Вагнер Николай Петрович
Сон художника Папильона

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (картинка).

  

Сонъ художника Папильона.
(картинка).

   Художникъ Папильонъ вернулся домой ровно въ три часа пополуночи.
   Сонная горничная, растрепанная, съ заспанными, опухшими глазами и губами, впустила его, цѣломудренно придерживая рубашку на груди, и сняла съ него соболью шубку.
   Папильонъ очутился въ роскошномъ, маскарадномъ костюмѣ Henri IV, который удивительно шелъ къ его красивому лицу, къ его стройной, изящной фигурѣ.
   Онъ зажегъ свѣчу и еще разъ съ невольнымъ кокетствомъ оглянулъ костюмъ въ зеркалѣ. Все лицо его, окаймленное немного жидкими, но очень красиво вьющимися черными прядями волосъ, сіяло довольствомъ и счастьемъ, которое блестѣло маслянымъ блескомъ въ его карихъ, немного воспаленныхъ глазахъ, въ кончикахъ ухарски закрученныхъ усовъ, и щегольской, шикарной эспаньолеткѣ.
   Словомъ, онъ представлялъ изъ себя живую картину довольства, и съ наслажденіемъ и съ гордостью любовался этой картиной, какъ истый художникъ.
   Затѣмъ, еще разъ оглянувъ прощальнымъ взглядомъ малиновую, всю вышитую золотомъ и подбитую бѣлымъ атласомъ мантію, онъ рванулъ ее съ плечъ. Золотые шнуры зацѣпились за изумрудный аграфъ, что-то затрещало, что-то отлетѣло. Папильонъ съ бѣшенствомъ, энергично, непечатно выругался и швырнулъ мантію на диванъ, она упала на край, тяжело скользнула и упала на полъ. Потомъ онъ принялся шарить въ карманахъ маленькаго бархатнаго камзола. Вынулъ серебряный портсигаръ и съ нимъ вчетверо сложенную бумажку,-- и вдругъ все лицо его мгновенно перемѣнилось. Брови раздвинулись, на полныхъ губахъ снова появилась улыбка довольства, глаза прищурились и засіяли. Сбросивъ бархатный коллетъ, онъ кинулся къ столу, схватилъ карандашъ и лоскутокъ бумаги и принялся бойко чертить, склоняя голову то направо, то налѣво, прищуриваясь, отодвигаясь, придвигаясь, то нахмуривая брови, то опять ихъ расправляя и постоянно улыбаясь. Наконецъ, рисунокъ былъ конченъ. Онъ посмотрѣлъ на него съ полминуты, всталъ, отошелъ и принялся раздѣваться, не спуская съ него глазъ. Разстегнувъ помочи, онъ опять какъ-то лихорадочно схватилъ карандашъ, ударилъ по рисунку въ нѣсколькихъ мѣстахъ сильными штрихами, опять отошелъ, любуясь и вглядываясь въ евого работу.
   Что-же онъ начертилъ?
   Маленькую женскую подвязку. Она вилась полукругомъ, красивыми, нѣжными складками, вся отороченная тонкими, ажурными кружевами. Въ его воображеніи эта подвязка рисовалась въ видѣ розовой ленты, сдѣланной изъ эмали и подложенной золотомъ, ленты, отороченной филиграновыми, серебряными кружевами. Однимъ словомъ, это была самая оригинальная, самая изящная цѣпочка къ часамъ...
   -- Mais vous rendrez la chose... звучитъ и дрожитъ у него въ ушахъ нѣжный, пѣвучій, молящій голосокъ.
   -- Non, madame, je la garderai, comme gage de l'estime, comme un souvenir, je la porterai à ma montre et "hony soit qui mal y pense".
   Но онъ долженъ былъ все-таки возвратить ее -- этой очаровательной маркизѣ, которая такъ мило, такъ восхитительно сгорѣла, когда онъ нагнулся и поднялъ эту обворожительную узенькую подвязку у ея ногъ.
   -- Vous pillez à la grande route, monsieur... comme un turc...
   -- Non... je profite d'une liaison, que m'envoie le destin, et je reste ferme sur mes jarrets, en attendant que vous me permettrez de vous j arrêter.
   -- Etes-vous fou?
   -- De l'amour!.. Madame!
   И какой взглядъ черныхъ жгучихъ, немигающихъ глазъ!. А ручки?.. пухленькія, крошки... А ножка?.. малютка, невиданная, неслыханная... гордость, удивленье, наслажденье всѣхъ художниковъ цѣлаго міра... А умъ... искристый, блестящій, настоящій l'ésprit caustique, pur sang... И какимъ ароматомъ, какой атмосферой свѣжести, красоты, изящества окружена вся ея стройная, граціозная, соблазнительная фигурка! И какъ хороши эти роскошные, пепельные волосы надъ высокимъ, прямымъ лбомъ, и эта маленькая ямка на лѣвой щечкѣ, и эти алыя губки, за которыми мелькаютъ ровные, мелкіе, фарфоровые зубки.
   Папильонъ сѣлъ на постель, на широкій диванъ, прикрытый роскошнымъ персидскимъ ковромъ. Онъ облокотился и тяжело дышалъ, а глаза его искрились и меркли. Образъ маркизы въ сѣромъ, серебристомъ платьѣ съ голубыми воланами, образъ, полный очарованья, стоялъ передъ нимъ, какъ живой. Онъ и жаждалъ, и молился. Чувство нѣмой страсти, обожанія кипѣло, боролось въ его сердцѣ, то чувство, гдѣ душа человѣка колеблется на распутьи, готовая каждую секунду упасть въ очаровательную бездну сладострастія или подняться и унестись въ свѣтлый міръ на лучезарныхъ крыльяхъ святой молитвы.
   Тонкій чарующій, раздражающій запахъ носился вокругъ него, тотъ нѣжный, сладкій ароматъ, которымъ, казалось, было проникнуто все существо маркизы.
   Вдругъ случайно глаза его упали на записку, лежавшую на столикѣ передъ постелью, онъ машинально посмотрѣлъ на нее, и брови его сдвинулись... сіянье исчезло съ лица. Записка была дѣловая, она напоминала ему ясно и твердо, что послѣ завтра онъ долженъ въ 12 часовъ уплатить по векселю тысячу рублей... Тысячу рублей!.. а у него въ карманѣ нѣтъ и тысячи копѣекъ!..
   Онъ всталъ и началъ быстро, порывисто сбрасывать съ себя платье.
   "Чортъ знаетъ! подумалъ онъ.-- Если-бы у меня было 40, 30, ну, наконецъ, 20 тысячъ доходу!.. Если-бъ я могъ развязаться съ своимъ отвратительнымъ, подлымъ ремесломъ. Я сейчасъ, сію минуту изломалъ-бы всѣ кисти и вышвырнулъ-бы въ окно всѣ этюды, въ печь... все къ чорту -- и онъ швырнулъ бархатные панталоны въ уголъ.-- "Подлая жизнь! Майся, возись, точно вьючный скотъ, изъ-за грошей!"..
   Огарокъ догорѣлъ, и стеклянная бабешка, накалившись отъ жару, лопнула. Стекла со звономъ упали на столикъ.
   Онъ съ ожесточеніемъ плюнулъ на свѣчку и пламя, вспыхнувъ и затрещавъ, погасло. Удушливый дымъ тонкой волнующейся струйкой полетѣлъ отъ свѣтильни, и мракъ воцарился въ комнатѣ, но лунный, косой лучъ упалъ въ уголъ и заигралъ въ этомъ углу. Заигралъ на грудѣ костюмовъ, на серебряномъ глазетѣ, на узорахъ парчи, на голубомъ хрусталѣ граненой курильницы. Явилось такое интересное пятно, что Папильонъ забылъ и свой гнѣвъ и свое горе и свою страсть. Онъ щурился, приглядывался, отодвигалъ и придвигалъ голову. Наслажденье было полное, подавляющее, художественное...
   Да и весь онъ, вся жизнь его не была-ли одно могучее, порывистое стремленіе къ наслажденію? Яркимъ солнечнымъ пятномъ мелькали къ ней любовь, женщины, блескъ, трепетъ жизни, чувственность, влеченія, музыка удовольствій, возвышенные, благородные порывы и дѣтскіе восторги. Она вся представляла какой-то чудовищный калейдосковъ, восточную пеструю сказку, въ которой мелькали очаровательныя пери и отвратительныя чудовища, сіяніе, ароматъ роскошныхъ садовъ, ликующія дѣвы, блестящія костюмы, и мракъ темницъ, и звонъ цѣпей въ глухихъ подземельяхъ. Все было нарублено съ плеча, бѣшено, безумно и все сливалось въ удивительную гармонію пестрой, фантастической, восточной красоты.
   Онъ отодвинулся, любуясь, откинулся на подушку. Слегка вздрогнулъ нервной дрожью, зѣвнулъ и облокотился на руку. Глаза его щурились и слипались. Ему жаль было разстаться съ красивымъ, блестящимъ пятномъ. Вдругъ сквозь тонкую дрёму перваго сна, ясно вырѣзалось передъ этими глазами блѣдное лицо съ высокимъ, полысѣлымъ лбомъ и черной окладистой бородкой, лицо очень хорошо знакомое ему, талантливаго художника Вэ.
   "Свинья!" проворчалъ онъ съ озлобленіемъ и энергически плюнулъ. Плевокъ прямо пролетѣлъ на какой-то дорогой костюмъ, валявшійся на полу. Затѣмъ онъ съ озлобленіемъ порывисто повернулся и закутался въ одѣяло.
   Дѣло въ томъ, что столкновеніе съ художникомъ Вэ было самое выдающееся изъ всѣхъ происшествій этого утра, заслонившее всѣ другія впечатлѣнія и вставшее въ его полусонной головѣ съ живостью галлюцинаціи.
   Ему вспомнились слова Вэ.
   -- Я, ваше-ство, смирный, безобидный идеалистъ, я пасторъ,-- говорилъ Вэ съ смиреннымъ видомъ, стоя въ мастерской Папильона, передъ его картиной,-- а это сатирикъ, юмористъ... съ отрицательнымъ направленіемъ...
   -- Да! Да! это совершенно правда!-- говорилъ его-ство.
   "Этакая свинья! смиренный пасторъ!.. Ракалія подлая"!.. вскрикиваетъ Папильонъ, и глаза его сверкаютъ даже въ темнотѣ ночи.
   "И среди этакихъ уродовъ, лгуновъ я долженъ жить. Да отъ одного этакого товарищества слѣдовало-бы убѣжать хоть въ омутъ... въ озеро... въ таръ-тарары... Рясоѣдовъ, Весюнцовъ, Камскій, Лизоблюдовъ, Ердыщагинъ, Кишкинъ, этакая коллекція!.. И каждый, каждая ракалія силится изъ всѣхъ силъ тебѣ нагадить!.. Подборъ алеутовъ, моржей... тьфу!.. Даже тошнитъ!..
   И онъ съ ожесточеніемъ перевернулся къ стѣнѣ и лежалъ нѣсколько минутъ, усиленно зажавъ глаза и стиснувъ зубы.
   Порывъ волненія мало по малу утихалъ. Нервная дрожь пробѣжала по тѣлу. Онъ закутался крѣпче въ одѣяло и съ наслажденіемъ зѣвнулъ... Чувство успокоенія тихо разлилось, побѣжало волнами по всѣмъ членамъ. Сладкій, убаюкивающій шумъ робко зашумѣлъ въ ушахъ, въ головѣ...
   Вдругъ смутный, неопредѣленный свѣтъ разлился по всей комнатѣ. Онъ съ удивленіемъ открылъ глаза и посмотрѣлъ кругомъ.
   -- Ба! да это освѣщеніе!
   -- Ха! ха! ха! братъ, заспался!..-- кричитъ басомъ колоссальный Кишкинъ и дружески, любовно треплетъ его по плечу.-- Забылъ, что у насъ сегодня собранье.
   -- Какое собранье?
   -- Какое?! ха! ха! ха! Да всероссійскихъ художниковъ, братъ!.. Экъ тебя... того... завернуло... Все забылъ!
   И Папильонъ вдругъ вспоминаетъ, что сегодня дѣйствительно собраніе.
   Вся зала горитъ огнями. Здѣсь и Рясоѣдовъ, и Камскій, и Лизоблюдовъ, и Ердыщагинъ, и маленькіе Глоты и много, много всякихъ художниковъ, которыхъ онъ встрѣчалъ когда-то, гдѣ-то... Но все это такъ смутно, неопредѣленно...
   Сердце его восторженно бьется. Оно все переполнено радостнымъ, праздничнымъ чувствомъ. Онъ трепетно ждстъ чего-то великаго, свѣтлаго. Онъ бросился впередъ и столкнулся съ старшимъ Глотомъ, пейзажистомъ, сухощавымъ и сухимъ блондиномъ. Но этотъ сухой человѣчекъ весь преобразился. Куда дѣвались его надутость и надменность; онъ такъ просто, привѣтливо смотритъ. Его маленькіе бѣлесоватые глазки сіяютъ восторгомъ и добрымъ, искреннимъ чувствомъ. Онъ съ жаромъ, крѣпко, схватываетъ руку Папильона.
   -- Дождались, милѣйшій Гликерій Ивановичъ, дождались,-- говоритъ онъ.
   -- Что?.. Чего дождались?!.
   -- Праздника, батюшка, великаго праздника братства и объединенія...
   И вдругъ отъ этихъ словъ у Папильона сжимается горло, слезы подступаютъ къ сердцу... Онъ рванулся туда, впередъ... туда, гдѣ сильнѣе толпился народъ, гдѣ ярче блестѣлъ свѣтъ... Туда, гдѣ за громадной бѣлой занавѣсью что-то волнуется, что-то скрыто невѣдомое, милое, доброе, давно желанное...
   Но на пути его останавливаетъ Ердыщагинъ.
   -- Постой, братъ!-- говоритъ онъ.-- Успѣешь! давай поцѣлуемся...
   И сонные, маленькіе глазки его сіяютъ. Широкоскулое лицо смотритъ такъ человѣчно, такъ привѣтно, что Папильонъ самъ потянулся поцѣловать его по-братски.
   И они цѣлуются по-русски, крестъ на крестъ... крѣпко-на-крѣпко,
   -- Вотъ такъ-то, братъ!-- говоритъ степенно Ердыщагинъ. Вотъ это-то главное... это главное...
   Но Папильонъ не слушалъ его. Онъ жадно рванулся впередъ, и опять на пути его выросъ длинный, длинный Рясоѣдовъ.
   Онъ наклонился къ нему и схватилъ его за плечи.
   -- Слушай другъ!-- кричитъ онъ, а самъ смѣется и плачетъ. Его маленькіе глазки блестятъ и бѣгаютъ, длинный носъ подпрыгиваетъ, длинный хохолъ трясется. Саркастическая, ядовитая улыбка превратилась въ такую комическую, добродушную.
   -- Слушай, другъ!-- кричитъ онъ.-- Возлюбимъ другъ друга и не будемъ язвить... Помогать будемъ другъ другу.... Общество ждетъ отъ насъ помощи... Соединимся вмѣстѣ, дружно -- на общаго врага... Сокрушимъ, уничтожимъ... руку, руку!..
   Папильонъ хочетъ крѣпко, отъ души, пожать ему руку и не можетъ. Какая-то слабость, вялость во всѣхъ его членахъ, что-то, словно волной, уноситъ его впередъ, впередъ...
   -- Тпру... стой!-- кричитъ Камскій и останавливаетъ его на-лету.-- Стой! товарищъ! Минута промелькнетъ, часъ прозвучитъ, и мечта исчезнетъ... Благо сошлись теперь, то сойдемся... крѣпче. Праздникъ великій, святой, союзъ братскій! Мы поняли теперь, что насъ разъединяло. Тлетворная личность. Перешагнемъ черезъ нее, безъ жалости, безъ сожалѣнья, на дѣло общее! Забудемъ для этого дѣла всѣ личные счеты и расчеты... всѣ дрязги! Во имя святого принципа соединимъ наши силы, встанемъ на высоту искусства и освѣтимъ бѣдному люду все темное. Пусть общество пойметъ и узнаетъ, гдѣ свѣтъ и правда и связь дружная во-едино!..
   Папильонъ широко раскрылъ глаза. Онъ удивленно смотрѣлъ на умное лицо Камскаго и не могъ надивиться блеску глазъ и симпатичности его лица и голоса.
   -- Пойдемъ, братъ, того... впередъ... Всѣ они гнутъ тебѣ... того...
   И его подхватываетъ Кишкинъ и несетъ его на рукахъ впередъ.
   Онъ чувствуетъ его гигантскую мощь. Ему хорошо и отрадно, какъ малому ребенку на рукахъ матери. Онъ вспоминаетъ, какъ этотъ самый Кишкинъ внесъ его на рукахъ на одну изъ горъ въ Тиролѣ. Они вмѣстѣ ходили на натуру, дружно, по-братски, по-товарищески. День былъ солнечный, жаркій. Они вмѣстѣ взбирались на гору, и онъ упалъ въ изнеможеніи. Тогда Кишкинъ схватилъ его и внесъ на гору, внесъ, какъ малаго ребенка, со всѣми мольбертами и ящиками.
   Но онъ видитъ, что на другомъ плечѣ Кишкина сидитъ кто-то, высокій, длинный, добродушный, всегда откровенный, вѣчно нуждающійся.
   "Ба! да это Весюнцовъ... О! какъ онъ весело, заразительно смѣется. онъ сталъ точно ребенокъ... Онъ вѣрно пьянъ", думаетъ Папильонъ.
   -- Грядемъ Кишкинъ, грядемъ!-- кричитъ Весюнцовъ.-- Грядемъ, богатырь, Вова -- силачъ могучій!
   Но впереди сильное движенье, всѣ устремились туда, и на высокую кафедру, передъ волнующейся толпой, всходитъ ораторъ.
   -- Кто это? кто это?-- раздается въ толпѣ.
   Папильонъ смотритъ и не вѣритъ глазамъ. Да! это онъ. Его блѣдное лицо съ подысѣдымъ лбомъ и черной окладистой бородкой. Но въ этомъ лицѣ все какъ-то странно преобразилось. Вдохновенные глаза блестятъ и горятъ невыносимымъ блескомъ, и этотъ блескъ, словно изнутри, даетъ привлекательную силу, смыслъ и жизнь каждой чертѣ.
   -- Товарищи, други, братья!-- говоритъ Вэ, ударивъ себя обѣими руками въ грудь, и его голосъ дрожитъ и прерывается отъ слезъ...-- Сердце горитъ, душа вся трепещетъ... Великое счастье приспѣло! Великій день насталъ!.. Упала завѣса, рухнули перегородки!.. Мы познали, что мы ползали въ пыли, въ грязи личныхъ, мелочныхъ обидъ. Мы поняли куда уходили наши разрозненныя силы. Грызли мы другъ друга, терзали! Поѣдомъ ѣли. Дышалъ въ насъ темный духъ злобы, духъ братоубійства. Каждому хотѣлось встать выше, наступить на брата, засіять геніемъ. Зависть змѣиная душила насъ. Ненавистью переполнились сердца. Прочь! Прочь! Прочь! Змѣй Каина, прочь тьма Іуды-христопредателя... Солнце возсіяло намъ! Солнце мира, братской любви, дружнаго единенія. Поле наше широко, велика громадная обитель, идетъ она въ даль неизмѣримую, въ высь безконечную. Для каждаго изъ насъ свое мѣсто, каждому свой постъ въ великомъ святомъ дѣлѣ. Не для себя, не для каждаго изъ насъ должны мы трудиться, но для малыхъ изъ малыхъ, для нашихъ меньшихъ братій. Соединимся, сплотимся дружно, подымемъ высоко свѣточъ искусства... И въ даль широкую по лицу земли родной польются лучи его. Они освѣтятъ тьму темныхъ дѣлъ, подъ теплымъ свѣтомъ растаетъ ледъ безсердечія и пусть въ нашихъ дѣлахъ, въ нашихъ трудахъ заблестятъ, засверкаютъ вѣчныя, великія святыя слова: "братство, любовь, человѣчность".
   И какъ только онъ произнесъ послѣднія слова, Папильонъ ясно почувствовалъ, какъ что-то обхватило его. Что-то широко раскрылось въ сердцѣ. Слезы хлынули изъ глазъ... Онъ обернулся... Гдѣ-же всѣ?.. Гдѣ Кишкинъ, Камскій, Рясоѣдовъ, Весюнцовъ... гдѣ?.. Кругомъ него люди-братья, въ сердцѣ звучитъ торжественный гимнъ. А впереди завѣса упала и свѣтъ, свѣтъ безъ конца льется ласковыми, влекущими волнами... Онъ потянулся къ этому зовущему, любящему свѣту... духъ захватило въ груди... слезы застилаютъ глаза...
   Онъ широко раскрылъ ихъ и... проснулся.
   Свѣтлый солнечный лучъ бьетъ въ окно. Слезы льются изъ глазъ, грудь тяжело дышитъ, и сердце нестерпимо бьется, бьется въ груди.
   Онъ снова закрылъ глаза. Ему жаль было сна. Такъ онъ былъ далекъ отъ всего ненавистнаго, тяжелаго, что окружало его на яву; такъ фантастично, идеально прекрасенъ; такъ чуждъ и далекъ всѣхъ мелочей, грязи, мишурнаго блеска. Въ немъ было такое полное, такое чистое, неудовлетворенное наслажденіе...
   Онъ ждалъ, не вернется-ли, не наступитъ-ли снова это благодатное, желанное чувство. Но дѣйствительность повелительно предъявляла свои права. Блѣднѣе и блѣднѣе становились воспоминанія. Явь, со всей холодной неумолимой трезвостью, проникала въ каждое представленіе и рисовала все въ иномъ дѣйствительномъ свѣтѣ. Каждое лицо являлось въ обыденномъ складѣ, съ обычными, раздражающими, колючими или угловатыми чертами... и такъ далекъ, не похожъ былъ этотъ складъ на то, что являлось во снѣ.
   -- Чепуха!-- рѣшилъ онъ наконецъ, потянулся и широко зѣвнулъ. Затѣмъ, быстро приподнявшись, посмотрѣлъ на часы, которые лежали на столикѣ.
   Стрѣлки показывали около 12. Онъ сбросилъ одѣяло, накинулъ щегольской, бухарскій халатъ, всунулъ босыя ноги въ настоящія Китайскія туфли и бросился къ умывальнику.
   Съ наслажденіемъ, нѣсколько разъ облилъ онъ холодной, чуть не ледяной водой горячую голову и освѣжительная, веселая бодрость разлилась по всему его тѣлу.
   Нѣсколько разъ, въ то время, когда онъ одѣвался, воспоминаніе объ его удивительномъ, странномъ снѣ всплывало въ его памяти и каждый разъ, вмѣстѣ съ этимъ воспоминаніемъ, являлось то чувство томящаго наслажденія, съ которымъ онъ проснулся.
   Онъ ясно сознавалъ громадную, неизмѣримую разницу между настоящимъ ощущеніемъ бодрости, свѣжести во всѣхъ членахъ и тѣмъ совершенно особеннымъ состояніемъ, которое навѣялъ на него сонъ.
   Онъ смутно вспомнилъ, что подобное состояніе онъ испытывалъ когда-то, давнымъ давно, въ пору глупаго дѣтства... Когда онъ былъ неистово восторженъ и наивно мечтателенъ.
   И какимъ образомъ явился этотъ странный сонъ? Такой связный и такой сказочно-дѣтскій?! Вѣдь онъ ничего не думалъ подобнаго во время дня...
   -- Просто ерунда!-- сказалъ онъ и, повязывая бѣлый галстукъ съ огромнымъ, широкимъ бантомъ, машинально подошелъ къ письменному столу и также машинально взглядъ его упалъ на вчерашній рисунокъ подвязки. При этомъ взглядѣ всякое воспоминаніе о странномъ снѣ окончательно улетѣло. Не докончивъ банта, онъ быстро, порывисто схватилъ карандашъ, поправилъ рисунокъ, затѣмъ медленно отступая и не переставая любоваться на него, закончилъ завязку банта. Потомъ онъ подошелъ къ зеркалу и осмотрѣлся. Надѣлъ бархатный, артистическій пиджакъ, опять осмотрѣлся, оправился. Тщательно сложилъ и спряталъ въ бумажникъ croquis своей фантазіи и, наскоро справившись съ чаемъ, быстро накинулъ шубку и отправился заказывать цѣпочку. Но на половинѣ дороги онъ быстро подскочилъ, остановилъ извозчика, отчаянно, съ трескомъ выругался и велѣлъ ѣхать совсѣмъ въ другую сторону.
   Онъ вспомнилъ о вчерашней запискѣ, о долгѣ и отправился къ доброму пріятелю добывать деньги...
   Извозчикъ, на которомъ онъ ѣхалъ, везъ его ужасно тихо. Онъ волновался, бранился и погонялъ его.
   День былъ солнечный; яркое солнце сильно пекло. Оно отразилось въ одномъ изъ зеркальныхъ оконъ и сверкнуло прямо въ глаза Папильону, и этотъ внезапный свѣтъ напомнилъ ему его странный сонъ.
   На одно мгновенье промелькнуло въ его сердцѣ то чувство, которое поглотило его во время сна,-- то дѣтски-радостное, свѣтлое чувство, которое вызвало такія восторженныя слезы на его глаза.
   А кругомъ его шла та-же суетня. Гремѣли колеса, кричали люди. Экипажи катились, катились безъ конца и перегоняли другъ друга.
   "Мы точно извозчики -- думалъ Папильонъ -- перегоняемъ другъ друга и лѣземъ куда-то на гору... И кто влѣзъ выше другихъ, тотъ и блаженъ... Ѣстъ пряники и пиршествуетъ... И эта общая погоня за жирнымъ кускомъ совершенно законна, естественна, реальна, а мой сонъ... это -- какая-то ребячья игрушка!.. Вздоръ!.. Невообразимая чепуха!!."
   Но думая это, онъ не могъ отрѣшиться отъ того сладостнаго чувства, которое являлось въ его сердцѣ, при одномъ воспоминаніи объ этой "невообразимой чепухѣ".

Котъ-Мурлыка.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 11, 1895

     
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru