Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60--70-х годов XIX века/ Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева. -- М.: Современник, 1986.-- (Сельская б-ка Нечерноземья).
Были сумерки. Голопятовка с своими сараями, закопченными избами и овинами утопала в сугробах. На реке у почерневшей проруби стояли бабы с толстыми, завернутыми в тряпки ногами: мимо них, с граблями через плечо, шел мужик, осыпанный мякиной; вдали тихо гудел побелевший лес.
Среди крестьянского двора, во многих местах разрушенного, стояли занесенные снегом, шершавые клячи и овцы, подбирая солому; под навесом жались воробьи, колыхалось замерзлое белье, валялись обледенелые колеса, плетушки и разная рухлядь. Баба в худеньком кафтане, высоко подпоясавшись тряпкой, несла вязанку хворосту; шла метель; с поветей валил снег и крутился по двору.
В голопятовскую улицу въезжал с хриплым криком торгаш. Он остановил лошадь и вошел в темную избу задолжавшего ему мужика. Сняв шапку, торгаш крикнул:
-- Кто дома?
На печи раздался удушливый кашель больной старухи; на земляном полу чавкал поросенок.
-- Бабка! дома Митрей?
-- Чего-о? Нетути его, кормилец...-- шурша соломой, ответила старуха,-- четырнадцатый денек уехал в Москву.
И старуха опять закашляла.
Пробираясь сугробами мимо плетней, шла птичница к скотнице посумерничать и застала ее сидевшею с подойником под коровою в кухне, в которой было так тихо, что, кроме сверчка и шумевшего подойника, ничего не было слышно.
Становилось темнее и темнее. Торгаш с заиндевелой бородой все ходил по дворам, отыскивая должников; в избах окна были запушены снегом и "царствовал совершенный мрак.
-- Эй, кто здесь? -- спрашивал мещанин, пригибаясь под дверью.
Никто не откликался.
-- Михей! Ишь, словно всех выбило...
-- Анисим! -- кричал он в другой избе; но, кроме жевания коровы у печи, ничего не получал в ответ,-- чтоб вас совсем!..
Торгаш уходил.
Кое-где в окнах появились огоньки; время от времени по реке, темной полосой, пробегали порожние сани и слышались замиравшие голоса...
В широкой избе, с ручьями на стенах, с снегом на окнах, горела лучина; на лавках сидело несколько баб и старух за пряжей, опуская чуть не до земли жужжавшие веретена; лицом к стене стоял пасмурный, худой шерстобой, громыхая толстой струной; на полатях виднелась черная голова; на печи лежали два солдата, один лицом вверх, другой -- вниз; у стола вил веревки парень, часто бросая работу и потирая локтями свои бока. Шел разговор:
-- Уж и стыдь, бабы...
-- Федосья! ты, чай, уж выткала свои кросна-то?
-- Не все... много остачи...
-- Посмотрю я на тебя: завистлива прясть, девка... шутка ли, три холста напряла! да и прядево у тебя... Бабушка! погляди-ко у ней холстину-то...
В избу вошла баба с донцем и посиневшим мальчиком. Она подняла вверх руку и проговорила:
-- У вас тепло таки! а я пришла посидеть... дома-то у нас никого нет. Что, ваши мужики не приезжали?
-- Нет, Антоновна; ждем не дождемся.
-- А я сейчас шла -- такая-то несет!.. у ваших ворот снегу набило,-- никак не пролезешь... да и сиверко!
Баба вздрогнула и стала усаживаться.
-- Так-то думаешь, думаешь -- господи! хоть бы уж скорее помереть...-- говорила одна старуха,-- что живешь? ни тебе радости, ни тебе покою...
-- А молиться небось не любишь! -- подхватил шерстобой,-- охать охаем, а душе помину нет! Вот осуждать -- наше дело!
Шерстобой сильно забил струною; один из солдат приподнял голову и посмотрел на него с печи.
Две молодые бабы тихонько говорили между собой:
-- Ну, что же золовка-то?
-- А золовка-то ей и баяла: ты тепереча в тягостях, ты бы подумала о себе: век жить -- не поле перейти.
Рассказчица сняла с нити кострику.
-- Ну, а деверь-то?
-- Деверь, голубчик ты мой милый, так гонит ее, со света сжил! Уж что: не жизнь -- сокруха одна...
-- Здравствуй, спешна работа! -- заговорила входившая баба с горшком,-- а я за огнем к вам... все ждем мужиков... сейчас бежала, глянула туда, к городу-то, не едут ли наши? нет!.. только буря стонет...
-- Что прядешь, Марья?
-- Да что прясть-то? ни былинки нет... видно, так останемся...
Баба начала зажигать огонь.
-- А что-то, я шла, погластилось мне, будто у вас в закуте пищит ровно... отробь взяла; а после подумала: дескать, не поросята ли?
-- Эй, эй, Ефим! встань! -- заговорила одна баба, тряся за волосы мужика на полатях,-- встань, говорят, сходи в закуту!
-- Что там еще выдумала!..-- сказал мужик и спрятал голову.
Один солдат спокойно рассказывал своему товарищу:
-- Вот и говорит нам: "Выучите вы, удальцы, песню:
Ребята! слава впереди,
Душа кипит в восторге...
У каждого верно на груди
Зависит Георгий...
Потому, давно в вас сугубая готовность к жертвам и насчет отечества дух Минина!" Мы тут как грянем:
Что под дождиком трава,
То солдатска голова!
-- А что, бабка, не пора ли нам ужинать? -- спросил другой.
-- Да!..-- насаживая на гребень намычку, сказала одна из старух.
Бабы начали хлопотать об ужине. Компания стала расходиться.
-- Пойду, Еремеевна, домой; завтра на барщину надо.
-- Пойду и я. Прощайте!
Буря не утихала; на деревне лаяли собаки, и где-то далеко сквозь снежные вихри звенел колокольчик. Все в деревне спало под жалобную голосьбу ветра; разве где-нибудь мерцал огонек и за пряжей сидела бессонная старушка.
ПРИМЕЧАНИЯ
НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ УСПЕНСКИЙ
(1837-1889)
Родился в семье священника села Ступино Ефремовского уезда Тульской губернии. Учился в Тульской духовной семинарии. В 1856 г. поступил в Петербургскую медико-хирургическую академию, потом перевелся на историко-филологический факультет Петербургского университета, но вскоре ушел оттуда и занялся литературной деятельностью.
С 1861 г. становится постоянным сотрудником некрасовского журнала "Современник". При содействии Н. А. Некрасова совершает путешествие по Европе. Начавшийся после 1862 г. спад общественного движения и поворот правительства к консервативному курсу вызывают у Успенского творческий кризис. В 1862 г. преподает в Яснополянской школе Л. Н. Толстого, затем -- в уездных училищах и гимназиях. С 1884 г. ведет полуголодное бродяжническое существование, закончившееся самоубийством.
В очерках и рассказах из народного быта Н. Успенского Н. Г. Чернышевский увидел новый подход к изображению крестьянской жизни, свободный от идеализации, свойственной дореформенной литературе о мужике, "правду без всяких прикрас" и критическое отношение к темным сторонам жизни "простолюдинов".
Тексты печатаются по изданию: Успенский Н. Повести, рассказы и очерки. М.: Худож. лит., 1957.