Тальников Давид Лазаревич
X. Н. Бялик

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

X. Н. БЯЛИКЪ.

1.

   Недавній торжественный юбилей крупнѣйшаго изъ современныхъ еврейскихъ поэтовъ -- X. Н. Бялика, выходъ въ свѣтъ на русскомъ языкѣ сборника лучшихъ его "пѣсенъ и поэмъ" (за сравнительно короткое время этотъ сборникъ выдержалъ два изданія), рядъ статей въ "Русскихъ Вѣдомостяхъ" и другихъ московскихъ газетахъ въ связи съ вечерами, устроенными недавно въ московскомъ Литературномъ Кружкѣ въ честь поэта, показываютъ, что понемногу имя его выходитъ изъ тѣснаго круга поклонниковъ и знатоковъ литературы на древне-еврейскомъ языкѣ и старается занять то широкое мѣсто въ общей литературѣ, на какое безспорно имѣетъ право. Русскому обществу должно быть интересно узнать, что самаго значительнаго создало современное русское еврейство въ своей культурѣ, чѣмъ болѣетъ оно, чѣмъ живетъ,-- еврейство, близкое намъ, рядомъ съ нами живущее. И въ этой культурѣ, быть можетъ, мы найдемъ тѣ же общія для всей нашей современности черты,-- быть можетъ, процессы аналитическіе и творческіе, происходящіе въ нѣдрахъ современнаго еврейства, являются лишь отраженіемъ общихъ процессовъ, которые переживаются нашей эпохой.
   Моя задача -- познакомить читателя съ незнакомымъ ему поэтомъ почти незнакомаго народа, указать основные мотивы поэзіи Бялика, найти черты его поэтическаго лица. Кто онъ -- этотъ поэтъ народа, создавшаго изъ своей жизни великую поэму скорби -- вѣчнаго блужданія и вѣчной смятенности духа? Кто онъ -- этотъ народъ, разсѣянный среди всѣхъ народовъ міра, -- одинъ среди всѣхъ, выдержавшій прометеевскія муки и все-таки полный дивнаго инстинкта могучей и неутолимой жизненности? Это ему принадлежитъ "Іереміада", "Книга Іова" -- и рядомъ непревзойденная міромъ пѣснь любви и жизнерадостности, "Пѣснь пѣсней"... На его лицѣ -- лицѣ "вѣчнаго жида", необычно-сложномъ и необычно-глубокомъ, -- улыбка и слезы, гнѣвъ и радость, и муки, и смѣхъ съ тоскою...
   Бяликъ -- поэтъ этого народа. Въ немъ, можетъ быть, больше, чѣмъ въ комъ другомъ, отразился образъ этого народа,-- раздвоенный, загадочный, -- отразились обѣ стороны его міроотношенія и, какъ двѣ стороны угла, слились въ одной вершинѣ, "слились, тоскуя, мракъ и солнце бытія". Въ сущности, эти слова русскаго поэта, сказанныя по другому поводу, лучшая характеристика Бялика. Не онъ ли самъ тотъ юноша изъ его "Свитка Пламени", который въ своей душѣ "несъ мощь и блескъ яркаго Солнца -- и мракъ и тайну Ночи?" Когда вы читаете, даже въ далеко неудачномъ, большей частью прозаическомъ, переводѣ книгу его стиховъ, васъ странно чаруетъ это неожиданное чередованіе двухъ основныхъ мотивовъ его поэзіи -- свѣта, радости и безпросвѣтности. Рядомъ съ "Пѣснями Гнѣва", страстными громовыми пророчествами скорби звучитъ неожиданно робкая благоуханная пѣснь безмятежной влюбленности въ солнечную искру, въ снѣжинку, въ Дѣвушку "съ Синей лентою въ косѣ". Словно двѣ души живутъ въ Бяликѣ -- проклинающая и благословляющая. Поэтъ могъ бы воскликнуть о себѣ гетевскими: словами "Zwei Seelen wohnen, ach, in meiner Brust", и онъ былъ бы правъ.
   

2.

   Въ поэмѣ "Зори" поэтъ разсказываетъ о томъ, какъ онъ вошелъ въ жизнь, въ "міръ холодный", и погасло вдругъ солнце его дѣтства.
   Міръ, дѣйствительно, холодомъ и мракомъ встрѣтилъ поэта. Кругомъ было запустѣніе современнаго еврейскаго гетто, ужасъ рабства и покорность обезсиленныхъ и развращенныхъ рабовъ. Это было время полнаго торжества россійской реакціи 80 и 90-хъ годовъ. Общій гнетъ ложился на евреевъ, постоянныхъ козловъ отпущенія правительственной системы, двойной тяжестью. А первыя дуновенія далекой весны въ первую же голову сулили еврейству Кишиневъ и новыя кары "небесныя". Съ другой стороны, въ нѣдрахъ самого русскаго еврейства происходило разслоеніе, распадъ, характеризующій вообще годы вовлеченія Россіи и ея населенія въ общую промышленную жизнь современнаго культурнаго міра. Умирало старое еврейство, умиралъ патріархальный бытъ, нравы, религія, сплоченность, общность интересовъ,-- молодыя силы уходили въ общую жизнь пробуждающейся страны. Ортодоксамъ-націоналистамъ казалось: еврейство совсѣмъ перестаетъ существовать, какъ таковое.
   Въ этой атмосферѣ гибели и разложенія родились пѣсни скорбя и гнѣва Бялика. Эти пѣсни поэта, выросшаго подъ вліяніемъ уклада жизни стараго еврейства,-- пѣсни на руинахъ,-- какъ будто возвращаютъ насъ къ и етхозавѣтнымъ временамъ пророковъ, связаннымъ съ нашей эпохой общимъ настроеніемъ гибели. Эти пѣсни, которыхъ такъ много въ его книгѣ стиховъ,-- потрясающія пѣсни отчаянія, напоенныя "огнемъ семи пожаровъ Геены",-- и по стилю, и по внутреннему воодушевл енію принадлежатъ къ типу ветхозавѣтныхъ пророчествъ, бичующихъ и проклинающихъ; голосъ пророка въ нихъ звучитъ, какъ мѣдная труба, какъ громъ изъ небесъ, но этотъ пророкъ отравленъ ядомъ современнаго познанія и современной скорби...
   . Когда-то другой поэтъ,-- русско-еврейскій, звуковъ котораго такъ жадно въ свое время ждало русское еврейство и въ нихъ искало откликовъ на свою боль,-- Фругъ, взялъ эпиграфомъ своей поэзіи трагическія строчки: "Два достоянья дала мнѣ судьба -- жажду свободы и долю раба". Эти "достоянія" легли и въ основу творчества Бялика. Доля раба рождаетъ физическую, боль, моральную скорбь безъ предѣла, отчаянье, слезы... Но Бяликъ не остановился только на этихъ мотивахъ пѣвцовъ такъ называемаго народнаго горя. Онъ не только пѣвецъ скорби. Слезы, конечно, льются и незримыя, и зримыя въ его поэзіи, но не онѣ типичны для нея. Онѣ гдѣ-то тамъ, въ глубинѣ сохраняются имъ, скрытыя дѣти души, полныя жгучаго яда. "Не оскверни водой рыданій святую боль святыхъ твоихъ страданій,-- говоритъ онъ въ одной изъ своихъ поэмъ -- по береги нетронутой ее":
   
   Лелѣй ее, храни дороже клада...
   И выростетъ взлелѣянное сѣмя,
   И въ грозный день, когда свершится время,
   Сорви его -- и брось его въ народъ!..
   
   На этихъ невыплаканныхъ, "взлелѣянныхъ" слезахъ родился, выросъ и окрѣпъ могучій гнѣвъ -- лейтмотивъ поэзіи Бялика, гнѣвъ гордости и скрытой силы -- и гнѣвъ отчаянія, гнѣвъ пророка, раздирающаго одежды на могилѣ своихъ завѣтныхъ мечтаній.
   Эти мечтанія гордости и силы Бяликъ воплотилъ въ лучшей съ художественной стороны изъ своихъ поэмъ, величественномъ эпосѣ "Мертвецы пустыни". Эта поэма -- пѣснь великаго богоборчества, дерзновенія и мятежа. Богъ обрекъ на смерть въ пустынѣ весь родъ бѣглецовъ изъ Египта, родъ рабовъ. Но не всѣ захотѣли подчиниться этому предопредѣленію свыше. Мятежники рѣшили прорваться сами, безъ помощи Божьей, въ землю обѣтованную, но погибли всѣ на порогѣ ея, перебитые жителями той страны. Они остались въ пустынѣ окаменѣвшими трупами, молчаливыми памятниками титанической борьбы. Исполины съ грозными лицами, съ могучими членами, глядятъ они съ вѣчной угрозой въ небо изъ-подъ бровей, нависшихъ, какъ чаща, и цари пустыни -- орелъ, змѣй, левъ -- не смѣютъ приблизиться къ нимъ. Но разъ въ столѣтіе, когда великая буря пустыни грозитъ учредить хаосъ на престолѣ Всевышняго, пробуждаются и мертвецы пустыни, "мощный родъ дерзновенья и брани". Потрясая мечами, они повторяютъ клятву вѣчной борьбы: "Мы -- соперники Рока, родъ послѣдній для рабства и первый для радостной воли... На вершинахъ утесовъ и скалъ, гдѣ рождаются бури, насъ учили свободѣ орлы, властелины лазури, -- и съ тѣхъ поръ нѣтъ надъ нами владыки!.. Мы встаемъ! Подымайтесь, борцы непокорнаго стана! Мы безъ Бога пойдемъ и взойдемъ безъ Ковчега Завѣта"...
   Но это -- въ прошломъ. Только тамъ умѣетъ Бяликъ находить оправданіе своей гордости, оплотъ своей силѣ, только въ прошломъ онъ умѣетъ находить элементы свободной человѣческой воли, не отступающей передъ борьбой даже съ Богомъ въ осуществленіи своего призванія. Въ настоящемъ есть одно рабство, рабство по только внѣшнее, гнетъ, но еще болѣе страшное внутреннее рабство, примиреніе со своей "долей раба". Гордымъ и свободолюбивымъ мятежникамъ своей поэмы Бяликъ противопоставляетъ современныхъ эпигоновъ ихъ. Въ извѣстномъ "Сказаніи о погромѣ" (написанномъ послѣ Кишиневскаго погрома), потрясающемъ своимъ сконцентрированнымъ ужасомъ, не смотря на нѣкоторую риторичность, Бяликъ въ свѣтлый день ликующей весны раскрываетъ страшный свитокъ скорби. Людей убивали на чердакахъ, въ подвалахъ, "въ жильяхъ свиней и псовъ", гдѣ они трусливо прятались въ страхѣ за свою рабскую жизнь, прятались потомки тѣхъ, чей прадѣдъ былъ Левъ Маккавей. Вотъ уголъ, въ которомъ убили двухъ -- жида съ его собакой. Вотъ погребъ, гдѣ "весь табунъ во тьмѣ сырого свода позорилъ женъ изъ твоего народа -- по семеро, по семеро съ одной". А отцы, сыновья, братья изъ своихъ закоулковъ все видѣли и "крикнуть не посмѣли, и не сошли съ ума, не посѣдѣли, и глазъ себѣ не выкололи вонъ, и за себя молили Адоная"...
   Огромна скорбь, но позоръ еще огромнѣе,-- позоръ пассивной тупости, безсилія воли, отсутствія сопротивленія, чувства человѣческаго достоинства. Во мракѣ этого позора естественно родиться отчаянью. Поэту кажется, когда онъ слышитъ рыданіе этого народа, что такъ рыдаетъ только племя, "погибшее навѣки, навсегда".
   
   Ужь не взойдетъ у нихъ святое сѣмя
   Возстанія и мщенья, и стыда,
   И даже злого, страстнаго проклятья
   Не вырвется отъ боли ранъ...
   
   Рабы, нищіе, они умѣютъ только молиться "на вѣтеръ всѣхъ, сторонъ о милости царей, о жалости племенъ"...
   И другія пѣсни Бялика о "позорѣ", полныя гнетущей силы скорби и мрачнаго гнѣва, даютъ какъ будто поводъ причислить Бялика къ поэтамъ національнаго пессимизма. Дѣйствительно, онъ пессимистъ тамъ, гдѣ говоритъ о вымирающихъ въ рабствѣ массахъ еврейскихъ, о народѣ, "отлученномъ отъ земли", отъ природы, "забывшемъ запахъ травы, цвѣтовъ", съѣвшемъ "крохи души", вырождающемся. Безысходной печалью повиты похоронныя строчки этихъ пѣсенъ.
   
   И народъ мой исчахъ, словно высохшій стволъ,--
   Онъ поверженъ, какъ трупъ, недвижимъ и тяжелъ...
   ...Рождены подъ бичомъ, и бичомъ вскормлены.
   Что имъ стыдъ, что имъ боль, кромѣ боли спины?..
   Рабъ уснулъ и отвыкъ пробуждаться на кличъ,
   Подымаютъ его только палка да бичъ.
   Даже въ утро Борьбы, подъ раскатами трубъ,
   Не проснется мертвецъ и не двинется трупъ...
   
   Въ стихотвореніи "Глаголъ", дѣйствительно звучащемъ, какъ "глаголъ" ветхозавѣтной силы, онъ -- пѣвецъ гибели, призываетъ "пророка Конца".
   
   Намъ смерть не страшна -- ужь она насъ давно осѣдлала
             И въ ротъ намъ продѣла узду;
   На устахъ у насъ -- гимнъ возрожденья, и съ нимъ, подъ звоны Кимвала
             Мы до гроба допляшемъ въ бреду...
   
   Не самъ ли онъ -- этотъ "пророкъ Конца"?
   Внутренняя трагедія рабства, переоцѣнка духовныхъ силъ народа, смерть духа больше всего занимаютъ Бялика въ картинѣ еврейскаго разложенія. На этомъ построено и его пророчество, вѣра въ слово поэта, вѣра въ то, что стремленіе человѣка къ своему внутреннему самоосвобожденію освободитъ его. Вотъ почему въ своей борьбѣ съ рабствомъ больше всего яду и гнѣва онъ потратилъ на борьбу съ внутреннимъ врагомъ, -- по его мнѣнію, самымъ страшнымъ и рѣшающимъ,-- съ рабомъ, засѣвшимъ въ душѣ человѣка,-- съ духомъ великимъ "компромисса", "великой кривой" приспособленности и примиряемости.
   Въ оцѣнкѣ внѣшнихъ условій существованія народа,-- а этимъ условіямъ, какъ я уже сказалъ, удѣлено поэтомъ сравнительно мало вниманія,-- Бяликъ остается, конечно, на той же точкѣ сплошного безвѣрія, на какой стоялъ и при оцѣнкѣ внутренней жизнеспособности народа. Онъ не вѣритъ въ "лживый Правды взоръ", въ пришествіе на землю той будущей справедливости въ отношеніяхъ человѣчества къ еврейству, о которой говорятъ мечтатели. А, еслибы этотъ день Правды и насталъ, онъ желаетъ одного: пусть встанетъ тогда "Мститель-Богъ" и заклеймитъ кровью народа, какъ "печатью Каина", "чело міра". Въ поэмѣ "Надъ бойней", какъ въ крикѣ физической боли, вылилась съ потрясающимъ драматизмомъ выраженія, кажется, вся трагедіи тысячелѣтнихъ еврейскихъ мукъ.
   
   У меня больше нѣтъ ни молитвы въ груди,
   Ни въ рукахъ моихъ силъ, ни надеждъ впереди,
             О, доколѣ, доколѣ, доколѣ?
   Ищешь горло, палачъ? На! Свой ножъ приготовь,
             Рѣжь, какъ пса, и не думай о страхѣ:
   Кто и что я? Самъ Богъ разрѣшилъ мою кровь
             Въ цѣломъ мірѣ я будто на плахѣ...
   Брызни, кровь моя, лей, заливая поля,
             Чтобъ осталась навѣки, навѣки земля,
   Какъ палачъ, въ этой красной рубахѣ...
   
   Спасенья нѣтъ, нѣтъ выхода. Въ настоящемъ, въ окружающей дѣйствительности, какъ и въ будущемъ, поэтъ не видитъ, не умѣетъ видѣть элементы, обѣщающіе избавленіе, освобожденіе изъ плѣна, все то, что видитъ другой Бяликъ, о которомъ у насъ будетъ рѣчь дальше. Этому Бялику остается, какъ завершеніе всего отчаянія, одна месть -- чувство безсилія.
   
   Пусть сочится та кровь неотмщенная въ адъ,
   И да роетъ во тьмѣ, и да точитъ, какъ, ядъ,
   Разъѣдая столпы мірозданья...
   
   Къ безпросвѣтному тупику безысходности; къ отчаянію, отъ котораго несетъ дыханіемъ ветхозавѣтныхъ міровъ, поэта приводитъ именно "ветхозавѣтность" его мышленія, его міроотношенія Этотъ Бяликъ, "разъѣдающій столпы мірозданья", переполненный мракомъ, какъ судьба его народа -- кровью, посыпающій пепелъ на свою главу, онъ -- сынъ стараго еврейства, стараго міра, не только еврейскаго, но болѣе широкаго, общаго -- міра на ущербѣ. Этотъ Бяликъ лицомъ глядитъ въ прошлое, назадъ -- только тамъ онъ находитъ идеалы свободы и силы. Прошлое опредѣлило и его психику. Тамъ, въ темныхъ углахъ гетто, въ, старыхъ ветхихъ книгахъ,-- въ книгахъ, а не въ жизни,-- въ школахъ-синагогахъ, а не на улицахъ, складывалось его міровоззрѣніе. Отсюда и страстная мечта Бялика о "мужѣ дѣяній", съ "великою душой, съ огневою стрѣлою", его "голодъ о Мессіи"... "Не родиться ему... такъ погибъ мой народъ"... Въ отсутствіи сильной личности, героя, Мессіи Бяликъ видитъ погибель народа. Ему чуждо міровоззрѣніе нашей эпохи, выдвинувшее новыя силы, силы массъ; ему чуждо и сознаніе истерической закономѣрности, исторической и психологической перспективы. Онъ не знаетъ, что исполины его "Мертвецовъ пустыни", Львы Маккавеи, которымъ онъ противопоставляетъ современнаго еврея, трусливо прячущагося отъ банды громилъ въ подвалѣ, что эти исполины были такими же естественными дѣтьми своей эпохи, какъ нищій рабъ-еврей -- и не только еврей -- нашей. Съ міровоззрѣніемъ прошлаго, съ мѣркой пророковъ и древней мощи древняго народа онъ подошелъ къ человѣку современному и обрушилъ на него ветхозавѣтные громы. Это могло бы быть смѣшнымъ, еслибы не большой талантъ и чисто ветхозавѣтное вдохновеніе Бялика, сами по себѣ захватывающіе и увлекающіе насъ. Итоги разочарованія въ своей миссіи пророка Бяликъ закрѣпилъ въ одномъ изъ недавнихъ стихотвореній своихъ;
   
   Мой пылъ угасъ, и въ сердцѣ холодъ,
   Но не на маѣ за то позоръ;
   Не встрѣтилъ наковальни молоть,
   И въ гниль обрушился топоръ... ("Бѣжать?").
   

3.

   Въ проповѣди Бялика, помимо отрицанія, есть какъ будто и утвержденіе, нѣчто положительное, смутные идеалы исхода, которые должны смягчить характеръ его сплошного пессимистическаго отношенія къ современной жизни еврейства. Въ его проповѣди имѣется какъ будто бы и внѣшняя цѣль. Эта смутная цѣль очень смутно рисуется въ его поэтическихъ мечтаніяхъ, какъ противопоставленіе рабству и гнету на "чужбинѣ", въ "изгнаніи" -- свободы и счастья на "родинѣ далекой", въ "Палестинѣ". Это -- отклики поэта на націоналистическія тенденціи нашихъ дней, зародившіяся не въ одномъ только еврействѣ.
   Въ задушевномъ стихотвореніи "Въ полѣ", любуясь богатствомъ природы, поэтъ ощущаетъ боль отъ сознанія, что онъ здѣсь "чужой".
   
   "Не я васъ, колосья, взлелѣялъ, не я въ вашемъ полѣ оратай,
   Не я ваши зерна посѣялъ, не мнѣ и собрать ваши зерна...
   И все жь я люблю тебя, нива, и въ сердцѣ, тобою согрѣтомъ,
   Мнѣ вспомнились пахари-братья на нивахъ моей Палестины,
   Что въ это мгновенье, быть можетъ, и мнѣ отвѣчаютъ привѣтомъ
   На мой молчаливый, но страстный привѣтъ изъ далекой чужбины..."
   
   Есть еще болѣе опредѣленныя указанія въ другихъ поэмахъ на это противопоставленіе своего "національнаго лица" -- чужому, страны "изгнанія" -- родинѣ. Большая доля гнѣва и проклятій Бялика, брошенныхъ по адресу современнаго ему поколѣнія еврейства, относится не только къ "позору" слабости, трусости и безволія, но и къ позору специфическому: "блуда по чужбинамъ и по чуждымъ храмамъ", какъ выражается поэтъ, -- къ уходу творческихъ силъ отъ разрѣшенія спеціально-національныхъ задачъ въ міръ общей культуры, отъ своей "полоски" спасенія народа, избавленія его отъ національной смерти на общую ниву общихъ задачъ. Поэтъ упрекаетъ свое поколѣніе въ томъ, что оно "служитъ камнямъ чужбины съ упоеніемъ, съ жалкой любовью", строитъ "новый Рамзесъ попирающимъ васъ фараонамъ, а кирпичи -- ваши дѣти":
   
   И если родится межъ васъ орленокъ съ орлинымъ взоромъ...
   ... (онъ) воспаритъ къ красотѣ, и лучамъ, и просторамъ,--
             Но не для васъ и не надъ вами...
   
   Въ этомъ отказѣ отъ національныхъ задачъ, отъ національной культуры, языка, политической работы, въ любви къ общему, міровому поэтъ видитъ внутреннее порабощеніе народа. То, что въ процессѣ исторической жизни выпало на долю еврейскаго народа, быть можетъ, какъ частичное осуществленіе передовой задачи человѣчества -- уничтоженіе узкихъ рамокъ государственности, политической, территоріальной и вообще культурной обособленности; освобожденіе духа въ лонѣ міровой общей жизни; это шествіе Израиля по міру, которое Зомбартъ недавно сравнилъ съ шествіемъ солнца, пробуждающаго жизнь всюду, куда оно ни приходитъ,-- старое міровоззрѣніе отживающихъ группъ опредѣляетъ только, какъ "кару Небесъ" (такъ называется одна изъ поэмъ Бялика). Здѣсь не мѣсто, конечно, выяснять подробно эту реакціонную подоплеку націоналистическаго міровоззрѣнія Бялика, входящаго, какъ составной элементъ, въ общее его "ветхозавѣтное" -- какъ мы опредѣлили выше -- міровоззрѣніе,-- но нѣсколько замѣчаній по этому поводу приходится сдѣлать.
   Молодое еврейство, осуществляя историческую тенденцію нашихъ дней, всѣми силами берется съ той консервативно-клерикальной сущностью націоналистическаго движенія, какое въ средѣ еврейства приняло привлекательно-утопическую форму сіонизма. Это движеніе молодыхъ еврейскихъ силъ вовсе не носитъ того характера разрушенія еврейства или же "холопства", "національнаго униженія", "раболѣпства", о которомъ такъ упорно говорятъ еврейскіе націоналисты типа г. Струве, о чемъ встрѣтить упоминанія мы можемъ и въ поэзіи Бялика. "Мы гордимся нашимъ еврействомъ,-- говоритъ устами одного изъ своихъ представителей эта молодежь.-- Но еврейство можно понимать совершенно различно. Черезъ исторію еврейскаго народа красной нитью проходитъ борьба двухъ теченій -- консервативнаго и революціоннаго. Представители перваго направленія, раввины и главари еврейскихъ общинъ, стремились съ помощью гнета и невѣжества оградить еврейство отъ свѣта и культуры. Второе теченіе, преисполненное мистическаго восторга передъ истиной и воодушевленное любовью къ человѣчеству, стремилось къ свѣту и осуществленію, на землѣ царства человѣческой мысли. Мы, еврейскіе соціалисты, унаслѣдовали прогрессивныя и демократическія традиціи еврейства и, если наши противники думаютъ, что это еврейство носитъ въ себѣ свое самоотрицаніе, если они думаютъ, что оно ведетъ къ возвышенному космополитизму, къ государству чистаго духа и всеобъемлющей любви, то мы противъ этого ничего не можемъ возразить"...
   Гнету, тяготѣющему надъ еврействомъ, націонализмъ (и Бяликъ въ своей поэзіи отчасти отражаетъ психику его) придаетъ спеціальное, исключительное значеніе, ставитъ въ зависимость отъ "чужбины", разсѣянія еврейскаго, діаспоры, "голуса". Есть ли однако достаточныя основанія такъ рѣзко выдѣлять въ странахъ современной культуры этотъ гнетъ въ особую категорію? нельзя ли и въ этомъ гнетѣ, какъ будто специфически тяготѣющемъ надъ еврейскимъ народомъ, увидѣть все тѣ же черточки, опредѣляющія общій гнетъ надъ извѣстными группами въ нашихъ государствахъ, -- правда, черточки, скрытыя подъ фиговыми листками дока неизжитыхъ традицій, глупости и невѣжества, религіозныхъ и расовыхъ предразсудковъ, антисемитизма и другихъ якобы безкорыстныхъ идеологій. И развѣ, еслибы вдругъ какимъ-либо чудомъ осуществился идеалъ еврейскихъ націоналистовъ, въ нѣдрахъ новой независимой политической единицы не возникла -быта же борьба классовъ, что раздираетъ на части всѣ современныя государства, что обусловливаетъ собою гнетъ меньшинства надъ большинствомъ народнымъ, тяжкое рабство массъ, ихъ нищету, ихъ психическое вырожденіе? Развѣ сама организація -- программа этого идеальнаго еврейскаго государства, какъ она представлена въ книгѣ вождя и теоретика сіонизма Теодора Терцля не является достаточно яркимъ показателемъ опредѣленнаго характера тѣхъ мѣщанскихъ группъ стараго еврейства, въ средѣ котораго возникла утопія политической независимости?-- организація, въ которой трудовымъ элементамъ народа отводится роль рабовъ (отсутствіе права коалицій, рабочіе дома для непокорныхъ работниковъ и пр.)?
   Бяликъ говоритъ о гнетѣ евреевъ въ "изгнаніи", о внутреннемъ оскудѣніи ихъ въ "голусѣ". Если оставить въ сторонѣ чисто мѣстныя временныя условія жизни евреевъ въ теперешней Россіи, -- условія, поддерживаемыя чисто-внѣшними искусственными пріемами, то вообще, при обычныхъ нормахъ политической эмансипаціи, и у насъ, какъ и во всемъ мірѣ, остается одно рабство, хотя бы и прикрытое, какъ мы уже говорили, разными фиговыми листьями,-- одинъ гнетъ, по своему глубокому содержанію такого же характера, какъ гнетъ и не надъ евреями. Та дифференцировка, какая разслоила современныя общества, проявилась одинаково рѣзко изъ современномъ еврействѣ. Съ одной стороны, мы находимъ здѣсь торгово-промышленные классы, которые давно уже чужды спеціально-національныхъ идеаловъ, которые давно уже исповѣдуютъ религію Еолупаевыхъ и Деруновыхъ всего міра и все отличіе которыхъ отъ "коренного" соратника по "идеямъ" то, что, какъ остроумно отмѣтилъ еще Щедринъ, они произносятъ "шашу дурака" въ то время, какъ "коренной" Колупаевъ выговариваетъ то же самое чище: "сосу дурака". Когда читаешь призывы еврейскихъ націоналистовъ къ еврейской солидарности, когда читаешь у Бялика призывы, обращенные къ еврейству, какъ цѣльному сплоченному организму, вспоминаешь невольно другія слова, написанныя К. Каутскимъ послѣ кишиневскаго погрома: "Въ позорномъ кишиневскомъ событіи часть вины падаетъ и на безразборчивость интернаціональнаго еврейскаго капитала и -его органовъ. Еврейская солидарность, солидарность евреевъ всѣхъ классовъ, становится пустымъ звукомъ, лишь только дѣло идетъ больше, чѣмъ о грошевой милостынѣ, лишь только приходится сообща выступать противъ могущественнаго противника".
   Съ другой стороны, въ еврействѣ имѣется значительная армія труда, ремесленный и фабричный пролетаріатъ и вообще трудовые элементы на разныхъ ступеняхъ сознанія. Самосознаніе этихъ элементовъ, извѣстная организованность и сплоченность ихъ, ихъ бодрые и свѣтлые идеалы, рожденные въ самомъ ходѣ историческаго развитія человѣчества, -- міровоззрѣніе труда, знающаго, главнымъ образомъ, тяжесть экономическаго гнета, все это освобождаетъ эти группы отъ внутренняго рабства, готовитъ изъ нихъ сильный коллективъ, создаетъ организованный отпоръ всякой тьмѣ, косности, насилію. Эти элементы еврейства, дѣйствительно, принимали активное участіе въ общемъ движеніи послѣднихъ лѣтъ въ Россіи, они организовывали отпоръ погромщикамъ, среди нихъ рождались, дѣйствительно, "орлы", о которыхъ говоритъ Бяликъ, эти орлы улетали къ "красотѣ и просторамъ" неба всеобщаго, и какой-то узостью, духотой, "собственническимъ" мотивомъ звучитъ припѣвъ Бялика, констатирующаго это явленіе:
   
   Такъ всѣ лучшіе ваши уйдутъ по чужой дорогѣ...
   Вдали отъ вашей полоски...
   
   Въ сущности, вся сила политическаго и соціальнаго безправія, тяжесть положенія, безнадежность необезпеченнаго существованія, при отсутствіи свѣтлыхъ и жизненныхъ идеаловъ будущаго, обрушивается на промежуточные средніе элементы еврейства: обывателя, мелкаго торговца, нищенствующаго при современной конкуренціи, вымирающаго; на тѣ массы, которыя обречены, вслѣдствіе политической и промышленной отсталости страны, на жалкое прозябаніе кустарно-ремесленнаго производства, лумпенъ-пролетаріатъ, пауперовъ, которыхъ въ такомъ большомъ процентѣ поставляетъ еврейство. Въ этой средѣ, во тьмѣ безпросвѣтной соціальнаго вырожденія рождаются сказки обольстительныя, уводящія отъ безнадежной дѣйствительности въ міръ мечтаній, сны золотые, которые принимаютъ въ мѣщанствѣ реальныя формы политическаго возрожденія.
   Сѣрые, хилые, безсильные, вырождающіеся въ заботахъ насущнаго дня; больные и голодные, опустившіеся на дно безпросвѣтнаго нищенства; мѣщане, трусливо оберегающіе свое маленькое благополучіе; эти промежуточные слои, воспитанные на психикѣ стараго гетто, и составляютъ въ сущности то, что подчасъ называется достаточно неопредѣленнымъ именемъ, "народа" -- и Бяликъ поэтъ этого народа, народа гетто. Самъ онъ -- сынъ, бѣдняка-корчмаря какого-то волынскаго мѣстечка, самъ, онъ выросъ въ семьѣ, гдѣ даже въ канунъ субботы не было на столѣ традиціонной праздничной булки ("халы") и вся праздничная пища состояла изъ куска чернаго хлѣба съ хвостикомъ селедки; мать его занималась мелочной торговлей въ разносъ, а по ночамъ вязала чулки на продажу. И онъ самъ особѣ пишетъ:
   
   Голодъ былъ отецъ мой, мать моя -- чужбина,
   Бѣдность и скитанье не страшатъ ихъ сына.
   Но боюсь до крика, до безумной боли
   Жизни безъ надежды, безъ огня и доли,
   Жизни безъ надежды, затхлой, топкой, грязной,
   Мертвенно-свинцовой, жалко-безобразной, --
   Жизни пса, что рвется на цѣпи, голодный,--
   О, проклятье жизни, жизни безысходной...
   
   Бяликъ -- поэтъ этихъ вымирающихъ въ проклятой безысходной жизни массъ стараго гетто. Онъ ихъ видитъ въ рабствѣ заботы, съѣвшей душу народа, въ пассивности, тупости, въ "позорѣ", съ какимъ онѣ подставляютъ свою шею палачу, и онъ бросаетъ проклятія этому рабству, зоветъ къ внутреннему пробужденію. Во имя чего? Въ чемъ исходъ?
   Мы видѣли уже, что мечты этого Бялика принимаютъ форму идеала, прообразъ котораго въ прошломъ и только тамъ, форму туманной неосуществимой утопіи, которая больше всего говоритъ не практическому трезвому уму, а поэтической душѣ,-- утопіи, рожденной все тѣмъ же старымъ міровоззрѣніемъ гетто, а не выходящими на поверхность исторической жизни низами народными, новымъ еврействомъ.
   Но то, что Бяликъ -- поэтъ этихъ широкихъ отживающихъ массъ народа, послѣднихъ остатковъ народа патріархально-родового общества того времени, когда этотъ народъ по своей психикѣ представлялъ почти одно цѣлое; когда въ синагогѣ-школѣ ("бетъ-гамидрашѣ") надъ толстыми священными фоліантами склонялись отъ зари до зари рядомъ головы и богатыхъ, и бѣдныхъ, купцовъ и раввиновъ, юношей и стариковъ; то, что Бяликъ -- поэтъ, завершающій это прошлое гетто, даетъ ему право на имя народнаго поэта въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова.
   Русское еврейство, благодаря уже внѣшнимъ условіямъ жизни въ политически и капиталистически неразвитой странѣ, долгое время жило во всѣхъ своихъ группахъ общей сплоченной жизнью, общими интересами. Къ этому еще нужно прибавить условія внутренняго быта, силу традицій, связь древней религіи, и священныхъ книгъ, способствовавшую этой сплоченности, -- съ другой стороны, внѣшнія преслѣдованія, объединявшія разнородныя по своимъ интересамъ группы еврейства въ одно, топчущееся на мѣстѣ стадо. "Въ тѣ дни, когда одно названіе "еврей" въ устахъ толпы звучитъ, какъ символъ отверженья", и чуждый духа еврейства русскій поэтъ (Надсонъ), только отдаленнымъ родствомъ связанный съ нимъ, чувствовалъ необходимость "скромно стать" въ ряды этого народа, "обиженнаго судьбою". Что же должны были чувствовать сами евреи, какъ не близость,-- близость гоненій, самую сильную, болѣе требовательную, чѣмъ кровная близость? Бяликъ, рожденный въ этихъ условіяхъ существованія народа, является въ широкомъ смыслѣ народнымъ еврейскимъ поэтомъ. Онъ впиталъ въ себя кошмарныя страданія, общую боль, скорбь народа, и его голосъ гнѣва -- былъ голосомъ, въ которомъ слились тихіе стоны десятковъ тысячъ, стоны тихихъ безвѣстныхъ лачугъ и чердаковъ. Въ его поэзіи нашло себѣ воплощеніе стихійное начало народной еврейской жизни, духовныя черты ея и отличія, идеалы героическаго прошлаго и исхода, смутно, какъ сонъ, тлѣющіе въ душѣ народа со временъ гибели его политической независимости. Въ немъ, какъ въ избранникѣ, народъ нашелъ яркое и мощное выраженіе своей "души", своего законченнаго и изжитаго прошлаго,-- на порогѣ вступленія въ жизнь новыхъ вѣковъ, новыхъ условій общественнаго бытія,-- въ немъ создалъ могучій языкъ, стиль, который есть душа народа,-- искусство, которое онъ можетъ съ гордостью внести въ общую культуру, какъ искусство народное въ извѣстной степени выражающее духъ старой народности. Можетъ быть, Бяликъ -- послѣдній народный еврейскій поэтъ, поэтъ русскаго еврейства, уже перешедшаго въ горнило живой исторической жизни...
   На пути развитія человѣчества національныя особенности постепенно сглаживаются, уступая мѣсто другимъ, болѣе рѣшающимъ и значительнымъ факторамъ общественнаго бытія. Но психологическія переживанія отличаются своей устойчивостью и долго-еще даютъ о себѣ знать даже тогда, когда обусловливавшія ихъ матеріальныя предпосылки совсѣмъ исчезли. Національность остается пока неизбѣжнымъ элементомъ всякаго подлиннаго художественнаго творчества, той призмой, черезъ которую преломляются общія идеи міра въ художественномъ постиженіи поэта опредѣленной народности. Поэтъ несетъ въ своей крови вмѣстѣ съ кровяными шариками инстинкты тысячъ поколѣній своего народа, ихъ особенности, ихъ темпераментъ, то "темное" унаслѣдованное, что скрывается въ области подсознательнаго, опредѣляющаго собою въ большой степени всякое художественное творчество. И въ Шекспирѣ, и въ Толстомъ, и въ Гейне вы найдете несомнѣнные признаки національнаго творчества, но не эти признаки дѣлаютъ значительнымъ ихъ творчество. Мотивы ихъ творчества выходятъ далеко за предѣлы національныхъ отличій и дѣлаютъ ихъ прежде всего выразителями извѣстныхъ эпохъ въ жизни народовъ, въ жизни всего человѣчества, поскольку законы развитія міра общи всѣмъ народамъ. Всякое подлинное искусство разрушаетъ границы національнаго, выходитъ далеко за предѣлы его -- вотъ въ чемъ сила и значеніе этого искусства.
   Бяликъ -- еврейскій поэтъ, но онъ больше, онъ поэтъ угнетенныхъ, поэтъ "мертвецовъ пустыни", жаждущихъ воскрешенія, и чисто мѣстный колоритъ, который лежитъ на его поэзіи, отступаетъ на задній планъ передъ тѣмъ высшимъ символомъ, который развѣваетъ свое знамя надъ его поэзіей: символъ этотъ общечеловѣческій, символъ свободы....
   Его проклятія рабству, его пѣсни о титанахъ, борющихся съ рокомъ,-- это пѣсни всѣхъ тѣхъ, кто изнываетъ подъ игомъ, кто "жидъ", къ какой бы націи онъ ни принадлежалъ, кто носитъ вражду лютую къ торжествующему "гою", къ какой бы націи этотъ; "той" ни принадлежалъ. Вспоминая Палестину, чувствуя себя "чужимъ" на "чужой" нивѣ, Бяликъ все-таки не можетъ скрыть и, другого чувства:
   
   "И все жь я люблю тебя, нива..."
   
   Сила поэтическаго таланта преодолѣваетъ пережитки групповой "ветхозавѣтной" психики, всѣ эти преходящія атавистическія тенденціи націонализма, и уводитъ поэта въ міръ широкихъ и свѣтлыхъ поэтическихъ обобщеній и символовъ. На внимательнаго читателя книги Бялика всѣ эти, приведенныя мною выше, указанія Бялика на "чужбину "и пр. производятъ впечатлѣніе лишь поэтическихъ символовъ, въ которые каждый читатель можетъ внести свое опредѣленное содержаніе. Такъ понятно, напримѣръ, что гнетъ рождаетъ мечту о странѣ, гдѣ нѣтъ преслѣдованій и которая поэтому является "родиной", а традиціи, легенды и гордое прошлое лелѣютъ эту мечту и связываютъ ее съ опредѣленнымъ географическимъ мѣстомъ, но, повторяю, въ поэзіи Бялика всѣ эти упоминанія носятъ по существу своему главнымъ образомъ поэтическій характеръ. Его "отчизна" развѣ не та самая лермонтовская "отчизна", гдѣ "любятъ насъ, гдѣ вѣрятъ намъ"? Развѣ не правъ былъ публицистъ, назвавшій русскихъ интеллигентовъ "евреями своего отечества", т. е. людьми, гражданскія права которыхъ опредѣляются не постоянными законами страны, а временными положеніями о чрезвычайной и усиленной охранахъ?.. Развѣ всѣ мы -- не только евреи -- не находимся на "чужбинѣ", въ "изгнаніи", и всѣ не жаждемъ "исхода", "земли обѣтованной", "Палестины" свѣтлой?..
   

5.

   Мы говорили о пессимизмѣ Бялика въ его взглядахъ на современное ему еврейство. Но пессимистъ ли онъ дѣйствительно? И только ли онъ поэтъ вымирающаго гетто, поэтъ стараго, прошлаго еврейства? Въ мракѣ ли только онъ весь?..
   Оттуда онъ вышелъ, изъ стараго гетто. Оттуда тянутся корни его души, туда тянутся стебли и цвѣты его любви, тоски, воспоминаній и грезъ... Но только ли туда?..
   Любовью воспоминаній, романтической любовью сына, любитъ Бяликъ гетто, "ветхую дѣдовскую Книгу"; въ "безжизненныхъ буквахъ" ея для него таится "пѣсня жизни", его мечта трепетно бьется въ "пятнахъ сала и воску" на страницахъ этой старой Книги... Тамъ, въ старомъ "бетъ-гамидрашѣ" (школѣ-синагогѣ), "Домѣ жизни нашей, Хранилищѣ души", онъ видитъ устои народной жизни, источникъ, въ которомъ порабощенный народъ "черпалъ утѣху, вѣру, крѣпость, мощь терпѣнья"... Но и Бяликъ чувствуетъ при, зывы новой жизни, и вотъ ему приходится бросить прощальный взоръ на свою старую привязанность. Какъ онъ ли идеализируетъ ее, эту жизнь стараго еврейства, и ему приходится съ болью душевной отмѣтить темныя и тяжелыя стороны этой жизни, умертвившей много живыхъ силъ въ его народѣ. Душа Бялика все-таки не вынесла безжизненныхъ буквъ старой Книги", которая "про любовь и про юность пѣсенъ не знала", и эта душа вырвалась изъ "тѣсной темницы" на волю. Отсутствіе личной жизни, оторванность стараго гетто отъ міра, отъ всего, въ чемъ движеніе, жизнь, солнце, составляютъ содержаніе ряда его поэмъ. Въ поэмѣ "Подвижникъ" Бяликъ говоритъ о молодомъ "іещиботникѣ", проводящемъ всѣ дни и ночи за Талмудомъ: не для него приходитъ весна, поетъ соловей, не для него любовь волнуетъ кровь... Онъ весь уходитъ въ жертву мертвому, безжизненному...
   Въ замѣчательномъ стихотвореніи "Послѣдній" Бяликъ рисуетъ эволюцію еврейства, которое изъ стараго "беть-гамидраша", отъ ветхозавѣтныхъ квадратныхъ буквъ старыхъ книгъ, отъ мрака затворничества уходитъ на свѣтъ Божій, въ ширь полей, небесъ, жизни.
   
   Всѣхъ ихъ вѣтеръ умчалъ къ свѣту, солнцу, теплу,
   Пѣсня жизни взманила нова, незнакома...
   Я остался одинъ, позабытый, въ-углу
   Опустѣлаго Божьяго, дома...
   ...И мнѣ чудилась дрожь чьихъ-то крылъ въ тишинѣ,
   Трепетъ раненыхъ крылъ позабытой святыни... ("Шехины")
   ...И въ беззвучномъ рыданьѣ, въ упрекѣ безъ словъ,
   ...Былъ послѣдній аккордъ скорбной пѣсни вѣковъ,
   И мольба о пощадѣ, и страхъ приговора...
   
   "Приговоръ" давно произнесенъ. Произнесъ его и Бяликъ сынъ "этой граненой святыни", произнесъ еще тогда, когда, сидя въ убогой "синагогѣ за книгой, звалъ ее,-женщину, олицетворяющую радость "жизни, -- звалъ вернуть ему хоть день "ограбленнаго мая".....
   
   Гдѣ ты?.. Я звалъ тебя...Сквозь буквы древнія, святыя,
   Сквозь каждый, лучъ сквозь тучки золотыя,
   Сквозь каждую молитву, каждой думой...
   Рвалась моя душа, полна мольбою,
   Къ тебѣ и за тобою!.. ("Гдѣ ты?").
   
   Этотъ "приговоръ" поставилъ крестъ надъ всей старой, "подвижнической", мрачной жизнью. Уже одна сила гнѣва, съ которой, какъ мы видѣли, обрушился поэтъ на современное ему мертвое, "исчахшее", оскудѣвшее поколѣніе,-- не скорби только, въ которой есть безсиліе, а гнѣва,-- показывали, что Бяликъ поэтъ не только вымирающихъ старыхъ, но и какихъ-то новыхъ силъ еврейства; это гнѣвъ, въ которомъ такъ много силы, огня, пламени, рожденъ не мертвой, а живой душой. И объ этомъ еще съ большей доказательностью говоритъ то новое лицо Бялика, которымъ онъ сейчасъ обращается къ намъ, когда мы перевернемъ страницы его книги, гдѣ записана тяжелая повѣсть "мрака", отчаянія и гнѣва, и раскроемъ страницы, гдѣ разсыпано столько лучей солнцемъ, весной и любовью.
   Это другой, совсѣмъ другой Бяликъ, такъ непохожій на прежняго гражданина, трибуна, пророка... Какъ это ни странно, но одновременно съ полнымъ отчаянія, чернымъ "Глаголомъ", съ потрясающимъ крикомъ "Надъ бойней", съ "Сказаніемъ о погромѣ" у Бялика рождаются необыкновенно свѣтлыя и прозрачныя пѣсни любви и солнца, полныя бодрой свѣжести и радости ("Мотылекъ", "Зимнія пѣсни" и др.). Словно "Богъ-Мститель", "Пророкъ Конца", Судія изъ громовъ и тучъ своихъ сошелъ на бѣдную землю, въ прахъ и пыль, къ бѣднымъ маленькимъ людямъ съ ихъ маленькими радостями...
   Вотъ одна изъ этихъ пѣсенъ. Полевой тропинкой молча бредутъ онъ и она. Бабочки вьются кругомъ, шепчутся колосья, міръ весь -- гимнъ радости, блеска, тепла...
   
   Ты идешь,-- я, какъ плѣнный, бреду за тобою,
   И, какъ очи твои, даль чиста и ясна,--
   И хлѣба улыбаются зною...
   
   Мотылекъ сѣлъ на косы, ея, запутался въ пряди волосъ и какъ будто дразнилъ: "Я цѣлую, смотри,-- поцѣлуй ее тоже"... Ея "горлинки-очи" скромны, какъ всегда, и напрасно бы въ нихъ заглянулъ онъ съ вопросомъ. Нѣтъ, онъ вѣритъ не имъ, а проказницамъ-косамъ,--
   
   Что киваютъ мнѣ: да!..
   
   Въ этомъ маленькомъ шедеврѣ ("Мотылекъ") всѣ основныя черты любовной лирики Бялика. Даже за неуклюжими оборотами и прозаическими словами перевода чувствуется воздушность подлинника, кристальная прозрачность и пѣвучесть стиха, словно онъ омытъ свѣтлой и чистой лѣсною водою,-- и такъ много здѣсь наивности, неумирающаго очарованія той ирраціональности и непосредственности въ воспріятіи и передачѣ ощущеній, той самой наивности, которая, кажется, и есть секретъ поэтическаго обаянія. Ароматъ этой непосредственной, отъ чистой поэтической души рожденной, наивности -- нѣжной, какъ дѣвушка на порогѣ дня -- вы ощущаете незримо въ поэзіи Бялика.
   Мотивы лирическихъ пѣсенъ Бялика стары, какъ міръ, но и, какъ міръ, вѣчно прекрасны и юны,-- ибо это пѣсни весны, молодости, любви.
   
   Встань, сестра моя, невѣста,
             Выйди въ садъ,
             Выйди въ садъ,--
   Я пришелъ съ привѣтомъ мая:
   У меня въ саду цвѣтокъ
             Далъ ростокъ --
             Лепестокъ...
   
   Эти пѣсни съ "крѣпкой, какъ смерть", печатью пѣсенъ Суламиѳи спѣла свирѣль пастуха, который бродилъ со стадами по полямъ, далекій отъ зла и тревогъ жизни,-- простыя пѣсни утра, которыя онъ пѣлъ потому, что пѣлось.
   
   Выйди въ дѣвичьей красѣ,
   Съ синей лентою въ косѣ,
   Въ бѣлой ткани, въ бѣломъ зноѣ!
   Озари улыбкой садъ... Твой весенній ароматъ --
   Словно яблоко лѣсное...
   
   Не однѣми антологическими пѣснями исчерпывается любовная лирика Бялика. Есть у Бялика мотивы и эротики чувственной, полной зноя страсти и желаній, угарныхъ и душныхъ желаній. Напримѣръ, поэма, начинающаяся строчками:
   Эти жадныя очи, съ дразнящими зовами взгляда, Эти алчныя губы, влекущія дрожью желаній, Эта роскошь твоей наготы, эта жгучая сила и т. д.
   Но такіе мотивы рѣдки. "Свѣжесть сердца" и "ландыши юности нѣжной" опредѣляютъ основной характеръ его воспріятій и любви, и красотъ природы. Не лѣто, а весна,-- не осень, а бодрая зима характерны для его "пѣсенъ природы".
   Въ его книгѣ есть отдѣлъ замѣчательныхъ "Зимнихъ пѣсенъ", достойныхъ занять одно изъ выдающихся мѣстъ въ міровой литературѣ этого рода. Поэтъ проснулся зимнимъ утромъ въ своей каморкѣ.
   
   Божій міръ хорошъ и свѣтелъ --
   Я на плечи плащъ накину,
   И, влюбленный, опьяненный,
   Ринусь въ бѣлую пучину.
   
   Такъ много влюбленности и опьяненности въ этихъ пѣсняхъ-гимнахъ жизни, такъ много поэтической силы и огня, такое богатство художественныхъ образовъ, метафоръ, эпитетовъ, что трудно удержаться отъ соблазна привести нѣсколько цитатъ изъ нихъ.
   
   Сколько солнцъ отвсюду мечутъ
   Брилліантовыя стрѣлы!..
   Словно дѣвушка нагая,
   Блещетъ міръ безстыдно-бѣлый...
   
   Бѣлизна, куда ни взглянешь,-- бѣлизна безъ дна и граней, все лучится, все сверкаетъ. "Серебро, хрусталь и мраморъ, яхонтъ, радуга, червонцы -- такъ и брызжутъ съ каждой крыши, съ каждой вѣточки на солнцѣ"...
   
   Устилаетъ тротуары
   Мягкой бѣлою периной, --
   Нити проволокъ обвиты
   Серебристой паутиной,--
   А на крышахъ -- одѣяла,
   Всѣ съ хрустальной бахромою:
   Въ цѣломъ мірѣ бѣлый праздникъ,
   Міръ вѣнчается, съ зимою...
   
   Онѣ обжигаютъ, эти пѣсни поэта, опьяняютъ, какъ воздухъ морозный, какъ солнце, -- и. крылья рождаются въ душѣ. "Мчи, лети -- куда?-- не знаю! Я не знаю -- все равно. Лишь бы жизнь и кровь кипѣла, искрясь, цѣнясь, какъ вино"...
   Солнце -- вотъ богъ этого Бялика, и солнцемъ, жизнью и кровью напоена вся лирика его. Даже странно, непонятно, когда подумаешь, что писалъ эти волнующія строки, "жидъ блѣдный, робкій, хилый книжникъ"... Зачѣмъ "жидъ"? Просто поэтъ Божьей милостью; дитя природы, человѣкъ съ чуткой и нѣжной душой, для котораго-весь міръ -- родина.
   Въ солнцѣ и завершеніе поэзіи Бялика; исходъ его изъ мрака рабства. Въ удивительно-поэтической, полной, какъ чаша съ виномъ, звуковъ, красокъ, блески поэмѣ "Зори" -- художественный синтезъ его интуитивной радости жизни, претворяющей звуки мрачной скорби "міра холоднаго" въ нѣжную элегію.. Въ дѣтствѣ однажды отъ своихъ друзей -- малютокъ-лучей, дѣтей солнца. Поэтъ услыхалъ пѣсню-пѣсенку Зорь... И послѣ пронесъ эту пѣснь сквозь мракъ долгой ночи.
   
   И въ сердцѣ звучитъ ея эхо...
   И лучшіе сны мои въ мірѣ холодномъ,
   И лучшія грезы о счастьи свободномъ
   Бѣгутъ изъ ея родника...
   
   Вотъ почему нельзя говорить о пессимизмѣ Бялика, не смотря на всѣ его погребальныя пѣсни старому еврейству. Прочитавши весь сборникъ его поэмъ и пѣсенъ, уходишь отъ нихъ полнымъ бодрости и силы душевной. И ядъ бичеваній поэта, и скорбь его, и гнѣвъ и отчаяніе дѣлаютъ то же, что и свѣтлая нѣжность его ликующихъ пѣсенъ о веснѣ и солнцѣ: зовутъ къ жизни... За страстными обличеніями, кошмаромъ ужаса и боли встаетъ еще болѣе опьяняющей далекая мечта о возрожденіи и освобожденіи, "жажда свободы" сквозь "долю раба"; старая пѣсенка Зорь звучитъ за этими облитыми желчью и кровью черными строчками.
   Слишкомъ свѣжи и сильны радость бытія въ поэзіи Бялика и проклятія его мраку и рабству, слишкомъ крѣпка его инстинктивная увѣренность въ "Утрѣ Борьбы ""въ "битвѣ противъ Рока", чтобъ не почувствовать, что родили эти пѣсни и этого Бялика не слой вымирающаго затхлаго еврейства гетто, а тѣ силы бодрыя и юныя, которыя таятся въ еврействѣ и которыя рождаются въ современной жизни народовъ повсюду, въ процессѣ живыхъ столкновеній и борьбы, на смѣну старому міру. Нужно имѣть неизсякаемый родникъ силъ въ своемъ сердцѣ, большую и неутолимую тоску по свѣту, чтобы въ мракѣ еврейской жизни сохранить "искры" о которыхъ пишетъ Бяликъ, затаить "святые сны, ароматы новой, дивной и невиданной весны".
   Старая Святыня ("Шохина") съ раненымъ крыломъ, которой одинъ Бяликъ -- Бяликъ съ лицомъ, обращеннымъ въ прошлое, отдалъ любовь и мечты,-- трепетала и плакала въ ожиданіи "приговора". "Приговоръ" этотъ произнесенъ, и его знаетъ другой Бяликъ, съ лицомъ, обращеннымъ въ будущее,-- знаетъ неясно,-- можетъ быть, неосознанно, путемъ разсудка,-- но онъ -- поэтъ и можетъ создавать только волшебные "сны" о будущемъ...
   Солнце и пѣсни зовутъ вонъ изъ гетто, отъ обособленности, отъ стараго уклада, изъ старыхъ храмовъ и отъ старыхъ боговъ въ міръ жизни, а эта жизнь -- великая, общая борьба за новое, за общіе интересы всѣхъ обдѣленныхъ на праздникѣ ея. Въ этой міровой "битвѣ народовъ" должны пасть цѣни всякаго гнета, должна начаться для новаго міра "новая, дивная и невиданная весна", о которой мечтаетъ Бяликъ современности. Нѣтъ дороги "своей" и "чужой", есть одна дорога къ утвержденію новаго міра на землѣ, и объ этомъ говорятъ всѣ солнечныя пѣсни Бялика, пѣсни общей жизни и радости.
   

6.

   Можно было бы много говорить о чисто-художественной сторонѣ творчества Бялика, этого оригинальнаго, сильнаго и сочнаго поэта, самаго замѣчательнаго въ исторіи новой еврейской литературы. Въ Бяликѣ сплелись нѣжный, тонкій лирикъ и суровый, непреклонный боецъ, и пѣсни лирическія не мѣшали ему быть борцомъ, борьба -- поэтомъ... Но въ его пѣсняхъ борьбы, пѣсняхъ скорби, отчаянія и гнѣва есть нѣчто, что не укладываетъ Бялика въ рамки словесности, искусства,-- это то, что роднитъ его съ пророками, что отъ пророковъ, на которыхъ воспитывался поэтъ. Но можно ли съ мѣркой искусства, чистой поэзіи подходить къ пророкамъ, къ Іову, Іеремій?...
   У Бялика -- не только пророческое "всевѣдѣніе", мудрость и знаніе жизни, необходимыя поэту... Но въ немъ есть этотъ "угль, пылающій огнемъ", "глаголъ", которымъ ему дано "жечь сердца", глаголъ пророка. Бяликъ -- не тенденціозенъ, не рефлективенъ въ своей поэзіи, онъ слишкомъ полонъ вдохновенія, чувствъ и страстей, огненнымъ потокомъ вырывающихся изъ-подъ его пера. Но, еслибы онъ не былъ такимъ большимъ и искреннимъ талантомъ, еслибъ "глаголъ" его не былъ полонъ такого искренняго жара души и не достигалъ такого паѳоса трагедіи, какой могъ родиться въ нашемъ мірѣ "среднихъ" чувствъ только у очень большого поэта,-- то онъ былъ бы риториченъ, дидактиченъ, ибо все его искусство основано не столько на творчествѣ, сколько на силѣ непосредственнаго выраженія своихъ чувствъ. Его поэзія гнѣва и скорби -- поэзія чувства, по этого одного недостаточно, чтобы эту пэзік утвердить въ рамкахъ искусства.
   Если понимать художественное творчество, какъ проникнутое чувствомъ, такъ сказать, "очувствованное" созерцаніе ("fühlendes Schauen"), если понимать процессъ творчества такъ, какъ понимала его геніальная поэтическая натура Пушкина, какъ "холодъ вдохновенья", т. е. какъ порывъ вдохновенныхъ страстей, умѣряемый и сдерживаемый спокойствіемъ и холодомъ созерцанія, то, конечно, не ко всему Бялику -- Бялику, часто ничѣмъ не сдерживаемому и ничѣмъ не умѣряемому,-- можно будетъ подойти съ точки зрѣнія чистаго искусства...
   Онъ -- національный поэтъ и его природа поэта -- національная. Въ немъ есть то типичное, что не даетъ еврейству, за рѣдкимъ исключеніемъ, выдѣлить изъ своей среды великихъ художниковъ-творцовъ, какъ оно выдѣлило великихъ музыкантовъ, ученыхъ, публицистовъ. Это типичное -- слишкомъ большая страстность, нервозность еврейской натуры, слишкомъ острая и быстрая реакція на всѣ явленія окружающаго міра -- свойства, мѣшающія сосредоточенію и углубленію, -- слишкомъ большое господство темперамента, глубокій субъективизмъ. Все это не позволяетъ отдаться спокойному созерцанію, наблюденію и изображенію, необходимымъ элементамъ истинно-творческаго процесса. Въ творчество еврея врывается сама жизнь, взволнованная, трепетная, и вырываетъ изъ его сердца стоны, искры, крики, но это уже не творчество, а жизнь. Вотъ почему при своемъ большомъ талантѣ Бяликъ создалъ только одну эпическую поэму, прекрасную, пластичную -- "Мертвецы пустыни", но и въ ней чувствуется страстный вихрь богоборческой души.,
   Все остальное лирика, почти сплошная, въ его такъ называемыхъ "поэмахъ", которыя можно было бы съ большей вѣрностью назвать драматическими пѣснями,-- въ стихахъ-сатирахъ и пророчествахъ, -- страстные отклики души, всюду это личное "я", отъ котораго нельзя уйти поэту, эта "пѣна сердца", о которой Флоберъ говорилъ въ своихъ письмахъ: "я не хочу смотрѣть на искусство, какъ на сосудъ, куда сливаются наши страсти, нѣтъ, нѣтъ! Поэзія не должна быть пѣною сердца"...
   Въ поэзіи Бялика соприкасаются искусство, -- высокіе художественные образы, въ которыхъ отчасти нашли себѣ воплощеніе его переживанія пророка-поэта,-- съ жизнью, подлинной жизнью мукъ и страстей,-- созерцательное искусство съ бурнымъ клокотаніемъ самой жизни, и часто, какъ и у пророковъ, въ его пѣсняхъ гнѣва это бурное клокотаніе прорываетъ мощно всѣ плотины и преграды искусства и заливаетъ сплошнымъ стихійнымъ пламенемъ сердца все поле его поэзіи.
   Основной преобладающій тонъ его звуковъ -- сила. Самъ онъ въ "Зимнихъ пѣсняхъ" разсказалъ о томъ, какъ подъ тяжкимъ молотомъ "налилось его сердце крѣпостью желѣзной". Эта сила въ его эмоціяхъ -- страданіяхъ, отчаяньи, гнѣвѣ, жаждѣ бытія, -- въ его стилѣ. Все надуманное, отвлеченное (какимъ, напр., представляется намъ въ большей своей части символическій "Свитокъ пламени") звучитъ у него искусственно, какъ чужое. Онъ весь -- въ потокѣ стихійной силы, которая наполняетъ его живую душу, захватываетъ и подчиняетъ себѣ читателя. Таковъ и его стиль. Кажется порою, что онъ пишетъ огнемъ и скорбью; слова его -- солнце, живущее въ его крови; горечь, питающая его думы; радость, опьяняющая его сердце.

-----

   Таковъ этотъ поэтъ съ двумя лицами, какъ народъ его; поэтъ, слившій въ себѣ обѣ стороны міроотношенія, "блескъ Солнца и мракъ Ночи". Бяликъ могъ бы сказать о себѣ словами греческаго мудреца: "Я въ міръ пришелъ, чтобъ видѣть солнце", и вся трагедія его въ томъ, что онъ не могъ отдать свою жизнь только солнцу, что черныя тучи закрыли это солнце и отъ него, и отъ тѣхъ, кому онъ посылалъ свои могучія пѣсни.
   Онъ -- поэтъ на переходѣ временъ. Старое, "ветхозавѣтное" умѣстилось въ немъ съ снами о "новой веснѣ". Старому, "ветхозавѣтному", юнъ отдалъ свою тоску, жажду мести, воспоминанія, скорбь безсилія и боль любви, и ему же, отживающему, онъ, "Пророкъ Конца", поставилъ надгробный памятникъ. Онъ не осозналъ путей будущаго, но могучимъ инстинктомъ смутно почувствовалъ ихъ. И будущему онъ, поэтъ на переходѣ временъ, отдалъ признаніе неизбѣжной гибели стараго гетто, силу гнѣва тамъ, гдѣ было безсиліе скорби, свою влюбленность въ жизнь и радость бытія, и бодрую жажду "битвы противъ Рока"... И современный Бяликъ побѣдилъ "ветхозавѣтнаго". Онъ -- тотъ юноша, о которомъ самъ писалъ въ "Свиткѣ пламени": "Мощь и блескъ яркаго солнца несъ онъ въ своей душѣ,-- и мракъ и тайну ночи; но жаждой глазъ его была только Заря; мерцаніе разсвѣта -- его стихія; предутренній сумракъ -- пѣснь его жизни"...

Д. Тальниковъ.

"Русское Богатство", No 5, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru