Светлов Валериан Яковлевич
Странный случай

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Валериан Светлов

Странный случай

Рассказ

   Сергей Васильевич Черёмухин, вновь назначенный учитель в городское училище уездного города, только что приехал к месту своего служения с больною женою. Город был маленький, глухой, отстоял от станции железной дороги вёрст на сорок; дорога от станции до города только потому носила название дороги, что другого подходящего слова ещё не было выдумано на русском языке. Экипаж же, в котором ехал Черёмухин с женой, по праву назывался экипажем, потому что как же было его назвать иначе, раз y него было четыре колеса и то, на чём нужно было сидеть. Точно также и лошади, не походившие ни на одно из известных в зоологии животных, назывались лошадьми, хотя имели полное основание быть помещёнными в научный кабинет городского училища в виде скелетов, если бы такие кабинеты существовали в городских училищах, и если бы в этих училищах проходили зоологию.
   Суть в том, что Марья Львовна, жена учителя, была беременна; по расчёту учителя, она должна была родить недели через две, a может быть и через все три. Но именно в то время, когда Сергею Васильевичу пришло на ум сделать этот расчёт, ему неожиданно вышло место, о котором он так давно хлопотал, и на которое так горячо стремился. Желал он этого места по многим причинам -- жизнь в большом городе ему была не по силам; работа писца y мирового судьи -- не по душе, климат -- не по здоровью жены. Кроме того, в том захолустном городе, где ему открылось место, была родня жены, a это, если и не всегда приятно, то, во всяком случае, бывает не безвыгодно. В бумаге, полученной Черёмухиным, было сказано, чтобы он явился немедленно к месту нового служения.
   Раздумывать было нельзя, и он с Марьей Львовной двинулся в путь.
   Остановились они, по приезде в город, в меблированных комнатах "Новая Бавария". Почему комнаты назывались "Новой Баварией" -- никто, конечно, не знал, да и не интересовался знать, потому что не всё ли равно, как было называться этим комнатам? Они так же мало заслуживали названия меблированных комнат, как дорога от станции в город -- дороги, экипаж -- экипажа, и лошади -- лошадей. Но всё на свете условно, и раз уж принято называть вещи их именами, то против этого ничего не поделаешь.
   Однако и дорога, и экипаж, и утомительный путь сыграли очень нехорошую штуку с Марьей Львовной. С трудом добравшись до того странного катафалка, который в "Новой Баварии" принято было называть кроватью, Марья Львовна почувствовала себя крайне плохо, о чём и заявила своему супругу.
   Сергей Васильевич, конечно, растерялся. Он очень любил жену и потому всегда терялся, когда с нею приключался какой-нибудь экстренный случай. Он порылся в своей дорожной сумке, ничего не нашёл в ней, полез было в холщовый чемодан, но никак не мог отыскать ключа. Руки его дрожали, в голове шумело от тряски и усталости, a также от страха.
   Жена стонала и охала. Он вздрагивал.
   -- Тебе плохо, Манюша? -- робко спрашивал он.
   -- Ох... ой-ой! Плохо.
   -- Но что же такое?
   -- Ох, не знаю! Ох...
   -- Может быть... то?
   -- Не... не знаю... Ты говорил -- ещё две недели.
   -- Значит что-нибудь другое.
   Сергей Васильевич опять бросился к чемодану, но потом махнул на всё рукой и решил покориться своей участи -- всё равно ничего не поделаешь.
   Между тем стоны продолжались, всё усиливаясь через известные промежутки времени с изумительной регулярностью.
   -- Манюша, мне кажется, что это то самое, -- проговорил Сергей Васильевич, со страданием глядя на жену.
   -- Ох... и мне кажется.
   В это время послышался стук в дверь.
   Сергей Васильевич вздрогнул.
   -- Кто там? -- задыхаясь спросил он. -- Войдите.
   В комнату вошла женщина, высокого роста, пожилая брюнетка, с большими чёрными глазами и длинным, крючковатым носом.
   -- Я ваша соседка по комнате, -- сказала она. -- Только что вернулась с практики, слышу стоны. Что такое?
   -- Не знаем... Вот жена заболела.
   -- Что такое? Может быть она беременна?
   -- Да.
   -- Отлично. Я акушерка. Позволите осмотреть?
   Сергей Васильевич, несмотря на свою скромность и природную робость, готов был кинуться на шею вошедшей женщине.
   -- Вы... акушерка? Господи! Какое счастье! Осмотрите, ради Бога, осмотрите Манюшу.
   Он даже поднял глаза к небу, но вместо неба встретил закопчённый, затянутый по углам чёрной паутиной и треснувший поперёк потолок. Тогда он быстро перевёл благодарные глаза свои на высокую женщину.
   -- Не откажите, спасите, -- бормотал он. -- Я... Всё, что могу, что в силах, отблагодарю.
   -- Спасать-то не от чего. Самый обыкновенный случай. Со всеми бывает. На роды нельзя смотреть как на патологическое явление, это есть явление физиологическое и, следовательно, вполне нормальное...
   -- Да, да, конечно... всеконечно, -- невнятно произносил Черёмухин, которому в этот момент слова "патологическое" и "физиологическое" казалось одинаково страшными.
   Между тем акушерка уже осмотрела больную и, отойдя от кровати, спокойно проговорила:
   -- Ну да, конечно.
   -- Роды? -- взвизгнул Черёмухин таким тоном, как будто он никогда ничего подобного не мог ожидать от Манюши.
   -- Ну да, конечно.
   -- И что же теперь?
   -- Ничего, -- улыбнулась акушерка, -- я пойду чай пить.
   -- Как чай?! -- думая, что ослышался, вскрикнул Сергей Васильевич.
   -- Ну да, конечно, чай. Ещё не скоро. A я только что с практики, ещё не успела ничего поесть.
   -- Господи! Какое несчастье! -- растерянно прошептал Сергей Васильевич. Но потом вдруг его осенила блестящая мысль. -- Да вы вот что... пейте здесь. Ведь, вам всё равно, где пить?
   -- Пожалуй, всё равно. Только, я не понимаю, чего вы так волнуетесь? Обыкновенный случай. Явление физиологическое.
   "Ах, хоть бы она не говорила таких слов", -- с тоской подумал Черёмухин, и громко проговорил:
   -- Да, да, я с вами совершенно согласен. Так я распоряжусь самоваром. Ведь, вам всё равно, где пить чай?
   -- Ну да, конечно, всё равно.
   "Господи, что это я говорю всё одно и то же", -- промелькнуло в голове Черёмухина.
   -- Так я пойду, -- сказал он.
   -- Нет, уж вы не хлопочите. Я сама распоряжусь, a вы вот что: пойдите лучше в аптеку. Я вам всё напишу, что надо. У нас ночью аптека запирается, и надо звонить. И не всегда дозвонишься. Так, конечно, лучше запастись. Я сейчас.
   Она ушла и вернулась через минуту с запиской, растолковала, где аптека, и почти вытолкала Черёмухина из комнаты. Догнала его в коридоре и сунула ему шапку, которую он забыл.
   Марья Львовна продолжала стонать и охать, а акушерка принялась пить чай, как ни в чём не бывало. Ей нравилось показать себя закалённой в своей профессии и играть роль опытной и хладнокровной акушерки, твёрдо знающей своё дело, свои обязанности и права.
   Сергей Васильевич скоро вернулся. Он не чувствовал усталости ни от долгой и утомительной дороги, ни от тряски экипажа, ни от невыносимой жары, от которой очень страдал в душном и вонючем вагоне. Теперь, напротив, ему было холодно, и его трясла лихорадка. Он чувствовал, как что-то дрожит и обрывается в его испуганной душе. Он метался по комнате, совался под руки акушерке, подавал не то, что нужно, сбивая её с толку, и вообще произвёл на неё такое жалкое впечатление, что она, под угрозой оставить больную без помощи, потребовала весьма настоятельно его удаления и заперла его в своей комнате.
   К середине тёмной южной ночи y счастливого учителя появился на свет Божий наследник всех его прав, обязанностей и преимуществ.
   Но увы! Счастье никогда не бывает полным, беспримерным и всегда походит на нынешние фальсифицированные пищевые продукты! С виду и по названию сметана, a на поверку такая дрянь, что плюнуть хочется. Так и счастье: с виду как будто счастье, a на деле просто-таки напросто подкрашенный и никуда не годный хлам.
   Дело в том, что маленький Черёмухин походил скорее всего, в первые моменты своей жизни, на тщедушного ресторанного цыплёнка, чем на человеческое существо. Худенький, щупленький, весь какой-то синий, он производил такое жалкое впечатление, что акушерка только сомнительно покачала головой и подумала: "До утра не доживёт". Однако, своих сомнений громко не высказала и продолжала невозмутимо делать своё дело.
   Но сам Черёмухин был счастлив. Он ходил из угла в угол по акушеркиной комнате, потому что его опять выслали вон, и мечтал. Раза два он вздумал было прилечь, успокоиться и уснуть, но это ему не удавалось. Сон бежал от его восторженных глаз, a в голове роились мысли о героическом будущем маленького Черёмухина.
   "Нет уж, учителем он не будет! -- мысленно восклицал он. -- Это уж дудки-с! Найдётся что-нибудь получше для него". Он побежал к дверям комнаты, где произошло счастливое событие, и тихонько постучался.
   -- Можно? -- со сдержанным нетерпением спросил он.
   -- Нет, нельзя ещё.
   -- Ну так, я уйду.
   -- Уходите.
   Черёмухин ещё потоптался у дверей, но видя, что ничего путного из этого не выходит, и чувствуя себя в ужасно глупо-счастливом настроении, ничего лучшего не мог придумать, как вернуться в комнату акушерки, взять шляпу и выйти прогуляться на улицу.
   Ночь была тёмная, облачная; накрапывал дождь, и вдали сверкала с редкими промежутками зарница. Городок казался вымершим, пустынным, мрачным. Но на душе Черёмухина было светло, уютно и радостно.
   Между тем, в той комнате, где совершилось великое событие, происходила теперь драма.
   Новорождённый лежал неподвижно, не подавая признаков жизни.
   Акушерка два раза подошла к нему и два раза ещё сомнительнее покачала головой. Ребёнок ещё больше посинел, и, казалось, дыхание вот-вот прервётся в его маленькой, тщедушной грудке.
   Больная пришла теперь в себя и чувствовала какое-то необыкновенное блаженство. Однако, акушерка, подойдя к ней, сочла долгом предупредить её:
   -- Ребёнок ненадёжен. Я думаю, что и часу не проживёт. Только вы не волнуйтесь. Конечно, это неприятно, но, ведь, это не последний, и вы -- женщина молодая.
   Марья Львовна залилась слезами.
   -- Как же так? -- зашептала она. -- Как же это так? Так он и умрёт некрещёный и душенька его в ад пойдёт?
   В это время какая-то судорога свела тело новорождённого. Акушерка испугалась и быстро проговорив: "Надо окрестить", кинулась к младенцу.
   -- Окрестите его ради Бога! -- взмолилась Марья Львовна. -- Где же теперь за священником посылать? Ночь, поздно... Муж говорил как-то, что всякий может совершить крещение в таких случаях.
   -- Это моя обязанность, -- проговорила акушерка, сама несколько растерявшаяся; в её практике ещё не было такого случая.
   Тем не менее, она схватила большой медный таз, налила в него горячей воды из самовара, разбавила его холодной водой, помешала, три раза перекрестила воду и, быстро взяв на руки новорождённого, закрыла ему ладонью лицо и погрузила троекратно в воду, отчётливо приговаривая:
   -- Крещается раб Божий... -- как звать-то? -- обратилась она к матери.
   -- Василий... Василий.
   -- Крещается раб Божий Василий во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.
   Потом она насухо обтёрла ребёнка, укутала его и уложила на диван.
   -- Вот, готово, -- проговорила она.
   В это время вернулся Черёмухин; его впустили в комнату и рассказали, в чём дело. Он одобрил действия акушерки, но не поверил тому, что ребёнок умрёт.
   -- И с чего ему умереть? -- весьма неосновательно проговорил он. -- И я, и жена здоровы, а он умрёт? Вот увидите, каким ещё молодцом вырастет и как отблагодарит свою крёстную мамашу.
   Он послал улыбку акушерке и вообще чувствовал себя непозволительно счастливым.
   И он был, к удивлению всех, прав.
   Ребёнок стал быстро приходить в себя. Синий цвет кожи постепенно исчезал, появились движения в руках и ногах, теплота в теле, а к утру раздался его первый крик, довольно громкий и требовательный.
   -- Ну да, конечно, бывает! -- говорила акушерка, не находя лучшего объяснения этой необъяснимой метаморфозе. -- Ну и слава Богу, рада за вас.
   И чем дальше, тем шло лучше. Ребёнок креп, оправлялся, ел исправно, кричал громко, словом, самая тень сомнения в его жизнеспособности совершенно исчезла.
   И вот, однажды Черёмухину пришло в голову, что нужно оформить рождение раба Божия Василия и добыть ему от местного священника метрическое свидетельство.
   Он отправился к батюшке.
   Батюшка оказался дома и выслушал внимательно его рассказ о рождении и крещении младенца.
   -- Так... -- сказал священник. -- Поступлено весьма рассудительно и, можно даже сказать, разумно. Ибо что такое некрещёный человек? Так, вроде как бы тень! И отошёл бы он в царство теней, a не в царство света. Но при сём присовокупляю: дабы выдать метрическое свидетельство по всей форме, надлежит взять у бабки, коя окрестила вашего сыночка, свидетельство за её подписью о том, что действительно крещение было совершено.
   -- Так я вам его доставлю сегодня же вечером.
   -- Так... чудесно.
   Черёмухин направился к акушерке и изложил ей требование батюшки. Он с изумлением прочитал на её лице тень смущения и не мог себе объяснить его. Но акушерка быстро оправилась и проговорив: "Отчего не выдать свидетельство? Я поступила законно", присела к столу и стала писать.
   Черёмухин, не взглянув на её писание, помахал бумагой по воздуху, чтобы просохли чернила, и, сложив бумагу вчетверо, спрятал в карман, а вечером отправился к батюшке.
   -- Вот я вам принёс свидетельство, батюшка, -- сказал он, протягивая бумагу.
   -- Прекрасно, а я уже заготовил метрику; только пустые места восполнить.
   Батюшка взял из рук посетителя бумагу, развернул её и начал читать:
   -- Дано сие... так! в том, что такого-то числа и месяца... чудесно... окрещён мною ввиду угрожавшей опасности жизни... прекрасно!.. младенец...
   Но вдруг батюшка остановился; рука y него дрогнула, глаза чуть не выкатились из орбит, лицо стало багрово-красным, и Черёмухину показалось, что с батюшкой делается удар.
   -- Что... что с вами, батюшка? -- робко проговорил он.
   Но священник уже оправился от изумления, положил перед собой на стол бумагу и, хлопая по ней широкой дланью, зычным голосом, строго спросил Черёмухина:
   -- Это что? Что вы принесли мне?
   -- Сви... свидетельство.
   -- Это не свидетельство, а поношение!
   -- Как -- поношение? -- недоумевал Черёмухин.
   -- Глумление, кощунство... наказываемое по уставу... по уставу... всё равно по какому уставу, но наказываемое.
   -- Да за что же, батюшка?!
   -- Подпись читали?
   -- Нет.
   -- Так полюбопытствуйте!
   И он ткнул толстым пальцем в низ бумаги.
   Черёмухин взглянул... и замер от ужаса: свидетельство было подписано: "акушерка Ройза Янкелевна Синус".
   -- Да ведь вы понимаете, в чём дело? -- гремел батюшка. -- Ведь она еврейка, иудейка! И что же теперь выходит, я вас спрашиваю? Христианский младенец крещён еврейкой. Таинство крещения бывает единожды, и при сём присовокупляю, что принять этого свидетельства не могу. Должен донести полиции и начальству духовному. Ибо своим умом решать, как поступить в сём экстраординарном случае, -- недоумеваю.
   Черёмухин долго сидел молча и никак не мог собраться с мыслями. Он был поражён и убит.
   Батюшка продолжал рассуждать:
   -- Ребёнок мог умереть без крещения, и в круг обязанностей бабки входить в таковых экстренных случаях окрестить младенца. И как бабка -- она поступила правильно... так! Но как еврейке не подобало ей совершать христианское таинство. Это так! И всё же -- недоумеваю. И действительно ли такое таинство -- ещё недоумеваю. Надобно донести. A с метрикой подобает повременить.
   На этом батюшка успокоился.
   Но зато для Черёмухина и в особенности для акушерки наступили тяжкие времена. Их допрашивали, записывали их показания; тревожили чуть не ежедневно; к акушерке приезжал пристав, грозил выслать её из города; за ней учредили надзор полиции. Производилось дознание. Всё выходило правильно. Она обязана была крестить как акушерка, но как иудейка... Здесь прекращались всякие рассуждения, и все начинали недоумевать по примеру батюшки.
   -- Что вы со мной сделали! -- укоризненно качая головой, говорила Черёмухину сильно побледневшая и похудевшая Ройза Янкелевна.
   -- Нет, вы со мной... то есть с моим сыном, что сделали!
   Но все недоразумения и недоумения в одно прекрасное утро были неожиданно покончены. Дело восходило до митрополита, и на докладе об оном, рукою владыки было начертано:
   "Поступила не токмо правильно, но и похвально, ибо исполнила свой долг, коему принесла в жертву свои личные убеждения. Выдать младенцу метрику."
   Черёмухин был доволен, Ройза Янкелевна была на седьмом небе от радости и, казалось, сразу потолстела и приобрела прежний цвет лица. Батюшка побывал y неё и крепко пожал ей руку, а пристав заезжал извиниться.
   A младенец, окрещённый в православную веру еврейкой, продолжал расти и здороветь на славу.
  
   Источник: Светлов В. Я. Все цвета радуги. -- СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. -- С. 433.
   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2012 г.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru