Lib.ru/Классика: Утина Наталья Иеронимовна. В гминном суде

ВЪ ГМИННОМЪ СУДѢ.

Гминный судъ нашъ былъ расположенъ въ полуверстѣ отъ посада Калюжи, одного изъ тѣхъ небольшихъ посадовъ, которыми изобилуютъ губерніи Царства Польскаго. Деревня, въ крайнемъ домѣ которой помѣщался судъ, была предмѣстьемъ посада, съ которымъ соединялъ ее мостъ, перекинутый черезъ рѣчку, называющуюся также Калюжею, столь же незначительную и грязную, какъ и самъ посадъ. Мимо суда шла широкая дорога, шоссе, обсаженное огромными привислянскими тополями. Домъ съ вывѣской на двухъ языкахъ (русскомъ и польскомъ) "Гминный судъ" стоялъ шагахъ въ сорока отъ шоссе, отдѣленный отъ него рвомъ, черезъ который было переброшено нѣсколько досокъ, такъ что между рвомъ и зданіемъ образовалась площадка въ нѣсколько десятковъ квадратныхъ саженей, твердо утоптанная многочисленными посѣтителями гминнаго суда. Зданіе суда не казисто: одноэтажный низенькій домъ, покрытый черепицей, уныло глядѣлъ своими пятью небольшими тусклыми окнами; крыльцо въ три ступени подъ досчатымъ навѣсомъ вело въ сквозныя сѣни, раздѣлявшія домъ на двѣ неравныя части. Направо была комната, носившая громкое названіе "Канцелярія" и служившая для многоразличныхъ цѣлей: тутъ дѣйствительно стоялъ столъ, покрытый кускомъ продырявленнаго и залитаго чернилами сукна, когда-то зеленаго цвѣта; лежали книги, бланки и стояли два шкафа съ дѣлами суда; тутъ же въ углу помѣщалась кровать писаря; наконецъ, та же комната служила для помѣщенія свидѣтелей и подсудимыхъ во время засѣданія суда; вторая дверь изъ сѣней, направо же, вела въ каморку, занимаемую сторожемъ. Налѣво отъ сѣней была зала засѣданій суда -- низкая, но обширная комната съ тремя окнами, выходящими на дорогу, и двумя, обращенными на дворъ; кромѣ входной двери, въ залѣ была еще другая дверь, ведущая въ небольшую, въ одно окно, совѣщательную комнату, она же и кабинетъ гминнаго судьи. Обстановка залы была такъ же неприглядна, какъ и наружность всего зданія; солидная деревянная рѣшотка отдѣляла двѣ трети залы для публики, и здѣсь стояли десять массивныхъ скамеекъ; за рѣшоткой (съ дверцами по серединѣ, визжавшими на заржавленныхъ; петляхъ) помѣщались на небольшомъ возвышеніи длинный столъ, покрытый зеленымъ толстымъ сукномъ, три аляповатыхъ кресла для судей и маленькій столикъ для писаря; крестъ и зерцало на столѣ и портретъ государя, работы, вѣроятно, мѣстнаго художника, дополняли убранство храма правосудія.

Было часовъ девять теплаго октябрскаго утра, солнце ярко свѣтило, и если бы не желтые листья, которые легкій вѣтеръ срывалъ съ деревьевъ и носилъ по воздуху, можно было вообразить себя среди лѣта. На шоссе стояло нѣсколько телѣгъ и нетычанокъ; на площадкѣ передъ судомъ тѣснилась пестрая толпа; крестьянки въ праздничной одеждѣ старались стоять въ сторонѣ, пугливо озираясь и чуть не шепотомъ разговаривая между собою; мѣщанки изъ посада бойко тараторили, визгливо вскрикивали и перекидывались другъ съ другомъ бранными словами; крестьяне степенно и большею частью молча стояли кучками, между которыми шмыгалъ еврей. Отдѣльно отъ толпы на ступеняхъ крыльца, спиною къ входной въ судъ двери, стоялъ пожилой крестьянинъ средняго роста, съ сильною просѣдью въ волосахъ и нависшими надъ глазами бровями, опираясь на высокую палку; на груди его висѣлъ знакъ "солтыса". Много лѣтъ Мартынякъ служилъ солтысомъ, пользовался большимъ уваженіемъ не только въ своей деревнѣ, но и во всей гминѣ, и только его малограмотность мѣшала ему давно быть войтомъ. Человѣкъ онъ былъ нѣсколько суровый, строгихъ правилъ и строгой честности, религіозный, знающій себѣ цѣну, несообщительный и молчаливый. Проходившіе мимо Мартыняка крестьяне и посадскіе мѣщане, знавшіе его (и кто только въ гминѣ не зналъ солтыса Мартыняка!), почтительно ему кланялись; привыкшій къ почтенію, Мартынякъ отвѣчалъ на поклоны легкимъ киваньемъ головы, еле притрогиваясь къ высокой шапкѣ. Два еврея пробовали съ нимъ заговорить, но на какой-то вопросъ одного онъ отвѣтилъ: "не твое дѣло", а другого даже вовсе не удостоилъ отвѣтомъ и повернулся къ нему спиною.

Мартынякъ не пилъ, даже не курилъ, имѣлъ лишь слабость къ нюхательному табаку; всѣмъ было извѣстно, что лучшаго нюхательнаго табаку, какъ у солтыса Мартыняка, не найдешь въ цѣлой околицѣ, хотя трудно сказать, отчего употребляемый солтысомъ табакъ пріобрѣлъ себѣ такую славу, такъ какъ суровый Мартынякъ, крайне тугой не только на пріязнь, но и на простое знакомство, едва ли кому-либо, кромѣ двухъ-трехъ человѣкъ въ цѣлой гминѣ, позволилъ когда-либо заглянуть въ свою табакерку. Поставивъ свою палку къ столбику, поддерживающему навѣсъ крылечка, Мартынякъ вытащилъ изъ кармана круглую табакерку, любовно взглянулъ на нее, открылъ, но въ эту самую минуту изъ-за его спины появилась рука, два толстыхъ грязноватыхъ пальца которой всунулись въ табакерку и захватили крупную щепотку табаку. Густыя брови Мартыняка нахмурились, лобъ сморщился и онъ обратилъ къ дерзкому разгнѣванное лицо; но не успѣлъ онъ повернуть головы, какъ мгновенно лицо его приняло спокойное, почти привѣтливое выраженіе, что-то вродѣ улыбки появилось на губахъ и съ любезнымъ возгласомъ: "А, панъ Станиславъ!" Мартынякъ протянулъ табакерку.

По внѣшности своей панъ Станиславъ, казалось, ничѣмъ не вызывалъ такого вниманія со стороны степеннаго и суроваго солтыса; это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, сутуловатый, маленькаго роста; полное туловище его сидѣло на короткихъ кривыхъ ногахъ; шеи почти не было замѣтно и его большая круглая голова выходила чуть не прямо изъ широкихъ плечъ; голова эта была украшена широкимъ ртомъ, небольшимъ крючковатымъ носомъ и огромными, какими-то безцвѣтными глазами на выкатѣ; волосы, рыжіе съ просѣдью, довольно коротко остриженные, безпорядочно торчали во всѣ стороны. На панѣ Станиславѣ былъ старый форменный сюртукъ (настолько засаленный, что трудно было разобрать первоначальный цвѣтъ его воротника), на которомъ болтались двѣ или три гербовыхъ пуговицы. Сюртукъ былъ нѣсколько узокъ и нѣсколько длиненъ; изъ-подъ него виднѣлась грязная манишка и какой-то полосатый жилетъ самыхъ фантастическихъ цвѣтовъ; сѣрыя панталоны были всунуты въ истоптанные сапоги; изъ кармана жилета торчала мѣдная цѣпочка часовъ -- предметъ гордости ихъ хозяина.

Было время, когда Стасикъ (имя, которымъ называли пана Станислава чуть ли не до сорокалѣтняго его возраста), бездомный, безсемейный бѣднякъ, былъ предметомъ насмѣшекъ и пренебрежительнаго отношенія къ нему всего посада, когда онъ жилъ со дня на день мелкими услугами, поденною работой, а иногда и просто подачками, когда имъ помыкали, когда... Но это время было далеко. Гдѣ, какъ и у кого -- покрыто мракомъ неизвѣстности, но только, перешагнувъ уже за тридцатилѣтній возрастъ, Стасикъ выучился бойко читать не только печатное, но и писанное, считать и кое-какъ писать. Эти познанія и послужили къ возвеличенію Стасика; благодаря имъ и крайней скромности своихъ требованій (теплый уголъ, кусокъ хлѣба и какая-нибудь тряпка для прикрытія наготы тѣла), Стасикъ попалъ помощникомъ конторщика въ имѣніе одного изъ сосѣднихъ помѣщиковъ; когда же осенью 1876 года помѣщикъ этотъ очутился гминнымъ судьею, то и назначилъ Стасика сторожемъ при гминномъ судѣ. Положеніе Стасика круто измѣнилось; теперь у него была собственная каморка, величаемая казенною квартирой, цѣлыхъ семь рублей жалованья, опредѣленныя занятія. Когда же, три года спустя, гминный судья былъ избранъ судьей на новое трехлѣтіе и въ благодарность Стасику за его усердіе и трезвое поведеніе пожаловалъ ему томпаковые карманные часы съ мѣдною цѣпочкой, возвысивъ, притомъ, и его жалованье до десяти рублей въ мѣсяцъ,-- Стасикъ сдѣлался не только въ своихъ глазахъ, но и въ глазахъ мѣстнаго крестьянскаго и мѣщанскаго населенія персоною; онъ сталъ уже именоваться не Стасикомъ, а паномъ Станиславомъ, и титуловать себя не сторожемъ, а вознымъ, т.-е. судебнымъ разсыльнымъ; облекся въ форменный сюртукъ, купленный имъ у какого-то отставного чиновника магистрата; сюртукъ, правда, старый и грязный, но за то снабженный, какъ мы видѣли выше, полудюжиной форменныхъ гербовыхъ пуговицъ. Панъ Станиславъ исполнялъ свои обязанности въ судѣ, т.-е. выводилъ и вводилъ свидѣтелей и подсудимыхъ и водворялъ тишину, съ особенно важнымъ видомъ; пріобрѣлъ самъ о себѣ весьма высокое понятіе и даже вообразилъ, что взглядъ его огромныхъ выпученныхъ глазъ отличается особенною внушительностью, почему грозно выкатывалъ ихъ на шумливаго посѣтителя суда и только при безуспѣшности этой мѣры обращался къ удаленію нарушителя тишины и благочинія съ помощью своихъ длинныхъ мускулистыхъ рукъ. Не только простые крестьяне и мѣщане, но даже чиновные изъ нихъ, гминные писаря, солтысы и войты, относились съ аттенціей въ пану возному Станиславу.

-- А, пане возный!-- повторилъ Мартынякъ,-- это вы, а я думаю, кого это несетъ лѣзть въ мою табакерку?

-- Я, я, панъ Солтысъ... А какъ здоровье пана солтыса?

-- Ничего, хваленіе Господу, здоровъ... А здоровье пана вознаго?

-- Э, мнѣ что дѣлается! Здоровъ, какъ дубъ... Славный табакъ у пана солтыса... чхи, чхи... такъ и разбираетъ.

Пріятели замолчали и продолжали молча стоять на крыльцѣ, поглядывая на толпу и отвѣчая кивками на усердные поклоны проходящихъ мимо ихъ крестьянъ и мѣщанъ.

На дорогѣ показалась красивая нетычанка, запряженная парою породистыхъ лошадей; толпа колыхнулась, пронеслись слова: "судья, судья!" Возный бросился со всѣхъ ногъ къ нетычанкѣ. Солтысъ вошелъ въ сѣни суда.

-----

Толпа широко разступилась и гминный судья, слегка кивая головою налѣво и направо въ отвѣтъ на провожавшіе его поклоны, быстрыми шагами вошелъ въ судъ и черезъ залу прошелъ въ совѣщательную комнату. Возный бережно несъ за нимъ увѣсистый портфель, переваливаясь на своихъ короткихъ ногахъ и бросая по сторонамъ значительные взгляды. Гминный судья былъ человѣкъ лѣтъ сорока, средняго роста, стройный, бѣлокурый, съ длинными, падающими внизъ усами и глубокими умными сѣрыми глазами. Это былъ довольно зажиточный помѣщикъ, университетскій человѣкъ, способный и образованный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, "панъ" до мозга костей. Судьею былъ хорошимъ, дѣло зналъ, добросовѣстно относился къ своимъ судейскимъ обязанностямъ и, что весьма важно, гминному писарю не давалъ хода и держалъ его при чисто-писарскихъ обязанностяхъ,-- явленіе далеко не обыденное въ гминныхъ судахъ, гдѣ писаря, къ сожалѣнію, играютъ часто несоотвѣтственную и далеко не полезную роль. Вмѣстѣ съ тѣмъ, гминный судья былъ гордъ и чванливъ до чрезвычайности, лавникамъ изъ крестьянъ не только не подавалъ руки, но даже избѣгалъ обращаться къ нимъ прямо, такъ какъ говорить "вы" или "панъ" крестьянину считалъ неприличнымъ, а говорить "ты" лавнику, т.-е., все-таки, судьѣ, находилъ неудобнымъ, а потому, обращаясь къ лавнику, онъ употреблялъ выраженіе "онъ",-- "онъ такъ думаетъ", "что онъ скажетъ?" и т. д.

Черезъ четверть часа судья въ сопровожденіи двухъ лавниковъ-крестьянъ и писаря вошли въ заду; судъ занялъ свои мѣста, писарь помѣстился въ углу за маленькимъ столикомъ, возный стоялъ за дверцами рѣшотки.

Лица, не видавшія засѣданій гминныхъ судовъ, не могутъ со ставить себѣ о нихъ точнаго представленія; настоящаго понятія о нихъ не даютъ ни засѣданія окружныхъ судовъ, ни болѣе родственныя, такъ сказать, имъ засѣданія съѣздовъ и разборъ дѣдъ въ камерахъ мировыхъ судей. Различіе не въ одной обстановкѣ, а въ самомъ способѣ веденія дѣлъ, въ отношеніи публики къ суду, къ происходящему передъ глазами разбору дѣлъ.

За исключеніемъ дней разсмотрѣнія дѣлъ, особенно почему-либо выдѣляющихся изъ ряда обыкновенныхъ, дѣлъ громкихъ или возбуждающихъ мѣстный интересъ или мѣстныя страсти,-- залы окружныхъ судовъ или совершенно, или почти пусты; публика состоитъ большею частью изъ лицъ, случайно попавшихъ въ засѣданіе и нисколько имъ не интересующихся, изъ нѣсколькихъ "завсегдателей", изъ присяжныхъ повѣренныхъ, кандидатовъ на судебныя должности, просителей и т. д., которымъ нужно куда-нибудь дѣвать два-три часа въ ожиданіи доклада ихъ дѣла, прихода ожидаемаго лица и проч. и проч., и чинно скучаетъ, нисколько не принимая никакого участія въ судьбѣ подсудимыхъ, дѣла и поступки которыхъ развиваются передъ ними въ болѣе или менѣе скучныхъ слѣдствіяхъ. Свидѣтели и нерѣдко потерпѣвшія лица, частью подъ впечатлѣніемъ торжественной обстановки, отчасти подъ вліяніемъ путающихъ и сбивающихъ ихъ перекрестныхъ допросовъ, обыкновенно показываютъ вяло, нерѣшительно, тѣмъ болѣе, что приходится говорить о происшествіи, имѣвшемъ мѣсто много мѣсяцевъ тому назадъ, припоминать полузабытыя подробности, отвѣчать на вопросы о мелочахъ, успѣвшихъ ускользнуть изъ памяти. Словомъ, жизни, жизни нѣтъ; чѣмъ-то формальнымъ, торжественно-мертвеннымъ отдаетъ отъ большинства засѣданій окружныхъ судовъ.

Въ гминныхъ судахъ не то; случайный посѣтитель -- рѣдкость, публика вся состоитъ изъ подсудимыхъ, потерпѣвшихъ,-- словомъ, лицъ, непосредственно заинтересованныхъ въ дѣлѣ, изъ свидѣтелей, ближайшихъ сосѣдей, родственниковъ или друзей той или другой стороны, лицъ также, хотя и косвенномъ дѣлѣ заинтересованныхъ; для нихъ разбираемое дѣло -- не чужое дѣло, а свое сосѣдское, въ ходѣ и судьбѣ его они принимаютъ ближайшее участіе и не могутъ равнодушно относиться въ малѣйшей подробности, къ самому, повидимому, незначительному свидѣтельскому показанію. Кончился разборъ одного дѣла и часть публики, пришедшей для этого дѣла, уходитъ, на смѣну являются новыя лица, друзья, пріятели, родственники, сосѣди новыхъ потерпѣвшихъ, подсудимыхъ или истцовъ и отвѣтчиковъ.

Публика съ участіемъ относится къ суду, съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдитъ за ходомъ дѣла. Правда, это вниманіе и участіе, это волненіе публики не обходится безъ значительнаго нарушенія внѣшняго порядка; гминному судьѣ приходится часто останавливать вмѣшательство въ показанія сторонъ или свидѣтелей ихъ родственниковъ и знакомыхъ, сторожу возстановлять тишину или прерывать слишкомъ громкія и откровенныя замѣчанія присутствующихъ, но дурныхъ послѣдствій отъ этого не происходитъ и эти нарушенія "тишины и порядка" отнюдь не вліяютъ на уваженіе публики къ суду. Въ этомъ легко убѣдиться изъ глубокихъ поклоновъ каждаго, съ кѣмъ заговоритъ судья, изъ титула "пресвѣтлый судъ", съ которымъ обращаются къ суду.

Показанія свидѣтелей въ гминномъ судѣ имѣютъ также иной характеръ; не смущаемые обстановкою, показывая объ обстоятельствахъ, еще свѣжо сохранившихся въ ихъ памяти, окруженные "своими", свидѣтели говорятъ бойче, откровеннѣе, подробнѣе, охотнѣе.

Все это вмѣстѣ взятое придаетъ засѣданіямъ гминнаго суда особенное движеніе, оживленіе; передъ глазами проходитъ картина мѣстной сельской жизни, во всей простотѣ и наивности, но за то пестрая, живая, со всѣми обыденными мѣстными интересами, заботами и страстями сельскаго міра.

Первымъ стояло дѣло о буйствѣ въ публичномъ мѣстѣ, совершенномъ двумя крестьянами сосѣдней деревни, и о побояхъ, нанесенныхъ ими другъ другу,-- дѣло, по которому являлся свидѣтелемъ солтысъ Мартынякъ.

Обвиняемые, два молодыхъ еще парня, считались чуть ли не первыми буянами и пьяницами въ околоткѣ; долго Мартынякъ, въ качествѣ представителя мѣстной полицейской власти, старался справиться съ ними, такъ сказать, домашними средствами, не желая безпокоить "пресвѣтлый судъ", но послѣдняя драка въ шинкѣ, сопровождавшаяся разбитіемъ стеколъ въ окнахъ и шумомъ, собравшимъ къ шинку чуть ли не всю деревню, переполнила мѣру терпѣнія солтыса и онъ составилъ протоколъ.

Протоколъ былъ прочитанъ; онъ отличался краткостью и неясностью,-- солтысъ, какъ мы имѣли уже случай упомянуть, писать былъ не мастеръ: "крестьяне такіе-то, всѣмъ вѣдомые пьяницы и буяны, учинили въ шинкѣ драку и буйство",-- вотъ и все; о свидѣтеляхъ и какихъ-либо обстоятельствахъ дѣла никакого упоминанія. Обвиняемые не признали себя виновными, сваливая вину другъ на друга и обвиняя другъ друга въ нанесеніи побоевъ, видимые знаки которыхъ замѣтны были на лицахъ обоихъ, несмотря на то, что со времени драки прошло дней десять.

-- Солтысъ Мартынякъ,-- проговорилъ судья.

Возный (мы такъ уже и будемъ величать пана Станислава этимъ титуломъ, столь ему любезнымъ) прошелъ въ канцелярію, куда для порядка Мартынякъ былъ удаленъ какъ свидѣтель и черезъ нѣсколько секундъ появился вновь въ сопровожденіи Мартыняка.

Мартынякъ оставилъ палку свою у двери и, войдя за рѣшотку, низко поклонился гминному судьѣ, касаясь пола шапкою, которую держалъ въ рукѣ.

-- Солтысъ Мартынякъ?-- спросилъ судья.

-- Такъ.

-- Изъ деревни П...?

-- Такъ.

Судья взялъ распятіе и положилъ его на столъ.

-- Подойди, становись на колѣни, положи руку на распятіе и повторяй за мной слова присяги.

Мартынякъ не двигался.

Судья повторилъ свое требованіе, но Мартынякъ остался попрежнему неподвиженъ. Возный тихонько подошелъ къ нему сзади и, слегка толкнувъ его въ спину, прошепталъ "Панъ солтысъ, скорѣе, присягать нужно". Мартынякъ оглянулся молча на вознаго и только еще больше сдвинулъ брови и нахмурилъ лобъ.

-- Что же ты, солтысъ, не слышишь или не понимаешь?

-- Слышу, ясновельможный панъ судья,-- Мартынякъ снова коснулся шапкою пола,-- только зачѣмъ же я присягать буду?

-- А присягнешь, что покажешь правду по дѣлу о буйствѣ и побояхъ.

-- Я и безъ присяги покажу правду.

-- Законъ велитъ присягать.

-- Такъ то, ясновельможный панъ, законъ можетъ велѣть присягать тѣмъ, кто безъ присяги врать станетъ, а я отъ роду не вралъ.

-- Законъ велитъ всѣмъ присягать.

Нѣсколько секундъ продолжалось молчаніе. Мартынякъ не двигался; онъ былъ видимо взволнованъ, лицо его покраснѣло.

-- Ну, что же?

-- Не приходится мнѣ присягать,-- пробормоталъ Мартынякъ, но такъ тихо, что судья не разслышалъ его.

-- Что онъ говоритъ?

-- Я говорю, ясновельможный судья,-- возвышая голосъ, медленно проговорилъ солтысъ съ новымъ низкимъ поклономъ,-- что никакъ нельзя мнѣ присягать.

-- Какъ нельзя? почему нельзя?... Должно!

-- Помилуйте, зачѣмъ же я буду поминать всуе пана Бога, да еще, прости меня Господи, хотя бы изъ-за чего-нибудь путнаго, а то изъ-за такихъ галгановъ и пьяницъ?

-- А что галганы, то правда, что то галганы!-- раздались голоса въ публикѣ.

-- Тихо!-- прохрипѣлъ возный, поворачивая голову.

-- Да и пьяницы, го, го, го!

-- Тихо!-- еще громче и внушительнѣе повторилъ возный, оборачиваясь совершенно спиною къ суду.

-- Какъ поминать пана Бога, что ты тамъ плетешь?-- обратился судья къ Мартыняку.

-- А то какъ же,-- произнесъ солтысъ съ глубокимъ убѣжденіемъ,-- я буду поминать напрасно имя Божіе, да еще изъ-за такихъ -- тьфу просто! Да и зачѣмъ это? Всѣ знаютъ, я лгать не стану; къ чему мнѣ лгать?

-- Солтысъ уже лгать не станетъ, ему лгать не зачѣмъ!-- послышались вновь голоса въ публикѣ.

-- Тихо, тихо!

Минутъ пять убѣждалъ судья солтыса, что присягою онъ Господа Бога не прогнѣвитъ; наконецъ, еще разъ объявилъ, что это прямое требованіе закона и что за неисполненіе требованій суда онъ, судья, подвергнетъ свидѣтеля штрафу. Угроза штрафа подѣйствовала на Мартыняка. Бросивъ мрачный взглядъ на двухъ обвиняемыхъ, онъ укоризненно покачалъ головою и, опустившись на колѣни, произнесъ присягу.

-- Ну, теперь разскажи, какъ было дѣло.

-- О комъ?... объ этихъ лайдакахъ?

-- Въ судѣ браниться нельзя.

-- Да какъ же ихъ иначе назвать, коли они лайдаки?

-- Лайдаки, это что и говорить!-- заговорили кругомъ.

-- Ну, хорошо, разсказывай о дѣдѣ.

-- Да и дѣла-то никакого не было: въ воскресенье, вечеромъ,-- не въ это воскресенье, а въ то, въ предпослѣднее,-- стою я у своей хаты, а было уже поздно, солнце зашло; только слышу въ шинкѣ,-- а шинокъ недалеко отъ меня, за угломъ,-- шумъ; я еще подумалъ, кто бы сталъ такъ шумѣть? Дальше да больше, поднялся крикъ, тамъ, слышу, звенятъ стекла, будто стеклянную посуду бьютъ,-- ну, думаю, это ужь непремѣнно наши разбойники Яцикъ да Михалъ; кромѣ ихъ некому, они одни у насъ на деревнѣ пьяницы и буяны... на всѣхъ сосѣдей сошлюсь.-- Солтысъ сдѣлалъ неопредѣленный жестъ рукою, слегка повернувшись къ публикѣ.

-- Что говорить, буяны! Не первый годъ ихъ знаемъ! Бѣдовый народъ!-- раздались голоса.

-- Тихо, тихо!...

-- И который разъ въ этомъ году!

-- Ого, го, извѣстно, пьяницы!

-- Да тихо же!

Возный замахалъ на публику обѣими руками.

Судья зазвонилъ въ колокольчикъ, голоса смолкли.

-- Возный, кто будетъ вмѣшиваться, того ты выведешь,-- приказалъ судья.-- Продолжай, солтысъ.

-- Вотъ, думаю себѣ, такъ не годится, въ шинкѣ, ночью; еще, чего добраго, убійство сдѣлаютъ, не то пожаръ; пошелъ къ себѣ, надѣлъ знакъ...

-- Показывай короче, лишняго не объясняй.

-- Слушаю, ясновельможный судья! Такъ вотъ, говорю я, надѣлъ я знакъ, взялъ шапку и палку,-- судья пожалъ плечами и махнулъ рукою,-- взялъ, говорю, палку и захватилъ трехъ сосѣдей, на всякій случай, пришелъ въ шинокъ и тутъ-то ихъ буйство и засталъ. Вотъ и все, больше ничего и не было.

Солтысъ смолкъ.

-- Да что же ты засталъ за буйство?

-- А то, что эти проклятые... прости меня Господи... Яцыкъ да Михайла, среди шинка, таскаютъ другъ друга за волосы, а шинкарь разнимаетъ ихъ, а они шинкаря-то пинками, да кулаками, два окна разбиты, кругомъ побитая посуда, разлита водка, народъ толпится, а приступиться боятся, чтобы не попало и имъ.

-- Да кто же кого билъ: Яцыкъ Михайлу или Михайла Яцыка?

Подсудимые, до сихъ поръ, повидимому, слушавшіе совершенно равнодушно показанія солтыса, при послѣднемъ вопросѣ судьи оба какъ будто встрепенулись и разомъ заговорили:

-- Онъ меня билъ!

-- Нѣтъ, ты билъ!

-- Я только оборонялся!

-- Вотъ ужь не правда!

-- Молчать! Пусть говоритъ солтысъ... Такъ кто кого билъ?

-- Какъ вамъ доложить, ясновельможный судья?-- Солтысъ развелъ руками.-- Вѣрнѣе сказать, оба били другъ друга; Михайла схватилъ рукою Яцыка за волосы, а Яцыкъ сцапалъ одною рукой Михайлу за горло, а правыя руки такъ и молотятъ, такъ и молотятъ.

-- Неправда,-- проговорилъ Яцыкъ,-- я не билъ...

Солтысъ вспыхнулъ.

-- Ты смѣешь говорить мнѣ такія слова? Ты говоришь, что я лгу,-- мнѣ?...

Судья прервалъ его:

-- Садись.

Солтысъ низко поклонился суду, бросилъ грозный взглядъ на подсудимыхъ и медленными шагами удалился за рѣшотку.

Послѣ краткаго разспроса подсудимыхъ, гминный судья, не выходя изъ залы засѣданія, началъ писать приговоръ; совѣщаніе его съ лавниками было весьма кратко; нагнувшись къ одному, потомъ къ другому, онъ произнесъ нѣсколько словъ, оба кивнули головою и погрузились вновь въ прежнюю сонливую неподвижность, съ которою присутствовали во все время засѣданія. Слышали ли они все происходившее передъ ними, или нѣтъ, дѣйствительно ли они были согласны съ предложенною судьею резолюціей, или дали свое на нее согласіе, просто полагаясь на судью,-- ничего нельзя было заключить по ихъ спокойнымъ, угрюмымъ, скучающимъ лицамъ.

Какъ только судья наклонился надъ бумагою, въ залѣ воцарилась полная тишина; казалось, публика сознавала торжественность минуты, притаила дыханіе, такъ что слышенъ былъ скрипъ пера въ рукѣ судьи.

Окончивъ, судья передалъ листъ лавникамъ -- оба подписали, очевидно, не читая.

-- Встать!-- прокричалъ возный. Публика поднялась.

"По указу Его Императорскаго Величества"... Судья прочелъ резолюцію по-русски, затѣмъ медленно слово за словомъ перевелъ ее по-польски. Въ публикѣ поднялся шумъ; часть ея вышла изъ залы, новыя лица вошли и заняли мѣста ушедшихъ, начался разборъ другого дѣла.

-----

Засѣданіе гминнаго суда окончилось рано; къ 4 часамъ въ судѣ было пусто. Провожаемый низкими поклонами лицъ, присутствовавшихъ при послѣднемъ дѣлѣ, судья укатилъ въ своей щегольской нетычанкѣ, простившись со своими сотоварищами-лавниками короткимъ кивкомъ; лавники побрели въ посадъ утолить давно мучившій ихъ голодъ; остававшаяся еще въ судѣ публика разбрелась, разсуждая съ сильнымъ размахиваніемъ руками о сегодняшнихъ судебныхъ рѣшеніяхъ. Въ судѣ оставался лишь писарь, заканчивавшій какія-то пакеты и бумаги для солтыса Мартыняка, да этотъ послѣдній сидѣлъ вмѣстѣ съ вознымъ на крылечкѣ суда подъ навѣсомъ.

Панъ Станиславъ успѣлъ снять свое "форменное", какъ онъ любилъ выражаться, платье и, облеченный въ какую-то сѣрую куртку, съ видимымъ наслажденіемъ потягивалъ изъ коротенькаго чубука съ объемистою, пестро разрисованною фарфоровою трубкой; онъ былъ въ самомъ благодушномъ настроеніи; напротивъ, его собесѣдникъ, солтысъ, сидѣлъ мрачный и, видимо, недовольный, опираясь обѣими руками о свою палку и склонивъ на грудь голову.

-- А вы, панъ солтысъ,-- говорилъ возный, попыхивая изъ своей трубки,-- вы, панъ солтысъ, не того... это вы неправильно; ясневольможный судья... это такой человѣкъ, такой человѣкъ... ума у него ого-го!-- Возный даже поднялъ вверхъ руку съ вытянутымъ указательнымъ пальцемъ, вѣроятно, желая жестомъ этимъ придать больше выразительности словамъ.-- Законы у него всѣ тутъ,-- и возный стукнулъ себя по лбу концомъ чубука,-- правильнѣе дѣла никто не рѣшитъ. Нѣтъ, вы, панъ солтысъ, не говорите...

Солтысъ покачалъ головой.

-- Развѣ я что говорю противъ судьи? Извѣстно, человѣкъ вельможный, ученый. Вы, панъ возный, говорите: законы знаетъ,-- можетъ быть, это не моего ума дѣло, а что изъ того? Вотъ меня заставили присягать...

-- Да, коли такъ въ кодексѣ сказано...

-- Въ чемъ?

-- Въ кодексѣ,-- съ важностью повторилъ возный, очевидно, довольный тѣмъ, что знаетъ такое мудреное и ученое слово.

-- А что это будетъ кодексъ?

-- Книга, гдѣ всѣ законы напечатаны.

-- Ну, хорошо, пусть въ кодексѣ сказано, такъ какъ же смѣетъ Яцыкъ послѣ того, какъ я присягнулъ, говорить мнѣ неправду? Развѣ я лгунъ? Мнѣ, да еще послѣ присяги, какой-нибудь галганъ, какъ Яцыкъ, при всей публикѣ, говоритъ, что я лгу, и судья не замазалъ ему рта? Меня же остановилъ, когда я началъ пьяницѣ этому выговаривать. Это тоже въ кодексѣ такъ приказано, а?

Возный молчалъ, усиленно выпуская клубы дыму.

-- А чѣмъ наказалъ этихъ пьяницъ, я что-то забылъ, старъ -- памяти больше нѣтъ.

-- А до козы на недѣлю.

-- Хорошо наказаніе!...

-- Панъ солтысъ, писарь говоритъ, что по кодексу больше нельзя...

-- По кодексу... re...-- Солтысъ покачалъ головою.-- И что Яцыку и Михайлѣ семь дней козы? Всыпать имъ хорошенько, была бы имъ наука!

-- Нельзя, панъ солтысъ, нельзя.

-- По кодексу?

-- А такъ.

-- Ну, и будутъ себѣ за рѣшоткою здорово высыпаться, откормятся, какъ боровы...

-- Ну, на хлѣбѣ на водѣ не отжирѣешь...

-- Знаю я, какой хлѣбъ и вода... За деньги всего достать можно, а и у того, и у другого два-три десятка злотыхъ найдется; такъ будутъ дуть водку и пиво, какъ лучше не нужно... Да чего добраго, еще ихъ въ городъ погонятъ до козы?...

-- Извѣстно, въ городъ. У насъ гдѣ же? Въ нашемъ арештѣ только пьяницѣ выспаться въ пору.

-- Ну, такъ хороши они къ намъ вернуться,-- коли не разбойниками, то ворами...

Трубка вознаго усиленно дымилась.

-- Панъ солтысъ того... кажется, слишкомъ...

-- Что слишкомъ, панъ возный?... Развѣ панъ возный не помнитъ Игната съ Дали, Филиппа съ Ясной Воли -- что, ихъ въ городѣ исправили, что ли? Тоже будетъ съ Яцыкомъ и Михайлой; идутъ пьяницами, буянами, а вернутся ворами. Тамъ въ городѣ въ козѣ, или тюрьмѣ, компанія большая, теплая компанія, всему научитъ; тамъ наши молодцы остальной стыдъ потеряютъ. Ну, сидѣли бы здѣсь, у себя, въ деревнѣ; одно, что я бы уже присмотрѣлъ; лишняго чего ни-ни, а другое, что каждый день отъ своихъ односельцевъ стыдъ и срамъ; въ окно выглянетъ -- свой идетъ, зайдетъ кто -- пристыдитъ. А тамъ...-- Солтысъ махнулъ рукою.-- Нѣтъ, панъ возный,-- добавилъ онъ, вставая на встрѣчу писарю, вышедшему съ пакетами изъ сѣней суда,-- пора намъ свою козу для своихъ Яцковъ да Михайловъ построить, давно пора!

Онъ взялъ пакеты, засунулъ ихъ за пазуху, поклонился писарю, потрясъ руку вознаго и медленно побрелъ вдоль дороги.

-- Да, оно того, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ того,-- ворчалъ возный, провожая уходящаго своими выпученными глазами.

II.

Солтысъ Мартынякъ оказался правъ. Семидневное заключеніе Яцыка и Михайлы въ арестномъ помѣщеніи сосѣдняго уѣзднаго города не исправило этихъ двухъ буяновъ; напротивъ, сидя за рѣшоткою, они свели знакомство съ какимъ-то проходимцемъ, заинтересовавшимъ ихъ безконечными разсказами о своей жизни, преисполненной всякихъ смѣлыхъ подвиговъ на поприщѣ обмана и мошенничества. Не прошло и двухъ мѣсяцевъ послѣ перваго осужденія Яцыка и Михайлы, какъ они оба, вмѣстѣ съ новымъ своимъ другомъ, ловкимъ проходимцемъ, были изловлены на кражѣ съ поличнымъ. Проходимецъ и Михайла успѣли скрыться, убѣжалъ бы и Яцыкъ, если бы не энергичное участіе въ дѣлѣ солтыса Мартыняка, собственноручно связавшаго его съ помощью земскаго стражника Ивана Соколова, послѣ упорнаго сопротивленія, при которомъ Яцыкъ могъ убѣдиться, что у Солтыса руки тяжелыя, несмотря на его немолодые годы.

И вотъ въ концѣ декабрямъ ясный морозный день, передъ лицомъ того же гминнаго суда стоялъ вновь Яцыкъ, тотъ же солтысъ Мартынякъ уличалъ его въ кражѣ и въ ослушаніи полиціи, тотъ же возный панъ Станиславъ, въ томъ же засаленномъ форменномъ сюртукѣ, но въ какихъ-то теплыхъ высокихъ калошахъ по случаю стужи, попрежнему, грозно таращилъ на публику круглые глаза свои, тѣ же односельцы Яцыка и солтыса Мартыняка наполняли помѣщеніе суда. Новымъ, не бывшимъ при первомъ осужденіи Яцыка, лицомъ являлся одинъ земскій стражникъ Соколовъ, фигура весьма типичная, личность, по-своему, весьма оригинальная.

Соколову далеко за пятьдесятъ, иные даже утверждаютъ, что ему давно стукнуло шестьдесятъ лѣтъ (самъ Соколовъ о годахъ своихъ разговаривать не любитъ), но по внѣшнему виду, по бодрости и неутомимости, ему трудно дать болѣе сорока лѣтъ; онъ средняго роста, коренастый, широкоплечій; сѣдина едва серебритъ низко, подъ гребенку остриженные волосы и длинные внизъ падающіе усы; нависшія надъ маленькими глазками, густыя, еще почти черныя брови и глубокія морщины на лбу придаютъ земскому стражнику суровый видъ. Да, Соколовъ и въ дѣйствительности человѣкъ суровый,-- суровый по характеру, по наклонностямъ, нраву и обычаямъ; онъ молчаливъ и серьезенъ, держитъ себя важно, весь преисполненъ чувствомъ собственнаго достоинства, двигается медленно, хотя и умудряется какъ-то своими размѣренными, медленными шагами проходить по двадцати верстъ въ сутки, говоритъ также медленно, да и то только въ необходимыхъ случаяхъ, такъ какъ "пустячныхъ разговоровъ терпѣть не можетъ; пустые разговоры -- дѣло бабье, онѣ и пусть себѣ стрекочатъ"; водкѣ онъ не врагъ, но пьетъ ее умѣренно; злые языки утверждаютъ, что онъ напивается часто пьянъ передъ сномъ, запершись у себя тремя замками,-- ну, да, вѣдь, этого никто не видѣлъ, а злые языки чего, чего не выдумаютъ. Соколовъ -- рабъ своего долга и глубоко проникнутъ убѣжденіемъ серьезности занимаемаго имъ поста и государственной важности возложенныхъ на него обязанностей. Назначенный земскимъ стражникомъ изъ солдатъ одного изъ пѣхотныхъ гвардейскихъ полковъ чуть ли не при образованіи земской стражи, онъ выучилъ наизусть врученную ему письменную инструкцію, затѣмъ выслушалъ наставленіе своего перваго начальника земской стражи (своего рода фанатика въ дѣлѣ службы) и пришелъ къ незыблемому убѣжденію, что онъ одинъ изъ столбовъ, на который опирается спокойствіе края, одинъ изъ хранителей его не только противъ обыкновенныхъ преступниковъ, но, главнымъ образомъ, противъ преступниковъ политическихъ, что его призваніе и назначеніе -- подавленіе "бунтовъ" и "революцій" во всѣхъ ихъ проявленіяхъ. Понималъ же Соколовъ эти два слова такимъ образомъ: "бунтомъ" онъ считалъ всякое сопротивленіе, неповиновеніе, даже грубости, оказанныя начальству; "революціей" -- проявленіе того же сопротивленія, неповиновенія или грубости, если въ поступкахъ этихъ участвовалъ не одинъ, два, три, а нѣсколько человѣкъ, тѣмъ болѣе толпа, или если сопротивленіе или грубость относились въ лицу слишкомъ высокопоставленному. Его не любили за его необязательность, суровость и подозрительное отношеніе къ мѣстному населенію, но отдавали справедливость его честности и энергіи; начальство же высоко цѣнило его, да и дѣйствительно трудно было найти земскаго стражника болѣе исполнительнаго и неподкупнаго, какъ Соколовъ. Кромѣ того, у Соколова было одно драгоцѣнное для начальства качество: воля начальства была для него законъ, взглядъ начальства -- чуть не евангеліе; ни мнѣній, ни распоряженій начальства онъ никогда не обсуждалъ, подчинялся первымъ, если они даже шли въ разрѣзъ съ его убѣжденіемъ, и исполнялъ послѣднія безъ разсужденій. Соколовъ старался зорко слѣдить за всякимъ проявленіемъ "бунта" и "революціи", наблюдая за всякою личностью, проживающею въ предѣлахъ его участка, и въ этомъ отношеніи у него всѣ были равны передъ его надзоромъ и передъ его подозрительностью. Говорятъ, что когда Соколовъ былъ земскимъ стражникомъ въ Скерневицахъ, мѣстѣ жительства князя Барятинскаго, у него въ его записной книжкѣ подъ рубрикою "землевладѣльцы" первымъ былъ записанъ фельдмаршалъ князь Барятинскій, и противъ фамиліи князя крупнымъ полуграмотнымъ почеркомъ Соколова отмѣчено: "благонадеженъ". Вотъ этотъ-то Соколовъ и былъ вызванъ въ гминный судъ свидѣтелемъ по дѣлу о кражѣ, совершонной Михайлой и Яцыкомъ, вмѣстѣ съ третьимъ лицомъ, оставшимся неизвѣстнымъ, и о неповиновеніи этихъ лицъ распоряженіямъ начальства во время ихъ задержанія.

Соколовъ не долюбливалъ гминныхъ судовъ; онъ никакъ не могъ понять, чтобы какой-нибудь Стась, Вацекъ или Янъ, которые должны бы были за честь считать, если онъ, земскій стражникъ, протянетъ имъ руку, вдругъ попадетъ въ лавники, а то и въ гминные судьи, будетъ судить и рядить, требовать явки его, Соколова, въ качествѣ свидѣтеля, допрашивать его...

Но это была воля начальства и Соколовъ покорялся, являлся аккуратно по требованію суда, оказывалъ ему требуемое почтеніе, отвѣчалъ, но все это дѣлалъ какъ будто изъ-подъ палки, нехотя, и въ залѣ суда былъ особенно мраченъ, молчаливъ и не сообщите ленъ.

Кражи Яцыкъ не отвергалъ, утверждая только, что кражу сдѣлалъ не онъ, а его товарищи, онъ же встрѣтилъ ихъ уже послѣ кражи и помогъ лишь нести вещи, не зная, что онѣ краденыя. Обвиненіе въ неповиновеніи и оскорбленіи полиціи Яцыкъ отвергалъ, объясняя, что, напротивъ, солтысъ билъ его неизвѣстно за что, онъ же, Яцыкъ, только кричалъ "караулъ"; не давалъ онъ солтысу вещей, не зная, что вещи ворованныя, и при этомъ одинъ отнималъ, другой удерживалъ, "оно и вышло, какъ будто драка, а собственно никакой драки не было, а только солтысъ по злобѣ своей къ нему приколотилъ его даже при самомъ панѣ стражникѣ".

Судья обратился къ Соколову.

-- Все вретъ, ваше благородіе,-- громко и отчетливо отвѣтилъ земскій стражникъ, слегка вытягиваясь.-- Никакой драки не было, да и какая же драка можетъ быть между солтысомъ и такимъ прощелыгою? Все-таки, солтысъ -- начальство.

-- Однако же, солтысъ отнималъ вещи у обвиняемаго?

-- Извѣстно, ваше благородіе, не оставлять же вору покраденнаго...

-- Я васъ просилъ бы отвѣчать на вопросы, не прибавляя своихъ замѣчаній.

-- Слушаю-съ.

-- И такъ, вы говорите, что солтысъ отнималъ вещи у Яцыка?

-- Точно такъ, ваше благородіе.

-- Яцыкъ не давалъ ему вещей?

-- Извѣстно, не давалъ и такъ толкалъ солтыса, что еслибъ я не подоспѣлъ, старику съ нимъ бы не справиться.

-- При этомъ солтысъ билъ Яцыка?

-- Никакъ нѣтъ, ваше благородіе.

-- А вотъ другіе свидѣтели показываютъ, что солтысъ вытянулъ разъ десять палкою Яцыка по спинѣ.

Изъ публики раздалось вдругъ громкое замѣчаніе: "Мало, его бы, вора, отодрать бы на всѣ корки!"

-- Тихо, тихо!-- прохрипѣлъ возный.

-- Какъ же вы говорите -- не билъ, когда онъ его разъ десять ударилъ палкою по спинѣ?

-- Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, не билъ.

-- А палкою по спинѣ?

-- Поучилъ онъ его -- это правда. Когда тотъ,-- Соколовъ кивнулъ головою въ сторону Яцыка,-- сталъ бунтовать, вещей не давать и толкаться, ну, дѣйствительно, солтысъ его поучилъ, а чтобы была драка или кто кого билъ, ни Боже мой.

-- Какъ же не билъ, когда палкою...

-- Поучилъ -- дѣйствительно, а не билъ... и не поучить нельзя, потому что солтысъ ему,-- новый кивокъ головы въ сторону Яцыка,-- все-таки, начальство, какъ же онъ смѣетъ бунтовать? А солтысъ не можетъ бунта позволить, потому начальство...

Судья махнулъ рукою. Стражникъ смѣрилъ его мрачнымъ взглядомъ и торжественными шагами направился къ первой лавкѣ, на которой помѣщались спрошенные свидѣтели. Возный предупредительно очистилъ ему мѣсто, безцеремонно толкнувъ въ плечо какого-то крестьянина, за что и удостоился легкаго кивка головы со стороны Соколова.

Судъ, оправдавъ Яцыка по обвиненію въ ослушаніи полиціи и оскорбленіи солтыса, приговорилъ его за кражу къ шестимѣсячному тюремному заключенію.

Едва судья успѣлъ объявленный по-русски приговоръ перевести по-польски, какъ изъ угла залы раздался громкій взрывъ плача; у самой входной двери рыдала молодая дѣвушка, очевидно, старавшаяся накинутымъ на лицо платкомъ заглушить свои рыданія. Яцыкъ, выслушавшій приговоръ довольно равнодушно, при звукѣ этихъ рыданій поблѣднѣлъ, пристально взглянулъ по направленію къ плачущей фигурѣ и сдѣлалъ, какъ бы невольно, два шага впередъ, во тотчасъ былъ удержалъ земскимъ стражникомъ, зорко слѣдившимъ за каждымъ его движеніемъ. Возный вывелъ плачущую женщину и затѣмъ вмѣстѣ со стражникомъ и солтысомъ повели Яцыка въ свидѣтельскую комнату, гдѣ и надѣли на него, какъ на лицо, пытавшееся до суда нѣсколько разъ бѣжать, ножные вандалы. Яцыкъ стоялъ молча, опустивъ голову, и, только выходя изъ зданія суда, взглянулъ злобно и въ упоръ въ глаза солтыса и проговорилъ глухимъ, слегка дрожащимъ голосомъ:

-- Ну, панъ солтысъ, два раза мы съ тобою встрѣтились, дай тебѣ Богъ не встрѣтиться въ третій разъ.

-- О себѣ думай, а обо мнѣ не безпокойся,-- отвѣчалъ Мартынякъ.

-----

Приговоромъ суда остались недовольны всѣ,-- людямъ трудно угодить.

Осталась недовольна публика, почему-то ожидавшая отъ засѣданія суда по данному дѣлу болѣе драматичности, менѣе сдержанности со стороны Марыси (плачущей дѣвушки у двери), болѣе задора отъ нахальнаго и буйнаго Яцыка и обманувшаяся въ своихъ ожиданіяхъ.

Недоволенъ остался Яцыкъ,-- недоволенъ настолько, что заявилъ объ этомъ суду и отдалъ послѣдній полтинникъ за написаніе апелляціи какому-то бойкому, грязноватому господину въ синихъ очкахъ, именовавшему себя адвокатомъ и подвернувшемуся какъ-то тутъ же въ судѣ черезъ нѣсколько минутъ по объявленіи приговора. Яцыкъ не могъ не сознавать, что онъ участвовалъ въ совершеніи кражи и что показанія его на судѣ -- наглая и, притомъ, неудачная ложь; даже тюремное заключеніе не особенно смущало бы его, еслибъ оно должно было продолжиться недѣли двѣ, три... ну, наконецъ, одинъ-два мѣсяца... Но попасть за рѣшотку на шесть мѣсяцевъ, да еще одному, безъ своего вѣрнаго сотоварища Михайлы и безъ забавника-проходимца,-- это было тяжело, въ особенности, когда подумать, что въ эти самые шесть мѣсяцевъ и Михайла, и проходимецъ будутъ пользоваться всѣми прелестями свободы и удовольствіями, какія можетъ доставить цѣна украденнаго имущества, оставшагося въ ихъ карманахъ. Вѣдь, деньги, кольцо, нитка кораловъ,-- все это унесли они, навьючивъ его, дурака, какимъ-то тулупомъ и платьемъ, изъ-за которыхъ онъ былъ задержанъ. Но что особенно гнѣвило Яцыка, противъ кого злоба кипѣла въ немъ, это не судъ, не приговоръ, а солтысъ Мартынякъ. Не будь этого солтыса, онъ бы спокойно ушелъ, сбылъ бы черезъ проходимца украденныя вещи, не было бы ни суда, ни тюрьмы, а теперь... "И, вѣдь, нужно же было ему, старому чорту,-- злобно шипѣлъ Яцыкъ,-- именно меня схватить; вѣдь, Михайла шелъ послѣднимъ, до него солтысу было ближе,-- нѣтъ, юркнулъ мимо Михайлы (Яцыкъ забылъ уже, что у Михаилы въ рукахъ ничего не было, а у него покраденвыя вещи)... и откуда у стараго прыть взялась... да меня за шиворотъ и молотилъ по мнѣ палкою, какъ по снопу соломы... Ну, да погоди,.вспомню, будетъ время, не забуду!" И чѣмъ болѣе думалъ Яцыкъ, тѣмъ болѣе солтысъ являлся въ глазахъ его единственнымъ виновникомъ всѣхъ его бѣдъ, и тѣмъ болѣе негодованіе разгоралось въ немъ. Еще одно обстоятельство крайне смущало Яцыка (неожиданное для него самого), это -- вопль Марыси по прочтеніи приговора. Марыся была восемнадцатилѣтняя смазливая сестра Михайлы, съ которою Яцыкъ съ годъ находился въ любовныхъ отношеніяхъ. Яцыкъ, конечно, обѣщалъ Марысѣ жениться на ней, но что-то все откладывалъ исполненіе своего обѣщанія; онъ по-своему и любилъ Марысю (обожавшую своего Яцыка), но любилъ ее безъ особеннаго пыла и страсти, и еще наканунѣ суда довольно хладнокровно простился съ нею, когда съ помощью нѣсколькихъ грошей она, подъ видомъ его сестры, пробралась къ нему; но теперь ея безпомощный, убитый видъ и безмолвныя слезы въ судѣ въ теченіе всего засѣданія почему-то глубоко тронули его, ея вопль, раздавшійся въ тишинѣ, сопровождающей всегда объявленіе приговора, острымъ ножомъ вонзился въ его сердце и ему казалось страшно-тяжелымъ разстаться съ Марысей на цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ. "А все онъ, все онъ, старый чортъ Мартынякъ!"

И злоба противъ солтыса все росла и росла въ сердцѣ Яцыка. Недовольны остались и солтысъ Мартынякъ, и земскій стражникъ Соколовъ. Дня черезъ два послѣ суда надъ Яцыкомъ оба они сошлись по какому-то случаю (и у того, и у другого частенько бывали дѣла у судьи) въ каморкѣ у вознаго пана Станислава.

-- Что же,-- съ ироническою улыбкой спрашивалъ солтысъ вознаго,-- Яцыка опять погнали въ городъ до школы, то-есть, то бишь, до козы?

-- Теперь, пока идетъ апелляція, отправили подъ арештъ,-- отвѣчалъ возный, попыхивая своею трубкой,-- а послѣ въ самую губернію отправятъ, до турмы,-- у насъ въ городѣ турмы нѣтъ.

-- Значитъ, въ самую академію?... Добре... ха, ха, добре!

-- Какъ въ академію?

-- Атакъ... былъ буянъ и пьяница, посадили въ городъ въ козу -- воромъ сталъ, посидитъ въ губерніи въ тюрьмѣ -- разбойникомъ станетъ... извѣстно!

-- Какъ же, панъ солтысъ,-- возразилъ возный, стараясь придать голосу возможно мягкій тонъ,-- какъ же быть? Осужденъ, видите, строго... Ого-го-го! Нашъ судья съ злодѣями не любитъ шутить, нужно же теперь, чтобы Яцыкъ гдѣ-нибудь кару свою принялъ... когда у насъ своей турмы нѣтъ...

-- Нужно? А по-моему, панъ возный, нужно было спрыснуть его батогами, да посадить его на общественную работу... хотя шоссе поправлять, на мѣсяцъ, на два, да давать ему въ это время воды да хлѣба, а залѣнился -- батогами!... Тогда бы онъ зналъ, какъ красть...

-- Да когда же по кодексу...

-- Знаю я, что по кодексу... Только чудно это мнѣ, чтобы написали такой кодексъ, по которому...

Но солтысу не пришлось на сей разъ высказать своихъ соображеній относительно кодекса; Соколовъ, по обыкновенію, молчаливо присутствовавшій при разговорѣ двухъ собесѣдниковъ, прервалъ солтыса самымъ неожиданнымъ образомъ:

-- Ну, что тамъ кража!-- медленно заговорилъ онъ, отчеканивая каждое слово и бросая мрачные взгляды то возному, то солтысу.-- Извѣстно, пьяница, лѣнтяй, транжиръ, денегъ нѣтъ, сейчасъ укралъ; ну, и приговорили, тоже не сладко шесть мѣсяцевъ въ тюрьмѣ. Но, вотъ... оправдать въ бунтѣ! Вотъ что!... Вѣдь, это не кража тамъ или что другое прочее, а бу-у-нтъ! Вѣдь, это противъ начальства, значитъ! Вѣдь, послѣ этого что же? Оправдали, то-есть, значитъ, дѣйствуй... значитъ, бунтовщику потачка... сегодня онъ противъ солтыса, завтра противъ войта, тамъ и противъ меня,-- Соколовъ на секунду пріостановился и энергическимъ жестомъ ткнулъ себя въ грудь,-- а тамъ, чего добраго, и противъ высшаго начальства, противъ начальника земской стражи или уѣзднаго начальника, а то и губер...

Но на этомъ послѣднемъ словѣ земскій стражникъ запнулся; понятіе о "высшемъ начальствѣ", очевидно, у него начиналось съ начальника земской стражи, но губернатора онъ считалъ столь высоко стоящимъ лицомъ, что не могъ даже допустить со стороны Яцыка, несмотря на всю дерзость его, проявленія "бунта" противъ губернатора.

-- Ну, это, впрочемъ, будетъ уже другое, революція, и тутъ уже военный судъ,-- прибавилъ Соколовъ,-- но оправдать бунтовщика... Потачка, потачка!

Коротенькая трубочка Соколова, такъ называемая у солдатъ "носогрѣйка", энергически задымилась, великолѣпная форфоровая файка (трубка) вознаго усердно ей вторила, комната пана Станислава, несмотря на открытыя въ сѣни двери, наполнилась клубами дыма, изъ-за которыхъ, какъ изъ-за облака, порою выплывали то та, то другая фигура собесѣдниковъ, черезъ минуту скрываясь вновь за дымовымъ туманомъ.

Возный сдѣлалъ слабую попытку отстоять справедливость приговора.

-- Панъ стражникъ, тоже, вѣдь, суду такъ нельзя, какъ захотѣлъ, такъ и сдѣлалъ; на все есть свое правило, и если, значитъ, такъ слѣдуетъ по кодексу, то какимъ манеромъ...

-- Врешь!-- почти закричалъ Соколовъ, быстро приподнимаясь съ мѣста, да такимъ голосомъ, что возный даже съежился,-- врешь! Кто писалъ кодексъ? Начальство? Какъ же возможно, чтобы само начальство предписало бунтовщику противъ начальства?... Потачка, а? Ну, и значитъ ты врешь!...

И земскій стражникъ вышелъ, съ шумомъ захлопнувъ за собою дверь.

III.

Весна этого года была ранняя; въ половинѣ апрѣля было тепло, какъ лѣтомъ, луга зеленѣли и пестрѣли цвѣтами, деревья покрылись молодыми листьями, сверкавшими подъ блестящими лучами солнца. Даже неприглядныя окрестности посада Калюжи глядѣли привѣтливо, изукрашенныя весною. Но настроеніе духа жителей Калюжи и сосѣднихъ деревень было не по погодѣ, далеко не веселое; по всей окрестности ходили тревожные слухи, волновавшіе населеніе. Въ первыхъ числахъ апрѣля посадскіе евреи принесли два извѣстія: во-первыхъ, что въ окрестностяхъ посада показался вновь извѣстный буянъ, пьяница и воръ Михайла, и, во-вторыхъ, что его вѣрный сотоварищъ Яцыкъ успѣлъ какъ-то бѣжать изъ губернской тюрьмы. Сначала этимъ слухамъ не повѣрили, но слухи повторялись все настойчивѣе и, наконецъ, къ срединѣ апрѣля мѣстныя власти, т.-е. войтъ, земскій стражникъ и солтысъ, получили оффиціальное извѣщеніе о побѣгѣ Яцыка, сопровождавшееся строгимъ приказомъ: "буде онъ явится на родину, немедленно его изловить и доставить въ губернскій городъ за строгимъ карауломъ".

Съ другой стороны, присутствіе въ окрестностяхъ посада Калюжи Михайлы или Яцыка дѣлалось для мѣстныхъ жителей ощутительнымъ еще и инымъ путемъ, именно начались чаще и чаще повторяться кражи, правда, пока больше домашней птицы, овцы, поросенка, но кражи, дѣлаемыя, очевидно, опытною рукой домашняго вора, близко знакомаго съ мѣстностью. Жители тревожились, начальство недоумѣвало.

Легко сказать: "буде появится на родину, немедленно изловить и доставить въ губернскій городъ за строгимъ карауломъ"! А каково это исполнить? Кому выслѣдить бѣглеца, кому ловить его, да и какъ ловить такихъ отчаянныхъ людей? Весною у всѣхъ дѣла и работы полны руки, а стражнику и солтысу однимъ не разорваться же.

Власти, то-есть войтъ, земскій стражникъ Соколовъ и солтысъ Мартынякъ, случайно столкнувшіеся утромъ въ гминномъ судѣ, по окончаніи засѣданія совѣщались, сидя на крылечкѣ суда; возный, панъ Станиславъ, хотя и не принималъ участія въ совѣщаніи, стоялъ тутъ же, облеченный въ свое форменное платье, которое онъ обыкновенно снималъ по окончаніи засѣданія; но торжественность настоящаго случая заставила его сдѣлать исключеніе, тѣмъ болѣе, что всѣ остальныя лица имѣли на себѣ присвоенные ихъ должностямъ знаки ихъ достоинства. Впрочемъ, трудно было, не впадая въ преувеличеніе, придать разговору мѣстныхъ властей громкое наименованіе "совѣщанія". Обмѣнявшись фразами: "Получили ли, панъ солтысъ?" -- "Слыхали ли, панъ стражникъ?" -- "Бѣда, панъ войтъ!" -- лица эти дѣйствительно спросили другъ друга: что дѣлать? Но вопросъ остался безъ отвѣта и никто не нашелся предложить какой-либо мѣры или способа для исполненія распоряженія начальства. Войтъ, толстый, огромнаго роста мужчина, еще молодой (лѣтъ тридцати пяти), зажиточный крестьянинъ, только пыхтѣлъ и съ нетерпѣніемъ поглядывалъ на ожидавшую его нетычанку, Соколовъ неистово дымилъ своею носогрѣйкой, а Мартынякъ машинально переминалъ большимъ и указательнымъ пальцемъ правой руки понюшку табаку, задумчиво глядя въ даль, вдоль дороги, тянущейся мимо гминнаго суда.

Вечерѣло; на крылечкѣ гминнаго суда и на площадкѣ передъ судомъ, озаренныхъ косыми лучами заходящаго солнца, еще было свѣтло, но по дорогѣ между двумя рядами привислянскихъ тополей начинали ложиться густыя тѣни. По ту сторону дороги, скрываясь въ тѣни деревьевъ, пробиралась женская фигура, кутаясь въ платокъ и боязливо оглядываясь по сторонамъ; въ лѣвой рукѣ она держала что-то, коробокъ ли, узелъ ли,-- за темнотою трудно было разобрать.

Зоркіе, не по лѣтамъ, глаза солтыса примѣтили боязливо пробиравшуюся мимо суда по направленію къ посаду фигуру; самая боязливость эта и обратила на себя вниманіе Мартыняка. "Никакъ Марыся?" -- прошепталъ онъ, прикладывая руку зонтикомъ ко лбу. Женская фигура вышла изъ аллеи и вступила на мостъ, т.-е. въ полосу свѣта. "Она!" -- увѣренно и почти громко произнесъ солтисъ; въ глазахъ его блеснулъ огонекъ, губы искривились во что-то вродѣ улыбки; онъ съ очевиднымъ удовольствіемъ препроводилъ, наконецъ, по назначенію понюшку табаку и всталъ.

-- Ну, панове, какъ никакъ, а исполнить приказаніе начальства нужно. Вѣдь, такъ я говорю, панъ стражникъ?

-- Извѣстно, такъ какъ оно есть приказаніе начальства.

-- Ну, такъ вы уже, панъ войтъ, не безпокойтесь,-- въ голосѣ солтыса сквозила при этомъ обращеніи "къ безпокойству войта" явная иронія,-- выслѣдимъ и изловимъ,-- солтысъ стукнулъ внушительно своимъ высокимъ посохомъ,-- и изловимъ,-- повторилъ онъ.-- Два раза изловилъ, изловлю и въ третій. Ты вотъ говорилъ о третьей встрѣчѣ,-- продолжалъ солтысъ громко обращаясь, очевидно, къ какому-то отсутствующему лицу.-- Ну, и посмотримъ, посмотримъ. Счастливо оставаться. Панъ стражникъ, прошу на два слова.

Простившись съ войтомъ и вознымъ, солтысъ со стражникомъ спустились съ крыльца на площадку, а затѣмъ на дорогу; войтъ, проѣзжая мимо черезъ нѣсколько секундъ, слышалъ, какъ стражникъ громкимъ и медленнымъ своимъ голосомъ произнесъ:

-- Это ты, солтысъ, правильно, это резонъ!

Четыре дня спустя послѣ описаннаго совѣщанія властей, около полудня, возный Станиславъ, облаченный въ "цивильное", какъ онъ выражался, платье, т.-е. въ сѣрую куртку, грѣлся на солнышкѣ, сидя на крыльцѣ гминнаго суда, и, мирно покуривая трубочку, слѣдилъ глазами за клубами дыма. Панъ Станиславъ не замѣтилъ, что къ нему тихою и кошачьею походкой подобрался Борухъ, самый значительный содержатель корчмы въ посадѣ и первый вѣстовщикъ во всемъ округѣ; когда длинная фигура Боруха стала между вознымъ и солнцемъ и раздался глухой кашель шинкаря, панъ Станиславъ даже вздрогнулъ отъ неожиданности появленія фигуры еврея.

-- Панъ возный, навѣрное, слышалъ,-- осторожно началъ разговоръ Борухъ, передвигая бархатную фуражку съ лба на затылокъ и обратно,-- жестъ, выражавшій обыкновенно извѣстнаго рода волненіе со стороны почтеннаго еврея.

Возный ровно ни о чемъ не слыхалъ и не имѣлъ никакого понятія о томъ, что за новость могъ бы ему сообщить всевѣдущій шинкарь, но ему не хотѣлось выдавать своего невѣжества и потому, несмотря на возгорѣвшееся въ немъ любопытство, онъ не двинулся и пробормоталъ что-то невнятное, что-то, что легко можно было принять и за утвержденіе -- "слыхалъ, молъ".

-- Такъ... пропалъ солтысъ, завсѣмъ пропалъ Мартынякъ.

При этомъ неожиданномъ сообщеніи самообладаніе оставило вознаго; онъ выпустилъ изъ губъ янтарный наконечникъ чубука, вскочилъ съ своего мѣста и вперилъ въ еврея свои круглые глаза.

-- Какъ пропалъ? Куда пропалъ?

-- Пхе, кто знаетъ, кто знаетъ, а только пропалъ!...

-- То-есть какъ пропалъ? Что же, онъ сдѣлалъ что-нибудь, побилъ кого, нагрубилъ начальству, что ли?

-- Нѣтъ, ничего такого, не такъ, а онъ самъ совсѣмъ пропалъ; нема его нигдѣ, вездѣ искали, два дня, какъ пропалъ.

-- Да что ты плетешь, Борухъ? Говори толково, что слышалъ?

-- Зачѣмъ плетешь? Я ничего не плету... мнѣ нечего плести, мнѣ самъ войтъ говорилъ...

-- Да что говорилъ войтъ?

-- Э! что войтъ говорилъ... Панъ войтъ говорилъ: "Ты, Борухъ, человѣкъ разумный..." О! панъ войтъ -- мудрая голова,-- пхе, какая голова!

-- Ну, добре, добре...

-- "Ты,-- говоритъ панъ войтъ мнѣ,-- умная голова и долженъ дѣло это разузнать. Солтысъ Мартынякъ пропалъ... два дня, какъ пропалъ... вездѣ искали, справлялись, нѣтъ его -- пропалъ; такъ ты, Борухъ, здѣсь въ посадѣ поразузнай и сына твоего Мошку пошли къ земскому стражнику въ Ясное,-- тутъ всего три версты; я знаю, что стражникъ тамъ ночевать долженъ, пошли сказать, что солтысъ пропалъ, чтобы панъ стражникъ бѣжалъ сюда, что есть духу, отыскивать Мартыняка". А я ему, пану войту, и докладываю: "Панъ войтъ, зачѣмъ я такого молодого человѣка, какъ Мошка, на такую оказію отправлю? А быть можетъ тутъ криминалъ... пхе, кто знаетъ? Лучше пусть Мойша въ корчмѣ сидитъ, а я побѣгу".-- "Ну,-- говоритъ войтъ,-- бѣги, борухъ"... Вотъ я и бѣгу.

Возный стоялъ неподвижный и безмолвный, какъ пораженный громомъ. Борухъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ дорогѣ, потомъ быстро вернулся въ возному и, наклоняясь къ нему, произнесъ тихо, какъ будто желая передать эту важную тайну:

-- А панъ Станиславъ знаетъ, что въ прошлую ночь обокрали Ривку Гутхайлъ, что живетъ на краю посада?... Ге, однѣхъ денегъ сто двадцать рублей украли, да-а-а!

-- Ну, такъ что-жь? Развѣ солтысъ укралъ?

-- Пхе... что вы, что вы, панъ Станиславъ... Солтысъ -- и укралъ... пхе! А вотъ...-- Борухъ наклонился къ самому уху вознаго и прошепталъ:-- а еще не знаетъ панъ, что Марыся пропала?

-- Какая Марыся?

-- А сестра Михайлы, пріятеля Яцыка, что вотъ судили?

-- Ну, такъ что-жь, какое дѣло солтысу до Марыси? Что, выкралъ онъ ее, что ли?

-- Пхе, папъ возный!... Какъ это возможно, что это панъ возный говоритъ!... Солтысъ, старикъ, такой... э... э... важный человѣкъ -- и выкрасть дѣвушку...

-- Ну, при чемъ же тутъ солтысъ?

-- Э, при чемъ!-- фуражка заёрзала съ затылка на лобъ и обратно.-- При чемъ! Богъ знаетъ, а можетъ быть и при чемъ-нибудь...

-- Такъ говори же, при чемъ?

-- А почему я могу знать? Да и времени нѣтъ, бѣжать нужно; панъ войтъ такъ строго наказывалъ: "Духомъ,-- говоритъ,-- однимъ духомъ..."

И на сей разъ Борухъ дѣйствительно быстро зашагалъ отъ судейскаго крыльца и исчезъ на шоссе между тополями.

Въ тотъ же вечеръ земскій стражникъ Соколовъ возвратился въ посадъ и тайна исчезновенія солтыса начала разъясняться.

Замѣтя, во время совѣщанія на крылечкѣ гминнаго суда, Марысю, пробиравшуюся при заходѣ солнца въ противуположную сторону отъ своей деревни съ кулечкомъ подъ мышкою, солтысъ заподозрилъ, что дѣвушкѣ извѣстно, гдѣ скрывается или ея братъ Михайла, или (еще вѣрнѣе) ея возлюбленный Яцыкъ, и что она по вечерамъ таскаетъ къ нимъ пищу. Вслѣдствіе этого подозрѣнія, найденнаго Соколовымъ вполнѣ резоннымъ, Соколовъ и Мартынякъ на утро посѣтили избу, въ которой проживала Марыся съ матерью (отецъ Михайлы и Марыся давно умеръ), но ничего подозрительнаго не нашли. Только, заглядывая въ печь, Мартынякъ замѣтилъ, что готовится столько, что не только двумъ бабамъ, но и тремъ мужчинамъ два дня сытымъ можно быть, что еще болѣе укрѣпило Мартыняка въ его подозрѣніяхъ относительно Марыси. Солтысъ объявилъ земскому стражнику, что будетъ слѣдить за Марысей, и когда что выслѣдитъ, дастъ ему знать; Соколрвъ ушелъ въ обходъ своего участка, солтысъ началъ слѣдить за Марысей и вдругъ исчезъ. Земскій стражникъ, поднявъ на ноги сосѣднихъ стражниковъ и солтысовъ, энергически принялся за розыски, и слѣды Мартыняка нашлись.

Версты за двѣ отъ посада внизъ по теченію рѣки Калюжи, въ рѣчку эту впадаетъ другая, еще менѣе значительная рѣчонка, малая Калюжа; образуемый сліяніемъ двухъ этихъ рѣчонокъ полуостровъ -- болотистый, заросшій кривыми деревцами и густыми кустами; единственное вполнѣ сухое мѣсто на полуостровѣ этомъ, даже въ жаркое лѣто, это бугоръ земли въ нѣсколько саженей, окружающій развѣсистую привислянскую тополь, неизвѣстно какъ попавшую сюда; но достигнуть этого бугра можно было лишь перейдя въ бродъ одну изъ двухъ Калюжей, а затѣмъ идя по тропинкѣ, мало кому даже изъ мѣстныхъ жителей извѣстной. На этомъ бугрѣ, благодаря, главнымъ образомъ, сельскому пастуху и его неугомонному псу, чуть не сутки неистово вывшему противъ брода черезъ малую Калюжу, и найденъ быль трупъ солтыса. Трупъ Мартыняка лежалъ навзничь у самаго дерева; глаза, широко раскрытые, все еще грозно, если можно такъ выразиться, глядѣли своими мертвыми зрачками; правая рука его сжимала палку, въ лѣвой былъ зажатъ обрывовъ мужской сувмоны; на землѣ, покрытой многочисленными слѣдами, указывающими на упорную борьбу, валялись разбитая миска, остатки хлѣба и женскій головной платокъ; голова Мартыняка была раскроена какимъ-то орудіемъ отъ одного уха до другаго.

Толпа народа, посадскіе и деревенскіе жители стояли на берегахъ обѣихъ рѣчекъ, хотя ровно ничего не могли видѣть изъ происходившаго на бугрѣ, скрытомъ отъ нихъ густыми кустами; черезъ малую Калюжу были перекинуты мостки и на топкихъ мѣстахъ полуострова положены доски: ожидали пріѣзда судебнаго слѣдователя, доктора и начальника земской стражи. На бугоръ было допущено лишь человѣкъ десять-двѣнадцать, преимущественно долженствовавшихъ исполнять обязанности понятыхъ и полиціи. Тутъ былъ и земскій стражникъ Соколовъ съ двумя сотоварищами, и два солтыса, и толстый войтъ, и возный Станиславъ, и корчмарь Борухъ; стояли они всѣ кругомъ, сажени за двѣ отъ трупа, за исключеніемъ стражника Соколова, который въ качествѣ охранителя тѣла покойнаго отъ всякаго прикосновенія стоялъ у самой головы убитаго. Царствовало глубокое безмолвіе; всѣ, очевидно, были поражены и удручены происшедшимъ преступленіемъ, тѣмъ болѣе, что жертва его пользовалась въ окружности если не любовью, то огромною популярностью и уваженіемъ.

Но вдругъ Борухъ толкнулъ локтемъ стоявшаго рядомъ съ нимъ вознаго, пана Станислава, и указалъ ему головою на земскаго стражника; на лицѣ еврея, въ широко раскрытыхъ глазахъ его видно было глубокое изумленіе; возный взглянулъ, глаза его чуть не выскочили изъ лба, и онъ толкнулъ войта, повторяя жесть Боруха, войтъ сосѣда и т. д., и черезъ нѣсколько секундъ вся кучка лицъ, бывшая на бугрѣ, стояла какъ будто пораженная чѣмъ-то необычайнымъ, устремляя на Соколова изумленные и взволнованные взгляды.

Соколовъ стоялъ неподвижно, опираясь обѣими руками на шашку и опустивъ низко на грудь свою обнаженную голову; морщины на лбу какъ будто сгладились, вѣки были опущены и изъ-подъ нихъ выкатились двѣ крупныя слезы, медленно спустились по щекамъ, затѣмъ по длиннымъ усамъ Соколова и упали на землю, смѣшиваясь съ кровью, обильно излившеюся изъ головы убитаго.

Это были первыя слезы, которыя когда-нибудь и кто-нибудь видѣлъ въ глазахъ Соколова.

И странно, казалось, не на землю упали эти слезы, а на сердца окружавшихъ Соколова, и растопили сердца эти. Будто мягкій солнечный лучъ освѣтилъ угрюмыя, усталыя, скучающія лица; губы вознаго задрожали и онъ началъ всхлипывать, войтъ завозился съ огромнымъ пестрымъ платкомъ, вытащеннымъ изъ-за пазухи, картузъ Боруха задвигался между лбомъ и затылкомъ, пронесся шепотъ: "Жаль, справедливый былъ человѣкъ!"

Мартынякъ былъ похороненъ съ необычайною торжественностью; его гробъ несли на рукахъ до самой могилы почетнѣйшіе изъ мѣстныхъ крестьянъ, населеніе нѣсколькихъ гминъ чуть не поголовно провожало стараго солтыса въ послѣднее его жилище; за гробомъ шли, кромѣ нѣсколькихъ войтовъ и солтысей, гминный судья, судебный слѣдователь и начальникъ земской стражи.

Возный Станиславъ повѣствовалъ объ участіи этихъ послѣднихъ трехъ лицъ въ похоронахъ своего друга съ необычайнымъ паѳосомъ и заканчивалъ свое повѣствованіе конфиденціальнымъ сообщеніемъ (чуть нб на ухо собесѣднику): "Говорятъ, и вѣрные люди говорятъ, будто самъ губернаторъ хотѣлъ быть, но высшее начальство не допустило; положимъ, сказало начальство, вѣрный слуга царю и краю былъ солтысъ, но какой же нужно будетъ сдѣлать почетъ генералу, если за гробомъ солтыса пойдетъ самъ губернаторъ? Оно, конечно,-- прибавлялъ возный,-- начальству тоже нельзя, политику свою соблюсти нужно". И долго ходили по обоимъ берегамъ Большой и Малой Калюжи разсказы о смерти солтыса Мартыняка и его похоронахъ, но какъ ни преувеличены и ни искажены были разсказы эти, всѣ они оканчивались одними и тѣми же словами:"самъ земскій стражникъ Соколовъ плакалъ".

Н. Т.

"Русская Мысль", кн.V, 1893

Оставить комментарий Утина Наталья Иеронимовна (bmn@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 11/03/2025. 68k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Утина Наталья Иеронимовна В гминном суде

ВЪ ГМИННОМЪ СУДѢ.

Утина Наталья Иеронимовна
В гминном суде