Вердеревский Евграф Алексеевич
Октавы Е. Вердеревского. II. Вторая жизнь (раcсказ в стихах из жизни "Здороваго")

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Октавы Е. Вердеревскаго. II. Вторая жизнь (разсказъ въ стихахъ изъ жизни "Здороваго"). Отрывки. Санктпетербургъ. 1847. Въ тип. Фитона. Въ 8 ю д. л. 55 стр.
   Читатели наши, вѣроятно, помнятъ, что г. Вердеревскій въ прошломъ мѣсяцѣ подарилъ публикѣ первый свой разсказъ въ октавахъ "Больной"; въ нынѣшнемъ мѣсяцѣ онъ даритъ ей второй разсказъ и другаго героя, но уже не больнаго, а "здороваго". Между этими героями общаго только то, что они оба написаны октавами, за тѣмъ все остальное почти противоположно. О названіяхъ уже и говорить нечего: то былъ больной -- это здоровый. "Больной"" разсказъ былъ цѣлый разсказъ, "здоровый" -- только отрывки изъ жизни. ""Больной" не былъ иллюстрированъ, "здоровый" изданъ съ приличнымъ украшеніемъ изъ очень-недурныхъ гравюръ; въ первомъ было меньше пробѣловъ, или листовъ бѣлой бумаги, на которыхъ ничего не напечатано; во второмъ такихъ листовъ гораздо-больше, въ чемъ вы тотчасъ же можете убѣдиться. На-примѣръ, вы открываете первую страницу и видите надпись Октавы и два эпиграфа (оба въ пять стиховъ), одинъ изъ Пушкина, другой изъ Лермонтова; на другой страницѣ -- ничего не напечатано; на третьей значится то заглавіе, которое нами выше приведено, на четвертой -- ничего нѣтъ; на пятой страницѣ сказано: II. Вторая жизнь, разсказъ въ стихахъ изъ жизни "здороваго"; на шестой -- ничего (вы чувствуете, какъ разъигрывается интересъ вашъ; и какъ занимательны становятся "Октавы"), на седьмой -- ничего, на восьмой-ничего (вотъ легкая манера писать "Октавы"! думаете вы); на девятой наконецъ написано: вторая жизнь; на десятой -- ничего; на одиннадцатой -- восемь стиховъ къ читателю, на двѣнадцатой -- восемь же стиховъ, окончаніе обращенія къ читателю. Ужъ по этому новому пріему вы видите, что герой долженъ быть совсѣмъ другой -- не больной, о которомъ можно много писать, а здоровый, исторія котораго коротка. И дѣйствительно, начавъ читать здоровыя "Октавы", мы увидѣли большую разницу въ содержаніи больной былъ юноша, здоровый -- человѣкъ пожилой; больной бѣжалъ изъ Петербурга въ лѣсъ и горы Финляндіи, здоровый пріѣхалъ изъ деревни въ Петербургъ; на больнаго Петербургъ наложилъ печать разочарованія, на здороваго онъ дѣйствовалъ живительно и обаялъ его своими чарами; наконецъ, въ больномъ была какая-то идея, т. е. авторъ хотѣлъ дать ему какую-то идею, въ здоровомъ -- вовсе нѣтъ идеи: это просто отрывокъ изъ жизни. Развѣ только въ способѣ рожденія этихъ героевъ, въ фантазіи автора есть что-то общее, они произошли слѣдующимъ образомъ:
   
   "Читатель мой! Быть можетъ, вы не разъ
   Извѣдали болѣзни долгой муку;(,)
   Когда, всю ночь не закрывая глазъ,
   Вы чѣмъ нибудь прогнать хотѣли скуку,
   Но длиннымъ днемъ для васъ былъ каждый часъ,--
   И вы въ жару, въ тоскѣ, внимали стуку
   Стѣнныхъ часовъ... и время тяжело,
   Томительно, и долго-долго шло...
   Такихъ ночей я много испыталъ;
   Но ихъ вліянью я не покорялся;
   Въ тоскѣ болѣзни (?) умъ мой не дремалъ:
   Въ немъ не одинъ романъ тогда сплетался;
   Я бралъ перо, писалъ, писалъ, писалъ,
   И грустный часъ безсонный забывался.
   Такъ родился на свѣтъ и мой расказъ..."
   
   Вотъ этотъ разсказъ. Въ одинъ прекрасный лѣтній день въ петербургскую заставу въѣхалъ рыдванъ съ отставнымъ гусарскимъ поручикомъ, Иваномъ Петровичемъ Бобчарскимъ. Въ настоящее время, т. е. въ то время, когда Иванъ Петровичъ въѣзжалъ въ заставу,
   
   "На всей его фигурѣ было можно
   Прочесть его исторію и правъ;
   Онъ кушалъ плотно, впрочемъ осторожно,
   Все жирное, по-русски, безъ приправъ;
   И говорилъ, что въ мірѣ всеничтожно
   Безъ сна и бани -- лучшихъ двухъ забавъ, (;)
   Что страсти -- вздоръ, а честолюбье -- сказка,
   Что людямъ всѣмъ нужна еще указка!..."
   Но Иванъ Петровичъ не всегда былъ таковъ:
   "Была пора, помѣщикъ былъ моложе,
   Примѣромъ былъ не-рѣдко увлеченъ;
   Съ гусарами порой, гусаромъ тоже,
   Какъ говорятъ: "Жуировалъ" и онъ!"
   
   Между-тѣмъ, Иванъ Петровичъ женился, остепенился и началъ жить да поживать въ деревнѣ, а жена собирать доходы, чтобъ выкупить имѣнье изъ банка. Наконецъ, жена собрала достаточную сумму для выкупа имѣнія, и съ этою суммою отправила Ивана Петровича въ Петербургъ; здѣсь скоро
   
   "Онъ, съ помощью племянниковъ своихъ,
   Сталъ изучать, безъ строгаго разбора,
   Весь рядъ увеселеній городскихъ.
   За траты онъ не ждалъ себѣ укора!
   Онъ вспомнилъ юность, шумъ забавъ былыхъ
   И ослѣпленъ соблазномъ, какъ туманомъ,
   Онъ распахнулся сердцемъ и карманомъ."
   
   Преимущественно онъ полюбилъ танцклассы и циркъ и говорилъ о нихъ съ нѣжностью:
   
   "Ну вотъ Т(т)анцклассъ,-- совсѣмъ другое дѣло!
   Тутъ женщины свободны и рѣзвы;
   Нельзя, чтобъ съ ними кровь не закипѣла!
   Къ тому-жъ, тутъ пища есть для головы,
   Тутъ есть просторъ, тутъ въ моціонѣ тѣло...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Вотъ Ц(ц)ирки ваши -- лакомый кусокъ!
   Я съ каждымъ днемъ всё больше наслаждаюсь,
   И распахнуть не жаль мнѣ кошелекъ;
   Наѣздницамъ я больше удивляюсь:
   Какъ граціозенъ каждый ихъ скачокъ;
   "Да!" -- (говорилъ Иванъ Петровичъ, съ жаромъ)
   Не налюбуюсь Гверрой и Лежаромъ!
   Особенно одна: подниметъ ножку,
   Да вдругъ прыжокъ....
   
   Наконецъ, Иванъ Петровичъ влюбился въ одну изъ наѣздницъ и
   
   ..... племянникамъ, сторонкой,
   Онъ намекнулъ, что на-сердцѣ лежитъ;
   Сказалъ, что не щадя монеты звонкой,
   Онъ съ головы до ногъ озолотитъ
   Ее и ихъ, когда-бъ взялись за дѣло;
   Они взялись,-- и дѣло закипѣло!.."
   
   Племянникъ объявилъ дядюшкѣ, что она ожидаетъ его въ маскарадѣ, а оттуда будетъ къ нему домой. Иванъ Петровичъ бѣжитъ въ маскарадъ, къ нему племянникъ подводитъ даму, онъ въ восхищеніи, чрезъ нѣсколько времени
   
   "Иванъ Петровичъ вонъ(?) выводитъ маску
   Велитъ подать наемную коляску,
   Садится, ѣдетъ радуясь до слезъ...
   Коляска мчится... Сколько сладкихъ грезъ
   Ему внушаетъ спутница младая!
   Какъ въ немъ кипятъ порывы сладострастья!
   Какъ счастливъ онъ!.. Онъ просто нѣмъ отъ счастья!
   -- "Пошелъ! Пошелъ!" кричитъ счастливецъ мой,
   Не нарушая спутницы молчанья;
   -- "Пошелъ!"... и вотъ пріѣхали домой...
   Онъ отдаетъ лакею приказанья,
   Онъ входитъ съ ней въ сіяющій покой;
   Сейчасъ свершатся всѣ его мечтанья!...
   Готово все: и фрукты и вино
   И ужинъ прихотливый ждетъ давно...
   Садятся рядомъ; маску онъ снимаетъ
   И видя, что блаженству нѣтъ препонъ,
   Онъ станъ ея тихонько обнимаетъ,
   И, наконецъ, любовью распаленъ,
   Снять только маску нѣжно умоляетъ.
   Слетѣла маска... Что же слышитъ онъ?--
   "Иванъ, Иванъ! Скажи, ну есть-ли совѣсть?!.."
   
   Это была дорогая половина Ивана Петровича, привлеченная въ Петербургъ коварствомъ племянниковъ. Осенью,
   
   "Въ одинъ изъ дней, когда грязна дорога,
   И воздухъ сыръ, и непріятна тѣнь,
   Когда грустна столичная тревога,
   И чувствуютъ всѣ холодъ, скуку, лѣнь,
   Помѣщикъ нашъ, съ женой внутри рыдвана,
   Проѣхалъ за шлагбаумъ утромъ рано..."
   
   Вы видите, что второй разсказъ г. Вердеревскаго совсѣмъ не такъ дуренъ, какъ первый, даже въ сравненіи съ нимъ очень-хорошъ и по весьма-простой причинѣ. Въ первомъ разсказѣ авторъ силился навязать своему герою какую-то идею, не изъ жизни взятую, а вышленную; во второмъ -- ничего этого нѣтъ; герой "здоровый" -- просто добрый малый, который нѣкогда былъ гусаромъ и кутилъ, потомъ женился, остепенился и жилъ въ деревнѣ, наконецъ пріѣхалъ въ Петербургъ, встрѣтился съ тою жизнію, которая его нѣкогда потѣшала, вспомнилъ прошедшую молодость, кутнулъ въ послѣдній разъ, да и поѣхалъ уже навсегда доживать свой вѣкъ въ деревнѣ. Вы видите, что этотъ герой гораздо-естественнѣе перваго: первый самъ не зналъ, зачѣмъ онъ ѣдетъ и что онъ будетъ дѣлать въ Финляндіи, второй ѣдетъ въ Петербургъ за дѣломъ, за выкупомъ имѣнія, но не дѣлаетъ ничего, потому-что ужь такова иная натура: иной человѣкъ идетъ въ комнату, а попадетъ въ другую. Вся прелесть такого рода разсказовъ состоитъ въ самомъ разсказѣ; припомните. Графа Нулина Пушкина, или его "Домикъ въ Коломнѣ", вспомните, сколько разъ вы читали и перечитывали эти разсказы и не могли отъ нихъ оторваться, потому-что они разсказаны необыкновенно-живо, стихомъ увлекательнымъ. Вы безотчетно любовались ими; но, вникая въ нихъ глубже, вы видѣли, кромѣ разсказа, и мастерскую обрисовку характеровъ и меткую наблюдательность. У г. Вердеревскаго стихъ нельзя сказать чтобъ былъ увлекателенъ, но и не дуренъ; нельзя сказать, чтобъ были отчетливо обрисованы характеры разсказа, напримѣръ, помѣщикъ-гусаръ, помѣщица, племянники, которые кутятъ съ нимъ -- "они даже безцвѣтны за исключеніемъ Ивана Петровича, который идетъ-себѣ; но за то нѣтъ и уродливостей. Отъ-этого вы прочитаете разсказъ г. Вердеревскаго и во время чтенія ни разу не поморщитесь; даже благодаря гравюрамъ иногда улыбнетесь, а потомъ забудете этотъ разсказъ и уже больше никогда не будете читать его, т. е. у васъ никогда не родится желаніе снова его перечесть. Мы избалованы Пушкинымъ. Такова ужь сила этого художника, что, какой струны онъ ни касался, эта струна издавала непремѣнно самые гармоническіе звуки...
   Г. Вердеревскій напечаталъ не одинъ разсказъ, а при немъ находятся еще шесть стихотвореній, присоединенныхъ, вѣроятно, для большей полноты книжки, потому-что герой разсказа занимаетъ своими похожденіями только 44 страницы. Въ этихъ шести стихотвореніяхъ авторъ повѣряетъ публикѣ тѣ чувства, которыя волновали его, когда онъ любовался природой. Напримѣръ:
   
   "Когда поутру, солнышко дозоромъ
   Обходитъ всѣ природы чудеса,
   Все оживитъ кругомъ, и громкимъ хоромъ
   Вдругъ загремятъ окрестные лѣса,
   И эхо звонкое по дальнимъ горамъ
   Пѣвцовъ лѣсныхъ разноситъ голоса,--
   Какъ сладко въ этотъ часъ съ П(п)риродой слиться:
   То созерцать, то внутренно (?) молиться.
   О чемъ? О томъ, чтобъ долго до могилы,
   Природы звуки внятны были мнѣ;
   Чтобъ долго, вѣчно, сердцу были милы
   И шумъ ручья въ дубровной тишинѣ,
   И соловья торжественно-унылый (?),
   Полночный гимнъ красавицѣ-веснѣ; (,)
   И блескъ росы въ листкахъ фіалки скромной
   И волны нивъ, и тайна рощи темной."
   
   Оставивъ въ сторонѣ извѣстную истину, что слово все въ поэзіи ровно столько же значитъ, сколько и ничего, и что, слѣдовательно, всѣ природы чудеса и солнце, все оживляющее, не представляютъ никакой картины, что стихъ "какъ сладко въ этотъ часъ съ природой слиться", есть также общее мѣсто, которое нужно пояснять, что, наконецъ, природа, заставляющая поэта внутренно молиться, вызываетъ вопросъ, не-ужь-то кто-нибудь молится природѣ внѣшнимъ образомъ, т. е. кладетъ земные поклоны передъ нею -- оставивъ, говоримъ, въ сторонѣ всѣ такія замѣчанія, мы должны сказать, что эта пьеса не совсѣмъ-дурна. Она была бы еще лучше, еслибъ люди нашего времени не молились еще кой-о-чемъ и еслибъ природа не вызывала на такую же точно молитву и вечеромъ, т. е. тогда, когда солнце уже не обходитъ дозоромъ всѣхъ чудесъ ея, когда оно не оживляетъ всего кругомъ, когда пѣвцы лѣсные перестанутъ пѣть... т. е. эта пьеса была бы еще истиннѣе. Но, увы! это чувство такъ же легко испытать и вечеромъ, особенно тому, кто любитъ природу, хотя и не слыхалъ торжественно-унылыхъ гимновъ соловья. Пусть попробуетъ г.Вердеревскій помолиться вечеромъ, онъ согласится съ нами.-- Остальныя пять пьесъ въ этомъ же родѣ, только похуже...

"Отечественныя Записки", No 10, 1847

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru