Вересаев Викентий Викентьевич
Перед завесою

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

В. Вересаевъ.

Передъ завѣсою.

   Началось это подъ-вечеръ, послѣ обѣда. На террасѣ дачи играли квартетъ Гайдна "Семь послѣднихъ словъ Христа". Мы сидѣли на скамейкѣ подъ соснами; пахло смолою, окрестный боръ тихо шумѣлъ, и казалось, что надъ головами медленно волнуется огромное сухое море. А за поляною, на крутомъ берегу Оки, сѣрѣлъ въ дымкѣ городокъ, надъ скученными, маленькими домиками высоко поднимались бѣлыя церкви.
   Въ звукахъ, несшихся съ террасы, росла и развертывалась огромная драма. Чуялось близкое вѣяніе смертныхъ мукъ, великая душа боролась съ ихъ унижающею силою, побѣждала ее и вновь изнемогала; на фонѣ сухихъ, колющихъ звуковъ пиччикато звучало скорбное: "жажду!" -- и послѣдній смертный вопль тонулъ въ грохотѣ землетрясенія, въ содроганіи ужаснувшейся природы передъ гибелью творящей жизнь силы, которую жизнь же уничтожала.
   -- Еще! Еще разъ!
   Они начали снова. И снова развертывалась жуткая драма, и она казалась теперь еще глубже и значительнѣе. Кругомъ становилось все тише, сухое море въ вершинахъ сосенъ волновалось все медленнѣе. Стало странно-тихо; какъ будто воздухъ съ растущимъ вниманіемъ вслушивался въ то, что разсказывали звуки.
   "Истинно говорю тебѣ: нынѣ же будешь со мною въ раю!" -- начали скрипки... И вдругъ какіе-то чуждые, широкіе звуки стройно и торжественно влились со стороны въ мелодію. Это было неожиданно и удивительно. Что это, откуда? Воздухъ-ли вдругъ таинственно ожилъ и откликнулся и, пораженный тѣмъ, что услышалъ, заговорилъ, самъ не замѣчая, въ одно со скрипками? "Бо-омъ! Бо-омъ!" -- продолжалъ звучать воздухъ, и только теперь становилось понятнымъ: въ городкѣ зазвонили къ вечернѣ, и это звучалъ колоколъ,-- звучалъ мѣрно, увѣренно, какъ разъ въ тактъ и въ тонъ музыкѣ. И это было не менѣе удивительно.
   На террасѣ засмѣялись, музыка оборвалась.
   -- Замѣтили, господа?-- въ восторгѣ хохоталъ гимназистъ Сережа, игравшій вторую скрипку.-- Прямо, прямо въ тактъ! Бо-омъ, бомъ, ра-бомъ, та-ра... Бомъ!..
   -- И въ тонъ тебѣ, какъ разъ въ ми-бемоль!-- засмѣялся докторъ.-- Маша, слышала?
   Кругомъ смѣялись, а колоколъ вдали продолжалъ сосредоточенно звенѣть; онъ какъ будто гнушался этимъ смѣхомъ и,-- серьезный, строгій,-- одинъ продолжалъ то дѣло, которое началъ вмѣстѣ со скрипками. И другіе колокола подхватили его голосъ и понесли вдаль, черезъ рѣку и боры.
   И вотъ, что-то странное произошло со мною: передъ глазами какъ будто распахнулась какая-то невидимая завѣса. Все кругомъ вдругъ одухотворилось, природа и люди слились въ единую жизнь, и огромная тайна почуялась въ этой общей, проникающей все жизни. Звуки колоколовъ, дрожа, плыли въ даль,-- и тихое, просторное небо наклонялось къ нимъ и ласково принимало въ себя, и даль тянулась имъ навстрѣчу, и въ чащѣ бора что-то прислушивалось и пряталось въ зеленую тьму. Люди смѣялись и пошло острили, но на ихъ лицахъ тоже лежалъ отсвѣтъ этой одухотворившейся общей жизни.
   Играть кончили. Мы сидѣли на террасѣ за самоваромъ, разговаривали, смѣялись. И я болталъ и смѣялся, а въ душѣ было прежнее необычное ощущеніе, что все кругомъ живо, и что передо мною начинаетъ раскрываться большая, радостная тайна этой всеединой жизни.
   Пора было идти. Я простился, переѣхалъ на паромѣ Оку и вышелъ на большую дорогу. Широкая и прямая, заросшая муравкою, она тянулась межъ старыхъ ивъ и, казалось, вела куда-то безконечно далеко. Былъ конецъ августа, жнивья стояли голыя; густая сѣроватая дымка затягивала даль. Съ запада дулъ сильный, сухой, удивительно-теплый вѣтеръ; онъ рвался къ тѣлу и мягко охватывалъ его, хотѣлось сбросить одежды, всѣмъ тѣломъ отдаться этимъ мягкимъ, теплымъ ласкамъ. И теперь вокругъ еще яснѣе чувствовалась эта близкая, всеобщая и необычная своею одухотворенностью жизнь. Ивы грустно бросали вѣтру свои желтые листья, полынь на межахъ билась и дрожала, охваченная смутнымъ предчувствіемъ, глупыя сухія былинки на краю дороги весело и шаловливо изгибались. А вѣтеръ въ безумной тоскѣ припадалъ къ нимъ и цѣловалъ, цѣловалъ безъ конца. Чувствовалось прощаніе надолго. Это лѣто прощалось со всѣмъ, что оно родило и вырастило, съ чѣмъ сжилось, и на что надвигалась убивающая зима.
   Въ разсказѣ это было бы, можетъ быть, недурнымъ "поэтическимъ образомъ". Но я не могъ теперь принять этого, какъ образъ. Мною такъ несомнѣнно ясно ощущалось живое, дѣйствительное чувство въ безумныхъ ласкахъ вѣтра, такъ ясно ощущалась живая жизнь въ окружавшей природѣ,-- совсѣмъ, какъ тогда, когда вечеръ всею своею глубокою тишиною вдругъ откликнулся на то великое, о чемъ важно и сосредоточенно зазвонилъ колоколъ. И опять за всѣмъ, что жило вокругъ, смутно чувствовалась какая-то другая жизнь,-- непостижимо-огромная, таинственная и единая; изъ нея исходило все, и все ею объединялось, и передъ нею смущенно отступало сознаніе, потому что она была совершенно чужда всѣмъ его мѣркамъ.
   Все жило вокругъ. Но что было мучительно,-- этой ключомъ забившей отовсюду жизни я не могъ серьезно принять ни умомъ, ни чувствомъ. А между тѣмъ что-то въ глубинѣ души страстно тянулось къ ней и принимало ее жадно, всю цѣликомъ. И стремленіе это росло изъ глубины, вздымалось, какъ дымъ изъ расщелины скалы; оно пьянило и властно охватывало душу... Да почему я долженъ принимать то, что мнѣ предписываетъ умъ? Пусть онъ бунтуетъ, пусть разъѣдаетъ все; его трезвая правда -- это лживая правда бѣлаго дня; есть высшая правда, которою жива вѣчно-обманывающая и вѣчно-чарующая ночь. Умъ холодно говоритъ: "нѣтъ живой цѣлости и общности всего, все раздѣльно и самостоятельно; только мертвая, слѣпая энергія переливается въ безконечныхъ пространствахъ и творитъ разнообразныя формы жизни. Живое же единство міра -- лишь въ твоей головѣ, оно -- лишь отвлеченіе и комбинированіе полученныхъ ощущеній"... И завѣса запахивается, міръ обезцвѣчивается и распадается на милліоны отдѣльнаго; тускнѣютъ люди и природа.
   Но почему же такъ неудержимо рвется къ этому единству душа? Почему хочется широко раскрыть руки передъ міровымъ просторомъ и сказать: да, ты живъ, живъ не собраніемъ жизней, а единою, могучею жизнью, способною на великую мысль, на великую радость и скорбь; и въ этой общей жизни братья мои -- и тотъ мужикъ, который пашетъ тамъ за погостомъ, и его лошадь, и дубъ надъ оврагомъ, и облачко на небѣ; и въ этой общей жизни -- оправданіе жизни и ея цѣль. Падаютъ, сами собою рѣшаясь, самыя ея непонятныя и тяжкія загадки. Какъ можно принять настоящее во имя далекаго будущаго? Чѣмъ можетъ быть искуплено калѣченіе или гибель хоть одной жизни? Какъ не отчаяться, видя, что твоя "свободная душа" -- только тѣнь, бросаемая на землю неподвластною тебѣ жизнью? Все становится радостно-понятнымъ, потому что нѣтъ ничего отдѣльнаго, нѣтъ прошедшаго и будущаго, все заключается въ каждомъ и каждое во всемъ... Да, здѣсь, и только здѣсь правда, потому что она даетъ душѣ жизнь.
   Огненно-красное солнце уходило въ буро-сѣрую муть горизонта, и эта муть клочьями въѣдалась снизу въ ясный дискъ. Съ сѣвера медленно росла желто-сѣрая туча,-- странная, сверху рѣзко отчерченная отъ неба, а сама вся ровная, безъ тѣней, безъ контуровъ внутри, какъ усыпанная желтоватымъ пепломъ пустыня. Солнце скрылось, въ сухомъ, темнѣвшемъ воздухѣ носился вѣтеръ и покрывалъ своими теплыми поцѣлуями травку, жнивья, деревья и меня. Я стоялъ и смотрѣлъ, охваченный раскрывшимся передо мною таинствомъ, чувствомъ великой общности со всѣмъ, всѣмъ, что было кругомъ. И какъ могъ я раньше быть такъ слѣпъ, чтобъ не видѣть этой проникающей все жизни? А въ дѣтствѣ я ее чувствовалъ; я ночью подходилъ къ окну и смотрѣлъ въ садъ: въ смутномъ сумракѣ таинственно дремали кусты сирени, на блѣдномъ фонѣ неба шевелились странно-живыя вѣтки, и все жило своею особенною, загадочною жизнью. Отбившійся, забредшій въ сторону, я теперь возвращался къ ней, къ этой недоступной уму, но покорявшей душу свѣтлой тайнѣ жизни.
   Туча на сѣверѣ росла, захватывая западъ и востокъ; вверху ея, какъ жало змѣи, быстро и зловѣще трепыхнулась молнія. Становилось все темнѣе, и вѣтеръ затихалъ, и туча росла, мигая тусклыми молніями и глухо ворча. Я медленно пошелъ дальше. Было тихо и тепло, придорожгыя ивы чуть шевелили листьями, и вѣтеръ украдкою осыпалъ въ темнотѣ землю послѣдними поцѣлуями, подъ замутившимися звѣздами и почернѣвшею, тупою, злобно-ворчащею тучею. Пушистыя былки дѣтски-весело трепетали подъ этими поцѣлуями, не чуя ихъ прощальной тоски, и теплыя капли медленно падали съ неба. Великое свершилось въ душѣ, міръ коснулся ея своею безконечною душою и поглотилъ ее, какъ свѣтъ солнца поглощаетъ дневной свѣтъ звѣзды. И не было уже между нами границы, и всѣ мы, съ нашими разными мыслями и чувствами, были одно.
  
   Назавтра утромъ я вышелъ на крыльцо постоялаго двора. Изъ сѣраго неба лилъ холодный дождь, у канавы болѣзненно-ярко зеленѣли мокрые лопухи; два мужика въ намокшихъ зипунахъ угрюмо шли къ коноплянникамъ. Поля и небо вдали сливались въ сырую муть, далеко на дорогѣ бились подъ вѣтромъ придорожныя ивы. Я смотрѣлъ и, какъ проспавшійся пьяный, съ чуждымъ, отказывающимся чувствомъ вспоминалъ вчерашняго себя. Что это вчера было?..
   Дождь тупо и однообразно шумѣлъ по травѣ, по листьямъ и по моему клеенчатому плащу. Я шелъ по разсклизшей, глинистой дорогѣ, скользя сапогами на промоинахъ. Вдали дороги, въ просвѣтахъ полуоголенныхъ ивъ, надъ полями,-- вездѣ шевелилась та же сырая муть. Гдѣ она здѣсь, вчерашняя таинственная, общая жизнь? Вѣтеръ съ мертвымъ шумомъ проносился по жнивьямъ, иззябшія ивы клонились подъ нимъ,-- чуждыя ему, ушедшія въ себя; мокрыя, порыжѣлыя былинки на краю дороги были такія явно-мертвыя. Ничему ни до чего нѣтъ дѣла, и мнѣ нѣтъ дѣла до этого мертваго, сырого простора, охватывающаго милліоны маленькихъ, одинокихъ, ушедшихъ въ себя жизней. "Вышая правда" обмана... Неужели я хоть на минуту могъ стать такимъ рабомъ, чтобъ подчиниться этой унижающей правдѣ? Изъ безсознательной глубины души рвутся запросы,-- значитъ, имъ непремѣнно должно существовать и удовлетвореніе? И вотъ на мѣсто высшей правды становится обманъ, а боящаяся своей самостоятельности человѣческая душа рабски молчитъ...
   И глаза съ враждебнымъ вызовомъ устремлялись въ мутную пустоту дали: да, я сумѣю принять ее такою, какая она есть, со всѣмъ холоднымъ ужасомъ ея пустоты и со всею завлекательностью этого ужаса; не сумѣю,-- умру; но не склонюсь передъ тою правдою, которая только потому правда, что жить съ нею легко и радостно.

Сборникъ Товарищества "Знаніе" за 1903 годъ.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru