Станюкович Константин Михайлович
"Вчерашние дни"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
K. М. СТАНЮКОВИЧА.

Томъ VII.
Картинки общественной жизни.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. No 17, Савостьяновой.
1897.

http://az.lib.ru/

OCR Бычков М. Н.

  

"Вчерашніе дни".

  

I.
Ты помнишь-ли?

   Забыть "вчерашніе дни" невозможно. Такіе дни не забываются тотчасъ даже блудными дѣтьми блуднаго времени. Если, по всей вѣроятности, "нераскаянные валеты" и поспѣшатъ забыть ихъ и снова, какъ ни въ чемъ не бывало, станутъ славословить "незыблемость основъ", восхвалять неприкосновенность "общественнаго ящика" и принимать мѣры къ своевременному поступленію платежей и къ распространенію классическихъ понятій, то будущій историкъ нашего политическаго и умственнаго развитія отведетъ "нашимъ днямъ" надлежащее мѣсто, въ которомъ -- увы!-- и паша пресса займетъ одинъ изъ почетныхъ угловъ.
   Самые непритязательные, самые добродушные Федоты-читатели, которые въ г. Суворинѣ усмотрѣли либерала радикальнаго, въ г. Краевскомъ -- либерала умѣреннаго, а въ г. Катковѣ -- либерала подозрительнаго, и которые если и жаловались на дороговизну припасовъ и на нѣкоторую отважность городовыхъ -- хотя и не отрицали circonstances atténuantes этой отважности, то жаловались самымъ почтительнымъ образомъ ("желательно, чтобы городовые показывали меньше отваги..." "хотѣлось бы думать, что, благодаря просвѣщенному взгляду начальства, наши блюстители перестанутъ лазить въ ухо" и т. п.) -- даже и эти добродушные Федоты стали въ послѣднее время прозрѣвать, что добродушію ихъ нанесено пораженіе.
   Федоты ждали, ждали до самаго "вчерашняго дня", что отношеніе нашей прессы -- этой "шестой державы" -- къ "событіямъ" и "фактамъ" будетъ хотя нѣсколько отличаться (на большее даже и добродушные Федоты не разсчитывали!) и но мысли, и по тону, и по языку отъ мыслей, тона и языка "Сѣверной Пчелы" 1853 года, но вмѣсто того даже Федоты, наконецъ, сообразили, что хотя и въ болѣе приличной формѣ, но въ существѣ отношеніе большей части прессы то же самое. Самоувѣренное невѣжество, нарядившись въ праздничныя одежды, било въ носъ на каждомъ шагу. Разжиганіе "инстинктовъ" (даже безъ всякаго намека объ этомъ со стороны частнаго пристава) производилось такими же пріемами, которыми дивилъ современниковъ Ѳадей Венедиктовичъ Булгаринъ, но съ тою только разницей, что прежніе "выразители" общественнаго мнѣнія употребляли гораздо менѣе "жалкихъ словъ". Въ устахъ Булгарина "шапка" была просто "шапкой", хотя и чудодѣйственной. Взывая къ русской длани и къ русской "шапкѣ", онъ не прикрывался тѣми, нынче вошедшими въ моду, "народными интересами", народными желаніями" и даже -- о, ужасъ!-- "народной волей", какъ то дѣлаютъ совершенно свободно, безъ опасенія даже за розничную продажу, наши "выразители общественнаго мнѣнія" и представители "шестой державы".
   Конечно, издателю "Новаго Времени" много повредило открытіе сербскаго королевства и нѣкоторое легкомысліе. Если бы почтенный фельетонистъ не открывалъ впредь до разрѣшенія начальства "сербскаго королевства" и если бы, какъ совершенно справедливо выразился о немъ внутренній обозрѣватель нашего журнала, онъ не сталъ издавать газеты, которая "отвѣчаетъ запросу на общественное легкомысліе и плодитъ общественную и личную самоувѣренность", то почтенный фельетонистъ не пользовался бы, правда, такой популярностью, какою пользуется теперь, но за то и не уготовалъ бы тѣхъ едва ли лестныхъ для его памяти нѣсколькихъ строчекъ въ будущей исторіи "развитія легкомыслія въ журналистикѣ", которыя несомнѣнно будутъ ему посвящены.
   Въ роли фельетониста онъ не потерялъ бы, по крайней мѣрѣ, во мнѣніи добродушныхъ Федотовъ, но въ роли "руководителя" едва ли не каждый изъ двадцати двухъ тысячъ Федотовъ "Новаго Времени" не пошлетъ ему заочнаго привѣтствія за обманутыя ожиданія провести будущее лѣто на дачѣ въ губернскомъ городѣ Константинополѣ.
   Когда, послѣ открытія "сербскаго королевства", мы вдругъ открыли, что страна наша производитъ не однихъ только Держимордъ, но что у насъ есть и свои Гарибальди, часть, и едва ли не большая, нашей прессы оказалась "носительницей славянской идеи". Случилось это какъ-то внезапно, ни для кого неожиданно. Какъ созрѣла эта идея? Какимъ образомъ "носительница скандала", "свѣжихъ извѣстій" и "постепенныхъ реформъ" стала "носительницей идеи", точно по мановенію волшебной палочки, про то никто рѣшительно не зналъ, но, надо признаться, эффектъ былъ поразителенъ.
   Очевидно, и Федотъ, который не любитъ соображать, если дѣло не касается пяти тысячъ содержанія, кромѣ подъемныхъ и суточныхъ, тоже ошалѣлъ и самъ вдругъ объявилъ себя носителемъ идеи, тѣмъ болѣе, что и городовой за это не хваталъ за шиворотъ, и носился съ этой идеей нѣсколько мѣсяцевъ. Носился онъ съ ней по Невскому проспекту, по вагонамъ желѣзныхъ дорогъ, обѣдалъ въ честь "идеи", выпивалъ въ честь "идеи" и иногда въ честь той же "идеи" прикарманивалъ собранные рубли. Затѣмъ вдругъ "идея", выражаясь языкомъ биржи, стала "слабѣть" и тотъ же Федотъ сталъ поносить брата серба за то, что братъ сербъ любитъ "кучу", за то, что у брата серба "куча" не чета нашей навозной кучѣ, а недоимки не запущены. "Сербъ -- трусъ!" восклицалъ теперь Федотъ. "Сербъ турку не считаетъ чуркой! Сербъ неблагодарная тварь!" -- вопили и Федоты газетные, и Федоты изъ публики. Оказалось, что какъ скоро явилось "сочувствіе", такъ же скоро оно и сократилось, и добродушные Федоты снова вернулись къ прерваннымъ было обычнымъ занятіямъ писанія исходящихъ и нумеровки входящихъ, развлекаясь время отъ времени сплетнями и всякой гадостью, всплывшей какъ масло на водѣ нашего сочувствія.
   Событія, однако, шли.
   Пресса, самая откровенная наша пресса, стала говорить еще откровеннѣе и дошла, наконецъ, до той откровенности,. до которой не всегда даже доходитъ безстыдная распутница. Она стала говорить не только отъ себя, но даже не постыдилась говорить отъ имени якобы русскаго народа. "Русскій народъ" объявлялся носителемъ новаго слова. "Русскій народъ" приглашался нести "лепту на алтарь отечества". "Русскій народъ" призывался въ Константинополь. Этимъ "русскимъ народомъ", какъ клоуны въ циркѣ, играли газетные плясуны, то бія себя въ грудь, то обличая "коварнаго торгаша", то проливая слезы умиленія отъ выносливости "русскаго народа". Не было публициста, фельетониста, корреспондента, который бы не осквернилъ своихъ устъ, употребляя всуе имя народа, того самаго народа, который и безъ всякихъ призывовъ всегда выносилъ на своихъ плечахъ всякую "идею", не только свою, но и чужую, и который всегда одинъ и несетъ "лепту на алтарь отечества".
   "Къ черту внутренніе вопросы! Не время имъ теперь!" -- уже вполнѣ откровенно воскликнули эти блудницы печатнаго слова, и вслѣдъ затѣмъ, вмѣсто мыслей и словъ, одно неумолкаемое "ура" наполнило собою всѣ гранки и столбцы. "Ура" въ передовой, "ура" въ научной хроникѣ, "ура" въ фельетонѣ, "ура" въ корреспонденціяхъ въ перемежку съ описаніемъ румынскихъ дамъ,-- повсюду "ура", одно "ура" и ничего болѣе. Ни сколько-нибудь ясной программы, ни краснорѣчиваго молчанія, ни сколько-нибудь солиднаго знакомства съ фактами, событіями и странами, ни даже желанія проникнуть въ виды "высшей политики" -- ничего. Одно "ура" и дѣлу конецъ, точно несомнѣнный патріотизмъ русскаго народа имѣетъ что-нибудь общаго съ этимъ ржаніемъ веселыхъ жеребчиковъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, будущему историку придется вывести печальныя заключенія о томъ времени, когда игривый фельетонистъ примируетъ чуть-ли не на первомъ планѣ въ качествѣ "руководителя" одной изъ распространенныхъ газетъ и изобрѣтателя писанія "на бѣгу" при помощи искренности, невѣжества и легкомыслія, когда г. Краевскій, и тотъ даже обвиняетъ "Новое Время" въ чрезмѣрномъ усердіи и когда россійскій Менцель -- г. Катковъ, и тотъ въ настоящіе дни кажется не тѣмъ Катковымъ, который проповѣдывалъ крестовые походы, а болѣе разсудительнымъ джентльменомъ. Прочитывая, какъ одинъ "руководитель" поноситъ другого, коря то въ недостаткѣ патріотизма, то въ шантажѣ, онъ сперва придетъ въ недоумѣніе, пока не найдетъ разгадки въ искреннемъ легкомысліи, съ одной стороны, и въ розничной продажѣ, съ другой, и тогда только, быть можетъ, найдетъ возможность написать изслѣдованіе о "патріотизмѣ въ соотвѣтствіи съ розничной продажей и легкомысліемъ".
   Но за то каждый наперерывъ другъ передъ другомъ спѣшитъ преподнести читателямъ извѣстіе съ пыла, сплетню пикантную и самую свѣжую, а корреспондентовъ (не одного, не двухъ) самыхъ надежныхъ, которые если и врутъ, то врутъ не преднамѣренно, а отъ избытка чувствъ и глупости. Само собою разумѣется, что въ этой бѣшеной скачкѣ за новостями нѣтъ времени для обсужденія вопросовъ. (И какіе теперь вопросы? Все разрѣшено, начиная отъ вопроса объ устройствѣ Болгаріи до вопроса о розничной продажѣ). Если они и обсуждаются, приличія ради, то обсуждаются на лету, поверхностно, не обманывая даже читателя надеждой, что о "подробностяхъ поговоримъ въ будущемъ нумерѣ". Точно человѣкъ съ Невскаго пришелъ къ Доминику, выпилъ рюмку водки и маршъ далѣе. Такая-же скорость замѣчается и въ публицистахъ. Въ каждой строкѣ такъ и проглядываетъ довольное розничной продажей лицо издателя: "Какова, молъ, свѣжесть извѣстія! Какова краткость! Какова новость!"
   Федотъ-читатель прочитываетъ большой листъ и въ головѣ у него остается какой-то сумбуръ всезнайства, какая-то пустота отъ количества самаго скороспѣлаго матеріала. Сегодня: "Англія -- коварная женщина". Завтра: "Однако, не вполнѣ коварная". Послѣ-завтра: "Австрія -- хитрая дама". На четвертый день: "Австрія -- добрая сосѣдка". И такъ безъ конца, безъ стыда, безъ совѣсти. Публицистъ забылъ, что говорилъ не только вчера, но даже то, что онъ говорилъ сегодня утромъ, и тотъ же г. Незнакомецъ, который нѣсколько времени тому назадъ, ликуя, звалъ насъ въ Константинополь на дачу, сегодня плачетъ и говоритъ печатно, что онъ "мокрая курица" (см. 545 No "Нов. Вр."), какъ-бы извиняясь и объясняя читателю, что отъ курицы, да еще мокрой, кромѣ "мокраго мѣста" нечего и ждать. Три телеграммы "собственныя", одна "краденая" изъ иностранныхъ газетъ, одна перекупленная у г. Трубникова, одна "пожарная" или "желѣзнодорожная" (извѣстно, что пожары и столкновенія у насъ почти ежедневные), двѣ корреспонденціи: одна о Шестаковѣ и Дубасовѣ, другая о румынскихъ женщинахъ, пять кражъ, два убійства, три взлома, двѣ сплетни и фельетонъ, гдѣ и наука, и литература, и экономическіе вопросы трактуются съ быстротой и апломбомъ лихача съ Невскаго,-- вотъ та ежедневная масса самыхъ свѣжихъ извѣстій, которую Федотъ-читатель глотаетъ не безъ аппетита.
   -- А у насъ въ "Новомъ Времени" о пропажѣ денегъ во Взаимномъ кредитѣ раньше сообщили!-- бахвалится Федотъ "Новаго Времени" передъ Федотомъ "Голоса".
   -- А у насъ собственная корреспонденція съ театра военныхъ дѣйствій была, а у васъ нѣтъ!
   -- А у насъ первыми сообщили про скандалъ въ "Демидронѣ".
   -- А у насъ зато біографія Скрыдлова напечатана.
   -- А у насъ...
   И такъ наперерывъ. Какъ видите, даже и читатель заразился конкурренціей издателей и гордится тѣмъ, что онъ раньше узналъ, когда такая-то кокотка совершила свой первый грѣхъ.
   Забыты идеалы, намѣченные когда-то лучшими людьми русской печати, которые держали высоко знамя публицистовъ. Вмѣсто тѣхъ людей -- примируютъ нынѣшніе. Тѣ лицемѣры, тѣ невѣжды, которые въ тѣ времена не осмѣлились-бы поднять голоса изъ боязни, что ихъ лицедѣйство будетъ обнаружено съ такой полемической красотой, послѣ которой уже трудно подняться,-- теперь почуяли, что настало ихъ время. Направленій нѣтъ -- есть газетныя лавченки. Тонъ общества понизился, какъ понизился тонъ прессы. Пресса стала служить интересамъ "лавочниковъ", стала прихвостнемъ толпы, не той толпы, которая составляетъ большинство, а той, которая составляетъ общество, выбрасывающее въ окружные суды болѣе неосторожныхъ расточителей.
   Болѣе трезвые голоса толстыхъ журналовъ и одной-другой газеты, въ которыхъ еще, по счастію, сохранились традиціи, завѣщанныя лучшими людьми шестидесятыхъ годовъ, раздаются нынѣ уныло, словно похоронный колоколъ среди веселаго трезвона безшабашной прессы. Да и читатель уже не тотъ, который былъ прежде. Читатель словно сквозь землю провалился. Гдѣ онъ? Отчего онъ скептически относится къ вдовамъ, которыя когда-то приводили его въ восторженный трепетъ? Гдѣ та связь, которая связывала читателя съ излюбленнымъ журналомъ? Увы! прежней связи уже нѣтъ.
   Одни читатели не довольствуются "жалкими словами",-- они ихъ такъ много слышали; другіе -- робко жмутся по захолустьямъ и, печально глядя на всеобщій канканъ, въ которомъ принимаетъ участіе и "подававшій надежды" молодой человѣкъ, и вчерашній радикалъ, а нынѣшній поставщикъ провіанта, какъ-то тоскливо умываютъ руки, брезгливо сторонясь, и тихо шепчутъ, пожимая плечами: "Доколѣ, о, Господи!"
   А вообще ничего не читаютъ.
   -- Я, батюшка, только газету читаю. Тамъ все есть, по всѣмъ отраслямъ... Едва времени-то и на газету хватаетъ... Работы -- страсть!
   Такъ говорилъ молодой человѣкъ, подававшій надежды, а нынѣ ухитрившійся нахватывать изъ разныхъ мѣстъ тысячъ до двадцати.
   "Господи! Неужели это онъ! пронеслось у меня въ головѣ,-- онъ, который, бывало, такъ хорошо..."
   Впрочемъ, къ чему вспоминать! Это дѣйствительно былъ онъ.
   Я поднялъ на него глаза. Онъ смотрѣлъ бойкимъ, яснымъ, вызывающимъ взглядомъ, но мнѣ показалось (ужъ не старая-ли пріязнь это?), будто этой отвагой взгляда онъ хотѣлъ заглушить кончикъ стыдливости, который еще сохранился въ его сердцѣ.
   -- А какъ-же насчетъ питанія мысли?.. Помните, лѣтъ десять тому назадъ...
   -- Какъ-же, какъ-же! Хорошее время было!-- проговорилъ онъ и опустилъ взглядъ свой.-- Молодость!..
   Наступила пауза, неловкая пауза.
   -- Да, десять лѣтъ не видались. Вы здѣсь? спросилъ онъ.
   -- Здѣсь.
   -- И хорошо устроились?
   -- Да. Работаю.
   -- Пишете?..
   -- Да,-- какъ-то робко отвѣтилъ я, точно виноватый.
   -- Пожалуйста, навѣстите! Очень радъ встрѣчѣ, очень радъ, проговорилъ онъ какъ-то кисло улыбаясь и подавая мнѣ на прощаніе карточку.
   Это еще изъ "стыдливыхъ". А есть и такіе, что хохочутъ добрымъ, раскатистымъ смѣхомъ и съ передышкой говорятъ:
   -- А вы еще вопросы рѣшаете? ха-ха-ха... Онъ вопросы рѣшаетъ! (Снова раскатистый добродушный смѣхъ). А я, мой другъ, давно бросилъ эти глупости... Давнымъ-давно! Читаю "Новое Время" -- талантливый человѣкъ Суворинъ, нельзя ему отказать въ этомъ!-- ну и никакихъ вопросовъ не рѣшаю... ха, ха, ха, кромѣ вопросовъ собственнаго благополучія... Да и нечего читать-то, по совѣсти... Вотъ только "Анна Каренина" развѣ... А обѣдать ко мнѣ приходите... Я васъ угощу. Правда, "вопросовъ" не будетъ, но накормлю по-человѣчески.
   Опять смѣхъ, добрая, ясная улыбка и маленькая одышка.
   Какіе тутъ вопросы!
   Хотя читатель болѣе или менѣе гарантированъ отъ раздраженія мысли, тѣмъ не менѣе, нѣтъ-нѣтъ, смотришь, и на Федота нападаетъ уныніе и онъ бродитъ по Демидову саду въ нѣкоторой меланхоліи.
   -- Что, братъ?-- встрѣчаетъ его пріятель.
   -- Да ничего. Вотъ въ "Демидку" зашелъ. Тоска!
   -- Тоска не тоска, а надо коротать время... Телеграммы читалъ?
   -- Читалъ...
   -- Д-д-да...
   А фельетонистъ, посѣщающій "Демидронъ" для наблюденій за настроеніемъ публики (такъ, по крайней мѣрѣ, говоритъ онъ), подслушалъ разговоръ Федота и на слѣдующее воскресенье уже строчитъ:
   "Странное наше общество, весьма странное. Вмѣсто того, чтобъ радоваться и пѣть, не стѣсняясь, "Исаія ликуй!", оно мурлыкаетъ про себя какую-то тоскливую пѣсенку. Что это такое? Гдѣ это видано? Въ то время, какъ на Дунаѣ рѣшается роковой вопросъ и изъявленіе радости болѣе чѣмъ когда-либо необходимо, наше общество позволяетъ себѣ малодушіе, но истинѣ неизвинительное. Что это: отсутствіе патріотизма или дряблость?"
   На утро Федотъ читаетъ и сперва какъ-будто чувствуетъ себя виноватымъ, но затѣмъ, когда чуть-ли не каждый день Федота донимаютъ укорами въ "меланхоліи", Федотъ отправляется въ Демидовъ садъ и подходитъ къ фельетонисту.
   -- За что, г. фельетонистъ?
   -- Не ропщите!
   -- Боже сохрани, чтобы я, Федотъ, да роптать!-- Слава-Богу, мы русскіе люди. Русскіе! Я, съ своей стороны, могу даже аттестатъ показать.
   -- Аттестатъ -- аттестатомъ, но не малодушничайте.
   -- Да помилуйте, гдѣ-же вы усмотрѣли малодушіе? Я со всѣмъ моимъ удовольствіемъ читаю... вашу газету, вашъ подписчикъ.
   -- А зачѣмъ вы на-дняхъ на этомъ самомъ мѣстѣ о тоскѣ говорили?
   -- Да какъ-же, иной разъ -- нечего передъ вами скрытничать -- и стоскуешь. Письма пишешь, пишешь, но оттуда ни привѣта, ни отвѣта. Чѣмъ-же я-то виноватъ, что я человѣкъ нервный и всякіе рѣзкіе переходы на меня дѣйствуютъ? Самъ Незнакомецъ и тотъ даже въ послѣднее время въ меланхолію, было, впалъ и затосковалъ въ Вѣнѣ. Что-же касается ропота -- что вы! Во-первыхъ, слава Богу, городового я почитаю никакъ не менѣе васъ, г. фельетонистъ, а во-вторыхъ, что толку! Ну, пожалуй, иной разъ втихомолку и поплачешь, такъ неужто это проступокъ, за который вы сейчасъ и грозить?.. Эхъ, г. фельетонистъ, никакъ я не думалъ, чтобы настали когда-нибудь такія времена, чтобы представители "шестой державы", такіе "шустрые парни", какъ вы, по своей охотѣ сыскнымъ дѣломъ занимались и даже меня, добродушнаго Федота, готовы на цугундеръ. А еще либералами назывались!
   -- Во-первыхъ, бываютъ обстоятельства, когда каждый литераторъ-патріотъ обязанъ исполнять извѣстныя обязанности, которыя вы называете, по легкомыслію, сыскнымъ дѣломъ, а во-вторыхъ, мы и сами не знаемъ, кто мы такіе -- либералы или просто-на-просто откровенные люди. Прежде, когда молоды были, чирикали себѣ въ кустахъ, ну а теперь до того-ли! Нынче восхищайся или помалчивай.
   -- Однако, какъ посмотрю...
   -- Смотрите, не смотрите, а по совѣсти говоря, я и самъ не знаю, почему я нынче завопилъ, а вопить надо. Вопимъ, не зная даже, сходятся-ли наши мысли съ мыслями и намѣреніями... Одна розничная еще служитъ нѣкоторымъ барометромъ. Вотъ вамъ откровенная исповѣдь, благо вы подписчикъ.
   -- Какіе-же вы...
   Но Федотъ стыдится окончить свою фразу.
   -- Да такіе-же, какъ и вы. По Сенькѣ и шапка! Вы насъ читаете, вы насъ поощряете, вы нами довольны, мы вами довольны, чего-жь больше?.. Вы отъ насъ не требуете здравыхъ идей, не отворачиваетесь отъ товара, какой мы вамъ предлагаемъ, а товаръ мы предлагаемъ, не щадя трудовъ и издержекъ, свѣжій, самый послѣдній. Мы вамъ обѣщаемъ "обновленіе посредствомъ войны", самое свѣжее "обновленіе", при которомъ будетъ и развитіе промышленности, и развитіе торговли, и поощреніе искусствъ. Что-же касается недоимокъ, то такъ-какъ вы ихъ не платите, то мы этого вопроса и не касаемся. Взамѣнъ нашего товара, вы даете подписку. Развѣ все это не натурально? Вѣдь еслибъ я заговорилъ о какомъ-нибудь обновленіи, при которомъ предложилъ и вамъ нести лепту на алтарь отечества, то, пожалуй, вы, Федотъ, въ свою очередь, такъ завопили-бы: "городовой, грабятъ", что мнѣ-бы оставалось въ борьбѣ съ равнодушіемъ публики замолчать...
   Федотъ до нѣкоторой степени пораженъ аргументаціей г. фельетониста и хотя смутно чувствуетъ, что такому фельетонисту въ ротъ пальца не клади и не особенно довѣряй, но по свойственному ему добродушію продолжаетъ бесѣду и даже не безъ жалости спрашиваетъ:
   -- А обновленіе будетъ? Не надуете, какъ съ Константинополемъ?
   -- Разумѣется, будетъ.
   -- И квартиры станутъ дешевле?
   -- Вдвое!
   -- А какъ насчетъ увеличенія окладовъ, слышно что-нибудь?
   -- И оклады увеличатъ хорошимъ чиновникамъ, и припасы подешевѣютъ, и городовые станутъ еще любезнѣе... все будетъ!
   Федотъ ужъ и уши развѣсилъ. Вообразивъ себѣ, что собесѣдникъ, въ самомъ дѣлѣ, имѣетъ самыя вѣрныя свѣдѣнія и въ качествѣ представителя шестой державы можетъ даже оказать нѣкоторую "протекцію", у Федота мгновенно пробѣгаетъ въ головѣ "идея" и онъ спѣшитъ попробовать:
   -- Мы, конечно, публика... иногда, вы сами поднимаете... Но только...
   -- Да вы, Федотъ, прямо, безъ подходовъ, говорите.
   -- И, можно сказать, самый благонадежный, вотъ аттестатъ даже есть. Не можете-ли оказать давленіе... Я-бы не прочь телѣги ставить, превосходныя телѣги, самыя патріотическія...
   Фельетонистъ взглянулъ на Федота и просто даже ошалѣлъ. Куда дѣвался добродушный Федотъ? Гдѣ его робко-добродушный взглядъ? Передъ фельетонистомъ забѣгали такіе плутоватые глаза, которымъ-бы впору сидѣть на лицѣ самаго опытнаго поставщика "патріотическихъ" предметовъ.
   -- Однакожь, и вы, Федотъ...
   -- А что-же?..
   -- Да ничего. А еще Федотъ!
   Дѣло, однако, не состоялось. Тѣмъ не менѣе, Федотъ, вернувшись домой, не преминулъ сообщить о своей бесѣдѣ въ Демидронѣ своей супругѣ. Оба порадовались, что и припасы подешевѣютъ, и квартиры тоже, и что оклады увеличатся.
   -- Пожалуй, и кухаркѣ придется тогда рубликъ прибавить, замѣтила супруга.
   -- Кухаркѣ? Ну, это еще посмотримъ. По-смо-т-римъ!
  

II.
Оставь надежду на всегда!

   Русскій человѣкъ до того не избалованъ дѣйствительностью, что склоненъ, какъ извѣстно, восхищаться при всякомъ обстоятельствѣ и надѣяться даже по поводу луннаго затмѣнія. Добродушный Федотъ, принявшій слова фельетониста за "самый достовѣрный источникъ", уже восхищенъ. Хотя неудача съ "патріотическими" телѣгами и отравляетъ нѣсколько его восхищеніе, тѣмъ не менѣе онъ рѣшительно надѣется на удешевленіе предметовъ потребленія, на двойной окладъ и на желанное обиліе золота и серебра.
   Но не одни Федоты изъ публики надѣются. Искренніе литературные Федоты тоже ждутъ реабилитаціи,-- конечно, въ нѣсколько исправленномъ видѣ,-- причемъ разсчитываютъ, судя по сочиненіямъ, будто-бы означенная реабилитація снизойдетъ на насъ въ видѣ чуда, какъ манна съ неба, причемъ будто-бы, пораженные такимъ чудеснымъ явленіемъ, всѣ поставщики и подрядчики, всѣ адвокаты и иныхъ званій расхитители вдругъ, во мгновеніе ока, устыдятся и даже покраснѣютъ и откажутся по вольной волѣ отъ своихъ барышей въ пользу классическаго образованія. Мало того: они облекутся въ дырявыя одежды, посыпятъ главы пепломъ отъ дутыхъ акцій, примутъ мѣры къ изысканію способовъ противъ неурожаевъ и пожаровъ, отрекутся отъ театра Буффъ и дѣвицы Альфонсины и станутъ пѣть по улицамъ: "горе намъ, горе фарисеямъ и книжникамъ!"
   Нельзя отказать, конечно, въ благонамѣренной сантиментальности такому полету фантазіи. Въ самомъ дѣлѣ, весьма трогательное зрѣлище могла-бы представить подобная безконечная процессія кающихся грѣшниковъ in corpore, но къ сожалѣнію, при самомъ искреннемъ желаніи, трудно найти и въ исторіи, и въ лѣтописи уголовныхъ процессовъ, замѣняющей для насъ новѣйшую исторію, какія-нибудь данныя къ осуществленію такой фантастической процессіи. Какъ-бы для иллюстраціи "тщеты надежды", сейчасъ-же припоминаются тѣ знаменитыя растраты-монстры, подлоги, легальныя и не легальныя расхищенія подъ видомъ концессій, учредительствъ, банковъ и иныхъ проявленій той самой ци-ви-ли-за-ціи, изъ-за которой такъ горячился ограниченный Потугинъ, и которая неожиданно явилась въ предѣлы россійскаго государства вмѣстѣ съ желѣзными дорогами, французскими кокотками, адвокатами, повальнымъ стремленіемъ прикарманить всякую движимость и недвижимость и съ пониженіемъ тона русской журналистики. Это похвальное стремленіе явилось какъ-бы вдругъ и -- что не лишено значенія!-- именно вслѣдъ за періодомъ "восхищенія", когда надежды на "обновленіе" заставляли трепетать юныя сердца, когда болѣе чувствительные люди, не предвидя еще, что выкупныя скоро будутъ растрачены, проливали слезы умиленія надъ добродѣтельнымъ становымъ Надимовымъ (помнитъ-ли кто его теперь?) и выставляли героями повѣстей акцизныхъ чиновниковъ. Прелестная француженка легкаго поведенія -- концессія еще не появлялась въ нашихъ гостиныхъ и канцеляріяхъ. Маркъ Волоховъ еще не поступалъ кассиромъ въ общество взаимнаго одолженія. Рудинъ-младшій еще не получалъ приглашенія на мѣсто директора правленія. Хлестаковъ-сынъ еще не издавалъ газеты, и Расплюевъ-младшій не занимался репортерствомъ, короче -- выкупныя еще не были проѣдены и пропиты.
   Безпечно ликовали мы тогда, и въ стихахъ, и въ прозѣ, хотя болѣе дальновидные и заручались мѣстами въ Привислянскомъ краѣ и изучали судебные уставы, въ мудромъ предвидѣніи, какъ-бы, при отсутствіи оброковъ, грозящая нашествіемъ цивилизація не застала врасплохъ и не заставила-бы кончить дни живота своего посредствомъ "пистолета" (тогда ни общества "червонныхъ валетовъ", ни общества "червонныхъ тузовъ" еще не существовало). Тѣмъ самымъ временемъ, когда мы ликовали, въ глуши южныхъ и юго-западныхъ губерній, дальновидные, хотя еще тогда и пархатые, Шмули, Шлемки и чумазые рядчики Васьки и Ѳедьки вынюхивали, чѣмъ пахнетъ, втайнѣ приготовлялись къ большой битвѣ и жадно устремляли глаза на Францію, откуда должна была прилетѣть француженка и осчастливить насъ сѣтью желѣзныхъ дорогъ, гарантированныхъ пятью процентами; а докторъ правъ Лохвицкій, обозрѣвъ всѣ конституціи, уже любовно собиралъ статистическія свѣдѣнія о количествѣ подлоговъ, растратъ и иныхъ мошенничествъ, чтобы, поступивъ въ присяжные повѣренные, знать, гдѣ повадно и гдѣ не повадно. Не зная, что собираются такія точныя статистическія свѣдѣнія, многіе беллетристы и драматурги изгнали, было, "акцизныхъ" изъ героевъ своихъ произведеній и произвели въ "герои" адвокатовъ. Но увы! съ перваго-же представленія крупнаго мошенничества на сценѣ окружнаго суда адвокаты-"герои" потерпѣли фіаско и на сценѣ александринскаго театра, и съ той поры драматургъ Викторъ Александровъ, не зная, откуда взять "героевъ", счелъ за лучшее кроить свои пьесы по иностраннымъ источникамъ. Что-же касается "адвокатовъ", то самое имя ихъ стало ругательнымъ не только на сценахъ, но даже и въ дѣйствительной жизни, особенно по захолустьямъ, въ которыхъ судебные уставы представляются священной книгой, состоящей на исключительномъ попеченіи юридическихъ "волхвовъ". Когда открытъ былъ судъ, то съ тѣхъ поръ и до настоящаго времени не прекращался уже тотъ рядъ подлоговъ, мошенничествъ и растратъ, который представилъ блестящую плеяду представителей всевозможныхь культурныхъ слоевъ. Ни одинъ изъ этихъ слоевъ не избѣжалъ соблазна; каждый изъ нихъ выкинулъ изъ среды своей болѣе пылкихъ и неосторожныхъ на скамью окружнаго суда.
   Давно жданная дѣвица легкаго поведенія -- концессія,-- пріѣхала къ тому времени съ курьерскимъ поѣздомъ прямо изъ Парижа. Съ пріѣздомъ ея дѣла, какъ говорится на биржѣ, пошли "ходко" и съ той поры Израиль сталъ называться не только Израилемъ, но даже Израилевичемъ, и прежній невзрачный еврей, который считалъ за честь, если начальникъ инженерной дистанціи за малую взятку смазывалъ его по лицу слегка, а не всей ладонью, теперь окружилъ себя такою блестящей свитой, что такому блеску свиты, въ которой одинаково блистали имена, знанія и таланты, могъ бы позавидовать, по выраженію странницы Островскаго, не только султанъ Махмудъ персидскій, но и султанъ Махмудъ турецкій.
   Было болѣе, чѣмъ очевидно, что выкупныя свидѣтельства были съѣдены и имѣнія заложены во взаимномъ поземельномъ кредитѣ, такъ какъ тотъ самый сынокъ знаменитаго Оболдуй-Тараканова, который, еще малолѣткомъ, вмѣстѣ съ батюшкой травливалъ, бывало, по праздникамъ собаками "жидовью породу", нынѣ не только не гнушался "породой", но даже за приличное званію своему вознагражденіе ежедневно въ 7 ч. утра и въ 7 часовъ вечера подводилъ любимую собаченку къ своему "новому господину" съ пожеланіями добраго утра и добраго вечера, а сынокъ того самаго дѣятеля, который, состоя "Массономъ" и боясь жидовскаго запаха такъ же точно, какъ боялся "вольной" книги, предлагалъ когда-то обратить съ помощью гарнизонныхъ солдатъ всѣхъ евреевъ въ православіе, или выселить въ землю Ханаанскую,-- сынокъ не только не гнушался сообществомъ "жида" и чесночнымъ запахомъ, но даже разъ, подъ веселую минуту, предлагалъ совершить надъ собой обрѣзаніе за вознагражденіе, состоящее изъ десяти тысячъ наличныхъ и десяти тысячъ въ акціяхъ по номинальной цѣнѣ.
   Съ пріѣздомъ въ наши предѣлы этой легковѣсной дѣвицы и съ развитіемъ всюду различныхъ предпріятій въ видѣ банковъ, пароходствъ и т. п., ци-ви-ли-зація пошла ходчѣе, и кафе-шантаны завелись не только въ столицахъ, но почти во всѣхъ губернскихъ городахъ имперіи. Что-же касается адвокатовъ, то не только въ каждомъ губернскомъ, но даже въ каждомъ уѣздномъ и заштатномъ городкѣ завелось не по одному, а даже по два и по три Лохвицкихъ, не считая Утиныхъ, Плевакъ и т. д. Но вмѣстѣ съ тѣмъ эта самая "цивилизація" стала сердито хмуриться на взятку, на нашу вѣрную, добрую, старую "взятку", и безъ церемоніи выгнала ее изъ кабинетовъ, будуаровъ, канцелярій и корридоровъ, такъ что бѣдная старуха съ тѣхъ поръ стала влачить свое существованіе по захолустьямъ и ей остался вѣренъ только увлекающійся Надимовъ, получившій съ тѣхъ поръ повышеніе и сдѣлавшійся полицеймейстеромъ, расторопнымъ, бойкимъ, распорядительнымъ, до сихъ поръ увѣряющимъ, что не мѣсто краситъ человѣка, а человѣкъ мѣсто.
   Вмѣсто нашей національной "старухи", "цивилизація" стала протежировать иностранцевъ и иностранокъ: разные "промессы", "комиссіи", "паи" въ предпріятіяхъ и т. д, вслѣдствіе чего выраженіе "взялъ взятку" потеряло на Руси всякое значеніе, какъ по мизерности суммы, такъ и по неприличію формы, и замѣнилось выраженіями: "онъ заработалъ на такомъ-то дѣлѣ", "онъ взялъ за комиссію", "онъ выговорилъ себѣ промессу", причемъ выраженія эти получили самое облагороженное значеніе рѣшительно на всѣхъ языкахъ культурнаго общества. Само собою, что цивилизація, принеся съ собой грандіозныя предпріятія, принесла съ собой и "грандіозныя промессы", такъ что сокрушавшійся, было, прежде о проданномъ съ публичныхъ торговъ имѣніи культурный человѣкъ сокрушаться пересталъ и нашелъ, что "имѣнія нынче даютъ гораздо менѣе дохода", чѣмъ служба при цивилизаціи, и сталъ служить при этой самой "цивилизаціи".
   Словно бы огорченные, что было время, когда, сокрушаясь и не зная, на что рѣшиться съ остатками выкупныхъ, они, было, впали въ отчаяніе, культурные люди бросились на эту самую цивилизацію и, вцѣпившись въ нее зубами, стали теребить ее, точно голодная стая волковъ, настигшая добычу и съ волчьимъ инстинктомъ почуявшая, что добыча отъ нихъ не уйдетъ...
   Мы стали входить совсѣмъ во вкусъ и окончательно забыли не только десять заповѣдей, но и "Уложеніе о наказаніяхъ", зная, что объ этомъ послѣднемъ должны помнить господа присяжные повѣренные,-- и странное зрѣлище представилось нашимъ глазамъ. Окружные суды стали лѣтописью расхищеній, подлоговъ и растратъ со стороны болѣе пылкихъ людей. Менѣе пылкіе, но болѣе солидные, пріобрѣтали легально, на законномъ основаніи, при посредствѣ промессъ, комиссій, концесій, подрядовъ и т. п. Мы стали пріобрѣтать и съ намѣреніемъ, и безъ намѣренія, и по совѣсти, и безъ совѣсти, и отъ недостатка, и отъ избытка, и съ благотворительной цѣлью, и вовсе безъ цѣли, такъ-себѣ, отъ нечего дѣлать. Движимость плохо лежитъ -- давай движимость. Недвижимость -- давай недвижимость... Овесъ, сѣно, подметка, пушка, сухарь, мука, вагоны, рельсы, пароходы, корабли, акціи, облигаціи, серебро и мѣдь, настоящія и фальшивыя ассигнаціи -- все шло на руку. Не осталось ни одного нетронутаго мѣста. Казалось, трудно было найти въ этой бѣшеной погонѣ за наживой грудного младенца, который не протягивалъ бы своей маленькой "культурной" рученки къ четыремъ мѣстамъ разомъ: и къ мѣсту кассира въ банкѣ, и къ мѣсту бухгалтера въ "Обществѣ ассенизаціи", и къ мѣсту учредителя компаніи "Удешевленія француженокъ", и къ званію директора-распорядителя "Общества нечистотъ". Все перемѣшалось въ этой вааловой свистопляскѣ. Сынъ Рудина сталъ расписываться въ полученіи жалованья въ тринадцати правленіяхъ, сынъ Лаврецкаго сталъ предсѣдателемъ пароходнаго общества. Маркъ Волоховъ поступилъ въ кассиры, и вмѣсто того, чтобы воровать чужія яблоки, построилъ себѣ домъ въ Кирочной и яблоки покупаетъ въ Милютиныхъ лавкахъ. Кретинскій, выпутавшись изъ непріятной исторіи, сталъ членомъ благотворительнаго общества и устраиваетъ съ тѣхъ поръ обѣды и концерты въ пользу славянъ, въ память побѣдъ, въ память неудачъ, въ пользу раненыхъ и въ пользу здоровыхъ, въ честь героевъ живыхъ и падшихъ, находя, что эта дѣятельность выгоднѣе, а главное, безопаснѣе, чѣмъ передергиваніе картъ. Александръ Ивановичъ Хлестаковъ (сынъ Ивана Александровича) издаетъ газету и вретъ не меньше знаменитаго своего папеньки. Расплюевъ-младшій -- одинъ изъ лучшихъ репортеровъ и бѣгаетъ изо дня въ день, высунувши языкъ, за приличную комиссію. Даже Базаровъ, и тотъ чуть-было не взялъ подрядъ на медикаменты для арміи. Райскій, этотъ художникъ Райскій, тоже не избѣжалъ общей участи. Нарисовавъ двѣ плохія картины и написавъ двѣ неважныя повѣсти изъ великосвѣтской жизни, онъ, во избѣжаніе жить жизнью "некультурнаго человѣка", принужденъ былъ открыть на Невскомъ мѣняльную лавку, занявъ для того денегъ у прежняго своего соперника, а нынѣ друга, Марка Волохова. Одинъ Кирсановъ, со глупости, не могъ получить мѣста на семъ пиршествѣ и, проѣвъ свои помѣстья, поступилъ въ клубъ "червонныхъ валетовъ", въ числѣ коихъ и былъ судимъ недавно въ московскомъ окружномъ судѣ.
   "Ци-ви-ли-за-ція", какъ поняли ее всѣ, снимавшіе съ нея пѣнку, стала дѣлать такіе грандіозные успѣхи, что судебная власть потребовала увеличенія штатовъ по прокурорскому надзору и по персоналу судебныхъ слѣдователей. Процессъ громоздился за процессомъ и не было, казалось, такого предмета, на которомъ лежало священное "табу" въ глазахъ окончательно разсвирѣпѣвшихъ цивилизаторовъ земли русской. "Пучеглазые" паровозы разносили ее по всѣмъ закоулкамъ, врѣзывались въ лѣса, врѣзывались въ болота, въ степи и въ долины и вносили за собой поклоненіе рублю и силѣ "кулака". Мужикъ сперва, было, обрадовался, но когда увидѣлъ, какъ разсчитываются съ нимъ за "постройку" и за очистку отъ снѣжныхъ заносовъ, да когда сообразилъ, какъ легально добираются до его куръ, щетины, всякаго дерьма "кулаки" и "маклаки", испугался и сталъ внимательно озираться, сидя въ вагонѣ третьяго класса и придерживая рукой пазуху, гдѣ сиротливо лежатъ нѣсколько мѣдныхъ пятаковъ...
   Но и этого еще было мало. У мужика, какая ни на есть, а есть земля. И на эту "земельку", было, протянулись цѣпкія руки и позарились глаза. Проектъ "обезземеленія" и "устройства батраковъ" былъ уже написанъ, но тутъ "дѣльцы" потерпѣли фіаско и плюнули, заявляя, что не понимаютъ ихъ "европейско-культурныхъ началъ".
   Дѣло дошло до того, что стало просто страшно, просто-таки страшно, что вдругъ все съ подряда отдадутъ -- и тебя самого, и семейство.
   А жизнь становилась дороже и дороже. Кто брезгалъ "пирогомъ", забился въ скорлупу, но вѣдь и тамъ надо пить и ѣсть. Хорошо одинокому, а если жена и дѣти? И больше ежились эти "брезгливые", ежились эти "интелигентные неплательщики", строча ненужныя отношенія и составляя нелѣпыя таблицы, и умывали, какъ Пилаты, руки, робко взглядывая въ лица болѣе рѣшительныхъ и твердыхъ сверстниковъ, которые не пожелали только быть въ станѣ безвредныхъ...
   Но много ли такихъ избранныхъ?..
   Настоящія событія застали насъ среди самаго разгара этой оргіи...
   Тотчасъ же впередъ выступили "индѣйскіе пѣтухи" нашей прессы, тогда еще не обратившіеся въ "мокрыхъ курицъ", заняли свои возвышенныя позиціи и, какъ прилично "индѣйскимъ пѣтухамъ", стали горланить во всю мочь одинъ и тотъ же мотивъ, изрѣдка варьируя его пѣсней о реабилитаціи...
   Но, какъ бы въ насмѣшку, наша лѣтопись и во время событій не утратила своего уголовнаго характера, который имѣла, когда событій не было.
   Стоитъ только читать газеты, чтобы видѣть, что "идея" сцапать все, что только можно, не покинула культурнаго человѣка и въ настоящія минуты, а, напротивъ, эта "идея" какъ-будто получила еще большее разнообразіе конкретныхъ формъ. Всевозможные подряды съ "патріотической" цѣлью, гнилые сухари, "патріотическіе" подметки и фуфайки, телѣги, волы и ослы внесли большое оживленіе въ умы. Открывающаяся перспектива плѣнила не только спеціалистовъ наживы, но и спеціалистовъ науки.
   По словамъ одной изъ корреспонденцій "Голоса" изъ Одессы, "все, что изъ еврейскаго населенія не могло примазаться къ продовольствію арміи и поставкамъ, нашло сбытъ своимъ силамъ на вновь строющейся бендеро-галацкой дорогѣ. Горячка наживы заразила даже людей науки. (Примѣры, впрочемъ, уже бывали). Нѣкоторые профессора одесскаго университета употребляютъ вакаціонное время, вмѣсто умственнаго отдыха, тоже на дѣло поставокъ и продовольствій. Такъ, одинъ изъ мѣстныхъ ученыхъ взялся заправлять конторою доставки подводъ въ Кишиневѣ за 450 рублей въ мѣсяцъ. Поэтому нѣтъ ничего предосудительнаго, что чины полиціи бросились въ интендантство, какъ служители государства, а евреи, какъ граждане".
   На чей счетъ продѣлывается вся эта операція -- про то едвали даже и профессоръ, употребившій вакаціонное время на дѣла поставокъ, отвѣтитъ безъ краски на лицѣ (особенно, если дѣлаетъ первый шагъ).
   -- Да, скажетъ почтенный профессоръ,-- послѣ этой войны я дѣйствительно обновился. Тысячъ десять заработалъ -- оно, смотришь, совсѣмъ другимъ человѣкомъ сталъ.
   -- Не малое я въ ту пору обновленіе получилъ на самыхъ этихъ волахъ. Волъ -- добрая тварь. Онъ меня -- спасибо ему, голубчику,-- вѣкъ Богу за себя заставилъ молить! Дѣла были, нечего таиться!-- промолвитъ "чинъ полиціи", бросившійся на подряды.
   -- Ддда... недурное время!-- задумчиво процѣдитъ новый подрядный "баронъ", сидя наединѣ съ собственной своею совѣстью.
   И, конечно, ни "баронъ", ни г. профессоръ, ни "чинъ полиціи" тутъ не причемъ. Много-ли въ настоящее время такихъ "героевъ", которые-бы отказались отъ такого блестящаго "заработка"? Весь этотъ аппетитъ, который культурный человѣкъ чувствуетъ -- "знаменіе времени", и не остановить его ничѣмъ на свѣтѣ, пока... пока еще останется хоть тѣнь надежды на среду, "производящую спекулянтовъ". Они самымъ спокойнымъ образомъ могутъ пѣть:
  
   "Страха не страшусь!"
  
   и жертвовать въ пользу "больныхъ и раненыхъ" нѣкоторыя суммы для пріобрѣтенія званія самыхъ настоящихъ "патріотовъ ".
   Когда читаешь трогательное описаніе корреспондента "Daily News", какъ русскіе солдаты, "эти благородные люди, высыпали хлѣбъ изъ своихъ мѣшковъ на колѣни болгарскихъ женщинъ и дѣтей, хотя сами оставались безъ пищи и даже не знали, когда имъ снова придется ѣсть, какъ они шарили по карманамъ, вытаскивая послѣдніе мѣдные гроши, и отдавали ихъ исхудалымъ дѣтямъ бѣдныхъ бѣглецовъ, сопровождая свою милостыню шуткой, чтобы скрыть слезу",-- невольно является сравненіе, какъ-бы для того, чтобы заставить задуматься самаго недальновиднаго человѣка... Въ самомъ дѣлѣ, эти "голодные" русскіе солдаты отдаютъ послѣднее въ то время, какъ сытые "рыцари золотого тельца" готовы отнять послѣднее!
  

III.
Меланхолія и "меланхоликъ".

   "Меланхолія" повисла въ воздухѣ. Она сказывается на улицахъ, въ театрахъ, въ гостиныхъ и кабинетахъ. Она пробралась даже къ тѣмъ людямъ, которые болѣе другихъ обезпечены отъ меланхоліи и привыкли глядѣть впередъ безъ "страха и боязни", въ полной увѣренности, что начальство съумѣетъ разсѣять всякую меланхолію.
   Несмотря на то, что нѣкоторые журналисты добровольно наблюдаютъ за бодростью духа, нѣтъ-нѣтъ и прорвется наружу чувство какого-то неопредѣленнаго томленія. Добиться истинныхъ причинъ такой малодушной перемѣны довольно затруднительно, такъ-какъ ничто не указываетъ, чтобы эта меланхолія основывалась на глубокомъ размышленіи, а не на порывѣ, чувствъ, и чтобы она не смѣнилась снова ликованіемъ и полнымъ забвеніемъ съ тою-же поспѣшностью, съ какою наши журнальные "индѣйскіе пѣтухи" превратились въ "мокрыхъ курицъ".
   Одинъ изъ болѣе яркихъ представителей этой заносчивой птицы, г. Незнакомецъ, съ искренностью и откровенностью заявилъ о своемъ превращеніи, причемъ въ тоскѣ заявлялъ желаніе даже "рвать на себѣ волосы". Это превращеніе, конечно, поучительно, но кто поручится, что тотъ-же г. Незнакомецъ не обратится снова въ "индѣйскаго пѣтуха" и попрежнему не станетъ славословить "свою кучу"?
   Такое явленіе не будетъ сюрпризомъ. Ко всякимъ сюрпризамъ и неожиданностямъ мы привыкли, тѣмъ болѣе, что никто болѣе индѣйскаго пѣтуха не способенъ обращаться въ "мокрую курицу", чуть только "пѣтухъ" получитъ щелчокъ по носу. Согласитесь, что надѣяться на такую малодушную птицу рѣшительно невозможно...
   У меня есть одинъ знакомый молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати, замѣчательный тѣмъ, что никогда никакая меланхолія не машетъ надъ нимъ своими мрачными крыльями. Когда-то, давно еще, онъ "воображалъ", но, благодаря тому, что за воображеніемъ послѣдовала реальность, онъ пересталъ "воображать" и сталъ аккуратно и добросовѣстно ходить на службу, такъ-что съ теченіемъ времени въ каждой исходящей и входящей бумагѣ умѣлъ усматривать нѣчто "цѣльное и законченное". Если онъ не обратился въ Акакія Акакіевича, то благодаря тому, что у его маменьки есть два дома на Гороховой и онъ ея единственный наслѣдникъ. По этой-же самой причинѣ онъ не совершилъ ни одного подлога и ни одной злонамѣренной подчистки, хотя предложенія на этотъ счетъ получалъ не разъ, и ни разу не былъ судимъ присяжными засѣдателями...
   Маменька у него -- замѣчательная женщина. Она любитъ сына безъ памяти, цѣлые дни взыскиваетъ деньги съ жильцовъ, расторопна, какъ частный приставъ, энергична, какъ брантъ-маіоръ, и понимаетъ духъ времени, какъ г. Краевскій. Ей подъ пятьдесятъ лѣтъ, но на видъ ей никто этихъ лѣтъ не дастъ, такъ она крѣпка, бодра и предпріимчива. Какъ она пріобрѣла два дома на Гороховой, про то никто не знаетъ, кромѣ ея самой, но дома нигдѣ не заложены и приносятъ хорошій доходъ, а это главное .
   Она сама пѣстуетъ своего сына, смотритъ ему въ глаза, требуя въ замѣнъ того, чтобы онъ имѣлъ взоръ ласковый и открытый, чтобы кушалъ съ аппетитомъ, чтобы никакихъ мыслей не имѣлъ и никакой меланхоліи не разводилъ.
   -- Сегодня меланхолія, завтра меланхолія... смотришь, ты и на службу станешь опаздывать, а тамъ -- да храни тебя Богъ!-- мысли свои заведешь, а заведешь ты, глупенькій, мысли, тогда...
   Прасковья Петровна обыкновенно не досказывала, но изъ безнадежнаго взмаха руки ясно было видно, что тогда будетъ не хорошо... "Къ чему-же я ему два дома на Гороховой пріобрѣтала!" какъ-будто скрывалась недосказанная мысль.
   И Вася мало-по-малу отъ всякихъ мыслей отвыкалъ, книжекъ почти никакихъ не читалъ и тѣшилъ маменьку... Одно, впрочемъ, сокрушало ее: не умѣлъ онъ пріобрѣтать и не выказывалъ способностей своей маменьки. "Не всѣмъ-же Богъ ума далъ!" -- утѣшала себя мать и подыскивала ему жену, которая была-бы недурна, полна и глупа на-столько, чтобы не догадалась перевести на свое имя два дома на Гороховой и не убѣжала съ любовникомъ за-границу.
   Я иногда посѣщалъ Прасковью Петровну и всегда изумлялся ея твердому образу мысли, незнающей никакихъ уклоненій въ сторону. Она часто угощала меня и не разъ, бывало, въ шутку замѣчала:
   -- А невѣсту для Васи не подыскали?
   -- Подходящей нѣтъ, Прасковья Петровна.
   -- Нѣтъ -- подождемъ. А этихъ мнѣ не надо. Либо домъ слизнетъ, либо Васю въ женскій университетъ совратитъ. Видала я на своемъ вѣку не мало. Васѣ нужна женщина приглуповатая...
   Въ послѣднее время, однако, Прасковья Петровна нѣтънѣтъ да и пожалуется на сына.
   -- Ѣсть меньше началъ, въ Демидронъ рѣже ходитъ, сталъ меланхолію разводить и заводить мысли. Когда это началось, этого я, за хлопотами, не услѣдила, по что мысли завелись, это я очень хорошо вижу. Правда, и прежде съ нимъ случалось, но разъ, два, не болѣе. Разъ на Большой Мѣщанской -- еще тогда ее въ Казанскую не окрестили -- по ошибкѣ такъ отколотили Васю, что онъ еле домой дотащился, и вскорѣ впалъ въ меланхолію. Но вѣдь съ кѣмъ "ошибки" не бываетъ; не бываетъ ошибки только у тѣхъ, кто ничего не дѣлаетъ. Другой разъ, тоже по ошибкѣ, Васю на съѣзжую отвезли. Ну, снова было затосковалъ. Но что сдѣлаешь: ошибка! Тѣмъ болѣе, что передъ нимъ оба раза извинились: Вася не только простилъ, но даже по рюмкѣ водки оба раза поднесъ, и никакой злобы не чувствовалъ, хотя шея у него и долго болѣла. Ходилъ себѣ въ Буффъ и возвращался такой довольный, ѣлъ съ такимъ аппетитомъ, что я и сама, бывало, для компаніи съ нимъ ужинала, а теперь...
   Прасковья Петровна сумрачно взглянула въ двери и примолвила:
   -- Да вотъ пойдемте, сами увидите.
   Прасковья Петровна, тихо, аккуратно подошла къ двери и отворила ее внезапно съ ловкостью опытнаго сыщика. Мы вошли. Вася сидѣлъ передъ столомъ, а на столѣ передъ нимъ лежала географическая карта. Очевидно, онъ струсилъ, потому что при нашемъ входѣ онъ отодвинулъ отъ себя карту, будто эта карта такъ-себѣ, безъ всякой нужды, лежитъ, и постарался улыбнуться привѣтливо и ясно, какъ-будто никакими мыслями не занимался.
   -- Ты что дѣлаешь?-- строго спросила Прасковья Петровна.
   -- Я, маменька, ничего не дѣлалъ. Такъ вотъ сидѣлъ и пальцами перебиралъ справа налѣво и слѣва направо.
   -- Вася, Вася! Ты вѣдь меня, голубчикъ, не проведешь. Карта здѣсь зачѣмъ?
   -- Карта? А Богъ ее знаетъ, на что мнѣ карта! Генералъ я, что ли?
   -- А отчего ты варенья не спросишь?
   -- Не хочется что-то, маменька!
   Прасковья Петровна покачала головой въ мою сторону и замѣтила:
   -- Видите!
   Потомъ, обратившись къ струсившему сыну, сказала серьезнымъ тономъ:
   -- Охъ, Василій, лучше не разсуждай и никакихъ мыслей не имѣй. По совѣсти, добромъ прошу тебя, не разсуждай. Станешь ты разсуждать, глядя на тебя и Матрена-кухарка станетъ разсуждать, а тамъ... вѣдь тебѣ же, дураку, хуже будетъ...
   -- Но помилуйте, маменька, вѣдь и я, наконецъ, человѣкъ... Тоже мысли лѣзутъ... никто ихъ не проситъ, а онѣ такъ и лѣзутъ... Кому отъ этого убытокъ?
   -- Во-первыхъ, мысли у тебя глупыя -- ты, вижу я, опять сталъ "воображать", забылъ, видно, какъ тебя на Большой Мѣщанской... Во-вторыхъ, кто это тебѣ открытый листъ такой выдалъ? Не намъ съ тобою этимъ заниматься... Для этого господа начальники есть, это ихъ дѣло разсуждать, за это имъ и жалованье платятъ. Они пусть и разсуждаютъ, а ты прислушивайся и жди... жди и прислушивайся! Какъ они скажутъ, такъ и ты скажи. Скажутъ они: "съ нами Богь!" и ты повтори: "съ нами Богь!"; скажутъ они: "дуракъ!" и ты повтори: "дуракъ!"... А лѣзетъ къ тебѣ мысль, ты гони ее отъ себя, гони, сходи въ Демидовъ, поговори тамъ съ какой-нибудь дамой -- на это я не сержусь -- поужинай, помолись Богу да и ложись спать. Такъ-то лучше, Вася, право, лучше... Умру -- два дома на Гороховой тебѣ же достанутся, а съ двумя домами безъ всякихъ мыслей прожить можно, слава Богу...
   -- Я сегодня, маменька, въ вокзалѣ былъ, и еслибъ вы видѣли... этихъ раненныхъ.
   -- Я и безъ того вижу... А ты зачѣмъ ходилъ туда? Ты не ходи, никуда не ходи. Лучше сиди дома и газетъ не читай. Право, запретила бы я газетамъ писать о военныхъ дѣйствіяхъ... Убитые, раненые... только глупую меланхолію разводятъ... Точно въ самомъ дѣлѣ война бываетъ безъ убитыхъ... Брось-ка ты свою карту -- ишь генералъ какой выискался!-- да пошли бы вы съ Откровеннымъ Писателемъ на биліярдѣ съиграть. Все-жъ развлеченье...
   Мы вышли съ Васильемъ Иванычемъ, но пошли не на биліярдѣ играть, а отправились къ общему нашему знакомому на Петербургскую сторону, къ отставному генералу. Я вполнѣ былъ увѣренъ, что почтенный ветеранъ разсѣетъ нашу меланхолію.
  

IV.
"Утѣшитель".

   "Утѣшитель", къ которому мы шли, былъ почтенный, старый-престарый отставной генералъ, сѣдой, какъ лунь, добродушный и прелюбезный. Онъ знаетъ массу военныхъ анекдотовъ, много различныхъ эпизодовъ и отлично помнитъ, когда Иванъ Ивановичъ произведенъ въ полковники, когда Петръ Петровичъ получилъ Анну на шею, когда Степанъ Степановичъ отличился при взятіи крѣпости Ахты и т. п., и нерѣдко дѣлится такими "послужными списками" съ читателями "Русской Старины" и "Русскаго Архива". Онъ на своемъ вѣку дрался и на Кавказѣ, дѣлалъ польскую кампанію, ходилъ на венгровъ, былъ въ Севастополѣ, а теперь, на закатѣ лѣтъ, вспоминаетъ на половинной пенсіи славу русскаго оружія. Онъ любитъ безъ памяти единственную свою дочь и жалѣетъ, что ее никакъ нельзя отдать въ солдаты, но за то "старикъ" гордится, что дочь его знаетъ военную исторію и можетъ раскритиковать любой планъ не хуже полковника генеральнаго штаба. Русскаго солдата онъ любитъ и говоритъ, что никто такъ не умѣетъ безпрекословно умирать, какъ нашъ солдатъ. Онъ обожаетъ штыкъ, скептически относится къ хитрымъ планамъ, проливаетъ слезы умиленія при воспоминаніи о "дѣдушкѣ Суворовѣ" и сердито говоритъ о штабныхъ и интендантскихъ чиновникахъ. Послѣднихъ онъ просто ненавидитъ и говоритъ про нихъ не иначе, какъ про "интендантскихъ крысъ". Онъ самъ бы пошелъ на войну, если бы не деревянная нога. Эта "деревяшка" сердитъ браваго старика, но -- дѣлать нечего -- съ деревянной ногой далеко не уѣдешь и онъ -- ведетъ кампанію у себя въ маленькой квартирѣ, на Петербургской сторонѣ. Дочь изображаетъ изъ себя его начальника штаба. Мой "генералъ" никогда не унываетъ, хотя бы его войска и были въ меньшемъ числѣ противъ непріятеля, и когда дочь совѣтуетъ ему разставлять булавки съ флагами съ большею осторожностью, онъ сердится и называетъ ее "нѣмкой".
   Когда я спрашивалъ его превосходительство, какъ дѣла, старикъ обыкновенно отвѣчалъ:
   -- Дѣла хорошія... дѣла прекрасныя. Развѣ съ нашимъ солдатомъ могутъ быть скверныя дѣла?.. Вотъ посмотри-ка на карту... Лиза, принеси флаги... Вотъ видишь ли... Балканскій хребетъ... Молодецкій переходъ... Первая армія бьетъ лѣвый флангъ, вторая -- правый, а тѣмъ временемъ вотъ эта третья армія...
   -- Папенька, да гдѣ же вторая армія?.. Вторая занята осадой крѣпостей.
   -- А еще боевая дѣвочка!-- укорительно замѣчаетъ генералъ.-- По-нѣмецки, видно, разсчитываешь... осадами заниматься. Мы оставили только наблюдательные отряды, а сами -- маршъ!
   Признаюсь, я мало понималъ въ этихъ движеніяхъ булавокъ съ флагами по картѣ Балканскаго полуострова, но увѣренность, съ которой старикъ двигалъ корпуса и разбивалъ направо и налѣво, невольно сообщалась и мнѣ, такъ что подъ конецъ и я повторялъ за нимъ въ патріотическомъ одушевленіи:
   -- Первая армія бьетъ лѣвый флангъ... вторая -- правый и т. д., такъ что черезъ двадцать, много тридцать минутъ обыкновенно кампанія была окончена и генералъ приказывалъ подать закусить.
   Когда я выражалъ старику сокрушеніе относительно неимѣнія извѣстій, старикъ замѣчалъ:
   -- Нѣтъ, значитъ и не надо. На что тебѣ извѣстія?
   -- Все-таки... интересно.
   -- Подожди, братецъ. Начальство и извѣстія тебѣ пришлетъ, когда нужно будетъ. Извѣстій нѣтъ, значитъ все слава Богу.
   Когда послѣ зевнискаго дѣла я посѣтилъ старика, онъ весело говорилъ:
   -- А ты носъ зачѣмъ повѣсилъ?.. Отступили -- это заманить... Помнишь, какъ Суворовъ заманивалъ... Сегодня неудача -- завтра удача!
   -- Однако, убитыхъ порядочно-таки...
   -- А ты какъ думалъ!?
   На завтра генералъ снова утѣшалъ меня:
   -- Что жъ неудача? Подождемъ: сегодня неудача -- завтра удача!
   Прошло нѣсколько времени; прихожу къ старику, а онъ все-таки бодрится:
   -- И это ничего. Онъ, шельма, окопался хорошо, и штыкъ, голубчикъ, не смогъ, а унывать нечего, братъ. Сегодня неудача -- завтра удача!
   -- Изъ строя выбыло-таки довольно...
   -- А ты какъ думалъ? добродушно замѣчалъ старикъ.
   Прихожу къ нему не такъ давно снова за разъясненіями, а онъ снова свое:
   -- Ну что-жъ! Сегодня неудача -- завтра удача! Такъ-то, молодой человѣкъ!
   -- Но, однако, болгаръ турки рѣжутъ.
   -- А ты какъ думалъ!?-- добродушно подмигивалъ глазами старикъ.-- На войнѣ, братецъ, безъ этого нельзя!
   И всегда въ этакомъ родѣ, причемъ свои замѣчанія онъ подкрѣплялъ обыкновенно ссылками на военную исторію, на стойкость русскаго солдата и на собственныя воспоминанія.
   -- Тоже и съ нами это было, когда я служилъ въ кабардинскомъ полку. Командовалъ имъ тогда Иванъ Захаровичъ, славный боевой товарищъ. Мы пошли съ баталіономъ, а черкесовъ тьма за завалами, а заваловъ-то этихъ было четыре ряда. Ну, что дѣлать, не итти же назадъ; пустили молодцовъ въ штыки. Первый завалъ взяли, второй взяли, ну, а третій -- видимъ, народу ужъ осталось нашего вовсе мало... отступили. За то на завтра, какъ пришло еще два баталіона, задали мы имъ перцу. Такъ-то... Сегодня неудача -- завтра удача!
   Старикъ всегда сердился, если я по поводу его разсказовъ робко возражалъ, что его утѣшительное "все къ лучшему" не всегда проливаетъ бальзамъ утѣшенія, особенно при чтеніи о количествѣ выбывшихъ изъ строя.
   -- А ты какъ думалъ? На войнѣ шутятъ, что ли!?-- горячился старикъ.-- Война, братецъ, не шутка. Ну, сегодня неудача -- завтра удача. Слава Богу, русскій солдатъ грудью возьметъ, если надо. Или насъ, русскихъ, мало? И хотя аргументація, какъ видитъ читатель, бывала обыкновенно та же самая, но я выходилъ отъ генерала всегда успокоенный, что, въ концѣ-концовъ, если надо, солдатъ грудью возьметъ-таки.
   Приходимъ къ нему и послѣ первыхъ привѣтствій, разумѣется, спрашиваемъ о дѣлахъ...
   -- Одно скверно,-- сказалъ нашъ хозяинъ,-- дамы наши ведутъ себя гадко.
   -- Дамы?..
   -- Читали, что о нихъ г. Зиссерманъ въ "Новомъ Времени" пишетъ... Какъ онъ ихъ всѣмъ властямъ отдаетъ на растерзаніе за то, что дамы туркамъ и конфекты возятъ, и папиросы набиваютъ, а одна даже шампанское съ туркой въ саду дула...
   Я было заступился за дамъ и старался замолвить за нихъ словечко, поясняя, что дама, да еще "мѣстная аристократка", съ туркой шампанское пьетъ ради забавы... Сегодня она, забавы ради, занимается филантропіей, завтра глазѣетъ на Николини, послѣ завтра съ туркой шампанское пьетъ и смотритъ, съ поволокой ли у турки глаза, затѣмъ раненымъ солдатамъ бисерныя колечки возитъ, послѣ, смотришь, о безнравственности сокрушается -- женскіе, молъ, курсы виноваты... Что и дѣлать, какъ не блажить, дамѣ, да еще мѣстной аристократкѣ...
   Но, несмотря на доводы, хозяинъ не унимался. Онъ вышелъ въ кабинетъ, принесъ оттуда листъ бумаги и прочиталъ громко и внятно:
   Мѣры противъ "мѣстныхъ аристократокъ."
   Затѣмъ слѣдовали пункты:
   Пунктъ 1. За унылый видъ, какъ-то: мрачный взоръ и сомнѣвающееся молчаніе, тюремное заключеніе отъ недѣли до мѣсяца.
   2. За таковыя же рѣчи -- тюремное заключеніе отъ мѣсяца до трехъ.
   3. За угощеніе турокъ припасами -- отъ трехъ до шести.
   4. За угощеніе ихъ припасами въ публичномъ мѣстѣ -- отъ шести до одного года.
   Далѣе слѣдовали еще шесть пунктовъ въ томъ же родѣ, въ которыхъ предусмотрѣны были еще болѣе тяжкіе проступки.
   Когда чтеніе было окончено, то онъ спросилъ:
   -- Какъ вамъ это нравится, господа?..
   Мы таки струсили и ничего не отвѣтили.
   -- По моему мнѣнію, это единственное средство -- единственное и рѣшительное, и я намѣренъ его предложить черезъ одинъ изъ органовъ нашей прессы.
   Вотъ до чего довели "мѣстныя аристократки" въ сущности добраго человѣка!
   Нечего и говорить, что мы простились съ генераломъ въ самомъ бодромъ настроеніи.
  

V.
Встрѣчи.

   Мы шли по Большой Дворянской улицѣ, весело разговаривая, какъ недалеко отъ Тучкова моста замѣтили впереди себя кучу народа. "Вѣрно кого-нибудь раздавили, а не то драка!" подумали мы вслухъ и прибавили шагу. Однако, ни крови, ни драки не было, а было вотъ что: посреди улицы стояло человѣкъ восемь уличныхъ музыкантовъ-чеховъ; они находились въ блокадѣ, такъ какъ вокругъ стояла толпа... Высокій, плотный господинъ въ фуражкѣ съ кокардой, сильно жестикулируя руками, громко кричалъ на нихъ сиплымъ басомъ. Припухлое лицо его было багрово отъ пьянства, а заплывшіе жиромъ глазки плутовато бѣгали какъ-то наискось...
   -- Играй... Игрррай... Я тебѣ гавар-р-р-р-ю, каналья-нѣмецъ!
   Чехи были въ недоумѣніи.
   -- Валяй маршъ Шестаковъ-Дубасовъ... Урра!
   Многіе изъ публики поддержали требованіе.
   -- Платить вы будете?
   -- Платить!?.. Ха-ха-ха!.. Платить... Тутъ чувство, а онъ платить... А этого хочешь?
   И фуражка съ кокардой показала при общемъ смѣхѣ такой большой волосатый кулакъ, что музыканты тотчасъ же заиграли маршъ.
   "Капитанъ" дирижировалъ самъ. Онъ отбивалъ руками тактъ и весело смѣялся. Многіе изъ публики тоже. Скандалъ былъ полный.
   Когда музыканты кончили маршъ, тогда онъ скомандовалъ:
   -- Теперь валяй Скрыдловъ-польку!
   Музыканты только пожимали плечами въ недоумѣніи и черезъ переводчика объяснили, что такой еще не сочинено.
   -- Врешь... Не можетъ быть... Скрыдловъ-полька должна быть...
   Музыканты стали играть какую-то польку.
   Капитанъ снова дирижировалъ.
   По окончаніи польки музыканты были отпущены. Публика стала расходиться. Капитанъ громко хохоталъ самымъ торжествующимъ смѣхомъ.
   Мы продолжали свой путь, какъ вдругъ надъ самыми нашими ушами раздался знакомый сиплый басъ и понесло водкой:
   -- Ваши фамиліи, милостивые государи!
   Мы остановились. Передъ нами былъ "онъ".
   -- Ваши фамиліи, чтобы знать, почему вы смѣялись надъ патріотическимъ проявленіемъ чувства... Почему?-- допрашивалъ онъ.
   -- Оставьте насъ въ покоѣ...
   -- Не могу, хотя бы и желалъ.... Нынче такое время... Чувства каждаго русскаго... Я пятнадцать лѣтъ служилъ по провіантской части... изъ-за патріотизма собственно потерпѣлъ... Но я не могу... Объясните, почему вы смѣялись...
   Признаться, мы начинали трусить. Онъ говорилъ нарочно громко, очевидно, разсчитывая на скандалъ.
   -- Мы... помилуйте... Мы не смѣялись...
   -- Неправда... Когда играли Скрыдловъ-польку, вы оба улыбались... Позвольте спросить, въ какомъ смыслѣ?..
   Мы было хотѣли продолжать путь, но онъ заступилъ дорогу и продолжалъ:
   -- Не угодно ли въ участокъ? Тамъ все это разберутъ... разберутъ! Изволили бывать въ участкѣ? Я довольно часто бывалъ и знаю, что тамъ разберутъ... Не угодно ли?
   И онъ даже сдѣлалъ движеніе локтемъ, какъ-бы приглашая насъ подъ-ручку. Очевидно, смущеніе наше не скрылось отъ него.
   -- Оставьте насъ...
   -- Я понимаю... вамъ не желательно туда. По-ни-маю-съ! Быть можетъ, что-нибудь чрезвычайное можетъ открыться... "А bas городовой!" что-ли... Но въ такомъ случаѣ сумма въ пять рублей -- и я прощу, а не то... вы слышали, каковъ у меня баритонъ... вы слышали... Я такъ крикну "городовой!" что онъ меня издалека услышитъ... En bien?..
   Любопытные стали-было собираться, но "онъ", со свойственной ему величественностью, мановеніемъ своего непомѣрнаго кулака отогналъ ихъ на приличное разстояніе и тихо прибавилъ:
   -- Вы видѣли настроеніе? Скорѣй-же, а не то я крикну, что вы турки, и тогда... понимаете, что можетъ произойти тогда?-- прошепталъ онъ, жадно устремляя пьяный взглядъ на наши карманы.
   Увы! Мы поняли, очень хорошо поняли, какую злую шутку готовили намъ, но въ то-же время жаль было пяти рублей. Мы переглянулись и, какъ-бы сговорившись, отстранили пьяницу -- онъ еле держался на ногахъ -- и пустились бѣжать.
   Громкій, веселый хохотъ раздался въ догонку и вслѣдъ за тѣмъ знакомый голосъ проревѣлъ:
   -- У-у-у... у-люлю, у-люлю! Я васъ все-таки отпечатаю... въ газетахъ... ха-ха-ха...
   Казалось, вся улица загоготала.
   А мы бѣжали, словно-бы воры, и только добѣжавъ до первой будки у Тучкова моста, перевели духъ и стали собираться съ мыслями.
   Оглянувшись и не замѣтивъ за собой никакой погони, мы пошли тише. Мой спутникъ былъ блѣденъ, испуганно озирался, и предлагалъ взять извозчика.
   -- Со мной уже разъ было... въ Большой Мѣщанской... по ошибкѣ.
   Я сталъ его успокоивать и замѣтилъ, что на Тучковомъ мосту людно.
   -- На Большой Мѣщанской улицѣ еще люднѣе было. Однакожъ...
   -- Но онъ просто, мошенникъ, хотѣлъ воспользоваться случаемъ. Если-бы не пьянствовалъ, то, вѣрно, взялъ-бы подрядъ на фуфайки, а не эксплуатировалъ-бы настоящія событія такимъ образомъ. Повѣрьте, Василій Ивановичъ, что мы теперь внѣ всякой опасности.
   Мало-по-малу мы совсѣмъ ободрились, и мысль объ угрожавшей намъ опасности оставила насъ. Мы прошли Тучковъ мостъ, повернули въ первую линію и хотѣли-было нанимать извозчика, какъ меня окликнулъ знакомый голосъ.
   Я обернулся. Господи!.. Это былъ Макаръ Ивановичъ, знакомый уже моему читателю, но кто-бы его могъ узнать!
   Онъ осунулся и постарѣлъ, точно за это время съ нимъ случилось какое-нибудь несчастіе. Глаза мутно глядѣли съ какимъ-то болѣзненнымъ выраженіемъ. Губа отвисла. Онъ былъ какой-то растерянный.
   -- Макаръ Ивановичъ, неужто это ты? Что съ тобой?
   -- Я, я. Развѣ такъ ужъ постарѣлъ?-- какъ-то болѣзненно улыбнулся Макаръ Ивановичъ.-- "Окропиши мя ѵссопомъ и паче снѣга убѣлюся". Вотъ посмотри.
   Онъ снялъ шляпу.
   -- Что съ тобой? Боленъ былъ?
   -- Вырвалъ. Надо всегда зло съ корнемъ... "По велицей милости твоей..." вырвалъ.
   -- А семейство, служба?
   -- Семейство... ничего, слава-Богу, а служба... вѣдь я не служу.
   -- Не служишь?..
   -- Не служу!-- печально прошепталъ Макаръ Ивановичъ.
   -- Да, я и забылъ. І'азета какъ твоя идетъ?
   Макаръ Ивановичъ при словѣ "газета" отскочилъ отъ меня, словно ужаленный, и издали пытливо вглядывался въ меня.
   -- Ты не смѣешься? наконецъ, проговорилъ онъ.
   -- Христосъ съ тобой. Чему смѣяться?
   -- Она -- газета-то -- и довела меня до настоящаго положенія. Нѣтъ, ты лучше не говори мнѣ никогда о газетѣ. При видѣ этого поганаго чернаго листа меня просто трясетъ, какъ въ лихорадкѣ. Черезъ газету я все потерялъ: имѣнье было -- нѣтъ его, у жены кое-какія деньжонки -- нѣтъ ихъ, здоровье было -- нѣтъ его, волосы были -- нѣтъ ихъ!
   Онъ проговорилъ эти слова съ такимъ озлобленіемъ, глаза его при этомъ такъ злобно сверкали, что вчужѣ человѣка жаль было.
   -- Ты лучше не спрашивай, послѣ когда-нибудь все разскажу. Теперь только скажу одно: если-бы мнѣ предложили на выборъ: издавать газету или повѣситься, я-бы безъ малѣйшаго затрудненія избралъ послѣднее. Ты самъ знаешь, я былъ человѣкъ добродушный, а теперь...
   Онъ помолчалъ и продолжалъ уже на ходу:
   -- Нѣтъ у меня газеты, и слава-Богу. Да и къ чему намъ газеты?
   -- Что?
   -- Къ чему, говорю, намъ газеты? Лишнее...
   -- А восточный вопросъ? Помнишь, какъ ты интересовался имъ и хотѣлъ, какъ говорилъ, поставить его прочно?
   -- Вѣдь я ду-ракъ былъ. Вотъ какой дуракъ. О, Господи! Вѣдь оказывается, что имъ-то, братьямъ-болгарамъ, лучше жить, чѣмъ намъ съ тобою. У нихъ вотъ подати за три года впередъ взимаютъ. А объ этомъ я тогда не справился. Думалъ: всѣ говорятъ, стану и я говорить, и вышло, что всѣ врали и я вралъ. Довольно. Я хотѣлъ быть откровеннымъ, но... нѣтъ, нѣтъ, не могу больше.
   Я искоса взглянулъ на Макара. Гдѣ прежняя отвага? Гдѣ бодрость духа? Гдѣ вѣра? Ничего не осталось отъ всего этого.
   -- Какіе мы, братъ, дураки. Бить насъ надо.
   -- Помилуй, за что?
   -- За все, а главное, за невѣріе. Намъ не газеты нужны, а палка и молитва, молитва и палка. Зазнались мы очень.
   Я сталъ пугаться. Не то Макаръ Ивановичъ начитался "Дневника писателя", не то, въ самомъ дѣлѣ, издательство привело его къ тихому помѣшательству.
   -- Молись, братъ, и проси кого-нибудь, чтобы тебя палкой били. Въ этомъ одно спасеніе.
   Мы сѣли въ конку и рѣшили ѣхать втроемъ къ Палкину. Дорогой Макаръ Ивановичъ велъ себя чрезвычайно странно. То говорилъ, что русскіе -- первый народъ въ мірѣ, то говорилъ, что палка -- одно наше спасеніе.
  

VI.
"Откровенный патріотъ".

   Тѣмъ не менѣе мы заказали себѣ хорошій обѣдъ и спросили себѣ вина. Макаръ Ивановичъ мрачно пилъ, вздыхалъ и шепталъ: "помилуй мя Боже". А рядомъ съ нами сидѣла компанія, два статскихъ и одинъ интендантскій чиновникъ. Они говорили довольно громко и разговоръ былъ больше какой-то подрядный. Рѣчь шла о холстѣ, о ряднѣ, о подметкахъ. Подъ конецъ обѣда наши сосѣди окончательно не стѣснялись. Особенно отличался въ этомъ отношеніи небольшого роста, черненькій, довольно гнуснаго вида брюнетъ. Онъ какъ-то съ особеннымъ засосомъ толковалъ о чувствахъ, о русскомъ "солдатикѣ", и допрашивалъ чиновника, по чемъ предполагается сдать кожевенный товаръ. Чиновникъ сказывалъ цифру, называя вѣроятнаго счастливца, и надо было видѣть, что дѣлалось съ брюнетомъ!
   -- Совѣсти въ нихъ нѣтъ, нѣтъ. И Бога нѣтъ... Все забыли!-- шипѣлъ онъ.
   -- Гдѣ совѣсть, гдѣ Богъ? одобрялъ чиновникъ.-- Нѣтъ ея. Нашъ солдатикъ какой сухарь ѣстъ, а?.. Просто слезы прошибаютъ, когда читаешь. Тоже русскіе люди. Развѣ мы не русскіе?
   Собесѣдники соглашались. Блондинъ, молчаливо душившій шампанское, презрительно взглядывалъ на брюнета, а брюнетъ терзался.
   -- Такъ, вы говорите, и рядно?
   -- И рядно... Бога нѣтъ... А вы попытайтесь.
   -- Человѣкъ, бутылку шампанскаго. Гдѣ у нихъ честь?
   -- Какая честь, лепеталъ чиновникъ.-- Честь!.. Ѳедоръ Ивановичъ еще не рѣшилъ. Побывайте-ка у него.
   -- Вы думаете?
   Разговоръ вертѣлся на этой темѣ, но подъ конецъ всѣ до того подпили, что только и слышались фразы: "Бѣдный солдатикъ! Онъ кровь проливаетъ. Гдѣ у нихъ честь? Сцапаетъ, этотъ вашъ Ѳедоръ Ивановичъ, сцапаетъ. Я-ли не вѣрный человѣкъ? Мнѣ-бы хоть рядно"!
   Гнусно было сидѣть подлѣ. Макаръ Ивановичъ молчалъ и слушалъ, но вдругъ поднялся, подошелъ къ сосѣдней компаніи и спросилъ:
   -- Господа, вы молитесь?
   -- А вы получили что-нибудь?-- лепеталъ брюнетъ.
   -- Молитесь, господа?
   Мы пробовали успокоить Макара Ивановича, но увы!
   -- Какъ не молиться. Нынче время молитвы.
   -- Черномазый, не сквернословь. Вспомни Бога!-- какимъ-то пророческимъ голосомъ, совершенно серьезно проповѣдывалъ Макаръ Ивановичъ.
   Мы ожидали "исторіи". Брюнетъ нагло прищурилъ глаза и вскочилъ изъ-за стола съ вызывающимъ видомъ, но блондинъ замѣтилъ спокойнымъ, но внушительнымъ тономъ:
   -- Оставь. Садись. Этотъ господинъ правъ. Мы свиньи: и... и ничего болѣе. Ваше здоровье!..
   -- Однако...
   -- Однако, молчи и помни.
   Кончилось тѣмъ, что мы присоединились къ компаніи. Стали пить вмѣстѣ. Блондинъ вступилъ съ Макаромъ Ивановичемъ въ споръ насчетъ толкованія Апокалипсиса. Чиновникъ въ то-же время разсказывалъ "меланхолику" о службѣ на Кавказѣ, а брюнетъ признавался мнѣ въ дружбѣ и пилъ.
   Онъ разсказалъ мнѣ пьянымъ лепетомъ нѣчто вродѣ исповѣди. Въ чемъ онъ вралъ, гдѣ говорилъ правду, гдѣ рисовался, гдѣ лгалъ на себя, Богъ его знаетъ. Вотъ что онъ говорилъ:
   -- Я буду откровененъ. Что ни говорите, а для насъ, цивилизованныхъ людей, время теперь хорошее. Что до меня касается, то теперь или никогда. Не даромъ говорятъ: кто въ сорокъ лѣтъ не богатъ, тотъ... Мнѣ сорокъ лѣтъ. Кому Георгіи, кому деньги. По мнѣ, лучше деньги. Какъ вы думаете?
   Я метался. Гдѣ я не былъ? Сынъ прокутившихся людей. Пестрая картина: привилегированный корпусъ, гвардія, отставка, гражданская служба, игорный домъ, рулетка, биржевой заяцъ, репортеръ, подрядчикъ. Такъ двадцать лѣтъ. Была семья -- нѣтъ семьи. Ни Георгія, ни денегъ, ѣду туда на-дняхъ, туда, гдѣ проливается кровь и льются деньги. Обѣщали.
   Мнѣ все равно: овесъ, фуфайки, сѣно или подметки. Я ни въ чемъ не смыслю, но къ чему тутъ смыслить? Главное -- взять. Не такъ-ли? Ваше здоровье!..
   Да, главное -- взять. Тяжелыя времена. Россія лицомъ къ лицу съ Европой; вопросъ серьезный -- луна или крестъ! Телѣги тоже не дурны. Мой пріятель одинъ на нихъ заработалъ. Вы читали, какіе тамъ безпорядки? Pauvres soldats!..
   Нашего брата бранятъ. Но кто бранитъ? Или такіе-же, какъ мы, или дураки. Первые отъ зависти, вторые -- по глупости. Съ первыми можно въ долю, вторыхъ... Пишутъ тамъ... А, впрочемъ, пусть. Пишите, пишите, а мы все-таки знаемъ, гдѣ раки зимуютъ, вѣрный самый адресъ знаемъ, а вы себѣ пишите по пяти копеекъ за строчку.
   Какъ это глупо!
   Я, сознаюсь, чувствую волчій аппетитъ. Очень хочется что-нибудь "сдѣлать". Зачѣмъ грабить? Нѣтъ. Мнѣ нуженъ только подрядъ. Очень хочется, такъ хочется, что я лишился сна и ставлю свѣчки. Смѣшно? Иду по Невскому, гляжу вокругъ и думаю: этого купить можно, этого не стоитъ. Это взять съ подряда можно, это нельзя. Просто галлюцинаціи.
   Но сколько конкурентовъ!!
   Если-бы всѣмъ намъ выстроить громадный домъ, вродѣ дома Бенардаки... нѣтъ, домъ, хотя-бы и домъ Вяземскаго... жало,-- городъ... и города мало... Насъ много, много... Если-бъ выстроить грандіозное зданіе, величиной... знаете-ли... даже и пьяное воображеніе не обниметъ величины... Такъ насъ много.
   Туда... На Дунай, въ бѣдную Болгарію. А вы?.. Вы мнѣ понравились... Хотите въ долю?.. Вы умѣете подчищать талоны, а?.. скажите по совѣсти?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Что дальше было, разсказывать-ли?
   Мы еще долго сидѣли... Брюнетъ и чиновникъ горько плакали и называли себя мерзавцами. Макаръ Ивановичъ рыдалъ и пророчествовалъ, что скоро Богъ накажетъ новые Содомъ и Гоморру...
   А затѣмъ принялся отплясывать канканъ вмѣстѣ съ молчаливымъ блондиномъ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru