Теккерей Уильям Мейкпис
Стерн и Гольдсмит

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Sterne and Goldsmith.
    Русский перевод 1895 г. (без указания переводчика).

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
В. ТЕККЕРЕЯ

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.

3АМУЖНІЯ ДАМЫ.

Изъ мемуаровъ Д. Фицъ-Будля.

САТИРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ

ИЗБРАННЫЕ ЭТЮДЫ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, No 16
1895.

   Отецъ Лоуренса Стерна, Роджеръ Стернъ, былъ вторымъ сыномъ многочисленной семьи, которая вела свой родъ отъ Ричарда Стерна, состоявшаго, въ царствованіе Іакова II, архіепископомъ Іоркскимъ. Дѣдъ Лоуренса, Симонъ Стернъ, былъ женатъ на Мери Джексъ, наслѣдницѣ Эльвингтонскаго помѣстья близъ Іорка {Стерны происходятъ изъ старинной суффолькской фамиліи, одинъ изъ членовъ которой поселился въ ноттингемскомъ графствѣ. На шлемѣ надъ ихъ гербомъ дѣйствительно красовался скворецъ.
   Роджеръ служилъ поручикомъ въ полку Гандизейда и участвовалъ въ фландрскихъ войнахъ королевы Анны. Онъ женился на дочери маркитанта (у котораго былъ въ долгу, какъ замѣчаетъ его сынъ въ біографіи своего родителя) и странствовалъ съ своей супругой по свѣту, такъ какъ она слѣдовала всюду за полкомъ и нарожала бѣднягѣ Роджеру множество дѣтей. Роджеръ Стернъ, произведенный подъ конецъ въ капитаны, былъ раздражительнымъ, но добрымъ и простодушнымъ человѣкомъ. Лоуренсъ сообщаетъ, что его папаша, поспоривъ въ Гибралтарѣ съ другимъ офицеромъ изъ-за гуся, былъ проколотъ насквозь шпагой на дуэли. Онъ никогда не могъ вполнѣ поправиться отъ этой раны и уморъ на островѣ Ямайкѣ, куда былъ переведенъ его полкъ.}.
   Лоуренсъ былъ вторымъ по старшинству изъ дѣтей капитана. Онъ родился въ 1718 году, въ Клонмелѣ, въ Ирландіи, и въ продолженіи первыхъ десяти лѣтъ своей жизни, слѣдовалъ всюду за отцомъ въ казармахъ и на военныхъ транспортахъ по Ирландіи и Англіи. Одинъ изъ родственниковъ матери продержалъ ее и ея дѣтей десять мѣсяцевъ подъ своимъ гостепріимнымъ кровомъ въ Муллингорѣ; у другого родственника, по отцу, они гостили цѣлый годъ въ родовомъ замкѣ, близъ Каррикфергуса. Ларри Стерна отдали въ школу въ Галифаксѣ, въ Англіи {"Передъ тѣмъ, во время нашей стоянки въ Анимо, въ Виклоускомъ графствѣ, я попалъ подъ мельничное колесо въ то время, какъ мельница была на полномъ ходу и все-таки остался цѣлъ. Фактъ этотъ представляется неправдоподобнымъ, но извѣстенъ во всемъ этомъ округѣ Ирландіи, гдѣ простонародье сбѣгалось послѣ того цѣлыми толпами на меня посмотрѣть". (Стернъ).}.
   Въ концѣ концовъ его усыновилъ эльвингтонскій родственникъ, благодаря чему онъ и разстался съ своимъ отцомъ-капитаномъ, продолжавшимъ странствовать по жизненному своему пути до встрѣчи съ роковымъ гусемъ, закончившей его карьеру. Наиболѣе живописные и чарующіе элементы въ произведеніяхъ Лоуренса Стерна заимствованы изъ его воспоминаній о военной жизни. Форменная фуражка Трима, сабля Ле-Февра и шинель милѣйшаго дяди Тоби, являются несомнѣнно воспоминаніями, сохранившимися у мальчика, который жилъ съ воинами Вильгельма и Марльборо,-- отбивалъ маленькими своими ноженками тактъ на казарменномъ дворѣ въ Дублинѣ подъ музыку тѣхъ самыхъ флейтъ и барабановъ, которые участвовали въ битвѣ подъ Рамильи, или же игралъ на клопмельскомъ плацъ-парадѣ съ изодранными знаменами и аллебардами, ходившими въ аттаку при Малыілаке.
   Лоуренсъ пробылъ до 18-лѣтняго возраста въ Галифакскомъ училищѣ. Его умъ и способности заслужили ему, повидимому, уваженіе со стороны директора школы. Когда воспитатель позволилъ себѣ выпороть Лоуренса розгами, за то, что онъ написалъ свое имя на только что выбѣленномъ потолкѣ классной комнаты, директоръ далъ воспитателю выговоръ и объявилъ, что имя это должно остаться на потолкѣ, такъ какъ Стернъ мальчикъ геніальный и непремѣнно прославится.
   Двоюродный братъ Лоуренса, эсквайръ эльвингтонскій, послалъ его въ Кембриджскую коллегію Іисуса. Пробывъ тамъ пять лѣтъ, Стернъ поступилъ въ духовное званіе и, благодаря протекціи дяди, получилъ суттонскую бенефицію, а также іоркскую пребенду. Впослѣдствіи, связи жены доставили ему стиллингтонскую бенефицію. Онъ женился въ 1741 году, послѣ пламеннаго ухаживанія, длившагося въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Молодая дѣвушка считала себя больной при смерти и только поэтому дала понять Стерну до какой степени его любитъ. Однажды вечеромъ, когда онъ сидѣлъ у нея въ комнатѣ, и сердце его почти разрывалось, видя ее въ такомъ болѣзненномъ состояніи (сердцу его преподобія частенько приходилось подобнымъ образому разрываться въ теченіе его жизни), она сказала: "Милый мой Лорей, я не могу быть вашей женою, такъ какъ убѣждена, что мнѣ остается уже недолго жить, но я оставила вамъ въ наслѣдство все мое состояніе до послѣдняго шиллинга". Это великодушіе поразило Стерна до глубины души. Она выздоровѣла,-- они обвѣнчались и, по прошествіи немногихъ лѣтъ,-- сердечно надоѣли другъ другу. "Nescio quid est Materia cum me" (пишетъ Стернъ къ одному изъ своихъ пріятелей на кухонномъ и притомъ весьма скверномъ кухонномъ латинскомъ нарѣчіи):-- "Sed sum atigatus et aegrotus de mea uxore plus quam unquam. Къ великому моему прискорбію это въ переводѣ означаетъ: не знаю, что со мною, но жена мнѣ надоѣла и опротивѣла больше нѣмъ когда-либо" {"Жена возвращается въ Тулузу и разсчитываетъ провести лѣто въ Пиньерѣ. Я, напротивъ того, ѣду извѣстить другую мою жену, а именно церковь въ іоркскомъ графствѣ. Я держусь въ супружествѣ правила, что если другъ другу не мѣшать, то проживешь дольше и во всякомъ случаѣ счастливѣе. Признаюсь, что этотъ принципъ не изъ лучшихъ, но утверждаю, что онъ также и не самый худшій". (Письма Стерна: 20 января, 1764 г.).}.
   Правда, что это было написано черезъ двадцать пять лѣтъ послѣ того, какъ оба они увлеклись: онъ -- ея великодушіемъ, а она-его любовью. Тогда онъ восторженно рисовалъ ей въ письмахъ блаженство супружескаго счастья: "Мы будемъ жить также весело и въ такой же невинности, какъ наши прародители въ раю до тѣхъ поръ, пока врагъ рода человѣческаго не испортилъ имъ жизнь своимъ появленіемъ! Наше уединеніе должно благопріятствовать невозбраннымъ проявленіямъ самыхъ нѣжныхъ чувствъ. Пусть бури и ураганы свирѣпствуютъ вдали отъ насъ! Мы будемъ ограждены отъ нихъ и станемъ наслаждаться мирною тишиной. Моя Л. видѣла цвѣточекъ, распустившійся въ декабрѣ мѣсяцѣ. Безъ сомнѣнія, какая-нибудь надежная стѣна ограждала его отъ суровыхъ вѣтровъ. Подобнымъ же образомъ и до насъ не станутъ достигать никакія атмосферическія вліянія, за исключеніемъ тѣхъ, которыя содѣйствуютъ появленію и расцвѣту нѣжнѣйшихъ цвѣтовъ. Мрачная семья заботъ и недовѣрія будетъ изгнана изъ нашего жилища, ограждаемаго такимъ милымъ и благодѣтельнымъ божествомъ, какъ ты. Мы будемъ до самаго конца нашего паломничества пѣть съ тобою благодарственные гимны Провидѣнію и радоваться. Прощай, моя Л. Возвращайся скорѣе къ тому, кто томится по тебѣ! Когда я берусь за перо, кровь начинаетъ быстрѣе биться у меня въ жилахъ, блѣдное мое лицо разгорается, и слезы капаютъ на бумагу, на которой я вывожу словечко Л.!"
   И вотъ объ этой самой женщинѣ, въ которой онъ не находитъ никакихъ иныхъ недостатковъ, кромѣ того, что она ему надоѣла, нашъ филантропъ пишетъ: "Sum atigatus et aegrotus", правильнѣе говоря: "Sum mortaliter in amore" въ другую! Понятное дѣло, что цвѣтокъ любви, этотъ "Polyanthus", надъ которымъ Стернъ выплакалъ столько слезъ, не могъ же цвѣсти цѣлую четверть столѣтія.
   Въ сущности нельзя было и ожидать, чтобы джентльменъ, располагавшій такимъ обильнымъ фонтаномъ слезъ и всяческихъ сантиментовъ, сталъ орошать изъ этого фонтана единственно только состарѣвшуюся свою, нисколько неинтересную для него уже болѣе, жену, когда можно было освѣжить изъ того же самаго неистощимаго источника штукъ двадцать болѣе молодыхъ и красивыхъ особъ прекраснаго пола {Въ сборникѣ семи писемъ Стерна и его пріятелей, обнародованномъ въ 1844 году, имѣется письмо г-на Толло, проживавшаго со Стерномъ и его семьей во Франціи въ 1764 году. Приведемъ выдержку изъ этого письма: "На другой день мы прибыли въ Монпелье, гдѣ нашли нашего пріятеля мистера Стерна, его жену, дочь, г-на Гюе и нѣсколькихъ другихъ англичанокъ. Признаться, я съ большимъ удовольствіемъ свидѣлся опять съ добрѣйшимъ и милымъ Тристрамомъ... Онъ жилъ довольно долго въ Тулузѣ и навѣрное проводилъ бы тамъ очень пріятно время, если бы жена не преслѣдовала его всюду и не настаивала на томъ, чтобы быть всегда вмѣстѣ съ нимъ. Таковыя качества супруги заставляли Стерна иногда переживать довольно тяжелыя минуты, но онъ переноситъ всѣ непріятности съ истинно ангельскимъ терпѣніемъ".
   Мѣсяца черезъ четыре послѣ этого весьма характернаго письма, Стернъ написалъ въ свою очередь посланіе къ тому самому джентльмену, которому писалъ передъ тѣмъ Толло. Изъ этого посланія мы тоже позволимъ себѣ привести маленькую выдержку:
   "...Вдобавокъ ко всему вышеизложенному, я цѣлыхъ два мѣсяца уже страдаю нѣжнѣйшею страстью, какую когда-либо доводилось испытывать человѣку, способному къ нѣжнымъ чувствамъ. Желалъ бы я, милѣйшій кузенъ, чтобы ты могъ представить себѣ (быть можетъ, ты въ состояніи это сдѣлать и помимо моего желанія), съ какимъ наслажденіемъ катался я, объятый нѣжнымъ чувствомъ, на искусственной моей "лошадкѣ" (первообразъ велосипеда) по улицамъ, изъ моего отеля въ ея отель, сперва разъ, потомъ два, а затѣмъ три раза въ день, пока, наконецъ, дѣло чуть не дошло до того, что я готовъ былъ оставить навсегда искусственную мою лошадку у нея на конюшнѣ. Пожалуй было бы даже и лучше, если бы я такъ поступилъ, принимая во вниманіе, сколько богохульствовали уже по этому поводу враги Всевышняго. Послѣднія три недѣли мы ежечасно исполняли съ ней грустный дуэтъ на тему о разставаньѣ. Можешь вообразить себѣ, милѣйшій кузенъ, до какой степени это должно было отразиться на моей наружности и походкѣ! Я все время свирѣпствовалъ, словно звѣрь лютый, и отъ восхода солнца до его заката только то и дѣлалъ, что игралъ съ нею "на чувствахъ". Теперь она уѣхала въ южную Францію, а въ заключеніе комедіи я расхворался. У меня лопнула какая-то жилка въ легкихъ, и я чуть не умеръ отъ потери крови. Вотъ тебѣ и весь сказъ!"
   Не рѣшая вопроса о томъ, кто изъ двухъ, мужъ или жена обнаруживали въ большей степени ангельское терпѣнье, можно было бы съ увѣренностью указать, кто въ немъ больше нуждался.}.
   Въ декабрѣ 1767 года его преподобіе Лоуренсъ Стернъ, знаменитый Шанди, очаровательный Іорикъ, такъ услаждавшій весь модный свѣтъ, дивный священникъ, на книгу проповѣдей котораго подписалось въ Англіи все высшее общество, остроумный сатирикъ, занявшій кресло Рабеле, предварительно обитое съизнова и приведенное въ болѣе изящный видъ, чѣмъ въ то время, когда оно служило сидѣньемъ циничному старому медонскому священнику {"Тристрамомъ Шанди восхищаются у насъ еще болѣе, а именно и книгой, и авторомъ, котораго приходится приглашать на обѣдъ, по крайней мѣрѣ, за двѣ недѣли впередъ. Что касается до другихъ обнародованныхъ имъ произведеній, то въ нихъ очень много забавнаго. Вообще они блещутъ обиліемъ юмора, хотя этотъ юморъ оказывается иной разъ удачнымъ, а иной разъ и нѣтъ. Читали вы его проповѣди, на заглавномъ листкѣ которыхъ изображена въ комическомъ видѣ его собственная фигура, нарисованная Рейнольдсомъ? Онѣ выдержаны въ стилѣ, который я считаю весьма пригоднымъ для каѳедры, свидѣтельствуютъ о сильномъ воображеніи и чувствительномъ сердцѣ, но зачастую можно подмѣтить, что проповѣдника страшно подмываетъ расхохотаться,-- сорвать съ себя парикъ и бросить его въ лицо прихожанамъ". (Письма Грея).
   "Какъ-то замѣтили въ присутствіи Джонсона, что въ Лондонѣ гостепріимство приходитъ въ упадокъ.-- Нѣтъ, сударь,-- возразилъ Джонсонъ,-- каждый, кто составилъ себѣ имя, или же обладаетъ искусствомъ нравиться, получитъ въ Лондонѣ массу приглашеній на обѣды. Вотъ, напримѣръ, возьмемъ хоть Стерна. Говорятъ, что у него имѣются приглашенія впередъ на три мѣсяца". Гольдсмитъ замѣтилъ на это:-- "А между тѣмъ онъ вѣдь довольно скучный и глуповатый малый".-- "Нѣтъ, съ этимъ я не согласенъ!" -- возразилъ Джонсонъ. (Босвель, біографія Джонсона).
   "Живой и находчивый умъ дѣвицы Монктонъ до чрезвычайности нравился мудрому старцу. Онъ охотно бесѣдовалъ съ ней о самыхъ разнообразныхъ предметахъ. Однажды вечеромъ между ними произошелъ слѣдующій странный казусъ: она настаивала на томъ, что нѣкоторыя изъ произведеній Стерна весьма трогательны, Джонсонъ же, напротивъ того, категорически это отрицалъ. "Я во всякомъ случаѣ, знаю, что на меня они произвели большое впечатлѣніе".-- "Ну, такъ что же,-- возразилъ Джонсонъ, улыбаясь и покачиваясь въ креслѣ,-- это можно объяснить тѣмъ, что вы, милочка, съ позволенія сказать, еще глуповаты".
   Когда, нѣсколько времени спустя, она напомнила Джонсону про эту выходку, онъ вѣжливо извинился, совершенно искренно объявивъ: "Если бы я былъ въ самомъ дѣлѣ такого мнѣнія про васъ, сударыня, я ни за что бы вамъ этого не высказалъ". (Босвель).
   Приведемъ кстати выдержки изъ проповѣдей Стерна. Развѣ нельзя тотчасъ же узнать въ нападкахъ на звѣрскую жестокость католической церкви какъ бы собственноручную подпись автора Сантиментальнаго путешествія?
   "Чтобы убѣдиться въ справедливости моихъ словъ, зайдемте на минутку въ тюрьмы инквизиціи. Вы увидите тамъ религію лицомъ къ лицу съ милосердіемъ и справедливостью, которыя лежать у ея ногъ, закованныя въ цѣпи, тогда какъ она сама, или, лучше сказать, грозный ея призракъ возсѣдаетъ на трибуналѣ, обитомъ чернымъ сукномъ и окруженномъ разнообразнѣйшими орудіями пытокъ. Но вотъ раздался жалобный стонъ! Взгляните на безнадежно-грустное лицо несчастливца, изъ груди котораго онъ вырвался! Его только что привели сюда, чтобы подвергнуть томительной мукѣ, формальностей инквизиціоннаго суда, являющихся лишь насмѣшкой надъ правосудіемъ. Затѣмъ ему предстоитъ подвергнуться мученіямъ, какія только въ состояніи была изобрѣсти тщательно выработанная система религіознаго жестокосердія. Видите-ли вы эту безпомощную жертву, преданную въ распоряженіе мучителей? Тѣло ея до того истощено горемъ и долгимъ тюремнымъ заключеніемъ, что, всматриваясь пристальнѣе, вы въ состояніи различать, какъ страдаетъ въ немъ каждый мускулъ и нервъ. Обратите вниманіе на то, какъ палачъ привелъ напослѣдокъ въ движеніе ужасающій механизмъ этого орудія пытки! Какія судороги пробѣжали по всему тѣлу несчастной жертвы! Замѣтьте себѣ положеніе, въ которомъ ее теперь распростерли. Какую ужасающую муку приходится ей теперь выносить! человѣческая природа оказывается, однако, въ силахъ вытерпѣть эти муки. Праведный Боже! Какъ хочется этой истомленной страданіями душѣ покинуть истерзанное свое тѣло! Она готова сію же минуту вылетѣть изъ трепещущихъ устъщоейне суждено такое счастье. Злополучную жертву инквизиціи уводить обратно въ подземную келью темницы, откуда ее извлекутъ опять, чтобы сжечь на кострѣ, подвергая въ предсмертныхъ мукахъ дерзостнымъ оскорбленіямъ, уготованнымъ для нея въ силу принципа, что религія можетъ обходиться безъ нравственности". (Проповѣдь 27-я).
   Нижеслѣдующая выдержка заимствована изъ проповѣди 18-й, на текстъ изъ Книги Судей Израилевыхъ XIX--1, 2, 3, объ одномъ левитѣ:
   "Левитъ этотъ чувствовалъ потребность прекратить свое одиночество и заполнить пустоту, которую оно создавало въ его сердцѣ. Не смотря на то, что во многихъ книгахъ мы можемъ найти прекраснѣйшія разсужденія о сладостяхъ одиночества и т. д. и т. д., все-гаки умѣстно помнить, что не добро человѣку быть едину. Все, что жужжатъ намъ въ уши педанты съ обледенѣвшимъ сердцемъ про благополучіе, якобы испытываемое человѣкомъ, отрѣшившимся отъ общества своихъ ближнихъ, находится въ прямомъ противорѣчіи съ только что упомянутымъ заявленіемъ Божіимъ и съ общечеловѣческимъ здравымъ смысломъ. Какимъ бы тщеславіемъ ни былъ преисполненъ философскій умъ, природа все-таки заставитъ его жаждать общества и дружбы;-- сердце, склонное къ добру, будетъ всегда нуждаться въ предметѣ, на который оно могло бы излить свои чувства, и отсутствіе такого предмета неизбѣжно должно отозваться самымъ неблагопріятнымъ образомъ на лучшихъ элементахъ нашей крови и высшихъ способностяхъ нашего духа...
   "Думаю, что я лично никоимъ образомъ не могъ бы искать себѣ путь къ спасенію въ монашествѣ. Я полагаю высшую мудрость въ благочестіи, но считаю своей обязанностью оставаться человѣкомъ. Господи! Гдѣ бы ни помѣстило меня Твое Провидѣніе и какими бы путями Ты ни повелъ меня къ Себѣ, Пошли мнѣ какого-нибудь спутника, хотя бы для того, чтобы можно было обмѣняться съ нимъ замѣчаніемъ: "Какъ удлиняются наши тѣни по мѣрѣ того, какъ заходитъ наше солнце!" и -- или же сказать ему: "Взгляни, какъ свѣжо лицо природы,-- какъ нѣжно распускаются цвѣты на поляхъ, и какъ прелестны плоды, отъ которыхъ мы вкушаемъ!"
   Первая изъ этихъ выдержекъ является извѣстнымъ "Узникомъ" Стерна въ нѣсколько измѣненной редакціи, вторая выдержка -- свидѣтельствуетъ, что Книга Судей Израильскихъ и хорошенькая горничная внушали совершенно одинаковыя размышленія его преподобію Лауренсу Стерну.
   Стернъ издалъ свои проповѣди подъ псевдонимомъ Іорика.},-- тотъ побѣдоносный соперникъ декана церкви св. Патрика -- написалъ вышеприведенное столь благопристойное письмо въ Лондонъ къ своему пріятелю, а въ апрѣлѣ того же самаго года онъ изливалъ уже свое любящее сердце передъ Елизаветой Дрэперъ, женою Даніила Дрэпера, эсквайра, совѣтника бомбейской факторіи, а съ 1775 года,-- директора суратской факторіи, пользовавшагося большимъ уваженіемъ въ британской Остъ-Индіи.
   "Вчера поздно вечеромъ получлъ я твое письмо, Элиза, возвращаясь съ обѣда у лорда Батурста,-- пишетъ Стернъ.
   (Это письмо хорошо, по крайней мѣрѣ, въ томъ отношеніи, что вызываетъ пріятныя воспоминанія о людяхъ, которые были значительно лучше, чѣмъ самъ Стернъ, и между прочимъ рисуетъ намъ портретъ очень милаго и добродушнаго пожилого джентльмена).--Я получилъ поздно вечеромъ, Элиза, твое письмо по возвращеніи отъ лорда Батурста, гдѣ говорилъ о тебѣ цѣлый часъ безъ перерыва и гдѣ меня слушали съ такимъ удовольствіемъ и вниманіемъ, что добродушный старикъ-лордъ трижды провозглашалъ тостъ за твое здоровье. Ему идетъ теперь уже восемьдесятъ пятый годъ, но тѣмъ не менѣе онъ высказалъ мнѣ надежду дожить до того времени, когда я буду имѣть возможность представить его въ качествѣ друга прелестной моей индійской ученицѣ. Онъ надѣется, что она затмитъ тогда всѣхъ другихъ набобовь своимъ богатствомъ настолько же, насколько затмѣваетъ ихъ уже теперь своей наружностью и, что еще лучше,-- своими внутренними достоинствами. (Стернъ не можетъ обойтись безъ того, чтобы не подпустить малую толику морали). Вельможа этотъ мой старинный пріятель. Онъ, видишь-ли, всегда покровительствовалъ умнымъ и геніальнымъ людямъ. Наиболѣе выдающіеся таланты прошлаго столѣтія: Аддисонъ, Стиль, Попе, Свифтъ, Пріоръ и др.,-- постоянно обѣдали у него за столомъ. Онъ завязалъ со мною знакомство весьма своеобразнымъ и чрезвычайно лестнымъ для меня образомъ. Однажды, когда я явился ко двору принцессы Уэльской, онъ подошелъ ко мнѣ и сказалъ: "Я хочу съ вами познакомиться, г-нъ Стернъ, но считаю умѣстнымъ, чтобы и вы въ свою очередь знали, кто именно желаетъ доставить себѣ такое удовольствіе. Вы, безъ сомнѣнія, слышали о старикѣ лордѣ Батурстѣ, о которомъ такіе люди, какъ Попе и Свифтъ, малую толику говорили въ стихахъ и въ прозѣ. Я жилъ въ обществѣ геніальныхъ людей этого пошиба, но пережилъ ихъ. Отчаяваясь встрѣтить имъ равныхъ, я уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ закончилъ открытые на этотъ предметъ счета и закрылъ свои книги. Вы, однако, возбудили во мнѣ желаніе открыть эти книги и счета снова, хотя я уже и стою на порогѣ смерти. Я такъ и сдѣлаю. Милости просимъ ко мнѣ обѣдать". Этотъ вельможа самъ по себѣ является уже настоящимъ чудомъ. Онъ обладаетъ остроуміемъ, находчивостью и живостью тридцатилѣтняго мужчины, стремленіемъ нравиться другимъ и необычайной симпатичностью, въ высшей степени облегчающей осуществленіе этого стремленія. Надо присовокупить, что лордъ Батурстъ обладаетъ большой начитанностью, вѣжливостью и чувствительностью.
   "Онъ съ величайшимъ удовольствіемъ слушалъ, Элиза, то, что я говорилъ про тебя. Кромѣ насъ съ нимъ, присутствовала при этомъ разговорѣ еще одна особа, тоже одаренная нѣжной чувствительностью. Мы втроемъ провели какъ нельзя болѣе сантиментально вечеръ до девяти часовъ пополудни {"Очень радъ, что вы влюблены. Это вылечигъ васъ по крайней мѣрѣ отъ сплина, столь вредно отзывающагося на мужчинахъ и на женщинахъ. Мнѣ самому непремѣнно надо постоянно мечтать о какой-нибудь Дульцинеѣ. Это приводитъ душу въ состояніе гармоническаго равновѣсія. Когда у меня проявляется потребность возстановить такое равновѣсіе, я всегда стараюсь убѣдить даму, или, правильнѣе говоря, убѣждаю прежде себя самого въ томъ, что я влюбленъ. Во всякомъ случаѣ, я веду сердечныя свои дѣла совершенно на французскій манеръ, т. е. самымъ сантиментальнымъ образомъ. Французы говорятъ: "L'amour n'est rien sans sentiment". Они ужасно носятся, вообще, съ словомъ "сантиментъ, но, очевидно, не соединяютъ съ нимъ никакой опредѣленной идеи. Впрочемъ, туже участь испытываетъ сплошь и рядомъ также, вѣдь, и слово "любовь". (Письма Стерна: Мая 23, 1765).
   "Р. S. Мое "Сантиментальное Путешествіе" понравится г-жѣ Д. и милой Лидіи (его дочери, впослѣдствіи г-жѣ Медэлль). За нихъ я ручаюсь. Сюжетъ очень благодарный и соотвѣтствуетъ настроенію, въ которомъ я находился нѣсколько времени тому назадъ. Какъ уже упомянуто, я имѣлъ въ виду поучать тому, чтобы любить міръ и нашихъ ближнихъ болѣе, чѣмъ мы дѣлаемъ это до сихъ поръ. При такихъ обстоятельствахъ у меня выводятся на сцену преимущественно нѣжныя страсти и привязанности, которыя такъ много помогаютъ достиженію подобнаго результата". (Письма 1767 г.).}.
   "Ты, Элиза, была во всякомъ случаѣ путеводной звѣздою, оживлявшей и направлявшей мою рѣчь. Даже, когда я говорилъ и не о тебѣ, ты все-таки наполняла мою душу и согрѣвала каждую высказанную мною мысль, такъ какъ я нимало не стыжусь признать, до какой степени тяжело мнѣ твое отсутствіе. О, лучшая изъ милыхъ я добрыхъ женщинъ! Нельзя даже и выразить словами страданій, которыя я выносилъ цѣлую ночь изъ-за тебя, Элиза...
   "И такъ, значитъ, ты повѣсила портретъ твоего Брамина надъ письменнымъ своимъ столомъ и хочешь совѣтоваться съ нимъ во всѣхъ сомнительныхъ и трудныхъ случаяхъ? Какая ты милая и благодарная женщина! Іорикъ радостно улыбается всему, что ты дѣлаешь. Портретъ его не въ силахъ передать полностью истинное расположеніе духа своего оригинала. Очень радъ, что у васъ на кораблѣ собрался такой симпатичный кружокъ. (Элиза сѣла на корабль, долженствовавшій отвезти ее къ мужу въ Бомбей, и ей дѣйствительно пора уже было уѣзжать). Вамъ, Элиза, было бы до чрезвычайности трудно въ обстановкѣ, не симпатизирующей вашей природѣ. Ты такая кроткая и нѣжная, что могла бы, кажется, цивилизовать даже дикарей, но мнѣ было бы душевно жаль, если бы на тебя навалили такое бремя. Пиши мнѣ, дитя мое, дивныя твои письма. Пусть въ нихъ высказывается милая беззаботность сердца, раскрывающагося, наконецъ, для любви. Отъ полноты такого именно сердца пишу я тебѣ и самъ, Элиза (что правда, то правда!). Я всегда любилъ бы тебя съ самой простодушной, наивной нѣжностью, если бы только Провидѣніе дозволило мнѣ жить съ тобой на одномъ и томъ же участкѣ земного шара, такъ какъ питаю къ тебѣ уваженіе и привязанность, благодаря которымъ удостоился чести и счастья быть твоимъ Браминомъ". (Браминъ продолжалъ свою корреспонденцію съ г-жей Дрэперъ до тѣхъ поръ, пока индійскій транспортъ "Графъ Чэтемъ" не отплылъ изъ Диля, 2 апрѣля 1767 года). Онъ очень любезно тревожится по поводу того, что каюта Элизы недавно только выкрашена и очень интересуется знать, каково именно будетъ общество на кораблѣ. "Боюсь, что лучшіе изъ твоихъ спутниковъ представляются цивилизованными людьми лишь по контрасту съ матросами, съ которыми ты ихъ сравниваешь. Таковъ, вѣдь, былъ и человѣкъ... не стану называть его по имени, такъ какъ вы, безъ сомнѣнія, догадаетесь и сами, о комъ я говорю. Вы сдѣлались тогда жертвой прискорбной ошибки, но... не стану продолжать, не желая возбуждать у васъ непріятнаго чувства".
   Человѣкъ, объ имени котораго могла догадаться г-жа Дрэперъ, былъ, разумѣется, ея мужъ Даніилъ Дрэперъ, эсквайръ, старшій комиссаръ бомбейской факторіи, джентльменъ, пользовавшійся въ Индіи большимъ Уваженіемъ. Достопочтенный "Браминъ" пишетъ съ чарующей наивностью о вѣроятномъ состояніи здоровья этого джентльмена:
   "Я уважаю васъ, Элиза, такъ какъ вы держите въ тайнѣ многое такое, что, будучи разоблачено, явилось бы панегирикомъ для васъ самихъ. Благородная грусть, не соглашающаяся обращаться къ свѣту съ мольбою о состраданіи и защитѣ, облекается въ моихъ глазахъ ореоломъ величія. О, милая моя подруга! Какимъ вы были философомъ и какъ хорошо выдерживали вы свой характеръ! Правда, я начинаю думать, что вы вмѣщаете въ себѣ столько же добродѣтелей, какъ и вдова дядюшки Тоби.-- Такъ какъ рѣчь зашла у насъ о вдовахъ, то знаете-ли, что, Элиза: если вамъ придется овдовѣть, пожалуйста, не выходите замужъ за какого-нибудь богатаго набоба! Я самъ намѣренъ на васъ жениться. Моя жена долго не проживетъ, а я не знаю женщины, которая могла бы такъ хорошо, какъ вы, заступить ея мѣсто. Правда, что, по физическому состоянію организма, мнѣ теперь цѣлыхъ девяносто пять лѣтъ, а вамъ всего только двадцать пять, но я постараюсь вознаградить остроуміемъ и веселымъ расположеніемъ духа недостающую молодость. Свифтъ никогда не любилъ до такой степени сильно свою Стеллу, Скарронъ -- свою Ментенонъ, или же Валлеръ -- свою Сахариссу, какъ я люблю васъ, моя милая! Напишите мнѣ въ отвѣтъ, что вы одобряете и принимаете это предложеніе".
   Да, стоило принять и одобритъ такое предложеніе, тѣмъ болѣе, что одновременно съ этимъ, сантиментальный плутъ, въ шутливыхъ письмахъ къ друзьямъ, позволялъ себѣ насмѣшливые намеки на бѣдную, одураченную имъ "Браминку". Корабль ея не успѣлъ еще скрыться изъ вида, какъ очаровательный Стернъ сидѣлъ уже въ прибрежномъ кафе-ресторанѣ, передъ листкомъ почтовой бумаги, съ вызолоченнымъ обрѣзомъ и усердно строчилъ посланіе, въ которомъ предлагалъ драгоцѣнныя сокровища своего сердца лэди П... Онъ спрашивалъ: неужели ей пріятно видѣть его несчастнымъ? Неужели торжество ея сдѣлается еще величественнѣе изъ-за того, что ея чудные глазки и дивныя губки довели человѣка до сумасшествія? Онъ позволялъ себѣ даже при этомъ, съ самой святотатственной низостью, ссылаться на Молитву Господню, какъ доказательство, что вовсе не желалъ быть введеннымъ во искушеніе, и клятвенно увѣрялъ, будто на всемъ свѣтѣ не найдется такого искренняго и нѣжно-влюбленнаго сумасброда, какъ онъ. Вернувшись домой, въ Ноксвульдъ, Стернъ написалъ упомянутое уже здѣсь латинское письмо. Быть можетъ, что ему все же было совѣстно писать такія вещи по англійски! Въ имѣющемся у меня сборникѣ писемъ Стерна сдѣлана на поляхъ помѣтка, нельзя сказать, чтобы очень лестная для его преподобія. Она относится къ письму 112, позволяющему заключить о существованіи въ то самое время еще и дамы No 3, за которой этотъ несчастный, истасканный, старый ловеласъ ухаживалъ, что называется, во всѣ лопатки {"Г-жѣ Г...
   " Коксвульдъ, 15 ноября 1767 г.
   "Будьте милочкой, дорогая моя Г... и соблаговолите выполнить эти порученія, а я за то, при свиданіи съ вами, крѣпко васъ поцѣлую,-- такъ крѣпко, что вы останетесь довольны. Впрочемъ, у меня имѣется еще кое-что для васъ, надъ чѣмъ я работаю теперь очень усердно, а именно, "Сантиментальное мое путешествіе". Оно, навѣрное, заставитъ васъ плакать, такъ какъ сильно волновало и меня самого. Если вы не расплачетесь, то я перестану писать сантиментальныя вещи.
   "Весь вашъ

Т. Шанди".

   "Графу...
   "Коксвульдъ, 28 ноября 1767 г.
   "Милордъ, съ величайшимъ удовольствіемъ берусь за перо, чтобы поблагодарить ваше сіятельство за справку, наведенную объ Іорикѣ. "Сантиментальное путешествіе" страшно измучило его и душевно и тѣлесно. Справедливо, что авторъ долженъ самъ испытывать чувства, которыя описываетъ, такъ какъ въ противномъ случаѣ онъ будетъ не въ состояніи вызвать ихъ у читателя, но я хватилъ ужь, кажется, черезъ край. Мой организмъ положительно весь растрепался на мелкіе клочья изъ-за этихъ самыхъ сантиментовъ. Кажется даже, что мозги у меня нуждаются теперь въ обновленіи въ такой же степени, какъ и тѣло. При такихъ обстоятельствахъ я разсчитываю выѣхать въ столицу не ранѣе 20 числа будущаго мѣсяца, подкрѣпивъ себя недѣлькою отдыха въ Іоркѣ. Правда, я могъ бы отдыхать съ женою (вернувшейся изъ Франціи), если бы не былъ въ теченіе столь долгаго уже времени до чрезвычайности сантиментальнымъ существомъ. Ваше сіятельство, пожалуй, не считаете меня таковымъ?"}.
   Черезъ годъ послѣ того Стернъ вернулся въ столичную свою квартиру въ Бондстритѣ, чтобы выпустить въ свѣтъ "Сантиментальное путешествіе". Онъ былъ въ то время столь же жаднымъ до похвалъ и удовольствій, столь же тщеславнымъ, испорченнымъ, остроумнымъ и лживымъ, какъ всегда... Смерть, наконецъ, скосила этого истаскавшагося, нераскаяннаго грѣшника "18 марта 1768 года", тюкъ "мертвечины", какъ онъ самъ называлъ свое тѣло, препровожденъ былъ къ Плутону {"Въ февралѣ 1768 года Лоуренсъ Стернъ, изнуренный долгой болѣзнью, ослабившей его организмъ, скончался въ бондстритской своей квартирѣ, въ Лондонѣ. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ его кончина чрезвычайно напоминала обстоятельства смерти Фальстафа, какъ ихъ разсказываетъ г-жа Квикли. Это тѣмъ достопримѣчательнѣе, что Фальстафъ родной братъ Іорику по неистощимому стремленію блистать остроуміемъ, хотя въ другихъ отношеніяхъ между ними и усматривается нѣкоторая разница. Лежа въ постели и чувствуя полнѣйшій упадокъ силъ, Стернъ началъ жаловаться, что у него зябнуть ноги и заставилъ горничную, исполнявшую должность сидѣлки, ихъ растирать. Послѣ того, ему стало какъ будто легче, но вскорѣ онъ объявилъ, что холодъ въ ногахъ подымается все выше. Въ то время, какъ горничная растирала ему икры и щиколки, онъ умеръ безъ всякихъ страданій, не испустивъ даже и стона. Достопримѣчательно также, что постигшая его смерть была приблизительно такова, какой онъ себѣ желалъ. Онъ скончался не въ собственномъ домѣ, а въ гостинницѣ, и глаза ему закрыли посторонніе люди, а не любящая, родственная рука.
   Самъ Стернъ часто упоминаетъ о своей наружности и тѣлосложеніи. Онъ былъ высокаго роста и худощавъ, такъ что производилъ впечатлѣніе чахоточнаго больного". (Сэръ Вальтеръ Скоттъ).
   "Извѣстно, что Стернъ умеръ въ наемной квартирѣ. Мнѣ разсказывали даже, что, когда онъ былъ при послѣднемъ издыханіи, прислуга обобрала его до чиста и вытащила у него изъ рубашки золотыя запонки". (Д-ръ Ферріаръ).}.
   Въ послѣднемъ письмѣ Стерна можно подмѣтить всего лишь одно хорошее чувство, а именно, искреннюю отцовскую привязанность къ своей дочери, Лидіи, заставившую его обратиться къ одному изъ своихъ друзей съ просьбою быть для нея опекуномъ и покровителемъ. Вообще, всѣ письма Стерна къ дочери дышатъ безыскусственной добротой и нѣжностью и не содержатъ ни малѣйшей примѣси сантиментальности. Точно также и въ его произведеніяхъ можно найти многія сотни страницъ, по истинѣ, великолѣпныхъ. Онѣ полны не только изумительнымъ юморомъ, но совершенно искренней нѣжностью и добродушіемъ. Необходимо принять во вниманіе, что профессія человѣка, которому приходится выносить на рынокъ слезы и смѣхъ, личныя свои воспоминанія, горе и радости, сокровеннѣйшія мысли и чувства,-- записывать ихъ на бумагѣ и продавать за деньги,-- очень тяжела и опасна. Какъ легко хватить при этомъ черезъ край,-- преувеличить свое горе и вызвать обманнымъ образомъ состраданіе читателя, или же, подъ маской притворнаго негодованія,-- заставить его приписать автору небывалыя добродѣтели. Тщательно обдуманныя, заранѣе подготовленныя, крылатыя словца могутъ сойти за импровизированныя остроты. Легко впасть, наконецъ, въ еще горшее искушеніе, прибѣгая къ заимствованіямъ у другихъ авторовъ, безъ указанія источниковъ, и выдавая, такимъ образомъ, чужой умъ и знанія за свои собственныя. Можно пуститься въ оригинальничанье, розыграть роль благодушнаго оптимиста, или же мизантропа, устроить для наивной публики ловушку, съ самыми грубыми приманками, на которыя она, зачастую, легко попадается и вызвать такимъ образомъ дешевыя рукоплесканія.
   Интересно было бы знать, какое именно количество притиранія и и преувеличенія на самомъ дѣлѣ необходимо для сценическаго успѣха и сколько бѣлилъ и румянъ употребляется актерами сверхъ этого количества въ интересахъ ихъ собственнаго тщеславія. Положимъ, что публика не замѣчаетъ гримировки и относится въ актеру съ полнымъ довѣріемъ, но можетъ-ли онъ вѣрить себѣ самому? Сколько именно вложилъ онъ въ свои произведенія умышленнаго разсчета и надувательства? Что именно должно быть отнесено на счетъ ложной чувствительности и что остается затѣмъ на долю истиннаго чувства? Зналъ-ли самъ авторъ, гдѣ у него начинается ложь и гдѣ пролегаетъ грань, за которой истина переходитъ въ искусственность, тѣмъ болѣе, что этотъ геніальный человѣкъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ актеръ, до чрезвычайности любившій гримироваться, такъ ловко поддѣлывался подъ дѣйствительное чувство? Нѣсколько времени тому назадъ мнѣ пришлось какъ-то быть въ обществѣ француза-актера. Послѣ обѣда онъ изъявилъ желаніе пропѣть нѣсколько гіѣсенъ, которыя у французовъ называются гривуазными. Онъ спѣлъ ихъ превосходно, къ великому неудовольствію большинства присутствовавшихъ, а затѣмъ перешелъ къ сантиментальной балладѣ. Исполненіе ея было такъ хорошо, что растрогало всѣхъ, въ особенности же самого пѣвца: голосъ его дрожалъ, глаза наполнились отъ волненія слезами и, заканчивая балладу, онъ совершенно искренно плакалъ. Повидимому и Стернъ обладалъ подобною же артистической чувствительностью. Онъ постоянно хныкалъ у себя въ кабинетѣ. Слезы эти дѣйствовали заразительно и доставляли ему популярность, а потому онъ началъ эксплоатировать ниспосланную отъ природы способность плакать, чтобы заработывать съ помощью ея деньгу. Пользуясь этимъ талантомъ, онъ проливалъ слезы каждый разъ, какъ только представлялся къ тому сколько-нибудь подходящій случай. Признаюсь, что я лично не придаю большой цѣны дешевому капанью такого фонтана слезъ и не питаю къ нему уваженія. Стернъ утомляетъ меня неугомонной своей юркостью, постоянно тревожащей мою особу обращеніемъ къ ея способности смѣяться, или же волноваться. Онъ все время пристально глядитъ мнѣ въ лицо, слѣдя за производимымъ на меня впечатлѣніемъ и словно не зная самъ, считаю-ли я это обманщикомъ, или нѣтъ. При этомъ онъ принимаетъ разнообразнѣйшія позы, ластится ко мнѣ и умоляетъ: "Потрудитесь же обратить вниманіе на то, какой необычайной чувствительностью я обладаю! Признайтесь, что я очень ловкій и остроумный малый! А теперь, сударь, извольте плакать! Противъ этого подходца вамъ вѣдь все равно не устоять!" Стернъ предъявлялъ притязанія быть наслѣдникомъ Свифта и Рабеле, но у нихъ юморъ выливался столь же естественно, какъ, напримѣръ, пѣніе у соловья. Они не утрачивали своего нравственнаго достоинствами смѣялись искренно и задушевно гомерическимъ хохотомъ, вырывавшимся изъ ихъ широкой мужественной груди въ силу естественной, неудержимой потребности. Напротивъ того, Стернъ -- человѣкъ, умѣющій и разсмѣшить и заставить рас плакаться,-- ни на минутку не оставляетъ своего читателя въ покоѣ и не позволяетъ слушателямъ отдохнуть. Какъ только онъ замѣчаетъ, что вы приходите, въ нормальное состояніе, ему кажется необходимымъ привести васъ опять въ возбужденіе, и онъ начиналъ кувыркаться черезъ голову, ходить колесомъ, а не то подсаживается къ вамъ, чтобы разсказать на ушко какую-нибудь забавную или трогательную исторію. Это великій фокусникъ и шутникъ, котораго, однако, нельзя признать великимъ юмористомъ. Онъ приступаетъ къ своему дѣлу систематически и хладнокровно,-- гримируетъ себѣ лицо,-- облачается въ трико и въ куртку, обшитую кружевами и блестками, а затѣмъ разстилаетъ коверъ и начинаетъ кувыркаться.
   Возьмемъ, напримѣръ, хотя "Сантиментальное путешествіе". Не трудно изловить автора на умышленномъ стремленіи блеснуть красными словцами и заработать себѣ рукоплесканія. Остановившись въ гостинницѣ Дессена и нуждаясь въ экипажѣ для поѣздки въ Парижъ, онъ отправляется на постоялый дворъ и тотчасъ приступаетъ къ тому, что у актеровъ зовется "дѣломъ". Онъ нашелъ тамъ маленькую бричку, называвшуюся у французовъ désolligeante (нѣчто вродѣ эгоистки). "Четыре мѣсяца протекло съ тѣхъ поръ, какъ она закончила въ этомъ уголкѣ каретнаго дессеновскаго сарая странствованія свои по Европѣ. Она не разъ уже побывала въ починкѣ и дважды разбиралась на составныя части, когда ее приходилось перетаскивать черезъ Монъ-Сенисъ. Всѣ эти приключенія нельзя сказать чтобы пошли ей въпрокъ. Особенно же неблагопріятно отозвалось на ней многомѣсячное пребываніе въ углу каретнаго сарая у г-на Дессена. Безъ сомнѣнія, нельзя было сказать многаго въ защиту этой эгоистки, но все же кое-что сказать было можно, а если нѣсколько словъ въ состояніи выручить кого-нибудь или что-нибудь изъ бѣды, то я съ своей стороны считаю низостью на нихъ поскупиться".
   Вотъ значитъ и дѣло въ шляпѣ! Фокусникъ перекувырнулся блестящимъ образомъ черезъ эгоистку, перелетѣлъ черезъ нее колесомъ, всталъ опять на ноги и раскланивается съ почтеннѣйшей публикой! Неужели кто-нибудь повѣритъ, что это проявленіе искренняго чувства,-- что вся эта роскошь великодушія,-- это благородное стремленіе выручить кого-нибудь и что-нибудь изъ бѣды, въ примѣненіи къ подержанной бричкѣ, имѣетъ характеръ искренняго душевнаго порыва? Оно въ такой же степени искренно, какъ и добродѣтельныя разглагольствованія Джозефа Сюрфеса о томъ, что "человѣкъ, который и т. д. и д., имѣвшія цѣлью выдать себя за святого передъ довѣрчивыми и добродушными людьми, способными легко попадаться во всяческія ловушки.
   Нашъ пріятель великодушно покупаетъ бричку. Будучи мягкосердечнымъ и добродушнымъ клоуномъ, щедро бросающимъ деньги, когда таковыя имѣются у него въ наличности, онъ замѣчательно ловко пользуется для достиженія предположеннаго сценическаго эффекта пресловутымъ старымъ монахомъ францисканскаго ордена и, обмѣнявшись съ нимъ табакерками, выѣзжаетъ изъ Калэ,-- ухитряется записать громадною суммой себѣ на приходъ нѣсколько грошей, поданыхъ монтрейльскимъ нищимъ, а въ Немпонѣ вылѣзаетъ изъ своей эгоистки и проливаетъ потоки слезъ надъ знаменитымъ издохшимъ осломъ, котораго я лично предоставляю въ распоряженіе сантиментальныхъ дамъ и кавалеровъ съ разрѣшеніемъ оплакивать его наиусерднѣйшимъ образомъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что "мертвый оселъ" является самъ по себѣ пріятной и очень искусно продѣланной сценической штукой. Стернъ изготовилъ его нисколько не хуже, чѣмъ это могъ бы сдѣлать въ военное время поваръ маршала Субиза. Онъ прекрасно поджарилъ этого осла и сервировалъ его подъ очень пикантнымъ соусомъ. Онъ угощаетъ насъ слезами, и утонченнѣйшими нѣжными чувствами бѣлымъ носовымъ платкомъ и надгробнымъ словомъ. Мы видимъ торжественную погребальную процессію,-- печальную колесницу, запряженную шестерикомъ коней въ траурныхъ попонахъ, но на этой колесницѣ, подъ балдахиномъ, увѣнчаннымъ страусовыми перьями, лежитъ издохшій оселъ. Что за шарлатанъ! Я не дамъ тебѣ ни гроша болѣе за эту продѣлку, не смотря на всю ловкость твоего фокуса съ несчастнымъ осломъ!
   Означенный оселъ появлялся уже передъ тѣмъ съ большимъ успѣхомъ на сценѣ. Въ 1765 году, за три года до обнародованія "Сантиментальнаго путешествія", вышли въ свѣтъ седьмой и восьмой томъ "Тристрама Шанди", въ которыхъ и является дѣйствующими лицомъ пресловутый ліонскій оселъ (стр. 315, 316):
   "Это былъ злополучный оселъ съ двумя большими корзинами на спинѣ. Онъ какъ разъ только что обернулся, съ намѣреніемъ воспользоваться кое-какими выброшенными за негодностью капустными листьями и обрывками артишоковъ. Переступивъ передними ногами уже за порогъ, онъ оставилъ заднія свои ноги еще на улицѣ, словно не зная: войти ему, или нѣтъ?
   "Какъ бы я ни торопился, но я никогда не въ состояніи принудить себя ударить это животное. Въ его глазахъ и всей вообще фигурѣ начертана для меня какъ нельзя болѣе ясно такая терпѣливая покорность судьбѣ,-- такая выносливость въ страданіяхъ, что я оказываюсь всегда обезоруженнымъ. Ослиныя добродѣтели дѣйствуютъ на меня такъ сильно, что я не рѣшаюсь даже сказать грубое слово ихъ обладателю. Напротивъ того, гдѣ бы я его ни встрѣтилъ: въ городѣ, или же въ деревнѣ,-- запряженнаго въ телѣжку, или же навьюченнаго корзинами,-- на свободѣ, или же на привязи,-- я всегда чувствую потребность сказать ему что-нибудь учтивое. Мое воображеніе никогда не работаетъ такъ усиленно какъ въ то время, когда я стараюсь прочесть въ жестахъ и общемъ выраженіи физіономіи длинноухаго философа отвѣтъ на задаваемый ему вопросъ. Если этотъ отвѣть кажется для меня недостаточно яснымъ, я пытаюсь проникнуть собственнымъ моимъ сердцемъ въ сердце четвероногаго и опредѣлить, что именно долженъ былъ бы думать въ данномъ случаѣ оселъ, или же порядочный человѣкъ, очутившійся на его мѣстѣ? Признаюсь, что изъ всѣхъ существъ, стоящихъ ниже меня, я могу продѣлать операцію такого самоотождествленія единственно только надъ осломъ... Ему я могу симпатизировать всегда и во всякое время!
   -- Послушай, почтеннѣйшій,-- сказалъ я, убѣдившись въ невозможности пройти между осломъ и калиткой,-- собираешься ты войти или выйти?
   "Повернувъ голову, оселъ бросилъ многозначительный взглядъ вдоль по улицѣ.
   -- Ну, хорошо! мы обождемъ съ минутку твоего хозяина,-- отвѣчалъ я ему.
   "Онъ снова повернулъ голову и еще многозначительнѣе посмотрѣлъ въ противуположную сторону.
   -- Понимаю тебя какъ нельзя лучше,-- объявилъ я ему.-- Стоитъ тебѣ сдѣлать одинъ невѣрный шагъ, и онъ отдуетъ тебя палкой до полусмерти! Ну, что же! минута не Богъ знаетъ что такое, и если она можетъ избавить созданье Божіе отъ колотушекъ, то ее нельзя считать потраченною даромъ!
   "Въ продолженіи этой бесѣды онъ грызъ помаленько стебель артишока. Въ борьбѣ между голодомъ и отвращеніемъ отъ столь невкусной пищи онъ разъ десять выбрасывалъ этотъ стебель изо рта и снова подбиралъ его въ ротъ.
   -- Богъ помочь тебѣ, Джэкъ,-- сказалъ я.-- Завтракъ твои очень горекъ, да и вообще живется тебѣ не сладко! Тебѣ приходится тяжело работать, получая въ награду за трудъ тяжелые удары. Каково бы не жилось другимъ, но для тебя, бѣдняги, жизнь приберегла одну лишь только горечь. Навѣрное, что и теперь у тебя во рту страхъ какъ горько,-- добавилъ я, замѣчая, что онъ снова выбросилъ изо рта стебель артишока. Чего добраго, у тебя не найдется во всемъ свѣтѣ добраго пріятеля, способнаго угостить твою милость пирожнымъ.
   "Съ этими словами я вытащилъ изъ кармана только что купленную мною коробку конфектъ и угостилъ его конфеткой. Даже и теперь, когда я вамъ разсказываю это, сердце у меня щемитъ отъ мысли, что я руководствовался скорѣе желаніемъ посмотрѣть, какъ оселъ будетъ ѣсть конфетку, чѣмъ чувствомъ истиннаго благоволенія.
   "Когда оселъ съѣлъ конфетку, я сталъ побуждать его войти. Бѣдное животное было тяжело навьючено и ноги у него словно подкашивались подъ грузомъ. Я тянулъ его за недоуздокъ, а онъ упорно пятился назадъ, такъ что наконецъ поводъ недоуздка остался у меня въ рукѣ. Задумчиво взглянувъ тогда мнѣ прямо въ лицо, оселъ какъ будто говорилъ: "Не бейте меня этимъ ремнемъ! А, впрочемъ, если угодно, пожалуй, и бейте; на то ваша добрая воля".
   -- Если я позволю себѣ что-нибудь подобное,-- возразилъ я,-- пусть меня разорвутъ..."
   "Критикъ, который не согласился бы видѣть въ этомъ очаровательномъ описаніи остроуміе, юморъ, патетичность, доброжелательство и неподдѣльную чувствительность, выказалъ бы тѣмъ самымъ, что на него трудно угодить и что его, какъ говорится, ничѣмъ не проймешь. Страницей или двумя дальніе встрѣчаемъ не менѣе прелестное описаніе. И пейзажи, и фигуры очаровательно нарисованы человѣкомъ, обладающимъ весьма развитой жизнерадостностью и самою нѣжной чувствительностью.
   "Дѣло происходило на дорогѣ изъ Нима въ Ліонель, родину лучшаго во всей Франціи мускатнаго винограда. Солнце уже сѣло, и виноградари закончили свою работу. Нимфы привели волосы свои въ порядокъ, а деревенскіе щеголи приготовлялись къ празднеству. Мой мулъ остановился какъ вкопанный.-- Ты хочешь послушать флейту и бубны?-- сказалъ я,-- ну что же! Я никогда не намѣренъ спорить съ кѣмъ-либо изъ вашего брата, тѣмъ болѣе, что тебя вѣдь все равно не переупрямишь!-- Спрыгнувъ съ него, я швырнулъ одинъ сапогъ въ одну канаву, а другой въ другую и объявилъ:-- Я потанцую маленько, а ты обожди меня здѣсь.
   "Когда я подходилъ къ группѣ молодыхъ парней и дѣвушекъ, отъ этой группы отдѣлилась сильно загорѣвшая на южномъ солнцѣ крестьянская дѣвица. Ея темнорусые, почти черные волосы, заплетенные въ одну косу, были свернуты назади большимъ клубкомъ.
   -- Намъ, кстати, нуженъ кавалеръ,-- сказала она, протягивая обѣ руки, какъ бы предлагая ихъ мнѣ.
   -- У васъ и будетъ кавалеръ,-- отвѣчалъ я, схватившись за обѣ эти руки.
   -- Намъ трудно было бы безъ васъ обойтись,-- возразила она съ врожденной вѣжливостью, высвободивъ одну руку и ведя меня другою.
   "Хромоногій юноша, котораго Аполлонъ наградилъ флейтой и который прибавилъ къ ней по собственному усмотрѣнію бубенъ, сидѣлъ на завалинкѣ и игралъ очень пріятную прелюдію.
   -- Подвяжите-ка мнѣ скорѣе косу,-- сказала Нанетта, подавая мнѣ ленточку. Я сразу же позабылъ, что въ сущности оказывался совсѣмъ постороннимъ человѣкомъ. Я распуталъ тяжелый узелъ, вся коса сразу упала внизъ, и мы съ Нанеттой оказались знакомыми словно цѣлыхъ уже семь лѣтъ. Юноша ударилъ въ бубенъ, аккомпанируя ему флейтой. Мы тотчасъ же вскочили съ мѣстъ и принялись кружиться и прыгать, какъ бѣшеные.
   "Сестра этого молодого парня обладала такимъ дивнымъ голосомъ, какъ если бы онъ былъ украденъ ею съ неба. Она пѣла поперемѣнно съ братомъ гасконское рондо: "Viva la lоіа, fidon la tristessа!" Нимфы подпѣвали въ униссонъ, а парни подтягивали имъ октавою ниже.
   "Да здравствуетъ радость, говорили губки Нанетты, да здравствуетъ радость, вторили ея глазки. Искра мимолетной дружбы перескочила раздѣлявшее насъ пространство. Нанетта была вѣдь такъ мила. Отчего бы, кажется, не жить мнѣ здѣсь до самаго конца моихъ дней? Праведный распредѣлитель нашихъ радостей и печалей! Отчего не отдохнуть здѣсь на лонѣ удовольствія человѣку, который охотно готовъ былъ бы танцовать, нѣтъ, молиться и спасаться съ этой темнорусою дѣвушкой? Она капризно склонила головку на сторону и танцовала съ самымъ увлекательнымъ кокетствомъ.
   -- Мнѣ пора, однако, пуститься опять въ путь дорогу,-- объявилъ я ей".
   Книга искусно заканчивается изящнымъ описаніемъ танцевъ и пѣнія. Тѣмъ не менѣе даже и здѣсь нельзя передать всего цѣликомъ. Въ произведеніяхъ Стерна трудно указать страницу, гдѣ не содержалось бы чего-нибудь такого, безъ чего было бы не въ примѣръ лучше обойтись. Вездѣ встрѣчаешься съ намекомъ какъ бы на что-то грязное, развратное {"По отношенію къ Стерну и къ обвиненіямъ въ безнравственности, столь отягощающимъ его характеръ, какъ писателя, позволю себѣ замѣтить, что тяжесть этого грѣха въ данномъ случаѣ зависитъ отъ многихъ элементовъ: во-первыхъ, отъ оскорбляемаго имъ чувства стыдливости, во-вторыхъ, отъ размѣровъ торжества этого грѣха надъ невинностью и невиннымъ невѣдѣніемъ, въ третьихъ, отъ извѣстнаго колебанія въ душѣ самого автора между остающимся добромъ и болѣе могущественными дурными задатками. Колебаніе это вызываетъ нѣчто въ родѣ игры съ дьяволомъ. Оно сопряжено съ такимъ же смѣшеніемъ мужества и трусости, съ какимъ человѣкъ впервые рѣшается снять пальцами со свѣчи нагаръ. Еще удачнѣе могло бы показаться сравненіе съ душевнымъ состояніемъ ребенка, рѣшающагося дотронуться до горячаго самовара именно потому, что это ему крѣпко накрѣпко запрещено. Такимъ образомъ, хотя душу и одолѣваетъ бѣсъ, но отъ нея не вполнѣ еще отлетѣлъ ангелъ-хранитель. Нѣчто подобное можно подмѣтить, вѣроятно, также и во взаимномъ удовольствіи, какое испытываетъ, бесѣдуя другъ съ другомъ, старый развратникъ и чопорная красотка. Съ одной стороны она считаетъ необходимымъ чувствовать негодованіе въ интересахъ соблюденія приличій и надлежащаго декорума, а съ другой -- она питаетъ тайную симпатію къ искусителю. Стоитъ только предположить общество безгрѣшнымъ и непорочнымъ, и тогда девять десятыхъ грѣховности подобнаго остроумія разсѣялись бы какъ дымъ уже потому, что оно уподобилось бы камню, упавшему въ глубокій снѣгъ, а потому, за отсутствіемъ сопротивленія, не вызывающаго своимъ паденіемъ ни малѣйшаго шума; остальная же десятая часть оказалась бы во всякомъ случаѣ оскорбленіемъ прирожденнаго человѣку нравственнаго чувства. Такая недостойная сама по себѣ игра, безъ сомнѣнія, можетъ вступать въ сочетаніе съ остроуміемъ, шутливостью, воображеніемъ и даже юморомъ. Намъ остается только пожалѣть о возможности прискорбныхъ сочетаній съ такими элементами, которые сами по себѣ не имѣютъ ничего общаго съ безнравственною игрой. Это послѣднее обстоятельство можно выяснить какъ нельзя болѣе наглядно, мысленно отбросивъ въ характерахъ мистера Шанди, дядюшки Тоби и Тринга нравственные элементы, враждебные скоромному остроумію и выдѣливъ ихъ такимъ образомъ изъ Тристрама Шанди. Можно было бы также замѣнить означенныхъ дѣйствующихъ лицъ двумя или тремя закоснѣлыми распутниками. Въ результатѣ получилось бы тогда нѣчто отвратительное. Стернъ заслуживаетъ самаго строгаго порицанія за то, что пользуется лучшими свойствами нашей природы для того, чтобы возбуждать и подстрекать самыя худшія". (Кольриджъ).}.
   Нѣкоторыя изъ этихъ скоромныхъ двусмысленностей могутъ быть приписаны существовавшей во времена Стерна сравнительно большей свободѣ нравовъ. Къ сожалѣнію, нельзя сказать этого обо всѣхъ. Сверкающіе нечистой страстью глаза сатира постоянно проглядываютъ сквозь листву. Послѣднія фразы, предназначавшіяся знаменитымъ авторомъ для печати, были омрачены именно такими грязными двусмысленностями, но въ послѣднихъ строкахъ частныхъ писемъ несчастный, близкій уже къ смерти, старикъ словно молитъ о состраданіи и прощеніи. Размышляя объ этихъ писателяхъ дней минувшихъ, я чувствую искреннюю благодарность къ одному изъ современныхъ авторовъ за невинный смѣхъ, вызываемый у моихъ дѣтей милыми, непорочными страницами Давида Копперфильда.
   
   "Jeté sur cette boule,
   Laid, chétif et souffrant;
   Etouffé dans la foule,
   Faute d'être assez grand.
   
   Une plainte touchante
   De ma bouche sortit.
   Le bon Dieu médit: Chante,
   Chante, pauvre petit!
   
   Chanter, ou je m'abuse,
   Est ma tâche ici bas.
   Tous ceux qu'ainsi j'amuse,
   Ne m'aimeront -- ils pas?"
   
   Эти чарующія строфы Беранже представляютъ собою какъ бы описаніе литературной и жизненной карьеры Гольдсмита,-- его страданій,-- геніальныхъ талантовъ,-- нѣжнаго любящаго его характера и тѣхъ чувствъ, которыя мы къ нему питаемъ. Кто изъ милліоновъ читателей, наслаждавшихся произведеніями Гольдсмита, не питаетъ искренней любви и уваженія къ ихъ автору? Развѣ не лестно заслужить титулъ любимѣйшаго изъ всѣхъ англійскихъ писателей? {"Онъ всегда былъ другомъ добродѣтели и на самыхъ игривыхъ страницахъ своихъ сочиненій не забывалъ, должнаго къ ней уваженія. Благодушіе, утонченное изящество и непорочность чувства являются отличительными чертами всѣхъ произведеній Гольдсмита и вполнѣ согласуются съ великодушной его щедростью, не останавливавшейся передъ тѣмъ, чтобы отдать послѣдній свой грошъ неимущему...
   Дивная естественность и грація разсказа въ соединеніи съ чарующей истинностью обрисовки главныхъ дѣйствующихъ лицъ дѣлаютъ "Векфильдскаго священника" одною изъ восхитительнѣйшихъ повѣстей, когда-либо созданныхъ творческимъ воображеніемъ писателя.
   ... Всѣ мы читали "Векфильдскаго Священника" и въ молодости и въ зрѣлыхъ лѣтахъ,-- многократно перечитывали эту милую повѣсть, и мысленно благословляли ея автора, такъ хорошо съумѣвшаго примирить насъ съ человѣчествомъ". (Сэръ Вальтеръ Скоттъ).}
   Еще неуходившимся юношей, взбалмошнымъ и легкомысленнымъ, но полнымъ нѣжной сердечности, Гольдсмитъ покинулъ деревню, гдѣ его дѣтство прошло въ счастливыхъ размышленіяхъ и лѣнивомъ спокойствій, на почвѣ котораго выросло стремленіе ознакомиться съ обширнымъ Божьимъ міромъ, завоевать себѣ тамъ имя и богатство. Послѣ многихъ лѣтъ упорной борьбы съ гнетущей бѣдностью и съ равнодушіемъ общества, сердце Гольдсмита съ такою же нѣжной любовью обращается къ родинѣ, съ какою стремилось въ былое время оттуда прочь. Онъ пишетъ книгу и поэму, полную мыслей и воспоминаній о "родныхъ мѣстахъ. Онъ рисуетъ друзей и сцены ранней молодости, населяетъ Обурнъ и Векфильдъ лиссойскими воспоминаніями. Ему приходится странствовать, но онъ всюду носитъ съ собою памятку о родинѣ и умираетъ съ этой памяткой на груди. Натура его жаждала перемѣнъ. Во время отдыха она требовала движенія, а въ пути -- оглядывалась назадъ, вспоминая о друзьяхъ и спокойствіи добровольно покинутаго мирнаго крова. Онъ проводитъ цѣлый день въ постройкѣ воздушнаго замка для завтрашняго дня, или же въ сочиненіи элегіи о вчерашнемъ днѣ. Онъ во всякую минуту улетѣлъ бы отъ настоящаго, если бы этому не препятствовала фактическая невозможность. Въ чемъ именно заключается очарованіе его стиховъ,-- его стиля и юмора? Очень можетъ быть, что это очарованіе вызываетъ нѣжныя сожалѣнія, высказываемыя авторомъ, утонченное его состраданіе, кроткая улыбка, чуткая симпатія и слабохарактерность, въ которой онъ самъ сознается. Любовь ваша къ нему выросла на почвѣ умиленія. Вернувшись усталый и разгоряченный изъ повседневнаго боя, вы слышите пѣніе этого сладкогласнаго минестреля. Развѣ могъ кому-нибудь вредить этотъ кроткій странствующій пѣвецъ? Онъ никому не нанесъ даже и оскорбленія! Притомъ же у него нѣтъ иного оружія, кромѣ арфы, на которой онъ вамъ играетъ, а съ помощью этой арфы онъ приводитъ въ восхищеніе вельможъ и простолюдиновъ, молодежь и старцевъ, полководцевъ въ пурпурпыхъ шатрахъ и солдатъ, собравшихся вокругъ бивачнаго огня. Точно также очаровываетъ онъ женщинъ и дѣтей въ деревняхъ, когда, примостившись у церковной паперти, поетъ свои дивно простодушныя пѣсни въ честь любви и красоты. Съ прелестной своей повѣстью о "Векфильдскомъ Священникѣ" онъ открылъ себѣ двери всѣхъ европейскихъ замковъ и хижинъ {Гете, упоминая въ своей автобіографіи о первомъ знакомствѣ съ этимъ мастерскимъ произведеніемъ Гольдсмита, говоритъ: "Гердеръ, благодаря обширнымъ своимъ свѣдѣніямъ, оказалъ намъ большое содѣйствіе критическими разборами многихъ новѣйшихъ произведеній. Въ числѣ ихъ онъ рекомендовалъ "Векфильдскаго Священника" какъ превосходнѣйшую повѣсть, съ переводомъ которой на нѣмецкій языкъ обѣщалъ насъ познакомитъ читая его вслухъ... "Протестантскій (или же православный) сельскій священникъ является, быть можетъ, благодарнѣйшимъ сюжетомъ для современной идилліи. Подобно Мельхисидеку, онъ какъ бы соединяетъ въ одномъ лицѣ царя и первосвященника. Въ большинствѣ случаевъ у него существуетъ тѣсная связь съ непорочнѣйшимъ общественнымъ положеніемъ, какое только можно представить себѣ на Землѣ, а именно съ положеніемъ земледѣльца. Связь эта обусловливается не только одинаковостью занятій, но также и сходствомъ семейной обстановки. Онъ, вѣдь, тоже отецъ, глава семьи и сельскій хозяинъ. Такимъ образомъ священникъ оказывается всецѣло членомъ общества. На этомъ непорочномъ и превосходнѣйшемъ земномъ фундаментѣ зиждется также и высшее призваніе сельскаго пастыря. Ему дано руководить прихожанъ на жизненномъ ихъ пути, заботиться о духовномъ ихъ воспитаніи, освящать своимъ благословеніемъ всѣ главнѣйшія эпохи ихъ существованія, учить, ободрять и утѣшать ихъ, а если утѣшеніе въ настоящемъ становится немыслимымъ, пробуждать у нихъ надежду на счастливое будущее и обращать эту надежду въ полную увѣренность. Вообразите себѣ такого человѣка, одареннаго непорочными гуманными чувствами и характеромъ, достаточно сильнымъ для того, чтобы не уклоняться отъ нихъ ни при какихъ обстоятельствахъ. Уже эти свойства возвышаютъ его надъ толпою, отъ которой нельзя ожидать непорочности и стойкости. Надѣлите его образованіемъ въ той мѣрѣ, въ какой это необходимо для выполненія его обязанностей, а вмѣстѣ съ тѣмъ -- постояннымъ жизнерадостнымъ стремленіемъ къ дѣятельности, облекающимся иногда въ форму страстнаго порыва, чтобы не упустить случая къ доброму дѣлу, и онъ окажется богато надѣленнымъ. Въ тоже время прибавьте, однако, и необходимыя ограничивающія рамки, подъ давленіемъ которыхъ онъ не только долженъ довольствоваться тѣснымъ кругомъ дѣятельности, но даже перейти отъ этого круга къ другому, еще болѣе тѣсному. Надѣлите его добродушіемъ, покладистостью, въ смыслѣ способности примѣняться ко всякой обстановкѣ,-- рѣшительностью и всѣми другими хорошими качествами, свойственными энергическому характеру,-- охватите все это жизнерадостнымъ духомъ покорности Провидѣнію и улыбающейся терпимостью но отношенію къ чужимъ и собственнымъ своимъ слабостямъ, и вы создадите себѣ такимъ образомъ довольно точное понятіе о нравственномъ обликѣ симпатичнаго векфильдскаго священника.
   Постепенная обрисовка этого характера на его жизненномъ пути сквозь радости и печали,-- все болѣе возрастающій интересъ повѣсти, обусловленный сочетаніемъ совершенно естественныхъ элементовъ съ неожиданными и случайными, дѣлаютъ ее одною изъ лучшихъ, когда-либо написанныхъ. Кромѣ того, на сторонѣ этой повѣсти великое преимущество бытъ въ высшей степени нравственной и христіанской, въ лучшемъ смыслѣ этого слова. Награждая доброжелательство и стойкость на правомъ пути, она тѣмъ самымъ упрочиваетъ читателя безусловное довѣріе къ Всевышнему и свидѣтельствуетъ о томъ, что добро рано или поздно восторжествуетъ надъ зломъ. Все это достигается безъ малѣйшаго оттѣнка ханжества или педантства. Отъ обоихъ этихъ подводныхъ камней предохранилъ автора возвышенный умъ, облекающійся въ форму добродушной ироніи, благодаря которой небольшое его произведеніе является одновременно мудрымъ, назидательнымъ и чарующе-милымъ. Несомнѣнно, что самъ авторъ, д-ръ Гольдсмитъ, глубоко вникаетъ въ нравственный міръ человѣка со всѣми его слабыми и сильными сторонами. Въ то же время онъ съ благодарностью сознаетъ себя англичаниномъ и высоко цѣнитъ преимущества англійскихъ государственныхъ и общественныхъ порядковъ. Семья, жизнь которой описываетъ Гольдсмитъ, стоитъ на одной изъ послѣднихъ степеней обезпеченности и комфорта, но приходитъ въ столкновеніе и съ самыми высшими степенями таковыхъ. Узкій кружокъ, въ которомъ вращается эта семья, становится еще значительно тѣснѣе, но постоянно соприкасается путемъ естественнаго логическаго теченія вещей съ большимъ свѣтомъ. Маленькое суденышко этой семьи плаваетъ по взбаламученнымъ волнамъ англійской жизни въ постоянномъ ожиданіи встрѣтить помощь или нарваться на обиду со стороны большихъ кораблей многочисленнаго флота, крейсирующаго вокругъ этого суденышка.
   Надѣюсь, что мои читатели знакомы съ этимъ произведеніемъ и хорошо его помнятъ. Впрочемъ, каждый, кому довелось впервые слышать теперь про "Векфильскаго Священника", равно какъ и тѣ, кого эта замѣтка побудитъ вторично прочесть означенную дивную повѣсть, непремѣнно поблагодарятъ меня за это (Гете: "Истина и Поэзія".-- "Изъ собственной моей жизни").
   Гольдсмитъ, невидимому еще съ дѣтства, представлялъ собою сочетаніе двухъ различныхъ натуръ: одной -- веселой, ясной и жизнерадостной, а другой -- постоянно вовлекавшей его въ различные промахи. Можно было бы подумать, что его надѣлили еще въ колыбели волшебными своими дарами эльфы, посѣщавшіе мѣсто его рожденія,-- старинную помѣщичью усадьбу на берегахъ Ипни, изобиловавшую всяческими привидѣніями.
   Въ продолженіи всей своей жизни Гольдсмитъ не можетъ отрѣшиться отъ безпокойной непосядчивости, которую простонародіе приписываетъ эльфамъ. Таланты, которыми они его надѣлили, оказываются совершенно безполезными въ школѣ, гимназіи и университетѣ. Они дѣлаютъ его неспособнымъ къ усидчивому труду и къ усвоенію практическихъ знаній. Оливеръ непридаетъ сколько-нибудь серьезнаго значенія тому, что не обращается непосредственно къ поэтическому его воображенію,-- не пробуждаетъ въ немъ геніальныхъ мыслей и восторженныхъ чувствъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ у него обнаруживается расположеніе ускользать, или же вырываться, изъ всѣхъ ограничивающихъ его узъ,-- бродить по полямъ и зеленымъ лужайкамъ вдоль рѣчекъ, о которыхъ ходили слухи, будто въ нихъ водятся русалки,-- пировать съ веселыми товарищами, или же слоняться, какъ цыганъ, съ мѣста на мѣсто, въ ожиданіи набрести на какое-нибудь интересное приключеніе... Обстоятельства зачастую вынуждали Гольдсмита жить съ бѣдняками, но не могли его вовлечь въ товарищескія отношенія съ людьми развращенными. Любовь къ юмору и къ изученію характеровъ зачастую приводила его въ веселое общество весьма низменнаго характера, но онъ умѣлъ отличать тамъ вульгарность отъ забавнаго О поучительнаго. Правильнѣе говоря, онъ извлекалъ изъ всякой окружавшей его среды свойственныя ей характерныя живыя черты, которыя и составляютъ собою основу популярнѣйшихъ его произведеній". (Вашингтонъ Ирвингъ).}.
   Не найдется англичанина, даже и самаго занятаго дѣлами, который разъ или два въ жизни не провелъ бы вечеръ съ Гольдсмитомъ и не поддался бы очарованію дивной его музыки.
   Отецъ Гольдсмита былъ, безъ сомнѣнія, тотъ самый добрѣйшій д-ръ Примрозъ, котораго мы всѣ такъ хорошо знаемъ {"Фамилія Гольдсмита, которую писали также Гольдсмизсъ и Гульдсмизсъ, принадлежитъ къ числу весьма уважаемыхъ въ Ирландіи, и, повидимому, всегда занимала тамъ почетное общественное положеніе. Она англійскаго происхожденія и, какъ полагаютъ, ведетъ свой родъ отъ Гольдсмитовъ, жившихъ въ Крейфордѣ, въ Кентскомъ графствѣ". (Пріоръ, "Біографія Гольдсмита").
   Отецъ, прадѣдъ и прапрадѣдъ Оливера Гольдсмита были священниками. Двое изъ нихъ оказывались, кромѣ того, женатыми на дочеряхъ священниковъ
   
   "Онъ съ своей кротостью и непритворнымъ добродушіемъ является какъ нельзя болѣе на мѣстѣ,
   Въ Божьемъ храмѣ, гдѣ истина, исходящая изъ его устъ,
   Облекается какъ бы удвоеннымъ могуществомъ.
   Сумасброды, вошедшіе туда съ намѣреніемъ посмѣяться,
   Начинали неожиданно для самихъ себя молиться отъ души.
   Послѣ богослуженія толпились вокругъ святителя честные крестьяне.
   Даже и дѣти старались къ нему приласкаться.
   Они дергали этого добраго человѣка за платье, чтобъ насладиться его отеческой улыбкой.
   Благосостояніе паствы радовало, а горе ея печалило священника.
   Онъ отдавалъ прихожанамъ все свое сердце,-- всю любовь и заботы,
   Но болѣе серьезные его помыслы были всегда обращены къ Небу.
   Онъ уподоблялся высокому утесу, воздымающемуся надъ долиной,
   Оставляя далеко подъ собою грозовыя тучи.
   Онѣ опоясываютъ могучую его грудь,
   Но высокое чело всегда погружено въ лучезарное сіяніе солнца".
   ("Заброшенная деревня").}.
   Свифтъ былъ еще въ живыхъ, когда родился малютка Оливеръ въ Палласѣ, или Палласморѣ, въ графствѣ Лонгфордскомъ, въ Ирландіи. Въ 1730 году, черезъ два года послѣ того, Чарльзъ Гольдсмитъ переселился съ своею семьей въ Вестмитское графство, въ милый Обурнъ, по всѣмъ вѣроятіямъ знакомый въ воображеніи почти всѣмъ моимъ питателямъ. Тамъ этотъ добродушный священникъ выростилъ восьмерыхъ своихъ дѣтей. Самъ онъ любилъ ближнихъ, а потому представлялъ себѣ также, будто всѣ его любятъ. Кромѣ собственныхъ дѣтей, обладавшихъ прекраснымъ, аппетитомъ, вокругъ него собиралась всегда толпа бѣдняковъ, разсчитывавшихъ на его поддержку и покровительство. За его столъ усаживались льстецы и небогатые пріятели, восторгавшіеся многочисленными шутками почтеннаго ректора и пожиравшіе доходъ съ его фермы, которая занимала протяженіе въ 70 акровъ. Тотъ, кому случалось видѣть небогатую современную ирландскую усадьбу, можетъ наглядно представить себѣ и священническій домъ въ Лиссоѣ. Тамъ, на кухнѣ, у старика-нищаго имѣется абонированный уголъ, дряхлому солдату-инвалиду полагается отпускать порцію картофеля съ пахтаньемъ;-- сосѣдній бѣднякъ-крестьянинъ проситъ милостыни у его преосвященства и осыпаетъ его благословеніями за поданный шестипенсовикъ; пенсіонеръ въ лохмотьяхъ является на обѣдъ по праву бѣдности и страданія. И на кухнѣ, и въ столовой священническаго дома -- до чрезвычайности людно; всюду царитъ безпорядокъ и щедрость, доброта и бѣдность. И въ настоящее время, если какой-нибудь ирландецъ явится въ Лондонъ, чтобъ заработать себѣ кусокъ хлѣба, его непремѣнно разыщутъ тамъ человѣкъ десять нуждающихся соотечественниковъ, чтобы взимать подобающій процентъ съ его заработка. Добродушный Чарльзъ Гольдсмитъ оставилъ лишь очень немного своей семьѣ, обладавшей, какъ уже упомянуто, хорошимъ аппетитомъ {"Въ маѣ 1768 года скончался его братъ, священникъ Генри Гольдсмитъ, для котораго такъ и не удалось достать порядочнаго прихода. Онъ былъ викаріемъ въ Килькенни-Вестѣ, за что и получалъ скромное содержаніе въ 40 фунтовъ въ годъ. Говорятъ, что кромѣ того Генри держалъ еще школу, которая переѣзжала нѣсколько разъ съ мѣста на мѣсто и, наконецъ, устроилась довольно осѣдло въ Лиссоѣ. Благодаря педагогическимъ способностямъ и талантамъ Генри Гольдсмита, школа эта пріобрѣла нѣкоторую извѣстность, такъ что многіе изъ сосѣднихъ мелкопомѣстныхъ дворянъ отдавали туда своихъ сыновей на воспитаніе. Эпидемическая горячка, обнаружившаяся между воспитанниками въ 1765 г., побудила закрыть эту школу, но Генри Гольдсмитъ открылъ ее вскорѣ послѣ того вновь, въ Атлонѣ, гдѣ и продолжалъ педагогическую свою дѣятельность до самой смерти. Онъ, подобно своему брату, скончался на сорокъ пятомъ году отъ рожденія. Это былъ человѣкъ въ высшей степени добродушный и симпатичный". (Пріоръ).
   
   "Гдѣ бъ я ни странствовалъ,-- какія бъ царства ни посѣщалъ,
   Но мое сердце всегда стремится къ тебѣ.
   Оно томится по родномъ братѣ и въ разлукѣ съ нимъ
   Влачитъ все удлинняющуюся тяжелую цѣпь".
   ("Путешественникъ").}.
   Одна изъ его дочерей была обручена съ эсквайромъ, занимавшимъ сравнительно высокое общественное положеніе, и Чарльзъ Гольдсмитъ, дабы снабдить ее приданымъ, затратилъ всѣ свои сбереженія, такъ что, когда Всевышнему угодно было отозвать его къ себѣ, остальныя дѣти оказались въ совершенной бѣдности.
   Эпидемическая оспа, свирѣпствовавшая тогда повсемѣстно въ Европѣ, изуродовала румяныя щечки половины дѣтскаго ея населенія части свѣта. Она не пощадила и личика бѣдняжки Оливера, которому исполнилось тогда всего лишь восемь лѣтъ, и оставила его рябымъ на всю жизнь. Старушка, жившая въ одной деревнѣ съ отцомъ Оливера, обучала его грамотѣ и объявила настоящей тупицей. Затѣмъ онъ попалъ въ руки сельскаго школьнаго учителя, Падди Бейрна, отъ котораго перешелъ въ эльфинскую школу. Въ тогдашнія времена опредѣленіе ребенка въ школу обозначалось классическою фразой, что мальчикъ отданъ подъ ферулу г-на NN. "Бѣдныя малютки наши предки! Тяжело становится на душѣ при мысли о томъ, какъ нещадно кормили васъ березовой кашей,-- сколько разъ пороли васъ безъ малѣйшей надобности и сколько лишнихъ слезъ пришлось вамъ пролить. Одинъ изъ родственниковъ маленькаго Оливера,-- добродушный его дядюшка Контарине, принялъ на себя главную заботу о племянникѣ, который, надо отдать ему справедливость, всячески старался отлынивать отъ ученья, грабилъ съ товарищами сосѣдніе сады, игралъ въ мячъ и замѣчательно быстро спускалъ карманныя деньги въ тѣхъ случаяхъ, когда фортуна ему ихъ посылала. Всѣмъ извѣстенъ разсказъ: "Ошибка". Молодой школяръ, запасшись гинеей и наемной лошадью, подъѣзжаетъ къ "самому лучшему дому" въ Ардагѣ,-- приглашаетъ хозяина роспить съ нимъ бутылку вина за ужиномъ и требуетъ къ завтраку горячихъ пирожковъ. Утромъ, собираясь уѣзжать, онъ спрашиваетъ счетъ и къ величайшему своему изумленію узнаетъ, что самый лучшій домъ въ Ардагѣ вовсе не гостинница, а помѣщичья усадьба сквайра Фитзерстона. Кто изъ насъ, впрочемъ, не знаетъ массы анекдотовъ про Гольдсмита? Отмѣтимъ въ одномъ изъ нихъ прелестный фантастическій образъ ребенка, который прыгаетъ и пляшетъ дома на кухнѣ подъ музыку стараго скрипача, насмѣхающагося надъ его уродливостью. "Ты, душечка, настоящій Эзопъ", говоритъ скрипачъ. Малютка Нолль (уменьшительное Оливера) ловко обрѣзалъ его импровизированными стихами:
   
   Пусть возгласятъ герольды на всѣ четыре страны,
   Что пляшетъ здѣсь Эзопъ подъ скрипку обезьяны!"
   
   Можно представить себѣ выраженіе, полное юмора и мольбы, появившееся тогда на маленькомъ рябомъ личикѣ,-- смѣшную танцующую фигуру мальчика и забавный ирландскій его акцентъ. Въ своей жизни и произведеніяхъ, являющихся такимъ милымъ, простосердечнымъ ея выраженіемъ, Оливеръ Гольдсмитъ постоянно сокрушается о томъ, что наружность у него "немножко подгуляла". По временамъ онъ грустно поглядываетъ въ зеркало и пытается придать себѣ величественный видъ, который, однако, выходитъ у него комичнымъ. Онъ охотно наряжаетъ невзрачную свою фигуру въ роскошные костюмы яркихъ цвѣтовъ. Такъ онъ явился на экзаменъ для поступленія въ духовное званіе, облекшись въ штаны ярко-краснаго цвѣта. Оливеръ откровенно говоритъ, что не чувствуетъ стремленія къ духовному званію именно изъ-за того, что, поступивъ туда, нельзя уже будетъ носить разноцвѣтные яркіе сюртуки и жилеты. Пытаясь заниматься медицинской практикой, Гольдсмитъ раздобылъ себѣ всѣми правдами и неправдами бархатный костюмъ и, чтобы казаться по возможности выше, носилъ громаднѣйшую шляпу и высокіе каблуки. Когда Фортуна ему благопріятствовала, онъ облекался въ нѣжно фіолетовые колера,-- одѣвался исключительно въ атласъ и бархатъ. За нѣкоторые изъ роскошныхъ костюмовъ Гольдсмита, наслѣдникамъ его портного, мистера Фильби, не уплачено по сію пору,-- если только добродушный портной и его кредиторъ, встрѣтившись другъ съ другомъ на томъ свѣтѣ, не покончили тамъ свои счета {Гольдсмитъ умеръ, не доплативъ портному Фильби 79 фунт. стерлинговъ, но половина этой суммы причиталась за платье, сшитое его племяннику Годсону.
   Племянникъ этотъ получилъ потомъ наслѣдство и оставался до самой смерти богатымъ ирландскимъ помѣщикомъ, а потому съ его стороны было бы вполнѣ умѣстно уплатить мистеру Фильби по векселю дяди.}.
   Въ Троицкой коллегіи дублинскаго университета недавно еще показывали окно, на одномъ изъ стеколъ котораго вырѣзано брилліантомъ имя О. Гольдсмитъ. Чей это былъ брилліантъ? Во всякомъ случаѣ онъ не могъ принадлежать студенту перваго курса, Оливеру, игравшему очень скромную роль въ этой коллегіи. Онъ учился очень лѣниво, вѣчно нуждался въ деньгахъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ любилъ удовольствія {"Бѣдняга Гольдсмитъ! Онъ съ трудомъ лишь могъ бы отличить осла отъ мула, или индѣйку отъ гуся". (Мемуары Кумберлэнда).}.
   Онъ рано узналъ дорогу къ закладчикамъ. Говорятъ, будто Гольдсмитъ писалъ тогда поэмы для уличныхъ пѣвцовъ, за которыя получалъ по кронѣ за штуку. Ему доставляло величайшее удовольствіе выходить потихонько вечеромъ на улицу и слушать, какъ распѣваютъ его стихи. Воспитатель далъ Гольдсмиту пощечину за то, что онъ вздумалъ устроить въ своей комнатѣ балъ. Юноша принялъ эту пощечину такъ близко въ сердцу, что собралъ все свое имущество,-- заложилъ его купно съ учебниками и пропалъ безъ вѣсти. Онъ разсказывалъ, будто хотѣлъ уѣхать въ Америку. Какъ бы ни было, издержавъ вырученныя отъ заклада вещей деньги, блудный сынъ вернулся съ сокрушеннымъ сердцемъ домой, гдѣ закололи по этому поводу тѣльца, хотя и не особенно жирнаго. Во всякомъ случаѣ мать и дядя радостно привѣтствовали его возвращеніе.
   Разставшись такимъ образомъ съ университетомъ, Гольдсмитъ остался висѣть на шеѣ у своей мамаши и билъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ баклуши. Ему случалось за это время провести мѣсяцъ-другой у кого-нибудь изъ родственниковъ. Онъ прогостилъ даже цѣлый годъ у одного изъ своихъ покровителей, но большую часть времени проводилъ въ трактирѣ {"Юношескія безразсудства, подобно броженію спиртныхъ напитковъ, зачастую нарушаютъ душевное равновѣсіе, словно для того только, чтобы вызвать дальнѣйшее умственное и нравственное развитіе и усовершенствованіе. Жизнь, проведенная въ флегматической апатіи, напоминаетъ вина, которыя были не въ состояніи выбродиться, а потому остались навсегда мутными". (Вольтеръ о Гольдсмитѣ).
   "Джонсонъ бывало говаривалъ: "Гольдсмита можно сравнить съ растеніемъ, которое расцвѣло въ позднюю пору. Въ молодости онъ не обнаруживалъ никакихъ выдающихся талантовъ". (Босвель).}.
   Жизнь эта, наконецъ, надоѣла Гольдсмиту. Онъ рѣшилъ ѣхать въ Лондонъ и заняться въ Темплѣ изученіемъ юридическихъ наукъ, но, на пути къ британской столицѣ и мѣшку съ шерстью, добрался только до Дублина, гдѣ спустилъ 50 фунтовъ, которыми его снабдили на первоначальное обзаведеніе. Онъ вернулся оттуда домой, не безъ основанія разсчитывая, что мамаша и дядюшка отпустятъ и на этотъ разъ вину. Вскорѣ затѣмъ у Оливера явился новый проектъ. Онъ рѣшилъ заняться изученіемъ медицины, и дядюшка Контарине обезпечилъ ему возможность слушать года два курсъ въ эдинбургской медицинской академіи. Находясь въ Эдинбургѣ, Оливеръ почувствовалъ стремленіе побывать на лекціяхъ знаменитыхъ профессоровъ лейденскаго и парижскаго университета. Онъ писалъ своему дядѣ въ высшей степени забавныя письма, полныя самыхъ восторженныхъ похвалъ великимъ ученымъ: Фаргейму, Дю-Пти и Дюгамелю дю-Монсо, лекціи которыхъ онъ собирался слушать. Если дядюшка Контарине вѣрилъ этимъ письмамъ, и если маменька Оливера вѣрила разсказу своего сынка проо то, какъ онъ отправился въ Коркъ съ намѣреніемъ отплыть въ Америку и, заплативъ уже деньги за переѣздъ, отослалъ весь свой багажъ на корабль, послѣ чего неизвѣстный капитанъ этого неизвѣстнаго корабля неожиданно отправился въ путь, оставивъ бѣднягу Оливера на берегу, то ихъ, во всякомъ случаѣ, надлежитъ признать людьми очень наивными и простодушными. Сколько можно судить, они и въ самомъ дѣлѣ вѣрили простодушному плуту, надувавшему ихъ столь безхитростными сказками. Не выдержавъ экзамена на поступленіе въ духовное званіе и потерпѣвъ крушеніе съ проектомъ изученія юридическихъ наукъ, юный Оливеръ Гольдсмитъ простился съ этими проектами и своими родственниками и уѣхалъ въ Эдинбургъ. Оказалось, что онъ навсегда распростился съ мамашей, дядюшкой, безмятежною жизнью въ Баллимагонѣ, веселой зеленью родныхъ луговъ и протекавшей по нимъ серебристою рѣчкой. Ему не суждено было свидѣться съ Ирландіей, и онъ посѣщалъ ее потомъ лишь въ воображеніи.
   
   "Да, мнѣ не суждены такія наслажденья
   Лучшую пору въ жизни я провелъ въ странствованіяхъ и заботахъ.
   Меня тянуло все дальше и дальше въ погонѣ
   За насмѣхавшимся надо мною счастьемъ.
   Подобно кругу, разграничивающему небо отъ земли,
   Оно манило меня издали, но отступало передо мной все дальше.
   Мнѣ суждено было проходить черезъ цѣлыя царства.
   Не находя на всемъ свѣтѣ мѣста,
   Гдѣ я могъ бы обзавестись собственнымъ угломъ".
   
   Какъ уже упомянуто, Фильдингъ обладалъ замѣчательной бодростью духа, благодаря которой могъ, не смотря на болѣзнь, нужду и угрызенія совѣсти, оставаться всегда веселымъ и жизнерадостнымъ. Онъ сохранялъ въ своемъ сердцѣ энергическое, мужественное благоволеніе къ людямъ и любовь къ истинѣ такъ свято и нерушимо, какъ если бы это были сокровища, ввѣренныя ему въ пользованіе для общаго блага, съ тѣмъ, что онъ долженъ представить отчетъ потомству въ сдѣланномъ изъ нихъ употребленіи. Мнѣ кажется, что такое же счастливое, изумительное душевное равновѣсіе обнаруживается и у Гольдсмита, любящая нѣжная натура котораго добродушно распускалась и цвѣла среди жизненныхъ бурь, дождей и непогодъ. Бѣдняга никогда не былъ до такой степени покинутымъ и одинокимъ, чтобы не могъ самъ оказать кому-нибудь дружескую помощь и содѣйствіе. Какъ бы скверно ни жилось ему самому, онъ все-таки устроивался такъ, чтобы подѣлиться съ ближнимъ коркой черстваго своего хлѣба и чувствами нѣжнаго любящаго своего состраданія. Когда у него не было за душой ничего, кромѣ флейты,-- онъ игралъ на ней, чтобы доставить удовольствіе ребятишкамъ, бѣгавшимъ по мрачному лондонскому двору, на который выходила его квартира. Онъ былъ въ состояніи отдать топливо своей сосѣдкѣ, необходимое для него самого. Въ бытность студентомъ университета Оливеръ отдалъ свои простыни и одѣяла какой-то бѣдной вдовѣ и спалъ безъ нихъ на одномъ тюфякѣ {"Къ этому Джонсону постоянно льнетъ вдохновенный идіотъ Гольдсмитъ... На самомъ дѣлѣ въ этомъ дурнѣ нѣтъ ничего гадкаго и злющаго. Талантъ его не обладаетъ мощью джонсоновскаго генія, но за то гораздо утонченнѣе. Онъ тѣмъ болѣе неподдѣльный, что самъ Гольдсмитъ не сознаетъ его въ себѣ, хотя, къ несчастію, и дѣлаетъ постоянно къ этому попытки... Авторъ милаго и простосердечнаго "Векфильдскаго Священника" долженъ былъ поневолѣ чувствовать симпатію къ такой колоссальной, могучей энергіи". (Карлейль).}. Нанимая меблированную комнату, Гольдсмитъ закладываетъ свой сюртукъ, чтобы избавить хозяина хвартиры отъ заключенія въ долговую тюрьму. Въ бытность свою репетиторомъ въ школѣ, онъ тратилъ всѣ свои сбереженія на угощенье для учениковъ. Добродушная жена директора школы совершенно резонно объявила, что г-нъ Гольдсмитъ долженъ отдавать впередъ ей на сохраненіе деньги, и что она будетъ беречь ихъ для него, какъ дѣлаетъ это для обучающихся въ школѣ молодыхъ джентльменовъ. Встрѣчаясь впослѣдствіи съ прежними своими учениками, д-ръ Гольдсмитъ опять-таки считаетъ своей обязанностью ихъ угощать. "Видѣли-ли вы гравюру съ моего портрета, написаннаго сэромъ Джошуа Рейнольдсомъ?-- спросилъ онъ у одного изъ нихъ.-- Какъ, вы ея не видѣли и не купили себѣ? Повѣрьте, Джекъ, что если бы отпечатали вашъ портретъ, то черезъ полчаса онъ былъ бы у меня!" Его кошелекъ и сердце были открыты для всѣхъ. Они принадлежали его пріятелямъ въ такой же степени, какъ и ему самому. Когда онъ находился въ апогеѣ своей литературной извѣстности, графъ Норгумберлэндскій, назначенный на должность ирландскаго лорда-намѣстника, освѣдомился, не можетъ-ли быть чѣмъ-нибудь полезнымъ д-ру Гольдсмиту. Оливеръ рекомендовалъ этому вельможѣ своего брата, а не себя самого, мужественно объявляя: "Мнѣ покровительствуютъ книгопродавцы, а въ другихъ покровителяхъ я не нуждаюсь" {"Имѣющіеся теперь въ Англіи немногіе поэты могутъ прожить безъ покровительства сильныхъ міра сего. Единственнымъ покровителемъ ихъ является публика, которую, разсматриваемую въ массѣ, надлежитъ признать добрымъ и великодушнымъ властелиномъ. Правда, что она ошибается при сравнительной оцѣнкѣ различныхъ кандидатовъ на ея благоволеніе, но зато эти заблужденія оказываются всегда кратковременными. Случается, что какое-нибудь литературное произведеніе, необладающее серьезными достоинствами, входитъ въ славу; но слава эта всегда непродолжительна. Время, являющееся пробнымъ камнемъ всѣхъ истинныхъ цѣнностей, не замедлитъ обнаружить обманъ. Никто изъ писателей не вправѣ считать, что имѣетъ успѣхъ въ публикѣ, если его сочиненія не читались съ удовольствіемъ въ продолженіи по меньшей мѣрѣ десяти лѣтъ.
   Современный авторъ дѣйствительно талантливыхъ произведеній какъ нельзя лучше сознаетъ ихъ цѣнность. Каждый образованный членъ общества, покупая его произведенія, содѣйствуетъ уплатѣ ему гонорара. Заявленіе, что литераторамъ приходится жить на чердакѣ, могло быть въ прошломъ столѣтіи остроумнымъ, но теперь утратило на это всякое право, такъ какъ сдѣлалось уже не вѣрнымъ. Писатель, обладающій дѣйствительнымъ талантомъ, можетъ теперь легко стать богатымъ человѣкомъ, если только чувствуетъ къ этому склонность; для тѣхъ же, кто не обладаетъ талантомъ, какъ нельзя болѣе умѣстно пребывать въ заслуженной неизвѣстности". (Гольдсмитъ "Всесвѣтный Гражданинъ", письмо 84).}.
   Нельзя сказать, чтобы книгопродавцы были особенно щедрыми покровителями, и Голъдсмиту приходилось усиленно работать, но онъ не особенно жаловался на это. Если въ раннихъ его произведеніяхъ кое-гдѣ и вырывались горькія замѣчанія,-- намеки на то, что его держатъ въ черномъ тѣлѣ и не оцѣниваютъ по достоинству,-- то, въ слѣдующихъ изданіяхъ этихъ же произведеній, когда передъ Оливеромъ начали открываться болѣе благопріятныя перспективы, онъ тщательно выпускалъ всѣ такія заявленія и намеки на несправедливое къ себѣ отношеніе типографщиковъ или издателей. Королевскій дворъ отвратилъ лицо свое отъ честнаго Оливера и покровительствовалъ Беатти. Великосвѣтская мода не озаряла его своимъ сіяніемъ, такъ какъ преклонялась тогда передъ Стерномъ {Нельзя отрицать, что Стерну порядкомъ доставалось отъ Гольдсмита. Оливеръ въ 53-мъ письмѣ "Всесвѣтнаго Гражданина" рѣзко порицаетъ непристойность манеры Стерна, осмѣиваетъ остроуміе, которымъ старается блеснуть авторъ Тристрама Шанди и даже высказываетъ недовѣріе къ его естественности.
   "Самое надежное средство разсмѣшить слушателей въ обыкновенномъ разговорѣ -- это расхохотаться прежде всего самому. Точно также и въ литературномъ произведеніи надежнѣе всего проявлять безпрерывныя попытки къ остроумію, которыя въ большинствѣ случаевъ и сойдутъ за настоящій юморъ. Для достиженія такого результата надо обращаться съ читателями какъ можно фамильярнѣе. Пусть авторъ, отвѣсивъ имъ на одной страницѣ поклонъ, принимается на слѣдующей страницѣ дергать ихъ за носъ. Хорошо также говорить загадками, а затѣмъ предложить читателямъ, чтобы они улеглись спать и попытались разрѣшить эти загадки во снѣ" и т. д. и т. д.
   Здѣсь будетъ умѣстно привести остроумное словцо Стерна по поводу серьезнѣйшей части обвиненій, которыя еще и по настоящее время возбуждаются противъ него. Достопочтенный сэръ Вальтеръ Скоттъ разсказываетъ, что, вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ "Тристрама Шанди", Стернъ освѣдомился у одной богатой и знатной іоркширской дамы, прочла-ли она его книгу? "Нѣтъ, не читала, мистеръ Стернъ,-- отвѣчала она и добавила:-- Не стану скрывать отъ васъ, что мнѣ говорили, будто женщинамъ неумѣстно читать эту киту" -- "Ахъ милостивѣйшая государыня,-- возразилъ Стернъ,-- не позволяйте сбивать себя съ толка такими росказнями! Книга эта походитъ на вашего юнаго наслѣдника,-- пояснилъ онъ, указывая на трехлѣтняго мальчика, который въ одной рубашонкѣ катался по ковру.-- Тристрамъ показываетъ зачастую то, что обыкновенно скрываютъ, но это не мѣшаетъ ему оставаться невиннымъ и непорочнымъ".}.
   Мода провозглашала тогда Келли величайшимъ изъ современныхъ сценическихъ писателей. При такихъ обстоятельствахъ у Стерна обнаруживалось не то чтобы раздраженіе: у него замѣчается только легкій оттѣнокъ оскорбленной гордости, нисколько неумалявшій милаго его благодушія. Авторъ "Векфильскаго Священника", безъ сомнѣнія, имѣетъ законное право протестовать, когда Ньюбери цѣлыхъ два года не печатаетъ его рукописи. Ему позволительно слегка досадовать на Стерна и даже немножко сердиться на то, что актеры труппы Кольмана отказываются играть въ прелестной его комедіи, а директоръ театра не хочетъ заказать для нея декорацій и, даже не ознакомившись съ пьесой, объявляетъ, что она непремѣнно провалится. Читающая публика въ массѣ была не на сторонѣ Гольдсмита, но за него стояли благородный Джонсонъ, знаменитый Рейнольдсъ, великіе Гиббонъ, Буркъ и Фоксъ. Эти друзья и почитатели нисколько не уступали знаменитостью великимъ людямъ, собиравшимся назадъ тому пятьдесятъ лѣтъ за однимъ столомъ съ Попе.
   Никто не знаетъ всѣхъ страданій, которыя пришлось выносить Гольдсмиту въ ранній періодъ его литературной карьеры. Счастливый характеръ Оливера не подводилъ итоговъ этимъ страданіямъ. Если бы что-нибудь подобное выпало на долю кого-нибудь изъ современныхъ писателей, то дай Богъ, чтобы ему удалось выйти изъ бѣдственнаго періода своей дѣятельности, сохранивъ такое же непорочное, доброе сердце, какое упорствовало биться въ груди Гольдсмита. Волосы становятся дыбомъ, когда читаешь про оскорбленія, которыя онъ долженъ былъ выносить. Клевета,-- дерзкое презрительное обращеніе,-- пошлая сатира,-- грубое зложелательство, истолковывавшее въ дурномъ смыслѣ невиннѣйшіе его слова и поступки,-- все это выпало ему на долю. Читая про обращеніе съ Гольдсмитомъ, невольно испытываешь такое же чувство гнѣва, какъ при видѣ оскорбляемой женщины или ребенка. Обидно думать, что человѣку съ такимъ мягкимъ, любящимъ характеромъ пришлось такъ много выстрадать. А между тѣмъ ему надо было вынести еще худшее, чѣмъ незаслуженныя оскорбленія! Онъ долженъ былъ признавать себя виновнымъ и смягчать униженными мольбами гнѣвъ оскорблявшихъ его негодяевъ. До сихъ поръ уцѣлѣло его письмо къ книгопродавцу Гриффиту. Бѣдняга Оливеръ вынужденъ тамъ сознаться, что нѣкоторыя изъ присланныхъ ему Гриффитомъ; книгъ ваходятся въ рукахъ пріятеля, у котораго Гольдсмиту пришлось занять малую толику денегъ. "Да, сударь,-- сказалъ Джонсонъ, говоря съ Босвелемъ о Гольдсмитѣ,-- онъ былъ очень несдержаннымъ и безалабернымъ человѣкомъ". Затѣмъ великій старикъ, съ обычнымъ своимъ мудрымъ благоволеніемъ и благородной всепрощающей сердечностью прибавилъ: "Докторъ Гольдсмитъ былъ, разумѣется, безалабернымъ человѣкомъ, но теперь онъ исправился". Если мы жалѣемъ о добрыхъ мягкосердечныхъ людяхъ, которымъ приходится незаслуженно страдать, то постараемся и сами поступать, какъ можно ласковѣе и мягче съ несчастливцемъ, которому приходится не только плакать, но и стыдиться. Поймемъ, что слѣдуетъ безъ фарисейской гордости отнестись къ общей намъ всѣмъ человѣческой натурѣ, способной такъ сильно страдать и такъ низко падать. Кто знаетъ, чья очередь наступитъ завтра? Передъ испытаніемъ сердце наше можетъ быть исполнено величайшей самоувѣренностью, но развѣ можно поручиться, что оно и въ самомъ дѣлѣ выдержитъ это испытаніе? Закроемъ же лицо благодушнаго несчастливца, побѣжденнаго въ жизненной борьбѣ,-- закроемъ его лицо и пройдемъ мимо!
   За послѣднія лѣтъ шесть своей жизни Гольдсмитъ былъ фактически избавленъ отъ гнета презрѣнной нужды и дѣйствительно получалъ изрядный ежегодный доходъ отъ своихъ покровителей-книгопродавцевъ. Если бы ему довелось прожить еще нѣсколько лѣтъ, то его извѣстность достигла бы до одного уровня съ почетомъ, которымъ онъ пользовался въ сравнительно тѣсномъ кружкѣ знатоковъ. Тогда Гольдсмитъ, еще при жизни, воспользовался бы по крайней мѣрѣ частью уваженія, съ которымъ его отчизна съ тѣхъ поръ не переставала относиться къ живому и многостороннему его генію, подвизавшемуся почти во всѣхъ отрасляхъ литературы и украшавшему все, до чего онъ касался. За исключеніемъ немногихъ рѣдкихъ случаевъ, человѣкъ, занимающійся литературной профессіей, пользуется извѣстностью и уваженіемъ какъ искусный работникъ, въ теченіе многихъ лѣтъ до счастливаго момента, когда особенно удачное произведеніе утроиваетъ обычный его гонораръ и дѣлаетъ изъ него популярнаго писателя. Если бы не воспротивилась этому судьба, пославшая внезапную болѣзнь, которая свела Гольдсмита въ могилу, когда ему исполнилось всего только сорокъ пять лѣтъ, онъ могъ бы достигнуть при жизни громкой славы и благоденствія, такъ какъ находился еще въ цвѣтѣ лѣтъ и только лишь на зарѣ блестящей своей репутаціи. Къ тому же за него стояли преданные друзья, знаменитѣйшіе изъ тогдашнихъ литературныхъ дѣятелей {"Гольдсмитъ разсказалъ намъ, что усердно занимается составленіемъ естественной исторіи. Желая обезпечить себѣ надлежащій досугъ для этой работы, онъ поселился на фермѣ близь шестой мили по Эджверской дорогѣ и отослалъ туда свои книги съ двумя обратными почтовыми экипажами. По словамъ Гольдсмита, семейство фермера считаетъ его приблизительно такимъ же страннымъ человѣкомъ, какимъ представлялся "Зритель" своей хозяйкѣ и ея дѣтямъ. Говоря о немъ другъ съ другомъ, обитатели фермы называютъ его "джентльменъ". Черезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ онъ поселился на этой фермѣ, я, съ переводчикомъ "Луизіады", мистеромъ Миклемъ, отправился туда его навѣстить. Его не было дома, но мы полюбопытствовали осмотрѣть его квартиру,-- вошли туда и увидѣли набросанные на стѣнѣ карандашомъ интересные отрывки описанія животныхъ". (Босвель).}.
   Само собой разумѣется, что онъ могъ достигнуть въ наилучшемъ случаѣ матеріальнаго благосостоянія, но не богатства. Весьма вѣроятно, что не хватило бы никакихъ суммъ для приведенія въ порядокъ его дѣлъ, ввиду неизлечимой его расточительности. Необходимо принять во вниманіе, что, когда Гольдсмитъ умеръ, за нимъ числилось 2.000 фун. стерлинговъ долга. "Былъ-ли когда-нибудь поэтъ, пользовавшійся такимъ широкимъ кредитомъ? освѣдомился, узнавъ про это, Джонсонъ. Подобно тому, какъ это случалось и со многими другими выдающимися ирландцами, Гольдсмита постоянно преслѣдовали и пожирали живьемъ толпы голодныхъ нищихъ и лѣнивыхъ прихлебателей. Если они являлись въ счастливую минуту (они, разумѣется, знали денежныя дѣла Гольдсмита гораздо лучше, чѣмъ это было извѣстно ему самому, и тщательно слѣдили за денежными его получками), Оливеръ надѣлялъ ихъ деньгами, если же они являлись, когда въ кошелькѣ его было пусто, онъ выдавалъ имъ векселя, или угощалъ въ трактирѣ, гдѣ ему былъ открытъ кредитъ, или же надѣлялъ ордеромъ на заказъ платья у достопочтеннаго портного Фильби и платилъ по этимъ ордерамъ до тѣхъ поръ, пока въ состояніи былъ заработывать деньги своимъ перомъ и пока ножницы Фильби не перестали для него кроить. Чуть не раздавленный подъ гнетомъ долговъ и усиленной работы,-- преслѣдуемый судебными приставами и раздраженными кредиторами,-- бѣгая отъ сотни разсчитывавшихъ на его поддержку бѣдняковъ, молящіе взоры которыхъ казались, пожалуй, ему мучительнѣе всего,-- Гольдсмитъ строилъ лихорадочные планы для завтрашняго дня, замышлялъ писать новыя повѣсти и комедіи, придумывалъ всевозможныя новые проекты, литературныхъ предпріятій, бѣжалъ отъ всего этого въ уединеніе, а оттуда бросался, очертя голову, въ удовольствія, пока, наконецъ, въ сорокапятилѣтнемъ возрастѣ, онъ не попалъ въ когти къ смерти, которая и закончила его карьеру {"Когда Гольдсмитъ уже умиралъ, докторъ Тэртонъ замѣтилъ ему:-- "Вашъ пульсъ гораздо безпорядочнѣе, чѣмъ бы слѣдовало, судя по степени лихорадочнаго состоянія. Чувствуете-ли вы себя спокойнымъ духомъ?" -- "Нѣтъ" -- отвѣчалъ Гольдсмитъ.
   ..."Вы находите, что Чемберсъ зашелъ далеко, но бѣдняга Гольдсмитъ заткнулъ и его за поясъ! Онъ умеръ въ горячкѣ, которая, какъ я думаю, приняла такую опасную форму вслѣдствіе крайняго возбужденія, вызваннаго опасеніемъ полнаго финансоваго разгрома. Онъ занялъ всяческими правдами и кривдами массу денегъ и растратилъ ихъ самымъ безразсуднымъ образомъ. Не станемъ, однако, вспоминать объ его слабостяхъ. Это былъ во всякомъ случаѣ іеликій человѣкъ". (Д-ръ Джонсонъ).}.
   Мнѣ случалось не разъ бывать въ Темпль, въ прежней квартирѣ Гольдсмита и проходить по лѣстницѣ, по которой подымались Джонсонъ, Буркъ и Рейнольдсъ для того, чтобы повидаться съ ихъ пріятелемъ и другомъ,-- съ ихъ поэтомъ, милѣйшимъ Оливеромъ,-- по той самой лѣстницѣ, на которой тѣснились несчастныя, покинутыя женщины, проливая горькія слезы, когда узнали, что величайшій и великодушнѣйшій изъ людей лежалъ мертвый за дубовыми дверями его квартиры {"Узнавъ о смерти Гольдсмита, Буркъ залился слезами: Рейнольдсъ, находившійся въ своей мастерской, тотчасъ же положилъ кисть, чего не дѣлалъ даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда въ собственной его семьѣ случалось величайшее бѣдствіе... Онъ ушелъ изъ мастерской и не возвращался туда въ продолженіи всего дня...
   Говорятъ, что лѣстница на Кирпичномъ дворѣ была запружена горюющими, принадлежавшими по преимуществу къ весьма своеобразной категоріи. Тамъ были женщины безъ крова, пріюта и семьи, единственнымъ другомъ которыхъ былъ Гольдсмитъ, котораго онѣ и явились оплакивать. Тамъ были также отверженцы населенія обширной, безсердечной столицы, къ которымъ онъ относился всегда съ такой добротой и милосердіемъ. Впрочемъ, его оплакивали и другія лица, занимавшія иное общественное положеніе. Его гробъ открыли по просьбѣ дѣвицы Горнекъ и ея сестры. Расположеніе къ нимъ покойнаго Оливера было до такой степени извѣстно, что имъ дозволили взять себѣ на память локонъ его волосъ. У г-жи Гвинъ имѣлся еще въ медальонѣ этотъ локонъ, когда она скончалась сама, приблизительно черезъ семьдесятъ лѣтъ послѣ смерти Гольдсмита". (Форстеръ).}.
   Бѣдняга мечталъ о совершенно иной участи, когда, томясь тоскою по родинѣ, написалъ очаровательнѣйшіе изъ своихъ стиховъ, въ которыхъ, воображаетъ, будто вернулся въ Обури, и говоритъ:
   
   "Одиноко прогуливаясь здѣсь,
   Среди лабиринта-твоихъ тропинокъ и заброшенныхъ урочищъ,
   Я нахожу, вернувшись послѣ многихъ лѣтъ,
   Кусты шиповника тамъ, гдѣ стояла передъ тѣмъ избушка.
   Въ груди моей пробуждаются цѣлой вереницей воспоминанія
   И мучатъ меня сожалѣніемъ о прошедшемъ.
   Во всѣхъ моихъ странствованіяхъ въ этомъ мірѣ, полномъ заботъ,
   Во всѣхъ горестяхъ, которыхъ не мало послалъ мнѣ Господь,
   Я всегда надѣялся окончить мою жизнь здѣсь.
   Я думалъ отдохнуть подъ здѣшней скромной сѣнью.
   Приберегать догорающій свѣточъ жизни,
   И поддерживать спокойствіемъ духа скромный его огонекъ.
   Гордость никогда, вѣдь, насъ не покидаетъ, а потому у меня имѣлась надежда
   Выказывать среди сельскихъ парней книжную мою: ученость,
   Собирать ихъ вечеркомъ у себя вокругъ камина
   Я разсказывать обо всемъ, что я прочувствовалъ и видѣлъ.
   Подобно тому какъ заяцъ, преслѣдуемый собаками и гудѣньемъ охотничьихъ роговъ.
   Чувствуя, что силы его покидаютъ,
   Бѣжитъ къ тому самому мѣсту, откуда его согнали,
   Я все еще ласкалъ себя надеждой послѣ моихъ скитаній
   Вернуться сюда, чтобы умереть по крайней мѣрѣ на родинѣ.
   Блаженное уединеніе, сколь мило ты на закатѣ жизни!
   Здѣсь я найду прибѣжище отъ заботъ,
   Которымъ никогда не слѣдовало бы меня отягощать.
   Какъ счастливъ тотъ, кому удастся увѣнчать подъ такой сѣнью
   Трудовую молодость годами спокойной жизни!
   Покинувъ свѣтъ съ его могущественными искушеніями,
   Онъ бѣжитъ отъ нихъ, зная, что тяжело съ ними бороться.
   Для него не работаютъ въ рудникахъ и не ныряютъ въ опасныя пучины
   Несчастливцы, рожденные для работы и слезъ.
   У его дверей не стоитъ надменный, раззолоченный швейцаръ,
   Чтобы отгонять голодныхъ, молящихъ о кускѣ хлѣба.
   Жизнь его незамѣтно клонится къ концу.
   Другъ ангельскихъ душъ, любящихъ добродѣтель,
   Онъ нисходитъ постепенно въ могилу,
   Куда покорность судьбѣ ласково сглаживаетъ ему путь.
   Мысль его остается до конца ясной и жизнерадостной
   И небо начинается для него прежде еще, чѣмъ онъ покинулъ землю.
   
   Въ этихъ стихахъ, до чрезвычайности мелодичныхъ на англійскомъ языкѣ, высказывается съ трогательнѣйшей правдивостью и очаровательнѣйшей красотою сравненій, какъ и на многихъ сотняхъ другихъ страницъ произведеній Гольдсмита, весь характеръ этого простосердечнаго и превосходнѣйшаго человѣка. Онъ смиренно сознается здѣсь въ своихъ ошибкахъ и слабостяхъ,-- не скрываетъ милаго своего крохотнаго тщеславія,-- признается, что ему хотѣлось бы служить предметомъ удивленія для своей деревни,-- излагаетъ безхитростный свой проекта счастливой жизни для всѣхъ и каждаго. Это картина такого существованія, при которомъ каждому бѣдняку былъ бы обезпеченъ обѣдъ, никому не приходилось бы работать черезъ силу, а самъ Оливеръ оказался бы добродушнымъ державцемъ царства Утопіи, монархомъ ирландскаго Ивето. Онъ могъ бы тогда повторять, не опасаясь порицанія, знаменитыя свои шутки, не всегда удававшіяся въ Лондонѣ {"Постоянное стремленіе Гольдсмита играть въ обществѣ выдающуюся роль ставило его иногда въ такое неловкое положеніе, въ какое, казалось, не могъ бы даже и попасть человѣкъ, надѣленный подобной геніальностью. Когда литературная репутація его достигла заслуженной высоты и за нимъ принялись усердно ухаживать, онъ началъ серьезно ревновать къ чрезвычайному вниманію, которое всюду оказывали Джонсону. Однажды вечеромъ, въ кружкѣ остроумцевъ, онъ остался недоволенъ тѣмъ, что я говорилъ о безспорныхъ правахъ Джонсона на первенствующее мѣсто. "Извините, сударь,-- возразилъ Гольдсмитъ,-- но вѣдь вы стоите за превращеніе въ монархію того, чему слѣдовало бы оставаться республикой!"
   "Разъ какъ-то Гольдсмитъ обидѣлся еще сильнѣе. Онъ что-то разсказывалъ съ большимъ оживленіемъ и, какъ онъ вамъ полагалъ, къ великому удовольствію всѣхъ слушателей, когда вдругъ нѣмецъ, сидѣвшій возлѣ него и замѣтившій, что Джонсонъ покачивается съ стороны на сторону, словно намѣреваясь что-то сказать, внезапно остановилъ бѣднягу Оливера заявленіемъ: "Замолчите на минутку. Токгоръ Шонсонъ, хочетъ кавыряйтъ". Это было, разумѣется, очень неделикатно но отношенію къ такому раздражительному человѣку, какъ Гольдсмитъ. И дѣйствительно, Оливеръ вспоминалъ всегда съ негодованіемъ объ означенномъ инцидентѣ.
   "Необходимо замѣтить, что Гольдсмита иногда позволялъ съ собой самое фамильярное обхожденіе, но но временамъ важничалъ и обнаруживалъ неожиданную обидчивость. Это случилось, между прочимъ, при слѣдующихъ обстоятельствахъ. У Джонсона имѣлась привычка называть своихъ пріятелей сокращенными именами. Боклерку далъ онъ прозвище Бо, а Босвелю -- Боззи... Разъ какъ-то, обращаясь къ только что вошедшему Тому Девису, д-ръ Джонсонъ сказалъ: "Мы всѣ здѣсь стараемся пріискать подходящее названіе для комедіи Гольди".-- Гольдсмиту, очевидно, не понравилось такое свободное обхожденіе съ его фамиліей, и онъ сказалъ мнѣ: "Я вѣдь зачастую оросилъ его не называть меня Гольди!"
   Это одинъ изъ многихъ несочувственныхъ отзывовъ Босвеля о Гольдсмигѣ, вызывающихъ раздраженіе не только у біографовъ и почитателей Оливера, но и у людей, склонныхъ судить доброжелательнѣе и глубже о личности самого Босвеля, какъ это сдѣлалъ, напримѣръ, Карлейль въ знаменитой своей статьѣ по поводу его мемуаровъ. Неудивительно, если Ирвингъ называетъ Босвеля воплощеннымъ подлизой. Хуже всего то, что самому Джонсону пришлось пострадать отъ слишкомъ усерднаго куренія ему ѳиміамомъ со стороны аухинлекскаго помѣщика. Весьма нетрудно упустить изъ вида босвелевскія подстрекательства, подъ вліяніемъ которыхъ великій Джонсонъ высказалъ много необдуманныхъ, поспѣшныхъ сужденій. На самомъ дѣлѣ они также мало свидѣтельствуютъ объ истинной, глубокой сущности его характера, какъ фосфорическое мерцаніе моря, ночью, подъ ударомъ весла, не служитъ доказательствомъ того, что все море находится въ состояніи разложенія. Фактически выясняется въ достаточной степени, что Джонсонъ и Гольдсмитъ оба цѣнили другъ друга, и что имъ обоимъ это было хорошо извѣстно. При всемъ томъ случалось иногда, что ихъ раздражали и науськивали другъ противъ друга нелѣпыя и глупыя выходки третьихъ лицъ, находившихся въ ихъ обществѣ.
   Кое-что надо поставить также и на счетъ ревниваго чувства, съ которымъ Босвель стремился захватить исключительно для себя благорасположеніе Джонсона. По словамъ сэра Вальтера Скотта, Босвель ревновалъ Оливера, съ которымъ Джонсонъ былъ друженъ раньше, чѣмъ сблизился съ своимъ біографомъ. Онъ зачастую хаживалъ подъруку съ Гольдсмитомъ пить чай у г-жи Уильямсъ, прежде чѣмъ Босвель удостоился чести водить его туда. Надо полагать, что Босвель, хотя и выказалъ большій талантъ въ изображеніи характера д-ра Джонсона, чѣмъ это обыкновенно ему приписываютъ, былъ неспособенъ къ одновременному правильному сужденію о двухъ великихъ людяхъ. Кромѣ того, какъ справедливо замѣчаетъ Форстеръ, у Босвеля составилось съ перваго же знакомства неблагопріятное впечатлѣніе о Гольдсмигѣ". (Форстеръ).}.
   Онъ могъ бы разсказать тамъ о знатныхъ своихъ великосвѣтскихъ пріятеляхъ по клубу: о лордѣ Клерѣ,-- лордѣ Нюджентѣ,-- лордѣ-епископѣ. Вѣдь онъ и въ самомъ дѣлѣ былъ коротко съ ними знакомъ и состоялъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ нѣкоторыми изъ самыхъ выдающихся людей въ Лондонѣ. Онъ сталъ бы разсказывать про Джонсона и Бурка,-- про сэра Джошуа, писавшаго съ него портретъ и т. п. Какіе изумительные анекдоты могъ бы онъ сообщить про Ранелатъ, театръ Пантеона и маскарады у г-жи Корнелисъ! При этомъ онъ провозгласилъ бы со вздохомъ тостъ за здоровье "Невѣсты Джессами",-- очаровательной Мери Горнекъ.
   Образъ этой прелестной молодой дѣвушки являлся однимъ изъ самыхъ пріятныхъ воспоминаній въ жизни Гольдсмита. Она и ея красавица сестра, вышедшая замужъ за Бенбюри,-- изящнаго и надѣленнаго недюжиннымъ юморомъ артиста-любителя, игравшаго въ ту эпоху, когда Джильрей только-что началъ расправлять свои крылышки,-- принадлежали къ лучшимъ и самымъ дорогимъ изъ многочисленныхъ друзей Гольдсмита. Онѣ сочувствовали ему и ободряли его,-- путешествовали съ нимъ за границу,-- радушно принимали его у себя дома и вообще скрашивали ему жизнь. Изящнѣйшіе свои костюмы онъ заказывалъ именно для того, чтобы блистать у нихъ на дачѣ въ Бартонѣ. Онъ писалъ имъ въ альбомы забавные стихи. Онѣ любили Гольдсмита,-- смѣялись и подшучивали надъ нимъ, но въ тоже время дѣлали его счастливымъ. Гольдсмитъ просилъ у Гаррика денегъ въ долгъ, Чтобы съѣздить въ Бартонъ, и Гаррикъ снабдилъ его деньгами. Судьба рѣшила, однако, что для Гольдсмита не будетъ больше праздниковъ въ Бартонѣ и что ему предстоитъ покончить земное свое поприще. Гробъ его, какъ уже упомянуто, раскрыли, чтобы срѣзать локонъ волосъ для "Невѣсты Джессами". Она прожила до половины нынѣшняго столѣтія. Газлитъ видѣлъ ее старушкой, но все еще красавицей, въ мастерской живописца Норзскота. Она разсказывала ему, что всегда гордилась тѣмъ восхищеніемъ, съ какимъ относился къ ней Гольдсмитъ.
   У Кольмана младшаго тоже сохранились трогательныя воспоминанія о Гольдсмитѣ. "Я былъ всего лишь пятилѣтнимъ мальчикомъ,-- говоритъ онъ,-- когда однажды вечеромъ Гольдсмитъ, пившій кофе съ моимъ отцомъ, взялъ меня на колѣни и началъ со мною играть. Въ отвѣтъ на эту любезность, я, съ неблагодарностью, свойственной гадкимъ мальчишкамъ, далъ ему здоровенную пощечину, оставившую у него на лицѣ мѣтки всѣхъ моихъ пяти пальцевъ. Это ребяческое оскорбленіе навлекло на виновнаго немедленную кару. Негодующій отецъ гадкаго мальчика заперъ его въ сосѣднюю темную комнату, гдѣ онъ оказался въ одиночномъ заключеніи. Очутившись тамъ, я принялся изо всей силы выть и визжать, считая таковой образъ дѣйствій надежнѣйшимъ средствомъ къ возвращенію себѣ свободы. Его и въ самомъ дѣлѣ нельзя причислить о къ разряду особенно плохихъ средствъ, такъ какъ даже у людей, не расположенныхъ чувствовать ко мнѣ состраданіе, могло явиться желаніе выпустить меня на свободу, хотя бы для того лишь, чтобы избавиться отъ несноснаго моего крика.
   "Подъ конецъ явилась ко мнѣ въ комнату добрая душа, расположенная освободить меня изъ заключенія. Этимъ великодушнымъ другомъ оказался ни кто иной, какъ человѣкъ, которому я нанесъ такое грубое и безстыдное оскорбленіе дѣйствіемъ. Это былъ самъ добросердечный докторъ съ зажженной свѣчею въ рукѣ и улыбкой на лицѣ, одна щека котораго была еще красна отъ послѣдствій гадкаго моего поведенія. Онъ принялся меня ласкать и утѣшать, я же сперва хмурился и всхлипывалъ, а потомъ началъ приходить въ болѣе жизнерадостное настроеніе. Гольдсмитъ тотчасъ же воспользовался этой благопріятной минутой -- поставилъ свѣчу на столъ и принялся играть роль мага и чародѣя. Розыскавъ въ комнатѣ три шляпы, онъ поставилъ ихъ рядомъ, положивъ подъ каждую по шиллингу, причемъ объяснилъ, что одинъ изъ шиллинговъ изображаетъ собою Англію, другой Францію, а третій Испанію.-- Ну, теперь разъ, два, три!-- вскричалъ докторъ и, приподнявъ шляпы, показалъ, что всѣ три шиллинга собрались вмѣстѣ, подъ одну изъ нихъ. Въ пятилѣтнемъ возрастѣ я не былъ еще знатокомъ по части политики, такъ что неожиданный переворотъ, который поставилъ бы Англію, Испанію и Францію подъ одинъ и тотъ же скипетръ, нимало бы меня не изумилъ, но съ другой стороны я не имѣлъ никакого представленія о фокусахъ, а потому почувствовалъ самое восторженное удивленіе... Съ тѣхъ поръ, каждый разъ, когда Гольдсмитъ навѣщалъ моего отца, я дергалъ его за платье, чтобы удостоиться дружеской его улыбки. Вслѣдъ затѣмъ всегда начиналась у насъ возня. Мы съ нимъ были искренніе друзья и товарищи, не смотря на неравенство въ лѣтахъ. По мѣрѣ того, какъ я становился старше, наши забавы принимали нѣсколько иной характеръ, но, къ сожалѣнію, дружбѣ между нами не суждено было продлиться. Старшій мой товарищъ скончался сорока пяти лѣтъ отъ роду, когда мнѣ только что исполнилось одиннадцать лѣтъ... Въ многочисленныхъ разсказахъ о добродѣтеляхъ и слабостяхъ Гольдсмита, объ его геніальности и безразсудствахъ,-- знаніи человѣческой природы и невѣдѣніи свѣта,-- преобладающую роль играетъ всегда его состраданіе къ чужой бѣдѣ. Безхитростное мое повѣствованіе о томъ, какъ онъ забавлялъ капризнаго ребенка, добавитъ развѣ лишь одну іоту къ тому, что уже извѣстно про его сердечную доброту".
   Можете, если угодно, считать Гольдсмита легкомысленнымъ, и, пожалуй, даже тщеславнымъ, но вспомните при этомъ также про его доброту, кротость, великодушіе, всепрощающую любовь и жалость! Простившись съ этой жизнью, онъ, безъ сомнѣнія, далъ уже теперь въ ней отвѣтъ. Вспомните про бѣдняковъ, которыхъ онъ содержалъ и которые плакали на его могилѣ,-- вспомните о благородныхъ великихъ умахъ, которые имъ восторгались и его оплакивали,-- о томъ честномъ перѣ, которое написало ему эпитафію и объ изумительно-единодушномъ чувствѣ расположенія, которымъ свѣтъ отплатилъ Оливеру за его любовь къ ближнимъ! Юморъ Гольдсмита восхищаетъ насъ до сихъ поръ. Его пѣсни сохранили первоначальную свою свѣжесть и прелесть. Крылатыя его слова до сихъ поръ у насъ въ устахъ. Мы съ любовью вспоминаемъ даже про его слабости. Духъ его словно витаетъ еще надъ нами и улыбается намъ съ благоволеніемъ, побуждая насъ къ ласковой и кроткой добротѣ, оказывающей нѣжную любящую помощь нуждающимся. Онъ увѣщеваетъ насъ утѣшать, любить и прощать,-- ходатайствуетъ у счастливцевъ за несчастныхъ и неимущихъ!
   Въ заключеніе позволю себѣ замѣтить, что мнѣ давно уже приходилось спорить съ нѣкоторыми изъ своихъ товарищей по перу о томъ: дѣйствительно-ли наша профессія не пользуется въ Англіи должнымъ уваженіемъ? Они утверждали, я думаю, скорѣе на основаніи преданій, чѣмъ по личному опыту, будто общество не оказываетъ писателямъ достаточно радушнаго пріема и вообще старается держать ихъ въ черномъ тѣлѣ. Было бы неблагодарностью съ моей стороны отступиться теперь отъ прежняго моего мнѣнія. Я и тогда уже утверждалъ, что къ намъ относятся доброжелательно,-- что въ нуждѣ мы встрѣчаемъ великодушную поддержку и что заслуги наши признаются съ самою симпатичной искренностью. Какое право имѣетъ на все это каждый изъ писателей, о которыхъ я говорилъ, за исключеніемъ своего таланта? Какую щедрую награду въ смыслѣ благодарности, славы и сочувствія пріобрѣли всѣмъ этимъ писателямъ ихъ таланты?
   Нѣкоторымъ изъ нихъ приходилось бороться при жизни съ нуждою и неудачами, но вѣдь все это обусловливалось ихъ собственными легкомысленными привычками и безпечностью! Будь человѣкъ хоть семи пядей во лбу, а онъ все-таки долженъ при такихъ обстоятельствахъ поплатиться за свое легкомысліе совершенно также, какъ если бы былъ глупѣйшимъ изъ мотовъ, когда-либо запутывавшихся въ долги. Заказавъ себѣ сюртукъ, самый геніальный писатель долженъ уплатить за него портному. Если онъ прокучиваетъ деньги въ трактирѣ, то дѣтямъ его придется ходить въ лохмотьяхъ. Онъ не въ состояніи будетъ доѣхать до Лондона и утратитъ всякую надежду попасть въ лорды-канцлеры, если по дорогѣ вздумаетъ остановиться въ Дублинѣ и спуститъ тамъ до послѣдняго гроша деньги, данныя ему на первоначальное обзаведеніе. Понятно также, что писателю, какъ и всякому другому смертному, приходится нести кару за свои слабости. Свѣтъ будетъ сторониться отъ человѣка съ дурными привычками. Женщины станутъ избѣгать общества безпутнаго повѣсы. Благоразумные люди будутъ закрывать изъ предосторожности свои двери нуждающемуся моту, прежде чѣмъ онъ успѣетъ сдѣлать набѣгъ на ихъ карманъ. Съ какими именно затрудненіями приходилось бороться писателямъ, кромѣ чисто матеріальныхъ, вызванныхъ недостаткомъ у нихъ капитала? Но вѣдь эти же самыя затрудненія встрѣчаются на пути тысячамъ молодыхъ юристовъ, врачей, солдатъ и воиновъ, изобрѣтателей, фабрикантовъ, торговцевъ и ремесленниковъ! Сердца, столь же смѣлыя и рѣшительныя, какъ тѣ, которыя бились когда-либо въ груди величайшаго остроумца или поэта, каждый день страждутъ и надламываются въ тщетныхъ усиліяхъ и въ безуспѣшной борьбѣ съ жизнью. Развѣ не приходится намъ безпрерывно встрѣчаться съ раззорившимися изобрѣтателями,-- сѣдовласыми мичманами,-- разочарованными героями,-- неудачниками духовнаго званія,-- голодающими адвокатами, которымъ никто не поручаетъ вести тяжебныя дѣла, тогда какъ ихъ товарищи, быть можетъ, даже менѣе талантливые, достигли богатства и славы на томъ же самомъ поприщѣ? Если имъ всѣмъ приходится страдать, какое же право имѣетъ писатель требовать для себя исключенія? Будемъ же нести наши невзгоды съ той самой твердостью духа, съ какой другіе несутъ свои! Примиримся съ судьбою, выпавшей намъ на долю,-- удовлетворимся тѣмъ, что намъ даютъ и не станемъ просить для себя большаго. Я лично не могу представить себѣ такого порядка вещей, который могъ бы считаться отвѣтственнымъ за легкомысліе Гольдсмита, пагубную страсть Фильдинга къ удовольствіямъ, или же манію Дика Стиля прятаться отъ судебныхъ приставовъ. Никогда вѣдь не убѣжишь отъ руки правосудія. Отъ нея не увернется даже остроумнѣйшій и самый легконогій геній!
   Разсмотримъ теперь вопросъ: дѣйствительно-ли общество смотритъ сверху внизъ на человѣка, занимающагося литературной дѣятельностью? Весьма вѣроятно, что люди, нуждающіеся въ шутѣ, терпятъ его присутствіе лишь по столько, по сколько оно ихъ забавляетъ. Трудно ожидать, чтобы они стали относиться къ нему, какъ къ равному себѣ!-- Умѣстно-ли приставлять почетный караулъ къ автору самоновѣйшаго романа, или поэмы? Сколько именно времени должно длиться его царствованіе въ ущербъ другимъ подобнымъ же вѣнценосцамъ? Удаляясь съ передняго плана, онъ считаетъ себя въ правѣ ворчать и печатно жаловаться, что къ литературѣ относятся неуважительно. Если капитана А. не приглашаютъ на вечера къ леди B, онъ не жалуется, вѣдь, на неуваженіе къ арміи. Точно также и юрисконсультъ Д. не считаетъ всю адвокатуру поруганнной, когда лордъ С. пересталъ приглашать его къ обѣду. Писателъ, вступающій въ общество съ подозрѣніемъ, что его профессію считаютъ незаслуживающей уваженія, поступаетъ недобросовѣстно относительно этого общества и ставитъ себя самого въ неловкое положеніе. Будучи неувѣренъ въ пріемѣ, который встрѣтитъ, развѣ можетъ онъ честно смотрѣть прямо въ лицо людямъ, противъ которыхъ питаетъ подобныя подозрѣнія? Если онъ явился съ задними мыслями -- съ цѣлью раздобыть себѣ тепленькое мѣстечко,-- если онъ имѣетъ въ виду сдѣлаться посланникомъ, подобно Пріору, или же министромъ, какъ Аддисонъ,-- то его притязанія на равноправность сразу же оказываются несостоятельными. Онъ ищетъ себѣ покровителя, а не довольствуется тѣмъ, чтобы дружески пожать вамъ руку. Общество имѣетъ полное основаніе отнестись къ такому человѣку по заслугамъ. Посмѣйтесь надъ его шутовствомъ,-- угостите его обѣдомъ и раскланяйтесь съ нимъ. Его самонадѣянность и нелѣпыя притязанія на первенствующую роль столь же смѣшны, какъ и напускной видъ его мученичества. Смѣйтесь надъ его лестью и его интригами и покупайте его перо, если думаете, что оно того стоитъ! Накормите шута обѣдомъ и платите наемщику, если они вамъ нужны! Отвѣсьте глубокій поклонъ непризнанному генію и хвастливому мученичеству и укажите имъ дверь! Свѣтъ, въ смыслѣ великой совокупности общаго опыта, обладаетъ и здравымъ смысломъ, и доброжелательствомъ. Онъ довѣряетъ честнымъ людямъ и распознаетъ обманщиковъ. Вообще говоря, его надо признать благодушнымъ. Такимъ дѣлаетъ его вѣдь уже самая мудрость и проницательность. Поэтому-то, если кто-нибудь изъ писателей скажетъ мнѣ: "Общество презираетъ нашу профессію", я отвѣчу ему самымъ категорическимъ "Нѣтъ!" Быть можетъ, что въ вашемъ исключительномъ случаѣ оно и обнаружило презрительное равнодушіе, но тѣмъ не менѣе, по большей части, оно воздаетъ каждому по заслугамъ. Бываютъ, правда, неудачники, которые, несмотря на свои таланты, гибнутъ въ борьбѣ за существованіе, но такая участь все же имѣетъ характеръ, исключенія изъ общаго правила. Въ дѣйствительности общество расположено отблагодарить того, кто окажетъ ему услугу. Если вы ему нравитесь, оно не станетъ этого скрывать,-- если вы къ нему подлизываетесь, оно догадается объ этомъ и за подличанье отплатитъ вамъ презрѣніемъ. Ваше веселое, жизнерадостное настроеніе вызоветъ тоже и у него хорошее расположеніе духа. Общество снисходительно и великодушно отнесется къ вашимъ слабостямъ и чистосердечно признаетъ ваши заслуги. Оно отведетъ для вашей дѣятельности соотвѣтственную арену, предоставляя вамъ проявить на ней свои таланты. Развѣ оно оказалось неблагодарнымъ къ кому-либо изъ упомянутыхъ здѣсь писателей? Правда, король не пожелалъ назначить Гольдсмиту пенсію,-- самое художественное изъ произведеній Гольдсмита, восхищающее до сихъ поръ весь образованный міръ, пролежало два года подъ сукномъ, но вѣдь это обусловливалось лишь неправильной оцѣнкой,-- безъ всякаго недоброжелательства. Благородныя и знаменитыя имена Свифта и Аддисона,-- дорогая уважаемая намять Гольдсмита и Фильдинга,-- друзей, учителей и благодѣтелей человѣчества! Кто осмѣлится сказать, что ваша отчизна, продолжающая платить вамъ такую обильную дань восторженнаго одобренія, любви и сочувствія, не доказываетъ этими самыми почестями своего уваженія къ литературной профессіи?
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru