В тысяча восемьсот таком-то году один юный "офицер-ди-императ" {Так называли молдаване офицеров свиты его императорского величества по квартирмейстерской части, производивших съемку земель Бессарабских (прим. автора).} сидел в белой, раскрашенной вавилонами снаружи и внутри "касе" селения Каменки; сидел в сонливом, а может быть, и грустном положении, склонив голову на перекрещенные руки на столе.
-- Боер дорми! Боярин спит? -- спросила хорошенькая, миленькая Ленкуца, дочь хозяйская, входя в комнату с букетом цветов в руках.
Юный офицер, которого мы назовем хоть Световым, молчал.
-- Яка, флоаре! Посмотри-ка, вот цветы! -- сказала Ленкуца нежно.
-- Эй, кто тут есть! Скоро ли лошади? -- вскричал юный "офицер-ди-императ", подняв голову.
Взор его был мрачен.
-- Я давно сказал Афанасьеву, чтоб запрягал, -- отвечал, притворив, двери, денщик.
Офицер опять склонил голову на руки.
-- Ты сердишься? -- сказала Ленкуца печальным голосом.
-- А тебе что за дело? -- сказал Светов, приподняв голову.
Взоры его блеснули, как у победителя.
-- Как что за дело? -- отвечала Ленкуца.
-- Так ты любишь меня, Ленкуца?
-- Нет.
-- Как нет?
-- Я и хотела бы, да не могу тебя любить...
-- Отчего, Ленкуца? Скажи, драгуца моя.
-- Оттого, что ты любишь другую.
-- Это кто тебе сказал?
-- Я сама знаю. Ты только в будни говоришь, что любишь мепя, а сам всякой праздник уезжаешь бог знает куда.
-- Что ж такое?
-- Как что? Кто любит, тот праздники проводит с теми, кого любит... Вот и сегодня едешь...
-- Я езжу к товарищам.
-- И, полно! что ты нашел у товарищей?
-- Уверяю тебя, Ленкуца.
-- Если ты любишь меня, так не поедешь.
-- Мне должно ехать.
-- Так поезжай! -- сказала Ленкуца, вырвав свою руку из рук Светова, и быстро выходя из комнаты.
Казалось бы, что одно только образование может дать природной красоте очаровательную приятность, голосу сладость, взорам томность, движениям непринужденность, стану статность, а сердцу нежную любовь; но это все было в Ленкуце, дочери "мазила", или молдаванского однодворца. Денкуца скромно удалялась от юношеских преследований Светова; он был в отчаянии. В первый еще раз она высказала ему неожиданно свою любовь, но он не мог исполнить ее требований остаться дома. Для свода съемок он должен был съехаться с товарищами, и эти съезды обыкновенно бывали по праздничным дням.
Колокольчик зазвенел, четверка быстрых коней, запряженная в маленькую каруцу, украшенную резьбой, подъехала к хате.
-- Ах, какая скука! -- вскричал Светов.
-- Готово, ваше благородие, -- сказал вошедший пионер1. -- Кому прикажете с собой ехать? Молдавану или мне?
-- Ты поедешь.
Светов накинул на себя плащ и хотел уже садиться в каруцу, как вдруг с горы несется во весь опор четверка и прямо поворотила на двенадцатисаженную веху, которая возвышалась над палацом Светова и на вершине которой был воткнут соломенный "ивашка-белая-рубашка". Правил конями кто-то в широких шароварах, в белой куртке и в белой фуражке, правил стоя, как Аполлон конями солнца, и свистел, как Соловей-разбойник.
-- Это наши, ваше благородие, -- сказал Афанасьев, лейб-возница Светова, радостно смотря на полет коней.
-- Кто ж это так отчаянно правит?
Не успел Светов произнести этих слов, кони как вкопанные, в пене и в паре, остановились подле хаты. Лихой кучер бросил к черту вожжи, соскочил с каруцы.
-- Лезвик! -- вскричал Светов.
-- Каков у нас кучер? -- крикнули сидевшие в каруце, которых под пылью нельзя было узнать в лицо.
-- Лугин и Фантанов! Вы под пылью, как мертвецы в саванах. Ай, Лезвик, чудо! Я думал, что вас под гору несут лошади... прямо с крутизны к черту.
-- Как бы не так! -- сказал Лезвик. -- Уж мы и править не умеем!
-- Не с большим в три четверти часа двадцать верст.
-- Как бы не двадцать!
-- Ну, теперь пошел Лезвик спорить.
-- Да разумеется: двадцать одна и триста сажен. Да и где ж три четверти часа?.. Мы выехали половина десятого...
-- После поспорим, Лезвик; а теперь позавтракать да и в Костешти. А у тебя уж, Светов, и лошади готовы? Прикажи и нам дать свежих лошадей.
-- Да мы трое усядемся на твоей каруце, а Лезвик опять будет править. Вместе веселее.
-- Так уж лучше знаете ли что? Я велю запречь воловью каруцу: засядем в нее и будем играть дорогой в бостон.
-- Браво! Славная выдумка! Приказывай!
-- Эй, Афанасьев, ступай распорядись, чтоб сейчас же была воловья каруца, запряженная двенадцатью рысистыми волами. Каруцу обтянуть и покрыть сверху коврами, накласть в нее подушек и разостлать на них мой большой ковер.
Не успел денщик Светова поджарить куриных котлет, как послышался скрып каруцы, крики и хлопанье бичами.
-- Как прикажете, ваше благородие, я не умею править волами, -- сказал вошедший Афанасьев.
-- А ты не знаешь службы? Что прикажут, то и должен уметь.
-- То-то же! Поставить в каруцу складной стол и четыре складных стула... Да в погонщики волов двух верховых.
Покуда завтрак кончился, все уже готово.
Около каруцы собралась вся громада {мир сельский (прим. автора).} села; все заботливо, как будто делали важное дело, помогали Афанасьеву укладывать и устанавливать в воловьей каруце, которая стояла, как дом на колесах: в ширину сажень, в длину две; колеса два аршина в диаметре, а ничем не смазанные буковые оси в палец толщины. Вообще молдавские воловьи каруцы бывают без обшивки; бока их составляют параболу, рогами вверх и на подставках.
-- Это что за кавалерия, вооруженная бичами?
-- Я приказал двух погонщиков, а их наехал целый взвод, -- отвечал Афанасьев.
-- Ной мержем ку боерь! Мы поедем с боярином! -- сказали вершники молдаване, которых набралось человек десять.
-- Только двух нужно! -- сказал Светов.
-- Лас, боерь... лас! Оставь их, боярин, оставь! -- сказал ватаман, кланяясь.
-- Пусть их едут. Хайд! Мимо Ста-Могил!
-- Садимся!
Товарищи засели в каруцу, покрытую сверху и завешенную по сторонам коврами. Афанасьев хлопнул хворостиной по волам; вершники крикнули "хайд!" и хлопнули залп бичами.
-- Буна друм, боерь! Доброго пути боярину!-- крикнула вся громада, сняв кушмы и провожая каруцу, которая со скрыпом потянулась из селения.
-- Хэ! маре драку костра боерь, тота каса ла рота пус! Хэ, большой черт наш боярин, целый дом поставил на колеса!
По неровной дороге, берегом реки Каменки и в гору, волам дозволялось идти обычным своим шагом. Светов, Лугин, Фантанов и Лезвик играли спокойно в бостон; но едва волы выбрались на отлогий скат к реке Пруту, верховые молдаване гикнули, хлопнули бичами по ребрам волов, и -- волы поскакали, складной стол прыгнул с ножек, карты полетели, один из бостонистов опрокинулся на подушки, крича "восемь в сюрах"2.
-- Проклятые! расстроили игру!
-- Какая же игра, господа, на почтовых волах! Пошел!
-- Хайд! -- повторили в десять голосов лихие "калараши" {вооруженные всадники (молд.).}, свистнув и хлопнув по ребрам волов арапниками.
Выпучив глаза и подняв хвосты, волы скакали; каруца, не уступавшая величиной вагону железной дороги, мчалась быстрее паровоза; верховые молдаване как сумасшедшие скакали по сторонам с криками и хлопаньем. Лезвик, не утерпев, выскочил на передок, выхватил из рук Афанасьева хворостину, гикнул -- одно мгновенье каруца была уже на береговой дороге, повернула к Костешти и вскоре очутилась на пространстве Ста-Могил.
-- Тут, верно, было какое-нибудь сражение? -- спросил любознательный Лугин.
-- Это просто обросший от времени обвал крутого берега.
-- Не может быть! -- сказал Лезвик.
-- Отчего не может быть?
-- Да так, быть не может.
-- Доказательство ясно!
-- Разумеется, что не может быть! -- повторил утвердительно Лезвик.
Лезвик заспорил бы всех, но, к счастию, крик, хлопанье бичей, грохот и дребезг каруцы мешали спору.
С горы и по ровной дороге волы дружно несли ярмо, но едва подъехали к скалам Костештским, в гору, не тут-то было: ни волы, ни крик, ни арапники, ничто не везет. Нечего делать: послали Афанасьева в Костешти пригнать пары три свежих волов, а между тем Лугин, Фантанов, Лезвик и Светов вышли на отдельную высоту полюбоваться игрой природы.
Так называемые "скалы Костештские" выдаются из крутого берега реки Прута и берега реки Чугура и перелетают зубчатой стеной через реку Прут, которая течет сквозь брешь, пробитую, вероятно, волнами всемирного потопа.
Лезвик уже стал спорить, что это искусственные, а не природные скалы, но пригнанные три свежих пары волов втащили на гору прежних двенадцать и каруцу. Пора было ехать, чтобы не опоздать в Костешти к обеду товарища Рацкого. Девять пар волов прибыли наконец к деревне Костешти. Тут им придали рыси, и они скоком привлекли каруцу к хате Рацкого. Все, что было у него товарищей, высыпало дивиться торжественному приезду патриархальной колесницы.
-- Посмотрите, господа, -- сказал Лезвик, едва только успели надорваться груди от смеху: -- вот говорят, что это природные скалы!
-- Ха, ха, ха! -- раздалось снова.
-- Похожи на природные!
-- Какие же природные, господа? -- сказал один "офицер-ди-императ". -- Это искусственные.
-- Это просто была плотина, которую прорвала вода, -- сказал Леззик.-- Пойдемте, посмотрите сами.
-- Пойдемте, пойдемте сами! -- вскричали все.
-- Пойдемте.
До скал было не более двухсот шагов от квартиры Рацкого. Берегом реки подошли к гранитным воротам, сквозь которые катился сжатый Прут и где впадал Чугур. По камням пробрались на другую сторону, где был пикет казачий.
-- Что, Лезвик? Искусственные скалы? Плотина?
-- Разумеется. Спросите хоть у казака. Эй, казак, что это, плотина или , природные скалы?
-- По мне все равно, кто строил. Только я говорю, что искусственная, а не природная!
-- Действительно, ваше благородие, черт строил, только не русский, а молдаванский, по имени "Драку"3.
-- Ты не был ли при этом?
-- Нет, ваше благородие: это было в давние времена, при моем деде. Он вот как раз стоял на этом месте на часах и видел, как все происходило.
-- А как же все это происходило?
-- Долга сказка, ваше благородие, да притом же и не даровая.
-- Вот тебе задаток,-- сказал Светов, подавая казаку золотую монету.
-- Извольте слушать,-- сказал казак.
"Вот, по сю сторону Чугура было царство Болгарское, а по ту сторону жили хохлы-руснаки. У хохлатского царя была дочь Лунка-царевна, а у болгарского хана "бритая голова, плешь засаленная" был сын Тартаул-царевич, великий богатырь и наездник. Когда пришло время выдавать прекрасную Лунку-царевну замуж, хохлатский царь послал гонцов во все царства с портретами своей дочери и просил царей и царевичей к себе на пир великий и ратоборство, кому честь, и слава, и рука царевны. Вот съехались со всех стран цари, и царевичи, и богатыри великие. Сам царь встречает, есаулы гостей под руки принимают. Началось полеванье. Всех победил угорский королевич.
-- Ну,-- говорит,-- богатыри и витязи, с кем еще копья померять, силы изведать? Или нет больше ни храброго, ни удалого?
-- Есть еще один!--крикнул богатырским голосом витязь "светлая броня, ничьим копьем не оцарапана".-- Не нужно,-- говорит,-- ворот отворять, моему коню высокий тын не помеха.
Глядь, уж стоит посреди поля. Разъехались добрые молодцы, тупым концом позабавились. Не успели глазом моргнуть, а угорский королевич лежит на земле. Повели витязя в палаты под руки, встречают его с кубками заздравными, подносит царевна венец ему, просит снять шлем богатырский. Снял витязь шлем, а под шлемом шлык4: так все и ахнули.
-- Нет,-- говорит царь хохлатский:-- не пойдет моя дочь замуж за бритую голову!
-- Царь-государь, -- сказал витязь: -- не в хохле дело, а дело в том, полюбит ли меня прекрасная дщерь твоя; если любит, то я, изволь, отрощу хохол до пяты.
Царевна сладко очи потупила. А царь сказал:
-- Ну, будь по-твоему, будь ты мне зять нареченный; проси у твоего родителя благословенья.
Поехал Тартаул к своему родителю просить благословенья жениться на единородной дщери царя хохлатского.
-- Как? -- говорит хан "бритая голова, плешь засаленная". -- Чтоб ты женился на хохлачке, на бараньей голове?
Молил, молил Тартаул отца своего -- ничто не берет.
-- Ну, -- говорит Тартаул: -- если не позволяешь, так уж быть беде! Струсил хан: любил он сына.
-- Хорошо, -- сказал, -- согласен. Только пусть дает в приданое за дочерью море.
Поехал Тартаул к возлюбленной невесте и говорит царю: так и так.
-- Помилуй, твой отец с ума сошел! У меня и моря нет в целом царстве. Земли сколько хочешь!
-- Хитер у меня отец! -- сказал Тартаул.-- Что делать? Есть, говорят, чародей Чугур; поеду, посоветуюсь с ним: у него есть на все отводы.
Приехал к Чугуру: жил он отшельником в горе; посреди леса сидел сиднем на пне и не двигался с места. Приехал, рассказал свое горе: вот так и так, что делать?
-- Драку шти! Черт знает! -- сказал Чугур.
-- Коли черт знает, так попроси его, сделай милость, научить, что делать.
-- Что дашь?
-- Что хочешь.
-- Видишь: в вашем владенье, у Гнилого Моря, есть сто могил моих предков; перевези их все сюда, со всем, что в них есть.
-- Изволь! хоть тысячу!
Обрадовался Тартаул и тотчас же отправил подводы на Гнилое Море. Вот их и перевезли на то место, где теперь Сута-Моджиле.
-- Ну, -- сказал Чугур: -- спасибо! Я тебе услужу. Ступай к отцу и скажи, что царь хохлатский дает море в приданое дочери. Вези его на свадьбу.
Поехал Тартаул к отцу, говорит ему: так и так, будет море в приданое.
-- Да откуда он взял море? -- спросил хан.
-- Не могу знать. Верно, было какое-нибудь.
-- Быть не может. Поедем! А если моря нет, так нет тебе и согласия моего.
Поехали, подъезжают. Царь и царица их под ручки принимают, за браные столы сажают.
-- Ну, -- говорит хан болгарский: -- дочь твоя хоть куда царевна, а где же ее приданое? где же море?
-- Где ж нам взять моря, любезнейший наш брат, хан болгарский...
Только что он сказал это, вдруг слышат шум, точно морские волны хлещут о берег. Глядь в окно: не река Прут течет, а бушует пространное море перед палатами.
-- Ба, ба, ба! Да как же это сказали мне, что в твоем царстве и моря нет? Да какое же это море? -- спросил хан болгарский.
Царь хохлатский от удивленья не знает, что и говорить.
-- У нас море Черное, а это море Проточное, -- отвечает за него Тартаул-царевич.
-- Если так, то сдержу мое слово. Сыграем свадьбу.
Вот начали играть свадьбу. Сыграли. Сели за браные столы. Вдруг прискакали гонцы из царства Ордынского к хану и говорят:
-- Помилуй нас, хан великий, многомилостивый! Зачем позволил ты строить чертову плотину на Пруте? Все наше царство пересохло. Черное море иссякло, ни капли воды нет.
-- Как? -- крикнул ордынский хан.
А тут же и к царю прибежали люди земские:
-- Батюшка-царь, смилуйся! Зачем ты позволил царю ордынскому чертову плотину на реке Пруте строить? Вода разлилась по всему царству, вздулась словно море, все топит, подступает под твои царские палаты.
-- Как? -- крикнул и царь хохлатский.
А потом оба в один голос:
-- Так такие-то вещи ты, царь хохлатский, со мной делаешь! Вздумал пересушить все мое царство? Плотины строить! Эй! ломать плотину!
-- Так такие-то вещи ты, хан болгарский, со мной делаешь! Плотины строить? Вздумал затопить все мое царство? Эй! ломать плотину!
-- Едем, сын!
-- Пошла, дочь, в свою светелку!
-- Помилосердуйте, любезнейшие родители! Плотину не вы строили, ни царь хохлатский, ни хан болгарский, а плотина сама построилась на мое счастье.
-- Как?
-- Да так. Позвольте, я пойду с народом снесу ее.
Вот и принялись ломать плотину. Ничто не берет, ни лом, ни топор. Как быть? Поскакал Тартаул-царевич к Чугуру. Нет его на пне; искать, искать -- а он поселился в пещере, вот что со стороны дороги, и сидит там молча.
-- Благодетель ты мой! -- говорит Тартаул-царевич: -- помоги! Вот так и так: плотина твоя затопила царство хохлатское, пересушила все земли болгарские... Помоги, сделай спуск!
-- Нелегко, тут от руки ничего не сделаешь; надо прогрызть зубами.
-- Помилуй, какой зуб возьмет?
-- Надо попросить зубатого.
-- Попроси кого знаешь!
-- Что дашь? Да постой, не нужно. Обещай сослужить мне службу: холодно мне стало на белом свете; перенеси ты мои косточки туда, где сто могил моих предков, и приодень землицей.
Как настала ночь, дедушка мой стоял здесь на карауле; служил он в чередном казачьем полку на границе. Стоит себе, как я, пика в сошках, а голая сабля на руке -- вдруг видит, кто-то идет. -- Кто тут? Убью! -- Здешний, -- откликается: -- "мошуль {дедушка (прим. автора).} зубатый". Как взглянул на него дедушка мой, так и остолбенел: черные зубы из пасти, точно тын железный. Как начал он, ни слова не говоря, грызть каменную плотину, так и хрустят камни; погрызет-погрызет, да оселком зубы поточит. К утру прогрыз вот, как видите, целые ворота, да не остерегся: вода как хлынет вдруг, сбила его с ног и понесла; только его и было.
Вот царь с ханом видят, что дело пришло на лад; помирились и принялись снова пировать.
Как оженился царевич, сдержал слово Чугуру, перенес его, посадил посреди Ста-Могил, прикрыл землицей. Вот самый большой курган -- это его, сто первый.
-- Видишь, хан болгарский, -- сказал царь хохлатский: -- чего нет, того и не проси.
Царь и хан наделили молодых свежими землями, собрали всех молодцов и всех красных девиц и отдали им в приданое. Вот и пошли пиры и "младованье". Я там был, мед пил, по усам текло, а в рот не попало!"
-- Спасибо, казак! вот тебе на придачу.
-- Покорнейше благодарю, ваше благородие! Если угодно, мы и еще кой-что порасскажем, например про Надежду-царевну "магнитные глазки".
-- В другой, брат, раз!
-- Я говорил, что это плотина...
-- Ты прав, ты прав, Лезвик. Теперь мы знаем, что и Сто-Могил не обвал.
-- Смейтесь!
-- Пора обедать, господа,-- сказал Рацкий, и все отправились к нему на квартиру. Стол уже был готов. После обеда привели верховых лошадей, все вооружились хлыстиками, засели на коней и -- на луг. Начались "бары", или игра в войну {Игра колонновожатых в Асташове. Название, без сомнения, происходит от "bacrja" -- "сражаться" (прим. автора).}. Потом, во время чая, по обычаю, началось очередное чтение: повестей, стихов, статьи ученой, военной. Каждое произведение поступало в рукописный сборник, которого части, по прошествии известного времени, разыгрывались по жребию -- кому достанется в память товарищества и молодости лет, проведенных не без пользы.
День прошел. Пора по домам.
-- Господа, в следующее воскресенье ко мне. Кстати, я и именинник, -- сказал Светов, прощаясь с товарищами.
-- Что, и назад на колеснице воловьей?
-- Нет, покорно благодарю? Еду на легких.
Четверка лихих коней, управляемых Афанасьевым, стояла ужо у подъезда. Светов вскочил в каруцу и при свете ночного светила помчался в Каменку, где бедная Ленкуца таяла от ревнивой любви.
В продолжение всей недели она не показывалась на глаза "юному". Чем свет уедет в поле, воротится поздно или уйдет в касу своей тетки и ткет ей ковры.
Воскресенье приближалось. Светов распорядился к приему гостей. Подле дома не было саду: лес близок, нипочем; в один день весь двор обратился в сад, усыпанный свежей, душистой травой и цветами. За десять рублей "чиновник-ди-исправничия" {исправник (молд.).} привез десять возов разных плодов: воз арбузов, воз дынь, яблок, груш, персиков, абрикосов, слив, волошских орехов, вишень, винограду, а усердная команда развесила все на деревья. Для гостей на кухне шпарят и потрошат баранов, уток, гусей и цыплят; на погребе заготовлено янтарное "Одубешти", полынковое и мускатное; для джока выписаны цыгане музыканты; для громады взято в корчме несколько ведер ракю {фруктовая водка.}. Чучела на вехе одета в новую красную рубашку.
Настало воскресенье. "Юный" проснулся грустен, сходил в церковь. Его поздравили с именинами денщик, вся команда, вся громада. Парентий принес огромную просфору, а Ленкуца не идет поздравить его.
К полудню товарищи съехались, расположились на коврах, постланных на мягкой траве посреди армидина сада5, курят трубки, беседуют в ожидании завтрака. Светов прилег на голой траве. Вдруг прошла Ленкуца в хату, взглянув мельком на Светова.
-- Ба! формошика {красавица (молд.).}, формошика!-- крикнули все в один голос, увидев ее. -- Не твоя ли хозяйка, Светов?
-- Да, -- отвечал он.
-- Что ж ты покраснел?
-- И не думал.
-- Браво, браво, браво! -- закричали все.-- Понимаем! Как умильно, нежно она взглянула на тебя!
-- Мечта! Это, господа, суровая красавица, не слишком нежничает с нашим братом...
-- Фата формоза! {Прелестная девушка! (молд.).} -- вскричали все снова, увидев Ленкуцу, которая вынесла из хаты прекрасный махровый ковер. Не обращая ни на кого внимания, она подошла к Светову и разостлала свое приданое. Но Светов не хотел обратить внимания на ее услугу. Ему стыдно было товарищей.
-- Добрая хозяйка! Как она заботится о своем постояльце! А подарила ли ты ему что-нибудь в день именин?
-- Нет еще! -- сказала она. -- Он, верно, сердит за это на меня.
И вдруг Ленкуца бросилась к Светову, обняла его, пламенно поцеловала. Он вспыхнул, она скрылась.
-- Браво, браво!-- повторили все, захлопав в ладоши.
Поздравления посыпались на бедного Светова.
Он надулся.
Этот случай помешал общему веселому расположению. Все как будто подозревали, что Светову веселее дома без гостей. И Светов что-то был невесел: он как. будто сторожил, не придет ли Ленкуца, чтоб и ее поцеловать так же пламенно, но без свидетелей!
После обеда оживилось. Вдруг колокольчик.
-- Кто это?
Афанасьев прибежал запыхавшись.
-- Полковник едет, ваше благородие!
-- Вот тебе раз!
Вскоре коляска остановилась подле хаты.
-- С генералом, ваше благородие!
-- Действительно, полковник, убей меня бог, прекрасное местоположение! -- Здравствуйте, господа! Каким это образом вы все здесь?
-- У именинника, ваше превосходительство.
-- И прекрасно!
-- Вот и все планшеты6 здесь, ваше превосходительство,-- сказал полковник.
-- И прекрасно! Так я осмотрю работы и прямо отсюда в Хотин. Прикажите мне переменить лошадей. Г. Светов, вы сдадите свою съемку и поедете cо мной.
Светов побледнел. Так поразили его эти слова.
-- Мы выберем вместе места для смотров; вы снимете их и потом явитесь ко мне.
-- Укладывайся! -- сказал Светов денщику почти со слезами на глазах.
-- Что, брат, горе!-- говорили товарищи шепотом, подходя к нему по очереди.
-- Что такое? -- отвечал им Светов.
Вскоре свежие лошади были запряжены в коляску. Светов простился с товарищами, посмотрел кругом, нет ли где Ленкуцы? -- Нет!
Только и видел он ее.
ПРИМЕЧАНИЯ
В Дополнения включены отдельные стихотворные и прозаические произведения Вельтмана, а также их фрагменты, иллюстрирующие творческую историю "Странника" показывающие, как развивались поднятые романом темы в последующем творчестве писателя. Часть предлагаемых сочинений Вельтмана и отрывков публикуется впервые, другие печатались при жизни писателя и с тех пор не переиздавались.
КОСТЕШТСКИЕ СКАЛЫ
РАССКАЗ
Рассказ был напечатан в "Одесском альманахе на 1840 год", а затем включен в сборник повестей Вельтмана, вышедший в 1843 г. Описывая жизнь офицеров-топографов, занятых полевыми съемками, автор обратился к собственным воспоминаниям, вывел реальных людей, наделив их вымышленными фамилиями. Так, Светов -- это сам автор, передавший немецкое значение своей фамилии: Welt -- "мир, свет", Mann -- "человек". Фантанов -- это Фонтон де Верайон; Рацкий -- это Полторацкий; Лугин -- это Лугинин; все -- офицеры по квартирмейстерской части, прикомандированные к военно-топографической комиссии. Ленкуца -- уменьшительное молдавское от Елена. С предположением Е. М. Двойченко-Марковой, что Ленкуца -- это Елена Кубе, нельзя согласиться. (О Елене Ивановне Кубе см.: Ю. Акутин. Загадка Елены Кубе.-- "Наука и жизнь", 1976, No 6.)
Образ Ленкуцы вновь возникает в романе "Счастье -- несчастье".
"Не без удовольствия можно прочесть рассказ Вельтмана "Костештские скалы"...",-- писал В. Г. Белинский в рецензии на "Одесский альманах на 1840 год" (Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. IV. М., 1954, с. 122).
1Пионер -- сапер.
2...в сюрах -- т. е. в козырях.
3...по имени "Драку".-- Имя "Драку" дали черту в память о воеводе Дракуле, прославившемся своей жестокостью.
4Шлык -- островерхая шапочка.
5...армидина сада...-- см. прим. 29 к ч. III.
6Планшеты -- приспособления, на которых во время съемок закреплялись карты и чертежные листы.