Тютчев Федор Иванович
Отрывок

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Убрать ссылки

Федор Тютчев
<Отрывок>

13 сентября 1849

   В достигнутом нами положении можно с немалой вероятностью предвидеть в будущем два великих провиденциальных факта, которые должны увенчать на Западе революционное междуцарствие трех последних веков и положить начало в Европе новой эре.
   Вот эти два факта:
   1) окончательное образование великой Православной Империи, законной Империи Востока -- одним словом, России ближайшего будущего, -- осуществленное поглощением Австрии и возвращением Константинополя;
   2) объединение Восточной и Западной Церквей.
   Эти два факта, по правде говоря, составляют лишь один, который вкратце можно изложить так:
   Православный Император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима.
   Православный Папа в Риме, подданный Императора.
   
   Источник: Тютчев Ф. И. Полное собрание сочинений и писем: В 6 т. / РАН. Ин-т мировой лит. им. М. Горького; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). -- М.: Издат. центр "Классика", 2002--... Т. 3. Стихотворения, 1813--1849. -- 2002.
   
   

КОММЕНТАРИИ

   Автограф -- РГАЛИ, архив Вяземских (Ф. 195. Оп. 1. Д. 5083. Л. 181--181 об.).
   Первая публикация на рус. яз. -- Пигарев К. Ф. И. Тютчев и проблемы внешней политики царской России // ЛН. 1935. Т. 19--21. С. 196.
   Печатается по автографу.
   9Отрывок: непосредственно примыкает к трактату "Россия и Запад", над которым Тютчев работал в то же время и в котором он развил идею "окончательной" греко-славянской христианской Империи. Еще в конце 1820-х гг. в стих. "Олегов щит" Тютчев упоминает летописное сказание о щите, прибитом киевским князем Олегом на городских воротах Царьграда (ср. одноименное стихотворение Пушкина "Когда ко граду Константина..."). С начала формирования его историософии и политической идеологии и в последующем тема Константинополя как неотъемлемого от судьбы России и всего человечества православного центра мировой истории занимает значительное место в сознании Тютчева. Примечательна "греза", описанная Тютчевым в письме к жене от 9 сентября 1855 г. после пребывания на "первой площадке Ивана Великого" в Кремле: "И тут мне вдруг пригрезилось, что настоящая минута давно прошла, что протекло полвека и больше, что начинающаяся теперь великая борьба, пройдя целый огромный цикл разных бедствий, захватив и уничтожив государства и поколения людей, была наконец окончена, -- что новый мир возник после нее, судьба людей определилась на целые столетия, всякая неуверенность исчезла, что суд Божий совершился. Великая империя основана... Она начинала свое бесконечное существование там, в других краях, под более ярким солнцем, ближе к веянию юга и Средиземному морю. Новые поколения с иными воззрениями и верованиями господствовали над миром и, гордые достигнутым успехом, едва помнили о тех печалях, о той тоске и темной ограниченности, в которой мы теперь живем. И тогда вся эта сцена в Кремле, при которой я присутствовал, эта толпа, так мало сознающая то, что должно было случиться, и теснящаяся, чтобы видеть бедного государя, короткая жизнь которого так скоро будет подточена и наполнена первыми испытаниями великой борьбы, -- вся эта сцена показалась мне как бы картиной давнопрошедшего времени, и люди, двигавшиеся вокруг меня, казались давно сошедшими со сцены мира... Я вдруг почувствовал себя современником их правнуков..." (СН. 1915. Кн. 19. С. 232--233). Эту "грезу" Тютчева (ее Л. П. Гроссман в статье "Тютчев и сумерки династий", опубликованной в книге "Мастера слова" (М., 1928), не совсем верно ассоциирует по внешней природной атмосфере -- "уголок Греческого архипелага", яркое солнце, ласковые морские волны, безмятежное существование людей -- с гуманистической утопией Версилова в "Подростке" Достоевского, его снах о "золотом веке"), как отрывок в целом, иллюстрирует его стих. "Русская география":
   
   Москва и Град Петров, и Константинов Град --
   Вот царства Русского заветные Столицы...
   Но где предел ему? и где его границы --
   На север, на восток, на юг и на закат?..
   Грядущим временам судьбы их обличат...
   Семь внутренних морей и семь великих рек...
   От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
   От Волги по Ефрат, от Ганга до Дуная...
   Вот царство Русское... и не прейдет вовек,
   Как то провидел Дух, и Даниил предрек...
   
   Эти строки (как и призыв поэта в стих. "Пророчество" к русскому царю как "всеславянскому царю" пасть перед "христовым алтарем" в "возобновленной Византии") нередко истолковывались в политическо-прагматическом плане, как утопическо-экспансионистские. "Непостижимо, как мог Тютчев верить в реальность такой чудовищной утопии, до какой не додумывался ни один из самых крайних панславистов!" (Пигарев. С. 130). По убеждению другого автора, "утопическая, философско-политическая "космогония" немецкой школы и многолетние впечатления от буржуазного развития Западной Европы" причудливо деформировали политическое мышление Тютчева: поэт оказался "завороженным панславянской утопией" и, как и Достоевский, "грезил Константинополем" (Кублановский Ю. Тютчев в "Литературном наследстве" // Новый мир. 1993. No 6. С. 185). На самом деле речь здесь должна идти не о влиянии немецкой школы, не о панславизме, не о завоевании Константинополя, а о духовной географии и глубинной историософской ретроспективе и перспективе, связанной с пророчеством Даниила (см. коммент. к трактату "Россия и Запад". С. 452--455), понятием "христианской империи" и объясняющей географические пределы "Русского царства". Тютчевскую "географию" можно уподобить "географии" Филофея в интерпретации Московского царства как Третьего Рима. "У Филофея в этом понятии объединены явления, находящиеся в разных сферах бытия, политической и метаисторической: после потери политической независимости всеми православными царствами, в их числе и Греческим, продолжается их метаисторическое существование в России 9...: Россия превращается в "Ромейское царство", т. е. последнее земное царство "пророческих книг". Именно так следует понимать формулу "а четвертому не быти" -- как эсхатологический знак, указание на последнее царство 9...: судьбы порабощенных Османской империей православных царств нераздельно соединялись в России, но не просто в России, а в той, которая становится Ромейским царством, имеющим параметры не географического, но духовного пространства 9...: Тождественность понятий "Ромейское царство" -- "нынешнее православное царство нашего государя" -- "Третий Рим" очевидна. В чем смысл этого отождествления? Непосредственно после текста о трех Римах, последний из которых есть современное Русское государство, Ромейское царство, дана ссылка на толкование к Посланиям апостола Павла "Рим -- весь мир" 9...: "Ромейское царство", трижды упомянутое Филофеем (при опровержении претензий "латинян" и их "царства" носить это имя, в утверждении о его неразрушимости и, наконец, в характеристике державы "нашего государя"), -- это не конкретное политическое образование или геополитическое понятие, но функция, лишенная единственной пространственно-временной характеристики; носителями ее могут быть разные государственные образования. "Великий Рим" ее утратил, не сохранив конфессиональной чистоты; "Греческое царство" перестало быть ее политическим гарантом; теперь она перешла к России, что служит залогом продолжения земной истории человечества. Здесь выражена идея исторических корней и исторической ответственности" (Синицына. С. 242--243). Именно в таком духовно-идеологическом и "географическом" контексте и смысле "Государь России" является "Императором Востока" (см. коммент. к трактату "Россия и Запад". С. 460--461).
   Сходным образом константинопольскую тему и идею "законной Империи Востока" истолковывал К. Н. Леонтьев, надеявшийся на синтез "петербургской власти" и "московской мысли", который, "по прекрасному пророчеству Тютчева, возможен "не в Петербурге и Москве, а в Киеве и Царьграде"" (Леонтьев К. Н. Плоды национальных движений на православном Востоке // Леонтьев К. Цветущая сложность. Избранные статьи. М., 1992. С. 246). Ф. М. Достоевский в статье "Утопическое понимание истории" рассматривал Константинополь не как возможную политическую столицу России и славянства, а как преемствуемый ею символический духовный град для сбережения "истинной истины", "Христовой истины": "Итак, во имя чего же, во имя какого нравственного права могла бы искать Россия Константинополя? Опираясь на какие высшие цели, могла бы требовать его от Европы? И вот именно -- как предводительница православия, как покровительница и охранительница его, -- роль предназначенная ей с Ивана III, поставившего знак ее царьградского двуглавого орла выше древнего герба России, но обозначившаяся уже несомненно лишь после Петра Великого, когда Россия сознала в себе силу исполнить свое назначение, а фактически уже стала действительной и единственной покровительницей и православия, и народов, его исповедующих. Вот эта причина, вот это право на древний Царьград и было понятно и не обидно даже самым ревнивым к своей независимости славянам или даже самим грекам. Да и тем самым обозначилась бы и настоящая сущность тех политических отношений, которые и должны неминуемо наступить у России ко всем прочим православным народностям -- славянам ли, грекам ли, все равно: она -- покровительница их и даже, может быть, предводительница, но не владычица; мать их, а не госпожа 9...: это будет не одно лишь политическое единение и уж совсем не для политического захвата и насилия, -- как и представить не может иначе Европа 9...: Нет, это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение креста Христова и окончательное слово православия, во главе которого давно уже стоит Россия" (Достоевский. Т. 23. С. 49--50). И логика Тютчева предполагает не насильственное, а духовное единство, спаянное не железом, а любовью, иначе достигаются противоположные результаты. "Что до меня, -- писал поэт 20 августа 1851 г. С. С. Уварову, -- я далеко не разделяю того блаженного доверия, которое питают в наши дни всем этим чисто материальным способам, чтобы добиться единства и осуществить согласие и единодушие в политических обществах. Все эти способы ничтожны там, где недостает духовного единства, и часто даже они действуют противно смыслу своего естественного назначения" (Изд. 1984. С. 177). Примечательна логика А. И. Герцена, исходившего в своем историческом мышлении, можно сказать, из противоположных тютчевским предпосылок, но сближавшегося с ним в оценке конкретных этапных событий: "Обращение России в православие является одним из тех важных событий, неисчислимые последствия которых, сказываясь в течение веков, порой изменяют лицо всего мира. Не случись этого, нет сомнения, что спустя полстолетие или столетие в Россию проник бы католицизм и превратил бы ее во вторую Хорватию или во вторую Чехию 9...: Греческое православие связало нерасторжимыми узами Россию и Константинополь; оно укрепило естественное тяготение русских славян к этому городу и подготовило своей религиозной победой грядущую победу над восточной столицей единственному могущественному народу, который исповедует греческое православие 9...: Католическая Европа не оставила бы в покое Восточную Римскую империю в продолжение четырех последних столетий. Было уже время, когда латиняне господствовали над Восточной империей. Они бы, вероятно, сослали императоров в какой-нибудь глухой уголок Малой Азии, а Грецию обратили бы в католичество. Россия тех времен не была бы в силах помешать западным государствам захватить Грецию; таким образом, завоевание Константинополя турками спасло его от папского владычества" (Герцен А. И. О развитии революционных идей в России // Герцен. Т. 7. С. 157--158). На таком фоне контрастно выглядит реабилитация "папского владычества" и соответствующее истолкование темы Константинополя в книге В. С. Соловьева "Россия и Вселенская Церковь": "Предвзятое желание во что бы то ни стало, а поместить центр Вселенской Церкви на Востоке уже само указывает на национальное самомнение и расовую ненависть, способные скорее вызвать разделение, чем христианское единство 9...: Но допустим, что 9...: Константинополь стал снова столицей православного мира, резиденцией восточного императора, русского, грека или греко-русского, -- для Церкви это было бы лишь возвращением к цезаропапизму Византии" (Соловьев В. О христианском единстве. Брюссель, 1967. С. 320).
   Если под "возвращением Константинополя" Тютчев имеет в виду духовное единение православных христиан Востока во главе с Россией и русским царем, то "поглощение Австрии" подразумевает возможный распад Австрийской империи, когда национально-освободительные движения славянских народов создадут условия для их вхождения в состав "законной" и "окончательной" Империи. Позднее, в письмах к А. И. Георгиевскому от 25 октября 1865 г. и 26 июня 1866 г. Тютчев замечал: "То, что происходит теперь в Австрии, есть наполовину наш вопрос -- так вся будущность наша связана с правильным решением этого вопроса. Это решение состоит в том, чтобы славянский элемент не был совершенно подавлен атакою немцев и мадьяр и под гнетом этой преобладающей силы -- и при разъедающих его несогласиях -- не отрекся бы фактически от всяких притязаний на свою самостоятельность. Теперь более нежели когда-нибудь нужны ему поддержка со стороны России -- тем нужнее, чем менее он сам сознает эту необходимость, -- но обстоятельства скоро ему ее выяснят. Русскому влиянию следует стать во главе Австрийского федерализма посредством прессы, и нашей, и тамошней..."; "Тут дело очень просто: восемнадцать миллионов славянского племени, над которыми австрийская опека упраздняется. Может ли Россия без самоубийства предать их всецело немцам? 9...: Только упразднение Австрии создаст возможность, при преобладающем содействии России, внести в эти массы начало прочного органического строя, т. е. применяя все эти общие воззрения к делу настоящей минуты, мы должны, в случае того страшного столкновения, которое потрясет до основания всю западноевропейскую систему, мы должны, говорю, так заручить себя австрийским славянам, чтобы они поняли, наконец, что вне России нет и не может быть никакого для них спасения..." (ЛН-1. С. 396, 410). Позиция Тютчева не содержит ничего захватнического, поскольку в его понимании материально-насильственные способы единства без свободно-духовного сплочения приводят в конечном итоге к отрицательным для искомой цели последствиям. Имеется лишь одно косвенное (мемуарное) свидетельство, согласно которому поэт как бы противоречит самому себе по отношению к идее добровольного славянского единства. А. В. Мещерский вспоминал о беседе в доме С. Н. Карамзиной в середине 1840-х гг., когда Тютчев "высказал очень воинственные помыслы об умиротворении всех Славянских племен присоединением их силою оружия под скипетр русского царя как о факте неизбежном и о цели, весьма легко достижимой" (цит. по: Тютч. сб. 1999. С. 242).
   Что же касается второго "факта" в отрывке, то "объединение Восточной и Западной Церквей" Тютчев видел "на путях возвращения римской Церкви в лоно Православия" и ее отказа от "папизма". См. коммент. к ст. "Римский вопрос" (с. 395--396) и к трактату "Россия и Запад" (с. 477). В своих надеждах на такое объединение он не питал избыточных иллюзий. После объявления Пием IX решения созвать в Ватикане Вселенский Собор для принятия догмата о "непогрешимости" папы Тютчев 29 сентября 1868 г. писал И. С. Аксакову: "Засим можно было бы заявить впервые от лица всего православного мира, -- о роковом значении предстоящего в Риме мнимо-вселенского собора, о возлагаемой на нас, Россию, в совокупности со всем православным Востоком, неизбежной, настоятельной обязанности протеста и противудействия, а засим -- трезво и умеренно предъявить о вероятной необходимости созвания в Киеве, в отпор Риму, православного Вселенского собора.
   Не следует смущаться, на первых порах, тупоумным равнодушием окружающей нас среды... Они, пожалуй, не захотят даже понять нашего слова. Но скоро, очень скоро обстоятельства заставят их понять. Главное, чтобы слово, сознательное слово было сказано. -- Рим, в своей борьбе с неверием, явится с подложною доверенностию от имени Вселенской церкви. Наше право, наша обязанность -- протестовать противу подлога и т. д." (ЛН-1. С. 343--344). Вместе с тем Тютчев с удрученностью наблюдал схизматические процессы в самой Восточной Церкви, ту подмену главного второстепенным, "духовного" "политическим", которая в его мысли стала принципиальной характеристикой Западной Церкви. Когда 11 мая 1872 г. экзарх болгарской православной Церкви провозгласил ее независимость от константинопольского патриарха, а тот вскоре объявил ее раскольнической, Тютчев 28 сентября 1872 г. писал И. С. Аксакову: "Одним из наиболее убедительных доказательств нашей общей умственной апатии является глубокое равнодушие, с которым было встречено потрясающее известие о расколе, происшедшем в самом сердце православия, в Константинополе. Это событие -- одно из самых значительных, оно чревато самыми серьезными последствиями. Вот мы и опустились до уровня римского католицизма, и падение наше было вызвано сходными причинами: безбожием человека, кощунственно превращающего религию в орудие того, что менее всего на свете с ней связано, в орудие стремления к политическому господству, -- и это вторжение политики в область религии не становится менее пагубным, менее разрушительным от того, что оно осуществляется не в пользу традиционной власти, а в пользу тщедушного, нездорового народа... И то, что единство Церкви принесено в жертву подобным соображениям, что раскол стал политическим орудием в руках партий, что традиции грубо попираются самой деятельностью законной власти, -- все это ставит нас в самое ложное и самое невыгодное положение по отношению к сильному католическому движению на Западе. Где теперь спасительная гавань, которую православная Церковь сулила всем, кто терпит крушение на корабле католицизма? Что сталось со всеми нашими обещаниями? -- Скоро мы увидим, способна ли православная Церковь найти в себе самой средства для исцеления ран, ей нанесенных" (там же. С. 378).
   Константинопольская тема с отсылкой к Тютчеву возникает на страницах "современных диалогов" С. Н. Булгакова "На пиру богов (Pro et contra)", написанных по горячим следам Первой мировой войны. Один из участников диалогов, Беженец, размышляет о "законных" и "незаконных" державах и последствиях падения христианской империи: "Если чем-либо и оправдывается еще существование самостоятельной государственности в истории, так это именно наличностью православного царства, которое не только хранит в себе все задания священной империи, но имеет еще и свой апокалипсис; его раскрытие, впрочем, еще впереди, только уже на иных, не на империалистических путях. А теперь, если его, действительно, не стало, то к чему же эти остальные "державы"? 9...: Держай ныне "берется от среды" 9...:, по слову апостольскому (2 Фес. 2, 7). Теперь мир может беспрепятственно стремиться к последнему, окончательному смешению, в котором свою роль сыграет и панмонголизм" (Булгаков С. Н. Христианский социализм. Новосибирск, 1991. С. 255). Если Дипломат отвергает "царьградские мечтания", то Писатель полагает, что "участие в мировой войне могло оказаться великим служением человечеству, открывающим новую эпоху в русской, да и во всемирной истории, именно византийскую. Но этим, конечно, предполагалось бы изгнание турок из Европы и русский Царьград, как оно и было предуказано Тютчевым и Достоевским..." (там же. С. 237). Однако, продолжает Писатель, Россия изменила своему призванию, вместо вселенского соборного всечеловечества прельстилась пролетарским интернационалом и "федеративной" республикой, продала первенство за чечевичную похлебку, которой тоже не получила. Но, по его мнению, некий неисповедимый зигзаг истории вкупе с германским оружием мог бы помочь восстановить это призвание и первенство: "...отторгая южную Россию, немцы крепче спаивают ее со всем южным и западным австрийским и балканским славянством, сливают славянские ручьи в русском море, может быть, вернее, чем мы это умели. А уж остальное довершит логика вещей, и объединенное славянство, свергнув иго германства, стихийно докатится и до Царьграда. И исполнится предвестие Тютчева, над которым рано еще иронизировать" (там же. С. 244).
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru