Lib.ru/Классика: Тихонов Владимир Алексеевич. Прапорщик Федоркин

Владимир Алексеевич Тихонов

Прапорщик Федоркин

К вечеру разыгралась метель. Громадные столбы снеговой пыли носились, кружились и расстилались по полю. Дорога становилась всё труднее и труднее. Дружная тройка сытых вяток едва волочила с бугра на бугор, из ухаба в ухаб мою сравнительно лёгкую кибитку. Ямщик Ипат сидел спиной повернувшись к лошадям -- он вполне доверял своей передней гусевой. Ветер дул нам навстречу, резкий, пронизывающий сквозь самую тёплую шубу.

Смеркалось.

Сквозь густую мглу кружащегося над нами снега иногда мелькала луна. О дороге, конечно, и помину не было -- её уже давно всю "перенесло" бешеной метелью. Лошади шли наугад.

-- Не заплутаемся? -- обратился я к Ипату.

-- Заплутаться не заплутаемся -- места знакомые, ну а до Кичмы нам сегодня не доехать.

-- Что так?

-- Да кони больно устали. Переночевать придётся по дороге.

-- Неприятно. Где же мы переночуем?

-- Да, вот, скоро тут деревенька будет, там и передохнём.

-- А у кого?

-- А там спросим... Да что! И спрашивать-то нечего, -- вдруг спохватился Ипат, -- к барину привернём, у него изба новая, хорошая.

-- К какому барину? Разве тут помещик есть?

-- Нет, какой помещик! Наш же брат крестьянин, только, значит, выслужился он теперь в офицеры, ну и, стало быть, барин -- так мы его зовём.

Ипат был из местных крестьян, и каждый раз, когда дела приводили меня в его волость, я ездил исключительно с ним, во-первых, как с прекрасным ямщиком -- Ипатова тройка была на редкость, -- а во-вторых, как с человеком словоохотливым и знавшим всю подноготную своей округи. Я было собрался порасспросить его об этом "барине", но мы уже подъезжали к деревне.

Тут, казалось, не было положительно никакого проезда: деревня была односторонка, и поэтому к домам намело целые горы снега. Лошади вязли, кибитка то и дело валилась то на одну, то на другую сторону и, не поддерживай её Ипат, непременно совсем бы опрокинулась. В окнах кое-где ещё мелькали огни. После долгих усилий, мы наконец подъехали к воротам новой, по-видимому недавно достроенной избы. Ипат постучал кнутовищем в освещённое окно. На замёрзшем и запорошенном снегом стекле показалось тёмное пятно -- очевидно силуэт чьей-то головы.

-- Эй! Православные! Пустите-ко обогреться! -- крикнул Ипат, и пятно исчезло.

Минуту спустя, во дворе хлопнула дверь, и раздался скрип шагов по снегу.

-- Кто такие? -- окликнул нас из-за ворот дряблый старческий голос.

-- Свои, дедушка Миколай, свои! Отворяй-ко! -- откликнулся мой ямщик.

-- Это ты, что ли, Липатушка?

-- Я, дедушка, я!

Ворота отворились, и моя кибитка словно в яму нырнула с высокого сугроба в не заметённый двор.

-- Дома, что ли, барин-то? -- расспрашивал Ипат старика, пока я выбирался из кибитки.

-- Дома то дома, только они с хозяйкой к брату ушли... Дело у них какое-то, так вот...

-- Так ты его покличь!

-- Ладно, покличу! А вы кто будете? -- обратился старик ко мне.

-- Господин проезжающий! -- объяснил за меня Ипат. -- Да нечего спрашивать -- веди их прямо в горницу!

И старик ввёл меня в совершенно тёмные сени, где, нащупав какую-то скобку, отворил дверь.

-- Вот сюда, -- указал он мне, и я вошёл в большую, слабо освещённую лунным светом комнату.

-- Сейчас огню принесу! -- прошамкал старик и вышел.

В "горнице" было три окна, но, к удивлению моему, они выходили не на улицу: одно из них глядело на двор, перед другими же двумя расстилался какой-то пустырь.

Вернулся старик и, чиркнув вонючей серной спичкой, принялся зажигать дешёвенькую стеклянную лампу, стоявшую на большом, ничем не покрытом столе. Убранство комнаты было бедно, но с некоторою кокетливостью. Над окнами висели красные ситцевые занавески, а на подоконниках стояло четыре горшка бальзамина. В противоположном углу -- деревянная клетка с какой-то птичкой -- кажется, скворцом. Большой диван с деревянной спинкой, несколько стульев, зеркальце в простенке между окнами с рамкой, оклеенной разноцветными бумагами от дешёвеньких конфет -- вот почти и вся мебель, наполнявшая эту комнату. Стены были просто обшиты тёсом и буквально пестрели под массою гравюр и вырезок из разных журналов. Очевидно здешний хозяин -- страстный собиратель всяких "картиночек". Но что меня особенно заинтересовало, так это большой вырезанный из дерева голубь, спускавшийся на тонкой проволочке с потолка как раз посреди комнаты. Работа была мастерская, каждое пёрышко его распущенных крыльев было отделано с необыкновенною тщательностью и даже художественностью. Я долго любовался, освещая его с разных сторон лампою.

-- На голубка изволите любоваться? -- произнёс кто-то сзади меня мягким и симпатичным голосом.

Я вздрогнул от неожиданности и обернулся. Передо мною стоял мужчина лет тридцати пяти, одетый в очень странный, смешанный костюм: полушубок, крытый светло-серым сукном и подпоясанный красным крестьянским кушаком, был украшен двумя рядами военных пуговиц как офицерское пальто; в руках фуражка с синим околышем и кокардой, а на ногах вятские валенки белые с крапинкой. Я догадался, что это и есть сам "барин".

-- Позвольте познакомиться, -- начал он, протягивая мне руку, -- прапорщик Федоркин, Ермил Петрович. Весьма рад вашей приятной компании!

Я назвал себя и попросил позволения переждать метель.

-- Помилуйте! Как же-с! Как же-с! Очень даже благодарны-с! Уж не побрезгуйте -- сейчас распоряжусь насчёт чайку-с и закусочки, -- и Федоркин, как-то суетливо ещё раз пожав мне руку, вышел из комнаты.

Физиономия его мне понравилась, хотя красивой назвать её было нельзя. Широкоскулая, веснушчатая, с маленьким картофельным носом и с небольшими, но добрыми серыми глазами. Рыженькие усики и борода как-то незаметно сливались в общем тоне его красноватых щёк. Светлые и реденькие брови совсем терялись на широком, но несколько приплюснутом лбу. Волосы на голове он носил недлинные и косым пробором.

Минут через пять Федоркин вернулся -- он уже успел переодеться; коротенькая офицерская тужурка с георгиевской ленточкой в петлице заменила полушубок, но валенные сапоги остались.

-- Да-с, этот голубок -- занимательная вещь, -- заговорил он, приподнимая опять лампу и освещая голубя. -- Извольте заметить, как всё отчётливо-с. Пёрышки-то, пёрышки -- живые совсем. Ежели его покрасить, как следует, так и не узнаешь. Тятенька покойник резали, большой они на это мастер были, удивительный! Вот-с, позвольте... вот я вам сейчас, -- и прапорщик быстро юркнул куда-то за перегородку.

-- Вот я вам ещё покажу, -- раздавался оттуда его голос, -- здесь у меня ещё есть... Всё его работа...

-- Вот-с! Не угодно ли полюбопытствовать?! -- заговорил он, появляясь опять в комнате и раскладывая передо мною несколько деревянных резных вещиц: птиц, лошадок, коров и т. п. -- А? Каково?

-- Да ваш батюшка совсем художник был! -- заметил я, любуясь на мелкую, изящную резьбу.

-- Художник-с! Художник! Одно слово, как это говорится -- "скульптор"! И, ведь, как бывало у него это скоро -- так ножичком поковыряет и готово!..

Глаза у Федоркина при этом сияли, и на губах мелькала добрая, ласковая улыбка.

-- А давно умер ваш батюшка? -- спросил я.

-- Да уж довольно времени есть! Ещё я на службу не уходил. Хмелем они последнее время зашибались, вот беда! И с чего это у них попритчилось -- ума не приложу... Вдруг начал... а раньше ни-ни!..

Дверь из сеней в это время отворилась, и в комнату вошла, с подносом в руках, молодая, коренастая женщина. Одета она была как обыкновенно одеваются мещанки средней руки или сидельчихи, но было заметно, что принарядилась она только сейчас, и что это не обычный её костюм, а, так сказать, парадный. Вслед за ней мой ямщик Ипат внёс самовар.

-- А это вот позвольте -- моя супруга... -- засуетился вдруг Федоркин, как будто несколько конфузясь.

Я поклонился и протянул ей руку, она как-то неумело подала мне свои короткие и красные пальцы.

-- Уж не обессудьте! -- промолвила она при этом, глупо и конфузливо улыбаясь.

-- Милости просим! Чем богаты -- тем и рады! -- прибавил хозяин, указывая на поданные закуски.

Закуски эти, конечно, были неприхотливы и неразнообразны: сушёный судак, яичница-глазунья, кусочек паюсной икры, огурцы и баранки; а между всем этим стояли графинчик водки и бутылка тенерифу губернской фабрикации.

-- Уж извините, что есть! Бедно, ведь, у нас -- ничего достать невозможно, -- как будто оправдывался Федоркин за скудность своего угощения.

-- Полноте, что вы! Я большого бы ничего не желал, и вещи всё любимые -- яичница, например, это такая прелесть! -- постарался я успокоить его.

-- Ну?! Очень рад-с, что потрафил... так пожалуйте... Водочки прикажете, или "теренифцу"-с?

Я предпочёл водочку: знаю я этот тенериф -- большую сноровку с ним иметь нужно.

Федоркин налил мне рюмку водки.

-- А сами-то вы что же, Ермил Петрович? -- удивился я, видя, что себе он не наливает.

-- Сам я не потребляю-с! Уж извините! Этой привычки себе не сделал...

-- Ну, а может быть супруга ваша составит мне компанию?

-- Уж не знаю как! Машенька, может вы с дорогим гостем -- "теренифцу" рюмочку?

Та ничего не отвечала, а только ухмылялась, заваривая чай.

-- Ну да уж что же! Одна-то куда ни шла! -- решил за неё Федоркин и налил ей рюмку тенерифу.

Машенька встала, взяла рюмку.

-- Со свиданием! -- проговорила она, поклонившись мне и выпила всю рюмку сразу, как-то процеживая сквозь губы.

Я было думал чокнуться, но она этого не сообразила.

-- А вы так-таки ничего и не пьёте?

-- Ничего-с! Вот только одним чайком балуюсь! -- проговорил, улыбаясь, Федоркин.

-- Ну, я пойду теперь? -- тихо спросила его супруга, поставив чайник на самовар.

-- Можете идти!

Машенька вышла. Она показалась мне совсем молоденькой бабёночкой, лет двадцати, не более, довольно смазливенькой, но несколько придурковатой.

-- Давно вы женаты, Ермил Петрович? -- обратился я к Федоркину.

-- Нет-с! Недавно-с! И полгода ещё нет-с! Ведь я во втором браке. Первая-то моя покойница скончалась ещё когда я на службе был, а это я уж когда сюда вернулся... Неудобно, знаете, одному при хозяйстве-то... Из села Бортов взял... Может слыхали, Борты -- большое село... Так одного торгового мужичка дочь... Крестьянка она, действительно, ну да барышню-то мне куда? По себе надо дерево рубить...

-- Зачем вы службу-то оставили?

-- Дальше продолжать мне невозможно было -- малограмотен... Уж ежели вам это интересно, позвольте я по порядку-с...

-- Ах, пожалуйста! Пожалуйста!

-- Живёшь, знаете, здесь в глуши, так когда этакого человека повстречаешь, известное дело рад потолковать.

Федоркин налил два стакана чаю, один мне, другой себе.

-- Я, ведь, здешний, -- начал он, прихлёбывая с блюдечка, -- здесь и родился, здесь и вырос. Тятенька мой, царство им небесное, у нас был человек добрый и непьющий, года за два только до смерти зашибаться начал; от этого самого и скончался. Трое нас у него было: сестра Лукерья, покойница, брат Сидор, лет на пять меня постарше, да я. Женили меня рано, на восьмнадцатом году, на здешней же крестьянке. Пожили мы годика три этак, дочка уж у нас была, бегать зачинала, как подошёл набор... Ну, меня, значит, и забрили... Что делать! Потосковал, потосковал, а потом и свыкся -- не на век дескать. На службу пожаловаться не могу... Грамоте обучился, галуны нашили, и начальство было обходительное; а всё к своим местам тянуло -- о жене да о дочке тоска брала. Месяца за три никак, как мне домой по билету идти, получаю я вдруг письмо от брата Сидора: так и так дескать, любезный брат, а хозяйка твоя и с дочкой вместе приказали долго жить... Оспа втапоры по нашим местам ходила, много народу перемёрло. Затосковал я тогда и сказать невозможно! "Господи, -- думаю, -- за что испытуешь?" Чуть было пить не начал, да Бог миловал -- с первого же разу отшибло. "Ну, куда, -- думаю, -- я теперь, бобыль, денусь?" К брату? Да с братом-то у нас особых ладов не было, да и теперь, что-то, Господь знает, не ладим... А чтобы жениться опять -- этого у меня и в мыслях не было -- больно уж я свою покойницу любил. В город разве куда сторожем, али швицаром... А тут наш командер полка узнал про это, да и говорит: "Оставайся, -- говорит, -- Федоркин, на вторичную службу -- фельдфебелем сделаю, мне, -- говорит, -- такие трезвые служаки нужны". "Как прикажете, -- говорю, -- ваше высокоблагородие -- рад стараться!". Ну так и остался. Нашил шеврон, шашку прицепил -- "Ну, -- думаю, -- так весь век и прослужу". Ротный командер у меня был человек строгий, но зря не обижал... А тут к нам из училища прибыл новый субалтерн, молоденький такой, совсем мальчик -- подпоручик Сувалков прозывался. Полюбил он меня -- страсть, я ему, почитай, что дядькой был... Книжки мне стал давать -- "Читай, -- говорит, -- Федоркин -- это книга хорошая"... Ну читаю, а в толк взять не могу, словно бы это не про нас писано. Принесу я ему книжку обратно. "Ну, что, понял?" -- спрашивает. "Никак нет, ваше благородие -- не понятно". "Ах, как же это ты, братец! Ну, -- говорит, -- слушай, я тебе на словах расскажу". Начнёт рассказывать -- всё понимаю -- вот как на ладонке выложит. Толковый был офицер и душевный такой. Живём мы с ним припеваючи как у Христа за пазухой. Год живём, два живём, три... Только грянула вдруг и на нас гроза -- туркам войну объявили! Двинули нашу дивизию на Кавказ. Ротному нашему батальон дали, а подпоручик Сувалков, -- он уже к тому времени в поручики произведён был, -- мою роту принял. Ну, про войну что рассказывать -- не перескажешь. Всего там было. Много нашей дивизии работы досталось... Ну-с, только двух недель не прошло, как мы границу перешли, а уж я Георгием пожалован был, потом через месяц и второго с бантом удостоился.

-- Как, у вас два Георгия? -- спросил я.

-- Никак нет-с -- тремя награждён, третий, золотой, в скорости за вторым последовал. Взыскан я Царской милостью, и говорить нечего! -- и Федоркин при этом даже перекрестился. -- Ну-с, а поручик мой, вечная ему память, -- продолжал он свой рассказ, -- ну, просто орёл орлом -- не налюбуешься... Только, верно, и ему предел был положен... Незадолго уж это до перемирия случилось... Господи Боже мой, что это за время было! Не столько пули, да гранаты, сколько тиф нас донимал... В госпиталях мест не было, и в полках не то, что комплекту, а даже, например, половины офицеров не хватало... Назначен был штурм. Тронулись. Кругом нас ад кромешный! Люди так и валятся, так и валятся. А поручик наш впереди, словно свеча перед Господом горит, знай только нас подбадривает... Иду я сзади -- глаз с него не спускаю, о себе не думаю, только он один у меня на предмете... Верно чуяло моё сердце... Вижу это, обернулся он к нам, что-то командует, а что -- за рёвом да свистом и разобрать не могу... Рота приостановилась. Вдруг бросился я к нему -- быдто шатнуло меня что туда -- почему, и сам не знаю... Только что шагов трёх до него я не добежал... А он в это время, родимый, взглянул на меня, взметнул руками кверху, охнул да навзничь и грохнулся. Схватил я его на руки, прижал к себе, а он как голубок подстреленный трепещется, глаза заводит и лепечет что-то... "Маму мою... маму"... -- разобрал я только... А что "маму"? Досказал он, верно, там Господу Богу нашему!

Федоркин смахнул рукавом слезу.

-- Ну, а всё ж таки время терять было нельзя, принял я роту -- субалтерна у нас не было -- и повёл её в атаку. Отличился я в этом деле, за него меня и в офицеры произвели.

-- Кончилась война, -- продолжал рассказчик, наливая нам по второму стакану чая, -- и объявили нам, т. е. офицерам, которые за отличие произведены были, готовьтесь, дескать, господа, к экзамену -- сроку вам на это год, а ежели после этого которые не выдержат, ну, тех, значит, в запас отчислят. Ну-с, я уж, конечно, на себя и рукой махнул -- где мне экзамен выдержать, а всё ж таки со службы уходить не хотелось -- привык, да и в офицерском-то звании лестно послужить было. Годик протянул, однако. На Кавказе мы стояли. Чудесно! А затем стал раскидывать умом -- куда, дескать, мне деваться? И потянуло меня вдруг опять к родным местам -- дай, дескать, хоть одним глазком посмотреть, а там уж что Бог! Деньжонок у меня за службу порядочно прикоплено было. Человек я скромный, много ли мне надо?.. Ах, господин, ежели бы вы знали, что я передумал, когда к нашей деревне подъезжал? -- Федоркин даже встал.

-- Вот, думаю, как я со своими родными, да однодеревенцами встречусь? Ушёл я от них так чумазым мальчонкой, а возвращаюсь, примерно, офицером. Как жить буду? Ведь всё же я кое-чем набалован, а тут в деревне сызнова привыкать придётся. Ну-с, повернул я это к братовой избе, гляжу, а сам брат мне ворота отпирает. Увидал меня и шапку долой. "Сидор! -- говорю. -- Али ты меня не признал?" Тот это посмотрел, посмотрел, да как ахнет: "Ермил, да неужто это ты?!" "Я!" -- говорю. "Ах ты Господи!" Ну, поздоровались мы с ним и, значит, в избу. Почитай, что вся деревня у него перебывала -- всё на меня дивуются, да глазам не верят... Плохо я эту ночь спал, всё раздумывал, что теперь я делать должен. Издали-то мне всё лучше казалось, насмотрелся я это на Кавказе на молоканские деревни да на немецкие колонии и о своей деревне стал понимать иначе, а тут как взглянул -- беда! Как только люди живут! Грязь, беднота!.. Встал я рано и к нашему приходу пошёл в село Борты -- вёрст шесть отселе будет. Время стояло вешнее -- в долинках ещё кое-где снежок лежал. Утро было такое весёлое да свежее. Солнышко взошло. Осмотрелся я это -- Господи Боже мой, приволье-то какое! Гор этих кавказских нет, ничего тебя не давит. Речка наша Меженка разлилась во все стороны и точно серебро блестит... Полям да лугам и конца краю не видно; а на пригорках травка зеленеет молодая да сочная. В лесок зашёл -- почкой запахло... Птички порхают да щебечут без умолку!.. И затрепетало это у меня в сердце, и так это мне родных местов жаль стало -- страх! Кажется, не расстался бы! В селе панихидку отслужил по родителям, да по жене с дочерью, а потом пошёл к батюшке-священнику чай пить.

-- "Ну, что, -- спрашивает он меня, -- как вы, Ермил Петрович, собой располагаете?" "Да уж и не знаю, -- говорю, -- не то здесь оставаться, не то в город куда идти, службы искать". А он мне, это: "Послужили вы, -- говорит, -- довольно, а от своих вам, мой совет, не отбиваться... Грязью вы деревенской не брезгуйте, а постарайтесь-ка лучше пообчистить её. Вот вы теперь бывалый человек -- многое видели, много знаете, ну и других кое-чему научить не грешно бы было. Деревня ваша голая да босая, а ежели посмотреть, кто у нас на базаре в кабаке сидит -- всё ваши больше! Вот вы -- человек трезвый, непьющий, ну и это им вразумите -- помогите мне. Подвиг христианский будет, и за это вам воздастся!.." Запали мне его слова на душу. Вернулся я домой, брату объявил о своём решении... Бог с ним! -- Не очень-то он обрадовался... Однако, я его успокоил, что ничем его обижать не буду. Ну, стал я это ко всему присматриваться... К своей земельке ещё прикупил несколько. Лесу купил, задумал избу ставить. Мужички это ко мне спервоначалу душевно так отнеслись: конечно, лестно им, что между ними будет жить свой брат, а всё же таки, дескать, офицер -- в случае, дескать, от него и заступа будет... Только вижу, одному мне невозможно и без хозяйки никак нельзя -- стал невесту искать... Матушка попадья мне и сосватала и даже, что у нас на диво -- с приданным... Ну, вот-с, таким манером стал я жить да поживать...

-- Да добра наживать! -- договорил я.

Федоркин горько усмехнулся.

-- Ну, не очень-то-с!

-- А что?

-- Да неприятностей много!

-- Что вы? От кого же?

-- Да всё от своих же больше! Другой раз так трудно бывает -- беда. Просто жизни не рад; только один батюшка-священник и утешает... "Терпи, -- говорит, -- сын мой, терпи! Бог всё видит, всё тебе зачтёт!" Ну, и терплю!.. Однако, что же это я! -- спохватился вдруг он. -- Разговорился с вами -- радёхонек, а того и не подумаю, что вам с дорожки покой нужен... Позвольте, я вам сейчас постельку устрою... Тут на диване удобно будет?

Я поблагодарил его и сказал, что у меня всё есть своё, и подушка, и одеяло. Через полчаса я уже сладко потягивался на приготовленной постели, решившись выспаться хорошенько, и потому предупредил Ипата, что завтра, дескать, поедем не рано -- торопиться всё равно некуда. За перегородкой укладывался Федоркин. Он то и дело кряхтел, да шептал: "Господи, милостив буди мне, грешному"...

"Странно, -- подумал я, -- засыпая, отчего же это он не с женой? Впрочем, засиделись мы, а она, верно, давно уже уснула где-нибудь на печи"...

Когда я проснулся на другое утро, было светло, и все давно поднялись. Выспался я хорошо, что для нашего брата, странствующего человека, большая редкость. Встать сейчас же мне было как-то лень. В сенях вдруг послышался разговор, очевидно ещё начатый в избе.

-- Эх, Сидор, Сидор! -- узнал я голос Федоркина. -- Послушайся ты меня, не делай ты этого, -- ни корысти тебе, ни радости.

-- Ладно! Учи! -- отозвался кто-то сипло и грубо.

-- Не слушай, не слушай его, Сидор Петрович! Он и невесть чего выдумает! -- затараторила какая-то женщина, как мне показалось, супруга Ермила Петровича.

-- Машенька! Оставь! -- подтвердил тот мою догадку. -- Не твоё это дело. Поди в избу! Иди!

-- Уж и выдумщик! -- крикнула Машенька и хлопнула дверью.

-- Так что же, Сидор, не бросишь? А? -- начал опять Федоркин.

-- Отстань! Ну тебя, оглашённый! -- огрызнулся Сидор и вышел на крыльцо.

-- Эх! Эх! -- вздохнул ему вслед бедный прапорщик.

Через минуту дверь в мою комнату приотворилась и оттуда выглянуло добродушное лицо Ермила Петровича.

-- Встаёте? -- спросил он.

-- Встаю, Ермил Петрович! Спасибо вам -- славно выспался.

-- И прекрасно! Сейчас самоварчик подадут, -- и он опять скрылся за дверью.

Я оделся, умылся из рукомойника, висевшего в сенях, и, крикнув Ипата, велел ему запрягать.

Подали самовар и "нечто" на сковородке, названия чему я подобрать не мог. Федоркин, впрочем, назвал это "селянкой" и заявил, что "изготовил" её сам. Селянка оказалась довольно вкусною. Закусив и напившись чаю, я стал собираться в дорогу.

-- А это что у вас за пустырь перед окнами? -- спросил я помогавшего мне хозяина.

-- Это я здесь сад думаю развести; как вот на Кавказе бывают... Вот только батюшка мне говорил, что виноград здесь расти не может, а жаль, я уже было и зернушек наготовил.

-- Ещё бы -- в Вятской-то губернии!

-- Ну, а как вы думаете, шаптала произрастёт?

-- И шаптала не произрастёт! -- огорчил я его.

-- Ну, что же делать -- яблонь насажу... Да потом ещё разных целебных трав нужно, а то народ болеет, а помочь нечем. У меня, видите, есть лечебник такой, случайно я его приобрёл, а книга важная! -- и он, зайдя за перегородку, вынес оттуда какой-то донельзя растрёпанный томик...

-- Вот-с! -- показал он его мне. -- Тут много ума положено, и довольно понятно!..

Когда я вышел на двор, возле моей кибитки стоял какой-то рослый мужик с большой рыжей бородой и с антипатичнейшей красной физиономией.

-- Это, вот, мой брат! -- отрекомендовал мне его Ермил Петрович; я приподнял было шапку, но тот даже и не шевельнулся, а только вяло смотрел на меня своими, несмотря на раннюю пору, уже пьяными глазами.

Федоркин сконфузился.

-- Напредки милости просим. В наших краях будете -- не побрезгуйте, всегда рады, -- засуетился он, помогая мне усаживаться в кибитку.

Я поблагодарил его и обещал непременно побывать.

Лошади тронулись. Федоркин что-то ещё крикнул мне вслед, я не слыхал.

Когда мы миновали деревню, Ипат, по обыкновению, завёл со мной разговор.

-- Ну, что, как вам "барин-то" поглянулся? -- спросил он меня.

-- Ничего, кажется, очень хороший человек! Добрый! А что?

-- Гунявый он!

-- Как, гунявый?

-- Так, тоску больно нагоняет! Всё-то он тебе бубнит, всё-то он бубнит! И это-то нехорошо, и то неладно! Надоел это он здесь всем -- страх! И на сходках, и везде... куда ни придёт, сейчас всех учит зачнёт: и греховодники-то вы, и храм-то Божий забыли, и зачем вы водку-то пьёте? И всё больше за водку пробирает!

-- А что, разве же он неправду говорит? Хорошо, что ли, пьянствовать-то?

-- Коли хорошо! Кто говорит! Но ежели народ привычен?..

-- А что, он с семьёй-то своей не в ладах никак?

-- Не в ладах! Да нешто с этаким кто уживётся? "Телескоп" -- одно слово.

-- Что такое? -- удивился я.

-- "Телескоп"! Такое прозвище здесь ему. Сам что-то он такое болтал -- врал что-то! Звёзды, что ли, сосчитать, баил, можно... Ну, так его с того телескопом и дразнят. "Телескоп" и есть!..

Ипат, очевидно, был не на стороне барина.

* * *

Ровно почти через год, мне пришлось быть в селе Бортах. Остановился я у знакомого мужичка и пошёл побродить по базару. День был праздничный. Народу наехало много.

Недалеко от кабака внимание моё привлечено было большой, чему-то весело хохотавшей толпой. Я подошёл поближе. Спиной ко мне стоял какой-то, судя по фуражке, отставной военный в сером полушубке. Перед ним скакало несколько мальчишек и выкрикивало на разные голоса:

Барин, барин!

Кошку жарил,

На тагане,

Вверх ногами!

Подгулявшие мужики и бабы, бывшие свидетелями этой сцены, неистово хохотали, перемешивая своё веселье обычным "крепкословием".

Военный им что-то говорил, я стал прислушиваться:

-- Безобразники! Чему вы ребят-то учите? Не стыдно вам? Пьянствуете! Баб спаиваете! Эх вы, греховодники! А вы, бабы, стыда у вас нет -- такими словами ругаться?!

-- Ну, ты за своей-то бабой получше присматривай, а на чужих-то нечего указывать! -- взвизгнула какая-то бабёнка, и толпа загромыхала пуще прежнего.

Я окликнул военного -- я узнал его по голосу -- это был прапорщик Федоркин.

-- Здравствуйте, Ермил Петрович! Давненько мы с вами не видались!

-- Ах, Господи ты Боже мой! Вот-с приятная встреча! -- обрадовался он и сейчас сконфузился, очевидно подавленный предыдущей сценой.

-- Вот-с, сами изволите видеть, какой у нас народ! -- оправдывался как будто он, указывая на притихшую, благодаря моему вмешательству, толпу. -- Что вы с ними делать будете?

-- Терпите всё?

-- Терплю-с! Каждому свой крест положен! А роптать грех! -- в его тоне звучало что-то новое для меня -- возвышенно-духовное, и слова даже новые появились. -- И терплю-с! И буду терпеть! -- продолжал он, идя со мной по базару. -- Надо всю жизнь на своём посту простоять, а дезертировать -- это великое преступление!.. Надолго ли сюда-с? Меня не навестите ли? Близко ведь. А то я-то свои дела уже покончил, сейчас домой собираюсь! И у батюшки уже побывал -- благословение принял... Так как же -- прикажете ждать? Переночевать бы ко мне -- очень бы осчастливили!

Я дал ему слово, и мы простились.

После обеда я зашёл к местному священнику побеседовать, и за стаканом чая мы разговорились, между прочим, и о прапорщике Федоркине.

-- Чудесный он человек! Светлой души и жития праведного!.. -- отозвался, между прочим, о нём батюшка. -- Только умом скуден или, вернее, "сноровкой". Вот оттого и слова свои мечет на камень, и стал он поэтому, в некотором роде, посмешищем. Уж сколько я своих прихожан от сего останавливаю!.. Ну, да и то сказать: "Несть пророк в отечестве своём!.." -- заключил отец Павел и предложил мне разделить с ним вечернюю трапезу.

К Федоркину я на этот раз не попал -- дела отвлекли совсем в другую сторону.

* * *

Прошло три года. Судьба забросила меня опять в Вятскую губернию и как раз в тот самый городишко, в уезде которого жил прапорщик Федоркин.

В городишке никаких гостиниц для приезжающих не имелось, и я решился остановиться у моего старого знакомого -- местного судебного следователя. Встретил он меня самым радушным образом и особенно обрадовался, когда я ему заявил, что приехал на целую неделю.

-- Ну, вот, это прекрасно! А то я было боялся, что нам с тобой и побеседовать не придётся -- дело в том, что я сегодня ночью должен выехать дня на два на следствие.

-- Куда это?

-- Да тут вёрст за сорок в село Борты. Убийство там поблизости случилось -- "культуртрегера" одного ухлопали.

-- Как культуртрегера?

-- А так! Поселился там некий муж и начал свою тёмную братию поучать всяким светлым началам, а они его в виде благодарности и препроводили в лучший мир. Из военных был -- отставной офицер из сдаточных.

-- Прапорщик Федоркин?! -- воскликнул я.

-- А ты его знал?

-- Как же, как же, даже ночевал у него!..

-- Ну да, его самого. Славный был малый! И я его знавал -- тоже останавливаться приходилось. Великая у него была страсть к поучению не только людей, но даже скворца, и того говорить учил.

-- Кто же убил его?

-- Ну пока дело ещё тёмное. Есть у меня некоторое подозрение на его брата, да жену.

-- Да неужели? За что же?

-- Брату наследство понадобилось, а жена его, сколько мне известно, находилась в преступной связи со своим племянником, т. е. со старшим сыном Сидора Федоркина. Ну, а главное дело, очень уж он "не ко двору" в своей деревне был.

------------------------------------

Источник: Тихонов В. А. Военные и путевые очерки и рассказы. -- СПб: Типография Н. А. Лебедева, 1892. -- С. 187.

OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2013 г.

Оригинал здесь: Викитека.

Оставить комментарий Тихонов Владимир Алексеевич (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 17/04/2013. 31k. Статистика. Рассказ: Проза Военные и путевые очерки и рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Тихонов Владимир Алексеевич Прапорщик Федоркин

Владимир Алексеевич Тихонов

Прапорщик Федоркин

Тихонов Владимир Алексеевич
Прапорщик Федоркин