Толстой Алексей Николаевич
Пастух и Маринка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Алексей Николаевич Толстой.
Пастух и Маринка

   В крымских горах, по ущельям, над синим морем живут маленькие добруши.
   Ростом они не больше зайца, когда тот, услышав свист, сядет на хвост, подняв одно ухо; ноги у добрушей покрыты красной шерстью, а голова и грудь женские.
   В сумерки быстро влезают добруши вверх на острые скалы и, вертя, как птицы, головой, высматривают -- не заснул ли где-нибудь на плоской лужайке молодой пастух.
   И, если увидят, скатываются клубком вниз, и одна ляжет кошкой на грудь пастуху, другая гладит ему ладошками щеки, третья шепчет на ухо:
   -- Что ты, пастух, спишь? В долине на песке сидит девушка и глядит на синее море, которое унесло девятой волной ее одежду.
   Засмеется пастух во сне на такие слова, подумает -- наверно, это бриз зашелестел сухим кизилем -- и так, сонный, захочет спуститься в долину. Хорошо ему, если все тропы знакомы, -- сойдет без труда, разве обдерет на сучке холщовые портки, а заблудится -- сорвется под кручу и, растопырив руки, долго будет лететь по острым камням, пока, ахнув, не ударится насмерть у морского прилучья.
   Рады тогда добруши, пляшут на козлиных ногах и, ложась, заглядывают вниз на глупого человека, покатываясь птичьим смехом, а из ущелья отвечает им позык.
   Весело добрушам и в лунные ночи... и также, когда ветер, долетев с пенного моря, бьет камнем о скалы, и рвет кусты, и хлещет дождь.
   У костра сидели Михайло и его дед, а овцы легли на склоне, а выше всех стоял неподвижный, словно камень, сторожевой козел с крутыми рогами, выше звезд.
   Много доброго говорил дед Михаиле: про огонь в море разбойничьего баркаса, что летит, не касаясь волны, по ветру и против ветра; про звезды, о которых никто ничего не знает; про огонь рассказывал дед, беря пальцами уголек, чтобы закурить трубку, а Михайло молчал, гневя этим деда.
   -- Что же ты заклеил рот, -- сказал дед, -- или добруши тебе нашептали глупые сказки? Смотри, как бы не побил я тебя...
   -- Не весело мне, -- ответил Михайло, -- должно быть, я скоро помру...
   -- Я знал, что ты дурак, -- сказал дед, -- неужто я не могу различить весеннего козла, когда он воняет шерстью, мычит и лезет куда ни попало, от козла осенью; борода у него тогда в репейниках и брюхо гора горой. Я тоже был молодой, и мне хотелось в долину к девчонкам бегать, но отец хорошо меня учил ременной уздечкой. Я слышал, как ты кричал давеча: "Маринка, не нужно ли тебе козьего молока?" Подивился я, думаю -- зачем это девке молока понадобилось, когда она купается...
   Михайло, глядя на огонь, засмеялся, и козел наверху медленно повернул рогатую голову.
   Луна в эту ночь, задолго еще до вечерней зари выйдя из моря, ясная и полная, стояла над острыми пиками синеватых скал, тени которых, черные, как смола, покрывали костер, заснувшего деда и многих овец, другие же овцы лежали на свету неподвижные и белые, как валуны. Но напрасно добруши, вытягиваясь на козлиных ножках, высматривали с вершин, заслонясь от лунного света, спящего пастуха Михаилу, -- быстро сходил он по крутым тропинкам в долину, то перехватываясь за корни и выступы камней, то, сев на палку, скатывался вниз вместе с землей и травою.
   Направо от него, внизу, от берега до окоема, играла ясная полоса света, и по обеим сторонам вода казалась черной и тяжелой; но Михайло и не оглядывался даже на море, он выбирал такие тропки, чтобы ни разу ни скала, ни дерево не закрыли от его глаз белой сакли, у окна которой сидела Маринка.
   А Маринка, лежа грудью на окне, пела песню, волосы ее были перевязаны широкой тесьмой на красной шерсти, а в темных, как вода, глазах горели два лунных зрачка.
   Михайло перескочил каменную изгородь, нагибаясь, чтобы не видно было, проскользнул виноградником до угла белой сакли и присел, слушая Маринку. Маринка пела негромко:
   
   Сухая трава пахнет полынью,
   А земля вечерним солнцем,
   Я люблю запах водорослей...
   А ветер -- с берега на море,
   И томит меня полная луна...
   
   Потянулся из-за угла Михайло и посмотрел: у Маринки лицо бело, тяжелые брови насуплены, и темные губы ее, и голые руки, и вся она словно налилась черной кровью.
   -- Маринушка, -- позвал Михайло, -- это я, не бойся...
   Марина резко повернулась, отыскала зрачками глаза пастуха и откинулась, а когда Михайло подбежал к окну, створка упала, и изнутри завесились шерстяной юбкой.
   Крякнул Михаило -- так ему было досадно, даже руками себя ударил по бедрам; пошел потом и лег у изгороди за куст, на котором висели красные барбарисы.
   Против гор, по другую сторону лукоморья, лежали коричневые и голые холмы. Когда заре настало время и зазеленели звезды, над холмами снизу поднялись и раскинулись два оранжевых крыла; затрещали цикады, и птицы, которых было мало у морского берега, просыпаясь, запели... Крылья растаяли в свете, разлившемся на полнеба, над жесткой травой, по солончакам и по водомоинам поднялись пауки, и солнце встало, безжалостное и сухое...
   Когда освободилось оно совсем от морской прохлады и обожгло не отдохнувшую за ночь землю, вышла Маринка на берег полоскать белье.
   Легкие волны, набегая, мочили песок, Маринка сняла рубашку, зашла по пояс в море и окунула всю охапку белья; вынесла его потом на песок и ногами стала засыпать и топтать.
   Михаило, сидя за барбарисовым кустом, видел то спину девушки, по которой шевелилась черная коса, то высокую грудь, белое лоно и тугие колени.
   Колени поднимались и опускались в мерной пляске Маринки по белью, и ступни ее ног звонко пришлепывали.
   И захотел тогда Михаило, чтобы рожала от него Маринка детей; вышел из-за куста и, глядя в сторону, пошел мимо девки.
   Увидев Михаилу, присела Маринка, спросив:
   -- Ты зачем сюда пришел?
   -- За солью, -- ответил Михайло.
   -- Знаю я, как ты врешь. -- Маринка бросила в пастуха песком, поглядела на солнце и сказала: -- Уходи отсюда, мне стыдно!
   Михайло и в самом деле, не зная, что делать дальше, пошел вдоль берега, где не вязла нога, к подножью гор...
   Там, высоко над обрывом, посреди стада, стоял, опираясь на посох, дед и кричал:
   -- Михаило, эй, вернись в горы! -- И овцы, опустив над пропастью головы, блеяли.
   Михаило поглядел вверх, потом на то место, где белела вдалеке Маринка, сел на землю и стал скрести в голове...
   В полдень, когда солнце раскалилось, как белый уголь, все живое затихло и заснуло, кроме пауков, лежащих, наливаясь ядом, на каменьях, обогнул Михайло Маринкин дом и, зайдя с теневой стороны, увидел девку, которая, не мигая, строго смотрела ему в глаза и ела вишни.
   Дыша, как баран на солнцепеке, потоптался Михайло и подошел; тогда Маринка, бросив вишни, сорвалась и полетела по винограднику, а Михайло за ней. У забора он нагнал девку, схватил под мышками и обернул лицом к себе... Маринка открыла рот, чтобы укусить; но, промахнувшись, зубы ее только щелкнули.
   -- Пусти! -- сказала она. -- Ты мне не любый...
   -- Все равно, -- ответил Михайло, -- здесь нет парня красивее и сильней меня...
   -- Дурак, -- помолчав, молвила Маринка и вдруг закричала...
   -- Не услышит никто в этакий жар, -- сказал Михайло, не помня себя, и подставлял Маринке ногу, пока она и он не упали.
   Маринка не оттолкнула Михаилу, но и не поцеловала его ни разу.
   Михайло не пошел больше в горы, а с того полудня стал жить в Маринкиной сакле; рано поутру ловил сетью рыбу, искал крабов между камней, а днем перекапывал виноград.
   Хорошо ему было жить, но стало бы лучше, когда хоть раз улыбнулась бы Маринка, разжала суровые свои брови.
   Луна пошла на ущерб, скоро и совсем пропала, а ночь так быстро стала опускаться, темная и звездная, будто землю сразу накрыли дырявой шкурой...
   Крепко спала Маринка в эти ночи рядом с Михайлой на кровати, покрытой кошмой. И заметил пастух, к большой своей радости, что жена его тяжела. Когда Маринка узнала об этом, -- отвернулась от Михаилы и заплакала, словно бы со злости.
   Утром вышла она на порог и запела:
   
   Кто взрастил тебя, милое мое тело, --
   Земля взрастила.
   Кто золотом тебя осыпал --
   Белое солнце.
   А кто навел синие жилы --
   Синее море...
   
   -- Чего ты ждешь, Маринка, чего ты хочешь? -- спросил ее Михайло...
   Маринка посмотрела на море и ответила, словно не мужу, а самой себе:
   -- Родится новая луна, тогда увидишь.
   Новая луна родилась из черных туч, выскользнув красным серпом, будто разрезала их, облилась кровью и поплыла между звезд.
   Маринка как раз доила козу в медную дойницу, когда на меди блеснул алый свет; подняла баба голову, ахнула, увидев запрокинутые ввысь два лунных рога, пролила ведро и пошла, как слепая, к морю.
   Михайло, увидев козу с веревкой на рогах и пролитое молоко, понял, что неладное стряслось, и стал звать Маринку громким голосом...
   Тучи в ту пору надвигались, грудились над морем, и первый вестник-ветер сорвал пену с волн.
   Тучи открылись, осветились синим светом, и выпал из них на вольный простор гром. Второй ветер, сильнее, поднял валы, кинул на берег, и глухо зашумело море, разбивая лунный свет...
   Михайло нашел Маринку на берегу; стоя лицом к ветру, кричала она непонятное, махая, словно -- зазывая, рукой...
   Побоялся подойти к ней Михайло и, прищурясь, стал глядеть -- кого это она зовет...
   Между пенных гребней -- показалось ему -- опускались и поднимались как будто зеленые волосы: не то чайки там плавали, не то белые раковины; а к луне из-за тучи протягивался черный рукав.
   Увидела это Маринка, пуще закричала и по колено вошла в воду. И вот уже явственно видит Михайло русалку, которая силится подняться над водой и, смеясь, падает навзничь от удара волны. На Маринке волосы растрепались, и она зовет:
   -- Сестрица, скорей... Тяжело мне.
   Упало сердце у Михаилы, зажмурился он и, забежав в воду, схватил Маринку за край рубахи, крича:
   -- Идем домой, оставь свои проклятые дела...
   И не понял Михайло, как случилось, -- испугалась, видно, его Маринка, закричала, вырвала подол и канула в море -- и она и русалка, а вслед им налетела волна.
   А луну закрыл черный рукав, и ветер грохотал один по вольному раздолью.
   Костер давно разнесло ветром; тесно прижимались друг к другу овцы; посреди их, завернувшись с головой в чапан, сидел, прислонясь к валуну, дед, охая понемножку, потому что очень ломило от холода старые колени.
   Думал дед о черном ягненке, что сорвался с кручи, о чабанском своем псе, убежавшем от стада за барсуком, о Михаиле же совсем не думал, не желая даже имени его вспоминать ночью.
   -- Куда это пес мой забежал? -- проворчал дед и свистнул. Ветер сорвал свист, понес в ущелье, ударил и растрепал, как птицу.
   А в ответ свысока долетел слабый крик:
   -- Дед, где ты? Я ничего не вижу...
   Всполохнулся дед, живо приподнялся, прислушиваясь, ответил было "ого-го", но ветер опрокинул старика на старое место.
   Ударился старик спиной о валун и лежал, не двигаясь, до утра.
   А под утро заморосил дождь, и солнце, поднявшись из-за гор, ускользнуло прямо в серые тучи.
   Отряхивая шерсть, заблеяли мокрые овцы, вставали сначала на передние ноги, потом на задние и брели в ущелье к ручью, где мягче была трава.
   А позади, плохо разгибая застывшие колени, шел дед и вдыхал запах шерсти...
   Но вот передние овцы шарахнулись, сбились в кучу и затоптали.
   Дед, держась рукой за ветку, перегнулся над кручей и посмотрел, уронив и посох и шапку.
   На дне ущелья, ничком, раскинув руки, лежал Михайло, и около него в сырой земле, словно от веселого танца, остались вдавленными двукопытные следы, слишком маленькие, чтобы быть овечьими.

Комментарии

   Впервые напечатан во "Всеобщем журнале литературы, искусства, науки и общественной жизни", 1911, No 2, январь.
   Общий колорит рассказа, пейзаж в нем навеяны впечатлениями жизни в Коктебеле, где А. Толстой провел лето 1909 года. При жизни автора рассказ больше не публиковался.
   Печатается по тексту первой публикации.
   
   Источник текста: Толстой А. Н. Собрание сочинений в десяти томах. Том 1. -- Москва, Гослитиздат, 1958.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru