Толстой Алексей Константинович
Поэмы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 8.00*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Грешница (1858). Иоанн Дамаскин (1859).
    Алхимик (1867). Портрет (1874). Дракон (1875).


    Алексей Константинович Толстой. Поэмы


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: OCR & SpellCheck Zmiy (zmiy@inbox.ru)
        Толстой А.К. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Стихотворения
        М.: Худож. лит., 1981
        Оформление: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 28 февраля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------



    СОДЕРЖАНИЕ



    ПОЭМЫ


     Грешница
     Иоанн Дамаскин
     Алхимик
     Портрет
     Дракон


              

    ГРЕШНИЦА



    1


     Народ кипит, веселье, хохот,
     Звон лютней и кимвалов грохот,
     Кругом и зелень, и цветы,
     И меж столбов, у входа дома,
     Парчи тяжелой переломы
     Тесьмой узорной подняты;
     Чертоги убраны богато,
     Везде горит хрусталь и злато,
     Возниц и коней полон двор;
     Теснясь за трапезой великой,
     Гостей пирует шумный хор,
     Идет, сливаяся с музыкой,
     Их перекрестный разговор.

     Ничем беседа не стеснима,
     Они свободно говорят
     О ненавистном иге Рима,
     О том, как властвует Пилат,
     О их старшин собранье тайном,
     Торговле, мире, и войне,
     И муже том необычайном,
     Что появился в их стране.


    2


     "Любовью к ближним пламенея,
     Народ смиренью он учил,
     Он все законы Моисея
     Любви закону подчинил;
     Не терпит гнева он, ни мщенья,
     Он проповедует прощенье,
     Велит за зло платить добром;
     Есть неземная сила в нем,
     Слепым он возвращает зренье,
     Дарит и крепость и движенье
     Тому, кто был и слаб и хром;
     Ему признания не надо,
     Сердец мышленье отперто,
     Его пытующего взгляда
     Еще не выдержал никто.
     Целя недуг, врачуя муку,
     Везде спасителем он был,
     И всем простер благую руку,
     И никого не осудил.
     То, видно, богом муж избранный!
     Он там, по oнпол Иордана,
     Ходил как посланный небес,
     Он много там свершил чудес,
     Теперь пришел он, благодушный,
     На эту сторону реки,
     Толпой прилежной и послушной
     За ним идут ученики".


    3


     Так гости, вместе рассуждая,
     За длинной трапезой сидят;
     Меж ними, чашу осушая,
     Сидит блудница молодая;
     Ее причудливый наряд
     Невольно привлекает взоры,
     Ее нескромные уборы
     О грешной жизни говорят;
     Но дева падшая прекрасна;
     Взирая на нее, навряд
     Пред силой прелести опасной
     Мужи и старцы устоят:
     Глаза насмешливы и смелы,
     Как снег Ливана, зубы белы,
     Как зной, улыбка горяча;
     Вкруг стана падая широко,
     Сквозные ткани дразнят око,
     С нагого спущены плеча.
     Ее и серьги и запястья,
     Звеня, к восторгам сладострастья,
     К утехам пламенным зовут,
     Алмазы блещут там и тут,
     И, тень бросая на ланиты,
     Во всем обилии красы,
     Жемчужной нитью перевиты,
     Падут роскошные власы;
     В ней совесть сердца не тревожит,
     Стыдливо не вспыхает кровь,
     Купить за злато всякий может
     Ее продажную любовь.

     И внемлет дева разговорам,
     И ей они звучат укором;
     Гордыня пробудилась в ней,
     И говорит с хвастливым взором:
     "Я власти не страшусь ничьей;
     Заклад со мной держать хотите ль?
     Пускай предстанет ваш учитель,
     Он не смутит моих очей!"


    4


     Вино струится, шум и хохот,
     Звон лютней и кимвалов грохот,
     Куренье, солнце и цветы;
     И вот к толпе, шумящей праздно
     Подходит муж благообразный;
     Его чудесные черты,
     Осанка, поступь и движенья,
     Во блеске юной красоты,
     Полны огня и вдохновенья;
     Его величественный вид
     Неотразимой дышит властью,
     К земным утехам нет участья,
     И взор в грядущее глядит.
     Tо муж на смертных непохожий,
     Печать избранника на нем,
     Он светел, как архангел божий,
     Когда пылающим мечом
     Врага в кромешные оковы
     Он гнал по манию Иеговы.
     Невольно грешная жена
     Его величьем смущена
     И смотрит робко, взор понизив,
     Но, вспомня свой недавный вызов,
     Она с седалища встает
     И, стан свой выпрямивши гибкий
     И смело выступив вперед,
     Пришельцу с дерзкою улыбкой
     Фиал шипящий подает.

     "Ты тот, что учит отреченью -
     Не верю твоему ученью,
     Мое надежней и верней!
     Меня смутить не мысли ныне,
     Один скитавшийся в пустыне,
     В посте проведший сорок дней!
     Лишь наслажденьем я влекома,
     С постом, с молитвой незнакома,
     Я верю только красоте,
     Служу вину и поцелуям,
     Мой дух тобою не волнуем,
     Твоей смеюсь я чистоте!"

     И речь ее еще звучала,
     Еще смеялася она,
     И пена легкая вина
     По кольцам рук ее бежала,
     Как общий говор вкруг возник,
     И слышит грешница в смущенье:
     "0на ошиблась, в заблужденье
     Ее привел пришельца лик -
     То не учитель перед нею,
     То Иоанн из Галилеи,
     Его любимый ученик!"


    5


     Небрежно немощным обидам
     Внимал он девы молодой,
     И вслед за ним с спокойным видом
     Подходит к храмине другой.
     В его смиренном выраженье
     Восторга нет, ни вдохновенья,
     Но мысль глубокая легла
     На очерк дивного чела.
     То не пророка взгляд орлиный,
     Не прелесть ангельской красы,
     Делятся на две половины
     Его волнистые власы;
     Поверх хитона упадая,
     Одела риза шерстяная
     Простою тканью стройный рост,
     В движеньях скромен он и прост;
     Ложась вкруг уст его прекрасных,
     Слегка раздвоена брада,
     Таких очей благих и ясных
     Никто не видел никогда.

     И пронеcлося над народом
     Как дуновенье тишины,
     И чудно благостным приходом
     Сердца гостей потрясены.
     Замолкнул говор. В ожиданье
     Сидит недвижное собранье,
     Тревожно дух переводя.
     И он, в молчании глубоком,
     Обвел сидящих тихим оком
     И, в дом веселья не входя,
     На дерзкой деве самохвальной
     Остановил свой взор печальный.


    6


     И был тот взор как луч денницы,
     И все открылося ему,
     И в сердце сумрачном блудницы
     Он разогнал ночную тьму;
     И всe, что было там таимо,
     В грехе что было свершено,
     В ее глазах неумолимо
     До глубины озарено;
     Внезапно стала ей понятна
     Неправда жизни святотатной,
     Вся ложь ее порочных дел,
     И ужас ею овладел.
     Уже на грани сокрушенья,
     Она постигла в изумленье,
     Как много благ, как много сил
     Господь ей щедро подарил
     И как она восход свой ясный
     Грехом мрачила ежечасно;
     И, в первый раз гнушаясь зла,
     Она в том взоре благодатном
     И кару дням своим развратным,
     И милосердие прочла.
     И, чуя новое начало,
     Еще страшась земных препон.
     Она, колебляся, стояла...

     И вдруг в тиши раздался звон
     Из рук упавшего фиала...
     Стесненной груди слышен стон,
     Бледнеет грешница младая,
     Дрожат открытые уста,
     И пала ниц она, рыдая,
     Перед святынею Христа.

     1857 (?)


	 
	 

    ИОАНН ДАМАСКИН



    1

     Любим калифом Иоанн;
     Ему, что день, почет и ласка,
     К делам правления призван
     Лишь он один из христиан
     Порабощенного Дамаска.
     Его поставил властелин
     И суд рядить, и править градом,
     Он с ним беседует один,
     Он с ним сидит в совете рядом;
     Окружены его дворцы
     Благоуханными садами,
     Лазурью блещут изразцы,
     Убраны стены янтарями;
     В полдневный зной приют и тень
     Дают навесы, шелком тканы,
     В узорных банях ночь и день
     Шумят студеные фонтаны.

     Но от него бежит покой,
     Он бродит сумрачен; не той
     Он прежде мнил идти дорогой,
     Он счастлив был бы и убогий,
     Когда б он мог в тиши лесной,
     В глухой степи, в уединенье,
     Двора волнение забыть
     И жизнь смиренно посвятить
     Труду, молитве, песнопенью.

     И раздавался уж не раз
     Его красноречивый глас
     Противу ереси безумной,
     Что на искусство поднялась
     Грозой неистовой и шумной.
     Упорно с ней боролся он,
     И от Дамаска до Царьграда
     Был, как боец за честь икон
     И как художества ограда,
     Давно известен и почтен.

     Но шум и блеск его тревожит,
     Ужиться с ними он не может,
     И, тяжкой думой обуян,
     Тоска в душе и скорбь на лике,
     Вошел правитель Иоанн
     В чертог дамасского владыки.
     "О государь, внемли! мой сан,
     Величье, пышность, власть и сила,
     Все мне несносно, все постыло.
     Иным призванием влеком,
     Я не могу народом править:
     Простым рожден я быть певцом,
     Глаголом вольным бога славить!
     В толпе вельмож всегда один,
     Мученья полон я и скуки;
     Среди пиров, в главе дружин,
     Иные слышатся мне звуки;
     Неодолимый их призыв
     К себе влечет меня все боле -
     О, отпусти меня, калиф,
     Дозволь дышать и петь на воле!"

     И тот просящему в ответ:
     "Возвеселись, мой раб любимый!
     Печали вечной в мире нет
     И нет тоски неизлечимой!
     Твоею мудростью одной
     Кругом Дамаск могуч и славен.
     Кто ныне нам величьем равен?
     И кто дерзнет на нас войной?
     А я возвышу жребий твой -
     Недаром я окрест державен -
     Ты примешь чести торжество,
     Ты будешь мне мой брат единый:
     Возьми полцарства моего,
     Лишь правь другою половиной!"

     К нему певец: "Твой щедрый дар,
     О государь, певцу не нужен;
     С иною силою он дружен;
     В его груди пылает жар,
     Которым зиждется созданье;
     Служить творцу его призванье;
     Его души незримый мир
     Престолов выше и порфир.
     Он не изменит, не обманет;
     Все, что других влечет и манит:
     Богатство, сила, слава, честь -
     Все в мире том в избытке есть;
     А все сокровища природы:
     Степей безбережный простор,
     Туманный очерк дальних гор
     И моря пенистые воды,
     Земля, и солнце, и луна,
     И всех созвездий хороводы,
     И синей тверди глубина -
     То всe одно лишь отраженье,
     Лишь тень таинственных красот,
     Которых вечное виденье
     В душе избранника живет!
     О, верь, ничем тот не подкупен,
     Кому сей чудный мир доступен,
     Кому господь дозволил взгляд
     В то сокровенное горнило,
     Где первообразы кипят,
     Трепещут творческие силы!
     То их торжественный прилив
     Звучит певцу в его глаголе -
     О, отпусти меня, калиф,
     Дозволь дышать и петь на воле!"

     И рек калиф: "В твоей груди
     Не властен я сдержать желанье,
     Певец, свободен ты, иди,
     Куда влечет тебя призванье!"

     И вот правителя дворцы
     Добычей сделались забвенья;
     Оделись пестрые зубцы
     Травой и прахом запустенья;
     Его несчетная казна
     Давно уж нищим раздана,
     Усердных слуг не видно боле,
     Рабы отпущены на волю,
     И не укажет ни один,
     Куда их скрылся господин.
     В хоромах стены и картины
     Давно затканы паутиной,
     И мхом фонтаны заросли;
     Плющи, ползущие по хорам,
     От самых сводов до земли
     Зеленым падают узором,
     И мак спокойно полевой
     Растет кругом на звонких плитах,
     И ветер, шелестя травой,
     В чертогах ходит позабытых.


    2

     Благословляю вас, леса,
     Долины, нивы, горы, воды!
     Благословляю я свободу
     И голубые небеса!
     И посох мой благословляю,
     И эту бедную суму,
     И степь от краю и до краю,
     И солнца свет, и ночи тьму,
     И одинокую тропинку,
     По коей, нищий, я иду,
     И в поле каждую былинку,
     И в небе каждую звезду!
     О, если б мог всю жизнь смешать я,
     Всю душу вместе с вами слить!
     О, если б мог в свои объятья
     Я вас, враги, друзья и братья,
     И всю природу заключить!
     Как горней бури приближенье,
     Как натиск пенящихся вод,
     Теперь в груди моей растет
     Святая сила вдохновенья.
     Уж на устах дрожит хвала
     Всему, что благо и достойно,-
     Какие ж мне воспеть дела?
     Какие битвы или войны?
     Где я для дара моего
     Найду высокую задачу?
     Чье передам я торжество
     Иль чье падение оплачу?
     Блажен, кто рядом славных дел
     Свой век украсил быстротечный;
     Блажен, кто жизнию умел
     Хоть раз коснуться правды вечной;
     Блажен, кто истину искал,
     И тот, кто, побежденный, пал
     В толпе ничтожной и холодной,
     Как жертва мысли благородной!
     Но не для них моя хвала,
     Не им восторга излиянья!
     Мечта для песен избрала
     Не их высокие деянья!
     И не в венце сияет он,
     К кому душа моя стремится;
     Не блеском славы окружен,
     Не на звенящей колеснице
     Стоит он, гордый сын побед;
     Не в торжестве величья - нет,-
     Я зрю его передо мною
     С толпою бедных рыбаков;
     Он тихо, мирною стезею,
     Идет меж зреющих хлебов;
     Благих речей своих отраду
     В сердца простые он лиет,
     Он правды алчущее стадо
     К ее источнику ведет.

     Зачем не в то рожден я время,
     Когда меж нами, во плоти,
     Неся мучительное бремя,
     Он шел на жизненном пути!
     Зачем я не могу нести,
     О мой господь, твои оковы,
     Твоим страданием страдать,
     И крест на плечи твой приять,
     И на главу венец терновый!
     О, если б мог я лобызать
     Лишь край святой твоей одежды,
     Лишь пыльный след твоих шагов,
     О мой господь, моя надежда,
     Моя и сила и покров!
     Тебе хочу я все мышленья,
     Тебе всех песней благодать,
     И думы дня, и ночи бденья,
     И сердца каждое биенье,
     И душу всю мою отдать!
     Не отверзайтесь для другого
     Отныне, вещие уста!
     Греми лишь именем Христа,
     Мое восторженное слово!


    3

     Часы бегут. Ночная тень
     Не раз сменяла зной палящий,
     Не раз, всходя, лазурный день
     Свивал покров с природы спящей;
     И перед странником вдали
     И волновались и росли
     Разнообразные картины:
     Белели снежные вершины
     Над лесом кедровым густым,
     Иордан сверкал в степном просторе,
     И Мертвое чернело море,
     Сливаясь с небом голубым.
     И вот, виясь в степи широкой,
     Чертой изогнутой легло
     Пред ним Кедронского потока
     Давно безводное русло.

     Смеркалось. Пар струился синий;
     Кругом царила тишина;
     Мерцали звезды; над пустыней
     Всходила медленно луна.
     Брегов сожженные стремнины
     На дно сбегают крутизной,
     Спирая узкую долину
     Двойной отвесною стеной.
     Внизу кресты, символы веры,
     Стоят в обрывах здесь и там,
     И видны странника очам
     В утесах рытые пещеры.
     Сюда со всех концов земли,
     Бежав мирского треволненья,
     Отцы святые притекли
     Искать покоя и спасенья.
     С краев до высохшего дна,
     Где спуск крутой ведет в долину,
     Руками их возведена
     Из камней крепкая стена,
     Отпор степному сарацину.
     В стене ворота. Тесный вход
     Над ними башня стережет.
     Тропинка вьется над оврагом,
     И вот, спускаясь по скалам,
     При свете звезд, усталым шагом
     Подходит странник к воротам.
     "Тебя, безбурное жилище,
     Тебя, познания купель,
     Житейских помыслов кладбище
     И новой жизни колыбель,
     Тебя приветствую, пустыня,
     К тебе стремился я всегда!
     Будь мне убежищем отныне,
     Приютом песен и труда!
     Все попечения мирские
     Сложив с себя у этих врат,
     Приносит вам, отцы святые,
     Свой дар и гусли новый брат!"


    4

     "Отшельники Кедронского потока,
     Игумен вас сзывает на совет!
     Сбирайтесь все: пришедший издалека
     Вам новый брат приносит свой привет!
     Велики в нем и вера и призванье,
     Но должен он пройти чрез испытанье.

     Из вас его вручаю одному:
     Он тот певец, меж всеми знаменитый,
     Что разогнал иконоборства тьму,
     Чьим словом ложь попрана и разбита,
     То Иоанн, святых икон защита -
     Кто хочет быть наставником ему?"

     И лишь назвал игумен это имя,
     Заволновался весь монахов ряд,
     И на певца дивятся и глядят,
     И пробегает шепот между ними.
     Главами все поникнувши седыми,
     С смирением игумну говорят:

     "Благословен сей славный божий воин,
     Благословен меж нас его приход,
     Но кто же здесь учить того достоин,
     Кто правды свет вокруг себя лиeт?
     Чье слово нам как колокол звучало -
     Tого ль приять дерзнем мы под начало?"

     Тут из толпы один выходит брат;
     То черноризец был на вид суровый,
     И строг его пытующий был взгляд,
     И строгое певцу он молвил слово:
     "Держать посты уставы нам велят,
     Служенья ж мы не ведаем иного!-

     Коль под моим началом хочешь быть,
     Тебе согласен дать я наставленье,
     Но должен ты отныне отложить
     Ненужных дум бесплодное броженье;
     Дух праздности и прелесть песнопенья
     Постом, певец, ты должен победить!

     Коль ты пришел отшельником в пустыню,
     Умей мечты житейские попрать,
     И на уста, смирив свою гордыню,
     Ты наложи молчания печать!
     Исполни дух молитвой и печалью -
     Вот мой устав тебе в новоначалье".
             ______________

     Замолк монах. Нежданный приговор
     Как гром упал средь мирного синклита.
     Смутились все. Певца померкнул взор,
     Покрыла бледность впалые ланиты.

     И неподвижен долго он стоял,
     Безмолвно опустив на землю очи,
     Как будто бы ответа он искал,
     Но отвечать недоставало мочи.

     И начал он: "Моих всю бодрость сил,
     И мысли все, и все мои стремленья -
     Одной я только цели посвятил:
     Хвалить творца и славить в песнопенье.

     Но ты велишь скорбеть мне и молчать -
     Твоей, отец, я повинуюсь воле:
     Весельем сердце не взыграет боле,
     Уста сомкнет молчания печать.

     Так вот где ты таилось, отреченье,
     Что я не раз в молитвах обещал!
     Моей отрадой было песнопенье,
     И в жертву ты, господь, его избрал!

     Настаньте ж, дни молчания и муки!
     Прости, мой дар! Ложись на гусли, прах!
     А вы, в груди взлелеянные звуки,
     Замрите все на трепетных устах!

     Спустися, ночь, на горестного брата
     И тьмой его от солнца отлучи!
     Померкните, затмитесь без возврата,
     Моих псалмов звенящие лучи!

     Погибни, жизнь! Погасни, огнь алтарный!
     Уймись во мне, взволнованная кровь!
     Свети лишь ты, небесная любовь,
     В моей ночи звездою лучезарной!

     О мой господь! Прости последний стон
     Последний сердца страждущего ропот!
     Единый миг - замрет и этот шепот,
     И встану я, тобою возрожден!

     Свершилось. Мрака набегают волны.
     Взор гаснет. Стынет кровь. Всему конец!
     Из мира звуков ныне в мир безмолвный
     Нисходит к вам развенчанный певец!"


    5

     В глубоком ущелье,
     Как гнезда стрижей,
     По желтым обрывам темнеют пустынные кельи,
     Но речи не слышно ничьей;
     Все тихо, пока не сберется к служенью
     Отшельников рой;
     И вторит тогда их обрядному пенью
     Один отголосок глухой.
     А там, над краями долины,
     Безлюдной пустыни царит торжество,
     И пальмы не видно нигде ни единой,
     Все пусто кругом и мертво.
     Как жгучее бремя,
     Так небо усталую землю гнетет,
     И кажется, будто бы время
     Свой медленный звучно свершает над нею полет.
     Порой отдаленное слышно рычанье
     Голодного льва;
     И снова наступит молчанье,
     И снова шумит лишь сухая трава,
     Когда из-под камней змея выползая
     Блеснет чешуей;
     Крилами треща, саранча полевая
     Взлетит иногда. Иль случится порой,
     Пустыня проснется от дикого клика,
     Посыпятся камни, и там, в вышине,
     Дрожа и колеблясь, мохнатая пика
     Покажется в небе. На легком коне
     Появится всадник; над самым оврагом
     Сдержав скакуна запененного лет,
     Проедет он мимо обители шагом
     Да инокам сверху проклятье пошлет.
     И снова все стихнет. Лишь в полдень орлицы
     На крыльях недвижных парят,
     Да вечером звезды горят,
     И скучною тянутся длинные дни вереницей.


    6

     Порою в тверди голубой
     Проходят тучи над долиной;
     Они картину за картиной,
     Плывя, свивают меж собой.
     Так, в нескончаемом движенье,
     Клубится предо мной всегда
     Воспоминаний череда,
     Погибшей жизни отраженья;
     И льнут, и вьются без конца,
     И вечно волю осаждают,
     И онемевшего певца,
     Ласкаясь, к песням призывают.
     И казнью стал мне праздный дар,
     Всегда готовый к пробужденью;
     Так ждет лишь ветра дуновенья
     Под пеплом тлеющий пожар -
     Перед моим тревожным духом
     Теснятся образы толпой,
     И, в тишине, над чутким ухом
     Дрожит созвучий мерный строй;
     И я, не смея святотатно
     Их вызвать в жизнь из царства тьмы,
     В хаоса ночь гоню обратно
     Мои непетые псалмы.
     Но тщетно я, в бесплодной битве,
     Твержу уставные слова
     И заученные молитвы -
     Душа берет свои права!
     Увы, под этой ризой черной,
     Как в оны дни под багрецом,
     Живым палимое огнем,
     Мятется сердце непокорно!
     Юдоль, где я похоронил
     Броженье деятельных сил,
     Свободу творческого слова -
     Юдоль молчанья рокового!
     О, передай душе моей
     Твоих стремнин покой угрюмый!
     Пустынный ветер, о развей
     Мои недремлющие думы!


    7

     Tщетно он просит и ждет от безмолвной юдоли покоя,
     Ветер пустынный не может недремлющей думы развеять.
     Годы проходят один за другим, все бесплодные годы!
     Все тяжелее над ним тяготит роковое молчанье.
     Так он однажды сидел у входа пещеры, рукою
     Грустные очи закрыв и внутренним звукам внимая.
     К скорбному тут к нему подошел один черноризец,
     Пал на колени пред ним и сказал: "Помоги, Иоанне!
     Брат мой по плоти преставился; братом он был по душе
                                                     мне!
     Tяжкая горесть снедает меня; я плакать хотел бы -
     Слезы не льются из глаз, но скипаются в горестном
                                                 сердце.
     Ты же мне можешь помочь: напиши лишь умильную
                                                  песню,
     Песнь погребальную милому брату, ее чтобы слыша,
     Мог я рыдать, и тоска бы моя получила ослабу!"
     Кротко взглянул Иоанн и печально в ответ ему молвил:
     "Или не ведаешь ты, каким я связан уставом?
     Строгое старец на песни мои наложил запрещенье!"
     Тот же стал паки его умолять, говоря: "Не узнает
     Старец о том никогда; он отсель отлучился на три дня,
     Брата ж мы завтра хороним; молю тебя всею душою,
     Дай утешение мне в беспредельно горькой печали!"
     Паки ж отказ получив: "Иоанне!- сказал черноризец,-
     Если бы был ты телесным врачом, а я б от недуга
     Так умирал, как теперь умираю от горя и скорби,
     Ты ли бы в помощи мне отказал? И не дашь ли ответа
     Господу богу о мне, если ныне умру безутешен?"
     Так говоря, колебал в Дамаскине он мягкое сердце.
     Собственной полон печали, певец дал жалости место;
     Черною тучей тогда на него низошло вдохновенье,
     Образы мрачной явились толпой, и в воздухе звуки
     Стали надгробное мерно гласить над усопшим рыданье.
     Слушал певец, наклонивши главу, то незримое пенье,
     Долго слушал, и встал, и, с молитвой вошедши в пещеру,
     Там послушной рукой начертал, что ему прозвучало.
     Так был нарушен устав, так прервано было молчанье.
                     __________

     Над вольной мыслью богу неугодны
          Насилие и гнет:
     Она, в душе рожденная свободно,
          В оковах не умрет!

     Ужели вправду мнил ты, близорукий,
          Сковать свои мечты?
     Ужель попрать в себе живые звуки
          Насильно думал ты?

     С Ливанских гор, где в высоте лазурной
          Белеет дальний снег,
     В простор степей стремяся, ветер бурный
          Удержит ли свой бег?

     И потекут ли вспять струи потока,
          Что между скал гремят?
     И солнце там, поднявшись от востока,
          Вернется ли назад?


    8

     Колоколов унылый звон
     С утра долину оглашает.
     Покойник в церковь принесен;
     Обряд печальный похорон
     Собор отшельников свершает.
     Свечами светится алтарь,
     Стоит певец с поникшим взором,
     Поет напутственный тропарь,
     Ему монахи вторят хором:

              Тропарь

     "Какая сладость в жизни сей
     Земной печали непричастна?
     Чье ожиданье не напрасно?
     И где счастливый меж людей?
     Все то превратно, все ничтожно,
     Что мы с трудом приобрели,-
     Какая слава на земли
     Стоит тверда и непреложна?
     Все пепел, призрак, тень и дым,
     Исчезнет все как вихорь пыльный,
     И перед смертью мы стоим
     И безоружны и бессильны.
     Рука могучего слаба,
     Ничтожны царские веленья -
     Прими усопшего раба,
     Господь, в блаженные селенья!

     Как ярый витязь смерть нашла,
     Меня как хищник низложила,
     Свой зев разинула могила
     И все житейское взяла.
     Спасайтесь, сродники и чада,
     Из гроба к вам взываю я,
     Спасайтесь, братья и друзья,
     Да не узрите пламень ада!
     Вся жизнь есть царство суеты,
     И, дуновенье смерти чуя,
     Мы увядаем, как цветы,-
     Почто же мы мятемся всуе?
     Престолы наши суть гроба,
     Чертоги наши - разрушенье,-
     Прими усопшего раба,
     Господь, в блаженные селенья!
     Средь груды тлеющих костей
     Кто царь? кто раб? судья иль воин?
     Кто царства божия достоин?
     И кто отверженный злодей?
     О братья, где сребро и злато?
     Где сонмы многие рабов?
     Среди неведомых гробов
     Кто есть убогий, кто богатый?
     Все пепел, дым, и пыль, и прах,
     Все призрак, тень и привиденье -
     Лишь у тебя на небесах,
     Господь, и пристань и спасенье!
     Исчезнет все, что было плоть,
     Величье наше будет тленье -
     Прими усопшего, господь,
     В твои блаженные селенья!

     И ты, предстательница всем!
     И ты, заступница скорбящим!
     К тебе о брате, здесь лежащем,
     К тебе, святая, вопием!
     Моли божественного сына,
     Его, пречистая, моли,
     Дабы отживший на земли
     Оставил здесь свои кручины!
     Все пепел, прах, и дым, и тень!
     О други, призраку не верьте!
     Когда дохнет в нежданный день
     Дыханье тлительное смерти,
     Мы все поляжем, как хлеба,
     Серпом подрезанные в нивах,-
     Прими усопшего раба,
     Господь, в селениях счастливых!

     Иду в незнаемый я путь,
     Иду меж страха и надежды;
     Мой взор угас, остыла грудь,
     Не внемлет слух, сомкнуты вежды;
     Лежу безгласен, недвижим,
     Не слышу братского рыданья,
     И от кадила синий дым
     Не мне струит благоуханье;
     Но вечным сном пока я сплю,
     Моя любовь не умирает,
     И ею, братья, вас молю,
     Да каждый к господу взывает:
     Господь! В тот день, когда труба
     Вострубит мира преставленье,-
     Прими усопшего раба
     В твои блаженные селенья!"


    9

     Так он с монахами поет.
     Но вот меж ними, гость нежданный,
     Нахмуря брови, предстает
     Наставник старый Иоанна.
     Суровы строгие черты,
     Главу подъемля величаво:
     "Певец,- он молвит,- так ли ты
     Блюдешь и чтишь мои уставы?
     Когда пред нами братний прах,
     Не петь, но плакать нам пристойно!
     Изыди, инок недостойный,-
     Не в наших жить тебе стенах!"

     И, гневной речью пораженный,
     Виновный пал к его ногам:
     "Прости, отец! не знаю сам,
     Как преступил твои законы!
     Во мне звучал немолчный глас,
     В неодолимой сердца муке
     Невольно вырвалися звуки,
     Невольно песня полилась!"
     И ноги старца он объемлет:
     "Прости вину мою, отец!"
     Но тот раскаянью не внемлет,
     Он говорит: "Беги, певец!
     Досель житейская гордыня
     Еще жива в твоей груди "
     От наших келий отойди,
     Не оскверняй собой пустыни!"


    10

     Прошла по лавре роковая весть,
     Отшельников смутилося собранье:
     "Наш Иоанн, Христовой церкви честь,
     Наставника навлек негодованье!
     Ужель ему придется перенесть,
     Ему, певцу, позорное изгнанье?"
     И жалостью исполнились сердца,
     И все собором молят за певца.

     Но, словно столб, наставник непреклонен,
     И так в ответ просящим молвит он:
     "Устав, что мной однажды узаконен,
     Не будет даром ныне отменен.
     Кто к гордости и к ослушанью склонен,
     Того как терн мы вырываем вон.
     Но если в нем неложны сожаленья,
     Эпитимьей он выкупит прощенье:

     Пусть он обходит лавры черный двор,
     С лопатою обходит и с метлою;
     Свой дух смирив, пусть всюду грязь и сор
     Он непокорной выметет рукою.
     Дотоль над ним мой крепок приговор,
     И нет ему прощенья предо мною!"
     Замолк. И, вняв безжалостный отказ,
     Вся братия в печали разошлась.
             ________

     Презренье, други, на певца,
     Что дар священный унижает,
     Что пред кумирами склоняет
     Красу лаврового венца!
     Что гласу истины и чести
     Внушенье выгод предпочел,
     Что угождению и лести
     Бесстыдно продал свой глагол!
     Из века в век звучать готово,
     Ему на казнь и на позор,
     Его бессовестное слово,
     Как всенародный приговор.

     Но ты, иной взалкавший пищи,
     Ты, что молитвою влеком,
     Высокий сердцем, духом нищий,
     Живущий мыслью со Христом,
     Ты, что пророческого взора
     Пред блеском мира не склонял,-
     Испить ты можешь без укора
     Весь унижения фиал!

     И старца речь дошла до Дамаскина.
     Эпитимьи условия узнав,
     Певец спешит свои загладить вины,
     Спешит почтить неслыханный устав.
     Сменила радость горькую кручину:
     Без ропота лопату в руки взяв,
     Певец Христа не мыслит о пощаде,
     Но униженье терпит бога ради.
             ________

     Тот, кто с вечною любовию
     Воздавал за зло добром -
     Избиен, покрытый кровию,
     Венчан терновым венцом -
     Всех, с собой страданьем сближенных,
     В жизни долею обиженных,
     Угнетенных и униженных,
     Осенил своим крестом.

     Вы, чьи лучшие стремления
     Даром гибнут под ярмом,
     Верьте, други, в избавление -
     К божью cвету мы грядем!
     Вы, кручиною согбенные,
     Вы, цепями удрученные,
     Вы, Христу сопогребенные,
     Совоскреснете с Христом!


    11

     Темнеет. Пар струится синий;
     В ущелье мрак и тишина;
     Мерцают звезды; и луна
     Восходит тихо над пустыней.
     В свою пещеру одинок
     Ушел отшельник раздраженный.
     Все спит. Луной посеребренный,
     Иссякший видится поток.
     Над ним скалистые вершины
     Из мрака смотрят там и тут;
     Но сердце старца не влекут
     Природы мирные картины;
     Оно для жизни умерло.
     Согнувши строгое чело,
     Он, чуждый миру, чуждый братьям,
     Лежит, простерт перед распятьем.
     В пыли седая голова,
     И смерть к себе он призывает,
     И шепчет мрачные слова,
     И камнем в перси ударяет.
     И долго он поклоны клал,
     И долго смерть он призывал,
     И наконец, в изнеможенье,
     Безгласен, наземь он упал,
     И старцу видится виденье:

     Разверзся вдруг утесов свод,
     И разлилось благоуханье,
     И от невидимых высот
     В пещеру падает сиянье.
     И в трепетных его лучах,
     Одеждой звездною блистая,
     Явилась дева пресвятая
     С младенцем спящим на руках.
     Из света чудного слиянный,
     Ее небесно-кроток вид.
     "Почто ты гонишь Иоанна?-
     Она монаху говорит.-
     Его молитвенные звуки,
     Как голос неба на земли,
     В сердца послушные текли,
     Врачуя горести и муки.
     Почто ж ты, старец, заградил
     Нещадно тот источник сильный,

     Который мир бы напоил
     Водой целебной и обильной?
     На то ли жизни благодать
     Господь послал своим созданьям,
     Чтоб им бесплодным истязаньем
     Себя казнить и убивать?
     Он дал природе изобилье,
     И бег струящимся рекам,
     Он дал движенье облакам,
     Земле цветы и птицам крылья.
     Почто ж певца живую речь
     Сковал ты заповедью трудной?
     Оставь его глаголу течь
     Рекой певучей неоскудно!
     Да оросят его мечты,
     Как дождь, житейскую долину;
     Оставь земле ее цветы,
     Оставь созвучья Дамаскину!"

     Виденье скрылось в облаках,
     Заря восходит из тумана...
     Встает встревоженный монах,
     Зовет и ищет Иоанна -
     И вот обнял его старик:
     "О сын смирения Христова!
     Тебя душою я постиг -
     Отныне петь ты можешь снова!
     Отверзи вещие уста,
     Твои окончены гоненья!
     Во имя господа Христа,
     Певец, святые вдохновенья
     Из сердца звучного излей,
     Меня ж, молю, прости, о чадо,
     Что слову вольному преградой
     Я был по грубости моей!"


    12

     Воспой же, страдалец, воскресную песнь!
          Возрадуйся жизнию новой!
     Исчезла коснения долгая плеснь,
          Воскресло свободное слово!

     Того, кто оковы души сокрушил,
          Да славит немолчно созданье!
     Да хвалят торжественно господа сил
     И солнце, и месяц, и хоры светил,
          И всякое в мире дыханье!

     Блажен, кому ныне, господь, пред тобой
          И  мыслить и молвить возможно!
     С бестрепетным сердцем и с теплой мольбой
     Во имя твое он выходит на бой
          Со всем, что неправо и ложно!

     Раздайся ж, воскресная песня моя!
          Как солнце взойди над землею!
     Расторгни убийственный сон бытия
     И, свет лучезарный повсюду лия,
          Громи, что созиждено тьмою!


     Не с диких падает высот,
     Средь темных скал, поток нагорный;
     Не буря грозная идет;
     Не ветер прах вздымает черный;
     Не сотни гнущихся дубов
     Шумят главами вековыми;
     Не ряд морских бежит валов,
     Качая гребнями седыми,-

        То Иоанна льется речь,
        И, сил исполненная новых,
        Она громит, как божий меч,
        Во прах противников Христовых.

     Не солнце красное встает;
     Не утро светлое настало;
     Не стая лебедей взыграла
     Весной на лоне ясных вод;
     Не соловьи, в стране привольной,
     Зовут соседних соловьев;
     Не гул несется колокольный
     От многохрамных городов,-

        То слышен всюду плеск народный,
        То ликованье христиан,
        То славит речию свободной
        И хвалит в песнях Иоанн,
        Кого хвалить в своем глаголе
        Не перестанут никогда
        Ни каждая былинка в поле,
        Ни в небе каждая звезда.

     1858 (?)



    АЛХИМИК


      НЕОКОНЧЕННАЯ ПОЭМА(*)


    1

     Дымясь, качалися кадила,
     Хвалебный раздавался хор,
     Алтарь сиял, органа сила
     Священнопению вторила
     И громом полнила собор.
     И под его старинной сенью
     На волны набожной толпы
     От окон радужною тенью
     Косые падали столпы;
     А дале мрак ходил по храму,
     Лишь чрез открытые врата,
     Как сквозь узорчатую раму,
     Синела неба красота,
     Виднелся берег отдаленный,
     И зелень лавров и олив,
     И, белой пеной окаймленный,
     Лениво плещущий залив.
     И вот, когда замолкли хоры,
     И с тихим трепетом в сердцах,
     Склонив главы, потупя взоры,
     Благоговейно пали в прах
     Ряды молящихся густые,
     И, прославляя бога сил,
     Среди великой литургии
     Епископ чашу возносил,-
     Раздался шум. Невнятный ропот
     Пронесся от открытых врат,
     В испуге вдруг за рядом ряд,
     Теснясь, отхлынул,- конский топот,-
     Смятенье,- давка,- женский крик,-
     И на коне во храм проник
     Безумный всадник. Вся обитель,
     Волнуясь, в клик слилась один:
     "Кто он, святыни оскорбитель?
     Какого края гражданин?
     Египта ль он, Марокка ль житель
     Или Гранады гордый сын,
     Перед которою тряслися
     Уж наши веси столько крат,
     Иль не от хищного ль Туниса
     К брегам причаливший пират?"

     Но не языческого края
     На нем одежда боевая:
     Ни шлема с пестрою чалмой,
     Ни брони с притчами Корана,
     Ни сабли нет на нем кривой,
     Ни золотого ятагана.
     Изгибы белого пера
     Над шапкой зыблются шелковой,
     Прямая шпага у бедра,
     На груди вышиты оковы,
     И, сброшена с его плеча,
     В широких складках величаво
     Падет на сбрую епанча
     С крестом зубчатым Калатравы.

     Меж тем как, пеня удила,
     Сердитый конь по звонким плитам
     Нетерпеливым бьет копытом,
     Он сам, не трогаясь с седла,
     Толпе не внемля разъяренной
     И как виденьем поражен,
     Вперяет взор свой восхищенный
     В толпу испуганную жен.
     Кто ж он? И чьей красою чудной
     Поступок вызван безрассудный?
     Кто из красавиц этих всех
     Его вовлек во смертный грех?
     Их собралось сюда немало,
     И юных женщин и девиц,
     И не скрывают покрывала
     Во храме божием их лиц;
     И после первого смущенья
     Участья шепот и прощенья
     Меж них как искра пробежал,
     Пошли догадка за догадкой,
     И смех послышался украдкой
     Из-за нарядных опахал.
     Но, мыслью полная иною,
     Одна, в сознанье красоты,
     Спешила тканью кружевною
     Покрыть виновные черты.


    2

     "Я сознаюсь в любви мятежной,
     В тревоге чувств, в безумье дел -
     Тому безумье неизбежно,
     Кто раз, сеньора, вас узрел!
     Пусть мой поступок без примера,
     Пусть проклят буду я от всех -
     Есть воле грань, есть силам мера;
     Господь простит мой тяжкий грех,
     Простит порыв мой дерзновенный,
     Когда я, страстию горя,
     Твой лик узнав благословенный,
     Забыл святыню алтаря!
     Но если нет уж мне прощенья,
     Я не раскаиваюсь - знай,-
     Я отрекаюсь от спасенья,
     Моя любовь мне будет рай!
     Я все попру, я все разрушу,
     За миг блаженства отдаю
     Мою измученную душу
     И место в будущем раю!..
     Сеньора, здесь я жду ответа,
     Решите словом мой удел,
     На край меня пошлите света,
     Задайте ряд опасных дел,-
     Я жду лишь знака, жду лишь взора,
     Спешите участь мне изречь,-
     У ваших ног лежат, сеньора,
     Мой ум, и жизнь, и честь, и меч!"

     Замолк. В невольном видит страхе
     Она лежащего во прахе;
     Ему ответить силы нет -
     Какой безумцу дать ответ?
     Не так он, как другие, любит,
     Прямой отказ его погубит,
     И чтоб снести его он мог,
     Нужны пощада и предлог.
     И вот она на вызов страстный,
     Склонив приветливо свой взор,
     С улыбкой тихой и прекрасной:
     "Вставайте,- говорит,- сеньор!
     Я вижу, вами овладела
     Любовь без меры и предела,
     Любить, как вы, никто б не мог,
     Но краток жизни нашей срок;
     Я вашу страсть делить готова,
     Но этот пыл для мира новый
     Мы заключить бы не могли
     В условья бренные земли;
     Чтоб огнь вместить неугасимый,
     Бессмертны сделаться должны мы.
     Оно возможно; жизни нить
     Лишь стоит чарами продлить.
     Я как-то слышала случайно,
     Что достают для этой тайны
     Какой-то корень, или злак,
     Не знаю где, не знаю как,
     Но вам по сердцу подвиг трудный -
     Достаньте ж этот корень чудный,
     Ко мне вернитесь - и тогда
     Я ваша буду навсегда!"
     И вспрянул он, блестя очами:
     "Клянуся небом и землей
     Исполнить заданное вами
     Какою б ни было ценой!
     И ведать отдыха не буду,
     И всем страданьям обрекусь,
     Но жизни тайну я добуду
     И к вам с бессмертием вернусь!"


    3

     От берегов благоуханных,
     Где спят лавровые леса,
     Уходит в даль зыбей туманных
     Корабль, надувши паруса.
     На нем изгнанник молчаливый
     Вдали желанный ловит сон,
     И взор его нетерпеливый
     В пространство синее вперен.
     "Вы, моря шумного пучины,
     Ты, неба вечного простор,
     И ты, светил блестящий хор,
     И вы, родной земли вершины,
     Поля, и пестрые цветы,
     И с гор струящиеся воды,
     Отдельно взятые черты
     Всецельно дышащей природы!
     Какая вас связала нить
     Одну другой светлей и краше?
     Каким законом объяснить
     Родство таинственное наше?
     Ты, всесторонность бытия,
     Неисчерпаемость явленья,
     В тебе повсюду вижу я
     Того же света преломленья.
     Внутри души его собрать,
     Его лучей блудящий пламень
     В единый скоп всесильно сжать -
     Вот Соломонова печать,
     Вот Трисмегиста дивный камень!
     Тот всеобъемлющий закон,
     Kоторым все живет от века,
     Он в нас самих - он заключен
     Незримо в сердце человека!
     Его любовь, и гнев, и страх,
     Его стремленья и желанья,
     Все, что кипит в его делах,
     Чем он живит и движет прах,-
     Есть та же сила мирозданья!
     Не в пыльной келье мудреца
     Я смысл ее найду глубокий -
     В живые погрузить сердца
     Я должен мысленное око!
     Среди борьбы, среди войны,
     Средь треволнения событий,
     Отдельных жизней сплетены
     Всечасно рвущиеся нити,
     И кто бессмертье хочет пить
     Из мимолетного фиала,
     Тот микрокосма изучить
     Спеши кипящие начала!
     Есть край заветный и святой,
     Где дважды жизненная сила
     Себя двояко проявила
     Недостижимой высотой:
     Один, в полях Кампаньи дикой,
     Предназначением храним,
     Стоит торжественный, великий,
     Несокрушимый, вечный Рим.
     К нему, к подобию вселенной,
     Теперь держать я должен путь,
     В его движенье почерпнуть
     Закон движенья неизменный.
     Лети ж, корабль крылатый мой,
     Лети в безбережном просторе,
     А ты, под верною кормой,
     Шуми, шуми и пенься, море..."
     .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
     .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

     __________
      (*) Основанием этому отрывку служит
     следующая легенда:
        В 1250 году Раймунд Lullius, или
     Lulle, сенескалк Балеарских островов,
     проезжая верхом через площадь города
     Пальмы, увидел одну даму, входящую в
     собор. Красота ее так поразила его,
     что он, забыв всякое приличие и не схо-
     дя с лошади, последовал за нею. Такой
     соблазн наделал много шума, но с этой
     поры дон Раймунд не переставал пресле-
     довать своей любовью донью Элеонору
     (или, как называют ее другие, Амброзию
     De Castello). Чтобы от него избавиться,
     она обещала полюбить его, если он доста-
     нет ей жизненный эликсир. Дон Раймунд с
     радостью принял условие, сделался алхими-
     ком, отправился в отдаленные края и об-
     рекся целому ряду самых невероятных
     приключений.

     [1867]



    ПОРТРЕТ



    1

     Воспоминаний рой, как мошек туча,
     Вокруг меня снует с недавних пор.
     Из их толпы цветистой и летучей
     Составить мог бы целый я обзор,
     Но приведу пока один лишь случай;
     Рассудку он имел наперекор
     На жизнь мою немалое влиянье -
     Так пусть другим послужит в назиданье...


    2

     Известно, нет событий без следа:
     Прошедшее, прискорбно или мило,
     Ни личностям доселе никогда,
     Ни нациям с рук даром не сходило.
     Тому теперь,- но вычислять года
     Я не горазд - я думаю, мне было
     Одиннадцать или двенадцать лет -
     С тех пор успел перемениться свет.


    3

     Подумать можно: протекло лет со сто,
     Так повернулось старое вверх дном.
     А в сущности, все совершилось просто,
     Так просто, что - но дело не о том!
     У самого Аничковского моста
     Большой тогда мы занимали дом:
     Он был - никто не усумнится в этом,-
     Как прочие, окрашен желтым цветом.


    4

     Заметил я, что желтый этот цвет
     Особенно льстит сердцу патриота;
     Обмазать вохрой дом иль лазарет
     Неодолима русского охота;
     Начальство также в этом с давних лет
     Благонамеренное видит что-то,
     И вохрятся в губерниях сплеча
     Палаты, храм, острог и каланча.


    5

     Ревенный цвет и линия прямая -
     Вот идеал изящества для нас.
     Наследники Батыя и Мамая,
     Командовать мы приучили глаз
     И, площади за степи принимая,
     Хотим глядеть из Тулы в Арзамас.
     Прекрасное искать мы любим в пошлом -
     Не так о том судили в веке прошлом.


    6

     В своем дому любил аристократ
     Капризные изгибы и уступы,
     Убранный медальонами фасад,
     С гирляндами колонн ненужных купы,
     На крыше ваз или амуров ряд,
     На воротах причудливые группы.
     Перенимать с недавних стали пор
     У дедов мы весь этот милый вздор.


    7

     В мои ж года хорошим было тоном
     Казарменному вкусу подражать,
     И четырем или осьми колоннам
     Вменялось в долг шеренгою торчать
     Под неизбежным греческим фронтоном.
     Во Франции такую благодать
     Завел, в свой век воинственных плебеев,
     Наполеон,- в России ж Аракчеев.


    8

     Таков и наш фасад был; но внутри
     Характер свой прошедшего столетья
     Дом сохранил. Покоя два иль три
     Могли б восторга вызвать междометье
     У знатока. Из бронзы фонари
     В сенях висели, и любил смотреть я,
     Хоть был тогда в искусстве не толков,
     На лепку стен и форму потолков.


    9

     Родителей своих я видел мало;
     Отец был занят; братьев и сестер
     Я не знавал; мать много выезжала;
     Ворчали вечно тетки; с ранних пор
     Привык один бродить я в зал из зала
     И населять мечтами их простор.
     Так подвиги, достойные романа,
     Воображать себе я начал рано.


    10

     Действительность, напротив, мне была
     От малых лет несносна и противна.
     Жизнь, как она вокруг меня текла,
     Все в той же прозе движась беспрерывно,
     Все, что зовут серьезные дела,-
     Я ненавидел с детства инстинктивно.
     Не говорю, чтоб в этом был я прав,
     Но, видно, так уж мой сложился нрав.


    11

     Цветы у нас стояли в разных залах:
     Желтофиолей много золотых
     И много гиацинтов, синих, алых,
     И палевых, и бледно-голубых;
     И я, миров искатель небывалых,
     Любил вникать в благоуханье их,
     И в каждом запах индивидуальный
     Мне музыкой как будто веял дальнoй.


    12

     В иные ж дни, прервав мечтаний сон,
     Случалось мне очнуться, в удивленье,
     С цветком в руке. Как мной был сорван он -
     Не помнил я; но в чудные виденья
     Был запахом его я погружен.
     Так превращало мне воображенье
     В волшебный мир наш скучный старый дом -
     А жизнь меж тем шла прежним чередом.


    13

     Предметы те ж, зимою, как и летом,
     Реальный мир являл моим глазам:
     Учителя ходили по билетам
     Все те ж ко мне; порхал по четвергам
     Танцмейстер, весь пропитанный балетом,
     Со скрипкою пискливой, и мне сам
     Мой гувернер в назначенные сроки
     Преподавал латинские уроки.


    14

     Он немец был от головы до ног,
     Учен, серьезен, очень аккуратен,
     Всегда к себе неумолимо строг
     И не терпел на мне чернильных пятен.
     Но, признаюсь, его глубокий слог
     Был для меня отчасти непонятен,
     Особенно когда он объяснял,
     Что разуметь под словом "идеал".


    15

     Любезен был ему Страбон и Плиний,
     Горация он знал до тошноты
     И, что у нас так редко видишь ныне,
     Высоко чтил художества цветы,
     Причем закон волнообразных линий
     Мне поставлял условьем красоты,
     А чтоб система не пропала праздно,
     Он сам и ел и пил волнообразно.


    16

     Достоинством проникнутый всегда,
     Он формою был много озабочен,
     "Das Formlose1 - о, это есть беда!"-
     Он повторял и обижался очень,
     Когда себе кто не давал труда
     Иль не умел в формальностях быть точен;
     А красоты классической печать
     Наглядно мне давал он изучать.


    17

     Он говорил: "Смотрите, для примера
     Я несколько приму античных поз:
     Вот так стоит Милосская Венера;
     Так очертанье Вакха создалось;
     Вот этак Зевс описан у Гомера;
     Вот понят как Праксителем Эрос,
     А вот теперь я Аполлоном стану" -
     И походил тогда на обезьяну.


    18

     Я думаю, поймешь, читатель, ты,
     Что вряд ли мог я этим быть доволен,
     Тем более что чувством красоты
     Я от природы не был обездолен;
     Но у кого все средства отняты,
     Тот слышит звон, не видя колоколен;
     А слова я хотя не понимал,
     Но чуялся иной мне "идеал".


    19

     И я душой искал его пытливо -
     Hо что найти вокруг себя я мог?
     Старухи тетки не были красивы,
     Величествен мой не был педагог -
     И потому мне кажется не диво,
     Что типами их лиц я пренебрег,
     И на одной из стен большого зала
     Тип красоты мечта моя сыскала.


    20

     То молодой был женщины портрет,
     В грацьозной позе. Несколько поблек он,
     Иль, может быть, показывал так свет
     Сквозь кружевные занавесы окон.
     Грудь украшал ей розовый букет,
     Напудренный на плечи падал локон,
     И, полный роз, передник из тафты
     За кончики несли ее персты.


    21

     Иные скажут: Живопись упадка!
     Условная, пустая красота!
     Быть может, так; но каждая в ней складка
     Мне нравилась, а тонкая черта
     Мой юный ум дразнила как загадка:
     Казалось мне, лукавые уста,
     Назло глазам, исполненным печали,
     Свои края чуть-чуть приподымали.


    22

     И странно то, что было в каждый час
     В ее лице иное выраженье;
     Таких оттенков множество не раз
     Подсматривал в один и тот же день я:
     Менялся цвет неуловимый глаз,
     Менялось уст неясное значенье,
     И выражал поочередно взор
     Кокетство, ласку, просьбу иль укор.


    23

     Ее судьбы не знаю я поныне:
     Была ль маркиза юная она,
     Погибшая, увы, на гильотине?
     Иль, в Питере блестящем рождена,
     При матушке цвела Екатерине,
     Играла в ломбр, приветна и умна,
     И средь огней потемкинского бала
     Как солнце всех красою побеждала?


    24

     Oб этом я не спрашивал тогда
     И важную на то имел причину:
     Преодолеть я тайного стыда
     Никак не мог - теперь его откину;
     Могу, увы, признаться без труда,
     Что по уши влюбился я в картину,
     Так, что страдала несколько латынь;
     Уж кто влюблен, тот мудрость лучше кинь.


    25

     Наставник мой был мною недоволен,
     Его чело стал омрачать туман;
     Он говорил, что я ничем не болен,
     Что это лень и что "wer will, der kann!"2.
     На этот счет он был многоглаголен
     И повторял, что нам рассудок дан,
     Дабы собой мы все владели боле
     И управлять, учились нашей волей.


    26

     Был, кажется, поклонник Канта он,
     Но этот раз забыл его ученье,
     Что "Ding an sich"3, лишь только воплощен,
     Лишается свободного хотенья;
     Я ж скоро был к той вере приведен,
     Что наша воля плод предназначенья,
     Зане я тщетно, сколько ни потел,
     Хотел хотеть иное, чем хотел.


    27

     В грамматике, на место скучных правил,
     Мне виделся все тот же милый лик;
     Без счету мне нули наставник ставил,-
     Их получать я, наконец, привык,
     Прилежностью себя я не прославил
     И лишь поздней добился и постиг,
     В чем состоят спряжения красоты.
     О классицизм, даешься не легко ты!


    28

     Все ж из меня не вышел реалист -
     Да извинит мне Стасюлевич это!
     Недаром свой мне посвящала свист
     Уж не одна реальная газета.
     Я ж незлобив: пусть виноградный лист
     Прикроет им небрежность туалета
     И пусть Зевес, чья сила велика,
     Их русского сподобит языка!


    29

     Да, классик я - но до известной меры:
     Я б не хотел, чтоб почерком пера
     Присуждены все были землемеры,
     Механики, купцы, кондуктора
     Виргилия долбить или Гомера;
     Избави бог! Не та теперь пора;
     Для разных нужд и выгод матерьяльных
     Желаю нам поболе школ реальных.


    30

     Но я скажу: не паровозов дым
     И не реторты движут просвещенье -
     Свою к нему способность изощрим
     Лишь строгой мы гимнастикой мышленья,
     И мне сдается: прав мой омоним,
     Что классицизму дал он предпочтенье,
     Которого так прочно тяжкий плуг
     Взрывает новь под семена наук.


    31

     Все дело в мере. Впрочем, от предмета
     Отвлекся я - вернусь к нему опять:
     Те колебанья в линиях портрета
     Потребностью мне стало изучать.
     Ребячество, конечно, было это,
     Но всякий вечер я, ложася спать,
     Все думал: как по минованье ночи
     Мой встретят взор изменчивые очи?


    32

     Меня влекла их странная краса,
     Как путника студеный ключ в пустыне.
     Вставал я в семь, а ровно в два часа,
     Отдав сполна дань скуке и латыне,
     Благословлял усердно небеса.
     Обедали в то время в половине
     Четвертого. В час этот, в январе,
     Уж сумерки бывают на дворе.


    33

     И всякий день, собрав мои тетради,
     Умывши руки, пыль с воротничка
     Смахнув платком, вихры свои пригладя
     И совершив два или три прыжка,
     Я шел к портрету наблюдений ради;
     Само собой, я шел исподтишка,
     Как будто вовсе не было мне дела,
     Как на меня красавица глядела.


    34

     Тогда пустой почти был темен зал,
     Но беглый свет горящего камина
     На потолке расписанном дрожал
     И на стене, где виделась картина;
     Ручной орган на улице играл;
     То, кажется, Моцарта каватина
     Всегда в ту пору пела свой мотив,
     И слушал я, взор в живопись вперив.


    35

     Мне чудилось в тех звуках толкованье
     И тайный ключ к загадочным чертам;
     Росло души неясное желанье,
     Со счастьем грусть мешалась пополам;
     То юности платил, должно быть, дань я.
     Чего хотел, не понимал я сам,
     Но что-то вслух уста мои шептали,
     Пока меня к столу не призывали.


    36

     И, впечатленья дум моих храня,
     Я нехотя глотал тарелку супа;
     С усмешкой все глядели на меня,
     Мое лицо, должно быть, было глупо.
     Застенчивей стал день я ото дня,
     Смотрел на всех рассеянно и тупо,
     И на себя родителей упрек
     Не раз своей неловкостью навлек.


    37

     Но было мне страшней всего на свете,
     Чтоб из больших случайно кто-нибудь
     Заговорить не вздумал о портрете
     Иль, хоть слегка, при мне упомянуть.
     От мысли той (смешны бывают дети!)
     Уж я краснел, моя сжималась грудь,
     И казни б я подвергся уголовной,
     Чтоб не открыть любви моей греховной.


    38

     Мне памятно еще до этих пор,
     Какие я выдумывал уловки,
     Чтоб изменить искусно разговор,
     Когда предметы делались неловки;
     А прошлый век, Екатеринин двор,
     Роброны, пудра, фижмы иль шнуровки,
     И даже сам Державин, автор од,
     Уж издали меня бросали в пот.


    39

     Читатель мой, скажи, ты был ли молод?
     Не всякому известен сей недуг.
     Пора, когда любви нас мучит голод,
     Для многих есть не более как звук;
     Нам на Руси любить мешает холод
     И, сверх того, за службой недосуг:
     Немногие у нас родятся наги -
     Большая часть в мундире и при шпаге.


    40

     Но если, свет увидя между нас,
     Ты редкое являешь исключенье
     И не совсем огонь в тебе погас
     Тех дней, когда нам новы впечатленья,
     Быть может, ты поймешь, как в первый раз
     Он озарил мое уединенье,
     Как с каждым днем он разгорался вновь
     И как свою лелеял я любовь.


    41

     Была пора то дерзостных догадок,
     Когда кипит вопросами наш ум;
     Когда для нас мучителен и сладок
     Бывает платья шелкового шум;
     Когда души смущенной беспорядок
     Нам не дает смирить прибоя дум
     И, без руля волнами их несомы,
     Мы взором ищем берег незнакомый.


    42

     О, чудное мерцанье тех времен,
     Где мы себя еще не понимаем!
     О, дни, когда, раскрывши лексикон,
     Мы от иного слова замираем!
     О, трепет чувств, случайностью рожден!
     Душистый цвет, плодом незаменяем!
     Тревожной жизни первая веха:
     Бред чистоты с предвкусием греха!


    43

     Внимал его я голосу послушно,
     Как лепетанью веющего сна...
     В среде сухой, придирчивой и душной
     Мне стало вдруг казаться, что она
     К моей любви не вовсе равнодушна
     И без насмешки смотрит с полотна;
     И вскоре я в том новом выраженье
     Участие прочел и ободренье.


    44

     Мне взор ее, казалось, говорил:
     "Не унывай, крепись, настало время -
     У нас с тобой теперь довольно сил,
     Чтоб наших пут обоим скинуть бремя;
     Меня к холсту художник пригвоздил,
     Ты ж за ребенка почитаем всеми,
     Тебя гнетут - но ты уже большой,
     Давно тебя постигла я душой!


    45

     Тебе дано мне оказать услугу,
     Пойми меня - на помощь я зову!
     Хочу тебе довериться как другу:
     Я не портрет, я мыслю и живу!
     В своих ты снах искал во мне подругу -
     Ее найти ты можешь наяву!
     Меня добыть тебе не трудно с бою -
     Лишь доверши начатое тобою!"


    46

     Два целых дня ходил я как в чаду
     И спрашивал себя в недоуменье:
     "Как средство я спасти ее найду?
     Откуда взять возможность и уменье?"
     Так иногда лежащего в бреду
     Задачи темной мучит разрешенье.
     Я повторял: "Спасу ее - но как?
     О, если б дать она могла мне знак!"


    47

     И в сумерки, в тот самый час заветный,
     Когда шарманка пела под окном,
     Я в зал пустой прокрался неприметно,
     Чтобы мечтать о подвиге моем.
     Но голову ломал себе я тщетно
     И был готов ударить в стену лбом,
     Как юного воображенья сила
     Нежданно мне задачу разрешила.


    48

     При отблеске каминного огня
     Картина как-то задрожала в раме,
     Сперва взглянула словно на меня
     Молящими и влажными глазами,
     Потом, ресницы медленно склоня,
     Свой взор на шкаф с узорными часами
     Направила. Взор говорил: "Смотри!"
     Часы тогда показывали: три.


    49

     Я понял все. Средь шума дня не смела
     Одеться в плоть и кровь ее краса,
     Но ночью - о, тогда другое дело!
     В ночной тени возможны чудеса!
     И на часы затем она глядела,
     Чтоб этой ночью, ровно в три часа,
     Когда весь дом покоится в молчанье,
     Я к ней пришел на тайное свиданье.


    50

     Да, это так, сомнений боле нет!
     Моей любви могущество без грани!
     Коль захочу, я вызову на свет,
     Что так давно мне видится в тумане!
     Но только ночью оживет портрет -
     Как я о том не догадался ране?!
     И сладостно и жутко стало мне,
     И бегали мурашки по спине.


    51

     Остаток дня провел я благонравно,
     Приготовлял глаголы, не тужа,
     Долбил предлоги и зубрил исправно,
     Какого каждый просит падежа;
     Когда ходил, ступал легко и плавно,
     Расположеньем старших дорожа,
     И вообще старался в этот день я
     Не возбудить чем-либо подозренья.


    52

     Сидели гости вечером у нас,
     Я должен был, по принятой системе,
     Быть налицо. Прескучная велась
     Меж них беседа, и меня как бремя
     Она гнела. Настал насилу час
     Идти мне спать. Простившися со всеми,
     Я радостно отправился домой -
     Мой педагог последовал за мной.


    53

     Я тотчас лег и, будто утомленный,
     Закрыл глаза, но долго он ходил
     Пред зеркалом, наморща лоб ученый,
     И свой вакштаф торжественно курил;
     Но наконец снял фрак и панталоны,
     В постелю влез и свечку погасил.
     Должно быть, он заснул довольно сладко,
     Меня ж трясла и била лихорадка.


    54

     Но время шло, и вот гостям пора
     Настала разъезжаться. Понял это
     Я из того, что стали кучера
     Возиться у подъезда; струйки света
     На потолке забегали; с двора
     Последняя отъехала карета,
     И в доме стихло все. Свиданья ж срок -
     Читатель помнит - был еще далек.


    55

     Теперь я должен - но не знаю, право,
     Как оправдать себя во мненье дам?
     На их участье потерял я право,
     На милость их судьбу свою отдам!
     Да, добрая моя страдает слава:
     Как вышло то - не понимаю сам,-
     Но, в ожиданье сладостного срока,
     Я вдруг заснул постыдно и глубоко.


    56

     Что видел я в том недостойном сне,
     Моя лишь смутно память сохранила,
     Но что ж могло иное сниться мне,
     Как не она, кем сердце полно было?
     Уставшая скучать на полотне,
     Она меня забвением корила,
     И стала совесть так моя тяжка,
     Что я проснулся, словно от толчка.


    57

     В раскаянье, в испуге и в смятенье,
     Рукой неверной спичку я зажег;
     Предметов вдруг зашевелились тени,
     Но, к счастью, спал мой крепко педагог;
     Я в радостном увидел удивленье,
     Что не прошел назначенный мне срок:
     До трех часов - оно, конечно, мало -
     Пяти минут еще недоставало.


    58

     И поспешил скорей одеться я,
     Чтоб искупить поступок непохвальный;
     Держа свечу, дыханье притая,
     Тихонько вышел я из нашей спальной;
     Но голова кружилася моя,
     И сердца стук мне слышался буквально,
     Пока я шел чрез длинный комнат ряд,
     На зеркала бояся бросить взгляд.


    59

     Знал хорошо я все покои дома,
     Но в непривычной тишине ночной
     Мне все теперь казалось незнакомо;
     Мой шаг звучал как будто бы чужой,
     И странно так от тени переломы
     По сторонам и прямо надо мной
     То стлалися, то на стену всползали -
     Стараясь их не видеть, шел я дале.


    60

     И вот уже та роковая дверь -
     Единый шаг - судьба моя решится,-
     Но что-то вдруг нежданное теперь
     Заставило меня остановиться.
     Читатель-друг, ты верь или не верь -
     Мне слышалось: "Не лучше ль воротиться?
     Ты не таким из двери выйдешь той,
     Каким войдешь с невинной простотой".


    61

     То ангела ль хранителя был голос?
     Иль тайный страх мне на ухо шептал?
     Но с oпасеньем страсть моя боролась,
     А ложный стыд желанье подстрекал.
     "Нет!- я решил - и на затылке волос
     Мой поднялся,- прийти я обещал!
     Какое там ни встречу испытанье,
     Мне честь велит исполнить обещанье!"


    62

     И повернул неверною рукою
     Замковую я ручку. Отворилась
     Без шума дверь: был сумрачен покой,
     Но бледное сиянье в нем струилось;
     Хрустальной люстры отблеск голубой
     Мерцал в тени, и тихо шевелилась
     Подвесок цепь, напоминая мне
     Игру росы на листьях при луне.


    63

     И был ли то обман воображенья
     Иль истина - по залу пронеслось
     Как свежести какой-то дуновенье,
     И запах мне почувствовался роз.
     Чудесного я понял приближенье,
     По телу легкий пробежал мороз,
     Но превозмог я скоро слабость эту
     И подошел с решимостью к портрету.


    64

     Он весь сиял, как будто от луны;
     Малейшие подробности одежды,
     Черты лица все были мне видны,
     И томно так приподымались вежды,
     И так глаза казалися полны
     Любви и слез, и грусти и надежды,
     Таким горели сдержанным огнем,
     Как я еще не видывал их днем.


    65

     Мой страх исчез. Мучительно-приятно
     С томящей негой жгучая тоска
     Во мне в один оттенок непонятный
     Смешалася. Нет в мире языка
     То ощущенье передать; невнятно
     Мне слышался как зов издалека,
     Мне словно мир провиделся надзвездный -
     И чуялась как будто близость бездны.


    66

     И думал я: нет, то была не ложь,
     Когда любить меня ты обещала!
     Ты для меня сегодня оживешь -
     Я здесь - я жду - за чем же дело стало?
     Я взор ее ловил - и снова дрожь,
     Но дрожь любви, по жилам пробегала,
     И ревности огонь, бог весть к кому,
     Понятен стал безумью моему.


    67

     Возможно ль? как? Недвижна ты доселе?
     Иль взоров я твоих не понимал?
     Иль, чтобы мне довериться на деле,
     Тебе кажусь ничтожен я и мал?
     Иль я ребенок? Боже! Иль ужели
     Твою любовь другой себе стяжал?
     Кто он? когда? и по какому праву?
     Пускай придет со мною на расправу!


    68

     Так проходил, средь явственного сна,
     Все муки я сердечного пожара...
     О бог любви! Ты молод, как весна,
     Твои ж пути как мирозданье стары!
     Но вот как будто дрогнула стена,
     Раздался шип - и мерных три  удара,
     В ночной тиши отчетисто звеня,
     Взглянуть назад заставили меня.


    69

     И их еще не замерло дрожанье,
     Как изменился вдруг покоя вид:
     Исчезли ночь и лунное сиянье,
     Зажглися люстры; блеском весь облит,
     Казалось, вновь, для бала иль собранья,
     Старинный зал сверкает и горит,
     И было в нем - я видеть мог свободно -
     Всe так свежо и вместе старомодно.


    70

     Воскресшие убранство и красу
     Минувших дней узнал я пред собою;
     Мой пульс стучал, как будто бы несу
     Я кузницу в груди; в ушах с прибою
     Шумела кровь; так в молодом лесу
     Пернатых гам нам слышится весною;
     Так пчел рои, шмелям гудящим в лад,
     В июльский зной над гречкою жужжат.


    71

     Что ж это? сон? и я лежу в постеле?
     Но нет, вот раму щупает рука -
     Я точно здесь - вот ясно проскрипели
     На улице полозья... С потолка
     Посыпалася известь; вот в панели
     Как будто что-то треснуло слегка...
     Вот словно шелком вдруг зашелестило...
     Я поднял взор - и дух мне захватило.


    72

     Все в том же положении, она
     Теперь почти от грунта отделялась;
     Уж грудь ее, свечьми озарена,
     По временам заметно подымалась;
     Но отрешить себя от полотна
     Она вотще как будто бы старалась,
     И ясно мне все говорило в ней:
     О, захоти, о, захоти сильней!


    73

     Все, что я мог сосредоточить воли,
     Все на нее теперь я устремил -
     Мой страстный взор живил ее все боле,
     И видимо ей прибавлялось сил;
     Уже одежда зыблилась, как в поле
     Под легким ветром зыблется ковыль,
     И все слышней ее шуршали  волны,
     И вздрагивал цветов передник полный.


    74

     "Еще, еще! хоти еще сильней!"-
     Так влажные глаза мне говорили;
     И я хотел всей страстию моей -
     И от моих, казалося, усилий
     Свободнее все делалося ей -
     И вдруг персты передник упустили -
     И ворох роз, покоившийся в нем,
     К моим ногам посыпался дождем.


    75

     Движеньем плавным платье расправляя,
     Она сошла из рамы на паркет;
     С террасы в сад, дышать цветами мая,
     Так девушка в шестнадцать сходит лет;
     Но я стоял, еще не понимая,
     Она ли то передо мной иль нет,
     Стоял, немой от счастья и испуга -
     И молча мы смотрели друг на друга.


    76

     Когда бы я гвардейский был гусар
     Или хотя полковник инженерный,
     Искусно б мой я выразил ей жар
     И комплимент сказал бы ей примерный;
     Но не дан был развязности мне дар,
     И стало так неловко мне и скверно,
     Что я не знал, стоять или шагнуть,
     А долг велел мне сделать что-нибудь.


    77

     И, мой урок припомня танцевальный,
     Я для поклона сделал два шага;
     Потом взял вбок; легко и натурально
     Примкнулась к левой правая нога,
     Отвисли обе руки вертикально,
     И я пред ней согнулся как дуга.
     Она ж, как скоро выпрямил я тело,
     Насмешливо мне до полу присела.


    78

     Но между нас, теперь я убежден,
     Происходило недоразуменье,
     И мой она классический поклон,
     Как видно, приняла за приглашенье
     С ней танцевать. Я был тем удивлен,
     Но вывести ее из заблужденья
     Мешала мне застенчивость моя,
     И руку ей, конфузясь, подал я.


    79

     Тут тихо, тихо, словно издалека,
     Послышался старинный менуэт:
     Под говор струй так шелестит осока,
     Или, когда вечерний меркнет свет,
     Хрущи, кружась над липами высоко,
     Поют весне немолчный свой привет,
     И чудятся нам в шуме их полета
     И вьолончеля звуки и фагота.


    80

     И вот, держася за руки едва,
     В приличном друг от друга расстоянье,
     Под музыку мы двинулись сперва,
     На цыпочках, в торжественном молчанье.
     Но, сделавши со мною тура два,
     Она вдруг стала, словно в ожиданье,
     И вырвался из свежих уст ея
     Веселый смех, как рокот соловья.


    81

     Поступком сим обиженный немало,
     Я взор склонил, достоинство храня,
     "О, не сердись, мой друг,- она сказала,-
     И не кори за ветреность меня!
     Мне так смешно! Поверь, я не встречала
     Tаких, как ты, до нынешнего дня!
     Ужель пылал ты страстью неземною
     Лишь для того, чтоб танцевать со мною?"


    82

     Что отвечать на это - я не знал,
     Но стало мне невыразимо больно:
     Чего ж ей надо? В чем я оплошал?
     И отчего она мной недовольна?
     Не по ее ль я воле танцевал?
     Так что же тут смешного? И невольно
     Заплакал я, ища напрасно слов,
     И ненавидеть был ее готов.


    83

     Вся кровь во мне кипела, негодуя,
     Но вот нежданно, в этот самый миг,
     Меня коснулось пламя поцелуя,
     К моей щеке ее примкнулся лик;
     Мне слышалось: "Не плачь, тебя люблю я!"
     Неведомый восторг меня проник,
     Я обмер весь - она же, с лаской нежной,
     Меня к груди прижала белоснежной.


    84

     Мои смешались мысли. Но не вдруг
     Лишился я рассудка и сознанья:
     Я ощущал объятья нежных рук
     И юных плеч живое прикасанье;
     Мне сладостен казался мой недуг,
     Приятно было жизни замиранье,
     И медленно, блаженством опьянен,
     Я погрузился в обморок иль сон...


    85

     Не помню, как я в этом самом зале
     Пришел в себя - но было уж светло;
     Лежал я на диване; хлопотали
     Вокруг меня родные; тяжело
     Дышалось мне, бессвязные блуждали
     Понятья врозь; меня - то жаром жгло,
     То вздрагивал я, словно от морозу,-
     Поблекшую рука сжимала розу...


    86

     Свиданья был то несомненный след -
     Я вспомнил ночь - забилось сердце шибко,
     Украдкою взглянул я на портрет:
     Вкруг уст как будто зыблилась улыбка,
     Казался смят слегка ее букет,
     Но стан уже не шевелился гибкий,
     И полный роз передник из тафты
     Держали вновь недвижные персты.


    87

     Меж тем родные - слышу их как нынe -
     Вопрос решали: чем я занемог?
     Мать думала - то корь. На скарлатине
     Настаивали тетки. Педагог
     С врачом упорно спорил по-латыне,
     И в толках их, как я расслышать мог,
     Два выраженья часто повторялись:
     Somnambulus и febris cerebralis...4

     ______________
     1 Бесформенное (нем.).- Ред.
     2 Кто хочет, тот может? (нем.).- Ред.
     3 Вещь в себе (нем.).- Ред.
     4 Лунатик и мозговая горячка (лат.).- Ред.

     Зима 1872-oсень 1873



    ДРАКОН


     РАССКАЗ XII ВЕКА. (С ИТАЛЬЯНСКОГО.)


                          Посвящается Я. П. Полонскому


    1

     В те дни, когда на нас созвездье Пса
     Глядит враждебно с высоты зенита,
     И свод небес как тяжесть оперся


    2

     На грудь земли, и солнце, мглой обвито,
     Жжет без лучей, и бегают стада
     С мычанием, ища от мух защиты,


    3

     В те дни любил с друзьями я всегда
     Собора тень и вечную прохладу,
     Где в самый зной дышалось без труда


    4

     И где нам был, средь отдыха, отрадой
     Разнообразной живописи вид
     И полусвет, не утомлявший взгляда.


    5

     Одна купель близ входа там стоит,
     Старинная, из камня иссечена,
     Крылатым столб чудовищем обвит.


    6

     Раз, отдыхом и тенью освежены,
     Друзья купель рассматривали ту
     И чудный столб с изгибами дракона.


    7

     Хвалили все размеров красоту
     И мастера затейную работу;
     Но я сказал: "Я вымыслов не чту;


    8

     Меня смешит ваятеля забота
     Такую ложь передавать резцом",-
     И потрунить взяла меня охота.


    9

     Тут некий муж, отмеченный рубцом,
     Дотоль стоявший молча возле двери,
     Ко мне со строгим подошел лицом:


    10

     "Смеешься ты, художнику не веря,-
     Так он сказал,- но если бы, как я,
     Подобного ты в жизни встретил зверя,


    11

     Клянусь, прошла веселость бы твоя!"
     Я ж отвечал: "Тебе я не в досаду
     Сказал, что думал, мысли не тая;


    12

     Но если впрямь такого в жизни гада
     Ты повстречал, то (коль тебе не в труд),
     Пожалуй, нам все расскажи по ряду!"


    13

     И начал он: "В Ломбардии зовут
     Меня Арнольфо. Я из Монцы родом,
     И оружейник был до наших смут;


    14

     Когда ж совет в союз вошел с народом,
     Из первых я на гибеллинов встал
     И не одним горжусь на них походом.


    15

     Гиберто Кан стяг вольности держал;
     То кондотьер был в битвах знаменитый,
     Но близ Лугано, раненый, он пал.


    16

     Враги, наш полк преследуя разбитый,
     Промчались мимо; и с вождем лишь я
     Для помощи остался и защиты.


    17

     "Арнольфо,- мне сказал он,- смерть моя
     Сейчас придет,- тебя ж надеждой рая
     Молю: спеши в Кьявенну; пусть друзья


    18

     Ведут войска, минуты не теряя;
     Они врасплох застанут вражью рать",-
     И перстень свой в залог он, умирая,


    19

     Мне передал. Я времени терять
     Не много мог, чтобы исполнить дело,
     И, в помощь взяв господню благодать,


    20

     А мертвое плащом покрывши тело,
     Проведать шел, где отдохнут враги
     И много ли из наших уцелело?


    21

     Шум сечи смолк, и вороны круги
     Над трупами уже чертили с криком -
     Как за собой услышал я шаги.


    22

     То Гвидо был. Ко мне с беспечным ликом
     За повод вел он сильного коня,
     Им взятого в смятенье том великом.


    23

     Учеником жил прежде у меня
     Он в мастерской, и ныне, после боя,
     Меня нашел, любовь ко мне храня.


    24

     Когда ж узнал, послание какое
     Вождем убитым мне поручено,
     Идти к друзьям он вызвался со мною.


    25

     Я, преданность ценя его давно,
     Тому был рад и думал: вместе оба
     Вернее мы достигнем цели - но,


    26

     Когда бы знал, как близко нас ко гробу
     Он подведет отвагой молодой,
     Его любви я предпочел бы злобу.


    27

     Я был верхом; он следовал пешой;
     Нерадостен был путь, и не веселье
     Моей владело сумрачной душой.


    28

     В стране кьявеннской не бывал досель я,
     Но Гвидо был. И, ведомых путей
     С ним избегая, в тесное ущелье


    29

     Свернули мы, где солнечных лучей
     Не пропускали тени вековые,
     Навстречу ж нам, шумя, бежал ручей.


    30

     Лишь тут снял шлем с усталой головы я,
     И в отдаленье ясно услыхал,
     Как колокол звонил к "Ave Maria"(*).


    31

     И тяжело средь этих мрачных скал,
     И душно так, как бы в свинцовом скрине,
     Мне сделалось. "О Гвидо,- я сказал,-


    32

     Недоброе предчувствие мне ныне
     Сжимает грудь: боюся, что с пути
     Собьемся мы тут, в каменной пустыне!"


    33

     "Маэстро,- мне ответил он,- прости;
     Сюда свернув, ошибся я немного,
     Иным ущельем было нам идти!"


    34

     И прежнюю отыскивать дорогу
     Пустились мы; но, видно, взять у нас
     Рассудок наш угодно было богу:


    35

     Куда ни направлялись, каждый раз
     Ущелье мы, казалось, видим то же,
     Их различать отказывался глаз,


    36

     Так меж собой они все были схожи:
     Такая ж темь; такой же в ней ручей
     Навстречу нам шумел в гранитном ложе;


    37

     И чем мы путь искали горячей,
     Тем боле мы теряли направленье;
     Без отдыха и не сомкнув очей,


    38

     Бродили мы всю ночь в недоуменье;
     Когда ж, для нас незримая, заря
     На высотах явила отраженье,


    39

     "Довольно нам,- сказал я,- рыскать зря!
     Взойдем сперва на ближнюю вершину,
     Чтоб местность обозреть". Так говоря,


    40

     Сошел с коня я. К дикому ясмину
     Его за повод Гвидо привязал,
     И, брони сняв, мы темную долину


    41

     Покинули. Держась за ребра скал,
     Мы лезли вверх и лишь на полдороги,
     Среди уступа, сделали привал.


    42

     От устали мои дрожали ноги;
     Меж тем густой, поднявшися, туман
     Долину скрыл и горные отроги.


    43

     И стал я думать, грустью обуян:
     "Нет, не поспеть мне вовремя в Кьявенну
     И не повесть друзей на вражий стан!"


    44

     В тумане тут, мне показалось, стену
     Зубчатую увидел я. Она,
     Согнутая во многие колена,


    45

     С крутой скалы спускалася до дна
     Ущелия, наполненного мглою,
     И им была от нас отделена.


    46

     "Друг,- я сказал.- ты с этою страною
     Давно знаком; вглядись и распознай:
     Какой я замок вижу предо мною?"


    47

     А он в ответ: "Мне ведом этот край,
     Но замка нет отсюда до Кьявенны
     Ни одного. Обмануты мы, чай,


    48

     Игрой тумана. Часто перемены
     Он странные являет между гор
     И создает то башни в них, то стены".


    49

     Так он ко мне. Но, устремив мой взор
     Перед собой, я напрягал вниманье,
     Туман же все редел с недавних пор;


    50

     И только он рассеялся - не зданье
     Нам показал свободный солнца свет,
     Но чудное в утесе изваянье:


    51

     Что я стеной считал, то был хребет
     Чудовища, какому и примера,
     Я полагал, среди живущих нет.


    52

     И я, глазам едва давая веру,
     Ко Гвидо обратился: "Должен быть
     Сей памятник, столь дивного размера,


    53

     Tебе известен; он, конечно, нить
     Нам в руки даст, чтоб выбраться отсюда,
     Спеши ж по нем наш путь сообразить!"


    54

     Но он в ответ: "Клянусь, сего я чуда
     Не знал досель, и никогда о нем
     Не слыхивал от здешнего я люда.


    55

     Не христианским, думаю, резцом
     Зверь вытесан. Мы древнего народа
     Узнаем труд, коль ближе подойдем".


    56

     "А не могла ль,- заметил я,- природа
     Подобие чудовища создать,
     Как создает она иного рода


    57

     Диковины?" Но только лишь сказать
     Я то успел, сам понял, сколь напрасна
     Такая мысль. Не случая печать


    58

     Являли члены гадины ужасной,
     Но каждая отчетливо в ней часть
     Изваяна рукой казалась властной:


    59

     Сомкнутая, поднявшись, щучья пасть
     Ждала как будто жертвы терпеливо,
     Чтоб на нее, отверзшися, напасть;


    60

     Глаза глядели тускло и сонливо;
     На вытянутой шее поднята,
     Костлявая в зубцах торчала грива;


    61

     Скрещенные вдоль длинного хребта,
     Лежали, в складках, кожаные крылья;
     Под брюхом лап виднелася чета.


    62

     Спинных чешуй казалось изобилье
     Нескладной кучей раковин морских
     Иль старой черепицей, мхом и пылью


    63

     Покрытою. А хвост, в углах кривых,
     Терялся в темной бездне. И когда бы
     Я должен был решить: к числу каких


    64

     Тот зверь пород принадлежит, то я бы
     Его крылатой щукою назвал
     Иль помесью от ящера и жабы.


    65

     И сам себя еще я вопрошал:
     К чему мог быть тот памятник воздвигнут
     Как вдруг от страшной мысли задрожал:


    66

     Внезапным опасением постигнут,
     "А что,- сказал я,- если этот зверь
     Не каменный, но адом был изрыгнут,


    67

     Чтоб за грехи нас наказать? Поверь,
     Коль гвельфов он, имперцам на потеху,
     Прислан терзать - он с нас начнет теперь!"


    68

     Но, ветрено предавшись Гвидо смеху,
     "Немного же,- сказал,- получит ад
     От своего создания успеху!


    69

     Смотри, как смирно ласточки сидят
     На голове недвижной, а на гриве
     Чирикает веселых пташек ряд -


    70

     Ужели их мы будем боязливей?
     Смотри еще: со цветом этих скал
     Цвет идола один; не схожей в ниве


    71

     Две полосы!" И громко продолжал
     Смеяться он, как вдруг внизу тревожно
     Наш конь, к кусту привязанный, заржал;


    72

     И видеть нам с уступа было можно,
     Как бился он на привязи своей,
     Подковами взметая прах подножный.


    73

     Я не сводил с чудовища очей,
     Но жизии в нем не замечал нимало -
     Когда внезапно, молнии быстрей,


    74

     Из сжатых уст, крутясь, явилось жало,
     Подобное мечу о двух концах,
     На воздухе мелькая, задрожало -


    75

     И спряталось. Невыразимый страх
     Мной овладел. "Бежим,- сказал я,- Гвидо,
     Бежим, пока мы не в его когтях!"


    76

     Но, робости не показав и вида,
     "Ты знаешь сам, маэстро,- молвил он,-
     Какая то для ратника обида


    77

     Была бы, если б, куклой устрашен,
     Он убежал. Я ж об заклад пoбьюся,
     Что наяву тебе приснился сон;


    78

     Взгляни еще на идола, не труся:
     Изваянный то зверь, а не живой,
     И доказать я то тебе беруся!"


    79

     Тут, камень взяв, он сильною рукой
     С размаха им пустил повыше уха
     В чудовище. Раздался звук такой,


    80

     Так резко брякнул камень и так сухо,
     Как если бы о кожаный ты щит
     Хватил мечом. Тут втягиваться брюхо


    81

     Его как будто стало. Новый вид
     Глаза прияли, тусклые дотоле:
     Казалось - огнь зеленый в них горит.


    82

     Меж тем, сжимаясь медленно все боле,
     Стал подбираться к туловищу хвост,
     Тащась из бездны словно поневоле.


    83

     Крутой хребет, как через реку мост,
     Так выгнулся, и мерзостного гада
     Еще страшней явился страшный рост.


    84

     И вот глаза зардели, как лампады,-
     Под тяжестью ожившею утес
     Затрепетал - и сдвинулась громада


    85

     И поползла... Мох, травы, корни лоз,
     Все, что срастись с корой успело змея,
     Все выдернув, с собою он понес.


    86

     Сырой землей запахло; мы ж, не смея
     Дохнуть, лежали ниц, покуда он
     Сползал с высот, чем дале, тем быстрее;


    87

     И слышался под ним такой же стон,
     Как если с гор, на тормозе железном,
     Съезжал бы воз, каменьем нагружен.


    88

     Ответный гул по всем пронесся безднам,
     И не могло нам в мысль уже прийти
     Искать спасенья в бегстве бесполезном.


    89

     Равно ж как тормоз на своем пути
     Все боле накаляется от тренья,
     Так, где дракон лишь начинал ползти,


    90

     Мгновенно сохли травы и коренья,
     И дымный там за ним тащился след,
     И сыпался гранит от сотрясенья.


    91

     "О Гвидо, Гвидо, сколько новых бед
     Навлек на край неверьем ты упорным!"
     Так я к нему; а Гвидо мне в ответ:


    92

     "Винюся я в моем поступке вздорном,
     Но вон, смотри: там конь внизу бежит,
     За ним же змей ущельем вьется горным!"


    93

     Плачевный тут представился нам вид:
     Сорвавшийся с поводьев, устрашенный,
     Предсмертной пеной белою покрыт,


    94

     Наш конь скакал, спасаясь от дракона,
     Скакал во всю отчаянную прыть,
     И бились о бока его стремена.


    95

     Но чудище, растянутое в нить,
     Разинутою пастью норовило
     Как бы ловчей бегущего схватить;


    96

     И вот оно, нагнав его, схватило
     За самую за холку поперек
     И со седлом и сбруей проглотило,


    97

     Как жаба муху. Судороги ног
     Лишь видели мы в пасти на мгновенье -
     И конь исчез. Едва дышать я мог,


    98

     Столь сильное на сердце впечатленье
     То зрелище мне сделало. А там,
     В ущелье, виться продолжали звенья


    99

     Змеиного хребта, и долго нам
     Он виден был, с своею гривой странной,
     Влекущийся по камням и кустам,


    100

     Свое меняя место беспрестанно,
     То исчезая в темной глубине,
     То вновь являясь где-нибудь нежданно.


    101

     И Гвидо, обращаяся ко мне,
     Сказал: "Когда б я, столько виноватый,
     Но столь в своей раскаянный вине,


    102

     Смел дать совет: мы, времени без траты,
     Должны уйти туда, на выси гор,
     Где дружелюбно будем мы прияты


    103

     От камнетесов, что с недавних пор
     Выламывают мрамор, из него же
     В Кьявенне новый строится собор;


    104

     А змей, по мне, не на вершинах ложе,
     Но близ долин скорее изберет,
     Где может жить, вседневно жертвы множа".


    105

     Я юноше доверился, и вот
     Карабкаться мы кверху стали снова
     И в полдень лишь достигли до высот.


    106

     Нигде кругом жилища никакого
     Не видно было. Несколько озер
     Светилося, одно возле другого;


    107

     Ближайшее на полускате гор
     Раскинулось, пред нами недалеко;
     Когда же вниз отвесно пал наш взор,


    108

     У наших ног, как в ендове глубокой,
     Узнали мы поляну, где вчера
     Нас жеребий войны постиг жестокий,


    109

     И поняли мы тут, что до утра
     Всю ночь мы вкруг побоища плутали.
     Пока нас тьмы морочила пора.


    110

     Разбросаны, внизу еще лежали
     Тела друзей и кони между них
     Убитые. Местами отблеск стали


    111

     Отсвечивал меж злаков полевых,
     И сытые сидели птицы праздно
     На кучах тел и броней боевых.


    112

     Вдруг крик меж них поднялся несуразный,
     И началось маханье черных крыл
     И перелет тревожный. Безобразный


    113

     То змей от гор извивы к ним влачил
     И к полю полз, кровь издали почуя.
     Тут жалости мне передать нет сил,


    114

     Объявшей нас, и слов не нахожу я
     Сказать, какой нам холод сердце сжал,
     Когда пришлось, бессильно негодуя,


    115

     Смотреть, как он немилосердно жрал
     Товарищей и с ними, без разбора,
     Тела коней издохших поглощал


    116

     Иль, вскинув пасть, стремительно и скоро
     Хватал ворон крикливых на лету,
     За трупы с ним не прерывавших спора.


    117

     Картину я когда припомню ту,
     Набросить на нее хотел бы тень я,
     Но в прежнем все стоит она свету!


    118

     В нас с ужасом мешалось омерзенье,
     Когда над кровью скорчившийся змей,
     Жуя тела, кривился в наслажденье;


    119

     И с чавканьем зубастых челюстей
     В безветрии к нам ясно долетали
     Доспехов звяк и хрупанье костей.


    120

     Между людьми на свете есть едва ли,
     Кто бы такое горе ощутил,
     Как в этот час мы с Гвидо ощущали.


    121

     И долго ль зверь бесчестье наносил
     Телам, иного ждавшим погребенья,-
     Не ведаю. С утра лишенный сил,


    122

     На землю я упал в изнеможенье,
     И осенил меня глубокий сон,
     И низошло мне на душу забвенье.


    123

     Когда, рукою Гвидо разбужен,
     Я поднялся, в долинах уж стемнело,
     На западе ж багровый небосклон


    124

     Пылал пожаром. Озеро горело
     В полугоре, как в золотом огне,
     И обратился к другу я несмело:


    125

     "В какой, скажи, о Гвидо, мы стране?
     Какое с нами горе иль обида
     Случилися? Скажи мне все, зане


    126

     В моей душе звучит как панихида,
     Но в памяти нет мысли ни одной!"
     И прежде, чем успел ответить Гвидо,


    127

     Я вспомнил все: с имперцами наш бой,
     И смерть вождя, и бегство от дракона.
     "Где он?- вскричал я,- где наш недруг злой?


    128

     Нам от него возможна ль оборона?
     Иль нам бежать в ущелий тесноту
     И спрятаться во глубь земного лона?"


    129

     Но Гвидо, палец приложа ко рту,
     "Смотри,- шепнул мне с видом oпасенья,-
     Смотри сюда, на эту высоту!"


    130

     И, следуя руки его движенью,
     Страшилище я снова увидал,
     Как, медленно свои вращая звенья,


    131

     Оно всползало, меж померкших скал,
     На верх одной, от прочих отделенной,
     Что солнца луч последний освещал.


    132

     Свой гордо зев подняв окровавленный,
     На острый верх взобравшийся дракон
     Как некий царь с зубчатою короной


    133

     Явился там. Закатом озарен,
     Как выкован из яркой красной меди,
     На небе так вырезывался он.


    134

     Клянусь, ни львы, ни тигры, ни медведи
     Столь не страшны! Никто б не изобрел
     Такую тварь, хотя б в горячке бредя!


    135

     Когда ж совсем исчез во мраке дол,
     А ночь вверху лишь только наступала,
     Свои он крылья по ветру развел,


    136

     И кожа их, треща, затрепетала,
     Подобно как в руках у наших жен,
     Раскрывшися, трепещут опахала.


    137

     Его хребет казался напряжен,
     И, на когтях все подымаясь выше,
     Пуститься в лет готовился дракон.


    138

     Меж тем кругом все становилось тише
     И все темней. И вот он взвизгнул вдруг,
     Летучие как взвизгивают мыши,


    139

     И сорвался. Нас охватил испуг,
     Когда, носясь у нас над головами,
     Он в сумерках чертил за кругом круг


    140

     И воздух бил угластыми крылами,
     Не как орел в поднебесье паря,
     Но вверх и вниз метаяся зубцами,


    141

     Неровный лет являл нетопыря,
     И виден был отчетисто для ока
     На полосе, где скрылася заря.


    142

     Нас поражал, то близко, то далеко,
     То возле нас, то где-нибудь с высот,
     Зловещий визг, пронзительно-жестокий.


    143

     Так не один свершал он поворот
     Иль, крылья вдруг поджав, как камень веский
     Бросался вниз, и возмущенных вод


    144

     Средь озера нам слышалися всплески,
     И он опять взлетал и каждый раз
     Пускал опять свой визг зловеще-резкий.


    145

     Проклятый зверь чутьем искал ли нас
     Или летал по воздуху без цели -
     Не знали мы; но, не смыкая глаз,


    146

     Настороже всю ночь мы просидели,
     Усталостью совсем изнурены
     (Вторые сутки мы уже не ели!).


    147

     С рассветом дня спуститься с вышины
     Решились мы, лишь голоду послушны;
     А чудище исчезло ль из страны


    148

     Иль нет - к тому мы стали равнодушны,
     Завидуя уж нищим и слепцам,
     Что по миру сбирают хлеб насущный...


    149

     И долго так влачилися мы там,
     Молясь: "Спаси, пречистая Мария!"
     Она же, вняв, послала пищу нам:


    150

     Мы ягоды увидели лесные,
     Алевшие по берегу ручья,
     Что воды мчал в долину снеговые.


    151

     И речь того не выразит ничья,
     Kак укрепил нас этот дар нежданный
     А с ним воды холодная струя!


    152

     Сбиваяся с дороги беспрестанно,
     По солнцу наш отыскивая путь,
     Достигли поздно цели мы желанной;


    153

     Но что за вид стеснил тогда нам грудь!
     B Кьявеннские воткнуты были стены
     Знамена гибеллинов! Проклят будь


    154

     Раздора дух, рождающий измены!
     Не в приступе отчаянном взята
     Врагом упорным крепкая Кьявенна -


    155

     Без боя гибеллинам ворота
     Отверзли их сторонники! Без боя
     Италия германцу отперта!


    156

     И зрелище увидя мы такое,
     Заплакали, и показалось нам
     Пред ним ничтожно все страданье злое,


    157

     Что мы доселе испытали.- Срам
     И жажда мести овладели нами;
     Так в город мы пробралися к друзьям;


    158

     Но уж друзья теперь, во страхе, сами
     Спасалися от мщения врагов
     И вольности поднять не смели знамя.


    159

     Они родной сбирались бросить кров
     И где-нибудь сокрыться в подземелье,
     Чтобы уйти от казни иль оков.


    160

     Узнав от нас, что горные ущелья
     Чудовищем ужасным заняты,
     Подумали они, что мы с похмелья


    161

     То говорим, и наши тесноты,
     И все, что мы нeдавно испытали,
     За выдумки сочли иль за мечты.


    162

     В неслыханной решились мы печали
     Направиться обратно на Милан,
     Но не прямой мы путь к нему держали:


    163

     Захваченных врагом минуя стран,
     На Колико мы шли, на Леньончино,
     На Лекко и на Бергамо, где стан


    164

     Немногих от рассеянной дружины
     Оставшихся товарищей нашли
     (Убито было боле половины,


    165

     Другие же, вблизи или вдали,
     Неведомо скитались). Бергамаски,
     Чьи консулы совет еще вели:


    166

     К кому пристать? не оказали ласки
     Разбитым гвельфам, их же в город свой
     Не приняли; однако, без огласки,


    167

     Отправили от думы городской
     Им хлеба и вина, из состраданья,
     Не требуя с них платы никакой.


    168

     И тяжело и радостно свиданье
     Меж нами было; а когда слезам,
     Расспросам и ответам отдал дань я,


    169

     "Товарищи,- сказал я,- стыдно нам
     Врозь действовать иль ждать сложивши руки,
     Чтоб враг прошел по нашим головам!


    170

     Ломбардии невзгоды все и  муки
     Лишь от раздоров наших рождены
     И от измены круговой поруке!


    171

     Хоть мало нас, поклясться мы должны,
     Что гвельфскому мы не изменим стягу
     И не примкнем к теснителям страны!"


    172

     Так прежнюю в них возбудив отвагу,
     Я их в Милан с собой и с Гвидо звал,
     Они ж клялись не отставать ни шагу.


    173

     Тут случай мне их испытать предстал:
     Где через Ольо вброд есть переправа,
     На супротивном берегу стоял


    174

     Маркезе Монферрато, нам кровавый
     Прием готовя. Бога в помощь взяв
     И вынув меч, я бросился на славу


    175

     В средину волн. За мной, кто вброд, кто
                                         вплавь,
     Пустились все, пересекая воду,
     И берега достигли. Но стремглав


    176

     На нас враги, вплоть подступя ко броду,
     Ударили, и прежде, чем я мог
     На сушу стать, их вождь, не дав мне ходу,


    177

     Лоб топором рассек мне поперек,
     И навзничь я ударом опрокинут,
     Без памяти, обратно пал в поток.


    178

     Пятнадцать лет весною ровно минут,
     Что свет дневной я снова увидал.
     Но, боже мой! доселе жилы стынут,


    179

     Как вспомню, что, очнувшись, я узнал
     От благодушных иноков аббатства,
     Меня которым Гвидо передал,


    180

     Сам раненный, когда он от злорадства
     Имперцев жизнь мою чудесно спас
     И сам искал убежища у братства!


    181

     Италии настал последний час!
     Милан был взят! Сдалась без обороны
     Германцам Брешья! Крема им сдалась!


    182

     С приветствием к ним консулы Кремоны
     Пошли навстречу, лишь к ее стенам
     Германские приблизились бароны!


    183

     Павия ликовала. Горе нам!
     Не чуждыми - ломбардскимн руками
     Милан разрушен! Вечный стыд и срам!


    184

     Мы поняли теперь, зачем пред нами
     Явился тот прожорливый дракон,
     Когда мы шли Кьявеннскими горами:


    185

     Ужасное был знамение он,
     Ряд страшных бед с ним предвещала встреча,
     Начало долгих, горестных времен!


    186

     Тот змей, что, все глотая иль увеча,
     От нашей крови сам жирел и рос,
     Был кесаря свирепого предтеча!


    187

     Милан пал в прах - над ним же вознеслось
     Все низкое, что пресмыкалось в прахе,
     Все доброе низвержено. Пришлось,


    188

     В ком честь была, тому скрываться в страхе,
     Иль дни влачить в изгнании, как я,
     Иль погибать, как многие, на плахе.


    189

     Проклятье ж вам, поддельные друзья,
     Что языком клялись служить свободе,
     Внутри сердец измену ей тая!


    190

     Из века в век вас да клянут в народе
     И да звучат позором вековым
     Названья ваши: Асти, Реджьо,- Лоди!


    191

     Вы, чрез кого во прахе мы лежим,
     Пьяченца, Комо, Мантуа, Кремона!
     Вы, чьи уста, из злобы ко своим,


    192

     Призвали в край германского дракона!"
     Ломбардец так рассказ окончил свой
     И отошел. Им сильно потрясены,


    193

     Молчали мы. Меж тем палящий зной
     Успел свалить, и, вышед из собора,
     На площади смешались мы с толпой,
          Обычные там ведшей разговоры.

     ________
     (*) "Радуйся, Мария" (лат.).- Ред.


     Весна-лето 1875




	 

                 ПРИМЕЧАНИЯ

                           ПОЭМЫ

     Грешница.   -   Кимвал,   тулумбас  -   старинные  ударные  музыкальные
инструменты.  Пилат -  римский наместник в Иудее. Во время его правления, по
евангельскому рассказу,  Иисус Христос был предан казни. Законы Моисея. - То
есть  законы  иудейской  религии,   библейские  законы.   По   онпол  -   на
противоположном берегу. Фиал - чаша, кубок. Денница - утренняя заря.

     Иоанн  Дамаскин.  -  Уже  отпечатанный номер  "Русской беседы" был,  по
настоянию   III   Отделения,   задержан   Московским  цензурным   комитетом,
постановившим изъять  из  него  поэму.  Однако министр народного просвещения
Е.П.Ковалевский разрешил выпустить журнал в свет.  Источником поэмы является
житие  богослова и  автора  церковных песнопений Иоанна  Дамаскина (VII-VIII
вв.).  Сравнение с  житием поэмы показывает,  что тема поэта и  поэтического
творчества играет  в  "Иоанне  Дамаскине" значительно большую  роль,  чем  в
житии,  а чисто религиозные мотивы последнего отошли на второй план. Толстой
с  первых  же  страниц называет Иоанна "певцом",  и  это  слово  повторяется
десятки раз.  Характер переработки источника,  лишь  одним эпизодом которого
воспользовался Толстой,  находится в  непосредственной связи  с  центральной
идеей поэмы:  свобода поэтического слова, независимость художника и огромное
моральное  воздействие искусства  на  человечество,  разумеется,  в  том  их
романтическом понимании, которое входило как составная часть в мировоззрение
Толстого.  Современники указывали на  автобиографическую подоплеку основного
мотива поэмы.  Стремление быть "вполне художником" и желание освободиться от
службы  при  дворе,  с  особой остротой ощущавшееся Толстым в  эти  годы,  и
натолкнули его,  по-видимому,  на  эту  тему.  Сам поэт не  был удовлетворен
началом "Иоанна Дамаскина" и  7-й главой.  "Глава гекзаметрами,  -  писал он
Маркевичу 4 февраля 1859 г.,  -  не согласуется с остальными".  А в письме к
Аксакову от 31 декабря 1858 г.  Толстой признался: "Вообще эпическая сторона
мне не дается,  все тянет меня в  лирисм,  а иногда и в драматисм".  Противу
ереси  безумной и  т.д.  -  Речь  идет  об  иконоборчестве,  движении против
почитания икон в Византии в VIII-IX вв.  Порфира -  пурпурная мантия, символ
власти монарха.  Прелесть -  здесь:  соблазн.  Багрец - драгоценная багровая
ткань,  пурпур.  Юдоль -  жизнь с  ее заботами и  печалями;  тяжелый жребий,
участь. Мира преставление - конец света. Эпитимья - церковное наказание.

     Алхимик.  - Герой поэмы - Р.Люллий (1235 - 1315) - средневековый поэт и
философ,  по  происхождению испанец;  молодость провел при дворе покорившего
Балеарские  острова  арагонского  короля  Иакова  I;  ему  приписывался  ряд
алхимических  трактатов;   с  жизнью  Люллия  связано  много  легенд.  Крест
Калатравы - знак испанского духовного рыцарского ордена. Соломонова печать -
по средневековым представлениям,  кольцо-печать, обладавшее волшебной силой.
Трисмегиста  древний  камень  -   "философский"  камень,  поисками  которого
занимались алхимики, считавшие, что он обладает чудодейственными свойствами:
превращать  неблагородные металлы  в  золото,  возвращать молодость  и  т.д.
Алхимики вели  начало  своего  учения от  Гермеса Трисмегиста,  вымышленного
автора  мистических книг  египетско-греческого  происхождения.  Микрокосм  -
человеческий организм,  как  "небольшой  мир",  в  отличие  от  макрокосма -
большого  мирового  организма,   то  есть  вселенной;  между  обоими  мирами
предполагалась таинственная связь,  служившая основанием для  веры в  силу и
влияние светил. Кампанья - область в Италии.

     Портрет. - В процессе писания поэмы Толстой сообщил К.Сайн-Витгенштейн:
"Сюжет  немного  идиллический.  Это  что-то  вроде  какой-то  "Dichtung  und
Wahrheit"*,  воспоминания детства,  наполовину  правдивое" (лето  1873  г.).
Несомненное влияние на  отдельные места и  детали "Портрета" оказала повесть
А.Погорельского (А.А.Перовского)  "Черная  курица,  или  Подземные  жители",
которую,  по  устному преданию,  он  написал для  своего  одиннадцатилетнего
племянника.  Лихорадочное нетерпение мальчика, его душевное состояние, когда
он  лежит в  кроватке,  отъезд гостей и  т.д.  -  все это напоминает повесть
Погорельского. Чрезвычайно близки концовки "Портрета" и "Черной курицы". Ср.
последние строки поэмы с предпоследним абзацем повести о мальчике Алеше: "На
другой день поутру дети,  проснувшись,  увидели Алешу,  лежащего на полу без
памяти.  Его подняли,  положили в  постель и  послали за  доктором,  который
объявил, что у него сильная горячка". Обращает на себя внимание "цитатность"
некоторых других строк.  Так, строка "Тех дней, когда нам новые впечатленья"
восходит к началу "Демона" Пушкина;  слова "поклонник Канта" в строфе 26-й -
к пушкинской характеристике Ленского. Страбон (ок. 63 до н.э. - ок. 20 н.э.)
- древнегреческий географ.  Плиний.  -  В  римской  литературе известны  два
Плиния -  выдающийся прозаик Плиний Младший (ок.  62 -  ок. 114) и его дядя,
автор "Естественной истории" Плиний Старший (23 -  79). Пракситель (IV в. до
н.э.)  -  древнегреческий скульптор.  Ломбр  (ломбер) -  старинная карточная
игра.   Стасюлевич  М.М.   (1826-1911)  -   историк  и  публицист,  редактор
либерального  журнала   "Вестник   Европы",   сторонник   реальной   системы
образования.  Толстой был в дружеских отношениях со Стасюлевичем и постоянно
печатался в  его  журнале.  Мой  омоним -  Д.А.Толстой (1823-1889),  министр
народного   просвещения,   насадитель   классической  системы   образования,
закрепленной реформой 1871 г.
     ______________
     * "Поэзия и правда" (нем.). Так называлось одно из произведений Гете.

     Дракон.  - В июне 1875 г. Толстой встретился в Карлсбаде с Тургеневым и
Стасюлевичем и читал им свою поэму.  Стасюлевич вспоминал впоследствии,  что
они  "обсуждали вопрос,  хорошо  ли  называть  переводом  с  несуществующего
итальянского   подлинника   то,    что,    собственно,   было   оригинальным
произведением.  "Пусть Анджело де Губернатис,  - засмеялся весело Толстой, -
поломает себе голову и  пороется в старых преданиях,  отыскивая оригинал!" -
Однако  автор  все-таки  нашел  более  удобным  вычеркнуть слово:  перевод и
оставил одно:  с  итальянского".  Сам  Толстой отметил одну из  особенностей
замысла поэмы,  которую,  по-видимому,  очень ценил в ней.  "Все достоинство
рассказа,  -  писал он К.Сайн-Ватгенштейн 7 мая 1875 г.  - состоит в большом
правдоподобии невозможного факта".  В некрологе Толстого Тургенев утверждал,
что  в  своей  последней поэме  он  "достигает почти дантовской образности и
силы", однако в письме к Я.П.Полонскому выразил свое отношение к ней в более
сдержанных словах:  "В  его "Драконе"...  есть отличные стихи,  но  вообще -
поэзия  Толстого  мне  довольно чужда".  Гибеллины -  в  Италии  XII-XV  вв.
политическая партия,  боровшаяся  на  стороне  германских императоров против
римских пап и их приверженцев -  гвельфов. Кондотьер - предводитель наемного
войска в  средневековой Италии.  Ave  Maria  (радуйся,  благодатная Мария) -
католическая молитва.  Скрин  -  скрыня,  сундук.  Ендова -  в  Древней Руси
большая медная открытая посуда для  вина,  пива,  меда.  Зане -  потому что,
Нетопырь -  большая летучая мышь.  Италия германцу отперта - то есть войскам
германского императора Фридриха Барбароссы,  борьба  с  которым  ломбардских
городов в середине XII в. и описана в поэме.

                                                    И.Г.Ямпольский
Оценка: 8.00*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru