Lib.ru/Классика: Вейнберг Петр Исаевич. Сервантес

СЕРВАНТЕСЪ.

(Біографическій эскизъ).

Кто не читалъ "Донъ-Кихота"? Кто въ юности не восхищался этимъ безсмертнымъ твореніемъ, отъ души хохоча надъ приключеніями знаменитаго "рыцаря Печальнаго Образа", кто въ зрѣлыхъ лѣтахъ не восхищался еще больше, но уже не только хохоча, а глубоко задумываясь, видя въ этомъ удивительномъ романѣ не только цѣпь всевозможныхъ смѣшныхъ приключеній, но и рѣшеніе нѣсколькихъ важнѣйшихъ вопросовъ человѣческой жизни, чувствуя духовное родство бѣднаго героя со всѣми нами, по крайней мѣрѣ, съ тѣми изъ насъ, въ чьей душѣ идеальныя и въ большинствѣ случаевъ неосуществимыя стремленія къ добру, правдѣ, человѣчности побѣдоносно господствуютъ надъ чисто практическими, житейскими интересами...

Авторъ этого романа былъ во многихъ отношеніяхъ такой же, какъ созданный имъ, Донъ-Кихотъ. "Его натура,-- говоритъ о немъ одинъ изъ біографовъ,-- все, имъ пережитое, его интимныя склонности -- все приближало его къ Донъ-Кихоту. Дворянинъ и солдатъ, мечтатель и исправитель причиняемаго зла, онъ не можетъ дать въ своей душѣ мѣста эгоистической и грубой безпечности толпы... Странствующій рыцарь добра и правды, онъ думаетъ, что каждый можетъ служить людямъ благородными примѣрами, и своего вѣрованія онъ не теряетъ и послѣ горькихъ разочарованій"...

Михаилъ Сервантесъ Сааведра родился въ 1547 г. въ городѣ Алкалѣ, въ родовитой семьѣ, которая считала за собой пять вѣковъ существованія и гдѣ во всей силѣ жили преданія о славныхъ предкахъ-рыцаряхъ и ихъ доблестныхъ подвигахъ; но знатность происхожденія не мѣшала крайней скудости матеріальныхъ средствъ, и эта послѣдняя была причиной и скудости образованія будущаго великаго писателя. Отсутствіе его мальчикъ восполнялъ, какъ могъ, чтеніемъ, любовь къ которому была такъ сильна въ немъ, что уже въ раннемъ дѣтствѣ онъ подбиралъ на улицѣ исписанные клочки бумаги,-- и особенно чтеніемъ поэтовъ; они были первыми его учителями, наравнѣ, впрочемъ, съ живописной природой его родины, дѣйствовавшей не менѣе возбудительно на его чувство и воображеніе. Но въ сердцѣ молодого гидальго развивались въ то же время стремленія воинственныя -- чисто кастильская черта, находившая себѣ богатую пищу и въ тѣхъ героическихъ разсказахъ, которые онъ безпрерывно слышалъ въ своей семьѣ, и рано приведшая его къ убѣжденію, что военная храбрость есть добродѣтель, соединяющая въ себѣ всѣ остальныя, что она развиваетъ въ человѣкѣ либеральный духъ, рыцарское чувство, и что благороднымъ душамъ свойственно жить среди опасностей... И стремленія эти рано начали осуществляться: въ 1570 г. мы видимъ его поступившимъ въ военную службу, а годъ спустя провожаемъ его на войну...

То была война Испаніи съ побѣдоносными турками. Во главѣ испанскаго войска стоялъ знаменитый донъ-Жуанъ Австрійскій, прозванный "кастильскимъ Ахиллесомъ", являвшійся представителемъ истинно рыцарскихъ чувствъ древней Испавпіи, подъ знамена котораго стекались воины изо всѣхъ мѣстъ государства, студенты изо всѣхъ университетовъ, молодые художники и поэты... Не простымъ, автоматически дѣйствующимъ, солдатомъ явился Сервантесъ въ этихъ рядахъ: съ одушевленіемъ, часто переходившимъ въ пылкую экзальтацію, отдался онъ, горячій патріотъ, своему дѣлу, и Лепантская битва, составившая народную гордость и радость, выставила это восторженное настроеніе будущаго автора "Донъ-Кихота" въ полномъ блескѣ. Постоянно стоя на самомъ опасномъ посту, получая одну рану за другой, видя раздробленной одну руку свою, онъ забывалъ всѣ физическія страданія въ жару наслажденія побѣдой, "и такъ,-- писалъ онъ позже одному изъ своихъ друзей,-- когда труба прозвучала въ прозрачномъ воздухѣ побѣду христіанскаго оружія,-- въ эту сладостную минуту я сжималъ одной рукой мою шпагу, изъ другой обильно лилась кровь; въ груди я чувствовалъ глубокую рану, и лѣвая рука моя была раздроблена на тысячу кусковъ; но такъ велика была радость моей души при видѣ невѣрнаго, побѣжденнаго христіаниномъ, что я не замѣчалъ моихъ ранъ..." Участіемъ въ Лепантской битвѣ,-- за которую нашъ поэтъ-воинъ поплатился нѣсколькими мѣсяцами лежанія въ госпиталѣ,-- военная дѣятельность его не ограничилась. Послѣ несчастной тунисской экспедиціи, гдѣ, проникнутый глубокой гуманностью, боецъ присутствовалъ при героической гибели трехъ тысячъ человѣкъ, и возвращенія на короткое время въ Европу, онъ снова двинулся въ походъ противъ турокъ; но на этотъ разъ ему суждено было уже не скоро вернуться въ отечество. Корабль, на которомъ онъ ѣхалъ, вмѣстѣ съ нѣсколькими другими изъ эскадры, былъ взятъ въ плѣнъ турками, и Сервантеса привезли въ Алжиръ, бывшій въ ту пору притномъ корсаровъ, центромъ контрабандной торговли, чѣмъ-то въ родѣ разбойничьей трущобы.

Это произошло въ 1575 г., и съ этихъ поръ, въ продолженіе пяти лѣтъ, жизнь Сервантеса, съ одной стороны, полна чисто-романическихъ подробностей, съ другой -- бросаетъ яркій свѣтъ на его нравственную личность. Мы уже знакомы съ нимъ, какъ съ горячимъ, даже восторженнымъ патріотомъ; изъ нѣсколькихъ вышеприведенныхъ словъ его письма могли мы сдѣлать выводъ и о его приверженности къ христіанству; присоединимъ къ этому всегда жившее въ немъ глубокое чувство человѣчественности, состраданія ко всему гонимому, мучимому -- и намъ легко будетъ составить себѣ ясное понятіе о тѣхъ терзаніяхъ, которыя онъ началъ испытывать съ перваго дня своего плѣна при видѣ жестокаго, звѣрскаго обращенія мусульманъ съ попавшими въ ихъ власть христіанами. "Нѣтъ языка человѣческаго для выраженія всѣхъ этихъ бѣдствій, нѣтъ пера для изображенія ихъ",-- писалъ одинъ изъ современниковъ, и Сервантесъ, возмущаемый, скорбящій, но пламенный и энергическій здѣсь, какъ и во всемъ, немедленно принимается работать словомъ и примѣромъ для прекращенія, по крайней мѣрѣ, ослабленія вопіющихъ беззаконій, совершающихся на его глазахъ. Ему достаточно было только взглянуть на нѣкоторыя изъ нихъ, даже самыя слабыя, чтобы въ немъ немедленно заговорили его человѣческія чувства, его религіозныя и политическія убѣжденія, его любовь къ свободѣ -- той свободѣ, которая была для него высшимъ благомъ, о которой онъ впослѣдствіи писалъ: "свобода -- сокровище, данное человѣку небомъ; ради свободы, какъ и ради чести, слѣдуетъ рисковать своею жизнью, ибо величайшее изъ золъ есть рабство"; съ свободою его бѣдный Донъ-Кихотъ не хотѣлъ сравнить ни тѣ сокровища, которыя лежатъ въ нѣдрахъ земныхъ, ни тѣ, что скрыты въ глубинѣ морской. Онъ тотчасъ же начинаетъ строить и обдумывать во всѣхъ подробностяхъ планы для освобожденія плѣнныхъ, и, зная, что безъ содѣйствія ихъ ему нельзя будетъ обойтись, старается поддерживать въ нихъ энергію и патріотическое чувство;-- онъ видитъ вокругъ себя, между своими земляками, людей, становящихся ренегатами отъ недостатка силы и мужества переносить свои несчастія, и моральнымъ воздѣйствіемъ своимъ удерживаетъ другихъ отъ слѣдованія этимъ примѣрамъ;-- онъ, сильно нуждаясь самъ, удѣляетъ послѣднія свои крохи на помощь нуждающимся больше его. Въ разсказахъ современниковъ, раздѣлявшихъ съ нимъ печальную участь плѣнниковъ, есть множество свидѣтельствъ обо всемъ этомъ. "Мнѣ говорили,-- пишетъ одинъ монахъ, сперва бывшій врагомъ Сервантеса,-- о немъ много дурного; но я увидѣлъ его -- и сдѣлался его другомъ, какъ всѣ плѣнные, которымъ удалось узнать его характеръ"; другой съ умиленіемъ разсказываетъ, что поэтъ, видя его матеріальную нужду, сталъ для него "отцомъ и матерью", подѣлился съ нимъ своей комнатой, платьемъ, деньгами; "ахъ! -- восклицаетъ третій,-- плѣнъ Сервантеса былъ бы большимъ счастьемъ для христіанъ, еслибы этого человѣка не продавали его же товарищи: онъ поддерживалъ всѣхъ плѣнныхъ, рискуя собственной жизнью; четыре раза подвергался онъ опасности потерять эту жизнъ вслѣдствіе желанія возвратить многимъ другимъ свободу..." Эти "четыре раза", съ добавленіемъ еще нѣсколькихъ, относятся съ тѣмъ освободительнымъ планамъ и проектамъ, о которыхъ я только-что упомянулъ и въ которыхъ, рядомъ съ благородствомъ души Сервантеса, проявлялись и пылкость, и богатство его вображенія. " Я сталъ придумывать -- писалъ онъ уже впослѣдствіи, разсказавъ о неудачѣ своего перваго замысла бѣжать съ нѣсколькими товарищами, чтобы возбудить народъ въ Испаніи -- я сталъ придумывать другія средства для осуществленія столь пламенныхъ желаній моихъ, ибо надежда вернуть себѣ свободу никогда не оставляла меня. Я изобрѣталъ планъ, пускалъ его въ ходъ, и, когда успѣхъ не соотвѣтствовалъ намѣренію, то, не поддаваясь горю и унынію, тотчасъ же ковалъ себѣ другую надежду, которая, какъ ни была она слаба, поддерживала мою бодрость..." Нѣкоторыя изъ этихъ дѣйствій имѣютъ совершенно романическій характеръ. Такъ, напримѣръ, получивъ отъ своей семьи нѣкоторую денежную сумму, Сервантесъ замышляетъ на нее выкупить изъ плѣна своего брата Родриго, съ тѣмъ, чтобы онъ, вернувшись на родину, прислалъ оттуда корабль, который плавалъ бы вдоль алжирскаго берега и затѣмъ тайно увезъ обратно въ Испанію Сервантеса съ избранными товарищами -- все съ тою же цѣлью, поднять на ноги испанскій народъ для освобожденія своихъ страждущихъ единовѣрцевъ. На этомъ берегу находитъ онъ таинственный гротъ, гдѣ должны прятаться предназначенные къ бѣгству, и въ то же время отыскиваетъ человѣка, для доставленія въ гротъ пищи и для наблюденія за ходомъ дѣла, не возбуждая подозрѣнія; самъ же авторъ плана будетъ оставаться въ Алжирѣ до послѣдней рѣшительной минуты, потому что отсутствіе такого выдающагося, крупнаго плѣнника немедленно вызвало бы большую тревогу... Различныя неблагопріятныя обстоятельства замедляютъ исполненіе замысла, но, наконецъ, препятствія устранены -- Родриго уѣхалъ. Проходитъ восемь дней томительнаго ожиданія -- желанный корабль появляется у берега, повидимому, все идетъ какъ нельзя лучше, и уже недалеко до цѣли. Но не даромъ -- какъ мы только прочли -- писалъ современникъ о "продававшихъ Сервантеса товарищахъ": его довѣренное лицо оказывается ренегатомъ и гнуснымъ измѣнникомъ -- и въ ту минуту, когда нашъ герой уже готовится сѣсть на корабль съ товарищами, въ гротѣ, откуда они еще не успѣли выйти, появляются турецкіе солдаты. Что же дѣлаетъ, какъ поступаетъ Сервантесъ? "Единственное средство вашего спасенія -- говоритъ онъ своимъ компаньонамъ -- единогласно обвинить меня", и, обращаясь къ начальнику турецкой стражи, твердо заявляетъ: "ни одинъ между этими христіанами не виновенъ: исключительно я -- виновникъ ихъ заговора; я -- и никто иной -- уговорилъ ихъ бѣжать..."

Напрасно стараются сломить его упорство въ этомъ показаніи; просьбы, обольщенія, угрозы -- все остается безполезнымъ... Ему даютъ на выборъ -- признаніе, т. е. выдачу всѣхъ своихъ участниковъ, или смерть; онъ выбираетъ смерть. Но Сервантесъ слишкомъ важный плѣнникъ, за выкупъ его турки надѣются получить слишкомъ крупную сумму для того, чтобы они лишили его жизни: постановленная приговоромъ казнь замѣняется "галерами", т.-е. каторжной работой... Подобныя неудачи не колебали, однако, ни на волосъ необычайной стойкости этого человѣка; онѣ, напротивъ, только усиливали его энергію, его изобрѣтательность,-- усиливали еще потому, что, благодаря образу дѣйствій испанскаго короля Филиппа II, ожесточеніе мусульманъ противъ христіанъ возрастало съ каждымъ днемъ, проявляясь невѣроятными звѣрствами. И, по мѣрѣ того, какъ увеличивались эти бѣдствія, становились шире освободительныя стремленія Сервантеса; отъ частныхъ заговоровъ онъ перешелъ къ мысли о заговорѣ общемъ, государственномъ, о чемъ-то въ родѣ coup d'état -- государственнаго переворота: ему захотѣлось поднять на ноги разомъ всѣхъ плѣнныхъ, соединить ихъ возстаніе съ высадкой Филиппа II въ Алжирѣ и возстановить на этомъ берегу испанское господство. За осуществленіе этого плана принялся онъ съ обычной своей энергіей: всячески поддерживая, воодушевляя сильно упавшихъ духомъ товарищей своихъ по плѣну, онъ въ то же время писалъ письма въ Мадридъ,. въ Оранъ, повсюду; онъ обращался и къ королю, увѣряя въ легкости осуществленія задуманнаго имъ предпріятія, говоря, что "каждый день толпа несчастныхъ всматривается въ горизонтъ, надѣясь различить испанскіе корабли", восклицая: "Господь, въ твоихъ рукахъ ключъ печальной тюрьмы, въ которой погибаютъ двадцать тысячъ христіанъ!.." Его героизмъ и изобрѣтательность были, по словамъ одного изъ современниковъ, такъ велики, что еслибы имъ соотвѣтствовали обстоятельства, онъ возвратилъ бы королю Филиппу II городъ Алжиръ... Но мы уже упоминали о способѣ дѣйствій этого короля; въ настоящемъ случаѣ онъ былъ причиной того, что новый замыселъ Сервантеса рушился, какъ и предшествовавшіе. И, тѣмъ не менѣе, довольно скоро послѣ этого мы видимъ его снова устраивающимъ бѣгство свое собственное и своихъ товарищей -- и здѣсь снова присутствуемъ при уничтоженіи его плана измѣной и при обнаруженіи непоколебимаго благородства его души: своихъ тревожащихся, дрожащихъ отъ ужаса, сообщниковъ онъ успокоиваетъ увѣреніемъ, что никакія пытки, никакая казнь не заставятъ его назвать по имени или скомпрометировать кого бы то ни было;-- и дѣйствительно, когда его приводятъ на судебный допросъ, онъ настойчиво повторяетъ: "это я изобрѣлъ этотъ новый планъ вмѣстѣ съ четырьмя кабаллерами, которыхъ въ настоящее время нѣтъ уже въ Алжирѣ..."

Такъ шло дѣло до 1580 г. Въ этомъ году одинъ монахъ собралъ у испанскихъ купцовъ сумму, достаточную для выкупа будущаго автора "Донъ-Кихота" и нѣкотораго количества другихъ плѣнныхъ -- и Сервантесъ снова увидѣлъ родину. Но впечатлѣнія, вынесенныя за пять лѣтъ изъ разбойничьяго притона, еще не скоро изгладились въ его душѣ, мысли и стремленія, которымъ онъ такъ всецѣло отдавался въ плѣну, продолжали волновать его и долго послѣ освобожденія. Только теперь все это нашло себѣ выраженіе въ его дѣятельности литературной: онъ взялся за перо, чтобы имъ послужить тому же самому дѣлу, и почти самый первый дебютъ его на писательскомъ поприщѣ былъ подвигомъ истиннаго патріота и человѣка свободы. Этотъ дебютъ -- пьеса подъ заглавіемъ "Алжирскіе нравы", пьеса (правда, слабая въ художественномъ отношеніи), въ которой предъ глазами зрителя проходятъ всѣ, видѣнные и пережитые авторомъ, ужасы плѣна христіанъ у турокъ. Здѣсь христіанскія дѣти, насильно обращаемыя въ мусульманство и продаваемыя въ рабство; здѣсь продавецъ открываетъ у этихъ несчастныхъ рты, какъ у лошадей, чтобы показать покущиику ихъ достоинство; здѣсь наказанія, изувѣчиванія, пытки. И авторъ не ограничивается только изображеніями: онъ, устами своихъ дѣйствующихъ лицъ (въ числѣ которыхъ находится и онъ самъ), постоянно обращается къ своимъ зрителямъ съ краснорѣчивыми призывами возстать общими силами противъ этого зла, онъ зоветъ всѣхъ, безъ различія сословій, къ общему братству, общей работѣ, взаимной помощи, онъ смѣло, даже рѣзко возвышаетъ свой голосъ въ ту страшную пору царствованія Филиппа II, когда подобныя заявленія могли стоить жизни тому, кто отваживался на нихъ... "Алжирскіе нравы" были, однако, не единственнымъ произведеніемъ на эту тему: нѣсколько лѣтъ спустя Сервантесъ-писатель снова обратился къ этому же самому предмету въ другой пьесѣ -- "Алжирскія галеры", гдѣ тѣ же картины, тѣ же мысли и тѣ же стремленія, но въ еще болѣе рѣзкихъ формахъ, еще болѣе густыхъ краскахъ...

-----

И такъ, нашъ воинъ-поэтъ вернулся въ отечество; "при видѣ испанской земли,-- писалъ онъ нѣсколько времени спустя,-- мы забыли всѣ наши несчастія, всѣ наши бѣдствія и лишенія". Но если, какъ мы только-что видѣли, забвеніе это у него, по отношенію къ тому, что онъ называлъ нашими, т. е. общими бѣдствіями, оказалось весьма кратковременнымъ, только подъ впечатлѣніемъ перваго сладостнаго свиданія съ родиной послѣ долговременной разлуки, то еще дольше, даже до послѣднихъ минутъ жизни, суждено ему было чувствовать и терпѣть свои собственныя, личныя невзгоды, лишенія, несчастія. Между ними на первомъ планѣ стала бѣдность, дѣйствовавшая однако на него удручающимъ образомъ больше нравственно, чѣмъ физически, потому что вѣдь "нищета,-- какъ говорилъ онъ въ одномъ изъ позднѣйшихъ произведеній своихъ,-- заставляетъ смолкать голосъ чести: она посылаетъ однихъ на висѣлицу, другихъ въ госпиталь, третьихъ заставляетъ стучать въ дверь своихъ враговъ съ просьбами и мольбами, а это -- самое большое бѣдствіе, какое только можетъ постигнуть несчастнаго... Повседненная забота о насущномъ хлѣбѣ отнимаетъ у поэта половину его идей и божественныхъ плановъ..." Въ самомъ Сервантесѣ однако постоянная матеріальная нужда никогда, ни на минуту не заставила "смолкнуть голосъ чести"; она только лишила его того, что, какъ намъ уже извѣстно, онъ признавалъ драгоцѣннѣйшимъ благомъ человѣка -- свободы,-- и, конечно, не только всѣхъ людей вообще, но и самого себя въ частности -- въ этомъ именно отношеніи -- имѣлъ онъ въ виду, когда впослѣдствіи его донъ Кихотъ говорилъ своему Санчо Пансо: "Чувствовать себя обязаннымъ за милости, значитъ налагать оковы на душу свою; счастливъ тотъ, кому небо дало кусовъ хлѣба, за который онъ долженъ благодарить только небо!.." На первыхъ порахъ, впрочемъ, онъ, для поддержанія своего существованія, прибѣгнулъ снова къ тому занятію, которое считалъ въ высшей степени почтеннымъ и истинно-патріотическимъ -- поступилъ въ военную службу, и въ 1581, 1582 и 1583 гг. мы видимъ его участвующимъ въ походахъ за португальскій престолъ. Но расшатанное перенесенными болѣзнями и тяжелыми испытаніями здоровье дѣлало теперь для него эту профессію слишкомъ тяжелой,-- и пришлось выйти въ отставку, т. е. лишиться послѣднихъ средствъ къ существованію. A тутъ ко всему присоединилась еще его женитьба, о выгодности которой въ матеріальномъ отношеніи можно судить уже по тому, что въ спискѣ приданаго, принесеннаго ему женой, помѣщено, какъ нѣчто довольно вѣское, полдюжины курицъ!.. Правда, что въ это же время онъ выступилъ на то поприще, для котораго создала его природа, на которомъ по всей справедливости должны были ожидать его и деньги, и слава, которое наконецъ давало ему возможность сохранять въ непривосновенности столь дорогую ему нравственную независимость свою -- поприще писательское. Но до такой степени былъ обездоленъ этотъ геніальный человѣкъ, до такой степени судьба, съ первыхъ его шаговъ въ жизни и до послѣднихъ, была для него злой мачихой, что и тутъ, въ этой сферѣ дѣятельности, гдѣ предстояло ему впослѣдствіи создать истинно геніальныя вещи -- и тутъ, тоже съ первыхъ шаговъ до послѣднихъ, не испытывалъ онъ почти ничего, кромѣ разочарованій, невзгодъ, лишеній... Справедливость требуетъ признать, конечно, что по первымъ произведеніямъ его, и даже многимъ перваго періода его творчества, никакъ нельзя было признать въ немъ будущаго генія, но точно также несправедливо было бы отрицать несомнѣнныя поэтическія достоинства въ нѣкоторыхъ изъ нихъ; такова, напр.,трагедія "Нуманція" -- пьеса, при недостаткахъ въ строго драматическомъ отношеніи, полная силы и поэзіи, о которой одинъ изъ лучшихъ знатоковъ и изслѣдователей испанской литературы отзывался, что "романтическое въ дѣйствительной жизни рѣдко было изображено на сценѣ такъ кроваво, и еще рѣже подобное сочиненіе производило своими подробностями такое сильное поэтическое дѣйствіе"...

Такимъ образомъ въ писательской дѣятельности своей Сервантесъ сперва является драматургомъ. Къ сценѣ онъ съ дѣтскихъ лѣтъ чувствовалъ природное влеченіе, усилившееся послѣ знакомства его съ пьесами Лопе де Рюэды, странствующаго актера-сочинителя (въ двадцатыхъ годахъ XVI в.) -- пьесами наивными по мысли, слабыми по постройкѣ, лишенными серьезнаго литературнаго достоинства, но полными правды, естественности, простого здраваго смысла -- т. е. тѣхъ свойствъ которыя выше всего ставилъ Сервантесъ и которыя впослѣдствіи играли такую первостепенную роль и въ его собственныхъ произведеніяхъ. Съ годами сталъ онъ смотрѣть на эту сцену, какъ на трибуну для поученія народа, для возбужденія въ немъ гражданскихъ и человѣческихъ чувствъ,-- слѣдовательно, придавалъ ей общественное и политическое значеніе; но въ то же время обнаруживалъ также ясное пониманіе литературныхъ законовъ ея и сознаніе ихъ важности, стараясь вывести испанскую драматическую поэзію изъ того плачевнаго положенія, въ которомъ она находилась до тѣхъ поръ, требуя присутствія въ искусствѣ самостоятельной и чистой свободы, стремясь освободить испанскій театръ отъ лежавшаго на немъ гнета вульгарности. Къ сожалѣнью, талантъ его, какь драматурга въ истинномъ значеніи этого слова, не вполнѣ соотвѣтствовалъ всѣмъ этимъ стремленіямъ и мыслямъ,и тутъ, между прочимъ, лежитъ причина тѣхъ неудачъ его на этой дорогѣ,о которыхъ упомянулъ я выше, и которыя заключались въ равнодушіи къ его драматическимъ произведеніямъ тогдашней публики, а слѣдовательно -- въ усиленіи его нравственныхъ разочарованій, которыхъ и безъ того было у него не мало, и въ ухудшеніи его матеріальныхъ средствъ. Неблагопріятно подѣйствовало въ этомъ случаѣ еще одно важное обстоятельство: одновременно съ Сервантесомъ появился въ области испанской драматической поэзіи знаменитый Лопе-де-Вега, обладавшій дѣйствительно сильнымъ драматическимъ дарованіемъ, необычайно плодовитый, легкій, увлекательный, "совершенно овладѣвшій, по словамъ самого же Сервантеса, комической монархіей" и счастливо соперничать съ которымъ, при томъ, можно сказать, обожаніи, съ какимъ относилась къ нему публика, было немыслимо даже для такой крупной силы, какъ авторъ "Нуманціи..." Какъ бы то ни было, а результатъ для нашего поэта оказался, повторяю, весьма печальный: "Моимъ театромъ,-- писалъ онъ гораздо позже (понимая подъ этимъ "театромъ" трагедіи, которыми онъ дебютировалъ, и комедіи, за ними послѣдовавшія),-- моимъ театромъ пренебрегли послѣ того, какъ ему апплодировали"; почти такую же участь испытали (мы забѣгаемъ здѣсь нѣсколько впередъ въ нашемъ разсказѣ) геніальныя "интермедіи" его, эти удивительныя по своей правдивости, живости, веселости сцены изъ народнаго быта, гдѣ одинъ критикъ справедливо находитъ отраженіе того "божественнаго" юмора, которымъ проникнутъ "Донъ-Кихотъ",-- и бѣдный Сервантесъ ясно видѣлъ, что "его вторая карьера ускользала отъ него, какъ и первая, что его двойное призваніе -- къ военной службѣ и къ литературѣ,-- было снова разбито ироніей судьбы..." A ему въ это время было уже сорокъ лѣтъ!...

Натура Сервантеса была не изъ тѣхъ, которыя падаютъ или даже унываютъ подъ гнетомъ нравственныхъ потрясеній; но съ невзгодами матеріальными нельзя было не считаться, тѣмъ болѣе имѣя на рукахъ семью. И вотъ приходится ему не брезгать никакими занятіями, могущими доставить хотя самыя скудныя средства существованія, и жестокой насмѣшкой судьбы представляется намъ въ эту пору появленіе того, кто нѣсколько лѣтъ спустя удивитъ и вохититъ міръ своимъ "Донъ-Кихотомъ" -- въ должности интендантскаго чиновника при "непобѣдимой Армадѣ!.." Никѣмъ не замѣчаемый, никѣмъ не поощряемый, поставленный въ положеніе самаго ординарнаго чиновника, влачитъ онъ на этой службѣ, такъ рѣзко противорѣчащей его мыслямъ, чувствамъ, наклонностямъ, жалкую жизнь, а вдобавокъ ко всему, скоро попадаетъ подъ судъ, даже высиживаетъ нѣсколько времени въ тюрьмѣ, благодаря своей полнѣйшей, и въ этомъ случаѣ совершенно естественной, непрактичности, довѣрчивости: именно, получивъ, послѣ разныхъ служебныхъ мытарствъ, должность сборщика податей, онъ, собравъ значительную сумму, посылаетъ ее въ Мадридъ съ однимъ знакомымъ негоціантомъ; но тотъ на дорогѣ объявляетъ себя банкротомъ, казенныя деньги, порученныя ему, пропадаютъ -- и у Сервантеса на рукахъ процессъ, отъ когораго онъ не избавится почти до конца своей жизни! Я долго не кончилъ бы, если бы сталъ разсказывать обо всѣхъ тѣхъ испытаніяхъ, сквозь которыя прошелъ бѣдный поэтъ въ этотъ періодъ своей жизни; но, какъ замѣчено мною выше, велика была духовная сила этого человѣка, и она-то помогла ему, подъ тяжелымъ гнетомъ матеріальныхъ бѣдствій, всецѣло отдаваться своей любимой работѣ -- работѣ умственной, точнѣе говоря -- литературной. Ничего покамѣсть не печатая, "давая созрѣвать своему генію съ крайней устойчивостью", въ терпѣливомъ и свойственномъ всякому великому природному таланту выжиданіи того дня, когда онъ сознаетъ, что можетъ вступить въ полное обладаніе самимъ собой и своей силой,-- нашъ злополучный скупщикъ провіанта для арміи и сборщикъ податей въ то же время писалъ, писалъ много, въ разныхъ родахъ, а еще больше вынашивалъ въ своей свѣтлой, мощной головѣ. На помощь разнообразнымъ свойствамъ его дарованія и, главнымъ образомъ, наблюдательности его, приходила теперь и та жизнь, которую онъ велъ, точно также, какъ и пятнадцать лѣтъ назадъ алжирскія бѣдствія дали первый матеріалъ для его поэтическаго творчества.

Только теперь впечатлѣнія были гораздо разнообразнѣе и заключали въ себѣ гораздо болѣе элементовъ для развитія истиннаго художника, какимъ предстояло явиться Сервантесу: постоянное кочеваніе съ мѣста на мѣсто служило для него превосходнымъ средствомъ для изученія испанской жизни въ самыхъ различныхъ ея проявленіяхъ, и тѣ вполнѣ жизненныя изображенія андалузскихъ народныхъ особенностей, которыми мы восхищаемся въ столькихъ произведеваяхъ этого писателя, конечно, могли быть продуктомъ только собственныхъ наблюденій; вообще, по замѣчанію одного историка испанской литературы, тотъ своеобразный тонъ, которымъ отличаются его позднѣйшія произведенія отъ первыхъ, граціозная шутка, легкая иронія, въ которыхъ достигъ онъ высокаго совершенства, слѣдуетъ приписать десятилѣтнему пребыванію въ Севильѣ и вообще въ этой провинціи, среди ея умныхъ и энергическихъ обитателей.

-----

Все, разсказанное нами -- послѣ возвращенія Сервантеса изъ Алжира -- обнимаетъ собой время отъ 1580 до 1598 г. Съ этихъ поръ на цѣлыхъ пять лѣтъ прекращаются всякія извѣстія о немъ, и только въ 1603 г. мы снова встрѣчаемъ странника-писателя, встрѣчаемъ въ Вальядолидѣ -- и все въ прежней горемычной обстановкѣ. На рукахъ у него жена, дочь, сестра, племянница и еще одна родственница; женщины занимаются шитьемъ для добыванія скудныхъ грошей, глава семьи съ той же цѣлью бѣгаетъ съ утра до ночи по городу, исполняя порученія разныхъ вельможъ. Но теперь въ немъ уже окончилась та великая работа умственнаго созрѣванія, о которой мы говорили, и остается пройти всего одному году, чтобы этотъ великій талантъ выступилъ передъ цѣлымъ міромъ во всемъ своемъ блескѣ, во всей своей силѣ и обаятельности: въ 1604 г. вышла въ свѣтъ первая часть "Донъ-Кихота" (начатаго, какъ предполагаютъ, въ 1598 г., во время тюремнаго заточенія автора). Громаднымъ, небывалымъ успѣхомъ сопровождалось появленіе этой книги, представляющей собой полное, всестороннее выраженіе разнообразнаго генія ея творца, задуманной, какъ пародія на господствовавшіе тогда въ литературѣ такъ называемые "рыцарскіе" романы, съ цѣлью убить ихъ насмѣшкой, но постепенно перешедшей въ удивительное психологическое изслѣдованіе, въ философское изображеніе міра, въ картину человѣческаго общества, безпредѣльную, всемірную,-- книги, въ которой авторъ, "повинуясь неодолимому влеченію своего духа, соединилъ все, что есть своеобразнаго въ характерѣ испанскаго народа, но вмѣстѣ съ тѣмъ доказалъ свое родство со всѣми странами и временами, съ самыми низшимии самыми высшими ступенями цивилизаціи..." Правда, пріобрѣтенной этимъ романомъ славой онъ былъ обязанъ не внутреннему, психологическому значенію его, которое въ ту пору едва ли кто-нибудь замѣтилъ, а его животрепещущей современности съ одной стороны и тому, что было въ немъ собственно комическаго, вызывавшаго неудержимый смѣхъ; но тѣмъ не менѣе, повторяемъ, успѣхъ былъ колоссальный. Первое изданіе, напечатанное въ количествѣ тридцати тысячъ экземпляровъ, совершенно разошлось въ нѢсколько недѣль, и въ томъ же году появилось, одно вслѣдъ за другимъ, еще четыре изданія; публика жадно зачитывалась приключеніями рыцаря "Печальнаго Образа", и извѣстенъ, напримѣръ, анекдотъ о томъ, какъ король Филиппъ III, увидѣвъ изъ своего дворцоваго окна человѣка, ходившаго по площади съ книгой въ рукахъ и безпрерывно хохотавшаго, сказалъ: "этотъ человѣкъ или сумасшедшій, или читаетъ Донъ-Кихота"; пошли, справились -- дѣйствительно оказалось послѣднее. Дѣло не ограничилось Испаніей: въ короткое время романъ былъ переведенъ на нѣсколько европейскихъ языковъ, а пріѣзжавшее въ 1615 г. въ Мадридъ французское посольство не находило словъ для выраженія удивленія, возбуждавшагося "Донъ-Кихотомъ" (и нѣсколькими другими, появившимися за это время произведеніями Сервантеса) во Франціи. Повидимому, счастіе улыбнулось измученному столькими тяжелыми испытаніями генію; но и теперь Сервантесъ болѣе чѣмъ кто-либо имѣлъ право сказать слова нашего поэта: "Что слава? яркая заплата на ветхомъ рубищѣ пѣвца". Да, громкая слава, выпавшая на долю автора великаго романа, не помѣшала "ветхому рубищу" остаться на его тѣлѣ. Между тѣмъ какъ его издатели въ Испаніи и фабриканты противозаконныхъ перепечатокъ въ другихъ государствахъ наживали крупныя деньги и съ практической ловкостью эксплуатировали это выгодное предлріятіе,-- онъ, неисправимый идеалистъ, такой же Донъ-Кихотъ, какъ и только-что созданный имъ рыцарь, оставался попрежнему въ бѣдности, едва-едва облегченной только небольшой пенсіей, которую начали выплачивать ему два его покровителя -- кардиналъ Толедскій и графъ Лемосъ. Когда члены пріѣхавшаго въ Мадридъ французскаго посольства пожелали быть представленными великому автору "Донъ-Кихота", и ихъ желаніе было исполнено, глубокое изумленіе и негодованіе овладѣло ими при видѣ той, болѣе чѣмъ скудной, обстановки, въ которой они нашли Сервантеса. "Какой стыдъ и срамъ для Испаніи,-- воскликнулъ одинъ изъ нихъ послѣ этого свиданія,-- что правительство не поддерживаетъ самымъ щедрымъ образомъ такого человѣка, и что онъ принужденъ писать ради хлѣба насущнаго!.." -- "Скажите лучше,-- возразилъ ему другой,-- какое это счастье для Испаніи, которая его бѣдности обязана столькими великими произведеніями!.." Французскій посланникъ предложилъ романисту отъ имени своего правительства довольно крупную пенсію; Сервантесъ не принялъ ее, объяснивъ, что пенсія графа Лемоса вполнѣ достаточна ему для скромнаго, но безбѣднаго существованія. Еще съ большей гордостью и съ полнымъ сознаніемъ своего достоинства -- при отсутствіи, однако, всякой желчи, при философско-юмористическомъ взглядѣ на вещи -- относился онъ къ тѣмъ нравственнымъ непріятностямъ, которыя немедленно послѣ появленія "Донъ-Кихота", т. е. послѣ покрытія его имени громкой славой, обрушились на него въ формѣ завистливыхъ насмѣшекъ, клеветъ, инсинуацій -- словесныхъ и печатныхъ, имѣвшихъ своимъ источникомъ независимость его успѣха, его политическихъ и литературныхъ убѣжденій, словомъ, всей его жизни. Грубыя преслѣдованія враговъ не препятствовали ему твердо идти по тому пути, на который онъ такъ блистательно вступилъ своимъ знаменитымъ романомъ, и время отъ 1604 до 1616 года, т. е. года его смерти, было временемъ непрерывной, богатой еще болѣе въ качественномъ, чѣмъ въ количественномъ отношеніи, литературной производительности. Въ этотъ періодъ появилась вторая часть "Донъ-Кихота", нѣсколько новыхъ "интермедій", поэма "Путешествіе на Парнасъ", интересная въ автобіографическомъ отношеніи, наконецъ, удивительныя "новеллы" -- плодъ его десятилѣтняго, уже знакомаго намъ, пребыванія въ Севильѣ. Я безъ преувеличенія называю ихъ удивительными, потому что главныя свойства геніальнаго дарованія Сервантеса -- наблюдательность, остроуміе, психологическій анализъ и т. п. являются здѣсь во всемъ своемъ блескѣ, такъ что нѣкоторыя изъ нихъ справедливо ставятся во многихъ отношеніяхъ на ряду съ "Донъ-Кихотомъ",-- и это, главнымъ образомъ, тѣ, которыя имѣютъ соціальный характеръ, гдѣ съ поразительной яркостью и глубиной проходитъ предъ читателемъ то, что можетъ быть названо "соціальной комедіей" въ полномъ смыслѣ этого слова, представляемой преимущественно низшимъ классомъ, и притомъ, въ темныхъ сторонахъ его быта, какъ послѣдствіяхъ неудовлетворительнаго соціальнаго порядка Испаніи того времени... И широкой гуманностью вѣетъ отъ этихъ произведеній. Если авторъ проводитъ здѣсь предъ глазами читателя всевозможныя злоупотребленія, если, напримѣръ, въ самыхъ забавныхъ краскахъ рисуетъ плачевное состояніе тогдашняго правосудія, легковѣсность и испорченность тогдашняго двора, плачевныя стороны литературы, странное смѣшеніе въ испанскомъ обществѣ самыхъ разнообразныхъ и противоположныхъ одна другой идей, то поступаетъ такимъ образомъ именно съ этой, широко гуманной, точки зрѣнія. "Онъ -- такъ характеризуетъ его въ этихъ новеллахъ французскій критикъ -- не обнаруживаетъ здѣсь никакой ненависти къ сильнымъ и богатымъ, онъ требуетъ возстановленія правъ слабаго и бѣднаго,-- требуетъ, чтобы съ самымъ смиреннымъ человѣкомъ обращались, какъ съ человѣкомъ, и чтобы личныя достоинства были уважаемы и цѣнимы въ новомъ обществѣ до возможности доставленія человѣку труда почетнаго мѣста въ правительствѣ..."

Эту неутомимую и геніальную производительность не останавливала, можно сказать, ни на одинъ день и болѣзнь (водяная), давно уже поселившаяся въ тѣлѣ Сервантеса, и теперь, въ тѣ годы, о которыхъ мы говоримъ, двинувшаяся впередъ быстрыми шагами, найдя себѣ сильнаго помощника въ преклонномъ возрастѣ поэта. Еще за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти онъ окончилъ романъ (напечатанный уже его вдовой и особенными достоинствами неотличающійся) "Персилесъ и Сигизмонда", да и лежа на смертномъ одрѣ, за четыре дня до роковой минуты, продиктовалъ посвященіе этого романа своему покровителю, графу Лемосу. Ясно чувствовалъ онъ приближеніе кончины и съ истинно-христіанской твердостью ожидалъ ея. По обычаю ревностныхъ католиковъ того времени -- каковымъ былъ и Сервантесъ -- онъ, 18 апрѣля 1616 г., принялъ схиму, а 23 апрѣля его не стало -- не стало въ тотъ самый день, когда, по любопытному совпаденію обстоятельствъ, міръ лишился величайшаго драматурга всѣхъ временъ и народовъ -- Вильяма Шекспира...

Тихо и незамѣтно отошелъ въ вѣчность геніальный писатель. То позорное равнодушіе, съ которымъ Испанія оставила чуть не въ нищетѣ одного изъ славнѣйшихъ сыновей своихъ, даже послѣ того, какъ вмѣстѣ съ остальной Европой рукоплескала его "Донъ-Кихоту", проводило его и въ могилу. Современники не позаботились даже написать его имя на надгробной плитѣ, покрывшей его прахъ въ мадридскомъ женскомъ монастырѣ св. Троицы, гдѣ былъ онъ похороненъ, согласно выраженному имъ самимъ желанію, и такимъ образомъ тщетны были бы ваши поиски, еслибы, войдя въ этотъ храмъ, вы захотѣли узнать, въ какой именно изъ находящихся здѣсь гробницъ лежитъ Сервантесъ. Двѣсти слишкомъ лѣтъ должны были пройти для того, чтобы на родинѣ поставили ему памятникъ. Это произошло въ 1835 г., въ Мадридѣ, по иниціативѣ короля Фердинанда VII. Памятникъ сдѣланъ изъ бронзы; фигура, болѣе чѣмъ въ натуральную величину, изображена въ костюмѣ рыцаря, съ рукописью въ правой рукѣ; на пьедесталѣ латинская надпись: "Мигурэлю Сервантесу, царю испанскихъ писателей"; съ другой стороны -- та же надпись по-испански, а по бокамъ барельефы, предметъ которыхъ -- двѣ сцены изъ "Донъ-Кихота"... Не лишено интереса -- тоже не въ особенную похвалу Испаніи -- и то обстоятельство, что первая біографія Сервантеса появилась только черезъ сто лѣтъ послѣ его смерти...

-----

Такъ кончилась эта жизнь, которую самъ носитель ея называлъ "долгимъ неблагоразуміемъ", приписывая вину этого послѣдняго "богу Аполлону, который вселяетъ въ насъ свой духъ", другими словами -- своей поэтической непрактичности, своему поэтическому идеализму. "Я ухожу -- грустно говоритъ онъ въ одномъ изъ произведеній, написанныхъ за годъ до смерти -- унося на плечахъ камень, съ надписью, въ которой читается разрушеніе всѣхъ моихъ надеждъ"... Такой натурѣ и трудно было видѣть на землѣ что-нибудь, кромѣ печальнаго разочарованія. "Ему, поэту съ дѣтства -- читаемъ мы въ прекрасной общей характеристикѣ, сдѣланной его французскимъ біографомъ -- вѣтреному и мечтательному, недоставало житейскаго умѣнья, и онъ не извлекъ пользы ни изъ своихъ военныхъ кампаній, ни изъ своихъ произведеній. Это была душа безкорыстная, неспособная дѣлать себѣ славу или разсчитывать на успѣхъ, открытая тому, что происходитъ предъ глазами, поочередно очарованная или негодующая, неодолимо отдававшаяся всѣмъ своимъ порывамъ... Его видѣли наивно влюбленнымъ во все прекрасное, великодушное и благородное, предающагося романическимъ грезамъ или любовнымъ мечтаніямъ, пылкимъ на полѣ битвы, то погруженнымъ въ глубокое размышленіе, то беззаботно веселымъ... Изъ анализа его жизни онъ выходитъ съ честью -- выходитъ болѣе великимъ, чѣмъ онъ былъ, или, по крайней мѣрѣ, такимъ же, полнымъ великой и благородной дѣятельности, удивительнымъ и наивнымъ пророкомъ, героическимъ въ своихъ бѣдствіяхъ и добрымъ въ своей геніальности..." Таковъ же онъ былъ и какъ писатель, на призваніе котораго смотрѣлъ самымъ серьезнымъ образомъ, въ дѣятельности котораго видѣлъ и гражданскій, и высоконравственный подвигъ,-- взглядъ, побудившій его, въ предисловіи къ новелламъ, произнести слѣдующія знаменательныя слова: "Еслибы я могъ угадать, что чтеніе этихъ новеллъ внушило кому-либо какое-нибудь преступное желаніе или дурную мысль, я скорѣе отрѣзалъ бы написавшую ихъ руку, чѣмъ отдалъ-бы ихъ въ публику"... Геніальное дарованіе помогло ему облечь эти стремленія и убѣжденія не въ сухой дидактизмъ, а въ высокопоэтическую одежду, въ которой, несмотря на недостатки въ чисто художественномъ отношеніи, все -- жизнь, свѣжесть, сила, благородство...

Петръ Вейнбергъ.

"Міръ Божій", No 11, 1892

Оставить комментарий Вейнберг Петр Исаевич (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 27/12/2017. 40k. Статистика. Очерк: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Биографический эскиз

Вейнберг Петр Исаевич Сервантес

Вейнберг Петр Исаевич
Сервантес