Утина Наталья Иеронимовна
Роберт Бернс

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шотландскій народный поэтъ.
    Текст издания: журнал "Дѣло", NoNo 5-6, 1876 г.

   

Шотландскій народный поэтъ.

I.

   Въ ряду тѣхъ немногихъ европейскихъ именъ, которыя, благодаря своему генію и необыкновеннымъ усиліямъ, пробились изъ народной среды къ литературной дѣятельности и славѣ, имя Роберта Бернса пользуется вполнѣ заслуженной извѣстностію. Около ста лѣтъ прошло послѣ его смерти, а память о немъ такъ-же свѣжа въ Шотландіи, какъ и во время его жизни; надъ его могилой давно поставленъ великолѣпный мавзолей, его пѣсни, полныя тоски, отчаянія и глубокой ироніи, сдѣлались достояніемъ народа; онѣ проникли во всѣ сословія и уголки Шотландіи и далеко распространились за предѣлы отечества Бернса. Ихъ поетъ пастухъ Австраліи и Новой Зеландіи, рудокопъ Калифорніи и Колумбіи, колонистъ и матросъ Америки; онѣ служатъ настольною книгой для шотландскаго фермера и англійскаго лорда.
   Но нѣтъ пророка въ своемъ отечествѣ, и современники Бернса составили ему на-долго самую печальную репутацію. Рутинная и фарисейская нравственность, которую онъ такъ безпощадно разоблачалъ въ своихъ сатирахъ, записала его въ число погибшихъ. Дѣйствительно, Бернсъ имѣлъ много недостатковъ и даже совершилъ много проступковъ, но онъ всегда дѣйствовалъ откровенно, не прибѣгая ни къ іезуитскимъ маневрамъ, ни къ лицемѣрію тѣхъ ханжей, надъ которыми онъ такъ весело и ядовито подсмѣивался. Вотъ этой-то откровенности и особенно его злого смѣха не могли простить ему въ сущности гораздо болѣе, чѣмъ онъ, порочные, но съ виду самые добродѣтельные его современники. "Я ненавижу, говорилъ Бернсъ,-- не слабости и пороки людей, а то глубоко-развращающее фарисейство, которое прикрываетъ маской добродѣтели свою внутреннюю грязь". Фарисеи приводили Бернса въ какое-то бѣшенство, и онъ съ торжествующимъ злорадствомъ выставлялъ себя въ глазахъ ихъ несравненно хуже, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ. Онъ самъ охарактеризовалъ себя въ одной изъ замѣтокъ своей памятной книжки: "Думаю, писалъ онъ въ апрѣлѣ 1783 года,-- что всѣхъ молодыхъ людей можно раздѣлить на двѣ категоріи: на разсудительныхъ и на легкомысленныхъ. Разсудительными я называю тѣхъ, идеалъ которыхъ заключается въ возможно большей наживѣ денегъ и въ желаніи играть въ своемъ околодкѣ почетную роль. Легкомысленными я назову рѣшительно всѣхъ молодыхъ людей съ безкорыстными стремленіями и съ жаждою наслажденій,-- тѣхъ, кто съ беззаботною веселостью переноситъ свою бѣдность и не кладетъ къ ногамъ золотого тельца святого чувства независимости".
   Таковъ и былъ, дѣйствительно, Бернсъ. Онъ родился и умеръ бѣднякомъ, онъ всю жизнь рвался къ свободѣ, считая ее идеаломъ человѣческаго счастія; онъ увлекался и разочаровывался, боролся и падалъ, но никогда, и въ самомъ паденіи своемъ, не терялъ ни пламенной вѣры въ лучшее будущее человѣчества, ни цѣли своего призванія, какъ поэта. Нѣтъ сомнѣнія, что съ точки зрѣнія солиднаго, добродѣтельнаго, растолстѣвшаго и до скуки пошлаго фермера и моралиста, онъ былъ ни на что негодный человѣкъ; у него но было ни амбаровъ, полныхъ хлѣба, ни домовитой обстановки, ни практическаго такта, ни той порядочности, которою отличались окружавшіе его фарисеи; но если-бъ онъ все это имѣлъ, тогда не было-бы ни пѣсенъ Бернса, ни его горячей любознательности, ни его искренняго негодованія и подавляющей ироніи, и онъ прошелъ-бы незамѣтно и безслѣдно, какъ тысячи тысячъ современныхъ ему добродѣтельныхъ посредственностей. Въ его мозгу не отпечатлѣлись-бы ни тѣ потрясающія картины человѣческаго несчастія и паденія, ни тѣ комичныя картины фарисейской морали и тайнаго разврата, которыя цѣликомъ перешли въ его лучшія произведенія.
   Главное значеніе Бернса, какъ поэта, заключается въ его безъискуственномъ и искреннемъ отношеніи къ той темной народной жизни, которая была предметомъ и его вдохновенія, и его личныхъ страданій. Онъ созерцалъ эту жизнь не изъ прекраснаго далека, подобно другимъ поэтамъ, она вдохновляла его не какъ присяжнаго поклонника музъ, а какъ человѣка, непосредственно участвовавшаго въ ней, на себѣ самомъ испытавшаго всѣ ея невзгоды и лишенія. Когда Бернсъ рисуетъ намъ печальную картину бѣдной матери, склонившейся надъ колыбелью умирающаго отъ голода ребенка, -- матери, которая жметъ свою исхудалую грудь, чтобы выжать изъ нея хоть каплю молока, вы чувствуете, что это не кабинетная фантазія поэта, а горькая дѣйствительность, которую онъ наблюдалъ собственными глазами. Изъ отрывковъ его памятной книжки читатель увидитъ, до какой степени онъ глубоко заглядывалъ въ народную душу и какъ правдиво передавалъ ежедневныя впечатлѣнія окружавшаго его міра! Все задавленное нуждой, все обиженное и отверженное находило въ немъ самое горячее сочувствіе, но онъ не идеализировалъ, не прикрашивалъ народныхъ страданій, а относился къ нимъ, какъ мыслитель и критикъ. Онъ понималъ, что ложными слезами не поможешь злу, не смоешь его съ человѣчества, и потому, не унижаясь до пошлой лести передъ сильнымъ, онъ не рабствовалъ и передъ слабымъ. Такъ, выставляя на видъ нравственное паденіе "бродячей сволочи", онъ бичуетъ своей сатирой тѣхъ самодовольныхъ глупцовъ, которые презираютъ ее, но онъ иронизируетъ и надъ этой сволочью, которая покорно опускаетъ руки передъ подавляющимъ ее несчастіемъ.
   Но если главная сила поэзіи Бернса заключается въ глубокой правдѣ содержанія, то главная прелесть формы ея -- задушевная простота и искренность его гуманнаго, добраго, всепрощающаго чувства. Онъ не поддѣлываетъ своихъ поэтическихъ экстазовъ, не ищетъ своихъ сюжетовъ въ чемъ-то далекомъ, недосягаемомъ,-- онъ беретъ ихъ изъ источника самой жизни, той жизни, которою онъ самъ живетъ. Что ежедневно попадается ему на глаза -- радость и горе совершенно не героическихъ личностей, любовь, надежды, опасенія и разочарованія какихъ-нибудь по деньщиковъ и работницъ,-- однимъ словомъ, жалкая будничная жизнь служитъ для него постоянной вдохновляющей темой. Онъ всегда, во всемъ простъ и естественъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ то порывистъ, то граціозенъ. Описанія его очень наглядны; они такъ живо представляютъ картину, которую онъ хочетъ изобразить, что читатель проникается одной мыслію и однимъ чувствомъ съ поэтомъ. Эту черту приписывали его необыкновенному искуству выряженія тѣхъ образовъ, которые создавались въ его воображеніи. Иногда естественный тонъ его переходитъ въ патетическій, но это не мѣшаетъ ему быть въ тоже время мыслителемъ, хотя самъ онъ не признавалъ въ себѣ этого качества и считалъ себя только мечтателемъ и лѣснопѣвцемъ. Эти два свойства: умѣнье мыслить и умѣнье выражать свою мысль, и создали того Эйрширскаго барда, который до сихъ поръ остается самымъ любимымъ поэтомъ Шотландіи.

-----

   Робертъ Бернсъ родился 25 января 1759 года, въ скромной шотландской хижинѣ въ Эйрширскомъ княжествѣ, на берегу рѣчки Дунъ. Отецъ его, Вильямъ Бернсъ, пришелъ на берега Дуна съ сѣвера, изъ Кинкординшира, гдѣ всѣ его предки отличались свободолюбіемъ и нѣсколько мятежническимъ духомъ.
   Надо замѣтить, что исторія Шотландіи представляла собой, съ самыхъ отдаленныхъ временъ и почти до половины прошлаго столѣтія, цѣлый рядъ кровавыхъ возстаній и постоянную борьбу народа за его независимость отъ англійскаго деспотизма. Болѣе населенная и могущественная Англія всегда стремилась подчинить себѣ Шотландію и обратить ее въ одно изъ своихъ княжествъ. Но Шотландія не уступала. И если какой-нибудь шотландскій король принималъ унизительную зависимость и подчиненіе англійской коронѣ, народъ называлъ его предателемъ, отдѣлывался отъ него, и, поголовно возставъ, прогонялъ своихъ поработителей. Это повторялось въ шотландской исторіи безчисленное множество разъ и выработало въ народѣ духъ оппозиціи, твердость характера, доходящую до желѣзнаго упорства.
   Національная физіономія шотландскаго народа стала формироваться, какъ опредѣленный типъ, со времени реформаціи, т. е. со времени вступленія на англійскій престолъ Маріи Тюдоръ (въ 1553 году.) Реформація была занесена въ Шотландію бѣжавшими отъ преслѣдованій кровожадной Маріи Тюдоръ англичанами. Марія Тюдоръ (дочь Генриха VIII и Катерины Арагонской), какъ извѣстно, жгла протестантовъ на кострахъ, четвертовала ихъ и вѣшала. Шотландія во время ея царствованія была еще независимымъ королевствомъ и давала пріютъ несчастнымъ бѣглецамъ.
   Бѣглецы занесли въ нее новые религіозные догматы, за которые страстно ухватился шотландскій народъ. Народное самосознаніе стало все болѣе и болѣе пробуждаться. Къ политической борьбѣ присоединилась еще и религіозная. Приверженцы старой вѣры и піонеры новой выступили другъ противъ друга ярыми врагами. Тутъ еще рѣзче, чѣмъ когда-либо, раздѣлились сословія. Лордыфеодалы, постоянно старавшіеся то хитростью, то силой заставить народъ свой признать надъ собою господство Англіи, оказались защитниками католичества; народъ-же, закусивъ удила, подъ начальствомъ своего сильнаго и безстрашнаго реформатора Джона Нокса, все большими и большими массами примыкалъ къ религіозной реформѣ. Но исконная ненависть шотландцевъ къ англичанамъ, къ Генриху VIII и ко всѣмъ его реформамъ, заставила ихъ отвергнуть англиканскую религіозную реформу и примкнуть къ ученію Кальвина. Такимъ образомъ, Шотландія храбро отстояла свои права молиться такъ, какъ ей хотѣлось; но она была менѣе счастлива въ своей политической борьбѣ. При Яковѣ I, сынѣ Маріи Стюартъ, она естественно была присоединена къ Англіи, такъ-какъ Яковъ былъ прямой и единственный наслѣдникъ обѣихъ коронъ.
   Съ этого времени борьбу Шотландіи за независимость можно собственно считать оконченною, хотя и были попытки возобновить ее. Сильная Англія крѣпко держала въ рукахъ свою безпокойную сосѣдку и не была очень разборчива въ средствахъ, когда нужно было ее усмирять. Послѣ послѣднихъ неудачныхъ попытокъ къ освобожденію въ концѣ XVII столѣтія, и въ особенности послѣ возстаній въ началѣ и срединѣ XVIII столѣтія для водворенія на шотландскомъ престолѣ снова дома Стюартовъ, независимо отъ англійской короны,-- попытокъ, которыя ни къ чему не привели и только заставили напрасно пролить много шотландской крови,-- Шотландія не поднимала больше вопроса о своемъ освобожденіи и сосредоточила всѣ свои силы на улучшеніи своего внутренняго экономическаго быта.
   Въ этихъ-то именно послѣднихъ возстаніяхъ и принимали участіе дѣдъ, дядя и отецъ Бернса. Семья Бернсовъ въ это время лишилась всего и разбрелась по разнымъ городамъ Шотландіи, отыскивая себѣ насущное пропитаніе. Отецъ Бернса, участвовавшій въ возстаніи 1745 года, долженъ былъ навсегда оставить мѣсто своего рожденія. Онъ пріѣхалъ въ Эдинбургъ, гдѣ былъ сперва поденьщикомъ, а потомъ садовникомъ. Работа давалась ему не легко; наконецъ, онъ поступилъ на постоянное мѣсто къ одному большому поземельному собственнику Эйршира. Онъ пробылъ у него нѣсколько лѣтъ, потомъ перешелъ на другое мѣсто, и, наконецъ, взялъ въ аренду семь акровъ земли, на рѣчкѣ Дунъ, съ цѣлью разводить цвѣты и овощи и продавать ихъ на ближайшемъ рынкѣ. Здѣсь онъ построилъ себѣ небольшую земляную избенку и поселился въ ней съ своей молодой женой Агнессой Браунъ. Это было уже въ 1 757 году; черезъ два года у нихъ родился первый ребенокъ -- Робертъ.
   Старикъ Бернсъ былъ человѣкъ далеко не дюжинный. Самъ поэтъ въ автобіографическомъ письмѣ, къ которому мы впослѣдствіи возвратимся, адресованномъ, въ 1787 году, къ одному изъ его пріятелей и покровителей, доктору Муру, говоритъ о своемъ отцѣ слѣдующее: "Мой отецъ былъ сынъ довольно зажиточнаго фермера сѣверной Шотландіи. Послѣ всевозможныхъ политическихъ смутъ и переворотовъ онъ долженъ былъ изъ-за насущнаго куска хлѣба скитаться съ мѣста на мѣсто. Столкновенія съ людьми развили въ немъ большую наблюдательность и опытность. Я мало встрѣчалъ людей, которые-бы такъ хорошо знали человѣчество, со всѣми его привычками и недостатками, какъ мой отецъ. Самъ-же онъ былъ человѣкъ прямой и неподкупной честности, но вмѣстѣ съ тѣмъ страшно вспыльчивый, такъ что ужиться съ людьми онъ не могъ, и поэтому я родился сыномъ очень бѣднаго работника". Несмотря, однакожъ, на свою крайнюю бѣдность, Вильямъ Бернсъ понималъ цѣну образованія и считалъ его лучшимъ залогомъ личнаго счастія своихъ дѣтей. Съ малыхъ лѣтъ онъ сталъ учить ихъ, сперва самъ, потомъ посылалъ ихъ въ частную школу. Онъ не останавливался ни передъ какими лишеніями и жертвами, лишь-бы дать дѣтямъ хорошее образованіе. Онъ вставалъ вмѣстѣ съ зарей и ложился поздней ночью, чтобы заработать лишній грошъ на книги для дѣтей и на плату учителю.
   Не одинъ старикъ Бернсъ придавалъ такое значеніе образованію. Исторія его развитія въ Шотландіи весьма любопытна. Послѣ окончанія войны за независимость вмѣстѣ съ соціально-экономическимъ прогресомъ пробудилась и потребность народнаго образованія. Въ половинѣ XVIII столѣтія, когда не только въ Англіи, но и на всемъ континентѣ народъ былъ еще совершенно безграмотенъ, въ Шотландіи сплошь и рядомъ можно было встрѣтить людей, умѣющихъ читать, писать и немного знающихъ арифметику. Подъ довольно неотесанной наружностью шотландцевъ и подъ ихъ нѣсколько грубоватымъ нарѣчіемъ скрывались весьма порядочныя знанія, особенно для того времени, и чрезвычайная любознательность. Можно считать, что первые зачатки народнаго образованія были положены Яковомъ VI. Декретомъ отъ 10 декабря 1616 года, выработаннымъ въ его тайномъ совѣтѣ, повелѣвалось: "всѣмъ епископамъ королевства Шотландіи входитъ въ переговоры и соглашенія какъ съ помѣщиками, такъ и съ крестьянами для учрежденія и приличнаго содержанія въ каждомъ приходѣ народной школы". Этотъ декретъ былъ подтвержденъ и Карломъ I въ 1633 году, и къ нему еще былъ прибавленъ пунктъ, уполномочивавшій епископовъ наложить на каждый плугъ (т. е. на каждую ферму) извѣстный налогъ для учрежденія и поддержанія въ приличномъ видѣ народныхъ школъ. Налогъ этотъ епископы должны были установить съ согласія окружныхъ помѣщиковъ или-же, за ихъ отказомъ, принять участіе въ дѣлѣ народнаго образованія, съ согласія большинства жителей ихъ епархіи. Къ сожалѣнію, эта мѣра принесла мало пользы; епископы обращались преимущественно къ помѣщикамъ, а помѣщики, считая образованіе для народа скорѣе роскошью, чѣмъ насущною потребностью, вовсе и не думали о немъ.
   Во время междуцарствія (т. е. въ революцію Кромвеля и послѣ казни Карла I) парламентъ издалъ новый декретъ, въ которомъ помѣщикамъ вмѣнялось въ непремѣнную обязанность предоставить каждому приходскому священнику извѣстную, опредѣленную парламентомъ, сумму денегъ для учрежденія въ его приходѣ народной школы, "безплатно доступной для дѣтей бѣднѣйшихъ земледѣльцевъ". Въ томъ-же декретѣ имъ повелѣвалось озаботиться о пріисканіи порядочныхъ учителей для школъ и объ акуратной уплатѣ назначеннаго имъ жалованья.
   Этотъ парламентскій декретъ былъ уничтоженъ въ 1660 году Карломъ II, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ былъ изданъ во времена междуцарствія и не скрѣпленъ королевскою властью. Впродолженіи остального царствованія его народныя школы пришли въ упадокъ, но въ концѣ XVII столѣтія парламентъ снова поднялъ этотъ вопросъ и окончательно выработалъ и утвердилъ уставъ о народномъ образованіи. Вылъ установленъ небольшой поземельный налогъ на поддержаніе школъ и приходскихъ церквей, для своевременнаго сбора котораго были назначены особые комитеты.
   Послѣ парламентскаго декрета 1696 года за дѣло народнаго образованія взялись весьма энергично и сочувственно. Школы открылись во всѣхъ 877 приходахъ. Въ 1709 году общество христіанской пропаганды пожертвовало на школы очень значительную сумму; въ 1715 году великобританскій соединенный парламентъ асигновалъ двѣ тысячи фунтовъ стерлинговъ на увеличеніе запасного капитала шотландскихъ народныхъ школъ. Скоро потребность образованія возросла до такой степени, что вся Шотландія покрылась, рядомъ съ правительственными, я частными школами. Въ одной изъ нихъ воспитывался Бернсъ. Въ эпоху, когда онъ родился, народное образованіе шотландцевъ стояло на первомъ планѣ въ Европѣ. Земледѣліе процвѣтало; уровень нравственности былъ неизмѣримо выше другихъ государствъ; преступленія сильно уменьшились. Въ предисловіи своихъ коментаріевъ къ законамъ Шотландіи Юмъ, между прочимъ, говоритъ: "мы можемъ положительно утверждать безъ всякаго преувеличенія, что за эти послѣднія тридцать лѣтъ въ Шотландіи нельзя считать болѣе пяти, шести смертныхъ приговоровъ въ годъ за грабежъ и разбой, между тѣмъ какъ судъ одного города Манчестера посылаетъ на висѣлицу въ одну четверть своихъ засѣданій вдвое больше преступниковъ, и это происходитъ оттого, что шотландскій народъ по образованію стоитъ несравненно выше англійскаго..."
   Образовательная реформа шла въ Шотландіи рука объ руку съ реформой религіозной. Протестантскіе проповѣдники, замѣнившіе католическихъ патеровъ, съ фанатизмомъ, свойственнымъ людямъ новаго культа, взялись за ревностное выполненіе всѣхъ своихъ обязанностей, въ числѣ которыхъ было и наблюденіе за учителями въ народныхъ школахъ. Въ учителя большею частію поступали молодые кандидаты изъ будущихъ пасторовъ. Отъ пасторовъ требовались очень солидныя знанія, и потому между учителями было много людей образованныхъ. Они умѣли возбудить въ шотландскомъ народѣ такую любознательность, что даже фермеры и простые работники лишали себя нѣкоторыхъ матеріяльныхъ удобствъ, лишь-бы сыновья ихъ имѣли возможность получить не только общее образованіе, но и классическое. Общее образованіе стоило въ тѣ времена приблизительно шесть шилинговъ въ годъ; классическое вдвое дороже.
   Первыя шесть или семь лѣтъ своей жизни Робертъ Бернсъ провелъ въ той убогой избенкѣ, гдѣ родился. Наконецъ, отецъ его собрался съ средствами и арендовалъ по сосѣдству маленькую ферму. Но почва оказалась совершенно безплодной, и несчастное семейство бѣдствовало. Недостатки и лишенія, однакожь, не помѣшали Бернсу посылать двухъ старшихъ сыновей въ школу. Уже съ шести и пяти лѣтъ они ходили въ приходское училище, гдѣ училъ приходскій пасторъ. Но пасторъ скоро былъ назначенъ въ болѣе почетный приходъ, и тогда старикъ Бернсъ не хотѣлъ больше посылать сыновей въ приходскую школу. Онъ уговорилъ нѣсколько ближайшихъ фермеровъ сложиться и нанять своего учителя. Учителемъ поступилъ къ нимъ молодой человѣкъ, по имени мистеръ Мордошъ, который жилъ у Бернса на всемъ готовомъ и получалъ скудное вознагражденіе. Мистеръ Мордошъ чрезвычайно полюбилъ дѣтей, но еще больше полюбилъ старика, считая его идеаломъ человѣка и семьянина. Дѣтей онъ училъ чтенію, письму, арифметикѣ и граматикѣ, но отецъ никогда не допускалъ, чтобъ дѣти учились чему-либо безсознательно, механически. Поэтому онъ постоянно говорилъ съ ними о новопріобрѣтенныхъ познаніяхъ и объяснялъ имъ непонятые ими вопросы. Такимъ образомъ дѣти его, Робертъ и Джильбертъ, съ малыхъ лѣтъ привыкли мыслить и отдавать себѣ отчетъ во всемъ, что слышали и видѣли.
   Изъ двухъ братьевъ всѣ окружающіе предполагали въ меньшомъ, Джильбертѣ, болѣе задатковъ стать когда-либо литераторомъ или поэтомъ, чѣмъ въ Робертѣ. Джильбертъ былъ веселый, остроумный, шаловливый и вмѣстѣ съ тѣмъ ласковый мальчикъ, между тѣмъ какъ старшій братъ его былъ задумчивъ, меланхоличенъ и даже угрюмъ. Только временами на него находили минуты бѣшеной веселости. Замѣчательно, что ритмъ псалмопѣнія положительно не давался ему; онъ, подобравшій впослѣдствіи такое множество прекрасныхъ пѣсенъ къ мелодіямъ, съ малыхъ лѣтъ не могъ пропѣть вѣрно ни одного псалма. Въ дѣтствѣ онъ до страсти любилъ сказки съ колдовствомъ, превращеніями, мертвецами и чертями. Читая или слушая ихъ, онъ доходилъ до какого-то тупого, идіотическаго, какъ онъ потомъ самъ говорилъ, энтузіазма.
   "Близкимъ знакомствомъ со всевозможными сказками, писалъ онъ,-- я обязанъ старухѣ Бетти Дэвидсонъ, которая много лѣтъ прожила въ нашей семьѣ. Старуха эта по-истинѣ была замѣчательна своимъ невѣжествомъ, легковѣріемъ и суевѣріемъ. У нея была едва-ли не самая полная колекція разныхъ сказаній и пѣсенъ о чертяхъ, привидѣніяхъ, вѣдьмахъ, колдунахъ, лѣшихъ, домовыхъ, русалкахъ, мертвецахъ, великанахъ, заколдованныхъ замкахъ и тому подобномъ вздорѣ. Чтеніе всѣхъ этихъ небылицъ возбуждало мое воображеніе и до сихъ поръ (т. е. до двадцати восьми лѣтъ, когда Бернсъ писалъ эти замѣтки) они нагоняютъ на меня иногда невольный ужасъ. Въ моихъ ночныхъ прогулкахъ я иногда боязливо оглядываюсь и прислушиваюсь, хотя врядъ-ли есть на свѣтѣ человѣкъ, менѣе меня вѣрящій во всю эту чепуху".
   Но все-же чепуха эта оставила глубокій слѣдъ на Бернсѣ. Впродолженіи всей своей поэтической карьеры онъ иногда возвращался къ ней и создавалъ дикія, странныя и въ то-же время чудесныя фантазіи. Фантазію онъ унаслѣдовалъ отъ матери, точно такъ-же, какъ и наружность. Агнесса Браунъ была женщина замѣчательной красоты, съ большими черными глазами, отличавшаяся благородствомъ манеръ и страшно любившая баллады и пѣсни. Она пѣла ихъ или декламировала Роберту, и слухъ его съ дѣтства привыкъ къ стихотворному ритму. Кромѣ азбуки, библіи, граматики, первыми книгами Бернса были: "Сборникъ" Мэзона, состоящій изъ отрывковъ прозы и стиховъ, "Жизнь Ганнибала", "Видѣнія Мирзы", "Пѣсни" Адисона и "Исторія жизни сэра Вильяма Валласа", знаменитаго народнаго вождя во время возстанія Шотландіи въ XIII-мъ вѣкѣ.
   Среди этой скромной крестьянской обстановки жизнь Бернсовъ на фермѣ была крайне уединенная. Дѣти росли безъ товарищей, внѣ всякаго общества. Учитель скоро оставилъ ихъ для болѣе выгоднаго мѣста и тогда дѣтей училъ самъ отецъ, въ зимніе вечера при свѣтѣ сальной свѣчки, такъ-какъ днемъ они должны были помогать ему въ его работахъ. Такъ прошло нѣсколько лѣтъ. Дѣти уже хорошо усвоили элементарныя знанія школьнаго ученія. Когда Роберту Бернсу наступилъ четырнадцатый годъ, отецъ его очутился въ крайне стѣсненномъ положеніи; собственникъ фермы умеръ, наслѣдники передали всѣ дѣла управляющему. За Бернсомъ оказались недоимки. Бѣдная семья надрывалась надъ работой, чтобы расквитаться съ долгомъ, но управляющій все болѣе и болѣе осаждалъ ее. Четырнадцати-лѣтній мальчикъ Робертъ долженъ былъ работать, какъ взрослый человѣкъ. Онъ не доѣдалъ, не досыпалъ, и выбивался изъ силъ, чтобы помочь своему отцу. Этотъ періодъ его жизни, безъ сомнѣнія, повліялъ на все его будущее. Въ немъ развилась гордость бѣдняка, сознающая, какъ трудно достается ему кусокъ хлѣба, и страстное стремленіе къ независимости. Трудъ, вѣчный трудъ, не разгибая спины, и такіе-же вѣчные недостатки, перебиванье впроголодь и дерзкіе угрозы управляющаго съ обѣщаніемъ выгнать "нищихъ", если они не заплатятъ въ срокъ деньги, и рядомъ съ этимъ жажда знаній, развитія и неизбѣжность мускульнаго труда до изнеможенія -- все это не могло не повліять на юношу, не развить въ немъ того болѣзненнаго раздраженія, той нервной впечатлительности, которыя остались присущи его нравственному темпераменту на всю жизнь. Иногда имъ овладѣвало такое отчаяніе, что онъ готовъ былъ заглушить его первымъ попавшимся одуряющимъ кутежемъ; но тогда онъ былъ еще подъ строгимъ надзоромъ отца и долженъ былъ подавлять свое отчаяніе въ самомъ себѣ. Онъ проводилъ безсонныя ночи, среди тревожныхъ сомнѣній и вопросовъ, волновавшихъ его юношеское воображеніе: онъ спрашивалъ себя; отчего на свѣтѣ все устроено по какому-то дикому произволу? Отчего тунеядецъ, имѣющій всѣ средства для своего умственнаго развитія, коснѣетъ въ праздности, а онъ, бѣдный Робертъ, жаждущій знаній и готовый жертвовать всѣми своими силами для удовлетворенія этой жажды, все-таки не можетъ и мечтать объ осуществленіи своихъ стремленій? Онъ мучился надъ разрѣшеніемъ этихъ и подобныхъ имъ вопросовъ, онъ добивался разъясненія ихъ отъ друзей и товарищей, но никто изъ окружающихъ его не могъ дать ему успокоительнаго отвѣта; всѣ констатировали только существующій фактъ. Тогда Бернсъ остановился на мысли, что его плохое образованіе, его невѣжество не позволяютъ ему понимать самыхъ простыхъ вещей; онъ всей душой рвался учиться, набираться познаній, чтобъ разсѣять мракъ и путаницу осаждавшихъ его сомнѣній; но отецъ его былъ уже старъ и часто прихварывалъ, такъ что не могъ исполнять трудныя полевыя работы, а братъ былъ нѣженъ по тѣлосложенію, -- и вотъ Робертъ вмѣсто книгъ снова принимался за плугъ и косу, утѣшая себя мыслью, что только имъ однимъ и держится вся семья. А семью свою онъ всегда любилъ, въ трудную пору онъ не жалѣлъ для нея своихъ силъ, а во время хорошихъ заработковъ отдавалъ почти все, что пріобрѣталъ. До шестнадцати лѣтъ у Бернса рѣшительно не было свободнаго дня, чтобы посвятить его умственному труду; и только теперь, въ награду за труды сына, отецъ послалъ его на три недѣли послѣ жатвы опять къ прежнему учителю, мистеру Мордошу, который былъ въ то время учителемъ въ мѣстечкѣ Эйрѣ. Робертъ еще разъ повторилъ граматику и занялся немножко французскимъ языкомъ. Въ это-же лѣто Бернсъ въ первый разъ влюбился и написалъ свои первые стихи.
   "Вы, безъ сомнѣнія, знаете, говоритъ онъ въ томъ-же письмѣ къ доктору Муру,-- нашъ обычай давать парню, во время жатвы, въ помощницы дѣвушку. На шестнадцатомъ году моей жизни помощницей у меня была очаровательная дѣвушка, немного моложе меня. Я не довольно хорошо знаю англійскій языкъ, чтобъ передать на немъ всю ея прелесть, но на нашемъ нарѣчіи я скажу, что она была "a bonnie, sweet, sensie lassie (прелестная, нѣжная, веселая дѣвушка.) Сама того не зная, она впервые заставила сердце мое забиться и, вопреки педантической осторожности и холодной философіи, впервые познакомила меня съ тѣмъ благотворнымъ чувствомъ, которое согрѣваетъ и озаряетъ человѣческое существованіе. И въ голову мнѣ не приходило говорить ей о любви, но я чувствовалъ себя вполнѣ счастливымъ, когда мы возвращались вечеромъ съ работы рука объ руку. При звукѣ ея голоса всѣ струны моего сердца дрожали, какъ эолова арфа. При всѣхъ другихъ чарующихъ свойствахъ, она обладала прелестнымъ голосомъ. Она любила пѣть и пѣла хорошо, и я сталъ слагать для нея пѣсни. Конечно, мнѣ и въ голову не приходило, чтобъ пѣсни мои имѣли какое-нибудь достоинство и хотя нѣсколько походили на пѣсни, сочиненныя людьми, знающими по-гречески и по-латыни; но я слышалъ, что сынъ какого-то мелкаго джентри, влюбившись въ работницу, служившую у его отца, написалъ ей стихи; послѣ этого и я рѣшился сочинить стихи моей возлюбленной..."
   Первымъ стихотворнымъ произведеніемъ Бернса была пѣсенка, сочиненная для этой хорошенькой дѣвушки, подъ названіемъ "Красавица Нелли".
   "Я не думалъ, что сдѣлаюсь поэтомъ, говоритъ онъ въ своей памятной книжкѣ (августъ 1783 года),-- до тѣхъ поръ, пока не влюбился. Но тутъ чувство мое заговорило такъ сильно, что я сталъ выражать его стихотворнымъ ритмомъ. Я очень люблю мою первую пѣсенку, хотя по исполненію она грѣшитъ во многомъ. Но она дорога мнѣ по воспоминанію: я написалъ ее въ такую пору моей жизни, когда сердце мое было еще непорочно и переполнено честными, добрыми стремленіями, когда я еще не имѣлъ понятія о глубокой развращенности бѣднаго человѣчества".
   Труды Роберта и лишенія семьи Бернсовъ не привели, однако, къ счастливымъ результатамъ: арендный контрактъ былъ уничтоженъ управляющимъ за просрочку уплаты и семья должна была искать себѣ другого пріюта. Бернсы переселились на ферму Лошлеа, въ приходѣ Торбольтонъ. Робертъ и Джильбертъ поступили къ отцу въ работники: онъ платилъ имъ по семи фунтовъ стерлинговъ въ годъ жалованья. Молодость брала свое; несмотря на труды и недостатки, Бернсъ съ удовольствіемъ всегда вспоминалъ объ этомъ періодѣ своей жизни. Съ одной стороны, дѣла отца пошли немного успѣшнѣе и семья надѣялась поправиться; съ другой -- Бернсъ увлекся пробудившимся въ немъ чувствомъ любви. Онъ искалъ постоянныхъ романическихъ приключеній, и въ этомъ отношеніи составилъ себѣ довольно громкую извѣстность въ околодкѣ. Юноши повѣряли ему свои любовныя тайны и избирали его въ свои товарищи. Въ то-же время онъ пристрастился и къ танцамъ.
   Строгому и суровому кальвинизму не удалось уничтожить въ шотландцахъ любви къ танцамъ и къ музыкѣ. Несмотря на злѣйшую борьбу, поднятую противъ нихъ его фанатическими представителями, любовь къ музыкѣ или къ мелодіи съ давнихъ временъ и до сихъ поръ составляетъ одну изъ характеристическихъ особенностей шотландскаго народа, и, вѣроятно, беретъ свое начало въ безчисленномъ множествѣ ихъ національныхъ пѣсенъ, переходящихъ изъ поколѣнія въ поколѣніе. Особенно богата шотландская народная поэзія любовными пѣснями. Онѣ прелестны по своей простотѣ и скорѣе по нѣжности, чѣмъ по страстности своего содержанія. Въ нихъ много романтической идеальности. Онѣ развили въ народѣ мечтательность и стремленіе къ поэтической обстановкѣ въ любовныхъ приключеніяхъ. Молодой земледѣлецъ, кончая свой трудъ, отправляется на свиданіе съ своей милой. Онъ долго бродитъ подъ окнами ея жилища и подаетъ ей нѣсколько разъ условленный знакъ прежде, чѣмъ своенравная красавица соблаговолитъ выйти къ нему на свиданіе. Она выходитъ къ нему тайкомъ, старается, чтобъ этого не замѣтили ея близкіе, и гдѣ-нибудь въ сторонѣ выслушиваетъ признаніе своего обожателя. Мы найдемъ у Бернса нѣсколько прелестныхъ пѣсенокъ, воспѣвающихъ эти романтическія свиданія. Въ нихъ онъ мастеръ своего дѣла: молодость его была преисполнена подобными приключеніями. Но шотландскій юноша былъ далекъ отъ грязнаго разврата; онъ довольствовался любовной идиліей и рѣдко заходилъ за предѣлы благоразумія. Случаи соблазна или прелюбодѣянія были рѣдки, возбуждали всеобщее негодованіе и влекли за собой страшную кару, доходившую даже до смертной казни.
   Особенно строго наказывалась въ этихъ случаяхъ женщина. Провинившуюся приводили предъ церковное судилище, публично позорили передъ всѣмъ приходомъ, выставляли на видъ ея безнравственность, позволяли себѣ дѣлать ей публично самые грубые вопросы и оскорбленія, и духовныя лица отрѣшали ее на болѣе или менѣе долгій срокъ отъ церкви или-же приговаривали нѣсколько воскресеній подъ-рядъ сидѣть во время богослуженія на скамьѣ кающихся. Мужчины подвергались тѣмъ-же публичнымъ посрамленіямъ, но переносить эту кару было имъ несравненно легче, чѣмъ женщинамъ, -- общественное мнѣніе относилось къ послѣднимъ гораздо строже.
   Такія жестокости породили очень своеобразную форму брака, которая и до сихъ поръ еще существуетъ въ Шотландіи. Шотландскіе законы, съ одной стороны, карая прелюбодѣяніе, съ другой -- дали ему лазейку къ выходу. Шотландскіе законы о бракѣ признали бракъ дѣйствительнымъ, если лица, желающія считаться мужемъ и женой, своевременно заявятъ объ этомъ извѣстному числу свидѣтелей. Они сами должны назначить, съ котораго числа они желаютъ считать себя супругами, и дѣти, родившіяся отъ нихъ не ранѣе установленнаго закономъ срока, признаются законнорожденными. Впрочемъ, относительно дѣтей въ Шотландіи всегда были очень либеральныя постановленія. Стоило родителямъ незаконнаго ребенка вступить въ бракъ, чтобы онъ былъ не только признанъ законнымъ, но даже пользовался-бы всѣми правами старшинства передъ дѣтьми, рожденными послѣ брака, а слѣдовательно и наслѣдства. Въ царствованіе англійскаго короля Генриха III англійскій парламентъ сдѣлалъ попытку ввести подобные-же законы и въ Англіи, но англійскіе баронеты единодушно и съ негодованіемъ отвергли подобное нововведеніе. Нужно, однако, замѣтить, что такіе браки и въ Шотландіи не одобряются общественнымъ мнѣніемъ, и родственники граждански поженившимися остаются крайне недовольны. Бернсъ, какъ мы увидимъ ниже, былъ сначала женатъ "морганатическимъ" бракомъ и только впослѣдствіи скрѣпилъ его офиціально-церковнымъ обрядомъ.
   По своей страсти къ танцамъ и къ пѣснямъ Бернсъ былъ истинный шотландецъ. Уроки танцевъ онъ посѣщалъ тѣмъ охотнѣе, что встрѣчался на нихъ съ дѣвицами и хоть сколько-нибудь нарушалъ однообразіе своей трудовой жизни. Приходъ Торбольтонъ, къ которому принадлежала новая ферма Бернса, былъ гораздо больше прежняго ихъ прихода Эйръ. Торбольтонъ было большое село. У Бернса образовался порядочный кругъ молодыхъ товарищей, сходиться съ которыми льстило его самолюбію, такъ-какъ онъ былъ между ними самый начитанный и остроумный юноша. Ему было уже девятнадцать лѣтъ, но онъ не переставалъ стремиться къ болѣе и болѣе серьезному образованію. Въ концѣ лѣта, освободившись отъ полевыхъ работъ, онъ отпросился въ школу прихода Киркосвальдъ, гдѣ былъ учителемъ его дядя, славившійся въ околодкѣ своими математическими познаніями. Подъ руководствомъ дяди онъ сталъ изучать математику, гномонику, межевое и чертежное искуства. Дядя не могъ нахвалиться быстротой его сообразительности и его превосходными успѣхами. Но руки его были необходимы на фермѣ и онъ долженъ былъ бросить свои занятія, чтобъ возвратиться къ плугу. Эти математическія и чертежныя занятія, однако, имѣли большое вліяніе на его будущее. Впослѣдствіи, когда онъ былъ вынужденъ необходимостью искать себѣ правительственнаго мѣста, они помогли ему пристроиться. Пребываніе въ Киркосвальдѣ было ему полезно еще и тѣмъ, что онъ познакомился тамъ съ нѣкоторыми новыми для него личностями, которыя потомъ вошли въ его пѣсни и поэмы.-- Вотъ какъ онъ самъ говоритъ о своемъ пребываніи въ Киркосвальдѣ: "Я пріобрѣлъ тамъ много полезныхъ знаній, а главное -- ознакомился съ темной стороной человѣчества. Въ ту пору велась въ Киркосвальдѣ большая торговля контрабандой, и я познакомился съ нѣкоторыми контрабандистами. До знакомства съ ними я совершенно не имѣлъ понятія о томъ, что такое "задорныя схватки" или "пьяный разгулъ". Въ Киркосвальдѣ я впервые научился наполнять свой стаканъ, залпомъ выпивать его и безъ страха вступать въ драку. Это, однако, мнѣ не мѣшало усидчиво работать надъ геометріей и любоваться прелестной дочерью моего ближайшаго сосѣда".
   По возвращеніи своемъ изъ Киркосвальда Бернсъ задумалъ написать трагедію. "Съ юныхъ лѣтъ, говоритъ онъ въ одной изъ рукописей, найденной послѣ его смерти, -- я имѣлъ большое влеченіе къ трагизму. Мнѣ было девятнадцать лѣтъ, когда я задумалъ цѣлую трагедію и составилъ ея планъ; но я не имѣлъ возможности хорошенько обдумать и обработать ее, потому что на насъ обрушились тогда разныя несчастія и я долженъ былъ взяться за усиленный мускульный трудъ".
   Работалъ Робертъ Бернсъ по-прежнему энергично, не разгибая спины по цѣлымъ днямъ. Братъ его, Джильбертъ, говоритъ, что въ нѣкоторыхъ работахъ никто въ околодкѣ не могъ сравняться съ Робертомъ. Такъ, напримѣръ, онъ считался первымъ косаремъ во всей мѣстности, но во время работъ мысль его, казалось, была далека отъ нихъ. Въ то время, какъ борозда ложилась ровной лентой изъ-подъ рѣзца его плуга или какъ трава падала изъ-подъ косы, онъ слагалъ пѣсни, думалъ надъ славными дѣлами шотландскихъ патріотовъ или переносился въ какую-нибудь другую область своей фантазіи. Въ праздничные и воскресные дни онъ убѣгалъ одинъ на берега рѣчки Эйръ или уходилъ въ лѣсъ и бродилъ тамъ по цѣлымъ часамъ. Особенно любилъ онъ лѣсъ во время зимней бури и вьюги; онъ упивался молніей и ударами грома, и въ это время всего болѣе чувствовалъ всю мощь и прелесть природы.
   "Такъ-какъ я принадлежу къ разряду такъ-называемыхъ "чудныхъ людей", читаемъ мы подъ 1784 годомъ въ памятной книжкѣ Роберта, -- то у меня есть нѣкоторые вкусы, доставляющіе наслажденіе только мнѣ одному. Такъ, напримѣръ, зима -- мое любимѣйшее время года. Ничто такъ не говоритъ моему воображенію, какъ уединенная прогулка въ лѣсу или въ горахъ, въ зимній бурный день. Когда вѣтеръ завываетъ между стволами деревъ и со свистомъ разлетается по долинѣ, тогда я чувствую въ себѣ всего больше вдохновенія и часто съ энтузіазмомъ вспоминаю о томъ, кто, на метафорическомъ языкѣ "еврейскаго барда", мчится на крыльяхъ вихря".
   Мечтательный, вѣчно увлекающійся и влюбчивый, Бернсъ, наконецъ, остановился на одной бѣдной дѣвушкѣ и рѣшился жениться на ней. Теперь онъ долженъ былъ серьезно подумать о своемъ обезпеченіи; съ этой цѣлью онъ задумалъ перебраться въ Ирвейнъ для изученія обработки льна -- ремесла, отъ котораго онъ надѣялся имѣть болѣе выгоды, чѣмъ отъ земледѣлія. Невѣстой его была дочь бѣднѣйшаго работника, которая служила коровницей на ближайшей фермѣ. Она не отличалась особенной красотой, но была очень умна и жива по характеру. Ихъ любовь была цѣлымъ романомъ. Бернсъ, переселившійся въ Ирвейнъ, писалъ ей письма, которыя сохранились еще и до сихъ поръ и представляютъ необыкновенный образчикъ изящества выраженій и возвышенности чувствъ въ кореспонденціи между мужикомъ и коровницей. Бернсъ находилъ эту дѣвушку такою привлекательною, что много лѣтъ спустя, когда онъ уже увидѣлъ знатныхъ барынь изъ высшихъ сферъ Эдинбурга и замѣчательныхъ красавицъ, онъ все-же говорилъ, что ни одна женщина не внушала ему такого уваженія къ себѣ и такого страстнаго желанія раздѣлить съ нею радости и печали жизни, какъ бѣдная работница Элисонъ Бегби.
   Поѣздка его въ Ирвейнъ была крайне неудачна. Онъ очень нуждался, жилъ въ каморкѣ, за которую не могъ платить болѣе шилинга въ недѣлю, и питался одной овсяной похлебкой. Въ письмѣ къ доктору Муру онъ такъ описываетъ свое пребываніе въ Ирвейнѣ: "Мой двадцать третій годъ былъ для меня весьма важной эпохой, ибо я рѣшилъ, наконецъ, устроить свою жизнь и приняться за что-нибудь серьезное. Я избралъ обработку и выдѣлку льна и поѣхалъ въ ближайшее мѣстечко, чтобы усовершенствоваться въ этомъ ремеслѣ. Но изъ этого дѣла ничего не выгорѣло. Мой хозяинъ былъ отъявленный мошенникъ, который наживалъ деньгу, придерживаясь теоріи воровства и надуванья. Скоро послѣ моего поступленія къ нему онъ обанкротился весьма печальнымъ манеромъ: вся его лавочка сгорѣла до тла отъ неосторожности его пьяницы-жены въ то время, когда мы, на новый годъ, шатались по ярмарочнымъ каруселямъ. Когда мы вернулись, то увидѣли однѣ только головешки. Такимъ образомъ, я очутился настоящимъ поэтомъ, безъ крова и шилинга въ карманѣ. Я долженъ былъ оставить свои занятія за неимѣніемъ средствъ продолжать ихъ, такъ-какъ грозныя тучи уже собирались надъ головой отца. Къ довершенію несчастія, отъ меня отказалась моя невѣста въ самыхъ обидныхъ для меня выраженіяхъ. Я впалъ въ такую меланхолію, что впродолженіи трехъ мѣсяцевъ ни одна свѣтлая мысль не посѣтила меня и я чувствовалъ себя никому болѣе ненужнымъ человѣкомъ".
   Вотъ какую замѣтку можно прочесть въ его памятной книжкѣ по поводу его мрачнаго настроенія: "Мартъ 1784 года. Былъ одинъ періодъ въ моей жизни, когда умъ мой совершенно надломился и я впалъ въ глубокое отчаяніе. Это было слѣдствіемъ многихъ потерь и несчастій, сперва долго грозившихъ, а потомъ обрушившихся на нашу семью, да и вслѣдствіе безнадежности, что когда-либо осуществятся мои завѣтныя мечты. Здоровье мое тоже надломилось. Я страдалъ тою страшной болѣзнью, которая называется ипохондріей или упорной меланхоліей. Когда я былъ въ пароксизмѣ этого ужаснаго состоянія (одно воспоминаніе о немъ заставляетъ меня и теперь содрагаться), я повѣсилъ мою лиру на вѣткѣ ивы и бралъ ее въ руки только въ рѣдкія свѣтлыя минуты".
   Въ послѣдніе годы жизни въ Бернсѣ все болѣе и болѣе стала развиваться меланхолія, которую приписывали скорѣе обстоятельствамъ, чѣмъ болѣзненному расположенію. Но слѣдя за его біографіей, видно, что и въ юности на него находили припадки ужасной душевной тоски, не говоря уже о дѣтствѣ, которое онъ провелъ весьма сосредоточенно и серьезно.
   Его письмо къ отцу за нѣсколько дней до пожара въ Ирвейнѣ показываетъ, какъ мрачно онъ смотрѣлъ на свое будущее: "Дорогой батюшка, писалъ онъ ему въ концѣ декабря, -- я откладывалъ со дня на день это письмо въ надеждѣ увидѣть васъ на новый годъ, но у меня такъ много занятій, что я не могу пріѣхать къ вамъ. Здоровье мое нѣсколько понравилось, сонъ сталъ крѣпче и вообще я чувствую себя нѣсколько бодрѣе. Но мое общее нервное разстройство такъ дѣйствуетъ на мою голову, что я не могу спокойно думать о моихъ прошлыхъ и предстоящихъ расходахъ. При мысли о нихъ сердце мое начинаетъ такъ сильно биться, что я весь дрожу, и мнѣ пріятно думать, что, можетъ быть, мнѣ суждено скоро распрощаться со всѣми страданіями и лишеніями нашей жалкой жизни. Увѣряю васъ, что жизнь страшно тяготитъ меня; кажется, что я охотно и безъ всякихъ сожалѣній раздѣлался-бы съ нею когда угодно. Въ самомъ дѣлѣ, какую цѣну можетъ имѣть для меня жизнь? Зачѣмъ я существую и къ чему я увидѣлъ свѣтъ? Впереди я предвижу только вѣчную борьбу съ нуждой. Я стараюсь приготовиться встрѣтить ее храбро и безропотно покориться лишеніямъ и неизвѣстности".
   Въ post scriptum'ѣ этого письма стоитъ: "Овсяная мука моя почти вся вышла, но я возьму немного въ долгъ, пока вы не снабдите меня покой".
   Изъ частыхъ повтореній въ его письмахъ, запискахъ, стихахъ о его жалкой долѣ, о бѣдности, о его заброшенности видно, до какой степени мысль остаться на-вѣкъ непризнаннымъ талантомъ убивала его. Она порождала въ душѣ его ту страшную агонію чувствъ, которую можно только сравнить съ агоніей голоднаго человѣка, который видитъ передъ собой кусокъ хлѣба и не имѣетъ возможности достать его, Людямъ, поставленнымъ въ счастливыя матеріальныя условія, могутъ показаться химерическими страданія человѣка, который каждый день просыпается съ мыслью, что самая дорогая для него жизненная цѣль, самая первая, самая главная никогда не осуществится. Но для Бернса эти химерическія страданія были дѣйствительнымъ зломъ, которое онъ чувствовалъ такъ живо и говорилъ о нихъ такъ просто, что въ искренности его словъ нельзя сомнѣваться. Есть люди, которые, выходя изъ области удовлетворенія первыхъ потребностей, непосредственно переходятъ въ область фантазіи, и всѣ надежды, опасенія, радости и печали ихъ колеблются сообразно съ успѣхомъ или неуспѣхомъ созданнаго ими идеала II чѣмъ меньше надежды на осуществленіе этого идеала, тѣмъ упорнѣе дѣлаются они, тѣмъ энергичнѣе они рвутся къ нему; онъ всасывается въ каждую каплю крови, въ каждую фибру ихъ, онъ дѣлается какимъ-то неизбѣжнымъ атрибутомъ организма, превращается въ idée fixe, въ неотразимый образъ, съ которымъ сливается все существованіе этихъ людей. Одна изъ причинъ ранней смерти Бернса заключалась именно въ неудовлетворенности его стремленій. Семья, дѣти, неудача его заѣли. По самодурному капризу обстоятельствъ, неизбѣжность кормить нѣсколько ртовъ сдѣлала изъ поэта акцизнаго чиновника, изъ человѣка, всю жизнь мечтавшаго о независимости,-- казеннаго сборщика недоимокъ и покрывателя контрабандистовъ. Могла-ли жизнь хуже насмѣяться надъ человѣкомъ? Могъ-ли онъ дорожить ею и не переходить отъ крайности униженнѣйшаго самобичеванья въ крайность безумнаго разгула? Фантазія -- страшная вещь, и напрасно люди относятся съ небрежной улыбкой "къ фантастическимъ страданіямъ". Такія нервныя, впечатлительныя организаціи, какъ Бернсъ, сплошь и рядомъ погибаютъ подъ гнетомъ этихъ страданій. Въ судьбахъ творческой человѣческой мысли многое множество подобныхъ жертвъ.
   Если-бы Бернсъ не любилъ свою идею, если-бы онъ не страдалъ изъ-за нея и не плакалъ-бы по ней кровавыми слезами, онъ-бы не былъ теперь первымъ поэтомъ Шотландіи и свѣтъ никогда не узналъ-бы, сколько истинной гуманности, сострадательности, великодушія и всепрощенія таилось въ этомъ сердцѣ простого мужика и вмѣстѣ съ тѣмъ сколько оно должно было вынести борьбы, страданій, униженій прежде, чѣмъ перестать биться.
   Душевное уныніе Бернса въ эту и въ послѣдующую эпоху его жизни постоянно выражалось въ его стихотвореніяхъ. Вотъ, напримѣръ, "Обращеніе къ мыши", которое онъ написалъ въ то время, когда, проходя съ плугомъ, случайно разорилъ гнѣздо полевого звѣрька. Работникъ, пахавшій вмѣстѣ съ нимъ, держа въ рукахъ кирку, побѣжалъ за звѣрькомъ съ намѣреніемъ убить его. Бернсъ остановилъ его и снова сталъ молчаливо пахать. Весь этотъ день онъ былъ задумчивъ. Ночью онъ окликнулъ работника, съ которымъ спалъ въ одной комнатѣ, и прочелъ ему слѣдующіе стихи:
   
   Трусливый сѣренькій звѣрёкъ!
   Великъ же твой испугъ: ты ногъ
   Не слышишь, бѣдный, подъ собой.
             Поменьше трусь!
   Вѣдь я не золъ и за тобой
             Не погонюсь.
   
   Увы! съ природой наша связь
   Давно на вѣкъ разорвалась...
   Бѣги, звѣрекъ! Хоть я, какъ ты,
             Жилецъ земли
   Убогій: самъ терплю бѣды,
             Умру въ пыли.
   
   Воришка ты; но какъ же быть?
   Чѣмъ сталъ бы ты, бѣдняжка, жить?
   Неужто колоса не взять
             Тебѣ въ запасъ,
   Когда такая благодать
             Въ поляхъ у насъ?
   
   Твой бѣдный домикъ разоренъ;
   Почти съ землей сравнялся онъ...
   И не найдешь ты въ полѣ мховъ
             На новый домъ;
   А вѣтеръ -- грозенъ и суровъ --
             Шумитъ кругомъ.
   
   Ты видѣлъ -- блёкнули поля
   И зимнихъ дней ждала земля;
   Ты думалъ: "будетъ мнѣ тепло,
             Привольно тутъ!"
   И что-же -- плугъ мой нанесло
             На твой пріютъ.
   
   А сколькихъ стоило хлопотъ
   Сложить изъ дерна этотъ сводъ!
   Пропало всё -- и трудъ, и кровь;
             Нигдѣ вокругъ
   Пріюта нѣтъ отъ холодовъ,
             Отъ бѣлыхъ вьюгъ.
   
   Но не съ тобой однимъ, звѣрёкъ,
   Такія шутки шутитъ рокъ!
   Не вѣренъ здѣсь ничей разсчетъ;
             Спокойно ждемъ
   Мы счастья, а судьба несетъ
             Невзгоду въ домъ.
   
   И доля горестнѣй моя:
   Вся въ настоящемъ жизнь твоя;
   А мнѣ и въ прошломъ вспоминать
             Рядъ темныхъ лѣтъ
   И съ содраганьемъ ожидать
             Грядущихъ бѣдъ.
   
   Послѣ пожара въ Ирвейнѣ Бернсъ вернулся домой и опять взялся за плугъ. Въ Ирвейнѣ ему попалась въ руки книга съ поэмами очень хорошаго шотландскаго поэта Фердгюсона, которая имѣла на него самое благотворное вліяніе: она пробудила въ немъ всѣ силы его таланта и постоянно вдохновляла его. Въ короткое время онъ написалъ нѣсколько замѣчательныхъ поэмъ и пѣсенъ.
   Тамъ-же онъ сошелся съ людьми легкомысленными я распущенными и отчасти поддался ихъ вліянію.-- "Въ Ирвейнѣ, пишетъ онъ,-- я подружился съ очень милымъ и даровитымъ человѣкомъ, Ричардомъ Брауномъ. Онъ былъ сынъ простого работника, но, покровительствуемый очень богатымъ и вліятельнымъ сквайромъ нашего участка, получилъ хорошее образованіе. Къ несчастію, благодѣтель его умеръ въ то самое время, когда онъ долженъ былъ начать свою жизненную карьеру. Бѣдный парень пришелъ въ такое отчаяніе, что записался въ матросы. Послѣ цѣлаго ряда удачъ и неудачъ американское комерческое судно высадило его на берега Шотландіи безъ всякихъ средствъ. Человѣкъ этотъ былъ необыкновенно уменъ, взгляды его были оригинальны и многосторонни. Я всегда былъ самолюбивъ и гордъ, но онъ первый указалъ мнѣ, въ чемъ собственно должны состоять истинное самолюбіе и истинная гордость. Онъ превосходно изучилъ и жизнь, и человѣчество, и я заслушивался его разсказовъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ, это былъ единственный человѣкъ, превосходившій меня въ легкомысліи относительно женщинъ. Онъ весьма небрежно относился къ незаконнымъ связямъ, о которыхъ я прежде думалъ съ ужасомъ. Въ этомъ отношеніи дружба съ нимъ повредила мнѣ и заставила меня сдѣлать очень дурной поступокъ, результатомъ котораго было мое стихотвореніе: "Привѣтствіе поэта къ его незаконному ребенку".
   За этотъ "дурной поступокъ", какъ называетъ его Бернсъ, онъ не легко отдѣлался: по приговору мѣстнаго духовенства, онъ долженъ былъ загладить его, сидя во время нѣсколькихъ воскресныхъ мессъ на церковной скамьѣ кающихся. Сомнительно, чтобъ раскаяніе его было искренне, потому что вскорѣ послѣ него онъ написалъ три или четыре стихотворенія, которыя привели въ ужасъ всѣхъ ханжей околодка и въ которыхъ они даже узрѣли нѣчто такое, что доводитъ людей сперва до острога, а потомъ и до висѣлицы.
   А между тѣмъ въ памятной книжкѣ его можно прочесть слѣдующую замѣтку: "Сентябрь.-- Я совершенно согласенъ съ мнѣніемъ, высказаннымъ философомъ мистеромъ Смитомъ въ его " Теоріи нравственныхъ чувствъ", что упреки совѣсти -- самое тяжелое чувство, какое только можетъ отягощать человѣческую душу. Человѣкъ можетъ съ нѣкоторымъ терпѣніемъ переносить несчастія, постигающія его помимо его воли; но когда онъ сознаетъ, что дошелъ до несчастія своими собственными проступками и глупостями, онъ долженъ сдѣлать надъ собой отчаянное усиліе, чтобъ терпѣливо вынести сознаніе своего униженія".
   Съ этихъ поръ можно считать юность Бернса оконченною, и онъ вступаетъ въ новый періодъ, полный противорѣчій, страстей, прекрасныхъ порывовъ и дурныхъ поступковъ, идеальныхъ фантазій и пошловатыхъ дѣйствій, вызывающихъ рефлексіи, раскаяніе, самобичеваніе, проклятіе. И изъ всего этого омута личныхъ страданій возникаютъ чудесныя поэтическія произведенія, которыя обезсмертили его имя въ исторіи шотландской поэзіи.
   Вскорѣ послѣ его любовной исторіи съ печальной развязкой публичнаго покаянія онъ записался въ члены масонской ложи. Это возбудило противъ него всѣхъ почтенныхъ людей, а онъ хохоталъ надъ ними и писалъ на ихъ счетъ комическія поэмы, читавшіяся съ большимъ любопытствомъ во всемъ околодкѣ. Слава объ его умѣньи слагать стихи, наконецъ, распространилась въ довольно обширномъ кругу сосѣдей. Его любовныя пѣсенки начинали предпочитаться всѣмъ прочимъ шотландскимъ пѣснямъ этого рода; его поэмы и балады заучивались наизустъ и расходились по всей мѣстности во множествѣ рукописныхъ экземпляровъ. А между тѣмъ Бернсъ внутренно страдалъ еще сильнѣе прежняго; теперь онъ окончательно сознавалъ въ себѣ талантъ, предчувствовалъ его силу, а между тѣмъ у него не было ни возможности, ни средствъ разработать его. "Августъ 1784 года. Какъ мнѣ ни отрадно читать произведенія шотландскихъ поэтовъ, помѣчаетъ онъ въ это время въ своей памятной книжкѣ,-- воспѣвающія нѣкоторые города, лѣса, рѣки, вершины горъ моей родины, однако, меня иногда беретъ грусть, что лучшіе наши пѣвцы ничего не написали о такихъ мѣстахъ, какъ, напримѣръ, Коррикъ, Кейлъ, Кекпингамъ, прославленные сильнымъ и свободолюбивымъ духомъ своихъ жителей. Въ этихъ странахъ призывъ къ борьбѣ за независимость и за религіозную свободу находилъ всего болѣе отголосковъ. Тамъ родился славный Валласъ, спаситель моей родины. И до сихъ поръ не было порядочнаго шотландскаго пѣвца, который-бы воспѣлъ романическія мѣстности Эйра, съ его горными вершинами и быстрымъ потокомъ Дуна. О, какъ охотно я-бы пополнилъ этотъ пробѣлъ! Но увы, я не обладаю ни достаточнымъ талантомъ, ни достаточными свѣденіями, чтобъ выполнить эту трудную задачу. Я темный человѣкъ и долженъ всю жизнь остаться темнымъ, хотя врядъ-ли найдется поэтъ, сердце котораго такъ тревожно билось-бы и замирало при мысли о возможности дойти до желанной цѣли" {Бернсу удалось выполнить впослѣдствіи свою задачу: онъ написалъ нѣсколько чудесныхъ патріотическихъ стихотвореній.}.
   "Сентябрь.-- Въ баладахъ нѣкоторыхъ нашихъ древнихъ бардовъ встрѣчается такое благородство и такая трогательная нѣжность чувства, которыя доказываютъ, что онѣ были написаны первоклассными поэтами. У меня всегда болитъ сердце, когда я подумаю, что имена этихъ замѣчательныхъ пѣвцовъ на-вѣки осуждены оставаться въ неизвѣстности".
   "О, вы, невѣдомые міру геніи, чувствовавшіе такъ глубоко и такъ задушевно выражавшіе свои чувства! самый послѣдній, самый смиренный изъ поклонниковъ музы, сознающій себя ничтожествомъ предъ вами и все-же съ восторгомъ взирающій на пройденный вами путь и всѣмъ сердцемъ стремящійся послѣдовать за вами на своихъ слабыхъ крыльяхъ -- бѣдный сельскій бардъ шлетъ вамъ свой теплый, сердечный привѣтъ! Нѣкоторые изъ васъ въ чудныхъ стихахъ своихъ говорятъ, что они были несчастны -- онъ тоже былъ несчастливъ и въ жизни, и въ любви. Жизнь дала ему только труды, лишенія и бѣдность, а ту, которую онъ страстно любилъ, онъ потерялъ. Подобно вамъ, онъ находитъ утѣшеніе лишь въ своей музѣ. И счастливъ-бы онъ былъ, если-бы муза его обладала такою силою воображенія и такою звучностью стиха, какъ ваша благословенная лира".
   Скоро на Бернса налетѣла новая туча. Между отцомъ его и собственникомъ фермы возникли недоразумѣнія по поводу арендныхъ условій. Отецъ его, человѣкъ упорный, сознавая себя правымъ, не хотѣлъ сдѣлать собственнику уступки. Дѣло дошло до суда. Хотя старикъ Бернсъ и былъ правъ, но судъ рѣшилъ въ пользу лорда-собственника. Издержки на эту тяжбу поглотили всѣ наличныя небольшія средства семейства. Нужда и лишенія опять стучались въ дверь, но старикъ, боровшійся съ ними шестьдесятъ три года, былъ избавленъ отъ необходимости снова начинать борьбу: смерть великодушной избавительницей явилась къ нему на помощь.
   Послѣ смерти отца совершенно разоренная семья Бернсовъ перебралась на новую крошечную ферму, переарендованную его четырьмя старшими дѣтьми (всѣхъ дѣтей у него было семь) незадолго до его смерти и въ виду грозящаго разоренія.
   "Я началъ свои занятія на новой фермѣ, говоритъ Робертъ Бернсъ,-- съ твердымъ рѣшеніемъ стать человѣкомъ положительнымъ и благоразумнымъ. Я принялся читать сельско-хозяйственныя книги, разсчитывалъ каждую мѣру зерна, ѣздилъ на рынки,-- однимъ словомъ, несмотря на сидящаго во мнѣ демона и на неугомонность моей плоти, я, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ сталъ-бы разумнымъ человѣкомъ. Но въ первый-же годъ случившійся у насъ неурожай перевернулъ вверхъ дномъ все мое благоразуміе и я кинулся въ свою прежнюю жизнь, какъ кидается только-что вымытая свинья въ свою любимую канаву, чтобъ досыта выпачкаться въ ея грязи".
   Въ это время все графство Эйрширъ представляло собою разсадникъ теологическихъ дебатовъ и распрей. Все духовенство раздѣлилось на двѣ враждебныя партіи: на такъ-называемыхъ приверженцевъ старой вѣры или евангелистовъ и на приверженцевъ новой вѣры или раціоналистовъ. Представители этихъ партій вступали въ схватки на церковныхъ дворахъ, отдѣлывали другъ друга въ проповѣдяхъ, печатали другъ противъ друга обличительные памфлеты и брошюры. Шотландскій народъ, необыкновенно интересовавшійся во всѣ времена религіозными вопросами, принималъ живѣйшее участіе въ этихъ спорахъ. Представители старой вѣры, закоренѣлые кальвинисты, ставили своимъ основнымъ принципомъ слѣпое повиновеніе традиціи и, опираясь на свой духовный авторитетъ, стремились деспотически управлять своей паствой. Представители новой вѣры меньше придерживались строгаго догматизма и требовали, вмѣсто слѣпого подчиненія авторитету, анализа и реформъ. Это были большею частію люди, получившіе хорошее образованіе, слѣдившіе за литературой и интересовавшіеся свѣтскими дѣлами. Бернсъ примкнулъ къ нимъ и увлекся теологической полемикой. Она вполнѣ согласовалась съ его умственнымъ темпераментомъ и съ его душевнымъ настроеніемъ въ эту пору. На засѣданіяхъ масонской ложи, за праздничнымъ столомъ друзей, на ярмаркахъ, на церковныхъ папертяхъ, въ трактирахъ, -- однимъ словомъ, гдѣ только можно было говорить, онъ декламировалъ, доказывалъ, осмѣивалъ, забрасывалъ сарказмами приверженцевъ старой вѣры, и своими ядовитыми эпиграмами доводилъ до ярости своихъ допотопныхъ противниковъ. Наконецъ, ему подвернулся случай окончательно осмѣять ихъ. Два почтенные богослова старой вѣры, пасторъ Россель и пасторъ Муди, на смерть поссорились изъ-за межи ихъ приходовъ. Дѣло дошло до консисторскаго суда. Бернсъ присутствовалъ на этомъ судѣ и почтенные пастыри полемизировали такъ, что едва не вступили въ рукопашный бой. По поводу этой потѣшной сцены Бернсъ написалъ сатиру: "Два пастыря". Сатира эта произвела взрывъ восторга. Ее переписывали, заучивали, повторяли. Бернсъ сдѣлался героемъ дня. Двери всѣхъ прогресивныхъ людей ему открылись, онъ расширилъ кругъ своихъ знакомствъ, и даже многіе пасторы новой вѣры стали дружески приглашать его въ свой домъ. Подъ впечатлѣніемъ одушевленія и радости, что, наконецъ-то, люди начинаютъ признавать его талантъ, онъ написалъ еще нѣсколько стихотвореній, изъ которыхъ лучшее: "Священная ярмарка", незатрогивающее основнаго принципа религіозныхъ вѣрованій, но представляющее картину злоупотребленій тогдашняго духовенства. Духовенство очень покровительствовало сборищамъ, которыя были прозваны народомъ "The Holy Fair" (священная ярмарка). На эти ярмарки стекался самый разнокалиберный людъ, даже комедіанты и фокусники. Посрединѣ воздвигалась палатка съ кафедрой, съ которой проповѣдывали пасторы разныхъ лагерей свое ученіе. Такъ проходило утро. Остатокъ-же дня и цѣлую ночь предавались пьянству и разгулу, доходящему до вакханалій. Мы приведемъ здѣсь отрывокъ изъ этой сатиры:
   "Въ одно лѣтнее воскресное утро я вышелъ взглянуть на хлѣбныя поля и подышать свѣжимъ воздухомъ. Восходящее солнце бросало свои золотые лучи на всю окрестность. Зайцы скакали по бороздамъ, жаворонки пѣли, кружась въ воздухѣ.
   "Я шелъ, озираясь кругомъ, любуясь природой, когда мнѣ повстрѣчались три женщины. На двухъ изъ нихъ были черныя мантіи, на третьей -- свѣтло-сѣрый плащъ.
   "Двѣ первыя были похожи другъ на друга, какъ двѣ капли воды. На ихъ вытянутыхъ и безцвѣтныхъ фигурахъ было кислое выраженіе.
   "Третья шла, припрыгивая, какъ молодая коза, и внезапно остановилась, какъ только мы повстрѣчались.
   "Снявъ вѣжливо шляпу, я обратился къ ней: "Милая дѣвушка, сказалъ я, -- вы, кажется, знаете меня? И я гдѣ-то видѣлъ ваше хорошенькое личико, но не могу припомнить, гдѣ именно". Она засмѣялась, взяла меня за руки и отвѣтила мнѣ: "Ты хорошо знаешь меня, ради меня ты часто грѣшилъ. Называюсь я Шуткой. Я твоя старая пріятельница, твой лучшій другъ. А изъ этихъ дѣвицъ одна зовется Суевѣріемъ, другая -- Лицемѣріемъ. Идемъ мы всѣ трое на "священную ярмарку", чтобъ поразвлечься тамъ часокъ или два. Пойдемъ вмѣстѣ со мной за этой прелестной парочкой, мы тамъ до-сыта нахохочемся.
   "Я съ большимъ удовольствіемъ принимаю твое приглашеніе", отвѣтилъ я и пошелъ по дорогѣ, ведущей къ мѣсту ярмарки. По дорогѣ тянулась густая толпа прохожихъ и проѣзжихъ. Тутъ были и фермеры, разодѣтые въ пухъ и прахъ, которыхъ порядочно поталкивали ихъ рабочіе; и парни-подростки въ красивыхъ широкихъ курткахъ, и молодыя дѣвушки, хотя и босоногія, но въ шелковыхъ платьяхъ и въ разноцвѣтныхъ украшеніяхъ. Онѣ несли съ собой свѣжій творогъ и вкусные сдобные пироги.
   "У всѣхъ входовъ на "священную ярмарку" стояли черныя шляпы {Черными шляпами назывались церковные старшины, носившіе по воскресеньямъ и праздникамъ черныя шляпы и ходившіе съ тарелкой собирать на бѣдныхъ.} съ своими тарелками, наполненными пол-пенсами. Мы тоже положили свою лепту, и тогда только насъ пропустили посмотрѣть на любопытное зрѣлище. Иные бѣжали туда съ скамьями, съ стульями или съ табуретами; другіе были заняты веселыми сплетнями и разсказывали ихъ во всеуслышаніе.
   "Въ одномъ мѣстѣ поставленъ былъ балаганъ, въ которомъ давали представленія странствующіе комедіанты; въ другомъ -- Рэсеръ-Джессъ {Рэсеръ-Джессъ была дочь содержательницы кабака, гдѣ происходили попойки нищихъ той мѣстности, гдѣ жилъ Бернсъ.} и двѣ-три дѣвицы сомнительнаго поведенія высматривали прохожихъ. Тутъ собрался цѣлый кружокъ подобныхъ-же женщинъ, съ низко-обнаженными шеями, а тамъ кружокъ легкомысленныхъ парней, первыхъ распутниковъ изъ Кильмарка. Тутъ нѣкоторые погружены были въ размышленія о своихъ грѣхахъ, они вздыхали и молились; тамъ помѣщались замѣчательные образцы степенныхъ людей, съ гордыми, торжественными лицами; еще дальше -- цѣлая компанія весельчаковъ, кивающихъ и подмигивающихъ проходившимъ дѣвицамъ съ вызывающей улыбкой.
   "О, какъ счастливъ тотъ, кто въ этотъ день приходитъ на ярмарку съ своей возлюбленной! Онъ можетъ безнаказанно сперва положить руку на спинку ея стула, потомъ незамѣтно обнять ея шею и, наконецъ, ея станъ.
   "Но вотъ настаетъ тишина -- она вызвана появленіемъ Муди {Муди былъ пасторъ изъ Рикортона и никогда не пропускалъ ни одной священной ярмарки. Бернсъ въ нѣсколькихъ чертахъ описалъ его фотографически Вѣрно.} въ дверяхъ священной палатки, съ его неистощимымъ запасомъ проклятій. Если-бъ Рогатому было дозволено, какъ во дни оны, шнырять между божьимъ людомъ, то одинъ взглядъ на фигуру Муди былъ-бы достаточенъ, чтобъ заставить его отъ страха убраться ко своимъ чертямъ.
   "Но послушайте, какъ Муди объясняетъ свои кальвинистскія догмы! Какъ онъ при этомъ оретъ и бьетъ по кафедрѣ кулакомъ! То онъ торжественно спокоенъ, то входитъ въ дикій азартъ, топаетъ ногами и прыгаетъ. Его длинный подбородокъ, его вытянутое къ небу лицо, его неистовый визгъ и жесты заставляютъ каждое набожное сердце нарывать въ огромный пузырь, какъ нарываетъ кожа отъ пластыря съ испанской мушкой.
   "Но вотъ въ палаткѣ раздался другой голосъ! Вся аудиторія шумитъ и волнуется, столпы церкви встаютъ съ своихъ мѣстъ,-- они не могутъ спокойно сидѣть отъ негодованія. Смитъ {Докторъ Смить быль пасторомъ въ Ральстонѣ. Бернсь думалъ похвалить его за спокойную манеру держать проповѣдь, но Смитъ принялъ его слова за сатиру и обидѣлся.} начинаетъ свою спокойную рѣчь; онъ говоритъ о нравственности и о долгѣ. Какое значеніе могутъ тутъ имѣть его слова, основанныя на разумѣ и на нравственности? А его изысканные жесты и хорошій англійскій языкъ ужь и подавно не у мѣста. Онъ опредѣляетъ нравственную сторону человѣка, какъ Сократъ или Антонинъ, или другой какой-нибудь нечестивый еретикъ, и вовсе не навязываетъ слѣпой вѣры въ истину.
   "Его смѣняетъ Пибисъ изъ Катеръ-Фита и тѣмъ прерываетъ его ядовитую чепуху." Онъ снова подхватываетъ библейскія слова, какъ они были истолкованы Муди, и этимъ заставляетъ "здравый смыслъ" бѣжать безъ оглядки.
   "Вслѣдъ за нимъ маленькій Миллеръ {Пасторъ Миллеръ изъ Кильмарка быль замѣчательно маленькаго роста. Бернсъ думалъ одно время, что онъ льнетъ къ умѣренной партіи. Говорятъ, что вслѣдствіе этого куплета Миллеру долго не давали повышенія.} начинаетъ свою умѣренную болтовню, хотя онъ вѣритъ въ нее столько-же, сколько вѣритъ въ бабушкины сказки. Но что-жь изъ этого? Святой отецъ желаетъ добиться дарового домика; ему для этого нужно ловко погладить умѣренныхъ по шерсткѣ, хотя его природный умъ едва-едва позволяетъ ему удерживаться отъ смѣха.
   "Но вотъ святой трактиръ начинаетъ наполняться разнымъ народомъ: тутъ начинаетъ кричать продавецъ сухарей и пива, тамъ стучитъ продавецъ стаута въ пинтахъ. Поднимается шумъ, гамъ, перемѣшанный съ выкрикиваніемъ проповѣдей и цитатами изъ проповѣдей Кальвина.
   "Я радуюсь, что могу выпить стаканъ хорошаго напитка: это гораздо вкуснѣе, чѣмъ слушать болтовню представителей всѣхъ старыхъ вѣрованій и ученій. Стаканъ хорошаго вина оживляетъ умъ, пробуждаетъ любознательность, заставляетъ стремиться къ пріобрѣтенію все новыхъ и новыхъ познаній.
   "Группы молодыхъ людей и дѣвушекъ размѣстились около столиковъ и, спасая душу, не забываютъ и тѣло, весело потягивая свой грогъ. Одни смѣются и критикуютъ или чье-нибудь платье, или чью-нибудь наружность; другіе отошли въ уголокъ и сговариваются, гдѣ они встрѣтятся подъ вечеръ.
   "Но внезапно раздается, точно труба на страшномъ судѣ, голосъ Блэкъ-Росселя {Блэкъ-Россель былъ сперва пасторомъ въ Кильмаркѣ, потомъ въ Стерлингѣ. Онъ отличался оглушительнымъ голосомъ. Когда онъ говорилъ, то точно громъ гремѣлъ. Проповѣдывалъ онъ всегда такіе ужасы, отъ которыхъ дыбомъ волосы вставали.} и раскатывается по всей палаткѣ, какъ пушечный выстрѣлъ. Его пронизывающія слова, его молніеносные взгляды заставляютъ содрагаться всѣ суставы и пропинаютъ до мозга костей; его картина ада, наполненнаго чертями, потрясаетъ душу ужасомъ, а ноги лихорадкой.
   "Адъ, кричитъ онъ, -- это безпредѣльный, бездонный котелъ, весь наполненный горящей лавой, въ которомъ мгновенно расплавляются самые твердые металы!" При этихъ словахъ дремлющіе внезапно вскакиваютъ и спросонокъ думаютъ, что вокругъ нихъ уже кипитъ этотъ страшный котелъ. Но, очнувшись, съ радостью замѣчаютъ, что приняли за кипѣніе котла звучный храпъ заснувшаго сосѣда.
   "Сказка моя вышла-бы слишкомъ длинна, если-бы я пересказалъ все, что говорилось и что дѣлалось въ этотъ день...
   "Сколько каменныхъ сердецъ грѣшниковъ и грѣшницъ превратилось въ человѣческія сердца, созданныя изъ плоти и крови! Иныя дѣйствовали въ одуряющемъ порывѣ страстной любви, другія -- подъ одуряющимъ впечатлѣніемъ водки".
   Какъ эта, такъ и другія сатиры его, разоблачавшія темныя стороны клерикаловъ, произвели большое волненіе въ околодкѣ. Образовались двѣ очень рѣзкія партіи -- партія друзей Бернса и партія его враговъ. Друзья превозносили его до небесъ и восторгались его талантомъ; враги ненавидѣли его и скрежетали зубами при одномъ его имени.
   Но Бернсъ интересовался теологическими темами только случайно и подъ вліяніемъ его друзей; житейскіе, насущные вопросы были и доступнѣе его творчеству, и живѣе чувствовались имъ. Къ этому періоду его жизни относятся лучшія и разнообразнѣйшія его стихотворенія, какъ, напримѣръ, "Суботній вечеръ крестьянина", "Мы рождены для страданій", "Веселые нищіе".
   Сюжетъ "Суботняго вечера" незатѣйливъ. Онъ взятъ изъ будничной жизни шотландскаго крестьянина. Мы застаемъ его въ полѣ; онъ кончилъ работу и съ отрадой думаетъ объ отдыхѣОнъ собираетъ свои земледѣльческія орудія и, при лучахъ заходящаго солнца, направляется къ дому. Ему на-встрѣчу весело бѣгутъ его дѣти, прыгая и хлопая въ ладоши. Вдали онъ видитъ свою хижину съ уютнымъ очагомъ, около котораго хлопочетъ его любящая жена. Онъ представляетъ себѣ ея привѣтливую улыбку и забываетъ и трудъ, и усталость. Скоро послѣ его возвращенія старшія дѣти, работающія на окрестныхъ фермахъ, приходятъ навѣстить родителей. Между ними дочь ихъ Дженни -- краса и гордость семейства. Въ дверь раздается робкій стукъ -- это ея женихъ. Онъ тоже присоединяется къ патріархальной семьѣ, слушаетъ наставленія отца и его разумные совѣты. Вечеръ проходитъ въ тихой бесѣдѣ, пока отецъ не откроетъ завѣтную книгу. Тогда всѣ благоговѣйно слушаютъ священное слово, потомъ становятся на колѣни и набожно читаютъ молитву.
   "По сравненію съ этой простой, по искренней молитвой, говоритъ Бернсъ,-- какъ жалка напускная торжественность, которою щеголяютъ попы и ученые теологи! Какъ искуственна ихъ болтовня, какъ презрѣнна ихъ внѣшняя, поддѣльная набожность, неисходящая изъ сердца! Истинное благочестіе встрѣчается только въ хижинѣ, и пока можно будетъ отдыхать на такихъ простыхъ, по отрадныхъ картинахъ, до тѣхъ поръ старая Шотландія будетъ страной уважаемой и великой. Князья и лорды -- креатуры королей, а честный человѣкъ -- благороднѣйшее созданіе Творца. Въ нравственномъ отношеніи хижина далеко оставляетъ за собою замокъ. Что такое вся пышность знатности, какъ не мишура, часто украшающая отчаяннаго негодяя и развратника?"
   Бернсъ кончаетъ это стихотвореніе слѣдующими прекрасными стихами:
   
   Тогда съ дѣтьми старикъ-отецъ прощался
   И на покой ихъ всѣхъ благословлялъ;
   Когда-жъ одинъ съ женою оставался,
   Онъ снова въ прахъ главу свою склонялъ
   Предъ тѣмъ, кто птицъ согрѣлъ и напиталъ
   И въ блескъ одѣлъ цвѣты весеннихъ лилій,
   Чтобъ Онъ имъ всѣмъ насущный хлѣбъ послалъ.
   
   Стихотворенія свои Бернсъ записывалъ въ минуты отдохновенія отъ работъ въ тетрадь, которую хранилъ на чердакѣ. Его меньшая сестра, очень любившая его, каждый день бѣгала смотрѣть: не прибавилось-ли въ ней чего-нибудь новенькаго.
   Тетрадь эта, изъ которой я уже привелъ нѣсколько выдержекъ, начиналась вступленіемъ, въ которомъ говорилось: "Здѣсь собраны нѣкоторые наброски, пѣсни и эскизы Роберта Бернса, человѣка, неодареннаго талантомъ наживать деньги и еще меньшимъ талантомъ сберегать ихъ, но тѣмъ не менѣе человѣка съ нѣкоторымъ умомъ, честнаго и любящаго всѣхъ своихъ ближнихъ, какъ добродѣтельныхъ, такъ и порочныхъ. Такъ-какъ онъ не получилъ порядочнаго образованія, а воспитывался межъ плугомъ и косой, то произведенія его, конечно, сильно отзываются неотесанностью, свойственною его мужицкому происхожденію. Но они все-таки заслуживаютъ нѣкотораго вниманія любопытнаго наблюдателя надъ человѣческимъ сердцемъ, потому что это плоды его собственныхъ, никѣмъ ненавѣянныхъ размышленій, и изъ нихъ можно видѣть, что простой пахарь способенъ думать и ощущать то-же, что думаютъ и ощущаютъ люди, принадлежащіе къ болѣе счастливымъ классамъ общества".
   Такимъ образомъ шла жизнь Бернса до весны 1785 года, когда онъ увидѣлъ на чьей-то свадьбѣ Джени Арморъ, дочь довольно зажиточнаго каменщика. Страсть загорѣлась въ немъ съ обычной ея силой. Результаты показали, что и бѣдная дѣвушка полюбила хотя не разумно, но искренно, какъ говорятъ англичане. Черезъ годъ послѣ встрѣчи съ нею дѣла Бернсовъ опять разстроились, и семья, выбиваясь изъ силъ, не могла свести концы съ концами, а тутъ вдругъ Джени призналась ему, что она должна скоро стать матерью. Это извѣстіе поразило его какъ громомъ и его единственною мыслью было загладить передъ Джэни свою вину. Обвѣнчаться съ нею безъ позволенія родителей, которые были противъ этого брака, онъ не могъ, и потому воспользовался послабленіемъ въ шотландскихъ брачныхъ законахъ и вручилъ дѣвушкѣ бумагу, въ которой онъ признавалъ ее женой и объявлялъ себя отцомъ будущаго ребенка. Этой бумаги было достаточно для освященія ихъ брачныхъ узъ. Но отецъ Джэни такъ разсвирѣпѣлъ, когда узналъ о любовныхъ отношеніяхъ дочери съ Бернсомъ и о ея беременности, что силой заставилъ ее возвратить ему брачное обязательство, изорвавъ его на глазахъ несчастной, и тѣмъ уничтожилъ вмѣстѣ съ бумагой ея доброе имя.
   Бернсъ былъ въ отчаяніи, когда узналъ о поступкѣ старика Армора. Онъ прибѣжалъ къ нему, предлагалъ возобновить уничтоженную бумагу, говорилъ, что готовъ сдѣлаться простымъ поденьщикомъ, лить-бы только имѣть счастіе жить съ своей любимой женой и будущимъ ребенкомъ; наконецъ, что онъ готовъ отправиться въ Америку и оттуда высылать ей денежное обезпеченіе. Старикъ ничего не хотѣлъ слышать и былъ непоколебимъ: онъ не хотѣлъ отдать за него дочь. Джени-же, запуганная и больная, въ послѣдней порѣ беременности, не нашла въ себѣ силы идти наперекоръ рѣшенію отца и матери.
   Но ихъ требованію, она запретила Бернсу посѣщать ее. Это страшно оскорбило его. Въ немъ заговорили всѣ его чувства: то гордость, то страсть, то гнѣвъ, то отчаяніе волновали его. Ему опротивѣла его родина, опротивѣла безплодная ферма, впереди онъ опять увидѣлъ призракъ нищеты и разоренія, и онъ рѣшился оставить свою страну. Онъ принялъ мѣсто бухгалтера у доктора Дугласа и долженъ былъ уѣхать въ Ямайку, въ его помѣстья.
   Въ порывѣ злобы, гнѣва, мести противъ Джени Арморъ онъ затѣялъ престранную вещь: онъ сдѣлалъ предложеніе другой дѣвушкѣ и былъ ею принятъ. Они обмѣнялись библіями, по шотландскому обычаю, и клялись другъ другу въ вѣрности на берегахъ рѣчки Эйръ. На слѣдующій день Мэри Кампбэль -- такъ звали дѣвушку -- уѣхала къ роднымъ въ Гринокъ, чтобъ приготовить свое приданое, и тамъ внезапно скончалась. Вѣсть о ея смерти дошла до Бернса, когда онъ еще былъ у себя на фермѣ; онъ пошелъ къ женщинѣ, получившей печальное посланіе, и, дослушавъ его до конца, долго сидѣлъ молча, съ лицомъ, искаженнымъ отъ страданій, потомъ вышелъ, не простясь и что-то нашептывая. Нѣсколько времени спустя явилось прекрасное стихотвореніе: "Горная Мери" (Highla nd Магу.) Вотъ оно:
   
   Вершины, берега потоковъ и ручьевъ,
   Вкругъ замка гордаго сверкающихъ змѣею,
   Одѣньтесь красотой таинственныхъ лѣсовъ
   И освѣжитеся лазурною водою,
   Чтобъ лѣто поскорѣй могло сюда придти,
   Дыша своей красой обильной и просторной.
   Ахъ, здѣсь я ей сказалъ послѣднее прости,
   Послѣднее моей любимой Мери горной...
   
   Зеленый старый дубъ намъ радостно кивалъ
   И нѣжились цвѣты въ саду, благоухая,
   Когда въ послѣдній разъ къ груди я прижималъ
   Любимицу мою, подъ ивой отдыхая.
   Блаженныхъ тѣхъ часовъ и тѣни даже нѣтъ...
   Нѣтъ къ прошлому пути сквозь запертыя двери...
   Она была милѣй, чѣмъ жизнь, чѣмъ ясный свѣтъ,
   Родимыхъ чудныхъ горъ -- моя святая Мери!..
   
   Обѣтовъ пламенныхъ, лобзаній и тоски
   Полна была минута разставанья...
   И съ клятвой вновь сойтись на берегу рѣки
   Насильно грустное свершалося прощанье...
   Но смерть нежданная безвременно пришла
   И, безпощадная, цвѣтокъ любви скосила...
   И душу свѣтлую подруги унесла
   И бѣлымъ саваномъ бездушную покрыла!..
   
   Поблекнувъ, алыя смѣжилися уста,
   Что часто я лобзалъ такъ радостно и нѣжно...
   И взоръ, въ которомъ такъ сіяла красота,
   Ужь не глядитъ теперь и страстно, и мятежно...
   Пусть сердце пылкое истлѣло въ прахъ нѣмой,
   То сердце, что любить умѣло такъ покорно;--
   Но вѣчно будетъ жить въ груди моей больной
   Воспоминаніе о милой Мери горной...
   
   Послѣ этой странной исторіи, которая промелькнула въ его жизни какъ зарница, Бернсъ хотѣлъ тотчасъ-же уѣхать въ Ямайку, но у него не хватало средствъ добраться до мѣста: ему не доставало девяти фунтовъ. Друзья посовѣтовали ему сдѣлать подписку на изданіе его сочиненій. Собравъ триста пятьдесятъ подписей, т. е. обезпечивъ себя покупателями своей книги, онъ охотно послѣдовалъ этому совѣту и отправился въ ближайшій городокъ Кильмаркъ, гдѣ самъ держалъ коректуру своего изданія, которое явилось въ свѣтъ въ количествѣ шестисотъ экземпляровъ.
   "Невозможно описать, говоритъ одинъ изъ его современниковъ, Геронъ,-- съ какимъ восторгомъ стихи его были приняты и читались повсюду. Старые и молодые, знатные и простолюдины, ученые и невѣжды, всѣ были одинаково очарованы, взволнованы, восхищены. Я находился въ то время въ городкѣ Галловей, на самой границѣ графства Эйршира, и хорошо помню, какъ даже поденьщики и работницы, тяжелымъ трудомъ пріобрѣтающіе ничтожныя деньжонки, охотно отдавали ихъ за книжку Бернса. Мнѣ она попалась въ руки случайно: мнѣ далъ ее одинъ изъ пріятелей. "Вотъ какъ, сказалъ я съ насмѣшкою, вертя ее въ рукахъ,-- нынче и пахари дѣлаются поэтами". Я открылъ ее на удачу, идя ко сну, и закрылъ тогда, когда солнце уже стояло высоко на горизонтѣ..."
   Произведеніями Бернса заинтересовались многія лица, пользующіяся большимъ вліяніемъ въ литературѣ и въ свѣтѣ. Всѣмъ казалось необыкновеннымъ явленіемъ, что простой мужикъ могъ напечатать цѣлый томъ превосходныхъ стихотвореній. Его шестьсотъ экземпляровъ разошлись менѣе, чѣмъ въ два мѣсяца, и его подбивало приняться за новое изданіе.
   "Моему самолюбію чрезвычайно льстило, пишетъ онъ,-- что мнѣ сдѣлали такой блистательный пріемъ, и, кромѣ того, я былъ счастливъ, что выручилъ двадцать фунтовъ стерлинговъ чистаго барыша. Это приходилось очень кстати: я могъ тотчасъ-же сѣсть на корабль и не опасаться больше тюрьмы, укрываясь то у одного пріятеля, то у другого".
   А въ тюрьму хотѣлъ засадить его тотъ-же отецъ Джени Арморъ. Онъ одумался и подалъ на него искъ, въ которомъ требовалъ съ него пять фунтовъ въ годъ для обезпеченія будущаго ребенка. Пекъ этотъ былъ признанъ правильнымъ и Бернса могли во всякое время накрыть и заставить уплатить деньги, или же засадить въ тюрьму.
   "Получивъ деньги отъ изданія, пишетъ онъ дальше,-- я сложилъ свой чемоданъ, простился съ друзьями и уже хотѣлъ уѣхать, когда получилъ письмо отъ одного изъ моихъ друзей, доктора Бликуэля, которое вдругъ перевернуло всѣ мои планы. Онъ звалъ меня въ Эдинбургъ для напечатанія второго изданія".
   Подъ вліяніемъ похвалъ и лестныхъ журнальныхъ отзывовъ о его поэтическомъ талантѣ, Бернсъ рѣшился переселиться въ Эдинбургъ. Ему страстно захотѣлось увидѣть людей, выйти изъ своего бѣднаго темнаго угла, посмотрѣть на свѣтъ, на блескъ, на шумъ; расширить кругозоръ своей мысли и своего знанія свѣта. Родные его, польщенные его славой, и въ особенности братъ, всегда очень любившій его, не только не имѣли ничего противъ его отъѣзда, но даже уговаривали его отправиться поскорѣе. Онъ, наконецъ, рѣшился, и 18 ноября 1786 года отправился въ столицу Шотландіи.
   Съ этого времени начинается новая жизнь для Бернса,-- жизнь, полная какихъ-то загадочныхъ внутреннихъ метаморфозъ и энергической борьбы съ самимъ собою, которая составляетъ любопытный психологическій этюдъ.

-----

   Съ переселеніемъ Бернса въ столицу Шотландіи жизнь его радикально измѣнилась. Покровитель его, слѣпой докторъ Блэйлокъ, принялъ поэта съ распростертыми объятіями. Онъ представилъ его литературнымъ знаменитостямъ того времени и знакомства завязались сразу. Скоро въ Эдинбургѣ сдѣлалось извѣстнымъ, что въ его стѣнахъ находится новое свѣтило, такъ внезапно и такъ ярко выступившее на литературномъ горизонтѣ. Любопытство было задѣто. Графъ Глэнклеръ пожелалъ увидѣть Бернса и былъ имъ очарованъ. Лорды и баронеты приглашали его къ себѣ наперерывъ; знаменитая красавица салоновъ того времени, лэди Гордонъ, была отъ него въ восторгѣ. Въ литературномъ мірѣ онъ произвелъ не менѣе благопріятное впечатлѣніе; лучшіе писатели и поэты удивлялись ему и осыпали его почестями и любезностями. Успѣхамъ Бернса много способствовала статья тогдашняго перваго шотландскаго критика, мистера Мэвензи, появившаяся въ періодическомъ журналѣ "The Lounger". Статья эта, написанная въ увлеченіемъ, указывала на значеніе и силу генія народнаго барда.
   О появленіи Бернса въ эдинбургскомъ обществѣ и о впечатлѣніи, которое онъ произвелъ, сохранились точная свѣденія въ мемуарахъ нѣкоторыхъ изъ его современниковъ. Всѣ они описываютъ Бернса человѣкомъ въ высшей степени симпатичнымъ, превосходнымъ ораторомъ и красавцемъ.-- "Я зналъ Бернса еще юношей, говоритъ Аллокъ Коннингамъ въ своихъ запискахъ, -- онъ былъ высокъ и строенъ, черты лица его были правильны. Острота или любезность всегда были у него наготовѣ. Встрѣтивъ его потомъ въ Эдинбургѣ, я нашелъ, что и возмужалый, онъ остался тѣмъ-же. Его сложеніе было мужественно, формы красивы, мускулы хорошо развиты, руки довольно большія, но съ длинными, тонкими пальцами. Его движенія были свободны и смѣлы. Черные волосы вились на лбу и падали косой на слегка сутуловатую шею. Взглядъ его такъ и искрился огнемъ. Высокій лобъ поражалъ своей бѣлизной, носъ былъ немного вздернутъ, ротъ -- украшенъ двумя рядами прекрасныхъ бѣлыхъ зубовъ. Величина и блескъ его глазъ озадачивали сразу. Вообще Бернсъ по наружности выдавался какъ одинъ изъ сотни, но когда онъ начиналъ говорить, онъ увлекался, воодушевлялся и выдавался, какъ одинъ изъ миліона. Лицо его становилось необыкновенно подвижнымъ, взглядъ горѣлъ, сутуловатость исчезала, а голосъ его, гармоничный и глубокій, довершалъ пріятное впечатлѣніе и вызывалъ симпатію людей самыхъ холодныхъ". Другой современникъ Бернса, Дугальдъ Стюартъ, отзывается о немъ такъ: "Внезапные успѣхи Бернса не уничтожили въ немъ его патріархальныхъ качествъ. Когда я встрѣтился съ нимъ въ городѣ, я не могъ уловить ни малѣйшей перемѣны въ его открытой, простой манерѣ обращенія, которая такъ поразила меня при нашей первой встрѣчѣ въ провинціи. Онъ не тщеславился и не хвастался своими новыми знакомыми; одѣвался съ удивительнымъ тактомъ -- всегда просто и скромно. Впродолженіи зимы постоянныя приглашенія не позволяли намъ часто видѣться, но весной я навѣщалъ его рано по утрамъ и мы отправлялись вмѣстѣ гулять за городъ. Съ глазу-на-глазъ онъ еще больше нравился мнѣ, чѣмъ въ обществѣ. Онъ страстно любилъ природу. Однажды, когда я любовался видомъ дальняго горизонта, онъ долго стоялъ молча, потомъ указалъ мнѣ на разбросанные коттеджи и замѣтилъ, что сердце его всегда сильнѣе бьется при видѣ этихъ бѣдныхъ хижинъ, потому что ему лучше, чѣмъ кому-либо, извѣстно, сколько доброты и искренности тамъ, у этихъ скромныхъ и подавленныхъ трудомъ обитателей... Бесѣды съ Бернсомъ не разочаровали меня въ немъ, какъ это часто случается при близкомъ знакомствѣ съ поэтами. Напротивъ, въ нихъ выказывалась вся сила его умственныхъ способностей и еще рельефнѣе оттѣнялся его геній". Вотъ что писалъ въ это время самъ Бернсъ къ одной его хорошей знакомой, мистрисъ Дёнлопъ (Dunlop), съ которою онъ почти до конца своей жизни поддерживалъ дружескую переписку.
   "Вы боитесь, что моя неожиданная слава вскружитъ мнѣ голову? Увы, для этого я знаю и себя, и свѣтъ слишкомъ хорошо! Я вовсе не хочу разыгрывать передъ вами смиренника; признаюсь вамъ прямо, что мой талантъ заслуживаетъ нѣкотораго вниманія, но я не могу скрыть отъ васъ, что близкое будущее начинаетъ пугать меня, когда я думаю, что я, при своихъ недостаткахъ образованія и грубой первобытности моихъ понятій, введенъ въ міръ высшей интелигенціи, гдѣ рядомъ съ природными дарованіями люди привыкли къ серьезному образованію, къ порядочному обществу и къ порядочнымъ книгамъ. Новость моего положенія, какъ поэта, вышедшаго изъ самыхъ темныхъ слоевъ общества, задѣла любопытство и заставила пренебречь на-время извѣстными требованіями; но я знаю, что съ однимъ моимъ природнымъ талантомъ мнѣ долго не удержаться на той высотѣ, на которую капризу общества захотѣлось бросить меня. Я съ ужасомъ предвижу тотъ день, когда оно опомнится и волна общественнаго мнѣнія снова откинетъ меня далеко назадъ. Тогда оно опять сдѣлаетъ несправедливость и оцѣнитъ меня ниже моей стоимости. Еще разъ прошу васъ, не принимайте мои слова за самоуниженіе и притворную скромность. Я изучилъ себя и знаю, какое именно мѣсто принадлежало-бы мнѣ по праву. Я пишу вамъ все это, чтобъ облегчить душу, но не желалъ-бы снова заводить объ этомъ рѣчь. Замѣчу только одно: "когда волна измѣнчивой фортуны отхлынетъ..." вы будете свидѣтельствовать, что даже во время апогея моей славы я стоялъ твердо, держа въ рукѣ полный кубокъ съ опьяняющимъ напиткомъ, но не пилъ изъ него и съ твердой рѣшимостью ожидалъ, когда клевета налетитъ на меня, какъ ураганъ, и вышибетъ этотъ кубокъ изъ моихъ рукъ. Мнѣ очень дорого ваше участіе ко мнѣ, какъ къ человѣку и поэту; оно возвышаетъ меня въ моихъ собственныхъ глазахъ. Не думайте о томъ, можете-ли вы или нѣтъ помочь мнѣ въ подпискѣ на новое изданіе. Какую цѣну можетъ имѣть для поэта подписная карта въ сравненіи съ дружескимъ расположеніемъ родственницы безсмертнаго Валласа?-- Р. Б."
   Многолѣтняя мечта Бернса не только осуществилась, но даже превзошла его ожиданія: онъ увидѣлъ свѣтъ, онъ взглянулъ на тѣ недосягаемыя сферы, которыя въ такихъ заманчивыхъ краскахъ представлялись его воображенію. Всюду былъ открытъ ежу доступъ. Знатность, богатство, умственное развитіе съ одинаковой поспѣшностью отворяли передъ нимъ свои двери. И вдругъ онъ почувствовалъ, что онъ не на своемъ мѣстѣ среди этого блеска и знатности. Ему подсказали это два-три взгляда, краска, выступившая при неожиданной встрѣчѣ въ неподходящую минуту, любезный, какъ-будто слишкомъ любезный пріемъ. Хотя Бернсъ и увѣрялъ, что разсудокъ его, не затемненъ успѣхами, но гордость его была уязвлена. Въ его душѣ пробудилось новое чувство, которое онъ тщательно старался скрывать, но которое, однакожь, время отъ времени прошибало: чувство зависти къ людямъ, по положенію и воспитанію стоящимъ выше него.
   "Бернсъ старался всѣми силами замаскировать свои истинныя чувства впродолженіи той блестящей зимы, которую онъ провелъ въ Эдинбургѣ, говоритъ Смитъ въ своемъ біографическомъ очеркѣ о Бернсѣ,-- но внутренно онъ страдалъ. Онъ сознавалъ, что онъ какой-то метеоръ, диковинка; что по положенію своему онъ не подходилъ ни подъ одну рубрику установленныхъ правилъ для общественныхъ отношеній. Вслѣдствіе этого онъ не чувствовалъ подъ ногами твердой почвы, на которой могъ-бы опереться. Онъ долженъ былъ постоянно слѣдить за собой, чтобъ случайно не оскорбить чьего-либо самолюбія необдуманнымъ словомъ, и эта боязнь за себя сдѣлала его до раздражительности обидчивымъ и подозрительнымъ. Люди, съ которыми онъ сошелся въ Эдинбургѣ, всѣ имѣли извѣстное, опредѣленное положеніе, упроченное за ними рожденіемъ, давностію традицій и состояніемъ. Изъ рода въ родъ каждый изъ нихъ имѣлъ свое, отведенное ему мѣсто. Бернсъ-же свалился точно съ неба. У него не было, говоря иносказательно, "ни отца, ни матери". У него не было прошлаго, не было насиженнаго мѣста, принадлежащаго ему по праву потомства. Его талантъ, и только талантъ, давалъ ему право находиться въ томъ блестящемъ обществѣ, въ которомъ онъ теперь проводилъ свои вечера. Какъ только талантъ его потускнѣетъ и потеряетъ цѣну модной новости, онъ опять превратится въ мелкаго фермера, которымъ никто больше не будетъ интересоваться, передъ которымъ не только не преклонятся, но и не обратятъ на него вниманія тѣ-же лорды и потомственные тузы".
   Въ этомъ Бернсъ былъ глубоко убѣжденъ, и это убѣжденіе въ немъ росло и росло. Какъ человѣкъ умный, онъ чувствовалъ свое фальшивое положеніе, и на-сколько это чувство болѣзненно отражалось на немъ, видно изъ нѣсколькихъ фразъ его дневника.
   "Ничто такъ не огорчаетъ и не уязвляетъ меня, пишетъ онъ,-- какъ разница, которую я вижу въ людскихъ отношеніяхъ, сообразующуюся съ разницей ихъ положенія. Возьмите бѣднаго человѣка, не только одареннаго талантомъ, но съ талантомъ всѣми признаннымъ, и сравните, какъ общество принимаетъ его и какъ принимаетъ оно человѣка пустого, дюжиннаго, но съ извѣстными привилегіями рода и состоянія. Вообразите себѣ человѣка развитаго, съ сознаніемъ своего человѣческаго достоинства, признающаго полное равенство людей, въ какихъ-бы сферахъ они ни обращались,-- вообразите себѣ, что этотъ человѣкъ -- поэтъ или писатель -- встрѣчаетъ за столомъ у высокопоставленнаго лица сквайра или сэра такого-то. Бѣднякъ убѣжденъ, что гостепріимный хозяинъ желаетъ ему всякаго добра и благополучія, но все-же онъ почувствуетъ себя уязвленнымъ, видя, съ какимъ почетомъ принимаютъ сэра, въ нравственномъ отношеніи нестоющаго двухъ грошей, или сквайра, изъ котораго не вышло-бы даже жалкаго портняжки, если-бъ онъ былъ вынужденъ самъ позаботиться о своемъ общественномъ положеніи.
   "Уважаемый Эрль Глэнклеръ глубоко уязвилъ меня. Онъ выказалъ мнѣ недавно такъ иного преувеличеннаго вниманія, что отличилъ меня, единственнаго глупца, находящагося за его столомъ, отъ всѣхъ титулованныхъ и высокопоставленныхъ особъ. Это сперва такъ польстило мнѣ, что я чуть-чуть не позабылъ о своей благоразумной подозрительности; но, пожимая мнѣ руку на прощанье, онъ посмотрѣлъ на меня съ такой добродушной снисходительностью, что я очнулся и понялъ, что ничѣмъ нельзя такъ унизить человѣка, какъ оказать ему лицемѣрно-преувеличенное вниманіе. Съ докторомъ Блеромъ я чувствую себя менѣе стѣсненнымъ. Я моту не относиться къ нему съ подобострастной почтительностью. Когда онъ благосклонно сходитъ съ высоты своего Олимпа и соблаговолитъ поинтересоваться моими успѣхами или вызоветъ меня на споръ, я положительно чувствую къ нему искреннюю симпатію. Когда-же онъ относится ко мнѣ небрежно, какъ къ человѣку, занимающему въ обществѣ двусмысленное положеніе, или когда онъ самодовольно проводитъ паралель между своимъ положеніемъ и моимъ, я отношусь къ нему безъ раздраженія и говорю себѣ, что мнѣ дѣла нѣтъ до его знатности и роскоши..."
   Это горькое чувство все сильнѣе и сильнѣе въѣдалось въ его сердце. Вся трагическая сторона его положенія состояла въ томъ, что онъ жилъ въ такую эпоху, когда литература еще не завоевала себѣ права гражданства въ общественномъ мнѣніи,-- того права, которымъ она пользуется въ настоящее время. Литераторъ не имѣлъ тогда опредѣленнаго мѣста въ обществѣ и вполнѣ зависѣлъ отъ каприза своихъ меценатовъ; его сегодня превозносили, а завтра на него плевали -- все зависѣло отъ того, нравился онъ или нѣтъ своимъ покровителямъ. Это еще болѣе усиливало въ Бернсѣ чувство гордости, которое смѣшивалось въ немъ съ чувствомъ независимости.
   Независимость мнѣній и отношеній онъ сохранилъ и среди литературныхъ кружковъ Эдинбурга; никто не увлекъ его безусловно, ни передъ однимъ умомъ онъ не преклонился. Бернсъ говорилъ, что въ Эдинбургѣ между людьми образованными и учеными онъ не встрѣтилъ болѣе выдающихся природныхъ способностей, чѣмъ какія встрѣчалъ онъ въ Торбольтонѣ и другихъ деревенскихъ захолустьяхъ. Но сильно увлекли его воспитанныя и образованныя эдинбургскія женщины; онѣ были для него совершенною новостью, никогда имъ невиданною. Онъ относился къ нимъ, по словамъ Вальтеръ Скотта, съ особеннымъ уваженіемъ, къ которому, однако, примѣшивался оттѣнокъ или пафоса, или юмора. Впрочемъ, женщины нисколько этимъ не обижались, напротивъ, это придавало Бернсу въ ихъ глазахъ еще болѣе интереса и значенія.
   Изъ переписки Бернса въ эту эпоху видно, что онъ смотрѣлъ на свое новое положеніе, какъ на счастливую случайность, и считалъ свою поѣздку въ Эдинбургъ однимъ изъ мимолетныхъ эпизодовъ въ его жизни. Онъ говорилъ, что независимость и нѣкоторое обезпеченіе онъ найдетъ только на своей фермѣ и около своего плуга. Глубокая тоска, какая-то раздвоенность, сарказмъ бѣдняка, иногда горечь видны въ его перепискѣ. Чувства эти не перешли въ его поэтическія произведенія только потому, что онъ ничего не писалъ во время своего пребыванія въ столицѣ. Шотландіи. Онъ былъ удивленъ и огорченъ всѣмъ, что видѣлъ и что переживалъ. На время его муза замолкла и онъ какъ-будто лишился своего творческаго дара.
   Сдѣлавъ вѣрную оцѣнку своего положенія въ эдинбургскомъ обществѣ, Бернсъ началъ думать объ удаленіи изъ него; но прежде, чѣмъ оставить Эдинбургъ, онъ написалъ прощальныя и благодарственныя записочки нѣкоторымъ изъ своихъ покровителей и получилъ отъ нихъ отвѣты съ добрыми пожеланіями. Привожу на удачу одинъ изъ нихъ, чтобы показать, какъ относились къ нему его покровители.
   ..."Ваше положеніе, какъ вы и сами сознаете, пишетъ ему докторъ Блеръ, одинъ изъ лучшихъ литераторовъ того времени, -- дѣйствительно было очень необыкновенно. Неожиданно попавъ изъ болѣе чѣмъ скромнаго положенія въ отборную среду эдинбургскаго общества и сдѣлавшись предметомъ ея вниманія, вы, конечно, должны были бороться противъ многихъ соблазновъ. Но я съ удовольствіемъ могу сказать, что вы съ честію сходите съ этого скользкаго пути, и, на-сколько мнѣ извѣстно, остаетесь безукоризненны въ своемъ поведеніи. Теперь вы, вѣроятно, опять скоро удалитесь въ вашу прежнюю сферу, и, надѣюсь, будете такъ-же трудолюбивы, осмотрительны и честны, какъ и прежде. Вы заложили основу общественнаго уваженія къ вамъ, и среди вашихъ мирныхъ занятій, надѣюсь, будете продолжать развивать свой талантъ. Не очень торопитесь писать все новое и новое; дайте окрѣпнуть вашему дарованію, не то прелесть новизны утратится и слава ваша, какъ поэта, угаснетъ. Васъ, вѣроятно, не удивитъ, если вы не встрѣтите въ обществѣ своихъ деревенскихъ друзей тѣхъ восторговъ и рукоплесканій, которыми были встрѣчены здѣсь, но помните, что, будучи поэтомъ, вы вмѣстѣ съ тѣмъ должны быть и философомъ, а философъ подскажетъ вамъ, что истинный талантъ не любитъ дешевой популярности и театральныхъ подмостокъ, что онъ долженъ прятаться за кулисы, чтобы дать публикѣ время сосредоточиться въ себѣ и по достоинству оцѣнить его".
   Подъ вліяніемъ этихъ дружескихъ напутствій -- возвратиться къ своимъ деревенскимъ пенатамъ, и подъ вліяніемъ горькаго сознанія, что онъ отъ плуга отсталъ, а общество не приняло его въ свою среду, какъ равноправнаго члена, Бернсъ съ радостью оставлялъ Эдинбургъ, давшій ему такъ много славы и такъ мало внутренняго счастія.
   Въ началѣ іюня онъ неожиданно явился въ свою семью, которая провожала его бѣднымъ и темнымъ труженикомъ, а встрѣчала извѣстнымъ поэтомъ, съ нѣкоторымъ матеріальнымъ обезпеченіемъ. Родные и знакомые Бернса приняли его съ какимъ-то тупымъ благоговѣніемъ. Выгнавъ его, какъ негодяя, полгода тому назадъ, теперь самъ старикъ Арморъ пришелъ навѣстить его и обошелся съ нимъ не только любезно, но и подобострастно. Бернсъ почувствовалъ, что у него и здѣсь порвана нравственная связь; въ немъ опять закопошилось чувство озлобленія. Точно такъ-же, какъ онъ негодовалъ въ Эдинбургѣ на высшее общество за его высокомѣрный взглядъ и отношеніе къ нему, онъ негодовалъ теперь на своихъ земляковъ за ихъ безсмысленное подобострастіе. Вся его кореспонденція этого времени носитъ на себѣ характеръ тревожнаго протеста.
   "Я никогда не идеализировалъ человѣчества, никогда не считалъ его выше табунной посредственности, пишетъ онъ между прочимъ Вильяму Николю, своему пріятелю, учителю высшей школы въ Эдинбургѣ,-- но покровительственное высокомѣріе эдинбургскихъ патриціевъ и суетливое заискиванье моихъ собратьевъ-плебеевъ съ тѣхъ поръ, какъ я сдѣлался извѣстенъ, совершенно отдалили меня отъ моего ближняго. Я купилъ карманное изданіе сочиненій Мильтона и наслаждаюсь, перечитывая о великодушныхъ порывахъ, отчаянной смѣлости и прекрасныхъ стремленіяхъ безспорно-великаго Демона".
   Со времени своей поѣздки въ Эдинбургъ Бернсъ утратилъ свою юношескую вѣру въ людей. За славу, за относительное денежное благосостояніе онъ какъ-бы продалъ свой душевный покой. Онъ сталъ подозрителенъ къ людямъ, неровенъ; на него опять стали находить припадки меланхоліи. Обстоятельства вышибли его изъ колеи и, показавъ ему, какъ люди живутъ, а не прозябаютъ, вмѣстѣ съ тѣмъ подсказали ему, что онъ самъ осужденъ на вѣчное прозябаніе. Большую часть вырученныхъ денегъ онъ отдалъ семьѣ и тѣмъ на время упрочилъ ея матеріальное благосостояніе, а самъ опять очутился безъ положенія, безъ занятій и безъ средствъ къ жизни. Остановиться на чемъ-нибудь, сдѣлать разъ навсегда выборъ и идти по избранной дорогѣ было для него настоятельною необходимостью, а между тѣмъ онъ колебался. "Я не могу придти ни къ какому рѣшенію, пишетъ онъ къ хорошему знакомому своему, Джемсу Смиту, 11 іюня 1787 года; -- земледѣліе -- единственная вещь, въ которой я кое-что смыслю, но я боюсь рискнуть арендовать ферму. Если я ни на чемъ не остановлюсь въ скоромъ времени, то я непремѣнно уѣду въ Ямайку. Если я останусь здѣсь дольше, я боюсь растратить безъ толку мои небольшія деньги и тѣмъ лишить моихъ бѣдныхъ дѣтей насущнаго куска хлѣба, послѣ того, какъ я уже лишилъ ихъ имени..."
   И вдругъ среди такого мрачнаго настроенія на Бернса находятъ минуты безшабашной веселости и разгула. Онъ какъ-будто ищетъ облегченія въ безумныхъ кутежахъ, которые, впрочемъ, были случайными явленіями въ его жизни, и только клевета и зависть могли приписывать ихъ Бернсу, какъ характеристическую чорту его поведенія. Но мелкая и пошлая вражда его клеветниковъ не умѣла отличить чисто-внѣшнихъ увлеченій отъ преобладающаго стимула нравственныхъ порывовъ Бернса. Онъ просто не укладывался въ тѣ обыденныя, рутинныя рамки жизни, которыя были совершенно въ пору окружавшей его посредственности, но тѣснили и давили его лучшіе порывы... Къ этому времени, между прочимъ, относится его знакомство съ мистрисъ Мак-Лехозъ, которая подъ именемъ Кларинды такъ часто встрѣчается въ стихотвореніяхъ Бернса и которая была недосягаемымъ идеаломъ его внутренняго фантастическаго міра.
   Мистрисъ Мак-Лехозъ отличалась недюжиннымъ умомъ и замѣчательной красотой. Мужъ ея "былъ грубый, развратный спекулаторъ, бросившій ее безъ всякихъ средствъ, съ двумя дѣтьми на рукахъ, и уѣхавшій въ Америку. Къ счастію, литературный талантъ мистрисъ Мак-Лехозъ спасъ ее отъ горькой нужды. Съ перваго-же вечера ихъ знакомства Бернсъ и мистрисъ Мак-Лехозъ почувствовали другъ къ другу сильную симпатію...
   Каждый день они обмѣнивались письмами, часто посылая другъ другу свои сочиненія. Бернсъ подписывался именемъ аркадскаго пастушка "Сильвандра", а мистрисъ Мак-Лехозъ сдѣлалась для него "Клариндой".
   "Вы не можете вообразить себѣ, милая Кларинда, пишетъ ей Бернсъ 21 декабря 17S7 года,-- какъ много надеждъ и свѣтлыхъ упованій я возлагаю на вашу дружбу. Но я по знаю, отдали-ли вы себѣ отчетъ въ томъ, что я собственно такое за человѣкъ, а я не хотѣлъ-бы даже невольно вводить васъ въ заблужденіе на свой счетъ. Я, какъ и всѣ подобные мнѣ, существо подвижное и измѣнчивое, какъ блудящій огонекъ: я слишкомъ часто бываю жертвой своего собственнаго легкомыслія. Гордость и страстность -- двѣ самыя выдающіяся черты моего характера. Гордость я старался выработать въ сознаніе человѣческаго достоинства и честность; но страстность постоянно увлекаетъ меня, и я поддаюсь любви или дружбѣ, или соединяю эти два чувства въ одно и восторженно покланяюсь своей избранницѣ. Я видѣлся съ вами только одинъ разъ, но въ этотъ разъ я, кажется, узналъ васъ больше, чѣмъ узналъ-бы другую женщину въ десять лѣтъ моего знакомства. Не думайте, что я хочу льстить вамъ или стараюсь завлечь васъ. Я слишкомъ гордъ для перваго и недовольно разсчетливъ для второго. Я просто хочу сказать вамъ, что изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ я когда-либо видѣлъ, вы произвели на меня самое глубокое и отрадное впечатлѣніе..."
   Оправившись отъ болѣзни, Бернсъ поспѣшилъ посѣтить свою Кларинду. Ихъ вторая встрѣча была самая дружеская; трехнедѣльная переписка сблизила ихъ. Боясь компрометировать мистрисъ Мак-Лехозъ частыми посѣщеніями, Бернсъ предложилъ продолжать переписку. Послѣ ихъ второго свиданія онъ писалъ ей: "Нѣсколько такихъ часовъ, какъ я провелъ вчера, вознаградятъ меня за всѣ тяжелые и трудные мѣсяцы и даже годы моей жизни". Посылаю вамъ копію съ письма моего къ доктору Муру {Выше я уже приводилъ отрывки изъ этого автобіографическаго письма.}, въ которомъ вы найдете бѣглое описаніе моей жизни. Ручаюсь вамъ, что каждое слово въ немъ -- сущая правда, такъ что вы можете составить себѣ приблизительное понятіе о человѣкѣ, котораго почтили своимъ расположеніемъ".
   Мистрисъ Мак-Лехозъ была завзятая кальвинистка. Ее огорчило довольно небрежное отношеніе Бернса къ религіознымъ вопросамъ и въ особенности его скептицизмъ. Она стала кротко порицать за нихъ Бернса, но все-же предлагала ему свою дружбу, если дружба эта "могла-бы помочь ему достигнуть того высшаго идеала нравственнаго совершенства, безъ котораго немыслимъ истинно-развитый человѣкъ".
   Бернсъ, конечно, принялъ предлагаемую дружбу. Нельзя, однако, не отдать справедливости его прямой и честной натурѣ и не сказать, что даже въ минуту увлеченія онъ открыто противорѣчилъ основнымъ убѣжденіямъ мистрисъ Мак-Лехозъ, если они шли въ разрѣзъ съ его принципами. Кромѣ того, онъ признался ей откровенно, въ какихъ отношеніяхъ онъ находился съ Дженъ Арморъ. Признаніе это не нарушило ихъ добрыхъ отношеній.
   Скоро въ романтическія отношенія Бернса и мистрисъ Мак-Лехозъ вкрался новый элементъ, который нѣсколько отравилъ ихъ. Ея друзья начали подозрительно смотрѣть на посѣщенія поэта и на завязавшуюся между ними переписку. Высоко-нравственная мистрисъ Мак-Лехозъ, сознающая всю чистоту своихъ поступковъ, почувствовала себя нравственно униженною грязными подозрѣніями, намеками и даже явнымъ пренебреженіемъ друзей.
   "Отчего вы не писали мнѣ сегодня? пишетъ Бернсъ; -- я цѣлый день ожидалъ письма отъ васъ и сердце мое забилось отъ радости, когда мнѣ подали записку. Вообразите-же, каково было мое разочарованіе, когда она оказалась отъ господина, вбившаго себѣ въ голову, что онъ поэтъ, и приславшаго мнѣ образчикъ первыхъ плодовъ своего непризнаннаго генія. Это была не поэзія, а "проза въ бѣлой горячкѣ..." Надѣюсь, что вы позволите мнѣ быть у васъ въ су богу (письмо было писано въ понедѣльникъ), но если вы думаете, что я могу быть у васъ раньше, дайте мнѣ знать, и я буду счастливъ; хотя помните, что я не хочу покупать этого счастья ни цѣною осужденія свѣта, ни цѣною вашего душевнаго спокойствія... "
   Бѣдная мистрисъ Мак-Лехозъ, какъ женщина свѣтская, не могла примириться съ косыми взглядами своихъ друзей. Ей казалось паденіемъ уже и то, что она не могла и не хотѣла признаться имъ въ своей внезапной дружбѣ, какъ она называла свое чувство къ Бернсу. Она жаловалась ему, что дружба, въ которой нельзя признаться передъ свѣтомъ, уже носитъ въ себѣ задатки деморализаціи. Съ нею случилось то, что сплошь и рядомъ случается съ женщинами, уязвленными въ своихъ лучшихъ чувствахъ и покинутыми человѣкомъ, котораго перваго онѣ. любили. Нѣсколько лѣтъ она прожила отшельницей, сдерживая свои страстные порывы и вполнѣ отдаваясь дѣтямъ. Окружающее общество поставило ее за это на извѣстный пьедесталъ. И вдругъ надолго заснувшее чувство энергически просыпается въ ней; она встрѣтила человѣка, о которомъ когда-то мечтала, человѣка, способнаго возродить ее нравственно и дополнить собой ея одинокое существованіе. Чувство это пробудилось тѣмъ сильнѣе, чѣмъ оно дольше сдерживалось. Оно вырывалось то восторженнымъ порывомъ, то мучительнымъ раскаяніемъ.
   Эта душевная борьба высказывалась во всѣхъ письмахъ мистрисъ Мак-Лехозъ. Бернсъ старался успокоить ее, увѣрить въ своей искренней и честной привязанности къ ней. О любви онъ говорилъ рѣдко, и то иносказательно.
   ..."Какая странная, необъяснимая способность въ человѣческомъ умѣ -- воображеніе! Меня часто переноситъ мечта въ сферу скромныхъ идеаловъ и я представляю себѣ, какъ люди могли-бы быть счастливы съ небольшимъ измѣненіемъ въ ихъ дѣйствительной жизни. Возьмемте хоть насъ. Представьте себѣ насъ совершенно такими-же, какіе мы есть, съ тѣми-же способностями, съ тѣми-же чувствами, съ тѣми-же стремленіями къ любознательности, но вмѣстѣ съ тѣмъ представьте себѣ, что мы не подвержены болѣзнямъ, что у насъ есть достаточно средствъ къ существованію, что мы не прикованы къ извѣстному клочку земли, а можемъ свободно перемѣнять свое мѣсто. Какъ-бы жизнь наша была счастлива! Какъ полно мы могли-бы наслаждаться ею, какъ свободно отдались-бы и дружбѣ, и любви!..
   "Вы будете смѣяться надъ моимъ фантазерствомъ, пожалуй, назовете меня сластолюбивымъ магометаниномъ, но все-же, увѣряю васъ, если-бъ мечта моя могла осуществиться, я былъ-бы счастливѣйшимъ изъ смертныхъ!"
   Въ то время, какъ Бернсъ рисовалъ мистрисъ Мак-Лехозъ такія фантастическія картины счастія, его все болѣе и болѣе тревожила мысль о будущемъ.
   "Въ жизни моей все такъ темно, запутано и невѣрно, пишетъ онъ въ это время мистрисъ Дёнлопъ, -- что я сто разъ думалъ сложить съ себя бремя жизни, какъ служащій слагаетъ бремя службы. Мнѣ стыдно признаться, что я такъ упалъ духомъ въ то время, когда мнѣ болѣе чѣмъ когда-либо необходимо вооружиться мужествомъ и терпѣніемъ. Я-же, какъ трусливый солдатъ, съ ужасомъ ожидаю наступающей битвы, стараясь скрыть свою боязнь отъ глазъ товарищей".
   Не видя рѣшительно никакого исхода изъ затруднительнаго положенія, Бернсъ все чаще и чаще сталъ останавливаться на мысли, которая уже много разъ приходила ему въ голову: добиться мѣста акцизнаго сборщика. Онъ воспользовался своими знакомствами въ Эдинбургѣ и началъ хлопотать. Дѣло это не обошлось безъ всепокорнѣйшихъ просьбъ и униженныхъ поклоновъ.
   "Я знаю, что ваша свѣтлость, пишетъ онъ графу Глэнклеру,-- не одобритъ мою просьбу, но я все-таки рѣшаюсь обратиться къ вамъ. Я основательно обдумалъ, серьезно взвѣсилъ, сдѣлалъ оцѣнку моего положенія и возможныхъ требованій отъ будущаго и пришелъ къ необходимости пристроиться къ какому-нибудь постоянному мѣсту. Таковымъ представляется мнѣ акцизъ. Мнѣ сказали, что ваша свѣтлость соблаговолитъ замолвить обо мнѣ словечко въ комисіи. Это будетъ имѣть для меня рѣшающее значеніе. Повѣрьте, что я никогда не забуду того, чѣмъ обязанъ вамъ и за себя, и за свою семью, которая пользуется теперь сравнительнымъ благоденствіемъ только благодаря вашей добротѣ".
   Графъ Глэнклеръ, вѣроятно, не одобрилъ плановъ Бернса, оставивъ его письмо безъ отвѣта; но за то другой вліятельный человѣкъ, сэръ Робертъ Грагамъ, къ которому Бернсъ тоже обратился съ просьбою похлопотать за него, добился того, что Бернса вызвали на предписанное акцизнымъ уставомъ испытаніе и, давъ ему свидѣтельство въ удовлетворительныхъ познаніяхъ, записали его въ очередные кандидаты.
   Нѣсколько дней спустя, Бернсъ пишетъ Клариндѣ: "Кажется, мнѣ придется бросить мои мечты объ акцизѣ. Я только-что возвратился отъ высокопоставленной особы, которую дожидался нѣсколько часовъ. Отчего это сильные міра сего не только оглушаютъ насъ стукомъ своихъ экипажей и ослѣпляютъ блестящей роскошью, но и одуряютъ своей докторальной тупостью? У меня, какъ у ребенка, разспрашивали всю мою подноготную, меня порицали за стишки, написанные на окнѣ стерлингскаго кабачка, и читали мнѣ нотаціи"...
   "Завтра будетъ наше послѣднее свиданіе, пишетъ онъ нѣсколько времени спустя, подъ впечатлѣніемъ грустныхъ думъ;-- я невольно бросилъ взглядъ на прошлое, и васъ не удивитъ, если я скажу вамъ, что мнѣ сдѣлалось грустно. Боже! сколько непростительнаго легкомыслія, слабохарактерности и ошибокъ! Моя жизнь представилась мнѣ развалинами храма: какая пропорція и красота въ однѣхъ частяхъ, за то какая дисгармонія и безобразный хаосъ въ другихъ! Я бросился на колѣни и воскликнулъ: Боже мой! поддержи меня, вразуми меня. Вѣдь передо мной еще цѣлое будущее, которое я не хотѣлъ-бы уничтожать въ прахъ. Какой вчера былъ чудный вечеръ и какъ сегодня скучно и тяжело! Кларинда, вы околдовали меня, вы сбили съ толку мой разумъ!.. Могу-ли я быть счастливъ безъ васъ, что я буду дѣлать, если вы меня забудете?..-- "Какой я безумецъ въ любви, какъ расточителенъ въ чувствѣ!.. Отчего васъ, женщинъ, называютъ нѣжнымъ поломъ?-- я никогда не встрѣчалъ ни одной женщины, которая-бы платила мнѣ такою-же любовью за мою любовь..."
   ..."Моя дорогая Кларинда, я только-что получилъ ваше письмо и, несмотря на то, что меня ожидаютъ на званый обѣдъ, все-же хочу отвѣтить вамъ въ нѣсколькихъ словахъ. Не требуйте, чтобы я не любилъ васъ -- это невозможно. Но ваше счастье и вашъ покой мнѣ дороже всего, и потому предпишите мнѣ тѣ условія, на которыхъ вы думаете допускать наши свиданія, нашу переписку. Я не имѣлъ терпѣнія разобрать пуританскія каракули, которыя вы приложили къ своему письму. Проклятые софисты!.. Творецъ благосклонно смотритъ на нашу искреннюю, чистую и честную любовь, а какая-нибудь полвершковая душонка одеревенѣлаго, безкровнаго пуританина-ханжи никогда не примирится съ тѣмъ, что не подходитъ подъ уровень его высохшаго сердца и заплесневѣлаго мозга. Прощайте! Я буду у васъ завтра вечеромъ; пока-же постарайтесь успокоиться. Я буду любить васъ такъ, какъ вы хотите, лишь-бы вы были счастливы".
   Того-же дня, полночь. "Послѣ невыносимо-скучнаго дня я, вѣрно, проведу безсонную ночь. Я прочелъ надменное, докторальное посланіе вашего друга. Не думайте, что я хочу быть защитникомъ страсти, но я нахожу, что въ своихъ чувствахъ вы отвѣтственны только предъ Богомъ, а никакъ не передъ вашими знакомыми. Съ какого-же права человѣкъ совершенно посторонній позволяетъ себѣ вразумлять васъ, упрекать и даже оскорблять? Вы знаете, какъ вы мнѣ дороги, и если-бы возможно было, чтобы вы были мнѣ еще дороже, я-бы ни разу больше не поцѣловалъ вашей руки, если-бы вы сказали мнѣ, что это идетъ въ разрѣзъ съ вашей совѣстью. Обращаюсь къ вашему разсудку: скажите, развѣ было-бы разумно порвать нашъ святой союзъ изъ-за нѣсколькихъ высокопарныхъ фразъ и оскорбительныхъ намековъ, изрѣченныхъ докторальнымъ тономъ римскаго папы? Скажите, развѣ передъ вашей совѣстью вы обязаны любить мистера Мак-Лехоза, расточать ему ласки, заботы, обращать на него всѣ нѣжныя чувства вашей души? Что онъ для васъ?-- человѣкъ, который постоянно и грубо оскорблялъ васъ, который нарушалъ всѣ предписанія не только долга, но даже простой порядочности. Законы нашей страны хотя и предписываютъ вамъ ненарушимо хранить разъ данную клятву, но это требованіе такъ-же разумно, какъ предписаніе голодному воздержанія. Вы не можете сдержать клятвы по простымъ законамъ природы, по самому человѣческому чувству. Развѣ естественно, чтобъ въ ваши годы вы утратили способность любить? Скажите-же мнѣ, руководясь только здравымъ смысломъ, для кого и что можетъ быть позорнаго, если вы отдадите ваше сердце человѣку, который не нанесетъ никакого ущерба ни вашимъ дѣтямъ, ни вамъ самимъ, ни обществу?.."
   Письмо это, вѣрно, повліяло на мистрисъ Мак-Лехозъ, потому что она поссорилась съ своимъ другомъ-пуританиномъ, но не могла легко примириться съ этой ссорой и горько жаловалась Бернсу.
   "Какъ мнѣ утѣшить васъ, какъ убѣдить, что вы поступили совершенно справедливо, милая Кларинда? Если человѣкъ, хотябы вашъ близкій другъ, выказываетъ къ вамъ незаслуженное презрѣніе, если онъ отворачивается отъ васъ и не хочетъ больше бывать у васъ -- пусть уходитъ; не удерживайте его. Съ вашей стороны это не надменность, а законное самоуваженіе".
   Два часа. "Я только-что получилъ ваше письмо. Отношенія ваши зашли такъ далеко, что между нами необходимо серьезное объясненіе. Выслушайте-же меня серьезно, моя милая, моя несравненная. Вы для меня дороже всѣхъ на свѣтѣ. Я сталъ уважать и любить васъ съ первой нашей встрѣчи, и чѣмъ больше я узнавалъ васъ, тѣмъ больше находилъ въ васъ хорошихъ качествъ. Я согласенъ съ вами, что вы понесли большую утрату изъ-за меня, поссорившись съ вашимъ другомъ; но если самая теплая дружба, самая преданная любовь могутъ вознаградить васъ за эту утрату, могутъ доставить вамъ хоть каплю счастія, не отвергайте ихъ больше. Я уважаю васъ, какъ друга, я безпредѣльно люблю, какъ женщину. Я буду молиться за васъ... нѣтъ, молиться за самого себя, чтобъ жизнь не отняла у меня счастія любить васъ!.."
   Такъ писалъ Бернсъ своей Клариндѣ, а между тѣмъ судьба уже выжидала эту свѣтлѣйшую минуту, чтобъ нанести ему ударъ: его извѣстили, что Дженъ Арморъ опять оказалась беременною и родители окончательно выгнали ее изъ дома. Бернсъ написалъ одному близкому другу, прося пріютить ее на нѣсколько дней до его пріѣзда. Въ душѣ его поднялась цѣлая буря: съ одной стороны, раскаяніе за прошлое, невозможность ничѣмъ загладить его, а съ другой -- страсть къ мистрисъ Мак-Лехозъ мучили его. Все вокругъ него было темно и безотрадно. Въ поэтической карьерѣ своей онъ вкусилъ всю сладость славы, но прошло нѣсколько мѣсяцевъ -- и онъ былъ уже забытъ. Его могущественные, минутные друзья теперь даже не хотѣли помочь ему добиться самаго ничтожнаго положенія. Вырванный изъ прежней своей жизни, онъ не нашелъ въ новой ничего, на что-бы могъ опереться. Время проходило, положеніе не улучшалось; настоятельно-необходимо было принять какое-либо быстрое рѣшеніе. Съ акцизомъ пока ничего не устроилось. Бернсъ рѣшился арендовать форму, т. е. возвратиться къ своему плугу.
   "Когда обстоятельства доходятъ до отчаяннаго положенія, пишетъ онъ мистрисъ Мак-Лехозъ, -- человѣкъ долженъ дѣйствовать съ отчаяннымъ мужествомъ. Не падайте духомъ, я вашъ и вашъ на вѣки. Утѣшьтесь хоть тѣмъ, что мы переживаемъ теперь самый страшный періодъ нашей жизни -- хуже не будетъ, потому что быть не можетъ.
   "Завтра вечеромъ я буду у васъ, вѣроятно, въ послѣдній разъ передъ отъѣздомъ. Если въ мое отсутствіе у васъ будутъ вымогать -- не я-ли вашъ "предметъ"?-- я не думаю, чтобы вы были обязаны отвѣчать на подобный вопросъ. Что-же касается подсматриванія и шоіонства вашихъ друзей, то я его глубоко презираю. Прощайте, моя дорогая".
   18 февраля 1788 года Бернсъ рѣшился осмотрѣть одну изъ трехъ фермъ мистера Миллера, навѣстить родныхъ и посмотрѣть, какъ онъ можетъ устроить жизнь бѣдной Дженъ. Осмотрѣвъ фермы, онъ окончательно остановился на выборѣ одной изъ нихъ. Къ несчастью, онъ поступилъ какъ истинный поэтъ и какъ влюбленный: онъ выбралъ самую худшую ферму "Элисландъ", съ каменистой и песчаной почвой, но съ превосходнымъ мѣстоположеніемъ и ближайшую отъ Эдинбурга.
   "Я, наконецъ, сдѣлалъ выборъ и сегодня-же думаю быть дома, писалъ онъ мистрисъ Мак-Лехозъ.-- Надѣюсь найти отъ васъ письмо. Я только разъ читалъ дорогой почеркъ съ тѣхъ поръ, какъ уѣхалъ изъ Эдинбурга. Скажите мнѣ еще разъ, вознаградитъ-ли васъ моя любовь за всѣ жертвы, которыя вы принесли мнѣ? Если вознаградитъ, то я навѣкъ вашъ. Если мы сойдемся въ цѣнѣ той фермы, которую я выбралъ, то я буду только на полтора дня разстоянія отъ васъ. Мы будемъ видѣться... не говорите: "не слишкомъ часто". Прощайте, моя милая, моя многолюбимая поэтесса. Вашъ С. "
   Дома Бернса ожидало не письмо отъ Кларинды, а несчастная, прогнанная, всѣми презираемая и оставленная дѣвушка, недавно лишившаяся годовалаго ребенка и снова готовившаяся "стать матерью, не бывъ женою". И среди ея несчастія, нищеты и униженія, она не вымолвила ни одной жалобы, ни одного упрека.
   "Я нашелъ Дженъ истинною мученицею, писалъ Бернсъ къ одному изъ своихъ друзей, мистеру Эксли,-- погубленною, опозоренною, брошенною"... И подъ вліяніемъ волновавшихъ его чувствъ онъ написалъ слѣдующее прекрасное стихотвореніе:
   

ГОРЕ ПОКИНУТОЙ.

   Обольщена любви обѣтомъ,
   Ношу подъ сердцемъ плодъ любви!..
   Будь проклятъ часъ, когда впервые
   Измѣнникъ сталъ мнѣ на пути!
   
   Со щекъ моихъ исчезли розы,--
   Погнула ноша стройный станъ,
   Въ душѣ -- раскаянье и слезы,
   Мнѣ жизнь разбилъ его обманъ!..
   
   Я стала жертвою позора.
   Казнитъ молва невинный плодъ
   И я должна краснѣть отъ взора
   Презрѣнныхъ барынь и господъ.
   
   Отецъ, сражонный вѣстью злою,
   Въ лицо мнѣ больше не глядитъ
   И мать, убитая тоскою,
   Въ постели при смерти лежитъ...
   
   И рвется грудь, когда заслышу
   Шаги печальнаго отца,
   А ласка матери любимой
   Зоветъ рыданья безъ конца.
   
   Цвѣты любви такъ сладки были,
   Такъ горекъ мнѣ теперь ихъ плодъ
   И стала жизнь моя отнынѣ
   Полна страданій и заботъ.
   
   Пусть небо грозно покараетъ
   Того, кто подло позабылъ
   Свое дитя; кто обрекаетъ
   Позору ту, кого любилъ!..
   
   Въ душѣ Бернса опять поднялась буря. Фантазія рисовала ему будущее рука объ руку съ женщиной, подходящей ему по развитію, сознательно сочувствующей ему, понимающей его, но ставящей выше всего, даже выше его любви,-- безупречность своей репутаціи, предлагающей ему ждать смерти мистера Лехоза, чтобъ сдѣлаться его женой, а до тѣхъ поръ довольствоваться дружбой и сознаніемъ, что онъ любимъ больше, чѣмъ другъ. Выросшая въ высшемъ кругу общества, своею безупречной жизнью заслужившая всеобщее уваженіе, мистрисъ Мак-Лехозъ скорѣе согласна была пожертвовать своей любовью, чѣмъ своимъ добрымъ именемъ. Идеалистка, восторженная поклонница поэтовъ, пуританка, умѣвшая подавлять въ себѣ всякій страстный порывъ, она вообразила, что любящій ее человѣкъ можетъ и долженъ довольствоваться дружбой съ надеждой на далекое и невѣрное будущее. Она не знала, ей даже въ голову не приходило, что въ извѣстный моментъ дружба между молодымъ человѣкомъ и молодою женщиной неизбѣжно должна перейти въ любовь или превратиться въ равнодушіе. Скупость ея ласкъ, ея постоянная боязнь сдѣлать шагъ, могущій скомпрометировать ея репутацію, невольно заставили Бернса сдѣлать паралель между этой благовоспитанной любовью высокоразвитой женщины съ любовью простой дѣвушки, которая отдалась ему безъ торга, безъ мысли о будущихъ страданіяхъ, безъ вопроса о томъ, какъ ея свѣтъ отнесется къ ней. И когда онъ доставилъ ее у позорнаго столба, пустилъ ее на всѣ четыре стороны, безъ угла, куда она могла-бы преклонить голову,-- увидя его, она все-же бросилась къ нему на шею не съ жалобой или укоромъ, а съ словами: "Робертъ, я тебя снова вижу, какъ я счастлива".
   Но теперь простая, искренняя и непосредственная Дженъ, ежеминутно сопоставляемая въ умѣ Бернса съ образованной, изящной и даровитой мистрисъ Мак-Лехозъ, производила на него самое жалкое впечатлѣніе.
   "Сегодня я видѣлъ извѣстную особу, пишетъ онъ Клариндѣ,-- и невольно сравнилъ ее съ вами. Мнѣ показалось, что я сравниваю мѣдный грошъ съ блестящимъ южнымъ солнцемъ. Съ одной стороны -- неразвитіе, тупость, подобострастіе, съ другой -- свободный умъ, блестящій геній, нѣжность и разумность страсти. О, я покончу съ ней, она жалка мнѣ и мнѣ противно ее видѣть".
   Его влекло къ Мак-Лехозъ и онъ отправился на свиданіе съ нею въ Эдинбургъ, подъ предлогомъ окончательно устроить свои дѣла съ издателемъ. Въ первые-же дни по своемъ пріѣздѣ въ Эдинбургъ онъ послалъ слѣдующую записку своей хорошо знакомой миссъ Чемберсъ:
   "Я знаю, мой дорогой другъ, что вы будете довольны новостью, которую я сообщу вамъ: я окончательно арендую ферму "Эллисландъ", прелестное мѣстечко. Я уже началъ распоряжаться постройкой дома. Пожелайте мнѣ успѣха; мнѣ нужно сдѣлать надъ собой страшное усиліе, чтобы снова попасть въ колею практической жизни. Но я долженъ былъ распустить всю мою армію великихъ надеждъ и несбыточныхъ мечтаній. Теперь я только думаю о томъ, чтобы привыкнуть твердо выносить всѣ неизбѣжныя жизненныя невзгоды".
   Какъ-разъ въ это время Бернсу дали знать изъ акцизнаго управленія, чтобы онъ явился для полученія инструкцій.
   "Акцизное дѣло кончено, пишетъ онъ Клариндѣ 17 марта 1788 года,-- я получилъ назначеніе и инструкціи. Послѣ завтра я приглашенъ на ужинъ, съ главными тузами акциза, и потому могу забѣжать къ вамъ только на минутку. Наши надежды и опасенія одни и тѣ-же, но не мучьтесь ими. Скоро я возьму вашу руку въ свою и поведу васъ по жизненному пути, отстраняя отъ васъ все, что можетъ огорчать васъ".
   "Я тороплюсь на свиданіе съ "сильнымъ человѣкомъ", пишетъ онъ на слѣдующее утро,-- но такъ-какъ я цѣню свое спокойствіе и счастіе больше, чѣмъ сильныхъ міра сего, то не могу уйти, не написавъ вамъ нѣсколькихъ словъ. Благодарю васъ за вчерашній день. Прогулка была очаровательная, вечеръ чудесный. Не тревожтесь и не грустите, милая Кларинда, я сегодня въ лучшемъ настроеніи. Но, право, заботы и душевныя тревоги ложатся тяжелымъ грузомъ на мою голову".
   19 марта: "Кларинда, неужели этотъ завистливый, безобразный ночной чепецъ былъ причиной того, что вы не подошли къ окну, когда я приходилъ? Не браните меня, не называйте безумцемъ; отдайте мнѣ справедливость, что я сдержанный влюбленный. Я пишу вамъ эту записку главнымъ образомъ для того, чтобы сказать вамъ, что этотъ архи-каналья издатель Кричъ не исполнилъ своего обѣщанія, такъ-что мой окончательный отъѣздъ изъ Эдинбурга отложенъ до понедѣльника. Вечеромъ я напишу вамъ, могу-ли быть у васъ завтра".
   На этомъ письмѣ любовная переписка между Бернсомъ и мистрисъ Мак-Лехозъ вдругъ обрывается. Онъ оставался еще три дня въ Эдинбургѣ, но неизвѣстно, было-ли въ это время между ними какое-нибудь объясненіе, которое внезапно порвало ихъ отношенія.
   Пріѣхавъ домой, онъ засталъ Дженъ въ отчаянномъ положеніи: душевныя страданія повліяли на ея организмъ, она родила преждевременно и дѣти (у нея опять родились двойни) умерли черезъ нѣсколько часовъ послѣ рожденія. Что шевельнулось въ душѣ Бернса? Сравнилъ-ли онъ опять любовь этихъ двухъ разнородныхъ женщинъ, или неизбѣжность защитить Дженъ отъ нареканій, или сознаніе ея полной безпомощности и зависимости отъ него, заставили его принять отчаянное рѣшеніе -- жениться на Дженъ.
   Въ перепискѣ его со всѣми близкими друзьями встрѣчается новый элементъ: онъ восхваляетъ Дженъ, старается доказать, что совершенно счастливъ ея согласіемъ сдѣлаться его женою.
   "Я дѣлаю быстрые успѣхи на пути къ разумной и скромной жизни, пишетъ онъ миссъ Чемберсъ.-- Въ это послѣднее время я принялъ рѣшеніе, за которое вы, вѣрно, похвалили-бы меня, если-бъ я могъ изложить вамъ, въ силу какихъ соображеній я его принялъ".
   Бернсъ окончательно устроилъ свои дѣла. Издатель Кричъ, тянувшій его за душу полгода, наконецъ согласился-таки дать ему около 400 фунтовъ за право пожизненно пользоваться изданіемъ его сочиненій. Изъ этихъ денегъ онъ отдалъ брату и семьѣ 180 фунтовъ. Въ отвѣтъ на письмо доктора Мура, въ которомъ тотъ говоритъ, что Бернсъ разоряется для семьи, онъ пишетъ; "я только спасъ семью отъ нищеты. Давъ эти деньги, я всталъ между моимъ добрымъ братомъ и его неизбѣжнымъ разореніемъ. Я вовсе не преувеличиваю значенія моего поступка. Я сдѣлалъ его изъ эгоизма, вполнѣ сознавая, что на вѣсахъ справедливости недостаетъ вѣса въ моей чашкѣ..."
   Вскорѣ послѣ этого Бернса окончательно приняли въ акцизъ. Въ маѣ онъ пишетъ другу своему Р. Эксли:
   "Я не отвѣчалъ на два послѣднія письма ваши, ибо разъѣзжалъ и былъ заваленъ дѣлами. Во-первыхъ, устройство фермы боретъ у меня бездну времени; во-вторыхъ, я подвергался и до сихъ поръ подвергаюсь мученіямъ акцизнаго обученія. На будущей недѣлѣ оно окончится. Я могу съ радостью сообщить вамъ, что дѣла мои устроились необыкновенно счастливо и что я доволенъ рѣшительно всѣми моими пріобрѣтеніями, не исключая и Дженъ, которую я скоро назову передъ свѣтомъ мистрисъ Бернсъ. Этимъ послѣднимъ пріобрѣтеніемъ я особенно доволенъ. Мысль о ней давно мучила меня. Но теперь я спокоенъ. Бѣдная дѣвочка такъ искренно и глубоко привязана ко мнѣ, что у нея нѣтъ другого желанія, какъ видѣть меня счастливымъ"...
   Итакъ, Бернсъ бросилъ всѣ илюзіи о славѣ, о жизни среди образованныхъ людей и, наконецъ, о любви къ образованной женщинѣ. Онъ былъ мужикъ и ни минутная слава, ни снисходительная любезность свѣта не могли стереть съ него прирожденнаго клейма. Въ его столько-же разумной, сколько увлекающейся го.товѣ нашлось довольно здраваго смысла, чтобъ ясно взглянуть на свое положеніе, и довольно силы воли, чтобы опять круто повернуть на прежнюю дорогу, оставленную имъ такъ недавно и съ такою радостью. Разумъ взялъ свое, но въ сердцѣ совершился переломъ. Съ той минуты, какъ вмѣсто поэта онъ опять сдѣлался фермеромъ, жизнь его окончательно раздвоилась на чисто-матеріяльную и идеальную. Фермерство, акцизъ, заботы о семьѣ, любовь къ женѣ -- онъ включилъ въ свою матеріальную жизнь. Все это занимало его днемъ; ночью-же онъ жилъ своей идеальной жизнью: писалъ поэмы и пѣсни своей многолюбимой и недосягаемой Клариндѣ, читалъ, думалъ, велъ переписку, или-же время отъ времени предавался буйному разгулу. Для матеріальнаго благосостоянія семьи онъ работалъ настойчиво, упорно, изъ году въ годъ; все, что могъ, отдавалъ ей; за то никогда не хотѣлъ брать денегъ за произведенія своей фантазіи. Во второй періодъ своей поэтической дѣятельности, т. е. послѣ того, какъ онъ сталъ извѣстенъ, онъ писалъ исключительно пѣсни, къ которымъ подбиралъ музыку, и давалъ ихъ даромъ сперва въ разныя музыкальныя періодическія изданія, потомъ преимущественно нѣкоему мистеру Томсону, который, разсчитывая на его имя, началъ издавать "Сборникъ шотландскихъ пѣсенъ". Біографы Бернса, всѣ, кромѣ професора Вокера, хвалятъ его за такое идеальное отношеніе къ своимъ произведеніямъ, за нежеланіе продавать лучшія минуты жизни; точно также они хвалятъ его за его честное отношеніе къ Дженъ. Они радуются и выставляютъ на показъ передъ англійскимъ обществомъ прочность его чувства, увѣряя, что въ жизни своей онъ никого, никогда такъ не любилъ, какъ свою милую Дженъ. Письма-же его совершенно противорѣчатъ подобному заключенію.
   Такъ, между прочимъ, онъ пишетъ мистрисъ Денлопъ на второй день своего прибытія на ферму "Элисландъ". (Онъ прибылъ туда одинъ, поселился въ какой-то жалкой лачугѣ и началъ строить коттэджъ для жены и ребенка.)
   "...Вы удивляетесь, что я стану скоро женатымъ человѣкомъ, и говорите, что моя муза отъ этого пострадаетъ. Конечно, я долженъ сознаться, что моя жена и мое будущее семейство будутъ занимать первое мѣсто во всѣхъ моихъ планахъ, но послѣ нихъ музы будутъ мнѣ всего дороже. Вы правы, когда говорите, что положеніе неженатаго человѣка упрочило-бы за мною массу друзей изъ образованнаго круга, но вы легко поймете, что въ этомъ случаѣ я болѣе всего дорожу спокойствіемъ своей совѣсти... Я когда-то страстно любилъ и до сихъ поръ еще люблю исключительно хорошую дѣвушку; отъ меня зависѣло все ея будущее, а въ такихъ случаяхъ не колеблются. Женщина, одаренная ровнымъ, кроткимъ характеромъ, любящимъ сердцемъ, которое она отдала всецѣло, крѣпкимъ здоровьемъ, всегда веселымъ расположеніемъ духа и ко всему этому красотой, будетъ, безъ сомнѣнія, пріятною подругой жизни, хотя она и не читала ни одной книги, кромѣ священнаго писанія, не видѣла другого общества, кромѣ того, которое бываетъ на деревенскихъ свадьбахъ"...
   Мистрисъ Денлонъ, какъ истинная аристократка, не могла примириться съ женитьбой Бернса и отговаривала его отъ этого "неравнаго брака". Какъ и мистрисъ Мак-Лехозъ, она думала, что Бернсъ уже и тѣмъ сдѣлаетъ прекрасный поступокъ, что прилично пристроитъ "погибшую дѣвушку". Обѣ онѣ брали въ соображеніе только фактъ "ошибокъ" Дженъ и за нихъ, конечно, называли ее погибшей. То, что она любила Бернса, и одного его. что ради него она не задумалась принести извѣстныя жертвы, что она заплатила тяжелыми страданіями за свое увлеченіе -- этого онѣ, какъ женщины съ извѣстными принципами, не могли ни понять, ни признать. Онѣ презирали Дженъ уже за одно то, что она не слѣдовала ихъ принципамъ и предпочла естественную любовь комедіи то страстныхъ порывовъ, то уступокъ, то гордой обиды, то борьбы между страстью и долгомъ, то почти паденій,-- однимъ словомъ, всей этой путаницѣ противорѣчивыхъ чувствъ, которою свѣтскія женщины такъ артистически (хотя часто безсознательно) умѣютъ пользоваться, чтобы заинтересовать и завлечь избранника своего сердца. Для нихъ въ этой "любовной комедіи" заключается собственно вся поэзія чувства, все наслажденіе страсти. Мистрисъ Мак-Лехозъ невольно, по своему привилегированному доложенію, вела себя съ Бернсомъ по всѣмъ правиламъ свѣтскаго кодекса и считала себя безупречною, въ то время, какъ Дженъ въ ея глазахъ была ни болѣе, ни менѣе, какъ дѣвушка падшая. Изъ внезапно-оборванныхъ отношеніи Бернса съ Мак-Лехозъ можно заключить, что онъ понялъ разницу въ привязанности этихъ двухъ женщинъ и оцѣнилъ больше простую любовь, хотя любовь "цивилизованная" на всю остальную жизнь его оставила въ немъ глубокое впечатлѣніе. Человѣку, непривычному въ "эквилибристикѣ чувства" женщинъ высшихъ сферъ, не могла не вскружить голову поэтичность переходовъ отъ увлеченія къ долгу, отъ нѣжности къ ригоризму. Въ самой борьбѣ между страстью и платонической любовью есть тысячи оттѣнковъ, очаровывающихъ человѣка, особенно если женщина одарена красотой, умомъ, тактомъ и восторженностью. Послѣ подобной бури чувствъ, съ нервами, постоянно раздраженными, простая, легко достижимая любовь, безъ фразъ и недосказанныхъ, но понятыхъ намековъ, кажется грубою, матеріальною, дюжинною. Бернсъ, какъ человѣкъ простой. по разуму отдалъ предпочтеніе любви дюжинной передъ любовью "искуственной", но она уже никогда не могла вполнѣ удовлетворить его, хотя не задолго до его свадьбы мы находимъ въ его письмѣ къ мистрисъ Денлопъ опять подробное объясненіе его отношеній къ Дженъ.
   "...Я не могу даже представить себѣ болѣе пріятной подруги жизни, какъ выбранная мною дѣвушка. Никто другой не могъ-бы такъ искренно сочувствовать моимъ любимымъ занятіямъ, не требуя отъ меня въ то-же время роскошной обстановки, исполненія капризовъ, легкомысленныхъ фантазій и всякихъ прихотей, пріобрѣтаемыхъ въ аристократическихъ пансіонахъ. Этими и подобными качествами заражены (pardonnez-шоі, madame) нѣкоторыя женщины высшаго сословія и всѣ дѣвицы среднихъ классовъ"...
   Мѣсяцъ спустя послѣ своей женитьбы, Бернсъ пишетъ миссъ Чемберсъ слѣдующее письмо:
   16 сентября 1788 г...."Вскорѣ послѣ моего возвращенія въ Эйрширъ я женился на "моей Дженъ". Я сдѣлалъ это не по идеальному увлеченію, но по сознанію, что держу въ своихъ рукахъ счастье достойнѣйшей дѣвушки, и не хотѣлъ играть ея судьбою. У меня нѣтъ ни малѣйшей причины раскаиваться въ своемъ поступкѣ. Конечно, я не имѣю въ женѣ своей женщины съ изысканными манерами и тонкимъ вкусомъ. Она не носитъ модной одежды; но все это замѣняется красотой, ровнымъ характеромъ, добрымъ сердцемъ и крѣпкимъ здоровьемъ. Мистрисъ Бернсъ совершенно убѣждена (и убѣжденіе это переходитъ у нея даже въ вѣру), что я -- le plus bel esprit et le plus honnête homme на всемъ свѣтѣ... Я распространяюсь о своей женѣ, ибо надѣюсь, что и жена займетъ нѣкоторое мѣсто въ вашемъ добромъ расположеніи ко мнѣ. До сихъ поръ она все еще находится у моихъ родныхъ, такъ-какъ нашъ домъ не конченъ. Моя-же лачуга даетъ мнѣ весьма незавидный кровъ -- вѣтеръ разгуливаетъ въ ней свободно, а дождь льетъ ручьями во всѣ щели: я избавляюсь отъ простуды только тѣмъ, что дымъ стоитъ у меня столбомъ. Я не нахожу мою ферму такою хорошею, какъ надѣялся. Впрочемъ, время покажетъ лучше, удаченъ-ли былъ мой выборъ. Я все-же радъ, что покончилъ съ моимъ мишурнымъ "éclat", и каждый день все болѣе привязываюсь къ моимъ сельскимъ занятіямъ.
   "Чтобы оградить себя отъ возможной нищеты, если ферма окажется неудачною, я поступилъ въ акцизъ и уже имѣю бумагу въ карманѣ. Если-бы я подробно выставилъ вамъ всѣ причины, почему я добивался этого мѣста, вы-бы, вѣрно, одобрили меня и примирились-бы съ тѣмъ, что я принялъ должность, нелользующуюся завиднымъ мнѣніемъ большинства порядочныхъ людей"...
   Здѣсь кстати коснуться политическихъ взглядовъ Бернса. Какъ человѣкъ партіи, онъ принадлежалъ къ радикаламъ, чѣмъ и нажилъ себѣ множество непримиримыхъ враговъ, которые составили ему репутацію развратника и горькаго пьяницы. Какъ человѣкъ теоріи, онъ шелъ еще дальше; его заподозрѣвали даже въ нѣкоторомъ якобинствѣ, особенно послѣ одного случая, о которомъ мы скажемъ ниже. Но если судить безпристрастно, то нѣтъ достаточныхъ данныхъ во всѣхъ его біографіяхъ, по которымъ можно было-бы заключить, что Бернсъ имѣлъ опредѣленныя и твердыя политическія убѣжденія. Всего вѣроятнѣе, онъ принадлежалъ къ той категоріи прогресистовъ, которые ставятъ себѣ девизомъ: "боритесь противъ идеи зла, а не противъ злыхъ дѣйствій отдѣльныхъ лицъ". Сто лѣтъ тому назадъ, когда соціальная наука была въ зародышѣ, Бернсъ предчувствовалъ ея задачи. Въ этомъ отношеніи его воззрѣнія далеко опережали его современниковъ. Онъ изъ собственнаго опыта, изъ всей его жизни вынесъ много такихъ наблюденій и идей, которыя не пріобрѣтаются теоріей. Его любовь къ народу, пониманіе его нуждъ, сочувствіе его страданіямъ, были для Бернса не модной фразой, а жизненнымъ опытомъ. О томъ, какое важное значеніе онъ придавалъ народному образованію, можно судить изъ письма его къ сэру Джону Синклеру.
   "М. Г. Я полагаю, что обстоятельство, о которомъ я поведу сейчасъ рѣчь, не было занесено, по забывчивости, въ статистическіе списки дункорскаго прихода. Я позволяю себѣ сообщить вамъ его, какъ нововведеніе, могущее принести много пользы. Вы сами убѣдитесь, на-сколько оно заслуживаетъ вниманія и можетъ-ли войти въ ваши публикаціи.
   "Обогащать познаніями умы низшихъ классовъ, безспорно, въ высшей степени важно, столько-же для ихъ личнаго счастья, сколько и для общаго уровня умственнаго развитія народа. Давать людямъ возможность читать и размышлять надъ прочитаннымъ -- все равно, что открывать передъ ними новый источникъ наслажденій, пробуждать ихъ умственныя и мыслительныя способности. Опираясь на эти взгляды, одинъ господинъ, принадлежащій къ упомянутому приходу, сквайръ Робертъ Ридль, организовалъ здѣсь библіотеку на самыхъ простыхъ практическихъ началахъ, удобопримѣнимыхъ во всѣхъ уголкахъ нашей страны. Простое начинаніе это оказало такіе полезные результаты, что оно не можетъ не вызвать симпатіи всякаго достаточнаго деревенскаго жителя, вращающагося среди скромной жизни крестьянъ и ремесленниковъ.
   "Мистеръ Ридль склонилъ нѣкоторыхъ изъ своихъ арендаторовъ-фермеровъ и ближайшихъ къ нимъ сосѣдей образовать общество съ цѣлью завести въ околодкѣ библіотеку. Они согласились сдѣлать опытъ и совершили между собою договоръ на три года. Каждый членъ общества обязанъ внести пять шилинговъ единовременнаго взноса, а на каждомъ собраніи общества (разъ въ мѣсяцъ) жертвовать въ его пользу шесть пенсовъ. Отчасти на капиталъ, реализированный изъ вступительныхъ взносовъ, отчасти-же въ кредитъ, общество пріобрѣло изрядное количество разныхъ книгъ.
   "При основаніи общества, благодаря участію и покровительству мистера Ридля, въ читальнѣ находилось уже болѣе 150 сочиненій, частію пріобрѣтенныхъ на вступительные взносы, частію данныхъ мистеромъ Ридлемъ. Конечно, между книгами есть очень плохія, но есть и превосходныя. Крестьянинъ, имѣющій возможность читать и думать надъ подобными книгами, конечно, скоро будетъ отличаться по умственному развитію своему отъ своего сосѣда-невѣжды, только по внѣшнему виду отличающемуся отъ скотовъ, которыми онъ помыкаетъ..."
   Письмо это говоритъ само за себя и потому я не буду дольше останавливаться на убѣжденіяхъ Бернса, а снова перейду къ изложенію фактической стороны его жизни.
   Бернсъ вполнѣ примирился-бы съ своей скромной деревенской жизнью, если-бы не его романтическая ферма, которая уже на второй годъ аренды дала такой жалкій урожай, что работа всего прошлаго года провала даромъ. Это обстоятельство привело Бернса въ отчаяніе. Онъ жаловался въ своихъ письмахъ, что всѣ труды его пошли прахомъ, что доходовъ никакихъ нѣтъ, между тѣмъ какъ расходы увеличиваются. Онъ опять уцѣпился за акцизъ и писалъ вліятельнымъ лицамъ, прося повышенія:
   "Я знаю, какъ слона: акцизный сборщикъ или еще болѣе позорная кличка: клеймовщикъ звучатъ въ вашихъ ушахъ, пишетъ онъ другу своему Роберту Эксли.-- Было время, когда эти названія очень непріятно поражали и мои слуховые нервы, но такіе предметы, какъ жена и дѣти, одарены удивительной способностью притуплять излишнюю деликатность слуха. Согласитесь, что 50 фунтовъ вѣрнаго годового дохода не худое обезпеченіе для "поэта". Размышляя о врезрѣнности моей новой професіи, я долженъ ободрять себя словами стараго сержанта-вербовщика, ни цѣннаго мною недавно на ярмаркѣ, съ которыми онъ пресерьезно обращался къ своей многочисленной, хотя не вполнѣ добропорядочной аудиторіи: "Джентльмены, говорилъ старый плутъ,-- для большаго убѣжденія вашего и поощренія записываться въ военную службу, могу увѣрить васъ честью, что нашъ полкъ самый безшабашный изъ всѣхъ королевскихъ полковъ, и, слѣдовательно, честный парень имѣетъ въ немъ всего болѣе шансовъ на скорое повышеніе".
   Изъ этихъ строкъ видно, какъ сильно самолюбіе Бернса страдало отъ необходимости записаться "въ клеймовщики". Его тяжелое душевное настроеніе прорывается въ отрывочныхъ фразахъ писемъ. Большею частью онъ отвлеченно философствуетъ о жалкой судьбѣ человѣчества, о непрочности человѣческихъ начинаній, о безуміи создавать себѣ пріятныя надежды. Въ письмахъ къ мистрисъ Денлонъ, которая, какъ и мистрисъ Мак-Лехозъ, постоянно упрекала его за недостатокъ религіознаго чувства, онъ пишетъ цѣлыя тирады, въ которыхъ все недосказанно, неопредѣленно. Невольно чувствуется, что гордость и страхъ вызвать сожалѣніе мѣшаютъ ему высказаться откровенно. Онъ жалуется на матеріальные недостатки, на неурожай, на безплодность фермы; онъ старается доказать друзьямъ, что только матеріальныя лишенія составляютъ причину его неудовлетворенности.
   Хлопоты Бернса о повышеніи по акцизу не пропали даромъ: онъ получилъ мѣсто съ жалованьемъ 50 фунтовъ въ годъ. Округъ, который онъ обязанъ былъ объѣзжать, состоялъ изъ десяти приходовъ и заключалъ около 200 миль въ окружности. За разъѣздами у него не оставалось времени заниматься фермой. Такимъ образомъ, ферма была полузаброшена, и его мечта сдѣлать изъ нея главный источникъ дохода, на который опиралось-бы благосостояніе его семьи, не осуществилась. Онъ видѣлъ, что ему нечего на это разсчитывать. Оставался акцизъ, но Бернсу была не по душѣ эта служба. Поэтому двойственность душевнаго настроенія Бернса принимаетъ еще болѣе рѣзкій характеръ. Онъ бросается изъ одной крайности въ другую; онъ пишетъ просьбу о прибавкѣ ему жалованья въ самомъ почтительномъ тонѣ и рядомъ съ этимъ осмѣиваетъ въ стихахъ акцизнаго чиновника.
   Литературная дѣятельность Бернса ограничивалась въ это время преимущественно пѣснями, хотя онъ написалъ и нѣсколько поэмъ. Лучшее его произведеніе этого періода -- знаменитая его сказка "Tarn O'Shauter".-- Въ этой сказкѣ онъ соединилъ легенду о старой церкви Аллоуэй съ личностью одного изъ распутнѣйшихъ фермеровъ околодка, горьчайшаго пьяницы, про котораго разсказывалось много комическихъ анекдотовъ. Сказка эта составляетъ спорный пунктъ между критиками. Одни критики считаютъ выше всѣхъ его произведеній "Веселыхъ нищихъ", другіе -- "Tarn'а O'Shauter". Самъ Бернсъ считаетъ ее самымъ удачнымъ изъ своихъ стихотвореній. Легенда старой церкви Аллоуэй заключается въ томъ, что между двѣнадцатью часами ночи и зарей въ кирку собираются вѣдьмы и начинается ихъ пляска подъ звуки волынокъ. Прохожіе и проѣзжіе могутъ безопасно пройти мимо кирки только въ томъ случаѣ, если они будутъ безмолвны. Если-же съ языка ихъ сорвется хоть одинъ звукъ, то колдуны и вѣдьмы бросятся на нихъ и будутъ гнаться за ними до середины ближайшей рѣки. Однажды одинъ фермеръ, добродушный малый Tam O'Shauter (его настоящее имя было Douglas Grahame of O'Shauter). любившій посѣщать въ рыночные дни городокъ Эйръ и распивать бутылочку съ пріятелями, возвращался домой очень поздно. Путь его лежалъ мимо старой церкви, и онъ уже издали слышалъ, что въ ней шелъ пиръ горой. Когда онъ поравнялся съ нею, онъ увидѣлъ чрезъ готическое окно пляшущихъ вѣдьмъ. Пораженный и заинтересованный, онъ задержалъ свою кобылу и, притаивъ дыханіе, сталъ смотрѣть и слушать. Къ удивленію его, въ лицахъ вѣдьмъ онъ узналъ многихъ старухъ своего околодка. Но между ними были и молодыя дѣвушки въ весьма нескромныхъ костюмахъ. Особенно поразила его одна изъ нихъ. Она плясала съ такимъ увлеченіемъ среди круга вѣдьмъ, что бѣдный Тамъ забылся и нечаянно вскричалъ: "Браво! дѣвица въ коротенькой рубашкѣ!" но тотчасъ опомнился и пришпорилъ кобылу; несмотря на ея рысцу, все общество бросилось ему въ дотку и его спасло отъ неминуемой гибели только то, что онъ долженъ былъ переѣхать черезъ рѣку. На срединѣ моста одна изъ вѣдьмъ, видя, что жертва ускользаетъ, уцѣпилась за хвостъ лошади и такъ потянула его, что онъ остался въ ея рукахъ. Мораль этой сказки та, говоритъ въ шутку поэтъ,-- что если фермеры желаютъ, чтобъ лошади ихъ возвращались съ рынка съ хвостами и чтобъ жены ихъ не бранили дома, то они должны пріѣзжать домой засвѣтло. Шутка объ оторванномъ хвостѣ лошади была основана на дѣйствительномъ фактѣ: фермеръ, который послужилъ образцомъ для героя сказки, боясь своей жены, предпочиталъ возвращаться домой ночью, когда она уже спитъ. Шутники-парни хотѣли сыграть съ нимъ штуку, и когда онъ остановился "выпить" въ кабачкѣ около кирки Аллоуэй, они выщипали всѣ волосы изъ хвоста его лошади. Бѣдняга замѣтилъ это только на другой день и сталъ всѣмъ разсказывать, какую штуку сыграли гнавшіяся за нимъ вѣдьмы, что возбуждало общій хохотъ.
   Бернсъ написалъ всю эту длинную сказку (250 строкъ) въ нѣсколько часовъ. По словамъ мистрисъ Бернсъ, онъ ушелъ гулять на берегъ рѣки и долго не возвращался. Она пошла посмотрѣть, что онъ дѣлаетъ, и издали видѣла, какъ онъ быстро ходилъ взадъ и впередъ, декламировалъ, дѣлалъ энергическіе жесты и по временамъ хохоталъ. Она не подошла къ нему, чтобы не нарушить его уединенія, а осталась въ сторонѣ. Когда онъ вернулся домой, онъ прочелъ ей свою новую сказку.
   Удивительные переходы ея отъ комическаго къ высокодраматическому не уступаютъ лучшимъ мѣстамъ произведеній Байрона по своей силѣ и выразительности.
   А между тѣмъ полузаброшенная и тяготившая его ферма приходила въ совершенный упадокъ; разъѣзды его верхомъ, какъ акцизнаго чиновника, стали дурно отзываться на его здоровьѣ и поглощали все его время. Для чтенія и литературнаго труда у него не было буквально ни одной свободной минуты. Все это нравственно мучило его, и онъ рѣшился раздѣлаться съ фермой и подумать о болѣе спокойномъ положеніи.
   "На-дняхъ я продалъ хлѣбъ, пишетъ онъ одному изъ друзей,-- и продалъ его очень выгодно: по гинеѣ за акръ. Но при этомъ я былъ свидѣтелемъ такого поголовнаго пьянства, какого не видалъ еще во всю мою жизнь. По окончаніи жатвы около тридцати человѣкъ принялись тутъ-же, на полѣ, состязаться, кто кого перепьетъ. Въ домѣ подобное состязаніе не уступало полевому -- всѣ валялись подъ конецъ на полу и даже мои двѣ собаки опьянѣли отъ одного вида такого множества пьяныхъ людей".
   Распродавъ хлѣбъ и хозяйственный скарбъ, Бернсъ доживалъ на фермѣ послѣдніе мѣсяцы, въ ожиданіи новаго повышенія по службѣ и результата переговоровъ съ мистеромъ Миллеромъ, собственникомъ фермы, котораго онъ просилъ уничтожить арендныя условія.
   "Дорогой братъ, пишетъ онъ Джильберту, -- пользуюсь случаемъ, чтобы написать тебѣ нѣсколько словъ. Я въ ужасномъ настроеніи, мои нервы доведены до крайняго раздраженія. Проклятая хандра одолѣваетъ меня. Эта ферма отравила все мое существованіе, чортъ ее возьми! Во что-бы то ни стало, я долженъ отъ нея отдѣлаться, не то она разоритъ меня въ конецъ..."
   Изъ его писемъ отъ этого времени видно, въ какихъ онъ былъ стѣсненныхъ обстоятельствахъ. Напримѣръ, онъ пишетъ книгопродавцу мистеру Гиллю слѣдующія строки:
   "Посылаю вамъ двѣ гинеи, которыя прошу записать въ счетъ уплаты моего проклятаго долга. Я такъ-же неспособенъ писать теперь порядочные стихи, какъ неспособенъ прилично извиниться передъ человѣкомъ, которому долженъ. Бѣдность -- сестра смерти, порожденіе ада, одолѣваетъ меня. Найду-ли я въ себѣ довольно силъ, чтобы еще дольше бороться противъ ея наглыхъ нападокъ? Всѣ падаютъ подъ ея бременемъ. Угнетенный ею почтенный старикъ, безупречно прожившій всю жизнь до сѣдыхъ волосъ, протягиваетъ смиренно морщинистую руку безсердечному сыну Мамоны и молитъ о самой ничтожной подачкѣ. Но сынъ Мамоны отворачивается отъ него съ оскорбительнымъ презрѣніемъ. Угнетенный ею честный человѣкъ, всѣмъ сердцемъ стремящійся къ независимости, безмолвно страдаетъ отъ грубой надменности болѣе счастливыхъ избранниковъ судьбы. Угнетенный ею несчастливый сынъ генія, глупымъ честолюбіемъ увлеченный въ модную и полированную среду, долженъ безропотно выносить потомъ ея забывчивость и презрѣніе! Но вдвойнѣ несчастенъ тотъ, кто въ бѣдности не можетъ удержаться отъ ошибокъ и проступковъ! Обществу дѣла нѣтъ, что сама бѣдность часто бываетъ причиной паденія. Оно бросаетъ въ лицо бѣдняка эпитетъ развратника за его ошибки; презираетъ и избѣгаетъ его, если ошибки эти довели его до паденія, и если онъ дѣйствительно дѣлается мерзавцемъ -- такъ-какъ всѣ честные пути ему закрыты -- оно отдаетъ его въ руки правосудія. Не такова судьба человѣка съ именемъ и состояніемъ. Его ошибки и проступки считаются проявленіемъ богатой натуры; его ненасытная алчность -- потребностью высшихъ наслажденій... Чтобы помочь ему, ему даютъ высокое назначеніе, то-есть легальное право быть хищникомъ, и посылаютъ его въ отдаленную страну, гдѣ онъ избиваетъ мирныхъ людей, совершаетъ всякія насилія и злодѣйства и возвращается съ лавровымъ вѣнкомъ на родину. Онъ считается героемъ и доживаетъ свой вѣкъ всѣми уважаемый, хотя онъ ничто иное, какъ извергъ, и умираетъ лордомъ, хотя онъ ничто иное, какъ мошенникъ".
   Въ письмѣ этомъ проглядываетъ отчаянное озлобленіе. Письмо было написано подъ бременемъ новаго горя и новыхъ заботъ. Лѣтомъ того-же года мистрисъ Бернсъ уѣзжала на нѣсколько мѣсяцевъ къ роднымъ и въ ея отсутствіе Бернсъ измѣнилъ ей. Она потомъ разсказывала близкимъ друзьямъ, что по возвращеніи нашла большую перемѣну въ характерѣ Бернса: онъ былъ всегда грустенъ, задумчивъ и видимо что-то постоянно мучило его.-- Въ концѣ зимы онъ пишетъ другу своему Эксли:
   "Можно-ли чѣмъ-либо успокоить больной умъ?Найти такія слова, которыя утѣшили-бы un misérable perdu среди всѣхъ ужасовъ его полнаго раскаянія, сожалѣнія и всякихъ другихъ проклятыхъ мученій, донимающихъ его больную голову? Я перепробовалъ все, что въ былые годы развлекало меня, чтобы хоть въ чемъ-нибудь забыться -- и все напрасно. Я сижу теперь, какъ живой монументъ, изображающій справедливое мщеніе за дурные поступки, воздвигнутый въ назиданіе ближнимъ. Я сижу и прислушиваюсь къ мѣрнымъ ударамъ маятника, отсчитывающаго минуты безконечныхъ часовъ... Жена бранитъ меня, служба мучаетъ меня, всѣ мои грѣхи и проступки заглядываютъ мнѣ прямо въ глаза и каждый изъ нихъ еще и еще разсказываетъ мнѣ свою жалкую или печальную сказку. Я началъ-было писать: "Elibanks and Eiibraes", но стихъ выходитъ безъ выразительности, безъ силы. Наконецъ я, къ счастью, вспомнилъ о вашемъ письмѣ, и въ первый разъ ощутилъ нѣчто въ родѣ успокоенія. Одна мысль писать вамъ уже принесла мнѣ утѣшеніе..."
   Нѣсколько дней спустя, Бернсъ собрался навѣстить родныхъ подъ предлогомъ, что давно не видалъ ихъ. Въ его отсутствіе загадка его необыкновенной грусти разъяснилась для Дженъ: у молоденькой племянницы содержательницы ближайшаго трактира родилась дочь. На Бернса указывали, какъ на отца ребенка. У самой Дженъ только-что родился сынъ. Молока у нея было довольно и она рѣшилась взять чужую дѣвочку къ себѣ. Теперь она поняла, зачѣмъ Бернсъ уѣхалъ къ роднымъ. Когда онъ вернулся, она встрѣтила его простыми словами: "Зачѣмъ ты мучаешься, унижаешься передъ родными, ищешь для дочери пріюта, когда у нея есть свой домъ?" Она повела мужа къ колыбели, въ которой лежали два младенца. Она относилась къ ней, дѣйствительно, какъ къ родному ребенку, и, говорятъ, любила ее даже больше собственныхъ дѣтей. Она разсталась съ нею только тогда, когда дѣвочка выросла и вышла замужъ, и пожелала умереть на ея рукахъ.
   Изъ всѣхъ поступковъ мистрисъ Бернсъ, на-сколько они обрисовываются въ біографіяхъ Бернса, можно заключить, что она была такая-же идеально-хорошая женщина въ своей средѣ, какою была мистрисъ Мак-Лехозъ въ своей. Всѣ друзья Бернса относились къ Дженъ съ большимъ уваженіемъ, и послѣ смерти его доказали, что уваженіе это -- не пустая фраза. Начиная съ мистрисъ Мак-Лехозъ и до самаго простого бѣдняги-сосѣда, всѣ постарались какъ можно лучше обезпечить жизнь вдовы и ея дѣтей. Это вполнѣ удалось имъ и мистрисъ Бернсъ жила послѣ смерти мужа болѣе обезпеченной, чѣмъ при его жизни. О томъ, какая она была привѣтливая и обходительная женщина, можно судить хотя-бы изъ нѣсколькихъ словъ очерка сэра Эджертона Брейджесса, въ которыхъ онъ описываетъ свое знакомство съ поэтомъ.
   "Я всегда былъ большимъ поклонникомъ таланта и нѣкоторыхъ достоинствъ характера Бернса и очень желалъ его увидѣть. Меня предупредили, что онъ крайне нервенъ и что съ нимъ не всегда легко ладить. Идя навѣстить его, я рѣшился по упускать этого изъ виду, извиняя его раздражительность ненормальнымъ общественнымъ положеніемъ. Неподалеку отъ его дома я увидѣлъ человѣка, сидящаго на скамейкѣ подъ деревомъ. Я не сомнѣвался, что это былъ поэтъ, по сходству его съ литографическими портретами въ его произведеніяхъ, но я не рѣшился заговорить съ нимъ. Когда я постучался въ дверь его скромнаго котеджа, мнѣ отворила сада мистрисъ Бернсъ. Она, дѣйствительно, оказалась тою доброю, простою женщиною, какою мнѣ всегда ее описывали. Она пригласила меня войти и сказала, что пошлетъ за мужемъ, который ушелъ прогуляться. Она обращалась со мной какъ женщина, привычная къ посѣщеніямъ нежданныхъ гостей..."
   Съ друзьями мистрисъ Бернсъ была проста и привѣтлива, людей-же, недружелюбно расположенныхъ къ Бернсу, умѣла при случаѣ оборвать весьма энергически. Особенно не могла она выносить, когда Бернса выставляли пьяницей и развратникомъ. "Какое людямъ дѣло до частной жизни Роберта? говорила она съ негодованіемъ; -- въ этомъ я одна могу быть его судьей, я одна могу упрекать его, порицать и прощать. Развѣ посторонніе могутъ знать его душу? Развѣ имъ можетъ придти въ голову, какимъ страшнымъ раскаяніемъ онъ искупаетъ всякій проступокъ свой?.."
   Мистрисъ Бернсъ искренно и страстно любила мужа; всѣ друзья ея это знали и потому пришли въ негодованіе, когда послѣ его смерти вышла въ свѣтъ его біографія, написанная докторомъ Вокеромъ.
   "Мистрисъ Бернсъ была еще жива, пишетъ професоръ Вильсонъ въ своемъ біографическомъ очеркѣ,-- когда философское разглагольствованіе д-ра Вокера было напечатано,-- и жила еще 20 лѣтъ такою-же примѣрною вдовой, какою была примѣрною женой. Она имѣла несчастіе прочесть циническую грубость, подлое оскорбленіе ея лучшихъ чувствъ. Д-ръ Вокеръ позволилъ себѣ сдѣлать это только потому, что мистрисъ Бернсъ была вдовою "клеймовщика". Онъ никогда не осмѣлился-бы написать того-же самаго, если-бы она была вдовою "джентльмена". Нахальный біографъ смѣетъ говорить, что Робертъ Бернсъ женитьбой на Дженъ Арморъ принесъ высшую жертву, какую только можетъ принести человѣкъ другому человѣку. Онъ смѣетъ приписывать ей всѣ дальнѣйшія несчастій и ошибки поэта.-- ей, которая дѣлила его огорченія, великодушно прощала его ошибки, поощряла его поэтическій даръ, развлекала его досуги, воспитывала его дѣтей и, наконецъ, чтила его память и считала прахъ его святыней..." Надъ мертвымъ, обыкновенно, умолкаетъ самая грязная клевета; только сухой и безсердечный филистеръ не прощаетъ антипатичному для него праху...
   Кстати замѣтимъ, что во время трехлѣтняго пребыванія Бернса на фермѣ Элисландъ мистрисъ Мак-Лехозъ не совсѣмъ прекратила отношенія съ нимъ. Немного менѣе года спустя послѣ его женитьбы, она написала ему письмо, полное упрековъ, въ которомъ назвала его даже "низкимъ и подлымъ человѣкомъ". Отвѣтъ на него довольно рѣзокъ и раздражителенъ.
   ..."Я уже говорилъ вамъ, пишетъ онъ, -- и еще разъ повторяю, что въ то время, о которомъ вы вспоминаете, я не былъ связанъ съ мистрисъ Бернсъ никакими обязательствами. Я самъ не зналъ и но могъ знать, какое рѣшеніе всемогущія обстоятельства вынудятъ меня принять. Если вы припомните все, что было между нами, вы, конечно, должны отдать мнѣ справедливость, что я велъ себя какъ человѣкъ честный и мужественно боролся противъ соблазна... Предоставляю вамъ судить, могу-ли я примириться теперь съ вашими обвиненіями въ вѣроломствѣ и предательствѣ... Развѣ я виноватъ, что не устоялъ противъ вашихъ прелестей? Если-бы вы подали мнѣ тогда малѣйшую надежду стать моей или даже если-бы несчастныя обстоятельства не вынудили меня... Но, впрочемъ, что-же теперь говорить объ этомъ: вѣдь это будутъ пустые звуки, неимѣющіе плоти... Я-бы пришелъ навѣстить васъ, когда былъ въ Эдинбургѣ, я не устоялъ-бы противъ этого искушенія, но мистеръ Эксли сказалъ мнѣ, что вы не только не хотите принять меня, но даже рѣшились не подходить къ окнамъ во все время моего пребыванія въ Эдинбургѣ, изъ опасенія случайно увидѣть меня на улицѣ"...
   Въ упрекахъ мистрисъ Мак-Лехозъ видна вся логика свѣтской женщины. Когда Бернсъ увлекался ею до безумія, она предлагала ему дружбу и запрещала говорить о любви. Она даже написала ему сонетъ, въ которомъ восхваляла всѣ прелести дружбы и все горе любви. Когда-же Бернсъ, сообразно съ ея желаніемъ быть "только ея другомъ", устроилъ свою жизнь иначе, она бросила ему въ лицо слова "вѣроломный обманщикъ" и долгое время не хотѣла его видѣть. Въ чемъ-же обманулъ ее Бернсъ? Только въ томъ, что не могъ развить въ себѣ элементовъ "цивилизованнаго" отношенія къ женщинѣ. Если-бъ онъ былъ "цивилизованный", свѣтскій человѣкъ, онъ устроился бы иначе; онъ-бы платонически вздыхалъ о мистрисъ Мак-Лехозъ, а Дженъ имѣлъ-бы для удовлетворенія менѣе платоническихъ потребностей. Онъ-бы совершенно спокойно разграничилъ эти двѣ привязанности и былъ-бы доволенъ, находя, что одна пополняетъ другую. Но подобныя комбинаціи, встрѣчающіяся сплошь и рядомъ въ свѣтскомъ, внѣшне-отполированномъ обществѣ, были не въ характерѣ Бернса. Онъ искренно относился къ Дженъ, когда рѣшилъ сдѣлаться ея мужемъ, и далъ ей всѣ права жены, а не свелъ ее на степень наложницы.
   Послѣ этого отвѣта Бернса переписка обрывается опять на годъ, но годъ спустя онъ пишетъ Мак-Лехозъ уже въ дружескомъ тонѣ, очевидно, отвѣчая на письмо... "Я, дѣйствительно, проболѣлъ всю зиму; постоянныя головныя боли, мрачное расположеніе духа и всевозможныя страданія совершенно разстроенной нервной системы произвели хаосъ и въ моемъ здоровьѣ, и въ моемъ настроеніи. Прибавьте ко всему этому, что въ послѣднее время мои обязанности вынуждаютъ меня скакать верхомъ не менѣе 200 миль въ недѣлю. Однако, теперь я все-же чувствую себя немного лучше.
   "Я не могу и не хочу еще разъ касаться прошлаго, а то-бы я постарался доказать вамъ, что мои поспѣшныя, внезапныя, необдуманныя рѣшенія были тѣсно связаны съ самыми несчастнѣйшими обстоятельствами моей жизни, и если-бъ я не повернулъ круто, я-бы до сихъ поръ мучился въ борьбѣ между долгомъ и моими сокровеннѣйшими мечтами... Не смѣю больше распространяться объ этомъ предметѣ. Посылаю вамъ одну изъ моихъ послѣднихъ пѣсенъ, и желалъ-бы и впредь посылать вамъ все, что мнѣ особенно нравится ".
   Въ этотъ періодъ Бернсъ написалъ нѣсколько прекрасныхъ пѣсенъ, которыя всѣ были посвящены мистрисъ Мак-Лехозъ; въ нихъ онъ обращался къ Клариндѣ или къ Нанси (уменьшительное отъ Агнессы, настоящаго имени мистрисъ Мак-Лехозъ) и высказывалъ въ нихъ самое восторженное чувство. Приведу здѣсь только слѣдующую:
   

КЛАРИНДѢ.

   Поцѣлуй завѣтный, страстный
   И тогда прости на-вѣки!..
   Стоны, жалобы напрасны...
   Тщетны слезъ пролитыхъ рѣки!..
   
   И пойдемъ съ тобою розно...
   Безъ надеждъ, безъ упованій,
   Туча свѣтъ охватитъ грозно,
   Душу -- мракъ нѣмыхъ страданій.
   
   Эхъ, любить-бы, да немного!
   Если-бъ слѣпо не любили --
   Боль разлуки и тревога
   Намъ-бы сердце не разбили...
   
   Такъ прости-жь, любовь святая!
   Ты-жь, краса моя и счастье,
   Вѣкъ живи, заботъ не зная,
   И не вѣдая ненастья!..
   
   Поцѣлуй завѣтный, страстный
   И конецъ... прости на-вѣки;
   Стоны, жалобы напрасны,
   Тщетны слезъ горячихъ рѣки!
   
   А бѣдная мистрисъ Мак-Лехозъ все болѣе и болѣе страдала и отчаявалась. Видя двойную невозможность "честно" любить Бернса, т. е. сдѣлаться его женой, она, съ своей стороны, рѣшилась прекратить всякій путь къ соблазну и уѣхала въ Ямайку къ своему мужу. Принять это рѣшеніе стоило ей не мало борьбы и въ своемъ горѣ и униженіи она опять попрекнула Бернса за его поведеніе съ нею.
   "Я получилъ оба письма вши, пишетъ онъ ей въ отвѣтъ, -- и долженъ-бы былъ отвѣтить на первое много дней тому назадъ. Но какого рода переписку можетъ поддерживать съ вами человѣкъ, которому вы объявляете, что сохраните его письма и рано или поздно привяжете его къ позорному столбу людскихъ насмѣшекъ и пересудовъ? Это совершенно парализуетъ меня и не позволяетъ мнѣ высказать своихъ сокровеннѣйшихъ чувствъ. Иначе, я могъ-бы:
   
   "Слить твое горе съ моимъ горемъ
   И вздохъ твой съ моимъ вздохомъ"...
   
   "Не спрашивайте меня, сколько разъ и съ какимъ волненіемъ я перечитывалъ вашу прекраснѣйшую поэму. Вы знаете, что если "я могу грѣшить, я не умѣю лгать", и ваша поэма вызываетъ изъ глубины души моей признаніе (пожалуйста, повѣдайте его потомству), что, несмотря на то, что я былъ жертвой проклятыхъ обстоятельствъ, видѣть васъ было для меня всегда такъ-же дорого, какъ "видѣть свѣтъ моимъ глазамъ".
   Мистрисъ Мак-Лехозъ уѣхала въ Ямайку въ февралѣ 1792 года, а Бернсъ около этого времени перебрался въ Думфрейсъ. Онъ переѣхалъ туда съ семействомъ въ концѣ ноября и занялъ маленькій домикъ въ одной изъ самыхъ скромныхъ улицъ. Весь его годовой доходъ состоялъ изъ 70 фунтовъ. Съ этихъ поръ жизнь его, дѣйствительно, становится трагическою, какъ говоритъ одинъ изъ его новѣйшихъ біографовъ, Александръ Смитъ. Переѣхавъ въ Думфрейсъ, онъ лишился открытаго горизонта, зеленыхъ полей, чистаго воздуха, деревенскаго уединенія. Онъ не могъ любоваться ни закатомъ солнца, ни открытыми полями, ни гулять на просторѣ въ сумеркахъ; приволье деревни замѣнилось грязными улицами, сплетнями сосѣдей и часто дурной компаніей распутныхъ гулякъ. Онъ не былъ больше фермеромъ, его единственное прозвище было "клеймовщикъ", его единственное стремленіе -- добиться надзирательскаго мѣста. Для этого онъ долженъ былъ льстить своимъ вліятельнымъ покровителямъ, писать имъ хвалебныя посланія. Это уязвляло его гордость и убивало его творчество. Кромѣ нравственныхъ страданій, начались недостатки. Бернсъ никогда не былъ богатъ, но тутъ онъ даже не могъ свести концовъ съ концами и вошелъ въ небольшіе долги. Началась борьба съ нуждой. Между тѣмъ положеніе его въ Думфрейеѣ было довольно исключительное. Всѣ жители городка знали, что онъ признанный поэтъ, когда-то желанный гость лучшихъ домовъ Эдинбурга, человѣкъ остроумный, веселый, общительный. Провинціалы набросились на него, какъ нѣкогда набросились жители-столицы. Въ ихъ грубоватомъ и туповатомъ обществѣ Бернсъ былъ звѣздой первой величины. Онъ охотно принималъ приглашенія и, по обычаю тогдашняго провинціальнаго общества, просиживалъ за бутылкой до поздней ночи.
   Это вліяло на него крайне неблагопріятно, отнимая у него всѣ свободные часы и отражаясь очень печально на благосостояніи его семьи. "Онъ былъ, говоритъ біографъ его Гуньонъ, -- точно глиняный горшокъ между чугунными, а по сказанію басни, что для послѣднихъ было шуточнымъ дѣломъ, то для него было гибелью. Деревенскіе магнаты нисколько не позаботились объ улучшеніи его жалкаго матеріяльнаго положенія, объ увеличеніи его средствъ къ жизни; имъ дѣла не было до его постояннаго безпокойства о семьѣ. Они съ безчувственнымъ эгоизмомъ думали только о томъ, чтобы развлечься чѣмъ-нибудь новенькимъ, и по невѣжеству даже не предполагали, какъ много отнимали у всего шотландскаго народа, не давая ничего въ замѣнъ, даже хотя-бы одному человѣку. Позабавясь и выжавъ изъ цвѣтка всѣ соки, они бросили его и спокойно продолжали свое прозябаніе, даже не полюбопытствовавъ узнать, что съ нимъ сталось".
   Всѣ эти обѣды, ужины, вечера и кутежи сильно повредили его доброму имени и вредно отразились на его службѣ. Многіе изъ его покровителей стали отмалчиваться; о повышеніи больше не было и рѣчи. Онъ упалъ духомъ. Скоро до него дошелъ слухъ, что его называютъ въ городѣ "распутнымъ клеймовщикомъ". Это страшно возмутило его. Онъ отпрянулъ отъ этого общества и мстилъ ему сатирой.
   Рѣзкія выходки Бернса противъ провинціальной пошлости, его радикальныя мнѣнія, пущенныя въ ходъ, какъ поддѣльная монета, его думфрейскими друзьями, составили ему репутацію демагога. Слухи о его яко-бы революціонерныхъ тенденціяхъ все болѣе и болѣе распространялись и нашли себѣ опору въ одномъ неосторожномъ поступкѣ Бернса, за который онъ заплатилъ потомъ большимъ униженіемъ. 27 февраля 1792 года онъ былъ командированъ по должности въ приморское мѣстечко, чтобы наблюдать за движеніями корабля контрабандистовъ; оказалось, что корабль былъ большой, съ хорошо вооруженной матросской командой. Бернсъ и еще другой чиновникъ, командированный вмѣстѣ съ нимъ, дали знать, что имъ нужна вооруженная военная сила, чтобъ атаковать корабль и завладѣть имъ. Военный отрядъ былъ посланъ. Бернсъ, съ саблей на-голо, храбро вошелъ въ бродъ. Видя за нимъ цѣлую армію, корабль сдался безъ боя. Весь грузъ корабля и онъ самъ были распроданы съ аукціона. Бернсъ купилъ четыре ружья за три гинеи и послалъ ихъ во Францію при письмѣ, адресованномъ къ конвенту. Этотъ поступокъ возбудилъ противъ него всеобщее негодованіе. Состояніе умовъ было тогда крайне-натянутое. Британское правительство было чрезвычайно встревожено событіями во Франціи. Положеніе Людовика XVI возбуждало страхъ и опасенія во всѣхъ европейскихъ представителяхъ монархій. Память о пережитой эпохѣ протектората Кромвеля была еще свѣжа и дурной примѣръ близкихъ сосѣдей могъ заразительно подѣйствовать на англичанъ, тѣмъ болѣе, что и безъ того волненіе умовъ въ Англіи было довольно сильное. Всѣ люди съ горячимъ темпераментомъ и либеральными взглядами слѣдили съ сочувственнымъ любопытствомъ за дѣйствіями французовъ и ожидали, чѣмъ кончится ихъ попытка установить новые принципы управленія, на основѣ свободы, равенства и братства. Всѣ офиціальные представители королевства, какъ высокопоставленные, такъ и самые мелкіе, конечно, держали сторону короля, и, гдѣ могли, порицали опасныя доктрины людей безпорядка. Бернсъ, высказывавшій всегда либеральные взгляды, возбуждалъ подозрѣніе. Въ такія эпохи всегда находятся люди, готовые подслужиться правительству, подобные господа слѣдили за малѣйшими поступками Бернса. Онъ нѣсколько разъ публично изъявлялъ свою симпатію къ французскимъ патріотамъ, и враги его насторожили уши. Городокъ Думфрейсъ принадлежалъ къ партіи торіевъ. Всѣ его высшіе начальники и гостепріимные сквайры были большею частію отсталые консерваторы; Бернсъ-же былъ вигъ, но такъ-какъ онъ и въ Эдинбургѣ, и въ Думфрейсѣ якшался съ дворянами, то его часто называли "перебѣжчикомъў. Это было несправедливо. Бернсъ всегда принадлежалъ къ партіи виговъ по убѣжденіямъ, но завистливые люди или когда-либо оскорбленные имъ, или господа, желавшіе занять его мѣсто въ акцизѣ, старались чернить его, чѣмъ и какъ попало. Исторія покупки и посылки ружей немедленно распространилась и приняла колоссальные размѣры. Въ Дувръ былъ посланъ нарочный съ приказаніемъ захватить какъ ружья, такъ и письмо. Бернсъ чуть-чуть не лишился мѣста. Начальникъ его, мистеръ Корбетъ, прочелъ ему выговоръ и указалъ, какъ поведеніе его, правительственнаго чиновника, было легкомысленно и даже преступно. Онъ говорилъ, что открытыя симпатіи Бернса къ французскимъ "друзьямъ народа", къ этой бандѣ мятежниковъ, и его порицанія британскаго правительства за нежеланіе подать помощь бунтовщикамъ и признать ихъ преступныя требованія разумными и справедливыми, могутъ повести за собой весьма печальныя для него послѣдствія. Бернсъ долженъ былъ просить, раскаиваться, унижаться. Обязавъ его словомъ впредь слѣдить за своими поступками, мистеръ Корбетъ, дружески расположенный къ Бернсу, обѣщалъ затушить это дѣло. Бернсъ остался въ акцизѣ, но о повышеніи уже больше и не упоминалось. Униженный въ своей гордости, оскорбленный въ своихъ лучшихъ убѣжденіяхъ, онъ потерялъ всякій контроль надъ собой. Онъ сталъ расхваливать британское правительство, находилъ его образцовымъ, вполнѣ цѣлесообразнымъ, и вдругъ отказывался пить за здоровье Питта и предлагалъ тостъ за Вашингтона. Однажды возникла ссора и въ пылу негодованія онъ забылъ благоразуміе и опять высказался рѣзко и рѣшительно за преимущества республиканскаго правленія. Въ другой разъ онъ вошелъ въ театръ въ то время, когда пѣли національный гимнъ. Вмѣсто того, чтобы снять шляпу, онъ еще больше надвинулъ ее на глаза и сталъ кричать, чтобъ пѣли: "Ça ira". Публика потребовала, чтобъ его вывели, но онъ опомнился, замолчалъ и снялъ шляпу.
   Какъ эти, такъ и подобные имъ поступки съ его стороны, сильно раздутые и прикрашенные захолустной сплетней, породили слухъ, что начальство выгнало его изъ акциза. Слухъ этотъ дошелъ до Эрля Франсиса Эрскина, незнавшаго Бернса лично, но уважавшаго его, какъ поэта. Эрль Эрскинъ написалъ письмо ихъ общему знакомому, мистеру Ридлю, съ предложеніемъ открыть въ пользу Бернса подписку. Мистеръ Ридль передалъ письмо Бернсу, который письменно благодарилъ Эрля Эрскина за участіе и объяснялъ ему свое положеніе. Письмо весьма характеристично и потому я приведу его почти цѣликомъ:
   "Слухъ, что меня отставили отъ службы, не вѣренъ; я до сихъ поръ состою акцизнымъ чиновникомъ, но долженъ сознаться, что это только благодаря заступничеству мистера Грагама, по всей вѣроятности, вамъ извѣстнаго. Если-бъ не онъ, меня-бы выгнали безъ всякаго предупрежденія и я очутился-бы съ семьей на мостовой. Будь у меня малѣйшая возможность существовать безъ должности, я-бы избавилъ начальство отъ труда выгонять меня. Когда оно обвиняло меня въ разныхъ проступкахъ, я говорилъ въ свое оправданіе, что, несмотря на мои симпатіи къ республикамъ, какъ древнимъ, такъ и новѣйшимъ, какъ чиновникъ, я рѣшительно и вполнѣ отказываюсь отъ мысли примѣнить республику къ Великобританіи. Я принимаю и признаю хорошую конституціонную форму правленія въ томъ видѣ и на тѣхъ началахъ, которыя выработались изъ цѣлаго ряда нашихъ попытокъ ввести у насъ возможно лучшее правленіе, сообразное съ потребностями и съ благосостояніемъ народа. но какъ человѣкъ и въ особенности какъ писатель, я не могу симпатично отнестись къ настоящимъ реформамъ. Если-бы меня спросили: почему?-- я-бы отвѣтилъ, потому, что между представителями высшей власти и властью исполнительной существуетъ система подкупа, которая не предвѣщаетъ ничего хорошаго для упроченія конституціи, и каждый истинный патріотъ долженъ желать ея уничтоженія. Я высказалъ эти взгляды моему великодушному покровителю мистеру Грагаму, и онъ сдѣлалъ все, чтобъ представить ихъ въ наилучшемъ свѣтѣ въ акцизномъ правленіи. Но все-же мое послѣднее замѣчаніе показалось правленію весьма обиднымъ и оно уполномочило одного изъ нашихъ надзирателей, мистера Корбета, сдѣлать мнѣ выговоръ и письменно сообщить мнѣ: "что мое дѣло служить, а не разсуждать, и что на какихъ-бы началахъ ни было утверждено правительство, въ мои личныя обязанности входитъ: молчать и повиноваться".
   "Мистеръ Корбетъ относится ко мнѣ дружески. Съ его помощью и съ помощью мистера Грагама меня извинили, но я отложилъ всякую надежду на повышеніе.
   "Позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ о себѣ. Пристрастіе моихъ соотечественниковъ возвело меня на пьедесталъ талантливаго поэта. Какъ поэтъ, я часто признавался въ своихъ свободолюбивыхъ чувствахъ, которыя могутъ отыскаться во мнѣ, не только какъ въ поэтѣ, но и какъ въ человѣкѣ. Между тѣмъ забота о женѣ и дѣтяхъ поставила меня въ необходимость искать государственной службы. Но все-же единственною заботой моей было оставить честное имя, и унизительные эпитеты, которыми недоброжелатели стараются загрязнить его, доставляютъ мнѣ величайшія страданія. Я часто съ ужасомъ представляю себѣ, какъ послѣ моей смерти наемный газетный писака, съ подлой мышиной душенкой и по своему злорадному невѣжеству, будетъ строчить обо мнѣ слѣдующія строки: "Несмотря на всѣ "fanfaronades* Бернса о свободолюбіи и т. п., встрѣчающіяся въ его произведеніяхъ, и несмотря на то, что общество хотѣло признать въ немъ нѣкоторый талантъ, онъ все-же былъ человѣкъ нравственно-несостоятельный и не могъ съ достоинствомъ поддержать своего напускного, мишурнаго достоинства. Я могу подтвердить мои слова тѣмъ фактомъ, что онъ долженъ былъ довольствоваться жалкимъ положеніемъ "клеймовщика" и влачить свою ничтожную жизнь среди мизерныхъ матеріальныхъ заботъ и самаго низшаго слоя людей". Позвольте мнѣ высказать вамъ мое опроверженіе на подобныя, очень вѣроятныя клеветы: Бернсъ родился бѣднякомъ и сдѣлался чиновникомъ подъ давленіемъ крайней нужды. Но онъ желалъ-бы, чтобъ люди знали, что бѣдность не могла совратить его съ пути честности, а превратности судьбы могли только согнуть, но не сломить его независимаго британскаго духа"... Извиняюсь за неприличные размѣры этого посланія и покорнѣйше прошу васъ сжечь его по прочтеніи. Бернсъ, т. е. человѣкъ, въ которомъ вы приняли такое великодушное участіе, еще живъ, и если-бы. чего Боже упаси, письмо это случайно попало въ руки тѣхъ, чей хлѣбъ онъ ѣстъ, они несомнѣнно погубили-бы бѣднаго барда"...
   Несмотря на то, что друзья заступились за Бернса и что онъ остался въ акцизѣ, думфрейское общество начало избѣгать его, какъ человѣка опаснаго. Хотя это и раздражало его, но въ сущности повліяло на него благотворно. Онъ бросилъ пить и снова вернулся къ поэзіи. Между нимъ и издателемъ только-что основаннаго періодическаго журнала "Шотландскія Пѣсни" мистеромъ Томсономъ, завязалась дѣятельная переписка, которая прекратилась только съ смертью Бернса. Онъ находилъ необыкновенную отраду слагать пѣсни по мотивамъ лучшихъ старинныхъ шотландскихъ пѣсенъ. Тутъ Бернсъ забывалъ всѣ дрязги, неудачи, всю мелочь будничной жизни. Онъ уходилъ за городъ, въ уединеніе, и возвращался съ новымъ произведеніемъ въ карманѣ.
   На первое предложеніе Томсона быть сотрудникомъ новаго сборника Бернсъ, между прочимъ, пишетъ: "Такъ-какъ ваше предложеніе доставитъ мнѣ минуты высшаго наслажденія, то я принимаю его съ величайшей радостью и постараюсь сообразоваться съ вашими требованіями и вкусомъ. Пошлите мнѣ списокъ вашихъ арій и я постараюсь написать для нихъ пѣсни. Только не требуйте отъ меня пѣсенъ на англійскомъ языкѣ -- я совершенно отказался писать ихъ. Если вы преимущественно разсчитываете на нихъ, то мы не можемъ сойтись. Мнѣ самому нравятся по простотѣ и выразительности мои пѣсни только на нашемъ нарѣчіи. Англійскія-же пѣсни, написанныя шотландцами, за весьма малыми исключеніями, я считаю ниже всякой критики... Что касается вознагражденія, то мы не можемъ объ этомъ говорить, ибо пѣсни мои будутъ или выше, или ниже всякой денежной оцѣнки. Я берусь за дѣло, предложенное вами, съ такимъ честнымъ увлеченіемъ, что говорить о деньгахъ, о платѣ, о жалованьи, о наймѣ и т. п. было-бы совершенной проституціей совѣсти".
   Мистеръ Томсонъ былъ тоже поэтъ и часто критиковалъ пѣсни Бернса. Иногда Бернсъ уступалъ ему, иногда-же упорно отстаивалъ свои произведенія. Они часто не сходились во вкусахъ; изъ переписки видно, что Томсонъ все стремился къ возвышеннымъ и сантиментальнымъ романсамъ, Бернсъ-же находилъ высшую поэзію и прелесть пѣсни въ ея простотѣ и даже наивности.
   "Позвольте мнѣ сдѣлать одно замѣчаніе на вашъ критическій вкусъ, пишетъ Бернсъ Томсону.-- Вы вполнѣ компетентный судья, когда дѣло касается пафоса, чувства, размѣра; но въ пѣснѣ есть еще одно необходимое качество для ея привлекательности -- это простота. Мнѣ кажется, что вы слишкомъ часто готовы жертвовать простотой ради пафоса и чувства..."
   Вся переписка Бернса съ Томсономъ состояла изъ обоюдной критики и частыхъ литературныхъ несогласій (что, впрочемъ, не мѣшало имъ быть хорошими друзьями.) Бернсъ не разъ высказывалъ Томсону благодарность за то, что онъ принялъ его въ число сотрудниковъ, и чрезвычайно огорчился, когда послѣ полутора года сотрудничества Томсонъ прислалъ ему пять фунтовъ вознагражденія при запискѣ, въ которой выражалъ сожалѣніе, что не можетъ удѣлить ему большую сумму.
   "Позвольте замѣтить вамъ, пишетъ Бернсъ,-- что я ничѣмъ не былъ такъ обиженъ, какъ вашимъ денежнымъ посланіемъ. Оно унижаетъ меня въ моихъ собственныхъ глазахъ. Я не посылаю вамъ его обратно только потому, что такой поступокъ съ моей стороны могъ-бы повести къ ссорѣ. Но я клянусь вамъ, что если вы еще разъ вздумаете начать этотъ торгъ, я вынужденъ буду совершенно порвать наши хорошія отношенія..."
   Томсонъ, конечно, не настаивалъ, и Бернсъ продолжалъ поставлять ему пѣсни безвозмездно.
   А между тѣмъ матеріяльное положеніе Бернса было самое печальное. Онъ опустилъ руки и ничего уже не предпринималъ для его поправленія. Раздражительность его доходила до какого-то опьяненія; онъ сыпалъ ѣдкими сарказмами въ кого попало, не разбирая правыхъ отъ виноватыхъ. Такъ онъ почему-то разсердился на мистрисъ Ридль и написалъ на нее нѣсколько злыхъ и несправедливыхъ эпиграмъ. Эти эпиграмы повредили ему еще больше, чѣмъ повредила репутація революціонера. По пріему въ разныхъ домахъ онъ увидѣлъ, что онъ тамъ лишній. Звѣзда его закатилась окончательно. Имъ больше не интересовались, его встрѣчали на улицѣ и намѣренно не узнавали, его не приглашали ни на званые пиры, ни на семейныя вечеринки. Давидъ Маккулохъ, сынъ лорда Ардвиля, проѣзжая однажды по главной улицѣ Думфрейса, чтобъ принять участіе въ деревенскомъ балѣ, увидѣлъ проходящаго по ней Бернса. "Я не помню, чтобъ въ жизни моей что-либо произвело на меня такое грустное впечатлѣніе, говорилъ онъ мистеру Локарту, одному изъ біографовъ Бернса,-- какъ эта случайная встрѣча съ Бернсомъ. Я увидѣлъ его на тѣневой сторонѣ улЩцы совершенно одного, въ то время, какъ по солнечной сторонѣ оживленными группами ходили нарядные дамы и кавалеры, все знакомые Бернса, намѣренно его неузнававшіе. Я сошелъ съ лошади, поздоровался съ нимъ и предложилъ перейти на солнечную сторону, но Бернсъ поспѣшно возразилъ: "Нѣтъ, нѣтъ, мой молодой другъ, теперь все это кончено!" и привелъ подходящую цитату. Мнѣ было и жалко, и больно слушать его грустный голосъ. Это было такъ непохоже на него. Онъ скоро оправился отъ тяжелаго настроенія и очень любезно пригласилъ меня посидѣть у него до начала бала. Я принялъ приглашеніе и мы пріятно провели время, бесѣдуя подъ звуки голоса мистрисъ Бернсъ, которая пѣла шотландскую пѣсню".
   Среди его отчужденія, нужды, душевной грусти, случилось событіе, которое нѣсколько оживило его. Правительство вызвало волонтеровъ для защиты Соединеннаго Королевства, въ случаѣ нападенія французовъ. Бернсъ тотчасъ-же записался въ батальонъ думфрейскихъ волонтеровъ, чѣмъ опять-таки вызвалъ неодобреніе или насмѣшки въ большинствѣ мѣстнаго общества. Но это не помѣшало ему въ самомъ непродолжительномъ времени сдѣлаться вліятельнымъ человѣкомъ?въ батальонѣ и его любимымъ поэтомъ. Въ кругу своихъ собратьевъ-волонтеровъ Бернсъ точно переродился. Онъ показывалъ примѣръ умѣренности, сдержанности, патріотизма. При одной мысли, что другая нація можетъ завоевать и поработить его родину, сердце его возмущалось и геній его создавалъ чудесные патріотическіе гимны. Хотя въ волонтеры записывались такъ-называемые "подонки" общества, но Бернсъ не подпалъ подъ вліяніе "дурной компаніи" и не сдѣлалъ ни одного поступка, который бросилъ-бы на него малѣйшую тѣнь. Его патріотическія пѣсни пришлись всѣмъ по вкусу и съ быстротой молніи облетѣли всю Великобританію. Новый лучъ его поэтической славы опять обратилъ на него вниманіе оттолкнувшихъ его. Но на этотъ разъ Бернсъ вѣжливо отклонилъ всѣ любезныя приглашенія. Онъ былъ слишкомъ утомленъ и морально, и физически, чтобы еще разъ пуститься въ водоворотъ пустой и веселой жизни. Онъ былъ радъ примириться съ мистрисъ Ридль и съ ея мужемъ, съ которымъ и остался въ дружескихъ отношеніяхъ до самой своей смерти, но не хотѣлъ выйти изъ круга своихъ близкихъ друзей и сдѣлаться опять игрушкой людей, ищущихъ только развлеченія и забавы. Во всѣхъ его письмахъ того времени видно не только душевное уныніе, но даже отчаяніе.
   "Впродолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, пишетъ онъ мистеру Куннингаму, одному изъ своихъ немногихъ эдинбургскихъ друзей,-- я не бралъ пера въ руки. Въ самый мозгъ моихъ костей въѣлась ничѣмъ неизлечимая ипохондрія, отравляющая мнѣ жизнь. Семейныя огорченія, постоянные недостатки, денежныя потери, хотя въ сущности и ничтожныя, но все-же для меня чувствительныя, совершенно измучили вашего Роберта".
   ..."Мой дорогой другъ, пишетъ онъ нѣсколько мѣсяцевъ спустя мистрисъ Дёнлопъ,-- я совершенно въ декабрьскомъ настроеніи: сумрачномъ, хмуромъ. Не буду описывать вамъ всѣ мои огорченія этихъ послѣднихъ мѣсяцевъ; упомяну только объ одномъ,-- моя дочка, прелестнѣйшій ребенокъ, вотъ уже четыре мѣсяца такъ болѣетъ, что каждый день больше и больше приближается къ неизбѣжной могилѣ. Быть мужемъ и отцомъ, конечно, доставляетъ человѣку много радостей, но въ то-же время возлагаетъ на него много самыхъ тяжелыхъ заботъ. Не могу перечесть безотрадныхъ, безсонныхъ ночей, которыя я провожу, размышляя о будущемъ моей семьи. Я вижу цѣлую вереницу безпомощныхъ малютокъ и спрашиваю себя, что съ ними будетъ, если судьба, выхватитъ меня изъ круга живыхъ? А вѣдь какъ непрочна наша жизнь! даже самыхъ сильныхъ и крѣпкихъ изъ насъ! Боже мой, что станется съ ними, если я умру!.. Я завидую вамъ, людямъ со средствами, только и единственно въ томъ, что умирающій отецъ, на-вѣки прощаясь со своими дѣтьми, не присоединяетъ къ этому величайшему горю еще горе оставить своихъ дѣтей нищими... Но довольно, я, кажется, сойду съума, если буду объ этомъ думать".
   Прежде, чѣмъ перейти къ послѣднему году жизни Бернса и къ его кончинѣ, замѣчу, что онъ опять свидѣлся съ мистрисъ Мак-Лехозъ. Она пробыла въ Ямайкѣ только годъ и не могла дольше выдержать дурного обращенія съ нею мужа. Она возвратилась на родину больная, разрушенная, но не дала знать Бернсу о своемъ пріѣздѣ. Онъ узналъ объ этомъ стороной, много мѣсяцевъ спустя. Бернсъ тотчасъ-же написалъ ей очень теплое письмо, на которое, вѣроятно, получилъ неудовлетворительный отвѣтъ, потому что болѣе года не встрѣчается въ его перепискѣ писемъ, адресованныхъ къ мистрисъ Мак-Лехозъ. Наконецъ, въ половинѣ 1794 года опять попадается письмо къ ней, видимо отвѣтъ на письмо съ упреками, что онъ позабылъ ее.
   "Прежде, чѣмъ упрекнуть меня за забывчивость, за то, что я не пишу вамъ, отвѣчаетъ ей Бернсъ,-- скажите мнѣ, какъ мнѣ писать вамъ? "Какъ другу", говорите вы; но я много разъ бралъ перо, чтобъ писать вамъ "дружеское" посланіе, и это не удавалось мнѣ. Воспоминанія начинали тѣсниться въ умъ и я еще глубже чувствовалъ свое несчастіе!.. Дорогая, дорогая Кларинда!.. Сколько несбывшихся надеждъ, потеряннаго счастія связано съ этимъ словомъ... Но я не смѣю продолжать въ этомъ духѣ, вы запретили мнѣ...
   ..."Вы-бы разсмѣялись, если-бы увидѣли, гдѣ я пишу эти строки. Ахъ, дай Богъ, чтобъ вы разсмѣялись, хотя я думаю, что мы оба горько расплакались-бы въ первую минуту встрѣчи! Я сижу, какъ отшельникъ, въ убогой каморкѣ уединеннаго кабачка, съ одинокой бутылкою вина передо мной, и пью за здоровье моей милой мистрисъ Макъ! Благословляю вашъ милый образъ и кляну негодяя, который сдѣлалъ васъ несчастной! Аминь".
   Этимъ письмомъ, написаннымъ приблизительно за два года до смерти Бернса, обнародованная переписка между нимъ и мистрисъ Мак-Лехозъ заканчивается вполнѣ, хотя есть основаніе предполагать, что она продолжалась, но по какимъ-нибудь соображеніямъ мистрисъ Мак-Лехозъ не хотѣла давать ей гласности. Въ біографіяхъ Бернса тоже не упоминается больше, видѣлся-ли Бернсъ съ мистрисъ Мак-Лехозъ. Очень вѣроятно, что не видѣлся, потому что онъ въ послѣдніе годы не ѣздилъ въ Эдинбургъ, а пріѣхать навѣстить его, хотя-бы и больного, мистрисъ Мак-Лехозъ, судя по ея характеру, не рѣшилась-бы. Извѣстіе о смерти поэта глубоко огорчило ее, и первою ея мыслью было позаботиться о благосостояніи его жены и дѣтей. Для этого она собрала письма Бернса, отмѣтила мѣста, которыя, не компрометируя его и не огорчая его жену, могли-бы появиться въ печати, въ пользу его сиротъ. Господинъ, которому она довѣрила сдѣлать выписки, злоупотребилъ ея довѣріемъ и переписалъ ихъ сполна. Такимъ образомъ, если не всѣ, то большая часть писемъ Бернса къ мистрисъ Мак-Лехозъ стали извѣстны. Она много лѣтъ пережила Бернса, но до самой смерти сохранила къ нему восторженную любовь. Уже старушкой, умирая, она говорила своимъ приближеннымъ, какъ это удостовѣряетъ мистеръ Робертъ Чемберсъ: "Никогда двѣ души не были болѣе сходны, какъ наши души, и я твердо увѣрена, что, разлученные здѣсь на землѣ безжалостными обстоятельствами, мы встрѣтимся въ лучшемъ мірѣ, чтобъ болѣе не разставаться. Тамъ -- любовь наша не будетъ преступленіемъ. О, Боже, Боже, возьми меня!" -- И она умерла спокойно, видя въ смерти начало новой жизни и счастливой вѣчности...
   Если вѣрить д-ру Бойеру, то неизлечимая болѣзнь, сведшая поэта въ преждевременную могилу, была пріобрѣтена имъ послѣ одной попойки съ пріятелями въ деревенскомъ кабачкѣ, въ нѣсколькихъ миляхъ разстоянія отъ Думфрейса. Всѣ остальные біографы съ негодованіемъ отвергаютъ "эту злую выдумку", но при этомъ не даютъ рѣшительно никакого поясненія, гдѣ и какъ онъ схватилъ ту сильную простуду, которая уложила его въ постель на много мѣсяцевъ. Д-ръ Вокеръ-же говоритъ, что холодной и ненастной январьской ночью онъ возвращался чрезъ поля изъ "Globe Tavern" сильно подпившій, упалъ на снѣгъ и, разгоряченный виномъ, въ безпамятствѣ пролежалъ въ снѣгу до утра. Придя въ себя, онъ еле дотащился до своего дома и слегъ въ постель. Черезъ нѣсколько дней ему стало лучше и онъ могъ немножко читать и заниматься. Мистрисъ Ридль, которую онъ когда-то оскорбилъ своимъ поведеніемъ и еще больше своими эпиграмами, не только простила ему всѣ обиды, но даже, узнавъ о его болѣзни, посылала ему книги и часто справлялась о его здоровьѣ. Когда ею восхищались за такую доброту къ Верису, она отвѣчала: "Тутъ нѣтъ ничего необыкновеннаго: я уважаю въ немъ поэта и ставлю его по богатству и силѣ натуры несравненно выше его не всегда обдуманныхъ поступковъ", -- Въ концѣ января (недѣли три послѣ того, какъ онъ слегъ) она послала ему "Анахарсиса" при запискѣ съ самыми добрыми пожеланіями. Ему уже было на-столько лучше, что онъ могъ отвѣтить ей самъ. Въ концѣ записки онъ говоритъ:..."Здоровье, котораго вы такъ любезно желаете мнѣ, по всей вѣроятности, покинуло меня на-всегда. Я всталъ сегодня въ первый разъ съ постели, но не болѣе, какъ на какой-нибудь часъ, и это утомило меня..."
   Черезъ нѣсколько дней онъ пишетъ мистрисъ Дёнлопъ и тоже упоминаетъ о своемъ нездоровьѣ. Нужно замѣтить, что въ послѣднее время мистрисъ Дёнлопъ. сильно охладѣла къ Бернсу вслѣдствіе дурныхъ слуховъ, которые доходили до нея. Она мѣсяцами не отвѣчала на его письма, и это крайне огорчало Бернса. Не разъ, во время своей болѣзни, онъ вспоминалъ о ней и прибавлялъ: "Неужели все, что было дорого и свято, должно умереть прежде, чѣмъ самъ, разбитый и измученный, человѣкъ ляжетъ въ могилу?" -- Онъ изъ году въ годъ переписывался съ мистрисъ Дёнлопъ, изрѣдка навѣщалъ ее, и этихъ-то интимныхъ отношеній съ старушкой, которую онъ привыкъ уважать, какъ мать, очень недоставало ему въ послѣдніе мѣсяцы его жизни.
   "Вы у меня въ долгу, пишетъ онъ ей.-- Скажите, какое невольное прегрѣшеніе совершилъ я передъ вами, что вы болѣе не хотите знать меня? Мнѣ это очень тяжело, именно теперь. Въ послѣднее время у меня столько огорченій! Моя дочка все-же умерла, послѣ долгихъ страданій. Я едва началъ оправляться отъ этого удара, какъ заболѣлъ самъ сильнѣйшей горячкой, и я былъ увѣренъ, что больше не встану съ постели. Однако, пролежавъ нѣсколько недѣль, я начинаю возвращаться къ жизни и съ грѣхомъ пополамъ могу уже пройтись по комнатѣ"..... "Какая скоропреходящая вещь человѣческая жизнь! Мнѣ кажется, что еще на-дняхъ я былъ ребенкомъ, еще вчера юношей, а сегодня я уже чувствую быстрое приближеніе дряхлой старости!.."
   Въ апрѣлѣ того-же года, т. е. 1796, онъ пишетъ Томсону: "Увы, мой милый Томсонъ, я боюсь, что пройдетъ не мало времени прежде, чѣмъ я снова настрою свою лиру! Съ тѣхъ поръ, какъ я писалъ вамъ, я "сижу у рѣкъ вавилонскихъ и плачу". Я сознаю только свое существованіе по тяжелымъ страданіямъ и считаю время по припадкамъ боли. Ревматизмъ, воспаленіе и лихорадка составили противъ меня страшный заговоръ. Я ложусь съ ужасомъ и встаю съ безнадежностью..."
   Однако, къ лѣту ему стало немного лучше, и докторъ увѣрилъ его, что морскія купанья поправятъ его здоровье. Онъ нѣсколько оживился и собирался уѣхать при первой возможности въ дешевое приморское мѣстечко. Во время его болѣзни за нимъ ходила съ дочернимъ самоотверженіемъ сестра его сослуживца и друга, мистера Леворса, очень молоденькая дѣвушка Джесси Леворсъ. Она громко читала ему, развлекала чѣмъ могла, просиживала около его постели ночи напролетъ. Бѣдная мистрисъ Бернсъ была опять беременна, и на этотъ разъ, какъ на зло, беременность ея была мучительна. Джесси успокоивала и утѣшала и ее и была совершеннымъ ангеломъ-хранителемъ несчастной семьи Бернса въ эти послѣдніе мѣсяцы его жизни. Джесси хорошо пѣла, и Бернсъ часто просилъ ее спѣть ему пѣсню. Чтобъ хоть чѣмъ-нибудь выразить ей всю свою благодарность, онъ хотѣлъ подарить ей всѣ свои сочиненія. У него не было многихъ пѣсенъ, помѣщенныхъ имъ тоже даромъ въ "Шотландскомъ музыкальномъ музеѣ" Джонсона. Онъ рѣшился написать ему записку, прося прислать экземпляръ.
   "Мнѣ право, совѣстно, писалъ онъ,-- обращаться къ вамъ съ этой просьбой, но мы такъ обязаны этой молодой дѣвушкѣ, а ей хочется имѣть экземпляръ вашего сборника. Если вы будете такъ добры и пошлете маѣ экземпляръ, то пошлите его съ первой-же почтой, я-бы хотѣлъ получить его какъ можно скорѣе". Такъ обращался Бернсъ къ человѣку, прося одинъ экземпляръ сборника, которому онъ безвозмездно доставилъ 184 пѣсни, въ числѣ которыхъ были и оригинальныя, и передѣланныя.
   Несмотря на надежды, подаваемыя докторомъ, Бернсъ сильно слабѣлъ. Жена его тосковала и плакала. Онъ старался успокоить се и говорилъ ей: "Не плачь, не убивайся, хоть я и умру теперь, но вѣрь, что и черезъ сто лѣтъ я буду живъ, и тогда люди будутъ справедливѣе и добрѣе ко мнѣ".
   Узнавъ о болѣзни Бернса, Мистрисъ Ридль поспѣшила примириться съ нимъ, и посѣтить его. Но предположенное свиданіе, повидимому, не состоялось, потому что мистрисъ Ридль увидала его только мѣсяцъ спустя, въ приморскомъ мѣстечкѣ Брау, въ заливѣ Сольвей, гдѣ и она была на морскихъ купаньяхъ. Узнавъ о пріѣздѣ Бернса она тотчасъ-же пошла навѣстить его.-- "Я была поражена его страшнымъ видомъ, пишетъ она своей хорошей знакомой черезъ нѣсколько дней послѣ свиданія.-- Печать смерти уже лежала на всѣхъ его чертахъ; казалось, онъ переступилъ одной ногой въ могилу. Онъ встрѣтилъ меня словами: "Ну-съ, могу-ли я исполнить для васъ какія-нибудь порученія на томъ свѣтѣ?" -- Я отвѣтила, что это еще вопросъ, кто изъ насъ окажется на томъ свѣтѣ раньше, и высказала надежду, что онъ переживетъ меня, хотя-бы для того, чтобъ написать мою эпитафію. Онъ посмотрѣлъ на меня съ большимъ участіемъ и, съ своей обычной добротой, высказалъ сожалѣніе, что видитъ меня такою больной. За обѣдомъ онъ ничего не ѣлъ и жаловался на совершенную потерю апетита. Мы долго и подробно говорили о его разрушенномъ здоровьѣ и о скоромъ концѣ его земного существованія. Онъ говорилъ о смерти безъ напускной холодности философа, но съ твердостью и покорностью судьбѣ, относясь къ ней, какъ къ факту несомнѣнному и непредотвратимому. Болѣе всего онъ огорчался мыслью оставить четырехъ живыхъ сиротъ и пятаго еще нерожденнаго, и больную жену безъ средствъ и опоры. Онъ съ гордостью и видимымъ удовольствіемъ упомянулъ о блестящихъ способностяхъ своего старшаго сына, о знакахъ отличія, которые онъ получалъ въ школѣ, и высказалъ увѣренность, что онъ пойдетъ далеко. Послѣ заботъ о семьѣ, онъ всего болѣе безпокоился о своей славѣ. Онъ говорилъ, что его смерть произведетъ нѣкоторый шумъ въ странѣ и что всякій поспѣшитъ представить каждую, написанную имъ, строку. Онъ безпокоился, что это только подорветъ его репутацію, и боялся, что появятся въ изданіяхъ или будутъ ходить по рукамъ письма и стихи, которые онъ писалъ вовсе не для печати и которые желалъ-бы предать полному забвенію. Онъ говорилъ, что тщеславіе, недоброжелательство, зависть или оскорбленное имъ когда-либо самолюбіе, не опасаясь больше его протеста, постараются очернить его добрую славу. Онъ очень сожалѣлъ, что раньше не привелъ въ порядокъ своихъ бумагъ, такъ-какъ теперь это было уже с'лишкомъ поздно. Вообще нашъ разговоръ былъ оживленъ, особенно съ его стороны. Время отъ времени рѣчь его переходила въ шутку и, вѣроятно, была-бы даже весела, если-бъ я могла побороть въ себѣ тяжелое впечатлѣніе; но моя грусть парализировала его веселость. На слѣдующій день я опять навѣстила его передъ своимъ отъѣздомъ, и мы разстались, чтобъ больше не увидѣться".
   Бернсъ былъ одинъ на морскомъ берегу; его денежныя средства не позволяли ему взять съ собою не только семейство, но даже хотя-бы одну жену. За послѣдніе мѣсяцы онъ не могъ болѣе отправлять свои служебныя обязанности и потому долженъ былъ подпасть подъ общій уставъ чиновниковъ, несчитающихся въ дѣйствительной службѣ, т. е. понести учетъ въ жалованьѣ. Онъ рѣшился обратиться къ другу своему, мистеру Куннингаму, съ просьбой похлопотать за него въ правленіи, чтобы ему оставили полное жалованье на время болѣзни.-- "Только-что получилъ письмо ваше, дорогой Куннингамъ, пишетъ онъ 7-го іюля 1796 года,-- и искренно радуюсь, что заслужилъ одобреніе отъ литературнаго кружка, о которомъ вы пишете. Но увы, добрый другъ, боюсь, что голосъ барда уже не долго будетъ раздаваться среди васъ: за эти восемь или десять мѣсяцевъ я не переставалъ болѣть и часто долженъ былъ по цѣлымъ недѣлямъ лежать въ постели. Послѣдніе-же три мѣсяца я не имѣю покоя отъ мучительнаго ревматизма, который довелъ меня до послѣдней степени ослабленія. Вы-бы не узнали меня, если-бы увидѣли. Блѣдный, исхудалый, я такъ слабъ, что иногда не могу подняться съ мѣста безъ посторонней помощи, а умъ мой, я чувствую, куда-то все уплываетъ и уплываетъ... Доктора увѣряютъ, что меня могутъ еще спасти купанья, деревенскій воздухъ и верховая ѣзда. Но вотъ въ чемъ вся затруднительность моего положенія. Когда акцизный чиновникъ не отправляетъ службы, онъ получаетъ только 35 фунтовъ жалованья въ годъ. Посудите сами, есть-ли какая-нибудь возможность пользоваться морскими купаньями, имѣть верховую лошадь для прогулокъ и содержать жену и пятерыхъ дѣтей на 35 фунтовъ въ годъ? Я все это пишу вамъ, чтобъ попросить васъ обратиться въ комитетъ правленія, къ тѣмъ членамъ, которыхъ вы знаете лично, съ просьбою оставить за мной полное жалованье. Если они откажутъ мнѣ, я долженъ буду разстаться съ жизнію дѣйствительно "en poëte", т. е. умереть отъ голода, если не удастся умереть отъ болѣзни..."
   Просьба поэта не была уважена членами комитета акцизнаго управленія. Они нашли ее неудобоисполнимою. А между тѣмъ силы Бернса упадали съ каждымъ днемъ и онъ это чувствовалъ.
   "Дорогой братъ, пишетъ онъ Джильберту Бернсу отъ 10-го іюля,-- тебя не порадуетъ извѣстіе, которое я долженъ дать тебѣ о своемъ здоровьѣ. Я едва-ли могу надѣяться на поправленіе. Вотъ уже болѣе недѣли, какъ я на морскомъ берегу, и все-же едва держусь на ногахъ и ничего не могу ѣсть. Я поживу здѣсь еще нѣкоторое время, а потомъ поѣду на все лѣто въ деревню, къ друзьямъ. Одному Богу могу поручить мою жену и дѣтей. Послѣ моей смерти они останутся нищими. За эти послѣдніе мѣсяцы я не могъ расплатиться съ однимъ долгомъ, отчасти по болѣзни, отчасти-же по неразсчетливости. Этотъ долгъ на много урѣжетъ тѣ ничтожныя деньжонки, которыя я оставляю для нихъ въ твоихъ рукахъ. Кланяйся матери."
   Долгъ, о которомъ упоминаетъ Бернсъ и съ которымъ онъ не могъ расплатиться, былъ въ 7 фунтовъ 4 шилинга, за его обмундировку волонтера. Этотъ долгъ отравилъ послѣднія минуты его жизни.
   Того-же 10-го іюля онъ пишетъ женѣ:
   "Мой милый другъ, я откладывалъ эту записку, желая посмотрѣть, какое дѣйствіе произведутъ на меня морскія купанья. Было-бы несправедливо не признать, что они облегчили мои боли и, кажется, нѣсколько укрѣпили меня, но апетитъ все еще очень плохъ. Я не могу заставить себя проглотить куска мяса или рыбы. Нѣсколько глотковъ супа или молока -- вотъ вся моя пища. Я былъ очень радъ узнать чрезъ миссъ Леворсъ, что ты чувствуешь себя порядочно. Кланяйся ей и всѣмъ дѣтямъ. Я думаю увидѣть васъ въ воскресенье. Твой любящій мужъ".
   Но въ воскресенье Бернсъ оказался слишкомъ слабымъ, чтобъ съѣздить повидать семью. Его окончательно сразила бумага, пришедшая наканунѣ, отъ полицейскаго чиновника Матью Пэна, въ которой онъ извѣщалъ Бернса, что будетъ вынужденъ арестовать его и посадить въ тюрьму, если по истеченіи законнаго срока онъ не удовлетворитъ такого-то кредитора.
   Бернсъ получилъ это громовое посланіе съ угрозой тюрьмы въ ту минуту, когда только-что отправилъ свое послѣднее письмо къ мистрисъ Денлопъ. "Я писалъ вамъ столько разъ, не получая отвѣта, говоритъ онъ въ этомъ письмѣ,-- что не долженъ-бы былъ безпокоить васъ новымъ посланіемъ. Но печальныя обстоятельства, въ которыхъ я нахожусь, послужатъ мнѣ извиненіемъ. Болѣзнь, вѣроятно, уже скоро унесетъ меня въ ту страну, въ которой нѣтъ ни печали, ни воздыханій. Многолѣтняя дружба ваша была несказанно дорога мнѣ. Ваши бесѣды и въ особенности ваши письма были для меня и поучительны, и занимательны. Съ какимъ удовольствіемъ я, бывало, срывалъ съ нихъ печать!.. Одно воспоминаніе объ этомъ заставляетъ сильнѣе биться мое слабое сердце... Прощайте! Р. Б."
   Мистрисъ Денлопъ поступила въ этомъ случаѣ съ узкой жестокостью женщины: она и эту записку оставила безъ отвѣта, хотя мистеръ Кёрри, другъ Бернса и его первый біографъ, и говоритъ, ради ея чести, что она успокоила Бернса дружескимъ отвѣтомъ, но это неправда. Мистрисъ Денлопъ, разъ потерявъ къ Бернсу расположеніе, не была тронута никакими просьбами и письмами. Съ женскимъ и старческимъ эгоизмомъ она выдержала характеръ, и только тогда, когда до нея дошла вѣсть, что онъ дѣйствительно сдѣлался трупомъ, она прослезилась и пожалѣла, что своимъ молчаніемъ подбавила лишней горечи въ его и безъ того горькій кубокъ. Особенно винить ее за это нельзя,-- она поступила по общему закону женскихъ свойствъ. Когда женщина увлечена, она вся -- великодушіе и поклоненіе; когда-же наступитъ разочарованіе, нужно удивляться, съ какой ледяной холодностью, даже жестокостью, женщина относится къ тому, что еще такъ недавно боготворила. Такъ случается и въ любви, и въ дружбѣ, и во всякомъ иномъ чувствѣ. Или чувство есть, или его совсѣмъ нѣтъ. Такія исключенія, какъ мистрисъ Ридль, рѣдки, за то ея человѣчное отношеніе къ Бернсу и было воспѣто, какъ великая добродѣтель, всѣми его біографами.
   Въ ту минуту, какъ Бернсъ былъ еще подъ тяжелымъ раздумьемъ утраченной имъ дружбы мистрисъ Денлопъ, письмо полицейскаго чиновника призвало его къ дѣйствительности и показало ему, что въ жизни его есть горе еще болѣе реальное, чѣмъ то, о которомъ онъ плакалъ.
   Бумага испугала его. Онъ всегда боялся тюрьмы и считалъ позоромъ попасть въ нее за что-бы то ни было, а тутъ его больное воображеніе представило ему еще болѣе ужасающія картины. Заплатить 7 фунтовъ 4 шилинга было ему не подъ силу. Въ отчаяніи онъ написалъ два письма: одно къ двоюродному брату своему, Джемсу Бернсу, другое -- къ мистеру Томсону.
   Двоюродному брату своему онъ писалъ:
   "Когда вы предлагали мнѣ денежную помощь, я никакъ не думалъ, что такъ скоро буду вынужденъ ею воспользоваться. Но одинъ подлый поставщикъ вбилъ себѣ въ голову, что я непремѣнно умру, и началъ противъ меня процесъ, съ намѣреніемъ бросить мое исхудалое тѣло въ тюрьму. Будьте-же такъ добры, пришлите мнѣ немедленно 10 фунтовъ. О, Джемсъ! Если-бы вы знали, до какой степени эта просьба унижаетъ мою гордость, вы-бы вдвойнѣ пожалѣли меня. Увы, я не привыкъ просить. Самое худшее, однако, то, что мое здоровье окончательно надломилось. Докторъ увѣряетъ, что въ мое нездоровье, по крайней мѣрѣ, на половину входитъ меланхолія и упадокъ духа, и вы легко поймете, какое впечатлѣніе произвела на меня бумага полицейскаго. Если-бъ я могъ покончить это дѣло, кажется я выздоровѣлъ-бы. Какъ мнѣ просить васъ -- не отказать мнѣ, какъ увѣрить, что только крайняя нужда заставила меня обратиться къ вамъ? Простите меня и спасите меня отъ ужасовъ тюрьмы."
   Не зная, въ состояніи-ли будетъ двоюродный братъ выслать ему эти деньги, Бернсъ написалъ въ тотъ-же день и къ мистеру Томсону, но просилъ у него только пять фунтовъ. "Простите меня, пишетъ онъ Томсону,-- но мысль о тюрьмѣ доводитъ меня до полупомѣшательства. Я не прошу этихъ денегъ въ подарокъ; я обѣщаю вамъ доставить, по выздоровленіи, пять самыхъ лучшихъ пѣсенъ. Я попробовалъ-было сегодня утромъ написать "Rothemurche". Но размѣръ такъ труденъ, что невозможно одолѣть его безъ вдохновенія. Простите, простите меня!.."
   И двоюродный братъ, и мистеръ Томсонъ тотчасъ-же исполнили просьбу Бернса; онъ могъ удовлетворить кредитора. Но душевное спокойствіе не возвратило ему здоровья. 18 іюля онъ пріѣхалъ домой и засталъ жену нездоровою. Онъ тотчасъ-же написалъ письмо своему тестю. "Ради Бога, пришлите немедленно мистрисъ Арморъ, писалъ онъ,-- моя жена съ минуты на минуту ожидаетъ ребенка. Боже, какая она, бѣдная дѣвочка, несчастная! Быть въ такомъ положеніи и не имѣть ни одного друга! Я только-что вернулся съ морского берега, и мой ученый другъ старается убѣдить меня, что я понравился. Но я чувствую такой упадокъ силъ, что считаю свою болѣзнь неизлечимою".
   Это было послѣднее письмо Бернса. Возвратившись съ морского берега, онъ слегъ, чтобъ больше не вставать. По разсказамъ мистрисъ Бернсъ, онъ часто впадалъ въ безпамятство, и когда приходилъ въ себя, убѣдительно просилъ ее -- хорошенько тряхнуть его, когда онъ будетъ умирать. Онъ сознавалъ, что жить ему остается не долго, и встрѣчалъ свою смерть спокойно. Только разъ она застала его сидящимъ въ углу комнаты, завернувшимся въ простыни, и съ выраженіемъ страха на лицѣ. Она безъ труда уговорила его снова лечь въ постель. Наканунѣ дня смерти онъ бредилъ и по-временамъ восклицалъ: "Джильбертъ, Джильбертъ!" беззвучнымъ, гробовымъ голосомъ. Во время его болѣзни миссъ Леворсъ увезла дѣтей къ себѣ, но ихъ привели къ отцу, когда ужь онъ совсѣмъ кончался. Онъ не узналъ ихъ. Послѣднимъ словомъ его было, какъ удостовѣряетъ его старшій сынъ: "Проклятый подлецъ Матью Пэнъ!" Такъ кончилъ поэтъ свою жизнь 21 іюля 1796 года!
   При вѣсти о его смерти весь городъ заволновался. На улицѣ. около его дома, можно было видѣть цѣлыя толпы людей, разспрашивающихъ другъ у друга о подробностяхъ его кончины. Всѣ политическія и личныя вражды были забыты, и люди, отравлявшіе поэту всю его жизнь, теперь стояли съ поникшими головами, оплакивая его преждевременную смерть. Она произвела торжественное, захватывающее за душу впечатлѣніе. Всякій хотѣлъ видѣть смертные останки поэта. Живой, саркастическій, веселый, иногда безшабашный молодой человѣкъ лежалъ теперь строгимъ и безмолвнымъ въ простомъ гробу, закутанный въ свой бѣлый саванъ. Жители принесли ему столько цвѣтовъ, что онъ лежалъ точно среди огромнаго вѣнка. 26 іюля происходили его похороны. Волонтеры выхлопотали позволеніе проводить его съ военными почестями. Два полка, одинъ пѣшій, другой конный, провожали его до кладбища. Погребальная процесія состояла изъ 10 или 12 тысячъ человѣкъ. Когда гробъ опускали въ могилу, всѣ присутствующіе плакали. Съ первой горстью брошенной на гробъ земли раздались выстрѣлы. Прошло нѣсколько минутъ -- и вмѣсто поэта былъ небольшой холмъ съ положеннымъ на него свѣжимъ дерномъ...
   Въ то время, какъ закрывалась свѣжая могила Бернса, жена его мучилась въ родахъ. У нея родился сынъ, который, однако, жилъ не долго.
   Теперь надъ прахомъ поэта возвышается превосходный мавзолей. Праху его пріѣзжаютъ поклониться со всѣхъ концовъ Соединеннаго Королевства. Скромныя жилища, въ которыхъ онъ писалъ свои безсмертныя поэмы и пѣсни, работалъ, страдалъ, посѣщаются до сихъ поръ съ любопытствомъ. При видѣ ихъ забывается разница рожденія, сословія, образованія и только помнится, что въ нихъ когда-то жилъ человѣкъ, составляющій одно изъ лучшихъ украшеніи шотландской земли.

Н. Ал--ева.

"Дѣло", NoNo 5--6, 1876 г.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru