Валлес Жюль
Жак Винтрас

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Jacques Vingtras.
    Текст издания: журнал "Дѣло", No 9, 1879.

   

Жакъ Винтрасъ.

РОМАНЪ

ЖАНА-ЛЯ-РЮ.

   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   "Всѣмъ, кому приходилось умирать со скуки въ школѣ, всѣмъ, кого заставляли плакать дома, всѣмъ, кого въ дѣтствѣ терзали учителя или сѣкли родители, я посвящаю эту книгу", говоритъ авторъ "Жака Винтраса" на первой страницѣ своего романа, а на одной изъ послѣднихъ страницъ его герой восклицаетъ: "я буду защищать "права ребенка", какъ другіе защищаютъ "права человѣка?"
   Въ этихъ немногихъ словахъ прямо, открыто и рѣзко поставленъ вопросъ, краснорѣчивымъ отвѣтомъ на который служитъ эта исторія забитаго, засѣченнаго ребенка, хотя ея авторъ самъ не дѣлаетъ никакого вывода и не высказываетъ своего личнаго мнѣнія. Онъ представляетъ факты, бьющіе въ глаза своей жизненной правдой, а читатели сами должны вывести заключеніе; и, прочитавъ эту замѣчательную книгу, конечно, всякій разумный читатель не затруднится отвѣтить на вырвавшійся въ воплѣ наболѣвшаго сердца и оскорбленнаго самолюбія вопросъ: имѣютъ-ли дѣти какія-нибудь права?
   Конечно, какъ и слѣдовало ожидать, книга, поставившая этотъ смѣлый жизненный вопросъ, возбудила въ одно и то-же время строгую, гнѣвную критику и восторженныя похвалы.
   Высказывая свое мнѣніе о "Жакѣ Винтрасѣ", газета "Marsellaise" ставитъ его наряду съ лучшими сочиненіями, появившимися во французской печати въ послѣдніе десять лѣтъ, какъ по смѣлости мысли, такъ и по художественной рельефности рисуемыхъ авторомъ образовъ. Съ большимъ еще восторгомъ говоритъ объ этой книгѣ критикъ "Le Voltaire", Леонъ Эникъ, авторъ знакомаго нашимъ читателямъ романа "Жертва эгоизма". По его словамъ, за нѣкоторыя главы "Жака Винтраса" можно отдать всѣ романы Октава Фелье, Вело, Фавра и пр. "Бываютъ книги,-- замѣчаетъ онъ,-- которыхъ появленіе производитъ впечатлѣніе трубнаго звука и которыя заставляютъ общество задумываться; романъ Жана Ля-Рю, основанный на живомъ, неумолимомъ анализѣ, принадлежитъ къ этимъ избраннымъ сочиненіямъ. Это самая лучшая книга настоящаго года. "Жака Винтраса* легко защитить, если только можно на него нападать. Это олицетворенная правда, а правда въ искуствѣ главное. "
   "Я желалъ-бы,-- говоритъ другой критикъ, Эдуардъ Родъ, въ "Revue Réaliste",-- заставить прочесть "Жака Винтраса" у всѣхъ дурныхъ отцовъ, вымѣщающихъ свою желчь на безмолвномъ, немогущемъ имъ отвѣтить, ребенкѣ, всѣхъ родителей, которые бранятъ и бьютъ своихъ дѣтей, не понимая, что только добротою можно воспитать молодое поколѣніе. Быть можетъ, это чтеніе послужило-бы имъ спасительнымъ урокомъ. Они не скажутъ, что авторъ лжетъ и преувеличиваетъ, -- его правдивость рѣзко бросается въ глаза,-- они признаютъ себя въ выводимыхъ имъ лицахъ и пожалѣютъ своихъ жертвъ. Да, мы должны благодарить мужественнаго автора, который выставляетъ передъ нами всѣ злоупотребленія существующей системы воспитанія, обнаруживаетъ постыдную сторону жизни, нами незамечаемую. Если общество должно идти впередъ и прогресъ не пустое слово, то мы будемъ обязаны дальнѣйшими нашими шагами по его пути именно подобнымъ смѣлымъ писателямъ. И пусть, слыша упреки и проклятія людей, ничего непонимающихъ, они не останавливаются въ своемъ часто тяжеломъ трудѣ, пусть знаютъ, что трудятся на пользу этихъ самыхъ дураковъ, клевещущихъ на нихъ теперь! Будущія поколѣнія имъ скажутъ спасибо".
   Но самую блестящую характеристику "Жака Винтраса" представляетъ Эмиль Золя, посвятившій этому произведенію цѣлый фельетонъ въ "Le Voltaire". "Въ продолженіи послѣднихъ десяти лѣтъ, говоритъ онъ,-- ни одна книга не тронула меня такъ глубоко. Нѣтъ ничего проще и естественнѣе этого романа. Авторъ намъ разсказываетъ исторію сына провинціальнаго учителя,-- ребенка, котораго били дома родители, наказывали учителя въ школѣ и вообще душила система воспитанія, господствующая въ маленькихъ городкахъ. Отчего-же этотъ разсказъ безъ всякой интриги, безъ всякихъ эфектовъ, эти мемуары, написанныя, подъ наплывомъ воспоминаній, безъ всякаго порядка и связи, переворачиваютъ всю нашу внутренность? Оттого, что дѣтство тысячъ французовъ точно такое, и мы это знаемъ, если не по своему личному опыту, то по опыту своихъ товарищей. Въ этой книгѣ впервые говорится просто, безъ фразъ, что такое наши дѣти и что мы съ ними дѣлаемъ; впервые они представляются живыми. При этомъ замѣтьте, въ романѣ нѣтъ ни малѣйшей тѣни мелодрамы; въ немъ нѣтъ ни жертвъ, ни чудовищныхъ злодѣевъ. Родители Жака Винтраса очень обыкновенные люди; отецъ -- бѣднякъ, самъ забитый своимъ несчастнымъ положеніемъ, а мать хорошая женщина; они оба только по глупости и рутинѣ бьютъ и тиранятъ своего сына. Тысячи дѣтей ежедневно находятся въ этомъ положеніи. Такова жизнь; она слышится на каждой страницѣ этой книги, и вотъ что даетъ ей громадное значеніе. Это не трогательныя фантазія о прелестяхъ дѣтства, не сантиментальная игра въ куклы, ни даже художественныя сказки о мученикахъ-дѣтяхъ, какія встрѣчаются у Дикенса, а правда, ежедневная, реальная, которую каждый изъ насъ можетъ наблюдать вокругъ себя. И посмотрите, какова могучая сила человѣческаго документа! Эта ежедневная правда, которую никто не дерзалъ высказать, сіяетъ такимъ блескомъ, что всѣ сочиненныя сказки блѣднѣютъ передъ нею и кажутся нелѣпыми баснями. Я не хочу защищать "Жака Винтраса" отъ дѣлаемыхъ на него нападокъ. Правду защищать нельзя. Когда кто-нибудь беретъ на себя смѣлость сказать правду, то надо ему низко поклониться. Есть исповѣди, которыя можно слушать, только снявъ шляпу. "Жакъ Винтрасъ" одна изъ такихъ исповѣдей. Нелѣпо называть дурнымъ сыномъ человѣка, написавшаго эти могучія страницы, которыя дышать неутолимой жаждой любви и ласки. Чтобы снять съ него всякое нареканіе, достаточно было-бы и того, что онъ сказалъ правду; но. кромѣ нея, онъ еще повѣдалъ намъ свои благородныя стремленія, свою страсть къ свободѣ, къ независимой, трудовой жизни; онъ представилъ своихъ родителей истинно великими въ такихъ сценахъ, которыя никогда не забудутся, и ясно выставилъ, что всѣ ихъ недостатки происходятъ отъ пошлой среды, отъ растлѣвающихъ предразсудковъ мелкой французской буржуазіи. Наконецъ, онъ далъ намъ подлинный фактическій протоколъ несчастнаго существованія бѣдныхъ дѣтей, изъ которыхъ мелко-эгоистичные родители силятся розгой и пощечинами сдѣлать адвокатовъ и професоровъ".
   Изъ всего сказаннаго о книгѣ Жана Ля-Рю, которая, по отзывамъ компетентныхъ лицъ, представляетъ въ сущности автобіографію Жюля Валеса, конечно, легко понять, почему мы рѣшились познакомить читателей "Дѣла" съ "Жакомъ Винтрасомъ" въ возможно полномъ извлеченіи.
   

ГЛАВА I.

   Кормила-ли меня грудью мать или поселянка, я право не знаю. Но чьимъ-бы молокомъ я ни питался, я не помню въ своемъ младенчествѣ ни одной ласки; меня никто не ласкалъ, не лелѣялъ, не цѣловалъ; зато меня много сѣкли.
   Моя мать говоритъ, что не надо баловать дѣтей, и поэтому сѣчетъ меня каждое утро; если же ей не время, то порка отлагается до полудня и очень рѣдко до четырехъ часовъ.
   Г-жа Баландро меня мажетъ саломъ. Это добрая старая дѣва, лѣтъ пятидесяти. Она живетъ надъ нами. Сначала эти постоянныя порки ей очень нравились. У нея нѣтъ часовъ, и она разсчитывала по нимъ время. "Ага, говорила она, -- вонъ сѣкутъ мальчишку; пора дѣлать кофе". Но однажды она увидала, какъ я прохлаждался между двумя дверями, поднявъ свои штанишки. Она меня пожалѣла, когда увидѣла мою спину, и хотѣла-было показать ее всѣмъ, чтобы возмутить сосѣдей противъ моей матери; но подумала, что этимъ не спасешь моей спины, и придумала лучшее средство. Слыша слова моей матери: "Жакъ, я тебѣ высѣку", она тотчасъ говоритъ:
   -- Г-жа Винтрасъ, не безпокойтесь, я его высѣку за васъ.
   -- О, г-жа Баландро, вы слишкомъ добры! отвѣчаетъ моя мать.
   Старая дѣва уводитъ меня, но, вмѣсто того, чтобъ сѣчь, она хлопаетъ одной рукой по другой, а я кричу. Вечеромъ мать благодаритъ свою замѣстительницу.
   -- Всегда къ вашимъ услугамъ, отвѣчаетъ добрая г-жа Баландро и тайкомъ суетъ мнѣ конфекту.
   Мое первое воспоминаніе -- порка, а второе -- полно удивленія и слезъ.
   Мы всѣ сидѣли передъ огнемъ, пылавшимъ въ старомъ каминѣ; мать вязала въ уголкѣ; двоюродная сестра, бѣдная дѣвушка, служившая въ домѣ вмѣсто служанки, уставляла на полкахъ синія фаянсовыя тарелки съ пѣтушками. Отецъ рѣзалъ ножомъ кусокъ сосноваго дерева; желтыя, гладкія, какъ лента, стружки, падали на полъ. Онъ дѣлаетъ для меня телѣжку. Колеса уже готовы изъ картофеля; бурая кожа представляетъ желѣзный ободокъ. Я жду окончанія работы, взволнованный, широко открывъ глаза. Вдругъ отецъ вскрикиваетъ и поднимаетъ руку, всю въ крови. Онъ обрѣзалъ себѣ палецъ ножомъ. Я поблѣднѣлъ и бросился къ нему, но меня останавливаетъ сильный ударъ. Это ударила меня мать, сжавъ кулаки и съ пѣной у рта.
   -- Ты виноватъ, что отецъ обрѣзался, говоритъ она и выталкиваетъ меня на черную лѣстницу съ такою силою, что я налетаю лбомъ на притолку.
   Я кричу, прошу прощенья и зову отца. Я вижу съ дѣтскимъ ужасомъ, какъ у него виситъ окровавленная рука. И я въ этомъ виноватъ! Отчего меня не пустятъ въ комнату, хоть узнать, что съ нимъ? Пусть меня потомъ побьютъ, если имъ угодно! Я кричу. Мнѣ не отвѣчаютъ. Я слышу, что стучатъ графинами и отворяютъ ящикъ; вѣроятно, ему кладутъ компресы.
   -- Это ничего, успокоиваетъ меня кузина, выйдя на лѣстницу и развѣшивая полотенце, запятнанное кровью.
   Я плачу, я задыхаюсь. Является мать и пихаетъ меня въ чуланъ, гдѣ сплю, и гдѣ каждый вечеръ, засыпая, я такъ боюсь темноты.
   Мнѣ пять лѣтъ, и я считаю себя отцеубійцей. Однако, вѣдь я не виноватъ. Развѣ я принуждалъ отца дѣлать мнѣ телѣжку? Развѣ я не согласился-бы лучше, чтобъ мое тѣло было окровавлено, а не его? Конечно. И я царапаю себѣ руки, чтобъ и мнѣ также было больно.
   Мама такъ любитъ папу,-- вотъ почему она и вышла изъ себя. Я учусь читать въ книгѣ, въ которой крупными буквами написано, что дѣти должны слушаться родителей. Мама хорошо сдѣлала, что меня ударила.
   Мы происхожденія деревенскаго.
   Мой отецъ -- сынъ поселянина, который возгордился и захотѣлъ, чтобъ его сынъ учился хорошо и пошелъ въ патеры. Мальчика отдали дядѣ, патеру, для обученія латини, а потомъ помѣстили въ семинарію. Мой отецъ, то есть тотъ, кто долженъ былъ сдѣлаться моимъ отцомъ, не остался тамъ, а захотѣлъ быть бакалавромъ. Получивъ дипломъ, онъ помѣстился въ маленькой комнатѣ, въ глубинѣ грязной улицы, и выходилъ оттуда днемъ на уроки по полъ-франка въ часъ и вечеромъ, чтобъ ухаживать за поселянкой, моей будущей матерью, которая тогда исполняла свой долгъ преданной племянницы у одра болѣзни своей тетки. Они влюбляются, сходятся и женятся. Церковь брошена, и родители очень недовольны этимъ бракомъ голода съ жаждою.
   Я -- первый ребенокъ этого блаженнаго союза. Я родился на старой деревянной кровати, въ которой водились деревенскія блохи и семинарскіе клопы.

-----

   Домъ, въ которомъ мы живемъ, находится въ грязной, крутой улицѣ Пюи; по ней взбираться очень трудно пѣшкомъ, а экипажи тутъ вовсе не ѣздятъ, исключая телѣгъ, запряженныхъ волами, которыхъ погоняютъ острыми кольями, тыкая ими въ спину животныхъ. Я всегда смотрю на этихъ воловъ; головы у нихъ опущены, шеи вытянуты, языкъ виситъ, кожа дымится, ноги поминутно скользятъ. Они привозятъ большіе кули съ мукою сосѣднему булочнику; я смотрю вмѣстѣ съ тѣмъ на бѣлыхъ хлѣбопековъ и большую красную печь. Тутъ такъ хорошо пахнетъ хлѣбомъ.
   Въ концѣ улицы стоитъ тюрьма, и жандармы водятъ туда часто арестантовъ въ кандалахъ. Арестанты не смотрятъ по сторонамъ; глаза у нихъ мутные; на взглядъ они такіе изнуренные, больные. Женщины подаютъ имъ мѣдныя монеты; они молча зажимаютъ ихъ въ рукѣ и наклоняютъ голову въ знакъ благодарности. Они нисколько не кажутся злыми.
   Тюремщикъ, въ качествѣ сосѣда, другъ нашего дома; онъ приходитъ иногда обѣдать къ нижнимъ жильцамъ; я -- товарищъ съ его сыномъ. Онъ иногда водитъ меня въ тюрьму; тамъ гораздо веселѣе и много деревьевъ. Мы играемъ, смѣемся. Одинъ арестантъ, старикъ, бывшій на каторгѣ, строитъ цѣлыя церкви изъ пробокъ и скорлупы орѣховъ. Дома-же у насъ никто не смѣется; мать постоянно ворчитъ. О, мнѣ гораздо веселѣе съ этимъ старикомъ и другимъ арестантомъ, убившимъ жандарма на ярмаркѣ въ Биваре! Потомъ они получаютъ букеты, цѣлуютъ ихъ и прячутъ за пазуху. Проходя по пріемной залѣ, я видѣлъ, что эти цвѣты имъ даютъ женщины. Другимъ матери приносятъ пирожки и апельсины, точно они маленькія дѣти.
   Вотъ я и маленькій ребенокъ, а у меня никогда нѣтъ ни пирожковъ, ни апельсиновъ. Я также не помню, чтобъ у насъ въ домѣ были когда-нибудь цвѣты. Мама увѣряетъ, что они только мѣшаютъ; букеты черезъ два дня дурно пахнутъ, а за растеніями въ горшкахъ надо старательно ухаживать, иначе они засохнутъ. Она такъ и хочетъ прибавить: "вѣдь ихъ нельзя сѣчь!" Я разъ укололся розаномъ, и она замѣтила: "по дѣломъ".
   Нашъ домъ принадлежитъ доброй пятидесятилѣтней старухѣ; мужъ ея, говорятъ, потонулъ, дѣлая вино, въ ваннѣ. Этотъ разсказъ заставляетъ меня бояться ванны и любить вино. Должно быть, оно очень вкусно, если мужъ хозяйки перепился имъ до смерти. Его вдова каждое воскресенье пьетъ это вино, отъ котораго несетъ любимымъ человѣкомъ. Вообще у насъ въ домѣ много пьютъ. Абатъ, живущій въ одномъ этажѣ съ нами, всегда выходитъ изъ за стола съ красными ушами, лоснящимися щеками и выпученными глазами. Носъ его походитъ на раздавленный томатъ, а изо рта у него воняетъ, какъ изъ бочки. У него есть служанка Генріета, и когда онъ выпьетъ, то всегда смотритъ на нее искоса. Часто о нихъ говорятъ шепотомъ.
   Такъ-же много болтаютъ о нашей жиличкѣ, г-жѣ Греленъ, женѣ архитектора; говорятъ, что она въ близкихъ отношеніяхъ съ помощникомъ мера, что у нея много любовниковъ, что честныя женщины умираютъ съ голода, а такія доставляютъ мѣста мужьямъ, а себѣ шелковыя платья. Я не понимаю, что все это значитъ; но неужели г-жа Греленъ нечестная женщина? Что-же она дѣлаетъ? Бѣдный Греленъ!
   Однако, Греленъ, кажется, очень доволенъ судьбою. Онъ и жена его вѣчно ласкаютъ дѣтей и даютъ имъ игрушки, А меня только бьютъ, пугаютъ постоянно адомъ и бранятъ за то, что я слишкомъ громко говорю. Я былъ-бы гораздо счастливѣе, еслибъ былъ сынъ Грелена. Но тогда помощникъ мера пріѣзжалъ-бы къ моей матери, когда отца нѣтъ дома. Впрочемъ, мнѣ какое до этого дѣло?

-----

   Какія еще воспоминанія сохранилъ я о своемъ младенчествѣ? Я помню, что зимой передъ окнами птицы порхали по снѣгу, отыскивая что-то своими клювами; что лѣтомъ я маралъ себѣ панталоны, бѣгая по грязному двору, гдѣ очень дурно пахло, а главное, что мать всегда меня била, сѣкла, рвала за уши. Это все она дѣлала для моей пользы, и чѣмъ болѣе вырывала она у меня изъ головы волосъ, чѣмъ болѣе она мнѣ давала толчковъ, тѣмъ болѣе я убѣждался, что она добрая мать, а я неблагодарный ребенокъ.
   Да, неблагодарный, потому что иногда по вечерамъ, почесывая свои синяки и желваки, я ее не благословлялъ и, только уже произнося свою обычную молитву, просилъ Бога сохранить ей здоровье, чтобъ она могла окружать меня по-прежнему своими добрыми попеченіями.

-----

   Я выросъ и хожу въ школу.
   Сынъ директора иногда беретъ меня съ собой въ садъ, который находится за школой. Тамъ прекрасныя качели и гимнастика. Но мать просила жену директора не дозволять мнѣ качаться или лазить по веревкѣ, и та взяла съ меня слово слушаться приказаній матери. Я слушаюсь. Но жена директора любитъ своего сына не меньше чѣмъ мать -- меня, а она позволяетъ ему то, что мнѣ запрещено. Кромѣ него многія другія дѣти, не старше меня, качаются въ волю.
   Развѣ они всѣ сломаютъ себѣ шеи? Вѣроятно. И я говорю себѣ, что родители, дозволяющіе такія игры своимъ дѣтямъ, просто хотятъ ихъ смерти. Эти чудовища, эти убійцы не имѣютъ храбрости потопить дѣтей и посылаютъ ихъ на качели. Иначе для чего мать запрещала-бы мнѣ то, что дозволяютъ другимъ? Зачѣмъ лишать меня удовольствія? Развѣ я не такъ ловокъ, какъ другіе? Или я уродъ и задъ у меня тяжелѣе головы? Жаль, что нельзя ихъ свѣсить поодиночкѣ! И вотъ я хожу вокругъ качелей и прыгаю передъ гимнастикой, какъ собачонка, старающаяся достать кусокъ сахара, который положенъ слишкомъ высоко. О, какъ мнѣ хотѣлось схватиться за эту трапецію и повиснуть головой внизъ! О. мать, мать! Отчего вы мнѣ не позволяете повиснуть головой внизъ? Ну, хоть разъ! А потомъ сѣките меня, сколько угодно.

-----

   Колегія или лицей въ Пюи помѣщается, какъ всѣ школы и тюрьмы, въ уединенной, мрачной улицѣ; но въ концѣ ея находятся веселые кабачки, съ зелеными вѣтками надъ дверью, вмѣсто вывѣски. Изъ этихъ кабачковъ всегда несло виномъ, которое било мнѣ въ голову, возбуждало мои нервы и дѣлало меня сильнѣе, веселѣе. Посѣтители кабачковъ шумятъ, кричатъ; они всѣ кажутся такими беззаботными добряками и всегда съ громкимъ смѣхомъ бранятся, покупая или продавая свиней и коронъ. Пробки хлопаютъ; солнце наполняетъ расплавленнымъ золотомъ стаканы, сверкаетъ на металическихъ пуговицахъ жилетокъ и жжетъ кучи мухъ въ отдаленномъ углу. Все въ кабачкахъ шумитъ, гудитъ, веселится, живетъ.
   А въ двухъ шагахъ лицей дремлетъ, покрытый плесенью, наполняя воздухъ удушливымъ запахомъ скуки и чернилъ. Всѣ, входящіе въ него, опускаютъ глаза, смягчаютъ голосъ и ходятъ на цыпочкахъ, чтобъ не нарушить тишины, не оскорбить дисциплины, не помѣшать занятіямъ. Фуй, какъ отъ всего тутъ несетъ старьемъ!
   Мой отецъ -- репетиторъ въ старшемъ классѣ лицея по математикѣ, реторикѣ и философіи. Его не любятъ и называютъ собакой. Онъ испросилъ позволеніе брать меня съ собою въ аудиторію, и я, сидя подъ его кафедрой, приготовляю свои уроки. Но напрасно онъ беретъ меня съ собою. Старшіе ученики не мучатъ меня: они видятъ, что я застѣнчивъ, боязливъ, прилеженъ; они мнѣ не говорятъ никакихъ непріятностей, но я слышу, что они болтаютъ о моемъ отцѣ, какъ они его называютъ. Они смѣются надъ его длиннымъ носомъ, надъ его затасканнымъ пальто. Они поднимаютъ его на смѣхъ, и я страдаю за него. Онъ этого не знаетъ и часто кричитъ на меня: "что съ тобой? Ты вытаращилъ глаза, какъ болванъ!" А я именно въ эту минуту услыхалъ, что его оскорбляли, и старался проглотить горькую слезу.
   Онъ иногда посылаетъ меня во время вечерняго урока за книгой или съ запиской къ другому учителю, живущему черезъ дворъ. Уже темно, вѣтеръ дуетъ, на лѣстницахъ и въ коридорахъ царитъ мракъ; иногда ученики прячутся въ углахъ и меня пугаютъ. Я иду храбро, но перевожу свободно дыханіе, только вернувшись въ классную.
   Часто я остаюсь одинъ въ комнатѣ, когда г-жа Баландро еще не пришла за мною, а отецъ увелъ учениковъ къ ужину. Какъ долго идетъ время! Все пусто и безмолвно вокругъ; а если кто входитъ, то только ламповщикъ. Онъ также не любитъ отца, право, не знаю, почему. Онъ всегда ходитъ въ сѣрой курткѣ, какъ у арестантовъ, и въ фуражкѣ изъ звѣриной шкуры; отъ него несетъ масломъ. Онъ всегда что-то бормочетъ сквозь зубы, смотритъ на меня сердито, вытаскиваетъ изъ-подъ меня стулъ, ставитъ лампу на мою тетрадку, бросаетъ на полъ мое пальто, толкаетъ меня, какъ собаку, и выходитъ изъ комнаты, не сказавъ мнѣ ни слова. Я также съ нимъ не говорю и молчу, когда отецъ возвращается. Меня учили, что не слѣдуетъ наушничать. Я этого никогда не дѣлаю, и, благодаря этому, въ мои школьные годы мнѣ суждено перенести отъ учителей много тяжелыхъ пытокъ.
   Притомъ я не хочу, чтобъ изъ-за меня страдалъ мой отецъ. Я скрываю отъ него получаемыя непріятности изъ боязни, чтобъ онъ не затѣялъ ссоры съ моими притѣснителями. Хотя я ребеновъ, но чувствую, что обязанъ исполнять свой долгъ, что я сынъ каторжника или, еще хуже, тюремщика, и я переношу всѣ грубости ламповщика, слушаю, какъ-будто не слыша, всѣ насмѣшки надъ отцомъ. Но это тяжело для девятилѣтняго ребенка.
   Случалось, что я очень голодалъ, когда меня долго оставляли одного въ аудиторіи, а изъ столовой долеталъ до меня соблазнительный запахъ жаркого. Какъ я проклиналъ добрую г-жу Баландро, которая всегда водила меня въ лицей и приводила домой! Но потомъ я узналъ, что моя мать ее нарочно задерживала, говоря, что отецъ, еслибъ онъ не былъ мокрой курицей, могъ-бы всегда накормить меня остатками своего ужина.
   -- Еслибъ я была на его мѣстѣ, воскликнула она, -- то отлично-бы это продѣлывала. Стоило только спрятать что-нибудь съѣстное въ бумажку; пожалуй, я дамъ ему для этого коробочку.
   Однако, мой отецъ упорно сопротивлялся, бѣднякъ. Его удерживалъ страхъ, что его поймаютъ и поднимутъ на смѣхъ. Моя мать по временамъ старалась его насильно заставить покориться ея волѣ и оставляла меня голодать въ аудиторіи. Но онъ не поддавался и предпочиталъ мои страданія своему стыду, и онъ былъ правъ.
   Однако, я помню, одинъ разъ онъ выбѣжалъ изъ столовой, сунулъ мнѣ котлетку, которую онъ спряталъ въ тетрадку. Онъ казался очень взволнованнымъ и быстро ушелъ. Я какъ теперь вижу эту сцену. Впослѣдствіи я простилъ многое отцу ради котлетки, которую онъ тайкомъ стащилъ со стола для своего голоднаго сына.

-----

   Въ новый годъ товарищи отца и родители нѣкоторыхъ изъ учениковъ приходятъ къ намъ и приносятъ мнѣ подарки.
   -- Благодари-же, Жакъ, говоритъ мать; -- ты стоишь, какъ дуракъ.
   По уходѣ гостей, я съ невыразимой радостью принимаюсь барабанить, трубить, играть на гармоніи. Но мать не хочетъ, чтобъ я сошелъ съума, и отнимаетъ у меня игрушки. Я тогда набрасываюсь на конфекты и начинаю ихъ лизать. Но мать не хочетъ, чтобъ я имѣлъ манеры низкопоклонныхъ льстецовъ.
   -- Начинаешь лизать конфекту, а кончишь лизаньемъ...
   Она останавливается и смотритъ на отца, желая знать, понялъ-ли онъ ее. Отецъ нагибается и показываетъ рукой, что понялъ.
   У меня все отнимаютъ и прячутъ подъ замокъ.
   -- Пожалуйста, мама, позволь мнѣ сегодня поиграть, умоляю я, -- только сегодня, и я пойду во дворъ; ты ничего не услышишь; а завтра я буду умницей.
   -- Еще-бы ты не былъ умницей. Я тебя иначе высѣку. Вотъ давайте этому замарашкѣ хорошенькія вещи, онъ ихъ только портитъ.
   Что мнѣ всего грустнѣе -- это счастье другихъ дѣтей. Въ окно я вижу, что въ сосѣднемъ домѣ дѣти переломали свои игрушки, измарали себѣ руки въ краскѣ, выпачкали рты конфектами. О, какая у нихъ радость, какое веселье!
   Я горько плачу.
   Что мнѣ игрушки, если я не могу съ ними дѣлать, что хочу, ломать, рвать, топтать? Я люблю ихъ, когда онѣ мои, а не тогда, когда онѣ у матери. Онѣ меня тѣмъ и тѣшатъ, что ихъ шумъ рѣжетъ уши; если ихъ положатъ на столъ и не велятъ до нихъ дотрогиваться, то мнѣ ихъ и не надо. Наплевать мнѣ на конфекты, если мнѣ ихъ будутъ давать по одной, когда я умница. Я люблю ими обжираться.
   -- Ты совсѣмъ дуракъ, голубчикъ, сказала мнѣ мать однажды, когда я ей разсказалъ свое горе, но все-же дала мнѣ конфекту, приговаривая:-- возьми, но съѣшь съ хлѣбомъ.
   Учителя въ лицеѣ разсказываютъ о философахъ, которые въ одномъ словѣ совмѣщали цѣлое ученье. Моя мать походитъ на нихъ и умѣетъ самой пустой мелочью выразить главный законъ, которымъ всякій благоразумный человѣкъ долженъ руководствоваться въ своей жизни.
   "Ѣшь конфекту съ хлѣбомъ!" Это значитъ: "ты, дуракъ, хотѣлъ глупо ее проглотить разомъ. Ты забылъ, что ты бѣденъ. Къ чему-бы тебѣ послужило это лакомство? А ты сдѣлай изъ нея особое кушанье, съѣшь ее съ хлѣбомъ и будешь сытъ!" Нѣтъ, я люблю лучше хлѣбъ одинъ.
   Я очень уважаю хлѣбъ.
   Какъ-то разъ я бросилъ на полъ корку; отецъ нагнулся и поднялъ ее.
   -- Дитя мое, сказалъ онъ, совсѣмъ не такимъ жесткимъ голосомъ, какъ всегда, -- не надо бросать хлѣбъ; его трудно заработать. У насъ у самихъ его немного, но еслибъ и былъ изли гаекъ, то надо дать его бѣднымъ. Можетъ быть, придетъ день, когда ты будешь въ немъ нуждаться, и тогда ты поймешь его цѣну. Помни мои слова, дитя мое.
   Я никогда ихъ не забылъ. Это замѣчаніе, сдѣланное отцомъ, быть можетъ, разъ во все мое дѣтство, безъ гнѣва и съ достоинствомъ, глубоко запало въ мое сердце, и я съ тѣхъ поръ уважаю хлѣбъ.
   Колосья въ полѣ для меня священны, и я никогда не смялъ ни одного колоса, чтобы сорвать василекъ или макъ.
   Слова отца о бѣдныхъ меня также поразили, и, быть можетъ, благодаря имъ, я всегда питалъ уваженіе къ голодныхъ и всегда защищалъ ихъ. "Ты поймешь цѣну хлѣба", сказалъ отецъ. И я ее понялъ.

-----

   Однажды какой-то туристъ, проѣзжая мимо верхомъ, принялъ меня издали за достопримѣчательность Пюи и, подскакавъ ко мнѣ, очень изумился, увидавъ, что я живое существо. Онъ слѣзъ съ лошади и почтительно спросилъ у матери адресъ портного, который сшилъ мнѣ платье.
   -- Это я, отвѣчала мать, покраснѣвъ отъ гордости.
   Туристъ ускакалъ, и болѣе его никогда не видали въ городѣ, но моя мать разсказывала мнѣ съ удовольствіемъ объ этомъ эпизодѣ.
   Я часто бываю одѣтъ весь въ черномъ, во фракѣ и въ высокомъ цилиндрѣ; я похожъ тогда на дымовую трубу.
   Говорятъ, что я очень скоро ношу платье, и потому для ежедневнаго обихода мнѣ купили деревенскую, желтую, мохнатую матерію. Укутанный въ нее, я играю роль лапландскаго посланника. Чужестранцы мнѣ кланяются; ученые смотрятъ на меня съ любопытствомъ. Но матерія эта очень жесткая и царапаетъ мнѣ тѣло до крови. Увы, я въ этихъ панталонахъ не живу, а влачу свое существованіе.
   Всѣ дѣтскія игры мнѣ запрещены. Я не могу дрыгать и драться; я почти ползаю по улицамъ; благодаря этимъ панталонамъ, мнѣ въ двѣнадцать лѣтъ, суждено, средиство его роднаго города -- извѣдать всѣ муки изгнанія.
   Моя мать иногда пускается на шутки: какъ-то на масляницѣ меня пригласили на костюмированный балъ, и она одѣла меня угольщикомъ. Ей что-то помѣшало отправиться на цѣлый вечеръ въ гости, и она, доведя меня до дома, гдѣ давался балъ, ушла. Я не зналъ дороги и заблудился въ саду. Случайно меня увидала служанка и воскликнула:
   -- А, это вы, маленькій Шуфлу! Вы пришли намъ помочь въ кухнѣ?
   Я не посмѣлъ возражать, и меня заставили цѣлую ночь мыть посуду.
   Когда утромъ мать пришла за мною, то я полоскалъ рюмки; ей сказали, что меня никто не видалъ. Поднялись поиски. Я услыхалъ и вбѣжалъ въ залу, чтобъ броситься въ объятія матери, но маленькія дѣвочки раскричались, а дамы попадали въ обморокъ, при видѣ страннаго карлика. Даже мать не хотѣла меня признать. Я уже началъ себя воображать сиротою. Однако, мнѣ стоило только отвести ее въ уголокъ и показать ей извѣстное мѣсто моего тѣла, красное и все въ шрамахъ, чтобъ она воскликнула: "это мой сынъ". Чувство стыдливости меня удержало. Я удовольствовался знаками, и она, наконецъ, меня поняла и увела домой.
   Ко дню раздачи наградъ въ лицеѣ, моя мать мнѣ сдѣлала новой костюмъ.
   -- Я хочу, чтобъ мой ребенокъ былъ хорошо одѣтъ, говоритъ она и отыскиваетъ въ своемъ комодѣ старую, блестящую матерію, отливающую на солнцѣ тигромъ и одинаково рѣжущую глаза и руки.-- Эту матерію въ старину покупали цѣною золота. Я тебѣ сдѣлаю изъ нея куртку. Кажется, я тебя балую, прибавляетъ она съ самодовольной улыбкой самопожертвованія.
   Куртка готова и рѣжетъ мнѣ уши. Но этого мало: мать ничего не жалѣетъ и унизываетъ ее зелеными пуговками на манеръ оливокъ. Въ день торжества на меня еще надѣли бѣлыя, чрезвычайно натянутыя панталоны, съ длинными, жесткими штрипками, и высокую черную шляпу, которую я причесалъ противъ ворса. Прохожимъ издали казалось, что это мои волосы поднялись дыбомъ, и они говорили другъ другу: "онъ, вѣрно, видѣлъ чорта".
   -- Мои сынъ, съ гордостью произнесла моя мать, когда мы явились въ лицей, и швейцаръ только съ ужасомъ поднялъ руки къ небу, тщетно стараясь найти меня водъ моей большой шляпой.
   Мы вошли въ залу, но, перелѣзая черезъ скамейки, чтобъ добраться до моего мѣста, я вдругъ оступился; одна нъ штрипокъ лопнула и штанина поднялась, какъ резинка. Моя берцовая кость оголилась, и дамы, оскорбленныя моимъ цинизмомъ, закрываютъ свои лица веерами. Въ залѣ происходитъ смущеніе. Власти на эстрадѣ спрашиваютъ, въ чемъ дѣло.
   -- Жакъ, опусти панталоны! кричитъ мать во все горло, и глаза всѣхъ устремляются на меня.
   Но необходимо прекратить этотъ скандалъ, и энергичный генералъ, возсѣдавшій на эстрадѣ, командуетъ:
   -- Уберите мальчишку съ оливками!
   Этотъ приказъ тотчасъ исполняется; меня вытаскиваютъ изъ подъ скамьи, куда я забился, и жена одного изъ учителей уводитъ меня къ себѣ и переодѣваетъ съ головы до ногъ.
   -- Бѣдный мальчикъ, ты не умѣешь носить хорошаго костюма, произноситъ моя мать болѣе съ сожалѣніемъ, чѣмъ съ сердцемъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ и возвращаюсь въ одеждѣ другого мальчика, гораздо больше и выше меня. Всѣ думаютъ, что это мистификація. Я только-что походилъ на леопарда, а теперь я вылитый старикъ. Это не спроста. Въ залѣ пробѣгаетъ слухъ, что я сынъ фокусника, только-что пріѣхавшаго въ городъ и желающаго показывать публично свою силу. Многіе этому вѣрятъ, но, по счастію, меня мою мать знаютъ, и вскорѣ все объясняется.
   Я слушаю рѣчи, всѣми забытый, и съ трудомъ ковыряю пальцами въ носу,-- такъ длинны у меня рукава!

-----

   Я только и забавляюсь, что во время вакацій, у дяди Жозефа на фермѣ.
   О, какое наслажденіе бѣгать по зеленому лугу на берегу ручья, на днѣ котораго видны камешки! Какъ весело бросать въ воду вѣтки бузины!
   Моя мать очень не любитъ, когда я смотрю на воду, открывъ ротъ. Она права: я теряю время.
   -- Тыбы лучше взялъ съ собою латинскую граматику и подтвердилъ-бы ее, говоритъ она и прибавляетъ съ глубокимъ чувствомъ:-- и какъ ты всегда портишь башмаки въ грязи! Убирайся домой!
   Я знаю, что кожанные башмаки портятся въ полѣ и что лучше надѣть деревянные, но мать и слышать объ этомъ не хочетъ. Она меня воспитываетъ и не желаетъ, чтобъ я сталъ такимъ же деревенщиной, какъ она. Она ничего не жалѣетъ, чтобъ только сдѣлать своего Жака господиномъ, Не для того она одѣваетъ его въ куртку съ оливками и въ высокій цилиндръ, чтобъ Жакъ вернулся въ деревню и сталъ ходить въ деревянныхъ башмакахъ.
   Да, да, я предпочелъ-бы ходитъ въ деревянныхъ башмакахъ. По мнѣ, отъ простого поселянина лучше пахнетъ, чѣмъ отъ лицейскаго учителя. Я съ большимъ удовольствіемъ шлепалъ-бы по грязи, чѣмъ помадилъ-бы волосы, и собирать сѣно мнѣ пріятнѣе, чѣмъ учиться граматикѣ. Какое счастье вязать снопы, таскать дрова, ворочать камни! Быть можетъ, я рожденъ, чтобъ быть слугой? Да, это страшно сказать, но я рожденъ, чтобъ быть слугою! Я это вижу. Я это чувствую.
   О, Боже мой, только-бы мать объ этомъ не узнала! А я охотно занялъ-бы мѣсто маленькаго пастушка Поерони. Онъ водитъ стадо на луга, гдѣ столько цвѣтовъ; онъ разстегиваетъ свою рубашку, когда ему жарко, и никто ему не говоритъ: "руки по швамъ!" "Что ты сдѣлалъ со своимъ галстухомъ?" "Держись прямо!" "Развѣ ты горбатый?" "Застегни жилетку!" "Куда ты дѣлъ самую лучшую оливку?" "О, этотъ ребенокъ сведетъ меня въ могилу!"
   И большіе слуги счастливѣе моего отца. Онъ не надо носить жилета, застегнутаго до верха, чтобъ скрыть грязную рубашку. Они не боятся своихъ хозяевъ, какъ отецъ боится директора; они не прячутся, чтобъ выпить стаканъ вина; они громко поютъ и смѣются въ полѣ въ рабочіе дни и въ кабачкѣ въ праздникъ.
   Мой отецъ -- не слуга, а съ сердечнымъ содроганіемъ бережетъ свои изношенныя суконныя панталоны. Онъ едва можетъ въ нихъ кланяться. А если онъ не поклонится тому или другому, то его позовутъ къ директору, и надо будетъ просить прощенія, конечно, не какъ слугѣ, но какъ учителю.
   Надъ нимъ всѣ смѣются -- и товарищи-учителя и ученики. Ему платятъ жалованье, пока не прогонятъ изъ одного лицея въ другой съ его женою, которая питаетъ отвращеніе къ поселянамъ, и съ сыномъ, который ихъ безъ ума любитъ.
   

ГЛАВА II.

   По протекціи одного пріятеля, мой отецъ назначенъ учителемъ въ седьмой классъ въ лицеѣ въ Сент-Етьенѣ. Онъ долженъ былъ уѣхать второпяхъ. Мать осталась въ Пюи и, устроивъ всѣ дѣла, послѣдовала за нимъ вмѣстѣ со мною.
   Это происходило въ декабрѣ; было холодно. Пріѣхавъ въ Сент-Етьенъ ночью, мы мерзли, дожидаясь отца на улицѣ, среди своихъ чемодановъ и узловъ. Онъ не только не пришелъ къ намъ на-встрѣчу, но долго вовсе не являлся, и мать выходила изъ себя. Наконецъ, отецъ прибѣжалъ, еле переводя дыханіе.
   -- Я опоздалъ, бормочетъ онъ въ смущеніи;-- я думалъ, что дилижансъ... я былъ у эконома...
   Мать ничего ему не отвѣчала. Это странное молчаніе продолжалось во всю дорогу въ фіакрѣ до нанятой отцомъ квартиры. То-же молчаніе и на лѣстницѣ, на которой я спотыкаюсь на каждомъ шагу. Обыкновенно, когда я спотыкнусь; на меня сыплются брань и толчки. Теперь ни слова, ни затрещины.
   Я дорого-бы далъ, чтобъ мать меня ударила; когда она меня бьетъ, то она въ духѣ; это придаетъ ей силы, какъ нырокъ уткѣ. Какое счастье матери чувствовать подъ рукой щеку сына. "Это онъ, это мой ребенокъ, мой плодъ, эта щека моя"... Трахъ, трахъ!
   Но, нѣтъ. Она идетъ теперь безмолвная, сложивъ руки на груди, какъ привидѣніе. Быть бѣдѣ!
   Впрочемъ, я всегда вывожу изъ затрудненія родителей своей головой, задомъ, ухомъ или волосами. Вдругъ я чувствую, что нога моя скользитъ, и я падаю. Подъ каблукъ моего сапога попала апельсинная корка, и мать ее замѣтила первая, нагнувшись, чтобы изслѣдовать таинственное паденіе сына.
   -- А, здѣсь ѣдятъ апельсины, здѣсь ѣдятъ апельсины! произноситъ она грознымъ голосомъ и наступаетъ на отца, топая ногами.
   Я хочу вскочить и броситься между отцомъ и матерью. Но я не могу тронуться. Я упалъ на картину, валявшуюся на полу, и разбилъ стекло.
   Родители принуждены сдѣлать подробную рекогносцировку пораженной части моего тѣла, и нѣсколько капель крови, виднѣющіяся на полу, даютъ новое направленіе ихъ мыслямъ. Мнѣ очень больно, но я радуюсь, что страшное молчаніе нарушено. Меня моютъ, вытаскиваютъ изъ меня всѣ стеклышки, одно за другимъ. При этомъ руки родителей соприкасаются; они заговариваютъ, и миръ заключенъ.
   Я былъ послѣ этого боленъ: у меня открылась лихорадка. Но семейная гроза миновала; отецъ кое-какъ объяснилъ появленіе апельсинной корки въ квартирѣ и свое непоявленіе къ намъ на-встрѣчу; это усмирило гнѣвъ моей матери, а чтобы усмирить мою боль, мнѣ приложили компресы.
   Впрочемъ, въ исторіи апельсинной корки скрывалась, какая-то тайна. Отецъ солгалъ, говоря, что экономъ его задержалъ. Я слышалъ случайно его разговоръ съ товарищемъ, который зашелъ къ нему, когда мать заснула отъ усталости.
   -- Я скажу вотъ такъ, а вы такъ... Мы его предупредимъ... Только-бы онѣ не вздумали узнать на улицѣ...
   Что все это значило? Кто это были оньь?

-----

   Не успѣли мы помѣститься на своей новой квартирѣ, какъ мать уѣхала на родину получать какое-то наслѣдство и отдала меня на время въ семью сосѣда-башмачника, Фавра. Какая это прекрасная семья, какъ они всѣ счастливы! Они работаютъ, шумятъ, смѣются, когда веселы, плачутъ, когда грустны. Мои-же родители никогда по смѣются и никогда не плачутъ. Это потому, что отецъ -- професоръ, свѣтскій человѣкъ, а мать -- женщина стойкая, мужественная и хочетъ меня воспитать, какъ воспитываютъ порядочныхъ людей.
   Мнѣ свободно дышалось въ этой средѣ честныхъ рабочихъ. Руки у нихъ были черны, но сердца чисты. Мнѣ хотѣлось тоже сдѣлаться рабочимъ и вести славную труженическую жизнь, не боясь ни матери, ни богатыхъ, а цѣлый день работая и распѣвая пѣсни.
   Славные были этотъ башмачникъ и его жена. Они не сѣкли своихъ дѣтей и давали милостыню бѣднымъ не такъ, какъ мои родители, Впродолженіи всего моего дѣтства я слышалъ отъ матери, что не слѣдуетъ давать денегъ бѣднымъ и что лучше бросить пять сантимовъ въ рѣку, чѣмъ дать, бѣдному: по крайней мѣрѣ, онъ не пойдетъ въ кабакъ. Однако, я никогда не могъ безъ содроганія сердца видѣть бѣднаго человѣка, просившаго милостыню. А г-жа Фавръ и ея сосѣдка, г-жа Венсенъ, такая-же славная, честная работница, цѣловали съ гордостью своихъ дѣтей, когда они давали бѣднымъ деньги. Это меня смущало, но, сознаюсь, не надолго. При здравомъ обсужденіи этого труднаго вопроса, я говорилъ себѣ, что эти добрыя матери не сѣкли своихъ дѣтей, ибо не могли-бы перенести ихъ слезъ, и позволяли имъ давать милостыню потому, что это тѣшило ихъ мелочное самолюбіе.
   Моя мать была мужественнѣе. Она приносила себя въ жертву; она преодолѣвала свои слабости, удерживалась отъ неблагоразумнаго перваго стремленія и, вмѣсто того, чтобы меня цѣловать, давала мнѣ пощечину. Вы думаете, что ей это ничего не стоило? Она иногда ломала себѣ ногти. Она била меня для моей-же пользы. Часто ея рука колебалась, и она должна была прибѣгнуть къ ногѣ. Сколько разъ она останавливалась при мысли дотронуться до тѣла своего любимаго дѣтища и брала палку, метлу, или первый попавшійся ей подъ руку предметъ! Я до того былъ убѣжденъ въ справедливости принциповъ, которыми руководилась моя мать, и въ героизмѣ ея чувствъ, что часто обобвинялъ себя въ непослушаніи и просилъ прощенія за это у Бога.
   Моя счастливая, свободная жизнь у Фавровъ продолжалась недолго. Мать пріѣхала изъ деревни, и я снова подпалъ подъ систему оплеухи. Зато, когда мнѣ удавалось вырваться на свободу, я не зналъ удержу. Такъ, однажды на масляницѣ я въ союзѣ съ товарищами затѣялъ гигантскую драку съ мальчиками сосѣдней улицы, въ общей свалкѣ упалъ и сломалъ себѣ ногу.
   По словамъ доктора, мое положеніе было серьезное, и мать меня не высѣкла, а ухаживала за мною. Но когда мнѣ стало легче, я слышалъ, какъ, сидя у моей постели, она считала:
   -- Уже теперь на два франка мягчительнаго пластыря!
   Честная женщина, она всегда думала объ экономіи и ни при какихъ условіяхъ не забывала порядка, ибо безъ нихъ нѣтъ спасенія для семейной жизни. Безъ экономіи и порядка человѣкъ кончаетъ богадѣльней или плахой.
   Но мысль о выздоровленіи меня пугала, и я съ ужасомъ ждалъ разсчета за свою продѣлку. Я уже былъ безъ того довольно наказанъ, и еслибы отецъ и мать это поняли, то, конечно, не стали-бы меня сѣчъ.
   Впрочемъ, меня и но высѣкли на этотъ разъ, а мать придумала наказаніе еще хуже.
   Уже давно ей не нравилось, что ея сынъ якшался съ дѣтьми простыхъ рабочихъ и былъ друженъ съ сыновьями башмачника, и, воспользовавшись этимъ случаемъ, она рѣшилась разомъ наказать меня самымъ чувствительнымъ образомъ и освободить сына отъ недостойныхъ товарищей.
   -- Я не хочу его сѣчь, сказала мать г-жѣ Фавръ; -- но я знаю, что онъ любитъ бывать съ вашими сыновьями, и я ему это воспрещу; это будетъ ему отличное наказаніе.
   Г-жа Фавръ не считала себя вправѣ оспаривать дѣйствія жены професора. Я понялъ ея молчаніе и понялъ, что мать вѣрно отгадала средство меня наказать, нанести ударъ не моему тѣлу, а сердцу. Я не разъ плакалъ въ дѣтствѣ, и на многихъ страницахъ этого разсказа замѣтенъ слѣдъ слезъ, но я никогда но былъ такъ глубоко огорченъ, какъ въ тотъ день. Мнѣ казалось, что мать была съ намѣреніемъ жестока. Я былъ боленъ, слабъ, грустенъ и нѣсколько недѣль никого не видалъ. Мнѣ нужно было поболтать съ товарищами, отвести съ ними душу. И къ тому-же я очень любилъ этихъ добрыхъ, славныхъ мальчиковъ, это гнѣздо будущихъ честныхъ "рабочихъ. Нѣтъ, рѣшительно мать сдѣлала-бы лучше, еслибы меня высѣкла, но дозволила видѣться съ Фаврами.

-----

   Мой отецъ былъ професоромъ въ седьмомъ классѣ или элементарномъ, какъ тогда говорили. Я былъ въ его классѣ. Никогда я не переносилъ такой заразительной вони. Наша классная комната находилась рядомъ съ ретирадными мѣстами, и цѣлый годъ я дышалъ этими міазмами. Menu еще помѣстили у самой двери, ибо я, какъ сынъ учителя, долженъ всегда быть въ авангардѣ, въ самомъ опасномъ мѣстѣ.
   Рядомъ со мною сидѣлъ ужасный шалунъ, по недурной товарищъ, впослѣдствіи сдѣлавшійся знаменитымъ префектомъ, и за каждую его шалость мнѣ доставалось. Отецъ преспокойно вставалъ съ кафедры, подходилъ ко мнѣ и дралъ меня за ухо или толкалъ въ спину.
   Отецъ долженъ былъ доказать, что онъ не дѣлалъ предпочтенія своему сыну, и потому наказывалъ меня предпочтительнѣе всѣхъ. Къ тому же мой сосѣдъ-шалунъ былъ сынъ одной изъ важныхъ особъ въ городѣ, и, подвергая его наказаніямъ, можно было подвергнуть себя непріятностямъ. Для того-же, чтобы успокоить свою совѣсть, отецъ всегда дѣлалъ видъ, что считаетъ меня виноватымъ, хотя онъ очень хорошо зналъ, что шалости дѣлалъ не я, а мой сосѣдъ.
   Я за это не сердился на отца. Я зналъ, что моя шкура была полезна для его ремесла, и я подставлялъ свою шкуру. Валяй, папа!
   Впрочемъ, колотушки отца позволяли мнѣ кое-какъ поддерживать свое положеніе среди товарищей, которые обыкновенно вымѣщаютъ свой гнѣвъ противъ учителя на его сынѣ. Меня-же они не считали врагомъ и даже сожалѣли-бы, еслибы дѣтямъ была доступна жалость. Меня не избѣгали, не преслѣдовали, со мною обращались, какъ съ товарищемъ, и даже еще лучше, чѣмъ со многими другими, потому что на побои отца я никогда не отвѣчалъ: "я этого не сдѣлалъ". Къ тому-же я былъ силенъ и, съ позволенія отца, задалъ такого трезвона одному мальчику, отецъ котораго пользовался дурной репутаціей въ глазахъ начальства, что заслужилъ уваженіе всѣхъ товарищей. Но еслибы отецъ мнѣ не дозволилъ этого подвига, то мнѣ пришлось-бы, вѣроятно, раздѣлить обыкновенную участь учительскихъ дѣтей. Я видалъ столько несчастныхъ среди этихъ бѣдныхъ отверженцевъ. Что-же дѣлать, дѣти должны повиноваться родителямъ, особенно, когда дѣло идетъ о кускѣ хлѣба родителей. Терпи, бѣдный ребенокъ, сынъ професора, страдай, плачь и молчи! Этого требуютъ высшіе принципы! "А что общество безъ принциповъ?" говорилъ намъ всегда професоръ философіи.

-----

   Къ этому времени моей жизни относится одинъ поступокъ, который я могъ бы скрыть. Но, нѣтъ, я открываю сегодня эту страшную тайну, какъ, умирающій зоветъ къ своей постели прокурора и разсказываетъ ему свое, преступленіе. Мнѣ очень тяжело это сознаніе, но я обязанъ его сдѣлать для чести моей семьи, для истины, для французскаго банка, для самого себя.
   Я совершалъ подлоги. Боязнь каторги и страхъ привести въ отчаяніе родителей, которые, какъ извѣстно, меня обожали, побудили меня скрыть мое преступленіе подъ завѣсою тайны, которую еще никому не удалось поднять. Я самъ себя выдамъ теперь и чистосердечно разскажу, какъ я дошелъ до этого позора и съ какимъ цинизмомъ вступилъ на путь безчестья.
   Одинъ изъ моихъ товарищей, тринадцатилѣтній мальчикъ съ рыжими волосами, имѣлъ "Жизнь Картуша", "Сказки каноника Шмидта" и "Похожденія швейцарскаго Робинзона" съ картинами. Онъ мнѣ предложилъ эти сокровища на самыхъ постыдныхъ условіяхъ. Я ихъ принялъ и очень хорошо помню, не колеблясь.
   Вотъ условія этого гнуснаго торга.
   Въ сент-етьенскомъ лицеѣ, какъ вездѣ, въ ходу професорскія свидѣтельства, освобождающія учениковъ отъ того или другого, наложеннаго на нихъ, наказанія. Мой отецъ имѣлъ право наказывать или миловать не только въ своемъ одномъ классѣ, а во многихъ другихъ, гдѣ онъ поочередно съ прочими учителями исполнялъ должность репетитора каждыя двѣ недѣли. Рыжій мальчикъ предложилъ, что онъ будетъ одолжать мнѣ книги съ картинками, если я ему добуду свидѣтельство за подписью отца.
   Волоса не встали у меня дыбомъ.
   -- Ты умѣешь поддѣлать росчеркъ отца?
   Мои руки не отнялись, языкъ не присохъ къ гортани.
   -- Достань мнѣ свидѣтельство, отмѣняющее переписку двухсотъ строчекъ латинскихъ стиховъ, и я тебѣ дамъ прочесть "Жизнь Картуша".
   Сердце у меня едва не выскочило отъ волненія.
   -- Я тебѣ дамъ эту книгу, -- слышишь?-- Не одолжу, а подарю.
   Ударъ былъ нанесенъ мнѣ въ самое сердце, и я упалъ въ разверстую передо мною бездну. Я бросилъ свою честь за заборъ, простился съ порядочнымъ обществомъ и уединился въ трущобу подлоговъ.
   Впродолженіи двухъ лѣтъ я поставлялъ подложныя свидѣтельства рыжему мальчику, который, правда, первый придумалъ эту преступную комбинацію, но все-же я, закусивъ удила, сдѣлался его адскимъ соучастникомъ. Такимъ образомъ, цѣною своей чести я пріобрѣлъ всѣ его книги съ картинами, а у него ихъ было немало; онъ получалъ до того много денегъ отъ своихъ родителей, что держалъ въ классѣ за лексиконами живыхъ лягушекъ. И я могъ-бы имѣть лягушекъ; онъ мнѣ ихъ предлагалъ. Но если я согласился обезчестить имя отца изъ-за страсти къ чтенью и не устоялъ противъ соблазна имѣть своей собственностью книги съ картинами, то я поклялся противостоять всѣмъ другимъ соблазнамъ и никогда не прикасался къ лягушкѣ. Вѣрьте моему слову. Я не стану сознаваться въ-половину.
   И то довольно, что я впродолженіи цѣлыхъ двухъ лѣтъ обманывалъ общественное довѣріе и поддѣлывалъ всѣми уважаемую подпись. Мы прекратили это преступное ремесло, -- дотому-ли, что оно уже оказалось безполезнымъ, или почему другому, я, право, непомню,-- и никто никогда объ этомъ по узналъ. И во все время, пока я занимался поддѣлкой подписей, я чувствовалъ себя какъ нельзя лучше. Можно было-бы предположить, что преступленіе гложетъ человѣка и заставляетъ его блѣднѣть, сохнуть; но есть, по несчастью, преступники, на которыхъ ничто не дѣйствуетъ. Гнусность ихъ поведенія не мѣшаетъ имъ спускать волчокъ и привязывать бумажки къ жукамъ. Я именно былъ въ такомъ положеніи. Я ужасно много спускалъ волчковъ и навязывалъ на жуковъ безконечныя бумажки. Быть можетъ, это средство противъ нечистой совѣсти. Во всякомъ случаѣ, я никогда не имѣлъ такого свѣжаго цвѣта лица и цвѣтущаго вида, какъ въ эту эпоху моей подложной дѣятельности.
   Только теперь меня прошибъ стыдъ, и я сознался, краснѣя, въ своей винѣ. Начинаешь съ поддѣлки професорскихъ свидѣтельствъ, а кончаешь банковыми билетами. Я никогда не думалъ о поддѣлкѣ банковыхъ билетовъ, но это, можетъ быть, по лѣни или по неимѣнію дома чернилъ. Во всякомъ случаѣ, если поддѣлка професорскихъ свидѣтельствъ ведетъ на каторгу, то я долженъ-бы быть на каторгѣ.
   И кто поручится, что я тамъ не буду?

-----

   На мнѣ лежатъ дома заботы по хозяйству. "Человѣкъ долженъ все знать", говоритъ моя мать. Это не тяжелая работа: надо вымыть нѣсколько тарелокъ, вымести комнату, обтереть тряпкой мебель. Но у меня рука очень тяжелая. Я часто бью посуду. Моя мать кричитъ, что я дѣлаю это нарочно и что мы вскорѣ будемъ нищіе, если я не исправлюсь. Однажды я до кости порѣзалъ себѣ палецъ.
   -- Онъ еще и пальцы себѣ рѣжетъ! воскликнула моя мать, внѣ себя отъ гнѣва.
   По несчастью, у нея во всемъ метода. Она требуетъ, чтобъ я мелъ соръ узорами.
   -- У него нѣтъ мыслей на грошъ, замѣчаетъ она съ отвращеніемъ и, схвативъ лейку и метлу, начинаетъ выводить красивые узоры съ помощью воды и пыли.
   Увы, у меня нѣтъ такой граціи! Но силы у меня много, и, принявшись за чистку мебели, я такъ энергично тру, что лакъ мгновенно исчезаетъ и дерево трещитъ.
   -- Жакъ, Жакъ, голоситъ моя мать, -- ты съума сошелъ! Брось, оставь! Онъ весь домъ снесетъ, разбойникъ, если ему позволить.
   Я становлюсь въ тупикъ. То меня обвиняютъ въ лѣни, если я не довольно крѣпко тру, то называютъ разбойникомъ, если я слишкомъ стараюсь. У меня нѣтъ мыслей на грошъ. Это правда. Я даже не умѣю граціозно мыть посуду. Что будетъ со мною впослѣдствіи? Я убѣгу въ поле; тамъ можно ѣсть кусокъ хлѣба, не подбирая крошекъ; тамъ не надо мыть тарелокъ, и, вѣроятно, Богъ не заставитъ меня чистить перья воробьямъ. Уже не поэтъ-ли я? Я такъ люблю деревенскій просторъ!
   Самое страшное въ моихъ хлопотахъ по хозяйству, -- это то, что мнѣ надѣваютъ передникъ, какъ служанкѣ. Къ моему отцу иногда приходятъ въ гости родители моихъ товарищей и видятъ меня въ этомъ костюмѣ Сандрильоны. Меня узнаютъ издали и спрашиваютъ себя -- мальчикъ я или дѣвочка?

-----

   Я терпѣть не могу лукъ.
   У насъ ѣдятъ два раза въ недѣлю крошево съ лукомъ, и впродолженіи пяти лѣтъ я не могъ его ѣсть безъ самыхъ непріятныхъ послѣдствій.
   Я не могъ переносить лука! Богатый человѣкъ можетъ позволять себѣ любить и не любить то или другое блюдо; но какъ я, бѣдный мальчикъ, смѣлъ разбирать? Когда подавали на столъ лукъ, у меня перевертывалось что-то внутри; я не могу сказать, что именно сердце перевертывалось, потому что я не знаю, имѣютъ-ли право бѣдные люди имѣть сердце.
   -- Надо заставить себя, кричала мать; -- ты дѣлаешь это нарочно!
   По счастью, она настояла на своемъ, и черезъ пять лѣтъ, уже въ третьемъ классѣ, я сталъ переваривать лукъ. Она доказала мнѣ этимъ, что сила воли ломаетъ все. И какъ только меня перестало рвать отъ крошева съ лукомъ, она перестала его дѣлать. Къ чему? Это блюдо не дешевле другихъ и такъ гадко воняетъ. Ей достаточно было, что ея метода восторжествовала.
   Напротивъ, я ужасно любилъ парей. Ну, что прикажете дѣлать,-- такой уже у меня былъ вкусъ. Но у меня изо рта его вырывали силой, какъ ядъ у человѣка, который рѣшилъ себя отравить.
   -- Отчего я не могу ѣсть парей? спрашивалъ я со слезами.
   -- Оттого, что ты его любишь, отвѣчала моя благоразумная мать, не желая развить въ своемъ сынѣ страсти.
   "Ты не любишь лукъ,-- ты его будешь ѣсть; ты любишь парей, -- тебѣ его не дадутъ". Вотъ вся система этой почтенной особы.
   "Но ты, Жакъ, лжешь! Ты увѣряешь, что мать тебя заставляла ѣсть только то, что ты не любишь. Ты любишь баранину, Жакъ, и развѣ мать тебѣ не давала баранины? Въ началѣ мѣсяца, когда отецъ получаетъ жалованье, зажарятъ заднюю часть баранины и отецъ съ матерью поѣдятъ ее два раза, а ты, Жакъ, ее доканчиваешь во всѣхъ видахъ: и холодную, и подогрѣтую, и въ соусѣ, и въ винегретѣ. Ты любишь баранину, ну, ѣшь вволю! Мать тебя довольно балуетъ". И кончается тѣмъ, что я превращаюсь въ барана и начинаю блеять.
   А чистота! О, Боже, какъ я ненавидѣлъ опрятность, по милости вонючаго мыла, которымъ скребла меня мать безъ устали, и полотенца, цѣлые углы котораго мнѣ запускали въ уши, Но быть опрятнымъ и держаться прямо -- это вся система приличнаго воспитанія.

-----

   Какъ всѣмъ дѣтямъ, мнѣ даютъ въ видѣ вознагражденія мѣдныя и даже серебряныя монеты. Моя мать меня слишкомъ любитъ, чтобъ не поощрять моихъ успѣховъ въ ваукахъ.
   -- Вотъ тебѣ! говоритъ она, показывая монету и опуская ее въ копилку.-- Это на замѣстителя.
   Этотъ противный замѣститель поглощалъ всѣ мои сантимы, тогда-какъ товарищи покупали на свои деньги сладости и качались на каруселяхъ. Иногда это меня возмущало, и я замѣчалъ матери, что другіе родители не откладывали деньги на покупку, когда ихъ дѣти выростутъ, подставного лица для рекрутчины.
   -- Вѣроятно, у нихъ дѣти калѣки, отвѣчала мать, съ гордостью смотря на своего здороваго сына.
   И вотъ какъ моя мать, всегда благоразумная и учившая меня уму-разуму безъ тѣни педантизма, всегда шедшая во главѣ своего вѣка, внушила мнѣ ненависть къ постояннымъ арміямъ и къ налогу крови.
   Разъ, передъ экзаменами, она, однако, обѣщала мнѣ дать золотую монету, если я буду первымъ.
   -- Эта монета будетъ моя совсѣмъ моя, спросилъ я, наученный горькимъ опытомъ.-- И я сдѣлаю съ нею все, что хочу, даже отдамъ бѣдному, если вздумаю?
   Мое безуміе колеблетъ мать, но она черезъ минуту отвѣчаетъ, поднимая руки къ небу:
   -- Да, эти деньги будутъ твои, совсѣмъ твои, но я надѣюсь, что ты не отдашь ихъ нищему.
   Что это значитъ? Это совершенная революція! До сихъ поръ я не имѣлъ ничего своего, даже моя шкура мнѣ не принадлежала!
   Экзаменъ кончился. Я -- первый.
   Мать мнѣ сдѣлала пирогъ съ картофелемъ, но безъ масла. Я ѣмъ пирогъ, но это шутки. Мнѣ надо мой золотой. Я скромно его спрашиваю.
   -- Жакъ, сдѣлай кредитъ своей матери! говоритъ она, выкладывая на столъ обѣщанныя деньги.
   И въ ея голосѣ слышалось благородное достоинство побѣжденной, которая готова примириться со своей судьбой, во проситъ пощады у побѣдителя. Она не отказывается отъ платежа, вотъ деньги, но проситъ отсрочки.
   -- Да, да, мама, я вамъ сдѣлаю кредитъ. Оставьте у себя эти деньги и пустите ихъ въ оборотъ. Сдѣлайте меня компаніонокъ вашей фирмы. Спасибо вамъ за ваше довѣріе ко мнѣ, спасибо!
   Въ другой разъ я получилъ, по совершенно въ руки, семь франковъ. Дѣло опять было на-счетъ экзамена, и я поставилъ условіемъ, что если буду первымъ, то получу семь франковъ и удержу ихъ у себя, а не помѣщу въ фирму. Хорошо рисковать пятью франками, но не семью.
   -- Я ихъ сохраню у себя? переспросилъ я десятки разъ.
   -- Да, ты ихъ сохранишь, отвѣчала мать.
   Она сдержала слово. Я былъ первый на экзаменѣ и, возвратясь домой, получилъ семь франковъ. Я съ восторгомъ положилъ ихъ себѣ въ кошелекъ. Но когда я сказалъ, что отправлюсь тотчасъ на карусель, то мать строго напомнила мнѣ нашъ контрактъ.
   -- Ты обязался "сохранить" деньги, и если ихъ израсходуешь, то берегись; ты будешь имѣть дѣло со мною, произнесла она грозно.
   -- Ты теперь хочешь быть лжецомъ, дитя мое, -- этого только не доставало, прибавила она.
   Я не могъ спорить; я самъ себя погубилъ.
   Я зарѣзалъ себя своимъ собственнымъ языкомъ.
   Перейдя въ четвертый классъ, я поступилъ въ руки професора Тюрпена.
   Это очень непріятный человѣкъ; онъ племянникъ начальника дивизіи, носитъ длинные сюртуки и высокіе воротники; глаза у него фаянсовые; волосы плоскіе, длинные; нижняя губа толстая, отвислая. Онъ презираетъ репетиторовъ, питаетъ отвращеніе къ бѣднымъ, жестоко обращается со стипендіатами и смѣется надъ дурно-одѣтыми людьми. Онъ издѣвается надо мною и даже поднимаетъ на смѣхъ мою мать. Я его ненавижу.
   Мнѣ, какъ сыну професора, оказываютъ особыя милости. Я -- приходящій ученикъ, но меня наказываютъ, какъ пенсіонера. Я рѣдко возвращаюсь днемъ домой. Мнѣ приносятъ изъ казенной столовой кусокъ сухого хлѣба.
   -- Я этимъ дѣлаю экономію г-жѣ Винтрасъ, замѣчаетъ Тюрпенъ своему товарищу въ полголоса, но такъ, чтобы я слышалъ:-- онъ получаетъ завтракъ даромъ.
   Я засовываю руки въ карманы и какъ-будто смѣюсь. Но сколько слезъ я глотаю, этого никто не знаетъ.
   За всякую мелочь меня заставляютъ учить наизусть сотни латинскихъ строфъ, или переписывать страницы греческой граматики. Я очень неловокъ и то опрокидываю чернильницу, то роняю перо, то рву тетрадку. Сто, двѣсти строфъ такъ и сыплются на меня. А потомъ арестъ въ классной и въ карцерѣ. Послѣднее препровожденіе времени я люблю больше всего. По крайней мѣрѣ я свободенъ въ этихъ четырехъ стѣнахъ, могу свистать, вырѣзать изъ бумаги маленькихъ тюрпеновъ, вѣшать ихъ на висѣлицахъ изъ спичекъ и т. д. Потомъ, возвращаясь изъ карцера, я встрѣчаю на дворѣ кого-нибудь изъ товарищей, которые смотрятъ на меня, какъ на бунтовщика.
   Однажды я писалъ сочиненіе по-латини и отыскивалъ слова въ маленькомъ лексиконѣ. Вдругъ подходитъ Тюрпенъ и, полагая, что я списываю свое сочиненіе изъ книги, спрашиваетъ, какая у меня книга. Я подаю лексиконъ.
   -- Это не та книга.
   -- Та самая.
   -- Вы списывали свое сочиненіе.
   -- Не правда.
   Не успѣлъ я произнести этого слова, какъ онъ мнѣ даетъ пощечину.
   Отецъ и мать меня бьютъ, но они одни на свѣтѣ имѣютъ право меня бить. Тюрпенъ-же меня бьетъ потому, что онъ не терпитъ бѣдныхъ, и потому, что онъ пріятель съ помощникомъ префекта. Ахъ, еслибы мои родители пожаловались на него, какъ мать одного товарища, котораго учитель только толкнулъ! Но мой отецъ, вмѣсто того, чтобы разсердиться на Тюрпена, набросился на меня-же, а все потому, что Тюрпенъ имѣетъ вліяніе въ лицеѣ. Къ тому-же, что значили для меня лишній толчекъ, лишняя затрещина! Положимъ, что такъ, но они отдавали рикошетомъ въ моемъ сердцѣ, и я сердился на отца,
   Нѣтъ, рѣшительно я не могу болѣе терпѣть этого. Я убѣгу изъ дома и лицея. Но куда? Въ Тулонъ. Я поступлю матросомъ на корабль и отправлюсь въ кругосвѣтное путешествіе. Если-же меня станутъ бить и тамъ, то я спасусь вплавь на какой-нибудь необитаемый островъ, гдѣ не надо будетъ учиться греческой граматикѣ.
   Если меня иногда привяжутъ къ мачтѣ или запрутъ въ трюмъ, то все же я буду имѣть надежду когда-нибудь дойти до офицерскаго чина, а какъ скоро я офицеръ -- я буду имѣть право дать пощечину капитану.
   Тюрпенъ теперь можетъ меня мучить, сколько угодно, и я не смѣю отомстить ему. Отецъ можетъ терзать меня впродолженіи всего моего дѣтства, и я долженъ ему повиноваться и его уважать. Правила семейной жизни даютъ ему надо мною право жизни и смерти.
   Въ сущности я -- дурной мальчикъ и заслуживаю еще большихъ побоевъ. Вѣдь вмѣсто того, чтобъ учить наизусть греческіе глаголы, я слѣжу за быстро несущимися по небу облаками или за полетомъ мухи. Только лѣнивый негодяй можетъ желать, какъ я, сдѣлаться простымъ башмачникомъ, вмѣсто того, чтобъ мечтать о професорской тогѣ. Нахально и дерзко въ отношеніи отца считать униженіемъ многое, что тога дѣлаетъ необходимымъ, а жизнь башмачника рисовать себѣ свободной и счастливой. Я во всемъ виноватъ, и отецъ правъ, наказывая меня. Я позорю его своими низкими рабочими стремленіями.
   -- Онъ такъ силенъ и такъ лѣнивъ! говорить отецъ достоянно.
   Но именно потому, что я силенъ, и скучаю я въ четырехъ стѣнахъ лицея, гдѣ меня держатъ цѣлый день, и предпочитаю общество рабочихъ и башмачниковъ ученой бесѣдѣ професоровъ. Я веселъ по природѣ, люблю смѣяться, бѣгать, гулять, быть на чистомъ воздухѣ.
   Нѣтъ, рѣшительно я убѣгу. Всѣмъ будетъ лучше. Мои родители часто мнѣ говорятъ: "ты насъ убиваешь своимъ поведеніемъ". Когда меня не будетъ, они воскреснутъ. Я имъ оставлю мою долю бобовъ, мой ломоть хлѣба и всѣ мои порціи баранины. Право, дурное у меня сердце! Я не только радуюсь, что самъ избѣгну этой баранины, но меня наполняетъ счастьемъ мысль, что они будутъ доканчивать баранину во всевозможныхъ видахъ.
   Впрочемъ, я иду еще далѣе въ своемъ лицемѣріи. Въ виду моего бѣгства и поступленія въ матросы, мнѣ надо закалить себя, и я отыскиваю всякіе предлоги, чтобъ подвергнуть себя поркѣ. И вотъ цѣлыя недѣли я увѣряю отца, что бью посуду, разливаю чернила и ѣмъ бумагу. Отецъ, ничего не подозрѣвая, поддается на удочку. Я ему порчу въ десять дней три линейки и пару сапоговъ. Я его просто раззоряю, но надѣюсь, что онъ мнѣ проститъ впослѣдствіи, когда узнаетъ мою благую цѣль. Впрочемъ, это препровожденіе времени, кажется, ему не очень непріятно. Когда-же онъ устаетъ отъ очень долгой порки и, разстегнувъ рубашку, переводитъ духъ, то я на четверенькахъ прокрадываюсь къ окошку и закрываю форточку, боясь, что онъ простудится, находясь весь въ поту.
   Одному бѣжать скучно, и я начинаю подговаривать своихъ товарищей, но они всѣ отказываются.
   -- Да развѣ тебя никогда не бьютъ родители? спрашиваю я съ удивленіемъ у одного изъ нихъ.
   -- Да, иногда, отвѣчаетъ онъ,-- но я очень этимъ доволенъ. Когда меня отецъ побьетъ, то ему становится совѣстно; мать его упрекаетъ, что онъ слишкомъ больно меня избилъ, и кончается тѣмъ, что мнѣ даютъ золотую монету или ведутъ меня въ театръ.
   Какіе глупые родители! Моя мать такъ всегда говоритъ отцу:
   -- Ты, я надѣюсь, крѣпко его отодралъ, чтобъ помнилъ долго.
   Надо сознаться, что она строго-логична. Если дѣтей бьютъ, то для того, чтобъ имъ было больно и чтобъ, рѣшаясь на какую-нибудь шалость, они вспомнили о прежнихъ поркахъ и удержались. Моя мать имѣетъ систему. Она гораздо разумнѣе родителей моего товарища, и я не понимаю, какъ онъ любитъ такихъ глупыхъ и слабыхъ родителей, которые, послѣ того, какъ высѣкутъ своихъ дѣтей, сожалѣютъ, что имъ больно, и потомъ даютъ имъ за это конфекты.
   Потомъ я узналъ, что мать моего товарища -- колбасница. Теперь все ясно. Она женщина простая. Вотъ моя мать такъ ни за что не сдѣлалась-бы колбасницей. Если не для себя, то для своего сына она никогда не согласилась-бы продавать колбасы. Она предпочла бы умереть съ голода или посовѣтовать мужу самую послѣднюю подлость. Какую глупую, скучную и низкую жизнь она ни вела, но все-же она поддерживала свое достоинство приличной дамы, жены професора.
   Наконецъ, я нашелъ двухъ товарищей, заявившихъ желаніе бѣжать со мною. Все было готово, часъ назначенъ, флагъ вывѣшенъ въ окнѣ. Но никто не явился на сборное мѣсто, кромѣ меня, и все кончилось, какъ всегда, страшной поркой. Меня сѣкли до тѣхъ поръ, пока я не поклялся всѣми святыми, что никогда болѣе не буду пытаться бѣжать.

-----

   Нѣсколько времени моя мать была очень дружна съ нашей сосѣдкой, г-жею Бриньоленъ. Это -- маленькая, полненькая, чрезвычайно живая женщина, съ блестящими глазами; она всегда весела, и пріятно смотрѣть, какъ она прыгаетъ, бѣгаетъ, болтаетъ, смѣется, вертится и не посидитъ спокойно или молча ни одной минуты. Смѣшная она, право! У нея иногда такія странныя движенія, что даже мой отецъ краснѣетъ. Иногда она вдругъ вскочитъ, захватитъ моего отца и начнетъ вальсировать по комнатѣ. Разъ даже я видѣлъ, какъ она и мой отецъ, конечно, въ отсутствіи матери, смотрѣли другъ другу въ глаза. Она смѣялась и называла его очень нѣжно "дуракъ", а онъ былъ какъ-то смущенъ.
   Вдругъ наша жизнь измѣнилась: мать перестала меня бить и ругать. Въ продолженіи тринадцати лѣтъ, я не могъ остаться передъ нею пяти минутъ, чтобъ не вывести изъ себя ея родительскую любовь. Но внезапно настала бастовка пощечинъ, пинковъ, побоевъ. Ничто меня не подогрѣвало, ничто не разжигало кровь. Меня это безпокоитъ. Хорошо немного отдохнуть, но изнѣженность Капуи меня погубитъ; когда начнется прежняя гимнастика, у меня уже не будетъ прежней кирасы.
   Что-же происходитъ въ домѣ? Я ничего не понимаю. Но мнѣ все кажется, что г-жа Бриньолепъ -- причина мрачнаго облака, отуманившаго нашъ домъ, и безмолвнаго гнѣва, который точитъ мать. Цѣлые вечера она сидитъ, не открывая рта. Потомъ она часто прячется за занавѣси и какъ-бы караулитъ свою жертву.
   Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ недѣль холодныхъ отношеній съ г-жею Бриньоленъ, устраивается общій пикникъ. Я слышу, однако, какъ мать сквозь зубы говоритъ себѣ: "надо сдѣлать видъ что ничего не замѣчаю, оставить ихъ вдвоемъ, подкрасться на ципочкахъ и..."
   На мое горе, въ день пикника меня оставили въ лицеѣ учить латинскіе стихи, и я видѣлъ только, какъ мать, отецъ и г-жа Бриньоленъ, немного декольтированная, отправились за городъ. Вечеромъ, вернувшись домой, я заснулъ.
   Вдругъ раздаются на лѣстницѣ раздирательные крики. Это голосъ моей матери. Я выбѣгаю. Драма происходила на верхней площадкѣ; мать была въ обморокѣ; отецъ, блѣдный, съ растрепанными волосами, старался ее привести въ себя. Я бросился къ нимъ въ. слезахъ. Я хотѣлъ кричать.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, молчи! промолвилъ отецъ, затыкая мнѣ ротъ, но болѣе съ испугомъ, чѣмъ со злобою.
   Я нагибаюсь къ матери и орошаю ея лицо слезами. Вѣроятно, сыновнія слезы живительно дѣйствуютъ на матерей. Она вдругъ открываетъ глаза, узнаетъ меня и со словами: "Жакъ, Жакъ!" беретъ мою руку и крѣпко ее сжимаетъ.
   Это было въ первый разъ въ жизни, что она позволила себѣ минутную слабость и нѣжную ласку. А я почувствовалъ въ это мгновеніе, что добротою можно было со мною сдѣлать все.
   -- Иди спать! сказалъ отецъ, и я вернулся въ свой чуланъ, но не могъ закрыть глазъ во всю ночь отъ безпокойства.
   Что случилось? Я никогда этого положительно не узналъ, но впослѣдствіи, по отрывочнымъ намекамъ матери во время ея періодическихъ ссоръ съ отцомъ, я понялъ, что въ этотъ несчастный пикникъ мать подкараулила въ саду отца съ г-жею Бриньоленъ и за этимъ послѣдовала сцена ревности и страшная свалка, которая продолжалась до самаго нашего дома.
   Послѣдствія этой драмы всего тяжелѣе отразились на мнѣ. Мой отецъ совершенно измѣнился, пересталъ проводить большую часть дня внѣ дома подъ предлогомъ уроковъ, а все сидѣлъ дома, мрачный, насупивъ брови. Съ матерью онъ обходился съ принужденной любезностью, а на мнѣ вымѣщалъ всю свою злобу. Мать меня перестала бить; зато отецъ стегалъ веревкой и.билъ палкой безъ всякой пощады и, клянусь, безъ всякой вины съ моей стороны. Даже мать иногда заступалась за меня, она, которая такъ страшно потѣшалась надо мною!
   Однажды отецъ приходитъ отъ директора и говоритъ, что получилъ изъ-за меня выговоръ.
   -- Директоръ мнѣ сказалъ, что ты могъ-бы занимать лучшее мѣсто въ классѣ, еслибъ ты работалъ, кричитъ онъ, блѣдный отъ гнѣва,-- и совѣтовалъ мнѣ болѣе заниматься съ тобою.
   Онъ задалъ мнѣ страшную порку послѣ этого, но я гораздо болѣе страдалъ душевно, чѣмъ физически. Мысль, что отецъ можетъ пострадать изъ-за меня и, можетъ быть, лишиться мѣста, терзала меня, и я рѣшился загладить зло, сдѣланное ему моимъ дурнымъ поведеніемъ.
   Я сталъ работать энергично. Въ лицеѣ меня больше не наказывали, по дома порки продолжались, и, кажется, еслибъ я сталъ ангеломъ, то у меня вырвали-бы всѣ перья. Прежде меня наказывали за лѣнь, а теперь за то, что я занимался по ночамъ и жегъ много свѣчей. Отецъ увѣряетъ, что я читаю тайкомъ романы, и никто не говоритъ мнѣ спасибо, что я сталъ первымъ въ классѣ. А чего мнѣ это стоило! Я изгрызъ отъ злобы всѣ углы греческой граматики. Какъ ни пошлы, ни глупы кажутся мнѣ эти безконечныя латинскія и греческія зубрешки, но, дѣлать нечего, я глотаю ихъ, какъ грязь. Я пересталъ почти разговаривать съ товарищами и все зубрю, зубрю, чтобъ спасти отца отъ непріятностей.
   Но какъ-то случайно я подслушалъ разговоръ директора съ инспекторомъ.
   -- Мы замяли исторію Винтраса, говорилъ онъ; -- это испортило бы всю его карьеру, и притомъ съ такой женой... а г-жа Бриньоленъ прелесть! Какъ бы то ни было, я ему сдѣлалъ внушеніе, но придрался къ его сыну... Этотъ бѣдняжка не дуракъ и мальчикъ съ добрымъ сердцемъ, но его одѣваютъ, какъ обезьяну, и бьютъ, какъ пыльную мебель. Вотъ я и сказалъ ему: занимайтесь болѣе сыномъ, т. е. это значило: оставайтесь болѣе дома съ вашей женою. Онъ понялъ это и слѣдуетъ моему совѣту.
   Я весь день не могъ прійти въ себя и былъ очень задумчивъ.
   -- Что, ты опять залѣнился! воскликнулъ отецъ, толкая меня изо всей силы въ спину.-- Вскорѣ пріѣдетъ инспекторъ, и опять ты хочешь, чтобъ мы страдали отъ твоей лѣни!
   "Отъ моей лѣни! Стыдись, отецъ: такъ лгать!"

-----

   Вскорѣ послѣ семейной драмы отецъ получилъ, благодаря хлопотамъ эконома, мѣсто професора граматики въ нантскомъ лицеѣ, и мы покинули Сент-Етьенъ. Я теперь уже не былъ тѣмъ боязливымъ, наивнымъ ребенкомъ, которымъ пріѣхалъ въ этотъ городъ. Я тогда читалъ только катехизисъ и боялся только того, чтобы не видать чорта, призраковъ, а теперь я боюсь тѣхъ, кого вижу: злыхъ учителей, ревнивую мать, разсвирѣпѣвшаго отъ отчаянія отца. Я дотронулся до дѣйствительной жизни своими, перепачканными въ чернилахъ, пальцами. Я плакалъ отъ несправедливости людской и смѣялся надъ глупостями старшихъ. Моя дѣтская невинность исчезла навсегда. Я теперь сомнѣваюсь во всемъ. Я знаю, что матери не держатъ своего слова, а отцы лгутъ.
   

ГЛАВА III.

   Моя жизнь въ Нантѣ совершенно измѣняется. Меня болѣе не бьютъ. Я часто хочу плакать, быть можетъ, именно по отсутствію порки. Я привыкъ къ физической боли и къ озлобленію; я постоянно былъ въ лихорадкѣ.
   Директоръ нантской колегіи не покровительствуетъ поркѣ. Онъ услыхалъ, что одинъ професоръ примѣнялъ къ спинѣ сына ту-же методу, какъ мой отецъ, и объявилъ ему: "вы можете, гдѣ вамъ угодно, пороть вашего сына, если это вамъ правится, но не здѣсь. Если я узнаю, что вы все-же продолжаете, то потребую вашего немедленнаго удаленія со службы". Извѣстіе объ этомъ дошло до ушей моего отца и спасло меня.
   Отецъ, повидимому, наживаетъ много денегъ; онъ репетируетъ уроки съ семью или восемью учениками, которые ему платятъ каждый по 25 фр. Поэтому мать завела служанку. Но это мнѣ непріятно; я такъ любилъ тяжелую работу: носить воду, таскать дрова, а теперь мнѣ не позволяютъ даже чистить себѣ башмаки.
   -- Это дѣло служанки, говоритъ моя мать; -- мы держимъ служанку не для того, чтобъ она сидѣла сложа руки.
   Бѣдная дѣвушка, она, конечно, не сидитъ сложа руки. Мать не спускаетъ съ нея глазъ и не даетъ ей потачки. Однако, вѣдь она не дочь ей! Она дѣлаетъ то-же для чужой, что и для родного сына. Въ ея глазахъ нѣтъ различія между служанкой и ея Жакомъ. О, я начинаю думать, что она меня никогда не любила!

-----

   Я продолжаю представлять диковину своими туалетами: даже портные приходятъ въ тупикъ, потому что я одѣваюсь по модѣ, невѣдомой никому съ самыхъ древнихъ временъ до нашихъ дней. Но хуже всего, что я становлюсь безсознательной вывѣской политическихъ мнѣній и, такъ-сказать, политическимъ хамелеономъ, самъ того не подозрѣвая.
   Многіе меня считали одно время легитимистомъ. Я носилъ длинный шарфъ, который три раза обвивалъ мою шею, какъ у роялистовъ въ эпоху реставраціи. Но всѣ надежды, которыя могла основать на мнѣ эта политическая партія, скоро должны были улетучиться. Моя мать нашла въ какомъ-то сундукѣ стоячій волосяной галстукъ, и я долженъ былъ его надѣть. Тогда меня всѣ приняли за бонапартиста; это былъ символъ соединенія для разбойниковъ Луары и дуэлистовъ кофейни Леполена. Но всеобщее удивленіе дошло до крайней точки, когда въ одно прекрасное воскресенье я появился въ коричневомъ сюртукѣ, сѣрой шляпѣ и съ зеленымъ зонтикомъ. Этотъ костюмъ изображалъ лучшую изъ республикъ. Сегодня лигитимистъ, завтра бонапартистъ, а послѣзавтра конституціалистъ, я -- для всѣхъ живая загадка. Вотъ какъ растлѣваютъ совѣсть и развращаютъ массы! Къ тому-же товарищи зовутъ меня Луи-Филиппомъ, а это очень опасно въ такое время, когда жизнь королей не застрахована.
   Моя мать, однако, не только заботится о моемъ туалетѣ, но хлопочетъ и о моихъ манерахъ. Она вздумала давать мнѣ уроки приличія. Въ колегіи есть професоръ танцевъ и выправки, г. Субасопъ; кромѣ посѣщенія его уроковъ въ колегіи, я принужденъ репетировать съ нимъ и дома: "первая позиція -- ногу впередъ; разъ, два, три, кланяйтесь, улыбайтесь". А за это мой отецъ пичкаетъ его сына латипью.
   Но какая каторга для меня эти уроки и сколько я переношу непріятностей отъ моей матери, сколько гнѣвныхъ восклицаній, что я мужикъ и что я оскорбляю ея деликатныя чувства! Дѣйствительно, я никакъ не могу въ одно и то-же время шаркать ногой и держать мизинецъ въ воздухѣ. Въ два мѣсяца я едва научился поклону въ три темпа. Но все-же я никакъ не могу, выдѣлывая глисады, говорить. Я кланялся, какъ поселяне, и меня всегда подмываетъ среди самаго изящнаго расшаркиванія назвать мать Нанетой, а себя Жобеномъ, что несправедливо и неприлично. Но таковы ужь мои мужицкіе инстинкты!
   Однако, уроки г. Субасона не должны были пропасть даромъ, и моя мать хотѣла, чтобъ я примѣнилъ ихъ на практикѣ, а потому объявила мнѣ однажды:
   -- Жакъ, мы пойдемъ въ суботу къ директору. Повтори хорошенько поклоны.
   Я повторялъ безъ устали всѣ фигуры, преподанныя мнѣ професоромъ, и вочью не спалъ отъ страха.
   Вотъ наступаетъ субота. Мы отправляемся. Мать входитъ первая въ комнату. Я слѣдую за нею. Въ глазахъ у меня рябитъ, но я машинально дѣлаю знакъ, чтобъ гости, бывшіе въ то время у директора, разступились. Для приличнаго поклона надо много мѣста. Всѣ съ удивленіемъ пятятся, недоумѣвая, что я хочу -- показывать фокусы или кувыркаться.
   Я становлюсь въ позицію. Разъ -- глисада впередъ; два -- глисада. назадъ; три -- глисада снова впередъ, и тутъ гвоздемъ отъ моего башмака я раздираю коверъ, словно ножомъ.
   Мать моя, скромно державшаяся позади меня, ничего не замѣчаетъ и шепчетъ мнѣ: "улыбнись".
   Я улыбаюсь.
   -- И онъ еще смѣется! восклицаетъ директорша, внѣ себя отъ гнѣва.
   А я продолжаю семенить ногами и все болѣе и болѣе рвать коверъ.
   -- Это ужь слишкомъ! произноситъ директорша.
   На меня всѣ бросаются и берутъ въ плѣнъ. Мать проситъ пощады, а я, потерявъ голову, кричу изо всей силы:
   -- Нанета! Нанета!
   Въ этотъ день вечеромъ отецъ объявилъ, что, по моей милости, онъ потерялъ всякую надежду на повышеніе. Конечно, вслѣдъ за этимъ прогнали г. Субасона, какъ плохого професора, и мнѣ позволили имѣть дурныя манеры.
   Однако, это несчастное обстоятельство не помѣшало моимъ родителямъ вывозить меня въ свѣтъ, именно къ г. Давиду, президенту нантской "академіи поэзіи", который давалъ танцовальные вечера. Впрочемъ, по счастью, это продолжалось недолго. Моя мать, взбѣшенная словами отца, что они оба слишкомъ стары, чтобъ танцевать, однажды произвела скандалъ, проплясавъ въ своемъ сиреневомъ платьѣ съ желтыми лентами оверискую деревенскую пляску. Мой отецъ въ слѣдующій разъ отправился на вечеръ одинъ, а мать, взявъ меня съ собою, сдѣлала ему ужасную сцену на улицѣ, при разъѣздѣ.
   -- Онъ самъ бѣгаетъ по баламъ, кричала она во все горло,-- а жена съ сыномъ умираютъ съ голода.
   А въ этотъ день мы ѣли за обѣдомъ супъ, рыбу и жаркое.
   Вслѣдъ за этимъ въ нашемъ домѣ наступило снова мрачное время, какъ послѣ исторіи съ г-жею Бриньоленъ. Отецъ болѣе не появлялся на вечерахъ г. Давида, но пропадалъ, Богъ-знаетъ, гдѣ. Въ долѣ все тихо, скучно, даже служанки жаловались, что нельзя жить въ такомъ уныломъ семействѣ. Это продолжалось долго, и каждый вечеръ я читалъ матери священныя книги. Наконецъ, она не выдержала и объявила отцу:
   -- Я не могу такъ жить; я лучше уѣду съ Жакомъ къ сестрѣ.
   Но она не уѣхала; они помирились.

-----

   У отца есть товарищъ, г. Бергуньяръ, который также былъ професоромъ, но, женившись на вдовѣ съ небольшимъ состояніемъ, живетъ теперь спокойно въ Нантѣ и пишетъ знаменитое философское сочиненіе: "Разумъ у грековъ".
   Это человѣкъ мрачный, худой, блѣдный, всегда появляющійся въ черномъ сюртукѣ и вѣчно страдающій запоромъ, такъ-что въ городѣ идетъ большой споръ о томъ, страдаетъ-ли онъ запоромъ оттого, что философъ, или онъ философъ оттого, что страдаетъ запоромъ? Какъ-бы то ни было, Вергуньяръ всегда говоритъ отцу:
   -- Ты воплощенное воображеніе, пламенное...
   Мой отецъ при этомъ гордо поднимаетъ голову и старается придать блескъ своимъ глазамъ, но тщетно: они мутно смотрятъ въ пространство.
   -- Ты бѣшеное воображеніе, продолжаетъ Вергуньяръ, и мой отецъ дѣлаетъ страшныя гримасы,-- а я -- разумъ, холодный, ледяной, неумолимый!
   Онъ говоритъ это, почти скрежеща зубами, и поправляетъ очки на своемъ пожелтѣвшемъ носу, испещренномъ черными точками, какъ наперстокъ.
   Мать его не любила, но принимала ради меня. Да, ради меня! Она поняла, что я не питалъ слѣпой вѣры въ теорію пощечины, а великій философъ Вергуньяръ ясно доказывалъ латинскими и греческими текстами, что философы древняго Рима сѣкли своихъ дѣтей, а спартанцы кормили сыновей оплеухами. Онъ доказывалъ эту систему не только теоретически, но также и практически на своихъ дѣтяхъ.
   -- Спроси у г. Бергуньяра, послушай г. Бергуньяра, посмотри задъ его сына, говаривала мнѣ торжественно мать.
   Дѣйствительно, побывавъ раза четыре въ семьѣ Вергупьяра, я убѣдился, что моя судьба восхитительная, въ сравненіи съ ежедневнымъ положеніемъ маленькихъ Бергуньяровъ, которымъ отецъ то зажималъ голову между колѣнками во время порки, то, приподнявъ ихъ за волоса, выбивалъ палкою пыль изъ одежды. Въ ихъ домѣ часто слышались ужасные вопли, а жители Нанта указывали на виллу Вергуньяръ, какъ на достопримѣчательность, прибавляя:
   -- Здѣсь обитаетъ философія. Здѣсь г. Вергуньяръ пишетъ о разумѣ грековъ. Это жилище мудреца.
   И вдругъ, во время этого дифирамба, въ окнахъ дома мудреца показывались лица его дѣтей, которыя морщились, какъ обезьяны, и выли, какъ шакалы.
   Да, получаемые мною удары -- просто ласки, въ сравненіи съ тѣми, которые сыплются на дѣтей философа. Онъ не довольствуется тѣмъ, что бьетъ ихъ для ихъ пользы и своего удовольствія. Нѣтъ, онъ не эгоистъ, а преданъ всецѣло философіи. Приподнимая рубашонку своего сына, онъ думаетъ о благѣ всего человѣчества и побѣдоносно доказываетъ на спинѣ ребенка разумность своей теоріи. Онъ готовъ былъ-бы представить въ ареопагъ окровавленный задъ маленькаго Бонавентуры.
   Я -- существо, ни на что ненужное, безполезное; меня били, я, право, не знаю, зачѣмъ, тогда какъ Бонавептура -- научный примѣръ и входитъ, хотя и задомъ, въ область философіи.
   Я его къ тому-же не жалѣю: онъ очень уродливъ, очень глупъ и очень золъ. Онъ бьетъ дѣтей моложе себя, какъ отецъ его бьетъ. Они плачутъ, а онъ только смѣется. Онъ однажды вырвалъ всѣ перья у живой птицы, а въ другой разъ отрѣзалъ бритвой хвостъ у кошки и тѣшился, какъ она исходила кровью.
   Отцу это очень нравится, и онъ говоритъ:
   -- Бонавентура любитъ во всемъ отдавать себѣ отчетъ. Онъ любитъ науку.
   А я его ненавижу за всѣ эти подвиги любознательности. Я не заступился-бы за него, еслибъ кто-нибудь раздавилъ его при мнѣ, какъ гадину. Неужели и я злой? Я однажды его безмилосердно избилъ и приплюснулъ къ стѣнѣ за то, что онъ ударилъ маленькаго ребенка.
   Пусть его бьетъ философъ, сколько хочетъ! Но его маленькую сестру... О, Боже мой!
   Она жила въ деревнѣ у тетки. Вдругъ тетка умерла, и ее прислали къ отцу. Бѣдное, несчастное, невинное существо!
   Мое сердце часто обливалось кровью, я часто плакалъ; я не разъ думалъ, что умру отъ горя, но никогда не чувствовалъ такихъ жгучихъ страданій, какъ въ тѣ дни, когда на моихъ глазахъ убивали медленной смертью маленькую Луизету.
   Въ чемъ она была виновна, эта малютка? Хорошо дѣлали, что меня били; во-первыхъ, я никогда не плакалъ, а иногда даже смѣялся во время порки, и, во-вторыхъ, у меня были крѣпкія кости. Я заботился только, чтобъ мнѣ ихъ не переломали, зная, что мнѣ придется зарабатывать кусокъ хлѣба.
   -- Папа, я бѣдный, не сдѣлай меня калѣкой, говаривалъ я.
   Но маленькая Луизета падала на колѣни, плакала, рыдала, вопила во все горло:
   -- Папа, мнѣ больно, больно! Прости меня!
   А философъ все билъ и билъ неустанно.
   Какъ-то разъ ея крики мнѣ показались столь ужасными, столь похожими на глухой предсмертный колоколецъ, что я вошелъ въ домъ. Она лежала на полу, вся посинѣвшая и судорожно металась въ агоніи страха; вмѣсто воплей, изъ ея маленькой груди уже вырывался только глухой стопъ. Отецъ стоялъ надъ нею, какъ всегда, блѣдный, холодный; онъ пересталъ ее бить изъ боязни въ этотъ разъ доканать ее.
   Однако, онъ все-же доканалъ ее. Она, десятилѣтній ребенокъ, умерла отъ горя, какъ взрослый человѣкъ. Ее также свели въ могилу и побои. Ее такъ больно били, что она дрожала всѣмъ тѣломъ, когда только подходилъ къ ней отецъ. И этого отца не казнили, этого хладнокровнаго убійцу своего ребенка не зарыли въ одну могилу съ бѣднымъ херувимомъ!
   -- Не плачь, говаривалъ онъ, изъ боязни, чтобъ сосѣди не заступились, наконецъ, за нее, и ударялъ ее головой изо всей силы объ стѣну.
   Она, конечно, еще болѣи плакала. А какая она пріѣхала изъ деревни здоровая, розовая, веселая, довольная, улыбающаяся! Вскорѣ румянецъ исчезъ съ ея щекъ; она стала какъ-бы восковая, и если иногда улыбка появлялась на ея лицѣ, то она походила на ужасную гримасу. И какою она смотрѣла старою, когда умерла десяти лѣтъ отъ горя!
   Мать съ неудовольствіемъ видѣла, мое отчаяніе въ день похоронъ Луизеты.
   -- Ты не плакалъ-бы такъ, еслибъ я умерла! сказала она.
   Я молчалъ.
   -- Жакъ, когда съ тобою говоритъ мать, ты долженъ отвѣчать, продолжала мать.-- Ну, говори!
   Я не слышалъ даже ея словъ, а думалъ о томъ, что она и мой отецъ видѣли, какъ истязалъ Луизету философъ, и не удерживали его, а говорили еще ей, что не надо быть упрямой, злой. Она -- злая! Бѣдный ангельчикъ! И я со слезами цѣловалъ галетучекъ, который снялъ съ шеи убитой мученицы и спряталъ на память.
   -- Вросъ эту дрянь! воскликнула мать и стала силой отнимать мое сокровище.
   Я сопротивлялся.
   -- Отдай, кричала она,-- отдай!
   -- Это Луизеты...
   -- А, ты не хочешь повиноваться своей матери! Антуанъ, неужели ты позволишь твоему сыну такъ обходиться со мною?
   Отецъ приказываетъ мнѣ отдать галстучекъ.
   -- Нѣтъ, я не отдамъ, говорю я.
   -- Жакъ, кричитъ отецъ, внѣ себя отъ гнѣва, и ломаетъ мнѣ руки.
   Я устоялъ, но они у меня украли эту святыню и убили ее. Да,.мнѣ казалось, что они убивали что-то, отнявъ у меня эту память о бѣдной страдалицѣ.
   "Убійцы, убійцы!" повторялъ я мысленно впродолженіе всего этого дня и проклиналъ ихъ всѣхъ, лихорадочно вздрагивая. Ночью я нѣсколько разъ просыпался съ ужасомъ. Мнѣ казалось, что Луизета сидѣла на моей постели въ саванѣ и показывала мнѣ на своемъ исхудаломъ, посинѣвшемъ тѣлѣ раны отъ побоевъ.

-----

   Въ колегіи професора меня любятъ, потому что я ловко подбираю латинскія рифмы.
   -- Какое у него богатое воображеніе, какія способности! говорятъ они.
   Я молчу. Но въ сущности у меня нѣтъ никакихъ способностей.
   Однажды намъ дали сочиненіе на тему "Фемистоклъ, воодушевляющій грековъ". Я не могъ ничего придумать, рѣшительно ничего.
   -- Надѣюсь, что это славная тема, сказалъ, облизываясь, нашъ професоръ, молодой человѣкъ, бредившій классической древностью и всегда называвшій башмаки котурнами.
   Конечно, это тема прекрасная, и въ маленькихъ школахъ такихъ не даютъ; даже въ королевскихъ колегіяхъ ихъ можно задавать только тогда, когда есть такіе ученика, какъ я. Но что мнѣ было написать?
   -- Вообразите себя на мѣстѣ Фемистокла, сказалъ професоръ.
   Мнѣ всегда говорятъ: "вообрази себя такимъ-то полководцемъ, такимъ-то царемъ или такой-то царицей". Но мнѣ четырнадцать лѣтъ, и я не знаю, что слѣдуетъ говорить Анибалу, Каракалѣ Тарквинію. Я ищу слова въ "Grandus" и переписываю то, что нахожу въ "Alexandre".
   Отецъ этого не зналъ; я не смѣлъ ему сознаться. Впрочемъ, я видалъ его сочиненія. Они такъ-же склеены изъ ворованныхъ фразъ. Неужели мы семья кретиновъ? Иногда онъ сочиняетъ рѣчь Аспазіи къ Сократу, Юліи къ Овидію. Онъ проводитъ рукой по лбу, рветъ себѣ бороду и съ отчаяніемъ повторяетъ, что онъ не Аспазія, а Аспазіусъ, не Юлія, а Юліусъ.
   Я чувствую всю неспособность моей натуры и глубоко страдаю. Мнѣ больно, что меня забрасываютъ похвалами, которыхъ я не заслужилъ; меня принимаютъ за мудреца, а я просто воришка. Я ворую направо и налѣво; иногда я даже поступаю совершенно безчестно. Мнѣ, напримѣръ, надо эпитетъ; я беру изъ лексикона подходящее мнѣ слово, хотя-бы оно и означало не то, что я хотѣлъ выразить. Я теряю понятіе о добрѣ и злѣ, о правдѣ и лжи. Мнѣ надо спондій или дактиль. Качество тутъ не причемъ, все дѣло въ количествѣ.
   Отъ меня всѣ требуютъ, чтобы я былъ римляниномъ и грекомъ, но я никогда не былъ въ Греціи и въ Римѣ. Не лавры Мильтіяда тревожатъ меня, а я не могу переносить запаха лука. Я хвастаюсь въ стихахъ, что получаю раны въ грудь, а въ сущности я много получилъ ранъ, по совершенно въ иное мѣсто тѣла.
   -- Вы опишите римскую жизнь вотъ такъ или вотъ этакъ, говоритъ професоръ.
   Но я не знаю, какъ жили въ Римѣ. Я мылъ посуду, получалъ побои, скучалъ дома, но я не знаю другого консула, кромѣ отца, и другой Агрипины, кромѣ матери. И еще увѣряютъ, что у меня есть способности!
   Но, наконецъ, совѣсть меня начинаетъ мучить за подобное лицемѣріе, и я во всемъ каюсь професору исторіи, г. Жалюзо, доброму, благородному человѣку, который имѣетъ довольно порядочное состояніе и потому можетъ сохранять свою независимость.
   -- Мосэ жалюзо, восклицаю я, бросаясь передъ нимъ на колѣни и произнося слово мосэ по-крестьянски, -- мосэ жалюзо, я воръ.
   Онъ воображаетъ, что я укралъ у кого-нибудь кошелекъ, и прячетъ свою золотую цѣпочку отъ часовъ.
   Я сознаюсь въ своихъ воровствахъ и указываю, откуда достаю свои рифмы.
   -- Встаньте, дитя мое, говоритъ професоръ;-- вы для того и въ колегіи, чтобъ жевать и пережевывать то, что до васъ другими пережевано.
   -- Я никогда не могу вообразить себя Фемистокломъ, произношу я съ ужасомъ.
   Это сознаніе для меня было самымъ тягостнымъ. Жалюзо громко смѣется, но, повидимому, не надо мною, а надъ Фемнетокломъ. Ясно видно, что онъ богатый человѣкъ.
   Во французскихъ сочиненіяхъ я такъ-же одерживалъ успѣхъ, при помощи лжи и воровства. Я все пишу, что нѣтъ ничего выше отечества и свободы; но что такое свобода и отечество? Меня всегда били и сѣкли,-- вотъ все, что мнѣ извѣстно касательно свободы; а въ отношеніи отечества, я знаю только нашу квартиру, въ которой я умираю со скуки, и поля, которыя я очень люблю, но куда меня не пускаютъ.
   Плевать мнѣ на Грецію и Италію, на Тибръ и Ефратъ! Мнѣ гораздо милѣе наша деревенская рѣчка, коровье кало, лошадиный пометъ и другія прелести деревенской жизни.
   И, несмотря на это, всѣ повторяютъ:
   -- У этого ребенка огненное воображеніе! Это волканъ! Зато ужь онъ не будетъ силенъ въ математикѣ.
   Наши професора немного издѣваются надъ математикой. Это хорошо для тупыхъ головъ. Развѣ въ Римѣ, Афинахъ или Спартѣ умѣли считать?
   Дѣйствительно, я ничего не понимаю въ тройномъ правилѣ, да и въ простомъ вычитаніи плохъ. Отецъ добродушно смѣется надо мною и професоръ словесности также. Я поэтому всегда въ числѣ послѣднихъ на урокѣ математики.
   Вдругъ въ одно прекрасное утро я оказываюсь первымъ въ геометріи. Никто этому но вѣритъ. Професоръ словесности даже надуваетъ губы. Что-же, я волканъ или нѣтъ? Подозрѣвая какую-нибудь фальшь, меня вызываютъ къ доскѣ, съ мѣломъ въ рукахъ. Я выхожу и начинаю объяснять товарищамъ гораздо болѣе, чѣмъ было въ заданномъ урокѣ, и для наглядности беру книги, дѣлаю изъ нихъ фигуры, складываю изъ бумаги конусы и только тогда умолкаю, когда професоръ обиженнымъ тономъ говоритъ:
   -- Скоро вы кончите свои кривлянія? Кто тутъ преподаетъ: вы или я?
   Мой успѣхъ громадный. Послѣ класса всѣ товарищи окружаютъ меня и закидываютъ вопросами:
   -- Гдѣ ты научился? Когда? У кого?
   А дѣло было очень просто.
   Отецъ послалъ меня, за нѣсколько дней передъ тѣмъ, съ письмомъ къ одному бѣдному итальянскому изгнаннику, которому онъ досталъ уроки. Идя къ нему, я дрожалъ отъ волненія. Наконецъ, я увижу человѣка, который купался въ волнахъ Тибра, и всѣ классическіе образы возставали передъ мною, и лошадь Цезаря, и коза Септилія, и факелъ Нерола, и пр., и пр. Но мой римлянинъ оказался сѣдымъ старикомъ въ очкахъ и, вмѣсто меча, у него въ рукахъ была иголка, которой онъ починялъ свои дырявыя панталоны.
   Прочитавъ письмо отца, онъ задрожалъ, и слеза показалась на его глазахъ. Развѣ римляне плачутъ? Я началъ подозрѣвать, что онъ лгалъ и что онъ не римлянинъ.
   -- Поблагодарите вашего отца, сказалъ онъ съ чувствомъ и, подавая мнѣ маленькую книжку, прибавилъ: -- а вотъ возьмите мое сочиненіе. Вы любите математику?.. Ну, вижу по вашему лицу, что нѣтъ; но все-же возьмите книжку и къ ней ящикъ. Можетъ быть, они вамъ и понравятся.
   Какъ! Онъ у меня спрашивалъ, люблю-ли я математику? Развѣ онъ не видѣлъ, что я волканъ? А онъ любитъ математику? Неужели этотъ потомокъ Ромула -- какой-нибудь бухгалтеръ? Правда, въ немъ не было и тѣни civis и commilito.
   Но что было въ ящикѣ? Алебастровыя фигуры. А въ книгѣ? Геометрическія выкладки.
   Весь слѣдующій день, воскресенье, я просидѣлъ за этой книгой и за этими фигурами, а черезъ недѣлю я былъ первымъ въ математикѣ.
   Конечно, я тотчасъ пошелъ къ итальянцу и разсказалъ ему все. Онъ въ отвѣтъ повѣдалъ мнѣ свою исторію. Его едва не убили сбиры короля неаполитанскаго, которые хотѣли его арестовать за то, что онъ не выдавалъ бумаги, компрометировавшія его друзей. Въ свалкѣ ему отрубили три пальца. Но онъ успѣлъ спастись бѣгствомъ во Францію.
   -- Вы были заговорщикомъ? спросилъ я.
   -- Я, по счастью, былъ каменьщикомъ отвѣчалъ онъ,-- и, воспользовавшись своимъ ремесломъ, сдѣлалъ эти геометрическія фигуры. Къ слову: вы, я вижу, тотчасъ поняли мою систему.
   -- Да, для этого стоитъ только посмотрѣть и взять въ руки, воскликнулъ я и, схвативъ со стола фигуры, продѣлалъ нѣсколько задачъ.
   -- Такъ, такъ, произнесъ итальянецъ, -- дѣтей хотятъ учить линіями, что такое конусъ и шаръ. Дайте имъ конусъ деревянный и алебастровыя фигуры, покажите имъ на апельсинѣ, какъ разрѣзать шаръ, и они поймутъ. А то все теорія, все старая система, все милосердый Богъ!
   -- Что вы говорите о Богѣ?
   -- Ничего.
   И онъ сталъ мнѣ говорить о дальнѣйшихъ геометрическихъ задачахъ, показывая ихъ разрѣшеніе на своихъ алебастровыхъ фигурахъ.

-----

   Г-жа Девиноль, мать одного изъ учениковъ моего отца и богатая барыня, вдругъ полюбила меня и стала водить въ театръ всякій разъ, какъ я былъ первымъ въ классѣ.
   Она -- красивая брюнетка; глаза ея такъ и горятъ. Сидя со мной въ театрѣ, она прижимается ко мнѣ близко, близко, а возвращаясь домой пѣшкомъ, такъ льнетъ ко мнѣ всѣмъ тѣломъ, что я чувствую ее отъ плеча до ляшки.
   Какъ мило она поднимаетъ платье, гуляя по улицѣ, и выказываетъ свою маленькую ножку, обутую въ хорошенькую ботинку и блестящій палевый чулокъ!
   Я блаженствовалъ, и она говорила со мною, какъ съ товарищемъ. Я разсказывалъ ей всѣ свои горести и немало не стыдился. Она смѣялась, говорила мнѣ ты, крѣпко жала мнѣ руку, трепала по щекѣ и цѣловала, увѣряя, что она старуха и могла-бы быть моей матерью.
   Однажды она взяла меня съ собою за-городъ. Мы поѣхали въ дилижансѣ. Пасажировъ было много, и она, подобравъ свое платье, почти сидѣла у меня на колѣняхъ. Я чувствовалъ на своей щекѣ ея теплое дыханіе; я почти держалъ ее въ своихъ объятіяхъ. Ахъ, какъ мнѣ было хорошо! Но вотъ мы пріѣхали на мѣсто прогулки. Пошелъ дождь. Г-жа Девиноль зашла со мною въ гостинницу и спросила отдѣльную комнату.
   -- Мы переждемъ тутъ дождь, Жакъ, сказала она и, посмотрѣвъ мнѣ пряло въ глаза, засмѣялась.
   Очутившись со мною наединѣ въ комнатѣ, она весело воскликнула:
   -- О, Жакъ, я совсѣмъ промокла. У меня вода залилась за шею. Уфъ, какъ холодно! Я сниму шемизетку. Ты позволишь? Я васъ пугаю, государь мой?
   Но въ эту минуту раздаются крики:
   -- Винтрасъ! Винтрасъ!
   Я бѣгу къ окну и изъ-за занавѣски вижу весь свой классъ, шумѣвшій на дворѣ.
   Г-жа Девиноль бросается къ двери и запираетъ ее на ключъ, но потомъ останавливается.
   -- Нѣтъ, уходи, уходи скорѣе, кричитъ она.
   Я ищу шляпу и не нахожу.
   -- Да иди-же скорѣе, я запру за тобою дверь!
   -- Но что-же я скажу?
   -- Что хочешь, дуракъ!
   Дѣло въ томъ, что мои товарищи, гуляя за городомъ и войдя въ эту гостинницу, узнали, что я тутъ, по моей чудовищной сѣрой шляпѣ, которую я оставилъ въ коридорѣ.
   Эта исторія сдѣлалась всѣмъ извѣстна въ городѣ, и директоръ посовѣтовалъ отцу отослать меня въ Парижъ, гдѣ его знакомый содержатель пансіона взялъ-бы недорого за такого хорошаго ученика. Мой отецъ тотчасъ согласился. Ему хотѣлось уже давно съѣздить въ Парижъ, и мы отправляемся въ путь.
   

ГЛАВА IV.

   Я въ Парижѣ. Директоръ пансіона, Леньяна, не нашелъ меня такимъ способнымъ, какъ онъ ожидалъ.
   -- Вы слишкомъ много кладете своего въ сочиненія, говоритъ онъ;-- надо только подражать древнимъ.
   Онъ говоритъ со мною свысока и во всемъ даетъ мнѣ чувствовать, что я плачу менѣе товарищей. Такъ, всѣмъ ученикамъ старшаго класса, куда я поступилъ, дозволяется приходить домой въ двѣнадцать часовъ, а мнѣ велѣно являться въ восемь.
   Я готовлюсь для экзамена въ лицей Бонапарта. но какъ мнѣ надоѣли латинскій и греческій языки! Впрочемъ, латинскіе стихи мнѣ удаются лучше, чѣмъ французскія сочиненія, ибо въ послѣднихъ я упорно пишу ружье, вмѣсто смерть изрыгающее орудіе, какъ желалъ бы мой професоръ. Латинскіе же мои стихи признаются даже директоромъ за несомнѣнно талантливые, и мнѣ предсказываютъ побѣду на экзаменѣ. Я очень-бы хотѣлъ получить призъ, особенно послѣ того, какъ отецъ на просьбу взять меня изъ пансіона Леньяна, который постоянно меня оскорбляетъ, отвѣчалъ: "мужайся и терпи, работай хорошенько, заплати полученнымъ призомъ директору за твое пребываніе въ пансіонѣ и потомъ выскажи ему все, что у тебя на сердцѣ". Я такъ и рѣшился: взять призъ, расплатиться съ Леньяна и публично нарвать ему уши.
   Наконецъ, насталъ день экзамена. Я почти опоздалъ.
   Я никогда не видалъ Парижа при свѣтѣ утренняго солнца и, остановившись на мосту, любовался минутъ пять на голубое небо и воду, быстро бѣжавшую подъ арками.
   На берегу Сены какой-то человѣкъ въ цилиндрѣ мылъ платокъ. Онъ стоялъ на колѣняхъ, какъ прачка, потомъ поднялся, растянулъ платокъ на секунду противъ вѣтра, спряталъ боязливо за пазуху, словно воръ, и поднялъ съ земли книгу, на взглядъ словарь.
   Маѣ надо было идти, но я все-же замѣтилъ блѣдное лицо этого человѣка, и оно не покидало меня уже во весь день. Больше, я прямо скажу, что во всю мою жизнь я не забылъ этого лица, и оно теперь передо мною такъ-же ясно, какъ тогда.
   Дѣло въ томъ, что въ лицѣ этого человѣка, стиравшаго свои лохмотья, и щеки котораго были бѣлѣе дурно вымытаго платка, я прочелъ всю его жизнь. Книга, бывшая у него подъ мышкой, доказывала, что онъ учился въ колегіи и, быть можетъ, получалъ награды. Я вдругъ вспомнилъ тутъ жалкое существованіе отца, ужасное положеніе всякаго учителя, унижаемаго и оскорбляемаго всѣми: глупымъ директоромъ, безсмысленнымъ ревизоромъ и жестокими учениками.
   -- Я увѣренъ, что онъ бакалавръ, сказалъ я самъ себѣ и не ошибся.
   При самомъ входѣ въ Сорбонну я услыхалъ случайно, какъ одинъ изъ учениковъ, торопившихся отовсюду на экзаменъ, воскликнулъ, указывая на какую-то тѣнь, виднѣвшуюся вдали на улицѣ:
   -- Вонъ нашъ старый репетиторъ!
   Я взглянулъ: это былъ онъ, бѣднякъ, стиравшій платокъ.
   На экзаменѣ намъ дали тему сочиненія на латинскомъ языкѣ, въ стихахъ.
   Писать или нѣтъ? Къ чему? Чтобъ быть репетиторомъ, какъ этотъ бѣднякъ, а потомъ стирать платокъ въ рѣкѣ? Меня мучитъ его исторія. Что онъ сдѣлалъ? Отчего потерялъ мѣсто? Можетъ быть, онъ ударилъ или просто обругалъ директора. Точно также могло случиться, что онъ написалъ статью въ либеральной газетѣ.
   Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу этого ужаснаго ремесла.
   Но все-же мнѣ надо вести себя честно и дѣлать, что могу. Я напрягаю свои силы и все тщетно. Мнѣ тошно смотрѣть на эту латинь, какъ однажды въ дѣтствѣ на патоку, которой я объѣлся. Наконецъ, съ грѣхомъ пополамъ, я написалъ сорокъ строфъ.
   -- Ты кончилъ? спрашиваетъ меня сосѣдъ.
   -- Да.
   -- И я также. Хочешь, зажаримъ сосисокъ.
   Онъ вынимаетъ изъ кармана спиртовую комфорку, котелокъ, сосиски, и все это прячетъ за словари.
   -- Берегись, услышатъ шипѣніе, когда сосиски будутъ жариться.
   Професоръ, наблюдавшій за нами, былъ Дешанель, умный молодой человѣкъ. Онъ слышалъ шипѣніе сосисокъ, но нашелъ, что если дозволялся холодный завтракъ, то нельзя запретить и горячій. Тѣмъ хуже для учениковъ, тратившихъ время на жаренье сосисокъ.
   -- Ну, теперь кофе, сказалъ товарищъ.
   И онъ заварилъ кофе. Намъ не доставало только коньяку, но и это мы добыли, написавъ нѣсколько стиховъ богатымъ ученикамъ, у которыхъ карманы были полны денегъ.
   Конечно, я провалился. Мнѣ самому стало досадно, когда впечатлѣніе, произведенное на меня бѣднякомъ, стиравшимъ бѣлье, нѣсколько стушевалось.
   Леньяна не сказалъ мнѣ ни слова, но бросилъ на меня гнѣвный, презрительный взглядъ.
   Черезъ нѣсколько дней всѣ ученики разъѣхались. Я одинъ оставался и тщетно ждалъ каждый день письма отъ родителей. А Леньяна осыпалъ меня ежеминутно упреками.
   Однажды онъ совершенно вышелъ изъ себя.
   -- Я только-что узналъ, кричалъ онъ,-- что вашъ отецъ въ этотъ годъ выручилъ восемь тысячъ. Онъ меня обманулъ. Я бралъ съ васъ, какъ съ нищаго, когда могъ содрать, какъ съ богатаго. Это подло!
   И онъ наступалъ на меня со сжатыми кулаками; но, вѣроятно, увидалъ въ моемъ лицѣ что-то недоброе и выбѣжалъ изъ комнаты, страшно хлопнувъ дверью.
   Послѣ этой сцены Леньяна немного остылъ и, подойдя ко мнѣ во дворѣ, болѣе мягко объяснилъ, что можно еще было кормить меня во время классовъ, но оставлять меня на каникулы было-бы чѣмъ-то въ родѣ издѣвательства.
   -- Отецъ вамъ за все уплатитъ, пробормоталъ я, вполнѣ соглашаясь съ нимъ и рѣшительно не понимая поведенія родителей въ отношеніи меня.
   -- Еще-бы! отвѣчалъ Леньяна.-- И онъ можетъ легко заплатить. Онъ въ этомъ году нажилъ болѣе чѣмъ я и ему вовсе не было необходимости выпрашивать у меня скидку въ 200 фр.
   И за 200 фр. я столько перенесъ униженій, столько выстрадалъ!

-----

   -- Жакъ!
   Это моя мать! Она меня цѣлуетъ, не насмотрится на меня и съ гордостью восклицаетъ:
   -- Какъ ты хорошъ! Настоящій портретъ матери!
   Я несогласенъ ни съ первымъ, ни съ послѣднимъ; у меня голова длинная, скулы торчатъ, а зубы походятъ на собачьи клыки; цвѣтъ-же лица у меня песчаный, а глаза, какъ уголья.
   -- Но ты задумчивъ и серьезенъ! продолжаетъ она.
   Еще-бы! Этотъ годъ самый тяжелый въ моей жизни. Я терпѣлъ всякаго рода униженія и не имѣлъ никакихъ удовольствій. Я совершенно разочаровался въ Парижѣ. Все вокругъ меня глупо, мелко, плоско. Я -- въ великомъ Вавилонѣ и спрашиваю себя, неужели это Вавилонъ? Всѣ люди такъ пусты, и я слышалъ вокругъ себя только латинь. Всѣ дни и недѣли, будни и праздники я находился въ рукахъ Леньяна, тупого, глупаго скряги и безсмысленнаго ханжи. Особенно послѣдніе десять дней меня совсѣмъ истерзали.
   -- Отчего ты мнѣ не отвѣчала на мои письма? спрашиваю я мать.
   -- Я собиралась каждый день, отвѣчаетъ она, но я знаю очень хорошо, что она не писала изъ желанія сохранить нѣсколько сантимовъ.
   Я ей разсказалъ всѣ униженія, которыя претерпѣлъ отъ Леньяна, и какъ онъ меня постоянно упрекалъ въ бѣдности.
   -- Онъ смѣетъ говорить о нашей бѣдности! воскликнула мать.-- Вотъ когда онъ выработаетъ столько денегъ, сколько твой отецъ, тогда пускай и называетъ другихъ нищими.
   -- Но если мой отецъ имѣлъ много денегъ, то отчего вы не дали Леньяна той-же платы, какъ всѣ? Вѣдь я вамъ писалъ, что онъ меня оскорбляетъ на каждомъ шагу и что я очень несчастенъ.
   -- Онъ тебя оскорбляетъ! Ну, такъ что-жь? Ты отъ этого не похудѣлъ, дитя мое, а мы сохранили триста франковъ, и ты будешь очень радъ ихъ получить послѣ нашей смерти. Здѣсь побольше трехсотъ франковъ, прибавила она, хлопая по карману,-- но ему ихъ не видать! Дитя мое, такъ всегда надо поступать въ жизни. Ты теперь сталъ большой и долженъ все знать. Неужели ты думаешь, что онъ взялъ тебя ради твоей красоты или изъ желанія подать намъ милостыню? Нѣтъ, онъ тебя взялъ, какъ дойную корову; но ты не далъ имъ молока, не взялъ наградъ на экзаменѣ. Надо было тебя сначала испробовать; самъ онъ виноватъ, что далъ маху. Погоди, я ему все отпою, я ему задамъ.
   Слушая мою мать, я вдругъ пожалѣлъ человѣка, котораго вчера такъ ненавидѣлъ. И все-же мать была права: онъ меня держалъ, какъ дойную корову, а не изъ-за моихъ прекрасныхъ глазъ. Однако, я уговорилъ мать не дѣлать ему никакихъ сценъ, и мы молча удалились съ нею изъ пансіона, добившись сначала разрѣшенія домовладѣльца вынести мои вещи, такъ-какъ, по его распоряженію, ничего не выпускали изъ квартиры Леньяна, задолжавшаго ему много денегъ. Это обстоятельство снова озлобило мою мать и, выходя на улицу, она громко ворчала и бранила Леньяна.
   -- И какъ ты терпѣлъ оскорбленія отъ такого негодяя! прибавила она, обращаясь ко мнѣ съ гнѣвомъ.-- Нѣтъ, ты не сынъ твоей матери!
   Неужели я подкидышъ? Неужели тринадцать лѣтъ меня сѣкли по ошибкѣ?

-----

   Мы взяли меблированную комнату, и втеченіи цѣлой недѣли моя мать вела себя со мною, какъ добрый товарищъ, но на восьмой день она сказала:
   -- Ну, дитя мое, пора намъ рѣшить твою дальнѣйшую судьбу. Мы всѣ эти дни бѣгаемъ по театрамъ и объѣдаемся въ ресторанахъ; тебѣ это кажется очень понутру. Видно, что не ты нажилъ кидаемыя на вѣтеръ деньги. Но я уже начинаю кряхтѣть. Въ ресторанѣ плати за каждаго по франку, да еще ты требуешь, чтобъ я давала лакею 15 сантимовъ, когда совершенно довольно 10 сантимовъ. Я-бы даже и того не дала. Ну, довольно кутить. Что мы изъ тебя сдѣлаемъ?
   -- Не знаю.
   -- Тебѣ надо кончить курсъ.
   Я не вижу никакой въ этомъ необходимости, но молчу. Мать отгадываетъ мою мысль.
   -- Бьюсь объ закладъ, что ты готовъ выйти изъ колегіи и бросить свое ученье.
   Я не вижу причины, почему-бы и не бросить этого ученья, которое никогда не послужитъ мнѣ ни на какую пользу; однако, всѣ эти разсужденія сохраняю про себя.
   -- Отвѣть-же мнѣ, отвѣть что-нибудь, восклицаетъ мать.
   -- Что-же мнѣ вамъ отвѣтить?
   -- Что ты думаешь дѣлать съ собою? Есть у тебя въ головѣ, наконецъ, какая-нибудь идея?
   Я не отвѣчаю матери и думаю про себя, но какъ-то невольно, безсознательно высказываю свои мысли вслухъ:
   -- Да, у меня есть идея въ головѣ. Я полагаю, что учиться латинскому и греческому языкамъ -- потеря времени. Все это пустяки, и я правъ былъ, желая еще ребенкомъ выучиться какому-нибудь ремеслу. Я хочу поскорѣе заработывать кусокъ хлѣба и не быть никому обязаннымъ. Я усталъ отъ всѣхъ перенесенныхъ страданій и отъ всѣхъ доставляемыхъ мнѣ удовольствій. Я лучше желаю остаться невѣждой, только-бы меня не оскорбляли. Я предпочитаю не ходить въ понедѣльникъ въ театръ, если меня во вторникъ этимъ упрекнутъ. Я чувствую, что всегда буду несчастенъ, пока вы имѣете право мнѣ сказать, что я стою вамъ грошъ. Я еще долженъ вамъ сказать, что иногда вспоминаю свое дѣтство и сколько я отъ васъ переносилъ страданій. Я повременамъ васъ ненавижу и буду спокоенъ, только освободившись отъ васъ.
   Мать меня слушала молча, вся блѣдная.
   -- Да, я не хочу болѣе учиться пустякамъ, продолжалъ я;-- я хочу поступить на фабрику или въ какую-нибудь мастерскую. Я сначала буду таскать ящики и мести полъ, но выучусь ремеслу и стану получать пять франковъ въ день. Я вамъ тогда отдамъ деньги, которыя вы издержали на меня въ театрахъ и въ ресторанахъ, въ томъ числѣ и пятнадцать сантимовъ лакею.
   -- Ты хочешь свести въ могилу отъ отчаянія твоего отца!
   -- Оставьте меня въ покоѣ съ вашими отчаяніями. Я главное, не хочу идти по его стопамъ и сдѣлаться ученой сабачкой. Я не желаю отупѣть, какъ наши професора! Я предпочитаю быть простымъ работникомъ, получать въ суботу жалованье за недѣлю и въ воскресенье дѣлать, что мнѣ вздумается.
   -- И не хочешь насъ болѣе знать?
   Она забыла все, что въ моихъ словахъ оскорбляло ея самолюбіе и уничтожало всѣ ихъ планы, а только помнила, что я хотѣлъ отъ нихъ освободиться.
   Ея тихая грусть меня тронула, и я схватилъ ее за руки.
   -- Ты плачешь!
   Она не могла удержаться отъ рыданій и всхлипывала, закрывъ лицо руками. Когда она подняла голову, я ее не узналъ; ея грубое лицо сіяло поэзіей грусти; она была блѣдна, какъ свѣтская дама, и въ глазахъ ея дрожали крупныя слезы.
   -- Ярости меня! промолвилъ я.
   Она взяла меня за руку. Я еще разъ попросилъ прощенія.
   -- Мнѣ нечего тебѣ прощать... только... только... умоляю тебя, не говори со мною никогда такъ жестоко... особенно если я это заслужила, дитя мое.
   Она произнесла эти слова тихо, едва слышно.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ я сквозь слезы.
   -- Я хочу остаться сегодня вечеромъ одна, сказала она.-- 'Ты можешь идти, если хочешь.
   Она мнѣ дала ключъ отъ комнаты и сказала хозяину, что я вернусь поздно, не ранѣе двѣнадцати часовъ.
   Я весь вечеръ проходилъ безцѣльно по улицамъ и все думалъ о трогательныхъ словахъ моей матери, которыя сразу загладили столько жестокихъ словъ, столько жестокихъ поступковъ.

-----

   -- Жакъ, хочешь сдѣлать намъ милость и кончить курсъ? спросила она на другое утро.
   -- Да, хочу.
   -- Благодарю, дитя мое. Ты меня осчастливилъ. Вотъ, видишь, я была-бы очень несчастна, еслибъ ты, учась столько времени, не дошелъ до конца. А главное, ты обидѣлъ-бы ужасно отца. Ну, потѣшь его, выйди въ бакалавры, а тамъ... ты будешь воленъ дѣлать, что хочешь.
   Я согласился и былъ очень радъ, что могъ этой жертвой осушить слезы бѣдной женщины.
   Она совершенно измѣнилась въ обращеніи со мною, стала очень серьезна и постоянно боялась мнѣ сдѣлать непріятность.
   -- Ты очень страдалъ отъ моихъ странностей, неправда-ли? сказала она съ чувствомъ.-- Ну теперь ты будешь меня бранить, а не я тебя. Прежде всего ты будешь расходовать деньги,-- вотъ тебѣ кошелекъ! Не отказывайся, я этого хочу. Потомъ, я старуха, и тебѣ скучно быть со мною. Видайся съ товарищами, по крайней мѣрѣ, по вечерамъ, я этого хочу.
   Пользуясь своей свободой, я розыскалъ стараго товарища по нантской колегіи, Матусена. Онъ жилъ въ латинскомъ кварталѣ съ однимъ республиканскимъ журналистомъ, который писалъ исторію конвента. Они мнѣ дала книгъ. Я засѣлъ за ихъ чтеніе. Черезъ нѣсколько дней я былъ уже совершенно другимъ человѣкомъ.
   Я впервые познакомился съ исторіей французской революціи. Передо мною открыта была великая книга, въ которой говорилось о нищетѣ, о голодѣ, о рабочихъ, о поселянахъ, однимъ словомъ, о народѣ, о бѣдномъ народѣ, который я такъ любилъ, потому что только бѣдные поселяне, какъ дядя Жозефъ, были добры ко мнѣ въ моемъ дѣтствѣ. Я всегда слышалъ вокругъ себя жалобы на бѣдность; мой отецъ терпѣлъ униженіе, благодаря своей бѣдности, и я также; а теперь, вмѣсто рѣчей Катоновъ и Цицероновъ, я читалъ, что говорилъ народъ, собираясь на площадяхъ, о своей нищетѣ, какъ требовалъ онъ работы. Наконецъ-то, я слышалъ не латинскія фразы, а французскую народную рѣчь. "Мы голодны, мы хотимъ быть свободными". И это говорили бѣдные, работящіе люди, какъ мой дядя, и выражались они просто, какъ тотъ-же дядя, какъ родители моихъ товарищей Фавровъ, или какъ я самъ. Все это потрясало мое сердце и какой-то огонь пробѣгалъ по моему тѣлу. Я слишкомъ долго ѣлъ горькій хлѣбъ дома и слишкомъ много перенесъ мучительныхъ страданій, чтобъ не сочувствовать всей душой этимъ крикамъ народа.
   -- Что съ тобой? Ты сталъ въ послѣднее время какимъ-то энтузіастомъ, замѣчаетъ мать.
   И, дѣйствительно, она права. Было отчего приходить въ восторгъ: изъ міра мертвецовъ я вдругъ перешелъ въ міръ живыхъ. Я читаю исторію не древнихъ королей и боговъ, а Пьера и Жана, исторію моего народа, моего села; въ ней слышатся вопли голодныхъ, стоны несчастныхъ.
   Теперь каждый день я ходилъ къ моему товарищу и упивался пламенными рѣчами журналиста о свободѣ. Я не знаю, что такое свобода, но я знаю, несмотря на мою юность, что значитъ быть жертвою тираніи. Однажды вечеромъ онъ повелъ меня въ типографію, гдѣ печатается газета, въ которой онъ пишетъ статьи.
   Въ темномъ подвалѣ шумитъ машина, глотаетъ листы и извергаетъ ихъ отпечатанными. Въ воздухѣ стоитъ запахъ сырой бумаги и краски. Этотъ запахъ такой-же хлѣбный, какъ запахъ навоза. Рабочіе всѣ безъ сюртуковъ и въ бумажныхъ колпакахъ. Факторъ распоряжается ими, какъ капитанъ на кораблѣ. Стой? Сломался валекъ!" Машина останавливается и черезъ пять минутъ снова катится съ тою-же безостановочной быстротой.
   Я нашелъ ремесло по своему сердцу. Я буду такъ-же работать въ этой опьяняющей, какъ хорошее вино, атмосферѣ печатнаго слова. Но я буду печатникомъ, а не наборщикомъ. Какое чудное ремесло жить одной жизнью съ громадной машиной, среди шума, гама, тяжелаго труда! Я это люблю и притомъ я буду выработывать свой кусокъ хлѣба и первый читать газету.
   Я никому не говорю о своей рѣшимости, но какая-то радость овладѣваетъ мною. Я не буду зависѣть ни отъ кого. Днемъ я буду работать, ночью читать, а по воскресеньямъ писать.

-----

   -- Жакъ, говоритъ мнѣ мать въ одно прекрасное утро,-- мы ѣдемъ завтра въ Нантъ. Отецъ хочетъ, чтобъ ты приготовился къ экзамену въ бакалавры подъ его наблюденіемъ.
   Ударъ молотка по головѣ меня не поразилъ-бы больнѣе.
   Мѣсяцъ передъ этимъ я съ радостію уѣхалъ-бы изъ Парижа и, быть можетъ, плюнулъ-бы на него съ презрѣніемъ,-- такъ мнѣ было душно въ пошлой, мелочной средѣ моихъ учителей и товарищей! Но теперь, послѣ пламенныхъ рѣчей журналиста, послѣ посѣщенія типографіи, послѣ всего, что я перечувствовалъ въ послѣднее время, покинуть Парижъ было ужасно. Съ кѣмъ я стану говорить въ Нантѣ о республикѣ, о свободѣ?
   Ахъ, еслибъ я не обѣщалъ матери, еслибъ она не плакала! Но теперь дѣлать нечего, надо было ѣхать.
   Я простился съ журналистомъ.
   -- Вы вернетесь въ Парижъ, утѣшалъ онъ меня.
   -- Пишите мнѣ непремѣнно, произнесъ я.
   

V.

   Отецъ меня встрѣтилъ холодно, сухо. Мать толкнула меня къ нему; я протянулъ шею, онъ сдѣлалъ то-же. Мои волоса его едва не ослѣпили, его борода меня колола. Мы не поцѣловались, а взаимно поцарапались, затаивъ злобу другъ противъ друга.
   Онъ рѣшилъ, что я поступлю въ послѣдній классъ колегіи до Пасхи, а тамъ выдержу экзаменъ на бакалавра. Въ колегіи меня принимаютъ съ уваженіемъ, какъ парижанина. Все идетъ хорошо относительно занятій, и я отправляюсь, наконецъ, въ Ренъ на экзамены. Первые два, изъ латини и математики, проходятъ блестящимъ образомъ; даже ректоръ и професора мнѣ дѣлаютъ овацію, какъ достойному птенцу парижскихъ школъ, но вдругъ на экзаменѣ философіи я вздумалъ удивить всѣхъ и, на вопросъ, сколько свойствъ у души, объявилъ во всеуслышаніе: восемь, какъ увѣрялъ знаменитый философъ Шальма, написавшій объ этомъ цѣлую книгу. Но эта теорія была слишкомъ нова для провинціи, довольствовавшейся семью свойствами души. Все погибло, и ректоръ очень сухо объявилъ, что я долженъ явиться на экзаменъ снова въ слѣдующемъ семестрѣ. Публика, присутствовавшая на экзаменѣ, разошлась, недоумѣвая, кто я, что мнѣ надо и какъ я посмѣлъ такъ играть душою, колебля основы человѣческой совѣсти.
   Но я ни въ чемъ не виноватъ. Я сказалъ то, что мнѣ говорилъ и написалъ въ книгѣ великій философъ Шальма. Мнѣ какое дѣло, сколько свойствъ у души -- семь или восемь? Однако, я очень огорченъ своей неудачей.

-----

   Отецъ принялъ меня, стиснувъ зубы и нахмуривъ брови. Потомъ каждый день онъ сталъ дѣлать мнѣ непріятныя сцены, попрекать кускомъ хлѣба.
   Мнѣ это стало невыносимо, и я сказалъ матери, что я убѣгу въ Парижъ. Отецъ, узнавъ о моемъ намѣреніи, сказалъ:
   -- Пусть попробуетъ, я его остановлю жандармами.
   Значитъ, онъ имѣетъ право меня арестовать, какъ преступника, и обходиться со мною, какъ съ собакою?
   -- До твоего совершеннолѣтія, молодчикъ, торжественно произноситъ отецъ, ударяя рукою по кодексу.
   Вечеромъ я взялъ эту книгу и прочелъ въ ней: "По желанію отца, можетъ быть подвергнутъ аресту" и проч. и проч.
   Меня арестовать! За что? За то, что я не хочу слышать его упрековъ, выносить его толчковъ и надѣть ту-же полинявшую тогу, какъ онъ; за то, что я хочу быть работникомъ и честно заработывать кусокъ хлѣба? Впрочемъ, я понимаю. Я порочу всю его жизнь, желая вернуться къ рабочей жизни моихъ прадѣдовъ; вступивъ въ мастерскую, я громогласно скажу, что онъ дурно сдѣлалъ, бросивъ отцовскій плугъ.
   Однако, замѣтивъ мою чрезмѣрную блѣдность, онъ испугался и сказалъ матери:
   -- Твой сынъ хотѣлъ отравиться.
   Бѣдная женщина замерла отъ ужаса. Онъ самъ чувствуетъ, что жизнь, какую мы ведемъ, нестерпима, и прибавляетъ:
   -- Скажи ему, чтобъ онъ мнѣ написалъ, что онъ хочетъ съ собою дѣлать.
   Написать отцу было нелегко. Я долго сочинялъ на всѣ лады это письмо. Наконецъ, я написалъ всего четыре слова, которыя вполнѣ выражали мои стремленія и мысли:
   "Я хочу бытъ работникомъ".
   -- Твой отецъ внѣ себя отъ гнѣва, шепнула мнѣ мать, которая отнесла ему мою записку.
   -- Ты издѣваешься надо мною, шипитъ онъ, встрѣтивъ меня на лѣстницѣ, и замахивается кулакомъ.
   Бездна разверзта. Быть несчастью!

-----

   Я иногда выходилъ по вечерамъ, но очень рѣдко, чтобъ почитать газеты въ кофейнѣ. Для этого я продалъ сочиненія Босюэта, Сен-Бева и Кузена, которыя я получилъ въ награду въ колегіи на экзаменахъ. Мать была въ отчаяніи. Я, право, не понималъ, отчего мнѣ не продать этихъ книгъ? Если что-нибудь мнѣ принадлежало, такъ это онѣ. Я сохранялъ-бы ихъ, еслибъ изъ нихъ можно было научиться -- какъ пріобрѣтать хлѣбъ. А тамъ написаны все вещи неподходящія и до меня некасающіяся. На пять же франковъ, вырученные за нихъ, я могъ купить порядочный галстухъ, выпить стаканъ вина въ кофейнѣ и, главное, почитать парижскія газеты.
   Однажды вечеромъ отецъ прошелъ мимо кофейни и, увидавъ меня, громко сказалъ:
   -- А, ты здѣсь, бродяга!
   Онъ произнесъ эти слова сквозь зубы, не смотря на меня, и продолжалъ свою дорогу.
   Бродяга! Отчего-же я бродяга? Оттого, что мнѣ скучно зубрить мертвечину въ четырехъ стѣнахъ его мрачнаго дома, такъ какъ я нахожу, что выношу борьбу болѣе тяжелую, чѣмъ римляне! Нѣтъ, ему не слѣдовало называть меня бродягой!
   Еслибы онъ былъ другой человѣкъ, то я прямо пошелъ-бы къ нему и сказалъ:
   -- Даю тебѣ слово, что я буду заниматься хорошо, только не обходись со мною такъ унизительно.
   Но онъ мнѣ не повѣрилъ-бы и сказалъ-бы, что я лгу. Ну, дѣлать нечего, я стану снова молча приготовляться къ несчастному экзамену бакалавра подлѣ этого отца-тюремщика.
   Но на слѣдующій день мать объявила мнѣ съ испугомъ, что отецъ не хочетъ, чтобъ я шлялся по кофейнямъ, какъ бродяга, и что если я не вернусь къ восьми часамъ вечера, то могу ночевать на улицѣ.
   Я ночевалъ на улицѣ.
   Долго убивать ночь! Около двухъ часовъ пошелъ дождь. Я промокъ до костей и боялся спрятаться подъ ворота, чтобъ полицейскіе не замѣтили. Я все ходилъ вокругъ дома, дверь котораго заперли на засовъ въ десять часовъ. Я предпочелъ-бы лежать въ постели, чѣмъ мерзнуть на улицѣ. Но мнѣ угрожали, и я не хотѣлъ поддаться угрозѣ.
   Я вернулся домой въ девять часовъ утра, когда отецъ долженъ былъ уже находиться въ колегіи. Но онъ былъ дома.
   Едва я отворилъ дверь, какъ онъ бросился на меня, блѣдный, какъ полотно.
   -- Мерзавецъ! Я тебѣ переломаю всѣ ребра, закричалъ онъ, внѣ себѣ изъ гнѣва.
   Произошла ужасная сцена.

-----

   Всю ночь, слѣдовавшую за этимъ роковымъ днемъ, я не спалъ.
   Навѣрное отецъ посадитъ меня въ тюрьму. Моя жизнь будетъ вся состоять изъ одной долгой борьбы. Я это чувствую.
   Если я останусь въ тюрьмѣ хоть недѣлю, на меня всѣ будутъ показывать пальцами. Я едва не наложила" на себя руки въ эту ночь. Еслибъ я еще былъ въ Парижѣ, то при выходѣ изъ тюрьмы мнѣ многіе пожали-бы руку. Но здѣсь?
   Что-же дѣлать! Я высижу свое время въ тюрьмѣ и потомъ отправлюсь въ Парижъ. Я тамъ не стану скрывать, что я былъ въ тюрьмѣ, а буду кричать объ этомъ вездѣ. Я стану открыто защищать права ребенка, какъ другіе защищаютъ права человѣка. Я спрошу у всѣхъ: имѣетъ-ли отецъ право жизни и смерти надъ тѣломъ и душою своего сына, можетъ-ли г. Винтрасъ терзать меня, потому что я не хочу посвятить себя нищенскому ремеслу, или г. Вергуньяръ засѣчь до смерти Луизету?
   О, Парижъ! Какъ я его любилъ! И только мысль о немъ, о типографіи, о газетѣ, о возможности защитить права ребенка, ударжала меня отъ самоубійства.

-----

   Опять крикъ и шумъ.
   Это было два дня спустя. Мать въ испугѣ прибѣжала за мною. Отецъ и старшій братъ ученика, котораго мой отецъ ударилъ наканунѣ, пришли къ нему и грозили кулаками, если онъ не попроситъ прощенія.
   -- Въ чемъ дѣло? спрашиваю я, прибѣжавъ на мѣсто происшествія.
   -- Дѣло въ томъ, что вашъ отецъ позволилъ себѣ дать оплеуху моему брату, отвѣчалъ молодой ученикъ сен-сирской военной школы, -- и еслибъ онъ не былъ такой гнилой, то я-бы ему задалъ затрещину.
   -- Подлецъ! воскликнулъ я и, схвативъ въ охапку сына и отца, выбросилъ ихъ на улицу.
   -- Иди сюда! кричалъ сен-сирецъ, съ пѣною у рта.
   -- Сейчасъ.
   Насъ едва розняли. Онъ очень храбрый юноша, но я сильнѣе и ловчѣе. Вскорѣ онъ очутился на землѣ, и меня оттащили отъ него за волосы.
   -- Будь дѣло на шпагахъ, то я бы тебѣ задалъ, крикнулъ хвастливо сен-сирецъ, бросая мнѣ свою карточку.
   Дуракъ! Но я все же отвѣчалъ, что если онъ не замолчитъ, то я его еще лучше отработаю, а если замолчитъ, то я буду съ нимъ драться на шпагахъ.
   Дуэль устроилась такъ, что никто не зналъ объ этомъ дома, гдѣ отецъ слегъ въ постель въ лихорадкѣ. Зато въ колегіи только объ этомъ и говорили.
   Я нашелъ секундантовъ среди своихъ старыхъ товарищей, которые готовились въ сен-сирскую школу.
   -- Ты очень молодъ, сказалъ одинъ изъ нихъ.
   -- Мнѣ восмьнадцать лѣтъ, отвѣчалъ я, накидывая себѣ два года.
   Многіе въ полголоса спрашивали другъ у друга, не струшу-ли я въ послѣднюю минуту. Они не знали, какъ жизнь мнѣ надоѣла и что я жажду этой дуэли. Меня безпокоило только одно, не буду-ли слишкомъ смѣшонъ и неловокъ во время поединка.
   Вотъ мы и на мѣстѣ.
   -- Наступайте, господа, произносятъ секунданты.
   Сен-сирецъ скрестилъ свою шпагу и отскочилъ назадъ. Я жду его нападенія. Онъ не двигается. Я наступаю.
   -- Вы ранены! кричитъ докторъ,
   -- Я?
   -- Да. У васъ вся ляшка въ крови.
   -- Продолжаемъ, продолжаемъ! кричу я, не чувствуя никакой боли, и, полагая, что все искуство заключается въ прыжкахъ, отскакиваю назадъ, какъ мой противникъ.
   -- Да это гаеръ, замѣчаетъ докторъ.
   Меня силой ведутъ къ нему.
   -- Ляшка поранена, и вамъ придется лежать недѣли двѣ, говоритъ онъ.
   Видно, я раненъ. Кровь идетъ. Сен-сирецъ протягиваетъ мнѣ руку и бормочетъ:
   -- Очень сожалѣю...
   Я ни о чемъ не сожалѣю.
   Домой я вернулся въ каретѣ, и такъ-какъ у меня не было ни гроша, то пришлось спросить денегъ у матери. Она подумала, что я съума. сошелъ или былъ пьянъ. Но когда сосѣдка разсказала ей исторію моей дуэли, то она бросила больного мужа и прибѣжала ко мнѣ.
   -- Жакъ, ты былъ на дуэли?
   -- А какъ здоровье отца?

-----

   Онъ лежалъ въ комнатѣ, сосѣдней съ моею, и я слышалъ ясно его разговоръ съ матерью, которая поспѣшила ему передать о случившемся.
   -- Да, говорилъ отецъ съ чувствомъ; -- когда онъ выздоровѣетъ, пусть ѣдетъ.
   -- Въ Парижъ?
   -- Да, въ Парижъ. Я надѣюсь, что онъ легко раненъ? Нѣтъ ничего серьезнаго?
   -- Я тебѣ сказала, что нѣтъ.
   Наступило молчаніе.
   -- Онъ дрался за меня... и послѣ этой сцены, произноситъ отецъ дрожащимъ голосомъ; -- да, да, намъ лучше разстаться. Издали мы не будемъ ссориться. Вблизи онъ меня возненавидѣлъ-бы. Онъ, можетъ быть, и теперь меня ненавидитъ. Но я не виноватъ. Эта професорская должность сдѣлала меня старымъ, злымъ самодуромъ; мнѣ надо казаться грознымъ, а я забываюсь и просто становлюсь жестокимъ. Это ремесло черствитъ душу.
   -- То-же было и со мною, отвѣчаетъ мать.-- Но въ Парижѣ я у него почти попросила прощенія, и еслибы ты видѣлъ, какъ онъ плакалъ!
   -- Ты съумѣла ему это сказать, а я не съумѣю. Я буду все бояться, что дисциплина пострадаетъ и что ученики, или мой сынъ, станутъ смѣяться. Я былъ педелемъ, и это осталось у меня въ крови. Я всегда буду говорить съ пинъ, какъ со школьникомъ, котораго надо наказывать, чтобы онъ боялся учителя. Нѣтъ, намъ лучше разстаться.
   -- Ты его поцѣлуешь прежде, чѣмъ онъ уѣдетъ?
   -- Нѣтъ, ты его поцѣлуй за меня. Я и тутъ стану собачиться. Я тебѣ говорю, это ужь наше такое професорское ремесло. Ты его поцѣлуешь... и скажешь... по секрету, что я его очень люблю... Я самъ не смѣю этого сказать.
   -- Сударыня, сударыня, вдругъ кричитъ, служанка,-- полиція пришла!
   Дѣйствительно, я слышу на лѣстницѣ чужіе голоса.
   -- Мы пришли арестовать вашего сына.
   -- За дуэль?
   -- Тише, тише, говоритъ отецъ, когда мать вернулась къ нему;-- это я просилъ его арестовать послѣ страшной сцены. О, мнѣ теперь стыдно! Надѣюсь, что онъ ничего не слышитъ.
   Я все слышалъ.
   Какое счастіе, что я былъ раненъ и лежалъ въ постели! Иначе я никогда не узналъ-бы, что отецъ меня любитъ. Но мнѣ кажется, что ему лучше было бы любить меня открыто, а не по секрету. Отъ моего дѣтства всегда останутся темныя, грустныя пятна на моемъ сердцѣ.
   Но зато я вступаю въ жизненную борьбу сильный, честный, стойкій. Кровь у меня чиста, глаза ясно глядятъ въ глубину души всякаго. Такъ всегда бываетъ съ глазами, часто плакавшими.
   Теперь уже нечего плакать, надо жить.
   Тяжело начинать жизнь безъ денегъ, безъ ремесла, но мы увидимъ. Я съ этого дня самъ себѣ господинъ. Мой отецъ имѣлъ право меня бить, но горе тому, кто посмѣетъ дотронуться до меня.
   Такъ думалъ я, лежа въ постели съ раненной ляшкой.

-----

   Черезъ семь дней докторъ снялъ перевязку и объявилъ, что я могу встать, а на другой день уже буду въ состояніи выйти изъ дома.
   -- О, какъ я рада! восклицаетъ мать.-- А я уже боялась, что у тебя отнимутъ ногу. Ну, теперь я тебѣ разскажу новость.
   И она мнѣ передаетъ то, что я слышалъ изъ-за стѣнки.
   -- Ты меня покинешь! произноситъ она, рыдая.
   Я хочу тотчасъ встать и уложить свой маленькій чемоданъ!
   Мать приноситъ мнѣ одежду, которая была на мнѣ во время дуэли. На панталонахъ оказалась дыра и слѣды крови. Она старательно ихъ чиститъ и даже обтираетъ мокрой тряпкой. Но все тщетно, и она произноситъ, качая головой:
   -- Ты видишь, не выходитъ... Жакъ, въ другой разъ надѣнь, по крайней мѣрѣ, старые панталоны.

Конецъ.

"Дѣло", No 9, 1879

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru