Lib.ru/Классика: Столяров Михаил Николаевич. "Антон-Горемыка"

"АНТОНЪ-ГОРЕМЫКА".

(1847 -- 1897).

Просвѣщенный восемнадцатый вѣкъ былъ временемъ наибольшаго развитія крѣпостного права въ Россіи, и хотя еще въ началѣ XVIII в. Петръ Великій возмущался, что крестьянъ продаютъ "врознь, какъ скотовъ", -- наканунѣ XIX столѣтія крѣпостные продавались не только какъ скоты, но какъ неодушевленные предметы, по газетнымъ публикаціямъ, въ родѣ слѣдующей: "Продается пятнадцатилѣтній мальчикъ, также бекешъ, соболиная шапка и трость". Въ первые дни царствованія и императрица Екатерина II мечтала облегчить положеніе закрѣпощеннаго народа, но крѣпостное право настолько вошло въ нравы русскаго общества, что въ наказахъ депутатамъ, коммиссіи уложенія 1767 года почти всѣ сословія обнаружили притязанія на право имѣть крѣпостныхъ. Немногочисленная группа депутатовъ, съ Воробьинымъ во главѣ, поднявшая въ коммиссіи вопросъ о злоупотребленіяхъ крѣпостного права, встрѣтила рѣзкій протестъ огромнаго большинства и подверглась ожесточеннымъ личнымъ нападкамъ. Въ коммиссіи нашлись даже такіе депутаты, которые защищали продажу людей въ розницу и доказывали, что положеніе крѣпостныхъ не оставляетъ желать ничего лучшаго.

Интересны аргументы убѣжденныхъ крѣпостниковъ XVIII вѣка. Помимо соображеній государственнаго, экономическаго и даже географическаго {Князь Щербатовъ доказывалъ, что при холодномъ климатѣ Россіи земледѣльцевъ необходимо понуждать къ работѣ.} характера, защитники крѣпостничества выдвигали и личныя свойства самого крѣпостного населенія, которое по своему нравственному и умственному развитію оказывалось недостойнымъ свободы. Побѣги помѣщичьихъ людей не только въ одиночку, но цѣлыми семьями и даже деревнями, заядлые крѣпостники объясняли пьянствомъ и лѣностью крестьянъ. Такой просвѣщенный человѣкъ, какъ князь М. М. Щербатовъ, не смотря на публичное заявленіе, что "подвластные намъ крестьяне суть равное намъ созданіе", не задумался признать "непостоянство, облѣнчивость и худые нравы самихъ крестьянъ" и заявить, что не только освобожденіе, но даже дарованія крестьянамъ права жаловаться поведетъ къ бунтамъ и посягательствамъ на жизнь помѣщиковъ. Даже люди, составлявшіе проекты ослабленія крѣпостного права и, слѣдовательно, ратовавшіе въ пользу крестьянъ, признавали, что "нашъ крестьянинъ не размышляетъ, дѣлаетъ все машинально и никогда не пойметъ, что должно составить его счастіе". Оскорбительныя мнѣнія объ умственныхъ и нравственныхъ достоинствахъ русскаго народа находили подтвержденіе и въ мнѣніяхъ западно-европейскихъ представителей философіи XVIII в. Вольтеръ клеймилъ народъ эпитетомъ "сволочь", французъ Беарде-де-Лабей, сочиненіе котораго на извѣстную тему, предложенную вольнымъ экономическимъ обществомъ, было признано лучшимъ, называетъ крестьянъ "дикарями, дѣтьми, самодвижущимися машинами, дикими звѣрями, которыхъ опасно спустить съ цѣпи", и т. д.

Мнѣнія объ умственномъ и нравственномъ убожествѣ крѣпостного населенія Россіи, распространяемыя крѣпостниками прошлаго столѣтія и даже поддерживаемыя знаменитыми иностранными философами и русскими образованными людьми, основывались, главнымъ образомъ, на глубокомъ невѣжествѣ относительно низшихъ слоевъ "подлаго" народа.

Имѣя въ виду ту благотворную роль, которую сыграла русская литература второй половины XIX вѣка въ дѣлѣ матеріальнаго и духовнаго освобожденія русскаго народа, невольно задаешься вопросомъ:-- что же сдѣлала изящная литература прошлаго вѣка для того, чтобы разсѣять вѣковые предразсудки крѣпостниковъ и показать, что крѣпостное населеніе достойно свободы?

Обратившись къ ознакомленію съ крестьянскимъ вопросомъ въ русской литературѣ XVIII в., прежде всего приходится оставить въ сторонѣ большую часть литературнаго наслѣдства, завѣщаннаго вѣкомъ Екатерины II. Въ напыщенныхъ одахъ и посланіяхъ, въ ходульныхъ ложно классическихъ трагедіяхъ и поэмахъ не могло быть мѣста простому народу. Остаются сравнительно немногочисленныя литературныя произведенія, черпавшія свое содержаніе изъ современной жизни, какъ-то: комедіи, сатиры, коническія оперы и т. п., въ которыхъ мы находимъ обличеніе крѣпостного права и изображеніе закрѣпощеннаго народа. Уже Сумароковъ, не смотря на то, что былъ ярымъ крѣпостникомъ, писалъ о помѣщикахъ, которые "сдираютъ съ крестьянъ своихъ кожи, и коихъ мануфактуры и прочіе вымыслы крестьянъ отягощаютъ и все время у нихъ на себя отъемлютъ, учиняя ихъ невинными каторжниками, кормя и поя, какъ водовозныхъ лошадей". Въ сатирическихъ журналахъ Новикова, въ "Трутнѣ" и "живописцѣ", выведенъ рядъ жестокихъ помѣщиковъ и сильными красками изображено безотрадное положеніе крѣпостного населенія. Вотъ, напримѣръ, Змѣянъ, который, "ѣздя по городу надсѣдаяся кричитъ и увѣщеваетъ, чтобъ всякой помѣщикъ, ежели хорошо услуженъ быть хочетъ, былъ тираномъ своимъ служителямъ; чтобъ не прощалъ ни малѣйшей слабости; чтобъ они и взора его боялись; чтобъ они были голодны, наги и босы, и чтобъ одна жестокость содержала сихъ звѣрей въ порядкѣ и послушаніи". "Безразсудъ боленъ мнѣніемъ, что крестьяне не суть человѣки, но крестьяне; а что такое крестьяне, о томъ знаетъ онъ только потому, что они крѣпостные его рабы. Онъ съ ними точно такъ и поступаетъ, собирая съ нихъ тяжкую дань, называемую оброкъ. Никогда съ ними не только-что не говоритъ ни слова, но и не удостаиваетъ ихъ наклоненіемъ своей головы, когда они по восточному обыкновенію предъ нимъ по землѣ распростираются. Онъ тогда думаетъ: Я господинъ, они мои рабы, они для того и сотворены, чтобы, претерпѣвая всякія нужды, и день и ночь работать и исполнять мою волю исправнымъ платежомъ оброка: они, памятуя мое и свое состояніе, должны трепетать моего взора... Бѣдные крестьяне любить его какъ отца не смѣютъ, но почитая въ немъ своего тирана, его трепещутъ. Они работаютъ день и ночь, но со всѣмъ тѣмъ едва, едва имѣютъ дневное пропитаніе, за тѣмъ, что на силу могутъ платить господскіе поборы. Они и думать не смѣютъ, что у нихъ есть что-нибудь собственное, но говорятъ: это не мое, но Божіе и господское". Въ статьѣ: "Отрывокъ изъ путешествія" мы читаемъ: "Бѣдность и рабство повсюду встрѣчались со мною во образѣ крестьянъ. Непаханныя поля, худой урожай хлѣба -- возвѣщали мнѣ, какое помѣщики тѣхъ мѣстъ о земледѣліи прилагали раченіе. Маленькія, покрытыя соломою хижины, изъ тонкаго заборняка, дворы, огороженные плетнями, небольшія одонья хлѣба, весьма малое число лошадей и рогатаго скота подтверждали, сколь велики недостатки тѣхъ бѣдныхъ тварей, которыя богатство и величество цѣлаго государства составлять должны. Не пропускалъ я ни одного селенія, чтобы не разспрашивать о причинахъ бѣдности крестьянской. И, слушая ихъ отвѣты, къ великому огорченію, всегда находилъ, что помѣщики ихъ сами были тому виною".

Не только въ концѣ шестидесятыхъ и началѣ семидесятыхъ годовъ прошлаго столѣтія, въ эпоху расцвѣта русскихъ сатирическихъ листковъ, литература рѣзко обличала крѣпостное право. Въ концѣ царствованія Екатерины II, въ эпоху великой французской революціи, сатирическіе журналы Крылова обличали жестокость помѣщиковъ и рисовали нищету крестьянъ. Къ тому же времени относится и наиболѣе рѣзкое и полное изображеніе крѣпостного права въ извѣстной книгѣ Радищева: "Путешествіе изъ Петербурга въ Москву" (1790 г.).

Изящная литература не отставала отъ публицистики въ изображеніи крѣпостного права. Въ "Недорослѣ" Фонвизина Простакова плачется, что ничего не можетъ содрать съ своихъ крестьянъ; въ комедіяхъ императрицы Екатерины II упоминается о жестокомъ обращеніи съ крѣпостными; оперетка Княжнина, "Несчастье отъ кареты", заключаетъ въ себѣ рѣзкій протестъ противъ крѣпостного права. "Боже Мой,-- говоритъ тамъ одинъ молодой крестьянинъ,-- какъ мы несчастливы! Намъ должно пить, ѣсть и жениться по волѣ тѣхъ, которые нашимъ мученіемъ веселятся и которые безъ насъ бы съ голоду померли".

Обличеніе крѣпостного права въ литературѣ прошлаго столѣтія не привело почти ни къ какимъ практическимъ результатамъ въ дѣлѣ улучшенія быта простого народа. Литература была не въ силахъ ввести въ общее сознаніе мысль о безотрадномъ положеніи крѣпостного населенія. Не только дворянскіе депутаты въ коммиссіи уложенія рисовали положеніе крѣпостныхъ розовыми красками, не только сама Екатерина II въ письмѣ къ Вольтеру писала: "Наши подати такъ умѣренны, что въ Россіи нѣтъ крестьянина, который бы не ѣлъ курицы, когда захочетъ, и что съ нѣкотораго времени онъ предпочитаетъ индѣекъ курамъ". Даже такой знатокъ русской народной жизни, какъ. Болтинъ, писалъ, что большинство крестьянъ "живутъ въ довольствѣ и покоѣ и не признаютъ состоянія своего несноснымъ".

Наряду съ произведеніями, обличавшими крѣпостное право, появлялись и апологіи крѣпостничества, идеализировавшія положеніе крѣпостныхъ. Такую идеализацію находимъ, напримѣръ, въ пастушеской драмѣ В. Майкова: "Деревенскій праздникъ", гдѣ хоръ крестьянъ прославляетъ блаженство своей жизни, и въ опереткѣ: "Матросскія шутки", гдѣ крѣпостные изображены счастливыми, богатыми и вольными {"Мы веселы, вольны...

Не знаемъ мы бѣдъ.

Помѣщикъ не давитъ

Работою насъ,

Оброки съ насъ правитъ

Не всякій онъ разъ.

Мы любимъ сердечно

Его, какъ отца,

Плѣнилъ себѣ вѣчно

Онъ наши сердца".}.

Въ вопросѣ о злоупотребленіяхъ крѣпостного права литература прошлаго вѣка не пришла къ соглашенію и не могла сыграть сколько-нибудь замѣтной роли въ исторіи крестьянскаго вопроса. Что касается изображенія самого народа, то въ этомъ отношеніи литературѣ XVIII в. не только нельзя приписать никакихъ почти заслугъ, но можно даже упрекнуть ее въ распространеніи и утвержденіи въ читающей публикѣ ложныхъ представленій объ умственныхъ и нравственныхъ достоинствахъ русскаго народа. Уже по одному тому, что народъ выводился въ пародіяхъ и опереткахъ, можно судить, что ни о серьезномъ изученіи народа, ни о пробужденіи къ нему симпатій, изящная литература прошлаго вѣка вовсе не думала. Выводимое на сцену простонародіе возбуждало гораздо больше смѣха, чѣмъ участія, не говоря уже объ уваженіи. Такъ, напримѣръ, въ знаменитой герои-комической поэмѣ упомянутаго В. Майкова, "Елисей", русскій народъ выведенъ на всеобщее посмѣяніе. Содержаніемъ поэмы являются скабрезныя похожденія ямщика Елисея, а однимъ изъ вставныхъ эпизодовъ является описаніе безобразной драки между двумя сосѣдними деревнями изъ-за спорнаго сѣнокоса. Чтобы составить представленіе, какъ изображался русскій народъ въ комическихъ операхъ прошлаго вѣка, достаточно познакомиться съ знаменитой въ свое время опереткой Аблесимова: "Мельникъ-колдунъ, обманщикъ и сватъ", которая вызвала въ Москвѣ и Петербургѣ бурю восторговъ со стороны зрителей и рядъ подражаній со стороны писателей. Даже басни прошлаго вѣка не щадили ума и нравственности русскаго мужика. У Сумарокова въ баснѣ "Деревенскій праздникъ" разсказывается, какъ пьяные поселяне прогнали камнями своего трезваго сосѣда, хотя онъ "разны на гудкѣ имъ пѣсенки гудилъ". У Майкова въ баснѣ "Воръ" говорится: "Мужикъ былъ плутъ, укралъ у палача ременный кнутъ", и даже "въ церквахъ онъ кралъ иконы". Въ басняхъ Хемницера мужикъ сѣдлаетъ корову, крестьяне ропщутъ, что въ праздники дождливая погода мѣшаетъ имъ гулять, и не могутъ сообразить, что дождь нуженъ для полей, страдавшихъ отъ засухи, и т. д.

Какъ бы реакціей указанному сознательному и безсознательному глумленію надъ народомъ, съ легкой руки Карамзина, явились сентиментальныя повѣсти, наполненныя дѣланными восторгами передъ добродѣтелями живущихъ въ простотѣ и невинности поселянъ и поселянокъ. Но, отдавшись приторной идеализаціи народа, Карамзинъ и его послѣдователи также не отрѣшились отъ старыхъ предразсудковъ крѣпостной Россіи. Авторъ "Бѣдной Лизы" считаетъ нужнымъ подчеркнуть, что "и крестьянки любить умѣютъ". Говоря объ отцѣ сроей героини, что онъ былъ довольно зажиточный поселянинъ, потому что любилъ работу, пахалъ хорошо землю и велъ всегда трезвую жизнь, Карамзинъ не прочь былъ объяснить обычную бѣдность русскаго крестьянина его лѣностью и пьянствомъ.

Начало XIX вѣка, казалось, обѣщало принести закрѣпощенному народу ту свободу, въ которой ему упорно отказывалъ философскій вѣкъ. На престолѣ былъ воспитанникъ республиканца Лагарпа, другъ свободы и врагъ крѣпостного права; раздача крѣпостныхъ крестьянъ вельможамъ прекратилась; публикаціи о продажѣ людей были запрещены; помѣщикамъ было дозволено освобождать своихъ крестьянъ, крѣпостное право въ Прибалтійскомъ краѣ было уничтожено; вольное экономическое общество премировало и печатало сочиненія и статьи, гдѣ доказывалось преимущество вольнаго труда надъ крѣпостнымъ; на русскій языкъ былъ переведенъ классическій трудъ Адама Смита, въ которомъ говорилось: "опытъ всѣхъ временъ и всѣхъ странъ доказываетъ очевидно, что свободный трудъ обходится дешевле невольничьяго труда"; по порученію императора, составлялись проекты освобожденія крестьянъ; въ народѣ циркулировали слухи о скорой свободѣ и т. д., и т. д. Русскій народъ, спасшій Россію отъ нашествія "дванадесяти языкъ" и освободившій Европу отъ деспотизма Наполеона, имѣлъ полное право считать и себя достойнымъ свободы. Въ Россіи ожидали, что императоръ Александръ I изъ Парижа провозгласитъ освобожденіе крестьянъ. Этимъ надеждамъ не суждено было осуществиться. Противъ освобожденія высказались образованнѣйшіе люди того времени и, къ стыду русской литературы, даже нѣкоторые изъ ея представителей. Державинъ возставалъ противъ указа о вольныхъ хлѣбопашцахъ, считая опаснымъ толковать "непросвѣщенному народу" о вольности, которую онъ понимаетъ, какъ свободу бродяжничать, лѣниться, не ставить рекрутовъ и не платить никакихъ податей. Помѣщиковъ авторъ "Фелицы" считалъ "наилучшими блюстителями или полиціймейстерами, за благочиніемъ и устройствомъ поселянъ", которые изображались въ стихотвореніяхъ пѣвца Екатерины счастливыми, радостными, веселыми и богатыми.

Авторъ "Бѣдной Лизы" въ 1803 г. писалъ въ "Вѣстникѣ Европы", что русскіе крестьяне "лѣнивы отъ природы, отъ навыка, отъ незнанія выгодъ трудолюбія", а вовсе не вслѣдствіе существованія крѣпостного права. Позднѣе, въ запискѣ "О древней и новой Россіи", Карамзинъ еще откровеннѣе высказался противъ эмансипаціи, заявивъ, что освобожденные крестьяне, лишенные помѣщичьяго надзора, начнутъ пьянствовать, ссориться, заводить тяжбы и т. д. Литературный противникъ Карамзина и будущій министръ народнаго просвѣщенія, Шишковъ, сходился съ вождемъ ненавистнаго ему движенія въ вопросѣ о необходимости крѣпостного права и даже лишалъ русскій народъ всякой надежды на свободу, считая для него грамотность величайшимъ зломъ. Лопухинъ, сотрудникъ Новикова въ его просвѣтительной дѣятельности и авторъ интересныхъ "записокъ", гдѣ въ числѣ причинъ французской революціи выставляются "презрѣніе къ человѣчеству и угнетеніе народа",-- въ докладѣ Александру I считалъ "ослабленіе связей подчиненности крестьянъ помѣщикамъ опаснѣе самаго нашествія непріятельскаго". Знаменитый своею гуманностью попечитель московскаго университета Михаилъ Николаевичъ Муравьевъ считалъ положеніе русскихъ крестьянъ завиднымъ и т. д. Защитники крѣпостного права были настолько многочисленны и вліятельны, что, не смотря на сочувствіе самого императора идеѣ освобожденія, въ печати трудно было обличать крѣпостное право и проповѣдывать необходимость и своевременность его уничтоженія. Александръ I выразилъ сочувствіе книгѣ Пнина "Опытъ о просвѣщеніи", гдѣ, вопреки философамъ XVIII вѣка, доказывалось? что освобожденіе крестьянъ должно предшествовать ихъ образованію; а цензура запретила второе изданіе этого сочиненія. Императору понравилось стихотвореніе Пушкина: "Деревня", гдѣ между прочимъ говорится:

"Здѣсь барство дикое безъ чувства, безъ закона

Присвоило себѣ насильственной лозой

И трудъ, и собственность, и время земледѣльца.

Склонясь на чуждый плугъ, потворствуя бичамъ,

Здѣсь рабство тощее влачится по браздамъ

Неумолимаго владѣльца

Здѣсь тягостный яремъ до гроба всѣ влекутъ;

Надеждъ и склонностей въ душѣ питать не смѣя.

Здѣсь дѣвы юныя цвѣтутъ

Для прихоти развратнаго злодѣя и т. д.

Но цензура не позволила напечатать сполна стихотвореніе, за которое поэтъ получилъ царскую благодарность. Принявъ во вниманіе строгость тогдашней цензуры и крѣпостническія убѣжденія даже руководителей литературнаго движенія въ началѣ XIX в., трудно ожидать, чтобы русская литература при Александрѣ I могла оказать на русское общество гуманизирующее вліяніе въ вопросѣ о крѣпостномъ правѣ.

Тогдашняя журналистика, пользуясь либеральнымъ настроеніемъ высшихъ сферъ и подъ вліяніемъ задачъ, предлагавшихся вольнымъ экономическимъ обществомъ, занималась все же крестьянскимъ вопросомъ. Въ печати промелькнули статьи о продажѣ рекрутъ, о торговлѣ неграми, о болѣе выгодномъ положеніи свободныхъ крестьянъ, о преимуществѣ вольнонаемнаго труда; была даже перепечатана одна глава изъ "Путешествія" Радищева. Но статьи подобнаго рода составляли исключеніе; большинство же статей по крестьянскому вопросу отличалось консервативнымъ направленіемъ. Въ нихъ доказывалось, что "положеніе крѣпостныхъ въ Россіи гораздо лучше, чѣмъ положеніе свободныхъ крестьянъ на Западѣ, гдѣ мужики всѣ вольны, какъ птицы небесныя; но зато такъ же, какъ сіи, безпріютны и беззащитны, погибаютъ отъ голода и холода". Находились софисты, которые доказывали, что крѣпостной трудъ выгоднѣе вольнаго, что положеніе барщинныхъ крестьянъ лучше оброчныхъ и т. д. Болѣе крайніе крѣпостническіе взгляды не проникали въ литературу только потому, что крѣпостникамъ памятенъ былъ примѣръ барона Унгернъ-Штериберга, книга котораго, доказывавшая не только необходимость, но даже разумность крѣпостного права, вызвала негодованіе императора Александра и подверглась сожженію. А что такія крайнія мнѣнія были достояніемъ даже образованнѣйшихъ и честнѣйшихъ по тому времени людей, можно видѣть изъ примѣра знаменитаго англомана Мордвинова, который защищалъ даже продажу людей въ одиночку и безъ земли.

Изящная литература первой четверти XIX вѣка еще менѣе, чѣмъ журналистика, трактовала о крѣпостномъ правѣ и русскомъ народѣ. Правда, въ самомъ началѣ вѣка появился рядъ сентиментальныхъ повѣстей, вызванныхъ подражаніемъ "Бѣдной Лизѣ" и описывавшихъ какихъ-то чувствительныхъ поселянъ и поселянокъ. Насколько содержаніе этихъ повѣстей было чуждо русской дѣйствительности, можно судить уже потому, что главными героинями этихъ "истинно-россійскихъ" повѣстей являются не только "бѣдныя Маши" и "прекрасныя Татьяны", живущія у подошвы Воробьевыхъ горъ, но даже "обольщенныя Генріетты" и "несчастныя Маргариты".

Въ произведеніяхъ, болѣе близкихъ къ дѣйствительности, иногда, впрочемъ, затрагивалось крѣпостное право и очень чувствительнымъ образомъ. Такъ напримѣръ, въ романахъ Нарѣжнаго и комедіяхъ князя Шаховского среди выводимыхъ ими помѣщиковъ встрѣчаются прототипы самыхъ отвратительныхъ персонажей изъ "Мертвыхъ душъ" Гоголя и изъ "Записокъ охотника" Тургенева. Но протестующее значеніе этихъ отрицательныхъ типовъ сами писатели принуждены были смягчить, выводя наряду съ безчеловѣчными господами и добродѣтельныхъ помѣщиковъ.

Перейдя ко второй четверти столѣтія, мы имѣемъ большее право искать въ русской литературѣ изображенія народа, потому что въ это время наша словесность вступаетъ на путь самостоятельнаго развитія и, обратившись къ реальному воспроизведенію русской дѣйствительности, дѣлается вполнѣ національной. Общественныя условія въ это время также довольно благопріятны, если не для обличенія крѣпостного права, то, по крайней мѣрѣ, для изображенія народа. Слово народность выставляется однимъ изъ девизовъ правительственной политики и объявляется однимъ изъ критеріевъ литературной критики. Возникаетъ цѣлое литературно-общественное движеніе, которое въ своемъ отрицаніи западно-европейской цивилизаціи доходитъ до преклоненія передъ необразованными массами русскаго народа.

Какъ же воспользовалась русская литература этими благопріятными условіями и какую лепту внесла она въ великое дѣло освобожденія крестьянъ? Не будемъ разсматривать всѣхъ писателей тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ и ограничимся только великими именами. Пушкинъ, который въ 1819 году мечталъ дожить до того времени, когда увидитъ "народъ неугнетенный и рабство, падшее по манію царя", въ своихъ геніальныхъ произведеніяхъ удѣлилъ мало мѣста закрѣпощенному народу и обрисовалъ его не особенно симпатичными чертами. Троеруковъ въ повѣсти "Дубровскій" держалъ въ своемъ помѣстьѣ цѣлый гаремъ изъ крѣпостныхъ дѣвушекъ, "съ крестьянами и дворовыми обходился строго и своенравно; не смотря на то, они были ему преданы". "Исторія села Горохина" вышла не только пародіей на "Исторію" Карамзина, но и сатирой на русскій народъ. "Тришка за грубость битъ... Сенька за пьянство битъ". Таковы отмѣтки помѣщика о характерѣ и поведеніи крѣпостныхъ. Въ храмовой праздникъ все село, начиная со старосты, пьянствуетъ; послѣ похоронъ пьянство продолжается цѣлые дни; горохинскія женщины некрасивы и даже нецѣломудренны; грамотные крестьяне составляютъ фальшивые паспорта, старосты обкрадываютъ господъ и разоряютъ крестьянъ и т. д. "Исторія Пугачевскаго бунта" мало удѣляетъ вниманія участію крѣпостного населенія въ кровавой расправѣ съ помѣщиками и ограничивается глухими упоминаніями о онъ, что "чернь вездѣ волновалась и злодѣйствовала". Въ "Капитанской дочкѣ" выводятся крестьяне-бунтовщики, но при этомъ они совершенно обезличиваются. Караульный мужикъ "съ глупымъ недоумѣніемъ" глядитъ на Гринева, ударившаго его по уху. Послѣ прихода войскъ мужики явились съ повинною къ барину и всѣ поголовно "пошли на барщину, какъ ни въ челѣ не бывало".

Правда, Пушкинъ создалъ симпатичные типы крѣпостного дядьки я крѣпостной няни, но этихъ образовъ было слишкомъ мало, чтобы читатель призналъ народъ, изображенный въ произведеніяхъ великаго поэта, достойнымъ свободы.

Гоголь, создавшій безсмертные типы русскихъ помѣщиковъ, почти ке заглянулъ въ душу простого народа и не показалъ въ немъ почти ни одной симпатичной черты. Въ его главномъ произведеніи крѣпостные фигурируютъ, какъ "мертвыя души", надѣленныя смѣхотворными прозвищами вродѣ: "Неуважай-Корыто", "Доѣзжай-не доѣдешь" и т. п. Живыя души встрѣчаются мимоходомъ и ни въ какомъ случаѣ симпатій читателя не вызываютъ. При въѣздѣ Чичикова въ гостинницу "два русскіе мужика, стоявшіе у дверей кабака", задаются глубокомысленнымъ вопросомъ, доѣдетъ ли колесо брички до Москвы. Проѣзжая сквозь деревни, Чичиковъ видѣлъ мужиковъ, которые "по обыкновенію, зѣвали, сидя на лавкахъ передъ воротами". Мужикъ, отпущенный на работу, по заявленію Гоголя, неизбѣжно "шелъ пьянствовать". У Манилова ключница -- воровка, слуги нечистоплотны и пьяны, "вся дворня спитъ немилосерднымъ образомъ и повѣсничаетъ все остальное время". Пронесется мимо блестящій экипажъ и, по свидѣтельству Гоголя, "долго мужики стоятъ, зѣвая съ открытыми ртами, не надѣвая шапокъ".

Изъ указанныхъ здѣсь бѣглыхъ штриховъ получается картина почти поголовнаго пьянства и всеобщей лѣни, и слова Плюшкина: "мужикъ лѣнивъ, работать не любитъ, думаетъ, какъ бы въ кабакъ" -- не только не опровергаются Гоголемъ, но находятъ еще подтвержденіе въ его геніальномъ произведеніи. Пьяный и лѣнивый народъ не достоинъ свободы,-- такой выводъ напрашивался самъ собой при чтеніи "Мертвыхъ душъ".

Даже басни Крылова, находившія самый обширный кругъ читателей и заучивавшіяся въ школахъ, распространяли ложныя представленія о народѣ. Знаменитый баснописецъ, обличавшій крѣпостное право въ своихъ журналахъ и указавшій въ баснѣ "Листы и корни" на важное значеніе крестьянскаго сословія ("Мы тѣ, которые, здѣсь роясь въ темнотѣ, питаемъ васъ"), въ большей части остальныхъ басенъ выставляетъ "мужика" и "крестьянина" олицетвореніями самыхъ предосудительныхъ пороковъ. Крестьяне и мужики не только глупы, не только пьянствуютъ ("Два сосѣда"), но и обнаруживаютъ черную неблагодарность, грубую жадность ("Крестьянинъ и работникъ"), безсердечное отношеніе къ своимъ ближнимъ и т. д. Конечно, Крыловъ не имѣлъ въ виду оскорблять русскій народъ, но что его басни не сыграли гуманизирующей роли въ отношеніи къ простому народу, объ этомъ едва ли оставляя въ сторонѣ изображеніе народа въ сочиненіяхъ второстепенныхъ писателей тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, нельзя пройти молчаніемъ Даля, котораго Бѣлинскій объявилъ первымъ русскимъ писателемъ послѣ Гоголя. Разсказы Даля изъ народной жизни считались въ то время лучшими произведеніями этого рода, но главный интересъ ихъ ограничивался простонароднымъ языкомъ и изображеніемъ простонароднаго быта. Что же касается болѣе глубокаго знанія народа, то оно совершенно отсутствуетъ въ разсказахъ Даля. Если разсказы такого писателя могли пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, нравиться не только зауряднымъ читателямъ, но и такимъ тонкимъ цѣнителямъ литературныхъ произведеній, какъ Бѣлинскій, то происходило это вслѣдствіе назрѣвшей необходимости поближе познакомиться съ тѣмъ народомъ, который, съ одной стороны, провозглашался хранителемъ исконныхъ русскихъ доблестей, а съ другой -- третировался, какъ скопище грубыхъ дикарей, съ которыхъ опасно снять узду и которымъ опасно даже дать грамотность. Гуманныя чувства, возбуждаемыя страданіями закрѣпощеннаго народа, неизбѣжно сталкивались съ этими дикими воззрѣніями заядлыхъ крѣпостниковъ, и русское образованное общество съ недоумѣніемъ и страхомъ стояло передъ страшнымъ сфинксомъ, какимъ ему представлялась крѣпостная Русь.

Приступить къ рѣшенію загадки этого сфинкса суждено было молодымъ писателямъ. Въ концѣ 1846 г. въ "Отечественныхъ Запискахъ" появилась повѣсть Д. В. Григоровича "Деревня", а въ "Современникѣ" съ 1847 г. стали печататься знаменитые разсказы Тургенева изъ "Записокъ охотника". Эти произведенія, не смотря на рѣзкое различіе своихъ литературныхъ достоинствъ, положили начало новому періоду въ исторіи русской литературы, тому періоду, когда, по фигуральному выраженію одного публициста, мужикъ занялъ почетное мѣсто въ салонахъ русской беллетристики.

Почти одновременное появленіе въ печати первыхъ повѣстей Григоровича изъ народной жизни и первыхъ разсказовъ Тургенева изъ "Записокъ Охотника" невольно вызываетъ сравненіе этихъ первыхъ опытовъ народнической литературы. О сравненіи повѣстей Григоровича и разсказовъ Тургенева съ точки зрѣнія чисто-литературныхъ достоинствъ не можетъ быть и рѣчи. Уже одинъ тотъ фактъ, что "Записками охотника" и въ настоящее время зачитываются на всѣхъ языкахъ, а "Деревня" и "Антонъ-Горемыка" рѣдко перечитываются даже и въ Россіи, свидѣтельствуетъ о неизмѣримомъ превосходствѣ разсказовъ Тургенева. Но пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, русская читающая публика посмотрѣла на произведенія молодыхъ писателей иначе и отдала предпочтеніе повѣстямъ Григоровича передъ несравненно болѣе талантливыми "Записками охотника". "Деревня" и "Антонъ-Горемыка", написанные менѣе талантливо, били прямо по нервамъ. Русская публика оцѣнила "Записки охотника" въ должной степени нѣсколько позже, когда эти разсказы вышли отдѣльнымъ изданіемъ въ 1852 г. и, соединенные въ одной книгѣ, представили, говоря словами И. Аксакова, "стройный рядъ нападеній, цѣлый батальный огонь" противъ крѣпостного права. У Григоровича, особенно въ "Деревнѣ", крѣпостной народъ въ общемъ гораздо менѣе симпатиченъ, чѣмъ у Тургенева, но зато изображеніе крѣпостного права у него вышло несравненно сильнѣе и рѣзче. Страданія закрѣпощеннаго народа, особенно въ "Антонѣ-Горемыкѣ", изображены такъ сильно и рѣзко, какъ это только было возможно при тогдашней драконовской цензурѣ. Этой рѣзкости протеста противъ крѣпостного права повѣсти Григоровича и обязаны тѣмъ, что при своемъ появленіи произвели несравненно болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ изящные разсказы Тургенева. "Записки охотника" обратили вниманіе читатающей публики и литературной критики "необыкновеннымъ мастерствомъ изображать картины русской природы" и той любовью и участіемъ, съ которыми авторъ изобразилъ народъ и заставилъ полюбить его. Эстетическія достоинства разсказовъ Тургенева дѣйствовали на читателей такъ сильно, что заслоняли даже внутренній смыслъ содержанія. Боткинъ напримѣръ, по собственному его признанію, наслаждался "Записками охотника", какъ изящными работами Челлини и персиками Виченцы.

Совершенно иныя чувства возбудилъ "Антонъ-Горемыка", напечатанный въ ноябрьской книжкѣ "Современника" за 1847 годъ. "Повѣсть Григоровича измучила меня: читая ее, я все думалъ, что присутствую при экзекуціи. Страшно!.. Ни одна русская повѣсть не производила на меня такого страшнаго, гнетущаго, мучительнаго, удушающаго впечатлѣнія: читая ее, мнѣ казалось, что я въ конюшнѣ, гдѣ благонамѣренный помѣщикъ поретъ и истязуетъ цѣлую вотчину". Таковы признанія Бѣлинскаго въ письмѣ къ В. Боткину. Въ страстныхъ натурахъ, подобныхъ Бѣлинскому, страданія Антона-Горемыки возбуждали чувства злобы и негодованія на тотъ строй, который доводилъ до преступленія лучшихъ представителей народа. Въ людяхъ болѣе пассивныхъ впечатлѣніе, возбужденное чтеніемъ повѣсти Григоровича, разрѣшалось слезами жалости къ закрѣпощеннымъ массамъ. По свидѣтельству Достоевскаго, даже петербургскіе помѣщика рыдали, читая "Антона-Горемыку", и нѣкоторые изъ нихъ покинули столицу, чтобы въ деревнѣ озаботиться облегченіемъ участи своихъ крестьянъ. Сколько бы ни глумились впослѣдствіи надъ этими слезами, онѣ не прошли безслѣдно въ исторіи русской жизни и русской литературы.

Салтыковъ, вспоминая о впечатлѣніи, произведенномъ "Антономъ-Горемыкой" въ сороковыхъ годахъ, говорить: "Это былъ первый благодатный весенній дождь, первыя хорошія человѣчныя слезы, и съ легкой руки Григоровича мысль о томъ, что существуетъ мужикъ-человѣкъ, прочно залегла въ русской литературѣ и въ русскомъ обществѣ". Еще характернѣе говоритъ Левъ Толстой въ письмѣ, присланномъ Григоровичу въ день празднованія пятидесятилѣтняго юбилея его литературной дѣятельности: "Помню умиленіе и восторгъ, произведенные на меня, шестнадцати лѣтняго мальчика, не смѣвшаго вѣрить себѣ, "Антономъ-Горемыкой", бывшимъ для меня радостнымъ открытіемъ того, что русскаго мужика, нашего кормильца и хочется сказать -- учителя, можно и должно описывать не глумлясь и не для оживленія пейзажа, а можно и должно писать во весь ростъ, не только съ любовью, но съ уваженіемъ, и даже съ трепетомъ".

Говоря о впечатлѣніи, произведенномъ "Антономъ-Горемыкой" на читателей пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, нельзя обойти молчаніемъ, что повѣсть Григоровича появилась въ печати и перепечатывается до настоящаго времени въ значительно смягченномъ видѣ. "Она кончалась у меня,-- говоритъ самъ Григоровичъ въ своихъ "Литературныхъ воспоминаніяхъ",-- тѣмъ, что крестьяне, доведенные до крайности злоупотребленіями управляющаго, зажигаютъ его домъ и бросаютъ его въ огонь. А Никитенко (цензоръ), не сказавъ никому ни слова, сочинилъ конецъ, въ которомъ управляющій остается неприкосновеннымъ, а вооружившіеся крестьяне, передъ тѣмъ, чтобы быть отправленными на поселеніе, каются въ своихъ дѣйствіяхъ и просятъ у міра прощенія".

Какъ это ни странно покажется читателю, но цензура въ данномъ случаѣ, вопреки своимъ намѣреніямъ, не только не ослабила впечатлѣнія, произведеннаго повѣстью, а наоборотъ, усилила его, и усилила въ смыслѣ, благопріятномъ для крѣпостного народа. Что крестьяне, выводимые изъ терпѣнія злоупотребленіями помѣщиковъ и управляющихъ, убивали и сожигали ихъ, это ни для кого не было тайной въ сороковыхъ годахъ. Подобныя преступленія не только свидѣтельствовали о невыносимомъ положеніи крѣпостныхъ, рѣшавшихся на такія страшныя преступленія, но и служили доводами противъ дарованія крестьянамъ свободы. "Антонъ-Горемыка" въ первоначальномъ видѣ далъ бы въ руки крѣпостникамъ лишній аргументъ для подтвержденія ихъ мысли о томъ, какъ опасно давать такимъ безчеловѣчнымъ людямъ свободу. Сентиментальный конецъ, придѣланный къ повѣсти цензоромъ, только усилилъ чувство жалости къ несчастному Антону и безспорно увеличилъ количество слезъ, вызванныхъ его горемычной судьбой.

Приведенные выше отзывы знаменитѣйшихъ русскихъ писателей вполнѣ опредѣляютъ историческое значеніе "Антона-Горемыки". Съ легкой руки Григоровича и Тургенева изображеніе народа широкимъ потокомъ вошло въ русскую литературу и вызвало даже жалобы на то, что салоны русской беллетристики пропитались запахомъ деревни и крестьянскаго пота. Нѣтъ надобности доказывать, что русскій народъ очень многимъ обязанъ нашей народнической литературѣ, которая заставила образованное общество видѣть въ мужикѣ человѣка, а не дикаго звѣря, и въ значительной степени содѣйствовала тому, что русскій мужикъ "изъ салоновъ беллетристики" попалъ въ залы окружныхъ судовъ и земскихъ собраній. Но нельзя не отмѣтить, что въ то время, какъ литературное движеніе, порожденное разсказами Григоровича и Тургенева, дѣлалось все шире и шире, сами родоначальника этого движенія, особенно "Антонъ-Горемыка", стали подвергаться забвенію и умаленію своихъ достоинствъ. Литературные критики самыхъ противоположныхъ направленій объявили, что не только повѣсти Григоровича, но даже высоко-художественныя "Записки охотника" страдаютъ невѣрнымъ изображеніемъ народа, тенденціозностью. "Произведенія г.г. Тургенева и Григоровича,-- писалъ Аполлонъ Григорьевъ въ 1852 г.,-- не чужды неправильнаго отношенія къ дѣйствительности... Въ ихъ пріемахъ при изображеніи народнаго быта (не говоря уже о языкѣ, которымъ тотъ и другой владѣютъ далеко несвободно) много еще искусственнаго и ложнаго". "Давнымъ-давно,-- писалъ Чернышевскій въ 1861 году,-- критика стала замѣчать, что въ повѣстяхъ и очеркахъ изъ народнаго быта и характеры, и обычаи, и понятія сильно идеализируются... Писали о народѣ точно такъ, какъ написалъ Гоголь объ Акакіи Акакіевичѣ. Ни одного слова жестокаго или порицающаго. Всѣ недостатки прячутся, затушевываются, замазываются. Налетается только на то, что онъ несчастенъ, несчастенъ, несчастенъ... Читайте повѣсти изъ народнаго быта г Григоровича и г. Тургенева со всѣми ихъ подражателями -- все это насквозь пропитано запахомъ "шинели" Акакія Акакіевича. Прекрасно и благородно, въ особенности благородно до чрезвычайности. Только какая же польза отъ этого народу?"

Въ шестидесятыхъ годахъ было еще рано цѣнить произведенія Григоровича и Тургенева съ исторической точки зрѣнія, и попытка, сдѣланная въ этомъ отношеніи Анненковымъ, оказалась преждевременной. "Записки охотника", благодаря своимъ художественнымъ достоинствамъ, читались и переводились на иностранные языки даже въ то время, когда эстетическая критика была объявлена удѣломъ сентиментальныхъ барышенъ. Что же касается "Антона-Горемыки", то его почта совершенно забыли и не хотѣли перечитывать даже тѣ, которые когда-то проливали надъ нимъ слезы. Въ 1864 году Аполлонъ Григорьевъ серьезно сомнѣвался въ томъ, чтобы у почитателей Григоровича хватало рѣшимости вторично прочесть не только "Рыбаковъ" и "Переселенцевъ", но даже сравнительно болѣе краткую, но все-таки ужасно длинную "элегію объ утраченной пѣгой кобылѣ", то-есть, знаменитаго "Антона-Горемыку".

Черезъ тридцать лѣтъ послѣ того, какъ былъ написанъ этотъ рѣзкій отзывъ, знаменитый разсказъ несомнѣнно нашелъ обширный кругъ читателей, благодаря тому, что сочиненія Григоровича были изданы въ приложеніяхъ къ "Нивѣ". Но перечитывается ли "Антонъ-Горемыка" во второй и третій разъ, въ этомъ можно сомнѣваться съ такимъ же правомъ, какъ и въ шестидесятыхъ годахъ. Одно не подвергается въ настоящее время никакому сомнѣнію, это -- важное историческое значеніе "Антона-Горемыки". Появленіе въ печати пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ "элегіи объ утраченной пѣгой кобылѣ" признается важнымъ фактомъ и въ исторіи русской литературы (Скабичевскій, Венгеровъ), и въ исторіи русской этнографіи (Пыпинъ), и въ исторіи крестьянскаго вопроса въ Россіи (Семевскій). Особенной заслугой "Антона-Горемыки" выставляется та роль, которую онъ сыгралъ въ величайшемъ изъ событій русской исторіи XIX вѣка -- паденіи крѣпостного права въ Россіи. Извѣстно, какое громадное значеніе въ исторіи крестьянскаго вопроса приписывается "Запискамъ охотника" Тургенева: утверждаютъ даже, что Императоръ Александръ И, прочитавъ эту книгу, рѣшилъ уничтожить крѣпостное право въ Россіи. "Антону-Горемыкѣ" въ этомъ великомъ дѣлѣ не только отводится почетное сосѣдство, но иногда дается даже первенство передъ знаменитыми разсказами Тургенева. "Историческое значеніе "Антона-Горемыки", -- говоритъ г. Венгеровъ, -- вообще, не меньше, чѣмъ "Записокъ охотника". Если возводить 19-е февраля къ его литературному генезису, то слезы, пролитыя надъ "Дитономъ-Горемыкой", занимаютъ въ немъ такое же почетное мѣсто, какъ чувство глубокаго уваженія къ народу, которое читателя "Записокъ охотника" приводило къ убѣжденію, что народъ достоинъ свободы". H. К. Михайловскій въ 1879 г., говоря о поднесеніи Тургеневу оксфордскимъ университетомъ диплома на званіе доктора правъ за услуги, оказанныя "Записками охотника" освобожденію крестьянъ, высказался еще рѣшительнѣе: "По незнанію Россіи университетъ впалъ въ маленькую ошибку, ибо оказанный имъ русскому художнику почетъ по всѣмъ правамъ принадлежитъ не И. С. Тургеневу, а Д. В. Григоровичу, первыя произведенія котораго изъ крестьянской жизни, по своему общественному значенію, далеко затмеваютъ "Записки охотника".

Можно спорить о томъ, Григоровичъ или Тургеневъ, "Антонъ-Горемыка" или "Записки охотника" сыграли наибольшую роль въ крестьянскомъ вопросѣ, но нельзя сомнѣваться, что скромная повѣсть Д. В. (Григоровича переживетъ вѣка въ благодарной памяти потомства и навсегда останется связанной съ уничтоженіемъ крѣпостнаго права.

С. Ашевскій.

"Міръ Божій", No 11, 1897

Оставить комментарий Столяров Михаил Николаевич (yes@lib.ru) Год: 1897 Обновлено: 08/10/2024. 41k. Статистика. Статья: Критика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Міръ Божій", No 11, 1897.

Столяров Михаил Николаевич "Антон-Горемыка"

Столяров Михаил Николаевич
"Антон-Горемыка"