Верга Джованни
В суде

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Un processo
    Перевод Н. Рей (1903).

0x01 graphic

Джованни Верга
Giovanni Verga
(1840-1922)

   Верга -- писатель-реалист, наиболее известны его роман "Семья Малаволья" ("I Malavoglia", 1881) и сборник рассказов "Жизнь среди полей" ("Vita dei Campi", 1880).
   Джованни Верга считается основателем веризма, основного направления итальянской литературы середины XIX века, для которого характерен натуралистический подход к описанию действительности. Образцом для веристов был Эмиль Золя, с которым Верга был знаком лично. Для стиля Верги характерно использование диалога как средства психологического портрета персонажа. Наряду с "Семьёй Малаволья", значительными произведениями Верги являются "Эрос", "Истинная тигрица". В 1880 выходит собрание рассказов "Жизнь среди полей", включающее такие произведения, как "Причуда" ("Fantasicheria"), "Волчица" ("La lupa"), описывающие жизнь сицилийских крестьян, а также "Сельская честь" ("Cavalleria rusticana"), которая позже была переработана в драму и оперу (композитор Пьетро Масканьи). Рассказ Верги "Малярия" является одним из первых зафиксированных в художественной литературе описаний болезни.
   Для всего творчества Верги характерно постоянное взаимодействие лирического, субъективного элемента и "веристского" принципа "объективной летописи".
   В новеллах Верга даёт лаконичный, сжатый рассказ с сильной драматизацией; его описания всегда импрессионистичны. Центр тяжести в новеллах, однако, не лежит в фабуле; это психология страдания и эмоциональные взрывы в самых разнообразных видах. Писатель почти не изображает коллектива; он всегда остается портретистом. Более того, он подчёркнуто "аполитичен"; он показывает, но никогда не оценивает, разве только путём иронии, что сближает его с Г. Флобером, близким к нему по складу личности.
   Именно эти приёмы присутствуют в новелле Верги "В суде", опубликованной в томской газете.

В суде

Перевод с итальянского Н. Рей

   Перед судом присяжных разбиралось серьёзное дело. Судили носильщика, убившего в ревности своего соперника, человека приличной жизни, отца семейства. Возмущённая видом злодейства толпа была готова сама расправиться с бледным и изнеможенным убийцей, которого уже вели в тюрьму полицейские.
   Теперь на суд явилась вдова убитого: она была бледна и в трауре. Сироты, которых она привела с собой, боязливо уцепились за её платье. Между тем судебный пристав указывала присяжным орудие, которым было совершено гнусное убийство, -- карманный нож, величиной немного более обыкновенного перочинного, -- словом, один из тех ножей, которым вскрывают индийские фиги. На ноже, вплоть до самой рукоятки, были видны следы почерневшей крови.
   Председатель суда предложил обвиняемому вопрос: "Вы этим ножом произвели убийство Розарио Тесто?". Взоры всех тотчас обратились к загородке, за которой был заключён обвиняемый, худощавый старик высокого роста, с лицом пепельного цвета и седыми всклокоченными волосами над взрытым морщинами лбом. Подсудимый уже прослушал весь обвинительный акт, сгорбившись и не проронивши ни слова: он следил глазами за судебным приставом, который с ножом в руках проходил между скамей, занятых присяжными. Глаза старика жмурились и моргали, словно страдая от того слабого света, который проходил сквозь опущенные шторы и, видимо, казался ему чересчур резким.
   На вопрос председателя обвиняемый, выпрямившись и держа на руках ермолку, ответил коротко:
   -- Да, синьор, этим самым.
   День был жаркий, июльский; присяжные обмахивались газетами, совсем изнемогая от жары и усыпляющего жужжания уголовных формул. (Публики в суде было немного: кое-кто из друзей убитого да несколько любопытных). Растерявшаяся вдова то прижимала к лицу платок с чёрной каймой, то машинально подбирала растрепавшиеся пряди густых чёрных волос, то поднимала кверху белые круглые руки, приводя тем в движение свою полную грудь, гордость внезапно овдовевшей молодости. Её воспалённые от слёз глаза с жадностью уставились на убийцу. На все вопросы председателя последний только коротко отвечал: "Да, синьор". Он как бы чувствовал на себе верёвку, опутывавшую его шею и сдавливавшую ему дыхание, и, беспомощно, с видом испуганного зайца, следил за выражением негодования присяжных, которые не могли ещё выдерживать той невозмутимости, какая подобает судьям.
   Начался поочерёдный допрос свидетелей. Все единогласно подтверждали виновность обвиняемого, а друзья убитого единогласно показывали Розарио Тесто милым, добрым, неспособным обидеть мухи. Вдова плакала. Соседи, своими глазами видевшие ужасную сцену убийства, видевшие, как пошатнулся Тесто, словно пьяный, и как, едва бормоча какие-то слова, упал он, и те из них, которые стали кричать тогда "караул", а также и тот храбрец, который так безжалостно схватил убийцу за грудь и не отпускал его, пока на место внезапной и ожесточённой схватки не явились полицейские, -- все собрались теперь сюда и требовали справедливого возмездия.
   Явилась она, это создание без имени, без возраста, почти без пола. Она была высокая, чёрная, худая, изведённая лишениями и развратом, который один, казалось, со всей живостью выражался в её наглых глазах. Вид этой женщины вызвал общее отвращение. Для того, конечно, и вызвал её обвинитель.
   Перед Спасителем, перед зерцалом и передо всеми этими нахмуренными лицами она с полными спокойствием и невозмутимостью, укреплёнными в ней привычкой видеть полуодетыми полицейских и таможенных, -- стала присягать, подняв грязную, чёрную руку перед распятием из белой слоновой кости и, как непорочная, поцеловала засаленную ладанку, висевшую за пазухой, промеж её обвислых грудей.
   -- Как зовут вас? -- спросил председатель.
   -- Малербой, -- отвечала она. Когда среди присутствующих, исполненных ожидания чего-то трагического, послышался смех, она, снова переведя дыхание, прибавила: "Я и его также называла Маланито". При этом она указала на обвиняемого.
   -- Чья вы дочь? -- продолжал спрашивать председатель.
   -- Ничья.
   -- Сколько вам лет?
   -- Не знаю.
   -- Каким ремеслом вы занимаетесь?
   -- Я женщина свята! -- проговорила она, несколько помолчав. Снова послышался смех. -- Да, я женщина свята, -- повторила она и, чтобы точно определить своё занятие, добавила: -- Сегодня с одним, завтра с другим...
   -- Довольно, мы поняли вас, -- перебил её председатель. -- Вы уже давно знакомы с подсудимым?
   -- Да, господин. Вот это здесь он мне сделал тому назад уже три года. -- И она с гордостью указала на шрам, который тянулся через всю левую щёку от самого уха до верхней губы.
   -- И вы из-за этого не поссорились?
   -- Нет, это было выражением его любви.
   -- При вас было совершено убийство Розарио Тесто?
   -- Да, господин. Это случилось у взморья.
   -- А вам была известна причина?
   -- Причиной было то, что Малан ревнив.
   -- Он ревновал вас к Тесто?
   -- Да, господин, ревновал.
   -- И был к тому повод?
   -- Да, господин, повод был.
   В это время вдова убитого закрыла себя руками.
   -- Но как возможно, чтобы Розарио Тесто, человек молодой, муж красивой женщины, мог быть причиной ревности... к вам?
   -- Однако это было так, это верно, так же верно, как то, что есть Бог, -- отвечала Малерба.
   -- Хорошо. Продолжайте.
   -- Я знала умершего беднягу раньше, чем того другого, намного раньше, чем он стал женат. Меня тогда звали "черномазой". Розарио Тесто торговал фруктами вот здесь, недалеко от рыбного рынка. Он был разгульный малый, царство ему небесное. Прачки, что полоскали бельё по канавам, кухарки, бегавшие на рынок, -- все проходили через его руки: он был со всеми любезен. А ко мне он имел особую слабость. Из-за меня ему даже раз какой-то моряк раскроил голову. Потом уже я узнала, что он женился и будто стал совсем другим человеком. Вот тогда он открыл лавочку близ Сан-Плачидо. С этих-то пор мы больше и не встречались. Я стала жить с Маланито, -- это было во время самой холеры. Добрый человек Маланито! Он добр, как хлеб насущный! И всегда он лишал себя и того немногого, что ему удавалось заработать, только бы мне всё отдать. Но ревновал же он, как турок! "Где ты была? Что делала?". Побьёт, бывало, меня сгоряча, а потом, как одумается, отчаяние на него нападёт, и вот начнёт колотить себя камнем по голове.
   В этот холерный год, когда ещё был такой мор на людях, когда все, кто только мог, бежали из города, а бедный погибал ещё от голода, он хотел поступить в могильщики, чтобы только меня отклонить от дурной жизни в то время, когда Господь так гневался на людей. Он готов был скорее умереть от голода, чем кормиться моим заработком.
   Да, это так, и это я хочу сказать ему теперь, где вы его держите для приговора перед самим Господом Богом, -- правда то, что я хочу сказать. Говорил он мне, бедняжка: "Нет, мне всё, всё равно, но как вспомню и как ты зарабатываешь этот хлеб, так я проглотить его и не могу, так вот он и станет мне поперёк горла". А я, что я могла делать? Ведь ему ведомо было, чем я была. "Ничего, ничего не значит, -- твердит бывало, -- а всё-таки лучше забыть об этом, не думать".
   Бывали у него и свои причуды, словно у женщины, и некоторых мужчин он терпеть не мог около меня. Тогда, бывало, он начнёт неистовствовать, волосы рвать на себе, руки кусать -- потому: знал, что молодость его прошла. Как встретит меня с таможенным с порта, красивым малым в блестящем мундире, так говорит бывало: "Вот видишь этот точёный нож, что ношу с собой, вот им я тебе всё лицо искромсаю, а потом и себя убью". И он в самом деле мне лицо испортил. А я и говорю ему: "Что ж за беда! Теперь как вы меня обезобразили, я никому не нужна стала, вот вы меня и перестанете ревновать!".
   На этом речь её прервалась, и с отвратительной торжествующей улыбкой она окинула наглым взглядом председателя, присяжных и жандармов в обтянутых мундирах, а руками машинально скрестила на груди свою старую шаль.
   -- А вышло не так, господин председатель, -- продолжала Малерба...
   -- Розарио Тесто тоже не изменил своего отношения к вам?
   -- Да, господин, и он тоже, -- отвечала она и два-три раза утвердительно покачала головой, по-прежнему улыбаясь.
   Тут на говорившую с жадностью уставилась вдова Тесто: в её глазах засветилась злоба, губы её стали так же бледны, как щёки, в которых, казалось, не было ни кровинки.
   -- Я уже сказала вам, что он был добрая душа! И я сама, когда увидала его, так почувствовала в себе такую слабость, ровно как меня вином напоили. Я всё отказывала ему, потому что Маланито был тут неподалёку: он перетаскивал серу на склад, там за "Валлой"; и столько раз говорил он мне: "Берегись! Если ты опять попадёшься мне с Розарио, задам я тогда пир вам обоим!". Да прежняя-то любовь, милостивые государи, не забывается!
   -- Довольно. Расскажите, как совершилось убийство.
   -- А вот так, как я сейчас сказала вам: ножом, вот этим самым, каким фиги вскрывают.
   -- Был ли вооружён Тесто?
   -- Он-то? Бедняга, он только что по свойственной ему любезности пригласил меня, чтобы угостить фигами, туда, за прилавок Покароба, который выписал их. Покароба говорит нам: "Берегитесь, Маланито подозревать начал. Я видел, как он поминутно заглядывал в дверь лавки и как он наблюдал за Розарио". А Тесто говорит: "А мне какое дело! Пусть себе смотрит, наплевать мне на него". Я не хотела больше оставаться, говорила, что довольно уже поела, всячески старалась увести его оттуда. Вдруг Маланито выбежал из-под железнодорожной арки, белый, весь в сере, а глаза у него были, словно как у пьяного. В два прыжка очутился он перед нами, схватил с прилавка нож, не успев произнести даже имени Христа и Марии.
   -- Обвиняемый, что имеете сказать на слова свидетельницы?
   -- Ничего, господин председатель. Всё это правда.
   Тут поднялся обвинитель, облечённый в тогу и полный торжественности, которая ничего не теряла даже от модного высокого воротничка, резко выделявшегося из-за чёрной тоги.
   Обвинитель стал беспощадно бичевать своей речью преступника и старался пробудить в присяжных ужас картиной того низкого порока, который живёт в грязи подонок общества, где и порождает отвратительный цвет -- преступление, которого не оправдать ни лихорадкой молодости, ни страстью, ни честью, ни даже соблазном или ревностью. Он говорил о пороке, который уживался с полным бесчестием и теперь вылился в ужасном преступлении. И обвинитель воздымал руку и грозил пальцем с блестящим розовым ногтем, указывая на седую понуренную голову обвиняемого.
   Дамы, обязанные любезности оратора своими местами в зале, старались возбудить в себе негодование и прибегали к флаконам английской соли, чтобы превозмочь томительную жажду, наполнявшую залу. Они обмахивались огромными веерами, быстрота движений которых напоминала гигантских бабочек. Этими веерами, казалось, они старались отогнать от себя отвратительную вину, представленную теперь в таких ярких красках.
   Наконец, обвинитель кончил и спокойно занял своё место с едва заметной улыбкой благодарности за сдержанно выраженное ему поощрение дамскими веерами.
   Дамы вытянули тонкие батистовые платочки и прикладывали их к своим разгорячённым лицам. Один только подсудимый не чувствовал жары, сидя на своей скамье, совсем сгорбившись и с лицом земляного цвета, обращённым ко всем низостям, в каких его обвиняли.
   Как только обвинитель кончил, заговорил защитник. Это был молодой человек, подающий блестящие надежды. Он был назначен председателем для бесплатной защиты. Он старался показать все свои таланты из одной лишь чести. Рассматривал со всеми подробностями психологическое и нравственное состояние всех действующих лиц происшедшей драмы; коснулся новейших теорий относительно человеческой ответственности, искусно истолковывал обстоятельства, вызвавшие преступление.
   Он долго и старательно описывал все муки старческой ревности, болезненной и злобной, которая жестоко терзает старика при сознании возможности быть покинутым и оскорблённым.
   Когда защитник кончил, раздались громкие рукоплескания, и даже сам председатель чуть слышно пробормотал своё одобрение. -- Обвиняемый, не имеете ли вы что-нибудь сказать в своё оправдание? -- обратился он к подсудимому. Тот встал, его руки беспомощно повисли вдоль его остолбеневшей фигуры и только указательными пальцами он сделал неопределённый жест человека, убеждённого в правдивости того, что говорит. -- Господин председатель, я убил Розарио Тесто; как значится по законам, я достоин смерти, и пусть так. Малерба тоже, бедняжка, есть то, что есть, и это тоже пусть так. Но когда бросали её на набережной, как старую, ненужную туфлю, кто говорил ей доброе, ласковое слово? Я один. А с кем по душам говорила она, когда на сердце у неё тяжело было? Со мной одним. Все остальные, что делать, сегодня один, завтра другой. Они бросали ей гроши и ругались, и она об них больше не думала. Но Тесто не то, господа! Когда она бывала с ним, то возвращалась домой вся взволнованная, и глаза у неё горели, как фонари. Я столько раз, бывало, говорил Тесто: "Видишь, тебе всё равно, у тебя жена и дети, а у меня она одна -- всё, что только есть на свете..." Тут он снова сел, покачивая головой.
   Суд удалился для совещания. Маланито оставался недвижим, ожидая решения своей участи. Наступил вечер. Публика редела, и в зале зажгли газ. Наконец снова раздался звонок, и снова появились те же чёрные тоги, и те же бледные, утомлённые лица снова глядели на подсудимого. Он ничего не мог понять из тех фраз, которые раздавались в толпе, там, в потёмках. Он только хорошо слышал, как председатель произнёс приговор: "Пожизненно".

------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Сибирский вестник. 1903. No 138. С. 2.
   Исходный текст здесь: Переводы итальянской литературы в периодике Сибири. Хрестоматия. -- Томск: Издательство Томского университета, 2018.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru