Тургенев Иван Сергеевич
Письма И. С. Тургенева к его французским друзьям

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (С предисловием и примечаниями И. Д. Гальперина-Каминского).

   

Письма И. С. Тургенева къ его французскимъ друзьямъ.

(Съ предисловіемъ и примѣчаніями И. Д. Гальперина-Каминскаго *).

*) По соглашенію съ редакціей Cosmopolis, переводъ этихъ писемъ будетъ печататься единовременно съ появленіемъ французскаго подлинника.-- Ред.

   Письма знаменитаго русскаго писателя Ивана Сергѣевича Тургенева къ его французскимъ литературнымъ друзьямъ представляютъ двойной интересъ: они цѣнны, во-первыхъ, по своему литературному достоинству, какъ все, что ни выходило изъ-подъ пера этого великаго стилиста, и, во-вторыхъ, они открываютъ неизвѣстную до сихъ поръ сторону его литературной жизни.
   Русскіе часто упрекаютъ своего великаго поэта за то, что онъ провелъ большую часть своей жизни за границей и поэтому не могъ находиться въ непосредственномъ соприкосновеніи съ людьми и событіями, о которыхъ онъ говоритъ въ своихъ произведеніяхъ. Нѣкоторые изъ его русскихъ біографовъ утверждаютъ даже, что среда, въ которой онъ такъ долго жилъ, окончательно оторвала его отъ Русской земли, не давъ ему взамѣнъ ни семьи, ни глубокихъ дружескихъ связей на этой французской землѣ, гдѣ онъ оставался всегда, говорятъ они, нравственно одинокимъ. "Поѣздка заграницу,-- говоритъ одинъ изъ нихъ г. Ивановъ,-- не принесла Ивану Сергѣевичу нравственнаго удовлетворенія со стороны чужихъ, а свои отдалялись отъ него все больше съ каждымъ годомъ".
   Этотъ біографъ, издавшій недавно о Тургеневѣ большую работу, въ которой онъ соединилъ всѣ извѣстные до сихъ поръ русскому обществу матеріалы, основывается на нихъ въ своихъ обвиненіяхъ французскихъ друзей русскаго писателя и доказываетъ, что ихъ вліяніе на него ограничивалось застольной пріятельской бесѣдой, которая вертѣлась обыкновенно около женщинъ и любви; и это потому, что Эдм. Гонкуръ говоритъ гдѣ-то въ своемъ Дневникѣ: "Женщина, любовь -- вотъ обычная тема разговора умныхъ людей, когда они ѣдятъ и пьютъ. Разговоръ сначала нѣсколько игривъ, и Тургеневъ слушаетъ насъ съ удивленіемъ и даже съ нѣкоторымъ ужасомъ, какъ варваръ, который любитъ самымъ естественнымъ образомъ".
   По мнѣнію г. Иванова, судьба, связавшая Тургенева съ французскою семьей и французскимъ обществомъ, проявила мало материнскихъ попеченій о талантѣ и нравственномъ мірѣ русскаго писателя. Мы знаемъ,-- говоритъ онъ,-- въ чемъ состояло для Тургенева "семейное счастье" подъ кровлей Віардо. Это въ сущности было долголѣтнее недоразумѣніе, породившее въ его душѣ горечь душевнаго одиночества и тоску неудовлетвореннаго чувства. Мы видѣли теперь, какихъ радостей могъ ожидать Тургеневъ отъ парижскихъ товарищей по дѣятельности: дружба съ ними не болѣе какъ условно фамильярное, ресторанно-пріятное компанейство; и на виллѣ Фрэнъ (villa des Fresnes {Помѣстье Віардо въ Буживалѣ.}), и въ Café Riche, Тургеневъ одинаково былъ чужимъ.
   Ужъ если г. Ивановъ перелисталъ Дневникъ Гонкуровъ, то онъ могъ бы также убѣдиться, что даже когда завсегдатаи обѣда Маньи или Café Riche (носившаго также названіе "Обѣда пятерыхъ": Тургеневъ, Гонкуръ, Флоберъ, Золя и Доде) говорили о женщинѣ и о любви, то они говорили какъ психологи и литераторы, и что чтеніе этого Дневника и находящіяся въ немъ замѣчанія относительно писателей представляютъ несомнѣнный литературный интересъ и послужили самому г. Иванову для его критической оцѣнки нравственной личности Тургенева.
   Изъ писемъ, издаваемыхъ нами теперь, можно видѣть, что отношенія Тургенева къ его французскимъ друзьямъ носили, главнымъ образомъ, интеллектуальный характеръ и что многіе изъ этихъ друзей,-- такъ г. и г-жа Віардо сначала, Флоберъ потомъ,-- имѣли благотворное вліяніе на развитіе его таланта; и, конечно, этому вліянію слѣдуетъ приписать его ясный, сдержанный слогъ, его простую форму, достигающую совершенства именно благодаря своей простотѣ,-- качество столь рѣдкое у русскихъ писателей, даже у лучшихъ.
   Когда, въ 1843 году, Тургеневъ познакомился съ семействомъ Віардо, ему только-что исполнилось двадцать пять лѣтъ и имя его было совершенно неизвѣстно въ русской литературѣ. Онъ страстно увлекался тогда только охотой и на одной изъ охотъ его познакомили съ г. Віардо,-- съ Віардо, который уже живалъ въ Россіи, зналъ русскій языкъ и собирался познакомить Францію, посредствомъ переводовъ, съ лучшими произведеніями русской литературы. Онъ уже былъ извѣстенъ своими учеными работами по искусству и иностранной литературѣ. Г-жа Віардо, тогда еще очень молодая,-- двадцати двухъ лѣтъ,-- уже была знаменитой пѣвицей, соединявшей съ безпримѣрною виртуозностью внутренній огонь, глубокое чувство, изящный вкусъ, такъ волнующіе душу. Эта чета артистовъ должна была произвести сильное и прочное впечатлѣніе на эстетическую натуру Тургенева.
   И въ самомъ дѣлѣ, дружба, которую онъ съ тѣхъ поръ навсегда сохранилъ къ семейству Віардо, носила въ продолженіе сорока лѣтъ, до самой его смерти, характеръ артистической и интеллектуальной симпатіи.
   "Чужбина давала ему то, чего не доставало ему въ родномъ обществѣ,-- говоритъ другой изъ русскихъ біографовъ Тургенева, г-жа Андреева,-- Тѣ потребности его художнически-изящной натуры, которыя у насъ находили мало оцѣнки и поддержки, нашли удовлетвореніе въ средѣ, которую онъ создалъ въ семьѣ Віардо..." И она говоритъ въ заключеніе, такъ же хорошо отзываясь о Віардо, какъ и о другихъ французскихъ друзьяхъ Тургенева: "Своей симпатіей къ его литературности, своей преданностью искусству, свободой и искренностью своихъ взглядовъ на вещи они дали Тургеневу среду наиболѣе сродную его характеру...
   "Эта семья и эта дружба поддержали его бодрость въ служеніи той родинѣ, которой онъ никогда не забывалъ".
   И въ самомъ дѣлѣ, развѣ не сказалъ самъ Тургеневъ въ своихъ Воспоминаніяхъ: "Я, конечно, не написалъ бы Записокъ охотника, еслибъ остался въ Россіи" {Литературныя и житейскія воспоминанія. Вмѣсто вступленія.}.
   Откуда же эта меланхолія, которой, дѣйствительно, проникнуты его интимныя письма? Причина ея лежитъ, быть можетъ, въ его нравственномъ одиночествѣ, какъ утверждаетъ г. Ивановъ? Нѣтъ, конечно, и самъ Тургеневъ даетъ намъ отвѣтъ на этотъ вопросъ:
   "Тотъ бытъ, та среда, и особенно та полоса ея, если можно такъ выразиться, къ которой я принадлежалъ,-- полоса помѣщичья и крѣпостная,-- не представляли ничего такого, что бы могло удержать меня. Напротивъ, почти все, что я видѣлъ вокругъ себя, возбуждало во мнѣ чувства смущенія, негодованія, отвращенія наконецъ. Долго колебаться я не могъ;. Надо было либо покориться и смиренно брести общею колеей, по избитой дорогѣ, либо отвернуться разомъ, оттолкнуть отъ себя "всѣхъ и вся", даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я такъ и сдѣлалъ..." (Литературныя и житейскія воспоминанія. Вмѣсто вступленія).
   Но въ очень интересномъ и очень подробномъ письмѣ, которое я получилъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ отъ извѣстнаго русскаго поэта Полонскаго, самаго стариннаго и самаго вѣрнаго друга Тургенева, я читаю между прочимъ:
   "При его средствахъ, онъ могъ бы побывать и на Кавказѣ, и въ Крыму, и на Уралѣ, и даже въ Сибири, а не ограничить своего художественнаго кругозора только Московской, Тамбовской да Орловской губерніями. Какъ бы тогда расширились предѣлы его наблюдательности, сколько бы новыхъ типовъ вышло изъ-подъ пера его!
   "Судьба рѣшила иначе".
   И г. Полонскій перечисляетъ длинную серію причинъ, которыя помѣшали Тургеневу лучше познакомиться съ его огромной страной и которыя неизмѣнно сводятся все къ одной и той же причинѣ,-- къ глубокой дружбѣ, связывавшей русскаго писателя съ семействомъ Віардо.
   Здѣсь скрывается, можетъ быть, свойственное всѣмъ поэтамъ преувеличиваніе, или, еще вѣрнѣе, ревность дружеской любви и патріотическаго чувства. Для того, чтобы чувствовать, что вашъ пульсъ бьется въ униссонъ съ великимъ анонимнымъ сердцемъ, нѣтъ надобности непремѣнно посѣтить всѣ области обширной имперіи.
   Родиться въ одномъ изъ уголковъ, всецѣло проникнутыхъ національнымъ духомъ, прожить тамъ до того времени, когда люди вступаютъ въ разумъ, образоваться тамъ подъ воздѣйствіемъ молодыхъ впечатлѣній и въ продолженіе всего своего существованія внимательно слѣдить, иногда вблизи, чаще изъ ясной, прозрачной дали, за всѣми проявленіями національной жизни,-- всего этого вполнѣ достаточно для темперамента избранниковъ для того, чтобъ угадать и разсказать радости и страданія цѣлой націи, чтобы безпристрастно судить о характерѣ и нравахъ цѣлой эпохи.
   У Тургенева былъ такой темпераментъ; Орловская губернія, гдѣ онъ родился, принадлежала къ одному изъ такихъ уголковъ. Вотъ почему онъ могъ написать самое русское и самое гуманное изъ произведеній -- Записки охотника -- въ глубинѣ Иль-де-Франсъ и дать вѣрную картину общественной жизни своей родины за тридцатилѣтій періодъ въ серіи работъ, историческое значеніе которыхъ не уступаетъ артистическому, только изрѣдка отправляясь подышать воздухомъ родной земли. Онъ не могъ и не долженъ былъ ограничить свою богатую красками кисть изображеніемъ отечественныхъ фигуръ опредѣленнаго района; онъ могъ и долженъ былъ стремиться создать вѣчныя, всемірныя творенія. (Il ne devait borner sa palette aux riches couleurs à la peinture des figures ethniques des régions limitées; il a pu et a dû avoir l'ambition de nous donner des créations éternelles et universelles).
   Но жизнь вдали отъ родины только еще больше усилила его привязанность къ ней, и онъ былъ Русскій до мозга костей. Его французскіе друзья хорошо понимали это. Въ моментъ, когда его смертельные останки должны были навсегда покинуть Францію, которую онъ такъ любилъ и которая такъ любила его, Эдмондъ Абу сказалъ:
   "-- Вы не просто любили Францію, но вы ее любили изящно, именно такой любовью, какую она вправѣ требовать для себя! Она съ гордостью усыновила бы васъ, еслибы вы того пожелали, но вы всегда оставались вѣрнымъ Россіи, и хорошо поступили, ибо тотъ, кто не любитъ своего отечества всецѣло, слѣпо, до глупости (bêtement), останется всегда человѣкомъ только на половину. Вы не были бы столь популярны въ странѣ, гдѣ васъ ждутъ теперь, если бы не были хорошимъ патріотомъ. Я прочелъ въ газетѣ, что нѣкто изъ самой многочисленной и самой сильной касты, изъ касты глупцовъ, сказалъ: "Я не знаю Тургенева, это -- европеецъ, а я -- русскій купецъ". Этотъ простакъ помѣстилъ васъ въ черезчуръ тѣсные предѣлы Европы. Ваше сердце принадлежало всему человѣчеству. Но Россія занимала первое мѣсто въ вашихъ привязанностяхъ".
   Въ 1849 г. Луи Віардо издалъ въ Парижѣ переводы нѣкоторыхъ произведеній Гоголя, между прочимъ: Тарасъ Бульба, Записки сумасшедшаго, Коляска, Старосвѣтскія помѣщики, Бій. Величайшій изъ русскихъ критиковъ Бѣлинскій съ большой похвалой отозвался объ этихъ переводахъ, говоря, что они были очень близки къ подлиннику и отличались легкимъ и изящнымъ слогомъ. Г. Віардо перевелъ потомъ въ 1853 г. Капитанскую дочку Пушкина и въ 1858 г. Записки охотника Тургенева. Впрочемъ, почти всѣ произведенія послѣдняго были переведены Луи Віардо или его женой, которой помогалъ самъ Тургеневъ. Но въ 1847 г., когда Тургеневъ поѣхалъ проводить въ Берлинъ семейство Віардо, онъ только что напечаталъ первый изъ своихъ разсказовъ въ серіи Записокъ охотника (Хоръ и Калининъ), и его новые друзья были далеки отъ мысли, что его ожидаетъ такая славная будущность. Въ томъ же году онъ уѣхалъ къ Віардо въ Парижъ.
   Какъ разсказывалъ позднѣе самъ Тургеневъ, онъ въ то время былъ совершенно безъ средствъ, такъ какъ мать его, недовольная его отъѣздомъ и оскорбленная тѣмъ, что онъ, дворянинъ стариннаго русскаго рода, посвятилъ себя литературѣ, отказалась высылать ему деньги. Но онъ нашелъ у Віардо самое широкое гостепріимство, и Куртавенель, ихъ помѣстье въ Rosay-en-Brie, сдѣлалось, по его собственному выраженію, его литературной колыбелью. "Не имѣя средствъ жить въ Парижѣ,-- говорилъ онъ своему другу Фету,-- я провелъ здѣсь зиму въ полномъ одиночествѣ, питаясь бульономъ изъ полукурицы и яичницей, которые мнѣ готовила старая служанка. Здѣсь, чтобы заработать себѣ денегъ, я написалъ большую часть изъ моихъ Записокъ охотника, и здѣсь также, какъ вы это видѣли, жила моя дочь изъ Спасскаго" {Фетъ: "Воспоминанія". T. I, стр. 168.}. Дѣло идетъ о ребенкѣ Тургенева, котораго онъ въ молодости, еще студентомъ, имѣлъ отъ крѣпостной своей матери. Маленькой дѣвочкѣ очень дурно жилось въ Россіи; Тургеневъ открылся во всемъ г-жѣ Віардо, она посовѣтовала ему привезти ребенка и взялась воспитывать его со своими собственными дѣтьми.
   Въ 1850 г. смерть матери Ивана Сергѣевича вынудила его пріѣхать въ Россію, и лишь въ 1855 г. онъ снова возвратился къ своимъ друзьямъ. Онъ сопровождалъ ихъ въ поѣздкѣ по всей Европѣ, а потомъ поселился съ ними въ Баденѣ. Война 1870 г. заставила ихъ отправиться въ Парижъ, гдѣ жилъ съ ними Тургеневъ, уѣзжая только на время то въ Петербургъ, то въ Спасское, принадлежавшее ему имѣніе Орловской губерніи.
   Черезъ семейство Віардо Тургеневъ познакомился съ артистическимъ и литературнымъ міромъ французовъ того времени. Пріѣхавъ въ Парижъ въ 1847 году, онъ встрѣтилъ у нихъ въ первый разъ Жоржъ-Зандъ, старинную пріятельницу Луи Віардо, съ которымъ она основала въ 1841 году Revue Indépendante. Но болѣе прочныя отношенія между ними установились "только впослѣдствіи, благодаря Флоберу.
   Около этого же времени онъ познакомился съ Мериме, уже извѣстнымъ своими переводами лучшихъ произведеній русской литературы; ближе сошелся съ Шарлемъ Эдмондомъ, съ которымъ онъ познакомился въ Берлинѣ и котораго снова встрѣтилъ въ Парижѣ въ домѣ одной изъ своихъ соотечественницъ, г-жи Языковой, гдѣ бывали также извѣстный революціонеръ Бакунинъ и русскій писатель-изгнанникъ Герценъ.
   Шарль Эдмондъ ввелъ Тургенева въ избранный литературный міръ того времени: Сэнтъ-Бёвъ, Теофиль Готье, Флоберъ, оба Гонкура, Тэнъ, Бертело, Ренанъ, Гаверни, Поль де-Сэнтъ-Викторъ, Шереръ, Шарль Бланъ, Андріэнъ Гебраръ и т. д.,-- однимъ словомъ, всѣ посѣтители знаменитыхъ обѣдовъ ресторана Маньи. За исключеніемъ Флобера, котораго онъ зналъ съ 1858 г., Тургеневъ видѣлъ всѣхъ въ первый разъ. И, въ самомъ дѣлѣ, въ Дневникѣ Гонкура мы читаемъ замѣтку отъ 23 января 1863 года:
   "Обѣдъ у Маньи. Шарль Эдмондъ приводитъ намъ Тургенева, этого иностраннаго писателя съ такимъ изящнымъ талантомъ, автора Mémoires d'un Seigneur russe и Hamlet russe. Это прелестный гигантъ, кроткій великанъ съ сѣдыми волосами, съ благодушнымъ видомъ горнаго или лѣсного духа. Онъ красивъ, величественно красивъ, безпредѣльно красивъ, съ синевой неба въ глазахъ, съ чудной пѣвучестью русскаго акцента, съ пѣвучестью, напоминающей немного не то ребенка, не то негра. Тронутый, ободренный сдѣланной ему нами оваціей, онъ разсказываетъ вамъ много любопытнаго о русской литературѣ, и говоритъ, что вся она отъ романа до театра стоитъ на широкомъ пути реалистическаго изученія".
   Гизо уже выражалъ желаніе познакомиться съ авторомъ Дневника лишняго человѣка, чтеніе котораго поразило его, а Ламартинъ съ восторгомъ разсказываетъ о своей первой встрѣчѣ съ Тургеневымъ.
   Русскій писатель находился также въ постоянныхъ сношеніяхъ съ Жюль Симономъ, Эдмондомъ Абу, Гуно, Ожье, Максимомъ дю-Канъ (du Camp), съ Викторомъ Гюго, Жюль Жанэномъ, Франсискомъ Сарсе, Жюлемъ Кларети, а позднѣе Флоберъ познакомилъ его съ молодою натуралистическою школой: Золя, Додэ, которые вмѣстѣ съ Эдмондомъ Гонкуромъ, Флоберомъ и Тургеневымъ образовали маленькое Общество пятерыхъ, Société des cinq, собиравшихся ежемѣсячно на обѣдъ или у Флобера, или у Гонкура. Наконецъ, черезъ Золя Тургеневъ познакомился съ молодыми писателями, сотрудниками Меданскихъ вечеровъ (Soirées de Medan), и; главнымъ образомъ, съ Гюи де-Мопассаномъ.
   Мы уже сказали нѣсколько словъ о томъ вліяніи, которое имѣло на талантъ Тургенева знакомство съ французскими литераторами. Надо прибавить также, что и онъ долженъ былъ съ своей стороны оказывать нѣкоторое воздѣйствіе на молодую натуралистическую школу. Надо замѣтить, что натурализмъ или скорѣе реализмъ, ставшій школой во Франціи только съ Флобера, составлялъ характерную черту русской литературы еще со временъ Пушкина и Гоголя.
   Тургеневъ, послѣдователь этихъ двухъ великихъ писателей, часто въ бесѣдахъ со своими французскими друзьями говорилъ о необходимости бросить старыя романтическія формы съ ихъ сложною интригой, съ ихъ искусственными героями, и заняться изображеніемъ дѣйствительной жизни и простыхъ людей. И сами романисты новой школы не отрицаютъ этого вліянія Тургеневскихъ мнѣній и произведеній.
   Мериме, познакомившійся еще задолго до пріѣзда Тургенева во Францію съ сочиненіями Пушкина и Гоголя, и даже видѣвшій Гоголя въ 1837 г. въ Парижѣ у г-жи Смирновой {Въ С.-Петербургскомъ салонѣ г-жи Смирновой, воспѣтой Пушкинымъ и названной Вяземскимъ Notre-Dame de la littérature russe собирались самые знаменитые писатели Россіи.}, сказалъ какъ-то Тургеневу: "Ваша поэзія ищетъ прежде всего правды, а красота потомъ является сама собой; наши поэты, напротивъ, идутъ совершенно противоположною дорогой: они хлопочутъ прежде всего объ эффектѣ, остроуміи, блескѣ, и если ко всему этому имъ предстанетъ возможность не оскорблять правдоподобія, такъ они и это, пожалуй, возьмутъ въ придачу... У Пушкина,-- прибавилъ онъ,-- поэзія чуднымъ образомъ расцвѣтаетъ какъ бы сама собой изъ самой трезвой правды" {Изъ рѣчи Тургенева о Пушкинѣ.}.
   Въ послѣдніе годы своей жизни авторъ Colomba въ письмѣ къ одной русской дамѣ {Къ г-жѣ А. д., Л-вой, нап. г. Матвѣевымъ въ Новомъ Времени, No 6702, въ его ст. Просперъ Мериме и его отношенія къ русской литературѣ.} (не изданномъ во Франціи) снова возвращается къ этому мнѣнію: "Уступая желанію и настоянію нѣкоторыхъ русскихъ знакомыхъ, я прочелъ Преступленіе и наказаніе, романъ г. Достоевскаго; мнѣ говорили, что это лучшее изъ его произведеній. Скажу вамъ откровенно, несмотря на большой талантъ автора, романъ мнѣ не нравится; въ немъ какая-то напряженность и экзальтація чувства, а это вредитъ ясности художественнаго созерцанія. Онъ скорѣе послѣдователь Виктора Гюго, чѣмъ Пушкина. Достойно ли русскаго писателя, имѣющаго такой высокій образецъ, слѣдовать по стопамъ Гюго и вдохновляться имъ?"
   Знакомство Тургенева съ французскимъ литературнымъ міромъ вызвало, во время его переѣздовъ, очень интересную переписку. Къ сожалѣнію, не вся она сохранилась или не вся еще найдена. Такъ письма Тургенева къ Мериме потеряны навсегда: они были сожжены во время коммуны, въ улицѣ Лиль, вмѣстѣ съ другими бумагами автора Colomba. Огюстенъ Филонъ, авторъ весьма интересной книги: Мериме и его друзья (Mérimé et les Amis), имѣвшій въ рукахъ всѣ біографическіе матеріалы, касающіеся Мериме, употребилъ много старанія, чтобы разыскать эту переписку, но безуспѣшно.
   Неизвѣстно также въ настоящее время, гдѣ находятся письма Тургенева къ Виктору Гюго, такъ какъ Поль Мёрасъ (Paul Meurice) не нашелъ ихъ въ бумагахъ своего знаменитаго друга. Такая же судьба постигла письма къ Шарлю Эдмонду. Благодаря любезности Жюля Кларети, который самъ никогда не состоялъ въ перепискѣ съ Тургеневымъ, мнѣ сообщили два письма Тургенева къ Шарлю Эдмонду и одно письмо къ Ф. Бёрти (Ph. Burty).
   Жюль Симонъ отвѣчалъ на мою просьбу, что онъ, правда, "много зналъ и много любилъ Тургенева. Но мы слишкомъ часто видѣлись,-- прибавляетъ онъ,-- для того, чтобы между нами могла возникнуть литературная переписка, а кромѣ того, мои папки подверглись страшному разграбленію". То же самое говоритъ и Франсискъ Сарсе, съ тою только разницей, что онъ добровольно роздалъ "любителямъ автографовъ" нѣсколько незначительныхъ записокъ, полученныхъ имъ отъ Тургенева.
   Одинъ тяжелый инцидентъ, о которомъ мы скажемъ позднѣе, когда начнется печатаніе писемъ Тургенева къ Золя, не допустилъ Альфонса Додэ сообщить мнѣ письма Тургенева. Тѣмъ не менѣе, по свидѣтельству самого же Додэ, письма эти прелестны и сердечны. Будемъ надѣяться, что, ознакомившись съ издаваемой нами перепиской, авторъ Набаба снова вернется къ тѣмъ чувствамъ, которыя онъ питалъ къ Тургеневу при его жизни, и будетъ меньше придавать вѣры разнаго рода бабьимъ сплетнямъ. Наконецъ, Эдмондъ Гонкуръ увѣрялъ меня, что у него нѣтъ ни одного интереснаго письма отъ Тургенева, такъ какъ они видѣлись слишкомъ часто. Но я опасаюсь, что за этимъ отвѣтомъ скрывается такое же раздраженіе противъ Тургенева, какъ и у Додэ, вызванное равнымъ образомъ такъ называемыми Воспоминаніями о Тургеневѣ лжесвидѣтеля.
   Однимъ словомъ, въ настоящее время мы имѣемъ письма Тургенева къ г-жѣ Віардо, къ Жоржъ-Зандъ, къ Сэнтъ-Бёву, къ Теофилю Готье, къ Флоберу и его племянницѣ, г-жѣ Комманвиль, къ Тэну, Ренану, Шарлю Эдмонду, Золя, Гюи де-Мопассану, къ Андрэ Тёрье и къ Ф. Бёрти. Письма къ Флоберу и къ Золя всѣ на-лицо, въ полномъ составѣ, но и вся остальная переписка представляетъ большой біографическій интересъ. Она начинается вмѣстѣ съ литературнымъ дебютомъ Тургенева и кончается только съ его смертью.
   Существуютъ, навѣрное, еще письма, намъ неизвѣстныя. Мы были бы весьма благодарны всѣмъ тѣмъ лицамъ, которыя пожелали бы сообщить намъ ихъ, въ интересахъ многочисленныхъ почитателей великаго русскаго писателя {Всѣ сообщенія должны быть адресованы г. Гальперину-Каминскому, въ контору Космополисъ (М-r Halpérine-Caminsky, au bureau de la Revue Cosmopolis).}.
   Мы рѣшили печатать переписку Тургенева въ хронологическомъ порядкѣ и начинаемъ съ писемъ къ Віардо, къ Флоберу и къ г-жѣ Комманвиль.

И. Гальперинъ-Каминскій.

-----

Письма къ г-жѣ Віардо.

I.

16 мая 1850 г.

   "Я въ Куртавенелѣ. Признаюсь, я счастливъ, какъ ребенокъ, что опять нахожусь здѣсь. Я пошелъ поздороваться со всѣми мѣстами, съ которыми я уже прощался передъ отъѣздомъ. Россія подождетъ, эта огромная и мрачная фигура, неподвижная и загадочная, какъ сфинксъ Эдипа. Она проглотитъ меня позднѣе. Мнѣ кажется, я вижу ея тяжелый, неподвижный взглядъ, устремленный на меня съ холоднымъ вниманіемъ, какъ это подобаетъ каменнымъ глазамъ. Будь спокоенъ, сфинксъ, я вернусь къ тебѣ, и тогда ты можешь сожрать меня въ свое удовольствіе, если я не разгадаю твоей загадки! Оставь меня въ покоѣ еще на нѣкоторое время. Я вернусь къ твоимъ степямъ!
   "Сегодня стояла прекрасная погода. Гуно весь день прогулялъ въ лѣсу Б*** въ погонѣ за идеей; но, капризное, какъ женщина, вдохновеніе не пришло, и онъ ничего не нашелъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, онъ самъ сказалъ мнѣ. Завтра онъ нагонитъ потерянное время. Въ данную минуту онъ лежитъ на медвѣжьей шкурѣ въ мукахъ творчества. Его настойчивость и упорство въ работѣ приводятъ меня въ восхищеніе. Пустота сегодняшняго дня превратила его въ совершенно несчастнаго человѣка. Онъ тяжко вздыхаетъ {Il pousse des soupirs gros comme le bras.} и ничѣмъ не можетъ разсѣять своей думы. Съ отчаянія онъ начинаетъ придираться къ тексту. Я постарался приподнять его настроеніе и, кажется, мнѣ это удалось. Очень опасно становиться на такую наклонную плоскость: кончаешь тѣмъ, что складываешь руки на животѣ и говоришь себѣ: "вѣдь, все это отвратительно!" Мнѣ было немного смѣшно слушать его сѣтованія, такъ какъ я знаю, что всѣ эти небольшія тучки разсѣются при первомъ дуновеніи; и я очень польщенъ, что мнѣ пришлось быть повѣреннымъ этихъ маленькихъ мученій творчества..." {Тургеневъ познакомился съ Гуно въ домѣ Віардо и сохранялъ отношенія съ нимъ въ продолженіе всей своей жизни; но переписки никакой не осталось. Г-жа Шарль Гуно пишетъ мнѣ: "... Гуно былъ большимъ поклонникомъ этого знаменитаго поэта. Онъ часто встрѣчался съ нимъ у друзей; но мнѣ кажется, что ихъ близкія отношенія ограничились только этими встрѣчами, такъ какъ въ огромной перепискѣ Гуно, которую я недавно только привела въ порядокъ, мнѣ не попалось ни одной подписи Тургенева.}
   

II.

С.-Петербургъ, 21 февраля 1852 г.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "... Я не могу продолжать этого письма такъ, какъ я его началъ. Насъ поразило великое несчастье: Гоголь умеръ въ Москвѣ,-- умеръ, предавъ все сожженію,-- все -- 2-й томъ Мертвыхъ душъ, массы законченныхъ или начатыхъ вещей,-- однимъ словомъ, все. Вамъ трудно будетъ оцѣнить, какъ велика эта жестокая, безвозвратная потеря. Нѣтъ русскаго, сердце котораго не обливалось бы кровью въ настоящую минуту. Для насъ это былъ болѣе чѣмъ простой писатель: онъ открылъ намъ насъ самихъ. Во многихъ отношеніяхъ онъ былъ для насъ продолжателемъ (continuateur) Петра Великаго. Вамъ можетъ показаться, что слова эти написаны подъ вліяніемъ горя, преувеличены. Но вы не знаете его; вамъ извѣстны только самыя незначительныя изъ его произведеній; но еслибъ даже вы знали ихъ всѣ, вамъ трудно было бы понять, чѣмъ онъ былъ для насъ. Надо быть русскимъ, чтобы чувствовать это. Самые проницательные умы среди иностранцевъ,-- какъ Мериме, напримѣръ,-- видѣли въ Гоголѣ только юмориста на англійскій ладъ. Его историческое значеніе совершенно ускользаетъ отъ нихъ. Повторяю, надо быть русскимъ, чтобы знать, что мы потеряли".

-----

Г-ну и г-жѣ Віардо.

III.

Петербургъ, 1 (13) мая 1852 г.

"Дорогіе друзья мои!

   "Это письмо вамъ передастъ одна особа, которая выѣзжаетъ отсюда черезъ нѣсколько дней,-- или же она перешлетъ вамъ его въ Парижъ, какъ только переѣдетъ границу, такъ что я могу поговорить съ вами немного по душѣ, не боясь любопытства полиціи. Прежде всего скажу вамъ, что если я не оставилъ Петербурга еще мѣсяцъ тому назадъ, то, конечно, не по своей волѣ. Я посаженъ подъ арестъ въ полицейскую часть, по повелѣнію императора, за то, что напечаталъ въ одной московской газетѣ нѣсколько строкъ о Гоголѣ. Это послужило только предлогомъ,-- статья сама по себѣ совершенно незначительна. Но на меня уже давно косятся и прицѣпились къ первому подвернувшемуся случаю. Я не жалуюсь на императора; дѣло было представлено ему въ такомъ искаженномъ видѣ, что онъ не могъ поступить иначе. Хотѣли положить конецъ всему, что говорилось по поводу смерти Гоголя, и были рады случаю подвергнуть въ то же время запрещенію и мою литературную дѣятельность.
   "Черезъ двѣ недѣли меня отправятъ въ деревню, гдѣ я долженъ буду жить до новаго распоряженія. Все это далеко не весело, какъ вы видите; тѣмъ не менѣе, я долженъ сказать, что со мной обращаются весьма по-человѣчески; у меня хорошая комната, книги, я могу писать; первые дни я могъ видѣться со знакомыми, но потомъ это запретили, такъ какъ ихъ приходило слишкомъ много. Несчастіе не обращаетъ въ бѣгство друзей,-- даже въ Россіи. Несчастіе, правду сказать, не слишкомъ велико: 1852 годъ будетъ для меня безъ весны, вотъ и все. Самое печальное здѣсь только одно: надо окончательно проститься со всякой надеждой поѣхать за границу. Впрочемъ, я никогда не обманывалъ себя на этотъ счетъ; покидая васъ, я хорошо зналъ, что это надолго, если только не навсегда. Теперь у меня только одно желаніе, чтобы мнѣ позволили странствовать по Россіи. Надѣюсь, что въ этомъ мнѣ не будетъ отказано. Наслѣдникъ {Наслѣдникъ цесаревичъ Александръ Николаевичъ, впослѣдствіи императоръ Александръ II.} очень добръ. Я написалъ ему письмо, отъ котораго ожидаю нѣкотораго блага. Вы знаете, что императоръ уѣхалъ.
   "Наложили также печать на мои бумаги или, скорѣе, запечатали двери моей квартиры, а десять дней спустя сняли печать, ничего не осмотрѣвъ. По всему вѣроятію, имъ было извѣстно, что тамъ не находилось ничего запрещеннаго.
   "Надо сознаться, что я достаточно скучаю въ этой дырѣ. Я пользуюсь этимъ вынужденнымъ досугомъ для изученія польскаго языка, заниматься которымъ началъ шесть недѣль тому назадъ. Мнѣ предстоитъ еще четырнадцать дней заключенія! И ужъ считаю же я ихъ!
   "Вотъ, дорогіе друзья мои, мало пріятныя новости, которыя я могу сообщить вамъ. Надѣюсь, что вы скажете мнѣ что-нибудь болѣе пріятное. Здоровье мое хорошо, но я постарѣлъ до смѣшного: я могъ бы послать вамъ прядь сѣдыхъ волосъ -- безъ всякаго преувеличенія. Все же я не теряю мужества. Въ деревнѣ меня ждетъ охота! Потомъ я постараюсь привести въ порядокъ мои дѣла. Я. снова примусь за свои очерки изъ быта русскаго народа, самаго страннаго и самаго удивительнаго народа во всемъ мірѣ. Я буду работать надъ своимъ романомъ съ тѣмъ большею свободой мысли, что мнѣ не придется пропускать его черезъ цензорскіе когти. Мой арестъ сдѣлаетъ, вѣроятно, невозможнымъ печатаніе моего произведенія въ Москвѣ. Очень жаль, но что же дѣлать!
   "Я прошу васъ чаще писать мнѣ, дорогіе друзья мои; ваши письма поддержатъ мое мужество въ эти дни испытаній: ваши письма и воспоминанія о прошедшихъ дняхъ, о Куртавенелѣ,-- вотъ все мое богатство. Я не останавливаюсь долго на этомъ, боюсь расчувствоваться. Вы хорошо знаете, что мое сердце съ вами, и я могу сказать это, теперь въ особенности... моя жизнь кончена, въ ней нѣтъ больше очарованія; я съѣлъ весь свой бѣлый хлѣбъ: будемъ жевать оставшійся черный и просить небо, чтобъ оно было помилостивѣе, какъ говорилъ Вивье (J'ai mangé tout mon pain blanc: mâchons ce qui reste de pain bis et prions le ciel qu'il soit bien bon, comme disait Vivier).
   "Мнѣ не зачѣмъ говорить вамъ, что все это должно остаться въ глубокой тайнѣ; малѣйшей замѣтки, малѣйшаго намека въ какой-нибудь газетѣ будетъ довольно, чтобъ окончательно погубить меня.
   "Прощайте, дорогіе друзья мои; будьте счастливы, и я буду радоваться вашему счастью насколько могу. Будьте здоровы, не забывайте меня, пишите мнѣ часто, и будьте увѣрены, что моя мысль всегда съ вами. Цѣлую васъ всѣхъ и посылаю вамъ тысячу благословеній. Милый Куртавенель, тебѣ также мой привѣтъ!-- Прощайте, прощайте; пишите мнѣ часто. Еще разъ цѣлую васъ. Прощайте {Въ своихъ Литературные воспоминаніяхъ Тургеневъ подробно разсказываетъ всѣ обстоятельства своего ареста. Въ маленькой статьѣ, написанной имъ по поводу смерти Гоголя и помѣщенной также въ Воспоминаніяхъ, не было ничего злонамѣреннаго; она была напечатана въ Московскихъ Вѣдомостяхъ въ мартѣ 1852 г. съ разрѣшенія цензуры. Но это послужило предлогомъ для того, чтобы заставить молодого автора поплатиться за смѣлость его Записокъ Охотника. Тургеневъ былъ посаженъ на одинъ мѣсяцъ. Къ счастью, обѣ дочери надзирателя были большими поклонницами его таланта; по ихъ настоянію, Тургеневу отвели для заключенія частное помѣщеніе ихъ отца. Тамъ, пользуясь вынужденнымъ досугомъ, онъ написалъ свой знаменитый разсказъ Муму, о которомъ Карлейль говорилъ, что онъ никогда не читалъ ничего болѣе трогательнаго. По всему вѣроятію, на этотъ разсказъ и намекаетъ Тургеневъ въ вышеприведенномъ письмѣ.
   По окончаніи ареста Тургеневъ "административнымъ порядкомъ" былъ отправленъ въ свое имѣніе Спасское безъ права выѣзда. Это заключеніе въ деревнѣ продолжалось до конца 1854 г. И только благодаря графу Алексѣю Толстому, автору Смерти Іоанна Грознаго и г-жѣ Смирновой, о которой мы уже говорили, обратившихся съ просьбой о его помилованіи къ наслѣднику цесаревичу, Тургеневу была возвращена свобода. И онъ поспѣшилъ воспользоваться ею, чтобы вернуться во Францію.}!

Ив. Тургеневъ.

   

IV.

Спасское, 7 іюля (25 іюня) 1858 г.

Дорогой другъ,

   Я возвращаюсь въ Спасское послѣ четырехдневнаго отсутствія и нахожу ваше письмо съ грустнымъ извѣстіемъ! Я не смѣлъ говорить вамъ о своихъ предчувствіяхъ, я старался убѣждать самого себя, что все могло еще хорошо кончиться,-- и вотъ его нѣтъ больше! Я очень сожалѣю о немъ самомъ; я очень сожалѣю обо всемъ, что онъ унесъ съ собой; я глубоко чувствую, какое жестокое горе должна была принести вамъ эта потеря и какую пустоту,-- вамъ будетъ трудно заполнить ее. Онъ васъ такъ любилъ! Віардо и Луиза {Дочь г-жи Віардо.} должны быть также очень огорчены. Когда смерть поражаетъ въ нашихъ рядахъ, оставшіеся друзья должны сближаться еще тѣснѣе; не утѣшеніе предлагаю я вамъ, я протягиваю вамъ дружескую руку; глубоко преданное вамъ сердце говоритъ, что вы можете положиться на него, какъ на то, которое уже перестало биться.
   "Я не могу не думать о своемъ послѣднемъ свиданіи съ Шефферомъ; у него былъ такой хорошій видъ, что мнѣ никакъ не могло придти на мысль, что я вижу его въ послѣдній разъ. Онъ писалъ Христа съ Самаритянкой; я сѣлъ позади него, и мы долго разговаривали: я разсказывалъ ему о своемъ путешествіи по Италіи (это было въ первыхъ числахъ мая). Никогда я не видѣлъ его такимъ привѣтливымъ, въ такомъ хорошемъ настроеніи. Какой ужасный ударъ для его дочери!
   Меня слишкомъ поразило это печальное извѣстіе для того, чтобъ я могъ много говорить о себѣ. Скажу въ двухъ словахъ, что я провелъ очень пріятно три дня у друзей {Въ имѣніи гр.Толстыхъ "Ясная Поляна", кот. находится недалеко отъ Спасскаго.}: двухъ братьевъ и сестры, прекрасной, но очень несчастной женщины. Она была принуждена разстаться съ мужемъ: своего рода деревенскимъ Генрихомъ VIII, весьма отвратительнымъ; у нея трое дѣтей, которые растутъ очень хорошо, особенно съ тѣхъ поръ, какъ нѣтъ отца. Онъ очень сурово обращался съ ними, изъ принципа; ему доставляло удовольствіе воспитывать ихъ по спартански и вести самому какъ разъ противоположный образъ жизни. Подобныя вещи часто встрѣчаются: такимъ образомъ можно пользоваться пріятными сторонами и порока, и добродѣтели,-- добродѣтели по довѣренности.
   "Изъ двухъ братьевъ одинъ довольно безцвѣтенъ, другой -- прелестный малый, лѣнивый, флегматичный, неразговорчивый и, въ то же время, очень добрый, нѣжный, съ тонкимъ вкусомъ и тонкими чувствами, существо по-истинѣ оригинальное. Третій братъ (графъ Л. Толстой, о которомъ я вамъ говорилъ, какъ объ одномъ изъ лучшихъ нашихъ писателей, вы улыбаетесь, вы вспоминаете Фета, къ которому я ѣду завтра, такъ какъ онъ мой сосѣдъ; ни Толстой, дѣйствительно и безъ всякихъ оговорокъ, изъ ряду вонъ выходящій талантъ, и я надѣюсь какъ-нибудь убѣдить васъ въ этомъ, переведя вамъ его Дѣтство { Histoire d'une enfance.}. Я закрываю здѣсь мои безконечныя скобки). Третій братъ, говорю я, долженъ былъ пріѣхать и не пріѣхалъ. Сестра довольно хорошая музыкантша; мы играли Бетховена, Моцарта и т. д.".
   

V.

Спасское, 21 іюля 1858 г.

Дорогая и хорошая m-me Віардо,

   Начинаю свое письмо съ горестнаго для всѣхъ русскихъ извѣстія. Художникъ Ивановъ, о которомъ я, кажется, говорилъ вамъ въ моемъ письмѣ изъ Рима, скончался отъ холеры въ С.-Петербургѣ.
   "Бѣдный человѣкъ! Послѣ двадцатипятилѣтней работы, послѣ лишеній, нищеты, добровольнаго заключенія, въ ту минуту, когда его картина была наконецъ выставлена, прежде чѣмъ онъ успѣлъ получить какую-нибудь награду, прежде чѣмъ онъ успѣлъ убѣдиться въ успѣхѣ своего произведенія, которому посвятилъ всю жизнь,-- смерть, смерть внезапная, какъ апоплексическій ударъ, но болѣе ужасная, такъ какъ она начинается не съ головы! Плохонькая газетная статья, полная оскорбленій, недомолвокъ, разсчитаннаго пренебреженія -- вотъ все, что дала ему родина за короткое время между его возращеніемъ и смертью. Что касается его картины {Знаменитое Явленіе Христа, надъ которымъ Ивановъ работалъ четверть вѣка и которая главнымъ образомъ и создала его славу.}, то она несомнѣнно принадлежитъ къ той эпохѣ искусства, въ которую мы вступили уже болѣе вѣка тому назадъ, и которая есть, надо же въ этомъ сознаться, эпоха упадка (une époque de décadence). Это уже не просто живопись, это философія, поэзія, исторія, религія. Есть плачевные недостатки, и тѣмъ не менѣе это великая вещь, серьезное возвышенное произведеніе, и надо желать, чтобъ оно имѣло вліяніе въ Россіи, хотя бы для того только, чтобы создать реакцію противъ школы Брюллова" {Представитель академическаго оффиціальнаго искусства.}...
   

VI.

Спасское, 30 іюля 1858 г.

   ...Вотъ что я дѣлалъ въ продолженіе истекшихъ девяти дней. Я много работалъ надъ романомъ {Наканунѣ, переведенное на франц. языкъ подъ заглавіемъ Un Bulgare.}, который я началъ и который надѣюсь кончить къ началу зимы; потомъ я былъ на охотѣ за 150 верстъ отсюда и напрасно потерялъ пять дней,-- болота пустовали, такъ какъ время перелета дупелей и бекасовъ еще не наступило.
   Я занимаюсь также вмѣстѣ съ дядей упорядоченіемъ своихъ отношеній къ крестьянамъ: начиная съ осени они всѣ будутъ переведены на оброкъ, то есть я уступлю имъ половину своихъ земель за извѣстную годовую плату, а для обработки своей земли буду нанимать рабочихъ. Это будетъ переходное состояніе въ ожиданіи рѣшенія комитетовъ; а пока еще нельзя сдѣлнь ничего окончательнаго.
   "Я упомянулъ вамъ о романѣ, который пишу. Какъ я былъ бы счастливъ познакомить васъ съ его планомъ, изложить характеры, намѣченную мною цѣль и т. д.; съ какимъ вниманіемъ выслушалъ бы всѣ ваши замѣчанія! На этотъ разъ я долго обдумывалъ сюжетъ, и надѣюсь избѣжать нетерпѣливыхъ и неожиданныхъ выводовъ, которые такъ справедливо шокировали васъ. Я чувствую себя въ ударѣ работать, но горячность молодости уже далеко отъ меня; я пишу съ нѣкоторымъ спокойствіемъ, которое удивляетъ меня: только бы это не отразилось на моемъ произведеніи! Qui dit froid, dit médiocre" {Кто говоритъ холодно, тотъ говоритъ посредственныя вещи.}.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   

VII.

Парижъ, 16 февраля 1865 г.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ".... Я не былъ ни въ одномъ театрѣ. Нѣтъ, рѣшительно мнѣ не доставляетъ удовольствіе бывать тамъ... одному. Вчера я присутствовалъ на открытіи палатъ въ большой salle des Etats въ Луврѣ. Мы были набиты какъ сельди въ боченкѣ. Три вещи поразили меня: исключительно военный характеръ этой церемоніи (аплодировали только въ одномъ мѣстѣ, когда рѣчь зашла о сооруженіи новой тріумфальной арки), полное и рѣшительное отсутствіе хорошенькихъ женскихъ лицъ и тэмбръ голоса императора. Еслибы можно было записывать голоса такъ же, какъ рисуютъ лица, то всякій сказалъ бы, что это говоритъ швейцарскій профессоръ,-- профессоръ ботаники или нумизматики. Рѣчь сама по себѣ очень безцвѣтная, очень миролюбивая -- и запутанная, это ужъ само собою разумѣется.
   На императрицѣ было очень безобразное платье, но у нея много граціи и достоинства. У наслѣдника видъ очень хилый и совершенно безжизненный. У принца Наполеона настоящая осанка Тиберія или Домиціана. Вчера я долженъ былъ обѣдать съ нимъ у Биксіо (Віхіо), но я отказался отъ этой чести. Мнѣ онъ совсѣмъ не нравится, и къ тому же онъ съ слишкомъ большимъ презрѣніемъ говорилъ о моихъ бѣдныхъ русскихъ. Ничего не можетъ быть смѣшнѣе нѣкоторыхъ фигуръ, разряженныхъ въ парадныя формы: красные, желтые, пестрые, золоченые токи адвокатовъ и судей имѣли такой забавно-восточный видъ, что можно было умереть отъ смѣха. Сколько лентъ, звѣздъ, каскъ, султановъ, позолоты! Великій Боже! и подумать только, что весь этотъ хламъ производитъ эффектъ!... Да что я говорю? Онъ управляетъ міромъ..."

Ив. Тургеневъ.

   

VIII.

Спасское, 1 іюля 1865 г.

Дорогая и хорошая m-me Віардо!

   "Я въ восторгѣ отъ того, что сказалъ вамъ Ріецъ (Rietz) (я очень сожалѣю, что не познакомился съ нимъ). Его слова должны придать вамъ крылья. Это не чета тому, что говорили вамъ мы, дилетантски (dilettantillons),-- и если вы не примитесь писать сонаты, если я по возвращеніи не найду какого-нибудь прекраснаго, почти законченнаго adagio, мнѣ придется побранить васъ. Мнѣ кажется, правда, что музыкальная идея должна развиваться съ большей свободой, съ большимъ просторомъ, когда нѣтъ заранѣе намѣченныхъ рамокъ, съ опредѣленными уже заранѣе красками и формами, и опредѣленными другимъ.
   "Смѣло, за работу! Я особенно восхищаюсь ею и подвигаю на нее другихъ -- съ тѣхъ поръ, какъ я самъ ничего не дѣлаю".
   Такъ нѣтъ же! Даю вамъ честное слово, что если вы начнете писать сонаты, я примусь за свою литературную работу. "Passez moi la casse, je vous passerez la séné". Романъ за сонату: идетъ?Боже! что за перспектива лихорадочной дѣятельности открывается передо мной. Хватитъ на цѣлую зиму..."

Ив. Тургеневъ.

"Русская Мысль", кн.VI, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru