Lib.ru/Классика: Ткачев Петр Никитич. Новые книги

НОВЫЯ КНИГИ.

Беко: Организація уголовной юстиціи въ главнѣйшія историческія эпохи. Пер. съ франц. Редак. и допол. Ив. Рождественскаго; изд. Сорокина. 1867 г.

Гейеръ: Краткій очеркъ исторіи философіи права. Перев. съ нѣмецк. подъ редак. Неклюдова. Изд. Неклюдова. 1866 г.

Дж. Стефенъ: Уголовное право Англіи въ краткомъ очертаніи. Перев. съ англ. В. Спасовича. Изд. Ковалевскаго. 1866 г.

Данквартъ: Гражданское право и общественная экономія. Перев. Цитовича. Изд. Заленскаго и Любарскаго. 1866 г.

Говорить о юристахъ въ такое время, когда юриспруденція дѣлается предметомъ моды, когда каждый изъ насъ чувствуетъ необходимость побывать у юриста и посовѣтоваться съ нимъ, какъ съ оракуломъ насчетъ осаждающихъ насъ старыхъ и новыхъ кляузъ, говорить въ такое время объ юриспруденціи -- значитъ войдти въ самыя интимныя отношенія съ читателемъ. А задача нашей журналистики теперь въ томъ и состоитъ, чтобы угождать вкусамъ публики, идти за ея требованіями, а не предлагать ей того, что по убѣжденію автора было бы полезно, хотя и не совсѣмъ согласно съ желаніями большинства. Задача эта такъ близко принята къ сердцу нашими журналистами, что каждый изъ нихъ только и думаетъ о томъ, какъ бы понравиться читателю не содержаніемъ своего изданія, а внѣшнимъ его видомъ, изящной обложкой журнала, выставкой именъ, взятыхъ на прокатъ и часто противъ воли писателя, и наконецъ такимъ арлекинскимъ разнообразіемъ статей, въ которыхъ не знаешь -- чего больше, безграмотности или безтолковости. Трудно сказать, какъ далеко мы уйдемъ въ этомъ новомъ направленіи и сколько еще гг. Хановъ и Мессарошей (мужа и жены) явятся поучать нашу публику и водружать новыя знамена ученія, но мы знаемъ, что бываютъ времена, когда конь съ копытомъ не умчится, пуда ракъ съ клешней утащится.-- Въ такое время угодить вкусу публики очень лестно. Одновременное появленіе четырехъ выписанныхъ въ заглавіи книгъ не только даетъ намъ на это право, но даже ставитъ намъ это въ обязанность. Появленіе этихъ книгъ ясно показываетъ, что публика въ самомъ дѣлѣ начинаетъ интересоваться такъ называемой философіей права. Въ особенности, кажется, интересуетъ ее судебный процессъ;-- и немудрено: это такое общественное дѣло, въ которомъ она можетъ принимать участіе не только въ качествѣ простаго зрителя, но и въ качествѣ дѣятеля; это пока единственное дѣло, которое хотя и не касается непосредственно личныхъ интересовъ каждаго изъ насъ, но на которое однако мы не смотримъ какъ на что-то совершенно намъ чужое. Мы сознаемъ, что и мы кое-что значимъ въ этомъ дѣлѣ, и это сознаніе не можетъ насъ не радовать и это дѣло не можетъ насъ не интересовать. А то что интересуетъ,-- то хочется знать, о томъ хочется говорить, потому книга Беко "Организація уголовной юстиціи въ главнѣйшія историческія эпохи" пришлась бы весьма кстати, и могла бы разсчитывать на довольно обширный кругъ покупателей, если бы она удовлетворяла хотя на половину тѣмъ требованіямъ, которымъ должна удовлетворять всякая подобная книга.

Беко толкуетъ объ "организаціи уголовной юстиціи", то есть объ организаціи уголовнаго судоустройства и судопроизводства у различныхъ европейскихъ народовъ въ "главнѣйшія историческія эпохи". Вопросъ этотъ можно разработывать съ двухъ совершенно различныхъ точекъ зрѣнія: во-первыхъ, съ точки зрѣнія чисто-юридической; тогда изслѣдователь разсматриваетъ судоустройство in se и per se, (какъ говорили когда-то философы) -- въ родѣ того, какъ напримѣръ, какой нибудь эстетикъ разсматриваетъ искуство ради искуства; -- вся его задача и все его честолюбіе будетъ состоятъ въ томъ, чтобы воспроизвести съ мельчайшими подробностями отжившія юридическія формулы народной жизни, формулы когда-то считавшіяся вѣчными, незыблемыми законами. Разумѣется, эти формулы, разсмотрѣнныя съ чисто-юридической точки зрѣнія, могутъ быть интересны только для юриста-спеціалиста. Неспеціалистамъ же нѣтъ до нихъ ни малѣйшаго дѣла, для нихъ рѣшительно все равно, какъ допрашивали въ Римѣ или Аѳинахъ, свидѣтелей, какія формулы при этомъ читались, какъ присягали судьи и т п., всѣ эти знанія для нихъ совершенно безполезны, потому что изъ нихъ они не будутъ въ состояніи сдѣлать никакого интереснаго вывода и практическаго примѣненія. Слѣдовательно, если книга о судебной организаціи разсматриваетъ свой предметъ съ чисто-юридической точки зрѣнія,-- то она должна быть исключительно приспособлена ко вкусу спеціалистовъ: она должна отличаться ученостью, основательностью, сухостью, и т. п. свойствами учено-юридическихъ трактатовъ. Въ противномъ случаѣ, она рискуетъ остаться совсѣмъ безъ читателей. Книга Беко не отличается ни ученостью, ни основательностью, ни даже сухостью; она не можетъ удовлетворить не только спеціалиста, но даже и студента юридическаго факультета. У Helie во введеніи къ его Théorie du code d'instruction criminel исторія судебной организаціи разсказана несравненно подробнѣе и полнѣе, нежели у Беко въ цѣлой книгѣ, исключительно посвященной этому вопросу. Даже простая компиляція изъ Гели могла бы сообщить русскимъ читателямъ несравненно большую массу Фактовъ и выводовъ, чѣмъ жиденькая книжонка Беко. Да и самъ Беко, хотя онъ и цитируетъ Тацита, Квинтиліана, Аскопія, Светонія, хотя онъ и приводитъ выдержки изъ дигестовъ и отрывки изъ Бомануара, едва ли имѣлъ намѣреніе писать ученый трактатъ -- спеціальное изслѣдованіе. Если бы онъ имѣлъ въ виду однихъ спеціалистовъ, то, вѣроятно, онъ никогда бы не напечаталъ то, что написалъ. Съ этимъ непремѣнно съ нами согласится всякій спеціалистъ; для неспеціалиста же нѣтъ рѣшительно ни малѣйшаго интереса знать: спеціально или неспеціально сочиненіе Беко, потому мы и не станемъ утомлять его доказательствами, въ которыхъ онъ своимъ непосвященнымъ глазомъ увидитъ, пожалуй, одни только мелочи и придирки. Но въ этихъ-то мелочахъ и заключается для спеціалиста вся суть дѣла.

И такъ книга Беко, не отличаясь свойствами спеціальнаго трактата, не можетъ быть подведена подъ категорію книгъ, разбирающихъ юридическіе вопросы съ чисто-юридической точки зрѣнія. Если бы она подходила подъ эту категорію -- то ее и не зачѣмъ бы было переводить на русскій языкъ; у насъ такъ невеликъ кругъ ученыхъ спеціалистовъ, что издержки на ея переводъ и изданіе никогда не окупились бы и г. Сорокинъ, вѣроятно, не сдѣлалъ бы для своего -- почти перваго -- дебюта такой плохой аферы. Г. Сорокинъ, издавая книгу Беко, безъ сомнѣнія надѣялся, что кругъ ея читателей и, главное, покупателей будетъ на столько великъ, что не только окупитъ издержки изданія, но еще принесетъ ему, Сорокину, хорошій процентъ. И онъ совершенно безошибочно выбралъ книгу не спеціальную, не ученую, книгу -- какъ разъ по любому плечу, притомъ книгу съ заманчивымъ заглавіемъ, гармонирующимъ съ однимъ изъ господствующихъ интересовъ минуты. Къ несчастію, однако (къ несчастій) не для одного только Сорокина, но и для всѣхъ издателей), отсутствіе учености и заманчивость заглавія далеко не единственные проводники книги въ массу читающей публики. Публика требуетъ отъ книги занимательности, т. е. она желаетъ, чтобы книга шевелила ея мозгъ, чтобы она заставляла ее думать, чтобы она сообщала ей такіе факты, изъ которыхъ можно бы было, сдѣлать какія нибудь полезныя умозаключенія и какіе нибудь практическіе выводы, и чтобы эти факты были при томъ изложены въ такой связи, которая облегчала бы публикѣ трудную задачу извлеченія изъ нихъ умозаключеній и выводовъ. Вопросъ о томъ: удовлетворяетъ ли всѣмъ этимъ условіямъ книга Беко? можно бы было рѣшить очень просто и очень скоро, но мы не хотимъ рѣшать его здѣсь просто и скоро, мы хотимъ напротивъ нѣсколько обобщить его и придаемъ ему такую форму: въ чемъ именно должна заключаться полезное)ь и интересность историческаго разсмотрѣнія судебъ судоустройства и судопроизводства у различныхъ народовъ? Когда мы рѣшимъ этотъ вопросъ, то вопросъ о книгѣ Беко рѣшится самъ собою. Конечно, какъ мы сказали, его бы можно было рѣшить гораздо проще, не восходя ab ovo; но мы съ умысломъ желаемъ начать ab ovo, что дастъ намъ случай потолковать о вопросѣ въ высшей степени интересномъ и современномъ, по къ несчастно, рѣшаемомъ крайне односторонне, не только нашими отечественными, но и западно европейскими юристами и публицистами.

Вопросъ этотъ есть вопросъ о нормахъ процесса. По видимому вопросъ весьма второстепенный и интересный только дли одного юриста, но, на самомъ дѣлѣ, крайне важный дли всякаго соціолога, имѣющій огромное, до сихъ поръ еще однако недостаточно понятое значеніе для всякаго историка.

Юридическія отношеніи подчиняются отношеніямъ экономическимъ, но не всѣ подчиняются имъ въ одинаковой степени. Однѣ юридическія начала представляютъ собою какъ бы общія требованія, какъ бы отвлеченныя формулы, имѣющія болѣе теоретическій, нежели практическій характеръ -- въ этомъ своемъ видѣ онѣ непримѣнимы къ дѣйствительности. Чтобы быть примѣнимыми къ дѣйствительности, онѣ нуждаются въ другихъ началахъ, въ началахъ посредствующихъ, проходя черезъ которыя онѣ теряютъ свой отвлеченный характеръ, свою безусловность и приспособляясь къ частнымъ случаямъ жизни, становятся вполнѣ практическими. Часто, проходя черезъ эти посредствующія начала, онѣ не только теряютъ свой отвлеченный характеръ, но и видоизмѣняютъ самыя свои свойства. Практическій характеръ отвлеченной юридической формулы всегда опредѣляется тѣмъ второстепеннымъ началомъ, которое проводитъ ее и примѣняетъ ее къ дѣйствительной жизни. Это же второстепенное начало находясь въ самомъ близкомъ, непосредственномъ соприкосновеніи съ экономическимъ бытомъ народа, всего болѣе подчиняется этому быту и, какъ вѣрное зеркало, отражаетъ на себѣ всѣ его неправильности, аномаліи, всѣ его характерныя свойства и признаки. Потому по второстепеннымъ юридическимъ началамъ можно несравненно вѣрнѣе воспроизвести картину даннаго соціальнаго быта общества, нежели но высшимъ отвлеченнымъ началамъ.

Изъ второстепенныхъ началъ самое важное значеніе, безъ сомнѣнія, должны имѣть тѣ начала, которыми опредѣляются способы примѣненія и охраненія юридическихъ правъ въ практической жизни. Отъ этихъ способовъ т. е. отъ организаціи судебнаго процесса зависитъ сила и значеніе самого закона: они, прилагая его къ жизни, видоизмѣняютъ его сообразно съ требованіями этой жизни. Только правильная оцѣнка способовъ примѣненія къ дѣйствительности отвлеченныхъ правъ, въ состояніи показать намъ насколько эти права фиктивны или реальны, и въ какой мѣрѣ могутъ пользоваться ими различные классы общества. Отсюда уже становится вполнѣ яснымъ важное соціальное значеніе процесса. Для непосвященной публики, и для неспеціалистовъ, только это его значеніе и можетъ имѣть интересъ,-- интересъ не только историческій и археологическій, но и живой, современный. Разсматривая процессъ съ этой точки зрѣнія, изслѣдователь не только оказываетъ великую услугу историку, онъ, въ то же время, рѣшаетъ вопросъ: насколько та или другая тяжебная форма способствуетъ проведенію въ жизнь того или другого начала, изложеннаго въ кодексѣ, т. е. насколько и какимъ образомъ отвлеченная, юридическая формула прилагается къ практической дѣйствительности. А такъ какъ процессуальныя формы не отличаются разнообразіемъ, и такъ какъ современная практика пользуется старыми, выработанными исторіею, формами, почти нисколько не видоизмѣняя ихъ, то отсюда и выходитъ, что рѣшая вопросъ о соціальномъ значеніи той или другой исторической формы, мы рѣшаемъ вопросъ о соціальномъ значеніи современныхъ формъ процесса. Теперь само собою становится понятнымъ, въ чемъ заключается поучительность историческаго разсмотрѣнія организаціи судебной юстиціи.

Эта поучительность и интересность будетъ заключаться въ критической оцѣнкѣ соціальнаго значенія процессуальныхъ формъ. Но напрасно стали бы мы искать подобной оцѣнки въ книгѣ Беко. Во-первыхъ, онъ нигдѣ не возвышается до пониманія основнаго принципа той или другой формы судебнаго процесса, а между тѣмъ не понимая сущности формы невозможно понять ея соціальное значеніе. Въ доказательство его непониманія я укажу на тотъ фактъ, что онъ не видитъ ничего общаго, что онъ раздѣляетъ и противопоставляетъ такія формы суда, которыя, по существу своему, совершенно однородны и разнится только по своимъ внѣшнимъ признакамъ, а не по основному принципу. Онъ не замѣчаетъ, напримѣръ, что судъ геліастовъ въ Греціи, преторскій судъ въ цвѣтущее время римской республики и феодальный судъ въ средніе вѣка, не смотря на все ихъ кажущееся различіе, принадлежатъ къ одной категоріи суда, къ одной формѣ процесса -- извѣстнаго подъ именемъ "состязательнаго." При этой формѣ, основнымъ принципомъ суда является борьба, состязаніе двухъ силъ, изъ которыхъ -- право признается за тою, которая побѣдила. Процессъ представляетъ собою какъ бы сраженіе двухъ сторонъ, при чемъ оружіе, употребляемое въ дѣло, обусловливается степенью цивилизаціи спорящихъ. У Аѳинянъ и Римлянъ бой производился съ помощью діалектики и риторики, у франковъ при помощи мускульной силы ногъ и рукъ, и извѣстной ловкости и быстротѣ тѣлесныхъ движеній.

"Для Римлянъ, говоритъ самъ Беко, уголовный процессъ былъ изображеніемъ сраженія. Обвинитель и обвиняемый являлись въ судъ подобно двумъ непріятельскимъ арміямъ, рѣшившимся дать битву на полѣ трибунала, передъ лицемъ судей; оба они вели полки свидѣтелей, размѣщавшихся около нихъ in subselliis. Не вводя въ дѣло своихъ солдатъ, обвинитель представлялъ свой стратегическій планъ, указывая слабыя стороны своего противника, позволявшія ему надѣяться выиграть сраженіе; обвиняемый, съ своей стороны, представлялъ свои маневры, посредствомъ которыхъ онъ думалъ разрушить всѣ покушенія своего противника и отразить его удары." (стр. 66).

Объ интересахъ справедливости и помину не было. Честолюбіе ораторовъ состояло не въ томъ, чтобы возстановить истину -- объ ней никто не думалъ, а въ томъ только, чтобы выиграть дѣло во что бы то ни стало, разбить соперника, побѣдить его превосходствомъ своей риторики или своего остроумія. "Споръ защитника съ обвинителемъ, въ которомъ ораторскія способности играютъ большое значеніе, заключалъ въ себѣ не мало опасностей: сильный отвѣтъ, по поводу какого ни будь аргумента, могъ осудить или оправдать обвиняемаго; противника можно было сбить съ толку неожиданностью возраженія; удачное выраженіе, въ родѣ Цицероновскихъ выраженій, могло произвести рѣшительное впечатлѣніе на присяжныхъ судей и проч..." (стр. 70.) Хотя Паскаль и увѣряетъ насъ, что "если на вашей сторонѣ истина, то она будетъ бороться за насъ и побѣдитъ, однако, говоритъ самъ Беко, "нужно сознаться, что истина подвергалась въ римскомъ процессѣ большому испытанію. "И такому же точно испытанію подвергается она и при всякомъ состязательномъ процессѣ. Почти въ каждомъ человѣкѣ любовь къ своей особѣ сильнѣе любви къ отвлеченной истинѣ; потому, если торжество отвлеченной истины неизбѣжно соединено съ торжествомъ его противника и съ его собственнымъ униженіемъ, то онъ употребитъ всѣ свои усилія, чтобы помѣшать восторжествовать истинѣ, чтобы, во что бы то ни стало побѣдить соперника и доказать, такимъ образомъ, несомнѣнное превосходство своего ума и краснорѣчія передъ его умомъ и краснорѣчіемъ. Если ума и краснорѣчія у него не хватаетъ, онъ прибѣгнетъ къ какимъ нибудь другимъ фокусамъ и посредствомъ этихъ фокусовъ постарается озадачить судей и публику, и подкупить ихъ въ свою пользу. Лучшимъ доказательствомъ справедливости этихъ словъ служитъ исторія римскаго судебнаго процесса. Въ Римѣ, гдѣ состязательный процессъ является въ наиболѣе чистой, безпримѣсной и типической формѣ, защитники и обвинители были великіе мастера на всѣ подобныя штуки. Беко даже разсердился на нихъ за это. "Мы не говоримъ -- выражается онъ съ благороднымъ негодованіемъ -- объ обращеніяхъ къ публикѣ, существовавшихъ во всѣ времена, не говоримъ о томъ, что у ораторовъ было въ обычаѣ -- льстить предразсудкамъ и вкусу толпы, что Цицеронъ называетъ aliquid etiam coronae datum... со всѣмъ этимъ мы могли бы примириться, еслибы ораторы не заходили въ томъ слишкомъ далеко. Былъ нѣкій Регулъ, который накладывалъ пластырь на правый глазъ, когда говорилъ за обвинителя, и на лѣвый, когда защищалъ подсудимаго. Можетъ быть, въ прежнее время эта штука имѣла сатирико-аллегорическій смыслъ, давая знать, что обвинитель и адвокатъ обязаны видѣть дѣло только съ одной стороны. Въ послѣднее же время всѣ эти штуки были слѣдствіемъ шарлатанства, заставлявшаго ораторовъ набирать для возбужденія энтузіазма хлопальщиковъ и прибѣгать ко всевозможнымъ уловкамъ. Гликомъ, одинъ изъ числа этихъ ораторовъ, поставилъ около себя ребенка, въ пользу котораго онъ адвокатствовалъ, съ цѣлью разжалобить судей его слезами.-- "О чемъ ты плачешь, бѣдное дитя мое? обратился онъ къ ребенку патетически въ подходящій моментъ.-- Меня щиплетъ мой учитель, отвѣчалъ ребенокъ." -- Иногда разыгрывались и болѣе возвышенныя сцены. Извѣстно, какимъ образомъ Маркъ Антоній, дѣдъ тріумвира, спасъ Марія Аквилія, совершенно уличеннаго въ лихоимствѣ: онъ неожиданно разорвалъ тунику своего кліента и показалъ присутствовавшимъ тѣло, покрытое полученными на войнѣ ранами. Этимъ маневромъ онъ спасъ Марія Аквилія. Поза обвиняемаго была расчитана на возбужденіе сочувствія; его костюмъ, движенія и проч все было расчитано, драматично. На основаніи обычая, обвиненный являлся въ судъ въ испачканномъ, изношенномъ платьѣ, вслѣдствіе чего слова reces (подсудимый) и sorclidatus (грязный) являлись какъ-бы синонимами; волоса и борода подсудимаго были отпущены; принимавшіе участіе въ его дѣлѣ -- родители, друзья, патроны, кліенты и пр., составляли его печальный кортежъ, одѣвались въ такое же изношенное платье, принимали такіе же, сообразныя съ обстоятельствами, театральныя позы, повсюду являлись съ нимъ, хлопотали вмѣстѣ съ нимъ, сопровождали его въ засѣданіе суда, усаживались около него во время производства процесса и, когда присяжные приступали къ подачѣ голосовъ, всѣ вмѣстѣ кидались къ ихъ ногамъ" (стр. 75--77.)

Подобныя же штуки выдѣлывались и въ судѣ геліастовъ; подобныя же штуки иногда выдѣлываются и въ залахъ засѣданій французскихъ судовъ...

Отъ величественнаго, римскаго форума, гдѣ противники язвятъ другъ друга легкими стрѣлами остроумія и побиваютъ на смерть тяжеловѣстными бомбами своей риторики,-- перенесемся въ дикіе лѣса Германіи, гдѣ также существовалъ обычай судебныхъ поединковъ. Только тамъ, на этихъ поединкахъ вмѣсто стрѣлъ остроумія и риторики, были въ употребленіи стрѣлы изъ камня и желѣза, только тамъ -- побѣду рѣшала ne сила и ловкость ума, а сила и ловкость мускуловъ,-- "Въ назначенный день противники являлись въ судъ и обвинитель говорилъ: "Государь! я пришелъ въ назначенный мнѣ вами день для того, чтобы исполнить обязанность поединка. Обращаясь къ вамъ, я прошу и умоляю васъ, чтобы вы приказали мнѣ идти въ поле." Потомъ такую же рѣчь держалъ и обвиняемый. Тогда вотчинникъ спрашивалъ ихъ: вѣруютъ ли они въ Бога Отца и Св. Духа? Получивъ утвердительный отвѣть, онъ приказывалъ имъ произнести клятву и обвинитель, положа руку на евангеліе, говорилъ: "Если Богъ, всѣ святые его и святыя слова, здѣсь написанныя, помогутъ мнѣ, я докажу, что этотъ (имя обвиняемаго) сдѣлалъ все то, въ чемъ я его уже обвинилъ." Обвиняемый, въ свою -очередь, взявъ его за руку, отвѣчалъ: "Ты лжешь, и я обличу тебя, какъ клятвопреступника." И потомъ также, положа руку на евангеліе, произносилъ: "если Богъ, всѣ святые его и святыя слова, здѣсь написанныя, помогутъ мнѣ, я докажу, что онъ лжецъ и клятвопреступникъ". Тогда вотчиникъ отдавалъ приказаніе вести каждаго изъ нихъ отдѣльно къ полю битвы,-- сперва обвинителя, потомъ обвиняемаго. Ихъ отводили въ сопровожденіи конвоя для того, чтобы кто нибудь изъ нихъ не убѣжалъ или, чтобы защитить ихъ отъ обиды, брани и оскорбленія, которымъ они могли подвергнуться на пути. Между тѣмъ поле битвы было уже готово; для каждаго изъ тяжущихся устраивалось по палаткѣ, куда ихъ на время уводили. Четыре рыцаря, называемые полевыми маршалами, распоряжались всею происходящею церемоніею. Стража размѣщалась вокругъ ристалища, которое имѣло видъ круга (иногда вольнаго), было хорошо очищено и окружено рвомъ и довольно высокимъ заборомъ такъ, чтобы ни пѣшіе, ни конные не могли выйти изъ круга. За протянутою вокругъ ристалища веревкою помѣщались зрители. Недалеко отъ него устроены были висѣлицы для того, чтобы вѣшать побѣжденныхъ на поединкѣ, тутъ же находились и заступы для рытья могилы.-- Тотчасъ послѣ появленія бойцевъ на мѣсто битвы, вотчинный судъ отправлялся туда же, занималъ опредѣленное ему мѣсто и въ присутствіи спорящихъ производилъ осмотръ оружія. Дворяне сражались другъ съ другомъ на коняхъ, снабженные всевозможнымъ оружіемъ, за исключеніемъ остроконечнаго ножа, который могъ бы проходить сквозь швы брони. Лошади покрывались плотно прилегавшими другъ къ другу кольцами, а головы ихъ были защищены такъ называемыми наголовниками. Рыцари же имѣли щиты, были одѣты въ панцыри и забрала. Каждый изъ нихъ могъ имѣть только одно копье и два меча: одинъ у пояса другой, у сѣдла.-- Биланы бились пѣшіе и имъ позволялось имѣть только кожаный шлемъ и палку. Передъ битвой имъ обрѣзывали волосы повыше ушей. Для ослабленія ударивъ имъ позволено было надѣвать на грудь подушки изъ пакли, войлока и полотна. Но запрещалось надѣвать на себя что либо изъ желѣза, или стали, кромѣ поясной пряжки или кольца.-- Осмотрѣнное оружіе возвращалось бойцамъ, которые поочередно клялись въ томъ, что "не скрываютъ въ себѣ хитрости, чародѣйства или вообще чего нибудь другаго, чтобы могло помочь въ битвѣ, "и что они приносятъ съ собою только свое тѣло и оружіе, которое судьи уже видѣли." -- Потомъ вотчинникъ, обращаясь къ присутствующимъ, давалъ одно за другимъ три приказанія: первое состояло въ томъ, чтобы родители того и другого илъ сражающихся удалились съ поля битвы подъ страхомъ смертной казни за неисполненіе этого приказанія; второе -- чтобы никто, подъ страхомъ продолжительнаго тюремнаго заключенія и тяжелой денежной пени, не осмѣлился произнести ни одного слова и чтобы всѣ держали себя спокойно; третье -- чтобы никто, подъ страхомъ смертной казни, не обнаружилъ желанія ни помочь одному, ни повредить другому, движеніемъ, словомъ или какимъ бы то ни было знакомъ.-- Въ этотъ моментъ маршалы ставили бойцевъ другъ противъ друга и въ такое положеніе относительно солнца, чтобы свѣтъ падалъ равномѣрно на ихъ лица.-- И послѣ словъ вотчинника: "оставьте ихъ вдвоемъ, пусть они сами сдѣлаютъ то, что найдутъ нужнымъ сдѣлать" -- начинался бой.-- Во все время битвы между противниками, за ними слѣдилъ судъ. Въ публикѣ царствовало глубокое молчаніе. Бой начинался обыкновенно съ полдня и долженъ былъ окончиться съ появленіемъ звѣздъ на небѣ, и если истецъ не одерживалъ верха надъ отвѣтчикомъ до заката солнца, то проигрывалъ свой процессъ." (стр. 189--194).

Сравните же теперь это описаніе судебнаго поединка въ средніе вѣка съ любымъ описаніемъ судебнаго состязанія въ древней Греціи и Римѣ -- тождественный характеръ обѣихъ формъ процесса поразитъ васъ при первомъ же взглядѣ.

Таже торжественность, таже непоколебимая увѣренность, что побѣда откроетъ истину, тоже отсутствіе всякаго посторонняго вмѣшательства въ борьбу, тоже безстрастіе судей, таже безграничная свобода защити и нападенія, тоже пренебреженіе къ интересамъ правосудія, тоже фарисейское желаніе уравновѣсить силы борющихся и тоже грубое предпочтеніе сильному передъ слабымъ. Когда плебей вызывалъ на бой патриція, то послѣдній являлся на судъ во всеоружіи діалектики и краснорѣчія; толпы ораторовъ окружали его, за нимъ тянулся длинный кортежъ родственниковъ и кліентовъ, на перерывъ готовыхъ восхвалять его передъ судьями и присяжными; весь арсеналъ риторики и остроумія находился въ его распоряженіи, онъ могъ выбрать любое оружіе и поразить имъ на смерть своего врага. А врагъ стоялъ передъ нимъ безоружный и одинокій, неискусный въ краснорѣчіи, пошлый въ остроуміи, ненаходчивый въ возраженіяхъ; -- діалектика путала и сбивала его съ толку, риторика ослѣпляла его -- борьба была не по силамъ, и онъ падалъ въ изнеможеніи, среди аплодисментовъ ликующему соперницу. Когда простолюдинъ вызывалъ на бой рыцаря рыцарь являлся на ристалище на колѣ, покрытый желѣзными латами и забраломъ, вооруженный копьемъ и мечами простолюдина же приводили туда пѣшимъ, одѣтымъ въ обычное платье, безъ латъ и забрала, безъ всякаго оружія, кромѣ деревянной палки. И рыцарь, разумѣется, также легко побѣждалъ простолюдина, какъ патрицій плебея. Въ дикихъ лѣсахъ Германіи и подъ блестящимъ портикомъ аѳинскихъ судилищъ, и на форумѣ римскихъ преторовъ, сильный всегда торжествовалъ надъ слабымъ; первый всегда былъ правъ, а второй виноватъ.

Намъ бы хотѣлось еще дальше продолжить паралель, намъ бы хотѣлось показать, капъ даже въ мелкихъ подробностяхъ сохраняется сходство между греко-римской и феодально-германской процессуальными формами, но мы боимся, что бѣглая библіографическая замѣтка обратится въ цѣлую, самостоятельную статью и потому мы предоставляемъ остроумію самого читателя дальнѣйшіе выводы и сравненія, при этомъ мы льстимъ себя надеждою, что онъ будетъ немножко остроумнѣе Беко. Беко рѣшительно не понимаетъ тождества или, правильнѣе, однородности процессуальныхъ формъ въ Аѳинахъ, въ Римѣ и у древнихъ франковъ. Каждую форму онъ разсматриваетъ какъ нѣчто особенное, своеобразное, какъ нѣчто sui generis; онъ не возвышается до обобщенія; онъ не понимаетъ внутренняго значенія фактовъ, онъ не доискивается до смысла ихъ. Потому онъ попадаетъ часто въ весьма комическое положеніе: объ одной и той же формѣ процесса онъ высказываетъ совершенію противуположныя сужденія. Въ Аѳинахъ состязательный процессъ благопріятствовалъ, по его мнѣнію, интересамъ демократіи (стр. 21), въ Римѣ -- аристократіи (стр. 79, 80), а въ Франконіи -- грубой силѣ. На судъ геліастовъ онъ смотритъ неособенно дурно, упрекая его только въ отсутствіи безкорыстія и безпристрастія; къ преторскому суду онъ относится нѣсколько строже, потому собственно, что судъ этотъ способствовалъ развитію краснорѣчія, и что судьи были продажны. Какова широта взгляда и какова глубина пониманія! Въ особенности недоволенъ онъ краснорѣчіемъ,-- краснорѣчіе, но его мнѣнію, погубило Римъ. Историки до сихъ поръ ошибались, думая что Римъ погубила latifundia,-- его погубила eloquentia! "Краснорѣчіе -- говоритъ Беко -- не было другомъ спокойствія и мира, заслуга котораго въ умѣренности (?): оно было сыномъ наглости, принимаемой глупцами за свободу, quam stulti libertatem vocobant. Другъ анархіи, краснорѣчіе, постоянно возбуждало и безъ того ничѣмъ необузданный народъ; ничего не уважающее, лишенное всякой стыдливости (?), оно не могло ужиться ни съ какимъ хорошимъ правительствомъ; ему нужны были аплодисменты, восторги, драматическія сцены,-- площадь усѣянную зрителями, пришедшими со всѣхъ концевъ Италіи... Въ присутствіи народа можно было пользоваться неограниченнымъ правомъ мучить каждаго гражданина для удовлетворенія завистливымъ инстинктамъ толпы. Да, чѣмъ больше Римъ былъ разрушаемъ заговорами, безпокойствомъ на форумѣ и т. д., тѣмъ болѣе развивалось тамъ краснорѣчіе" (стр. 78),

Но на этомъ еще Беко не останавливается: его безстрашная фантазія идетъ дальше; ему недостаточно, что краснорѣчіе погубило Римъ,-- онъ утверждаетъ, что оно погубило и Грецію, и Францію и что вообще существуетъ какая-то кабалистическая связь между краснорѣчіемъ и политическимъ паденіемъ государства. Смѣлый выводъ,-- почти даже неправдоподобный,-- однако въ подтвержденіе его приводятся такіе поразительные историческіе факты, что передъ ними невольно должны смолкнуть всякое недовѣріе и сомнѣніе. Послушайте: "Въ Аѳинахъ,-- говоритъ Беко,-- во время Демосфена, Эсхина, Демада, Гегемона, Лиціаса, Геперида ораторское искусство дошло до своего апогея, такъ какъ обстоятельства вполнѣ этому помогали. Что же вышло изъ этого ораторскаго увлеченія? Александръ. Тоже повторяется и въ Римѣ. Цицеронъ, Горатензій (вѣроятно Гортензій), Брутъ, Азиній, Целей и многіе другіе вслѣдствіе того, что несчастія времени благопріятствовали имъ, затмили своихъ предшественниковъ относительно силы ораторскаго таланта... по, какая же послѣдовала развязка?-- Цезарь.-- У насъ (т. е. во Франціи), въ концѣ прошлаго столѣтія, внутреннія распри и соціальное броженіе породило цѣлое поколѣніе ораторовъ, могущество которыхъ вполнѣ равнялось могуществу аттическихъ ораторовъ. Они издавали прекрасные крики (?), широко размахивали крыльями, летая посреди грозы (??)... Но кто же усмирилъ эти кипучія волны? (?) -- Наполеонъ I. Къ этому можно было бы прибавить еще одинъ примѣръ (авторъ вѣроятно намекаетъ на Наполеона III, но боясь слишкомъ вольнодумнаго свойства этой мысли, онъ боится высказать ее прямо), который еще ближе касается насъ... но достаточно и приведенныхъ примѣровъ", (стр. 79).

Совершенно достаточно. И мы хотѣли бы только узнать отъ Беко, не ведетъ ли и пустословіе къ политическому паденію государства?

Смѣлый и догадливый мыслитель,-- когда дѣло идетъ объ опредѣленіи политическаго значенія краснорѣчія, Беко является робкимъ и недогадливымъ, чуть только рѣчь коснется принциповъ процессуальныхъ формъ.

Говоря о процессѣ въ Аттикѣ и въ Римѣ,-- онъ ни слова не упоминаетъ о принципѣ, лежащемъ въ основѣ того и другаго, онъ указываетъ только на нѣкоторые недостатки въ организаціи греческихъ и римскихъ судовъ, недостатки чисто случайные, которые могли быть, могли и не быть, и которые не имѣютъ ни малѣйшаго вліянія на соціальное значеніе основнаго принципа этихъ судовъ. Точно также относится онъ и къ судебному поединку. Онъ его положительно не одобряетъ; какъ человѣкъ деликатный и либеральный, онъ находитъ, что средневѣковая юстиція была ужасающею петиціею, и что ужасающею она была, главнымъ образомъ, потому будто, что "въ тѣ варварскія времена не знали тѣхъ высокихъ истинъ, которыя должны быть основаніемъ правосудія", т. е. лежать въ основѣ судебной юстиціи.

Принципъ слѣдственно-розыскного процесса также мало доступенъ пониманію Беко, какъ и принципъ состязательнаго процесса, онъ поражается и здѣсь, какъ и тамъ, только внѣшними формами и дальше этого ничего не видитъ. Онъ разумѣется возстаетъ противъ розыска и негодуетъ на пытку;-- такое благонамѣренное вольнодумство весьма похвально и весьма своевременно. Но все-таки оно не рѣшаетъ вопроса о значеніи слѣдственнаго процесса въ сферѣ уголовнаго правосудія. Правда юристы давно уже рѣшили этотъ вопросъ, и мы далеки отъ того, чтобы возставать противъ этого рѣшенія, мы вполнѣ согласны, что розыскной процессъ совершенно не пригоденъ для теперешнихъ цѣлей уголовнаго правосудія. Но мы осмѣливаемся подъ страхомъ быть признанными отъявленными консерваторами, осмѣливаемся видѣть причину этой негодности не въ самомъ принципѣ слѣдственнаго процесса, а въ обстоятельствахъ совершенно ему постороннихъ; мы осмѣливаемся даже утверждать, что принципъ этотъ, взятый самъ въ себѣ, вполнѣ соотвѣтствуетъ идеальному назначенію суда. Идеальное назначеніе суда должно состоять во все стороннемъ разсмотрѣніи и раскрытіи экономическихъ и психологическихъ причинъ преступленія въ каждомъ данномъ частномъ случаѣ, съ цѣлью придумать наиболѣе пригодное средство къ устраненію и уничтоженію этихъ причинъ. Роль его должна соотвѣтствовать роли врача: врачь не уничтожаетъ общихъ причинъ болѣзней, но онъ устраняетъ ихъ частное проявленіе въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ. Тоже долженъ дѣлать и судъ: и врачъ и судъ могутъ достигнуть своихъ цѣлей только путемъ тщательнаго изученія человѣка, путемъ всесторонняго и безпристрастнаго изслѣдованія условій его жизни, анализомъ свойствъ его поступковъ или болѣзни, однимъ словомъ путемъ слѣдствія, розыска.

Однако реальное значеніе суда не соотвѣтствуетъ идеальному.

Суды имѣютъ своею задачею раскрытіе преступленія, и единственною цѣлью покарать преступника. Когда въ дѣло замѣшалось караніе, уже не можетъ быть рѣчи о безпристрастіи; вмѣсто холоднаго, чисто-научнаго отношенія къ вопросу являются антипатіи и симпатій, и самый вопросъ принимаетъ совершенно другую форму: суду незачѣмъ интересоваться причинами, побудившими А совершить преступленіе, ему надо только знать: дѣйствительно-ли А, а никто нибудь другой совершилъ преступленіе. И такъ какъ А очень хорошо знаетъ, что въ случаѣ утвердительнаго рѣшенія этого вопроса его пошлютъ въ тюрьму или на висѣлицу, то, разумѣется, онъ будетъ стараться скрыть слѣды и мотивы своего поступки и между нимъ и судомъ возникнетъ естественный антагонизмъ. Подсудимый хитритъ, запирается, лжетъ, судъ старается сбить съ толку, запутать, вынудить сознаніе.

------

Обращаемся теперь къ г. Неклюдову. Г. Неклюдовъ началъ свою издательскую дѣятельность, если не ошибаемся, въ запрошлый годъ и, при самомъ началѣ, выпустилъ въ свѣтъ какую-то невообразимую чепуху, подъ невообразимо глупымъ заглавіемъ: "Смыслъ исторіи и матерія и духъ." Тогда же ему замѣтили въ одномъ теперь уже покойномъ журналѣ, чтобы онъ повоздержался на будущее время отъ изданія безсмыслицъ, подобныхъ этому "смыслу", что есть много глупыхъ людей, которые готовы кидаться на всякую новую книгу, особенно если она озаглавлена какимъ нибудь замысловатымъ образомъ, и что не слѣдуетъ эксплоатировать ихъ глупость и опустошая, ни за что ни про что, ихъ карманы, набивать ихъ головы всякою дичью. Но не унялся г. Неклюдовъ. Онъ издалъ еще три книги, (Сборникъ весьма плохихъ статей Вирхова, Вагнера, Индерита и др. подъ общимъ заглавіемъ "общій выводъ положительнаго метода" и ниже всякой критики (учебникъ Психологіи соч. Автократова). Однако и это его не удовольствовало. Ему все еще казалось, что публика наша недостаточно просвѣтилась и поумнѣла, проникнувъ вмѣстѣ съ таинственнымъ троеточіемъ (^._.^.) въ смыслъ "исторіи и духа и матеріи", и проштудировавъ вмѣстѣ съ г. Автократовымъ тайники человѣческой души; ему все еще казалось, что публика наша недостаточно высоко поднялась на крутую гору метафизической безсмыслицы. И онъ отважился сдѣлать еще одно усиліе для ускоренія ея восхожденія, и съ этой цѣлью онъ рѣшился издать и дѣйствительно издалъ "Очеркъ исторіи философіи права соч. Гейера." Великодушный, благородный и, можно сказать, даже безкорыстный подвигъ. Безкорыстный потому, что едва ли найдется много такихъ охотниковъ, которые захотятъ платить 80 коп. за удовольствіе порыться нѣсколько часовъ въ мусорной кучѣ.

Самая же книга, собственно говоря, не заслуживаетъ ни малѣйшаго вниманія. Это совсѣмъ не очеркъ и даже не учебникъ исторіи философіи права, это просто краткій конспектъ, едва ли годный даже для студентовъ; притомъ конспектъ, составленный въ высшей степени неполно, односторонне, и крайне рутинно. Ужь если издатель хотѣлъ непремѣнно издать, въ назиданіе россійской публики, книжонку Гейера, то ему слѣдовало бы дополнить ее многочисленными примѣчаніями, тогда, по крайней мѣрѣ, хоть студенты могли бы извлечь изъ нея какую нибудь пользу.

-----

Кромѣ трезваго, отношенія къ вопросамъ уголовнаго права, книга Стефена отличается нѣкоторыми и другими достоинствами: предметъ излагается въ ней необыкновенно ясно, просто, наглядно; особенно хороши тѣ части книги, которыя относятся къ уголовному судопроизводству, и къ характеристикѣ англійскаго и французскаго процессовъ. Хотя всѣ симпатіи автора и лежатъ на сторонѣ перваго, но, это не мѣшаетъ ему видѣть въ немъ и темныя пятна. "Англійская система, говоритъ онъ, не только связываетъ руки преслѣдованію и способствуетъ безнаказанности злодѣевъ, но, притѣсняетъ еще жестокимъ образомъ невинныя лица, которыя попали случайно подъ судъ. Батракъ-земледѣлецъ или ремесленникъ обвиняется, положимъ, въ преступленіи и преданъ ассизскому суду. Если онъ не въ состояніи представить залогъ, или если судья не хочетъ принять этотъ залогъ, то онъ долженъ сидѣть въ тюрьмѣ по цѣлымъ мѣсяцамъ, въ теченіи которыхъ семейство его голодаетъ. Онъ поставленъ въ необходимость продать свои пожитки и инструменты, дабы выручить нѣсколько фунтовъ въ уплату адвокату, такъ что, хотя его и оправдаютъ, но изъ тюрьмы онъ выйдетъ все-таки нищимъ. Кромѣ того, если для оправданія его нужны свидѣтели, то очень можетъ быть, что онъ даже и не будетъ оправданъ. Пріисканіе и подобраніе свидѣтелей, доставка ихъ въ городъ, гдѣ отбываются ассизы, содержаніе свидѣтелей, пока не наступитъ очередь дѣду, сопряжены съ столь значительными издержками, что бѣдный поденьщикъ нести ихъ не въ состояніи. Еслибы само общество изслѣдовало вопросъ о винѣ или невинности подсудимаго, то надлежало бы допустить, что и свидѣтели въ оправданіе подсудимаго должны быть пріискиваемы и вызываемы въ судъ насчетъ общества, наравнѣ съ свидѣтелями, уличающими его въ винѣ. Но такъ какъ уголовный судъ имѣетъ видъ состязанія, въ которомъ общество играетъ только роль истца, то на подсудимомъ лежитъ такое бремя, которое онъ часто не въ состояніи нести но своей необразованности или по своей бѣдности".-- (стр. 221, 222).

"Если подсудимый;" -- разсуждаетъ Стефенъ въ другомъ мѣстѣ (стр. 200),-- "человѣкъ съ состояніемъ, то онъ можетъ заранѣе нанять адвокатовъ и атторнеевъ, звать въ судъ своихъ свидѣтелей, на самыхъ благопріятныхъ для сихъ послѣднихъ условіяхъ. Въ большей части случаевъ подсудимый бѣденъ и не имѣетъ друзей, если же онъ посаженъ въ тюрьму, то онъ не въ состояніи ничего сдѣлать для своей защиты". Безъ друзей, адвокатовъ и свидѣтелей -- онъ разумѣется въ большей части случаевъ останется виноватымъ.

Но если состязательный процессъ, по мнѣнію Стефена, не благопріятствуетъ интересамъ бѣдного подсудимаго,-- то еще менѣе благопріятствуетъ этимъ интересамъ слѣдственный процессъ, принявшій особенно типическія формы во Франціи. Вотъ мнѣніе Стефена о французской системѣ уголовнаго судопроизводства.

"Во французскомъ процессѣ подсудимому не позволяется сдѣлать ни одного свободнаго шага въ интересѣ своего оправданія. Онъ не можетъ вести своей защиты по своему усмотрѣнію. Органы публичнаго министерства такъ обязательны, что берутъ на себя трудъ собирать матеріалы для защиты подсудимаго, хотя потомъ обращаютъ эти матеріалы противъ него же во время публичнаго разбирательства дѣла. Они характеризуютъ средства защиты, по мѣрѣ того, какъ подвигается впередъ слѣдствіе и часто заключаютъ о виновности подсудимаго только потому, что кто либо изъ свидѣтелей, говорившихъ въ пользу его, показалъ неправду или смѣшался при допросѣ. Исходъ судоговоренія въ сущности бываетъ рѣшенъ еще прежде, чѣмъ откроется публичное разбирательство его: публичное разбирательство есть только послѣдній актъ непрерывнаго инквизиціоннаго слѣдствія. Едва ли можно упрекнуть насъ въ преувеличеніи, когда мы скажемъ, что джюри во французскомъ судѣ есть нѣчто не нормальное, въ родѣ нароста".-- "Вся система французскаго уголовнаго судопроизводства, въ которую оно (джюри) вставлено, приложено по своей организаціи къ такому порядку вещей, въ которомъ оно имѣло своимъ назначеніемъ единственно способствовать убѣжденію судей въ виновности подсудимаго".

Какъ хороша та часть книги Стефена, въ которой толкуется о судопроизводствѣ, такъ дурна и неудовлетворительна другая ея часть, въ которой разсматривается исторія англійскаго уголовнаго права. Стефенъ, придерживаясь, въ этомъ случаѣ, преданіямъ отживающей рутины, излагаетъ исторію англійскихъ юридическихъ институтовъ и опредѣленій, безъ всякой связи и безъ всякаго соотношенія съ развитіемъ экономическихъ условій англійскаго быта; отсюда оно является чѣмъ-то безсвязнымъ, безжизненнымъ, неинтереснымъ, какою-то хронологіею юридическихъ формулъ, имѣющею только чисто археологическое значеніе. Для русскихъ читателей въ этой археологіи нѣтъ ничего поучительнаго и назидательнаго,-- такъ что вся вторая глава (отъ 12--96 стр.), посвященная "очерку исторіи уголовнаго права", безъ всякаго ущерба для нашей публики могла бы быть совсѣмъ выкинута. Черезъ это книга сдѣлалась бы дешевле и общедоступнѣе.

-----

Книжка Стефена указываетъ на характеръ переворота въ сферѣ философіи нрава. Но Стефнъ какъ отсталой криминалистъ практики не чувствуетъ и не предъугадываетъ подобнаго же переворота въ исторіи права, потому его историческіе пріемы, какъ мы сказали, неудовлетворительны и рутинны. Между тѣмъ, переворотъ этотъ уже началъ совершаться, началъ, ни только не въ сферѣ уголовнаго, а въ сферѣ гражданскаго права, и имя Данкварта, въ глазахъ всѣхъ людей, понимающихъ дѣло, будетъ неразрывно связано съ этимъ великимъ и рѣшительнымъ моментомъ въ наукѣ исторіи права.

До него юристы, разсматривая право, какъ нѣчто отдѣльное и самобытное, не зависящее отъ экономическихъ условій народной жизни, какъ нѣчто такое, что само ихъ создаетъ и регулируетъ,-- на исторію права смотрѣли какъ на саморазвитіе юридическихъ формулъ и совершенно изолировали ее отъ исторіи развитія экономическихъ отношеній. Вслѣдствіе этого исторія права являлась обыкновенно сухимъ, безсвязнымъ агрегатамъ безжизненныхъ вымершихъ формулъ, чуждыхъ всякаго научнаго характера. Съ такой же точно точки зрѣнія разсматривалось и дѣло гражданскаго нрава, которое юристы тщетно пытались изобразить въ видѣ связной системы. Но: ты системы, какъ остроумно говоритъ Данквортъ (стр. 23), были очень похожи на подобранную materia medica, которую и учатъ и примѣняютъ къ дѣлу съ глубокою важностью, не подозрѣвая даже, что есть на свѣтѣ анатомія и физіологія.

Данквартъ первый отрѣшился отъ узкаго и, какъ онъ самъ говоритъ, шарлатанскаго воззрѣнія на право, которымъ болѣе или менѣе заражены всѣ юристы Онъ показалъ, что большая часть юридическихъ нормъ суть только продукты нормъ экономическихъ, и что потому онѣ не могутъ быть ни понимаемы, ни изучаемы безъ пониманія и изученія послѣднихъ. Чтобы объяснить какой нибудь юридическій законъ, какое нибудь юридическое постановленіе, нужно только вникнуть въ хозяйственныя отношенія людей, и мертвая формула одухотворенія, подобно извѣстной мраморной статуѣ, одухотворившейся въ объятіяхъ ваятеля. Вотъ методъ который употребляетъ ври этомъ Данквартъ по его собственнымъ словамъ: "я, говоритъ онъ, выдѣляю юридическую норму, игнорирую ее и потомъ при помощи экономическаго соображенія разсматриваю, какія невыгоды безъ этой нормы могутъ выйти для общественнаго организма. Эти невыгоды въ большинствѣ случаевъ сказываются сразу и всегда съ категорическою вѣрностью. Но вмѣстѣ съ этимъ я значитъ нашелъ и цѣль или ratio юридической нормы. Пробный камень тутъ -- согласіе или противорѣчіе другихъ юридическихъ нормъ съ найденнымъ ratio. Если же не оказывается никакихъ невыгодныхъ послѣдствій, и слѣдовательно, данная норма можетъ быть вычеркнута безъ всякаго вреда,-- то значитъ для такой нормы нѣтъ никакого основанія. Таково, напр., постановленіе, что для дѣйствительности домашнихъ завѣщаній нужно не меньше 7 свидѣтелей. А если оказывается, что уничтоженіе данной нормы даже выгодно,-- то значитъ такая норма -- не раціональна, и незачѣмъ разыскивать намѣренія, т. е. заблужденія законодателя.-- Я, слѣдовательно, дѣлаю тоже, что и физіологъ, которому нужно знать, каково значеніе извѣстнаго нерва въ человѣческомъ организмѣ; физіологъ отрѣзываетъ нервъ, и если окажется, что у животнаго нѣтъ вкуса или ощущенія въ извѣстной части тѣла, или же потеряна способность двигать извѣстнымъ членомъ тѣла, то никто не станетъ сомнѣваться, что физіологъ съ категорическою вѣрностью можетъ указать на значеніе нерва. Яснѣе чѣмъ гдѣ нибудь я указалъ надежность этой операціи въ моей монографіи negotiorum gestio, гдѣ указаннымъ путемъ просто и легко раскрытъ принципъ этого института. Впослѣдствіи я нашелъ, что мой принципъ находитъ подтвержденіе и въ институтахъ Юстиніана, а это не малое утѣшеніе для тѣхъ, кого радуетъ каждая цитата изъ Corpus juris. Безъ указаннаго метода вообще невозможно историческое развитіе какой бы то ни было юридической нормы, если не считать исторіей безсвязный, сухой агрегатъ, хронологически связанныхъ между собою фактовъ. Очевидно экономическая наука на только служитъ къ тому, чтобы раскрывать причины юридическихъ наукъ и юридическихъ отношеній, но и самые мотивы законодателя, слѣдовательно, и этическая сторона права коренится въ народномъ хозяйствѣ." (10 -- 12 стр.).

Къ этому ясному и толковому объясненію новаго метода, намъ нѣтъ надобности прибавлять какіе нибудь коментаріи съ своей стороны. Замѣтимъ только, что этотъ методъ не слѣдуетъ смѣшивать съ отсталымъ методомъ, такъ называемой, натурализаціи, по которому ratio legis разыскивается при помощи такъ называемаго здраваго смысла. Выводы здраваго смысла чисто субъективны, а потому ненадежны,-- ненадеженъ, слѣдовательно и методъ, основанный на нихъ. Между тѣмъ при томъ методѣ, котораго держится Данкварть, за критеріумъ берутся но догадки, предположенія и разсужденія здраваго смысла, а объективныя и твердыя нормы экономической жизни народа. Первый методъ, слѣдовательно, есть методъ чисто субъективный, второй -- чисто объективный.

Въ заключеніе замѣтимъ, что переводъ прекрасной монографіи Данкварта сдѣланъ весьма не прекрасно и даже безграмотно. Встрѣчаются напримѣръ, такія фразы: "гдѣ явно спорятъ между собою народно-хозяйственное и юридическое воззрѣніе, то обыкновенно первое изъ нихъ болѣе новое; и вотъ почему очень естественно, что юристъ" и т. д. Или: "Наконецъ положеніе, что при установленіи сервитута берется во вниманіе и невыраженное прямо мнѣніе установляющаго, что при осуществленіи сервитута не дастся судебной силы одной шиканѣ (?) со стороны Dominus, что оказываетъ вліяніе положеніе Pacta sunt servanda, все это держится на этическомъ основаніи" (стр, 8). Фраза взята нами отъ точки и до точки и выписана съ буквальною вѣрностью -- догадайтесь же, какой смыслъ или какое безсмысліе сокрыты въ ней? И такихъ фразъ въ книгѣ очень много. Впрочемъ переводчикъ, въ одномъ, и къ счастію для читателей единственномъ примѣчаніи, откровенно заявляетъ, что онъ "юноша" ипритомъ "юноша благонравный", и что "благонравнымъ юношамъ прилично молчаніе" (подстроч. примѣч. къ стр. II); видимо, что одна только скромность мѣшаетъ ему добавить, что таковымъ же юношамъ свойственна и безграмотность;-- но мы такъ и быть изъ снисхожденія къ его благонравію, сдѣлаемъ это добавленіе, и принимая во вниманіе всѣ сіи обстоятельства,-- великодушно извинимъ ему безграмотность его перевода.

П. Т.

"Дѣло", No 4, 1867

Оставить комментарий Ткачев Петр Никитич (bmn@lib.ru) Год: 1867 Обновлено: 06/02/2017. 50k. Статистика. Статья: Критика Новые книги	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Беко: Организация уголовной юстиции в главнейшие исторические эпохи. Пер. с франц. Редак. и допол. Ив. Рождественского; изд. Сорокина. 1867 г. Гейер: Краткий очерк истории философии права. Перев. с немецк. под редак. Неклюдова. Изд. Неклюдова. 1866 г. Дж. Стефен: Уголовное право Англии в кратком очертании. Перев. с англ. В. Спасовича. Изд. Ковалевского. 1866 г. Данкварт: Гражданское право и общественная экономия. Перев. Цитовича. Изд. Заленского и Любарского. 1866 г.

Ткачев Петр Никитич Новые книги

Ткачев Петр Никитич
Новые книги