Устрялов Николай Васильевич
Из письма

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Н. В. УСТРЯЛОВ

Из письма

   Н.Ф.Федоров: pro et contra: В 2 кн. Книга вторая
   СПб.: РХГА, 2008.
  
   ...Вы интересуетесь моим отношением к "федоровщине". Мне довелось уже дважды говорить о ней в печати: в первый раз -- в очерке "Россия" (у окна вагона), посвященном впечатлениям поездки в Москву и московским тогдашним беседам (1925) 1, и во второй раз -- в недавнем историософском этюде "Проблема прогресса" 2, вызвавшем известный Вам критический отклик в книге "О конечном идеале" 3. Тема, однако, такова, что не грех ее коснуться и в третий раз.
   Не нужно быть "федоровцем", чтобы почувствовать в этой своеобразной системе нечто незаурядное и захватывающее. Думаю, не будет ошибкой сказать, что она таит в себе возможность большого социального успеха. Ее несравненный, головокружительный оптимизм пригоден для уловления душ. Есть в ней нечто современное, от эпохи масс. Она словно просится на трибуны и в микрофоны -- и чувствуешь, что ей тесно в ее нынешнем интеллигентско-академическом оформлении.
   Да, да, она, так сказать, мифоносна и потому многообещающа, особенно в наш век, когда человечество явно тоскует по новому или обновленному мифу. Она менее всего скептична, менее всего половинчата. Она мажорна в высочайшей мере.
   И вместе с тем она имманентна позитивному духу эпохи, традициям светского "прогресса" последних веков. Она бесстрашно доводит эти традиции до последнего вывода и тем самым взрывает их изнутри. В ее науковерчестве есть нечто наивное до варварства: известно, что примитив, коснувшийся науки, верит в нее куда горячее, нежели перегруженный ученостью мудрец, хлебнувший из этого кубка, подобно Фаусту, вместе с опьяняющими ядами гордыни трезвящие яды сомнения. Но недаром нашу эпоху называют возрождением варварства. В ней -- истоки нового мифа...
   Этот миф теперь должен быть и не может не быть именно наукообразным по форме и наукопоклонническим по существу. История цивилизации подготовила почву для этих всходов. Наука некогда убила веру -- теперь она ее возрождает, порождая ее своими собственными успехами: божественная ирония человеческой логики!
   В системе Федорова торжествует крайний, необузданный, неистовый рационализм. Она хочет быть прозрачной, насквозь понятной. Она непоколебимо верит в могущество и всепроницаемость разума. Она решительно и презрительно сторонится всякой "мистики". И -- кто знает -- пожалуй, она способна в эпоху популярного массового сознания ("Übertragbare" -- Кайзерлинг) -- вдруг зазвучать языком громов!
   Нужды нет, что, чуждаясь мистики, федоровцы впадают в наиболее сомнительный ее сорт: в мистику рационализма. Нет у них интуиции тайны. Они готовы рассуждать чуть ли не о конкретных рецептах грядущего научного воскрешения мертвых, примешивая при этом к мистике рационализма мистику материализма (ср. Муравьев, "Овладение временем" 5). Они не прочь при случае обсудить методы человеческого управления солнечной системой и всеми космическими сферами. Казалось бы, есть нечто безвкусное в этой манере философствования, нечто от философского и научного полусвета. И логически скользкое: очевидно, перерожденная человеческая природа откроет и новые задачи, постигнет и новую проблематику, о коей сейчас нельзя и предполагать. Но все это в конце концов не так вредно для успеха и основной прагматической значимости федоровской проектики: мифу двадцатого века, по-видимому, и не полагается быть иным.
   Рационализм сплетается в этом мировосприятии с волюнтаризмом: человечеству доступна всецелая истина, и его задача -- войти в ее разум. Царство Небесное силою берется (причем небо Федорова-- небо астрономии, а не "мистики"). Была бы воля к истине и добру, воля к совершенству -- и конечный идеал воплотится. Значит, главное -- воля к общему спасению. Значит, главное -- дело.
   Опять-таки и в этой черте своего идейно-психологического облика федоровская проповедь насыщена современностью: разве воля и дело, разве "динамизм" -- не в порядке исторического дня?..
   Но примечательность этого учения не только в его действенной оптимистической мажорности и не только в его сродстве с прометеевским духом времени. Его своеобразная и знаменательная особенность еще и в том, что корнями своими оно уходит -- в христианство.
   Оно представляет собою героическую попытку оживить христианскую идею в истории, непосредственно связав ее с лейтмотивом современной цивилизации. Христианизировать технический прогресс и, можно сказать, технизировать и тем самым модернизовать историческое христианство.
   Разумеется, этот громадный замысел знает свои опасности. Федоров -- на грани "богочеловечества" и "человекобожества", если вспомнить старое противоположение Достоевского. "Будете как боги" -- тезис Люцифера. "Вы боги и сыны Всевышнего все" 6 -- тезис христианский. Конечно, должны тут быть некие смысловые границы и различия, но ясно, что здесь есть некое касание. Тут -- узел федоровского учения как религиозной концепции. Опасность усугубляется тем, что поскольку оно стремится войти в историческую действительность и стать ее фактором, его развитие рискует усилить именно человекобожескую его устремленность за счет богочеловеческой. И если субъективные умыслы самого Федорова и его учеников проникнуты "глубочайшим смирением и сознанием своей ответственности, а отнюдь не гордыней"7 (как ответили мне в книге "О конечном идеале" федоровцы), то есть немало оснований полагать, что объективная логика их веры, преломляясь в стихийном сознании современных человеческих масс, способна обернуться безрелигиозной в своем существе, самовлюбленно-человеческой, фетишистски-науковерческой душой бездушно-машинной эпохи.
   Однако не нужно считать эту опасность непреодолимой: христианские энергии имеют свою природу и свою самозаконную силу. Миф, сначала наивный в своей оголенной душевной данности, затем обычно обрастает глубинами культуры. Во всяком случае, машинопоклонство представляет собою более плодотворное и более исправимое заблуждение, нежели машиноборство. Поскольку федоровское построение не только не хочет отрываться от христианства, но, напротив стремится всецело быть ему верным, не щадя усилий для доказательства своего религиозного правоверия, -- нельзя не признать за ним совсем особого места в мире современных исканий. Другой вопрос -- не окажется ли его приверженность христианству внешним препятствием на пути к его широкому массовому успеху в нашу эпоху упадка официальных институтов христианской церкви. Этот вопрос можно выразить и в более общей форме: осуществимо ли социально-историческое возрождение христианства, или история пойдет иначе, хотя бы путем предсмертных. прозрений Вл. Соловьева? А, может быть, есть еще и иные пути?..
   Любопытно подчеркнуть, что федоровская концепция, русская и по корням, и по стилю, своими практическими установками созвучна прежде всего советским умонастроениям в их предметном существе. Недаром федоровцы не скрывают своих советских симпатий и вносят на этот счет разъясняющие поправки в антисоциалистические, старомодные суждения своего учителя. Если большинство прочих русских религиозных течений окрасило себя в ярко противореволюционные цвета, то федоровское неохристианство, наоборот, сразу же восприняло русскую революцию, как положительную всемирно-историческую силу, почуяло в ней духовно родную стихию.
   Вспоминаю свои встречи с покойным В. Н. Муравьевым в Москве летом 1925 года. Ярый федоровец, он был в то же время ярым сторонником советской революции; и характерно, что именно федоровское его "обращение" превратило его в советофила. Он утверждал и убеждал, что преобразовательный пафос Октября нужно принять целиком -- и, больше того, нужно идти "дальше", чем идут пока большевики. Я говорил ему, полушутя, что в своем люциферианском экстазе он затыкает за пояс Маяковского и Горького... Он упорно настаивал на необходимости раскрыть перед нашей революцией еще более грандиозные, творческие перспективы: "nous sommes plus bolshévistes que les bolshéviques mêmes" 8, -- восклицал он, лаская слух своим чистым французским произношением. Бедняга, через несколько лет он погиб в Нарыме: революция беспощадна не только к тем, кто отстает от нее, но и к тем, кто ее "опережает". Думается, доведись ему дожить до наших дней, он еще крепче утвердился бы в своих суждениях. Динамика нашей революции показалась бы ему, разумеется, оправданием его надежд. Он поспешил бы констатировать, что многие дорогие ему идеи становятся ныне -- быть может, не без влияния того же Горького -- основным патетическим мотивом генеральной линии. Он сказал бы, что федоровский лозунг "борьбы с природой" не только усвоен советской политикой, но превращен в ее боевой, ударный клич. А в идее бесклассового общества он, конечно, не замедлил бы ощутить победу "общего дела"...
   Да, новый миф. Христианство эпохи техники и машинной цивилизации. Взволнованная мысль человечества ищет выхода из тупиков наличной исторической действительности. Сознание словно не поспевает за бурно бегущим вперед бытием. Если выход возможен, то лишь на путях глубокого духовно-телесного перерождения, лишь на почве праведной направленности технического прогресса. Техника должна быть нравственно осмыслена и оформлена, -- иначе ока взорвет мир вместо того, чтобы его спасти. Отсюда -- исключительное значение идей в наши дни, причем зреют условия торжества идеи подлинно универсальной, подлинно мирового диапазона. Явится ли она? Станет ли она действенной силой? Найдет ли она в себе энергию воплощения? -- Не знаем. Но во всяком случае, чтобы победить на земле, идее надлежит быть не только и даже, пожалуй, не столько логически безукоризненной, сколько эмпирически цепкой, органической, почвенной, напитанной плотью и кровью. Всегда миром правили страстные идеи...
  
   Харбин, 22 октября 1933 г.
  
   P. S. Кстати, об этом федоровско-большевистском лозунге "борьба с природой". Прекрасный по своему подлинному внутреннему значению, он едва ли удачен по своему прямому буквальному смыслу. Он дает повод к недоразумениям. Он звучит и не научно, и не онтологично. Задача в том, чтобы бороться не с природой самой по себе, а с ее искаженным аспектом, с ее косными силами, с ее ущербленными модусами. Дело в том, чтобы, -- говоря словами Федорова, -- "обратить слепой ход природы в разумный", чтобы "недостатки слепой природы были исправлены сознающей эти недостатки природой" 9. Не менее характерны в этом отношении его утверждения о том, что природа для нас "враг временный, а друг вечный" 10. Борющееся "с природой" человечество есть само ведь тоже природа в глубочайшем смысле слова. И борется оно, не ниспровергая природу, а, напротив, опираясь на нее, утверждая и прославляя ее. Нужно блюсти и ценить великую традицию мировой философии, прозревающую в природе достойную "ризу духа". Преобразование и преображение мира должно быть не борьбою с природой, а утверждением ее идеально-реального бытия.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   Печатается по: Вселенское дело. Вып. 2. С. 162--166.
   В том же году в сокращении под заглавием "О философии Федорова в свете современности" перепечатано в сб. статей Устрялова "Наше время" (Шанхай, 1934. С. 197--202).
   Об отношении к идеям Федорова Николая Васильевича Устрялова (1890--1937), философа и правоведа, идеолога сменовеховства, см.: Pro et contra. Кн. 1. С. 79--82; Философский контекст, 344--349; Hagemeister, 363-367.
   1 В книге "Россия (у окна вагона)" (Харбин, 1926) Устрялов, рассматривая идейные споры, шедшие в 1925 г. в московской среде, под углом полемики славянофилов и западников и подчеркивая, что нынешние "славянофилы" остро ощущают катастрофизм эпохи, исчерпанность европейских путей культуры и видят в русской революции предвестие "новой эры в истории человечества", писал: "Культурные традиции "славянофилов" известны. Но попадаются и некоторые индивидуальные симпатии. Один особенно упоен Достоевский, другой исходит от Вл. Соловьева, третий увлекается "евразийскими" перспективами, четвертый опирается на Н. Ф. Федорова. Оригинальное учение последнего, насколько я успел заметить, довольно часто упоминается в задушевных разговорах. В свете этого учения современная эпоха представляется началом некоего универсального перерождения и возрождения человеческого рода" (Указ. соч. С. 46).
   2 Соответствующий фрагмент из работы "Проблема прогресса" см. в антологии ниже.
   3 Речь идет о главе "Идеал и трагедия" из книги Н. А. Сетницкого "О конечном идеале" (Харбин, 1932), в которой философ вел полемику с Устряловым.
   4 Герман Кайзерлинг (1880--1946) -- немецкий философ и писатель, выдвигал идеал "нового синтеза духа и души", выступал за возвращение к целостности бытия через обращение к древней и особенно восточной философии.
   5 В книге "Овладение временем" В. Н. Муравьев рисовал образ синтетической культуры будущего, стремящейся к победе над пространством, временем, смертью. Опираясь на теорию множеств Г. Кантора, он настаивал на обратимости времени, которое есть не что иное, как показатель динамики множеств. Возобновляя ту комбинацию элементов вещей и существ, которая имела место до их гибели, исчезновения, мы тем самым преодолеваем время, воскрешаем жившее и бывшее.
   6 Первая цитата -- Быт 3:5, вторая -- Пс 81:6.
   7 Сетницкий Н.А. О конечном идеале. Харбин, 1932. С. 86.
   8 Мы больше большевики, чем сами большевики (франц.),
   9 Цитата из I части "Вопроса о братстве..." (Федоров. I, 53).
   10 Цитата из статьи Федорова "Кто наш общий враг, единый, везде и всегда присущий, в нас и вне нас живущий, но тем не менее враг лишь временный?" (Федоров. II, 239).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru