Струве Петр Бернгардович
Отрывки о государстве и нации

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Отрывки о государствѣ и націи *).

   *) Настоящіе отрывки написаны лѣтомъ прошлаго года для той, задуманной мною, цѣлой книги размышленій о государствѣ и революціи, одна глава изъ которой подъ заглавіемъ "Великая Россія" была уже напечатана въ No 1 Русской Мысли за настоящій годъ. Отрывки эти были, въ связи съ полемикой о "Великой Россіи", прочитаны въ петербургскомъ женскомъ клубѣ и черезъ газетные отчеты отчасти проникли въ столичную и провинціальную печать. Авторъ.

І.

   Обычный консерватизмъ и обычный радикализмъ въ пониманіи государства одинаково страдаютъ близорукостью. Ихъ ошибка состоитъ въ томъ, что они стремятся всѣ перемѣны въ государственной жизни объяснять разумомъ или наоборотъ -- неразуміемъ, причемъ мѣриломъ разумности служатъ тѣ начала нравственности и цѣлесообразности, которыя кладутся въ основу при оцѣнкѣ поведенія отдѣльнаго человѣка или индивида. Давно уже признано, что ни общество, ни государство не есть простая сумма индивидовъ. Но эта истина не познана и не продумана еще во всемъ ея объективномъ значеніи для пониманія государства, для политики. Лучше понимаютъ ее историки. Историки давно замѣтили, что разумъ, интересъ, цѣли отдѣльныхъ индивидовъ и ростъ государства и его могущества могутъ находиться въ непримиримомъ противорѣчіи.
   Отдѣльный человѣкъ въ своемъ стремленіи къ самосохраненію живетъ для себя, и это значитъ, что его взора хватаетъ на весьма опредѣленный и очень ограниченный промежутокъ времени. Государство во много долговѣчнѣе индивида, и съ точки зрѣнія индивида и его разума -- оно сверхразумно и внѣразумно.
   Это можно выразить такъ:
   Государство есть существо мистическое.
   Констатированіе этого факта, однако, не только не мистично, а въ высшей степени позитивно. Мы не желаемъ сейчасъ спорить о томъ, хорошо или худо государство. Но оно таково, и это фактъ. Идея вѣчнаго мира потому утопична, что она противорѣчитъ мистической природѣ государства. Война есть самое видное, самое яркое, самое безспорное обнаруженіе мистической природы государства. Когда войны исчезнутъ, государство сблизится съ "людьми", очутится на землѣ. Будетъ ли это когда-нибудь?
   Стессель, сдавая Нортъ-Артуръ японцамъ, Небогатовъ, дѣлая то же со своей эскадрой послѣ цусимскаго боя, поступали весьма "разумно", весьма "человѣчно", но не государственно и не патріотично. Наоборотъ, когда японцы подготовляли и вели войну съ Россіей, когда они покрывали склоны портъ-артурскихъ горъ десятками тысячъ труповъ, они -- ради государства -- истребляли людей и поступали -- съ человѣческой точки зрѣнія -- весьма неразумно и даже отвратительно. Въ высшей степени сомнительно даже, станетъ ли "лучше жить" будущимъ поколѣніямъ японцевъ отъ того, что современное поколѣніе цѣною множества человѣческихъ жертвъ завоевало Нортъ-Артуръ и подчинило совершенно Корею. Но могущество японскаго государства отъ этого въ огромной степени возросло. И это фактъ. Люди погибли, но флагъ взвился.
   Мистичность государства обнаруживается въ томъ, что индивидъ иногда только съ покорностью, иногда же съ радостью и даже восторгомъ приноситъ себя въ жертву могуществу этого отвлеченнаго существа. Ницше говорилъ о холодѣ государства. Наоборотъ, слѣдуетъ удивляться тому, какъ это далекое существо способно испускать изъ себя такое множество горячихъ, притягивающихъ лучей и такъ ими согрѣвать и наполнять человѣческую жизнь. Въ этомъ именно и состоитъ мистичность государства, что, далекое индивиду, оно заставляетъ жить въ себѣ и собою. Говоря это, я имѣю въ виду не тѣ техническія приспособленія государства, какъ упорядоченнаго общежитія, которыя служатъ индивиду, а сверхъиндивидуальную и сверхразумную сущность государства, которой индивидъ служитъ, ради и во имя которой онъ умираетъ.
   Мистичность заключается именно въ этой полнѣйшей реальности сверхразумнаго.
   Развѣ не ясна мистичность государства въ словахъ Петра Великаго, которыми онъ призывалъ Сенатъ думать о Россіи и не заботиться о немъ, о Петрѣ. Петръ, погубившій столько человѣческихъ жизней, говоря о Россіи, думалъ не о "людяхъ", не о своихъ подданныхъ и не о "человѣкѣ", не о себѣ. Умственный взоръ его былъ прикованъ къ государству.
   Выражаясь по человѣчески, антропоморфически, государство желаетъ быть могущественнымъ. Эта черта государства есть все то же обнаруженіе его сверхразумной природы. Ибо могущество государства не есть вовсе ни сила, ни счастіе составляющихъ его лицъ.
   Между силой отдѣльной личности и отдѣльныхъ личностей и мощью государства существуетъ извѣстное необходимое соотношеніе, но это соотношеніе покоится не на раціональныхъ, а на религіозныхъ началахъ.
   Личность, особность государства проявляется въ отношеніяхъ его къ другимъ государствамъ. Поэтому могущество государства есть его мощь во внѣ. Обычное раціоналистическое воззрѣніе, господствующее въ публикѣ и въ публицистикѣ нашихъ дней, ставитъ внѣшнее могущество государства въ зависимость отъ его внутренняго устройства и отъ развитія внутреннихъ отношеній. Но мистичность государства и заключается въ томъ, что власть государства надъ "людьми" обнаруживается въ ихъ подчиненіи далекой, чуждой, отвлеченной для огромнаго большинства идеѣ внѣшней государственной мощи. Говоря о подчиненіи, я имѣю въ виду не внѣшнее и насильственное, а внутреннее и моральное подчиненіе, признаніе государственнаго могущества, какъ общественной цѣнности.
   Обычное воззрѣніе характеризуетъ "разумное" или "свободное" признаніе государства, какъ "внутреннее", "моральное" и противопоставляетъ его "неразумному", "внѣшнему" ненасильственному". Но всякое признаніе государства, какъ такового, какъ мистическаго объединенія, ирраціонально, и именно самое свободное, самое внутреннее, идущее изъ глубины души, а потому самое нравственное подчиненіе государству и раствореніе въ немъ -- въ высокой степени "неразумно".
   Жизнь государства состоитъ, между прочимъ, во властвованіи однихъ надъ другими. Давно замѣчено, что власть и властвованіе устанавливаютъ между людьми такую связь, которая нераціональна и сверхразумна, что власть есть своего рода очарованіе или гипнозъ. Наблюденіе это совершенно вѣрно, поскольку власть не есть просто необходимое орудіе упорядоченія общежитія, средство раціональнаго распорядка общественной жизни. Поэтому прежде всего и полнѣе всего оно примѣнимо къ власти, какъ орудію государственной мощи.
   Вотъ почему мистичность власти обнаруживается такъ ясно, такъ непререкаемо на войнѣ, когда раскрывается мистическая природа самаго государства, за которое, отстаивая его мощь, люди умираютъ по приказу власти.
   Мы сказали, что власть есть орудіе внѣшней мощи государства и что въ качествѣ такового, она держитъ въ подчиненіи себѣ людей. Этимъ объясняется столь часто повторяющееся явленіе, что, переставая исполнять это свое самое важное, наиболѣе тѣсно связанное съ мистической сущностью государства назначеніе, власть начинала колебаться и падала.
   Обычно въ публицистикѣ это называютъ зависимостью внѣшней политики отъ внутренней, но, конечно, въ дѣйствительности соотношеніе это какъ разъ обратное тому, которое принимается вульгарнымъ воззрѣніемъ и которое должно было бы существовать, если государство сверхъ своихъ раціональныхъ элементовъ, не было бы мистично.
   То, что въ новѣйшее время называютъ имперіализмомъ, есть болѣе или менѣе ясное сознаніе, постиженіе того, что государство желаетъ быть и -- поскольку государство цѣнно для личности -- должно быть могущественно.
   Всякое живое государство всегда было и будетъ проникнуто имперіализмомъ въ этомъ смыслѣ.
   Англичане всегда были и, я думаю, останутся имперіалистами. Если подъ имперіализмомъ разумѣть заботу о внѣшней мощи государства, а подъ либерализмомъ заботу о справедливости въ его внутреннихъ отношеніяхъ, то XIX в. и начало XX в. характеризуется тѣмъ, что торжествуютъ вездѣ тѣ государства, въ политикѣ которыхъ наиболѣе полно слились обѣ эти идеи. А внутри отдѣльныхъ государствъ надъ традиціоннымъ раціональнымъ либерализмомъ торжествуетъ весь проникнутый идеей мощи государства имперіализмъ. Беззащитный передъ судомъ "разума" и основанной на немъ нравственности, онъ торжествуетъ потому, что за нимъ стоитъ -- властвующая надъ людьми мистическая природа государства. Таково историческое значеніе Бисмарка и философскій смыслъ его дѣятельности.
   

II.

   Національное начало тѣсно связано съ государственнымъ и раздѣляетъ съ нимъ его сверхразумный или мистическій характеръ. Такъ же какъ никакой человѣческой раціональностью или цѣлесообразностью нельзя объяснить, почему ради государства Ивану Сидорову надлежало умирать подъ Плевной, а какому-нибудь Ота Нитобе сложить свою голову подъ Портъ-Артуромъ, точно также нельзя раціональными мотивами объяснить, почему французу надлежитъ всегда оставаться французомъ, нѣмцу -- нѣмцемъ, поляку -- полякомъ. Въ этомъ не сомнѣваются и объ этомъ не разговариваютъ. Это тотъ "черноземъ мысли", о которомъ говорилъ Потебня, "нѣчто, о чемъ больше не разсуждаютъ" {Изъ записокъ по теоріи словесности. Харьковъ, 1905 г., стр. 196.}.
   Языкъ и его произведенія -- самое живое и гибкое, самое тонкое и величественное воплощеніе національности, таинственно связанное съ ея таинственнымъ существомъ. Это такъ хорошо понималъ великій и стыдливый реалистъ-мистикъ Тургеневъ, величіе русскаго народа чувствовавшій въ нашемъ языкѣ. Ту же мысль въ объективно-научной формѣ высказалъ знаменитый языковѣдъ Вильгельмъ Гумбольдтъ въ предисловіи къ своему переводу Эсхилова Агамемнона: "Мнѣ всегда казалось, что тотъ способъ, какимъ въ языкѣ буквы соединяются въ слоги и слоги въ слова, и какимъ эти слова въ рѣчи сопрягаются между собою, сообразно своей длинѣ и своему топу, что этотъ способъ опредѣляетъ или указуетъ умственныя и въ значительной мѣрѣ моральныя и политическія судьбы націи" {Цитирую по Наут: "Wilhelm von Humboldt". Berlin, 1856, S. 240.}.
   Вотъ почему, когда на стволѣ государственности развился языкъ, какъ органъ и выраженіе національности и ея культуры, смерть государственности не убиваетъ національности. Она стремится создать государственность, въ нѣкоторыхъ случаяхъ создать ее въ новой, болѣе мощной формѣ (Италія), и удается ей это или нѣтъ, она во всякомъ случаѣ продолжаетъ жить и выноситъ самыя неблагопріятныя условія (польская національность). Идеи -- въ связи съ нѣкоторыми благопріятствующими внѣшними условіями и. психологическими комбинаціями -- могутъ создать государственность даже помимо національнаго начала и вопреки ему. Такъ идея свободы, перенесенная пуританами въ лѣса Сѣверной Америки, создала тамъ новую государственность. Ея высшая связь въ настоящее время заключается въ ея исторіи, т.-е. коренится въ началахъ личной свободы и общественнаго самоопредѣленія.
   Съ другой стороны -- соотношеніе между государствомъ и націей можетъ быть исторически совершенно иное. Итальянская и германская національность создались гораздо раньше германскаго и итальянскаго государства. Нація есть, прежде всего, культурная индивидуальность, а самое государство является важнымъ дѣятелемъ въ образованіи націи, поскольку оно есть культурная сила.
   Въ основѣ націи всегда лежитъ культурная общность въ прошломъ, настоящемъ и будущемъ, общее культурное наслѣдіе, общая культурная работа, общія культурныя чаянія. Это было ясно еще въ классической древности, гдѣ эллинство было широкой національной идеей, не умѣщавшейся въ государственныя рамки. Съ успѣхами въ "мышленіи и краснорѣчіи" Исократъ связывалъ самую идею эллинской культуры (παίδεοσις): "Эллинами называются скорѣе тѣ, кто участвуютъ въ нашей культурѣ, чѣмъ тѣ, кто имѣютъ общее съ нами происхожденіе". Нѣкоторые современные шарлатаны развязно выбросили за бортъ эту старую истину.
   Цѣнность и сила націи есть цѣнность и сила ея культуры, измѣряемая тѣмъ, что можно назвать культурнымъ творчествомъ.
   Всякая крупная нація стремится создать себѣ государственное тѣло. Но идея и жизнь націи всегда шире, богаче и свободнѣе идеи и жизни государства. Гёте несомнѣннѣе Бисмарка, сказалъ бы Тургеневъ. Въ націи, которая есть лишь особое, единственное выраженіе культуры, нѣтъ того жесткаго начала принужденія, которое неотъемлемо отъ государства. Ибо культура и по своей идеѣ, и въ своихъ высшихъ реальныхъ воплощеніяхъ означаетъ всегда духовныя силы человѣчества въ ихъ свободномъ ростѣ и объединеніи. Національное начало мистично такъ же, какъ государственное, но съ другимъ оттѣнкомъ, болѣе мягкимъ и внутреннимъ, въ силу котораго оно безъ всякаго принужденія владѣетъ человѣкомъ.
   Можно ненавидѣть свое государство, но нельзя ненавидѣть свою націю. Ненавидя ее, человѣкъ тѣмъ самымъ отъ нея отдѣляется. Сѣверо-американскіе поселенцы, возставъ противъ метрополіи, перестали быть англичанами въ смыслѣ british subjects, но не перестали быть англичанами въ смыслѣ англосаксовъ. Французы привыкли употреблять слово "нація" въ политическомъ смыслѣ, и это объясняется національной цѣльностью населенія французскаго государства -- могъ же Наполеонъ гордо сказать: les Franèais n'ont point de nationalité, т.-е. принадлежать къ французскому государству значитъ быть французомъ. И прошлое, и современная намъ эпоха свидѣтельствуютъ о томъ, что нація, какъ культурное понятіе, не укладывается въ границы понятія "государство". Государство есть продуктъ гораздо болѣе условный, менѣе органическій и потому менѣе устойчивый и могущественный, чѣмъ нація и національность. Есть вюртембергское государство, но нѣтъ вюртембергской націи.
   Съ большой натяжкой можно говорить о бельгійской націи, настолько общность части бельгійцевъ и французовъ въ области языка и литературы опредѣляетъ культурное ихъ единство съ французами. Австрійское государство есть великая держава, могущество которой, какъ мнѣ кажется, будетъ возрастать, но австрійской націи и австрійской культуры нѣтъ.
   Своей высшей мистичности государственное начало достигаетъ именно тогда, когда сплетается и срастается съ національнымъ. Спаянныя въ нѣчто единое, эти начала съ страстной силой захватываютъ человѣка въ порывахъ патріотизма.
   

III.

   Я сказалъ, что указаніе на мистическую природу государства ничуть не мистично. Наоборотъ, оно позитивно. Мнѣ могутъ возразить, что въ процессѣ человѣческаго развитія мистическій или, что то же, религіозный характеръ государственности ослабляется или вовсе отметается. Это вѣрно, но не безусловно. Съ успѣхами культуры несомнѣнно дѣлаетъ успѣхи раціонализація человѣческой жизни вообще, общественной въ частности. Но есть границы этой раціонализаціи, и нѣтъ никакихъ основаній думать, что она поглотитъ собой мистику государства и національности.
   Къ государству и національности прикрѣпляется неискоренимая религіозная потребность человѣка. Въ религіи человѣкъ выходитъ изъ сферы ограниченнаго, личнаго существованія и пріобщается къ болѣе широкому, сверхъиндивидуальному и сверхразумному бытію. Но развѣ индивидуализмъ не можетъ создать своей религіи личности, и развѣ эта религія не можетъ преодолѣть мистицизма государственности и національности?
   Вопросъ можетъ показаться празднымъ въ наше время, когда индивидуализмъ получилъ такое широкое распространеніе и въ то же время далъ прежнему позитивному отрицанію государственности и національности религіозный отпечатокъ (религіозный анархизмъ). Положительный отвѣтъ на этотъ вопросъ, повидимому, самъ собой подразумѣвается.
   И тѣмъ не менѣе дѣло обстоитъ вовсе не такъ просто.
   Индивидуализмъ, который въ центрѣ всего ставитъ личность, ея потребности, ея интересъ, ея идеалъ, ея содержаніе, есть, какъ религія, самая трудная, самая малодоступная, самая аристократическая, самая исключительная религія. Трудно человѣку глубоко религіозному поклоняться просто человѣческой личности или человѣчеству. Индивидуализмъ, какъ религія, учитъ безконечному достоинству или цѣнности человѣческой личности, но для того, чтобы эту личность провозгласить мѣриломъ всего, или высшей цѣнностью, для этого необходимо ей поставить высочайшую задачу. Она должна вобрать въ себя возможно больше цѣннаго содержанія, возможно больше мудрости и красоты. И не только вобрать. Личность не есть складочное мѣсто. Личность, какъ религіозная идея, означаетъ воплощеніе цѣннаго содержанія, отмѣченное своеобразіемъ, или единственностью, энергіей, или напряженностью. Только индивидуализмъ, ставящій себѣ такую высочайшую задачу, можетъ быть религіозенъ. Но что означаетъ и что совершаетъ такой религіозный индивидуализмъ? Отъ религіи государства и національности такой индивидуализмъ уводитъ человѣка, но онъ вовсе не приближаетъ его къ эмпирическимъ условіямъ человѣческаго существованія, къ пользѣ и выгодѣ отдѣльнаго человѣка или цѣлаго общества, а удаляетъ отъ нихъ въ область, еще болѣе далекую и высокую.
   Это означаетъ, что такой индивидуализмъ преодолѣваетъ мистицизмъ государственности и національности не простымъ его отрицаніемъ. Въ концѣ-концовъ высшая форма отношенія къ міру есть сочетаніе въ одномъ художественно-религіозномъ, всегда личномъ и единственномъ, и всегда объективномъ и обязательномъ содержаніи величайшей способности переживать, воспроизводить въ себѣ міръ съ полной свободой отношенія ко всему въ этомъ мірѣ: "къ самому себѣ, къ своимъ предвзятымъ идеямъ и системамъ, даже къ своему народу, къ своей исторіи",-- какъ говоритъ по другому поводу Тургеневъ въ одномъ изъ своихъ безподобныхъ писемъ. Религіозный индивидуализмъ есть художественное отношеніе къ міру, въ которомъ величайшій субъективизмъ единственныхъ чувствованій соединяется съ полнѣйшимъ объективизмомъ общеобязательнаго воспріятія, мистицизмъ -- съ реализмомъ, личное -- съ всеобщимъ.
   Объ индивидуалистѣ такого типа можно сказать опять-таки словами Тургенева объ объективномъ писателѣ, что онъ "беретъ на себя большую ношу. Нужно, чтобы его мышцы были крѣпки".
   Вотъ почему религіозный индивидуализмъ не можетъ быть ни предписываемъ, ни тѣмъ менѣе пропагандируемъ. Пропаганда и прозелитизмъ или, что то же, популяризація убиваетъ его. Вотъ почему въ истинныхъ своихъ представителяхъ онъ ничего не исключаетъ, кромѣ пошлости, и никому себя не навязываетъ. При всей своей свободѣ, религіозный индивидуалистъ сдержанъ и соблюдаетъ мѣру. При всемъ своемъ мистицизмѣ онъ не только не болтаетъ цвѣтистымъ и искусственнымъ языкомъ о тайнахъ своей души, наоборотъ, живя и питаясь ими, онъ стыдливъ въ сообщеніи ихъ другимъ. Зато онъ жадной душой вбираетъ міръ и, если способенъ творить, то расточительной рукой раздаетъ собранное другимъ. Своей религіи онъ не выставляетъ напоказъ; если онъ художникъ, онъ можетъ въ образахъ, краскахъ и звукахъ дать ее почувствовать созвучнымъ душамъ; если онъ мыслитель, онъ можетъ ее философски оправдать; если онъ дѣятель, онъ вложитъ въ практическое дѣло всю свою убѣжденность и всю свою терпимость. Но онъ не будетъ носиться со своей религіей.
   Итакъ, индивидуализмъ, какъ религія, есть самое трудное, наименѣе доступное для большинства людей, самое интимное пониманіе міра и жизни. Въ своей потребности и способности объективнаго отношенія ко всѣмъ сторонамъ жизни онъ становится надъ государственностью и національностью и въ то же время способенъ видѣть и ихъ правду и потому не можетъ начисто ихъ отрицать.
   Никто не способенъ лучше, чѣмъ религіозный индивидуалистъ, уразумѣть, что чести и величію государства можно пожертвовать жизнью своей и другихъ людей; никто не можетъ ярче почувствовать неотразимую силу національной идеи и понять, что хотя полякамъ въ познани "разумнѣе" и практичнѣе становиться нѣмцами, они, любя свою національность, должны за нее бороться.
   Онъ не боится признавать "предразсудокъ", потому что онъ знаетъ не только силу, но и слабость разсудка.

Петръ Струве.

"Русская Мысль", кн.V, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru