, задумчиво прервалъ наконецъ епископъ,-- обидъ, на другихъ вы считаете много...
   -- Осмѣлюсь возразить...
   -- Позвольте. Я васъ выслушалъ, теперь мнѣ принадлежитъ слово. Я убѣждаюсь, продолжалъ онъ, не возвышая голоса,-- что вы не руководствуетесь примѣрами смиренія св. отцевъ. Забыты вами и Ѳеодосій Молчаливый, и Левъ Незлобивый и Іоанъ Кроткій... Да!
   Онъ вздохнулъ, помолчалъ нѣсколько времени и спросилъ:
   -- Какая же собственно цѣль вашего со мною свиданія, котораго вы такъ настойчиво просили во второмъ своемъ письмѣ?
   Отецъ Никаноръ смутился.
   -- Я имѣю только одну цѣль, именно -- выставить предъ вами въ истинномъ свѣтѣ мою дѣятельность и... и...
   Онъ замялся и понизилъ тонъ.
   -- Всеконечно, я человѣкъ и могу впадать въ ошибки... И если таковыя за мною признаете -- приношу въ нихъ раскаяніе.
   -- А сами вы ихъ признаете?
   -- Приз...наю, спотыкаясь на каждомъ слогѣ проговорилъ отецъ Никаноръ.
   -- Да... Сознаніе ошибокъ необходимо и очень хорошо, когда оно искренне... Да! Вы въ своемъ послѣднемъ письмѣ, добавилъ онъ,-- привели мнѣніе Аэрія.
   -- Гм... гм... Я нѣсколько, кажется, имѣлъ неосторожность...
   -- Можетъ-быть, можетъ-быть.
   -- Извиняюсь чистосердечно...
   -- Это похвально, конечно. Но думается мнѣ, что увлеченіе ваше нельзя назвать неосторожностію. Да, нельзя. Это грѣхъ, и тѣмъ болѣе въ виду того, что св. Епифэній называетъ ученіе Аэрія такимъ безумнымъ, что "человѣкъ и представить не можетъ".
   -- Каюсь, владыка, и въ этомъ.
   Епископъ ничего на это не отвѣтилъ и сталъ молча перебирать косточки своихъ четокъ. Потомъ взглянувъ на образъ, онъ поднялся съ дивана и со свойственною ему сдержанностію сказалъ:
   -- Идите съ миромъ.

-----

   Отецъ Никаноръ почувствовалъ до нѣкоторой степени даже сердечное облегченіе, представивъ себѣ почему-то, что теперь, послѣ его личнаго объясненія съ епископомъ, ему пріятно будетъ кольнуть Ивана Петровича въ самое больное мѣсто и полюбоваться его терзаніями. Онъ разумѣется, кольнулъ бы и даже, еслибы можно было, то и поджарилъ его на раскаленныхъ угольяхъ и сладость бы при этомъ чувствовалъ на душѣ своей невыразимую; но вся бѣда была въ томъ, что онъ для этого лѣтъ на триста опоздалъ родиться.
   Оказалось, однако, что сердце его обмануло, и, вмѣсто ожидаемаго торжества надъ врагомъ, ему случилось испытать нѣчто совершенно противоположное, а именно -- новыя и тяжкія огорченія.
   Не далѣе какъ чрезъ день послѣ свиданія съ епископомъ онъ получилъ переводъ въ глухой уѣздный городъ N на мѣсто священника X, назначеннаго на его мѣсто.
   -- Какъ, что такое? Тутъ недоразумѣнія.. Тутъ несомнѣнно недоразумѣнія, вчера еще владыка со мной говорилъ и такъ кротко.
   Онъ вертѣлъ въ рукахъ листъ оффиціальнаго извѣщенія и тусклыми глазами всматривался въ него. Голосъ его ослабѣлъ и ноги подкашивались.
   -- Меня въ изгнаніе? Меня? Да я болѣе сорока лѣтъ достойно ношу санъ пресвитера. Это невѣроятно. Это жестоко.
   -- Вотъ, что ты надѣлалъ своимъ характеромъ, завыла старуха жена,-- какъ теперъ жить будемъ? Куда теперь дѣнутся вдовы дочери съ шестью дѣтьми?
   -- Уйди, старуха, съ глазъ долой.
   Пришли и дочери, и внучата, и всѣ завыли.
   Оглушенный страшнымъ ударомъ, онъ до того упалъ духомъ, что слегъ въ постель, но чрезъ нѣсколько дней оправился и запылалъ такимъ гнѣвомъ и ненавистью къ своимъ врагамъ (въ числѣ которыхъ, разумѣется, былъ и самъ епископъ), чтобы не только губы его кривились на сторону, но и голова тряслась на плечахъ при первомъ звукѣ имени кого-либо изъ нихъ.
   Начались ходатайства о помилованіи чрезъ разныхъ "предстателей" мужского и женскаго пола. Къ чести отца Никанора нужно сказать, что онъ на этотъ разъ уклонился отъ всякихъ ходатайствъ и безвыходно сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, не показываясь на улицахъ ни днемъ, ни вечеромъ. Т"здили и хлопотали объ его участи жены и вдовыя дочери; но всѣ ихъ хлопоты, мольбы и слезы ни къ чему не привели. Отецъ Никаноръ не только не получилъ помилованія, но даже облегченія участи,-- перевода, напримѣръ, въ другую церковь. Какъ епископъ назначилъ его въ отдаленный и бѣдный городокъ, такъ и не измѣнилъ своего рѣшенія.
   Сбылись надъ нимъ слова, что "сѣющій вѣтры пожинаетъ бурю".
   Но нужно, однако, помнить, что и бури не одно разрушеніе приносятъ, а въ особенности бури въ человѣческой жизни.
   

XLIV.

   Работы по обновленію храма окончились. Наканунѣ предстоявшаго освященія ихъ, епископъ пригласилъ къ себѣ Ивана Петровича, благодарилъ за труды, сказалъ, что онъ представляетъ его къ наградѣ орденомъ и просилъ оставаться попрежнему на службѣ старостой.
   Иванъ Петровичъ не прерывалъ его рѣчи, и только, когда онъ замолчалъ, поднялся со своего кресла и, низко поклонившись, сказалъ:
   -- Всепокорнѣйше прошу оказать снисхожденіе.
   -- Въ чемъ... снисхожденіе?
   -- Прошу избавить, то есть, значитъ, освободить меня... и отъ награды, напримѣръ... и отъ службы Извѣстно вамъ, что я не искалъ и не ищу награды... Если же желаете, владыка, оказать мнѣ ваше вниманіе, то позвольте осмѣлиться... Гм... гм... попросить. Извините, можетъ-быть, моя просьба неумѣстна... Но, если только возможно...
   Онъ смутился, покраснѣлъ и замолчалъ.
   -- Скажите, въ чемъ просьба.
   Иванъ Петровичъ вдругъ повалился предъ епископомъ на колѣни.
   -- Теперича я... простите... за отца Никанора ходатайствую.
   Епископъ поднялъ его за плечи.
   -- Сядьте.
   -- Тяжело ему...
   Оба замолчали..
   -- Одобряю ваши чувства, продолжалъ потомъ епи скопъ,-- похвальны они... Да! Но, извините, что можно -- можно, чего нельзя -- нельзя. Васъ, конечно, смущаетъ то обстоятельство, что вы нѣкоторымъ образомъ какъ бы прикосновенны къ постигшему отца Никанора испытанію.
   -- Это точно такъ, владыка. Сна, напримѣръ, я лишился. Думаю, Господи, что же это... можетъ онъ меня теперича каждый день въ тоскѣ своей порицаетъ. А при чемъ я, ежели разсудить?
   -- Успокойтесь. О переводѣ отца Никанора я уже съиздавна и много разъ задумывался. Ваши съ нимъ недоразумѣнія только ускорили ходъ дѣла, не болѣе.
   Отказомъ владыки Иванъ Петровичъ былъ опечаленъ. Возвращаясь домой, онъ не разъ вздохнулъ, вспоминая о тяжкомъ положеніи отца Никанора.
   "Да, немножко какъ будто и обидно: хлопоталъ я заботился, думалъ онъ,-- и не того... Не уважилъ! Нѣтъ, это не ладно. Непорядокъ!.."
   Прошло нѣсколько лѣтъ.
   Иванъ Петровичъ проѣзжалъ чрезъ уѣздный городъ, гдѣ отецъ Никаноръ священствовалъ, и не удержался -- зашелъ къ нему. Отецъ Никаноръ уже сильно осунулся, сгорбился, глаза ввалились и еще болѣе сдѣлались тусклыми, чѣмъ прежде. Встрѣтилъ онъ Ивана Петровича недружелюбно и даже сѣсть не пригласилъ.
   -- Чего тебѣ? глухо спросилъ онъ.
   Иванъ Петровичъ помолился на образа и попросилъ благословенія. Онъ грубо перекрестилъ его и почти ткнулъ ему руку къ губамъ.
   -- Ну?
   -- Извините, обезпокоиваю...
   -- Даже безмѣрно.
   -- Признаться, колебался, зайти ли. Ѣхалъ мимо...
   -- Дальше что.
   -- Да вотъ, видите ли... Слышалъ много разъ, что гнѣваетесь на меня, потому и захотѣлъ увидаться...
   -- Заслуживаешь гнѣва. Ты мнѣ врагъ.
   -- Простите, если врагъ.
   -- У Бога проси прощенія. Не знаешь ты, въ какія бѣдствія впалъ бы я по твоей милости, еслибы... гм... не одинъ человѣкъ, благодѣтель...
   -- Ну что же... Слава Богу, конечно...
   -- Да, Господь видитъ и посылаетъ утѣшеніе въ день скорби... Есть добрые люди -- не тебѣ чета.
   Отецъ Никаноръ покосился на него прежнимъ враждебнымъ взглядомъ и, помолчавъ, спросилъ:
   -- Получилъ награду-то?
   -- Какую?
   -- Ишь простота! Ты не жмись... Говори -- медаль или орденъ какой тебѣ дали?
   -- Ни того, ни другого.
   -- Какъ такъ? Прогнѣвилъ, что ли, покровителя?
   -- Нѣтъ... Я просилъ избавить отъ награды...
   -- Избавить? Ишь ты! Почему такъ?
   -- Не для того трудился.
   -- И не врешь?
   -- Зачѣмъ врать. Смолоду этимъ не занимался, а теперь на старости лѣтъ къ чему же?
   -- Ну, садись, когда зашелъ. Чего столбомъ-то торчать.
   Разговоръ между ними не вязался. Иванъ Петровичъ сидѣлъ, потупившись; отецъ Никаноръ хмурился, но замѣтно было по его взглядамъ, что онъ относится къ Ивану Петровичу нѣсколько снисходительнѣе.
   -- Вотъ тебѣ разъ! Отказался...
   Помолчавъ, онъ добавилъ:
   -- Да ты, можетъ, чего хочешь съ дороги?
   -- Нѣтъ, покорно благодарю. Я только зашелъ повидаться. Въ этой сторонѣ бываю рѣдко. Богъ знаетъ, случиться ли еще когда встрѣтиться... Вотъ что, отецъ Никаноръ, я человѣкъ простой, говорить не умѣю... Но по душѣ прошу... Съ тѣмъ заѣхалъ,-- помиримся. Ежели я тебя чѣмъ обидѣлъ, прости ради Бога. Вѣрую, что прощенный и примирившійся здѣсь будетъ прощенъ и тамъ.
   -- Это одобряю. Разсуждаешь правильно... Только поступки твои со мной были коварные.
   -- Не повиненъ я, отецъ Никаноръ, ни въ какихъ коварствахъ. Говорю какъ предъ истиннымъ.
   -- Не повиненъ О хо хо!..
   Отецъ Никаноръ долго молчалъ и мрачно хмурилъ брови, потомъ задумчиво посмотрѣлъ на Ивана Петровича.
   -- Однако, ты посѣдѣлъ... и морщинъ много.
   -- Года тоже... къ тому идетъ.
   -- Да, да. Все преходяще.
   Онъ опять смолкъ. Мысль о тлѣнности всего земного напомнила ему о томъ, что нетлѣнно.
   -- Не слыхалъ ли ты, кто это мнѣ благодѣтельствуетъ? спросилъ онъ.
   -- То есть, какъ это?
   -- Да вотъ деньги... ежемѣсячно чрезъ почту высылаетъ?
   -- Не знаю.
   -- Удивительное дѣло. Кто бы это?
   -- Не знаю...
   -- Не знаешь? Гм, гм. Ужъ не ты ли, полно... Что-то какъ будто похоже.
   -- Что вы, Богъ съ вами! Я... Нѣтъ... не предполагалъ...
   -- Не предполагалъ!.. Гм... Это ты! вдругъ и рѣшительно сказалъ отецъ Никаноръ послѣ нѣкотораго молчанія, говори -- ты!
   Охъ схватилъ его за плечи и посмотрѣлъ ему въ глаза.
   Иванъ Петровичъ смутился.
   -- Вижу... Ты! упавшимъ голосомъ проговорилъ отецъ Никаноръ и безпомощно упустился на стулъ.
   Цѣлая жизнь промелькнула предъ нимъ съ ея заблужденіями, интригами, враждой. Ему вдругъ стало ясно, насколько онъ грубо и много ошибался въ людяхъ; но сердце его все еще было закрыто для искренняго раскаянія.
   -- Вздумалъ что Вотъ еще какой выискался... гм... гм... глухо ворчалъ онъ, разговаривая какъ бы самъ съ собою,-- вѣрую, говорятъ... Гм... Мало ли кто вѣруетъ. Одною вѣрой не спасещься. Сказано: "и бѣсы вѣруютъ и трепещутъ".
   -- Итакъ, значитъ, храмъ обновленъ? громко спросилъ онъ, видимо думая о другомъ.
   -- Да, славу Богу! Много было грѣха и оргоченія, были и размолвки. Теперь все миновало...
   -- Такъ, такъ. А зачѣмъ же ты деньгами-то ко мнѣ?.. Совѣсть мучила значитъ? Сознавалъ, что виноватъ предо мной?
   -- Отецъ Никаноръ, возразилъ Иванъ Петровичъ,-- не будемъ говорить о прошломъ... Не стоитъ! Одно только раздраженіе... для обоихъ. Ежели считаешь виноватымъ меня, прошу объ одномъ, -- помиримся.. Забудь мои вины...
   -- Забыть?..
   Долго длилось минута молчанія. Отецъ Никаноръ, наконецъ, замигалъ, сталъ тереть костлявыми руками глаза и поднялся со стула.
   -- Ты... ты... сломилъ меня, сокрушилъ... непамятозлобіемъ...
   Голосъ его оборвался. Онъ обнялъ Ивана Петровича и, склонившись на его плечо, зашепталъ:
   -- Я виноватъ... много... Самъ Господь послалъ тебя ко мнѣ. Ты обновилъ храмъ сердца моего. Онъ былъ оскверненъ. Прости меня!
   -- И ты прости!
   Иванъ Петровичъ хотѣлъ поклониться ему въ ноги, но отецъ Никаноръ удержалъ его въ своихъ объятіяхъ Глаза обоихъ были полны слезъ.

КОНЕЦЪ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru