Вчера в кинематографе показывали какой-то аэроплан, и я вспомнила...
Гриша Петров был славный мальчишка. Здоровенный, коренастый, и вечно смеялся...
-- Рот до ушей -- хоть лягушке пришей, -- дразнили его младшие сестры.
Не кончив университета, женился, потом попал на войну.
Боялся он войны ужасно. Всего боялся -- ружей, пушек, лошадей, солдат.
-- Ну чего ты, Гриша! -- успокаивали сестры. -- Уж будто так все в тебя непременно стрелять будут.
-- Да я не того боюсь!
-- А чего же?
-- Да я сам стрелять боюсь!
Стали обучать Гришу военному ремеслу. После первого урока верховой езды вернулся он домой такой перепуганный, что даже обедать не мог.
-- Все равно, -- говорит, -- какой тут обед! Все равно придется застрелиться.
-- Что же случилось?
-- Господи, страсти какие! Взвалили меня на лошадь -- ни седла, ни стремян -- ничего! Хвоста у нее не поймать -- держись за одну гриву. Пока еще на месте стояла -- ничего, сидел. А офицер вдруг как щелкнет бичом, да как все заскачут! Рожи бледные, глаза выпучены, зубы лязгают -- последний час пришел! А моя кобыла хуже всех. Прыгает козлом, головой машет -- кидает меня то на шею себе, то на зад. Я ей "тпру! тпру" -- не тут-то было. Ну, думаю, все равно пропадать: выбрал минутку, когда она поближе к стенке скакала, ноги подобрал да кубарем с нее на землю. Офицер подскочил, бичом щелкает:
-- На лошадь!
Я поднялся.
-- Не могу, говорю.
А он орет:
-- Не сметь в строю разговаривать!
А мне уж даже все равно -- пусть орет. Так и ему говорю:
-- Чего уж тут -- я ведь все равно умираю!
Он немножко удивился, посмотрел на меня внимательно.
-- А и правда, -- говорит, -- вы что-то того... Идите в лазарет.
Загрустил Гриша.
-- Теперь сами видите, какой я вояка. Я им так и скажу, что лучше вы меня на войну не берите. У вас вон все герои -- сам в газетах читал. А я не гожусь -- я очень боюсь. Ну куда вам такого -- срам один.
Однако ничего. Дал себя разговорить, успокоить. Одолел военную науку и пошел воевать.
На побывку приехал домой очень довольный -- опять "рот до ушей -- хоть лягушке пришей".
-- Слушайте! А ведь я-то, оказывается, храбрый! Ей-Богу, честное слово. Спросите у кого хотите. И пушки палят, и лошади скачут, а мне чего-то не страшно. Сам не понимаю -- глупый я, что ли? Другие пугаются, а мне хоть бы что!
Приехал второй раз и объявил, что подал прошение -- хочет в летчики.
-- Раз я, оказывается, храбрый -- так чего ж мне не идти в летчики? Храброму-то это даже интересно.
И пошел. Летал, наблюдал, бомбы бросал, два раза сам валился, второй раз -- вместе с простреленным аппаратом, и так сильно контужен, что почти оглох. Отправили прямо в санаторию.
* * *
В Москве, уже при большевиках, в хвосте на селедочные хвосты, кто-то окликнул меня. Узнала не сразу. Ну да мы тогда все друг друга не сразу узнавали.
-- Гриша Петров?
Почернел как-то, и скулы торчат. Но это не главное. Главное -- изменило его выражение глаз: какое-то виноватое и точно просящее, беспокойное.
-- Как вы, -- говорю, -- загорели!
-- Нет, я не загорел. Здесь другое. Я к вам приду и расскажу, а то со мной на улице говорить нельзя -- очень уж кричать надо.
Вечером и пришел.
Рассказал, что в Москве проездом -- завтра уезжает. Будет летать.
-- Ведь вы же не можете -- вы в отставке, вы -- инвалид.
-- Большевики не верят. Буду летать. Ничего. Дело не в этом.
И узнала я, в чем дело.
-- Отряд наш -- шестнадцать офицеров. Сидели в глуши, думали -- о нас и забыли. Лес у нас там, хорошо, грибы собирали. Вдруг приказ -- немедленно одному явиться с аппаратом в Москву, пошлют его куда-то над Уфой летать. Мы бросили жребий. Вытащил товарищ и говорит: "Я повешусь, у меня мать в Уфе, я над Уфой летать не стану". Ну, я и вызвался заменить, думал, словчусь, перелечу к чехословакам -- я ведь, сами знаете, -- храбрый. Приезжаю сюда, а здесь говорят: не над Уфой летать, а над Казанью. А у меня в Казани старуха мать, и жена, и мальчишки мои -- как же я стану в них бомбы бросать? Решил сказать начистоту. Заявил начальству, а оно -- так любезно.
-- Так, значит, в Казани ваша семья?
-- В Казани, говорю, все.
-- А как их адресочек?
Я и адрес сказал. Они записали.
-- Ну-с, теперь, говорят, завтра же отправляйтесь на Казань. А в случае, если затеете перелететь к чехословакам или вообще недобросовестно отнесетесь к возложенному на вас поручению (это, то есть, бомбы бросать не буду), то семья ваша будет при взятии города расстреляна. Поняли? Ну еще бы, как не понять!
Призадумался Гриша -- черный такой стал, скуластый, и вдруг спросил:
-- Как вы думаете -- должен я сейчас застрелиться или посмотреть -- может, как-нибудь... А? Что? Что?
Он очень плохо слышал.
* * *
Несколько месяцев тому назад совершенно неожиданно встречаю в Болгарии старушку Петрову.
-- Да, да, слава Богу, выбрались. Мы давно уже здесь. Маруся, Гришенькина жена, в школе устроилась учительницей. Мальчики здоровы, все хорошо. А сколько перестрадали! Как они на Казань-то шли! Есть было нечего, воды и той не было. Сами на Волгу с кувшинами бегали. Мальчики тоже чайники брали -- пять верст почти. Бежим, бывало, а над нами аэроплан ихний гудит. Господи, думаю, хоть бы детей-то пощадили. Летчик свалился у нас за лесом, недалеко. Все. бегали смотреть. Обгорел так, что и лица не различить. А мне и не жалко было. Собаке собачья смерть!
-- А скажите, вы о Грише ничего не знаете?
-- Нет, ничего. Так ничего и не знаем. С самого начала отрезаны были. Ну да ведь его большевики на службу призвать не могли, он, слава Богу, инвалид, контуженный, никуда не годный -- где-нибудь отсиделся. Все ждали весточки. Обещали нам тут...
-- Значит, ничего не знаете?
Она вдруг всполохнулась.
-- А что? Может быть, вы что-нибудь?.. А? Может, слышали?
-- Нет, нет... Я так... Я тоже... ничего не знаю.
КОММЕНТАРИИ
Летчик. Впервые: "Последние Новости". -- 1920. -- 20 июня. -- No 47. -- С. 2.
...перелечу к чехословакам -- имеются в виду воинские формирования т. н. "белочехов".