Тимирязев Климент Аркадьевич
Александр Григорьевич Столетов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Родился в 1839 г. Ум. в 1896 г.).

   

Александръ Григорьевичъ Столетовъ *).

(Родился въ 1839 г. Ум. въ 1896 г.).

*) Читано въ засѣданіи Общества любителей естествознанія, посвященномъ памяти А. Г. Столѣтова, 16 ноября 1896 г. въ Политехническомъ музеѣ.

   Въ ночь съ 14 на 15 мая, когда по улицамъ Москвы шумно расходились веселыя толпы народа и одинъ за другимъ потухали огни иллюминаціи, въ стѣнахъ университета угасала жизнь одного изъ преданнѣйшихъ и незамѣнимыхъ его дѣятелей -- профессора А. Г. Столѣтова.
   Вся эта жизнь была безкорыстнымъ служеніемъ русской наукѣ и университету -- для того, чтобы въ результатѣ привести къ ряду горькихъ разочарованій. "Въ сентябрѣ меня уже не будетъ въ университетѣ",-- были послѣднія, какъ бы прощальныя, слова, которыя я слышалъ отъ него за нѣсколько дней до его неожиданной смерти, какъ громомъ поразившей не только его друзей, но и всѣхъ, кто въ состояніи былъ оцѣнить значеніе его университетской дѣятельности. Ни онъ, ни я не подозрѣвалъ, конечно, въ эту минуту, что не черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, а черезъ нѣсколько дней его уже не будетъ, не только въ университетѣ, но и въ живыхъ -- какъ будто ему уже не достало силъ привести въ исполненіе свое намѣреніе, какъ будто ему легче было разстаться съ жизнью, чѣмъ съ этимъ университетомъ, на который была растрачена вся его жизненная энергія...
   Александръ Григорьевичъ Столѣтовь родился во Владимірѣ (на Клязьмѣ) въ 1839 году. Происходилъ онъ отъ стариннаго новгородскаго купеческаго рода, выселеннаго во Владиміръ послѣ разгрома Новгорода Грознымъ. Картину мирной, патріархальной жизни, среди которой протекало его дѣтство, онъ самъ сохранилъ въ дѣтски-наивныхъ безъискусственныхъ дневникахъ, которые велъ съ девятилѣтняго возраста. На каждой страницѣ этихъ дневниковъ проглядываетъ глубокая привязанность къ семьѣ, въ особенности къ матери, которая повидимому имѣла главное вліяніе на его воспитаніе, и къ родному Владиміру. Эти привязанности А. Г. сохранилъ на всю жизнь, до послѣднихъ лѣтъ, не упуская почти ни однихъ вакацій, чтобы не навѣстить свою престарѣлую мать (скончавшуюся 82 лѣтъ въ 1889 году).
   Благодаря этимъ дневникамъ, является возможность изо дня въ день, за цѣлые годы, слѣдить за всѣми маленькими событіями (до недоразумѣній съ кошкой включительно) и маленькими радостями въ жизни ихъ автора -- и за все это время приходится отмѣтить только одну маленькую ссору -- со старшимъ братомъ, но и здѣсь, какъ и во всѣхъ житейскихъ столкновеніяхъ въ зрѣломъ возрастѣ, право было на его сторонѣ, братъ хотѣлъ нарушить его авторскую скромность и прочесть вслухъ тщательно скрываемые имъ стихи. Одинъ товарищъ дѣтства А. Г. могъ резюмировать свои воспоминанія о немъ одной фразой "это былъ очаровательный ребенокъ". Изъ того факта, что девятилѣтній мальчикъ, для своего личнаго удовольствія и скрывая отъ взрослыхъ, писалъ стихи, а также на основаніи прекраснаго, безъискусственнаго и правильнаго слога дневниковъ, видно, какъ рано А. Г. овладѣлъ родною рѣчью, о чистотѣ и красотѣ которой такъ заботился всю свою жизнь, испытывая почти нервное раздраженіе при встрѣчѣ съ небрежнымъ къ ней отношеніемъ. Читать онъ научился самоучкой, когда ему еще не было пяти лѣтъ. Благодаря заботамъ старшаго своего брата Николая (будущаго шипкинскаго героя Николая Григорьевича) въ раннемъ возрастѣ онъ уже свободно владѣлъ и французскимъ языкомъ.
   Но въ чемъ же заключались первыя его радости, что же привлекало вниманіе ребенка? Съ первыхъ же страницъ онѣ вращаются около книгъ, особенно иллюстрированныхъ, Не знаю, согласятся ли со мной присяжные педагоги, но наблюдая за дѣтьми я всегда приходилъ къ заключенію, что отношеніе къ картинкамъ едва ли не лучшее мѣрило умственнаго развитія ребенка. Присмотритесь какъ онъ перелистываетъ страницы какой-нибудь старой иллюстраціи, и вы получите гораздо болѣе ясное понятіе о томъ, насколько въ немъ проснулась собственная мысль, чѣмъ выслушивая, какъ онъ, съ чужого голоса отбарабаниваетъ басни или рапортуетъ, оставляющій его совершенно безучастнымъ, урокъ грамматики. Томы Musée des familles и въ особенности живописное Обозрѣніе, получаемое изъ библіотеки одного знакомаго, вотъ первыя радости, первыя впечатлѣнія, которыя ребенокъ заноситъ на страницы своего дневника. Даже въ послѣдніе свои годы А. Г. говаривалъ въ шутку своимъ роднымъ: "Хоть бы на Сухаревкѣ отыскать эти нумера живописнаго Обозрѣнія, которые доставляли мнѣ такое наслажденіе". Однообразное теченіе жизни порою нарушалось и болѣе крупными событіями, каковы: пріѣздъ въ городъ звѣринца или прогулки "за Лыбедью"; обстоятельному описанію того или другого посвящаются цѣлыя страницы, въ которыхъ сказывается неподдѣльная любовь къ живой природѣ. Но рядомъ съ этими, болѣе или менѣе обычными, вкусами въ ребенкѣ какъ будто уже проглядываетъ будущій физикъ. "Сегодня утромъ забавлялся, взвѣшивая у маменьки на вѣсахъ разныя вещи", читаемъ мы въ одномъ мѣстѣ дневника, а въ другомъ упоминается какъ съ однимъ товарищемъ онъ мастерилъ какіе-то часы изъ свинца. Только разъ, на первыхъ же страницахъ дневника, девятилѣтній мальчикъ заноситъ очевидно поразившее его извѣстіе изъ далекаго міра, который, онъ и не подозрѣвалъ, на всю жизнь сдѣлается его міромъ -- изъ міра университетскаго. "Былъ сегодня у насъ полицеймейстеръ,-- пишетъ онъ,-- и разсказывалъ, что въ Московскомъ университетѣ 50 студентовъ разжаловали въ солдаты",-- это былъ грозный сорокъ восьмой годъ.
   При той подробности, которой отличается дневникъ, поражаетъ почти полное отсутствіе первыхъ школьныхъ, гимназическихъ воспоминаній; все ограничивается упоминаніемъ объ экзаменахъ съ неизмѣннымъ припѣвомъ: "получилъ пять балловъ". Музыкальные успѣхи сестры Вареньки волновали маленькаго гимназиста болѣе, чѣмъ собственные уроки. Повидимому онъ самъ началъ учиться музыкѣ самоучкой и тайкомъ, пока его не захватилъ врасплохъ учитель сестры, похвалившій его за сдѣланные успѣхи. Въ позднѣйшіе годы музыка была чуть не единственнымъ развлеченіемъ, которое онъ себѣ позволялъ въ качествѣ отдыха отъ усиленныхъ умственныхъ занятій.
   Какое вліяніе оказала на него гимназія, кто были его учителя, къ сожалѣнію мы почти не знаемъ. По разсказамъ его родственниковъ, онъ уже тогда обнаруживалъ страсть къ физикѣ, воспроизводя передъ домашними, какіе только могъ, физическіе опыты, виденные въ гимназіи, при помощи самодѣльныхъ инструментовъ. Наибольшимъ вліяніемъ пользовался учитель исторіи и географіи А. Н. Шемякинъ, у котораго онъ нерѣдко бывалъ, получалъ отъ него книги и сохранилъ о немъ самое теплое воспоминаніе. Но еще болѣе плодотворно повліялъ на развитіе мальчика учитель мѣстной семинаріи И. Г. Соколовъ, человѣкъ, повидимому, замѣчательныхъ способностей, какъ можно заключить на основаніи слѣдующаго обстоятельства. Во Владимірѣ жилъ врачъ, который, благодаря многочисленной практикѣ, не успѣвалъ слѣдить за своею наукой, и вотъ этотъ Соколовъ, несмотря на свое исключительно семинарское образованіе, взялся читать за него медицинскія книги и сообщать ему новости по его спеціальности. Соколовъ очевидно привилъ А. Г. любовь къ природѣ; съ нимъ онъ дѣлалъ экскурсіи и по его указаніямъ, еще въ гимназіи, собралъ довольно большой гербарій.
   Какъ бы то ни было, гимназическій курсъ былъ оконченъ блистательно, съ золотою медалью, но находилось время и для литературныхъ развлеченій, о чемъ свидѣтельствуютъ нѣсколько сохранившихся нумеровъ рукописнаго учено-литературнаго журнала, въ которомъ А. Г. редакторствовалъ и помѣщалъ свои произведенія въ стихахъ и прозѣ. Въ прозѣ проскальзываетъ скептическій взглядъ на медицину и медиковъ, сложившійся быть можетъ подъ вліяніемъ Соколова, а поэзія касается между прочимъ стараго, но вѣчно юнаго школьнаго мотива:
   
   Экзаменовъ обычный срокъ
   Пройдетъ и... милосердый Боже,
   Опять садимся за урокъ
   И цѣлый годъ долбимъ все то же.
   
   Въ Московскій университетъ А. Г. поступилъ по примѣру своихъ старшихъ братьевъ. О годахъ проведенныхъ въ университетѣ (съ 1856 по 1860 г.), этой самой важной эпохи въ жизни, когда кристаллизуется будущій обликъ человѣка и ученаго, къ сожалѣнію, не имѣется у меня никакихъ письменныхъ свѣдѣній,-- въ результатѣ ихъ былъ кандидатскій дипломъ и, что еще важнѣе, командировка въ 1862 году за границу, гдѣ А. Г. пробылъ три съ половиною года.
   Эти годы съ ихъ напряженною научною дѣятельностью, въ благотворной атмосферѣ маленькихъ университетскихъ городковъ, еще не объединенной, но за то и не заразившейся повальнымъ милитаризмомъ Германіи, были конечно лучшими и самыми важными годами въ его жизни. Всякій, кто испыталъ на себѣ вліяніе этой атмосферы, съ ея исключительно умственными, идейными интересами, знаетъ, какую печать она налагаетъ на всю будущую дѣятельность ученаго, надолго снабжая запасомъ энергіи для сопротивленія окутывающей тинѣ житейскихъ мелочей и дрязгъ. О пребываніи А. Г. за границей сохранились отрывочные слѣды въ его собственныхъ письмахъ и разсказахъ его гейдельбергскихъ товарищей.
   Гейдельбергъ того времени былъ Меккой, куда стремилась, особенно послѣ временнаго закрытія Петербургскаго университета, русская учащаяся молодежь, преимущественно натуралисты. На его Haupt-strasse тогда еще съ гордостью показывали узенькое двухъэтажное зданіе съ фасадомъ въ какихъ-нибудь двадцать оконъ, величая его Natur-palast. Въ то время еще далеко было до тѣхъ дѣйствительныхъ дворцовъ, въ которыхъ расположилась наука нашего времени, но за то подъ одною крышей этого убогаго дворца помѣщались Кирхгофъ и Гельмгольтцъ. Изъ многочисленныхъ русскихъ, поселившихся тогда въ Гейдельбергѣ, выдѣлился, между прочимъ, кружокъ молодыхъ ученыхъ, посѣщавшихъ лекціи Кирхгофа по математической физикѣ. "Хотя большинство изъ насъ,-- разсказывалъ мнѣ одинъ изъ участниковъ этого кружка, В. Ѳ. Лугининъ,-- было старше Столѣтова и многіе обладали очень основательнымъ математическимъ образованіемъ, но съ первыхъ же разовъ, какъ мы стали собираться для составленія лекцій, онъ рѣзко выдвинулся впередъ; то, чего мы добивались съ трудомъ, ему давалось шутя, и вскорѣ онъ сдѣлался уже не простымъ сотрудникомъ, а руководителемъ нашихъ занятій". Могу съ своей стороны прибавить, что когда черезъ нѣсколько уже лѣтъ я въ свою очередь, провелъ въ Гейдельбергѣ нѣсколько семестровъ, посѣщая, между прочимъ, и практическія занятія у Кирхгофа, мнѣ доводилось слышать еще свѣжее преданіе объ одномъ молодомъ русскомъ, съ виду почти мальчикѣ, изумлявшемъ всѣхъ своими блестящими способностями. Сохранилось письмо Кирхгофа, въ которомъ онъ называетъ Столѣтова самымъ талантливымъ изъ своихъ учениковъ. До какой степени былъ онъ расположенъ къ А. Г., доказываетъ тотъ фактъ, что впослѣдствіи онъ сообщалъ ему неизданныя рукописи своихъ курсовъ математической физики. Кромѣ Гейдельберга, А. Г. провелъ нѣсколько времени въ Гетингенѣ, гдѣ занимался у В. Вебера. Но напряженный трудъ и поразительные успѣхи въ избранной спеціальности не мѣшали ему выносить изъ своего пребыванія на чужбинѣ и другія, болѣе общія впечатлѣнія. Европа, съ первыхъ же шаговъ -- въ Берлинѣ -- приковываетъ его вниманіе широкимъ разливомъ общаго развитія и просвѣщенія въ такихъ слояхъ народа, которые дома представляли картину темнаго невѣжества и чуть не поголовной безграмотности. Контрастъ чужого со своимъ, роднымъ, поразившій впечатлительнаго юношу, заставляетъ его съ тѣмъ большимъ жаромъ относиться къ благимъ вѣстямъ, доходившимъ съ родины, какъ, напримѣръ, къ слуху о скоромъ введеніи суда присяжныхъ. Въ этихъ строкахъ его письма, какъ будто слышится отголосокъ гейдельбергскаго студента того времени, когда русская молодежь безъ различія спеціальностей и факультетовъ толпилась въ аудиторіи Миттермайера, гдѣ маститый юристъ въ увлекательномъ изложеніи знакомилъ съ исторіей и практикой этого института, вездѣ являвшагося какъ бы символомъ общественнаго возрожденія, и привѣтствовалъ его скорое появленіе въ молодой, многомилліонной странѣ. Любовь къ природѣ, уже въ родномъ Владимірѣ находившая себѣ пищу въ прогулкахъ "за Лыбедью", нашла себѣ болѣе обильную пищу въ мягкихъ красотахъ окрестностей Гейдельберга и очаровательныхъ картинахъ женевскаго озера, описаніями которыхъ наполнены нѣкоторыя изъ его писемъ домой.
   Возвратившись въ Москву, А. Г. съ 1866 г. приступилъ къ преподаванію математической физики и физической географіи. Въ 1869 году онъ защитилъ диссертацію Общая задача электричества и ея приведеніе къ простѣйшему случаю, получилъ степень магистра и утвержденъ доцентомъ. Черезъ три года, онъ защитилъ докторскую диссертацію Изслѣдованіе о функціи намагничиванія мягкаго желѣза; въ томъ же году утвержденъ экстраординарнымъ, а черезъ годъ, въ 1873,-- ординарнымъ профессоромъ.
   Экспериментальная часть докторской диссертаціи была выполнена въ Гейдельбергѣ, во время полугодичной командировки въ 1871 г.,-- обстоятельство, доказывающее, какъ всесторонне обсуждена была тема и какъ подробно обработанъ планъ изслѣдованія, если его возможно было осуществить въ такой краткій срокъ. Но эта необходимость уѣзжать изъ своего университета для того, чтобы работать, конечно, заронила мысль создать въ Москвѣ то, за чѣмъ приходилось ѣздить такъ далеко. Должно замѣтить, что если рабочія химическія лабораторіи, благодаря краснорѣчивой пропагандѣ Либиха, уже съ сороковыхъ годовъ начали составлять необходимыя условія преподаванія химіи, то рабочія физическія лабораторіи были еще недавнимъ нововведеніемъ и въ Германій, и во Франціи. Хотя забота объ устройствѣ физической лабораторіи не входила собственно въ кругъ его обязательныхъ занятій, какъ преподавателя математической физики, А. Г. тѣмъ не менѣе со свойственною ему энергіей и организаторскимъ талантомъ, въ жалкомъ помѣщеніи, на нищенскія средства создаетъ физическую лабораторію, сдѣлавшуюся центромъ цѣлой школы русскихъ физиковъ, занявшихъ каѳедры въ университетахъ и другихъ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ. Имена Шиллера, Соколова, Колли, Щегляева, Гольдгаммера, Михельсона извѣстны ученому міру, къ нимъ можно было бы присоединить еще не одно имя болѣе молодыхъ ученыхъ, которые не замедлятъ послѣдовать по стопамъ своихъ старшихъ товарищей. Доставивъ своимъ ученикамъ во время прохожденія университетскаго курса и по окончаніи его все, что только можно было доставить при скудности находившихся въ его распоряженіи средствъ, А. Г., въ то же время, не принадлежалъ къ числу тѣхъ ученыхъ, которые, руководясь узкимъ, по большей части ничѣмъ не оправдываемымъ самолюбіемъ и ложно понимаемою національною гордостью, считаютъ излишнимъ, чтобы молодые люди послѣ продѣланной дома школы стремились для окончанія своего образованія въ лабораторіи Запада. Напротивъ того, онъ употреблялъ всѣ старанія, преодолѣвалъ нерѣдко значительныя препятствія, для того, чтобы доставить своимъ ученикамъ этотъ случай воспользоваться общеніемъ съ великими учеными Запада и болѣе или менѣе продолжительнымъ пребываніемъ въ той атмосферѣ уваженія къ наукѣ и ея представителямъ, которая невольно охватываетъ въ западныхъ лабораторіяхъ и аудиторіяхъ. Съ другой стороны, онъ никогда не былъ сторонникомъ того узкаго влгляда,-- своего рода ученія Монро: "Московскій университетъ для своихъ питомцевъ",-- и гостепріимно открывалъ двери своей лабораторіи тѣмъ молодымъ ученымъ, которые, продѣлавъ эту школу западныхъ лабораторій, являлись на родину съ готовыми знаніями и желаніемъ посвятить себя наукѣ. Хотя ему приходилось иногда и разочаровываться, но за то онъ находилъ и высокое нравственное удовлетвореніе, привлекая въ Московскій университетъ молодыя научныя силы, подобныя П. Н. Лебедеву. Заботамъ А. Г. Московскій университетъ обязанъ и тѣмъ, что могъ воспользоваться глубокими знаніями В. Ѳ. Лугинина, переселившагося въ Москву съ своею замѣчательною лабораторіей.
   Только черезъ десять лѣтъ, т.-е. съ 1883 года, А. Г. переходитъ на освободившуюся каѳедру экспериментальной физики и получаетъ возможность поставить уже не только лабораторныя занятія, но и все преподованіе физики на ту высоту, на какой оно стоятъ въ европейскихъ университетахъ. Здѣсь, быть можетъ, еще болѣе, чѣмъ въ созданіи лабораторіи, доказалъ онъ свою удивительную организаторскую способность, свое умѣніе, не затрачивая сотенъ тысячъ, а на самыя скромныя средства достигать замѣчательныхъ результатовъ. Только тотъ, кто припомнитъ старую физическую аудиторію съ ея почти безпросвѣтнымъ мракомъ, вытянутую въ длину, со скрыпучимъ, уходившимъ въ пыльную высь помостомъ для слушателей, только тотъ, кто припомнитъ это помѣщеніе, пригодное для чего угодно, только не для чтенія экспериментальныхъ курсовъ, можетъ оцѣнить вполнѣ всѣ достоинства прекрасной, одной изъ лучшихъ въ Европѣ, физическихъ аудиторій, которой обладаетъ теперь Московскій университетъ благодаря энергіи и таланту А. Г. И не забудемъ, что это не было новое зданіе, гдѣ строителю оставалось бы только справляться съ современными требованіями преподаванія,-- приходилось считаться съ условіями стараго, неуклюжаго зданія, втискивая въ него новую часть, удовлетворявшую совершенно новымъ потребностямъ. Соотвѣтственно съ помѣщеніемъ, и экспериментальная часть была сразу поставлена на высоту не уступавшую лучшимъ западнымъ образцамъ. Не только учащіеся въ университетѣ, но вся образованная московская публика могла не разъ въ стѣнахъ этой аудиторіи знакомиться съ великими научными открытіями черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, черезъ нѣсколько недѣль, послѣ ихъ появленія, и въ такой обстановкѣ, какой могли бы позавидовать Берлинъ, Парижѣ или Лондонъ. Опыты Герца и Тезла, фонографъ Эдиссона и спектры Роланда, цвѣтная фотографія Липмана и радіографія Рёнтгена, со всѣми этими открытіями могли своевременно ознакомиться университетъ и Москва, не затрачивая1 на то милліоны, благодаря энергіи А. Г., не жалѣвшаго ни времени, ни трудовъ, ни хлопотъ. Это было краснорѣчиво засвидѣтельствовано во время IX съѣзда естествоиспытателей, когда профессоръ Боргманъ благодарилъ А. Г. отъ лица членовъ съѣзда "за безпримѣрно блистательную организацію засѣданій".
   Но университетомъ не ограничивалась дѣятельность А. Г. Выбранный въ 1881 году предсѣдателемъ отдѣленія физическихъ наукъ въ общество Любителей естествознанія, онъ съ первыхъ же своихъ шаговъ не только вдохнулъ новую жизнь въ это отдѣленіе, но, можно сказать, что его появленіе было сигналомъ къ оживленію дѣятельности общества и въ новыхъ, до тѣхъ поръ не проявлявшихся, направленіяхъ {А. Г. былъ нѣкоторое время и членомъ общества Испытателей природы. Причины, побудившія его и нѣсколькихъ другихъ членовъ покинуть общество, были мною въ свое время разъяснены въ статьѣ Вынужденное объясненіе, помѣщенной въ Русскихъ Вѣдомостяхъ.}. Физическое общество сдѣлалось сборнымъ мѣстомъ для всего молодого, живого, интересующагося успѣхами точнаго естествознанія въ области механики и математики, физики и астрономіи, химіи и физіологіи. Собирались сюда для обмѣна мыслей для сообщенія о своихъ текущихъ трудахъ или для доклада о новыхъ крупныхъ пріобрѣтеніяхъ науки; собирались и для того, чтобы доставлять московскому обществу возможность знакомиться въ общедоступномъ изложеніи съ тѣми завоеваніями человѣческой мысли, которые привлекали въ данный моментъ вниманіе ученыхъ, такъ какъ и въ этомъ отношеніи А. Г. раздѣлялъ съ самыми выдающимися научными дѣятелями Запада мнѣніе, что наука путемъ серьезной популяризація должна идти на-встрѣчу обществу, пріобщая его къ своимъ интересамъ,-- мнѣніе, которое въ то время далеко нельзя было считать укоренившимся,-- еще очень распространено было воззрѣніе, что наука и ученые только выигрывали, скрываясь въ глубинѣ своихъ святилищъ. Въ теченіе почти десяти лѣтъ (до 1889 г.), А. Г. оставался душой физическаго общества, обнаруживая во всемъ, до чего касался, неутомимую дѣятельность, обо всемъ заботясь, все налаживая, ободряя однихъ, понукая другихъ, и всѣхъ заражая своей неутомимой энергіей и желаніемъ, чтобы физическое общество оставалось вѣрнымъ своей основной идеѣ: съ одной стороны служить центромъ для обмѣна мыслей между представителями науки, а съ другой стороны -- источникомъ, изъ котораго и все московское образованное общество могло черпать строгонаучныя знанія въ доступной ему формѣ.
   Посвящая, такимъ образомъ, всѣ свои силы научнымъ трудамъ и организаціи преподаванія, заботясь о томъ, чтобы подъ его руководствомъ молодые физики могли испытывать свои силы на самостоятельныхъ изслѣдованіяхъ,-- за чѣмъ прежде приходилось ѣздить на чужбину,-- удѣляя, наконецъ, остальное время болѣе широкому распространенію знаній въ обществѣ, А. Г. искалъ отдыха исключительно въ почти ежегодныхъ лѣтнихъ поѣздкахъ за границу, гдѣ поддерживалъ сношенія съ великими учеными вѣка и выдающимися дѣятелями въ области физики -- Кирхгофомъ, Гельмгольтцемъ, Томсономъ, Максвеллемъ, Кундтомъ, Больцманомъ и др. Уваженіе, которымъ онъ пользовался въ средѣ своихъ западныхъ товарищей, обнаруживалось при его появленіи на съѣздахъ и конгрессахъ, какъ, напримѣръ, избраніемъ его вице-президентомъ международнаго конгресса электриковъ во время всемірной выставки въ Парижѣ въ 1889 году. На всѣхъ торжественныхъ засѣданіяхъ и пріемѣ у Карно въ Фонтенбло А. Г. можно было видѣть рядомъ съ В. Томсономъ (лордомъ Кельвинъ), президентомъ конгресса. Напомнимъ, что въ 1889 г. почетъ, оказываемый русскому, еще не имѣлъ подъ собой дипломатической почвы, а относился непосредственно къ лицу, да къ тому же и съѣздъ былъ международный.
   Въ 1893 году, когда въ Императорской академіи наукъ открылась ваканція по физикѣ, А. Г. былъ извѣщенъ, что коммиссіей, которой поручено было разсматривать права кандидатовъ,-- онъ былъ признанъ единогласно и единственнымъ кандидатомъ. При такихъ условіяхъ избраніе его представлялось настолько очевиднымъ, что онъ получилъ даже приглашеніе осмотрѣть академическую лабораторію и высказать свои соображенія относительно ея измѣненій и улучшеній. Но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ кандидатура его была устранена, а избраннымъ оказался князь Б. Голицынъ, магистерскую диссертацію котораго, не задолго передъ тѣмъ, А. Г. призналъ неудовлетворительной {Этотъ отзывъ, какъ и всѣ обстоятельства, его сопровождавшія, изложены въ Ученыхъ Запискахъ Московскаго университета за 1893 г.}. Никогда не забуду выраженія лица покойнаго, когда онъ молча подалъ мнѣ письмо изъ Петербурга, извѣщавшее о такомъ исходѣ его кандидатуры, а послѣ того, какъ я ознакомился съ его содержаніемъ, только произнесъ: "не правда ли, что-то сказочное, что-то фантастическое". Конечно, придетъ время,-- вѣдь, на страницахъ Архива или Старины исторія наступаетъ очень быстро,-- когда мы узнаемъ подробности этого неожиданнаго исхода кандидатуры, которая, отмѣтимъ это, была ему предложена безъ всякаго съ его стороны исканія. Одно только очевидно и въ настоящую минуту, что причина такого неожиданнаго исхода лежала не въ научныхъ достоинствахъ кандидата. Научныя достоинства не падаютъ и не возвышаются съ головокружительною стремительностью биржевыхъ курсовъ. Не задолго передъ тѣмъ въ Москвѣ разыгралась одна изъ такъ называемыхъ "студенческихъ исторій" и былъ распушенъ слухъ, что подстрекателемъ въ этой исторіи былъ Александръ Григорьевичъ Столѣтовъ. Чудовищность этой клеветы была очевидна всякому, кто зналъ Столѣтова и его отношенія къ студентамъ, но золотое правило житейскихъ мудрецовъ: Calomniez, calomniez, il en reste toujours -- и на этотъ разъ увѣнчалось успѣхомъ.
   Во время московскаго съѣзда естествоиспытателей, въ январѣ 1894 г., А. Г. проявилъ особую дѣятельность и показалъ, чего можетъ достигнуть даже при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ талантливая упорно-преданная дѣлу науки дѣятельность одного человѣка. Я упомянулъ выше, какъ отнеслись къ ней члены физической секціи. Всѣмъ, конечно, памятна та овація, которая была сдѣлана А. Г. на послѣднемъ общемъ засѣданіи съѣзда: громадная зала благороднаго собранія, въ теченіе нѣсколькихъ минутъ дрожала отъ апплодисментовъ двухъ тысячъ русскихъ ученыхъ, руководившихся единодушнымъ желаніемъ выразить чувства благодарнаго уваженія неутомимому ученому за все, что имъ было сдѣлано для русской науки, для русскаго просвѣщенія. Это была чуть ли не послѣдняя свѣтлая минута въ его жизни. Какая-то печать гнетущаго, глубоко-затаеннаго нравственнаго страданія легла на всѣ послѣдніе годы его жизни, какъ будто передъ нимъ вѣчно стоялъ вопросъ: почему же это вездѣ, на чужбинѣ и въ средѣ постороннихъ русскихъ ученыхъ, встрѣчалъ онъ уваженіе и горячее признаніе своихъ заслугъ и только тамъ, гдѣ, казалось, имѣлъ право на признательность, тамъ, гдѣ плоды его дѣятельности были у всѣхъ на виду, ему приходилось сталкиваться только съ неблагодарностью, мелкими уколами самолюбію, оскорбленіями. Но онъ еще крѣпился, пытаясь стать выше "позора мелочныхъ обидъ", и это ему удавалось, пока не измѣнили физическія силы, но когда, едва оправившись отъ тяжелой болѣзни (рожистаго воспаленія), онъ снова столкнулся съ тѣми же житейскими дрязгами, прежней выносливости уже не оказалось. "Бывали у меня непріятности и похуже,-- говорилъ онъ въ послѣдніе дни окружающимъ,-- да и силы были не тѣ", и это сознаніе выразилось въ рѣшимости подать въ отставку, уйти, наконецъ, изъ той среды, которая омрачила послѣдніе годы его жизни,-- рѣшимости безповоротно высказанной при той встрѣчѣ со мной, которой суждено было оказаться послѣднею. Но было уже поздно,-- смерть сторожила его.
   Умеръ А. Г. отъ инфлуэнцы, которой не выдержалъ организмъ, подорванный недавнею болѣзнью, угнетенный нравственнымъ страданіемъ, истощенный непосильнымъ утомленіемъ отъ государственныхъ экзаменовъ, къ которымъ онъ и въ послѣдній разъ въ своей жизни отнесся съ обычною добросовѣстностью. По настоятельному требованію врачей, онъ собирался ѣхать въ Крымъ. Укладывая уже свой чемоданъ, въ день назначенный для отъѣзда, почувствовалъ онъ первый приступъ болѣзни, которая развилась съ поразительною быстротой, усложнившись воспаленіемъ легкихъ и упадкомъ дѣятельности сердца. Въ часъ пополуночи 15 мая его не стало {Не сложись въ послѣдніе голы всѣ обстоятельства такимъ роковымъ образомъ, и наука, и русское просвѣщеніе, быть можетъ, еще за долго сохранили бы этого неоцѣненнаго дѣятеля, такъ какъ всѣ его предки отличались, по словамъ его родственниковъ, замѣчательною долговѣчностью, чѣмъ и объясняется происхожденіе самаго прозвища -- Столѣтовы.}.
   Отпѣваніе тѣла происходило 18 мая въ университетской церкви, откуда нѣсколько друзей и немногочисленные студенты, которые могли собраться въ это время года, проводили гробъ до станціи Нижегородской желѣзной дороги,-- по желанію родственниковъ, тѣло было предано землѣ на родинѣ покойнаго, во Владимірѣ. Молча проводили его на вѣчный покой университетъ и Москва; не нашлось ни одного слова признательности или сожалѣнія надъ гробомъ человѣка, потратившаго на нихъ столько силъ, столько таланта. Впрочемъ, нѣтъ, мнѣ привелось услышать нѣсколько безхитростныхъ словъ благодарности, стоящихъ длинныхъ холодныхъ панегириковъ. "Даже въ гробу покойникъ порадѣлъ за насъ,-- невольно сорвалось у одного изъ университетскихъ сторожей,-- не соберись мы его хоронить, сколько изъ насъ, можетъ, лежало бы теперь на Ходынкѣ". Похороны совпали съ ужасною катастрофой. Не угадывалъ произносившій эти слова, сколько было въ нихъ горечи; не подозрѣвалъ онъ, какъ отозвались на собственной жизни Александра Григорьевича его заботы о слабыхъ и обездоленныхъ.

The rest is Silence...

-----

   Такова несложная внѣшняя рамка этой жизни, полной талантливаго неутомимаго труда на пользу науки и просвѣщенія: жизнь ученаго всегда немногосложна въ своихъ внѣшнихъ событіяхъ; все богатство ея содержанія заключается почти исключительно въ умственной дѣятельности, не выходящей за предѣлы кабинета аудиторіи, или лабораторіи. Попытаюсь заполнить эту рамку чертами, дорогими для всякаго, кто зналъ и былъ способенъ оцѣнить этого замѣчательнаго научнаго дѣятеля, этого идеально благороднаго человѣка. Люди болѣе компетентные выскажутъ о немъ мнѣніе какъ о спеціалистѣ, я попытаюсь охарактеризовать его какъ натуралиста-мыслителя вообще и какъ человѣка, какимъ я его зналъ въ теченіе двадцатилѣтней дружбы, неизмѣнно соединявшей насъ, for better and for worse.
   Онъ былъ физикъ, т.-е. представитель самой совершенной области естествознанія,-- я готовъ сказать знанія вообще,-- такъ какъ ни одна область человѣческаго знанія, конечно, не открываетъ такого простора для примѣненія всѣхъ познающихъ способностей человѣческаго ума, начиная съ свободнаго полета творческой фантазіи, проходя черезъ горнило опытной индукціи и завершаясь строгой дедукціей математическаго анализа. Не даромъ же на языкѣ соотечественниковъ Ньютона, и по его примѣру, даже не существовало и слова физика, а только Natural Philosophy, т.-е. Философія природы. И притомъ, какъ тотъ геніальный ученый, величавый образъ котораго онъ не разъ съ такимъ талантомъ возсоздавалъ,-- онъ былъ физикъ по призванію, по всему складу своего ума, а не въ силу служебныхъ случайностей; его не удовлетворяли однѣ отвлеченныя области мысли, его влекла къ себѣ и "радовала", выражаясь словами Гельмгольтца, "только полная дѣйствительность" физики. Вынужденный въ теченіе долгихъ лѣтъ сосредоточивать свою педагогическую дѣятельность на математической физикѣ, онъ тяготился этой односторонностью и, создавъ рабочую лабораторію, открываетъ себѣ и другимъ доступъ въ область той опытной науки, которая одна можетъ воплотить въ осязательную форму гипотетическія созданія научной фантазіи, доставить прочныя посылки или конечную санкцію дедукціи математика. Въ первомъ же изъ своихъ литературныхъ опытовъ, посвященномъ памяти учителя (Кирхгофа), рисуетъ намъ А. Г. этотъ идеальный типъ современнаго физика, равно избѣгающаго исключительнаго эмпиризма экспериментатора и оторванной отъ почвы опыта теоріи математика, но стремящагося къ гармоническому сліянію этихъ двухъ равно могучихъ путей изслѣдованія. Но много ли найдется физиковъ, которые въ дѣйствительности осуществляютъ этотъ идеалъ? Однимъ изъ такихъ немногихъ, несомнѣнно, былъ Столѣтовъ. Живо помню, какъ, возвращаясь изъ этой самой залы съ Ѳ. А. Бредихинымъ, послѣ одного изъ блестящихъ общихъ засѣданій физическаго отдѣленія, я восхищался изяществомъ экспериментальной обстановки и изложенія реферата А. Г. На что Ѳ. А. мнѣ отвѣтилъ: "Замѣтьте, что вы можете судить только о половинѣ его достоинствъ. Еслибъ вы могли только оцѣнить, какой это математикъ. Да, А. Г. это гордость нашего университета". Владѣя въ совершенствѣ этимъ орудіемъ изслѣдованія, онъ глубоко возмущался, когда имъ злоупотребляли, пользуясь только для проявленія технической виртуозности.
   Собственныя изслѣдованія А. Г. относились къ обширной области электричества, и за цѣлою категоріей явленій сохранилось данное имъ названіе актино-электрическихъ. Но и въ другихъ областяхъ онъ извѣстенъ какъ авторъ критическихъ трудовъ, а этого рода научная дѣятельность при современномъ быстромъ развитіи науки и поспѣшности, съ которой строятся иныя теоріи,-- едва ли не менѣе существенна для успѣховъ точнаго знанія, едва ли менѣе плодотворна, чѣмъ добываніе новыхъ фактовъ. Нельзя не пожалѣть, что онъ не успѣлъ закончить задуманнаго имъ критическаго этюда объ энергетикѣ Оствальда, котораго онъ укорялъ въ поспѣшности и незрѣлости мысли и въ отступленіи отъ основной задачи физики и всего естествознанія -- сведенія явленій природы къ простымъ законамъ механики. Какъ относились къ его научной дѣятельности на Западѣ, мы уже видѣли изъ отношенія къ нему Кирхгофа. При открытіи засѣданій послѣдняго съѣзда британской ассоціаціи Томсонъ (I. I.), остановившись на двухъ утратахъ, которыя понесла наука въ лицѣ Грова и Столѣтова, прибавилъ, что хотя имя послѣдняго всѣмъ хорошо знакомо, но все же его работы еще не оцѣнены такъ, какъ онѣ того заслуживаютъ. Но и помимо тѣхъ областей, въ которыхъ онъ самъ работалъ или выступалъ какъ опытный, проницательный критикъ, сколько было отдѣловъ физики, которыя онъ изучалъ съ особою любовью. Укажемъ хотя бы на ученіе о звукѣ, привлекавшее его не только какъ физика, но и какъ музыканта, и какъ мыслителя своими завоеваніями въ пограничной области физическихъ явленій и чувственныхъ воспріятій. И наконецъ, едва ли была такая область физики, которой онъ владѣлъ бы только въ размѣрахъ строго необходимыхъ для университетскаго преподаванія. Переходимъ къ этой сторонѣ дѣятельности А. Г., гдѣ онъ является уже не двигателемъ науки, а ея насадителемъ въ Россіи. Здѣсь прежде всего выступаетъ впередъ, уже отмѣченный нами неопровержимый фактъ, что онъ былъ центромъ школы и что его ученики занимаютъ цѣлый рядъ университетскихъ и иныхъ каѳедръ. Онъ поставилъ сначала математическую, а затѣмъ экспериментальную физику на высоту, соотвѣтствующую ихъ современному развитію. Въ послѣдніе годы, онъ мнѣ не разъ говаривалъ: "А вѣдь пора бы, наконецъ, собраться написать учебникъ", указывая при этомъ, что въ противность доброму старому обычаю, когда составленіе учебника являлось результатомъ долгой преподавательской опытности, теперь оно не рѣдко является дѣломъ чуть не дебютанта. Началомъ осуществленія этой мысли было прекрасное Введеніе въ акустику и оптику, появившееся въ 1893 году, а въ 1895 г. вторымъ изданіемъ. Но и ранѣе А. Г. постоянно заботился о снабженіи своихъ слушателей пособіями по такимъ отдѣламъ науки, по которымъ ихъ не имѣлось на русскомъ языкѣ; таковы снабженныя его примѣчаніями и имъ редактированныя Основы ученія объ электричествѣ Жубера, выдержавшія также два изданія. Даже по отношенію къ такому предмету, какъ физическая географія, чтеніемъ котораго, онъ, очевидно, тяготился, онъ озаботился посмертнымъ изданіемъ Лекцій физической географіи Зворыкина. Книга эта вскорѣ сдѣлалась библіографическою рѣдкостью. Всѣ достоинства ея А. Г. безкорыстно приписывалъ умершему молодому автору, а между тѣмъ, по словамъ слушателей того времени, оказывается, что книга была обязана своимъ происхожденіемъ главнымъ образомъ лекціямъ самого Столѣтова. Но нигдѣ талантъ изложенія не обнаруживался въ такой степени, какъ въ его публичныхъ лекціяхъ и рѣчахъ, представляющихъ образцы блестящаго, изящнаго изложенія самыхъ сложныхъ, трудно доступныхъ пониманію публики, новѣйшихъ завоеваній науки, или яркія, глубоко продуманныя картины знаменательныхъ моментовъ ея исторіи. Всѣ, кому дорога память А. Г., и кто сохранилъ еще живое воспоминаніе о высокомъ наслажденіи, вынесенномъ изъ этихъ лекцій, получатъ возможность возстановить до нѣкоторой степени въ своей памяти эти впечатлѣнія, благодаря редакціи Русской Мысли, предпринявшей изданіе Сборника рѣчей и публичныхъ лекцій Александра Григорьевича. Конечно, на страницахъ нѣмой книги трудно уловить то умѣнье заставлять говорить за себя самые факты, то стройное сліяніе между словомъ и дополняющимъ его опытомъ, въ которомъ выражалось особенное искусство лектора {Въ этомъ отношеніи очень жаль, что не осталось письменныхъ слѣдовъ самой послѣдней его экспериментальной публичной лекціи О цвѣтной фотографіи, гдѣ замѣчательнымъ подборомъ опытовъ онъ въ теченіе какого-нибудь часа сумѣлъ осязательнымъ образомъ объяснить самымъ неподготовленнымъ слушателямъ трудно понимаемую сущность этого явленія.}. Но за то со страницъ этой книги онъ выступаетъ такимъ, каковъ онъ былъ, ученымъ-мыслителемъ, приглашающимъ читателя проникнуть съ нимъ въ глубину научной мысли,-- ученымъ-художникомъ, развертывающимъ предъ нимъ всю ея поэтическую ширь. Найдется не много книгъ, которыя въ такомъ маломъ объемѣ охватывали бы такой широкій кругозоръ идей. Солнце и атомъ, осязательная матерія и незримый, но еще очевиднѣе заявляющій о своемъ существованіи эѳиръ, видимая звуковая волна и законы вызываемыхъ ею ощущеній, или таинственная всеохватывающая электрическая волна включающая, какъ частный случай, и волны свѣта,-- словомъ, всѣ очередные вопросы науки, всѣ ея новѣйшія завоеванія возстаютъ передъ читателемъ, а чередуясь съ ними, проходятъ художественно очерчепые образы гигантовъ научной мысли: вотъ -- Винчи, этотъ провидецъ, предвосхитившій открытія будущихъ вѣковъ, ослѣпительный метеоръ, блеснувшій на едва занимавшейся зарѣ естествознанія, человѣка -- миѳъ, еслибъ онъ не былъ историческою дѣйствительностью; вотъ -- Ньютонъ, вѣчный недосягаемый идеалъ, явившійся словно затѣмъ, чтобы показать людямъ, чего можетъ достигнуть человѣческая мысль; вотъ -- Кирхгофъ, одинъ изъ тѣхъ могучихъ умовъ, которые создали науку девятнадцатаго вѣка; вотъ, наконецъ, Гельмгольтцъ, универсальный геній, вмѣстившій почти все точное знаніе этого вѣка науки, обнявшій всѣ явленія природы въ могучемъ синтезѣ своего закона. Я полагаю, что не ошибусь, сказавъ, что найдется не много книгъ, изъ которыхъ образованный читатель могъ бы въ такой доступной, глубоко продуманной и въ то же время художественной формѣ узнать, что такое наука, что такое великій ученый.
   При оцѣнкѣ этихъ произведеній, эпитетъ художественное невольно напрашивается рядомъ съ эпитетомъ глубокое, и въ этомъ выразилась богато одаренная природа А. Г., чуткая не только къ красотамъ пауки, постигаемымъ только путемъ глубокаго изученія, но и къ непосредственно воспринимаемымъ эстетическимъ впечатлѣніямъ, доставляются ли они красотою природы, музыкой или поэзіей. Владѣя въ совершенствѣ тремя европейскими языками, коротко знакомый съ ихъ изящною литературой, онъ всегда имѣлъ въ своемъ распоряженіи удачный образъ, удачное сравненіе, особенно охотно прибѣгая къ своимъ любимымъ поэтамъ, творцамъ Манфреда и Фауста. Что же касается до отечественной литературы, то онъ, очевидно, былъ съ нею основательно знакомъ съ самаго дѣтства, судя по тому, какъ въ своихъ школьныхъ попыткахъ онъ свободно подыскивалъ вполнѣ подходящіе эпиграфы, украшавшіе каждую главу его литературныхъ произведеній. Это раннее знакомство съ писателями родной земли отразилось и на изяществѣ и безукоризненной чистотѣ его литературной рѣчи, полной мѣткими, удачными, словно выточеными опредѣленіями или характеристиками, которыя хочется заучить,-- словомъ тѣмъ, что французы называютъ des phrases à retenir.
   Глубоко дорожившій родною рѣчью, привязанный къ своей родинѣ -- Владиміру, онъ былъ прежде всего европеецъ. Какъ Лиръ былъ every inch а King, такъ Столѣтовъ съ головы до пятокъ былъ европеецъ. Даже въ его внѣшности, въ его обращеніи было что-то сдержанное, какъ будто напоминавшее нѣсколько холодный типъ чопорнаго англичанина. Не было въ немъ ни слѣда той внѣшней распущенности, въ которой нерѣдко думаютъ видѣть проявленіе широкой русской натуры, души на распашку. Его просто коробило отъ той напускной простоты или искусственной патріархальной фамильярности въ обращеніи, напримѣръ съ учащимися, выражавшейся между прочимъ въ пересыпаніи рѣчи нелитературными словцами, примѣры чего въ его молодости да и позже можно было еще встрѣчать въ профессорской средѣ. Эта нѣсколько сдержанная, строгая внѣшность была не случайною, въ ней отражался нравственный складъ человѣка.

-----

   Съ той поры, какъ въ лицѣ великаго Бэкона озадаченное человѣчество увидало, по словамъ поэта Ths wisest, greatest meanest of mankind {Мудрѣйшаго, величайшаго, подлѣйшаго изъ людей,-- слова Пола.},-- съ той поры, а можетъ быть и гораздо ранѣе, передъ человѣческою совѣстью не разъ возставалъ вопросъ: неужели умственное развитіе не всегда идетъ рука объ руку съ развитіемъ нравственнымъ, неужели наука, знаніе не всегда облагороживаютъ человѣка? И, къ сожалѣнію, отвѣтъ не рѣдко получался отрицательный. Высокій умственный уровень не рѣдко уживался съ полной нравственною дрянностью. Бывали даже эпохи въ исторіи, когда такое настроеніе дѣлалось словно повальнымъ: вспомнимъ начальные годы первой имперіи, когда, казалось, въ средѣ французской науки, французской литературы предложеніе раболѣпія даже превышало спросъ на него. Конечно, еще чаще умственная несостоятельность вступала въ союзъ съ несостоятельностью нравственною. Но за то исторія науки, по счастію, полна примѣрами обратнаго, когда умственное превосходство гармонически сливалось и съ превосходствомъ нравственнымъ, и такіе примѣры, въ маломъ или великомъ, люди запоминаютъ съ благодарностью, потому что безъ нихъ можно было бы, наконецъ, усомниться въ самомъ смыслѣ жизни. Такой примѣръ, въ своей скромной сферѣ, являлъ Александръ Григорьевичъ Столѣтовъ. Мы могли бы очертить его нравственный обликъ двумя словами: это былъ человѣкъ долга,-- или, примѣняя къ нему его собственныя слова, которыми онъ очертилъ характеръ своего любимаго учителя: "сильная воля, чувство долга, высокое, чуждое высокомѣрія, самолюбіе" т.-е.,-- то самолюбіе, которое выражается въ требовательности по отношенію къ своимъ собственнымъ дѣйствіямъ, то самолюбіе, которое отъ самого себя требуетъ большаго чѣмъ отъ другихъ,-- таковъ былъ Александръ Григорьевичъ. Разъ начертавъ себѣ нравственный идеалъ, онъ не отступалъ отъ него, ни въ маломъ, ни въ большомъ. Никогда у него дѣло не расходилось со словомъ, и, въ сферѣ принятыхъ на себя обязанностей, для него не существовало мелочей. Особенно чутокъ онъ былъ къ своимъ обязанностямъ по отношенію къ слушателямъ, университетскимъ или публикѣ: здѣсь уваженіе къ наукѣ и къ аудиторіи сливалось въ одно общее чувство. Очень не рѣдкое равнодушіе, выражающееся словами: "сойдетъ и такъ",-- было для него немыслимо. Никогда не забуду, какъ въ этихъ самыхъ стѣнахъ онъ распекалъ меня какъ школьника, за одинъ не удавшійся въ моемъ сообщеніи опытъ. Тщетно представлялъ я себѣ въ оправданіе, что неудача произошла отъ того, что во время перерыва засѣданія сдвинутъ былъ приборъ, а я это замѣтилъ, когда было уже поздно. Онъ только строго повторялъ: "Передъ публикой не можетъ быть удачъ или неудачъ. Понимаете -- не можетъ быть". И, конечно, былъ правъ, въ его словарѣ этихъ словъ не существовало.
   Такимъ же онъ былъ и въ вопросахъ нравственныхъ; признавъ что-либо справедливымъ или натолкнувшись на несправедливость, онъ шелъ напрямикъ для достиженія перваго, для устраненія второй. Не выискивая борьбы, онъ никогда не уклонялся отъ нея, ради эгоистическаго желанія спокойствія, достиженія житейскихъ благъ или сохраненія такъ-называемаго "мира и согласія". Fais ce que dois advienne que pourra было его неизмѣннымъ правиломъ. Въ этомъ потомкѣ старыхъ новгородцевъ было что-то гордое, непреклонное,-- полное отсутствіе той податливости, той, такъ сказать, пластичности, готовой ко всему приспособляться, въ которой нѣкоторые готовы видѣть національную черту, но которая на дѣлѣ, вѣроятно, только тяжелый слѣдъ вліянія нашихъ учителей византійцевъ и нашихъ властителей татаръ. Самъ непреклонный въ своихъ нравственныхъ принципахъ, онъ и въ другихъ людяхъ прежде всего, выше всего, цѣнилъ нравственную устойчивость. Ни уваженіе къ уму и заслугамъ, ни годы дружбы, ни какія другія соображенія не могли его вынудить -- отнестись уступчиво къ человѣку, по его мнѣнію, уклонившемуся отъ требованій нравственнаго долга. Такой человѣкъ, такіе люди для него просто переставали существовать,-- хотя бы ради этого ему приходилось оказываться изолированнымъ, возстановлять противъ себя сильное большинство. Въ такихъ случаяхъ, онъ могъ смѣло примѣнять къ себѣ слова Виктора Гюго: "когда я бывалъ съ большинствомъ, меня это радовало; когда я оставался въ меньшинствѣ, я этимъ гордился",-- потому что руководился онъ въ своихъ поступкахъ исключительно своимъ понятіемъ о нравственномъ долгѣ. Никто ревнивѣе его не отстаивалъ своихъ правъ, личныхъ и коллегіальныхъ. Но за то ничто не оскорбляло его такъ, какъ смѣшеніе понятія о правѣ съ безнаказанностью; онъ считалъ что право тамъ, гдѣ правда, а возможность безнаказанно совершить поступокъ еще не даетъ права на его совершеніе. Во всей своей общественной дѣятельности онъ всегда стоялъ за строгое исполненіе закона. Такихъ людей обыкновенно называютъ безтактными, безпокойными.
   Неукоснительно-строгій по отношенію къ самому себѣ, онъ не только по праву, но просто, безотчетно, былъ требователенъ по отношенію къ другимъ, да и помимо всякой требовательности, одного его присутствія было достаточно для того, чтобы почувствовать потребность и самому какъ-то подтянуться; сравненіе съ нимъ выступало невольнымъ укоромъ. Здѣсь необходимо коснуться вопроса, каковы были его отношенія къ учащейся молодежи. Пользовался ли онъ ея симпатіями? Отвѣтить на этотъ вопросъ невозможно, не вникнувъ глубже въ дѣло. Не подлежитъ сомнѣнію, что слава строгаго, чуть не до жестокости строгаго, экзаменатора создалась у него въ первые годы его преподаванія на медицинскомъ факультетѣ и что причина этого явленія лежитъ гораздо глубже, чѣмъ обыкновенно полагаютъ, являясь результатомъ того архаическаго состоянія, въ которомъ находится преподаваніе естествознанія на медицинскихъ факультетахъ. Этотъ пережитокъ глубокой старины возбуждаетъ и на Западѣ мысли о настоятельной необходимости реформы {Такъ, напримѣръ, Гекcли въ рѣчи на одномъ медицинскомъ конгрессѣ указывалъ, что полезно было бы освободить медиковъ отъ описательнаго естествознанія (минералогіи, ботаники, зоологіи) съ тѣмъ, чтобъ усилить преподаваніе физіологіи химіи и физики.}. Студентъ-медикъ первыхъ курсовъ долженъ проглотить безъ малаго все естествознаніе плюсъ еще извѣстное число своихъ собственныхъ спеціальныхъ предметовъ. И учащіе, и учащіеся давно сознавали невозможность этого положенія, и вотъ съ давнихъ поръ устанавливается какое-то нѣмое соглашеніе, что это ученіе не настоящее, а такъ, для вида, для формы. Очень хорошо припоминаю слова одного зоолога: "Да я, вѣдь, какъ ихъ экзаменую,-- спросишь шпанская муха -- муха? Если скажетъ: да,-- ну, значитъ тройка, а скажетъ: нѣтъ,-- четверка". Сохранилось преданіе и о такомъ пріемѣ: экзаменаторъ прежде всего спрашиваетъ экзаменующагося: "съ боемъ или безъ боя?" "Безъ боя" -- означало тройку безъ экзамена, а "съ боемъ" значило, что экзаменующійся желалъ подвергать себя всѣмъ случайностямъ экзамена. Понятно, что не только подобное, но и сколько-нибудь не серьезное отношеніе къ экзамену, такое не педагогическое воздѣйствіе учащихъ на учащихся при первыхъ ихъ шагахъ въ университетѣ, для Александра Григорьевича было немыслимо. Положеніе еще ухудшалось недостаточною подготовкой, которую давала гимназія,-- на что А. Г. не упускалъ случая обращать вниманіе. Исходъ былъ роковымъ образомъ неизбѣженъ: студенческая голова не могла вмѣстить всего требуемаго программами, а Александръ Григорьевичъ не могъ понизить уровень своихъ требованій ниже извѣстнаго minimum'а и превращать экзаменъ въ пародію. А что этотъ minimum не могъ быть высокъ, я могу судить по сравненію съ экзаменами на физико-математическомъ факультетѣ, гдѣ мнѣ не разъ приходилось присутствовать и гдѣ требованія были, конечно, гораздо строже. Во всякомъ случаѣ, въ своей оцѣнкѣ онъ никогда не былъ неровенъ, не руководился впечатлѣніями минуты. Какъ бы то ни было, онъ самъ тяготился своимъ положеніемъ и при первой явившейся возможности отстранился отъ этого преподаванія. Иногда спрашиваютъ, зачѣмъ же не ушелъ онъ ранѣе съ медицинскаго факультета? Признаюсь, я самъ никогда не задавалъ ему этого вопроса, но полагаю, что въ числѣ возможныхъ соображеній могло быть и убѣжденіе, что онъ приносилъ пользу и что, наоборотъ, еслибъ онъ "безъ бою" выпускалъ цѣлыя поколѣнія медиковъ, безъ знанія физики, а слѣдовательно и безъ возможности знать физіологію, то едва ли бы могъ сказать о себѣ qu'il a mérité de la patrie {Не могу не отмѣтить странной особенности: случалось мнѣ бывать на За. падѣ и въ средѣ учащихся, и въ средѣ учащихъ, и ни разу я не слышалъ, чтобы при оцѣнкѣ профессора шла рѣчь объ экзаменаторѣ. Напротивъ, существуютъ цѣлыя школы, славящіяся строгостью своихъ экзаменовъ,-- такова, наприм. École polytechnique, и это только составляетъ предметъ гордости ея воспитанниковъ.}. Такимъ же, являлся онъ и при оцѣнкѣ диссертацій: его сужденія о представляемыхъ на его разсмотрѣніе ученыхъ трудахъ не были результатомъ бѣглаго поверхностнаго знакомства, а плодомъ самаго добросовѣстнаго, продолжительнаго и серьезнаго изученія и строгой, но всегда объективной, безпристрастной научной критики. И въ томъ и въ другомъ случаѣ онъ руководился только сознаніемъ своего долга -- поддерживать уровень науки на должной высотѣ.
   По все же попытаюсь отвѣтить на прямо поставленный вопросъ: каковы были отношенія къ нему учащейся молодежи,-- былъ ли онъ популяренъ? Если называть популярностью отношеніе учащихся къ благодушно снисходительному экзаменатору, отношеніе слишкомъ сбивающееся на куплю-продажу, гдѣ мѣновымъ знакомъ являются баллы -- отношеніе, въ сущности, основывающееся на взаимномъ презрѣніи,-- то о такой популярности конечно не могло быть и рѣчи. По существуетъ популярность и совсѣмъ иного рода,-- популярность неразрывно связанная съ содержаніемъ преподаваемаго предмета, популярность доставляемая возможностью, налагаемая обязанностью, откровенно, смѣло высказывать свои убѣжденія по самымъ животрепещущимъ вопросамъ, касающимся общественныхъ идеаловъ, ихъ проявленія въ исторіи, ихъ примѣненія къ жизни -- но для такой популярности нѣтъ ни повода, ни мѣста въ аудиторіи физика, а отношенія А. Г. къ учащимся исключительно ограничивались его аудиторіей и лабораторіей. Есть, наконецъ, популярность третьяго рода, популярность чисто-академическаго свойства, основанная на взаимномъ уваженіи между учащимъ и учащимися. Этою популярностью А. Г. пользовался широко. Учащаяся молодежь не могла не сознавать присутствія сильнаго, строгаго ума, широкой культуры и энергической воли, направляемой къ тому, чтобы, цѣной неустанныхъ трудовъ, поставить науку на возможно высокій уровень,-- а учащій всѣмъ своимъ, можетъ быть нѣсколько сдержаннымъ, но всегда безукоризненнымъ отношеніемъ выражалъ ей не заискивающее а дѣйствительное уваженіе. Это уваженіе выражалось прежде всего до щепетильности строгимъ исполненіемъ принятыхъ на себя по отношенію къ ней обязанностей, постоянною заботой о томъ, чтобы доставить ей всѣ средства для пріобрѣтенія знаній; выражалось оно и въ готовности сказать въ ея защиту свое вѣское слово въ тѣхъ случаяхъ академической жизни, когда онъ усматривалъ въ томъ свой нравственный долгъ. Этотъ, казалось, суровый, холодный человѣкъ, неспособный даже стать на точку зрѣнія увлекающейся молодежи, могъ однако иногда заражаться этимъ увлеченіемъ. Помню, какъ однажды, когда, по поводу одного сообщенія, находившаяся въ залѣ молодежь шумно выражала свое сочувствіе, онъ замѣтилъ мнѣ, улыбаясь: "А, вѣдь, будто пахнуло чѣмъ-то молодымъ и въ то же время очень старымъ, словно шестидесятыми годами".
   Говорить ли о болѣе глубокихъ симпатичныхъ душевныхъ качествахъ покойнаго?-- не въ его характерѣ было выставлять ихъ на-показъ людямъ, какъ и то добро, которое онъ дѣлалъ, онъ дѣлалъ такъ, чтобы шуйца не вѣдала, что творитъ десная -- но я полагаю многіе изъ его факультетскихъ товарищей вспомнятъ одинъ случай, гдѣ своими болѣе чѣмъ скромными средствами онъ подоспѣлъ на выручку, серьезно нуждающемуся, когда этихъ средствъ не достало у болѣе богатаго чѣмъ онъ университета.

-----

   Жизнь прожита, и могила поставила свою точку. Но все ли этимъ кончается -- точно ли могильный холмикъ на далекомъ кладбищѣ да нѣсколько словъ сочувствія, вскорѣ забытыхъ -- весь слѣдъ, который оставляетъ по себѣ эта жизнь? Конечно нѣтъ; жизнь, полная мысли и труда, не можетъ оставить по себѣ одну пустоту. L'Humanité comprend plus de morts que de vivants {Въ составъ того, что мы называемъ человѣчествомъ входитъ болѣе мертвыхъ, чѣмъ живыхъ.}. Эта утѣшительная, гуманная мысль великаго мыслителя, напоминая о преемственности умственныхъ и нравственныхъ благъ, составляющихъ общее достояніе человѣчества,-- напоминая о томъ, что тотъ, кого уже нѣтъ, продолжаетъ жить между нами въ своихъ идеяхъ, въ своихъ дѣлахъ, своимъ примѣромъ,-- эта мысль относится, конечно, не только къ тѣмъ великимъ геніямъ, которые озаряютъ путь для всего человѣчества, но и къ болѣе скромнымъ дѣятелямъ, жившимъ жизнью мысли, поддерживавшимъ нравственный идеалъ, на болѣе ограниченной аренѣ дѣйствія. Какъ всякое возмущеніе на поверхности стоячихъ водъ вызываетъ, хотя постепенно ослабѣвающіе, но за то все шире и шире расходящіеся круги, такъ и всякое умственное или нравственное воздѣйствіе, утрачивая быть можетъ свой личный характеръ, не исчезаетъ безъ слѣда, а только растетъ въ ширь и въ даль. "Эта жизнь идей -- скажемъ мы словами, которыми покойный заключилъ очеркъ жизни великаго ученаго,-- эта жизнь идей учителя длится и теперь, когда умолкло слово того, кто ратовалъ и хлопоталъ за нихъ". "Сѣмя, упавшее на добрую почву, взойдетъ и дастъ плодъ сторицею", память о человѣкѣ, "посѣявшемъ доброе сѣмя на полѣ своемъ", не умретъ...
   Да, такіе люди, какъ Александръ Григорьевичъ Столѣтовъ, дороги, когда своимъ строгимъ умомъ, своимъ неуклоннымъ исполненіемъ нравственнаго долга -- они, общими усиліями, способствуютъ поднятію умственнаго и нравственнаго уровня, въ періоды прилива,-- вдвойнѣ дороги они, когда своими одинокими, разрозненными усиліями задерживаютъ паденіе этого уровня -- въ періоды отлива. Благо той средѣ, которая производитъ такіе сильные и строгіе умы, такіе стойкіе и благородные характеры, и горе той средѣ, гдѣ такіе люди перестаютъ встрѣчать справедливую оцѣнку.

К. Тимирязевъ.

"Русская Мысль", кн.XI, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru