Струве Петр Бернгардович
Три нападения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

На разныя темы.

Три нападенія.

   Въ Московскомъ Еженедѣльникѣ помѣщена статья Д. В. Философова "Апоѳеозъ безпочвенности" {No 45 отъ 15 ноября 1908 г.}, въ которой авторъ борется съ современнымъ "адогматизмомъ", съ проповѣдью "отрицанія, небытія и безволія".
   Д. В. Философовъ ищетъ "церкви", на лонѣ которой онъ и вся русская интеллигенція могли бы догматически успокоиться. И рядомъ съ этимъ онъ находитъ, что "старый Михайловскій требуетъ очень значительныхъ дополненій". Это какъ бы вродѣ того, что человѣку, желающему съѣздить въ Центральную Африку, сказали бы: возьмите путеводитель по Парижу, но только самаго новѣйшаго изданія съ послѣдними дополненіями. Для Парижа красный Guide великолѣпенъ, но никакими дополненіями его нельзя приспособить къ государству Конго.
   Между тѣмъ Д. В. Философовъ и его товарищи, какъ общественные философы, именно и хотятъ чего-то такого, по существу весьма страннаго. Ихъ проповѣдь напоминаетъ мнѣ сны, въ которыхъ комбинируются несоединимыя вещи. Выходитъ чрезвычайно занимательно, красочно, эффектно, но въ то же время безжизненно и бездѣйственно, ибо только -- во снѣ. Никакой смѣсью Апокалипсиса съ Марксомъ и Михайловскимъ нельзя сдѣлать "церкви", нельзя дать "воли" и "вѣры".
   Я не буду отстаивать -- не считаю себя къ тому призваннымъ -- философіи "безпочвенности" Шестова. Боюсь однако, что человѣкъ, увѣровавшій въ "догматизмъ", любезный Философову, кончитъ адогматизмомъ похуже шестовскаго. Но мнѣ непонятно, почти смѣшно, когда Философовъ на одну доску съ Шестовымъ ставитъ, напримѣръ, С. Л. Франка {Въ помѣщенной въ послѣдней книжкѣ "Критическаго обозрѣнія" рецензіи на книгу Иванова-Разумника Франкъ ясно обозначилъ свою позицію, прямо враждебную всякому нигилизму и безпочвенности.}. И я знаю, почему дѣлаются такія сопоставленія. Догматизмъ Философова требуетъ: либо вѣруй въ "звѣриное число", либо погрузись въ "безпочвенность". Позвольте, я (и Франкъ) не желаемъ ни того, ни другого. Мы хотимъ именно воли и вѣры, дѣйствія и дѣла. Между "звѣринымъ числомъ" и "безпочвенностью" помѣщается не "небытіе" и "безволіе", а вся человѣческая жизнь съ ея борьбой и творчествомъ, съ ея сочетаніемъ стихійнаго и разумнаго, малаго и большого. Между этими двумя "терминами", изъ которыхъ насъ заставляютъ выбирать, лежитъ и вся обыденная жизнь человѣка, и вся общественность, и, наконецъ, наука.
   Пусть Шестовъ "глумится" {Повторяю: о Шестовѣ я здѣсь не высказываю никакого сужденія ни за, ли противъ. О себѣ лично скажу, что если я скептикъ, то такой, который распространяетъ скепсисъ и на скептицизмъ. Поэтому мнѣ не только по существу, но и формально чуждъ "апоѳеозъ безпочвенности".} надъ этой "серединой" во имя "безпочвенности", а Философовъ порицаетъ и отвергаетъ ее во имя "церкви" или "апокалипсиса", все-таки этой середины нельзя вынуть изъ жизни, не превративъ ея въ "балетный апоѳеозъ".
   Слѣдуетъ договориться до конца. Всякая "церковь", всякая "религія", всякая "мистика" должна либо отворачиваться отъ міра сего, либо, проповѣдуя новую общественность, быть практической и практичной. Когда вы проповѣдуете новую общественность, вы не можете для себя быть утопистами, вы должны вѣрить, что ваша проповѣдь есть настоящее, т.-е. осуществимое, практическое дѣло. Хорошъ или худъ соціализмъ, но онъ держится на вѣрѣ въ себя, въ свою осуществимость и практичность. Общественность "звѣринаго числа", апокалиптически-ново-церковная общественность никому еще не вселила такой вѣры въ себя. И она въ себя плохо вѣритъ, потому что иначе она не искала бы такъ страстно соприкосновенія и союза съ противорелигіозной и противоцерковной, радикальной "демократіей".
   Нѣтъ ни малѣйшихъ признаковъ, чтобы новоцерковная общественность могла настоящимъ образомъ увѣровать въ себя и вселить такую вѣру сколько-нибудь значительному числу людей. О Кромвелѣ было какъ-то вѣрно замѣчено, что его силу составляло то, что онъ былъ практическій мистикъ. Существенно, что онъ былъ мистикъ, но такъ же существенно, что онъ былъ практическій, что онъ могъ провести "Навигаціонный Актъ", что словомъ онъ съ мистической душой желѣзной рукой устроилъ земное дѣло.
   И вотъ, возвращаясь къ новой религіозной общественности, которая зоветъ вѣрить въ свой догматъ, мы скажемъ его "проповѣдникамъ": люди, которые, мучительно переживъ огромный жизненный опытъ и передумавъ въ разныхъ направленіяхъ идейный матеріалъ "соціализма", извѣрились въ него, не могутъ повѣрить въ общественность "звѣринаго числа". Адогматизмъ, простирающійся и на "соціализмъ", и на эту проповѣдь, есть здоровый скепсисъ, не парализующій "волю", а дисциплинирующій ее, не упраздняющій "вѣры", а очищающій ее.
   Д. В. Философовъ жалѣетъ о томъ, что "литературныхъ группировокъ, партій съ вожаками -- въ русской литературѣ болѣе не существуетъ". Я не вижу ни малѣйшихъ основаній сожалѣть объ этомъ. Нѣтъ спора: "вожаки" сыграли извѣстную роль въ русской литературѣ и въ ея развитіи. Но, спросимъ по совѣсти: чье, кромѣ Бѣлинскаго, вліяніе какъ вожака было благотворно въ русской литературѣ? А за исключеніемъ Бѣлинскаго самые крупные русскіе писатели никогда "вожаками" не были. При "Отечественныхъ Запискахъ" Некрасова и Салтыкова "вожакомъ" состоялъ Михайловскій, который въ "литературѣ" не былъ вовсе ихъ крупнѣе. Мнѣ совершенно чуждо умаленіе своеобразныхъ дарованій Михайловскаго, но если онъ далъ что-нибудь, то именно поскольку не былъ просто "вожакомъ" и "пастухомъ" интеллигентскаго стада, поскольку онъ былъ самостоятельнымъ мыслителемъ.
   Я сказалъ, что между "звѣринымъ числомъ" и "безпочвенностью" лежитъ наука. "Вожаки", "партіи", "догматы" встрѣчаются, конечно, во всѣхъ человѣческихъ дѣлахъ, а потому и въ томъ людскомъ дѣлѣ, которое зовется наукой. Но наукѣ въ идеѣ и по существу чужды всѣ эти категоріи.
   Въ русской духовной жизни "вожаки" и "партіи" съ "догматами", между прочимъ, потому играли такую непропорціонально-крупную роль, что -- по условіямъ нашего историческаго развитія -- настоящая наука, и въ частности наука общественная у насъ была слабо развита. Только въ самое послѣднее время "направленство" у насъ преодолѣвается наукой и мыслью. Наука, конечно, не тождественна ни съ раціонализмомъ, ни съ позитивизмомъ, но борьба съ раціонализмомъ и позитивизмомъ, которая ведется въ новѣйшей философіи, въ томъ числѣ и въ русской, лишь постольку есть здоровое и нужное дѣло, поскольку она ведется во имя науки.
   Наука -- трудное и мало благодарное, скучное и незамѣтное дѣло, въ особенности въ той области, въ которой изъ пріобрѣтеній науки не вытекаютъ ни летательные снаряды, ни телефоны, ни противодифтеритная сыворотка, ни цвѣтная фотографія. Наука о человѣкѣ и его духѣ, та, къ которой такъ часто обращаются ищущіе взоры, всего менѣе обѣщаетъ корысти, всего менѣе содержитъ полезныхъ приложеній. Но это не значитъ, чтобы она не была "дѣломъ", не имѣла практическаго значенія. И ея практическое значеніе заключается между прочимъ въ томъ, что она ведетъ борьбу съ тѣми "звѣриными числами", которыми такъ легко увлекаются люди. Общественная наука "полезна" тѣмъ, что въ ней всегда можно найти критику всѣхъ тѣхъ Wunderkuren, тѣхъ чудодѣйственныхъ способовъ лѣченія, которыя предлагаются во имя общественности.
   Культура не только творитъ новыя цѣнности, она разрушаетъ старыя цѣнности. Это тоже хорошее и нужное дѣло. "Безпастушность" интеллигентскаго стада, о которомъ скорбитъ Философовъ, съ этой точки зрѣнія не есть только отрицательное явленіе. Вѣдь прежнее существованіе "вожаковъ" и "партій" въ значительной мѣрѣ основывалось на неспособности общества къ качественнымъ оцѣнкамъ. Эта неспособность осталась до сихъ поръ, только выражается она въ хаотической формѣ, обнаруживается какъ процессъ быстраго разложенія. Прежде та же неспособность выражалась въ "пастушности", теперь -- въ "безпастушности". Что хуже, что лучше,-- трудно рѣшить или, пожалуй, становясь на объективную точку зрѣнія, я бы сказалъ, что современная "безпастушность" означаетъ нѣкоторую высшую ступень.
   Я говорю это совершенно объективно: съ той "современной литературой", о которой и противъ которой пишетъ Философовъ, меня ничего не связываетъ. Я ей чуждъ, но потому, можетъ быть, я могу относиться къ ней справедливѣе. Когда же Философовъ ополчается на "адогматизмъ" вообще, изъ-за этой критики проглядываетъ философія "звѣринаго числа". Я долженъ сказать: эта проповѣдь "богообщенія" меня смущаетъ: въ новѣйшее время "богообщеніе" не только проповѣдуется (и этого, пожалуй, было бы слишкомъ много!), но и назойливо рекламируется, и мнѣ невольно припоминаются слова Гёте о піэтистахъ: "Die Leute traktieren Gott, als wäre das unbegreifliche, gar nicht auszudenkende höchste Wesen nicht viel meinals ihresgleichen" {"Эти люди трактуютъ Бога, точно это непостижимое высшее существо, котораго мы не можемъ даже мыслить до конца, для нихъ свой братъ".}.
   Наше время требуетъ теперь не только призывовъ къ "догматамъ", а прежде всего ясной, отчетливой мысли о коренныхъ условіяхъ общественнаго совершенствованія, лежащихъ въ самыхъ основахъ личнаго поведенія, требуетъ обостренія идеи личной отвѣтственности. Я въ другомъ мѣстѣ по другому поводу говорилъ объ этомъ {Въ Словѣ въ статьѣ "Народное хозяйство и интеллигенція".} и скоро вернусь на страницахъ Русской Мысли къ этой темѣ. Теперь же лишь нѣсколько замѣчаній. Въ настоящее время намъ нужно больше реализма, больше вниманія къ "матеріальнымъ" основамъ жизни, и въ то же время больше индивидуализма, больше личнаго творчества, личнаго напряженія, намъ нужны, словомъ, тѣ свойства, которыя создали "буржуазный" строй. Въ знаменитомъ афоризмѣ умудреннаго опытомъ Герцена: "сыроватъ русскій Фебринъ-церебринъ", въ глубокомысленныхъ замѣчаніяхъ, разсыпанныхъ въ письмахъ Тургенева, въ томъ, что было "западническаго" въ марксизмѣ,-- во всемъ этомъ заключаются тѣ идейные импульсы, которые нужны для современнаго русскаго общества. Нужна творческая энергія, разумное употребленіе которой регулировалось бы здоровымъ чувствомъ мѣры и историческаго смысла. Пусть это звучитъ "буржуазно", но вѣдь это тотъ итогъ всего пережитого, отъ котораго не уйти.
   Если угодно, это тоже догматъ, но догматъ, изъ котораго вытекаютъ жизненныя "нормы" дѣйствованія, ясныя, практически приложимыя, нормы, которымъ чуждъ элементъ взвинчиванія и экстаза, а присущъ, наоборотъ, элементъ мѣры и дисциплины. Высказывая все это, я думаю, я говорю не только за себя, но и въ духѣ тѣхъ сотрудниковъ Русской Мысли, которыхъ Философовъ обвиняетъ въ "апоѳеозѣ безпочвенности" и которыхъ онъ называетъ, не упоминая меня (Франкъ, Изгоевъ, Лурье, Галичъ). Мы всѣ хорошо сознаемъ весь трагизмъ создавшагося въ Россіи политическаго положенія, но у насъ достаточно сильные нервы, достаточно политическаго самообладанія, чтобы за этимъ трагизмомъ видѣть и нѣчто другое: глубокія культурныя задачи, безъ разрѣшенія которыхъ Россія будетъ переходить отъ одной трагедіи къ другой, оставаясь игралищемъ ничтожныхъ кучекъ и слѣпыхъ силъ. Въ той позиціи, которую занимаетъ Русская Мысль, при всей широтѣ взглядовъ, нѣтъ не только апоѳеоза безпочвенности, а есть, наоборотъ, непрерывный призывъ утвердиться на единственной прочной почвѣ, указуемой исторіей.
   Отъ Д. В. Философова мнѣ какъ-то неловко переходить къ г. Кранихфельду, написавшему безсодержательную ругательную статью противъ Русской Мысли {Ноябрь.}. Сопоставленіе этихъ статей было бы весьма любопытно. Втъ то время какъ Философовъ не только отмежевывается отъ цѣлаго ряда сотрудниковъ Русской Мысли, но даже сурово обличаетъ ихъ въ проповѣди безпочвенности, г. Кранихфельдъ ставитъ Мережковскаго, Гиппіусъ, Философова за общія скобки Русской Мысли, причисляя ихъ къ общему "буржуазному" лику. Какъ ни несправедливъ Философовъ въ своихъ обличеніяхъ, въ нихъ есть своя мысль, своя точка зрѣнія. Иное дѣло статья г. Кранихфельда. Это донесеніе въ радикальный участокъ о несогласно мыслящихъ, равнодушныхъ къ интересамъ крестьянства и рабочаго класса, зловредно буржуазныхъ журналистахъ. Объ этой статьѣ пишутъ мои товарищи по журналу, и я скажу о ней только два слова. Я не буду говорить о всѣхъ передержкахъ, которыя позволилъ себѣ этотъ авторъ, за неимѣніемъ собственныхъ идей не могущій по существу предъявить ничего кромѣ трафаретовъ. Дѣлая передержки, онъ заходитъ такъ далеко въ этомъ занятіи, что на каждомъ шагу даже вынужденъ оговаривать эти передержки (на стр. 67--68 относительно меня, на стр. 80--81 относительно Галича). Г. Кранихфельда можно поздравить съ тѣмъ, что извѣстный специфическій полемическій пріемъ, который состоитъ въ томъ, чтобы, сдѣлавъ огромную передержку, прицѣпить къ ней крохотную оговорку, онъ культивируетъ съ развязностью неподражаемою. Было бы странно полемизировать съ такими противниками. Но нѣкоторыя особенности подобной полемики все-таки необходимо сигнализировать читателямъ. Прежде всего укажу на одно мѣсто, которое прямо уже обидно для читателя. Г. Кранихфельдъ бичуетъ меня за то, что я въ одной своей статьѣ якобы самой цѣнной чертой Толстого призналъ его "лицемѣріе" {"Никто иной, какъ Струве самой цѣнной чертой Толстого призналъ его "лицемѣріе". Ковычки принадлежатъ самому Струве, а вотъ его подлинный текстъ:
   "Какъ моральный максималистъ, Левъ Толстой долженъ былъ бы бросить свою семью и разрушить тотъ экономическій фундаментъ, на которомъ она существуетъ. А онъ даже не лишилъ своей семьи права собственности на главнѣйшія свои беллетристическія произведенія. Однако съ точки зрѣнія живой морали именно это "лицемѣріе" въ Толстомъ для меня гораздо цѣннѣе, чѣмъ его неумолимая проповѣдь максимализма".
   Сдѣлавъ эту цитату изъ моей статьи въ февральской книжкѣ Русской Мысли, г. Кранихфельдъ продолжаетъ: "Итакъ, начавъ съ высокихъ устремленій въ область религіи и мистики, мы пришли къ весьма благополучному концу. Лицемѣріе, возведенное въ принципъ, это и есть высшая степень европеизаціи, какой въ Русской Мысли достигла русская мысль".}.
   Что-нибудь одно: либо г. Кранихфельдъ признаетъ, чтобъ дѣйствіяхъ Толстого, о которыхъ идетъ рѣчь, есть подлинное лицемѣріе, а не только "лицемѣріе", и тогда онъ долженъ былъ бы обличать Толстого, какъ лицемѣра, либо, говоря о всемъ этомъ, онъ при помощи словъ, въ расчетѣ на то, что читатель не разберется въ нихъ, морочитъ читателя съ цѣлью морально скомпрометировать противника. Tertium non datur.
   И я спрашиваю публично г. Кранихфельда: что же, Левъ Толстой лицемѣръ? И продолжаю: а если г. Кранихфельдъ не думаетъ, что Левъ Толстой лицемѣръ, то какъ называется та полемика, которую ведетъ г. Кранихфельдъ?
   Я совсѣмъ не хочу сказать, чтобы г. Кранихфельдъ былъ злодѣй. Я, наоборотъ, знаю, что онъ довольно добродушный человѣкъ. Но у насъ существуютъ "направленія", "партіи" (хотя бы безъ "вожаковъ"). Г. Кранихфельдъ "записался" въ одно изъ такихъ "направленій", и это несчастное обстоятельство заставляетъ его писать разныя гадости. Только и всего.
   Въ душѣ своей этотъ добродушный человѣкъ -- я увѣренъ -- напримѣръ, стыдится той полемической легкости, того подмигиванія, съ которыми онъ подчеркиваетъ, что я бывшій "марксистъ" и "соціалъ-демократъ". Вѣдь онъ прекрасно понимаетъ, что мнѣ стать "бывшимъ" было гораздо труднѣе, чѣмъ ему стать "настоящимъ", и что каждый шагъ, которымъ я переставалъ быть марксистомъ, дался работой моей собственной мысли. Что же касается "марксизма", то и теперь многіе изъ "настоящихъ", а не "бывшихъ" марксистовъ могли бы съ пользой поучиться марксизму у меня. А они подмигиваютъ, потому что къ этому ихъ обязываетъ "направленіе".
   Мнѣ до послѣдней степени непріятно вести подобную личную полемику, но по временамъ она является досаднымъ и мучительнымъ актомъ самообороны, безъ которой нельзя обойтись.
   Съ тѣмъ существеннымъ идейнымъ разногласіемъ, которое въ такой ясной формѣ вскрылось въ статьѣ Философова, и которое не имѣетъ ничего общаго съ гаерскимъ подмигиваніемъ и пустопорожнимъ и пошлымъ подсиживаніемъ гг. Кранихфельдовъ, этихъ жертвъ пережившаго себя "направленства", мнѣ и моимъ единомышленникамъ изъ состава сотрудниковъ Русской Мысли придется еще не разъ имѣть дѣло. Въ этомъ разногласіи -- огромная проблема, отчетливая постановка которой, быть можетъ, означаетъ цѣлый переломъ въ русскомъ идейномъ развитіи.
   Тоже я долженъ сказать и о той полемикѣ, которую началъ въ ноябрьской книжкѣ Русскаго Богатства противъ идей "Великой Россіи" А. В. Пѣшехоновъ. Правда, авторъ статей "На очередныя темы", мнѣ кажется, самъ не подозрѣваетъ, какъ глубоко затронутое имъ разногласіе, какое коренное значеніе имѣютъ тѣ проблемныя, которыя онъ какъ-то простодушно умаляетъ до... "зеленаго винограда" не сорванныхъ русской интеллигенціей политическихъ и соціальныхъ благъ. Но именно то простодушіе, съ которымъ г. Пѣшехоновъ ставитъ и разрѣшаетъ проблему русскаго идейнаго и общественнаго кризиса, запечатлѣно искренностью и прямотой, вызывающей на нѣкоторыя окончательныя разъясненія и размежеванія. Отвѣтъ на это третье нападеніе, направленное на идейную позицію Русской Мысли, я попытаюсь дать въ слѣдующей книжкѣ нашего журнала.

Петръ Струве.

   P. S. Моя статья была уже написана и набрана, когда въ Словѣ (No 635) появилась въ отвѣтъ Философову статья С. Л. Франка "Стадность противъ безпочвенности". Обращаю вниманіе читателей на эту статью, основная мысль которой совпадаетъ съ моими возраженіями, но въ которой есть мысли, существенно и въ чрезвычайно удачной формѣ дополняющія эти возраженія.

П. С.

"Русская Мысль", кн.XII, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru