Тьерри Жильбер Огюстен
Савелли

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    La Savelli.
    Перевод Веры Ремезовой    .
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн.I-III, 1891.

   

САВЕЛЛИ.

Романъ Жильбера Огюстена Тьерри.

I.

   Наступалъ вечеръ, окутывая туманомъ Лондонъ,-- апрѣльскій вечеръ, сырой и дождливый. Въ тотъ годъ (1854) рано стала весна, распустила сады сырой Англіи и едва не залила солнцемъ страну, гдѣ, какъ поется въ старомъ мадригалѣ, "такъ зелены поля, такъ бѣлокуры головки, такъ нѣжны голубыя очи, такъ обольстительны улыбки".
   На золоченой башнѣ Вестминстера часы пробили семь и шумная городская жизнь начала утихать; банкиръ Флитъ-Стрита запиралъ контору, довольный, что возвращается домой; на набережной зажигались фонари и великолѣпныя выставки серебряныхъ и золотыхъ вещей сверкали при газовомъ освѣщеніи. Еще немного -- и лужайки въ Сентъ-Джемскомъ паркѣ сдѣлаются мѣстомъ ночлега воришекъ, спящихъ подъ открытымъ небомъ, пріютомъ любви блуждающихъ по ночамъ ирландокъ... Наступалъ вечеръ, апрѣльскій вечеръ, сырой и свѣжій.
   Въ Риджентъ-Стритѣ, налѣво отъ цирка, во мракѣ ночи выдѣлялся яркимъ освѣщеніемъ ресторанъ Артиди, итальянскій кабачокъ, пользовавшійся большою извѣстностью. По обыкновенію, въ отдѣльныхъ кабинетахъ ютились влюбленныя пары, fast people, люди, прожигающіе жизнь, swells или дѣвицы изъ Пимлико, которыя веселились, но веселились по-англійски, скромно и тихо: меньше было поцѣлуевъ, чѣмъ бутылокъ -- british respectability!... Въ тотъ вечеръ, впрочемъ, въ ресторанѣ раздавались не одни пьяные разговоры, одинъ только влюбленный шепотъ. Въ первомъ этажѣ, въ самомъ уединенномъ кабинетѣ, за столомъ молча сидѣли два господина, повидимому, сильно озабоченные чѣмъ-то. Одному изъ нихъ можно было дать лѣтъ сорокъ; это былъ высокій, полный мужчина, съ длинными волосами еще безъ признаковъ сѣдины и съ густою бородой, бѣднякъ, судя по плачевному состоянію его костюма: вѣроятно, одинъ изъ голодающихъ, профессоръ литературы или концертантъ: эти люди отовсюду съѣзжаются въ Лондонъ, гдѣ такъ трудно подняться на чужую лѣстницу и гдѣ поданный изъ милости кусокъ останавливается въ горлѣ.
   Въ эту минуту онъ съ жадностью ѣлъ ветчину, ростбивъ, всѣ лакомыя блюда англійскаго стола, и безмолвно поглощалъ пиво и мозельское вино. Другой, уже старикъ, смотрѣлъ, какъ жадно ѣлъ его товарищъ, а самъ почти не прикасался къ разставленнымъ передъ нимъ кушаньямъ. Это былъ джентльменъ съ тщательно выбритымъ лицомъ, съ сѣдою бахромкой вокругъ большой лысины и въ безукоризненномъ костюмѣ. Блескъ темныхъ глазъ, бронзовый цвѣтъ лица и излишество жестовъ сразу выдавали въ немъ иностранца.
   -- Per Вассо!-- громко воскликнулъ господинъ съ длинными волосами.-- Che pranzo!... Oh! veramente stupenda...
   -- Извините, Марино!-- прервалъ его другой,-- мальчикъ, который служитъ намъ, итальянецъ; давайте говоритъ по-французски и будемъ осторожны.
   Тотъ поклонился, не отрываясь отъ ѣды.
   -- Значитъ, серьезный разговоръ, ваше сіятельство?
   -- Да, очень, серьезный.
   -- Ebbene!... Давайте говорить по-французски, хотя это "гнусавый, полуварварскій и отвратительный жаргонъ", какъ удачно опредѣлилъ его нашъ великій Альфіери!... Боже, какъ хорошо я чувствую себя здѣсь! Кухня, достойная Апиція, вина, которыя воспѣлъ бы Горацій, и милостивая улыбка самаго великодушнаго изъ Меценатовъ!... Кромѣ того,-- прибавилъ онъ, понизивъ голосъ,-- здѣсь нѣтъ, по крайней мѣрѣ, сыщиковъ, шпіоновъ, всѣхъ этихъ полицейскихъ ужасовъ господина Бонапарта... А! этотъ господинъ Бонапартъ!...
   Послѣ этого восклицанія онъ опять началъ хватать куски съ своей тарелки,-- очевидно, его желудокъ запасался на завтра.
   -- Получили вы какія-нибудь извѣстія отъ того господина, члена "Молодой Италіи"?-- рѣзко спросилъ старикъ, котораго Марино называлъ "ваше сіятельство". Онъ произнесъ эти слова ядовитымъ и необыкновенно презрительнымъ тономъ.;
   -- Никакихъ!-- возразилъ его собесѣдникъ.-- Глубокое молчаніе,-- слѣдовательно, великіе замыслы!
   -- Или, вѣрнѣе, великая измѣна, наивный вы человѣкъ!
   -- О, ваше сіятельство!
   -- Читаете ли вы, молодые люди, когда-нибудь швейцарскія или нѣмецкія газеты? Нѣтъ?... Ну, такъ вашъ Мадзини опять взялся за перо. Онъ не беретъ больше взаймы денегъ у другихъ, онъ нахально крадетъ у нихъ мысли: то же бандитство. Теперь этотъ знаменитый Жозефъ пишетъ. О, глупости пишетъ! Свобода по-христіански, освобожденіе посредствомъ Евангелія! Плохой Джоберти этотъ "пророкъ идей"! Ватиканъ пошлетъ ему, конечно, свое благословеніе: аминь!... Я повторяю, страшная измѣна!
   Марино продолжалъ напыщеннымъ тономъ:
   -- Ренегатъ онъ, освободитель Рима!... Его славный защитникъ!
   -- А я?-- воскликнулъ его сіятельство, бросая салфетку и вскакикая съ мѣста.-- Я, можетъ быть, тамъ не былъ... тамъ... при осадѣ Рима! Членъ вашего учредительнаго собранія и итальянскій воинъ! Но я... я не разсуждалъ... я дрался! Непріятели, французы господина Бонапарта, подняли меня, на баррикадѣ Портеза, безъ чувствъ, прострѣленнаго пулями!
   -- О, конечно!-- замѣтилъ Марино, стараясь успокоить его гнѣвъ,-- ваше сіятельство были преисполнены античнымъ духомъ, настоящій Коклесъ, богъ Марсъ, палладинъ, достойный Капитолія!
   -- Ошибаетесь, мой другъ, такъ какъ ваши мадзинисты оттолкнули меня теперь. Я, повидимому, ни къ чему неспособенъ, я трусъ и измѣнникъ!... Да, измѣнникъ! Это слово было сказано, я знаю... Неблагодарное отечество!
   -- Пш... всегда отечество неблагодарно!... но какъ пѣла божественная Паста! Dolce ingrata patria! Неблагодарная, но, все-таки, милая отчизна!
   Глубокое молчаніе послѣдовало за этою цитатой и "палладинъ, достойный Капитолія" растянулся на диванѣ.
   -- Наконецъ, да или нѣтъ?-- спросилъ онъ,-- получили вы извѣстія?
   -- Ну, такъ, да!-- произнесъ Марино, приблизившись съ таинственнымъ видомъ.-- Помните вы человѣка, служившаго подъ вашимъ начальствомъ въ легіонѣ Красныхъ? Высокій молодецъ... Піанори?... Но нѣтъ, клянусь честью, я ничего не знаю, ничего!
   Въ эту минуту къ нимъ долетѣлъ гнусавый и протяжный крикъ продавца газетъ:
   -- Evening Papers! Важныя телеграммы изъ Франціи!
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, изъ Риджентъ-Стрита доносился какой-то глухой шумъ.
   Голосъ продавца продолжалъ выкрикивать:
   -- Ужасное покушеніе на жизнь французскаго императора!
   Итальянцы переглянулись, и его сіятельство бросился къ звонку; вошелъ мальчикъ.
   -- Скорѣе!... Скорѣе... пошлите купить газету!
   Слуга вышелъ, но вскорѣ вернулся и принесъ газету. Тогда, наклонившись надъ листомъ, старикъ прочелъ громкимъ голосомъ::
   "Послѣднія телеграммы. Парижъ, 5 ч. дня. Сегодня въ предмѣстьѣ Елисейскихъ полей какой-то злоумышленникъ, по имени Піанори, сдѣлалъ нѣсколько выстрѣловъ изъ пистолета въ французскаго императора. Наполеонъ невредимъ. Убійца, тяжело раненый и почти растерзанный толпой, находится въ рукахъ правосудія". Никакихъ иныхъ подробностей не было; внизу подъ телеграммой, присланной изъ Франціи, стояло множество телеграммъ изъ Италіи.
   Старикъ читалъ дальше:
   "Неаполь, 10 ч. утра. Вчера въ театрѣ Санъ-Карло давалось, первое представленіе новаго балета Цвѣты и женщины. Зала была блестяща. Пріемъ публики восторженный, танцовщицъ вызывали, до семи разъ".
   Газета выпала у него изъ рукъ и бывшій членъ Римскаго собранія тяжело упалъ на стулъ. Онъ опустилъ голову, точно подъ гнетомъ отчаяннаго стыда; голосъ его сдѣлался глухъ, а на глазахъ блеснули слезы:
   -- Еще эшафотъ!-- прошепталъ онъ.-- Все наша кровь наша!... А въ то время, какъ мы изнываемъ отъ страданій, эти гнусная Италія поетъ, танцуетъ и забавляется любовью!... Ну, такъ, безстыдная нація, если таковъ твой жребій, пусть онъ исполнится!
   Онъ ударилъ кулакомъ по столу.
   -- Что до меня, съ меня довольно!... Довольно моего безконечнаго изгнанія, скитаній по бѣлому свѣту, жизни дикаго звѣря, преслѣдуемаго всѣми полиціями!... А, ваши члены "Молодой Италіи" презираютъ мои сѣдые волосы! Пускай! Отнынѣ эти сѣдые волосы не преклонятся передъ ними! Finita la commedia! Я вновь дѣлаюсь свободнымъ человѣкомъ!
   -- Какъ такъ?-- спросилъ Марино, корча улыбку.
   -- Я хочу сдѣлаться самимъ собой и не имѣть другаго господина, кромѣ себя!
   Онъ всталъ и началъ скорыми шагами прохаживаться по комнатѣ, размахивая руками и возбуждаясь звуками собственныхъ, словъ.
   -- Да, рѣшено!... Завтра я пишу кардиналу, государственному секретарю. Я зналъ когда-то господина Антонелли и...
   -- Какъ! вы хотите писать этому человѣку?
   -- Ему самому. Я буду ходатайствовать о прощеніи и въ амнистіи нѣтъ сомнѣнія. Чортъ возьми! я хочу быть похожъ на другихъ.. О Bomagnuoli tornati in bastardi!
   Онъ закурилъ сигару и опять растянулся на диванѣ; закрывъ глаза и пуская къ потолку кольца дыма, онъ продолжалъ:
   -- Наконецъ-то я увижу тебя, моя Равенна, мой край родной, и тебя, мой давно покинутый дорогой дворецъ въ Porta Serrata!... А! счастливая Италія надрывается отъ радости! Прочь политику, сантиментальныя бредни, прочь черную нищету! Пусть длится вихрь удовольствій, вѣчный маскарадъ, безконечный карнавалъ!... Кромѣ того, одиночество тяготитъ меня: я хочу жениться.
   -- Жениться?-- съ легкимъ вздохомъ повторилъ Марино, садясьна диванъ.-- Ваше сіятельство забываете о своихъ шестидесяти годахъ.
   Старикъ приподнялъ голову.
   -- Шестьдесятъ три года, господинъ музыкантъ; я помню объ. этомъ. И потому я хочу жениться соотвѣтственно съ моими иллюзіями, согласно съ моралью моей родины! Я поищу какую-нибудь, красавицу-примадонну за кулисами Санъ-Карло или звѣзду среди балеринъ театра Скала.
   -- Ваше сіятельство шутите!
   -- Я никогда не шучу!
   -- А портреты предковъ въ вашемъ дворцѣ, великіе кондотьери, погибшіе за честь Италіи... какъ они день и ночь будутъ смотрѣть, на ваше сіятельство?
   Старикъ, блѣдный, вскочилъ съ дивана, направился къ окну и съ силой распахнулъ его; онъ задыхался отъ гнѣва. Марино послѣдовалъ за нимъ и облокотился на подоконникъ. На улицѣ передъ фасадомъ ресторана собралась толпа. Труппа странствующихъ музыкантовъ, составляющихъ одно изъ золъ Лондона, давала уличный концертъ. Пиликали двѣ скрипки, фальшиво бренчала арфа и, покрывая эти разноголосые звуки, какая-то женщина пѣла brindisi изъ Травіаты, это Libiamo ne lieti calici, такое популярное, благодаря своей вульгарности.
   -- Красивый тембръ, -- замѣтилъ Марино, -- но недостаетъ школы... Ахъ, еслибъ я давалъ ей уроки!
   -- Э, крошка! Э, piccola!-- крикнулъ его сіятельство.-- Вотъ тебѣ шиллингъ, бери. Теперь иди наверхъ и спой намъ пѣсенку.
   Женщина подняла голову, кончила свою бравурную арію и направилась въ домъ; нѣсколько минутъ спустя она появилась въ кабинетѣ. Она была прекрасна, молода, стройна, съ матовымъ цвѣтомъ лица итальянки, съ большими синими глазами и черными волосами, падавшими пышными кольцами, схваченными золотою шпилькой. Черты ея лица своею правильностью напоминали красавицъ Транстевера, которыхъ съумѣлъ сдѣлать божественными дивный геній Санчіо. Она была одѣта въ яркій, бросающійся въ глаза, костюмъ комической оперы: ярко-красную юбку Фенеллы, купленную, вѣроятно, въ хламѣ Ковенъ-Гарденскаго театра. У корсажа была приколота вѣтка искусственныхъ цвѣтовъ, букетъ дикаго шиповника.
   Стоя среди комнаты, уличная дива нахально разсматривала обоихъ мужчинъ, улыбаясь имъ и показывая рядъ бѣлыхъ, какъ жемчугъ, зубовъ. Осмотръ продолжался недолго и взглядъ ея ласково устремился на господина въ черномъ.
   -- Вотъ я, мосье. Что спѣть вамъ? Santa Lucia? Но у васъ нѣтъ рояля для аккомпанимента.
   Его сіятельство надѣлъ пенснэ и разсматривалъ пѣвицу съ видомъ знатока.
   -- Правда. Какъ, ты говоришь по-французски, прелесть моя?
   -- Конечно. Мой отецъ былъ профессоромъ въ Марсели.
   -- Ты родилась во Франціи?
   -- Нѣтъ. Въ Римѣ.
   -- Дочь профессора? Не дурно!... Молодая ученая, значитъ?
   -- Да, я знаю все... Даже знаю то, чего не слѣдуетъ знать.
   Она засмѣялась, слѣдя за обоими мужчинами, тоже улыбавшимися.
   Его сіятельство заговорилъ опять, указывая на шиповникъ, приколотый къ ея платью:
   -- Значитъ, ты не такъ дика, какъ эмблема твоего украшенія?
   -- И, кромѣ того, болѣе свѣжа!-- возразила она вызывающимъ и насмѣшливымъ тономъ.
   -- Дай мнѣ твой букетъ, красавица.
   -- Никогда! Это -- талисманъ.
   -- Отъ дурнаго глаза?
   -- Вашъ не особенно хорошъ. Нѣтъ, я люблю эти цвѣты: мой отецъ любилъ ихъ.
   -- Красивая фраза. Да здравствуетъ чувство!... Какъ зовутъ тебя?
   -- Бэлла.
   -- Это твое прозвище. А другое, настоящее имя, данное Богомъ?
   Пѣвица пожала плечами.
   -- О, Богъ...-- прошептала она.
   -- Чортъ возьми!... Папистка и либералка? Странный случай!
   Бэлла, повидимому, колебалась; потомъ, вдругъ сдѣлавшись серьезной, произнесла:
   -- Вы итальянцы, я вижу это. Ну, такъ меня зовутъ Розина Савелли.
   Она произнесла это имя съ такою гордостью, точно говорила: я Фалконъ или я Малибранъ. Безъ сомнѣнія, она ожидала произвести эффектъ; эффектъ не замедлилъ послѣдовать.
   -- Савелли?-- повторилъ его сіятельство.-- Я зналъ во время осады Рима какого-то Сципіона Савелли; онъ сражался подъ моимъ начальствомъ и былъ раненъ на Санъ-Панкрацкомъ бастіонѣ. Онъ былъ молодчина.
   -- Это былъ мой отецъ.
   -- Вашъ отецъ?... О, простите, мадемуазель Савелли!... Вы пробуждаете во мнѣ ужасныя воспоминанія. Имя, записанное въ мартирологи святой свободы! Савелли -- одна изъ жертвъ, если я не ошибаюсь, господина Бонапарта...
   Дѣвушка страшно поблѣднѣла; глаза ея сверкали, она отвѣтила сдавленнымъ голосомъ:
   -- Они два раза разстрѣляли его. Это былъ мой отецъ.
   -- Разстрѣляли два раза! Злодѣи!... Но гдѣ и какъ совершилось это преступленіе?
   -- Въ Провансѣ. Послѣ переворота, во время страшнаго возстанія на югѣ.
   -- Я угадываю, увы! Многіе предводители "Молодой Италіи" соединились съ французскими республиканцами и геройски погибли. Вѣчно наша тщетная мечта, безуміе!
   -- Безуміе, можетъ быть, но чудное! Мой отецъ командовалъ въ Варѣ отрядомъ республиканцевъ. О, да, мосье, онъ былъ молодецъ!... Страстный поклонникъ свободы, горячій защитникъ своей дорогой Италіи! А какъ онъ ненавидѣлъ Бонапарта, разрушителя Рима, покровителя папы и духовенства! Бонапартъ прежде зналъ этого человѣка, карбонарія, какъ и онъ, такъ какъ они оба были заговорщиками въ одномъ легіонѣ, въ одной вентѣ. Ренегатъ! И такъ, Савелли хотѣлъ сражаться. При первыхъ звукахъ набата онъ покинулъ Марсель, учениковъ, друзей и поспѣшилъ соединиться съ остальными. Герой! Онъ былъ взятъ на какой-то баррикадѣ и сейчасъ же разстрѣлянъ. Звѣри, эти солдаты! Но смерть не хотѣла взять его: онъ не былъ убитъ. Прострѣленнаго пулями, но еще живаго, его положили въ госпиталь, перевязали его раны. Изъ человѣколюбія, можетъ быть, думаете вы? Какъ же! Человѣческія чувства въ хищныхъ звѣряхъ! Нѣтъ, вы не можете себѣ представить, что это были за люди, ихъ "смѣшанныя коммиссіи" и прокуроръ Бенаръ -- ужасный Бенаръ,-- "бѣлый живодеръ", какъ его называли! Злодѣй! По приказанію этого Бенара, моего отца, почти умирающаго, привели на военный совѣтъ. Онъ едва стоялъ на ногахъ, изъ ранъ еще сочилась кровь. Негодяи, злодѣи! Онъ былъ осужденъ и тогда... тогда эти разбойники разстрѣляли его во второй разъ! О, негодяи!...
   Она передала свой разсказъ съ дикимъ увлеченіемъ, съ страстною мимикой, скрежеща зубами и потрясая кулаками, прерывая его криками и хриплыми итальянскими восклицаніями, со взглядомъ, полнымъ ненависти.
   Она остановилась, задыхаясь. Старикъ смотрѣлъ на нее молча и задумавшись.
   -- Негодяи!-- произнесъ онъ, наконецъ.-- А вы, дочь его, что сдѣлали вы, чтобы отомстить?
   -- Я?-- воскликнула она съ бѣшенствомъ.-- Я была учительницей въ Марсели. Меня выгнали, какъ негоднаго щенка... и я склонила голову...
   -- Это все?... Мало же.
   -- Увы!
   -- И теперь, бѣдняжка, ты скитаешься по лондонскимъ улицамъ, едва влача жизнь?
   -- Я такъ голодала!
   Она, содрогаясь, опять замолчала; старикъ продолжалъ ее разсматривать и изучать.
   -- Несчастный Савелли!-- прошепталъ онъ, вставая.
   Вдругъ Розина подбѣжала къ нему и, говоря ему также "ты", воскликнула:
   -- Послушай, мнѣ двадцать два года и я красива,-- хочешь ты отомстить за убитаго?... Хочешь?... И я буду принадлежать тебѣ... отдамъ тебѣ и тѣло, и душу!
   Старикъ вздрогнулъ.
   -- Приходите ко мнѣ, мадемуазель.
   -- Когда?
   -- Завтра.
   -- Куда?
   -- Улица Пикадилли, номеръ 3.
   -- А кого мнѣ спросить?
   -- Князя Гвидо де-Карпенья.
   

II.

   Вечеромъ, 24 ноября 1856 г., дворецъ Тюльери сіялъ блестящимъ освѣщеніемъ. На площади Каруселя двигались въ нѣсколько.рядовъ экипажи, въѣзжали во дворъ, останавливались подъ сводомъ, безпрерывно высаживали декольтированныхъ дамъ и мужчинъ въ парадныхъ мундирахъ. Былъ балъ во дворцѣ, первый балъ зимняго сезона.
   Онъ не существуетъ больше, этотъ дворецъ Тюльери. Съ первой минуты своей предсмертной агоніи коммуна 1871 г. предназначила его къ разрушенію.
   Безумцы! Неужели, разрушая нѣсколько камней, свидѣтельствующихъ о прошломъ величіи, они думали уничтожить самое прошлое?... Долго возвышались обрушенныя стѣны и полуразвалившійся куполъ, печальные и точно взывающіе противъ между-усобной войны; теперь даже развалины исчезли, etiam регіеге. И вотъ наступаетъ новый вѣкъ, равнодушный къ нашимъ сожалѣніямъ; уже дѣти съ удивленіемъ смотрятъ, когда имъ говорятъ: "Здѣсь былъ дворецъ, гдѣ жили короли". Забвеніе, быстрое забвеніе, настоящая человѣческая могила!...
   Авторъ этого разсказа посѣщалъ когда-то старинное жилище королей, онъ видѣлъ тамъ послѣднихъ властелиновъ: да позволятъ ему вызвать ихъ видѣнія.
   Подъ сводомъ, направо, возвышалась широкая каменная лѣстница съ двумя площадками, крутая, тяжелая для подъема монументальная лѣстница. Въ пріемные дни она освѣщалась канделябрами и на каждой ступени стоялъ неподвижный въ своей блестящей стальной бронѣ колоссъ-гренадеръ. Наверху, въ первой пріемной, камергеръ въ красномъ мундирѣ принималъ гостей. Затѣмъ они переходили въ бальную галлерею, длинную залу, украшенную бѣлою рѣзьбой съ золотомъ, немного крикливое подражаніе версальской галлереѣ и напыщенное сооруженіе короля Лудовика-Филиппа. Въ ней не было ни одной картины, кромѣ портрета Наполеона III верхомъ, писаннаго Горасомъ Верне и занимающаго всю среднюю стѣну. Вдоль стѣнъ тянулся двойной рядъ скамеекъ, гдѣ дамы и молодыя дѣвушки выставляли на показъ свои пышные туалеты, а въ одномъ углу возвышалась эстрада "маленькаго оркестра",-- другой, Штрауса, помѣщался въ залѣ Маршаловъ.
   Хрустальныя люстры и канделябры ярко освѣщали золото и зеркала, и по пышности мундировъ, по переливамъ шелка и камней, императорскіе балы представляли зрѣлище невиданное никогда послѣ.
   Въ концѣ бальной'галлереи широкая арка, задрапированная малиновымъ бархатомъ, вела въ залу Маршаловъ. Эта знаменитая зала, долго слывшая чудомъ архитектуры, представляла четырехъугольную громаду, возвышавшуюся во всю вышину центральнаго свода. Гигантскія каріатиды изъ бѣлаго мрамора поддерживали сводъ, и портреты во весь ростъ маршаловъ первой имперіи украшали стѣны. Видъ былъ грандіозный и производилъ странное впечатлѣніе величія. На эстрадѣ подъ пурпуровымъ балдахиномъ возвышался тронъ. Здѣсь, во время оффиціальныхъ вечеровъ, почти всегда находился Наполеонъ III. Обыкновенно онъ выходилъ изъ собственныхъ аппартаментовъ въ 10 часовъ, балъ уже былъ открытъ и начинались представленія императрицѣ. Въ двѣнадцать часовъ Наполеонъ обходилъ бальную галлерею и затѣмъ вскорѣ удалялся во внутренніе покои дворца.
   И такъ, въ тотъ вечеръ,-- вечеръ оффиціальной среды,-- въ Тюльери давался балъ. Шумный говоръ наполнялъ императорскія залы и балъ былъ въ полномъ разгарѣ, когда виконтъ Марсель Бенаръ, пріѣхавъ изъ своего клуба, попалъ въ бальную толкотню. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати восьми, съ красивымъ лицомъ и гордою осанкой, высокій брюнетъ съ черными жгучими глазами. Онъ отличался манерами и немного вызывающею внѣшностью модныхъ, щеголей; длинные усы съ закрученными концами, бородка à l`emperiale, прическа съ проборомъ посерединѣ головы и гладко зачесанными на вискахъ волосами,-- однимъ словомъ, какъ говорили тогда, "un gandin". На его тонкой и стройной фигурѣ ловко сидѣла красивая форма аудитора государственнаго совѣта: голубой фракъ съ расшитыми обшлагами и воротникомъ, бѣлыя панталоны, прямая шпага, шляпа съ черными перьями, небрежно сунутая подъ руку.
   Высоко поднявъ голову, съ моноклемъ въ глазу, виконтъ вошелъ, небрежно раскачиваясь и -- высшій тонъ -- волоча по паркету башмаки съ пряжками. Онъ взглядомъ окинулъ гостей, задыхавшихся въ первой галлереѣ, сдѣлалъ презрительную гримасу и быстро направился въ залу Маршаловъ. Но на порогѣ ему пришлось остановиться: тройной рядъ кавалеровъ и дамъ заслонялъ ему входъ. Въ эту минуту Наполеонъ танцовалъ кадриль и со всѣхъ сторонъ бросились смотрѣть на танцующаго императора. Марсель Бенаръ, раздосадованный, вернулся назадъ и сѣлъ съ скучающимъ лицомъ.
   Передъ нимъ кружились безчисленныя пары танцующихъ, но все люди мелкіе. Придворный этикетъ требовалъ, чтобы зала Маршаловъ служила для удовольствій высокихъ сановниковъ, иностранныхъ пословъ, министровъ, генераловъ, сенаторовъ и государственныхъ совѣтниковъ. Представители же болѣе скромныхъ должностей довольствовались бальною галлереей. Здѣсь встрѣчались префекты и подпрефекты, директоры министерствъ, начальники дивизій, инженеры, полковники и цѣлая армія густыхъ и тонкихъ эполетъ; здѣсь же находились магистраты, важные въ своихъ черныхъ мундирахъ, и члены института во фракахъ съ зелеными пальмами, вызывавшихъ сначала шепотъ, а потомъ улыбку въ господахъ гренадерахъ и гвардейскихъ стрѣлкахъ.
   Марсель Бенаръ смотрѣлъ на эту бальную суматоху съ видомъ человѣка, которому давно прискучило великолѣпіе императорскихъ баловъ.
   -- Привѣтъ самому веселому изъ виконтовъ!-- говорилъ ему молодой господинъ въ формѣ министерства иностранныхъ дѣлъ.
   -- Это вы, Гравенуаръ!-- произнесъ Марсель.-- Какъ живете, дорогой мой? Боже! какая ужасная давка!
   -- Болѣе тысячи приглашеній, повидимому; весь цвѣтъ имперіи: каковъ букетъ!... Какъ здоровье графа Бенара?
   -- Моего отца?... Ему лучше. Онъ вернулся и уже принялся за дѣла въ государственномъ совѣтѣ.
   -- Радъ слышать пріятное извѣстіе! Чѣмъ онъ страдалъ?
   -- Нервнымъ разстройствомъ; доктора тутъ ничего не понимаютъ. Но теперь, слава Богу, онъ совсѣмъ оправился.
   -- Вы одни, виконтъ?
   -- Одинъ съ своею скукой.
   -- Мадемуазель Марія-Анна не пріѣхала съ вами?
   Марсель Бенаръ пожалъ плечами.
   -- Нѣтъ, сестра осталась съ отцомъ... Она, впрочемъ, никогда не выѣзжаетъ.
   Онъ всталъ и оба сдѣлали нѣсколько шаговъ въ толпѣ.
   -- Гдѣ вы провели охотничій сезонъ?-- спросилъ дипломатъ.
   -- Въ Нормандіи, въ моемъ маленькомъ Сассевильскомъ замкѣ.
   -- Гдѣ это вашъ Сассевильскій замокъ?
   -- На Нижней Сенѣ, около Фекана. Это имѣніе досталось мнѣ отъ моей бѣдной матери.
   -- Красивое помѣстье?
   -- Я нахожу его идеальнымъ: оно мое... Ахъ, Боже мой! Гравенуаръ, что это?
   "Это" была молодая женщина, сидѣвшая на креслѣ и окруженная толпой шумныхъ поклонниковъ. Она была замѣчательно красива: брюнетка съ большими синими глазами, роскошными плечами, тонкою и изящною таліей. Черные волосы, вьющіеся на лбу, ниспадали по тогдашней модѣ длинными косами, граціозно обрамлявшими овалъ ея лица. Единственнымъ украшеніемъ волосъ служила гирлянда шиповника, усѣянная брилліантами; букетъ тѣхъ же цвѣтовъ былъ приколотъ у корсажа. Небрежно развалившись въ креслѣ, дама закрывала даже колѣни сосѣдей своимъ широкимъ желтымъ атласнымъ платьемъ съ тремя оборками изъ черныхъ кружевъ. Ея немного полная рука играла большимъ вѣеромъ изъ марабу, то складывая его, то раскрывая кокетливымъ и разсчитаннымъ движеніемъ. Поклонники всѣхъ возрастовъ -- и старые, и молодые -- тѣснились вокругъ, ухаживая за ней и осыпая комплиментами. Красавица, повидимому, веселилась. При каждой немного вольной шуткѣ, она смущенно откидывалась назадъ, раскрывала вѣеръ, прятала половину лица и видны были только большіе глаза, смѣющіеся отъ удовольствія. Въ эту минуту самозабвенія и разсчитанной скромности красавица, откидываясь, выставляла ножку и тогда раздавался восторженный шепотъ.
   -- А! Что эта за франтесса?-- спросилъ виконтъ у пріятеля.
   Гравенуаръ взглянулъ на него съ удивленіемъ.
   -- Да развѣ вы вы знаете?... Розина!
   -- Какая Розина?
   -- Вы огорчаете меня, дорогой мой! Вы дѣлаетесь отшельникомъ... Модная красавица... Розина... княгиня де-Карпенья.
   Марсель разсмѣялся.
   -- Я не зналъ... Странное имя!... Титулъ изъ квартала Бреда, безъ сомнѣнія?
   -- Нѣтъ... Княгиня самая настоящая!... Эта Карпенья знаменитая фамилія въ Романьѣ. Данте посвятилъ имъ цѣлый стихъ въ Аду Божественной комедіи. Она сама, говорятъ, урожденная д'А-Прата, тоже старинная дворянская фамилія въ Равеннѣ. Но за это я не ручаюсь. Какъ бы то ни было, я былъ ей представленъ въпрошломъ году въ Венеціи. Она занимала палаццо на Canal Grande, принимала избранное общество и вела открытую жизнь.
   Марсель издали разсматривалъ молодую женщину.
   -- Дѣйствительно, замѣчательно красива!...
   -- Но какой странный туалетъ!... Розовые цвѣты при желтомъ платьѣ!... Иностранка, что-жь!
   -- Между тѣмъ, милѣйшая Розина истая парижанка... Кокетничаетъ со всѣми, предпочтенія -- никому.
   -- Ба!... Что за фантазія надѣть австрійскіе цвѣта?
   -- Можетъ быть, въ честь благороднаго супруга, стараго заговорщика, теперь раскаявшагося и попавшаго въ милость.
   -- А, у нея есть, значитъ, мужъ?
   -- О, плохенькій!... Его никогда не видно; говорятъ, что они ненавидятъ другъ друга и живутъ врозь.
   -- Въ такомъ случаѣ, представьте меня, мой дорогой.
   -- Ловеласъ!
   И они направились къ княгинѣ де-Карпенья.
   -- Мосье де-Гравенуаръ!-- воскликнула княгиня, увидавъ аташё посольства.-- Какъ васъ рѣдко видно съ нѣкоторыхъ поръ!
   Тотъ извинился нѣсколькими банальными фразами.
   -- Я, наконецъ, устроилась въ Пасси,-- продолжала молодая женщина,-- въ моемъ крошечномъ монастырѣ и...
   -- Можно сдѣлаться пріоромъ въ вашемъ монастырѣ, княгиня?
   -- Ни даже пономаремъ!... Но я съ радостью принимаю тѣхъ друзей, которые рѣшаются на такое далекое путешествіе.
   -- Княгиня,-- сказалъ Гравенуаръ,-- позвольте мнѣ представить вамъ одного изъ моихъ товарищей, виконта Марселя Бенара.
   Игравшая вѣеромъ рука дрогнула и краска залила на минуту блѣдное лицо итальянки.
   -- Мосье Марсель Бенаръ?-- повторила она, сдѣлавшись очень серьезной,-- можетъ быть, родственникъ графа Брута Бенара?
   -- Мой отецъ, княгиня.
   -- А!... Бывшій генералъ-прокуроръ.
   -- Онъ самый.
   -- Вашъ отецъ, мосье!
   Большіе синіе глаза устремились на нѣсколько мгновеній на виконта, затѣмъ молодая женщина, не опуская глазъ, протянула ему руку: -- Другъ моего друга -- вы теперь мой другъ. Садитесь же, cher monsieur.
   Она говорила по-французски правильно и звучно, съ легкимъ акцентомъ той стороны горъ; ея голосъ ласкалъ, уста улыбались, открывая великолѣпные бѣлые зубы. Прерванный разговоръ возобновился. Скоро онъ превратился въ перекрестный огонь бойкихъ комплиментовъ, свѣтскихъ вольностей, часто непристойныхъ шутокъ, двусмысленныхъ остротъ. Старый баронъ Ла-Шене, шестидесятилѣтній волокита съ нафабренными усами, лысый и гордящійся своимъ черепомъ à la Морни, говорилъ громче всѣхъ, болталъ всякій вздоръ, циничный въ своей претенціозной глупости. Молодая женщина слушала, возражала, забавляясь сама и забавляя другихъ.
   Оркестръ заигралъ прелюдію вальса Іоганна Штрауса Morgenblätter.
   -- Княгиня, позвольте просить васъ на туръ вальса?-- обратился къ молодой женщинѣ аудиторъ государственнаго совѣта.
   Она сейчасъ же встала.
   -- Обыкновенно я мало танцую; но я ни въ чемъ не могу отказать сыну графа Бенара.
   -- Берегитесь! Онъ многаго потребуетъ!-- крикнулъ старый Ла-Шене.
   -- Въ его года это неудивительно!-- весело возразила княгиня.
   Княгиня медленно взяла руку молодаго человѣка и оперлась на нее лѣниво и томно... А онъ, взволнованный, возбужденный, молча увлекалъ ее впередъ, боясь нарушить очарованіе этой минуты.
   -- И такъ, виконтъ,-- спросила она во второй разъ,-- вы сынъ графа Брута Бенара, бывшаго генералъ-прокурора?
   -- Теперь члена государственнаго совѣта. Да, княгиня... Вы знаете моего отца?
   -- О, не лично; но я знаю его имя... Одно изъ самыхъ славныхъ въ вашей императорской Франціи.
   И она льстиво прибавила:
   -- Имя, которое не легко, вѣроятно, носить.
   Марсель поклонился; затѣмъ, обхвативъ талію молодой женщины, увлекъ ее въ вихрѣ вальса.
   Трепеща отъ удовольствія, она вальсировала, крѣпко прижавшись къ нему, закрывъ глаза, касаясь иногда щекой его лица и точно отдаваясь сжимавшимъ ее объятіямъ. Вдругъ имъ пришлось остановиться: музыка оборвалась. Дирижеръ оркестра ударилъ три раза по пюпитру и сейчасъ же мѣдные инструменты и скрипки заиграли оффиціальный "гимнъ" Королевы Гортензіи. Высокая фигура оберъ-камергера герцога де-Бассано появилась на порогѣ бальной галлереи и провозгласила установленную формулу:-- Императоръ!
   -- Что происходитъ?-- спросила удивленная княгиня де-Карпенья.
   -- Императоръ,-- отвѣтилъ Марсель.-- Онъ обходитъ бальныя залы, прежде чѣмъ удалиться въ свои покои.
   Почти рѣзкимъ усиліемъ молодая женщина вырвалась изъ обнимавшихъ ее рукъ. Удивительная перемѣна совершилась въ ней: исчезла томная поза, глаза ея свепкали и легкія подергиванія пробѣгали по лицу.
   -- Императоръ!-- воскликнула она.-- Скорѣе... скорѣе, виконтъ... подойдемте ближе!
   Въ галлереѣ танцующія пары стали уже въ два ряда, толкаясь, чтобы лучше видѣть. Подъ покровительствомъ своего кавалера княгиня де-Карпенья попала въ первый рядъ толпы. Оркестръ молчалъ теперь; глухой шепотъ пробѣгалъ отъ одной группы къ другой: медленно приближался императорскій "выходъ". Впереди шли офицеры гвардіи въ кирасахъ и стальныхъ каскахъ съ бѣлыми султанами; за ними адъютанты въ небесно-голубыхъ мундирахъ съ серебряными эксельбантами, церемоніймейстеры въ лиловомъ, шталмейстеры въ бонапартистскихъ цвѣтахъ, золотомъ съ зеленымъ; оберъ-камергеръ въ своей ярко-красной одеждѣ, за нимъ самъ императоръ.
   На Наполеонѣ III была надѣта форма дивизіоннаго генерала и лента Почетнаго Легіона. Онъ шелъ, раскачиваясь всѣмъ тѣломъ и волоча ногу, съ скучающимъ, даже мрачнымъ лицомъ, окидывая безжизненнымъ взглядомъ волнующуюся толпу. Онъ шелъ, машинально поднимая правую руку и покручивая усъ. Иногда, когда онъ въ пестрой толпѣ узнавалъ знакомаго сановника, лицо его быстро свѣтлѣло; онъ подходилъ и милостиво говорилъ какое-нибудь привѣтствіе, очаровывая своею лаской.
   Онъ проходилъ уже... Вдругъ княгиня де-Карпенья вытянула голову, чтобы лучше видѣть, и уронила вѣеръ; въ то же время, она испуганно вскрикнула.
   Наполеонъ остановился: онъ нагнулся и поднялъ вѣеръ. Тогда молодая дама съ удивительною смѣлостью сдѣлала шагъ къ нему, протягивая руку. Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ они смотрѣли другъ на друга. Она покраснѣла, но смотрѣла на него дерзко.
   Императоръ поклонился и направился дальше.
   Онъ улыбался теперь, раскачиваясь еще больше, и пальцы его, не переставая, теребили усъ. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ дальше, онъ узналъ камергера Ла-Шене и сдѣлалъ ему знакъ: тотъ наклонился и императоръ шепотомъ сказалъ ему нѣсколько словъ.
   Черезъ полчаса Наполеонъ III удалился въ свои покои.
   

II.

   -- Вашъ императоръ прелестенъ!-- объявила молодая женщина, наивно и простодушно.-- Любезенъ и милъ!
   Она опять взяла руку своего кавалера и направилась съ нимъ, по залѣ, кокетничая и болтая.
   -- Какой чудный балъ, мосье Бенаръ! Я была на многихъ оффиціальныхъ празднествахъ въ Италіи, но -- увы!-- наши несчастные festicciuole не могутъ соперничать съ пышностью вашего двора! Они такъ ничтожны, наши принцы: нищіе, настоящіе lazzaroni!... О, чудный балъ!
   -- Вы навсегда поселились въ Парижѣ?-- спросилъ Марсель.
   -- На нѣкоторое время, по крайней мѣрѣ. Я обожаю вашъ Парижъ.
   -- А нашихъ парижанъ, княгиня?
   -- Вашихъ парижанъ!... Они слишкомъ опасны, слишкомъ страшны для такой бѣдной женщины, какъ я, одинокой и беззащитной.
   Она говорила съ нѣжными измѣненіями въ голосѣ, опять опираясь на его руку, опять страстно прижимая ее къ груди. Бесѣдуя такимъ образомъ, они достигли залы, гдѣ былъ устроенъ буфетъ. Тамъ происходила безпорядочная и звѣрская давка; офицеры и чиновники осаждали буфетъ, и каждый, толкаясь кулаками и локтями, старался схватить на лету стаканъ шампанскаго или тартинку foie gras: возмутительное зрѣлище,-- звѣрь просыпался въ эти минуты въ человѣкѣ.
   -- По какимъ днямъ вы принимаете, княгиня?-- спросилъ Марсель, котораго заставили задуматься послѣднія слова "одинокой и беззащитной женщины".
   -- По субботамъ, виконтъ; но вы будете желаннымъ гостемъ во всякій день. О, если бы я могла...
   Она не кончила и рѣзко отступила назадъ.
   -- Ахъ, Боже мой!-- прошептала она.-- Идемте въ другую сторону!... Избѣжимъ этого человѣка... вонъ того!... Онъ такой злой!...
   Робкимъ движеніемъ она указала на сидѣвшаго на диванѣ, увлеченнаго оживленнымъ разговоромъ, старика въ изящномъ придворномъ костюмѣ -- фракѣ à la franèaise, кружевномъ жабо и шпагѣ.
   -- Кто же это такой злой?-- спросилъ Марсель немного насмѣшливо.-- Этотъ господинъ, котораго я вижу, бритый и совершенно лысый? Восхитительный черепъ! На конкурсѣ плѣшивыхъ даже нашъ другъ Ла-Шене признаетъ себя побѣжденнымъ.
   Онъ вставилъ въ глазъ монокль и, дерзко разсматривая сидѣвшаго господина, продолжалъ:
   -- Да это старый церковный ктиторъ! Или, по крайней мѣрѣ, отецъ діаконъ... Монсиньоръ безъ фіолетовыхъ чулокъ! Вы боитесь его? Какіе пустяки!
   -- Онъ очень золъ!-- произнесла она растеряннымъ тономъ нашалившей дѣвочки: она казалась дѣйствительно испуганною.
   Марсель повернулъ въ другую сторону, чтобы не проходить мимо лысаго господина, но тотъ уже поднялся и, не прерывая разговора, слѣдовалъ за виконтомъ и молодою женщиной. Имъ пришлось остановиться.
   -- Я голодна,-- сказала княгиня де-Карпенья, внезапно успокоиваясь.-- Попытаемтесь добраться до буфета.
   Не безъ труда Марсель очистилъ дорогу своей дамѣ и, усадивъ ее за накрытый столъ, самъ сталъ сзади, охраняя ее.
   Голосъ, выдѣлившійся изъ гула толпы, заставилъ его обернуться.
   -- Кто сегодня "чичисбеемъ" прелестной Розины?
   -- Мнѣ только что представили его... это Бенаръ.
   -- Родственникъ государственнаго совѣтника?
   -- Кажется.
   Послѣдовало короткое молчаніе, затѣмъ опять раздался высокомѣрный и насмѣшливый голосъ:
   --...Человѣка, котораго такъ жестоко опозорилъ поэтъ:
   
   Le procureur Besnard, Brutus de pacotille,
   Fils du bourreau, bourreau par vertu de famille! *)
   *) Прокуроръ Бенаръ, негодный Брутъ, сынъ палача, палачъ по семейнымъ традиціямъ.
   
   Марсель быстро обернулся и очутился лицомъ къ лицу съ господиномъ съ наружностью монсиньора, который въ свою очередь нахально смѣрилъ его съ головы до ногъ.
   -- Какіе отвратительные стихи, -- произнесъ молодой человѣкъ, -- и вы, милостивый государь, повидимому, нуждаетесь въ небольшомъ урокѣ поэзіи!... Я сынъ графа Брута Бенара... Потрудитесь подождать меня... Мнѣ надо поговорить съ вами.
   Старикъ усмѣхнулся.
   -- Къ вашимъ услугамъ, мосье... Вы найдете меня... но не здѣсь, я полагаю... Въ залѣ Аполлона.
   Въ продолженіе этого разговора княгиня не шевельнулась.
   Слышала ли она?...
   Вскорѣ она взяла руку своего кавалера и Марсель быстро отвелъ ее на мѣсто.
   Возвращеніе княгини де-Карпенья было встрѣчено радостными восклицаніями. Ла-Шене, Гравенуаръ и остальные ждали ее; составился кружокъ и снова полилась веселая и свѣтская болтовня. Камергеръ Ла-Шене съ торжествующимъ видомъ пригладилъ обѣ пряди волосъ, остававшіяся на вискахъ, и наклонился къ плечу княгини де-Карпенья.
   -- О, очаровательница!-- говорилъ онъ.-- Искусно же вы играете вѣеромъ, побѣдительница сердецъ... какой эффектъ!... Если бы вы хотѣли...
   -- Если бы я хотѣла... что?-- спросила она, взглянувъ на него своимъ дерзкимъ и, въ то же время, наивнымъ взоромъ.
   Онъ придвинулся еще ближе и очень тихо прошепталъ ей на ухо нѣсколько словъ. Молодая женщина откинулась назадъ и звонко разсмѣялась.
   -- О, fi donc! злая шутка!... Такое ничтожество, какъ я!... Вздоръ!
   -- Что онъ говоритъ, этотъ искуситель женщинъ?-- спросилъ Травенуаръ.
   -- Ничего!-- отвѣтила она,-- "глупыя любезности"!-- и, указывая на золотой ключъ, висящій, какъ орденъ, на красномъ фракѣ камергера, прибавила:
   -- Онъ хочетъ открыть мнѣ всѣ двери этого дворца!... Che pazzo!...
   Марсель, между тѣмъ, поспѣшилъ на назначенное свиданіе. Отдаленная отъ бальной галлереи, зала Аполлона бывала почти всегда пуста въ этотъ поздній часъ. Незнакомецъ, небрежно развалившись въ креслѣ, теперь одинъ ожидалъ его. Виконтъ придвинулъ стулъ къ креслу, сѣлъ и. наклонившись къ оскорбившему его человѣку, сказалъ:
   -- Я сынъ графа Брута Бенара... а вы сейчасъ оскорбили моего отца!!
   Тотъ погладилъ кружева своего жабо и, спокойно улыбаясь, и отвѣтилъ мягкимъ и нѣжнымъ тономъ:
   -- Оскорбилъ вашего отца, мой бѣдный виконтъ?... Увы! онъ не изъ тѣхъ, кого можно оскорбить.
   Марсель сдернулъ перчатку съ лѣвой руки.
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Прокуроръ Бенаръ, -- продолжалъ тотъ невозмутимо, -- бывшій предсѣдатель смѣшанныхъ коммиссій, совершалъ возмутительныя злодѣйства.
   Молодой человѣкъ всталъ съ угрожающимъ видомъ.
   -- Вы лжете!... Мой отецъ всегда исполнялъ свой долгъ.
   -- Даже,-- медленно произнесъ незнакомецъ,-- даже когда приказалъ разстрѣлять два раза несчастнаго Савелли?... Вашъ отецъ -- негодяй!...
   Перчатка скользнула по его лицу. Старикъ вскочилъ во весь ростъ.
   -- Я васъ убью завтра, милостивый государь!
   Молодой человѣкъ пожалъ плечами.
   -- Соотечественникъ Полишинеля!... Ваше имя?
   -- Вотъ моя карточка.
   Марсель Бенаръ схватилъ ее, посмотрѣлъ и, пораженный, прочиталъ:
   "Князь де-Карпенья".
   Въ бальной галерреѣ вокругъ красавицы Розины толпа ухаживателей сплотилась еще тѣснѣе. Ла-Шене и Гравенуаръ въ особенности поддерживали общее оживленіе.
   Марсель побѣжалъ къ нимъ.
   

III.

   Графъ Брутъ Бенаръ носилъ одно изъ наиболѣе славныхъ именъ великой эпохи имперіи: онъ былъ родной сынъ Жозефа Бенара, друга Сійеса и родственника Мальмезонъ,-- сынъ того Бенара, который принималъ дѣятельное участіе въ подготовленіи переворота восемнадцатаго брюмера.
   Всѣ знаютъ общественную жизнь этого выдающагося юриста, одного изъ редакторовъ кодекса Камбасереса 1793 года, члена учредительнаго собранія, конвента, совѣта пятисотъ, трибуната, охранительнаго сената и графа имперіи,-- однимъ словомъ, истиннаго сына революціи; но многимъ неизвѣстны теперь интересныя подробности его частной жизни и, въ особенности, странная тайна его смерти.
   Правда, въ Gazette Nationale или Moniteur Universel въ нумеръ 16 іюня 1810 г. была напечатана слѣдующая замѣтка, подписанная буквой С., т.-е. самимъ Сово, знаменитостью тѣхъ дней:
   "Мы узнали о смерти графа Бенара, члена сената и высшаго императорскаго суда, одного изъ командоровъ Почетнаго Легіона, неожиданно скончавшагося вчера въ Парижѣ. Ничто не давало повода ожидать такого быстраго конца -- ни года, ни крѣпкое сложеніе этого неутомимаго труженика: графъ Бенаръ скончался отъ разрыва сердца. Всѣ тѣ, кто могъ оцѣнить характеръ этого великаго человѣка, раздѣлятъ сожалѣнія, которыя соблаговолилъ выразить вдовѣ Е. В. императоръ и король.
   "Графъ Бенаръ оставилъ сына, который будетъ достойнымъ наслѣдникомъ его добродѣтелей".
   Между тѣмъ, въ другой газетѣ, Indiscret, роялистскомъ памфлетѣ, издаваемомъ Фошъ-Борелемъ, появилась слѣдующая странная замѣтка:
   "Бенаръ (Луи-Жозефъ), названный графъ Бенаръ, называвшійся когда-то гражданиномъ La Vertu, родился въ Амонтскомъ округѣ въ 1750 г., умеръ въ Парижѣ въ 1810... Біографія этого человѣка потребовала бы цѣлые томы; приговоръ надъ нимъ можетъ выразиться однимъ словомъ: негодяй!
   "Луи-Жозефъ Бенаръ былъ священникомъ въ Безансонской епархіи, когда вспыхнула гнусная революція. Выбранный депутатомъ отъ духовенства своего округа въ генеральные штаты 1789 года, онъ съ первыхъ дней захвата власти собраніемъ, присвоившимъ себѣ названіе учредительнаго, является однимъ изъ самыхъ ревностныхъ сторонниковъ разрушенія конституціонной церкви: самъ Грегуаръ былъ менѣе жестокъ. Позднѣе, какъ членъ конвента, въ безумные и кровавые дни, онъ засѣдалъ съ монтаньярами, подалъ голосъ за смерть короля, поклонялся богинѣ Разума; онъ отправилъ на гильотину безчисленное количество жертвъ... его называли La Vertu!... Въ это же время онъ довершилъ свой позоръ торжественною измѣной своему священству. Этотъ разстрига влюбился въ пѣвицу театра Фаваръ, знаменитую Флорину, и женился на закулисной нимфѣ. Гобель, Сійесъ, Шабо, священники и ренегаты, какъ и онъ, рукоплескали ему. О, времена, о нравы!...
   "Восемнадцатаго брюмера, La Vertu, членъ совѣта пятисотъ и отвратительный фруктидористъ, предложилъ свои услуги Бонапарту; корсиканецъ не отвергъ подобнаго помощника. Бенаръ сдѣлался трибуномъ и скоро ему предложили сенаторское кресло въ награду за его заслуги. Бывшій санкюлотъ надѣваетъ шелковые панталоны, La Vertu получаетъ графскій титулъ и ex-нимфа Флорина имѣетъ пріѣздъ ко двору!... Но Господь справедливъ.
   "15 іюня 1810 года мы слышимъ о внезапной кончинѣ имперскаго сенатора. Ужасный скандалъ: несчастный, доведенный до отчаянія публичнымъ распутствомъ жены, лишилъ себя жизни! Еще одинъ изъ нашихъ якобинцевъ предсталъ на судъ Божій!... Они почіютъ отъ своихъ трудовъ и дѣла ихъ слѣдуютъ за ними.
   "Жозефъ Бенаръ оставилъ сына... бѣдное дитя!"
   Этотъ сынъ, объявленный въ императорской газетѣ "достойнымъ наслѣдникомъ родительскихъ добродѣтелей", былъ графъ Бенаръ, впослѣдствіи членъ государственнаго совѣта, командоръ ордена Почетнаго Легіона.
   Его звали Брутомъ, такъ какъ онъ родился 5 фримера III года и крестнымъ отцомъ его былъ Лаканаль, второй гражданинъ La Vertu. Молодость его прошла въ тяжелой борьбѣ съ жизнью. Его мать, женщина такая же расточительная, какъ и безнравственная, умерла въ первые годы реставраціи, оставивъ сына безъ всякихъ средствъ. Въ эти годы дикой реакціи, въ дни страшнаго террора и превотальнаго суда, сынъ цареубійцы почувствовалъ, какъ тяжело нести имя отца; но изъ гордости онъ принялъ эту тяжесть. Древней аристократіи герцоговъ и маркизовъ, возвратившихся изъ эмиграціи, онъ съ наслажденіемъ, точно вызовъ, бросилъ свой имперскій титулъ: графъ Брутъ Бенаръ. Его осмѣяли и характеръ его омрачился... А, между тѣмъ, этотъ экзальтированный бонапартистъ былъ бы у мѣста среди святошъ, сторонниковъ "свѣтской конгрегаціи" и другихъ приверженцевъ "миссіонерскаго креста". Никогда онъ не принималъ участія въ "вентахъ" карбонаріевъ, никогда не кричалъ: "долой іезуитовъ!" -- такъ влекло его къ "черному человѣку". Его душа была тогда уже полна страннаго мистицизма; онъ вѣрилъ, горячо вѣрилъ: священникъ Жозефъ Бенаръ, отступившій отъ Христа, далъ жизнь экзальтированному католику.
   Приписавшись къ парижскому суду, молодой адвокатъ рано пріобрѣлъ блестящую извѣстность. Въ тридцать два года его называли чуть не соперникомъ Дюпена, Одилона Барро и Шедетанжа, хотя онъ былъ далеко не такъ богатъ, какъ эти защитники бѣдноты. Но впослѣдствіи этотъ либералъ уже не охотно защищаетъ либераловъ, и громкіе процессы какого-нибудь Поля-Луи или Беранже оставляютъ его равнодушнымъ и вызываютъ презрѣніе. Наглость палаты, уличные безпорядки, глухой шумъ близкой революціи не нравились ему. Изъ всей революціи онъ любилъ только ея разрушителя -- Наполеона.
   Послѣдующее министерство назначило Брута Бенара адъюнктомъ суда департамента Сены и съ тѣхъ поръ быстро идетъ его повышеніе; черезъ нѣсколько лѣтъ онъ надѣлъ черную тогу, пурпуровую мантію съ горностаевымъ мѣхомъ: онъ сдѣлался неутомимымъ и безсмѣннымъ прокуроромъ. Опытный юристъ, краснорѣчивый ораторъ, суровый и въ высшей степени честный, прославившійся независимостью характера, онъ былъ страшнымъ обвинителемъ. Въ сынѣ священника, бывшаго члена конвента, соединилось вмѣстѣ что-то террористское и инквизиторское. Полный фанатизма католикъ считалъ личными своими врагами враговъ своего Бога. Можетъ быть, сынъ хотѣлъ искупить атеизмъ отца, а, можетъ быть, онъ надѣялся, что заслуги его зачтутся бѣдной душѣ, страдающей въ чистилищѣ. Строгій къ чужимъ слабостямъ, такъ какъ самъ онъ не имѣлъ ихъ, этотъ суровый гонитель людей обладалъ сердцемъ такимъ же неумолимымъ, какъ лезвіе гильотины, которую онъ однажды во время засѣданій назвалъ "послѣднею моралью Франціи". "Оправданіе преступника, -- любилъ онъ повторять, -- есть осужденіе его судей!"
   Правительство 1848 года застало Бенара генералъ-прокуроромъ и, несмотря на его вызывающее поведеніе, не посмѣло его коснуться; въ декабрѣ 1851 г. онъ занималъ то же мѣсто.
   Какимъ радостнымъ крикомъ привѣтствовалъ этотъ мистикъ извѣстіе о государственномъ переворотѣ! Какъ онъ рукоплескалъ уничтоженію республики, "убіенію звѣря, взрощеннаго богохульствомъ", какъ онъ выражался! Между тѣмъ, югъ волновался; въ департаментахъ Вара и устьевъ Роны свирѣпствовала жакерія; итальянскіе изгнанники сражались среди возставшихъ: начиналась космополитическая революція. Приняты были крутыя мѣры. Всѣ зачинщики были преданы генералъ-прокуроромъ суду смѣшанныхъ коммиссій; онъ направилъ противъ нихъ свое ожесточенное краснорѣчіе. Благодаря ему, Ламбесса и гнилая Гвіана наполнялись ссыльными, -- по тогдашнему выраженію, онъ колонизовалъ кладбища; людей, взятыхъ съ оружіемъ въ рукахъ, онъ предалъ военному суду, т.-е. прямо приговорилъ къ смерти.
   Множество народа было разстрѣляно, даже одного несчастнаго итальянца, раненаго только пулями перваго взвода, разстрѣляли вторично. Въ этомъ плачевномъ событіи самъ генералъ-прокуроръ отдавалъ приказанія и настоятельно требовалъ вторичной казни: кровь несчастнаго Савелли дѣйствительно обагрила руки Брута Бенара. За то побѣжденные 1851 года ненавидѣли безжалостнаго поставщика на эшафоты. "Вотъ идетъ бѣлый живодёръ!" -- шептало населеніе въ дни оффиціальныхъ торжествъ при видѣ блѣднаго старика въ красной мантіи. Такое усердіе требовало вознагражденія: въ день наступленія 1854 года прокуроръ смѣшанныхъ коммиссій сдѣлался членомъ государственнаго совѣта.
   Министры новой имперіи надѣялись, вѣроятно, найти въ немъ сторонника; они ошиблись и скоро узнали, какого человѣка посадили себѣ на шею. Вскорѣ послѣ его назначенія государственный совѣтъ обсуждалъ уставъ одного финансоваго общества, предпріятія въ высшей степени подозрительнаго: дѣло шло объ утвержденіи монополіи. Высокопоставленная особа, весьма близкая ко двору, берущая и дающая взятки, статсъ-секретарь, тайно проводилъ этотъ проектъ; не было сомнѣнія, что онъ получилъ за это взятку. Правительственное давленіе было сильно и совѣтъ, несмотря на свое неудовольствіе, хотѣлъ уже утвердить уставъ, когда вдругъ поднялся Бенаръ.
   -- Я двадцать четыре года практикую, какъ юристъ, -- воскликнулъ онъ,-- но до сихъ поръ еще не зналъ, до чего можетъ дойти общественное мошенничество!
   -- Милостивый государь, -- возразилъ ему президентъ Барошъ,-- это собраніе никогда еще не слыхало подобныхъ выраженій.
   -- Пусть теперь послушаетъ,-- отвѣтилъ графъ и продолжалъ свою рѣчь.
   Проектъ концессіи былъ отвергнутъ.
   Взбѣшенный скандаломъ, министръ побѣжалъ жаловаться къ императору, который вскорѣ потребовалъ къ себѣ слишкомъ независимаго обличителя.
   Защита графа Бенара была коротка и суха.
   -- Ваше величество призвали меня въ совѣтъ... чтобы совѣтовать, я полагаю, а не для того только, чтобы одобрять.
   Затѣмъ, когда разговоръ перешелъ на общую почву, онъ сказалъ еще:
   -- Государь, Богъ прощаетъ политическое преступленіе, если оно необходимо для блага страны; безполезное же преступленіе становится вдвойнѣ преступнымъ.
   Можетъ быть, онъ намекалъ на дѣло втораго декабря, а, можетъ быть, на собственную исторію, на казнь Савелли. Наполеонъ III закрутилъ свой усъ и молча, улыбаясь, согласился съ графомъ Брутомъ.
   Графъ Брутъ Бенаръ вошелъ въ милость къ своему недовѣрчивому государю; но съ этого же дня министры въ глубинѣ души возненавидѣли непреклоннаго обличителя.
   Онъ былъ въ то время уже сѣдой и сгорбленный старикъ съ красивою головой, длинными волосами, откинутыми назадъ, и полными огня глазами. Похоронивъ жену, онъ жилъ съ сыномъ Марселемъ и дочерью Маріей-Анной въ маленькомъ отелѣ, въ предмѣстьѣ Бретейля, доставшемся ему въ приданое за женой, гдѣ, утомленный жизнью, онъ надѣялся отдохнуть отъ столькихъ волненій.
   Свое жалованье онъ ежегодно дѣлилъ на три части: одну жертвовалъ обществу св. Винцента де-Поль, членомъ котораго онъ состоялъ; другую тайно разсылалъ бѣднымъ семьямъ преступниковъ, которыхъ онъ когда-то преслѣдовалъ и казнилъ; третья -- менѣе восьми тысячъ франковъ -- должна была удовлетворять его потребностямъ. Отдавъ дѣтямъ увеличенное имъ состояніе матери, онъ отказался жить въ первомъ этажѣ ихъ отеля и занялъ наверху двѣ комнаты: маленькую, унылую каморку, съ желѣзною кроватью, нѣсколькими соломенными стульями, стариннымъ кресломъ и налоемъ съ распятіемъ янсенистовъ, и скромную гостиную. Здѣсь находилось другое распятіе, множество книгъ и рояль, на которомъ въ зимніе вечера играла его дочь. Изъ желанія ли умерщвлять свою плоть, или исполняя данный обѣтъ, старикъ жилъ очень скромно, но онъ гордился своею скромностью. Въ то время, какъ сынъ его, виконтъ, посѣтитель будуаровъ и Café Anglais, держалъ лакеевъ и экипажи, онъ довольствовался услугами одной старой служанки, Филомены.
   Дни государственнаго совѣтника проходили въ неустанномъ трудѣ. Вставалъ онъ ежедневно, зимой и лѣтомъ, въ пять часовъ и тотчасъ же садился за письменный столъ. Въ семь часовъ отправлялся къ ранней обѣднѣ въ часовню св. Валеріи и оставался тамъ долго, погруженный въ молитву, доходящую до экстаза. Возвратившись домой, онъ садился опять за работу и спускался внизъ только къ завтраку. Онъ цѣловалъ дочь, разговаривалъ немного съ сыномъ, съѣдалъ за ихъ столомъ свой завтракъ и уходилъ въ совѣтъ, къ своимъ обязанностямъ.
   Исполнялъ онъ эти обязанности съ неумолимою суровостью фанатика, желающаго угодить только себѣ. Товарищи не любили его, но уважали. Въ законодательномъ отдѣленіи выслушивали его мнѣніе, въ общемъ собраніи восторгались его рѣчами. Въ свѣтскихъ кружкахъ сначала испугались монашескаго образа жизни этого мизантропа, но скоро оставили въ покоѣ странное существо, сторонившееся отъ всѣхъ. Приглашенія на балы и концерты какъ будто не доходили до графа Бенара и, за исключеніемъ нѣкоторыхъ обязательныхъ министерскихъ обѣдовъ, онъ никуда не ѣздилъ. Всѣ вечера онъ проводилъ въ обществѣ дочери, болѣзненной и слабой дѣвушки. "Ну, милочка, ты моя опера, я слушаю", и онъ садился въ кресло и до часа ночи искалъ въ звукахъ чуднаго голоса дочери успокоенія и отдыха.
   За то на нелюдимаго старика сыпались разныя остроты: имперская знать охотно подсмѣивалась надъ странностями "господина Брута", какъ его фамильярно звали. Въ совѣтѣ это суровое имя служило предметомъ ѣдкихъ насмѣшекъ молодыхъ аудиторовъ; даже какой-то рекетмейстеръ направилъ на него въ латинскихъ стихахъ эпиграмму, болѣе наполненную, впрочемъ, пентаметрами, чѣмъ остротами:
   "Древній Брутъ осудилъ когда-то на смерть своего сына за то, что онъ слишкомъ любилъ этрусскихъ дамъ, а ты, современный Брутъ, что сдѣлаешь ты съ своимъ сыномъ"?
   Шутка была, конечно, глупая; тѣмъ не менѣе, министръ, заставивъ ее перевести себѣ, нашелъ ее очень изящной и прелестной.
   Такъ доживалъ послѣдній періодъ жизни разбитый старикъ, съ каждымъ днемъ приближаясь къ недалекой уже цѣли -- къ смерти.
   

IV.

   Пробило восемь часовъ и свѣтъ ноябрьскаго снѣжнаго утра озарилъ монашескую келью графа Бенара. Въ рабочемъ кабинетѣ у камина, въ которомъ тлѣло нѣсколько головней, сидѣлъ совѣтникъ и разговаривалъ съ дочерью.
   Въ этотъ день онъ проснулся еще мрачнѣе обыкновеннаго, а, между тѣмъ, въ этотъ день, 25 ноября -- 5 фримера по республиканскому стилю, они семейно праздновали день его рожденія. Марія-Анна съ разсвѣтомъ принесла въ комнату отца карзину цвѣтовъ; поджидали прихода Марселя, но напрасно. Послѣ нѣсколькихъ минунъ болтовни молодая дѣвушка спустилась въ комнату брата и сейчасъ же вернулась, блѣдная и встревоженная.
   -- О, Боже мой! Комната пуста, кровать не смята даже!... Съ нимъ случилось несчастіе!
   Но старикъ пожалъ плечами и горе, давно причиняемое ему Марселемъ, вылилось изъ сердца въ горькихъ словахъ:
   -- Вотъ они, сыновья нашей буржуазіи! Ни къ чему не годятся! Они въ тысячу разъ виновнѣе развратниковъ древней аристократіи! И мы должны покровительствовать этому! О, издыхающее и осужденное общество!... Дитя мое, пойдемъ молиться Богу.
   Въ девять часовъ, возвратившись домой, отецъ и дочь очутились опять одни въ библіотекѣ. Отъ Марселя не было ни писемъ, ни телеграммы.
   -- У меня сердце болитъ сегодня,-- сказалъ графъ Бенаръ.-- Спой, милая, убаюкай мою грусть!
   У Маріи-Анны глаза были полны слезъ; но она покорно сѣла за рояль и скоро раздался ея прекрасный симпатичный голосъ меццо-сопрано. Она выбрала нѣсколько звучныхъ арій старыхъ французскихъ композиторовъ, Далейрака и Меюля; но раздраженный жестъ отца рѣзко остановилъ ее: очевидно, старинный репертуаръ театра Фавара и дивы Флорины не нравился ему.
   -- Нѣтъ, не эти глупости!... Спой лучше пѣсню пряхи.
   -- Пѣсню, которую мы слышали въ Одьернѣ?-- спросила дочь, блѣднѣя.-- Я, право, не знаю, помню ли я ее, и боюсь...
   -- Ничего. Попробуй... Я слушаю.
   Марія-Анна запѣла грустную пѣсню на мотивъ народной баллады, которую она слышала въ Бретани на берегу голубаго залива, подъ стоны елей и немолчный ревъ волнъ. Эту пѣсню ея братъ перевелъ стихами, тяжелыми, нескладными стихами дилетанта, почти безъ риѳмы, но, все-таки, полными наивнаго и глубокаго чувства.
   Сидя въ креслѣ, графъ Бенаръ слушалъ, закрывъ глаза. Иногда, когда страстная нота звучала громче, онъ открывалъ глаза и устремлялъ ихъ на дочь.
   -- Совершенно голосъ матери!-- тихо шепталъ онъ.-- О, Боже мой!
   Маріи-Аннѣ было двадцать два года. Она была очень некрасива и, повидимому, страдала отъ этого; обычное выраженіе ея лица показывало, что она не совсѣмъ примирилась со своею участью. Сутулая спина, голова, ушедшая въ плечи, дѣлали ее почти горбатой; на блѣдномъ, худомъ лицѣ выдѣлялись большіе голубые глаза; приглаженные на вискахъ волосы казались выцвѣтшими, полинявшими. Въ туалетѣ она придерживалась большой строгости: ея коричневое шелковое платье безъ всякихъ украшеній падало неграціозными складками и тюлевый шарфъ окутывалъ шею, скрывая, можетъ быть, какой-нибудь шрамъ. Все въ этой дѣвушкѣ показывало малокровіе и болѣзненность.
   -- Довольно, милая!-- прервалъ ее графъ Бенаръ, удивленный экзальтаціей пѣвицы.-- Какъ ты блѣдна сегодня! Ты больна?
   -- Какъ всегда, отецъ... менѣе чѣмъ всегда, потому что сегодня ваше рожденіе.
   -- Скука гнететъ тебя, милое дитя; я бы хотѣлъ, чтобы ты развлекалась немного.
   -- Развлекалась?-- повторила она съ горькою улыбкой.
   -- Тебѣ слѣдовало поѣхать вчера съ братомъ на балъ въ Тюльери.
   Краска залила лицо несчастной дѣвушки.
   -- О, отецъ!... Это жестоко!...-- произнесла Марія-Анна, вставая и дѣлая нѣсколько шаговъ по комнатѣ.
   Теперь можно было видѣть, что мадемуазель Бенаръ, некрасивая, болѣзненная, была, кромѣ того, калѣка,-- она хромала. Старикъ бросился къ ней и обнялъ ее.
   -- Прости... о, прости... моя дорогая!
   И онъ страстно сжималъ въ объятіяхъ несчастную дѣвушку, ласково говорившую ему:
   -- О, отецъ! Даже, если бы Богъ создалъ несчастную Марію-Анну такой же, какъ всѣ остальныя женщины, то и тогда она не измѣнила бы своей жизни. Какъ вы живете, такъ и я хочу жить!
   Въ эту минуту дверь библіотеки отворилась и вошелъ Марсель.
   Возвратившись за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, виконтъ прошелъ сначала въ свою комнату, чтобы снять мундиръ и надѣть статское платье; онъ явился въ перчаткахъ, со шляпой въ рукѣ, готовый опять ѣхать. Графъ Бенаръ однимъ взглядомъ выразилъ сыну свое недовольство; затѣмъ онъ сѣлъ, не произнеся ни слова. Марсель медленными шагами приблизился къ нему.
   -- Отецъ, извините, пожалуйста, мое отсутствіе въ такой день; но я не могъ вернуться ранѣе... Я дерусь сейчасъ на дуэли.
   Старикъ вздрогнулъ, но сейчасъ же овладѣлъ собою и почти равнодушно произнесъ:
   -- Дуэль?... Поздравляю!... А изъ-за чего?
   -- Чтобы защитить мою честь... вашу, отецъ.
   -- Мою честь?...-- графъ Бенаръ поднялся.-- Мою честь, говорите вы?... Кто же посмѣлъ ее затронуть?
   -- Вчера на балѣ, во дворцѣ, одинъ нахалъ не побоялся назвать нашу семью "родомъ палачей". Онъ оскорбилъ такимъ образомъ моего дѣда, васъ, отецъ, насъ всѣхъ, наконецъ. Оскорбленіе было публично; публичнымъ былъ и отвѣтъ... Я далъ ему пощечину!
   -- И ты убьешь его?-- воскликнула Марія-Анна, содрогаясь.
   Графъ Бенаръ, блѣдный, съ любовью смотрѣлъ теперь на сына. Его Марсель... такой же легкомысленный, какъ другіе... дажеболѣе, чѣмъ другіе, увы... но благородный и полный отваги... Старикъ протянулъ ему руку.
   -- Ты хорошо поступилъ, сынъ мой! Охраненіе чести -- одна изъ нравственныхъ обязанностей, возложенныхъ Богомъ. При подобныхъ обстоятельствахъ дуэль законна; она охрана добраго имени и здѣсь свѣтъ правъ вопреки закону... Имя оскорбителя?
   -- Какой-то князь де-Карпенья.
   -- Итальянецъ... Все объясняется... Какихъ онъ лѣтъ?
   Сынъ наблюдалъ за отцомъ: выраженіе его лица испугало Марселя. Онъ угадывалъ глухую злобу, клокотавшую въ сердцѣ старика, а, можетъ быть, и тайное желаніе потребовать самому удовлетворенія. Сынъ счелъ своимъ долгомъ обмануть его.
   -- Какихъ лѣтъ?... Да приблизительно моихъ. Простая ссора молодыхъ людей.
   -- Но, вѣдь, дѣло дошло до оскорбленія дѣйствіемъ.
   -- Ба!-- весело произнесъ Марсель.-- Немного погорячились и, какъ говорятъ въ водевиляхъ, "слишкомъ грубо пригласили на завтракъ".
   -- Ты обманываешь меня... Какія условія дуэли?
   -- Забавныя!... Настоящая шутка!... Стрѣляться на двадцати пяти шагахъ.
   -- Ты хорошо владѣешь пистолетомъ, я знаю... Кто твои секунданты?
   -- Мой другъ Гравенуаръ и баронъ Ла-Шене.
   -- Я предпочелъ бы другихъ... Гдѣ условились драться?
   -- Въ Вокрессонѣ, въ паркѣ Гравенуара.
   -- Хорошо!... Я ѣду съ тобой.
   Молодой человѣкъ протянулъ руку, точно загораживая отцу дорогу.
   -- Нѣтъ, умоляю васъ, нѣтъ!... Вы поставите меня въ смѣшное положеніе!
   Смѣшное положеніе!... Графъ Бенаръ опустился на кресло, теряя сознаніе: ноги его подкосились, кровь стучала въ вискахъ, сердце сжималось, онъ задыхался. Но онъ сдѣлалъ надъ собою энергическое усиліе и оправился; онъ даже нашелъ силы улыбнуться.
   -- Вотъ жестокое слово, сынъ мой!... Хорошо, я останусь. Я не хочу ставить тебя въ смѣшное положеніе.
   Тяжелое молчаніе послѣдовало за этимъ грустнымъ отвѣтомъ.
   Первымъ заговорилъ Марсель, но на этотъ разъ торжественнымъ тономъ:
   -- Я иду драться, отецъ, и наказать оскорбителя. Могу я предложить вамъ одинъ вопросъ?
   -- Вопросъ, Марсель? Я слушаю.
   Молодой человѣкъ пристально смотрѣлъ на того, изъ-за любви къ кому онъ убьетъ... или будетъ убитъ, пожалуй, и произнесъ взволнованнымъ голосомъ:
   -- Отецъ, какое преступленіе совершилъ итальянецъ Савелли?
   Бывшій прокуроръ не опустилъ глазъ подъ взглядомъ сына.
   -- Савелли?...Что ты хочешь знать?... Это слишкомъ хорошо извѣстно всѣмъ!
   -- Нѣтъ, недостаточно!... Я былъ въ Парижѣ, далеко отъ васъ, когда совершалась эта плачевная исторія. Никогда вы не говорили мнѣ о ней; я знаю ее только по разсказамъ другихъ... лживымъ и полнымъ клеветы. Ради Бога, отецъ, скажите... Въ какомъ преступленіи виновенъ несчастный Савелли?
   Графъ Бенаръ отвѣтилъ не сразу. Нѣсколько разъ онъ провелъ рукой по лбу и глазамъ, точно собирая разбросанныя воспоминанія и, наконецъ, выпрямился.
   -- А! ты тоже сомнѣваешься, сынъ мой! Слушай... На слѣдующій день послѣ спасительнаго декабрьскаго переворота демагоги нашего юга возмутились. Шайки бунтовщиковъ точно разбойники врывались въ деревни, грабили дома, поджигали церкви... негодяи! Я былъ въ то время прокуроромъ и получилъ назначеніе предсѣдателя смѣшанной коммиссіи. Распоряженія изъ Парижа требовали усмиренія бунта, долгъ мой запрещалъ слабость: мнѣ приказывали усмирять... Среди шаекъ находились люди увлеченные: къ нимъ я былъ снисходителенъ; но большинство преступниковъ состояло изъ виновниковъ междуусобной войны, анархистовъ, враговъ общественнаго порядка, богохульниковъ, отрицающихъ вѣчные законы: съ ними я былъ неумолимъ... Одною изъ этихъ шаекъ предводительствовалъ какой-то Сципіонъ Савелли, приверженецъ Мадзини, политическій изгнанникъ, за которымъ давно слѣдили. Лишенный родины, итальянецъ былъ однимъ изъ вожаковъ космополитической революціи. Подобно своимъ единомышленникамъ, онъ мечталъ объ уничтоженіи нашей Франціи: я разумѣю Францію монархическую и христіанскую, великую Францію нашихъ предковъ. Его схватили на баррикадѣ; онъ только что собственноручно убилъ двухъ нашихъ солдатъ. Офицеръ, командовавшій отрядомъ, приказалъ разстрѣлять плѣнника; но онъ оправился отъ своихъ ранъ... Тогда...
   Брутъ Бенаръ остановился; можетъ быть, онъ не рѣшался договорить.
   -- Тогда его разстрѣляли вторично!-- прошепталъ Марсель, опуская голову.
   -- Да, вторично!-- воскликнулъ бывшій прокуроръ громкимъ голосомъ,-- такъ какъ два раза онъ самъ былъ убійцей!... О, я знаю, я знаю: жизнь нашихъ солдатъ ничтожна... что она въ сравненіи съ драгоцѣннымъ существованіемъ почтенныхъ гражданъ? Пусть іюньское возстаніе уничтожило бы цѣлую армію... Ура!... палачи!... А посмѣй тронуть одного изъ господъ революціонеровъ... Ужасъ! Они мученики!... Когда несчастный отрядъ дѣлается мишенью для пуль бунтовщиковъ: это хорошо!... А когда наши солдаты смѣютъ защищаться и отстрѣливаться: это подло!... Не таковы мои понятія о нравственности, и совѣсть у меня другая, чѣмъ у писакъ памфлетистовъ... Сципіонъ Савелли былъ убійца,-- его нужно было казнить. Онъ хотѣлъ низвергнуть нашу Францію -- наша Франція должна была уничтожить его. Не прикасайтесь къ кивоту завѣта,-- отъ этого умираютъ! Я примѣнилъ къ нему вѣчную логику, законъ возмездія... И я не раскаиваюсь въ этомъ.
   -- Разстрѣлянъ два раза?-- снова прошепталъ Марсель.
   -- Я могъ бы, какъ многіе другіе,-- продолжалъ Брутъ Бенаръ,-- разыграть комедію Пилата, омыть руки и сказать: военный судъ приговорилъ его; пусть онъ отвѣчаетъ!... Я не сдѣлаю этого. Я требовалъ приговора, я настаивалъ на казни: я, несомнѣнно, я казнилъ его!... О! они знаютъ это, братья и друзья, члены тайныхъ обществъ. Съ того дня ихъ ненависть обрушилась на меня: меня осыпали клеветами и оскорбленіями. Но что мнѣ до всего этого, когда совѣсть никогда меня не упрекала? Пять лѣтъ я сердцемъ моимъ припадаю къ Господу и ни разу Господь мнѣ не сказалъ: кровь человѣческая вопіетъ ко Мнѣ противъ тебя! Нѣтъ, поистинѣ, я ни въ чемъ не раскаиваюсь!
   Онъ замолчалъ, но и сынъ также молчалъ. Протянувъ руку, старикъ взялъ распятіе, стоявшее на столѣ, и, протягивая его Марселю, произнесъ:
   -- Ты,-- не отпирайся,-- ты солгалъ. Ваша дуэль -- дуэль на смерть; я чувствую это, я знаю. И не кончится этотъ день, а тотъ, кто носитъ мое имя, кому принадлежитъ моя любовь, мой сынъ, мой бѣдный сынъ, можетъ быть, погибнетъ за честь отца... И такъ, вотъ мой Господь, мой Судья, который осуждаетъ или прощаетъ судей... смотри!... Я кладу руку на крестъ и повторяю: я исполнилъ свой долгъ... я ни въ чемъ не раскаиваюсь!
   Послѣ этой торжественной клятвы опять наступило молчаніе. Марсель Бенаръ медленно подошелъ къ отцу, опустился на колѣни, взялъ его руку и поцѣловалъ.
   -- Простите меня, отецъ... я тоже сомнѣвался.
   Старикъ схватилъ голову сына и покрылъ ее поцѣлуями.
   -- Иди, мой сынъ, исполни твой долгъ, какъ я, по моему мнѣнію, исполнилъ свой долгъ передъ родиной!... Ида судитъ меня Господь въ этотъ день!
   Молодой человѣкъ поднялся съ блестящимъ взоромъ и радостнымъ лицомъ.
   -- Онъ насъ не судитъ, отецъ, и я возвращусь побѣдителемъ!... Теперь я оставляю васъ. Необходимо!...
   Графъ Бенаръ проводилъ сына до двери, гдѣ долго прижималъ его къ груди.
   -- Ты знаешь,-- говорилъ онъ,-- если ты умрешь, умру и я.
   Когда дверь затворилась, бѣдный графъ Брутъ, шатаясь, прислонился къ стѣнѣ; дрожь пробѣгала по его тѣлу, на лбу выступилъ потъ, потомъ все въ комнатѣ закружилось, завертѣлось передъ нимъ... сначала медленно... потомъ скорѣе... въ страшномъ вихрѣ...
   -- Савелли!...-- проговорилъ онъ.-- О, Савелли!
   И онъ упалъ за-мертво.
   

V.

   Марсель Бенаръ быстро сбѣжалъ уже двѣ-трети лѣстницы, когда услышалъ за собою умоляющій голосъ: то Марія-Анна догоняла его:
   -- Марсель!... Марсель!...
   Голосъ ея былъ такъ полонъ слезъ, что молодой человѣкъ остановился, взволнованный. Марія-Анна догнала его и произнесла съ горькимъ упрекомъ:
   -- Ты ушелъ, даже не простившись со мною!
   Марсель наклонился и поцѣловалъ ее въ лобъ.
   -- Не плачь, Маріонетта! Эта дуэль -- настоящая забава! Притомъ же, ты знаешь, что она не первая у меня и что я отлично стрѣляю, недаромъ меня считаютъ лучшимъ стрѣлкомъ Парижа. Я всажу въ него пулю; нахалъ получитъ заслуженный урокъ и я вернусь къ обѣду съ отличнымъ аппетитомъ. Закажи что-нибудь вкусное къ вечеру.
   Онъ говорилъ смѣясь, развязнымъ тономъ, какъ будто отправлялся на веселую прогулку; но губы его слегка подергивало. Несмотря на всю свою храбрость, бѣдный юноша чувствовалъ, вѣроятно, замираніе сердца... Придетъ онъ, или же принесутъ его?
   -- Марсель!... Марсель!...-- повторяла Марія-Анна, не находя другихъ словъ.
   Онъ еще разъ пожалъ руки сестры и бѣгомъ спустился съ лѣстницы. Передъ подъѣздомъ стояло ландо. Въ открытое окно Марія-Анна видѣла двухъ мужчинъ, повидимому, секундантовъ брата. Дѣвушка сразу узнала ихъ, молодаго Гравенуара, съ вьющеюся бородкой, и стараго барона Ла-Шене, съ вздернутымъ носомъ, длинными усами, нѣсколькими волосиками, прилизанными на вискахъ. Мужчины поклонились ей и Марсель вскочилъ въ быстро помчавшуюся карету.
   Дулъ сѣверный ноябрьскій вѣтеръ, рѣзкій и холодный, обрывая съ деревьевъ послѣдніе засохшіе листья; свинцовыя тучи нависли въ воздухѣ и хлопья падающаго снѣга засыпали мостовую. Стоя неподвижно, съ непокрытою головой, Марія-Анна смотрѣла вслѣдъ удаляющемуся-экипажу. Онъ давно уже скрылся, а Марія-Анна все еще смотрѣла. Голосъ служанки вывелъ ее изъ задумчивости.
   -- Васъ засыпало снѣгомъ, мадемуазель! Простудитесь!
   Молодая дѣвушка встряхнула платье и, войдя въ отель, молча прошла въ свою комнату.
   Комната Маріи-Анны, въ противуположность кельѣ, гдѣ находило себѣ удовлетвореніе гордое смиреніе отца, была восхитительна. Графъ Бенаръ самъ выбралъ обстановку для дочери: обои изъ голубаго плюша, мебель съ лазурными разводами и прелестную кровать, гдѣ, думалъ онъ, будетъ покоиться его любимое дитя. Онъ же наполнилъ ея крошечную библіотеку душеспасительными книгами, поставилъ въ полумракѣ налой, у котораго каждое утро и вечеръ молодая дѣвушка молилась Богу. Кропильница изъ дымчатаго оникса, распятіе въ бархатной рамѣ, -- все это были подарки отца, а на каминѣ стоялъ послѣдній его подарокъ: статуетка Божіей Матери.
   Марія-Анна вошла и глаза ея отвернулись отъ милосердаго Христа и отъ скорбной Божіей Матери. Дѣвушка съ трудомъ дотащилась до окна, упала въ кресло около письменнаго стола и точно оцѣпенѣла. Взявъ, наконецъ, листъ бумаги, она взволнованно, краснѣя, начала писать:
   "Моему отцу. Если Марселя убьютъ сегодня, я не переживу его: я тоже умру. Я молю о милосердіи Христа и Пресвятую Дѣву; на колѣняхъ прошу прощенія у васъ, отецъ.
   "Сознавая, что я для всѣхъ являлась предметомъ насмѣшекъ или отвращенія, я много страдала и не въ силахъ долѣе страдать. Я оставляю все мое состояніе въ пользу конгрегаціи Добраго Пастыря: мнѣ такъ нужны молитвы! Я..."
   Она остановилась и выронила перо.
   -- Дрянная дѣвчонка!-- воскликнула она.-- О, дрянная, дрянная!-- Она вскочила внѣ себя и бросила начатое письмо въ топившійся каминъ.
   Тогда Марія-Анна подошла къ налою, взяла висѣвшія на стѣнѣ четки и начала молиться: "Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ, да..." Но она остановилась и, глядя на распятіе, продолжала:
   -- Ты создалъ меня некрасивой, калѣкой, смѣшной... Тебѣ этого недостаточно. Въ сердцѣ урода Ты, по великой благости Своей, вложилъ еще подлое сердце... И я называю Тебя "Отче нашъ"!
   Она продолжала перебирать четки: "Богородице, Дѣво, радуйся"...
   -- Довольно!-- произнесла она, вставая.-- Я не вѣрю... Развѣ я могу вѣрить?
   Глаза ея блестѣли, лицо приняло нехорошее выраженіе... Говоря это, она открыла книжный шкафъ. Тамъ на полкахъ стоялъ цѣлый рядъ душеспасительныхъ книжекъ. Она раздвинула ихъ, чтобы достать тщательно спрятанную сзади книгу, потихоньку взятую, вѣроятно, въ библіотекѣ графа Бенара. Смятыя во многихъ мѣстахъ страницы показывали, сколько разъ ихъ читали и перечитывали. Убѣдившись, что дверь заперта, Марія-Анна подошла къ окну, сѣла въ кресло, открыла на-угадъ запретную книгу и начала читать: "Я замѣчалъ, что сестра теряетъ спокойствіе и здоровье. Она худѣетъ, глаза ея ввалились, походка сдѣлалась медленнѣе и голосъ ослабѣлъ. Разъ я засталъ ее въ слезахъ передъ распятіемъ. Свѣтскіе выѣзды, одиночество, мое присутствіе, мое отсутствіе, день, ночь,-- все разстроивало ее. Невольные вздохи вылетали изъ ея груди. Она бралась за работу и бросала ее, открывала книгу и не могла читать, начинала фразу и не оканчивала, заливалась слезами и уходила молиться".
   Марія-Анна прервала чтеніе; дрожь пробѣгала по ея тѣлу, краска выступила на лицѣ, голубоватые глаза, обрамленныя темными кругами, странно блестѣли.
   -- Да, это то!-- прошептала она.-- Да, это именно то!
   Она закрыла книгу и просидѣла нѣсколько минутъ въ глубокой задумчивости.
   -- О, Боже мой!-- произнесла она, наконецъ, сложивъ руки.-- Боже мой! Боже, сжалься!
   Потомъ она опять взяла книгу, перевернула нѣсколько страницъ и начала опять читать:
   "Жена, дѣти займутъ твои дни... И какая женщина не постарается сдѣлать тебя счастливымъ? Пылкость твоей души, твоя благородная внѣшность, твой гордый и нѣжный взглядъ,-- все обезпечиваетъ тебѣ ея любовь.
   "О! съ какимъ восторгомъ она заключитъ тебя въ свои объятія, прижметъ къ сердцу! Какъ всѣ ея взгляды, всѣ мысли будутъ обращены къ тебѣ, чтобы предупреждать малѣйшія непріятности! Она будетъ полна любви и нѣжной ласки; тебѣ будетъ казаться, что ты опять встрѣтилъ сестру..."
   -- Сестру!... О, нѣтъ!-- воскликнула она съ бѣшенствомъ.-- Нѣтъ! Лучше пусть остается такимъ, каковъ онъ есть... вѣтренный... ухаживающій за всѣми женщинами... чѣмъ видѣть, какъ онъ будетъ любить одну... и эта одна буду не я!
   И вдругъ Марія-Анна, поднявъ глаза, увидала свое отраженіе въ зеркалѣ. Да, это была она,-- она съ своимъ блѣднымъ лицомъ, отталкивающимъ безобразіемъ, съ вздернутымъ носомъ, широкимъ ртомъ, толстыми губами... Она увидала себя и разсмѣялась съ злобнымъ отчаяніемъ, отчего отражавшееся въ зеркалѣ лицо сдѣлалось еще отвратительнѣе.
   -- У Рене сестра была красивая и ее можно было любить,-- прошептала несчастная.-- А я?... О! во мнѣ течетъ кровь богоотступника, я -- внучка священника-растриги и комедіантки!
   Раздавшійся въ эту минуту нерѣшительный стукъ въ дверь заставилъ ее вздрогнуть; она бросила книгу подъ кресло и побѣжала отпирать.
   -- Идите скорѣе, мадемуазель!-- воскликнула служанка графа Бенара.-- Вашему отцу дурно!
   

VI.

   По высокому и широкому шоссе, которое, мимо Гарша и Вокрессона, ведетъ къ Сенъ-Жермену, быстро катилось ландо. Небо просвѣтлѣло, тучи разсѣялись и снѣжныя пылинки, точно брилліанты, искрились на солнцѣ.
   Сидѣвшіе въ экипажѣ мужчины находились въ самомъ веселомъ настроеніи. Ла-Шене и Гравенуаръ курили и болтали съ такимъ спокойствіемъ, точно ѣхали ужинать въ Maison d'Or. Марсель Бенаръ былъ сдержаннѣе. Онъ сидѣлъ рядомъ съ веселымъ камергеромъ, противъ нихъ помѣщались аташе посольства и докторъ. На колѣняхъ Гравенуара стояла шкатулка краснаго дерева съ пистолетами. Баронъ Ла-Шене былъ въ ударѣ и запасъ веселыхъ анекдотовъ и смѣшныхъ остротъ не истощался у него.
   -- Ахъ, другъ мой,-- говорилъ онъ Марселю,-- какая скучная вещь дуэль! Вы хоть будете играть первую роль, счастливый человѣкъ!... А мы -- статисты!... Довольны вы пистолетами?
   Онъ открылъ ящикъ и вынулъ оружіе.
   -- Пистолеты для стрѣльбы въ цѣль, какъ было условлено. Я выбралъ съ тугимъ спускомъ: изъ предосторожности... Такъ что нечего бояться.
   -- Напрасно!-- замѣтилъ Марсель.-- Я хочу дать сегодня хорошій урокъ.
   -- Мы приготовили объяснительную замѣтку для газетъ,-- сказалъ Граверуаръ.-- Наши противники отвергли ее, а такъ какъ они, все-таки, получили пощечину...
   -- Какого сорта секунданты князя?-- спросилъ Марсель.
   -- Итальянцы,-- отвѣтилъ Ла-Шене,-- одинъ съ фамиліей на а, графъ Каносса...
   -- Старинная ломбардская аристократія!-- замѣтилъ Гравеінуаръ.
   -- Другой на и, синьоръ Травенти... А! Per Вассо! знаете, сегодня утромъ, когда я увидалъ его, мнѣ показалось, что я узнаю,-- я ошибся, впрочемъ,-- стараго знакомаго, тоже итальянца, служившаго въ иностранномъ легіонѣ, когда я командовалъ батальономъ. Его звали Марино: удивительная личность. Въ одинъ прекрасный день этотъ Марино дезертировалъ и отправился къ Мадзини, въ Римъ. Мой молодецъ посѣщалъ тогда одну особу... и!... пѣвицу изъ Прадо д'Оранъ. Ее звали Стальное Сердце. Хорошенькое имя, не правда ли?... и красивая женщина! Разъ ночью... Вы зѣваете, Гравенуаръ? Мой разсказъ надоѣлъ вамъ?
   -- Вашъ романъ, баронъ, извѣстенъ! Вы болѣе ста разъ разсказывали его намъ!
   Ла-Шене закурилъ сигару.
   -- Господа, вспомнимъ добромъ Стальное Сердце! Славная память! Мы всѣ любовались ею на придворныхъ балахъ и она умерла генеральшей. Вотъ какъ награждается добродѣтель!
   -- Ого!-- разсмѣялся Гравенуръ.-- Ныньче въ княгини кто не выскакиваетъ!
   Бесѣдуя такимъ образомъ, они достигли перекрестка, гдѣ дороги расходились и одна вела въ Сенъ-Клу и Буживаль. Веселый баронъ высунулъ голову изъ окна.
   -- Ну, что... не говорилъ я?... Мы опоздали!... Они ждутъ насъ.
   Дѣйствительно, передъ трактиромъ стояла наемная карета и два господина нетерпѣливо прохаживались взадъ и впередъ.
   -- Секунданты противника!-- сказалъ Гравенуаръ.-- Я дамъ икъ кое-какія указанія; они могутъ ѣхать слѣдомъ за нами.
   Онъ выскочилъ изъ экипажа и поспѣшилъ къ нимъ.
   -- Ба! смотрите!-- воскликнулъ Ла-Шене.-- Чортъ возьми! Хорошенькая карета! Кровный рысакъ, приличная ливрея!... И сторы спущены!... Я чую любовное похожденіе...
   Гравенуаръ вернулся.
   -- Чей это экипажъ?-- спросилъ любопытный камергеръ.-- Вы, какъ здѣшній обитатель, должны знать.
   -- Клянусь, не знаю!... Ѣдемъ!
   Черезъ нѣсколько минутъ ландо повернуло въ ворота и въѣхало въ аллею парка.
   -- Здѣсь! Вы у меня, -- сказалъ Гравенуаръ, приказывая кучеру остановиться.
   Вторая карета подъѣхала вслѣдъ за первой и князь де-Карпенья вышелъ изъ экипажа въ сопровожденіи секундантовъ и доктора. Обѣ стороны обмѣнялись обычными поклонами; затѣмъ подъ предводительствомъ Гравенуара всѣ направились въ глубь парка; скоро они достигли большой поляны, окруженной лѣсомъ. Старыя деревья, обнаженныя первымъ зимнимъ морозомъ, устлали землю сухими листьями и качали голыми вѣтвями, точно корчились въ тяжелыхъ страданіяхъ. Съ этой поляны сквозь широкую прогалину открывался грустный пейзажъ: подъ откосомъ Буживаля -- Сена, подернутая рябью, точно застывшая подъ леденящими лучами ноябрьскаго солнца; налѣво темная масса лѣсовъ и садовъ съ уцѣлѣвшими кое-гдѣ желтыми листьями, а на фонѣ этихъ осеннихъ тоновъ -- покрытыя инеемъ, сверкающія арки водопровода; напротивъ городъ Сенъ-Жерменъ съ бѣленькими домиками и струйками голубоватаго дыма; наконецъ, на сѣроватомъ фонѣ горизонта -- неясныя очертанія холмовъ, утопающихъ въ туманѣ.
   Марсель Бенаръ пощадилъ отца и солгалъ: дуэль была очень серьезная. Публично оскорбленный, князь де-Карпенья самъ предложилъ условія: противники становились въ двадцати метрахъ; каждый имѣлъ право приблизиться на пять шаговъ и въ теченіе минуты цѣлиться. Несомнѣнно, тотъ или другой, или оба должны пасть на мѣстѣ. По обоюдному соглашенію выбрали Ла-Шене распорядителемъ поединка: щекотливое порученіе, трудно правильно отмѣривать шаги по вороху скользкихъ листьевъ. Но баронъ видалъ и не такіе виды.
   Онъ отсчиталъ двадцать метровъ, замѣтилъ мѣсто, гдѣ въ началѣ поединка должны стать противники, затѣмъ провелъ тросточкой черту, которой нельзя было переступать. Счастіе благопріятствовало Марселю въ выборѣ оружія. Когда кончились приготовленія, каждый сталъ на свое мѣсто, а секунданты по сторонамъ.
   -- Стрѣляйте, господа!-- скомандовалъ Ла-Шене громкимъ голосомъ.
   Марсель Бенаръ приблизился, вытянулъ руку и выстрѣлилъ...
   Попалъ... И князь де-Карпенья, раненый въ животъ, покачнулся, но удержался. Медленно, едва передвигая ноги, онъ дошелъ до указанной грани, медленно поднялъ пистолетъ и прицѣлился.
   Марсель спокойно скрестилъ руки.
   -- Стрѣляйте!... Да стрѣляйте же!-- крикнулъ Гравенуаръ.
   -- Стрѣляйте, чортъ возьми!-- заревѣлъ баронъ Ла-Шене.
   Князь де-Карпенья хотѣлъ спустить курокъ, но легкій шумъ въ чащѣ отвлекъ его глаза. Онъ взглянулъ и засмѣялся беззвучнымъ, страннымъ смѣхомъ.
   Поднявъ оружіе, онъ выстрѣлилъ на воздухъ и вслѣдъ затѣмъ безъ чувствъ упалъ на землю.
   Секунданты бросились къ безжизненному тѣлу, доктора осмотрѣли рану. У князя было раздроблено одно ребро, онъ потерялъ много крови: пуля засѣла въ животѣ.
   -- Его перенесутъ въ мой домъ,-- сказалъ Гравенуаръ.-- Я приказалъ приготовить тамъ комнату.
   -- Не трудитесь,-- возразилъ синьоръ Травенти.-- Еслибы его сіятельство могъ говорить, онъ отказался бы.
   -- Но онъ не выдержитъ перевозки!... Вы хотите убить его!
   Итальянскій докторъ казался очень смущеннымъ и настаивалъ на принятіи предложенія Гравенуара.
   -- Опасная рана,-- бормоталъ онъ.-- Плохо, очень плохо!
   -- Все равно!-- рѣзко произнесъ Травенти.-- Надо ѣхать!...
   Другой секундантъ князя уже отправился за каретой. Хирурги наложили повязку, затѣмъ всѣ подняли раненаго и съ большимъ трудомъ донесли до конца парка. Князь не приходилъ въ себя; его тѣло положили на подушки кареты и три итальянца размѣстились вокругъ.
   -- Andiamo!-- и карета двинулась похороннымъ шагомъ.
   Стоя среди дороги, друзья Марселя смотрѣли, какъ медленно она исчезала въ вечернемъ туманѣ.
   -- Господа,-- сказалъ тогда французскій докторъ,-- поклонимся этой каретѣ: она доставитъ въ Парижъ покойника.
   

VII.

   Виконтъ Бенаръ стоялъ въ отдаленіи, смущенный и задумчивый. Гравенуаръ подошелъ къ нему.
   -- Отличный выстрѣлъ, дорогой мой, браво!... Но какая странная дуэль! Она приводитъ мнѣ на память фантазію знаменитаго русскаго писателя... Ты знаешь Дуэль Пушкина?
   -- Да, я знаю,-- отвѣтилъ Марсель, понемногу приходя въ себя.-- Поединокъ, когда оскорбленный принимаетъ выстрѣлъ противника и откладываетъ свой отвѣтъ до болѣе удобнаго случая... Мы увидимъ еще!
   -- Господа!-- воскликнулъ Ла-Шене, закуривая сигару, -- предложеніе: скоро ночь, а мы еще не ѣли. Не поѣхать ли намъ отпраздновать побѣду ужиномъ въ Maison d'Or?
   -- Нѣтъ, меня увольте,-- отвѣтилъ Марсель.-- Я спѣшу обнять отца.
   Они вышли изъ парка и скоро Марсель Бенаръ и его секунданты усѣлись въ экипажъ.
   Въ эту минуту изъ темной чащи лѣса осторожно выбиралась женщина. Она выбѣжала на середину дороги и смотрѣла вслѣдъ исчезающему въ туманѣ ландо; съ жестами актрисы она насмѣшливо произнесла громкимъ голосомъ:
   -- Дуракъ, что далъ себя убить!... Настоящее убійство! Неловкій!... Ну, такъ отнынѣ ты будешь имѣть дѣло со мной, Брутъ Бенаръ!... Ты со мной разсчитаешься, убійца!
   На поворотѣ дороги ее ждала карета; она поспѣшила къ ней.
   -- Поѣзжайте въ Пасси,-- приказала она кучеру.
   Но, проѣхавъ нѣсколько шаговъ, она приказала остановиться.
   Изъ плохенькаго загороднаго трактирчика падалъ на шоссе тусклый свѣтъ. Женщина вошла туда, спросила перо и чернила и въ затхлой атмосферѣ кабака набросала нѣсколько строкъ на визитной карточкѣ:

"Виконту Марселю Бенаръ.

   "Я была тамъ, все видѣла и, не медля ни минуты, на мѣстѣ самаго поединка, рѣшаюсь вамъ писать. Вы наказали нахала и отомстили за отца. Надо всегда мстить за отца... Если Садовая улица, моя пустынька Пасси, не кажется вамъ краемъ свѣта, пріѣзжайте... Я жду васъ..."
   И подписала:
   "Розина, урожденная графиня д'А-Прата, наконецъ, свободная".
   

VIII.

   Большая дорога отъ Гавра къ Аббевилю и пикардійскимъ торфянымъ болотамъ -- самая скучная изъ всѣхъ дорогъ, когда-либо созданныхъ прямолинейнымъ геніемъ нашихъ инженеровъ. Неприглядна и однообразна мѣстность между Феканскою долиной и Канійскимъ ущельемъ, по которому, минуя Нормандскіе утесы, невдалекѣ отъ моря, тянется эта дорога. Въ декабрѣ здѣсь на просторѣ бушуютъ вѣтры, а съ Ла-Манша налетаетъ шквалъ то съ дождемъ, то со снѣгомъ, въ іюлѣ страшно палитъ солнце, и экипажи, поднявшись на высоту этихъ равнинъ, ѣдутъ подъ припекомъ, въ пыли, по совершенно открытой дорогѣ. Когда наступаетъ осень, послѣ уборки хлѣба, глазъ не видитъ ничего, кромѣ обнаженныхъ полей. Кое-гдѣ, улегшись въ травѣ, спятъ быки, да, собирая червяковъ на пашняхъ, сидятъ стаи грачей. Въ туманной дали чернѣютъ разбросанныя селенія, точно подводные рифы въ Тихомъ океанѣ. Тамъ, въ селеніяхъ, можетъ быть, волнуется веселая или грустная жизнь; а тутъ кругомъ однообразіе пустыни, вездѣ какое-то давящее уныніе...
   Въ трехъ льё отъ городка Кани, противъ извощичьяго трактира, отъ большой дороги отдѣляется проселочная, которая, спускаясь къ берегу, доводитъ до Сассевиля. Некрасиво, хотя и претенціозно, Сассевильское село съ своею церковью и вновь отдѣланною меріей, съ множествомъ трактирчиковъ, гдѣ нормандцы любятъ собираться за стаканомъ вина. Это большое село -- sassototum apud Galetas, по словамъ его священника-археолога, пользуется извѣстностью въ округѣ, конечно, не за свое несомнѣнное галло-римское происхожденіе, а по милости своего бойкаго рынка живности. Кромѣ того, въ Сассевилѣ есть замокъ.
   Много лѣтъ назадъ замокъ этотъ славился великолѣпіемъ. Въ царствованіе Людовика XV владѣльцы Сассевиля такъ неудачно играли въ банкъ и такъ часто навѣщали ростовщиковъ, что, въ концѣ концовъ, кредиторы добились наложенія запрещенія, отчего имѣніе пришло въ сильный упадокъ.
   Съ возстановленіемъ имперіи для Сассевиля опять настали красные дни. Перестроенный новымъ владѣльцемъ въ роскошномъ греческомъ стилѣ, замокъ представлялъ съ тѣхъ поръ величественное сооруженіе изъ кирпича и камня.
   Громадный паркъ раскинулся вокругъ замка и во всей округѣ нельзя было найти такихъ тѣнистыхъ аллей, такихъ широкихъ зеленыхъ лужаекъ, какъ въ Сассевилѣ.
   Въ первые годы Реставраціи имѣніе это принадлежало уроженцу Ивето, Эваристу Пуссе, фабриканту бумажныхъ матерій, одному изъ самыхъ крупныхъ землевладѣльцевъ этой веселой страны. Пуссе былъ истый буржуа и съ гордостью говорилъ, что онъ "сынъ своихъ дѣлъ" и "собственный предокъ"; онъ напѣвалъ пѣсни Беранже и восторгался Лафитомъ, что не помѣшало ему мечтать о титулѣ для своей дочери.
   Въ одинъ прекрасный день мадемуазель Гортензія Пуссе превратилась въ графиню Бенаръ; а послѣ совершенія бракосочетанія "собственный предокъ", все-таки, отправился къ своимъ праотцамъ, въ Сассевильскую капеллу, гдѣ онъ построилъ склепъ въ готическомъ стилѣ. Въ теченіе двѣнадцати лѣтъ графиня Бенаръ, болѣзненная и слабая женщина, слѣдила за юридическою карьерой мужа, но такъ какъ все на свѣтѣ кончается, она тоже отправилась вслѣдъ за отцомъ подъ своды сассевильскаго склепа, оставивъ мужу двухъ дѣтей. При раздѣлѣ материнскаго состоянія, замокъ со всѣми угодьями достался старшему въ родѣ, Людовику-Дезире-Марселю, виконту Бенаръ.
   Какой шумъ поднялся въ приходахъ Вани и Бальмонта, когда въ августѣ 1857 г. виконтъ Марсель Бенаръ, всегда такой скромный, пріѣхалъ въ замокъ съ молодою женщиной. Такъ какъ онъ былъ не женатъ, а въ сосѣдствѣ не было недостатка въ мамашахъ, желавшихъ сбыть дочекъ, то всѣ вознегодовали и надулись. Молодой человѣкъ, считавшійся въ прошломъ году красивымъ, умнымъ, съ обезпеченною блестящею карьерой, сдѣлался сразу неуклюжимъ, глупымъ, ни къ чему не способнымъ. Еще хуже заговорили, когда узнали, что привезенная въ замокъ особа -- итальянка, княгиня и вдова -- вдова мужа, котораго безбожникъ виконтъ убилъ на дуэли. Ужасный скандалъ! Съ Марселемъ перестали кланяться, на него посыпались остроты, глупыя шутки, про него распускались сплетни Въ сассевильскихъ трактирахъ нормандскіе юноши напѣвали язвительные куплеты на его счетъ и даже священникъ-археологъ при свидѣтеляхъ произнесъ древне-классическій стихъ:
   "Ахъ! Можно ли наслѣдовать тому, кого убьешь?"
   

IX.

   Да, конечно, виконтъ Бенаръ захватилъ наслѣдство съ того дня -- слѣдующаго послѣ дуэли, когда, получивъ письмо со штемпелемъ Вокрессонъ, разобралъ нацарапанныя въ немъ мушиныя лапки:
   "Вы наказали нахала, и отмстили за отца. Надо всегда мстить за отца. Если Садовая улица, моя пустынька Пасси, не кажется вамъ краемъ свѣта, пріѣзжайте, я жду васъ. Розина, рожденная графиня д'А-Прата, наконецъ, свободная".
   Наконецъ, свободная!... О, женщины, женщины!... И три дня спустя (онъ соблюлъ приличія) Марсель, поднявшись на холмъ Пасси, звонилъ у подъѣзда "пустыньки".
   Очень изящна и слишкомъ роскошна была ея бонбоньерка; она напоминала даже обстановку содержанки. Но, вѣдь, всѣ итальянки обожаютъ мишуру и всевозможныя бездѣлушки. Розина же казалась такою чистосердечной; она, можетъ быть, была непослѣдовательная, но, несомнѣнно, честная женщина. Марсель былъ въ этомъ увѣренъ теперь, такъ какъ слышалъ ея искреннія признанія. Въ первое же свиданіе Розина разсказала ему свою грустную исторію, немного банальную и простую.
   Очень молодою, почти ребенкомъ, ее выдали за сумасброднаго и развратнаго старика, злого безумца, бывшаго карбонарія и кровопійцу. "Я тоже,-- говорила она со слезами на глазахъ,-- могла бы, какъ многія другія, взять себѣ чичисбея, выбрать "patito"; но Пречистая Дѣва и въ особенности память моей благочестивой и святой матери предохранили меня отъ паденія". Никогда она не любила. Бѣдная женщина!
   На слѣдующій день Марсель опять пріѣхалъ на Садовую, на слѣдующій опять... Теперь... теперь она находилась у него, его Розина, всецѣло принадлежала ему въ уединеніи замка, подъ сѣнью цвѣтущихъ деревьевъ. Онъ любилъ, любилъ безумно, и сердцемъ, и чувствомъ. А она?
   Иногда онъ находилъ ее необыкновенно грустной, молчаливой и точно охваченной отчаяніемъ. "Я люблю тебя,-- говорила она,-- и за это ненавижу, презираю себя!" Несомнѣнно, ее мучило сознаніе своего паденія, угрызенія совѣсти, религіозныя сомнѣнія. Марсель рѣшилъ какъ можно скорѣе обвѣнчаться, но пока не говорить ей ни слова о своихъ планахъ. Развѣ не надо было положить конецъ сплетнямъ?
   Впрочемъ, сплетни могли распространяться сколько имъ угодно; ихъ слабый голосъ не возмущалъ презрительнаго равнодушія владѣльца Сассевиля. Онъ жилъ въ полномъ уединеніи, никого не принимая я не участвуя ни въ какихъ удовольствіяхъ, сокращая дни, удлиняя ночи -- весь отдаваясь своей возлюбленной.
   Розина, умная, образованная, была полна суевѣрія, какъ истая итальянка. Каждую минуту она доказывала это.
   Разъ вечеромъ, сидя прижавшись другъ къ другу, они переводили изъ Ада Данта трогательную исторію Франчески. Обмѣниваясь поцѣлуями послѣ каждой строфы, они дошли до чудныхъ стиховъ божественнаго поэта: "Любовь, которая не щадитъ ни одного любящаго созданія, опьянила меня такъ скоро счастьемъ моего возлюбленнаго, что..."
   Вдругъ Розина вырвала книгу, захлопнула ее и отбросила въ сторону.
   Марсель, пораженный, смотрѣлъ на нее.
   -- Данте правъ, -- прошептала она,-- любовь -- проклятая зараза!
   Затѣмъ она прибавила еще тише:
   -- О, no caro! Не надо читать конца пѣсни!
   Но Марсель, поднявъ книгу, съумѣлъ перевести конецъ строфы; въ ней было сказано:
   "...что привела насъ обоихъ къ одной смерти".
   

X.

   Въ этотъ день, 3 сентября, сассевильскій нотаріусъ, Оскаръ Варанкуръ, нарушилъ ихъ безмятежное счастіе. Около пяти часовъ вечера, обойдя пустой замокъ, нотаріусъ спустился въ паркъ. Въ концѣ длинной аллеи онъ увидѣлъ Марселя и княгиню де-Карпенья, углублявшихся внутрь парка, крѣпко прижавшихся другъ къ другу; нотаріусъ ускорилъ шаги, чтобы догнать ихъ. Услышавъ шорохъ, Марсель обернулся и нахмурился.
   -- А! это вы, мой дорогой! Какой счастливый случай привелъ васъ сюда?
   Въ глубинѣ души онъ посылалъ гостя ко всѣмъ чертямъ.
   -- Простите, что безпокою васъ, виконтъ,-- торжественно началъ Варанкуръ.-- Я долженъ сообщить вамъ нѣчто очень важное и прочесть письмо господина государственнаго совѣтника!
   -- Моего отца?-- воскликнулъ Марсель съ удивленіемъ.-- Сядемъ здѣсь. Я слушаю.
   По близости находилась садовая скамейка и всѣ трое направились къ ней. Оскаръ Варанкуръ положилъ на колѣни портфель, наполненный бумагами, и сказалъ:
   -- Не писали ли вы недавно, виконтъ, графу Бенаръ?
   -- Да, писалъ; я выражалъ мое твердое намѣреніе жениться на княгинѣ де-Карпенья.
   -- Напрасная трата чернилъ, Марсель!-- насмѣшливо перебила молодая женщина.
   -- Господинъ государственный совѣтникъ,-- продолжалъ нотаріусъ, -- изволилъ обратиться ко мнѣ письменно и я приношу вамъ его отвѣтъ.
   -- Его отвѣтъ?... адресованный вамъ, а не мнѣ?
   -- Я смущенъ, виконтъ... но вотъ...
   Варанкуръ протянулъ листъ бумаги, уже занумерованный и заштемпелеванный по всѣмъ правиламъ.
   Взволнованный Марсель взялъ письмо и началъ читать вслухъ. Розина, положивъ голову на плечо Марселя, слушала, полузакрывъ глаза и улыбаясь; она держала себя такъ непринужденно, точно тутъ не было серьезнаго оффиціальнаго лица, посѣдѣвшаго на службѣ.
   Вотъ это жесткое и сухое письмо:
   "Милостивый государь! Одинъ изъ вашихъ кліентовъ, Марсель Бенаръ, сообщилъ мнѣ о своемъ намѣреніи жениться. Я тысячу разъ выражалъ этому молодому человѣку, какъ поразило и огорчило меня его поведеніе; но такъ какъ ни просьбы, ни выговоры не могли прекратить прискорбнаго скандала, я вынужденъ порвать всякія сношенія съ сыномъ. Будьте же, прошу васъ, посредникомъ между нами и передайте ему мой отвѣтъ, заключающійся въ слѣдующемъ. Въ былое время порядочный человѣкъ постыдился бы жениться на вдовѣ оскорбителя своей фамиліи, наказаннаго, къ тому же, и убитаго имъ на дуэли. Обида и пролитая кровь вырыли бы непроходимую бездну между его страстью и честью. Но теперь новыя времена, новые нравы, повидимому. Я придерживаюсь старыхъ. Если совѣсть господина Марселя молчитъ, то его отецъ обязанъ громко и ясно сказать ему это.
   "Не желая быть соучастникомъ въ подобномъ дѣлѣ, я разъ навсегда отказываю въ согласіи. Прошу васъ категорически заявить ему объ этомъ. Онъ можетъ обойтись безъ моего согласія. Но моя воля должна быть объявлена ему оффиціально; я хочу этого, я требую!...
   "Кромѣ того, вы можете передать моему сыну, что ему недолго придется ждать: я очень старъ, а онъ знаетъ, насколько я болѣнъ.
   "Примите увѣреніе въ искреннемъ почтеніи.

"Графъ Бенаръ".

   -- Via vecchietto!-- со вздохомъ произнесла молодая женщина, сидѣвшая все въ той же небрежной позѣ.
   Марсель молчалъ и нервно теребилъ тросточкой газонъ.
   -- Чѣмъ же мы рѣшимъ?-- продолжалъ Варанкуръ.-- Рисковать ли намъ? Я знаю въ Парижѣ одного услужливаго и расторопнаго собрата: я напишу ему. Во всякомъ случаѣ, необходимо, чтобы княгиня, рожденная д'А-Прата, дала мнѣ возможность войти въ сношенія съ ея итальянскимъ нотаріусомъ. Мнѣ необходимы нѣкоторыя указанія, которыя...
   -- Боже мой, сколько хлопотъ!-- перебила Розина.-- Отчего нѣтъ здѣсь яда Джюльеты, чтобы соединить меня съ Ромео?... Ну, такъ нѣтъ, нѣтъ, я не хочу этихъ исторій! Я предпочитаю.... ждать!
   Она произнесла слово "ждать" съ такою ненавистью, что сынъ графа Бенара поблѣднѣлъ.
   -- Я подумаю,-- сказалъ онъ,-- и въ скоромъ времени дамъ рѣшительный отвѣтъ. Приходите какъ-нибудь на-дняхъ.
   Варанкуръ взялъ письмо, сунулъ его въ конвертъ, конвертъ положилъ въ портфель, всталъ и раскланялся. Скоро темный силуэтъ нотаріуса исчезъ за поворотомъ аллеи.
   Влюбленные остались одни.
   -- Какія глупости, Марсель!-- съ жаромъ воскликнула княгиня де-Карпенья.-- Къ чему этотъ бракъ?
   -- Онъ необходимъ, моя Розина! Наше положеніе становится слишкомъ щекотливымъ.
   -- О! мѣщанскіе предразсудки!... Женившись, развѣ ты больше будешь любить меня?
   -- Конечно, нѣтъ; но я буду держать тебя... здѣсь... ты будешь моей навсегда.
   Она пристально взглянула на него и, отбросивъ насмѣшливый тонъ, произнесла:
   -- Навсегда?... Ну, такъ я знаю узы, болѣе неразрывныя, чѣмъ бракъ: смерть! Когда любимое существо, любовникъ или любовница, обманываетъ, его убиваютъ... а потомъ убиваютъ себя.
   -- Да будетъ такъ!-- проговорилъ Марсель Бенаръ.-- Это договоръ: я принимаю его.
   И они продолжали начатую прогулку.
   

XI.

   День приближался къ концу, сентябрьскій день, теплый и свѣтлый еще; но поднимавшійся съ земли вечерній туманъ уже заволакивалъ дымкой блѣднѣющую лазурь неба. Сассевильскій паркъ погрузился въ сонную тишину -- не раздавалось ни шороха вѣтвей, ни шелеста листьевъ. Солнце садилось, прорѣзывая косыми лучами чащу платановъ.
   По парку медленными шагами шли мужчина и женщина; онъ обвилъ рукой станъ возлюбленной, она опустила голову на его плечо; такъ молча подвигались они по густому мху мимо высокихъ папоротниковъ. Дойдя до опушки, они остановились у самаго спуска холма. Передъ ними разстилалось Дальское ущелье съ его грустнымъ пейзажемъ. Въ то время это былъ дикій оврагъ, ущелье, заключенное между крутыми откосами, поросшими лѣсомъ, дикимъ терномъ и верескомъ. Дальше, въ концѣ цвѣтущей долины, виднѣлось искрящееся на солнцѣ море: сначала гребни волнъ и оставшаяся на берегу пѣна, дальше рядъ подводныхъ рифовъ, прорѣзывающихъ измѣнчивые волны, а тамъ, наконецъ, вся синяя подъ голубымъ небомъ безконечная даль океана.
   Молодая женщина тихо освободилась изъ объятій мужчины.
   -- О! какой прелестный вечеръ!-- воскликнула она,-- и какая чудная страна ваша Франція!
   -- Зачѣмъ "ваша Франція", Розина?-- спросилъ ее спутникъ.
   -- Отнынѣ развѣ моя страна -- не твоя?
   Она покачала головой.
   -- Я знаю, знаю... "Твой Богъ будетъ моимъ Богомъ, твой народъ -- моимъ народомъ". Нѣтъ, я хочу остаться самою собой... О,-- продолжала она съ жаромъ,-- чудная страна ваша Франція... а, между тѣмъ, она достойна ненависти!... Прежде "госпожа народовъ -- негодная женщина" теперь!
   -- Слова Данте!-- возразилъ Марсель.-- Но Данте говорилъ о вашей Италіи.
   -- Моя Италія? Она тоже негодная.... каторжница, заключенная въ тюрьму! Но Италія умѣетъ проклинать и можетъ плакать!
   -- Розина,-- перебилъ ее виконтъ, желая прекратить тяжелые намеки,-- вмѣсто того, чтобы оскорблять то, что сильно и законно, разскажи мнѣ лучше о себѣ, о твоей семьѣ, о твоемъ народѣ. Прочти мнѣ опять стихотвореніе твоего любимаго поэта, сонетъ Леопарди: Италія.
   -- Нѣтъ!-- возразила она, воодушевляясь,-- не этотъ, другой!
   Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, какъ бы для того, чтобы придать лицу должное выраженіе, Розина повернулась съ театральнымъ движеніемъ. Стоя на вершинѣ холма, въ развѣвающемся платьѣ, съ распущенными волосами, и протянувъ руку съ трагическимъ жестомъ, Савелли начала звучнымъ и пѣвучимъ голосомъ, проникавшимъ въ душу Марселя:
   
   "Тебя ласкаетъ солнце, радостно сіяя
   Надъ бархатомъ луговъ и золотомъ полей,
   И льется на тебя тепло его лучей,
   О, красота земли! О, Франція святая!
   Къ тебѣ идутъ, какъ шли въ былые годы
   Въ предѣлы Греціи, къ высокимъ алтарямъ
   Аѳины дѣвственной, покорные мечтамъ,
   Священнымъ трепетомъ объятые народы.
   
   Увы! помѣркъ твой храмъ, надъ нимъ нависла ночь...
   Позоръ! На алтарѣ лежитъ разврата жрица!
   То Франція... Она, небесъ когда-то дочь,
   
   Хохочетъ и поетъ. Готова ей гробница...
   Сверкаетъ вдалекѣ зловѣщая зарница,
   И ангелы летятъ отъ дѣвы падшей прочь".
   
   -- Какая гнусная брань и сколько безумной ненависти!-- воскликнулъ Марсель съ негодованіемъ.-- Чьи это стихи?
   Розина Савелли сдѣлала мелодраматическій жестъ.
   -- Моего отца!
   -- Отца, о которомъ вы всегда избѣгаете говорить, другъ мой? Ну, такъ его итальянская ненависть взывала напрасно: безсмертное не можетъ умереть!... За что же вашъ отецъ не любилъ Франціи?
   -- Онъ! онъ безумно любилъ ее и умеръ отъ этой любви!
   -- Умеръ отъ этой любви?... Графъ д'А-Прата, вашъ отецъ?... Что вы хотите сказать, Розина?
   -- Ничего!-- прошептала молодая женщина, блѣднѣя.
   Они продолжали свою безмолвную прогулку; но ихъ молчаніе не было уже нѣмымъ проявленіемъ невысказаннаго счастья: непонятная принужденность смыкала ихъ уста. У подножія холма имъ пришлось остановиться: окружавшая сассевильскій паркъ стѣна заграждала дорогу. На поросшихъ мохомъ камняхъ, обсыпавшихся отъ непогоды и времени, разрослись кустарники дикаго шиповника и сентябрь уже наложилъ свою печать на ихъ желтѣющую листву. Кое-гдѣ еще виднѣлись запоздавшіе цвѣты. Молодая женщина подбѣжала къ кустарнику и сорвала нѣсколько вѣтокъ.
   -- Прости, Марсель, что я огорчила тебя!... Прости!... А теперь выслушай меня, пойми... Я не знаю, что будетъ съ нами завтра, можетъ быть... Я, оскорбившая сейчасъ въ тебѣ самую благородную гордость -- гордость родины, я люблю тебя... люблю... и... что бы ни случилось, всегда буду любить тебя!... А ты, мой другъ, если судьба пошлетъ намъ испытаніе, сохранишь ли ты неприкосновеннымъ сокровище твоего сердца? Возьми эту розу: я ношу ея имя и, какъ она, душа моя дика... Въ минуты слабости, если ты когда-нибудь узнаешь сомнѣнія и ихъ страданія, смотри на нее... и когда тебѣ будетъ казаться, что ты не любишь, она скажетъ тебѣ: ты любимъ еще.
   Розина Савелли съ улыбкой приколола одну вѣтку къ своему корсажу, другую поднесла къ лицу, вдохнула ея свѣжій ароматъ и протянула Марселю. Но тотъ уже схватилъ ея головку и страстно прильнулъ губами къ ея трепещущимъ устамъ. Долго стояли они, прижавшись другъ къ другу, охваченные восторгомъ этого поцѣлуя.
   Вдругъ княгиня де-Карпенья съ легкимъ крикомъ въ смущеніи откинулась назадъ: съ холма спускался слуга и направлялся къ нимъ.
   -- Гости, мосье,-- доложилъ лакей, подходя къ нимъ, -- иностранецъ непремѣнно хочетъ видѣть княгиню.
   Въ то же время, онъ подалъ карточку, которую молодая женщина быстро схватила. Княгиня прочла имя гостя, поблѣднѣла и простояла секунду, какъ пораженная.
   -- Хорошо,-- сказала она, наконецъ,-- я иду.
   -- Кто хочетъ видѣть тебя?-- спросилъ Марсель.-- Дай карточку.
   Но Розина изорвала ее въ мелкіе клочки.
   -- Одинъ изъ моихъ соотечественниковъ, -- сказала она,-- человѣкъ, близкій моей семьѣ. Я не могу не принять его.
   -- Да!... Я иду съ тобой.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не надо! Останься, я умоляю тебя!... Это Травенти!... Ты знаешь, Алессандро Травенти, одинъ изъ секундантовъ князя во время дуэли въ Вокрессонѣ!... Ты, я полагаю, не имѣешь особеннаго желанія встрѣчаться съ нимъ... Я скоро отдѣлаюсь отъ его визита.
   Не дожидаясь отвѣта, она побѣжала въ замку.
   -- Полчаса терпѣнія, мой дорогой! Жди меня на морскомъ берегу.
   Княгиня де-Карпенья бѣгомъ поднялась въ гору; на вершинѣ холма она обернулась и рукой послала поцѣлуй своему возлюбленному; скоро ея фигура скрылась въ густой платановой аллеѣ.
   Марсель слѣдилъ нѣкоторое время за ея исчезавшимъ силуэтомъ, наконецъ, отворилъ калитку, выходящую въ поле, и направился къ мѣсту, назначенному для свиданія.
   Наступала ночь и тѣнь, падавшая отъ утеса, заволакивала долину. На горизонтѣ солнце, погружаясь въ море, бросало зарево на золотистую поверхность океана и окрашивало пурпуромъ нависшія надъ нимъ тучи.
   Марсель растянулся на берегу, любуясь закатомъ чуднаго дня. Невыразимая радость наполняла все его существо и душа его ликовала, упоенная блаженствомъ.
   

XI.

   Вступивъ въ платановую аллею, Розина Савелли замедлила шаги. Походка ея сдѣлалась тяжелѣе, молодая женщина остановилась въ сильномъ волненіи.
   Пріѣздъ Травенти наполнилъ ея душу безпокойствомъ... Травенти! тотъ, который въ Лондонѣ назывался Марино... Товарищъ ея покойнаго мужа, его другъ и повѣренный! Что ему надо? "Il tempo stringe", "время не терпитъ", было написано на разорванной карточкѣ гостя. Какое объясненіе дать этой загадкѣ? Дурное,-- въ этомъ не могло быть сомнѣнія!...
   Повернувъ голову, Розина опять посмотрѣла назадъ. Марсель направлялся въ морскому берегу: слава Богу! онъ не послѣдовалъ за ней... Онъ, любимый, удалялся веселою и легкою походкой... Любимый... о, да, слишкомъ любимый!..И, быстро повернувшись, молодая женщина побѣжала къ нему...
   -- Нѣтъ, отбрось трусость, Розина!-- Она медленно направилась въ замку. Вотъ уже видно высокое кирпичное зданіе. Княгиня де-Карпенья пошла скорѣе: въ открытыя окна за ней, можетъ быть, наблюдаютъ.-- Я ничего не боюсь теперь!... Бояться? Да чего же, наконецъ? Я вдова, свободна, я любима и люблю.
   Въ прихожей Розина спросила слугу:
   -- Давно пріѣхалъ этотъ господинъ?
   -- Съ полчаса, ваше сіятельство. Онъ, повидимому, очень торопится; карета ждетъ его у ограды парка.
   А, карета ждетъ его! Визитъ, значитъ, будетъ не дологъ: она съумѣетъ еще сократить его... Тѣмъ не менѣе, взявшись за дверную ручку, княгиня де-Карпенья остановилась въ нерѣшительности. Но лакей смотрѣлъ на нее; она замѣтила этотъ взглядъ и вошла въ комнату.
   Въ гостиной сидѣлъ некрасивый, плохо одѣтый господинъ подозрительнаго вида. Онъ тотчасъ же всталъ и, поклонившись, сказалъ очень вѣжливо:
   -- Я приношу мое почтеніе къ ногамъ княгини.
   Княгиня де-Карпенья съ перваго взгляда узнала эту фигуру съ длинною бородой и нерасчесанною гривой... Да, это онъ, человѣкъ, котораго она видѣла въ Лондонѣ, профессоръ музыки: противная обезьяна!
   Онъ говорилъ по-итальянски; княгиня нарочно отвѣтила ему по-французски. Можетъ быть, она надѣялась сократить этимъ разговоръ.
   -- Здравствуйте, мосье Марино; я рада васъ видѣть.
   Итальянецъ поклонился еще разъ и тоже заговорилъ по-французски, съ непріятнымъ акцентомъ.
   -- Свѣтлѣйшая княгиня не забыла, значитъ, имени ничтожнаго Марино? Вы наполняете гордостью мое смиренное сердце!
   "Свѣтлѣйшая княгиня" не могла удержать гримасы отвращенія,-- такъ этотъ человѣкъ казался ей противенъ и гадокъ; однако, стараясь быть любезной, она продолжала:
   -- Я не ожидала, что буду имѣть удовольствіе васъ видѣть.
   Марино усмѣхнулся, сверкнувъ бѣлыми зубами.
   -- Посѣщеніе неожиданное, но необходимое... Я пріѣхалъ за прекраснѣйшей изъ княгинь.
   -- За мной?
   -- Я сказалъ, за прекраснѣйшей изъ княгинь.
   Молодая женщина, пораженная, отступила назадъ; итальянецъ приблизился къ ней.
   -- Карета ждетъ насъ,-- продолжалъ онъ.-- О! скромный экипажъ, недостойный такой знатной дамы, какъ вы!... Но въ Феканѣ я не нашелъ лучшаго. Первобытная страна, варварскіе экипажи.
   Княгиня де-Карпенья чувствовала, что лишается сознанія; но она сдѣлала надъ собою неимовѣрное усиліе, чтобы казаться спокойною.
   -- Я не понимаю загадокъ, мосье; объяснитесь.
   -- Загадокъ? Да это ничуть не загадка... Ессо? Женевцы, а вмѣстѣ съ ними наши лондонскіе друзья сказали: первый актъ любовной комедіи конченъ; наша дива -- вы, княгиня, восхитительно сыграли свою роль. О, да, княгиня, великолѣпно, поразительно, божественно!... Но это только прологъ. Теперь надо начинать второй актъ; занавѣсъ откроется съ другими декораціями: надо торопиться съ развязкой... Приготовляются ужасныя событія, ужасныя, ваша свѣтлость!
   Веселый болтунъ остановился и, выпрямляя согнутую до сихъ поръ спину, продолжалъ:
   -- И вотъ они выбрали меня -- счастливая судьба!-- чтобы съѣздить за вами... Я, Марино, скромный Марино, удостоился чести быть вашимъ кавалеромъ, княгиня... какое счастье! Теперь ѣдемте скорѣе.
   Онъ взялъ лежавшую на креслѣ шляпу и направился къ двери. Розина, блѣдная, какъ полотно, смотрѣла на него, не двигаясь съ мѣста.
   -- Я тщетно стараюсь понять васъ, мосье,-- проговорила она, все болѣе и болѣе теряясь.
   Итальянецъ вернулся въ гостиную и, попрежнему, улыбаясь, произнесъ слащавымъ тономъ:
   -- Вы не понимаете?... Вы... чудо ума, не понимаете!... Нѣтъ, нѣтъ, вы понимаете, ваше сіятельство; къ вамъ даже возвращается память! По цвѣту вашего лица я вижу, что память возвращается къ вамъ, вмѣстѣ съ совѣстью.
   Онъ наклонился къ испуганной женщинѣ и прошепталъ съ притворно-таинственнымъ видомъ:
   -- Помнишь ли ты, какъ поется во французскихъ романсахъ... Да, помните ли вы ресторанъ Артиди и князя Карпенья, гордаго вельможу, и маленькую Бэллу, въ красной юбочкѣ и съ букетомъ шиповника -- совершенно такимъ, какой я замѣчаю у вашего корсажа, княгиня? Она была такая миленькая, -- пѣла: "Lituanie ne lieti calici!" Хорошій голосъ, но недоставало школы. Ахъ! сколько огня было въ ея глазахъ, сколько страсти -- въ рѣчахъ!... Помните вы, ваша свѣтлость: "Мнѣ двадцать два года и я красива. Хочешь отомстить за моего отца?... скажи, хочешь?... И я принадлежу тебѣ: я отдамъ тебѣ и душу, и тѣло!" И вотъ мы хотимъ отомстить за него, за отца, все также любимаго. Слѣдовательно, дочь принадлежитъ намъ: и тѣло, и душа ея -- наша собственность!
   Каждое отчеканенное слово этого человѣка оскорбляло гордость бывшей уличной пѣвицы и вызывало въ ней тяжелыя воспоминанія. Она смущенно опускала голову подъ сарказмами этого грубаго человѣка. Но, наконецъ, она возмутилась и, собравъ остатки своей храбрости, иронически разсмѣялась.
   -- Старыя исторіи, милый мой! Бэллы нѣтъ, а княгиня де-Карпенья свободна!... Прежде она была, можетъ быть, рабой мужа, теперь же свободна: ея мужъ умеръ.
   -- Увы, да!-- печально замѣтилъ итальянецъ.-- Онъ далъ себя убить!... Умеръ благородный князь вслѣдствіе раны... въ Равеннѣ... на моихъ рукахъ... призывая супругу въ послѣднюю минуту! Но супруга была далеко, въ Парижѣ, исполняя долгъ дочерней мести; несмотря на горячее желаніе, она не могла присутствовать на похоронахъ. Да, умеръ il generoso vecchione! несомнѣнно умеръ!... Но духъ его безсмертенъ, княгиня; подобно тѣни Нина, въ оперѣ божественнаго Россини, онъ паритъ надъ этими мѣстами, видитъ насъ, слышитъ, судитъ и говоритъ... и говоритъ вамъ, княгиня: "берегись!"
   -- А, угрозы!... Я знаю, что вы способны убить меня. Я...
   -- Убить!... Хе, хе... Можетъ ли быть что-нибудь удивительнѣе этого!... Но нѣтъ, успокойтесь; что бы ни случилось, въ Розинѣ мы всегда пощадимъ дочь Савелли.
   Дочь Савелли! Какимъ презрительнымъ тономъ произнесъ Марино эту фразу!... Влюбленная женщина, забывшая отца, опустила голову передъ оскорбленіемъ. Храбрость покинула ее; краснѣя отъ гнѣва и стыда, она тяжело опустилась на кресло, не говоря ни слова.
   Слова овладѣлъ ею страхъ и отчаянныя мысли зашевелились въ душѣ. Она чувствовала, что гибнетъ, безвозвратно гибетъ. Человѣкъ, который оскорбляетъ ее такъ въ теченіе четверти часа, не уѣдетъ, не увезя съ собою своей добычи. Еще нѣсколько минутъ, и Марсель вернется: Марино скажетъ ему все -- всю позорную исторію. Сколько гнѣва и отвращенія вызоветъ она въ порядочномъ человѣкѣ, одураченномъ такъ!... "Нѣтъ, Розина, тебя не защититъ ни улыбка, смиряющая гнѣвъ, ни губы, нѣжно смыкающія грозящіе уста, ни поцѣлуи, осушающіе влажные отъ слезъ глаза. Тебя, недостойную, прогонитъ твой любовникъ. Ради него лучше бѣжать, бѣжать сейчасъ же. По крайней мѣрѣ, онъ не узнаетъ твоего грязнаго прошлаго; его иллюзія послѣдуетъ за отсутствующей и долго онъ будетъ вспоминать о тебѣ съ сожалѣніемъ".
   Вотъ что говорила она себѣ, а, между тѣмъ, пораженная и уничтоженная, продолжала сидѣть, точно окаменѣлая; черезъ открытыя окна послѣдніе розовые лучи заходящаго солнца какъ бы прощались съ нею; легкій вѣтерокъ, поднявшійся съ моря, нѣжно ласкалъ ее своею свѣжестью... Господи! сколько тихаго счастья въ этомъ благословенномъ любовью уголкѣ!
   Марино, между тѣмъ, развалился въ креслѣ и курилъ папиросу.
   -- Disgraziati noi!-- произнесъ онъ, какъ бы говоря съ самимъ собою.-- Съ женщинами напрасны всѣ разсчеты человѣческаго ума! Вотъ женщина, отецъ которой былъ героемъ и умеръ мученикомъ. Кровь Сципіона Савелли взываетъ о мщеніи. Ба! его дочери нѣтъ дѣла до этого; красавица предпочитаетъ наслаждаться любовью!... И съ кѣмъ же?... Съ сыномъ убійцы!...
   Розина мгновенно очутилась около него.
   -- Кто же толкнулъ меня въ этотъ позоръ, какъ не вы?... Кто же сказалъ: "заставь полюбить себя", какъ не вашъ Карпенья, мой низкій мужъ?
   -- Да, "заставь полюбить себя"; но онъ не сказалъ вамъ: "полюби его"... Вы не поняли его приказаній!
   -- Его приказаній?... Потому, что вы встрѣтили меня на уликѣ безъ куска хлѣба, вы вообразили, что я подлая, низкая тварь? Какая подлость!... "Заставь себя любить, нищая; повинуйся, такъ какъ мы тебя купили!" А я, несчастная, я полюбила!... Да, несчастная!
   -- Однимъ словомъ, мосье Родриго и мадемуазель Химена!-- насмѣшливо замѣтилъ профессоръ.-- Это трагедія, а не дѣйствительная жизнь!
   -- Вы угрожали сейчасъ,-- продолжала Розина,-- такъ убейте меня! Да, убейте меня, такъ какъ я ненавистна, противна себѣ! Я возмущена наконецъ! Чего они хотятъ отъ меня, эти люди съ своими великими замыслами?... Злодѣи!... Да, эта чудовищная страсть, овладѣвшая мною и терзающая меня, эта страсть -- дѣло вашихъ рукъ! Вы велѣли мнѣ играть любовью, а любовь побѣдила меня! Она охватывала меня медленно, неумолимо. А теперь я люблю! слышите вы... понимаете?-- я люблю... люблю!...
   -- Довольно! Зачѣмъ такое безуміе?
   -- Зачѣмъ? А! да, зачѣмъ? Развѣ извѣстна кому-нибудь причина такихъ вещей? Злой рокъ, очарованіе, жребій,-- моя судьба, конечно!... Зачѣмъ? Право, они смѣшатъ меня своимъ зачѣмъ! Затѣмъ, что любовь -- зараза, никого не щадящая... Оттого, что опозоренная любя, я была бы еще презрѣннѣе -- не любя... потому что мужъ осквернилъ меня, а любовникъ возвысилъ до своего сердца... потому что... потому что я люблю его,-- вотъ и все!
   Она упала въ изнеможеніи на стулъ, закрывъ лицо обѣими руками. Вдругъ она вздрогнула. Марино всталъ и разглядывалъ картину, висѣвшую на стѣнѣ. Это былъ портретъ графа Брута Бенара. Бывшій прокуроръ, въ судейской одеждѣ, пурпуровой тогѣ съ горностаевымъ мѣхомъ, былъ изображенъ во весь ростъ въ позѣ обличителя, публично произносящаго обвиненіе. Итальянецъ смотрѣлъ нѣсколько минутъ на ненавистныя ему черты, потомъ спросилъ оскорбительно-ироническимъ тономъ:
   -- А графъ Брутъ... тоже раздѣляетъ вашу любовь?
   Молодая женщина подняла голову съ испуганно-блуждающимъ взглядомъ; но Марино подскочилъ къ ней и рука его тяжело опустилась на руку Савелли. Грубымъ движеніемъ онъ заставилъ ее подняться и, сжимая ея руки, дотащилъ до картины. Она сопротивлялась; итальянецъ не выпускалъ ея рукъ.
   -- Смотри,-- говорилъ онъ,-- да смотри же, недостойная дочь!... Этотъ человѣкъ былъ такъ же одѣтъ, когда передъ нимъ поставили твоего отца съ незажившими еще ранами!... Онъ такъ же стоялъ, когда требовалъ смертнаго приговора твоему отцу, котораго пощадила смерть!... Онъ такъ же улыбался, когда добился растрѣлянія твоего отца, котораго, на этотъ разъ, пули докончили!... Смотри, смотри, влюбленная красавица... или лучше, пожимай, эти руки, цѣлуй это платье... Можетъ быть, ты найдешь на немъ, преступная волчица, брызги крови Савелли!
   И, стиснувъ шею несчастной женщины, онъ прижималъ ея губы къ полотну. Она въ бѣшенствѣ сопротивлялась, царапая ногтями безжалостнаго мучителя. Итальянка, дочь народа, проснулась въ ней.
   -- Негодяи! негодяи! Да, вы правду говорите: эта любовь постыдна!... Я волчица, я отцеубійца!... Негодяи!... Дѣлайте изъ меня что хотите, такъ какъ я продала себя... такъ какъ вы купили мое тѣло... мою душу и тѣло, дьяволы!... Я принадлежу вамъ... вся... вся!... Уведи меня... возьми меня отсюда; но скорѣе... скорѣе!... Пока онъ не вернулся, -- онъ!... Если я увижу его, я не уѣду... я не въ силахъ буду уѣхать... я упаду мертвая къ его ногамъ!
   Пальцы, сжимавшіе ее, разжались и Марино выпустилъ свою жертву.
   -- Va bene!-- проговорилъ онъ.-- Наконецъ-то я нахожу вновь мою княгиню! А теперь въ путь! Насъ ждутъ въ Парижѣ; ваша свѣтлость скоро узнаете, какую славную миссію вамъ назначаютъ.
   Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, чтобы поднять упавшую на полъ кружевную косынку, и, подойдя къ княгинѣ де-Карпенья, замѣтилъ, что несчастная женщина плачетъ.
   -- Не плачьте, дорогая синьора; вы надрываете мнѣ душу! Не плачьте такъ горько! Вы увидите вашего giovinotto... И скоро, увѣряю васъ.
   -- Никогда!... никогда!...-- отвѣтила Розина, рыдая.
   -- Да! да! вы увидите его, вашего возлюбленнаго; я ручаюсь вамъ.
   Розина съ отвращеніемъ отступила назадъ и, оглядѣвъ Марино съ головы до ногъ, повторила:
   -- Никогда!... слышите? Ищите другихъ для вашихъ преступныхъ дѣлъ!... Но не его! О, не его!... Я не хочу его видѣть... никогда, никогда!
   -- Ба!-- произнесъ итальянецъ, улыбаясь,-- клятва влюбленныхъ то же, что зарокъ пьяницъ!... Между прочимъ, вотъ прощаніе по всѣмъ правиламъ.
   Онъ вынулъ изъ кармана заранѣе приготовленное письмо и положилъ его на столъ въ гостиной.
   -- Presto е vivace!-- воскликнулъ онъ.-- Поѣзда не ждутъ, а честь еще менѣе.
   Онъ предложилъ руку несчастной женщинѣ, но та презрительно оттолкнула ее.
   Блѣдная, какъ полотно, она переступала порогъ, когда взглядъ ея упалъ на приколотую къ корсажу вѣтку шиповника. Страстнымъ движеніемъ она схватила ее, поднесла къ губамъ и долго-долго цѣловала; затѣмъ побѣжала и положила ее около письма.
   Марино слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ.
   -- Capisco!-- проговорилъ онъ притворно-взволнованнымъ тономъ.-- Дорогое и сладкое воспоминаніе! Счастливый молодой человѣкъ!
   Не отвѣчая ни слова, Розина съ сухими глазами, точно стряхнувъ съ себя воспоминанія прошлой любви, выбѣжала изъ дома. Скоро карета уносила ее на встрѣчу неизвѣстному. Когда черезъ полчаса Марсель вернулся въ замокъ, въ гостиной было темно и пусто; принесли лампы и онъ увидѣлъ на столѣ адресованное ему письмо. Охваченный безпокойствомъ, онъ разорвалъ конвертъ и вскрикнулъ отъ удивленія.
   Письмо заключало только двѣ строчки:
   "Она думала, что любитъ васъ: она васъ не любила. Забудьте, такъ какъ все на свѣтѣ забывается".
   Никакой подписи.
   Марсель Бенаръ читалъ и перечитывалъ это грубое письмо; онъ не понималъ, не хотѣлъ понимать. Наконецъ, онъ позвалъ лакея.
   -- Гдѣ же княгиня?
   -- Княгиня уѣхала.
   -- Одна?
   -- Нѣтъ, съ господиномъ, который дожидался ихъ.
   -- Сказала она, куда ѣдетъ?
   Никто изъ прислуги не могъ отвѣтить.
   -- Все равно!... Запрягайте скорѣе!... Я съумѣю догнать ее?
   Оставшись одинъ, Марсель опять взялъ анонимную записку, и тогда замѣтилъ вѣтку шиповника, уже увядшую и казавшуюся такою же поблекшею, какъ и его несчастная любовь. Марсель злобно расхохотался, схватилъ цвѣты, смялъ ихъ въ рукахъ, бросилъ лепестки на полъ и растопталъ ногою.
   -- Вотъ тебѣ! Вотъ тебѣ, комедіантка!... Вотъ какъ я поступаю съ твоимъ воспоминаніемъ!... А! какое счастье, что я свободенъ!... Наконецъ-то!
   Но въ ту же минуту въ глазахъ его потемнѣло, колѣни подкосились и онъ безъ чувствъ упалъ на полъ.
   

XII.

   Настала зима, окутавшая Парижъ туманомъ и скукою. Въ эту ночь шелъ дождь. Въ родовомъ отелѣ Бенаровъ, въ Бретёйльскомъ предмѣстьѣ, Марія-Анна поздно вечеромъ сидѣла около больного отца.
   Какъ постарѣлъ графъ Бенаръ! Въ одинъ годъ сгорбилась его прежде гордая и прямая фигура; сѣдые волосы порѣдѣли, лицо покрылось красными пятнами, около угловъ рта образовались глубокія складки -- признакъ дряхлости. Болѣзнь его обострилась, обмороки повторялись чаще и докторъ уже не скрывалъ своего безпокойства. "Особенно устраняйте отъ него,-- говорилъ онъ,-- слишкомъ сильныя волненія,-- я опасаюсь какой-нибудь катастрофы".. Несчастная Марія-Анна сдѣлалась заботливою сидѣлкой и самоотверженно ухаживала за больнымъ отцомъ.
   Старикъ лежалъ на кушеткѣ, съ закрытыми глазами и сложенными на груди руками. Казалось, что онъ спитъ, но по блѣдности его лица и неподвижности можно было подумать, что онъ успокоился вѣчнымъ сномъ. Бѣдная Марія-Анна тоже измѣнилась; ея худое лицо еще больше осунулось, а впадины на блѣдныхъ щекахъ свидѣтельствовали о безсонныхъ ночахъ и дняхъ, полныхъ слезъ. Въ костюмѣ не осталось и признаковъ прежняго наивнаго кокетства, ни ленточки въ волосахъ, ни цвѣтка у корсажа; она носила черное шерстяное платье, точно трауръ по погибшему возлюбленному. Молодая дѣвушка сидѣла у рояля и изъ-подъ ея бѣглыхъ пальцевъ вылетали звучныя модуляціи. Она выбрала изъ произведеній Шопена любимое ея отцомъ ноктурно.
   Два легкіе удара въ дверь заставили вздрогнуть молодую дѣвушку: она сразу умолкла. Дверь пріотворилась и на порогѣ показалась взволнованная фигура Филомены.
   -- Мадемуазель!
   -- Что вамъ надо, милая моя?
   -- Мадемуазель!... Гость!...
   -- Такъ поздно?
   Марія-Анна задрожала; внезапно охватившее волненіе лишило ее голоса.
   -- Гость!-- повторяла служанка.-- Вы непремѣнно должны сойти!
   Графъ Бенаръ открылъ глаза.
   -- Поди, дитя моя, и вернись сказать мнѣ, что это за страніый визитъ.
   Марія-Анна вышла, а больной продолжалъ свои прерванныя грёзы... Онъ слышалъ въ домѣ какую-то суматоху... шумъ голосовъ -- голосъ дочери и еще чей-то другой... Шаги раздавались на лѣстницѣ... въ корридорѣ... дверь робко отворилась: вошелъ Марсель.
   Графъ Бенаръ не шевельнулся.
   -- Вы?-- произнесъ онъ равнодушно.-- Вы, значитъ, вернулись?
   Не приближаясь, молодой человѣкъ смиренно опустился на одно колѣно.
   -- Отецъ, простите меня!... Я такъ страдалъ!
   Никакого отвѣта; онъ продолжалъ:
   -- Простите меня, отецъ!... Я страшно оскорбилъ васъ; я хотѣлъ заставить васъ согласиться на недостойный для меня бракъ, дать ваше имя низкой женщинѣ, ввести ее въ вашъ домъ, въ вашу семью! Но я страданіями искупилъ свою вину!.. Простите меня!
   -- Отецъ!... О, отецъ!-- умоляющимъ голосомъ шептала Марія-Анна.
   Графъ Бенаръ приподнялъ немного голову.
   -- А сколько времени назадъ вы покинули Сассевильскій sàмокъ?
   Марсель задумался на минуту, затѣмъ заговорилъ медленно, съ разстановкой:
   -- Да, я долженъ былъ раньше упасть къ вашимъ ногамъ, моля о прощеніи: я не смѣлъ, я... Нѣтъ, я лгу... я не хотѣлъ!... Мое безуміе не кончилось еще тогда! Отъ меня бѣжали -- я хотѣлъ догнать, отъ меня скрывались -- я преслѣдовалъ! Я объѣхалъ Францію, объѣхалъ Италію, искалъ вездѣ... Я ничего не нашелъ!... А теперь страсть умерла, безуміе миновало! Отецъ, простите меня!... Я такъ страдалъ!
   Марія-Анна чисто-дѣтскимъ движеніемъ тоже опустилась на колѣни.
   -- Отецъ!... О, отецъ!-- повторяла она, не находя другихъ словъ для мольбы.
   -- Если я осмѣлился явиться къ вамъ,-- продолжалъ Марсель,-- то лишь потому, что желалъ проститься. Я не могу оставаться въ Парижѣ, если вы не смягчите вашего гнѣва! Моя жизнь разбита; надо создать себѣ новую душу. Я хочу уѣхать. Я просилъ, чтобы меня назначили въ какое-нибудь дальнее консульство, все равно, только дальше, дальше... туда, гдѣ исполненіе долга возвратило бы мнѣ гордость... Смѣю я просить васъ, отецъ, поддержать мою просьбу?
   Графъ Бенаръ опустилъ глаза на умоляющаго сына.
   -- Хорошо... я поговорю съ министромъ.
   Марсель поднялся и, шатаясь, вышелъ изъ комнаты въ сопровожденіи Маріи-Анны.
   Лежа на кушеткѣ, графъ Бенаръ слышалъ, какъ онъ уходилъ, медленно, очень медленно... спускался съ лѣстницы, оступаясь на каждой ступени... Онъ не остановился въ первомъ этажѣ; вотъ онъ уже въ прихожей, вотъ направляется къ выходу, къ улицѣ: къ невозвратной, можетъ быть, разлукѣ... Вдругъ старикъ вскочилъ, подбѣжалъ къ двери и съ силой распахнулъ ее настежь.
   -- Марсель!
   Шаги остановились.
   -- Марсель! Марсель!...
   И сынъ прибѣгалъ: отецъ протягивалъ ему руки. Марсель съ безумною радостью бросился въ объятія отца... Оба молчали и долго стояли, обнявшись.
   

XIII.

   Въ комнатѣ Марселя весело трещалъ огонь въ каминѣ и изъ-подъ абажура лампы распространялся пріятный свѣтъ. Марсель поцѣловалъ Марію-Анну въ лобъ и ласково сказалъ ей:
   -- Уйди, милая, я усталъ и попробую заснуть.
   Наконецъ-то онъ одинъ! Какое счастье, что онъ можетъ отдохутъ тѣломъ и забыться душой!...
   Какъ мила его холостая комната! Все стоитъ въ ней на своемъ мѣстѣ и все въ большомъ порядкѣ, даже разбросанныхъ на писыенномъ столѣ бумагъ не тронули... Дорогая сестра!
   Марсель поднялся и медленными шагами обошелъ комнату. Всюду привѣтствовали его знакомые предметы. Прежде всего, блестящая коллекція оружія, которую онъ составилъ съ тщательностью художника: панцыри и щиты, шлемы и латы съ отдѣлкой чернью эпохи Возрожденія; новѣйшія оружія: мушкеты, шпаги, пистолеты... вотъ тѣ, которыми въ Вокрессонѣ... Марсель схватилъ ихъ и бросилъ въ шкафъ... Затѣмъ онъ сталъ разсматривать акварели, украшавшія стѣны: незамысловатыя, но задушевныя произведенія бѣдной Маріи-Анны, воспоминанія всѣхъ странъ, которыя они объѣхали вмѣстѣ. О, счастливое время!... Вотъ нормандскій пейзажъ, Сассевильскій паркъ, видъ на Дальское ущелье, конецъ платановой аллеи, то мѣсто, гдѣ... Онъ закрылъ глаза и перевернулъ картину къ стѣнѣ. Ахъ! зачѣмъ преслѣдуютъ его эти ненавистныя воспоминанія и здѣсь, куда онъ бѣжалъ отъ нихъ?... Нѣтъ, лучше углубиться въ чтеніе, и Марсель направился къ библіотекѣ.
   Тутъ были любимые поэты, утѣшители страждущихъ сердецъ, дающіе облегченіе тѣмъ ранамъ, которыхъ нельзя исцѣлить: вотъ глава всѣхъ, Шатобріанъ, первый изслѣдователь глубины современной души, несравненный художникъ, вотъ другіе геніи съ неравнымъ творчествомъ: Викторъ Гюго и де-Виньи, Мюссе, растравляющій страданіе, Ламартинъ, успокаивающій его, дальше рядъ новыхъ знаменитостей: Банвиль, умѣющій иногда вставить грустную ноту въ свой улыбающійся стихъ, Леконтъ де-Лилль, страстный хулитель безсилія боговъ...
   Къ нимъ протянулъ Марсель руку, но она встрѣтила иностранца, итальянца Данта. Въ его рукахъ книга открылась сама собою:
   "Любовь быстро охватываетъ благородныя сердца... Любовь не щадитъ ни одного любящаго созданія... Любовь ведетъ къ одной смерти..."
   Марсель захлопнулъ книгу.
   Да, да, онъ слишкомъ хорошо помнилъ это! Сколько разъ, обнявъ ея стройный станъ и поддерживая на плечѣ склоненную головку, онъ читалъ эти стихи, читалъ съ "ней"!... Съ ней, съ той!... Онъ въ волненіи заходилъ по комнатѣ.
   Ахъ, да, "та"!... Онъ и не думаетъ о ней больше! Стертый образъ... исчезнувшій призракъ... пепелъ, навсегда потухшій!.. "Она"!... И взрывъ полнаго ненависти хохота раздался въ ночной тишинѣ.
   Усталость одолѣвала Марселя, онъ легъ и потушилъ лампу. Наконецъ-то онъ заснетъ! Тяжело опустилась голова на подушку: онъ, спалъ... Но вдругъ онъ просыпается... садится... смотритъ. Острая боль пронизала все его существо... Это "она"!... Стертый образъ... исчезнувшій призракъ... пепелъ, навѣки потухшій!... "Она"!... Опять она!
   Тьма была непроницаемая и на дворѣ бушевала декабрьская вьюга. Марсель судорожно поднялся, не смотря въ лицо призрака, преслѣдовавшаго его и днемъ и ночью, и воскликнулъ:
   -- Ты! Я съумѣю тебя найти, и тогда... тогда... Ты сама сказала: "когда любовница обманываетъ, ее убиваютъ!"
   

XIV.

   Окончился декабрь, холодный и снѣжный, но полный шумныхъ празднествъ точно обезумѣвшей отъ веселья столицы имперіи. 1858 годъ начался подъ звуки скрипокъ польками и кадрилями. Празднества не прерывались въ чиновничьемъ мірѣ, балы слѣдовали за балами въ Тюльери и въ министерствахъ. Каждый вечеръ въ лихорадочно-возбужденномъ городѣ поднимался громкій гулъ отъ шумнаго веселья: шелестъ платьевъ, носящихся въ вальсѣ, любезные комплименты, нашептываемые на ухо, звонкій смѣхъ, вылетающій въ-за вѣеровъ. Давно, цѣлое столѣтіе, пожалуй, Франція столько не веселилась, не занималась такъ танцами, ужинами, любовью. На, все для веселья! Жизнь такъ коротка, а имперіи такъ непрочны!
   Но въ то время, какъ шумный Парижъ утопалъ въ весельи, когда подъ звуки оркестровъ изящные кавалеры охватывали таліи молодыхъ красавицъ, въ отелѣ Бретёйльскаго предмѣстья жизнь шла однообразно. Дни смѣнялись днями, такими же мрачными, какъ и предъидущіе.
   Рѣзкая перемѣна произошла въ характерѣ Марселя Бенара. Свѣтскій молодой человѣкъ, изящный виверъ превратился въ молчаливое, почти дикое существо. Онъ не принималъ участія въ изысканныхъ ужинахъ, не посѣщалъ кулисъ театровъ, наполненныхъ легко доступными красавицами, не проводилъ ночей въ клубѣ за картами. Что сдѣлалось съ виконтомъ Бенаръ, великосвѣтскимъ кавалеромъ, дирижеромъ танцевъ, котораго оспаривали другъ у друга хозяйки баловъ? Онъ сдѣлался нелюдимымъ и понемногу шикалъ отъ общества; онъ отказывался отъ приглашеній. Онъ не не явился на первый "понедѣльникъ императрицы",-- важное нарушеніе этикета... Огорченный и встревоженный отецъ дѣлалъ ему иногда ласковые выговоры, но Марсель въ отвѣтъ только слегка пожималъ плечами.
   За то онъ работалъ безъ устали. Благодаря ходатайству отца, его долгое отсутствіе въ государственномъ совѣтѣ было прощено. Получивъ легкій выговоръ отъ краснорѣчиваго Бароша, виконтъ Бенаръ принялся за свои обязанности аудитора, онъ аккуратно являлся теперь на засѣданія и сдѣлался ревностнымъ докладчикомъ. Каждое утро, около одиннадцати часовъ, Марсель входилъ во дворецъ д'Орсэ и направлялся въ залу засѣданій -- чинную торжественную залу, украшенную громадными картинами, прославлявшими доблести прежнихъ членовъ магистратуры, Ашиля де-Гарле, красиво падающаго подъ кинжалами лиги, Матье Моле, волочащаго свою незапятнанную горностаевую мантію по баррикадамъ Фронды... Въ комитетѣ часто происходили удивительные пренія: говорилъ горячій Маршанъ, маленькій совѣтникъ, чистенькій, красный, умный и острый, съ большими глазами, прикрытыми очками, впрочемъ, большой фантазеръ, почти ересіархъ въ этомъ святилищѣ администраціи; ему возражалъ невозмутимый Булатинье съ торжественными манерами и оракульскими изреченіями, изливающій все свое презрѣніе на новшества, защищаемыя его коллегой. Марсель, какъ простой аудиторъ, не могъ принимать участія въ этихъ спорахъ, но въ маленькихъ засѣданіяхъ онъ часто читалъ доклады. Онъ сдѣлался превосходнымъ чиновникомъ. Президентъ Буде, человѣкъ вообще непривѣтливый, чувствовалъ нѣжную симпатію къ такому дѣльному молодому человѣку. Онъ угадывалъ въ немъ геній юриста и предсказывалъ блестящую карьеру, "Э! э! маленькій Бенаръ носитъ въ сердцѣ священный огонь! Какимъ прекраснымъ докладчикомъ онъ будетъ современемъ! Далеко пойдетъ этотъ молодой человѣкъ".
   Пока онъ никуда не шелъ или, вѣрнѣе, шелъ только туда, куда его влекла причудливая фантазія. Съ наступленіемъ сумерокъ, по окончаніи присутствія въ государственномъ совѣтѣ, Марсель Бенаръ выходилъ въ числѣ послѣднихъ и всегда одинъ. Тогда начиналась его прогулка. Вдоль набережной Сены онъ углублялся въ мрачньи пустынныя улицы, ведущія къ Гренеллю. Январскій морозъ щипалъ ему лицо, снѣжный вихрь засыпалъ его хлопьями, а онъ ничего не чувствуя, шелъ все дальше и дальше быстрыми и неровными шагами. Иногда онъ наклонялся надъ рѣкой, точно прислушиваясь къ журчанію бѣгущихъ льдинъ.
   Дойдя до Іенскаго моста, онъ переходилъ черезъ рѣку и останавливался передъ темною массой Трокадеро. Этотъ пустынный уголокъ Парижа, пользовавшійся въ то время плохою репутаціей былъ загроможденъ безформенными скалами, поросшими чахлыми деревьями и плохенькими кустарниками. Здѣсь Марсель останавливался, опускался въ изнеможеніи на скамейку и сидѣлъ не двигаясь, точно замагнетизированный. Глаза его устремлялись на высоты Пасси и онъ смотрѣлъ, какъ въ предмѣстьи постепенно загорались огоньки въ вечернемъ туманѣ. Потомъ онъ вдругъ вскакивалъ, бѣжалъ и, задыхаясь, возвращался домой. Отецъ при видѣ его печально качалъ головой, Марія-Анна вытирала слезы. Онъ же ничего не замѣчалъ и являлся къ обѣду или болѣзненно-веселымъ, или подавленно-молчаливымъ.
   Разъ вечеромъ онъ, однако, переступилъ глушь Трокадеро и дошелъ по берегу Сены до первыхъ домовъ Отейля. Осмотрѣвшись въ незнакомой мѣстности, онъ началъ подниматься на холмъ Буленвилье и повернулъ направо. Передъ нимъ открылась тѣнистая аллея, съ дачами по сторонамъ -- Садовая улица, извивающаяся между деревьями и заборами. Почти вначалѣ аллеи возвышался павильонъ въ стилѣ Людовика XVI, хорошенькій загородный домикъ, служившій, вѣроятно, для любовныхъ свиданій. Марсель замедлилъ шаги и, наконецъ, остановился, не сводя глазъ... Здѣсь скрывалась она прошлою весной... "она"... "та"... Здѣсь они обмѣнялись первыми поцѣлуями!...
   Домъ казался пустымъ, мертвымъ, подобно ихъ несчастной любви. Двери были заперты, ставни закрыты; ни шума, ни свѣта. На всемъ лежала печать запустѣнія и таявшій на крышѣ снѣгъ падалъ капля за каплей, точно слезы...
   О! какъ хорошо зналъ Марсель это проклятое жилище... Вотъ обвитая плющемъ стѣна, которую онъ осмѣлился перелѣзть разъ вечеромъ -- въ первый вечеръ, когда Розина отдалась ему почти безъ сопротивленія. За стѣной большая лужайка, обросшая кругомъ сиренью. Какіе упоительные ароматы неслись изъ сада въ ту майскую ночь, полную весеннихъ благоуханій! И съ какимъ трепетомъ въ сердцѣ, украдкой пробирался Марсель по цвѣтущему газону!... Въ нижнемъ этажѣ, въ гостиной была открыта балконная дверь. Лампа озаряла комнату матовымъ свѣтомъ. Тутъ засталъ онъ Розину. Какъ хороша она была въ своемъ вдовьемъ нарядѣ, съ книгой на колѣняхъ, съ устремленнымъ въ пространство взглядомъ и съ душой, уносившейся въ даль!... Онъ вошелъ. Розина вскрикнула и поднялась... блѣдная. "Вы!... Вы!." Онъ схватилъ ея руки, обхватилъ ея станъ, желая насильно поцѣловать.
   Она сопротивлялась, откидывалась назадъ. "Оставьте меня!... Нѣтъ... нѣтъ... изъ жалости оставьте меня". Но, наконецъ, она воскликнула: "Ахъ, злой!... Ахъ, дорогой!..." Затѣмъ молчаніе, звукъ поцѣлуевъ... Три мѣсяца блаженствовали они такъ, скрывая свою любовь; каждый вечеръ она отпирала балконъ, и Марсель робко прокрадывался на свиданіе... А теперь... теперь... О, тварь! обманщица! низкая кокетка!...
   Въ одинъ прыжокъ Марсель очутился около дома и началъ громко ударять молоткомъ въ ворота. Глухо отдавались удары, вдали повторило ихъ эхо; но ничто не пошевелилось въ запертомъ домѣ. Еще! еще!... Никого!... Она, значитъ, покинула Парижъ! Уѣхала, исчезла навѣки...
   "О, какъ я жалокъ!" -- прошепталъ Марсель, протягивая руку съ, угрожающимъ жестомъ...
   Да, дѣйствительно, жалокъ былъ этотъ несчастный, одержимый безумною любовью: уже двадцать разъ онъ напрасно стучалъ у дверей этого безмолвнаго дома и на слѣдующій день приходилъ опять взглянуть на него.
   Но на этотъ разъ домъ имѣлъ жилой видъ: ставни были открыты, огни мелькали въ каждомъ этажѣ. Кто же скрывался за его стѣнами? Какъ и наканунѣ, Марсель подбѣжалъ къ подъѣзду и ударилъ молоткомъ. Послѣ довольно продолжительнаго ожиданія пріотворилась форточка, сдѣланная въ воротахъ, и грубый голосъ спросилъ:
   -- Что надо?
   Имя княгини де-Карпинья готово было сорваться съ губъ молодаго человѣка, но онъ не рѣшился произнести его и робко спросилъ:
   -- Кому принадлежитъ этотъ домъ?
   -- Барону Ла-Шене,-- произнесъ голосъ и форточка сейчасъ же захлопнулась.
   Марсель, пораженный, продолжалъ стоять передъ запертою дверью... Ла-Шене! Онъ, значитъ, купилъ домъ? Но, вѣдь, тогда онъ долженъ былъ видѣть Розину, разговаривать съ ней!.. Ахъ, если бы можно было его спросить! Марсель постучалъ опять.
   Но на этотъ разъ никто не отвѣтилъ. Въ концѣ аллеи показались люди, привлеченные, вѣроятно, шумомъ; Садовая не была на этотъ разъ такъ пустынна, какъ наканунѣ.
   На отейльской церкви часы пробили семь. Отдаленный звонъ ихъ привелъ Марселя въ себя.
   Отецъ, Марія-Анна ждутъ его... Онъ быстро направился къ Парижу.
   

XV.

   Начиналась рѣзкая изморозь, когда Марсель достигъ Бретёйльскаго предмѣстья. Въ этотъ ненастный вечеръ въ глухихъ кварталахъ Марсова поля онъ не нашелъ экипажа и пришелъ пѣшкомъ. Предмѣстье, слабо освѣщенное нѣсколькими отдаленными другъ отъ друга фонарями, было почти пусто въ этотъ поздній часъ. Каждый спѣшилъ домой; въ туманѣ быстро мелькали удалявшіяся тѣни послѣднихъ прохожихъ.
   Передъ отелемъ графа Бенара на скамейкѣ сидѣлъ человѣкъ; юнъ спалъ, повидимому, опустивъ голову и согнувъ спину, уже покрытую инеемъ: вѣроятно, какой-нибудь уличный бродяга. Марсель прошелъ мимо и хотѣлъ уже позвонить у подъѣзда, когда услыхалъ свое имя.
   Въ то же время, спавшій человѣкъ всталъ и приблизился къ нему.
   -- Господинъ виконтъ?
   -- Я зналъ, что васъ нѣтъ дома, и ждалъ вашего возвращенія.
   Марсель взглянулъ на человѣка, обладавшаго такими точными свѣдѣніями: передъ нимъ стоялъ мужчина лѣтъ сорока, съ черною бородой и косматыми волосами, въ костюмѣ парижскаго коммиссіонера, въ синей бархатной курткѣ и мѣховой фуражкѣ.
   -- Что вамъ надо, любезный?
   -- Господинъ виконтъ, я принесъ вамъ маленькій сувениръ.
   -- Сувениръ?-- повторилъ Марсель, пораженный странными словами.
   -- Да; посылку отъ г. Лазаря.
   -- Я не знаю никакого г. Лазаря.
   -- Да, но онъ васъ хорошо знаетъ.
   Марсель продолжалъ наблюдать за посыльнымъ. Гдѣ видѣлъ онъ это лицо? Память не подсказывала никакого имени, а, между тѣмъ, онъ навѣрное встрѣчалъ эту густую бороду и всклокоченные волосы. Гдѣ же?... На какомъ перекресткѣ?... У дверей какого ресторана?... Очевидно, иностранецъ,-- выговоръ выдавалъ его при каждомъ словѣ,-- корсиканецъ, можетъ быть, итальянецъ... Безумныя мысли начинали осаждать Марселя, сильное волненіе охватывало его.
   -- Войдите ко мнѣ,-- сказалъ онъ.
   Тотъ загородилъ ему дорогу.
   -- Не стоитъ входить, господинъ виконтъ... Вы сейчасъ же выйдете сами!
   И онъ прибавилъ, подавая завязанную коробку:
   -- Извольте!.. Вотъ успокоеніе для вашего сердца!
   Эта фраза была произнесена такимъ страннымъ тономъ, что Марсель вздрогнулъ... Успокоеніе для его сердца! а что это за сантиментальный чудакъ, такъ хорошо угадавшій его чувства?... Сильно заинтересованный, онъ протянулъ руку и сказалъ:
   -- Я не люблю дурныхъ шутокъ и ношу всегда палку для подобныхъ шутниковъ... Теперь давайте.
   Онъ взялъ коробку, приблизился къ фонарю и съ силой рванулъ шнурокъ; развернувъ бумагу, онъ увидѣлъ деревянный ящичекъ, тщательно запечатанный. Печать отлетѣла, Марсель открылъ и вскрикнулъ.
   На днѣ ящичка лежалъ увядшій букетъ шиповника.
   Склонивъ голову надъ пожелтѣвшими цвѣтами, Марсель старался понять... Дикая роза!... шиповникъ!... цвѣтокъ, которымъ украшала себя "та" женщина! Эмблема ея имени, говорила она! Предлогъ для ея громкихъ фразъ!...
   И влюбленный юноша видѣлъ передъ собой недавнее прошлое, ясно представлялъ себѣ Сассевильскій замокъ, густую тѣнь его платановъ, высокую стѣну, обвитую зеленью, кустъ шиповника и среди колючекъ пожелтѣвшей листвы запоздавшія розы, расцвѣтшія подъ послѣдними лучами осенняго солнца.
   А тамъ, на золотисто-пурпуровомъ фонѣ, выдѣляется граціозная и воздушная фигура его возлюбленной; она идетъ къ цвѣтущему кустарнику, срываетъ запоздавшія розы, цѣлуетъ ихъ и протягиваетъ ему: "Возьми эти цвѣты, Марсель, твоя Розина носитъ ихъ имя и, подобно имъ, душа ея дика... Въ минуты отчаянія, мой бѣдный другъ, если ты узнаешь когда-нибудь тоску, взгляни на нихъ, и когда тебѣ будетъ казаться, что ты уже не любишь, они скажутъ тебѣ, что ты любимъ еще..." О, воспоминанія лживыхъ клятвъ, лживыхъ поцѣлуевъ! Какъ они мучительны, эти воспоминанія о безвозвратно утраченномъ счастьѣ!
   Онъ чувствовалъ въ сердцѣ острую боль; это видѣніе теперь опьяняло его.
   -- Кто присылаетъ мнѣ это?-- спросилъ онъ измѣнившимся голосомъ.
   -- Я уже сказалъ вамъ: г. Лазарь.
   -- Гдѣ живетъ вашъ г. Лазарь?
   -- Я пришелъ, чтобы проводить васъ къ нему.
   -- Что ему надо?
   -- Онъ самъ вамъ сообщитъ.
   Марсель стоялъ въ нерѣшительности.
   -- Нѣтъ, не сегодня; приходите завтра.
   Загадочная личность покачала головой и, принявъ торжественный видъ, сказала:
   -- Завтра будетъ поздно!... Г. Лазарь умираетъ и ужасная тайна тяготитъ его душу.
   -- А!... Начинаю понимать.
   -- Нѣтъ, вы ничего не понимаете, господинъ виконтъ! Идемте скорѣе.
   Сынъ графа Бенара колебался; незнакомецъ наклонился къ нему:
   -- Вамъ хотятъ сообщить о "ней".
   "Она!..." На этотъ разъ безуміе любви одержало верхъ надъ разсудкомъ.
   -- Идемте,-- сказалъ Марсель.-- Я слѣдую за вами.
   Тотчасъ же они пустились въ путь. По площади проѣзжала пустая карета, они сѣли въ нее.
   -- Въ Монмартръ,-- приказалъ незнакомецъ.-- Площадь Сенъ-Пьеръ, въ концѣ церковной улицы.
   

XVI.

   Немощеный переулокъ круто поднимался вверхъ между пустырями. Подножіе холма утопало въ туманѣ, разстилавшемся на площади Сенъ-Пьеръ, а вершина исчезала въ тѣни старинной Монмартрской церкви. Въ концѣ крутаго подъема находился только одинъ домъ, пятиэтажное зданіе съ обвалившеюся штукатуркой. Красноватые огоньки въ окнахъ нарушали кое-гдѣ мрачную темноту грязнаго притона.
   -- Ессо!-- воскликнулъ человѣкъ, наблюдавшій до сихъ поръ за Марселемъ.-- Мы пріѣхали. Спросите комнату синьоры Джуліи Негри: тамъ живетъ господинъ Лазарь. Я же покидаю васъ; моя обязанность кончена.
   И онъ началъ спускаться внизъ, оставивъ Марселя одного. Марсель безъ колебаній вошелъ въ домъ. Онъ очутился въ грязномъ и сыромъ корридорѣ, въ концѣ котораго подъ лѣстницей помѣщалась комната швейцара.
   -- Гдѣ комната госпожи Джуліи Негри?
   Наклонившись надъ работой, швейцаръ чинилъ какіе-то лохмотья. При имени Негри онъ бросилъ свои лоскуты и подошелъ къ посѣтителю.
   -- Вы пришли, вѣроятно, къ гражданину, тамъ наверху,-- сказалъ онъ.-- Не трудитесь подниматься, онъ, вѣрно, умеръ. Впрочемъ, пятый этажъ, въ корридорѣ, третья дверь налѣво.
   Послѣ этого швейцаръ вернулся въ свою конуру и опять взялся за тряпье.
   Марсель Бенаръ началъ подниматься по грязной лѣстницѣ, идущей крутою, узкою спиралью; нагорѣвшій огарокъ освѣщалъ первыя ступени; со второй же площадки начиналась непроницаемая тьма. Скоро онъ долженъ былъ остановиться: шаги его отяжелѣли, мысли еще больше.
   Зачѣмъ онъ идетъ въ какому-то Лазарю? Спросить объясненія этой тайны? Какое безуміе! Ну, что-жь, пускай безуміе, но онъ хочетъ знать и узнаетъ! Кто же прислалъ цвѣты, вызвавшіе столько воспоминаній? Что означаетъ этотъ букетъ шиповника? Выражаніе сожалѣнія, раскаянія? Желаніе увидѣться? Увидѣться! Смѣшно даже.
   Онъ продолжалъ подниматься. Въ пятомъ этажѣ было совершенно темно. Марсель ощупалъ стѣну, но не нашелъ двери; тогда онъ наугадъ ударилъ нѣсколько разъ кулакомъ въ стѣну и, наконецъ, крикнулъ. Дверь тотчасъ же отворилась и пожилая женщина со свѣчой въ рукахъ выставила голову въ корридоръ. Старуха въ костюмѣ итальянской натурщицы, въ красной юбкѣ, бархатномъ корсажѣ, въ рубашкѣ изъ небѣленаго полотна, была, безъ сомнѣнія, сама Джулія Негри.
   -- Еого вы ищете, мосье?
   -- Синьору Негри.
   -- Я самая.
   -- Можно видѣть г. Лазаря?
   Старуха сложила руки.
   -- Видѣть? Увы, скоро предстанетъ онъ передъ Богомъ!
   Она остановилась на минуту.
   -- Онъ зоветъ, кажется... Подождите, я сейчасъ вернусь.-- Старуха затворила дверь, Марсель остался въ потьмахъ. Смутный ужасъ, смѣшанный со стыдомъ, понемногу овладѣвалъ имъ. "Какъ! Неужели онъ хочетъ присутствовать при агоніи?... Бѣги же скорѣе, бѣги отсюда, смѣшной безумецъ! Не видишь ты развѣ, что тебя обманываютъ? Не понимаешь развѣ, что тебѣ подготовили какую-нибудь ловушку? Уходи скорѣе, сію минуту!" Между тѣмъ, онъ не трогался съ мѣста: "А что, если умирающій откроетъ тайну,-- тайну, отъ которой зависитъ твой покой и твоя жизнь?" И во мракѣ сыраго корридора онъ ждалъ, прислушиваясь.
   Наконецъ, появилась старуха и сдѣлала ему знакъ войти.
   -- Войдите, мосье! Padrone непремѣнно хочетъ васъ видѣть... Ma, oh, ma, il povero!
   И словами, и жестами, и выраженіемъ лица, и всею своею итальянскою мимикой старуха показывала, что Лазарь очень плохъ. Она вѣжливо посторонилась, чтобы дать дорогу. Марсель вошелъ.
   Низкая и грязная комната, гдѣ очутился Марсель, была пропитана какимъ-то смрадомъ. Потолокъ въ ней потрескался, сквозь щели проглядывала крыша; въ ненастные дни снѣгъ и дождь заливали, вѣроятно, этотъ чердакъ. Все говорило о нищетѣ: обои, висящіе клочьями и покрытые плѣсенью, окно съ разбитыми стеклами, заткнутыми тряпьемъ, истертая подстилка на полу заросла грязью; безъ сомнѣнія, голодъ нерѣдко заглядывалъ въ это жилище... А, между тѣмъ, на полулежалъ выцвѣтшій бархатный коверъ -- странная роскошь среди этой грязи; можетъ быть, это было доказательство лучшихъ временъ или, скорѣе, трогательный знакъ вниманія Негри въ Лазарю, ея таинственному padrone. Орѣховая кушетка, прикрытая стеганымъ одѣяломъ, служила постелью для больнаго; старуха же довольствовалась, вѣроятно, грязною подстилкой, брошенною въ углу.
   Въ комнатѣ, слабо освѣщенной лампой съ абажуромъ, было почти темно. Около печки въ креслѣ дремалъ лысый и дряхлый старикъ; тяжелое, свистящее дыханіе его раздавалось въ тишинѣ, точно предсмертное хрипѣніе.
   Скрипъ двери, повидимому, разбудилъ больнаго; онъ выпрямился и произнесъ слабымъ голосомъ:
   -- Подойдите ближе, г. виконтъ, подойдите, мой милый другъ,; добро пожаловать!
   Марсель подошелъ къ старику, взглянулъ и въ ужасѣ вскрикнулъ:
   -- Вы!
   Онъ узналъ князя де-Карпенья.
   Беззвучный смѣхъ потрясъ тѣло больнаго.
   -- Да,-- сказалъ онъ,-- это, я!... Смѣшное приключеніе, не правда ли?... Мертвецъ черезъ годъ выходитъ изъ гроба!... "Лазарь, проснись!" -- и князь де-Карпенья встаетъ изъ мертвыхъ!... Садитесь, дорогой виконтъ, намъ надо поговорить... Чортъ возьми, вы смотрите на меня такъ же смущенно, какъ Донъ-Жуанъ на статую Командора!
   Жестокій кашель, сопровождаемый удушьемъ, прервалъ его язвительную рѣчь. Онъ протянулъ руку за питьемъ, стоящимъ около кресла, и сдѣлалъ нѣсколько глотковъ.
   -- Подкрѣпленіе для умирающихъ,-- произнесъ онъ.-- Миланское лѣкарство, чудесное изобрѣтеніе знаменитаго Верги! Хотите попробовать?
   Онъ опять засмѣялся своимъ беззвучнымъ замогильнымъ смѣхомъ.
   -- Вы, надѣюсь, извините, виконтъ, убожество этого жилища: я не могъ найти себѣ другаго. Впрочемъ, добрая старуха, пріютившая меня, хорошая женщина, моя соотечественница, и тоже обожаетъ нашу несчастную Италію... Да, моя милая Джулія, мы изгнанники, разсѣеваемъ наши кости по всѣмъ странамъ, но дуновеніе вѣтра уноситъ наши души къ родинѣ; тамъ святая ненависть отцовъ вселяется въ дѣтей! Извините, господинъ парижанинъ, этотъ припадокъ лиризма, какъ выразился бы одинъ изъ великихъ сотрудниковъ вашихъ маленькихъ журналовъ. Увы, мы, страждущіе, всѣ лирики... Что я говорилъ такое?... Да, князь де-Карпенья не можетъ принять васъ во дворцѣ: онъ скрывается или, вѣрнѣе, умеръ. Во всякомъ случаѣ, Лазарь радъ васъ видѣть.
   Онъ остановился на минуту, съ трудомъ наклонился къ Марселю и прошепталъ:
   -- Наша прекрасная Розина въ Парикѣ... Хотите видѣть ее?
   Марсель не могъ подавить жеста удивленія, но ничего не отвѣтилъ.
   -- О! я угадываю!-- продолжалъ старикъ.-- Я читаю даже въ глубинѣ вашего сердца. Вы говорите: какой чудакъ и негодяй князь де-Карпенья!... Вы ошибаетесь, милостивый государь! Моя честь, такъ какъ я ее понимаю, не хуже вашей, что же касается моей нравственности, то какое мнѣ дѣло, что могутъ подумать о ней господа буржуа вашей Франціи?... Кромѣ того, я не побезпокоилъ бы васъ такъ рано, я даже охотно подождалъ бы еще. Но смерть, съ которою я шутилъ, не хочетъ больше ждать. Она давитъ, душитъ меня: послѣдствія раны, извѣстной вамъ, -- дѣло вашихъ рукъ, замѣчательный вы стрѣлокъ! За то передъ смертью я хотѣлъ осчастливить васъ... И такъ, наша прекрасная Розина въ Парижѣ. Скажите, хотите вы ее видѣть?
   Припадокъ кашля повторился и пальцы князя протянулись за миланскимъ питьемъ. Марсель, пораженный такимъ цинизмомъ, слушалъ молча и въ волненіи: наконецъ-то онъ узнаетъ все!
   Прошло нѣсколько минутъ и припадокъ опять утихъ. Старикъ хотѣлъ фамильярно схватить молодаго человѣка за руку, но тотъ уклонился.
   -- Какая чудная женщина наша прекрасная Розина!-- продолжалъ князь де-Карпенья.-- Богиня съ очами Венеры и волосами Юноны! Одарена блестящимъ умомъ, владѣетъ стихомъ лучше Дезульера, пишетъ прозу, какъ Севиньи,-- она прелестна!... Да, но очень бѣдна. Кто же теперь оплачиваетъ ея роскошь и украшаетъ ее брилліантами, какъ мадонну? О! не я, клянусь вамъ! Можетъ быть, вы, дорогой виконтъ?... Ради Бога, не теребите такъ вашу перчатку! Оскорбить умирающаго подлость, а вы не подлецъ, по крайней мѣрѣ, я надѣюсь... Скажите, кто же содержатъ вашу Розину?
   Каждое слово, произносимое очень тихимъ голосомъ, прерывалось кашлемъ, удушьемъ, долгимъ молчаніемъ, зловѣщимъ хихиканьемъ: это было отвратительно.
   Несмотря на миланское питье, больной быстро слабѣлъ; рѣчь его становилась менѣе внятной, дыханіе прерывистѣе, скоро,-- въ этомъ не было сомнѣнія,-- послѣдній обморокъ скуетъ его дерзкія уста.
   Невѣроятнымъ усиліемъ онъ собралъ всю свою энергію, какъ бы для послѣдняго нападенія.
   -- Родь тому назадъ я умеръ для всего свѣта. Гнусное поведеніе моей вдовы не можетъ коснуться меня въ могилѣ, гдѣ, по мнѣнію всѣхъ, я нахожусь: моя честь мужа незапятнана!... Но вы, мосье, явный любовникъ этой женщины, вы, передъ всѣмъ Парижемъ, жившій съ ней, вы, хотѣвшій жениться на ней, вы, страдающій и убивающійся отъ ея измѣны... что намѣрены вы дѣлать?
   Марсель Бенаръ поднялся, содрогаясь.
   -- Довольно!... Я не хочу понимать!
   Старикъ выпрямился и, схвативъ его за руку, воскликнулъ:
   -- А! вы не хотите понимать?... Но вы, значитъ, ничего не знаете, невинный младенецъ... ничего! ничего!... Вы, значитъ, не знаете, какимъ позоромъ запятнано теперь ваше имя!... А!... Въ то время, какъ вы, несчастный глупецъ, бѣгали по Европѣ за этою женщиной, она спокойно жила въ Парижѣ... съ другимъ... новымъ любовникомъ... котораго любила на этотъ разъ!
   -- Имя этого человѣка!
   -- Ищите сами, дорогой мосье!... Какъ насмѣхались они надъ вами, безстыдные! Вы были для нихъ предметомъ шутокъ, остротъ, хохота!... Боже мой! Не имѣть тридцати лѣтъ и уже быть знаменитымъ patito, Сганарелемъ... О-о!... Вы не хотите понять, а въ эту минуту, въ то время, какъ я говорю съ вами, она на любовномъ свиданіи, ваша Розина!... Другому достаются ласки и нѣжныя рѣчи, другому расточаются поцѣлуи, другому... Какъ вы блѣдны, мой бѣдный виконтъ! Скажите, вы все еще отказываетесь ее видѣть? Боитесь... Ай, пустите меня: мнѣ больно!
   Въ безумномъ порывѣ Марсель бросился на князя и, схвативъ за плечи, съ ожесточеніемъ потрясъ его.
   -- Подлецъ!... Негодяй!... Да, ты сынъ твоей родины: не смѣешь самъ убить, и заставляешь другаго!
   Но тотъ, не отвѣчая на оскорбленіе, продолжалъ:
   -- Ныньче ночью... слышите?... свиданіе! Понимаете?... Въ Пасси!... Въ домѣ, извѣстномъ вамъ!... Идите же... бѣгите... да не забудьте оружіе!
   Онъ, смѣясь и хрипя, впился ногтями въ стиснувшія его руки, которыя волочили его по комнатѣ.
   -- Оружіе!.. Убейте или васъ убьютъ!.. Пасси!.. Домъ... Садъ... Внизу... внизу... она, онъ... и... и...
   Вдругъ онъ выпустилъ руки Марселя, вскрикнулъ и упалъ на полъ. На шумъ, произведенный паденіемъ, прибѣжала Негри, сторожившая за дверью.
   -- Умеръ!-- воскликнула она.-- Умеръ благородный князь, святой мученикъ за родину!
   Она стонала, жалобно причитала и въ отчаяніи обращалась съ вопросами къ безжизненному тѣлу.
   -- Зачѣмъ ты умеръ, не увидавъ своей родины? Отчего ты не дождался занимающагося дня, зари близкой свободы?
   Съ помощью Марселя Бенара итальянка положила тѣло князя на коверъ, зажгла свѣчку и опустилась на колѣни. Онѣмѣвъ отъ ужаса, точно пригвожденный страшнымъ кошмаромъ, Марсель стоялъ, не смѣя уйти.
   Итальянка взйла молитвинникъ и, ставъ на колѣни, начала читать молитвы.
   "Virgo Clemens, Virgo virginum, ora pro nobis".
   Князь де-Карпейья еще дышалъ, но сознаніе не возвращалось, хрипѣніе съ каждою минутой становилось слабѣе. Время шло: часы на Монмартрской церкви пробили одиннадцать. Въ комнатѣ умирающаго продолжали возноситься мольбы.
   "Пресвятая Богородица! Великая Заступница! моли за насъ грѣшныхъ!"
   Странное дѣло! Теперь при каждомъ воззваніи вытянутое тѣло шевелилось, руки конвульсивно вздрагивали, точно отъ гнѣва. Негри рѣзко оборвала свои молитвы... Угадала ли она?.. Наклонившись въ умирающему, она подняла его голову и, точно кормилица у изголовья засыпающаго дитяти, запѣла...
   Она грустно пѣла популярный въ Италіи романсъ, пѣснь венеціанскаго веселья тѣхъ дней, когда Венеція могла веселиться: "Mamma, Mammal... Люби меня, люби меня!"...
   Вдругъ умирающій задвигалъ головой, открылъ глаза и губы его зашевелились.
   -- Dio!-- прошепталъ онъ.-- Dio mio, tu patria!
   Затѣмъ голова его опустилась, изъ груди вырвался тяжелый вздохъ -- все кончилось... Онъ былъ ужасенъ; открытый ротъ какъ будто еще смѣялся, большіе неподвижные глаза грозили еще, полные ненависти.
   Марсель въ ужасѣ выбѣжалъ изъ комнаты.
   

XVII.

   Теперь Марсель шелъ все медленнѣе и медленнѣе. Дойдя до бульвара, онъ упалъ на скамейку, и сейчасъ же передъ нимъ всталъ призракъ умирающаго князя де-Карпенья съ блѣднымъ лицомъ, съ злобнымъ смѣхомъ. Марсель слышалъ хрипъ, скрежетъ зубовъ, паденіе тѣла и особенно послѣднія слова, отчеканенныя въ предсмертной агоніи: "Сегодня ночью... свиданіе... въ домѣ... Онъ... она!"...
   Въ домѣ... въ отелѣ на Садовой?... Подлый Ла-Шене, конечно! Онъ!... А, развратница!
   Проблески разума освѣщали на минуту мракъ его истерзанной души. "Зачѣмъ такъ скрывался старый Карпенья? Зачѣмъ мѣнялъ имя и въ теченіе года игралъ комедію? Да, зачѣмъ?"... "Все равно -- отвѣчала страсть, -- надо разъяснить эту тайну, но послѣ, завтра!... Онъ... она... вмѣстѣ... сегодня ночью!"
   Марсель тяжело поднялся и пошелъ дальше. Спустившись по кварталу Мучениковъ, онъ скоро достигъ Монмартрскаго предмѣстья и улицы Лепелетье. Несмотря на то, что пробила полночь, на улицѣ было большое оживленіе. Налѣво сіяло огнями зданіе бывшей оперы: въ этотъ вечеръ, 13 января, тамъ давался большой костюмированный балъ -- одно изъ благотворительныхъ увеселеній, когда подъ предлогомъ добродѣтельныхъ дѣлъ происходятъ вакханаліи.
   Марселю Бенару пришла въ голову мысль взять на-прокатъ домино и броситься въ самый омутъ... Тамъ, конечно, можно забыться. Ахъ, забыться, погрязнуть душою и тѣломъ въ тинѣ разврата! Дождаться конца ночи! Увидать разсвѣтъ дня!... Нѣтъ!... Онъ вошелъ въ галлерею.
   Двойная галлерея оперы была переполнена шумною толпой: тутъ были люди праздношатающіеся и уличныя женщины, почтенные буржуа съ супругами, мужчины въ черныхъ фракахъ, молодые и старые, болтающіе непристойный вздоръ,-- однимъ словомъ, смѣсь парижской глупости и порока. Маски ходили подъ руку, толкаясь, съ криками, гиканьемъ, пошлыми восклицаніями и насмѣшками: "веселый Парижъ" забавлялся. Всѣ рестораны, кондитерскія, костюмерные и парфюмерные магазины были отперты и продавцы сидѣли за прилавками.
   Въ концѣ галлереи около театра взгляды зѣвакъ привлекалъ оружейный магазинъ. Онъ также заманивалъ покупателей и группы ротозѣевъ любовались блестящею витриной, гдѣ сверкали сабли, шпаги, охотничьи ружья и карабины. На подставкѣ лежала груда револьверовъ. Марсель по примѣру другихъ остановился передъ выставкой, но только мелькомъ взглянулъ на нее и продолжалъ свой путь къ бульвару.
   Снѣгъ падалъ хлопьями и метель вихремъ клубилась по улицамъ. Молодой человѣкъ повернулъ назадъ въ галлерею. Передъ оружейнымъ магазиномъ толпа разошлась; онъ подошелъ и остановился. Его большіе, широко открытые глаза пристально смотрѣли на оружіе.
   Да, какъ хороши и какъ тонко сработаны эти маленькіе револьверы, настоящія игрушки! въ особенности одинъ съ ручкой изъ слоновой кости, который такъ блеститъ при свѣтѣ газа! О! эту хорошенькую вещицу легко унести въ карманѣ и она достойна быть поднесенной извѣстной особѣ... "Я знаю, Марсель, узы болѣе неразрывныя, чѣмъ бракъ -- смерть! Когда любимый человѣкъ обманываетъ, его убиваютъ".
   Марсель быстро отошелъ и вдругъ остановился. Блестящее оружіе притягивало его; онъ вошелъ въ магазинъ. Хозяинъ направился ему на встрѣчу.
   -- Что вамъ угодно, мосье?
   -- Что стоитъ револьверъ... вотъ этотъ, съ ручкой изъ слоновой кости?
   -- Прелестная игрушка, мосье: система нашей фирмы. Посмотрите: предохранительный клапанъ, мягкій выстрѣлъ, никогда не можетъ быть осѣчки. Чудесный револьверъ!... Шестьдесятъ франковъ.
   Марсель бросилъ на прилавокъ деньги и, взявъ притягивавшую его вещь, вертѣлъ ее въ рукахъ.
   -- Коробка патроновъ дается въ придачу,-- замѣтилъ продавецъ.
   -- Не надо. Оставьте себѣ... А, впрочемъ, зарядите, пожалуй, револьверъ.
   Оружейный мастеръ вложилъ патроны во всѣ шесть стволовъ.
   -- Извольте, мосье!... Гостинецъ для похитителей кошелька и любви!
   Не улыбнувшись даже этой шуткѣ, Марсель положилъ револьверъ въ карманъ и вышелъ. Нѣсколько секундъ купецъ слѣдилъ взглядомъ за удаляющеюся мрачною фигурой, потомъ вернулся за свой прилавокъ и, пожавъ плечами, сказалъ:
   -- Эхъ!... Еще мужъ!...
   На бульварѣ проѣзжало нѣсколько пустыхъ экипажей; молодой человѣкъ позвалъ кучера.
   -- Десять франковъ на чай! Въ Пасси, въ началѣ улицы Буленвилье. Скорѣе!
   Лошадь понеслась въ галопъ; полчаса спустя Марсель выходилъ изъ экипажа въ началѣ улицы. Несмотря на поздній часъ и пронизывающій холодъ, холмъ Буленвилье не былъ такъ пустъ, какъ обыкновенно. Кое-гдѣ сновали, точно заблудившіяся въ этой сонной пустынѣ, человѣческія фигуры.
   На углу Садовой стояла карета съ потушенными фонарями и таинственнымъ видомъ. Марсель взглянулъ на дверцу; на ней перекрещивались двѣ буквы -- иниціалы Ла-Шене.
   Обезумѣвъ отъ бѣшенства, Марсель бросился впередъ, ощупавъ въ карманѣ револьверъ. Метель утихла. Еще изрѣдка клубились въ воздухѣ хлопья; но тающій снѣгъ и ледъ образовали на узкомъ тротуарѣ грязныя лужи. На небѣ тяжело нависли тучи; минутами густая тьма окутывала улицу, иногда же пробивался блѣдный свѣтъ луннаго серпа и озарялъ мракъ. Тишина была подавляющая.
   Домъ былъ запертъ, а, между тѣмъ, въ каждомъ этажѣ сквозь щели ставенъ сквозили полосы свѣта.
   Увязая въ грязи, Марсель прошелъ вдоль стѣны парка. Онъ влѣзъ на уступъ и схватился обѣими руками за спускавшіяся внизъ вѣтви плюща. Въ эту минуту при свѣтѣ разсѣявшихся тучъ онъ различилъ въ концѣ улицы медленно ходившихъ взадъ и впередъ двухъ людей. Вдругъ они съ криками бросились къ нему.
   Проклятіе! Его замѣтили!... Ба! слишкомъ поздно!... Усиліе -- и онъ достигъ вершины стѣны, прыжокъ -- и онъ очутился въ грабовой аллеѣ... Онъ всталъ, быстро перешелъ лужайку и, задыхаясь, остановился передъ ступенями балкона.
   Ставни балконной двери были затворены, но за ними разговаривали, слышался шопотъ... звукъ поцѣлуевъ, можетъ быть... Марсель схватилъ обѣими руками ставни и съ силой рванулъ ихъ. Ставни отворились... ихъ не заперли на крючокъ... Въ комнатѣ раздался легкій крикъ, затѣмъ внезапно наступила тьма: "они" потушили огонь...
   Марсель всею своею тяжестью налегъ на дверь, стекла зазвенѣли, дверь распахнулась: она также не была заперта, и Марсель бросился впередъ. При неожиданно ворвавшемся бѣловатомъ свѣтѣ онъ увидѣлъ тѣнь, пытавшуюся убѣжать. Марсель выхватилъ револьверъ, прицѣлился наугадъ и выстрѣлилъ.
   Почти въ ту же минуту онъ почувствовалъ, что его схватили за плечи, повалили на полъ, чьи-то колѣни сдавили ему грудь, кто-то разжималъ его руки, кто-то вырывалъ оружіе. Онъ не сопротивлялся, не защищался, лежа въ оцѣпененіи, почти безъ чувствъ. Въ домѣ раздавался глухой шумъ, быстрые шаги, подавленныя восклицанія, безмолвная суматоха, хлопанье парадной двери и затѣмъ шумъ удаляющагося экипажа.
   Раздался громкій и ясный голосъ Ла-Шене: "Успокойтесь, господа... императоръ не раненъ". Императоръ!....
   Наконецъ, комната освѣтилась, явились жандармы со свѣчами. Впереди шла княгиня де-Карпенри съ распущенными волосами, полуодѣтая, блѣдная. Она подбѣжала къ лежавшему на полу, наклонилась посмотрѣть... Раздался пронзительный крикъ, крикъ раненаго звѣря.
   -- Ты!... О! негодяи!... Они подослали Марселя!
   Она тотчасъ же поднялась и, обратившись къ толпѣ, воскликнула:
   -- Уведите насъ вмѣстѣ!... Этотъ человѣкъ мой любовникъ и я его сообщница!
   

XVIII.

   Въ пятницу, 15 января 1858 года, Парижъ при своемъ пробужденія узналъ о покушеніи Орсини. Новость, впрочемъ, распространялась очень медленно и въ отдаленныхъ кварталахъ города ее узнали лишь позднимъ утромъ.
   Въ этотъ день, около девяти часовъ, старая служанка Филонова, придя въ комнату своего господина, подала ему утреннюю почту, два письма и газеты. Графъ Бенаръ, уже одѣтый, былъ готовъ идти съ Маріей-Анной къ обѣднѣ. Онъ имѣлъ еще болѣе нездоровый видъ, чѣмъ обыкновенно. Съ нѣкоторыхъ поръ его блѣдное лицо приняло синеватый оттѣнокъ; больной жаловался на опухоль ногъ и на мучительное напряженіе шейныхъ жилъ; онъ постоянно чувствовалъ въ сердцѣ тоску, дыханіе его сдѣлалось коротко, прерывисто; временами онъ задыхался и впадалъ въ изнеможеніе. Наканунѣ докторъ констатировалъ успѣхи гипертрофіи сердца и ухудшеніе аневризма и, согласно тогдашнему методу, увеличилъ дозу дигиталиса, прописалъ вератринъ и въ особенности требовалъ отсутствія всякихъ волненій.
   Отсутствіе волненій!... А въ теченіе двухъ сутокъ графъ Бенаръ терзался безпокойствомъ!... Нѣтъ до сихъ поръ извѣстій отъ сына!... Куда дѣвался Марсель? Онъ вышелъ изъ дворца государственнаго совѣта въ пятницу, около шести часовъ вечера, и съ тѣхъ поръ его ждутъ напрасно... Какое новое безуміе совершилъ этотъ отверженный Богомъ несчастный? И какихъ слезъ, тоски или стыда будетъ стоить отцу недостойный сынъ?
   При видѣ Филомены съ письмами на подносѣ Марія-Анна бросилась ей на встрѣчу.
   -- Дай! дай скорѣе!
   Молодая дѣвушка взглянула на конверты и въ отчаяніи опустила ихъ; нѣтъ, это почеркъ не ея брата. Письма были оффиціальныя, на одномъ, четырехугольнаго формата, стоялъ голубой штемпель государственнаго совѣта, другое, маленькое и болѣе интимное, было съ красною печатью министерства; на томъ и на другомъ, впрочемъ, была та же надпись: "экстренно спѣшное".
   Не говоря ни слова, графъ Бенаръ взялъ одно изъ писемъ и сломалъ печать. Въ немъ было приглашеніе на засѣданіе, написанное въ странныхъ и настоятельныхъ выраженіяхъ:

"Милостивый государь и дорогой коллега!

   "По рѣшенію его превосходительства, министра-президента государственнаго совѣта, сегодня должно состояться общее чрезвычайное собраніе совѣта ровно въ три часа.
   "Васъ настоятельно просятъ присутствовать на засѣданіи.
   "Предметы обсужденія: важныя правительственныя сообщенія и чтеніе адреса его императорскому величеству.

"Оберъ-секретарь государственнаго совѣта
"Буале".

   -- Что случилось?-- спросилъ графъ Бенаръ, пораженный необычною формой.-- Moniteur несомнѣнно разъяснитъ мнѣ, въ чемъ дѣло.
   Онъ разорвалъ бандероль, пробѣжалъ глазами оффиціальный листокъ и съ негодованіемъ воскликнулъ:
   -- Еще покушеніе!...
   Забывъ въ волненіи о второмъ письмѣ съ красною печатью, графъ развернулъ газету и началъ читать вслухъ:
   "Вчера, въ половинѣ девятаго вечера, въ ту минуту, когда ихъ величества императоръ и императрица подъѣзжали къ оперѣ, раздались три выстрѣла. Въ толпѣ, стоявшей передъ театромъ, многіе ранены, нѣкоторые смертельно.
   "Императоръ и императрица невредимы.
   "Слѣдствіе начато немедленно и уже произведено много арестовъ".
   Графъ Бенаръ отбросилъ газету и въ волненіи началъ ходить по комнатѣ.
   -- Ужасно!-- говорилъ онъ, все болѣе возбуждаясь.-- Но хороши и министры! Ни одинъ не заботится о безопасности государя и нашей несчастной Франціи! Эти господа только и думаютъ объ удовольствіяхъ! Въ ихъ рукахъ страна превратилась въ какой-то вертепъ, въ царство биржевыхъ спекулянтовъ! Даже нашу магистратуру изуродовала эта язва!... Ахъ, какъ обманули люди втораго декабря наши святыя надежды! Я часто стыжусь своего прежняго увлеченія и начинаю плакать о тѣхъ, которыхъ самъ заставлялъ плакать!... Чего потребуютъ сегодня отъ насъ господа министры? Исключительныхъ законовъ, чтобы спасти свои жалкія личности? Нѣтъ, нѣтъ! Исчезните, господа! Вы осуждены!... Что касается меня, то, если совѣсть велитъ мнѣ бороться противъ васъ, что бы ни случилось, я буду бороться!
   -- О, отецъ,-- умоляющимъ тономъ просила Марія-Анна,-- хоть изъ состраданія къ намъ поберегите свое здоровье!
   Но старикъ отвѣтилъ только жестомъ, подобнымъ тому, какимъ Макбетъ послалъ къ собакамъ врачей и лѣкарства. Бывшій прокуроръ, безпощадный судья смѣшанныхъ коммиссій, поставщикъ въ ссылки и каторги быстрыми шагами ходилъ по комнатѣ, высказывая въ отрывистыхъ фразахъ всѣ разочарованія своей вѣрующей души, а, можетъ быть, также и угрызенія совѣсти искренняго человѣка.
   Наконецъ, лихорадочное возбужденіе утихло и графъ Бенаръ сѣлъ къ письменному столу. Его взглядъ упалъ на второе письмо, съ красною печатью, которое онъ въ волненіи забылъ распечатать.. Онъ взялъ и повертѣлъ письмо въ рукахъ.
   -- А!-- произнесъ онъ,-- письмо отъ господина министра! Самаго циничнаго развратителя этого правительства, моего министра и, кромѣ того, моего личнаго врага!... "Экстренно спѣшное"... Боже, сколько дѣлъ! По какому случаю удостоиваетъ онъ меня своимъ писаніемъ?
   Графъ разорвалъ конвертъ и лицо его выразило величайшее изумленіе.
   -- Что за загадка?... Помоги мнѣ понять, дочь... Слушай:

"Ваше сіятельство!

   "Его превосходительство г. министръ просить васъ немедленно пожаловать въ его кабинетъ по чрезвычайно важному дѣлу, касающемуся васъ. Потрудитесь явиться сейчасъ же по полученію письма; министръ будетъ ждать васъ до одиннадцати часовъ.

"Личный секретарь
"баронъ Эфраимъ Когенъ".

   -- "По чрезвычайно важному дѣлу, касающемуся васъ",-- повторилъ графъ Бенаръ и пальцы, державшія письмо, задрожали.-- Нѣтъ, я не догадываюсь! Что это за тайна? Что можетъ понадобиться отъ меня этому безграмотному господину, распоряжающемуся тономъ повелителя?
   Одъ нервно позвонилъ; прибѣжалъ слуга.
   -- Карету!... Не ждите меня! Я вернусь только вечеромъ!
   Приблизившись къ Маріи-Аннѣ, онъ нѣжно поцѣловалъ ее въ лобъ и сказалъ:
   -- Ты, милая, иди одна къ св. Валерію. Я не могу сопровождать тебя сегодня. Молись усерднѣе, дочь моя. Проси небеснаго милосердія намъ всѣмъ... Мнѣ... "ему" -- ему въ особенности.
   

XIX.

   Въ тѣ дни неограниченнаго, личнаго и безгласнаго правленія министры имперіи были просто исполнителями приказаній императора. Они назначались и устранялись по произволу; милость возвышала ихъ, опала низвергала. Тогдашній парламентъ -- парламентъ безъ голоса -- не зналъ ихъ и даже не долженъ былъ знать.
   Хотя это были люди заслуженные, по большей части отличные чиновники, опытные въ дѣлахъ администраціи, радѣющіе о пользѣ службы и очень усердные, они, однако, не имѣли понятія о высокихъ политическихъ добродѣтеляхъ. Имъ недоставало независимости ума, а еще больше смѣлости души. Ни одинъ не смѣлъ быть самимъ собою. Католики, когда императоръ заигрывалъ съ католицизмомъ; приверженцы свободной торговли, когда государь, другъ Кобдена, увлекался свободой торговли; защитники "національностей", когда ихъ властелинъ, бывшій карбонарій, прикидывался "націоналистомъ",-- эти поклонники имперскаго режима признавали только "наполеоновскую мысль". Эти два слова они повторяли на каждомъ шагу, писали въ циркулярахъ; они сдѣлали ихъ догматомъ, символомъ вѣры. Конечно, они были искусны, но развѣ мелкая изворотливость считается въ политикѣ за искусство? Слишкомъ похожіе на версальскихъ льстецовъ, новые тюльерійскіе прислужники ставили себѣ задачей хорошо служить, полагали свое честолюбіе въ томъ только, чтобы подслужиться, сдѣлаться необходимыми, а, главное, пріятными. Никогда, даже во времена Людовика XIV, лесть не достигала такого безстыдства, какъ во дни второй имперіи. "Наполеонъ великій!... я хочу сказать нашъ",-- любилъ повторять одинъ изъ министровъ, а другой восклицалъ: "Передъ геніемъ втораго Бонапарта я, пораженный, останавливаюсь и умолкаю!..." Этихъ людей уже нѣтъ и надъ ихъ памятью произнесетъ свой приговоръ исторія.
   Работая обыкновенно съ глазу на глазъ съ императоромъ, министры завидовали другъ другу и враждовали, но, разъединенныхъ завистью, ихъ соединяла на время общая ненависть: ненависть къ товарищу, государственному министру. Это государственное министерство было чисто-императорскимъ учрежденіемъ, возстановленнымъ по образцу первой имперіи 1805 г., и представитель его, не имѣя опредѣленнаго вѣдомства, стремился къ политическому первенству.
   Администраторъ личной кассы императора, вице-президентъ "семейнаго совѣта" фамиліи Бонапартовъ, хранитель какъ состоянія, такъ и чести Наполеоновъ, этотъ министръ безъ министерства, работая ежедневно съ государемъ и зная его сокровенныя тайны, могъ временами считать себя первымъ министромъ. И дѣйствительно, онъ былъ имъ, такъ какъ умѣлъ нравиться во дворцѣ. Онъ нравился, какъ повѣренный любовныхъ интригъ супруга, нравился также, какъ утѣшитель ревнивой супруги. Скоро вліяніе его, оставаясь тайнымъ, сдѣлалось громадно. Остальные министры ненавидѣли его, но какъ ненавидятъ при дворахъ азіатскихъ владыкъ, расточая улыбки. Среди вѣчно поглощенной интригою тюльерійской камарильи, нѣкоторые приближенные сдѣлали разъ попытку погубить фаворита. Началась ожесточенная и глухая борьба, одинъ изъ тѣхъ безпощадныхъ поединковъ, когда каждое слово оказывается намекомъ, каждая недомолвка -- клеветой, когда само молчаніе наноситъ раны; но борьба окончилась неудачей, такъ какъ фаворитъ, возбуждавшій столько зависти, вышелъ изъ нея побѣдителемъ.
   Въ тѣ дни, о которыхъ мы говоримъ, его вліяніе могло проявляться почти при полномъ свѣтѣ и власть его достигла апогея. Зная, что онъ первый при дворѣ, онъ могъ считать себя вторымъ человѣкомъ во Франціи. Въ публикѣ не подозрѣвали подобнаго могущества, за то его слишкомъ хорошо знали при дворѣ императора. Провѣряя всѣ важныя постановленія, этотъ министръ имѣлъ претензію контролировать, всѣ дѣла. Такъ какъ въ обязанности его входили "конституціонныя сношенія императора съ палатами имперіи", то онъ поднималъ руку и на государственный совѣтъ; онъ недолюбливалъ это высшее учрежденіе По небрежности или, вѣрнѣе, по слабости, президентъ Барошъ охотно отдавалъ ему въ жертву своихъ товарищей, тѣмъ болѣе, что ему самому былъ затрудненъ доступъ въ Тюльери. Поэтому многіе, слишкомъ независимые, члены, совѣта часто дѣлались жертвами злобнаго недоброжелательства и постоянныхъ преслѣдованій.
   Графъ Бенаръ былъ на особенно плохомъ счету въ черномъ кабинетѣ дворца. Ему ставили въ упрекъ сухость манеръ и немного презрительную гордость, и не прощали знаменитой рѣчи, въ которой бывшій судья такъ рѣзко выразилъ свое удивленіе по поводу извѣстныхъ вещей и извѣстныхъ людей. "За мною двадцать четыре года юридической практики, но до нынѣшняго дня я не зналъ, до чего можетъ дойти публичное мошенничество!" За дерзость вы рано или поздно поплатитесь, графъ Брутъ, античная душа, господинъ La Vertu!... Онъ же, не слыша предвѣстій близкой грозы и не умѣя улыбаться въ отвѣтъ на улыбки ненависти, презрительно шелъ своею дорогой.
   Странно было это министерство и не менѣе страненъ его министръ. Онъ былъ въ то время старикъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, худой и невзрачный, съ сѣдыми бакенбардами, большимъ носомъ, широкимъ лбомъ на некрасивомъ, но умномъ лицѣ. Онъ былъ лысъ, но не кокетничалъ, подобно Морни, своею лысиной, а прикрывалъ свой голый черепъ совершенно чернымъ парикомъ. Это вредило немного его успѣху у женщинъ, такъ какъ въ то время были въ модѣ "черепа слоновой кости", и про одного извѣстнаго депутата, лица, близкаго императрицѣ, разсказываютъ даже, что онъ, изъ желанія нравиться, вытравлялъ себѣ волосы какими-то снадобьями... Впрочемъ, что ни эпоха -- то свои моды, т.-е. свои глупости.
   Любезный въ гостиныхъ, онъ любилъ разыгрывать изъ себя вельможу, претендовалъ на знатность и утонченность манеръ. Отъ былъ восхитителенъ на придворныхъ балахъ, когда во фракѣ съ золотыми пальмами, съ красною лентой черезъ плечо, порхалъ отъ одной женщины къ другой, болтая, ухаживая и нашептывая любезности. На службѣ это былъ совсѣмъ другой человѣкъ: сухой, надменный, съ непреклонною волей и большимъ авторитетомъ, онъ распоряжался своими подчиненными, какъ прикащиками въ конторѣ.
   

XX.

   Когда графъ Бенаръ вошелъ въ роскошный павильонъ Карусели, гдѣ происходили пріемы министра, часы Пале-Рояля пробили десять. Пріемныя были уже переполнены самою разнообразной публикой: тутъ были префекты съ великолѣпными усами, члены института, священники, добивающіеся епископства, скульпторы и художники, выпрашивающіе заказовъ, журналисты, пѣвцы и актеры. Среди черныхъ мундировъ, фраковъ, сутанъ мелькали набѣленныя хорошенькія личики танцовщицъ. О! имъ не долго приходилось ждать! Имъ всѣмъ хорошо былъ извѣстенъ легендарный разговоръ передъ завтракомъ его превосходительства.
   Просители, безмолвные отъ страха, тихо сидѣли на скамейкахъ, осматривая другъ друга. Передъ ними медленно прохаживался величественный и важный приставъ. Иногда онъ останавливался, съ строгимъ или предупредительнымъ видомъ, и произносилъ нѣсколько словъ:
   -- Потрудитесь подождать, господинъ префектъ, его превосходительство васъ, безъ сомнѣнія, приметъ... Монсиньоръ, двери откроются сейчасъ передъ вашимъ преосвященствомъ... Вы напрасно потеряете время, дорогой мосье,-- посмотрите, сколько народу; обратитесь лучше къ помощнику правителя канцеляріи... Потрудитесь получше держать себя, мадемуазель,-- здѣсь есть духовныя лица".
   Графъ Бенаръ сказалъ свое имя, приставъ записалъ его на листкѣ и вышелъ. Онъ почти тотчасъ же возвратился и громко провозгласилъ:
   -- Господинъ членъ государственнаго совѣта графъ Бенаръ!
   Взволнованный, но сохраняя спокойный видъ, графъ направился къ кабинету. Его, пришедшаго позже всѣхъ, принимаютъ первымъ? Что такое неотложное хотятъ сообщить ему?
   Дверь распахнулась настежъ; графъ вошелъ. Въ роскошномъ кабинетѣ, обтянутомъ темнымъ бархатомъ, блѣдный, худой министръ сидѣлъ въ небрежной позѣ передъ письменнымъ столомъ. Графъ Бенаръ поклонился, но тотъ не всталъ и указалъ рукой на стулъ.
   -- Потрудитесь сѣсть, графъ.
   Оскорбленный подобнымъ пріемомъ и грубымъ отступленіемъ отъ формъ вѣжливости, членъ государственнаго совѣта опустился на стулъ и сухо спросилъ:
   -- Ваше превосходительство требовали меня. Что вамъ угодно?
   Никакого отвѣта. Маленькій министръ, развалившись въ креслѣ, повидимому, обдумывалъ что-то; лицо его выражало утомленіе и досаду, во взглядѣ читалось раздраженіе. Наконецъ, онъ заговорилъ:
   -- Да, я вызвалъ васъ, мой бѣдный мосье Бенаръ... Боже, какое ужасное происшествіе!
   Фамильярный тонъ, покровительственная нота взбѣсили, наконецъ, бывшаго прокурора. "Бѣдный мосье!" А! съ какихъ же это поръ и почему онъ внушаетъ жалость людямъ? Гордость его возмутилась и онъ отвѣтилъ раздраженнымъ голосомъ:
   -- Ужасное происшествіе... Да, конечно! Однако -- простите за откровенность -- подобныя исторіи повторяются слишкомъ часто. Не умѣютъ предупредить и не смѣютъ энергично дѣйствовать.
   Подъ третьимъ лицомъ подразумѣвалось правительство. Министръ поднялъ голову, натянуто улыбнулся и высокомѣрно произнесъ:
   -- Наставленіе, мосье? Избавьте, ради Бога!... Но, прежде всего, о комъ вы говорите? О вчерашнихъ злоумышленникахъ на улицѣ Лепелетье? Я же говорю вамъ о другомъ преступникѣ: о Марселѣ Бенарѣ, вашемъ сынѣ.
   -- Моемъ сынѣ?... При чемъ же тутъ имя моего сына?
   Медленнымъ и жесткимъ тономъ министръ отчетливо проговорилъ:
   -- Вашъ сынъ покушался на жизнь императора.
   -- Мой... мой сынъ?
   И графъ Бенаръ поднялся растерянный.
   -- Вы говорите... Я не понимаю... нѣтъ, я не понимаю!
   Но вслѣдъ затѣмъ онъ пожалъ плечами и презрительно улыбнулся.
   -- Вы повѣрили шуткѣ, ваше превосходительство, непристойной шуткѣ!
   Не обращая на старика никакого вниманія, министръ продолжалъ, отчеканивая слова:
   -- Въ ночь съ 12 на 13 января, третьяго дня, у одной женщины, нѣкоей княгини де-Карпенья, вашъ сынъ покушался убить, императора.
   -- Княгиня де-Карпенья!...-- Отецъ Марселя упалъ на стулъ. Онъ страшно поблѣднѣлъ, сердце его билось съ жестокою болью; изъ сдавленнаго горла вылетало только одно слово:
   -- Невѣроятно, невѣроятно!...
   Министръ не замѣчалъ, повидимому, страшной муки старика и продолжалъ тѣмъ же ледянымъ тономъ:
   -- Невѣроятно, согласенъ!... Но вѣрно, слишкомъ вѣрно!... Читайте: вотъ протоколъ его признаній.
   Министръ взялъ бумагу, лежавшую на письменномъ столѣ, и протянулъ графу Бенару, но тотъ оттолкнулъ ее рукой.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не надо!... Это не онъ... Не можетъ быть онъ!
   -- Въ такомъ случаѣ, бѣдный мосье, лучше допросить преступника. Онъ здѣсь: его приведутъ сейчасъ.!
   Министръ позвонилъ и въ комнату вбѣжалъ хорошенькій молодой человѣкъ съ многоцвѣтною розеткой въ петлицѣ, его секретарь.
   -- Баронъ Эфраимъ, прикажите ввести Марселя Бенара. Но первое условіе: абсолютная тайна! Вы, баронъ, владѣете страшною государственною тайной.
   Кудрявый израильскій баронъ низко поклонился и вышелъ. Водворилось тяжелое молчаніе. Министръ, сложивъ руки, безстрастно ждалъ, тогда какъ старый графъ, подавленный и сгорбленный, наклонилъ голову и оперся ею на свою палку. Иногда тяжелый вздохъ вылеталъ изъ его груди и нарушалъ торжественность молчанія; затѣмъ все смолкало и только слышны были однообразный стукъ часовъ и трескъ огня въ каминѣ. Наконецъ, портьера поднялась и вошелъ Марсель. Его сопровождалъ полицейскій агентъ.
   На блѣдномъ, съ воспаленными отъ безсонницы глазами, лицѣ молодаго человѣка видны были кровавыя ссадины, а на рукахъ слѣды оковъ; его можно было принять за преступника, уже испытавшаго первыя ласки правосудія. Замѣтивъ графа Бенара, Марсель пошатнулся. "О, несчастный отецъ! Онъ, всегда полный благородной гордости, сидитъ теперь подавленный стыдомъ, убитый отчаяніемъ! О, отецъ!..." Молодой человѣкъ отвернулъ взоры. Стоя среди комнаты, онъ напрягалъ всѣ силы, чтобы сохранить самообладаніе. Вслѣдствіе лихорадочно возбужденной остроты зрѣнія, онъ ясно видѣлъ малѣйшія подробности окружающей обстановки: лѣпной потолокъ, вычурный стиль мебели, рисунокъ обивки съ разводами, на стѣнѣ портретъ во весь ростъ кардинала Ришельё. Какіе грозные взоры бросалъ на него безпощадный кардиналъ въ пурпуровой мантіи! А подъ страшнымъ портретомъ онъ видѣлъ худощавое и угрюмое лицо министра.
   Голосъ графа Бенара вывелъ его изъ оцѣпенѣнія. Бывшій прокуроръ выпрямился: теперь онъ высоко держалъ голову и взглядъ его былъ жестокъ.
   -- Вамъ должно быть извѣстно, милостивый государь, въ чемъ васъ обвиняютъ?-- спросилъ онъ.
   Марсель отвѣтилъ безъ колебаній:
   -- Я знаю только одно: я хотѣлъ убить.
   -- Убить... Императора!
   -- Я не зналъ, что то былъ императоръ.
   Онъ остановился и прибавилъ тише:
   -- Впрочемъ, я сознаюсь, даже зная, я бы...
   Онъ замолчалъ, потомъ вдругъ воскликнулъ умоляющимъ томомъ:
   -- Сжалься, отецъ! Я былъ безумецъ, я любилъ!
   Беззвучный, отчаянный, ужасный смѣхъ потрясъ тѣло старика; пять онъ опустилъ голову и замолчалъ. Съ улицы доносился глухой шумъ и въ эту минуту ясно выдѣлились звуки трубъ и барабановъ; по улицѣ Карусели проходилъ отрядъ гренадеръ, шедшій на смѣну караула въ Тюльери.
   Министръ, между тѣмъ, перелистывалъ дѣло.
   -- Марсель Бенаръ,-- началъ онъ,-- слѣдствіе -- о, еще очень поверхностное -- обвиняетъ васъ въ преступленіи съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ.
   -- Это ошибочно.
   -- Желаю этого для васъ. Во всякомъ случаѣ, согласитесь, что княгиня де-Карпенья свела васъ съ мадзинистами. Одинъ изъ арестованныхъ сегодня бандитовъ формально заявилъ это... Не отрицайте: фактъ неопровержимъ. Васъ видѣли, когда вы входили въ одинъ изъ ихъ притоновъ, въ Монмартрѣ; швейцаръ описалъ вашу наружность. Кромѣ того, что хотѣла сказать ваша бывшая любовница, когда воскликнула: "Этотъ человѣкъ мой любовникъ и я его сообщница!" Не ясно ли это? Даже слишкомъ ясно! Позвольте... дайте мнѣ кончить. Вамъ, вѣроятно, извѣстно, кто въ дѣйствительности такъ называемая княгиня. Нѣтъ? Это довольно неправдоподобно. Тотъ же самый итальянецъ, пріятель этой дамы, сообщилъ намъ о ней свѣдѣнія. Она развратная женщина, шлявшаяся когда-то по лондонскимъ улицамъ, Розина Савелли...
   Графъ Бенаръ вскрикнулъ отъ ужаса и, содрогаясь, повторилъ:
   -- Савелли!... Ее зовутъ Савелли!
   -- Да, она дочь одного изъ бунтовщиковъ, казненныхъ послѣ втораго декабря, того, котораго въ своихъ памфлетахъ братья и друзья называютъ...
   Министръ остановился; воспоминаніе о возстаніяхъ юга и ихъ кровавомъ подавленіи воскресло въ его памяти. Онъ не смѣлъ кончить фразы.
   -- Договаривайте же!-- воскликнулъ бывшій прокуроръ рѣзкимъ голосомъ.-- Котораго они называютъ: "дважды разстрѣляннымъ мученикомъ". Да, онъ дважды разстрѣлянъ! И сдѣлалъ эти я!... О, Боже! Вѣчное правосудіе! Боже!...
   Старикъ закрылъ лицо обѣими руками и точно окаменѣлъ въ этой позѣ. Министръ сдѣлалъ знакъ полицейскому агенту.
   -- Выведите преступника, но будьте поблизости и ждите моихъ приказаній.
   Полицейскій толкнулъ Марселя, пораженнаго тѣмъ, что слышалъ, и они вышли.
   Опять министръ и графъ Бенаръ остались съ глазу на глазъ. Прошло нѣсколько томительныхъ и безмолвныхъ минуть. Вдали слышалась музыка смѣняющагося караула. Вдругъ раздались восторженные крики на площади Каруселя: императоръ показался на балконѣ дворца.
   При этомъ шумѣ министръ всталъ съ кресла и подошелъ въ отцу Марселя.
   -- Слышите, графъ, сколько энтузіазма! Какіе восторженные порывы! Никто сегодня не посмѣлъ бы сказать, что молчаніе народа -- предостереженіе государямъ. Имперія отнынѣ непоколебима.
   Онъ смотрѣлъ нѣсколько секундъ на старика, погруженнаго въ безмолвное отчаяніе; потомъ, точно тронутый состраданіемъ, сказалъ мягкимъ тономъ:
   -- Не падайте духомъ, мой дорогой графъ. Императоръ васъ уважаетъ и любитъ, а мы... мы безгранично вѣримъ въ вашу честность.
   "Мой дорогой графъ"! Какая неожиданная любезность! Послѣ короткой паузы министръ продолжалъ еще любезнѣе:
   -- Мосье Бенаръ, сейчасъ должно состояться чрезвычайное собраніе государственнаго совѣта. Вы, вѣдь, придете?
   -- Я?... я?-- бормоталъ несчастный старикъ.-- Нѣтъ, я не принадлежу больше къ государственному совѣту и прошу отставки.
   -- Какое безуміе!... Мы отставки не принимаемъ.
   -- А, между тѣмъ,-- продолжалъ графъ Бенаръ съ горечью,-- не могу же я оставаться членомъ государственнаго совѣта, когда сынъ мой хотѣлъ убить императора!
   -- Вы не получите отставки!... Франція слишкомъ нуждается въ вашихъ знаніяхъ... И такъ, вы придете на засѣданіе. Министры будутъ тамъ и я также. Мы предполагаемъ внести на ваше заключеніе важныя предложенія: законъ общественной безопасности. Тѣмъ не менѣе, хорошо было бы, если бы въ адресѣ, который долженъ сегодня быть поднесенъ императору, государственный совѣтъ самъ просилъ о принятіи экстраординарныхъ мѣръ. Подобная иниціатива была бы похвальна, произвела бы прекрасное нравственное дѣйствіе и дала бы намъ доказательство вашей преданности, господа... Надо покончить съ анархистами и зачинщиками безпорядковъ! Просите вмѣстѣ съ нами объявленія внѣ закона всѣхъ дурныхъ гражданъ, неблагонамѣренныхъ 1848 года, бывшихъ красныхъ. Мѣры нелегальныя, конечно,-- ими установится обратное дѣйствіе исключительныхъ законовъ,-- но мѣры справедливыя, такъ какъ онѣ необходимы.
   -- Какъ можетъ быть это справедливо, разъ это нелегально?-- робко возразилъ графъ Бенаръ.
   Министръ улыбнулся и продолжалъ:
    -- Да, я знаю... знаю! Все это ваши старые юридическіе принципы! Они протестуютъ, негодуютъ, возмущаются. Почтенные предразсудки Я знаю... и продолжаю... Законодательный корпусъ одобритъ съ восторгомъ... А вы, члены государственнаго совѣта? Вы обыкновенно не очень податливы, упрямы, настоящіе enfants terribles; полноте, мы васъ отлично знаемъ! Нѣкоторые изъ вашихъ любителей споровъ начнутъ волноваться, кричать о произволѣ и, можетъ быть, затормазятъ нашъ проектъ... Вы, мой дорогой другъ, подадите голосъ за этотъ законъ. Ваше краснорѣчіе имѣетъ вліяніе въ совѣтѣ; ваши товарищи, поклонники строгихъ теорій и великихъ принциповъ, охотно полагаются на ваши мнѣнія; кромѣ того, вы -- не отрицайте!-- глава маленькой оппозиціи, опасной для насъ и еще больше для васъ самихъ. И такъ, сегодня... сейчасъ... вы будете говорить... Не отказывайтесь!... Вы будете говорить, графъ!
   Графъ Бенаръ приподнялъ голову.
   -- А моя совѣсть?...-- прошепталъ онъ.
   Министръ фамильярно положилъ руку ему на плечо.
   -- Ваша совѣсть, дорогой графъ?... Она легко пойметъ, что вы отецъ, что вашъ сынъ умоляетъ, а Франція повелѣваетъ.
   Краска стыда залила лицо старика; глаза его горѣли, губы сложились въ презрительную гримасу; но вдругъ онъ всталъ и, униженно кланяясь, сказалъ:
   -- Моя совѣсть отлично поняла васъ... Я буду защищать вашъ законъ.
   И онъ нетвердымъ шагомъ направился къ двери; на этотъ разъ министръ проводилъ его до порога кабинета.
   Когда затворилась дверь за графомъ Бенаромъ, министръ вернулся на свое кресло. Улыбка съ его лица исчезла; онъ сдѣлался самимъ собою, тревожнымъ и озабоченнымъ. На минуту онъ погрузился въ размышленія; на лбу его выступилъ потъ и нервныя подергиванія плечъ выдавали тайное душевное волненіе; скоро онъ всталъ и лихорадочно заходилъ по комнатѣ; иногда онъ останавливался передъ портретомъ Армана дю-Плесси, кардинала-герцога Ришельё, и долго смотрѣлъ. Видъ ужаснаго великаго человѣка, на знавшаго угрызеній совѣсти, укрѣпилъ, вѣроятно, сердце взволнованнаго министра, такъ какъ онъ сѣлъ на свое обычное мѣсто и, позвонивъ, приказалъ барону Эфраиму:
   -- Прикажите ввести Марселя Бенара и отпустите сопровождающаго его полицейскаго... Еще слово. Вотъ письмо къ министру внутреннихъ дѣлъ; отвезите его сами. Скажите ему, что я отвѣчаю за все... но требую, чтобы мнѣ дали полную свободу дѣйствій. Мнѣ нужно двадцать четыре часа... Подъ мою отвѣтственность!
   Онъ протянулъ таинственное письмо хорошенькому секретарю, который сейчасъ же вышелъ исполнять его приказанія. Оставшись одинъ, министръ почувствовалъ прежнее странное безпокойство; онъ стиснулъ голову руками и весь дрожалъ.
   Движеніе тихо отворяемой двери заставило его приподнять голову: вошелъ Марсель Бенаръ. Прошло нѣсколько секундъ въ тяжеломъ молчаніи. Министръ строгимъ взглядомъ смотрѣлъ на молодаго человѣка, робко, почти испуганно ждавшаго допроса. Наконецъ, министръ съ театральнымъ жестомъ произнесъ:
   -- Вы свободны, Бенаръ!
   Изумленіе и недовѣріе выразились на лицѣ Марселя; тотъ продолжалъ:
   -- Я говорю: вы свободны!... Поняли вы меня?
   Голосъ его былъ грубъ; лицо приняло обычное безстрастное выраженіе.
   -- И такъ, вы свободны...-- заговорилъ онъ снова.-- Что же намѣрены вы дѣлать теперь?
   -- То, что мнѣ прикажутъ.
   -- Отлично!... Однако, поймите меня хорошенько. Я дѣйствую произвольно; слѣдствіе не прекращено: завтра, сегодня васъ могутъ арестовать опять... Понимаете?... Нѣтъ?... Я выражусь яснѣе... Какъ сынъ высокопоставленнаго сановника имперіи, вы не можете появиться на скамьѣ подсудимыхъ... Каковы же ваши намѣренія?
   -- Покинуть отечество?
   -- Глупый проектъ! Потребуютъ вашей выдачи... Вы меня не поняли! Слушайте хорошенько... Васъ зовутъ виконтъ Бенаръ, вы чиновникъ государственнаго совѣта и вашъ отецъ занимаетъ видное положеніе въ имперіи. Противъ васъ не должно начинаться слѣдствіе даже при вашемъ отсутствіи... Ясно ли я сказалъ теперь?
   Онъ остановился, ожидая отвѣта. Оба, блѣдные, смотрѣли другъ на друга въ страшномъ молчаніи. А время шло: скоро двѣнадцать; ровно въ часъ назначенъ совѣтъ въ Тюльери.
   -- А! вы не хотите, значитъ, понять!-- рѣзко крикнулъ министръ.-- Я считалъ васъ умнымъ и никто не считалъ васъ трусомъ... Надо исчезнуть.
   Слова оскорбленія заставили Марселя вздрогнуть; отъ подошелъ прямо къ оскорбителю и, наклонившись къ нему, спросилъ:
   -- Вы, значитъ, требуете, чтобъ я убилъ себя?
   Министръ остался невозмутимъ.
   -- О!-- медленно произнесъ онъ, наконецъ,-- какое громкое слово!... Какъ хотите, впрочемъ... Я говорю только: исчезнуть.
   -- Исчезнуть?...-- Марсель горько разсмѣялся.-- Пусть будетъ менѣе громкое слово!... Я понялъ...
   Онъ отступилъ шагъ назадъ, скрестилъ руки и спросилъ въ свою очередь:
   -- А съ княгиней де-Карпенья что будетъ?
   -- Эта женщина покинула Францію.
   Марсель Бенаръ снова разсмѣялся.
   -- Императорская милость! Я понимаю... понялъ!... Хорошо. Теперь сынъ высокопоставленнаго сановника готовъ умереть.
   Въ эту минуту часы пробили двѣнадцать. Министръ указалъ пальцемъ на стрѣлку.
   -- Исчезните тихо, незамѣтно, разумѣется... безъ семейныхъ сценъ: пощадите вашего отца... Двѣнадцать!... Виконтъ Бенаръ, въ вашемъ распоряженіи еще двадцать четыре часа.
   Министръ всталъ, чтобы прекратить разговоръ, и съ тѣмъ же театральнымъ жестомъ произнесъ:
   -- Вы дали мнѣ слово... Вы свободны.
   Сынъ графа Брута поклонился и медленно вышелъ.
   Когда бархатная портьера опустилась, министръ блѣдный упалъ на диванъ.
   -- Ужасно,-- прошепталъ онъ,-- отвратительно, можетъ быть! Но я избавляю имперію отъ скандала и позора.
   

XXI.

   Толпа, только что наполнявшая площадь Каруселя, разсѣялась. Парадъ кончился: не видно уже было марширующихъ гренадеръ, не слышно барабаннаго боя и оживленнаго говора расходящагося народа; скрылись полицейскіе; смолкли крики: "Да здравствуетъ императоръ!" Только на большомъ Тюльерійскимъ дворѣ, по сторонамъ тріумфальной арки, два кирасира гвардіи, въ своихъ красныхъ плащахъ, неподвижно сидѣли на лошадяхъ. Вѣтеръ дулъ съ сѣвера; въ воздухѣ было холодно и морозъ щипалъ лица пѣшеходовъ. Графъ Бенаръ прошелъ площадь Каруселя и достигъ Пале-Рояля. Не сознавая ни своихъ дѣйствій, ни времени, ни разстоянія, онъ машинально направлялся къ государственно совѣту; но на углу павильона Флоры онъ вдругъ остановился: къ нему возвратилось сознаніе.
   Да, конечно, онъ долженъ говорить сегодня, защищать проектъ министра и цѣною чести спасти, можетъ быть, сына; но часъ страшнаго испытанія еще не насталъ. Еще цѣлыхъ три часа ему остается пробыть съ самимъ собою.
   Графъ Брутъ Бенаръ повернулъ назадъ. Онъ шелъ безцѣльно впередъ по безконечной линіи набережной и мрачнымъ взглядомъ смотрѣлъ на зеленоватыя воды Сены. Онъ дрожалъ, задыхаясь въ ледяномъ воздухѣ, вѣящемъ отъ рѣки. Голова его болѣла, сердце -- еще больше. Но онъ, все-таки, шелъ, громко разсуждая съ самимъ собою, и прохожіе съ улыбкой оборачивались ему вслѣдъ. Иногда крикъ гнѣва вырывался изъ его груди, и онъ восклицалъ: "негодяй!", но голосъ его сейчасъ же принималъ жалобное выраженіе и онъ прибавлялъ: "несчастный!"
   Бой часовъ вывелъ его изъ оцѣпенѣнія. Онъ находился передъ ратушей; часы пробили двѣнадцать. Сейчасъ же три серебристыхъ удара раздались въ церкви св. Гервасія; имъ отвѣтилъ болѣе протяжный и густой колоколъ св. Северина.
   Графъ Бенаръ, очарованный, внималъ звону колоколовъ. Въ душѣ его шевельнулся упрекъ. Какъ! Онъ страдаетъ и не молится!... Направо надъ домами, окаймляющими рѣку, онъ видѣлъ гордый профиль собора Богоматери, его двѣ башни, возносящіяся къ небесамъ, строгія линіи фасада и блестящій куполъ: настоящій символъ, цѣлая молитва изъ камней. "Sancta Maria, ora pro nobis!" О, да, Святая Утѣшительница, въ день такого горя хорошо выплакаться у ногъ Твоихъ!
   Въ этотъ часъ дня церковь была почти пуста. Органы молчали, священники удалились, служба прекратилась: ни одинъ звукъ не нарушалъ священнаго безмолвія собора. Въ сѣверной части, куда направился графъ Бенаръ, рѣшетки, отдѣлявшія боковые придѣлы, были заперты. Одна только осталась полуотворенной; старикъ отворилъ и сталъ передъ алтаремъ. "Здѣсь, по крайней мѣрѣ,-- думалъ онъ,-- никто не помѣшаетъ мнѣ молиться". Сначала онъ не замѣтилъ въ полумракѣ страннаго предмета, прислоненнаго къ стѣнѣ. Это было гигантское распятіе, работы XII вѣка, безформенное и грандіозное, въ то же время. Замѣчательный мастеръ, создавшій это изображеніе, хотѣлъ своими искусными руками вложить въ дерево весь пылъ, всю нѣжность, весь страхъ и мистицизмъ своей вѣры. Онъ выбралъ тотъ моментъ, когда Сынъ Божій, сдѣлавшись дѣйствительно человѣкомъ въ минуту страданій, бросаетъ къ Отцу крикъ земнаго отчаянія, ужасное "Lanma sabachtani... Почто Ты оставилъ меня?"
   Графъ Бенаръ не замѣтилъ распятія. Разбитый усталостью и дрожа въ лихорадкѣ, онъ тяжело опустился на стулъ, спиною къ изображенію: мысли и чувства его отупѣли, душа погрузилась въ летаргію.
   Глухой шумъ шаговъ и звуки пѣнія привели его въ себя. Тамъ, въ сѣверной части храма, происходило отпѣваніе; шла скромная служба: обѣдня въ боковой капеллѣ, безъ opràna; временами только раздавалось псалмопѣніе. Съ того мѣста, гдѣ сидѣлъ графъ Бенаръ, онъ не могъ ничего видѣть; тѣмъ не менѣе, онъ понималъ, что еще одинъ несчастный избавился отъ страданій... Старикъ опустился на колѣни, вспомнивъ, что пришелъ молиться. Но молитва сходила съ устъ его медленно, съ трудомъ. "Отче нашъ... да будетъ воля Твоя... О!... О, Господи! какъ сурова Твоя воля, испытующая старика и отца!..."
   Скоро голосъ священника заглушилъ пѣніе пѣвчихъ. Они пѣли страшный псаломъ: Dies ігае... Колѣнопреклоненный графъ Бенаръ слушалъ, переводилъ: "День гнѣва, день изъ дней! Смерть развернула свое знамя; міръ палъ во прахъ..." Странная галлюцинація начала понемногу овладѣвать графомъ. Ему казалось, что онъ, живой, присутствуетъ на собственныхъ похоронахъ; онъ, такъ долго судившій людей, призванъ самъ къ отвѣту. Онъ стоитъ предъ Всеправымъ и оправдываетъ себя.
   Голоса псаломщиковъ тянули:
   -- О, несчастный, что я отвѣчу? Какъ оправдаюсь я въ тотъ день, когда самъ праведникъ будетъ въ страхѣ?
   А старикъ Бенаръ отвѣчалъ:
   -- Я всегда исполнялъ Твои заповѣди, соблюдалъ посты и налагалъ на себя воздержаніе. Каждое утро я благоговѣйно слушаю обѣдню и нѣсколько разъ въ годъ причащаюсь Тѣла Христова. Я христіанинъ!... За что же Ты такъ жестоко наказуешь служителя Твоего закона?
   Онъ продолжалъ:
   -- Я всегда былъ неподкупенъ и честенъ. Никогда я не занимался личностью преступника, а только его преступленіемъ. Я помню разъ, когда я обвинялъ на судѣ очень богатаго убійцу, семья преступника осмѣлилась предложить мнѣ большую сумму, если я найду смягчающія обстоятельства: голова убійцы пала... Я помню также, когда я преслѣдовалъ злостнаго банкрота. Родственникъ обвиняемаго, министръ, предложилъ мнѣ прекратить слѣдствіе: воръ отправился на каторгу. Я очень бѣденъ!... За что же Ты такъ сурово наказуешь честнаго человѣка?
   Вдругъ онъ вздрогнулъ. Насмѣшливый голосъ -- откуда взялся онъ?-- пронизалъ его насквозь.
   -- А Савелли?
   Графъ Бенаръ быстро обернулся и увидалъ прислоненнаго къ стѣнѣ распятаго Бога.
   Старикъ растеряннымъ взглядомъ смотрѣлъ на страшный предметъ, затѣмъ, пораженный ужасомъ, упалъ ницъ на каменный полъ. Теперь молитва лилась изъ его сердца и жгла его, точно горячая лава, о которой говорятъ мистики.
   -- Да, да, Ты справедливъ, Ты Богъ истины, ненавидящій фарисейскую совѣсть!... Савелли! Кровь его запятнала мою судейскую тогу, мои руки честнаго человѣка, всего меня. Она топитъ, она душитъ меня!... Савелли! Я получилъ награду за это убійство и моя плата еще теперь при мнѣ... pecunia mea mecum: я членъ государственнаго совѣта!... Савелли!... О, тайна правосудія, безпощадное долготерпѣніе вѣчной Правды! Дочь этого человѣка убиваетъ мое дитя! То твое возмездіе, то твоя кара... Боже, боже!...
   Онъ поднялъ голову и, простирая къ кресту сложенныя руки, воскликнулъ:
   -- Боже, Боже, Ты караешь меня!... Ты правъ, Ты правосуденъ! Ибо душа моя низка, и сердце мое подло! Сейчасъ даже я совершилъ преступленіе: я продалъ свою совѣсть! Я обѣщалъ министру защищать его законъ,-- безчеловѣчный законъ, который долженъ погубить невинныхъ, ужасный законъ, который будетъ стоить горькихъ слезъ такимъ же отцамъ, какъ я!... Скажи, о скажи, что мнѣ дѣлать?
   При блѣдномъ свѣтѣ, падавшемъ изъ окна, ему показалось, что ликъ Спасителя озарился кроткою улыбкой.
   -- Твой долгъ!-- приказалъ безмолвный голосъ.
   -- Мой долгъ?-- въ отчаяньи повторилъ старикъ, задыхаясь.-- А Марсель, мое несчастное дитя?
   Ликъ Христа продолжалъ таинственно и кротко улыбаться.
   -- Твой долгъ, твой искупительный долгъ... дабы я могъ дать тебѣ, наконецъ, поцѣлуй мира.
   

XXII.

   Было около трехъ часовъ, когда графъ Бенаръ, выйдя, наконецъ, изъ своего экстаза, покинулъ соборъ. Находясь еще подъ вліяніемъ мистическаго видѣнія, онъ съ трудомъ сѣлъ въ экипажъ и приказалъ ѣхать во дворецъ. Уже зала совѣта была полна и всѣ находились на своихъ мѣстахъ, начиная съ министра и кончая аудиторомъ.
   Эта зала занимала почти всю длину фасада, выходившаго на Сену. Она представляла продолговатый четырехъугольникъ, площадь котораго вмѣщала до четырехсотъ мѣстъ. Массивныя колонны бѣлаго мрамора съ капителями изъ золоченой бронзы украшали ее, но общій видъ и отдѣлка носили строгій характеръ.
   Изъ картинъ, украшавшихъ стѣны залы, особенно выдѣлялась знаменитая картина Ипполита Фландрина: "Наполеонъ-законодатель". Стоя на верхней ступени императорскаго трона, съ лаврами на челѣ и въ пурпуровой мантіи, блѣдный цезарь обѣими руками держалъ надъ Франціей новый законъ: свой "Кодексъ"...
   Направо и налѣво на остальныхъ картинахъ были изображены портреты его сподвижниковъ, юристовъ XII года -- первой республики. Совѣты обѣихъ имперій оказались, такимъ образомъ, лицомъ къ лицу.
   У стѣны, противуположной широкимъ окнамъ, возвышалась эстрада съ мѣстами президента и министровъ; противъ этой площадки уступами возвышались мѣста членовъ государственнаго совѣта; внизу по обѣимъ сторонамъ залы тянулись болѣе скромные стулья докладчиковъ и аудиторовъ. Каѳедра была только для чтенія докладовъ: каждый ораторъ говорилъ съ своего мѣста.
   Въ ожиданіи продолжительныхъ преній зала была освѣщена и шторы на окнахъ спущены; но лампы и люстры озаряли лишь слабымъ свѣтомъ громадное пространство.
   Засѣданіе еще не было открыто и въ залѣ стоялъ гулъ отъ плохо сдерживаемаго говора. Старые совѣтники тихо перешептывались; болѣе шумные аудиторы и докладчики стояли группами к громко болтали. Они передавали другъ другу подробности покушенія въ улицѣ Лепелетье и разсказывали о множествѣ людей, убитыхъ бомбами; говорили также о таинственномъ законѣ общественной безопасности, сущность котораго предстояло имъ скоро узнать; нѣкоторые повторяли остроту одного министра: "Надо же, наконецъ, обуздать звѣря!" Но кто же былъ звѣрь, которому хотѣли связать ротъ и выломать зубы: Франція и ея послѣднія вольности, или же анархія,-- революція безъ почвы и отечества?
   Но вотъ съ высоты эстрады президентъ произнесъ обычную формулу: "Господа, засѣданіе открыто!" -- и сейчасъ же заговорилъ самъ.
   Барошъ, съ своимъ величественнымъ видомъ знаменитаго адвоката, внушительными баками и почтенною лысиной, былъ замѣчательнымъ ораторомъ.
   Онъ былъ прежде генеральнымъ прокуроромъ Парижа и сохранилъ самые благородные пріемы при исполненіи своихъ обязанностей; онъ умѣлъ говорить обо всемъ, за все, противъ всего съ одинаковымъ жаромъ, съ равнымъ краснорѣчіемъ: онъ былъ великолѣпный адвокатъ. И такъ, онъ говорилъ,-- говорилъ воодушевленно и гнѣвно; громя людей и порядки, онъ призывалъ дорогихъ коллегъ присоединиться въ негодованію страны... Государственный совѣтъ намѣренъ поднести адресъ императору; но этотъ адресъ долженъ быть выраженіемъ любви, съ одной стороны, и ужаса -- съ другой; чтобы подѣйствовать на слишкомъ мягкую душу государя, необходимо требовать отъ него энергичныхъ мѣръ противъ политическихъ преступленій, противъ преступниковъ и ихъ соумышленниковъ,-- однимъ словомъ, должно требовать закона общественной безопасности.
   По окончаніи этой великолѣпной рѣчи слово было дано хранителю печати. Менѣе краснорѣчивый министръ юстиціи, маленькій и худенькій старичокъ, ограничился анализомъ десяти статей проектируемаго закона, которыя предстояло обсудить. Законъ былъ ужасенъ, одинъ изъ leges horrendi carminis, какъ охарактеризовали бы его латинскіе юристы.
   Многія изъ предложенныхъ мѣръ были прямо чудовищны; онѣ ставили внѣ закона и отдавали во власть префектовъ и полиціи всѣхъ тѣхъ, кто семь лѣтъ назадъ противодѣйствовалъ установленію имперіи. Простаго министерскаго постановленія было достаточно, чтобы изгнать ихъ изъ отечества, т.-е. отправить въ ссылку.
   Такимъ образомъ, тяжелый путь изгнанія долженъ былъ открыться вновь передъ добрыми сынами Франціи, и вновь должно наполнится кладбище Ламбессы ссыльными. "Звѣрь", котораго хотѣли обуздать, была сама Франція.
   Разборъ проекта закона былъ выслушанъ съ ледянымъ молчаніемъ; но скоро несдержанный ропотъ началъ перебѣгать отъ одного къ другому... "Хотятъ врасплохъ вырвать у совѣта согласіе!... Эти мѣры беззаконны!... Это будетъ дѣломъ мести, а не правосудія!"... Затѣмъ наступила глубокая тишина; всѣ ждали... Кто же посмѣетъ говорить?
   Въ эту минуту министръ наклонился къ президенту совѣта и тотъ сейчасъ же обратился къ собранію:
   -- Господа, желаетъ ли кто-нибудь слова?
   Тогда въ глубокой тишинѣ раздался голосъ:
   -- Я!
   И графъ Брутъ Бенаръ поднялся съ своего мѣста.
   

XXIII.

   Явившись за нѣсколько минутъ до открытія засѣданія, графъ Бенаръ, избѣгая знакомыхъ, прошелъ на свое обычное мѣсто на третьей ступени, направо отъ президента. Онъ скрестилъ руки и закрылъ глаза -- казалось, онъ дремлетъ. Всѣ знали, что онъ болѣнъ, страдаетъ меланхоліей, немного страненъ, и отнеслись съ уваженіемъ къ его уединенію.
   Между тѣмъ, онъ бодрствовалъ и душой, и тѣломъ.
   Сквозь опущенныя вѣки онъ видѣлъ... Онъ видѣлъ былые дни: Марселя крошечнымъ ребенкомъ, склонившимъ свою черненькую головку рядомъ съ бѣлокурыми волосами сестры надъ евангеліемъ, по которому она училась читать и молиться. И онъ видѣлъ потомъ, какъ время пролетѣло быстро и его крошка сдѣлалась юношей, съ красивою и благородною наружностью; онъ опускается на колѣна и говоритъ: "Сегодня я дерусь за твою честь: благослови меня, отецъ!..." Затѣмъ слышится раздирающее душу рыданіе, раздается отчаянный крикъ: "Прости меня, отецъ, я былъ безуменъ... я любилъ!" -- "Отецъ"... въ горѣ и въ радости то же воззваніе, всегда то же обращеніе: "отецъ!"
   О, несчастный! О бѣдное, бѣдное дорогое дитя!...
   И двѣ крупныя слезы медленно скатились по блѣднымъ щекамъ старика.
   Вдругъ видѣніе исчезло: началось засѣданіе. Графъ Бенаръ открылъ глаза и внимательно выслушалъ рѣчи. Онъ твердымъ голосомъ сказалъ свое "я", за которымъ послѣдовало продолжительное движеніе. Все собраніе обернулось къ нему и всѣ смотрѣли на него съ тревожнымъ ожиданіемъ.
   Опершись обѣими руками на свой пюпитръ, онъ стоялъ такой сгорбленный и съ такимъ трудомъ, что можно было подумать, вотъ вотъ онъ упадетъ въ обморокъ. Временами онъ вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ и при слабомъ свѣтѣ лампъ лицо его казалось совсѣмъ безкровнымъ.
   Онъ началъ говорить глухимъ голосомъ, но мало-по-малу выговоръ его сдѣлался тверже, тембръ звучнѣе и скоро его взволнованная рѣчь разнеслась по всей залѣ:
   -- Насъ созвали по неотложному дѣлу, господа, и мы явились... Чего хотятъ отъ насъ? Безусловнаго одобренія или нашихъ мнѣній? Восторговъ или совѣтовъ? Сейчасъ господинъ президентъ позволилъ себѣ сказать: "Одобрите сначала; обсуждать будемъ послѣ". Неосторожная фраза, предложеніе, по меньшей мѣрѣ, странное, и вы уже отринули его своимъ молчаніемъ. Но молчаливаго протеста недостаточно. Вы совѣтники имперіи; ея честь въ опасности: нашъ вопіющій голосъ долженъ дойти до императора. Наши души не должны знать преступной угодливости и величіе собранія измѣряется высотой исполненнаго имъ долга... Господа, исполнимте же нашъ долгъ!...
   Сильное волненіе сопровождало это немного торжественное вступленіе; вокругъ президента государственные секретари намѣренно смѣялись и разговаривали; графъ Бецаръ продолжалъ:
   -- И такъ, намъ предлагаютъ на голосованіе законъ якобы общественной безопасности. Намъ говорили сейчасъ: Франція больна,-- пустимъ ей кровь изъ четырехъ членовъ; она изуродована гангреной,-- давайте же безпощадно рѣзать и крошить ее!... Господа, въ дни Преріала II года такъ разсуждалъ Робеспьеръ...
   Его перебилъ чей-то голосъ:
   -- Нельзя ли безъ подобныхъ сопоставленій, милостивый государь?
   Графъ Бенаръ взглянулъ на перебившаго его: то былъ одинъ изъ министровъ. Тогда, обратившись къ эстрадѣ, гдѣ они сидѣли, онъ продолжалъ:
   -- Да, я понимаю: это имя непріятно для вашего слуха; поищемъ другихъ... И такъ, два правительства въ прошломъ, повидимому, вдохновляютъ васъ, служа вамъ примѣромъ гораздо болѣе, чѣмъ урокомъ. Они были изобрѣтателями чрезвычайныхъ законовъ, безпощадными гонителями, которыми руководила месть, а не правосудіе. Въ 1640 году были Стюарты: они исчезли! Въ 1815 были Бурбоны: гдѣ же они?... Кровь людская -- слишкомъ плодотворная роса, она -- сѣмя безпощадной ненависти, преступленій, угрызеній совѣсти! Кромѣ того, она вопіетъ къ Богу, и Богъ слышитъ ее. Ты убивалъ, ты будешь убитъ; ты заставлялъ плакать, ты самъ будешь плакать. Patieus quia aeternus... А мы, господа? развѣ мы были настоящими представителями правосудія? Нѣтъ! Во время безпорядковъ втораго декабря что сдѣлали мы съ побѣдой? Какъ плачевно злоупотребили мы нашимъ могуществомъ! Мы, недостойные побѣдители, не убивали развѣ въ вечеръ битвы нашихъ плѣнниковъ?... Вспомните, сколько было изгнаній и ссылокъ! Вспомните...
   -- Вспомните ваши собственныя дѣянія, милостивый государь!-- крикнулъ дерзкій голосъ.
   Государственный министръ поднялся, краснѣя отъ злобы. Оба смѣрили другъ друга взглядомъ. Наконецъ, опустивъ голову, графъ Бенаръ тихо произнесъ:
   -- Мои дѣянія?... Да, да, я помню ихъ... всегда, всегда! Семь лѣтъ я испытываю, что такое угрызенія совѣсти!
   -- Когда есть такія угрызенія, милостивый государь, ихъ скрываютъ въ уединеніи!-- воскликнулъ министръ съ угрожающимъ жестомъ.
   Старикъ выпрямился во весь ростъ и заговорилъ громкимъ голосомъ:
   -- Вы требуете моей отставки, господинъ министръ?... Вы не получите ея. Отставьте меня, если смѣете! Одно слово, впрочемъ! Когда-то въ этомъ самомъ государственномъ совѣтѣ гордый и честнѣйшій человѣкъ былъ выгнанъ жестомъ императора: "Вонь отсюда! Уходите!" И онъ ушелъ: онъ склонился подъ рукой, которая несла аркольское знамя!... Но я передъ оскорбленіемъ, исходящимъ изъ вашихъ устъ, поднимаю голову и остаюсь. Я остаюсь, потому что хочу пасть, пораженный стоя... стоя, чтобы крикнуть товарищамъ: отвергните этотъ законъ,-- онъ ужасенъ; отвергните его,-- онъ позоренъ!
   Громкій шумъ поднялся въ залѣ. Министры кричали; собраніе волновалось: никогда еще подобная дерзость не потрясала слишкомъ спокойную независимость совѣта. Президентъ горячился и приходилъ въ отчаяніе отъ такого скандала. Наконецъ, онъ крикнулъ:
   -- Вы кончили, милостивый государь?
   Графъ Бенаръ, между тѣмъ, опустился на кресло съ закрытыми глазами, безсильно повисшими руками, опущенною головой, точно въ обморокѣ. Мертвенная блѣдность, покрывшая его лицо, выдавала страшныя внутреннія муки; но при словахъ: "вы кончили?" онъ поднялся и, собравъ всѣ свои силы, продолжалъ:
   -- Нѣтъ! Я еще не все сказалъ! Но уже не къ совѣту я обращаю теперь мои заклинанія,-- къ самому государю взываю я... О! сжальтесь, государь, надъ собой и въ особенности надъ близкими своими! Исторія открыла намъ страшный законъ: дитя слишкомъ часто является искупителемъ за своихъ родителей! Взгляните на послѣднихъ Валуа, на злосчастныхъ потомковъ Катерины Медичи, погибшихъ одинъ за другимъ въ тупоуміи, въ безуміи, въ крови! Взгляните еще въ темницѣ Тампля на искупительную жертву за религіозныя преслѣдованія предка и прелюбодѣянія дѣда, вспомните Людовика, дофина Франціи, несчастнаго, маленькаго Балета!... О! сжальтесь, государь, надъ вашимъ наслѣднымъ принцемъ! Надъ колыбелью, полною столькихъ надеждъ и окруженною такою любовью! Онъ, вѣдь, и наше дитя, этотъ сынъ Франціи... Сжальтесь! Бойтесь навлечь на это дорогое существо отдаленный гнѣвъ Всевышняго! Оно невинно: не дѣлайте его отвѣтственнымъ! Чтобы руки наши не опустились когда-нибудь отъ отчаянія и изумленія! Чтобы искупителемъ за отца онъ не...
   Вдругъ старикъ пронзительно вскрикнулъ, покачнулся и, всплеснувъ руками, упалъ на полъ. Лицо его исказилось и струя крови хлынула изо рта. Въ отвѣтъ на его отчаянный крикъ раздалось другое восклицаніе, изданное всѣмъ собраніемъ:
   -- Доктора!... Скорѣе доктора!
   Совѣтникъ Будуа, извѣстный ученый, наклонился надъ тѣломъ, разорвалъ одежду, пощупалъ сердце и въ ужасѣ проговорилъ:
   -- Разрывъ сердца!
   Тяжелый страхъ распространился въ совѣтѣ. Всѣ волновались, суетились вокругъ умирающаго. Онъ не шевелился; въ тишинѣ слышалось его слабѣющее съ каждою минутой дыханіе; жизнь угасала.
   Однако, онъ еще разъ пошевелилъ головой и нѣсколько неясныхъ словъ вырвалось изъ его устъ:
   -- Марсель!... Ты также... бѣдный... бѣдный...
   Затѣмъ изъ груди его вылетѣлъ тяжелый вздохъ и голова упала.
   Когда прибылъ докторъ, все было кончено. Графъ Брутъ Бенаръ умеръ,-- умеръ, какъ желалъ: пораженный стоя въ послѣдней битвѣ за долгъ.
   

XXIV.

   Между тѣмъ, въ домѣ Бретёйльскаго предмѣстья Марія-Анна ждала отца.
   Она не выходила цѣлый день, предпочитая въ одиночествѣ предаваться своимъ грустнымъ думамъ. Она большую часть дня провела за роялемъ, и въ то время, какъ подъ ея искусными пальцами клавиши пѣли и смѣялись, и рыдали, она уносилась вдаль мечтами. Въ особенности одна мелодія, грустная бретанская пѣсня, съ однообразнымъ и жалостнымъ напѣвомъ, не выходила у нея изъ головы. Но вдругъ она вскочила, краснѣя: въ комнату входилъ Марсель.
   Марія-Анна быстро захлопнула рояль. Она обернулась и, смущенная, точно застигнутая на мѣстѣ преступленія, смотрѣла на брата.
   -- Ты!... Это ты?... Наконецъ-то!... Наконецъ!-- безсвязно повторяла она.
   -- Отецъ вернулся?-- спросилъ Марсель глухимъ голосомъ.
   Дѣвушка не сразу отвѣтила, мрачное выраженіе его лица пугало ее; наконецъ, она сказала:
   -- Его вызвали сегодня утромъ къ министру; но теперь онъ, вѣроятно, въ совѣтѣ: тамъ засѣданіе по важнымъ дѣламъ, по случаю вчерашнихъ событій, должно быть... ты знаешь, покушенія на жизнь императора!
   -- Знаю,-- сухо произнесъ онъ.-- Я подожду.
   Онъ сѣлъ въ кресло и закрылъ лицо руками; Марія-Анна не сводила съ него глазъ, дрожа и не смѣя приблизиться.
   Марсель первый нарушилъ молчаніе; онъ заговорилъ мягкимъ, но торжественнымъ тономъ:
   -- Марія-Анна, по распоряженію правительства, я вынужденъ уѣхать сегодня вечеромъ и очень надолго. Я пришелъ попросить прощенія у отца за всѣ страданія, которыя я причинилъ ему: мнѣ такъ нужно его благословеніе!
   Онъ замолчалъ на минуту, потомъ, принужденно улыбнувшись, продолжалъ:
   -- И ты, Марія-Анна, прости, дорогая сестра, если я когда-нибудь огорчалъ тебя... прости больному.
   Она вскрикнула, бросилась къ брату и обвила его шею руками.
   -- Марсель! о, Марсель, зачѣмъ ты говоришь это? Ты скрываешь отъ насъ какое-нибудь несчастіе... ты... О, Боже, онъ хочетъ поступить, какъ нашъ дѣдъ... онъ убьетъ себя изъ любви къ той женщинѣ!
   Та женщина!... Молодой человѣкъ грубо оттолкнулъ несчастную дѣвушку; лицо его опять приняло нехорошее выраженіе и онъ съ бѣшенствомъ стиснулъ кулаки.
   -- Та женщина?... О! нѣтъ!... Я не хочу ее больше знать!
   Несчастная дѣвушка опустилась передъ нимъ на колѣни.
   -- Ты правду говоришь? Да будетъ благословенъ Господь!... Но зачѣмъ же ты покидаешь насъ? Къ чему этотъ отъѣздъ?... Останься, о, останься, я умоляю тебя! Мы съумѣемъ окружить тебя такою любовью, что твое бѣдное, больное сердце скоро излечится!... Останься... изъ жалости ко мнѣ!... Я такъ страдала, видя твои мученія, столько плакала, когда ты плакалъ!... Знаешь, Марсель, вѣдь, мы похожи съ тобой другъ на друга и та же кровь течетъ въ нашихъ жилахъ... Ты не сердись, что я такъ говорю съ тобой, сравниваю себя съ тобой,-- себя, такую некрасивую!... Нѣтъ, не повторяй мнѣ, что я красива; твои глаза опровергаютъ твои слова. Я такъ хорошо знаю себя! Я некрасива и калѣка; я для всѣхъ предметъ отвращенія или насмѣшекъ! У меня есть только одно хорошее: мое пѣніе, но ты, гадкій, ты никогда не удостоиваешь его слушать!... Когда я умру, -- а я надѣюсь, что умру раньше тебя, -- я хочу, чтобы органъ въ церкви игралъ бретанскую пѣсню, которую мы слышали съ тобой въ Одіернѣ и которую ты находилъ такою поэтичной... О, счастливыя, дорогія воспоминанія!... Тогда, при звукахъ милой пѣсни, сердце твоей маленькой Маріонетты забьется въ гробу и, можетъ быть, вздохъ любви долетитъ до тебя.
   Она говорила съ страстнымъ увлеченіемъ, прерывая слова рыданіями и смѣхомъ. Марсель не слушалъ ея, не замѣчалъ даже и, думая о другой, машинально гладилъ длинные волосы несчастной дѣвушки.
   Въ эту минуту дверь отворилась и старая Филомена вошла въ комнату.
   -- Мадемуазель, можете вы принять гостью?... Какая-то дама желаетъ васъ видѣть, она въ слезахъ и похожа на сумасшедшую. Она не хочетъ уходить и говорить, что подождетъ, если надо, возвращенія графа.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, служанка подала карточку. Марія-Анна схватила ее и поблѣднѣла.
   -- Нѣтъ!... Нѣтъ!... Позовите людей!... Прикажите выгнать ее! Но въ ту же минуту дверь съ силой распахнулась и въ комнату вбѣжала княгиня де-Карпенья.
   

XXV.

   Увидѣвъ Марселя, молодая женщина вскрикнула съ дикою радостью:
   -- Онъ!... Онъ!... Свободенъ!... Они не убили его!
   И она бросилась къ Марселю, точно желая заключить его въ объятія. Но жестъ его мгновенно остановилъ молодую женщину. Марсель страшно поблѣднѣлъ, слова замерли въ горлѣ, онъ не могъ говорить; если бы у него въ рукахъ былъ ножъ, онъ убилъ бы ее.
   -- Вы!-- прошепталъ онъ, наконецъ.-- Вы здѣсь?... Что вамъ надо?
   Испуганная выраженіемъ безумной ярости, Розина отступила на нѣсколько шаговъ, но потомъ сейчасъ же приблизилась къ нему съ заискивающимъ, невиннымъ видомъ.
   -- Что мнѣ надо, другъ мой?... Ты свободенъ, и я хочу увезти тебя съ собой.
   Взрывъ хохота раздался ей въ отвѣтъ, взрывъ злобнаго и оскорбительнаго хохота.
   -- Довольно!... Бросьте комедіи!... Уходите!
   -- Нѣтъ!... Нѣтъ!... Нѣтъ!...-- повторяла она рѣшительнымъ тономъ.
   -- Марія-Анна,-- обратился тогда Марсель къ сестрѣ,-- мнѣ надо поговорить съ этою женщиной. Оставь насъ, милая, на минуту однихъ.
   Молодая дѣвушка не послушалась. Стоя въ углу комнаты, она устремила на Розину взглядъ, полный ненависти; въ то же время, она изучала ее, разбирала, сравнивала съ собой.
   "Да, конечно, она хороша, эта похитительница сердецъ, съ своими волнистыми черными волосами, бархатными глазами, матовымъ цвѣтомъ лица, точенымъ профилемъ, стройною фигурой и дерзкимъ видомъ! Дѣйствительно, хороша!... Но низкая она, все-таки!... И такихъ-то Господь надѣляетъ счастьемъ и любовью!... О, Боже!..."
   -- Оставь же насъ, милая сестра,-- повторилъ Марсель, теряя терпѣніе.-- Надо кончить!... Въ двухъ словахъ я объясню ей все, что надо.
   Видя, что сестра не слышитъ его, Марсель нѣжно взялъ ее за руку, чтобы вывести. Безъ сопротивленія, точно больной ребенокъ, повинующійся ласковому прикосновенію матери, Марія-Анна прошла черезъ всю комнату, взглянула еще разъ на брата и скрылась.
   -- Вотъ теперь мы съ вами поговоримъ!-- воскликнулъ Марсель, подходя къ княгинѣ де-Карпенья.-- Прежде всего, зачѣмъ вы здѣсь?
   Молодая женщина сѣла.
   -- Я уже сказала тебѣ,-- отвѣтила она притворно-спокойнымъ тономъ.-- Такъ какъ, вопреки всякимъ ожиданіямъ, я нахожу тебя здѣсь, то хочу увезти тебя съ собой.
   Она смотрѣла на него, улыбаясь и протягивая къ нему губы для поцѣлуя. Марсель поднялъ кулакъ. Но опустить руки онъ не рѣшился, а только съ языка его сорвалось оскорбительно-бранное слово.
   Подъ ударомъ такого оскорбленія молодая женщина опустила глаза и покраснѣла, потомъ ласково обратилась къ нему:
   -- Ты ли это, Марсель?... Ты ли говоришь мнѣ это?... О!... Она говорила нѣжнымъ и чарующимъ голосомъ, голова ея покорно склонилась подъ обидой и бархатные глаза ласкали оскорбителя; тотъ отступилъ, стыдясь своей несдержанности.
   Прошло нѣсколько минутъ въ молчаніи. Розина смотрѣла на Марселя, продолжая улыбаться. Наконецъ, она заговорила, вставая:
   -- Идемъ, дорогой... Скорѣе! Вчера полицейскіе агенты провожали меня до балтійской границы, мнѣ запрещенъ въѣздъ во Францію, въ Парижъ. А я, все-таки, здѣсь! Но я боюсь. Они, вѣроятно, слѣдятъ за мной. Что, если они разлучатъ насъ?... Скорѣе, скорѣе, идемъ!
   Она приблизилась къ Марселю, чтобы взять его подъ руку и увлечь. Онъ стиснулъ зубы и молчалъ съ искаженнымъ лицомъ и сверкающими отъ бѣшенства глазами. Наконецъ, онъ не въ силахъ былъ сдержать своей ярости:
   -- Убирайтесь вонъ!... Да убирайтесь же!... Не видите вы, что я убью васъ?-- крикнулъ онъ.
   Розина пожала слегка плечами и опять опустилась въ кресло.
   -- Убьешь меня? Какія глупости ты говоришь!... Зачѣмъ убивать, когда мы будемъ счастливы навсегда?... Вѣдь, я свободна, другъ мой, свободна и вдова по-настоящему теперь!
   Пораженный такимъ спокойствіемъ, Маосель не нашелъ другаго отвѣта, кромѣ новой дерзости:
   -- Куртизанка!
   На этотъ разъ молодая женщина подняла голову и, немного оживляясь, сказала:
   -- Куртизанка? Ну, что-жь, я принимаю это названіе!... Значитъ, ты не хочешь теперь жениться на мнѣ, какъ хотѣлъ раньше? Какъ хочешь!... Я буду твоею любовницей, ты только больше будешь любить меня... Да, я буду твоею любовницей! Какое мнѣ дѣло, что будутъ думать глупцы и завистники?... Да, да, твоею любовницей!... Но мы будемъ вмѣстѣ,-- понимаешь ли?-- всегда, всегда!... Не угрожай мнѣ больше,-- я не боюсь, и не смѣйся такъ,-- мнѣ слишкомъ больно.
   Марсель Бенаръ дѣйствительно смѣялся безумнымъ и неудержимымъ хохотомъ. Онъ упрекалъ себя за то, что до сихъ поръ не охватилъ ее за плечи и не вытолкалъ.
   -- Браво!-- произнесъ онъ сквозь смѣхъ.-- Хорошо сыграно! Третьяго дня драма, сегодня пастораль!... Савелли годится на всѣ амплуа!
   Княгиня де-Карпенья въ одинъ прыжокъ очутилась около Марселя.
   -- Савелли! А!... Меня зовутъ теперь Савелли! Прощай, свѣтская женщина, знатная дана, княгиня!... Я только Савелли!... Хорошо!... Я принимаю опять свое настоящее имя и горжусь имъ! Это имя честнаго человѣка, героя, мученика, котораго убили твой императоръ и твой отецъ и за котораго я хотѣла отомстить, я!
   -- Негодная!
   -- Скажи лучше, несчастная!... Да, я хотѣла отомстить за убитаго отца, который являлся мнѣ каждый день и каждую ночь, показывая свои кровавыя раны на груди!... О, Боже! Заставить плакать графа Бенара такъ, какъ плакала я!... Какая мечта!... И что же? Я не въ силахъ была, нѣтъ, не въ силахъ!... Я подло полюбила тебя... и люблю, люблю, люблю!...
   Слова, полныя страсти, отрывисто вылетали изъ ея устъ. Въ этой влюбленной женщинѣ было что-то свѣтское и много простонароднаго. Синіе глаза ея сверкали и нѣжная краска заливала блѣдное лицо. Въ своей экзальтаціи Розина Савелли была дѣйствительно прекрасна.
   При видѣ такой страсти, Марсель Бенаръ чувствовалъ, какъ понемногу утихало смятеніе въ его душѣ, смутная жалость шевельнулась въ его сердцѣ; онъ ненавидѣлъ еще, такъ, по крайней мѣрѣ казалось ему, но уже не оскорблялъ.
   -- Знаешь ли, какъ я обожаю тебя!-- продолжала Розина послѣ непродолжительной паузы.-- Вѣдь, я все узнала, мой бѣдный Марсель... Да, все! Марино, ты знаешь Марино, профессоръ музыки, такъ называемый Травенти, онъ успѣлъ добраться до Бельгіи... Марино разсказалъ мнѣ въ Брюсселѣ гнусную исторію съ букетомъ шиповника. Возмутительную ловушку подстроилъ тебѣ мой ненавистный мужъ!... О! это не я, не я, клянусь тебѣ!... А ты, мой бѣдный, наивный другъ, сразу поддался на обманъ. О, влюбленный! И такъ, ты получаешь букетъ, скромные цвѣты твоей Розины и сейчасъ же летишь... Сейчасъ же! Carino, mio carino! Ты, значить, очень любишь меня? Боже мой, Боже! Какъ я счастлива была, когда Марино разсказалъ мнѣ это! О! ты не знаешь сердца твоей возлюбленной. Я думала, что ты въ тюрьмѣ, и пришла сюда, чтобы упасть въ ногамъ твоего отца,-- убійцы моего отца! Это было бы гнусно, но я люблю тебя больше чести. Я хотѣла, чтобы меня допустили къ твоимъ судьямъ. Я оправдала бы тебя, обвинивъ себя. Если бы тебя оправдали, Марсель, я увезла бы тебя далеко отсюда; если бы сослали, я послѣдовала бы въ ссылку съ тобой; если бы приговорили къ смерти, я бы отравилась у твоего эшафота!... Я люблю тебя!... Люблю!... О, какъ я люблю!...
   Обезумѣвъ отъ страсти, она схватила руку Марселя.
   -- Идемъ!... Бѣжимъ!-- повторила она въ третій разъ.
   Тотъ оттолкнулъ ее опять, но очень слабо.
   -- Уѣзжайте въ Брюсель. Я остаюсь: я приговоренъ къ смерти.
   -- Приговоренъ? Какое безуміе! Но, вѣдь, ты свободенъ, ты здѣсь... ты...
   -- Завтра, въ этотъ часъ, я буду мертвъ.
   -- Мертвъ!... Какое ужасное слово!... Ты будешь мертвъ?... Какъ онъ говоритъ это! Спокойно, покорно, безъ гнѣва! О, ты путаешь меня, Марсель! Сейчасъ, когда ты оскорблялъ меня, поднималъ на меня руку, я была спокойна и смѣялась въ душѣ: дрожь твоего голоса опровергала рѣзкость твоихъ словъ!... Теперь же мнѣ страшно!... Послушай, скажи: ты хочешь отомстить мнѣ, позабавиться, пугая меня, испытать, насколько я люблю тебя?... Нѣтъ, нѣтъ, не притворяйся, умоляю тебя!... О! Ты знаешь, что если ты долженъ умереть, то я умру съ тобою!
   -- Моя жизнь не принадлежитъ мнѣ больше,-- серьезно проговорилъ Марсель.-- Чтобы избавить мое имя отъ позора и суда, я обѣщалъ убить себя завтра... И я убью... Вотъ почему я свободенъ.
   Розина дико вскрикнула и опустилась передъ нимъ на колѣни.
   -- О, Боже мой! Боже мой! Я понимаю!... И это негодяи, министры Бонапарта, принуждаютъ тебя къ этому? Они играли твоею честью, твоимъ отцомъ! Да, эти негодяи въ тысячу разъ преступнѣе насъ, желавшихъ избавить отъ нихъ Францію!... Но ты не послушаешься, Марсель, ты... О, не отталкивай меня! Сжалься!... Прости! Прости!... Я, несчастная, причина твоей смерти!... Да, я, подлая, я, негодная! такъ какъ это я, я убиваю тебя!... Прости, прости!
   И Розина громко рыдала, прерывая свои жалобы упреками, обращенными къ самой себѣ. Она крѣпко прижалась къ нему, такъ что Марсель, отступая, волочилъ ее по паркету комнаты.
   Но вдругъ Марсель съ силой приподнялъ распростертую и трепещущую Розину, охватилъ руками ея станъ и страстно прильнулъ губами къ ея умоляющимъ устамъ.
   -- Да, я все еще люблю тебя!... Ну, такъ умремъ же вмѣстѣ!
   Наступалъ вечеръ. Холодныя, зимнія сумерки вкрадывались въ комнату, гдѣ они сидѣли, прижавшись другъ къ другу; и въ ежеминутно сгущающейся тьмѣ предметы казались больше и неопредѣленнѣе. Марсель одною рукой обнималъ талію Розины, опустившей въ изнеможеніи голову на плечо вновь найденнаго возлюбленнаго.
   Они собирались уходить, когда Марсель нѣжно освободилъ свою руку. Пройдя черезъ комнату, онъ приблизился къ креслу, гдѣ сидѣлъ обыкновенно его отецъ, благоговѣйно опустился на колѣни и, наклонивъ голову въ молитвѣ, простился съ отсутствующимъ.
   Это было въ тотъ самый мигъ, когда графъ Бенаръ среди волнующагося государственнаго совѣта издалъ свой предсмертный крикъ, когда онъ задыхающимся голосомъ призывалъ своего сына и прощалъ. Потомъ, прижавшись другъ къ другу, влюбленные вышли, чтобы провести вмѣстѣ послѣднюю ночь.
   

XXVI.

   Въ эту ночь съ сѣверо-запада внезапно поднялся вѣтеръ и началъ крѣпнуть. Въ нѣсколько часовъ вихрь превратился въ шквалъ, шквалъ -- въ бурю. Расходившіяся волны Атлантическаго океана хлынули въ каналъ и вскорѣ берегъ Франціи представлялъ изъ себя волнующуюся массу пѣны. Бушующее море особенно набросилось на нормандскій берегъ, гдѣ обломки скалъ, подмытыхъ водою, рушились въ пучину. Долго помнили женщины Фекано и Сенъ-Валери эту ужасную ночь и дикую бурю, отнявшую у нихъ мужей или дѣтей.
   На небѣ, между тѣмъ, заблестѣла заря: день занимался. Востокъ окрасился бѣловатымъ свѣтомъ, тогда какъ надъ волнующимся моремъ еще нависла непроницаемая тьма. Густой туманъ до самаго горизонта заволакивалъ ревущія волны. Среди облаковъ тумана слышался ревъ разъяреннаго океана, вздымавшагося и опускавшагося въ страшныхъ судорогахъ.
   У подножія Сассевильскаго холма, въ стѣнѣ, окружавшей обнаженный паркъ, отворилась калитка и двѣ тѣни скользнули въ нее, направляясь къ Дальскому ущелью. Онѣ скорымъ шагомъ шли къ бушующему океану. Марсель Бенаръ былъ спокоенъ и молчалъ; Розина де-Карпенья, напротивъ, находилась въ неестественно-возбужденномъ состояніи и говорила громкія фразы.
   -- Да, ты правъ, мой дорогой, что выбралъ такое ложе для послѣдняго поцѣлуя, который никогда не кончится!... Ты правъ, что хочешь доказать нашу любовь здѣсь, гдѣ мы такъ любили другъ друга!... Омыть мои грѣхи въ безпредѣльномъ океанѣ!
   Марсель улыбался и они шли такимъ образомъ рука въ руку. При поворотѣ дороги они очутились въ вихрѣ урагана, и вдругъ порывъ вѣтра бросилъ имъ въ лицо брызги и соленую пѣну.
   Розина остановилась.
   -- О!-- произнесла она страннымъ тономъ,-- какъ намъ будетъ холодно тамъ!
   "Тамъ" -- была желанная могила въ океанѣ.
   Они опять двинулись впередъ, но Розина шла медленнѣе, ея ноги отяжелѣли и она молчала.
   Они достигли, такимъ образомъ, берега. Груды камней отдѣляли ихъ отъ моря; они миновали ихъ и пошли по песку между лужами холодной воды.
   Море начинало подниматься и далекій еще приливъ набѣгалъ на подводные рифы. Въ густомъ туманѣ его не видно было еще, но уже слышно. Волны съ грохотомъ ударялись о преграды; затѣмъ шумъ стихалъ на минуту, раздавалось жалобное рыданіе и снова буря ревѣла громче прежняго.
   Розина начала хохотать.
   -- Слышишь, дорогой? Чудовище зоветъ насъ!
   Она наклонилась, подняла камень и съ силой бросила его въ ревущую бездну.
   Свѣтлѣющій день разсѣялъ туманъ: теперь они могли различать дали. Впереди клубились и лѣнились зеленовато-желтыя волны, точно открытыя пасти чудовищъ, которыя грозили и надвигались. Гонимое вѣтромъ море налетало шкваломъ на подводные рифы и, перескочивъ, покрывало бѣлою пѣной ихъ черные зубцы. Приливъ страшно бушевалъ;волны стремительно катились въ берегу... Еще немного, и морская пучина налетитъ на Марселя и Розину, поглотитъ ихъ.
   Розина безмолвно смотрѣла впередъ. Она дрожала всѣмъ тѣломъ, лицо ея поблѣднѣло, зубы стучали.
   -- Тебѣ холодно?-- спокойно и нѣжно обратился къ ней Марсель.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила она,-- мнѣ страшно.
   Марсель взглянулъ на нее. Ужасъ исказилъ ея черты; мертвенная блѣдность покрыла щеки; ротъ широко открылся, голова вытягивалась къ приближающейся смерти: при бѣловатомъ свѣтѣ зари она была страшна.
   Вдругъ молодая женщина повернулась и бросилась бѣжать къ берегу. Марсель быстро догналъ ее.
   -- Розина!... Моя Розина!... Будь смѣлѣе!... Одна минута мученія, и все кончено...
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- шептала она.-- Я не хочу!... я не хочу!...
   Онъ пытался взять ее за руку. Розина оттолкнула его.
   -- Я не хочу!... Я не хочу!... Я недостаточно люблю тебя для этого!
   И она снова побѣжала. Въ нѣсколько прыжковъ Марсель очутился около нея.
   -- А, негодная женщина!... Подлое существо!... Ты останешься со иною!
   Онъ схватилъ ее за руку и бросилъ ее на песокъ. Несчастная сопротивлялась, кричала и звала на помощь:
   -- Ко мнѣ!... ко мнѣ!... Помогите!... Это подло!... Я не принадлежу тебѣ!... Помогите!... Да, это подло!... Оставь меня! Оставь меня! Я не люблю тебя, я никогда не любила тебя!... Помогите!...
   Но крики ея заглушались вѣтромъ и на берегу не было ни одной живой души, которая могла бы услышать. Марсель держалъ ее на землѣ, блѣдную отъ злости и страха.
   -- Ты меня никогда не любила? Признаніе запоздало, милая моя!... Ну, такъ ты будешь обожать меня на томъ свѣтѣ!
   Колѣнями онъ сдавилъ ей грудь, руками прижималъ голову къ ледяному песку. Розина рвала его руки ногтями и зубами, плевала въ лицо, кричала и бранилась.
   -- Негодяй!... Разбойникъ!... Сынъ убійцы!... О, о! я хочу жить!
   Теперь она вполнѣ явилась тѣмъ, чѣмъ была, во всей своей нравственной низости: продажною тварью.
   Она, однако, крикнула еще:
   -- Священника!... О, священника!...
   Передъ лицомъ смерти итальянка испугалась ада.
   Вдругъ сжимавшія ее руки выпустили свою добычу. Марсель Бенаръ поднялся. Его широко-открытые глаза удивленно смотрѣли вдаль, лицо приняло выраженіе боязливаго изумленія, благоговѣйнаго ужаса, а, между тѣмъ, губы его нѣжно улыбались.
   Онъ медленно опустился на колѣни.
   -- Отецъ!-- прошепталъ онъ.
   Розина Савелли въ одинъ прыжокъ очутилась на ногахъ и бросилась къ берегу; скоро она достигла суши.
   -- Отецъ!... О, отецъ!-- повторялъ сынъ, продолжая стоять на колѣняхъ.
   Вдали, въ тѣни ущелья, исчезала фигура убѣгавшей Розины; скоро она скрылась въ утреннемъ туманѣ.
   Тогда сынъ графа Брута Бенара спокойно легъ на песокъ. На него уже надвигалась морская пучина. Онъ сложилъ руки на груди и неподвижно ждалъ...

-----

   Нѣсколько лѣтъ назадъ тотъ, кто передаетъ теперь подробности этой грустной исторіи, осматривалъ въ Байелѣ, во Фландріи, лечебницу для умалишенныхъ.
   Я не одинъ былъ тамъ. Вмѣстѣ со мной ее осматривали еще два, незнакомыхъ мнѣ, посѣтителя, мужчина и женщина. Мужчина не представлялъ собою ничего особеннаго; это былъ просто туристъ; спутница же его, нарядная дама, имѣла видъ кокотки высшаго полета, начинавшей уже стариться. Монахиня общины "Добраго Пастыря" сопровождала насъ.
   Въ отдѣленіи идіотовъ женщина спросила:
   -- Не здѣсь ли содержится дочь графа Брута Бенара?
   При этихъ словахъ грязное существо, сидѣвшее въ углу, бросилось на насъ съ крикомъ:
   -- Это она!... Убей ее!... Убей ее!...
   И съ несчастною идіоткой начались конвульсіи.
   Дама, между тѣмъ, страшно поблѣднѣла; она взяла подъ руку своего спутника и поспѣшила уйти.

В. Р.

"Русская Мысль", кн.I--III, 1891

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru