Тимковский Николай Иванович
Вместо сына

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Николай Тимковский

Вместо сына

   Первый день Пасхи.
   В крошечной квартирке отставного военного врача Никифора Ивановича Сокольского необычайная чистота и порядок. Старая Фадеевна никогда не гоняется за чистотой ("было бы только тепло"), но теперь она всю страстную мыла, чистила, терла, скребла, охая и ежеминутно готовясь помереть от натуги. Когда Никифор Иванович заикался о поденщице, Фадеевна выходила из себя и только шипела от злости: "еще что?" Казалось, вот-вот она рассыпется, -- но старуха не рассыпалась, а продолжала елозить по полу, лазить на стулья, топтаться часами по комнате и с ожесточением возить то мокрой, то сухой тряпкой.
   Теперь Фадеевна чувствует, что у нее в спине точно осиновый кол торчит, но тем не менее она довольна:
   -- Кажись, все в порядке? На цельный год отчистила!
   В квартире, кроме кухни, две комнаты. В одной из них стоит аккуратно накрытый стол с куличом и пасхой, крашеными яйцами, закусками и винами. Фадеевна, в новом платье и коричневом платке "с пукетами", копошится около стола, передвигая без всякой надобности тарелки и закуски. Никифор Иванович, в хорошо сохранившемся мундире и туго накрахмаленной манишке, которую он от души ненавидит, тщательно выбритый и причесанный, сидит в кресле и удивляется на Фадеевну:
   -- Как это тебя ноги носят, старая? Мне вот не 70 лет, а только 58, да я весь разбит от этих хлопот.
   -- А зачем возню подымали? Я бы и одна все полегонечку сделала. Куда уж вам на старости лет!
   Фадеевна служит у Никифора Ивановича с незапамятных времен. С тех пор, как он дослужив до пенсии, вышел по болезни в отставку, она прониклась убеждением, что он должен быть "на спокое" и ни во что не входить; "куда уж вам!" -- стало с тех пор ее любимой фразой.
   -- Вчерась вы цельный день по магазинам скакали, -- ворчит она, -- все закуски в Москве перепробовали! Вон как вы для сына убиваетесь.
   -- Нельзя же Костю какой-нибудь селедкой угощать. Ведь он там в министерстве - особа: значит, и встретить его нужно по особому, -- острит Никифор Иванович.
   Но Фадеевна не понимает остроты и продолжает ворчать как бы про себя:
   -- Приедет он! Дожидайтесь!
   Она сама ждет не дождется приезда Константина Никифоровича и отлично знает, что это - самое больное место Никифора Ивановича, но не может удержаться, чтобы не разбередить раны. Когда Никифор Иванович, выйдя в отставку, перекочевал из западной России в Москву, чтобы быть поближе к сыну, Константин Никифорович не выразил по этому поводу особенной радости. Вскоре он получил видное место в министерстве и переехал в Петербург. Никифор Иванович хотел тащиться за ним, но сын решительно отсоветовал, ссылаясь на петербургский климат. Обещал часто наезжать в Москву, но за все четыре года был у отца только два раза. За последнее время Никифор Иванович особенно встосковался по сыне, писал ему письмо за письмом и, наконец, получил от него уведомление, что он приедет в Москву и будет у отца в первый день праздника. С тех пор Никифор Иванович ожил и повеселел.
   -- Он там с советниками компанию водит, -- продолжала бубнить Фадеевна, -- была ему охота к нам, старикам, ездить! Кабы приехал, давно бы уж тут был, а то вить нет его... И прежде-то, бывало, не дозовешься его, а как женился на питерской, так, чай, забыл, как отца звать-то.
   -- Молчи ты, стара ворона! - рассердился Никифор Иванович. - "Га-га-га!" -- каркает с утра до ночи!
   Фадеевна обиделась и уплелась в кухню. Никифор Иванович старался бодриться, но его выдавал левый глаз: в то время, как правый смотрел мужественно, левый ("младший глаз", как называл его Никифор Иванович), маленький, ушедший куда-то глубоко, смотрел оттуда грустно и сиротливо.
   "Не приедет!" -- заныло в душе Никифора Ивановича.
   В это время в передней раздался резкий звонок. Никифор Иванович бросился отпирать, но Фадеевна уже впускала щегольски одетого господина в цилиндре с строгим, вылощенным лицом и маленькими аккуратными баками.
   -- Костя!!
   -- Ну, ну, -- снисходительно говорил Константин Никифорович, с трудом отнимая свою выхоленную щеку от отцовских губ. - Ты, я вижу, все такой же чувствительный.
   -- Христос воскресе! - произнесла Фадеевна, имея намерение поцеловаться.
   -- И тебя также, -- сказал ей гость, проходя в столовую.
   -- Самовар-то, Фадеевна. Самовар-то! - засуетился Никифор Иванович.
   Фадеевна бросилась со всех ног в кухню.
   -- Ну, я самовара вашего не дождусь, -- заявил Константин Никифорович, садясь на диван и стаскивая перчатки. - У меня еще два обязательных визита, а с почтовым я уже еду обратно в Петербург. Ну, как поживаешь, старина? Все прихварываешь?
   Никифор Иванович растерянно молчал. Его "младший" глаз глядел с тоскливым недоумением на лицо дорого гостя.
   -- Ты что так? - спросил сын. - Или уж очень расклеился?
   -- Столько времени не видались, - залепетал отец. - Ждал-то тебя как! Все сердце переболело... и вдруг!..
   Он осекся, сгорбился и жалобно моргал, чтобы отогнать непрошенные слезы, чувствуя в то же время, как холод пронизывает все существо его.
   -- Ничего не поделаешь, -- сказал Константин Никифорович, изображая на лице сожаление. - Жена что-то захандрила: вчера вечером телеграмму от нее получил.
   -- Так ты еще вчера!.. - едва выговорил Никифор Иванович.
   -- Да. С курьерским... Ну что же, надо попробовать твоей пасхи. Так уж полагается.
   Никифор Иванович схватил дрожащей от волнения рукой тарелку и искал глазами пасху. Ему все казалось, что он спит и видит тяжелый сон.
   -- Ну, уж не хлопочи, старина. Я сам.
   Константин Никифорович отковырнул ложечкой пасхи, пожевал ее и сказал:
   -- Ничего не поделаешь: человек предполагает, а бог располагает.
   -- Как же это? - бормотал Никифор Иванович. - И не поговорим даже? Вот и раньше тоже... Ведь я знаю, что ты несколько раз приезжал в Москву, а ко мне не удосужился.
   -- Дела! - возразил со вздохом Константин Никифорович. - Я себе не принадлежу, -- Что ж делать? Ну-ка, ты лучше расскажи вкратце, как жизнь течет?
   Он мельком взглянул на часы и приготовился слушать с таким видом, с каким слушают по обязанности вещи, давно известные и неинтересные. Никифор Иванович молчал.
   -- Ну, что же молчишь. Старина? Рассказывай, как существуешь?
   -- "Cogito, ergo sum"... -- хотел было сшутить сквозь слезы Никифор Иванович, но вдруг, совершенно неожиданно для сына и для самого себя, выхватил из кармана платок и приложил его к глазам.
   -- Фю-фю! - шутливо присвистнул Константин Никифорович. - Это уж нехорошо. Ай, ай, ай! Что это ты вдруг размяк?
   -- Уйди! - глухо отозвался Никифор Иванович.
   -- Да полно тебе... Как не стыдно? Ах, эти сантименты!.. Ну, возьми же себя в руки!
   -- Уйди, уйди! - повторял прерывающимся голосом Никифор Иванович.
   Константин Никифорович утешал отца, стыдил, урезонивал, но тот только махал руками и повторял:
   -- Оставь меня ради бога! Ничего мне ненужно. Оставь!
   Константин Никифорович пожал плечами и молча ждал, когда отец образумится, но Никифор Иванович неподвижно сидел, закрыв глаза платком, потом встал, вышел в соседнюю комнату и заперся.
   Константин Никифорович еще раз пожал плечами, оделся и ушел.
   -- Ну что. Говорила я вам? - со злорадством брюзжала Фадеевна, появляясь в дверях комнаты. Где хозяин ее лежал ничком на постели.
   -- Уйди от меня! - простонал Никифор Иванович.
   -- Дал мне полтинник, да тьфу мне на его полтинник! Нищему отдам! Он даже о здоровье отца не спросил...
   -- Да перестань ты тянуть из меня жилы!
   -- Хоть бы пустяк какой подарил отцу к празднику! Хоть бы, с позволения сказать, плюнул!
   -- Да уйдешь ли ты от меня, старая дура! - закричал Никифор Иванович.
   -- Уйду, совсем уйду! Ну вас к богу. Надоели вы мне!
   Она долго еще ворчала в кухне, потом опять появилась в дверях.
   -- Чай-то будете пить?
   Молчание.
   -- А ведь вы, Микифор Иваныч, повихнетесь от эстаго, - помяните мое слово!
   Молчание. Фадеевна вздыхает. Под окнами проезжает пролетка. Стекла звенят.
   -- Дом-то какой дребезжалый, -- говорит она, имея в виду развлечь Никифора Ивановича. - Уж обвалится он когда-нибудь, чувствует мое сердце! Так ходуном и ходит.
   Молчание.
   -- Как скучно-то, царица небесная! - вздыхает Фадеевна. - Кошку, что ли завести?
   В передней раздается звонок. Фадеевна бежит отпирать и скоро возвращается к Никифору Ивановичу, взволнованная до испуга.
   -- Гости! - шепчет она на всю квартиру. - Какой-то господин чудной! Подите, встретьте.
   В передней Никифор Иванович увидал высокого господина с копной черных взлохмаченных волос на голове. Пересыпанных местами сединой. И с торчащей во все стороны бородкой; лицо - обветренное, морщинистое, глаза - маленькие, сощуренные. На господине был кургузый фрак, сшитый. Вероятно, лет десять назад и сделавшийся до смешного узким.
   -- Не узнаете? - спросил господин басистым голосом с хрипотцой. - А я так сразу узнал своего Никифора Ивановича.
   -- Позвольте... что-то голос знакомый, -- сказал Никифор Иванович, напряженно всматриваясь в гостя.
   -- Э-эх! Мартынова-то, ученика-то своего, и забыли?
   -- Да неужто это вы, Николай Харлампиевич?! -- всполохнулся Сокольский, протягивая гостю обе руки.
   -- Он самый и есть, -- сказал Мартынов, заключая старика в объятия и троекратно целуясь с ним.
   -- Вот обрадовали! Вот уж не чаял! - говорил, захлебываясь от волнения, Никифор Иванович. - И как это вы меня вспомнили, разыскали?
   -- Я ведь земским врачом в уфимской губернии, -- басил Мартынов, идя за хозяином в столовую своей развалистой походкой. - Приехал на праздники освежиться: надоест за зиму с волками-то, нынче визитировал и встретился с вашим Костюшкой... Впрочем, он уже теперь - персона, шишка... Ну, вот от него и узнал про вас.
   -- Он мне ничего об этом не говорил, -- пробормотал Никифор Иванович.
   -- Да он у вас был нынче?
   -- Был... -- глухо ответил Никифор Иванович. - Лучше бы не был.
   Мартынов внимательно поглядел на него и сказал примирительным тоном:
   -- Константин пошел в гору... ну, и обалдел. Не всякий может вместить фортуну. Дуреют люди от успеха, как клопы от ромашки.
   Фадеевна внесла бурливый самовар, поставила его на стол и произнесла, обращаясь к гостю:
   -- А ведь я помню...
   -- Ба! - воскликнул Мартынов. - Да ведь это все та же Фадеевна! Ну, давай, старушка божья, почеломкаемся.
   -- Христос воскресе! - сказала Фадеевна, отерла губы рукавом и троекратно облобызалась с гостем.
   -- Ишь ты. Ведь как принарядилась на старости лет! А вот тебе и яйцо. Уж не взыщи: кажется, я раздавил его.
   Мартынов вытащил из кармана фрака крашеное яйцо и подал Фадеевне.
   -- А ведь я помню вас, - говорила Фадеевна, утирая по своей всегдашней привычке губы кончиком головного платка. - Какой молодой был, а теперь какой старый сделался! А уж мы-то с Микифором Иванычем - и-и-и! В субботу в обед будет сто лет... А вы, знать, ровесники с Кискинкином-то Микифорычем? А он помоложе будет... ну, зато от него другие скоро старятся... Ну, ну, не буду, уйду, уйду! - кротко сказала она, увидав, что Никифор Иванович замахал руками, и ушла в кухню, где еще долго продолжала разговаривать сама с собой.
   -- А я ведь, собственно, на минутку, -- объявил Мартынов, вытаскивая из кармана какую-то допотопную луковицу. - Теперь половина третьего: в три мне надо быть у одного коллеги. У меня время по часам рассчитано.
   -- А мы вот сначала наливочки выпьем да закусим, а потом чаю.
   -- Это можно!
   Никифор Иванович принялся хлопотать. "Младший" глаз его смотрел еще грустно, но "старший" уже повеселел, а когда гость, чокаясь с ним провозгласил: "Пью за здоровье старого учителя и коллеги!" -- Никифор Иванович просиял и бросился обнимать Мартынова. Пошли воспоминания.
   -- Помните, домине, как вы еще готовили меня в гимназию? - говорил Мартынов. - Я тогда совсем малыш был и все обижался на вас.
   -- За что?
   -- А за то, что больно ласковы со мной были. Один раз я даже выразил вам претензию: "Вы, Никифор Иванович, не так со мной занимаетесь". -- "А как же?" -- "Да вы сердитесь"...
   -- Ха, ха, ха! -- залился Никифор Иванович.
   -- Я хотел, чтобы вы со мной занимались по-настоящему, как с большими, чтобы вы этак... пришпандоривали меня.
   -- Ха, ха, ха! Ах, эти малыши!
   Вспомнили потом, как Никифор Иванович репетировал Мартынова в гимназии, поддерживал его всячески, утешал, ободрял, беседовал с ним, как равный, как друг. И когда Мартынов стал студентом, связь его с учителем не прекратилась: они постоянно виделись, беседовали, переписывались - вплоть до того времени, когда Никифор Иванович затерялся где-то в Западном крае. А Мартынов получил место земского врача в одной из восточных губерний.
   -- Ну, а теперь чайку, -- сказал Никифор Иванович. Мартынов взглянул на луковицу:
   -- Эге, уже три часа! Ну, да ладно, -- я этот визит побоку.
   Стали пить чай. Беседа не прерывалась ни на минуту.
   В 4 часа Мартынов, справившись с луковицей, заявил, что в начале 5-го он должен быть у одной хорошей дамы, где его ждут обедать, а после обеда должен побывать еще в двух-трех домах: "Это уж обязательно".
   -- Эх, да пообедайте со мной, стариком! - воскликнул Никифор Иванович.
   -- Я бы рад, да ждут меня...
   В 5 часов Мартынов крякнул и произнес:
   -- Когда я в рубахе или кафтане, то чувствую себя человеком, надеваю сюртук - глупею. Напяливаю фрак, -- становлюсь идиотом.
   -- Да скиньте вы!
   -- Ну, уж это будет похоже на свинство.
   В 6 часов Мартынов сидел в старой шинели Никифора Ивановича, а Фадеевна, очень довольная гостем, подавала обед.
   После обеда Никифор Иванович, порывшись в неуклюжем комоде, вытащил старые тетради с сочинениями Николая Мартынова и опять потекли воспоминания.
   В 8 часов Мартынов сказал:
   -- Эх, хорошо у вас, домине! Построил бы я себе здесь кущу.
   -- Да вы где остановились?
   -- В номерах на Бронной.
   -- Так перебирайтесь ко мне.
   -- Ну, вот еще!
   -- И слушать не хочу! Не огорчайте старика!..
   В 9 часов Мартынов привез свой облезлый чемодан с Бронной и заявил, "что теперь умирать не надо: вот как хорошо!"
   Опять пили чай. Никифор Иванович говорил, что у него теперь в сердце "жаворонки поют", а Мартынов доказывал, что у него, Никифора Ивановича Сокольского "душа голубого цвета".
   В полночь Фадеевна постелила гостю постель.
   Во втором часу собеседники пожелали друг другу спокойно ночи.
   В третьем часу они еще стояли в дверях и разговаривали: Мартынов рассказывал о своей жизни в уфимской глуши. В четыре часа оба улеглись, и Мартынов из соседней комнаты развивал план, по которому Никифор Иванович должен отправиться с ним в уфимскую губернию и прожить там лето, -- "а еще лучше, несколько лет... Заберем и Фадеевну!"
   В пять часов Мартынов говорил ворочающемуся с боку на бок Никифору Ивановичу:
   -- Слушайте, домине... вы спите?
   -- Нет.
   -- Вот вы говорили мне, что у вас нет теперь сына. Обмозгуйте следующее: так как вы и в меня вложили часть своей души, и я в некотором смысле - ваше духовное детище, то у вас есть резон причислить меня к сыновнему лику, а у меня есть резон быть вам вместо сына, или хотя бы, так сказать, суррогатом оного.
   -- Нет, лучше сына, больше сына. Роднее сына! - сказал трепетным от волнения голосом Никифор Иванович, и в тоне его прозвучало что-то особенно торжественное и проникновенное.
   -- А все-таки мне сегодня надо бы побывать по меньшей мере в двух домах, -- бормотал Мартынов, засыпая около 6-ти утра на перине, которую стащила для гостя со своей собственной постели признательная Фадеевна.
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: Николай Тимковский. "Повести и рассказы". Книга II, 1901 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru