Lib.ru/Классика: Тэффи. Домовой

Н. А. Тэффи

Домовой

Тэффи Н. А. Собрание сочинений.

Том 2: "Неживой зверь"

М., Лаком, 1997.

У нашей старой нянюшки было два врага -- внешний и внутренний.

Внешний -- безбровый, курносый и белоглазый -- звался в глаза Эльвирой Карловной, а за глаза чертом чухонским. Занимал этот враг место бонны и представлял собою вторую ступень лестницы нашего воспитания. К ней в нашей семье переходили дети лет пяти прямо из детской от нянюшки для изучения наук.

Эльвира Карловна обучала азбуке и начаткам Закона Божия. Учила бодро, когда нужно подшлепывала.

Думается мне, что сама она в науках не очень была тверда. На лукавые вопросы отвечала шлепками и мудрой поговоркой:

-- Много будешь знать, скоро состаришься.

Помню, читали мы о чудесном исцелении младенца каким-то пророком. Сказано было: "пророк простерся над младенцем". Я и спросила:

-- А что значит "простерся"?

-- "Простерся" значит лег на него голова к голове, руки к рукам, ноги к ногам.

-- Да как же так? -- удивилась я. -- Ведь пророк был большой, а ребеночек маленький!

-- Ну на то он и святой, -- последовал ответ.

Поговорки у Эльвиры были все какого-то разбойничьего уклона:

-- Шито-крыто и концы в воду.

-- Не за то вора бьют, что украл, а за то, что попался.

Вот эту самую бонну, Эльвиру, ненавидела нянюшка всеми силами души. Я думаю, что в ненависти этой немалую роль играла ревность. "Рабенка" уводили из детской под начало курносой бабищи, которая терзала науками и шлепала, а нянюшкина власть кончалась.

Другой враг, внутренний, был домовой и назывался за глаза "хозяином".

Чего он только с нянюшкой не выделывал! Положит ей под самый нос катушку, а глаза отведет, и ищет нянюшка злосчастную катушку, ползает по полу, кряхтит -- нету и нету катушки! И вдруг -- глянь, она тут как тут. Стоит на столе рядом с ножницами!

Или сдвинет старухе очки на лоб, а та тычется по всем углам:

-- Кто мне очки запрятал?

В общем домовой был не злой, а только дурил. В сырую погоду не любил, чтобы печку топили. Экономный был, дрова жалел. Топи в мороз сколько угодно, а коли затопит старуха печурку в оттепель -- залезет домовой в трубу и ну дуть, и весь дым гнать в комнату.

А то еще туфли старухины любил ночью засунуть подальше под кровать. Одним словом, дурил. Но зла особого не делал.

Нянька хоть и ворчала на домового, но сама сознавалась, что жить с ним можно.

-- У нас "хозяин" добрый, а вот как жила я у господ Корсаковых, так там такой сердитый был, что все мы в синяках ходили. Девкам ночью в волоса перьев насыпет, повару в тесто наплюет -- не подымается опара, хошь ты что! Барыню и ту по ночам щипал. Ну, а наш ничего, веселый.

Веселый был, дурил, да вот еще не любил, когда детей осенью в город отправляли. Он был деревенский домовой, жил в нашем деревенском доме. И верно, скучно ему было одному зиму зимовать. Как только начиналась укладка вещей и дорожные сборы -- принимался домовой по ночам вздыхать. Все мы эти вздохи слышали и очень его жалели.

Но в эту осень, о которой хочу рассказать, проявил себя наш домовой и с другой стороны. Оказалось, что может он разозлиться и кого-нибудь невзлюбить.

Поздней осенью, когда старших братьев и сестер уже отправили в город учиться и оставались в деревне с мамой только мы, маленькие, произошло в доме необычайное событие: подъехала к крыльцу грязная старая бричка с еврейским возницей на козлах и вылезла из брички маленькая, худенькая дама с крошечной девочкой.

Дама долго обдергивала и оправляла свое пальто движениями мелкими и быстрыми, словно птица, отряхивающая перья, потом взяла девочку за руку и повела в дом. Девочка с трудом передвигала тонкими заплетающимися ногами. Мы заметили, что у нее разорван чулок и щечка повязана грязным белым платочком.

Все это видели мы из окна столовой, где сидели с нашей нянюшкой.

Дама вошла, посмотрела на нас испуганно, заискивающе улыбнулась, посадила девочку на диван и спросила торжественно:

-- Не разрешите ли вы мне поговорить с Варварой Александровной?

Так звали мою мать.

-- Барыня отдыхает, -- ответила нянюшка.

Дама умоляюще сложила руки:

-- Я не потревожу ее покой, я только должна сейчас же переговорить, потому что извозчик ждет. Она там? -- указала она дверь в гостиную и сейчас же побежала мелкими шажками.

Мы видели, как, пройдя гостиную, она приостановилась, несколько раз перекрестилась и, приоткрыв дверь, торжественно сказала:

-- Дорогая тетечка! Я пришла просить вашей защиты и покровительства. И больше мне идти некуда...

Потом вошла в мамину спальню и закрыла за собой дверь.

Все это было очень странно.

Потом мы узнали, что она была женою какого-то дальнего родственника, поэтому и решила называть маму тетечкой.

О чем говорили в спальне -- неизвестно. Но говорили долго. А мы в это время молча рассматривали маленькую девочку, которая сидела на диване, скрючив не хватавшие до полу ножки, и не шевелилась.

-- Как вас зовут? -- спросила сестра.

Вместо ответа она быстро закрыла глаза, словно спряталась, и так, зажмурившись, и просидела почти все время.

Странная была девочка.

Наконец, двери спальной открылись и мама вышла, ведя за собой новоприезжую. По маминому лицу было видно, что она чем-то недовольна и даже расстроена. Дама терла платком покрасневший носик и все повторяла:

-- Вы делаете великое дело! Великое дело!

И вдруг, взглянув на девочку, спохватилась:

-- Ах, я и забыла! Со мной мой ребенок... Люся, сделай же реверанс!

Девочка скользнула с дивана, сморщила личико жалобно, точно собираясь заплакать, и неловко согнула обе коленки.

-- Это мое дитя! -- восторженно воскликнула дама. -- И я не отдам ее никому, ни за что на свете!

Она прижала к себе голову девочки. Та осторожно поправила тряпочку на своей щеке. Ей было неловко так стоять, с притиснутой головой, но она только терпеливо сжала губки и зажмурилась.

-- Люся! Детка! -- продолжала декламировать дама. -- Никому, никогда, помни это! Мы умрем вместе!

Потом, много лет спустя, встретила я как-то такую маменьку с дочкой, ужасно напоминавшую мне эту даму с Люсей. Где-то в Италии вечером в вагоне. Русская дама -- такая же худая, только высокого роста, прощалась с провожавшим ее маленьким и коренастым итальянским офицериком. Дама, извиваясь, склонялась к нему сверху, как змея с дерева, и восторженно говорила:

-- Addio! Addio! Io t'amo, о bel idol mio! {-- Прощай! Прощай! Я люблю тебя, о мой кумир! (итал.)}

A маленькая ее девочка, которую она притиснула к скамейке, тихо скулила:

-- Мама! Мама! Мне же больно!

А мама извивалась:

-- Addio! Addio! О, la profondita del mio dolore! {-- Прощай! Прощай! О, как глубоко я страдаю! (итал.)}

-- Мама, ты мне на ножку наступила. Мама, ну что же это ты!..

Ужасно остро вспомнилась мне тогда далекая девочка Люся и ее декламирующая маменька.

Они остались жить у нас.

Девочка Люся играла с нами редко. Она была хилая, слабая, у нее вечно что-нибудь болело.

Мы называли ее "Люся подвязанная".

Было ей тогда лет шесть.

Тихая была девочка, испуганная и старательная. Все что-то писала, скрипела по доске грифелем или шила какую-нибудь тряпочку.

Платьица на ней были всегда рваные и грязные, но с претензией, с дырявыми и мятыми бантиками. Маменька с гордостью говорила, что эти платьица она сама сшила.

-- Я люблю красоту! -- декламировала она. -- И я хочу воспитывать моего ребенка в красоте.

Впрочем, о красоте заговорила она попозже, когда уже обжилась. Первое же время была какая-то растерянная и точно ко всем подлизывалась.

-- Ваша мама -- это ангел доброты, -- говорила она нам. -- Да, да, типичный ангел!

-- Нянюшка, в вас много народной мудрости.

-- Боже! Какое грациозное дитя!

Это было сказано про мою четырехлетнюю сестру, толстую коротышку Лену. Все засмеялись.

-- Нет, серьезно, -- не смутившись, щебетала дама, -- она обещает развернуться в настоящую балерину.

Сама дама развернулась вовсю только после маминого отъезда в Москву. Мы, маленькие, остались зимовать в деревне, и она решила погостить у нас до каких-то окончательных выяснений разных сложных своих обстоятельств.

Девочкой своей она совсем не занималась. Иногда даже как будто забывала о ее существовании. Странная была дама. Она декламировала перед зеркалом стихи, на ночь обкладывала лицо свежим творогом, часто уходила в большую нетопленую залу, тихо напевая тоненьким фальшивым голоском, долго вальсировала, а потом, прижавшись лбом к окну, также долго плакала.

Причесывалась она иногда очень затейливо, иногда ходила весь день с нечесаными волосами. На почту посылали у нас два раза в неделю, и в эти дни она очень нервничала и часто бегала под дождем встречать посланного.

Звали даму Алевтина Павловна. Но как-то раз она сказала нам:

-- Зовите меня, пожалуйста, Ниной. Я обожаю Тургенева.

При чем тут был Тургенев -- не знаю. Девочка, кажется, очень любила ее и все как-то за нее мучилась.

-- Мама! Не надо в зале плясать!

-- Мама! Это нехорошо! И зачем ты щечки творогом трешь! Мамочка, не надо!

Глаза у девочки были маленькие, голубенькие, волосы жиденькие и вились золотыми шелковыми колечками.

-- Ее "хозяин" любит! -- говорила нянюшка, гладя ее по головке. -- Ишь какие колечки завивает!

Девочку все любили особой жалостью.

-- Посиди, Люсенька, в моей комнатке, -- просила ключница. -- От тебя в комнатке теплее делается.

-- От ей и лампочки ярче горят, -- басом вставляла прачка Марья.

И все многозначительно переглядывались.

-- "Хозяин" ее любит...

* * *

Как-то привезли с почтой Алевтине Павловне письмо.

Она взглянула на конверт, ахнула и убежала в залу -- читать. А потом несколько дней все что-то писала и ходила от одного зеркала к другому, рассматривая свое лицо, закручивая и взбивая волосы на разные лады. Потом расстегнула ворот своего потасканного платьица и загнула внутрь в виде декольте.

Все эти дни девочка все ходила за ней и мучилась.

-- Мама, зачем у тебя шейка голая? Мамочка, не надо так...

Скоро с почты привезли мамочке еще письмо, а потом, по-видимому, переписка совсем наладилась, и уже было странно, если письма не было.

И вот настали события...

Прошло уже почти два месяца со времени водворения у нас Люси с маменькой.

Пошла уже поздняя осень, звонкая, морозная. Затвердела земля, облетели листья, все на свете стало виднее и слышнее. Мы уже не болтались весь день в саду, а выходили в определенное время на прогулку. Квелая Люсенька гуляла с нами редко. Все больше сидела дома, подвязанная. Маменька ее часто стала заглядывать к Эльвире Карловне. Ей, вероятно, очень хотелось излить перед кем-нибудь душу, да никого подходящего не было -- все дети да прислуга.

С Эльвирой она говорила больше намеками и загадками. Расстегнет на груди две пуговки, вытащит туго сложенное письмецо и скажет:

-- Вот за это письмо я, может быть, заплачу своей жизнью.

Или вздохнет и скажет:

-- Есть женщины, жизнь которых -- самый удивительный роман Тургенева, и никто об этом не знает.

Но, к сожалению, о "романе Тургенева" узнали...

В тот вечер она пришла к Эльвире унылая и заплаканная. Съежилась около печки и бормотала, глядя не на Эльвиру, а на догорающие угольки:

-- Ни разу не пустил даже на каток. Все, все ходили. Старая председательша и та ходила... Все-таки музыка... За что же так? Ведь мне было всего семнадцать... А сейчас уже двадцать четыре и жизнь уходит...

Эльвира равнодушно собирала в комоде какие-то мотки, даже выходила из комнаты, а Алевтина и не замечала, что она уходит, и все бормотала, бормотала...

-- Ни одного нарядного платья... За что? За все семь лет только раз была на вечере... переделала венчальное... Нельзя было меня не повезти, начальство. Так ведь как злился. Конечно, я была прелестна, мои плечи сверкали... В меня влюбился поэт... Разве я виновата, что у меня поэтический облик?.. За эти стихи он выгнал меня ночью, чтобы я стояла до утра под окном. Люся побежала за мной, она мне верный друг... Мне сегодня так грустно, так страшно... Отчего так воет в трубе?

Ночь наступила странная, беспокойная. Я почему-то не могла спать. Кто-то все выл в трубе, ходил вокруг дома, стучал в ставни.

В соседней комнате плакала во сне маленькая Люся и звала свою маму, но та спала на другом конце дома, и к Люсе подходила наша няня.

-- Няня! Кто там стоит в углу? Няня! На меня кто-то в окошечко смотрит... Мне страшно!..

А глухой ночью услышала я шаги, блеснул огонек в коридоре.

Громко вскрикнув, я села на постели. Няня вскочила.

Тихо отворив дверь, вошла какая-то девочка с распущенными волосами, неся свечу в дрожащей руке.

-- Няня! Няня! Это я! Я, Алевтина Павловна!

Какая она крошечная была в эту ночь! Я, правда, подумала, что это девочка.

-- Няня, мне страшно, -- лепетала Алевтина. -- Там всю ночь кто-то ходит и вздыхает. Можно мне у вас посидеть?

Няня зашептала что-то и повела Алевтину в Люсину комнату. Может быть, уложила ее там на диванчик...

Утром, проснувшись, услышала я разговоры. Говорили в коридоре за дверью.

-- Домовой-то, домовой! За ночь всех лошадей загонял. Гривы взбил, хвосты закрутил, все лошади в мыле! Прямо беда! Конюх говорит, беспременно надо козла в конюшню, а то, что же это такое...

-- И чего он раскуражился? Быть беде!

-- Быть беде!..

-- Всю ночь вздыхал, по дому бродил...

-- И к чему бы это?

-- Быть беде!..

* * *

После завтрака хлопнула дверь на крыльце. Слышим, вбежал кто-то. И как подъехал, что никто не заметил?

Мы с сестрой сидели, как всегда, в столовой и нянюшка с нами. И вдруг дверь распахивается и вваливается кто-то в шубе, огромный, бородатый. Задел за стул, повалил и даже не заметил. Оглянулся кругом и заорал на нянюшку козлиным голосом:

-- Отвечай, старуха, где она? Вы ее, подлые, прячете! Вы все за одно! Я ее по этапу приведу! Я вас всех в Сибирь!.. Закон на моей стороне!

Тут мы с сестрой, конечно, заревели, а на пороге появилась Алевтина Павловна. Она словно бы ничуть не удивилась и не испугалась, только была совсем белая и как-то странно смеялась и очень быстро говорила:

-- Здравствуй, Коля! Какой ты странный... Я здесь... Мы здесь...

"Коля" быстро обернулся, повалил другой стул, увидел Алевтину и остановился, выпуча глаза.

-- Вы... вы...

-- Ну да, я!.. Конечно, я. Я гощу у тетечки... Куда же мне было деваться... ты капризничал... Нам на улице было холодно... Люся могла захворать... Пойди ко мне, вымойся с дороги. Хочешь ветчины?

Он растерянно развел руками.

-- Ветчины? Ветчины?..

И вдруг опомнился.

-- Это вы мне смеете ветчины предлагать после вот этого... после вот этого...

Он дрожащими руками вытащил из кармана бумажник, а из бумажника, рассыпав по полу квитанции и деньги, сложенный листок, развернул и начал читать, трясясь и задыхаясь:

-- Посвящается А. П. Ха-ха! А. П... "Что, если мне порой в прекрасном сновиденьи..." Эдакая свинья! "Приснится, что э-э-э... любим я пла... я пламенно тобой..." Ему, идиоту собачьему, извольте ли видеть -- приснится! "Неправда-ль, ты про... пропу... простишь мне это упоенье..." А? Каково? Замужней женщине -- матери -- упоенье! Ведь это до чего надо опуститься, чтобы получить такую порнографию от уголовного типа... Упоенье! "Не изольешь свой гнев"... -- ч-черт!

-- Коля! Перестань! Коля! Умоляю тебя! -- дрожащими губами дребезжала Алевтина. -- Заклинаю тебя!

-- Нет, пусть теперь все слушают! "Ведь про любовь твою мне может только сниться..." Видели мерзавца?

Было что-то до ужаса нелепое -- эта декламация нежного любовного стихотворения трясущимся от бешенства бородачом, в шубе, в каком-то зверином треухе на голове.

-- Коля! Это Байрона стихи...

-- Врешь! Станет тебе Байрон стихи посвящать. Это акцизный. Акцизный Волорыбов. "...Она доступна лишь для мира..."

-- Коля! Я бедная маленькая птичка, не добивай меня!

-- Птичка? -- удивился он и прибавил почти безгневно, с глубоким убеждением: -- Стерва ты, а не птичка.

Алевтина закрыла лицо руками и побежала из комнаты.

Он бурей двинулся вслед и захлопнул за собою дверь.

И когда зверь закрылась, мы увидели, что за нею стояла Люсенька. Она была бледная, словно неживая, с закрытыми глазами, с ручками, прижатыми к груди...

* * *

Из детской, куда нас увели, мы слышали вскрики и грохот, точно что-то падало. Потом прибежала горничная и, крутя выпученными глазами, крикнула нянюшке:

-- Живо Люсенькины вещи собирать. Сам ее увозит. Бегу к кучеру, велено лошадей...

Нянюшка нехотя стала вынимать из комода рваные Люсины тряпочки. Мы ничего не смели спрашивать.

Потом опять прибежала горничная, радостно взволнованная необычайными событиями.

-- Ой, нянечка, ну и дела! От возовни замок сломался, не достать коляски. За кузнецом побегли пробои тащить. И что такое, и как оно сломалось, этакое железо! Нечистая сила!

Нянька строго взглянула на нее поверх очков.

-- А ты молчи. Может, так и надо.

Нам очень хотелось выйти посмотреть на все эти диковинные дела, но нас не пустили.

Прошло не меньше часа, и мы уж было успокоились:

-- Не достанут коляску и Люсеньку не увезут.

И вдруг дикий грохот, звон, рев...

Нянька вскочила:

-- Ну, кончено. Убил он ее.

И бросилась к двери. Мы хотели было побежать за ней, но испугались и притихли. Нянька вернулась растерянная:

-- Господи, сохрани и помилуй! Рама на него упала. Михаила утром вмазывать хотел, вставил, гвоздиками прикрепил, а она и вылетела, да как грохнет прямо на него, на этого... Еле успел отскочить, а то бы на месте... Господи, Господи!

-- Нянюшка, смотрите, едут! -- крикнула сестра, подбегая к окну.

Но коляска была еще пустая. Это кучер проезжал лошадей. Но, почему-то лошади неслись как угорелые, били копытами по передку коляски, и кучер повис на вожжах, и шапка у него свалилась.

Потом узнали, что лошади, подъезжая к крыльцу, вдруг чего-то испугались и понесли к воротам. Пристяжная проскочила, а коренник сплечился.

-- Не пускает "хозяин" девочку. Жалеет, -- бормотала нянька. -- Против него не пойдешь. Били бы друг друга по темени, а чего девчонку-то мучить? Вот он один за нее и вступается.

Уже заголубели сизые сумерки, когда увидели мы, как проехала мимо окна коляска с поднятым верхом. Что-то такое было безнадежно тоскливое в этом мутном силуэте, в низко опущенном верхе, чуть-чуть подпрыгнувшем на повороте. И вот, и нет ничего -- одна сизая дымка, которая сгустится, потемнеет и покроет все.

Во время обеда мы неожиданно услышали голос Алевтины. Она, значит, не уехала. Она сидела в гостиной и говорила кому-то:

-- Это он нарочно увез ее. Нарочно, чтобы меня добить.

С кем она говорила -- не знаю. Должно быть, сама с собой.

-- И почему он думает, что шестилетнему ребенку лучше жить с отставным гусаром, чем с матерью?

-- Ешьте, ешьте, -- шептала няня. -- Нечего вам тут слушать.

-- Я не поеду! Я не поеду! Я не поеду! -- вдруг закричала Алевтина.

Эльвира Карловна побежала к ней и закрыла дверь.

* * *

Рано утром, мы еще лежали в постели, вошла Алевтина в детскую. На ней было то самое пальтецо, в котором она приехала, и та же шляпка. В руках она держала пачку писем, перевязанных сиреневой ленточкой, которую она по праздникам завязывала себе на шею -- единственная ее роскошь. Лицо у нее было очень грустное и совсем больное:

-- Нянюшка, вы ведь неграмотная. Вы, значит, не будете читать... Вот, умоляю вас, сохраните это... это до того времени, когда я смогу взять. Я вас потом щедро вознагражу.

Она закрыла глаза и на минутку прижала пакет к груди. И в эту минуту страшно стала похожа на Люсеньку, когда та закрывала глаза, чтобы спрятаться от людей.

-- Нянюшка! Я должна ехать туда, где девочка. Я не могу здесь оставаться. Когда ее уносили, она обернулась и сказала мне: "Мама, ты, пожалуйста, не беспокойся". Если бы она этого не сказала, я бы, может быть, и могла... "Не беспокойся!" -- сказала. Замучает ее палач. Все на ней выместит...

Она помолчала.

-- Здесь нельзя оставаться. Сегодня ночью весь дом вздыхал и плакал, вздыхал и плакал, как живой... Я должна ехать... Эльвира Карловна добрая, дала мне тридцать два рубля. Я ее тоже очень вознагражу... Прощайте, нянечка!

Она опустила голову и пошла к двери, но тут вспомнила, что не отдала пакета, улыбнулась так горько, словно заплакала:

-- Вот я и забыла. Спрячьте. Поцелуйте меня на прощанье. Ведь я... ведь я здесь была ужасно счастлива!..

КОММЕНТАРИИ

Домовой. Под другим названием ("Люся") был опубликован в газ. "Сегодня". -- 1931. -- No 115. -- С. 5; No 117. -- С. 3.

"Хозяин" ее любит... -- см. примечания к рассказу "Ведьма".

Оставить комментарий Тэффи (bmn@lib.ru) Год: 1931 Обновлено: 15/05/2013. 23k. Статистика. Рассказ: Проза Ведьма (1936)	Скачать FB2 Ваша оценка: