Старицкий Михаил Петрович
Вареники

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Михаил Петрович Старицкий

Вареники

    Оригинал здесь: Книжная полка Лукьяна Поворотова.
   
   Был конец февраля. Село Качки, занесенное снегом, оттаивало понемногу под дыханием мягкого южного ветра. С соломенных крыш, одетых в остеклившуюся белую броню, сбегала по сосулькам вода. По небу неслись светло-желтоватые клочья, в сыром воздухе уже пахло весной.
   За селом, возле водяной мельницы, стояло несколько подвод. Из мельницы доносился крупный разговор с перебранками. Двое односельчан, один в сивой шапке, а другой в картузе, сидели равнодушно на завалинке и, смакуя коротенькие трубочки, молча следили, как из проруба вырывалась с шумом пенистая вода и медленно вращала колесо, дробясь на противоположном конце его в целый дождь радужных сверкающих капель.
   У самой двери, облокотясь о косяк, стояла, подперши рукой голову, не молодая уже, но сохранившая остатки прежней красоты женщина. Нужда и горе положили на лице ее печать какой-то пришибленной и тупой покорности.
   Появился хозяин мельницы, Шлема, в длинном сюртуке, припудренный сильно мукой, и, почесав азартно бороду, крикнул по направлению к подводам:
   -- Пане сотский, несите ваши мешки!
   -- А когда же дождусь я? -- робко запротестовала женщина. -- Ведь и то, почитай, с утра стою, а у меня в хате деток четверо, сирот; некому-то и присмотреть за ними.
   -- Что же ты, баба, хочешь, чтобы я ради тебя пропустил старшину или сотского?
   -- Да у меня ж только полмешочка пшеницы да гречки полмерочки, духом бы смололи.
   -- Духом? -- прижмурил правый глаз жид. -- Какая ты разумная! А после твоей гречки чисть камень? Сказано -- баба! Не понимает, что такое гречка, а что начальство!!
   Сотский в это время взвалил на плечи два огромных мешка, и, влезая в двери, оттолкнул бедную женщину.
   Она отошла на дорогу и остановилась среди лужи, погрузив в воду свои босые, потрескавшиеся красные ноги.
   Стоит Софрониха в воде и не чувствует ее резкого, жгучего холода, ав голове у нее мелькает, как детки просили маму поскорее вернуться, как она обещала им к обеду сварить гречаные вареники. А вот и обед прошел, и полудник, аони, голодные, сидят в нетопленой хате да ждут... Хотя бы им, борони боже, не приключилось какой беды!
   -- Намерзнется Софрониха, -- заметила сивая шапка с завалинки, -- особенно если простоит до вечера.
   -- Одубеет, -- лаконически ответил картуз.
   -- Звисно -- вдова, -- философски закончила шапка, сплюнувши в сторону ипередвинувши люльку во рту.
   В это время из переулка раздалось шлепанье конских копыт и на саночках выехал прямо на вдову сам старшина. Она посторонилась, но старшина все-таки счел долгом выругаться.
   -- Ишь, стоит на дороге, -- не видишь разве начальства?
   -- Выбачайте, -- извинялась, низко кланяясь, вдова.
   -- Чего стоишь? Зачем пришла? -- допытывался старшина, поворачивая к мельнице лошадь.
   -- Да принесла на помол полмешочка пшеницы да полмерочки гречки, -- докладывала Софрониха, шагая за санками старшины.
   -- Гречки? -- изумился последний, вытаращивая на нее глаза. -- Да где бы ты могла раздобыть гречки? В прошлом году она вся на пне погорела.
   -- У меня, пане голова, еще позаторишняя осталась, -- улыбнулась самодовольно вдова, -- славная гречка, сухая, зерно в зерно, деткам берегла на масляницу, вареничками гречаными побаловать.
   -- Скажите на милость, какие нежности! -- осклабился старшина. -- Да у меня самого, на что уж начальство, а и то таких вареников не будет: негде гречаного борошна достать, хоть село запали!
   Он встал, почесал с досадой за ухом и начал привязывать к плетню лошадь. Мужики, завидя его, с завалинки поднялись и пошли в мельницу.
   -- Так, так! -- продолжал ворчать старшина. -- А гречаные вареники -- это первая вещь на свете, после горилки, конечно, -- поправился он и пошел было к мельнице, но потом вдруг остановился.
   -- А подойди-ка сюда, подойди, -- поманил он вдову. -- Покажи твою гречку.
   Покачиваясь почтительно, подошла Софрониха к завалинке, взяла небольшой мешочек и поднесла к старшине; тот вынул из него горсть гречихи, пересыпал зерно с руки на руку, понюхал его, а потом еще ткнул носом в самый мешочек, чихнул, утерся рукавом и одобрительно кивнул головой.
   -- Хорошая гречка, добрая гречка! И кто б мог подумать? Все беднится, беднится, а какую гречку приберегла.
   -- Для деток, -- оправдывалась как бы виноватая в чем вдова.
   -- Для деток? Придбать их постаралась, а для податей небось грошей не придбала? -- все грознее допрашивал старшина. -- Недоимка, почитай, не только за этот год, а и за тот?
   -- Что же мне делать самой, да еще без надела? -- дрожащим голосом испуганно взмолилась Софрониха. -- Дело вдовье, только бог да я...
   -- Знаем мы вашу братию: как только приструнь, так зараз до бога, а отвернись, так с чертом под руку. Ишь, туда же! Гречаные вареники! -- уже совсем свирепел старшина. -- Да постой, постой! -- вспомнил он. -- Ты ведь у меня прошлою весною позычила четверть овса и две меры гороху, а отдать и не думаешь?
   -- Простите, пане голова, недород... чужая земелька... сами знаете, не вернулось и зерно... -- уже плакала вдова, поминутно утирая нос. -- Я бы всею душою... только что я с детками?
   -- Да хоть бы честь знала, поклонилась бы подарочком, каким...
   -- Где же мне, пане, достать? -- простонала Софрониха.
   -- Где? Захотела б -- нашла. Да вот, -- спохватился он, -- хоч бы этой гречкой поклонилась начальству, так и оно б тэе... Да что я? След-таки этот мешочек взять за процент, -- и старшина положил на него свою властную руку.
   -- Воля ваша! -- упавшим голосом всхлипывала вдова. -- Детки только, ждут все...
   -- Пустое! -- решил голова, хотя у него заскребло что-то на сердце. -- Они и пшеничным вареникам будут рады.
   
   Уже в сумерки возвратился старшина в свою хату и весело окликнул жену:
   -- Жинко! А угадай, что я тебе привез?
   -- А что бы такое? -- выскочила на зов немного полная, еще молодая женщина свздернутым носом и масляными глазами. -- Бьюсь об заклад, что мне набрал на корсетку или купил парчовый платок, чтобы урядничиха носа не драла!
   -- Вот и видно зараз, что баба: только про свои тряпки и думает.
   -- Ну, так что ж? -- сконфузилась жена. -- Я и в думку не возьму, что бы?.. Разве, может быть, доброе намисто, что я торговала у дьячихи?
   -- Тьфу! -- даже плюнул старшина.-- Ей про образа, а она все про лубья.
   -- Так не знаю, что бы могло тебя так обрадовать? Уж не люлька ли какая, чтобы табачищем чадить по хате?
   -- Нет, не люлька, а вот что! -- и старшина торжественно поставил на лавку мешочек с мукой.
   -- Борошно? -- презрительно улыбнулась жена. -- Эка невидаль!
   -- Борошно! Да какое только? -- развязывал зубами затянутый узлом снурок старшина. -- Гречаное, взгляни-ка! -- и он внушительно поднес ей кулек.
   -- Гре-ча-ное? Откуда взял? -- изумилась теперь и жена.
   -- Откуда? Отнял у Софронихи за проценты, и баста: ей это баловство лишнее, ау нас вот на масляницу вареники важные будут.
   -- Уж на что лучше, как гречаные вареники: сыр у меня есть свежий, только что оттопленный, масло хорошее, да и сметана -- хоч ножом режь.
   Старшина только чмокал и глотал слюни, поглаживая руками уже заметно округленное брюхо.
   -- Знаешь что, жиночко моя любая, уж я тебе и гостинца за это куплю: навари ты этих вареников полную макитру, чтобы их и на вечер, и на ночь, и на завтра хватило.
   -- Добре, добре! -- засуетилась и жена, любившая тоже покушать, а главное заинтересованная подарком. -- Я сейчас с наймичкой и примусь.
   -- Только знаешь, любко, не меси очень круто тесто, а так, чтобы вроде лемишков, -- смаковал старик, -- да в сыр яичек вбей, да разотри хорошенько, посоли по вкусу; а с горшка на сковородку, подрумянь, а потом в масло, всметану и ложкою... Эх, важно! -- обнял жену он игриво. -- А я бегом к Шлеме, да возьму доброй, неразведенной горилки; а наливка у тебя припасена, вот мы и начнем масляницу. Да, вот еще что, -- остановился он у дверей, -- как думаешь, не пригласить ли и кума?
   -- Ну его! -- махнула рукою жена. -- Он все полопает, утроба.
   -- И то правда, -- согласился супруг, -- наперво сами всласть наедимся, а потом уж и гостям...
   
   А Софрониха добрела до своей хаты с заплаканными, распухшими глазами, усталая и голодная; она со стоном опустилась на лавку, сбросив с плеч мешок пшеничной муки. В нетопленой хате было холодно и сыро. Дети, укрывшись рядном и кожухом, сидели за печкой; много было пролито без матери слез, но голод да холод укачали младших, и они заснули, а старшие, мальчик и девочка, притаились со страху. Завидев мать, они бросились к ней с радостью:
   -- Мамо, мамо! Нам хочется есть! Чи будут гречаные вареники?
   -- Нет, мои детки, -- обнимала и ласкала их мать, -- гречаного борошна нема.
   -- Как нема? -- вскрикнул старший мальчишка. -- Ведь вы понесли гречку?
   -- Понесла, да старшина отнял... Бог с ним!
   Дети подняли плач, а Софрониха, вместо того чтоб утешать их, и сама расплакалась:
   -- Беззащитные мы; кто не захочет, тот лишь не обидит! Только, деточки мои, кветики милые, все от бога, все от его ласки. Нет у вас другого защитника... Молитесь ему единому... -- крестилась она, шепча какую-то бессвязную, но горячую молитву и прижимая к груди своих сирот.
   Прошло несколько тяжелых минут; наконец вдова Софрониха встала и бодро подошла к печи.
   -- Годи, детки! Не такое еще это горе, чтобы так побиваться: вместо вареников я вам зараз нажарю млынцив. У меня масло есть, заробила, а яичек нам рябушка снесла, вот и у нас будет праздник.
   Коротко детское горе. Материнское слово сразу прогнало его и осветило их личики радостью.
   -- Млынци! Млынци! -- забили они в ладоши и начали помогать матери.
   Вскоре запылал в печке огонь, и мрачная хата улыбнулась, оживившись светлыми пятнами.
   
   Когда возвратился старшина с двумя сулеями в руках, то в его хате уже носился приятный запах поджаренного гречаного теста. Наймичка кидала со сковороды в огромную миску вареники, перекладывала их кусками свежего масла и, покрывши другой миской, усердно трясла, а жена старшины снимала с нескольких глечиков белую да густую сметану.
   -- Эх, добре пахнут, славно пахнут! -- повел плотоядно старшина носом и, поставив горилку на стол, потер себе руки. -- Что-то значит господь: всякий праздник пошлет, и на всякий праздник призначит тебе всякую утеху -- на великдень, например, пасха, порося, яйца; на риздво -- сало, колбаса, буженина; на масляну -- вареники и млынци...
   -- А на Петра, -- отозвалась жена, -- мандрыки, на Семена -- шулики, на Столпника -- стовпци, на Варвару...
   -- Стой, жинко! -- перебил старшина. -- Всего милосердия божьего не сочтешь, а лучше вот что: внеси-ка к горилке, к первым чаркам, шаткованой капусты и огурчиков, годится при встрече с масляной напомнить ей и о великом посте, чтобы не очень чванилась, да не забудь и наливки вточить.
   Когда все было принесено и наймичка, покрывши стол белой скатертью, поставила на нем три пляшки, три тарелки, миску кислой капусты и миску соленых огурцов с кавунами, тогда старшина, помазавши оливою чуб, залез, кряхтя, в почетный угол, под образа, а против него поместилась и дородная супруга, уже принарядившаяся в красную с зелеными усиками корсетку и в глазетовый блестящий очипок.
   -- Ну, Палажко, -- обратился старшина к наймичке, несколько рябоватой, но здоровенной девке, -- садись и ты за стол, на то свято.
   Палажка поклонилась низко и уселась почтительно при конце.
   -- А теперь, -- налил чарки хозяин, -- боже, благослови, поздравляю с масляницей, дай господь и на тот год ее дождать, и чтобы все християне по всему свету встречали ее за чаркой да за варениками.
   Все пожелали того же самого и выпили. Старшина посмаковал капустой, похвалил огурцы и кавуны. Хозяйка отдала в этом честь своей наймичке. Выпили еще по другой и по третьей, и за здоровье хозяина, и хозяйки, и даже за наймичку, причем старшина как-то особенно крякнул.
   -- Ну, теперь подавай, Палажко, вареники, торжественно произнес он, расстегивая жупан, -- пора и им, голубчикам, честь воздать.
   Наймичка поставила на стол дымящуюся соблазнительным паром макитру, где в растопленной золотой влаге плавали сероватые подрумяненные с боков вареники.
   Старшина пододвинул к себе макитру, полюбовался содержимым и, положив в миску белой дрожащей сметаны, стал погружать в нее вареники, приговаривая выученную от бурсака виршу:
   
   Вареники, вареники!
   Вареники ви мученики:
   В окропi кипiли,
   Тяжку муку терпiли,
   Очi маслом позаливанi,
   Боки сиром позатиканi...
   Чим же вас величати?
   Хiба в сметану вмочати!
   
   Закончил старшина и, опрокинувши шестую чарку, послал в рот целого вареника.
   Смакуя и чавкая, старшина только мычал одобрительно и в промежутках между глотками произносил, давясь, едва внятно: "Добри вареники, настоящие". Дальше, впрочем, за недосугом и эти короткие восклицания прекратились.
   Жена глотала вареники тоже усердно, но с некоторыми передышками, обращаясь изредка то к мужу, то к наймичке:
   -- Пухкие вышли. Вот положишь в рот, трошки придавишь, и сразу тебе расплываются, так и тают... так и тают... и сыр хороший, аж рыпит... Борошно хорошее попалось: и сухое, и белое; такой гречаной муки давно не видывала!
   Миска быстро опорожнилась, на дне только плавало два-три вареника. Наймичка подала новую макитру.
   -- Только ты, голубь сизый, не жри без толку, -- предупреждала супруга, -- а переливай наливочкой, так оно легче пойдет...
   Несколько медленнее, с большими паузами для наливки, и вторая макитра опросталась.
   Старшина еле дышал, сильно качался и два раза угодил чубом в самую миску с сметаной. Жена уже не обращала на него никакого внимания, а рассказывала, пошатываясь, наймичке смелые анекдоты, от которых последняя хохотала до упаду. Дошло до того, что хозяйка, обнявши Палажку, вскрикнула:
   -- Эх, отчего у тебя усов нет?
   Наконец старшина, ударившись порядочно лбом, промычал: "Спать!" -- и тем прекратил пиршество.
   Лег старшина, да не легче от этого стало. В голову молотами стучит, а на груди пудовики лежат, дышать трудно.
   Храпит старшина, онемели руки и ноги, да крикнуть сил нет, что-то сдавило за горло, а очи раскрыты широко.
   И видит он, как в темной хате месяц играет на глиняном полу, как от этого блеска сгущается в углах мрак и принимает странные формы; и слышит он, что далеко что-то воет и стонет, что от этого стона дыхание у него становится невыносимо тяжелым, так что жизнь улетает. Мороз пробежал по спине старшины, и холодный пот на лбу выступил: он хотел крикнуть, но ужас сковал его голос.
   Безвладно лежит старшина, устремив в угол неподвижные очи, а в углах уже волнуется не мрак, а темнеют какие-то силуэты, словно католические монахи, закутанные сверху донизу в серые мантии с насунутыми на головы капюшонами; хочет старшина сомкнуть глаза, но не слушаются веки, а раскрываются еще шире.
   А месяц светит все ярче да ярче; пятна от его света горят на полу каким-то фосфорическим блеском и наполняют всю хату светящимися зеленоватыми волнами. Монахи в углах шевелятся, делаются серые, принимая форму треугольных мешков. Всматривается старшина -- нет, это не мешки, не монахи, а огромные вареники, да, гречаные вареники!.. Они уже злобно глядят на него залитыми сметаной очами, оскаливши белые, сырные зубы... Вот они встали и шипят, словно на сковородке, только шепот их мрачный, зловещий, от этого шепота цепенеет мозг, сжимается сердце, и чует старшина всем существом, что изрекается над ним приговор, приговор смертный...
   Стоны и плач раздаются уже близко, под окнами... А воздуху становится в хате все меньше да меньше; дышать нечем, с страшным усилием едва уже подымается грудь. В соседней комнате молотками сколачивают гроб; протяжный похоронный звон врывается в окна: от него шатаются рамы и гнутся стекла...
   А вареники в серых мантиях медленно приближаются к неподвижному старшине, и видит он, что нет у них ни милосердия, ни пощады.
   -- Смерть тебе! Смерть грабителю! -- шипят вареники-судьи. -- Давите его, братья, пока из этого хищника не выйдет душа!
   Застонал старшина, но уже и стон не вылетел из окоченевшей груди, а остановился в сдавленном горле. А вареники у его изголовья шепчут надгробные речи:
   -- Натешился ты, налопался на этом свете, да не своим добром, нажитым честным трудом, а чужим, накраденным тобою, награбленным; с чужого, кровавого поту ты себе брюхо припас и жену свою раскормил, распоил... Куда ни глянь -- все твое богатство смочено сиротскими да вдовьими слезами, и нет за них прощенья убога...
   -- Нет, нет! -- повторило эхо.
   Раздался дикий хохот, и вздрогнула от него хата; полетели стекла из окон на землю... Яркий месячный свет помрачился уродливыми, страшными тенями... Холодный ужас остановил в жилах старшины кровь.
   А вареники продолжают мрачно:
   -- Что ты сделал с Софронихою? Когда скоропостижно умер ее муж, ты, вместо того чтобы поддержать вдову, отобрал у нее надел и отдал его за взятку своему куму, а вдову начал жать за недоимки. К кому перешли и овцы ее, и волы, и коровы -- к тебе, да еще задарма! У тебя и без того были коровы, а у нее детки-сироты остались без молока, на сухом хлебе. Берегла она для них хоть гречневой мучицы на масляную, а ты и последнее лакомство у детей ее отнял, поласился на сиротские крохи... Так вот слезы-то их и прожгут твою душу и потянут ее в самое пекло!
   -- В пекло! В пекло! -- загоготали чудовища и начали по старшине выплясывать адского гопака.
   Умирающий собрал последние силы, крикнул ужасным, отчаянным воплем и... проснулся.
   В хате было все мирно; месяц заглядывал в окна... но перед глазами старшины еще реяли страшные образы и в ушах его стоял сатанинский хохот.
   Схватился он с постели, перекрестился перед образом, утер рукавом холодный пот и выступившие на глазах слезы да и стал торопливо одеваться.
   -- Жинко! Палажко! -- растолкал он и супругу, и наймичку. -- Вставайте живо! Разведите сейчас мне в печке огонь и разогрейте макитру с варениками!
   -- Что ты? Очумел? -- начала было протестовать сонная жинка, но муж на нее так притопнул, что она сразу вскочила и стала помогать наймичке.
   А старшина, надевши кожух и шапку, пошел быстро к Софронихе. Перепугалась страшно вдова, думая, что воры к ломятся в сени, а, услыхав голос старшины, еще пуще того затряслась.
   -- Не бойся, Софрониха, отвори! Я с добром к тебе, а не с лихом, -- успокоил ее старшина и вошел в хату, освещенную уже трепещущим светом каганца.
   Недавно здесь кутил он с покойным Софроном, и тепло было, и всякого добра полно, а теперь в хате ютилась промозглая сырость и дырьями да заплатами смотрела бедность с углов.
   -- Прости меня, Софрониха, -- поклонился низко старшина, -- виноват я перед тобой, согрешил, нечистый попутал алчностью! И надел у тебя отобрал я не по правде, не по закону, и худобу твою перевел, и на последний сиротский кусок поласился... Так прости ты мне и пробач милосердно, несчастная вдова, а то моей душе несказанно тяжко.
   Большими глазами смотрела на него ошеломленная Софрониха, а сама все кланялась низко; слезы у нее беззвучно лились из очей и уста шептали:
   -- Бог простит, бог простит!
   -- Надел я тебе поверну, вот перед угодником Николаем клянусь, поверну на первой же сходке, -- глотая слезы, дрожащим голосом продолжал старшина, -- корову свою возьми и сейчас, без гроша отдаю: я и без того попользовался...
   -- Благодетель наш, батько родный! -- повалилась в ноги вдова, громко рыдая. -- Пусть за это милосердный бог... и на том... и на этом свете.
   -- Мне у тебя нужно валяться в ногах, а не тебе! -- поднял ее старшина.
   Но Софрониха под наплывом нежданной радости бросилась к печи, разбудила своих детей и поволокла их до начальства.
   -- Детки! Целуйте руки и ноги нашему пану голове, нашему батьку! Бог через него нам счастье послал!
   -- Нет, вот что, -- гладил их по головкам растроганный старшина, -- зараз одевайтесь и идем со мною в мою хату: я у тебя отнял ихнее гречаное борошно, так вот, чтобы они ели у меня целую масляницу и вареники, и млынци, и всякие ласощи.
   Живо собрала вдова деток, и все отправились к старшине да и начали весело вместе и вареники есть, и запивать их всякою всячиною; вареники легко и игриво, как по маслу, отправлялись в желудки, разливая на лицах потребителей добродушие и довольство.
   Светлое, сверкающее утро заглянуло в маленькие окна начальничьей хаты и застало масляничный пир в самом разгаре. Развеселившийся не в меру хозяин, разгоряченный напитками, танцевал с бабами по хате, обнимал их и просил умилительно:
   -- Жинко! Софронихо! Палажко!.. Потешьте меня, голубочки, потешьте, зозулечки, повезите на санках вашего старшину по селу... ведь теперь масляница!..
   Бабы охотно исполнили просьбу господаря, запряглись тройкою в сани и покатили по селу свое начальство; с визгом и хохотом побежали за санками дети, а счастливый старшина только покрикивал:
   -- Гей! Набок! Прибавь ходу! Пристяжные; не затягивай!..
   

Комментарии

   1. Намисто -- монисто.
   2. Мандрыки -- род блинов. Шулики -- род сырников. Стовпци -- гречневые пышки.
   
   
   Подготовка текста -- Лукьян Поворотов  
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru