Верн Жюль
Малыш

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Petit-bonhomme.
    Русский перевод 1907 г. (без указания переводчика).

   Жюль Верн

Малыш

P'tit-bonhomme, 1893

  
   Печатается по изданиям: "Малыш" -- приложение к журналу "Природа и люди", 1907 год;
   OCR Кудрявцев Г.Г.
   Перевод с французского.
   Собрание сочинений в пятидесяти томах, М.: ММП "Дайджест". 1992.
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  

Глава первая -- В ГЛУБИНЕ КОННАУТА

  
   Ирландия, обнимающая поверхность в двадцать миллионов акров, то есть почти десять миллионов гектаров, находится под управлением вице-короля или наместника, уполномоченного королем Великобритании. Она разделена на четыре провинции: на Лейнстер -- на востоке, Мюнстер -- на юге, Коннаут -- па западе и Ульстер -- на севере.
   Историки утверждают, что Соединенное королевство занимало некогда лишь один остров. Теперь их два, разделяемых более политическими несогласиями, нежели физическими препятствиями. Ирландцы, будучи друзьями французов, остаются, как и прежде, врагами англичан.
   Ирландия, страна интересная для туристов, мало привлекательна для ее обитателей. Они не могут сделать ее плодородной, а она не может их прокормить. И хотя эта мать не имеет молока для своих детей, они все страстно любят ее. И называют самыми нежными именами: "Зеленым Ирином", "Чудным изумрудом", оправленным в гранит, а не в золото, "Островом лесов", хотя он более остров скал, "Страной песен", хотя песни исходят из больных и слабых уст, "Первым цветком земли", "Первым цветком морей", хотя цветы эти быстро вянут под натиском бурь. Бедная Ирландия! Ее вернее было бы назвать "Островом нужды", именем, которое ей следовало бы носить уже целые века!
   В Ирландии равнины, озера и торфяники между Дублинским и Галуейским заливами разделены двумя возвышенными полосами. Остров напоминает в середине лохань -- лохань, в которой нет недостатка в воде -- все, вместе взятые, озера "Зеленого Ирина" составляют две тысячи триста квадратных километров.
   Уестпорт -- маленький городок в Коннаутской провинции -- находится в середине залива Клу, усеянного тремястами шестьюдесятью пятью островками, как Морбиган у берегов Британии. Это один из красивейших заливов, весь испещренный мысами, которые по форме напоминают зубы акулы, разгрызающей гребни несущихся волн.
   В этом-то Уестпорте мы и познакомимся с Малышом и проследим потом его жизнь.
   Население городка -- около пяти тысяч жителей, по большей части католического вероисповедания. В день, когда начинается наше повествование, в воскресенье 17 июня 1875 года, большинство жителей отправилось к обедне.
   Провинция Коннаут производит преимущественно тип кельтов, хорошо сохранившийся в среде коренных жителей. Но какая ужасная эта страна, вполне оправдывающая общее о ней мнение: "В Коннауте не лучше, чем в аду"!
   Несмотря на бедность городишек Верхней Ирландии, обитатели их умудряются в праздничные дни заменять свои ободранные рубища более нарядными или хоть менее рваными: мужчины облекаются в заплатанные кафтаны с бахромой на подоле; женщины надевают по несколько юбок, купленных в лавчонке старьевщика, а головы украшают шляпами из искусственных цветов, от которых остались лишь обмотанные проволоки.
   Все идут до церкви босиком, чтобы не портить сапог, прорванных со всех сторон, по без которых никто не решился бы войти в церковь.
   В этот час улицы Уестпорта были пусты; на них виден был лишь один человек, подталкивающий тележку, в которую была впряжена большая поджарая собака, рыжая, с черными пятнами, с изодранными о камни лапами, потертой о ремни шерстью.
   -- Королевские марионетки... марионетки! -- кричал во все горло человек.
   Он пришел из Кастельбара, главного местечка графства Майо. Направившись к западу, он пересек возвышенности, которые, как и большинство гор Ирландии, почти граничат с морем; на севере -- цепь Нефина с ее верхушкой в две тысячи пятьсот футов и на юге Крог-Петрик, где великий ирландский святой -- распространитель христианства в IV веке постился сорок дней. Затем спустился по опасным уступам Коннемара, достиг озер Маска и Коррилы, сливающихся с заливом Клу. Он не сел на Мидленд-Грет-Уестернский поезд, соединяющий Уестпорт с Дублином; он путешествовал попросту, крича всюду о своих марионетках и подбадривая ударами хлыста изнемогающую от усталости собаку. Иногда внутри тележки раздавался протяжный жалобный стон.
   И при громком окрике на собаку:
   -- Да двигайся же, чертова тварь!.. казалось, что человек обращался еще к кому-то, спрятанному внутри тележки, крича:
   -- Замолчишь ли ты, собачий сын?..
   Стон обрывался, и тележка катилась далее.
   Человека этого зовут Торнпипп. Откуда оп -- безразлично. Но он происходил из тех англосаксонцев, которых более чем много среди низших классов населения Британских островов. У Торнпиппа сострадания было не более, чем у дикого зверя, и такое же сердце, как у скалы.
   Достигнув Уестпорта, он медленно двинулся по главной улице, с довольно приличными домами, с лавками, которые были украшены броскими вывесками, но в которых мало что можно было приобрести. К улице примыкали со всех сторон отвратительнейшие канавки, напоминающие грязные ручьи. Тележка Торнпиппа, громыхая по неровной мостовой, раскачивала марионетки.
   Торнпипп достиг площади, пересекающей улицу, засаженную двумя рядами вязов. Далее расстилался парк с дорожками, усыпанными песком, старательно выхоленный, ведущий к открытому порту Клуского залива.
   Нечего и говорить, что город, гавань, парк, улицы, река, мосты, дома -- все принадлежит одному из богатейших местных лордов, владеющих почти всей Ирландией, маркизу Слиго, благороднейшей, чистейшей крови и доброму властелину своих подданных.
   Торнпипп часто приостанавливался и оглядывался по сторонам, крича резким, точно несмазанное колесо, голосом:
   -- Марионетки, королевские марионетки!
   Но никто не выходил из лавок, ни одна голова не показывалась из окон. Только кое-где из грязных переулков появлялись обтрепанные лохмотья, из которых выглядывали бледные, истощенные лица с красными ввалившимися глазами. Пять-шесть мальчиков, почти голых, решились подойти к тележке Торниппа, когда он остановился у площади. Все кричали в один голос:
   -- Коппер... Коппер!..
   Так называется монета самой ничтожной стоимости, мельчайшая часть пенни. И нашли же они у кого просить, эти дети! У человека, который сам был болле склонен просить милостыню, чем подавать ее другим. Какие угрожающие жесты и свирепые взгляды получила от него в ответ детвора, со страхом прятавшаяся при виде его кнута и оскаленных зубов собаки, -- настоящего дикого зверя, вечно обозленного от дурного обращения!
   К тому же Торнпипп был вне себя. Его крик был гласом вопиющего в пустыне. Никто не спешил посмотреть на его марионеток. Педди -- то есть ирландец, как Джон Булль -- англичанин, Педди не выказывает ни малейшего любопытства. Это не должно означать, что он равнодушен к августейшему семейству королевы. Вовсе нет! Кого он, собственно, не любит, кого, можно сказать, даже ненавидит ненавистью, скопленной за целые века порабощения, так это лорда-владельца, который смотрит на него как на существо, стоящее ниже прежних холопов России. И если он признал О'Коннеля, так это потому, что этот великий патриот поддержал права Ирландии, установленные актом соединения трех королевств в 1806 году, потому что позднее энергия, упорство и политическая отвага этого государственного человека добились билля эмансипации 1829 года и потому, что благодаря ему эта английская Польша, особенно Ирландия католическая, вступала в период мнимой свободы. Нам поэтому кажется, что так он поступил бы благоразумнее, показывая своим согражданам О'Коннеля, хотя, конечно, это не могло служить поводом пренебрегать изображением всемилостивейшей королевы. Правда, Педди предпочел бы, и даже очень, изображение своей повелительницы в виде монет, фунтов, крон, полукрон, шиллингов, потому что именно в этом-то портрете британской чеканки и ощущается наибольший недостаток в карманах ирландца.
   Так как ни один зритель не появлялся на усиленный зов Торнпиппа, тележка, в которую была запряжена измученная собака, покатила дальше. Теперь кругом никого не было. Они достигли парка, предоставленного маркизом Слиго в общественное пользование, через который всего скорее можно было дойти до порта, находящегося в доброй миле от города.
   -- Марионетка! Королевские марионетки!
   Никто не отвечал, только птицы, пронзительно крича, разлетались по деревьям. Парк был пуст, как и площадь. Но зачем же в самом деле приходить в воскресенье и предлагать развлечения католикам в часы богослужения? Очевидно, Торнпипп был чужим в этой стране. Может быть, в послеобеденное время, между обедней и всенощной, его старания имели бы успех? Поэтому он ничем не рисковал, стремясь к порту, что и делал, ругаясь и призывая за отсутствием св. Петрика, всех чертей Ирландии.
   Этот порт, несмотря на то, что он самый обширный и наиболее защищенный на этом побережье, очень мало оживлен. Если сюда и заходят несколько судов, то те лишь, которые привозят из Великобритании, то есть Англии и Шотландии, необходимые припасы, в которых нуждается Коннаут. Ирландия подобна ребенку, вскармливаемому двумя мамками, но молоко которых ему приходится дорого оплачивать.
   Несколько матросов прогуливались, куря трубки, так как в праздник разгрузка судов не производилась.
   Всем известно, как строго соблюдаются воскресные дни у англосаксонцев!
   Протестанты непримиримы в своем пуританизме, а в Ирландии католики не уступают им в строгом соблюдении культа. А между тем их два миллиона с половиной при пятистах тысячах последователей различных сект англиканской религии.
   Впрочем, в Уестпорте не показывался ни один чужеземный корабль. Бриги, галеты, шхуны да несколько рыбачьих лодок стояли на мели, так как было время отлива. Суда эти, пришедшие с западных берегов Шотландии с запасами зерна, более всего недостающего Коннауту, должны были сразу после выгрузки отправиться обратно.
   Очевидно, что Торнпиппу нечего было надеяться добыть несколько шиллингов из кошельков этих праздных матросов.
   Тележка остановилась. Голодная, выбившаяся из сил собака растянулась на песке. Торнпипп вытащил из мешка кусок хлеба, несколько картофелин и селедку, за которые принялся с жадностью человека, давно не евшего.
   Собака с высунутым, сухим от жары языком пощелкивала зубами, не спуская с него жадных глаз. Но так как, очевидно, час ее трапезы еще не настал, она кончила тем, что положила голову между вытянутыми лапами и закрыла глаза.
   Легкое движение внутри тележки вывело Торнпиппа из апатии. Он встал и оглянулся, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает. И, приподняв ковер, прикрывавший коробку с куклами, просунул туда кусок хлеба, проговорив свирепым голосом:
   -- Замолчишь ты наконец?..
   Ему ответил звук усердного жевания, точно внутри ящика находилось умирающее с голоду животное.
   Торнпипп вскоре покончил с селедкой и картофелем, сваренными в одной воде -- для лучшего вкуса. Затем он поднес ко рту грубую тыквенную бутыль, наполненную кислым напитком из молока, который так в ходу в этой стране.
   В это время громко зазвонил церковный колокол, возвещая конец обедни.
   Было половина двенадцатого.
   Торнпипп ударом хлыста заставил встать собаку, и та потащила тележку к площади, где он надеялся заполучить несколько зрителей по выходе из церкви. Может быть, в это предобеденное время и удастся дать несколько представлений. Затем Торнпипп надеялся возобновить их после всенощной и уйти отсюда только на другое утро, чтобы показывать своих марионеток в других городках этой местности.
   В сущности, мысль эта была недурна. За неимением шиллингов он сумеет удовольствоваться и копперами, по крайней мере марионетки не будут работать для того знаменитого короля Пруссии, скупость которого была настолько велика, что никто не мог сказать, какого цвета его деньги.
   Снова на площади раздался громкий крик:
   -- Марионетки!.. Королевские марионетки!
   Минуты через две-три вокруг Торнпиппа собралось человек двадцать. Нельзя сказать, чтобы это было лучшее общество Уестпорта. Подростки, с десяток женщин и несколько мужчин, державших в руках свою обувь, не столько из заботы сохранить ее, сколько по привычке обходиться без нее.
   Впрочем, несколько горожан Уестпорта составляли исключение в этой глупой праздничной толпе. Например, булочник, остановившийся вместе с женой и детьми. Правда, его плащу было уже немало лет, а каждый год должен считаться за два в дождливом климате Ирландии, но все же он сохранил всю свою представительность. Да иначе и не могло быть, коль ему принадлежала булочная с великолепной вывеской: "Народная центральная булочная". И действительно, в ней сосредотачиваются все хлебные произведения, так как другой булочной нет в Уестпорте. Здесь стоял и москательщик, называвший себя аптекарем, несмотря на то, что в его лавке не было и самых обыкновенных лекарств; но вывеска, гласящая: "Medical Hall", выведена такими великолепными буквами, что один ее вид уже должен излечивать от болезней.
   Следует упомянуть еще о священнике, остановившемся также у тележки Торнпиппа. Духовное лицо было одето удивительно чисто: шелковый воротник, белый жилет с частыми пуговицами и длинная черная ряса. Это глава всего прихода, в котором у него разнообразная деятельность. Священник не довольствуется тем, что крестит, венчает, исповедует и хоронит своих прихожан, он еще дает им советы, ухаживает в случае их болезни и ведет себя совершенно самостоятельно, так как ни в каком отношении не зависит от государства. Доходы с принадлежащей ему земли и вознаграждения за требы -- то, что в других странах называется случайным доходом, -- давали ему возможность вести вполне спокойную и обеспеченную жизнь. И хотя к тому же он был попечителем школ и приютов, это нисколько не мешало ему принимать деятельное участие в устройстве гонок и бегов, когда благодаря яхтам и стипльчезам весь приход его превращался в арену для праздничного торжества. К тому же он тесно связан с интимной жизнью своей пасты. Он уважаем, потому что всегда ведет себя с достоинством, даже и тогда, когда соглашается распить кружку пива. Нравственность его никогда не подвергалась никакому сомнению. Впрочем, неудивительно, что глава прихода имел такое громадное влияние в этих местностях, так сильно проникнутых католицизмом, в которых, по выражению Анны де Бове в ее замечательном произведении "Три месяца в Ирландии", страх быть лишенным причастия мог заставить крестьянина пролезть в игольное ушко.
   Итак, у тележки собралась все-таки публика более доходная, если можно так выразиться, чем того ожидал Торнпипп. Можно было надеяться, что представление будет иметь успех, тем более что в Уестпорте оно являлось совершенной новинкой.
   Поэтому ободренный Торнпипп снова закричал своим зычным голосом:
   -- Марионетки... Королевские марионетки!
  
  

Глава вторая -- КОРОЛЕВСКИЕ МАРИОНЕТКИ

  
   Тележка Торнпиппа была самого примитивного устройства: оглобли, в которые впряжена собака, четырехугольный ящик на двух колесах -- для более легкого передвижения по ухабистой дороге, сзади две ручки, благодаря которым можно было ее катить вперед, как это делают странствующие торговцы; над ящиком на четырех железных прутьях было натянуто полотно, защищающее его не столько от редкого здесь солнца, сколько от продолжительных дождей. Это напоминало органчики с пронзительными флейтами и трубами, перевозимые на таких же тележках по городам и селам; но Торнпипп возил не орган, и звуки труб были заменены у пего маленькой музыкальной шкатулкой.
   Верх ящика закрыт на одну четверть. Когда крышка совершенно снята, зрителям, немало восхищенным, представляется следующая картина.
   Впрочем, во избежание повторений мы предлагаем лучше послушать самого Торнпиппа, твердящего свои звучные фразы. Положительно, в красноречии он не уступил бы самому знаменитому Бриоше, основателю первого театра марионеток на ярмарочных площадях Франции.
   -- Леди и джентльмены...
   Обращение, долженствующее вызывать наибольшую симпатию зрителей даже в том случае, если они состоят просто из деревенских оборванцев.
   -- Леди и джентльмены! Вы видите перед собой парадную залу королевского дворца в Осборнс, на острове Уайт.
   И действительно, на дощечке, окруженной четырьмя стенами с разрисованными дверями и окнами, была изображена зала, в которой между расставленной мебелью самого изысканного вкуса красовались на большом ковре принцы, принцессы, маркизы, графы со своими высокопоставленными супругами.
   -- Вот там в глубине, -- продолжал Торнпипп, вы видите трон королевы Виктории, а над ним красный бархатный балдахин с золотыми кистями; это точный снимок с того трона, на котором восседает Ее Королевское Величество в торжественные дни.
   Трон, на который указывает Торнпипп, высотой всего в три дюйма, оклеен блестящей бумагой с золотыми запятыми вместо кистей, что не мешало ему дать полную иллюзию всем этим достойным зрителям, никогда не видавшим "монархической мебели".
   -- На троне, -- продолжал Торнпипп, -- вы можете лицезреть саму королеву! За сходство я ручаюсь! Она одета в свое выходное платье, с королевской мантией на плечах, короной на голове и скипетром в руке.
   Так как мы никогда не имели чести видеть властительницу Соединенного королевства, императрицу Индии в ее парадных апартаментах, то и не можем сказать, была ли эта кукла, изображавшая ее императорское величество, совершенно похожа на нее. Во всяком случае, если даже допустить, что она носит в эти дни на голове корону, то все же сомнительно, чтобы у нее в руке был скипетр, похожий на трезубец Нептуна. Самое лучшее поверить на слово Торнпиппу, что, конечно, и делали зрители.
   -- Я позволю себе обратить ваше внимание на находящихся справа от королевы, -- объявил Торнпипп, -- их королевских высочеств, принца и принцессу Уэльских, совершенно таких же, какими вы их видели в их последний приезд в Ирландию.
   Действительно, ошибиться нет возможности, это принц Уэльский, в мундире фельдмаршала британской армии, и дочь короля Датского, одетая в великолепное кружевное платье, вырезанное из той же серебряной бумаги, которой обыкновенно покрывают коробки с шоколадными конфетами.
   -- По другую сторону мы видим герцога Эдинбургского, герцога Коннаутского, герцога Файфского, принца Баттенбергского, принцесс -- их жен, наконец, всю королевскую семью, расположенную полукругом перед троном. Нечего и говорить, что все эти куклы -- за сходство их я опять-таки ручаюсь, -- в их нарядах, с их позами и оживленными лицами дают верное понятие об английском дворе.
   Затем следовали важные сановники и между ними знаменитый адмирал сэр Джордж Гамильтон. Торнпипп указывает на них концом своей палочки, прибавляя при этом, что каждый из них занимает место, предназначенное его положением и придворным этикетом.
   Вот тут, застыв в почтительной позе перед троном, стоит господин высокого роста, несомненно, англосаксонского происхождения, который не может быть никем иным, как одним из министров королевы.
   Это действительно управляющий Сен-Джеймским кабинетом, легко узнаваемый по его спине, согбенной под тяжестью работы. Торппипп продолжает:
   -- А направо от первого министра -- достоуважаемый господин Гладстон.
   И правда, трудно было бы не узнать знаменитого "old man", этого красавца старика, всегда прямого, всегда готового защищать либеральные идеи против гнета власти.
   Может быть, следовало удивляться, что он смотрит с такой симпатией на первого министра, но ведь между марионетками, хотя и политическими, многое прощается, и то, что было бы противно людям, созданным из мяса и костей, вполне безразлично для кукол, сделанных из дерева и картона.
   Впрочем, вот и еще одно удивительное обстоятельство, являющееся каким-то необычайным анахронизмом, так как Торнпипп выкрикивает вдруг громким голосом:
   -- Представляю вам, леди и джентльмены, вашего знаменитого соотечественника О'Конелля, имя которого найдет всегда отклик в сердце ирландца!
   Да, О'Конелль находился тут же, в 1875 году, хотя прошло уже двадцать пять лет со дня его смерти. Если бы кто-нибудь сделал по этому поводу замечание Торнпиппу, тот, конечно, ответил бы, что для сынов Ирландии этот великий агитатор всегда жив. Он таким же образом мог бы представить Парнелля, хотя этот политический деятель был еще совершенно неизвестен в те времена.
   Затем расставлены и другие придворные, имен которых мы не помним, но все разукрашенные орденами и лентами, политические и военные знаменитости, и между ними его светлость герцог Кембриджский рядом с покойным лордом Веллингтоном, и покойный лорд Пальмерстоы около покойного Пихта; наконец, члены верхней палаты вперемежку с членами нижней палаты; за ними ряд конной гвардии в парадной форме, верхом посреди залы, что ясно указывало на то, что это был необычайный выход, который можно весьма редко увидеть в Осборнском дворце. Все вместе составляло около пятидесяти маленьких человечков, ярко раскрашенных, изображавших с великим апломбом весь цвет аристократии, самое изысканное военное и политическое общество Соединенного королевства.
   Даже флот не был забыт; и если королевские яхты "Виктория" и "Альберт" не находились тут же, готовые к отплытию, то они, во всяком случае, были изображены на стеклах окон, что должно было напоминать о рейде Спитхеде. При хорошем зрении, конечно, можно было бы различить яхту, на которой находились лорды и адмиралы с подзорными трубами в одной руке и рупорами в другой.
   Надо согласиться, что Торнпипп нисколько не обманул публику, сказав, что его представление единственное в мире. Положительно, благодаря ему можно было не ездить на остров Уайт. Оттого-то все и поражены -- не только мальчишки, смотрящие на это чудо, но даже зрители почтенного возраста, никогда не выезжавшие из Коннаута и окрестностей Уестпорта. Только священник немножко улыбается про себя; что же касается аптекаря-москательщика, то он уверяет, что все лица так похожи, что ошибиться невозможно, хотя сам он их никогда не видел. Булочник признался, что это превосходило всякое воображение и что ему с трудом верилось, что при английском дворе столько пышности, роскоши и изящества.
   -- Но, леди и джентльмены, это еще не все, -- продолжал Торнпипп. -- Вы думаете, что все эти высокопоставленные лица не могут двигаться?.. Ошибаетесь! Они живые, такие же живые, как мы с вами, и вы это сейчас увидите! Но раньше я позволю себе обойти всех присутствующих, надеясь на их щедрость.
   Настает критический момент для всех этих демонстраторов редкостей -- момент, когда их шапка начинает обходить ряды зрителей. Как и везде, зрители подобных представлений делятся на две категории: на тех, которые вовремя уходят, чтобы не платить, и на тех, которые хотят позабавиться даром, и этих последних гораздо больше. Есть, правда, и третья категория, состоящая из людей платящих, но она так ничтожна, что о ней и говорить не стоит. И все это ясно обнаружилось, когда Торнпипп сделал свой маленький обход, с улыбкой, которой он старался придать любезность, но которая тем не менее выражала злобу. Да и могло ли быть иначе, коль его лицо напоминало бульдога, а злые глаза и рот готовы были скорей кусать людей, чем целовать их?..
   Понятно, что у оборванной толпы, не двинувшейся с места, не нашлось бы для него и двух копперов. Что касается тех зрителей, которые, увлекшись его красноречием, хотели остаться, но не намерены были платить, то они преспокойно от него отворачивались. Только пять или шесть человек кинули несколько мелких монет, что и составило сумму в один шиллинг и три пенса, -- сумму, которую Торнпипп принял с презрительной гримасой... Что вы хотите? Приходилось довольствоваться этим в ожидании послеобеденного представления, обещающего быть выгоднее, и во всяком случае лучше уж было дать представление, чем возвращать деньги.
   И тогда немой восторг зрителей разразился вдруг шумными аплодисментами. Руки усердно хлопали, ноги стучали, рты выкрикивали такие громкие "о! о!", которые, наверное, доносились до самого порта.
   В это время Торнпипп ударил по ящику своей палочкой, после чего послышался жалобный стон, никем, однако, не замеченный. И вдруг каким-то чудом вся сцена оживилась.
   Марионетки, движимые внутренним механизмом, точно ожили. Ее величество королева Виктория не сошла со своего трона, что было бы против этикета. Она даже не встала, но двигает головой, кивая своей короной, и опускает скипетр, точно дирижер, выбивающий такт. Что касается королевской семьи, то все члены ее быстро поворачиваются, раскланиваясь на все стороны, тогда как герцоги, маркизы, баронеты почтительно проходят мимо. Первый министр раскланивается перед господином Гладстоном, который в свою очередь отдает ему поклон. Важно двигается О'Конелль, за ним следует герцог Кембриджский, выделывающий какое-то характерное па. Затем идут все остальные лица, и лошади конной гвардии машут гривой и скачут, точно находятся не в зале Осборнского дворца, а в его манеже.
   И вся эта карусель движется под дребезжащие звуки музыкальной шкатулки, которой недоставало несколько диезов н бемолей.
   И, конечно, Педди, такой чувствительный к музыке, что Генрих VIII украсил даже арфой герб Зеленого Ирина, не мог остаться спокойным при этих звуках, хотя он предпочел бы услыхать вместо меланхоличных гимнов, составляющих национальные песни Соединенного королевства, какую-нибудь песенку их дорогой Ирландии.
   Все это было на самом деле очень мило, и кто никогда не был в настоящих европейских театрах, того, понятно, это могло привести в восторг. И всеми овладело неописуемое воодушевление при виде этих движущихся кукол.
   Вдруг от какой-то неисправности в механизме королева так поспешно махнула скипетром, что попала им по круглой спине первого министра. Тогда неописуемый восторг зрителей выразился громкими криками одобрения.
   -- Они живые! -- сказал один.
   -- Недостает только, чтобы они заговорили, -- сказал другой.
   -- Об этом лучше не сожалеть! -- прибавил аптекарь, становившийся всегда демократом в минуты восторга.
   И он был прав. Что бы было, если бы эти марионетки вдруг вздумали произнести несколько официальных речей!
   -- Хотелось бы мне знать, что заставляет их двигаться? -- проговорил тогда булочник.
   -- Да кто же, как не черт! -- заметил старый матрос.
   -- Конечно, черт! -- закричали в один голос несколько убежденных матрон и торопливо перекрестились, глядя на священника, стоявшего в задумчивой позе.
   -- Да как же черт может поместиться в таком ящике? -- заметил молодой приказчик, отличавшийся наивностью. -- Ведь черт-то большой!
   -- Так он не внутри сидит, а где-нибудь тут, -- сказала старая кумушка. -- И показывает нам все представление.
   -- Нет, -- ответил важно москательщик, -- ведь вы сами знаете, что черт не умеет говорить по-ирландски!
   Да, это одна из истин, в которых Педди вполне уверен. Торнпипп, несомненно, не был чертом, так как выражался на чистейшем ирландском наречии.
   Однако, если здесь не было колдовства, то оставалось допустить, что все эти человечки двигались благодаря какому-нибудь внутреннему механизму. Но никто не видел, чтобы Торнпипп заводил пружину. В то же время была одна особенность, не ускользнувшая от внимания священника: как только движения замедлялись, сильный удар хлыста по ковру, покрывавшему низ тележки, приводил всех в прежнее оживление. Кому же предназначался удар хлыста, сопровождаемый всегда стоном?
   Священнику захотелось узнать это, и он спросил у Торнпиппа:
   -- У вас в ящике, верно, собака?
   Торнпипп посмотрел на него, нахмурившись, находя его вопрос лишним.
   -- Что там есть, то и есть! -- ответил он. Это мое дело... И я не обязан никому объяснять...
   -- Положим, вы не обязаны, -- заметил священник, -- но мы-то имеем право предполагать, что собака приводит в действие механизм.
   -- Ну да, собака! -- сказал угрюмо Торнпипп. -- Собака во вращающейся клетке... и сколько я употребил времени и терпения, чтобы ее выдрессировать! А велика ли выгода? Мне, наверное, не дадут и половины того, что платят священнику за обедню!
   В ту минуту, когда Торнпипп произносил эти слова, механизм вдруг остановился, к великому огорчению публики. Когда же Торнпипп хотел уже закрыть ящик, говоря, что представление окончено, к нему обратился вдруг аптекарь со словами:
   -- Не согласитесь ли вы дать еще одно представление?
   -- Нет, -- ответил грубо Торнпипп, видя устремленные со всех сторон подозрительные взгляды.
   -- Даже если бы вам предложили за него два шиллинга?
   -- Ни за два, ни за три! -- вскричал Торнпипп.
   Оп теперь только и думал, как бы поскорее уйти, по публика вовсе не желала его отпускать. Однако по знаку хозяина собака собиралась уже тронуть тележку, когда вдруг из ящика раздался жалобный стоп, сопровождаемый рыданиями.
   Торнпипп вне себя повторил уже не раз пущенное им в ход ругательство:
   -- Да замолчишь ли ты, собачий сын!
   -- Там вовсе не собака! -- воскликнул священник, удерживая тележку.
   -- Собака! -- упрямо ответил Торнпипп.
   -- Нет! Это ребенок!..
   -- Ребенок, ребенок! -- закричали все.
   Какая перемена произошла теперь в зрителях! Любопытство сменилось чувством сострадания, выразившимся довольно бурно. Как! Внутри ящика находился ребенок, которого били хлыстом, когда он выбивался из сил и не мог больше двигаться в клетке!..
   -- Ребенок, ребенок! -- закричали еще энергичнее.
   Торнпиппу приходилось плохо. Он попробовал бороться, толкая сзади тележку... Но напрасно. Булочник схватил ее с одной стороны, москательщик с другой. Никогда ничего подобного не случалось при королевском дворе! Принцы чуть не раздавили принцесс, герцоги опрокинули маркизов, первый министр упал, вызвав падение всего министерства. Одним словом, произошло такое смятение, какое могло случиться в Осборнском дворце лишь в том случае, если бы остров Уайт подвергся землетрясению.
   Торнпиппа очень скоро усмирили, несмотря на то, что он отчаянно сопротивлялся. Все без исключения принимали в этом участие. Тележку обыскали, москательщик пролез между колесами и вытащил из ящика ребенка.
   Да, малютка лет трех, бледный, тощий, болезненный, с ногами, изодранными кнутом, еле дышащий...
   Никто не знал этого ребенка в Уестпорте.
   Таков был выход Малыша, героя этой истории. Каким образом очутился он в руках злодея, который не был его отцом, -- довольно трудно было узнать. На самом же деле малютка был подобран Торнпиппом девять месяцев тому назад на улице одной из деревень Допегаля, и вот к чему приспособил его этот варвар.
   Одна из женщин взяла ребенка на руки и старалась привести его в чувство. Все теснились к нему. У ребенка было интересное, даже умненькое личико, у этой бедной белочки, принужденной вертеть клетку под ящиком, чтобы зарабатывать себе хлеб. Зарабатывать хлеб... в эти-то годы!
   Наконец он раскрыл глаза и вздрогнул, увидав Торнпиппа, который подошел, крича злобным голосом:
   -- Отдайте его мне!..
   -- Разве вы отец его? -- спросил священник.
   -- Да, -- ответил Торнпипп.
   -- Нет, нет!.. это не мой папа! -- закричал ребенок, уцепившись за женщину, державшую его на руках.
   -- Он вам не принадлежит! -- вскричал москательщик.
   Торнпипп, однако, продолжал стоять на своем. С искривившимся лицом и злобно сверкающими глазами, он уже не помнил себя и собирался разделаться "по-ирландски", то есть пырнуть ножом, но двое молодцов схватили его и обезоружили.
   -- Вон, гоните его вон! -- кричали женщины.
   -- Убирайся, подлец! -- сказал москательщик.
   -- И не смейте у нас больше показываться! -- закричал священник с угрожающим жестом.
   Торнпипп яростно хлестнул собаку, и тележка покатилась обратно по главной улице Уестпорта.
   -- Негодяй! -- сказал аптекарь. -- Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, как он протанцует менуэт Кильменгама!
   Протанцевать этот менуэт значило, по местному выражению, проплясать последний раз джигу на виселичной веревке.
   Затем священник спросил ребенка, как его зовут.
   -- Малыш, -- ответил тот довольно твердым голосом.
   Действительно, другого имени у него не было.
  
  

Глава третья -- ШКОЛА-ПРИЮТ RAGGED SCHOOL

  
   -- А что у тринадцатого номера?
   -- Лихорадка.
   -- А у девятого?
   -- Коклюш.
   -- У семнадцатого?
   -- Тоже коклюш.
   -- А у двадцать третьего номера?
   -- Я думаю, что у него будет скарлатина.
   И по мере того, как получались ответы, О'Бодкннс записывал их в книгу, имевшую замечательно аккуратный вид, на соответствующих строках, против NN 23, 17, 9 и 13. В книге была целая рубрика, в которую вписывались: названия болезней, час прихода доктора, прописанные им лекарства, условия, при которых должны были пользоваться ими больные. Имена были написаны готическими буквами, номера арабскими цифрами, лекарства красивым рондо, предписания обыкновенным английским почерком, что составляло в общем образец каллиграфического искусства и строгой отчетности.
   -- Несколько детей больны довольно серьезно, -- заметил доктор. -- Примите меры к тому, чтобы они не простудились во время переноски...
   -- Да, да!.. Будьте спокойны, -- ответил небрежно О'Бодкинс. -- Когда их здесь нет, то и мне нет до них никакого дела, лишь бы книги мои были в порядке...
   -- Если они и не выживут, -- заметил доктор, беря свою шляпу и палку, то потеря, я думаю, будет невелика...
   -- Согласен, -- ответил О'Бодкинс. -- Я запишу их в столбец умерших, и счеты с ними будут покончены, потому что раз итог подведен, то и жаловаться не на что.
   И доктор ушел, пожав руку своему собеседнику.
   О'Бодкинс был директором Ragged school в маленьком городке Галуее, расположенном на берегу залива, в местности того же названия, на юго-западе Коннаутской провинции. Это единственная провинция, в которой католикам разрешено иметь поземельные владения и в которой, как и в Мюнстере, английское правительство старается всячески притеснять ирландцев неангликанской церкви.
   Всем известен этот тип оригиналов, к которому принадлежал О'Бодкинс и который не может быть назван приятным типом человеческого рода. Маленький, толстый, он был одним из тех холостяков, у которых никогда не было молодости и никогда не будет старости, людей, остающихся всегда теми, что они есть, украшенных никогда не седеющими волосами, точно уже родившихся с золотыми очками, которые следовало не снимать с них и в гробу, людей не знавших никогда ни жизненных невзгод, ни семейной заботы, имеющих сердца лишь постольку, поскольку это необходимо для существования и никогда не тревожимых ни любовью, ни дружбой, ни жалостью, ни симпатией. О'Бодкинс -- одно из тех существ, которые ни добры и ни злы, проводят всю жизнь, не сделав ни одного доброго поступка, но и не причинив большого зла, и которые никогда не бывают несчастны -- даже несчастьем других.
   Таков был О'Бодкинс, и, мы должны сознаться, он подходил как нельзя более для должности директора школы, подобной Ragged school.
   Ragged school -- это школа оборванцев. О'Бодкинсу помогала старая курильщица тетка Крисе, вечно с трубкой во рту, да еще бывший пансионер школы, шестнадцатилетний Грин. Этот бедный малый с добрыми лицом и глазами, с немного вздернутым носом, характерной чертой ирландца, был гораздо лучше трех четвертей всех несчастных, собранных в этой школе-лазарете.
   Оборванцы были по большей части или сироты, или дети, покинутые родителями, которых они не помнили, родившиеся среди грязи и греха, подобранные часто на улицах и дорогах, куда они, несомненно, вернутся в зрелом возрасте. Это поистине отбросы общества.
   Какой нравственный упадок наблюдается среди этих детей, обещающих в будущем превратиться в уродов! Действительно, что порядочного могло произойти из случайного уличного посева?
   В галуейской школе около тридцати детей в возрасте от трех лет до двенадцати, вечно в лохмотьях, вечно голодных, питающихся лишь объедками. Многие из них болели, как мы имели уже случай в том убедиться, и среди них наблюдался большой процент смертности, что, впрочем, не было большой потерей, если верить словам доктора.
   И он прав, если никакие старания, никакие нравственные воздействия не могут помешать этим детям сделаться со временем негодяями. Но в этих некрасивых оболочках все же есть душа, и при ином воспитании, при самоотверженном уходе она, может быть, раскрылась бы для семян добра. Во всяком случае, Для воспитания несчастных существ нужны были совсем другие руководители, чем такой манекен, как О'Бодкинс, тип, впрочем, весьма распространенный среди нуждающихся классов Ирландии.
   Наш Малыш был в Ragged school моложе всех. Ему не было четырех с половиной лет. Бедный ребенок! Можно было бы смело выставить на его лбу надпись: неудачник. Перенести все то, что он перенес от Торнпиппа, изображая какую-то вращающуюся мельницу, освободиться от своего палача благодаря нескольким добрым душам, встретившимся в Уестпорте, и лишь для того, чтобы быть одним из учеников шлуейской Ragged school! А когда он из нее выйдет, не будет ли тогда еще хуже?..
   Конечно, это было весьма хорошее побуждение, под влиянием которого священник отнял несчастного ребенка у его мучителя. После долгих, тщетных розысков пришлось, однако, отказаться от надежды открыть происхождение ребенка. Тот помнил только одно: что жил у какой-то злой женщины, что была еще маленькая девочка, которая его иногда целовала, а другая девочка умерла... Где это было? Он не знал. Был ли он брошен родителями или его у них украли? Этого никто не мог сказать.
   С тех пор как его подобрали в Уестпорте, он находил приют то в одном, то в другом доме. Имя Малыш так за ним и осталось. Где жил неделю, а где и две. Приход не был богат, и немало несчастных существовало за его счет; если бы в приходе был приют для бедных, то, конечно, малютка был бы помещен туда. Но никакого приюта не было, и его отправили в Ragged school.
   Итак, Малыш находился уже девять месяцев на попечении старой, одуревшей Крисе, бедного, покорного судьбе Грипа и О'Бодкинса, этой живой машины, регистрирующей приходы и расходы школы. И все же он сумел устоять против столь гибельных влияний. Его имя еще не красовалось в большой директорской книге в рубриках: корь, скарлатина и другие детские болезни, -- иначе счеты с ним были бы уже давно сведены... и приведены к общему итогу -- большой братской могиле, предназначенной галуейским оборванцам.
   Но если относительно здоровья можно было не бояться за него, то нельзя было сказать того же о его нравственном развитии. Сможет ли он устоять, находясь в постоянном соприкосновении с этими "rogues", как говорят англичане, среди этих плутов, порочных до мозга костей, детей, которые происходят неизвестно откуда и родители которых были по большей части каторжники или даже казненные преступники? Между ними был даже один, мать которого "отсиживала" на острове Норфолк, в австралийских морях, а отец, приговоренный к смерти за убийство, окончил существование в Ньюгетской тюрьме от руки знаменитого палача Берри.
   Этого мальчика звали Каркер. В двенадцать лет он казался уже предназначенным следовать по стопам родителей. Нет ничего удивительного, что среди этого ужасного сброда он пользовался авторитетом; будучи развращен сам, он развращал других, имел поклонников и союзников, был всегда во главе самых злых, готовый на какую-нибудь мерзость, в ожидании "настоящих" преступлений, когда наконец школа выкинет его на большую дорогу.
   Малыш питал к Каркеру непреодолимое отвращение, однако смотря на него с изумлением. Посудите сами, ведь он был сыном повешенного!
   Школы эти вообще непохожи на современные учебные заведения, где даже воздух распределен с математическим расчетом по числу учеников. Здесь солома заменяет постель, которая не требует никаких забот, так как ее даже никогда не переворачивают. Что касается столовой, то к чему она, когда пищей служат только хлебные корки да картофель? Учебная часть находится в полном ведении О'Бодкинса. Он должен был учить чтению, письму и арифметике, но не нашлось бы и десятка из всех его учеников, которые, пробыв несколько лет в школе, были бы в состоянии прочесть вывеску. Малыш, хотя и был самым младшим, выделялся среди товарищей любовью к науке, за что на него сыпалось немало насмешек. Как грустно, и как велика общественная ответственность, когда ум, ищущий познаний, остается без образования! Почем знать, сколько теряется при бездействии молодого мозга, в который природа вложила, может быть, добрые семена?..
   Если ученики школы плохо работали головой, то это не означало, что руки их занимались честным трудом. Собирать где придется топливо на зиму, выпрашивать себе одежду у добрых людей, сгребать навоз, чтобы потом продавать его на фермы за несколько копперов, -- занятие, особенно поощряемое О'Бодкинсом, рыться в отбросах на углах улиц, стараясь притом прийти раньше собак, а в случае и вести с ними отчаянную драку, -- таковы были обыденные занятия детей. Игр, забав, не существовало, если не считать за удовольствие царапать, щипать, кусать и колотить друг друга ногами и кулаками, не говоря уж о злых проделках, которые подстраивались несчастному Грипу. Бедный малый относился ко всему довольно равнодушно, что побуждало Каркера и других приставать к нему и преследовать его с удивительной жестокостью.
   Единственная чистая комната в школе принадлежала директору. Он, понятно, никого не впускал в нее. Но охотно предоставлял своим ученикам шляться целыми днями по улицам и всегда с неудовольствием относился к их раннему, по его мнению, возвращению, объясняемому потребностью в пище или сне.
   За свою сдержанность и хорошие задатки Малыш чаще всех подвергался насмешкам и грубостям Каркера и его друзей. Он старался не жаловаться. Ах, как жаль, что он не был силен! С каким наслаждением он ответил бы ударом на удар, заставил бы уважать себя, и какой злобой наполнялось его сердце от сознания своего бессилия!
   Он реже всех выходил из школы, довольный, что мог отдохнуть в отсутствие крикливой ватаги. Он, может быть, оставался в проигрыше, так как лишался какого-нибудь огрызка, который мог быть им найден, или купленного на собранную милостыню куска черствого пирога. Но ему противно было просить подаяния, бегать за экипажами в надежде получить монету, а главное, таскать что-нибудь потихоньку с лотков. Нет, он предпочитал оставаться с Грипом.
   -- Ты никуда не идешь? -- спрашивал тот.
   -- Нет, Грип.
   -- Каркер тебя прибьет, если ты ничего сегодня не принесешь!
   -- Пусть бьет.
   Грип чувствовал расположение к Малышу и пользовался взаимностью. Будучи довольно неглупым, умея читать и писать, он учил ребенка всему, что знал сам.
   К тому же Грип знал много интересных историй и умел презабавно их рассказывать.
   Когда раздавались громкие взрывы его смеха, Малышу казалось, что мрачная темнота школы озарялась вдруг лучом света.
   Что особенно его возмущало, так это злые шутки учеников по адресу бедного Грипа, который, как мы уже говорили, относился к ним с философским спокойствием.
   -- Грип!.. -- говорил иногда Малыш.
   -- Чего тебе?
   -- Каркер очень злой?
   -- Конечно... злой.
   -- Отчего ты его не бьешь?..
   -- Бить?..
   -- Да, и других тоже?..
   Грип пожимал плечами.
   -- Разве ты не сильный, Грип?..
   -- Право, не знаю.
   -- Смотри, какие у тебя большие руки и ноги...
   Грип был действительно велик, но длинен и тощ, как проволока.
   -- Так почему же, Грип, ты не поколотишь его?
   -- Потому что не стоит!
   -- Ах! Если бы мне такие руки и ноги, как у тебя...
   -- Лучше всего пользоваться ими для работы.
   -- Ты думаешь?
   -- Конечно.
   -- Ну, так и будем работать!.. Попробуем... хочешь?..
   И Грип соглашался.
   Иногда они вместе выходили из дома. Грип старался всегда брать с собой ребенка, когда ему приходилось идти по делу. Малыш был ужасно одет, на нем висели какие-то лохмотья: брюки порваны, куртка светилась насквозь, шапка без дна, ноги обуты в опорки с отвалившимися подошвами. Грип, правда, выглядел не лучше. Пара была вполне подходящая. В хорошую погоду еще сносно, но в Северной Ирландии хорошая погода такое же редкое явление, как хороший обед за столом Педди. И когда в дождь или в снег, с посиневшими лицами, красными от ветра глазами, промокшими насквозь лохмотьями, они бежали, держась за руки, у каждого прохожего должно было бы сжиматься сердце при виде их.
   Они бегали таким образом по улицам Галуея, похожего на испанскую деревеньку, окруженные равнодушной толпой. Малышу очень хотелось знать, что делалось там, внутри домов. Но сквозь узкие окна и опущенные шторы нельзя было ничего различить. Они казались ему большими сундуками, наполненными деньгами. А гостиницы, куда приезжали путешественники в каретах? Как хороши должны были быть в них комнаты, особенно в "Royal Hotel"! Как хорошо было бы на них взглянуть! Но лакей прогнал бы их, как собак, или, что еще хуже, как нищих: собак ведь все же иногда ласкают!..
   И когда они останавливались перед магазинами, должно признаться, скудными, вещи, красовавшиеся в окнах, казались им необычайно драгоценными. Какие взгляды бросали они то на выставленную одежду, то на сапоги, когда сами ходили чуть не босиком! Узнают ли они когда-нибудь удовольствие иметь платье, сшитое по их мерке, сапоги, сделанные по ноге? Нет, по всей вероятности, этот день никогда не наступит ни для них, ни для многих других несчастных, осужденных всю жизнь довольствоваться обносками в объедками.
   Через окна мясных лавок они любовались на громадные туши, висящие на крюках, и которых хватило бы, чтобы кормить досыта в продолжение целого месяца всю Ragged school. При виде их у Грипа и Малыша невольно открывался рот, а мучительные спазмы сжимали желудок.
   -- Ну-ка, Малыш, -- говорил шутливо Грип, поработай челюстями!.. Тебе будет казаться, что ты и вправду ешь!
   Стоя перед булками и тому подобными печеньями, они чувствовали, что зубы их точно удлиняются, слюна наполняет рот, и Малыш, весь бледный, бормотал:
   -- Как это, должно быть, вкусно!
   -- И очень даже! -- подтверждал Грип.
   -- Разве ты пробовал?
   -- Да, один раз.
   -- Ах! -- вздыхал Малыш.
   Он никогда ничего подобного не ел ни у Торнпиппа, ни, конечно, в Ragged school.
   Раз одна дама, разжалобившись при виде его бледного личика, спросила, не хочет ли он съесть пирожок.
   -- Я предпочел бы булку, сударыня, -- ответил он.
   -- Почему же так, дитя мое?
   -- Потому что она больше.
   Однажды Грип, получив за исполненное поручение несколько пенсов, купил пирожное, которое было испечено не менее недели тому назад.
   -- Что, вкусно? -- спросил он Малыша.
   -- О!.. Оно как будто сладкое!
   -- Я думаю, что сладкое, -- смеялся Грип, -- когда оно с сахаром!
   Иногда Грпп и Малыш ходили гулять к предместью Солтхилля, откуда открывался вид на весь залив, один из живописнейших в Ирландии: виднелись три Аранских острова, расположенных у самого входа, подобно трем конусам Вигского залива -- опять сходство с Испанией, -- а позади дикие Бурренскпе горы, Кларские и Могерские скалы. Затем возвращались опять к порту, на набережные, вдоль доков, начатых в то время, когда Галуей предназначался быть начальным пунктом атлантической линии, кратчайшей между Европой и Соединенными Штатами Америки.
   Когда взор их останавливался на кораблях, стоящих в гавани, они чувствовали какое-то непреодолимое влечение к морю, которое -- они были в том уверены -- менее жестоко к бедным, чем земля, обещало лучшую жизнь среди простора своих вод, далеко от городской заразы; жизнь моряка могла сохранить здоровье ребенку и дать пропитание человеку.
   -- Как, должно быть, хорошо, Грип, плыть на таких кораблях... с их громадными парусами! -- говорил Малыш.
   -- Если бы ты знал, как мне этого хочется, отвечал Грип.
   -- Так отчего же ты не сделался моряком?..
   -- Да, правда... Почему я не моряк?..
   -- Ты бы поехал далеко... далеко!
   -- А может быть, это когда-нибудь еще и будет! -- мечтательно говорил Грип.
   Во всяком случае, он пока еще не был моряком.
   Галуейская гавань находится у самого устья реки, вытекающей из Луг-Корриба и впадающей в залив. На другом берегу, за мостом, деревенька Кледдег, с ее четырьмя тысячами жителей. Население состоит из рыбаков, которые пользовались долгое время общинной автономией и мэр которых значился в древних хартиях королем. Грип с Малышом доходили иногда до Кледдега. Как жалел тогда Малыш, что он не был одним из этих сильных, крепких мальчиков с загорелыми лицами; чего бы ни дал он, чтобы быть сыном одной из этих дюжих матерей, гальской крови, мужественных и грубых, как и их мужья. Да, он завидовал всем этим детям, здоровейшим и счастливейшим во всей Ирландии! Ему хотелось пойти к этим мальчикам, схватить их за руки... Но он не смел даже приблизиться к ним в своих лохмотьях: они, наверное, подумали бы, что он хочет просить у них милостыню. И он оставался в стороне, глядя на них глазами, полными слез; затем тихо уходил, чаще всего на рынок любоваться на блестящих скумбрий и селедок -- единственную рыбу, попадающею в сети кледдегских рыбаков. Что касается до омаров и толстых крабов, которые кишат среди утесов залива, то Малыш, несмотря на все уверения Грипа, что они вкусны, как "пирожки с кремом", никак не мог этому поверить. Надо надеяться, что настанет наконец день, когда он сам в этом убедится.
   Обойдя город, они по грязным, вонючим улицам возвращались в Ragged school. Шли среди развалин, которых много в Галуее и которые при первом же землетрясении рассыпались бы в прах. Это были недостроенные дома, заложенные и брошенные фундаменты, одиноко торчавшие треснувшие стены.
   И все же ужаснее и отвратительнее всего в Галуее было вонючее здание, служившее приютом Малышу и Грипу, которые всегда замедляли, насколько возможно, свое возвращение в Ragged school.
  
  

Глава четвертая -- ПОГРЕБЕНИЕ ЧАЙКИ

  
   Влача это печальное существование в кругу таких же, как он, оборвышей, Малыш не раз смутно вспоминал пережитое им до этого. Неудивительно, если счастливый, окруженный ласками и заботами ребенок отдается весь расцвету своего нежного возраста, не задумываясь о прошлом и не заботясь о будущем. Но у тех, прошлое которых представляет лишь страдание, все иначе. Будущее им кажется таким же безрадостным и мрачным; вперед ведь смотрится невольно глазами прошлого!
   Какие же образы прошлого вставали перед глазами Малыша? Торнпипп, этот злой, бессердечный мучитель, которого он вечно боялся где-нибудь встретить и попасть снова в его руки... Затем старая злая ведьма, так с ним обращавшаяся... В то же время смутное воспоминание о какой-то ласковой, нежной девочке, укачивающей его на своих коленях, смягчало горечь прошлого.
   -- Мне кажется, что ее звали Сисси, -- сказал он однажды своему другу.
   -- Какое хорошенькое имя! -- ответил Грип.
   На самом же деле Грипп был убежден, что эта девочка существовала лишь в воображении мальчика, так как не удавалось добыть о ней никаких сведений. Но когда он говорил об этом Малышу, тот сердился. О, он мог ее узнать... И неужели ее никогда не встретит? Что теперь с нею? Продолжала ли еще жить у этой ведьмы? Она была кроткая, добрая, ласкала его, делилась с ним картофелем...
   -- Как мне всегда хотелось заступиться за нее, когда старуха ее била! -- говорил Малыш.
   -- Я бы тоже охотно отколотил старуху! -- отвечал Грип в угоду мальчику.
   Впрочем, этот славный мальчик, никогда не защищавшийся, когда на него нападали, был всегда готов на защиту, что он уже не раз доказал по отношению к своему любимцу.
   Однажды, в первые месяцы своего водворения в Ragged school, Малыш, прельщенный звоном колоколов, вошел в Галуейский собор. Надо признаться, что набрел на него совершенно случайно, так как тот был затерян среди грязных и узких улиц.
   Ребенок стоял испуганный и пристыженный. Конечно, если сторож его заметит -- оборванного, чуть не голого, то не позволит остаться в церкви. Но в то же время он был поражен и очарован пением, органом, видом священника у разукрашенного золотом алтаря и этими длинными свечами, зажженными среди белого дня.
   Малыш помнил, что уестпортский священник говорил иногда о Боге, называя его отцом всех людей. Но помнил также, что Торнпипп произносил имя Божье лишь при самой отборной брани, и это теперь немало смущало его. Спрятавшись за выступ, он с таким же любопытством следил за службой, как смотрел бы на проходивших солдат. Затем, когда зазвонил колокольчик и все молящиеся набожно склонились, он ушел, никем не замеченный, -- проскользнул как мышь.
   Вернувшись из церкви, он никому не сказал, где был, даже Грину, который, впрочем, имел лишь весьма смутное представление о церковной службе. Однако посетив еще раз церковь и оставшись как-то один с Крисс, он решился спросить у нее, что значит Бог.
   -- Бог? -- переспросила старуха, вращая страшными глазами среди удушливого дыма, вылетавшего клубами из ее трубки.
   -- Да... Бог?..
   -- Бог, -- ответила она, -- это брат дьявола, к которому он отсылает всех непослушных детей, чтобы сжечь их в аду!
   Услыхав такой ответ, Малыш побледнел и, хотя ему страшно хотелось узнать, где находится ад с ужасным пламенем, не решился спросить об этом у Крисс.
   Но он не переставал думать об этом. Бог, единственное занятие которого состояло, казалось, лишь в наказании детей, да еще таким ужасным образом, если верить Крисс.
   Страшно озабоченный этим, он наконец решился поговорить с Грипом.
   -- Грин, -- спросил он, -- ты слыхал когда-нибудь об аде?
   -- Да, слыхал.
   -- Где он находится?
   -- Этого я не знаю.
   -- Но, скажи... если в нем сжигают злых детей, значит, и Каркера сожгут?
   -- Непременно... да еще на каком огне!
   -- А я... Грип... я не злой?..
   -- Ты-то?., злой?.. Нет, нет!
   -- Меня, значит, не сожгут?
   -- Ни одного волоса не тронут!
   -- И тебя тоже нет?
   -- Меня тоже... наверное, нет!
   Грип не преминул пошутить, говоря, что его и сжигать не стоит: он так худ, что сгорел бы как спичка.
   Вот все, что узнал Малыш о Боге.
   И все же, при всей своей наивности и простоте, он как-то смутно сознавал различие между добром и злом. Если ему не угрожала опасность наказания, предназначенного старухой, зато по правилам О'Бодкинса ему было его не миновать.
   О'Бодкинс был им очень недоволен. Этот мальчишка доставлял одни лишь расходы... Небольшие, правда, но и доходов никаких! Другие хоть, выпрашивая милостыню или воруя, покрывали расходы по квартире и продовольствию, а он никогда ничего не приносил.
   Однажды О'Бодкинс, устремив на него строгий взгляд, сделал по этому поводу резкое замечание.
   Малыш с трудом удерживался от слез.
   -- Ты ничего не хочешь делать?.. -- сурово спросил О'Бодкинс.
   -- Нет, я хочу, -- ответил ребенок, -- но я не знаю, что нужно делать.
   -- Что-нибудь, что оплачивало бы твое содержание!
   -- Я не знаю, каким образом мне это сделать.
   -- Провожая людей на улицах... предлагая исполнить их поручения...
   -- Я слишком мал, никто меня не хочет взять...
   -- Тогда можно рыться на свалках, в помойных ямах! Там можно всегда что-нибудь найти...
   -- Но на меня набрасываются собаки... и у меня нет сил, чтобы их прогнать.
   -- Вот как!.. А руки у тебя есть?..
   -- Есть.
   -- И ноги?.. -- Да.
   -- Ну так бегай за экипажами и выпрашивай копперы.
   -- Выпрашивать деньги?!
   Малыш даже привскочил, до того это предложение показалось обидным. И покраснел при мысли, что он будет просить милостыню.
   -- Я этого не могу, господин О'Бодкинс!
   -- А, не можешь!..
   -- Не могу!
   -- А можешь жить без пищи? Тоже не можешь?.. Ну, так я тебя предупреждаю, что заставлю это испытать, если не придумаешь способа добывать деньги!.. А теперь убирайся!
   Добывать деньги... в четыре с половиной года! Правда, он их уже зарабатывал у владельца марионеток, да еще каким ужасным образом! Кто увидал бы его в эту минуту, забившегося в угол со скрещенными руками и опущенной головой, не мог бы не пожалеть ребенка. Какой обузой была жизнь для маленького создания!
   Эти бедные малютки, когда они еще не совсем придавлены нищетой, страдают сильнейшим образом. Никто не вникал в их чувства и не может пожалеть их!
   И после придирок О'Бодкинса Малышу еще приходилось выносить проделки школьных проказников. Они старались натолкнуть его на зло, не пренебрегая ни глупыми советами, ни колотушками.
   Особенно старался Каркер, что объяснялось, конечно, его развращенностью.
   -- Ты не хочешь просить милостыню? -- спросил он однажды.
   -- Нет, -- ответил твердым голосом Малыш.
   -- Так нечего, дурак, и просить. Надо просто брать!
   -- Брать?..
   -- Ну да!.. Когда проходит хорошо одетый господин, у которого из кармана выглядывает носовой платок, надо подойти и легонько вытянуть платок.
   -- Оставь меня в покое, Каркер! -- А иногда с платком попадается и кошелек.
   -- Но ведь это значит красть!
   -- И в кошельках у богатых людей лежат не копперы, а шиллинги, кроны и золотые монеты, которые и делятся потом между товарищами, болван ты этакий!
   -- Да, -- подхватил другой, -- и тогда, показав нос полицейскому, удирают.
   -- А если попадешь даже в тюрьму, так что ж из этого? Там не хуже, чем здесь, даже лучше. Дают хлеба и картофельного супа, которыми наедаешься досыта.
   -- Я не хочу... не хочу! -- повторял ребенок, отбиваясь от негодяев, швырявших его как мячик.
   Грип, вошедший в это время в комнату, поспешил вырвать его из рук расходившихся мальчишек.
   -- Оставите вы его в покое?! -- закричал он, сжимая кулаки.
   На этот раз он действительно рассердился.
   -- Знаешь, -- сказал он Каркеру, -- я тебя нечасто бью, по уж если примусь, тогда...
   Оставив свою жертву в покое, они проводили Малыша взглядами, которые ясно выражали, что за него снова примутся, как только Грипа не будет. А заодно при случае разделаются с ними обоими!
   -- Ты, наверно, Каркер, будешь сожжен! -- проговорил Малыш не без соболезнования.
   -- Сожжен?..
   -- Да... в аду... если ты не перестанешь быть злым! Эти слова возбуждали насмешки шалунов. Но что вы хотите? Мысль о сожжении Каркера преследовала Малыша.
   Все же теперь можно было опасаться, что заступничество Грипа не принесет ему счастья. Каркер и его приятели дали слово отомстить и Малышу, и его покровителю.
   Собираясь в закоулках, самые отъявленные негодяи Ragged school совещались о чем-то, не предвещавшем ничего хорошего. Зато Грин усердно следил за Малышом, стараясь не покидать его надолго. Ночью он брал его к себе на чердак. Там, в этом жалком холодном помещении, Малыш был все же огражден от дурного обращения.
   Однажды Грип пошел с ним на берег Солтхилля, где они иногда купались. Грип, умевший плавать, учил Малыша. Ах, с каким наслаждением он окунался в прозрачную воду: ведь по ней там, вдали, плавали красивые корабли, белые паруса которых исчезали постепенно за горизонтом!
   Оба барахтались среди волн, с шумом ударявшихся о берег. Грип, держа ребенка за плечи, управлял его движениями.
   Вдруг с берега раздались громкие крики, и появилась ватага оборванцев Ragged school.
   Их было человек двенадцать, самых отчаянных, с Каркером во главе.
   Они кричали и безумствовали, преследуя чайку с раненым крылом, старавшуюся спастись от них. Может быть, ей это удалось бы, если бы Каркер не бросил в нее камень, который и задел птицу.
   Малыш так вскрикнул, словно удар пришелся по нему.
   -- Бедная чайка... бедная чайка! -- повторял он. Страшная злоба охватила Грипа, и он, вероятно, расправился бы с Каркером, если бы не Малыш, бросившийся вдруг на берег:
   -- Каркер, умоляю тебя, оставь чайку!
   Но никто его не слушал. Все смеялись. И пустились преследовать чайку, которая, переваливаясь с ноги на ногу, старалась укрыться за скалой.
   Напрасные старания!
   -- Подлые... подлые!.. -- кричал Малыш. Каркер схватил чайку за крыло и, взмахнув ею, подбросил кверху. Она упала на песок. Ее подхватил другой и бросил на камни!
   -- Грип... Грип, -- молил Малыш, -- спаси ее!..
   Но было уже поздно. Каркер в эту минуту раздавил каблуком голову птицы.
   Снова раздался, общий смех, подхваченный восторженными криками "ура"!
   Малыш был вне себя. Его охватила бешеная злость; не владея более собой, он схватил камень и бросил им в Каркера, попав ему прямо в грудь.
   -- А! Постой же, ты за это поплатишься! -- закричал тот.
   И прежде, чем Грпп опомнился, Каркер схватил ребенка и потащил по берегу, награждая пинками. Затем, пользуясь тем, что его товарищи удерживали Грипа, он погрузил в воду голову Малыша, который рисковал захлебнуться. Высвободившись наконец из рук хулиганов, Грин кинулся к Каркеру, который при виде его поспешно убежал.
   Волны увлекли бы с собой Малыша, если бы Грин не поспешил к нему на помощь и не вытащил его, почти потерявшего сознание, на берег.
   После усердных растираний ему удалось наконец поставить Малыша на ноги.
   -- Идем, идем! -- сказал он.
   Но Малыш направился к скалам. Увидав раздавленную чайку, встал перед нею на колени и, вырыв яму в песке, похоронил птицу.
   Не был ли он сам лишь бедной, покинутой птицей... подобно этой несчастной чайке!
  
  

Глава пятая -- ОПЯТЬ RAGGED SCHOOL

  
   Возвратясь в школу, Грип счел нужным обратить внимание О'Бодкинса па поведение Каркера и других. Не упоминая обо всех неприятностях, которые ему приходилось терпеть от них, он рассказал главным образом о дурном обращении и преследовании Малыша. На этот раз они дошли до того, что, не вмешайся он, ребенок погиб бы в море.
   О'Бодкинс покачал головой. Ведь это, черт возьми, нарушает его отчетность! Не мог же он вписать в свою книгу отдельную графу для подсчета подзатыльников, а другую для ударов каблуком! Это все равно что складывать три гвоздя с пятью шляпами! Конечно, как директору О'Бодкинсу следовало бы обратить внимание на поведение своих подопечных, но так как он занимался в основном подсчетами, то и отпустил Грипа ни с чем.
   С этого дня Грип решил не терять из виду своего любимца, никогда не оставлять его одного в большой зале, а уходя из дома, запирать в своем чердачном помещении, где ребенок был по крайней мере в безопасности.
   Прошли последние летние месяцы. Настал сентябрь. Для северной области это уже зима, а зима в Верхней Ирландии -- это непрерывный снег, буря, ветер, туманы, несомые к Европе атлантическими ветрами с ледяных равнин Северной Америки.
   Суровое, трудное время для прибрежных жителей Галуея! Какие короткие дни и бесконечные ночи приходится переживать тем, у которых в очаге ни угольев, ни торфа. Не удивляйтесь поэтому, что во всей Ragged school, исключая, впрочем, комнаты О'Бодкинса, температура была очень низкой. Ведь чернила перестали бы быть жидкими, если бы О'Бодкипс не сидел в тепле. Ведь все его подсчеты замерзли бы, не будучи оконченными!
   Это было, конечно, самое подходящее время ходить собирать по улицам все, что могло служить топливом. Печальный источник, надо сознаться, когда приходится довольствоваться сучьями, обвалившимися с деревьев, мусором, сваленным у порогов домов, да крошками угля в порту на месте выгрузки. Ребятишки с необычайным рвением занимались этой вынужденной жатвой.
   Малыш тоже участвовал в этой трудной работе и каждый день приносил в дом немного топлива. Это ведь не милостыню просить! И худо ли, хорошо ли, а очаг теплился, распространяя удушливый запах гари. Школьники, продрогшие в своих лохмотьях, теснились у огня, -- большие, конечно, поближе, в ожидании ужина, медленно закипавшего в кастрюле. Но что за ужин!.. Корки хлеба, полусгнивший картофель, кости с ничтожными следами мяса -- отвратительный суп, в котором вместо бульонного жира плавали пятна сала.
   Нечего и говорить, что Малышу никогда не было места у огня и на его долю не оставалось этой горячей жидкости, именуемой супом и раздаваемой старухой лишь самым большим. Они набрасывались на него, как голодные собаки, готовые из-за него кусаться.
   К счастью, Грип уводил всегда Малыша в свою конуру, где делился с ним своей порцией. У него, понятно, никогда не теплился очаг, но, забравшись под солому и прижавшись друг к другу, им все же удавалось согреться и заснуть, а сон ведь лучше всего греет -- так надо полагать по крайней мере.
   Однажды Грипу удивительно посчастливилось. Он шел по главной улице Галуея, когда к нему подошел путешественник, направлявшийся в "Royal Hotel", и попросил его отнести письмо на почту. Грип исполнил поручение, за что получил новенький блестящий шиллинг. Конечно, это не представляло большого капитала, который можно было бы обратить в процентные бумаги! Нет, но он мог удовлетворить аппетит и Малыша, и свой. Он купил различной колбасы, которой хватило им на три дня и которой они лакомились потихоньку от Каркера и других школьников. Понятно, что Грип не намеревался делиться с теми, кто никогда не делился с ним.
   Но что было особенно удачно в этой встрече Грипа с приезжим -- это то, что достойный джентльмен, заметив его лохмотья, отдал ему свою шерстяную фуфайку, бывшую еще в прекрасном состоянии.
   Но не думайте, что Грип оставил ее себе! Нет, он помышлял только о Малыше и радовался при мысли о том, как ему будет в ней тепло.
   -- Он будет в ней, как овца в шерсти! -- говорил себе добрый малый.
   К тому же джентльмен был так толст, что его фуфайка обошла бы два раза вокруг тела Грипа, а по длине укутала бы Малыша с головы до ног. Итак, выгадывая в длину и ширину, можно было приспособить ее для обоих. Просить старую пьяницу Крисе перешить фуфайку было бы, конечно, равносильно тому, чтобы заставить ее отказаться от ее трубки. Поэтому Грип, запершись на своем чердаке, принялся за работу. Вскоре смастерил для Малыша прекрасную шерстяную куртку. Себе же сделал жилет, а это уже что-нибудь да значило!
   Нечего и говорить, что куртка надевалась Малышом под лохмотья, чтобы никто не подозревал о ее существовании. Иначе одежду скорее обратили бы в клочья, чем оставили ему.
   После продолжительных октябрьских дождей ноябрь разразился ледяным ветром. Улицы Галуея покрылись толстым слоем снега. Все страшно мерзли в Ragged school, и очаг, как и желудок, который тоже ведь очаг, сильно нуждались в топливе.
   Оборванцам приходилось, несмотря на снежные заносы и ледяные ветры, разыскивать на улицах и дорогах все необходимое для школы. Теперь оставалось только ходить от дверей к дверям. Приход делал для бедных все, что мог, но ему приходилось помогать слишком многим и кроме школы.
   Дети выпрашивали милостыню у каждого дома и лишь иногда встречали довольно радушный прием: чаще они вызывали только озлобление, и их грубо выпроваживали, посылая вслед угрозы. Приходилось поневоле возвращаться с пустыми руками.
   Малыш принужден был следовать примеру остальных. Но, когда он останавливался перед домом и ударял молотком, ему всегда казалось, что удар этот больно отдается в груди. И вместо того чтобы протянуть руку и просить подаяние, он спрашивал, не нужно ли исполнить какое-нибудь поручение. Поручение пятилетнему-то ребенку! Всем известно, что это значит, и в ответ ему иногда выбрасывали кусок хлеба, который он и брал со слезами на глазах. Что поделаешь, когда мучит голод!..
   В декабре стало очень холодно и сыро. Снег шел все время большими хлопьями. В три часа дня приходилось зажигать газ, но желтоватый свет рожков не проникал сквозь густой слой тумана. Нигде ни экипажей, ни тележек. Лишь изредка какой-нибудь прохожий спешил к своему дому. Малыш с красными от ветра глазами, с оледенелыми лицом и руками бежал, стараясь потеснее завернуться в покрытые снегом лохмотья.
   Наконец тяжелая зима кончилась. Первые месяцы 1877 года были менее суровы. Лето настало довольно раннее, и с июня началась сильная жара.
   Семнадцатого августа Малышу, которому было в то время пять с половиной лет, удалось набрести на находку, имевшую самые неожиданные последствия.
   В половине восьмого вечера он шел по переулку, ведущему к Кледдегскому мосту, и направлялся в Ragged school -- поиски еды за весь день у него не увенчались успехом. Если у Грипа не окажутся припрятанными корки хлеба, им придется обойтись без ужина. Такое случалось, впрочем, нередко, и рассчитывать есть ежедневно, да еще в назначенный час, было бы излишней роскошью. Что так делается у богатых, ничего не значит -- средства им это позволяют.
   "Но бедняк ест, когда может, а когда не может, то и совсем не ест!" -- говорил Грип, привыкший утешаться философскими изречениями.
   Шагах в двухстах от школы Малыш вдруг споткнулся и растянулся во всю длину. Нет, он не ушибся, но, падая, увидал какой-то предмет, о который, очевидно, и споткнулся и который теперь покатился вперед. Это была толстая бутыль, к счастью, не разбившаяся, иначе он мог бы сильно порезаться.
   Ребенок, встав, начал оглядываться и нашел скоро бутылку, она была закупорена простой пробкой, которую, конечно, нетрудно было вынуть, что Малыш и сделал. Ему показалось, что бутылка была наполнена спиртом.
   Значит, на этот раз можно было быть уверенным в хорошей встрече по возвращении в школу.
   На улице не было ни души, никто не мог его заметить, а до школы оставалось не более двухсот шагов!
   Но тут у него мелькнула мысль, которая, пожалуй, никогда не пришла бы в голову ни Каркеру, ни другим школьникам. Эта бутылка ему, Малышу, не принадлежала! Она не была ни подаянием, ни выброшенным по негодности предметом, а была кем-то потеряна. Конечно, ее владельца не так легко найти, но, во всяком случае, совесть не позволяла Малышу считать ее своей. Он сознавал это инстинктивно, так как никогда ни Торнпипп, ни О'Бодкинс не разъясняли ему, что значит быть честным. Но есть, к счастью, детские сердца, в которых понятия о честности зарождаются сами по себе.
   Малыш, не зная, что делать, как поступить со своей находкой, решил посоветоваться с Грипом. Тот уж сумеет вернуть ее по принадлежности. Главное затруднение состояло в том, чтобы пронести бутылку на чердак, не возбудив внимания школьников, которые, конечно, и не подумают возвратить ее владельцу. Еще бы -- водка!.. Ведь это не простая находка! За ночь в ней не останется и капли... Что же касается до Грипа, то в нем Малыш был уверен как в себе самом. Он не прикоснется к водке, спрячет бутылку в солому, а на другой день будет везде расспрашивать, чтобы узнать, чья она. Если понадобится, они будут ходить от дверей к дверям, наводя справка, так как это будет не выпрашивание милостыни. Малыш отправился домой, стараясь изо всех сил спрятать получше бутылку, которая все же порядочно выдавалась под его рубищем.
   Но, как нарочно, когда он подошел к дверям приюта, вдруг выбежал Каркер и чуть не сшиб его с ног. Узнав Малыша и видя, что он один, Каркер схватил его, намереваясь отплатить ему за вмешательство Грипа на солтхилльском берегу.
   Почувствовав бутылку под его лохмотьями, он грубо вырвал ее у него.
   -- А это что? -- вскричал он.
   -- Это!.. Это не твое!
   -- Так твое, значит?
   -- Нет... и не мое!
   И Малыш хотел оттолкнуть Каркера, который одним ударом отбросил его далеко от себя.
   Завладев бутылкой, Каркер пошел обратно в школу, куда, плача, последовал и Малыш.
   Он попробовал было оспаривать бутылку, но сколько на него посыпалось пинков, ударов! Некоторые даже кусали его. Даже старая Крисс вмешалась, как только заметила, что это была водка.
   -- Водка, -- вскричала она, -- прекраснейшая водка, которой хватит на всех!..
   Положительно было бы лучше, если бы Малыш оставил бутылку на улице, где владелец, может быть, уже разыскивал ее, так как такое количество водки стоило несколько шиллингов, если не полкроны. Ему следовало самому догадаться, что пройти незамеченным на чердак к Грипу невозможно. А теперь уже поздно!
   Обратиться за помощью к О'Бодкинсу и поведать ему все случившееся не имело смысла; тот ведь все равно не оторвется от своих счетов. Вернее всего, он приказал бы принести к себе бутыль, а что раз попадало в его кабинет, уже никогда не возвращалось.
   Малышу ничего не оставалось, как отправиться на чердак к Грину и рассказать ему все.
   -- Грип, -- спросил он, -- ведь найденную бутылку нельзя считать своей?..
   -- По-моему, нет... -- ответил Грип. -- А ты разве нашел бутылку?
   -- Да... Я намеревался отдать ее тебе, а завтра мы бы навели справки...
   -- Кому она принадлежит?.. -- досказал Грип.
   -- Да, и, может быть, поискав хорошенько...
   -- И они у тебя ее отняли?..
   -- Да, это Каркер!.. Я не хотел отдавать, но все против меня... Если бы ты сошел вниз, Грин?..
   -- Я сейчас пойду, и мы увидим, кому она достанется, твоя бутылка!..
   Но когда Грип хотел отворить дверь, она оказалась запертой снаружи.
   Несмотря на всю его силу, дверь не поддавалась, к великой радости всей шайки, кричавшей снизу:
   -- Эй, Грип!..
   -- Эй, Малыш!..
   -- За ваше здоровье!
   Грип, видя невозможность открыть дверь, постарался утешить сильно огорченного ребенка.
   -- Ну, что там, оставим этих животных в покое.
   -- О, как жаль, что мы так слабы!
   -- Что за беда!.. Вот покушай лучше картофелину, которую я для тебя припрятал...
   -- Я не голоден, Грип!
   -- Все равно поешь, а потом будем спать.
   Это было, конечно, самым лучшим из всего, что они могли сделать после такого скудного ужина.
   Каркер закрыл дверь на чердак, оттого что не хотел, чтобы кто-нибудь помешал ему. Заперев Грипа, можно было спокойно наслаждаться водкой, потому что Крисс, принимая сама в этом участие, конечно, уже не будет мешать им.
   И вот всё уже разлито по чашкам. Сколько крику, шуму! Школьникам много ли нужно, чтобы опьянеть, исключая, впрочем, Каркера, привыкшего уже к спиртным напиткам.
   Бутылка не была еще опорожнена и до половины, хотя Крисс усердно помогала детям, как все были пьяны. И все же ужасный шум и крик не обратили на себя внимание О'Бодкинса. Не все ли ему равно, что происходит там, внизу? Сам ведь он был наверху со своими папками и книгами. Трубный глас, возвещающий конец мира, и тот не смог бы отвлечь его внимания.
   А между тем ему предстояло вскоре быть грубо оторванным от своего стола, не без ущерба, разумеется, для отчетности.
   Выпив половину бутылки, большинство школьников повалилось на солому, где они не замедлили бы захрапеть, если бы Каркеру не пришла вдруг мысль устроить жженку.
   Вместо рому можно налить водку, зажечь ее и пить горячей! Таково было предложение Каркера, одобренное восхищенной Крисс и несколькими державшимися еще на ногах школьниками.
   Водку налили в кастрюлю -- единственную посуду, имевшуюся в распоряжении Крисе, и Каркер ее поджег.
   Как только из кастрюли показалось голубоватое пламя, оборванцы, едва державшиеся на ногах, принялись радостно кружиться. Если бы кто-нибудь прошел в это время по улице, он, очевидно, подумал бы, что целый легион чертей справлял в приюте свой шабаш. Но эта часть города была совершенно пустынна в такой поздний час.
   Вдруг дом изнутри ярко осветился. Кто-то задел кастрюлю, из которой горящая жидкость плеснула на солому. В одну минуту все было охвачено огнем, точно воспламенившись от рассыпавшейся во все стороны ракеты. Все, кто валялся на полу и кто даже спал, повскакали, едва успев выбежать на улицу, увлекая с собой и старую Крисс.
   Грип и Малыш же тщетно искали выхода из чердака, наполнявшегося едким дымом.
   Впрочем, пожар был уже замечен. Соседи спешили с ведрами и лестницами.
   Ragged school стоял уединенно, и ветер не угрожал занести искры на другие постройки. Отстоять эту старую рухлядь было едва ли возможно, но надо было спасти ее обитателей, окруженных пламенем.
   Но вот распахнулось окно в комнате О'Бодкинса, и сам он показался в нем, страшно перепуганный, с взъерошенными от ужаса волосами.
   Не подумайте, чтобы его пугала участь, постигшая его воспитанников. Он и о себе не думал в эту минуту.
   -- Книги мои... Книги! -- кричал он, ломая в отчаянии руки.
   И, попробовав спуститься по лестнице, ступени которой уже лизали огненные языки, он кинулся к окну, решив выбросить в него свои книги и папки. Ватага школьников, стремительно бросившись, раздавила, разодрала все, пуская вырванные листки по ветру, в то время как О'Бодкинс решился наконец спуститься по лестнице, приставленной к стене с улицы.
   Но что удалось ему, то было невозможно для Грина и Малыша. Чердак освещался лишь узеньким окошечком, и внутренняя лестница была в огне, трещала и разваливалась. Стены уже прогорели, и искры, сыпавшиеся дождем на соломенную крышу, грозили превратить скоро весь Ragged school в груду золы.
   Вдруг среди шума и треска раздались отчаянные крики Грипа.
   -- Разве на чердаке кто-нибудь есть? -- тревожно спросил голос недавно прибывшего на пожар зрителя. Он принадлежал даме, одетой по-дорожному. Оставив карету на углу улицы, она прибежала сюда, сопровождаемая горничной.
   Катастрофа разыгрывалась так стремительно, что не было возможности в ней разобраться. Поэтому, когда удалось спасти директора, все думали, что в доме уже никого не осталось, и огню было предоставлено кончать свое дело.
   -- Спасайте... спасайте тех, кто остался! -- закричала путешественница... -- Скорее, давайте лестницы и спасайте их!
   Но как приставить лестницы к этим стенам, готовым ежеминутно рухнуть? Как добраться до чердака, который весь окутан дымом и крыша которого походила на горящий стог сена?
   -- Кто у вас там, на чердаке? -- спросила тревожно дама у О'Бодкинса, занятого собиранием уцелевших листов.
   -- Кто?.. Я не знаю... -- ответил растерявшийся директор, думая лишь о собственном несчастье.
   Наконец он вспомнил:
   -- Ах!.. да... двое: Грип и Малыш...
   -- Несчастные! -- закричала дама. -- Мое золото, мои драгоценности, все, все тому, кто их спасет!
   Но проникнуть в школу было уже невозможно. Внутри все шипело, трещало, разваливалось. Еще несколько минут -- и под напором ветра Ragged school рухнет, а на его месте останется лишь пылающий костер.
   Вдруг в крыше показался пролом у самого окошка. Это Грип с неимоверными усилиями проломал отверстие в крыше в ту минуту, когда пол уже трещал под ним. Выбравшись с большим трудом на крышу, он вытащил туда полузадохнувшегося ребенка. Добравшись до наружной стены, Грип закричал, держа на руках Малыша:
   -- Спасите... спасите его!
   И бросил ребенка на улицу, где его, к счастью, подхватил стоявший внизу человек.
   Грип, едва живой, соскользнул вниз по балке, рухнувшей на землю вслед за ним.
   Путешественница, подойдя к человеку, державшему на руках Малыша, спросила дрожащим от волнения голосом:
   -- Чье это невинное создание?
   -- Он ничей!.. Это найденыш, -- ответил человек.
   -- В таком случае он мой... мой!.. -- закричала она, взяв его на руки и прижимая к груди.
   -- Сударыня... -- заметила горничная.
   -- Молчи... Элиза... молчи!.. Это ангел, посланный мне с неба!
   Так как у этого ангела не было ни родителей, ни родственников, то, конечно, самое лучшее было отдать его этой прекрасной даме с великодушным сердцем, что и было исполнено при громких криках "ура", в то время как разваливались последние остатки Ragged school.
  
  

Глава шестая -- ЛИМЕРИК

  
   Кто была эта великодушная женщина, появившаяся вдруг так мелодраматически? Ее поведение, полное сценических эффектов, было все же так искренне, что никто не удивился бы, если бы она, пожертвовав жизнью, сама бросилась в пламя для спасения несчастной жертвы. Будь этот ребенок ее собственным, она не прижимала бы его к груди с большей любовью, унося его в карету. Напрасно горничная предлагала ей избавиться от драгоценной ноши... Никогда... никогда!
   -- Нет, Элиза! -- повторяла она дрожавшим голосом. -- Он мой... Небо дало мне возможность спасти его из-под горящих обломков... Благодарю, благодарю Тебя, Боже!.. Ах, милочка, милочка!
   Малютка дышал с трудом, широко открыв рот, с закрытыми глазами. Ему нужен был воздух, простор: чуть не задохнувшись от дыма, он рисковал теперь быть задушенным порывистыми ласками своей спасительницы.
   -- На станцию, -- приказала она кучеру, садясь в карету. -- На станцию!.. Ты получишь гинею, если мы не опоздаем на поезд в девять сорок семь!
   Кучер не мог остаться равнодушным к такому обещанию и пустил клячу вскачь.
   Но кто же была, наконец, эта загадочная путешественница? Может быть, Малышу посчастливилось наконец попасть в такие руки, которые его уже никогда не покинут?
   Мисс Анна Уестон была примадонной драматического театра Дрюри-Лена, второй Сарой Бернар, и играла в настоящее время в Лимерике, в провинции Мюнстера. Она уже несколько дней путешествовала в сопровождении своей горничной, почти подруги, ворчливой, но преданной ей сухой Элизы Корбетт.
   Прекрасная женщина, эта актриса, очень любимая публикой, вечно играющая роль, даже за кулисами, всегда готовая отозваться, когда дело касалось чувств, с открытой душой, она в то же время относилась очень серьезно ко всему, что касалось искусства, неумолимая к случайностям и неловкостям, могущим подорвать ее славу.
   Мисс Анна Уестон, приобретшая известность в Англии, ждала лишь подходящего случая стяжать лавры в Америке, в Индии, в Австралии, то есть всюду, где был распространен английский язык, так как она была слишком горда, чтобы изображать из себя куклу перед не понимающей ее публикой.
   Желая отдохнуть от непрерывного утомления, испытываемого ею после исполнения современных драм, в которых ей приходилось неизменно умирать в последнем действии, она приехала подышать свежим, живительным воздухом на берег Галуея, где и жила в продолжение трех дней. В этот же вечер она направлялась на поезд, возвращаясь в Лимерик, где должна была играть на следующий день, как вдруг крики ужаса и сильное зарево привлекли ее внимание. Это горел Ragged school.
   Пожар?.. Как устоять перед желанием увидеть "настоящий" пожар, так мало похожий на пожары, изображаемые на сцене? По ее приказанию и несмотря на возражения Элизы, карета остановилась в конце улицы, и мисс Анна Уестон стала свидетельницей всех перипетий этого страшного зрелища, столь отличного от искусственного, на который дежурные пожарные смотрят, снисходительно улыбаясь. На этот раз валились уже не декорации, а здание, разрушаемое настоящим огнем. Все было как в хорошо обдуманной пьесе.
   Два человеческих существа заперты па чердаке, лестница которого объята огнем... Два мальчика, один большой, другой совсем маленький... Пожалуй, было бы лучше, если бы это была девочка... Затем крик мисс Анны Уестон... Она не замедлила бы броситься в огонь, не будь на ней надет длинный плащ, который дал бы новую пищу огню... Вот развалилась крыша чердака. Среди пламени появились вдруг двое несчастных: большой, держа на руках маленького... О, этот большой, какой герой, какая выдержанная поза!.. Сколько уверенности в движениях, сколько правдивости в выражении!.. Бедный Грип! Он и не подозревал, какой эффект он произвел... А другой!.. "The nice boy!.. The nice boy!" "Очаровательный малютка! -- повторяла мисс Анна. -- Он похож на ангела, реющего в пламени ада!.." Говоря правду, Малышу пришлось в первый раз в жизни быть сравниваемым с херувимом и вообще небесным созданием.
   Да, вся ситуация была схвачена и прочувствована великодушной мисс Анной Уестон до мельчайших подробностей. Она вскричала как на сцене: "Мое золото, драгоценности -- все, все, все тому, кто их спасет!" Но никто не мог отважиться на это... Наконец херувим был сброшен в подхватившие его руки, а с них перешел уже в объятия мисс Уестон...
   Теперь у Малыша была мать, и толпа была даже уверена, что эта важная дама узнала в нем своего сына, погибавшего среди пламени.
   Раскланявшись с шумно приветствовавшей ее толпой, мисс Уестон удалилась, унося с собой свое сокровище и не обращая внимания на увещевания горничной. Что ж удивительного? Нельзя требовать, чтобы двадцатидевятилетняя актриса, пылкая, с ярко-золотистыми волосами, голосом, полным драматизма, могла бы так же сдерживать свои чувства, как Элиза Корбетт, тридцатисемилетняя блондинка, холодная и бесцветная, прислуживавшая уже много лет своей взбалмошной госпоже. Правда, актрисе всегда казалось, что она исполняет одну из пьес своего репертуара. Для нее самые обыденные обстоятельства казались сценическими положениями, и тогда ничто уже не могло удержать ее...
   Нечего и говорить, что они приехали вовремя на станцию, и кучер получил обещанную гинею. Сидя теперь с Элизой в отдельном купе первого класса, мисс Уестон могла дать волю своим чувствам.
   -- Этот ребенок мой!.. Моя кровь... моя жизнь! -- повторяла она. -- Никто его у меня не отнимет!
   Говоря между нами, кто бы вздумал отнимать у нее этого брошенного, никому не нужного ребенка?
   А Элиза говорила себе: "Увидим, долго ли это продлится!"
   Поезд в это время тихо подвигался к соединительной ветви, пересекая Галуейскую область и направляясь к столице Ирландии. В продолжение этого недолгого переезда Малыш не приходил в себя, несмотря на нежные заботы и пылкие фразы актрисы.
   Мисс Уестон позаботилась прежде всего, чтобы раздеть его. Освободив от прокопченных лохмотьев и оставив на ребенке только шерстяную фуфайку, бывшую еще довольно сносной, она надела на него вместо рубашки одну из своих кофточек, хранившихся в саквояже, затем суконный лиф и накрыла пледом. Но ребенок, казалось, не замечал, что его так нежно прижимали к сердцу, еще более теплому, чем одежда, в которую он теперь был завернут.
   Наконец, достигнув соединительной линии, часть поезда была отцеплена и направлена на Килькри, находящийся на границе Галуейской области, где остановка продолжалась целых полчаса. Малыш между тем все еще не приходил в себя.
   -- Элиза, Элиза, -- вскричала мисс Уестон, -- надо узнать, нет ли в поезде доктора!
   Элиза хотя и уверяла, что это было совершенно излишне, отправилась все же отыскивать доктора. Доктора, однако, не оказалось.
   -- Ах, эти уроды! -- восклицала мисс Анна. -- Никогда-то их нет, когда они нужны!
   -- Но, сударыня, ведь с мальчишкой ничего особенного не случилось!.. Если вы его не задушите, то он очнется.
   -- Ты так думаешь, Элиза?.. Милый малютка!.. Но что ж ты хочешь!.. Я ничего не знаю, ведь у меня никогда не было детей!.. Ах, если бы я могла накормить его своей грудью!
   Но это было невозможно, и к тому же Малыш был В том возрасте, когда требуется уже более солидная пища. Мисс Анне Уестон не приходилось поэтому слишком огорчаться своей неспособностью быть кормилицей.
   Поезд проходил через Кларское графство, составляющее полуостров, который было бы легко обратить в остров, прорыв канал миль в тридцать у основания гор Слайв Сегти. Ночь была темная, погода пасмурная, с порывистым западным ветром.
   -- Он все не приходит в себя, бедный ангел! -- продолжала тревожиться мисс Анна.
   -- Хотите я вам скажу, в чем дело, сударыня?..
   -- Скажи, ради Бога, скажи, Элиза!..
   -- Мне кажется, что он спит!
   Это было совершенно верно.
   Проехали Дромор, Эннис, главный город этой местности, куда поезд прибыл к полуночи, затем Клар, Ньюмаркет, потом Сикс-Майльс, наконец, границу, и в пять часов утра поезд подошел к Лимерикской станции.
   Не только Малыш проспал всю дорогу, но и сама мисс Уестон кончила тем, что заснула, и, когда проснулась, увидела, что ее маленький приемыш смотрел на нее широко открытыми глазами.
   И она принялась целовать его, повторяя:
   -- Он жив... жив! Господь, пославший его мне, слишком милосерд, чтобы снова отнять его у меня.
   Элиза не могла с этим не согласиться, и вот каким образом Малыш перешел почти непосредственно с чердака Ragged school в роскошное помещение мисс Анны Уестон в "Royal George Hotel".
   Графство Лимерик сыграло немалую роль в истории Ирландии, так как оно положило начало сопротивлению католиков, восставших против протестантской Англии. Его главный город, не убоявшись самого грозного Кромвеля, выдержал жестокую осаду и, сломленный голодом и болезнями, утопая в крови казней, принужден был уступить. Был подписан договор, названный его именем и обеспечивший ирландским католикам права гражданства и свободы вероисповедания. Правда, все эти распоряжения были потом жестоко попраны Вильгельмом Оранским. После долгих, суровых испытаний пришлось снова взяться за оружие; но несмотря на отвагу и помощь, оказанную им Французской республикой, ирландцы, сражавшиеся, по собственному выражению, "с веревкой на шее", были разбиты в Баллинамах.
   В 1829 году права католиков были снова восстановлены благодаря О'Коннелю, поднявшему знамя независимости и добившемуся или, вернее, потребовавшему билля освобождения у великобританского правительства.
   И так как место действия романа -- Ирландия, то да будет нам позволено напомнить о тех памятных фразах, брошенных тогда в лицо государственным деятелям Англии. Они глубоко запечатлелись в сердцах ирландцев, и влияние их заметно в некоторых эпизодах этого рассказа.
   -- Никогда еще правительство не было столь недостойным! -- вскричал однажды О'Коннель. -- Стенли Виг -- ренегат; сэр Джеймс Грэм -- нечто еще худшее, сэр Роберт Пиль -- всецветный флаг, да еще и цвета-то какие-то неопределенные -- сегодня желтый, завтра зеленый, послезавтра флаг ни того, ни другого цвета; но надо опасаться, как бы он не окрасился кровью!.. Что же касается бедняги Веллингтона, то ничего не могло быть глупее, как преподнести его Англии. Не доказал ли историк Алисен, что он попался впросак при Ватерлоо? К счастью для него, он обладал отважным войском, у него были солдаты-ирландцы. Ирландцы оставались верны Б, рауншвейгскому дому, хотя он был против них, были верны Георгу III, который изменял им, верны Георгу IV, который выходил из себя от злости, даруя им независимость, верны старику Вильгельму, при котором министерство разразилось беспощадной кровавой речью против Ирландии, верны, наконец, и самой королеве! Итак, англичанам -- Англия, шотландцам -- Шотландия, а ирландцам -- Ирландия!
   Достойные слова!.. Вскоре мы убедимся, насколько сбылось желание О'Коннеля и действительно ли Ирландия принадлежит ирландцам.
   Лимерик -- один из главных городов Изумрудного острова, хотя и перешел из третьего в четвертый разряд с тех пор, как часть его промышленности отошла к Трали. В нем тридцать тысяч жителей. Его улицы широкие, прямые, проложены по-американски; его лавки, магазины, гостиницы, городские здания занимают обширные пространства. Но стоит перешагнуть Томонский мост, и вступаешь в часть города, оставшуюся вполне ирландской, со всеми ее развалинами, обвалившимися валами, площадью той "черной батареи", которую отважные женщины, подобные Жанне Хашет, защищали до последней капли крови против оранцев.
   Ничто не производит такого грустного, удручающего впечатления, как эта бьющая в глаза противоположность!
   По своему расположению Лимерик несомненно предназначен быть важным промышленным и торговым центром. Шанон, "лазоревая река", является для него таким же путем, как Клайд, Темза и Мерсей. Но если Лондон, Глазго и Ливерпуль извлекают пользу из своих рек, то Лимерик, к несчастью, не имеет от своей ни малейшей выгоды. Лишь небольшое количество барок оживляет ее ленивые воды, которые довольствуются омыванием богатых кварталов города и заливают равнины с их обильными пастбищами. Ирландские эмигранты должны были бы забрать с собой в Америку Шапон, из которого американцы, наверное, сумели бы извлечь пользу.
   Хотя промышленность Лимерика ограничивается выделыванием окороков, он все же премилый город, в котором женская часть населения отличается замечательной красотой, -- что, кстати, было легко заметить во время игры мисс Анны Уестон.
   Все знают, что актрисы не особенно скрывают свою частную жизнь за высокими стенами. Они скорее предпочли бы поселиться в стеклянных домах, если бы архитекторы строили такие здания. Да и к чему мисс Анне Уестон скрывать то, что произошло в Галуее? На другой день после ее приезда во всех салонах Лимерика только и говорили, что о Ragged school. Распространился слух, что эта героиня стольких драм спасла маленькое создание, бросившись сама в пламя, -- чего она, впрочем, и не отрицала. Может быть, она и сама этому верила, как случается с хвастунами, которые кончают тем, что сами верят тому, что сочинят. Зато было вполне достоверно, что она привезла в "Royal George Hotel" ребенка, которого хотела усыновить и которому решила дать имя, так как у него не было ровно никакого.
   -- Малыш, -- ответил он, когда она спросила, как его зовут.
   Ей это имя понравилось, да и чем оно было хуже какого-нибудь Эдуарда, Артура или Мортимера? К тому же она употребляла, обращаясь к нему, все уменьшительные от слова "baby", как это и делают обыкновенно в Англии.
   Надо признаться, что герой наш пока ровно ничего не понимал и принимал все довольно равнодушно -- и ласки, и поцелуи, которые ему расточали, красивые платья, модные ботинки, даже хорошую пищу, -- а его кормили по-царски, -- и сласти, которыми его закармливали.
   Нечего и говорить, что друзья и подруги актрисы поспешили приехать к ней в "Royal George Hotel". А сколько она получила восторженных похвал, и как мило она их принимала! Снова и снова ей приходилось рассказывать про все случившееся в Ragged school. Слушая ее рассказ, можно было подумать, что огонь уничтожил весь Галуей и сравниться с ним мог бы только тот знаменитый пожар, который уничтожил большую часть столицы Соединенного королевства и памятником которому служит Fire Monument, воздвигнутый в нескольких шагах от Лондонского моста.
   Ребенок присутствовал всегда на этих приемах, и мисс Анна Уестон умела обратить на него общее внимание. Но несмотря на все ласки и довольство, он все же вспоминал иногда, что был любим. Однажды он решился спросить:
   -- А где же Грип?
   -- Кто это Грип, мой бебиш? -- спросила мисс Уестон.
   И она узнала тогда от пего, кто был этот Грип. Конечно, без него Малыш погиб бы в огне... Если бы Грип с опасностью для жизни не вытащил его из пламени, от него остался бы только обугленный трупик. Это было очень, очень хорошо со стороны Грипа, но все же его героизм нисколько не умалял заслуги мисс Уестон в спасении Малыша...
   Если б эта чудная женщина не оказалась тогда на месте пожара, что бы теперь было с ребенком? Кому бы он достался? В какой вертеп попал бы он вместе со всеми оборванцами Ragged school?
   Говоря по правде, никто и не узнавал о судьбе Грипа, никто его не знал и нисколько им не интересовался. Малыш, думали друзья актрисы, кончит, конечно, тем, что забудет его. Но они ошибались: образ того, кто его кормил и защищал, никогда не изгладится из его сердца.
   А между тем сколько разнообразных развлечений выпало на долю приемыша! Он сопровождал мисс Уестон на прогулке, сидя на подушке рядом с нею в экипаже, проезжая по богатейшим кварталам Лимерика в часы, когда все элегантное общество могло их видеть. Редкий ребенок бывал более расфранчен, более разукрашен, более декоративно разряжен, если можно так выразиться. И какое разнообразие в его гардеробе! То он был шотландцем с пледом через плечо, то пажом в сером трико и ярко-красной обтягивающей куртке, то юнгой в широком матросском костюме и шапкой на затылке. Откровенно говоря, он заменял мопса хозяйке, ставшего злым и ворчливым. Если бы была возможность, она с удовольствием запихала бы ребенка в муфту, так, чтобы виднелась одна только завитая его головка. Они ездили иногда за город, в окрестности Килькре, с его знаменитыми утесами на берегу Клары, в Мильтау Мальбей, скалы которого разрушили значительную часть непобедимой Армады!.. Там Малыш привлекал общее внимание, называясь не иначе как "ангелом, спасенным из пламени".
   Несколько раз его брали в театр. Надо было видеть его в роли великосветского беби, в свежих перчатках-- он-то в перчатках! -- сидящим в ложе под надзором строгой Элизы, боящегося шевельнуться и до самого конца представления усиленно борющегося со сном! Он мало понимал в том, что происходило на сцене, принимая все за действительность. И когда он видел мисс Уестон то королевой в диадеме и мантии, то простой женщиной в чепчике и переднике или даже нищей, одетой по-английски, ему трудно было узнать ее по возвращении в "Royal George Hotel". В голове его происходила страшная путаница; он не знал, что и думать. По ночам ему снились продолжения виденных им драм, превращавшихся вдруг в страшные кошмары, в которых появлялись хозяин марионеток, злой Каркер и другие негодяи школы! Он просыпался весь в поту, не смея никого позвать... Как тогда ему не хватало Грипа!
   Известно, что ирландцы -- поклонники всех родов спорта, в особенности же скачек. В эти дни все улицы, гостиницы Лимерика наводнены окрестными "gentry" -- фермерами, побросавшими свои дела, и всевозможным людом, отложившим хоть шиллинг, чтобы поставить его на какую-нибудь лошадь.
   Через две недели после своего приезда Малышу пришлось уже быть на подобном торжестве. И как же он был разодет! Его так разукрасили цветами, что он походил не на ребенка, а на букет, который мисс Уестон преподносила всем своим друзьям и поклонникам, заставляя их не только любоваться им, но почти и нюхать!
   Но надо отдать ей справедливость, что, хотя она была эксцентрична, но в то же время добра и отзывчива, впрочем, с некоторой долей деланности. Если внимание, оказываемое ею ребенку, и было театрально, а поцелуи походили на поцелуи, расточаемые на сцене, то ведь Малыш не мог заметить этого. Впрочем, он не чувствовал себя любимым так, как ему бы хотелось, и соглашался с тревогой Элизы, вечно твердившей:
   -- Увидим, долго ли это продлится!
  
  

Глава седьмая -- ПЕРЕМЕНА ПОЛОЖЕНИЯ

  
   Прошло таким образом шесть недель, в продолжение которых Малыш совершенно освоился с выпавшей на его долю хорошей жизнью. Удивляться этому, конечно, не приходится, ведь раз человек может привыкнуть к нищете, то несравненно легче привыкнуть к довольству. Мисс Анна Уестон, легко поддающаяся первому влечению, пожалуй, устанет наконец выказывать Малышу это чрезмерное внимание и ласку? Ведь чувства, подобно физическому телу, подчинены закону инерции. Когда сила более не поддерживает движения, оно прекращается. А если в сердце мисс Уестон есть пружина, то разве не может она в один прекрасный день забыть ее завести, как она почти никогда не заводит вовремя своих часов? Не был ли Малыш лишь ее мимолетным капризом, забавой, даже рекламой?.. Нет, потому что она была действительно добра... Продолжая о нем заботиться, она, правда, уделяла ему уже меньше внимания, но ведь актриса так занята, вечно поглощенная своим искусством, играя почти каждый вечер, что неудивительно, если она иногда и забывала приласкать его. В первые дни ей приносили ребенка по утрам и сажали к ней на постель. Она забавлялась с ним, разыгрывая "мамашу". По так как он мешал ей хорошо выспаться, а она имела обыкновение спать по утрам очень долго, то Малыш стал допускаться только к завтраку. Какое удовольствие видеть его рядом с собой, сидящим па высоком, специально для него купленном стуле.
   -- Вкусно?.. -- спрашивала она.
   -- О, все это так вкусно, -- ответил он однажды, -- как может быть только в больнице, где дают больным такие вкусные кушанья!
   Надо заметить, что хотя Малыша никто не обучал хорошим манерам, так как этого нельзя было ожидать ни от Торнпиппа, ни от О'Бодкинса; но он благодаря своей врожденной скромности, своему милому характеру всегда резко отличался от озорников Ragged school. Он был всегда выше своего положения, старше своих лет по выражаемым им чувствам и по поступкам. Несмотря на свою рассеянность, мисс Уестон не могла этого не заметить. Она знала о нем лишь то, что он был в состоянии рассказать ей, то есть свою жизнь со времени пребывания его у хозяина марионеток. Очевидно, он был покинутым ребенком, и мисс Уестон, находя в нем "врожденное благородство", не сомневалась, что он был сыном какой-нибудь знатной дамы, принужденной покинуть его при самых трагических обстоятельствах. И сейчас же воображение ее нарисовало целую драму, которая могла бы иметь громадный успех на сцепе. Она, конечно, играла бы первую роль... Сколько бы слез она вызвала!.. Как она была бы хороша, какое бы произвела потрясающее впечатление... и т. д. и т. п. И взволнованная, вся трепещущая, она хватала Малыша, сжимая его в своих объятиях, воображая себя на сцене и слыша целую бурю рукоплесканий...
   Как-то Малыш, смущенный ее ласками, спросил:
   -- Мисс Анна!..
   -- Что, милочка?
   -- Я хотел бы вас спросить...
   -- Говори, моя радость.
   -- Вы не будете меня бранить?
   -- Бранить? О нет, нет!
   -- У каждого ребенка есть мама, не правда ли?
   -- Да, мой ангел, у каждого есть своя мама.
   -- Почему же я не знаю своей мамы?.
   -- Почему?.. Потому что... -- не сразу ответила озадаченная мисс Уестон, -- потому что на это есть причина... но когда-нибудь ты увидишь свою маму... О, я уверена, что ты ее увидишь!..
   -- Ведь вы не раз говорили, что она красивая, важная дама?..
   -- Да, да, очень красивая и знатная!
   -- Но почему же вы это знаете?..
   -- По твоему виду... по твоей наружности! Вот потешный малютка, вздумал о чем расспрашивать! Ведь это же необходимо для драмы... чтобы она была важная, красивая... Но ты этого не поймешь!..
   -- Да, я не понимаю! -- ответил Малыш с грустным видом. -- Мне иногда кажется, что моя мама умерла.
   -- Умерла?.. О нет!.. Этого не надо думать... Если бы она умерла, то драмы бы не было...
   -- Какой драмы?..
   Мисс Анна Уестон вместо ответа только поцеловала его.
   -- Но если она не умерла, -- продолжал между тем Малыш с прямолинейной логикой, свойственной его возрасту, -- и знатная дама, то зачем же она меня покинула?..
   -- Она была вынуждена это сделать, мой милый бебири!.. И против своей воли!.. Зато потом, в конце...
   -- Мисс Анна...
   -- Что?..
   -- А моя мама... это не вы?..
   -- Кто? Я?.. Твоя мама?..
   -- Ведь вы же называете меня своим ребенком!
   -- Это всегда говорят так с детьми твоего возраста, мой херувимчик!.. Бедняжка, он вообразил... Нет, я не твоя мама!.. Если бы ты был моим сыном, я бы тебя никогда не бросила... Нет, нет!
   И мисс Анна снова расцеловала Малыша, который ушел от нее совсем грустный.
   Бедный ребенок! Кому бы он ни принадлежал, богатым ли родителям или несчастным беднякам, он одинаково рискует никогда не увидеть их, как это и бывает обыкновенно со всеми детьми, найденными на улице!
   Беря на попечение ребенка, мисс Уестон мало думала о принимаемых ее на себя обязанностях относительно его будущего. И то, что ему надо дать образование, сделать из него человека, пока не заботило ее, так как он был еще слишком мал: ведь ему было только пять с половиной лет. Но в чем она была твердо уверена, так это в том, что она его никогда не покинет. Конечно, он не может всегда ездить вместе с ней из города в город, из одного театра в другой, в особенности когда она направится за границу. Тогда она поместит его в пансион... в очень хороший пансион! Но покинуть -- никогда!
   И она сказала однажды Элизе:
   -- Он все делается милее, не правда ли? И какой у пего прелестный нрав! Его любовь вознаграждает меня за все, что я для него делаю!.. И какой он любознательный! По-моему, он гораздо умнее своих лет!.. Но как он мог вообразить себе, что я его мать!.. Бедный малютка... Как будто его мать могла быть такой, как я! Наверно, она была женщина серьезная... степенная... А все же, Элиза, нам следует с тобой подумать...
   -- О чем, сударыня? -- Да что из него сделать?
   -- Что сделать... теперь?..
   -- Нет, не сейчас... Он пусть себе растет, как деревцо!.. А вот впоследствии, когда ему будет лет семь или восемь?.. Кажется, в эти годы детей посылают в школу?
   Элиза собиралась ответить, что мальчишке уже нечего привыкать к пансионской жизни после того, как он побывал в Ragged school. Его следует отправить в более подходящее заведение, но мисс Анна не дала ей высказаться:
   -- Как ты думаешь, Элиза?..
   -- О чем, сударыня?
   -- Будет ли наш херувим любить театр?
   -- Он-то?..
   -- Да ты присмотрись к нему!.. Он будет, кажется, красив... У него чудные глаза... благородная осанка... О, уж теперь заметно, что он будет восхитительным первым любовником.
   -- Та-та-та! Вот вы и поехали!..
   -- Я научу его играть па сцене... Ученик мисс Анны Уестон! Как это хорошо будет звучать.
   -- Через пятнадцать лет.
   -- Так что ж, пусть и через пятнадцать лет! А все же он будет тогда прелестным молодым человеком, и все женщины...
   -- ...будут вам завидовать! -- договорила Элиза. -- Знаем мы это! А по-моему, так вот что, сударыня.
   -- Что, Элиза?
   -- Этот ребенок никогда не согласится быть актером.
   -- Почему?
   -- Потому что он слишком серьезен для этого.
   -- Ты, пожалуй, права! -- согласилась мисс Уестон. -- Впрочем, увидим потом.
   -- Времени на это еще много, сударыня! Действительно, времени оставалось еще много, и если бы, вопреки мнению Элизы, Малыш оказался способным играть на сцене, то все должно было кончиться к общему благополучию.
   Пока же мисс Уестон явилась удивительная мысль, мысль, только и могущая зародиться в такой голове, как у нее, а именно -- она решила, что Малыш должен в ближайшем времени выступить на лимерикской сцене.
   Ему выступить на сцене!.. Поистине, только такая взбалмошная женщина, какой была эта звезда современной сцены, способна была выдумать подобную несообразность.
   -- Впрочем, почему же несообразность?.. Пожалуй, даже мысль ее была на этот раз вполне удачна.
   Мисс Уестон разучивала в ту пору одну из тех захватывающих пьес, каких немало в английском репертуаре. Драма или, вернее, мелодрама "Терзания матери" извлекла уже из глаз целого поколения столько слез, что с успехом бы можно было заполнить ими реки Соединенного королевства. В ней была роль для ребенка, покинутого по необходимости матерью, которого она потом находит в самой ужасной нищете.
   Роль эта была, конечно, немой. Ребенок, исполнявший ее, должен был только подчиняться ласкам, объятиям, давать себя теребить во все стороны, но не произносить ни одного слова.
   Наш герой как нельзя более подходил к этой роли и ростом, и все еще бледным личиком, и глазами, столь привыкшими лить слезы. Каково будет впечатление, когда он появится на сцене, да еще рядом со своей приемной матерью! С каким увлечением, каким пылом проведет она пятое явление в третьем акте, ту сцену, когда у нее хотят отнять сына! Ведь изображаемое на сцене будет почти действительностью. Ее ужас и страх потерять ребенка будут почти реальны! Очевидно, успех в этой драме превзойдет всю прежнюю славу.
   Вскоре Малыша повели на репетиции. Он был удивлен всем увиденным и услышанным. И хотя мисс Уестон, исполняя роль, называла его "своим малюткой", но не плакала, прижимая его к своему сердцу. И действительно, к чему плакать на всех репетициях? Не портить же себе понапрасну глаза! Достаточно, если будет плакать перед зрителями.
   Мальчик чувствовал себя смущенным. Он был совсем подавлен видом темных кулис, громадной пустой залы с едва пробивавшимся в нее светом через маленькие окошечки в конце амфитеатра, темной и унылой, точно в доме покойника. Однако Сиб -- в пьесе он назывался Сибом -- делал все, что от него требовали, и мисс Уестон не замедлила предсказать, что он будет иметь громадный успех и она тоже, разумеется.
   Может быть, ее уверенность была многими неразделяема? У актрисы не было недостатка в завистниках и завистницах между "добрыми друзьями". Она не раз оскорбляла их самолюбие своими капризами, нисколько, впрочем, не подозревая этого. Теперь же она говорила направо и налево, что этот ребенок под ее руководством прославится когда-нибудь Кином и Мекреди и в других ролях современной драмы!.. Действительно, это превышало уж всякую меру.
   Наконец настал день первого представления. Это было в четверг, 19 октября. Понятно, что мисс Уестон была в очень нервном настроении. Она то хватала Сиба, целовала его, нервно сжимая, то раздражалась и прогоняла его.
   Нечего удивляться, что Лимерикский театр вечером был переполнен публикой. Этому немало способствовала и афиша:
  

К гастролям "мисс Анны Уестон

Представлено будет:

"ТЕРЗАНИЯ МАТЕРИ"

Драма знаменитого Фурпилля

Мисс Анна Уестон исполнит роль герцогини Кендальской;

роль Сиба будет

исполнена Малышом,

ребенком пяти лет и девяти месяцев от роду и т. д.

  
   Малыш был бы, наверно, очень доволен, если бы прочел афишу; он ведь умел читать, а тут его имя выступало большими черными буквами на белом фоне!
   Но вместо радости его в уборной мисс Уестон ожидала печаль.
   До сих пор он не репетировал "в костюме", как выражаются за кулисами, и выходил на сцену в своем красивом платье, в котором он и теперь приехал в театр. И вдруг в уборной, где лежал приготовленный дорогой туалет герцогини Кендальской, он увидел лохмотья, в которые Элиза собиралась его одеть. Дело в том, что в этой драме мать находит покинутого ею ребенка нищим, в лохмотьях, тогда как сама она важная герцогиня, разодетая в шелк, бархат и кружева.
   Увидев лохмотья, Малыш решил, что его хотят отослать снова в Ragged school.
   -- Мисс Анна... мисс Анна! -- вскричал он.
   -- Что с тобой? -- спросила мисс Уестон.
   -- Не прогоняйте меня!..
   -- Да кто же тебя прогоняет?.. Что ты выдумал?..
   -- Но эта ужасная одежда.
   -- Вот что!.. Он вообразил...
   -- Да нет же, дурачок!.. Стой смирно! -- строго сказала Элиза, одевая его довольно грубо.
   -- Ах, бедный херувим! -- вскричала растроганная мисс Уестон, подводя слегка себе брови тоненькой кисточкой. -- Бедный ангел... -- продолжала она, накладывая на щеки румяна. -- Если бы в зале это знали! Впрочем, они и будут это знать, Элиза... Завтра же это будет напечатано в газетах... Ведь вообразил же он себе!..
   И она провела пуховкой по своим открытым плечам.
   -- Да нет же... нет... глупый бебиш! Это только шутка...
   -- Шутка, мисс Анна?..
   -- Ну да, и плакать не надо!
   Она сама бы с удовольствием расплакалась, если бы не боялась размазать грим на лице. Элиза повторяла, качая головой:
   -- Вы теперь сами видите, сударыня, что нам никогда не удастся сделать из него актера!
   В это время Малыш грустный, со слезами на глазах, смотрел на надеваемые на него лохмотья Сиба.
   Тогда мисс Уестон вздумалось подарить ему совсем новую гинею. "Пусть это будет его первым гонораром", -- сказала она. И ребенок, живо утешившись, с удовольствием полюбовавшись на золотую монету, спрятал ее в карман.
   Затем мисс Анна, приласкав его в последний раз, пошла на сцену, наказав Элизе не выпускать ребенка из уборной до третьего действия, в котором он должен был появиться.
   Все места в театре были заняты, несмотря на то, что пьеса далеко не была новинкой. Она выдержала более тысячи представлений на разных сценах Соединенного королевства, как это часто бывает с произведениями хотя и посредственными, но полными реализма.
   Первое действие прошло прекрасно. Восторженные рукоплескания были вполне заслуженной наградой мисс Уестон, увлекшей зрителей своим блестящим талантом и страстностью игры.
   После первого акта герцогиня Кендальская вернулась в уборную, к великому удивлению Сиба, сняла свой богатый туалет из шелка и бархата и надела платье простой служанки -- перемена, вызванная особыми соображениями драматурга, на которых нам не стоит останавливаться.
   Малыш, сбитый с толку, испуганный, с удивлением смотрел на странное превращение.
   Вскоре послышался голос помощника режиссера, голос, заставивший его вздрогнуть, и "служанка", сделав ему знак рукой, сказала:
   -- Подожди, беби... скоро твоя очередь. И ушла на сцену.
   Служанка имела такой же успех, как герцогиня в первом акте, и занавес опустился среди еще более шумных аплодисментов.
   Положительно, "добрым подругам" мисс Уестон не представлялось возможности доставить ей ни малейшего неудовольствия.
   Она вернулась в уборную и, усталая, опустилась на диван, приберегая силы для следующего, третьего действия. На этот раз опять перемена костюма. Теперь это более уж не служанка, это дама, одетая в глубокий траур, немного постаревшая, так как между вторым и третьим актом проходит пять лет.
   Малыш с широко раскрытыми глазами совсем застыл в своем углу, не смея ни шевельнуться, ни дышать. Мисс Уестон, сильно взволнованная, почти не обратила на него внимания.
   Она обратилась к нему, когда уже была совсем готова.
   -- Знаешь, Малыш, -- сказала она, -- скоро твоя очередь.
   -- Моя, мисс Анна?..
   -- И не забудь же, что тебя зовут Сиб.
   -- Сиб?.. Да, да!
   -- Элиза, повторяй ему все время, что его зовут Сибом, пока ты не сведешь его вниз к режиссеру.
   -- Слушаю, сударыня.
   -- А главное, чтобы он не опоздал. К тому же ты знаешь, -- погрозила она пальцем ребенку, -- у тебя отнимут тогда гинею. Так смотри же, не забывай...
   -- А то посадят в тюрьму, -- прибавила Элиза, делая страшные глаза.
   Так называемый Сиб ощупал гинею в кармане, решив ни за что с нею не расставаться.
   Наконец настал торжественный момент. Элиза, схватив Сиба за руку, повела его на сцену.
   Он был ослеплен ярким светом газа, растерялся среди сутолоки актеров, смотревших со смехом ему в лицо, и чувствовал себя пристыженным в отвратительной нищенской одежде!
   Наконец раздались три удара.
   Сиб задрожал, точно они пришлись по его спине.
   Занавес поднялся.
   На сцене, декорации которой изображали хижину, находилась одна герцогиня Кендальская, говорившая свой монолог. Вскоре дверь в глубине откроется, и в ней появится с протянутой рукой ребенок, который окажется ее собственным. Надо заметить, что еще на репетициях Малыш очень огорчался тем, что его заставляли просить милостыню. Ведь его врожденная гордость всегда возмущалась, когда ему приходилось вымаливать подаяние в приюте Ragged school. Правда, мисс Анна Уестон сказала, что это делается только для виду, но все же оно было ему совсем не по нутру... В своей наивности он принимал все за правду и воображал себя несчастным Сибом.
   Ожидая своего выхода в то время как режиссер держал его за руку, Малыш смотрел в щелочку двери. С каким удивлением рассматривал он эту переполненную зрителями залу, многочисленные лампочки вдоль рампы, громадную люстру, висящую в воздухе, точно огненный шар. Это было совсем не то, что он видел, когда присутствовал в представлениях, сидя в ложе.
   В эту минуту режиссер сказал ему:
   -- Ну, будь же внимателен, Сиб!
   -- Да, сударь.
   -- Помни же... ты пойдешь прямо к маме, только смотри не упади!
   -- Хорошо, сударь.
   -- Ты протянешь руку...
   -- Да, сударь... вот так?
   И он показал сжатую руку.
   -- Да нет же, дурак!.. Так показывают кулак!.. Ты должен идти с открытой рукой, потому что просишь милостыню...
   -- Да, сударь.
   -- И не произноси ни слова... ни одного!
   -- Да, сударь.
   Дверь в хижину отворилась, и режиссер вытолкнул Малыша на сцену.
   Малыш делал первые шаги в сценической карьере. Боже, как у него колотилось сердце!
   Со всех концов залы послышался одобрительный шепот, в то время как Сиб с дрожащей рукой и опущенными глазами нерешительно приближался к даме в трауре. Заметно было, что он привык к лохмотьям, которые нисколько не стесняли его.
   Ему сделали овацию, что окончательно смутило его.
   Вдруг герцогиня встает, смотрит на него, откидываясь назад, открывает объятия.
   Из ее груди вылетает раздирающий душу крик:
   -- Это он!.. Он!.. Я узнаю его!.. Это Сиб... этой мой ребенок!
   И она притягивает его к себе, прижимает к своему сердцу, покрывает поцелуями. Он все молчит. Она плачет, на этот раз настоящими слезами, и восклицает:
   -- Мой ребенок... это несчастное маленькое создание, просящее у меня милостыню!
   Это начинает волновать Сиба, и, хотя ему запрещено разговаривать, он не выдерживает.
   -- Я ваш ребенок? -- спрашивает он.
   -- Молчи! -- говорит тихонько мисс Уестон.
   Затем продолжает:
   -- Небо в наказание отняло его у меня и вот сегодня возвращает!
   Она произносит все эти отрывочные фразы среди рыданий, покрывая Сиба поцелуями, обливая его слезами. Никогда никто не ласкал так мальчика, никто не прижимал так к своему трепещущему сердцу!
   Герцогиня, прислушиваясь, вдруг вскакивает.
   -- Сиб, -- кричит она -- ты меня никогда больше не покинешь!
   -- Нет, мисс Анна!
   -- Да замолчи же! -- говорит она, рискуя быть услышанной в зале.
   В это время дверь в хижину неожиданно отворяется, и на пороге показываются двое мужчин.
   Один из них муж, другой -- судебный следователь.
   -- Возьмите этого ребенка, -- говорит муж следователю. -- Он принадлежит мне!
   -- Нет, это не ваш сын! -- отвечает герцогиня, таща Сиба в другую сторону.
   -- Вы не мой папа! -- восклицает мальчик. Пальцы мисс Уестон так сильно сжимают ему руку, что он не может удержаться от крика. Но крик этот приходится кстати и ничем не мешает ходу пьесы. Теперь герцогиня -- это уже мать, защищающая своего ребенка, это львица, которая никому не отдаст своего львенка!
   К тому же и львенок, принимающий все за правду, начинает сам защищаться и, вырвавшись из рук герцога, бежит к герцогине.
   -- Ах, мисс Анна, -- говорит он, -- зачем же вы мне говорили, что вы не моя мама!
   -- Да замолчишь ли ты, несчастный! Молчи же! -- шепчет она, тогда как герцог и судебный следователь, видимо, совсем озадачены.
   -- Да, да, -- отвечает Сиб, -- вы моя мама... я ведь говорил вам, мисс Анна, что вы моя настоящая мама!
   Зрители начинают догадываться, что это "не входит в роль". Слышится шепот, смех. Некоторые шутки ради аплодируют. А между тем им, скорее, следовало бы плакать, так как бедный ребенок, думавший, что нашел свою мать в герцогине Кендальской, был достоин сожаления!
   Мисс Анна Уестон почувствовала всю смешную сторону своего положения. До нее доносились из-за кулис насмешливые замечания "добрых подруг".
   Возмущенная, измученная, она почувствовала страшный прилив злобы... Причиной всему был этот дурачок, которого она хотела в эту минуту разорвать на части! Но тут силы ее покинули, и она упала без чувств в тот момент, когда опускался занавес при безумном хохоте зрителей.
   В ту же ночь мисс Анна Уестон покинула город в сопровождении Элизы Корбетт. Она отказывалась от дальнейших представлений, назначенных на той же неделе, и уплачивала неустойку. Никогда более она не появится на лимерикской
   Что же касается Малыша, то о нем даже не спросили. Она отделалась от него, как от надоевшей вещи. Нет такой привязанности, которая не порвалась бы, когда задето самолюбие.
   Малыш, оставшись один, ничего не понимая, но чувствуя, что был причиной большого несчастья, ушел никем не замеченный. Он пробродил всю ночь по улицам Лимерика и зашел наконец в какой-то большой сад с разбросанными маленькими домиками и каменными плитами с крестами.
   Посредине возвышалось огромное здание, совсем темное со стороны, не освещенной луной.
   Это было Лимерикское кладбище с массой зелени, усыпанными песком дорожками, лужайками и ручейками, составляющими любимое место прогулок обывателей города. Каменные плиты были могилами, домики -- надгробными памятниками, а здание -- готическим собором св. Марии.
   Малыш провел здесь ночь, лежа на камне под сенью церкви, дрожа при малейшем звуке, боясь появления этого противного герцога Кендальского, хотевшего его поймать. И мисс Анны нет здесь, чтобы защитить его! Его унесут далеко... далеко... в страны, где будут страшные звери. Он никогда не увидит своей мамы. И крупные слезы катились по лицу ребенка.
   Под утро Малыш услыхал, что его кто-то зовет.
   Около него стояли мужчина и женщина, фермеры, шедшие в контору дилижансов и нечаянно наткнувшиеся на него.
   -- Что ты здесь делаешь? -- спросил фермер.
   Малыш так сильно всхлипывал, что был не в состоянии отвечать.
   -- Скажи же, что ты здесь делаешь? -- повторила фермерша более ласково.
   Но Малыш продолжал молчать.
   -- Где твой папа? -- спросила она тогда.
   -- У меня нет папы! -- ответил он наконец.
   -- А твоя мама?
   -- У меня ее тоже больше нет!
   И он с мольбою потянулся к фермерше.
   -- Это покинутый ребенок, -- с болью в голосе сказал фермер.
   Если бы Малыш был хорошо одет, фермер бы решил, что это заблудившийся ребенок, и, конечно, сделал бы все возможное, чтобы разыскать его семью; но, видя лохмотья, был убежден, что это одно из тех несчастных созданий, которые никому не принадлежат.
   -- Пойдем с нами, -- помолчав, решил он.
   И, посадив Малыша к жене на руки, сказал убежденно:
   -- Одним ребенком больше для нас ничего не составит, не правда ли, Мартина?
   -- Конечно, Мартен!
   И Мартина осушила поцелуями крупные слезы Малыша.
  
  

Глава восьмая -- КЕРУАНСКАЯ ФЕРМА

  
   Что Малышу не особенно счастливо жилось в провинции Ульстер -- об этом, кажется, нетрудно догадаться, хотя никто достоверно не знал, где и как провел он свои первые годы в графстве Донегаль.
   Коннаутская провинция была для него тоже не особенно милостива, если вспомнить пребывание сначала у хозяина марионеток, а потом в Ragged school.
   Когда в Мюнстерской провинции водворился у знаменитой актрисы, можно было, кажется, надеяться, что он покончил с нищетой. Ничуть не бывало! Теперь судьба забросила Малыша вглубь Керри, на юго-запад Ирландии. Хорошо, если бы теперь ему посчастливилось не расставаться более с добрыми людьми, приютившими его.
   Ферма Керуан находилась в Керрийском графстве, в одном из северо-восточных уездов, близ реки Кашен. Милях в двенадцати -- Трали, откуда, если верить преданию, отправился в шестом столетии С. Брендон открывать Америку до Колумба. В Трали соединяются многочисленные железные пути Южной Ирландии.
   В этой области находятся Кланарадерские и Стекские горы, самые высокие на острове. Милях в тридцати к западу развертывается глубоко вырезанное побережье с дугообразной Керрийской бухтой, размываемой морскими волнами.
   Вспомним приведенные нами выше слова О'Коннеля: "Ирландия для ирландцев!" И вот в каком смысле Ирландию можно считать принадлежащей ирландцам.
   Существующие в ней триста тысяч ферм принадлежат иностранным владельцам. Из этого числа пятьдесят тысяч занимают более чем по двадцати четырех акров, то есть двенадцать гектаров, восемь тысяч -- от восьми до двенадцати. Все остальные -- еще меньше. Из этого не следует, что владения все раздроблены. Напротив! Есть, например, три имения, составляющие каждое более ста тысяч акров; так, имение Ричарда Барриджа простирается на сто шестьдесят тысяч акров.
   Но что представляют они в сравнении с владениями лендлордов Шотландии! Например, граф Бредальбан владеет четырьмястами тридцатью пятью тысячами акров, Матисон -- четырьмястами шестью тысячами акров, герцог Сутерланд -- миллионом двумястами тысячами акров. Ведь это почти равняется целому графству!
   Правда, после победы англонормандцев в 1100 году остров Сестры был признан феодальным, и земля его осталась феодальной.
   Герцог Рокингам был в то время одним из важнейших лендлордов Керрийского графства. Владение его занимало полтораста тысяч акров и состояло из пахотной земли, лугов, лесов, озер и тысячи пятисот ферм. Он был иностранец, один из тех, которых ирландцы называют "отсутствующими". Последствием их "отсутствия" является всегда вывоз из Ирландии денег, добытых трудом ирландского народа.
   Не надо забывать, что Зеленый Ирин не является частью Великобритании, состоящей исключительно из Шотландии и Англии. Герцог Рокингам был шотландский лорд. Подобно многим другим, владеющим девятью десятыми острова, он ни разу не потрудился посетить свои земли, и его вассалы не имели о нем ни малейшего понятия. За определенную ежегодную сумму землю его эксплуатировали откупщики, которые и отдавали ее частями в аренду. Таким образом, и Керуанская ферма находилась в зависимости от некоего Джона Эльдона, агента герцога Рокингама.
   Ферма была не из значительных, занимала лишь сотню акров. К тому же почва, орошаемая верхним течением Кашена, была мало благоприятна для обработки и требовала усиленного труда крестьянина, обязанного уплачивать аренду, да еще по фунту в год за каждый акр.
   Таковы были условия Керуанской фермы, управляемой фермером Мак-Карти.
   В Ирландии есть, конечно, добрые владельцы, но арендаторам приходится большей частью иметь дело не с ними, а с их доверенными, людьми грубыми и беспощадными. Следует заметить, что аристократия, довольно либеральная в Англии и Шотландии, в Ирландии скорее реакционна. Вместо того чтобы отпустить вожжи, она их натягивает.
   Мартен Мак-Карти, полный сил -- ему исполнилось пятьдесят два года, -- был одним из лучших фермеров в этой местности. Трудолюбивый, опытный в земледелии, научивший тому же своих детей, ставших теперь его помощниками, он сумел скопить небольшую сумму, несмотря на все обязательства и платежи, обременяющие ирландского крестьянина.
   Жену Мартена, как мы уже знаем, звали Мартиной. Она была примерной хозяйкой. В пятьдесят лет она работала, как двадцатилетняя женщина. Зимой, в свободное от хозяйства время, усердно пряла, сидя у пылающего очага.
   Семейство Мак-Карти, проводящее большую часть времени на чистом воздухе, занимаясь физическим трудом, имело превосходное здоровье и не прибегало ни к врачам, ни к лекарствам. Оно происходило от породы ирландских земледельцев, легко уживающихся как среди лугов Америки, так и в Новой Зеландии и Австралии. Будем надеяться, что этим достойным людям не придется эмигрировать за океан. Дай Бог, чтобы их остров не отбросил их от себя, как многих других своих сынов!
   Во главе семьи стояла мать Мартена, всеми любимая и уважаемая семидесятилетняя женщина, муж которой управлял прежде этой фермой. Бабушка -- так ее все величали -- помогала, насколько могла, своей невестке по хозяйству, пряла пряжу.
   Старший сын, Мюрдок, двадцати семи лет, более образованный, чем отец, интересовался вопросами, волновавшими Ирландию, и родные всегда опасались, чтобы он не попал в какую-нибудь скверную историю. Мюрдок принадлежал к числу людей, только и думающих о возвращении home rule, то есть о торжестве автономии, не подозревая, что home rule имеет в виду более политические реформы, чем социальные. Между тем эти-то последние более всего и нужны Ирландии, угнетаемой до сих пор суровым феодальным режимом.
   Мюрдок, здоровенный малый, мрачный, необщительный, недавно женился на Китти, дочери соседнего фермера. Прелестная молодая женщина, любимая всей семьей Мак-Карти, обладала той спокойной, гордой красотой и благородной осанкой, которые часто встречаются среди низших классов Ирландии.
   Лицо ее оживлялось большими голубыми глазами, белокурые волосы красиво вились под украшенным лентами чепчиком. Китти очень любила мужа, и Мюрдок, который никогда не смеялся, все же иногда улыбался, глядя на нее, так как чувствовал к ней глубокую привязанность. Она, пользуясь своим влиянием, всегда сдерживала его, когда появлялся какой-нибудь пропагандист, утверждавший, что никакое соглашение немыслимо между лендлордами и их данниками.
   Нечего и говорить, что Мак-Карти, как хорошие католики, видели в протестантах своих врагов {Общепринятый взгляд всех ирландцев, сделавших, однако, исключение для Парвелля, когда этот "некоронованный король Ирландии", как его называли, управлял несколько лет спустя (1879) знаменитой "национальной лигой", образованной для осуществления аграрной реформы.}.
   Мюрдок любил посещать митинги, и у Китти всегда сжималось сердце, когда он уезжал в Трали или в какую-нибудь другую соседнюю деревню. На этих собраниях он говорил с врожденным у ирландцев красноречием; и, когда возвращался домой, Китти сразу угадывала по лицу мужа волновавшие его чувства. И, слушая вырывавшийся у него призыв к аграрной революции, прилагала немало стараний, чтобы успокоить Мюрдока.
   -- Милый, -- говорила она, -- надо иметь терпение... покорность...
   -- Терпение, -- отвечал он, -- когда годы уходят и ничего не достигается? Покорность, когда видишь таких честных тружениц, как наша бабушка, остающихся такими же бедными после целой жизни усиленного труда? Оставаясь вечно терпеливым и покорным, моя бедная Китти, доходишь до того, что ко всему начинаешь приспособляться, теряешь сознание своих прав, сгибаешься под игом, чего я не сделаю никогда... Никогда! -- повторял он гордо, подняв голову.
   У Мартена было еще двое сыновей: Пат, или Патрик, и Сим, или Симеон, -- один двадцати пяти, другой девятнадцати лет.
   Пат ездил обыкновенно по торговым делам в качестве матроса на одном из судов почтенной фирмы Маркард из Ливерпуля; что касается Сима, то он был незаменимым помощником отцу в полевых работах и в уходе за скотом. Сим беспрекословно слушался старшего брата и относился к нему с таким же уважением, как если бы он был главой семейства. Будучи самым младшим и поэтому наиболее избалованным, Сим был склонен к веселости, таящейся всегда в характере ирландца. Любил побалагурить, посмеяться, оживляя своим присутствием эту строгую патриархальную семью. Очень подвижной, он резко отличался от серьезного уравновешенного Мюрдока.
   Такова была эта честная, трудолюбивая семья, в которой суждено было жить Малышу. Какая разница между унизительным существованием в Ragged school и этой здоровой, благотворно влияющей жизнью ирландской фермы!.. Нет сомнения, что эта перемена подействует на его детское, рано развившееся воображение. Правда, он провел несколько недель в благоприятной обстановке у мисс Уестон, но там не было искренности чувства, извращенного привычками театрального мира.
   Строения, находящиеся в пользовании Мак-Карти, не были многочисленны. В богатых местностях Соединенного королевства подобные фермы обставлены с гораздо большей роскошью.
   Но ведь благосостояние фермы зависит главным образом от ее хозяина, а обширность ее не играет здесь важной роли. Заметим еще, что Мак-Карти не был счастливым "собственником", владеющим небольшим участком. Он был просто одним из многочисленных данников герцога Рокингама, или, если можно так выразиться, одной из сотен земледельческих машин, пущенных в действие для обработки владений лендлорда.
   Главное строение, лишь наполовину каменное, состояло из одного этажа, в котором находились комнаты бабушки, Мартена с Мартиной и старшего сына с женой, с большим общим залом посредине, служившим в тоже время и столовой. Наверху, рядом с чердачным помещением, была небольшая комната с двумя окошечками, в которой жил Сим, а также Пат во время своих кратковременных приездов.
   Около главного дома расположились с одной стороны амбары, в которых хранились запасы и инструменты, с другой -- коровник, овчарня, молочная, свиной хлев и птичий двор.
   Постройки долгое время оставались без ремонта, и это придавало им довольно неуютный вид. Кое-где торчали в виде заплат разнородные доски, половинки дверей, куски ставней, обломки старых судов и куски штукатурки, а на крыши были положены большие камни, чтобы не дать сильным порывам ветра сорвать их. Широкий двор с воротами на двух стойках разделял здания, обнесенные живой изгородью с пестреющими в ней фуксиями, обильно растущими во всех ирландских селениях. Внутри двора на зеленеющей лужайке прогуливались домашние птицы, а посредине находился пруд, окаймленный кустами диких азалий и желтыми маргаритками.
   Крыши зданий зеленели и пестрели не меньше двора. На них виднелись разнообразнейшие растения, чарующие взор, преимущественно же фуксии, колеблемые малейшим дуновением ветра. Что касается стен, то не приходилось сокрушаться, что своими заплатами они напоминают одежду нищего. Их покрывал тройной ряд плюща, такого густого и могучего, что, кажется, он был способен заменить с успехом эти стены в случае их разрушения.
   Между фермой и полями тянулся огород, засеянный овощами, в особенности репой, капустой и картофелем. Огород был окружен деревцами.
   Здесь встречался остролистник, с его колючими ярко-зелеными листьями, напоминающими странной формы раковины, тисы, растущие на свободе, до которых не касались садовые ножницы, придающие им обычно форму бутылки или лампы. Немного поодаль красовался целый лесок ясеневых деревьев, самых, пожалуй, красивых деревьев той местности. Вперемежку росли зеленые буковые деревья, окрашенные местами в ярко-красный цвет, земляничные кусты, достигающие значительной высоты, рябина, напоминающая виноградник, но с тяжелыми коралловыми гроздьями.
   Не далее трех миль от этой местности уже чувствуется повышение почвы, зависящее от разветвления Кланарадерской цепи гор, покрытой целыми лесами елей.
   Ферма не могла похвастаться высокими доходами от земледелия. Пшеница, засеваемая Мак-Карти в небольшом количестве, не отличалась ни длиною колосьев, ни весом зерна. Овес вырастал довольно тощим, что особенно печалило, так как семья расходовала много овсяной муки. Гораздо выгоднее было сеять ячмень, но особенно рожь. Климат же настолько суров, что жатва наступает в октябре и ноябре.
   На огороде первое место отводится картофелю. Он составляет главную пищу, особенно в неурожайных местностях Ирландии. И невольно приходится недоумевать, чем бы питалось деревенское население, когда не было бы знакомо с этим драгоценным овощем.
   Если земля кормит скот, то и он в свою очередь содействует ее плодородию. Без скота земледелие немыслимо: одни животные служат для полевых работ, другие дают пищевые продукты -- мясо, молоко, а все вместе -- необходимое для земли удобрение. На Керуанской ферме было шесть лошадей; но даже запряженные по две и по три, они с трудом тащили плуг, вспарывая эту каменистую почву. Эти животные, не уступающие своим хозяевам в усердии и терпении, хотя и не были записаны в "Stud book" -- знаменитой "лошадиной книге", -- приносили людям громадную пользу, довольствуясь часто очень скудной пищей. Их компанию разделял осел, не терпевший нужды в чертополохе, этом ужасном паразите, широко распространенном в Ирландии.
   Между другим скотом нельзя не отметить полдюжины дойных коров, очень недурных, красноватого оттенка, и сотню черноголовых овец с белой шерстью, требовавших большого ухода в длинные зимние месяцы. Менее требовательны были козы, кормившиеся сухими листьями, которые сами и отыскивали, даже в сильнейшие морозы.
   Что касается свиней, то они находились в особом помещении, и их откармливали лишь для хозяйственного продовольствия. Фермеры почему-то никогда не задаются целью откармливать свиней на продажу, хотя в Лимерике существует большая торговля окороками, не уступающими по достоинству йоркширским, под видом которых они потом и сбываются.
   Кур, уток и гусей имелось достаточное количество, чтобы снабжать яйцами ярмарку в Трали. Но индюки и голуби отсутствуют, и почти ни один птичий двор на ирландских фермах не может ими похвастаться.
   Следует упомянуть еще о собаке, шотландской овчарке, предназначенной стеречь стадо. На ферме не было ни одной охотничьей собаки, несмотря на то, что дичи здесь в изобилии. Право на охоту стоит очень дорого, а охотничью собаку разрешается держать лишь владельцу поземельного участка, оцененного по крайней мере в тысячу фунтов.
   Такова была Керуанская ферма, находившаяся у поворота Кашена, в пяти милях от прихода Сильтона. Конечно, есть и худшая земля в графстве, рыхлая, не смешанная с навозом, оплачиваемая одной кроной, то есть шестью франками за акр. Земля же, которой владел Мак-Карти, была среднего достоинства.
   К ферме подступали бесплодные болотистые равнины с неизбежным тростником и вереском. Летом над полями собирались громадные стаи ворон, любящих выклевывать посевы, и целые тучи толстоклювых воробьев, поедающих зреющее зерно. Они были бичом для фермы.
   Ближе к горам громоздились уступами густые леса берез и лиственницы. Деревья эти склонялись нередко до земли под напором сильнейшего ветра, свирепствующего особенно в узкой долине Кашена в осеннее время.
   В общем, преинтересное, вполне заслуживающее внимания туристов, это графство Керри с его великолепными горами, чудными далями, смягченными северными туманами! Но страна весьма сурова для ее обитателей, а почва часто неблагодарна для земледельца.
   Надо молить небо, чтобы был хороший урожай картофеля, этого хлеба Ирландии! При неурожае картофеля наступает в полном смысле слова голод со всеми его ужасами {Таков был голод 1740-1741 годов, унесший 400 тысяч ирландцев, от голода в 1847 году погибло до полумиллиона ирландцев и почти столько же эмигрировало в Новый Свет.}.
   Поэтому набожным ирландцам не мешало бы после "God, save the Queen!" (Боже, храни королеву!) прибавлять: "God, save the potatoes!" (Боже, храни картофель!)
  
  

Глава девятая -- КЕРУАНСКАЯ ФЕРМА

(Продолжение)

  
   На следующий день, 20 октября, у ворот Керуанской фермы раздались веселые возгласы:
   -- Отец идет!
   -- И мать!
   -- Вот они оба!
   Это кричали Китти и Сим, увидавшие издали возвращавшихся Мартена и Мартину Мак-Карти.
   -- Здравствуйте, дети! -- сказал Мартен.
   -- Здравствуйте, сыновья мои! -- произнесла Мартина, входя.
   В слове "мои" звучала материнская гордость.
   Фермер с женой выехали из Лимерика рано утром. Они совсем продрогли, проехав около тридцати миль в это холодное осеннее время, да еще в "jaunting car".
   "Car" -- это род тележки, а "jaunting" она называется потому, что десять пассажиров сидят спиной друг к другу на скамейках, посредине. Представьте себе двойную скамью, какие украшают бульвары, но с приделанными колесами, с досками, в которые упираются ноги пассажиров, прислоняющихся к положенному за спину багажу, -- и вы получите экипаж, употребляемый обыкновенно в Ирландии. Если он не представляет особых удобств, так как, сидя в нем, можно любоваться лишь одной стороной пейзажа, и ничем не защищает от непогоды и ветра, зато самый скорый, и кучер его отличается ловкостью и проворством.
   Поэтому не приходится удивляться, что Мак-Карти с женой, выехавшие около семи часов утра из Ли-ыерика, подъехали уже в четвертом часу к ферме. Кроме них были и другие пассажиры. Высадив фермеров, экипаж покатился далее к главному пункту Керрийского графства.
   Мюрдок при виде родителей поспешно вышел к ним навстречу.
   -- Благополучно ли вы съездили, батюшка? -- Спросила молодая женщина, целуясь с Мартеном.
   -- Отлично, Китти.
   -- Нашли ли вы капустную рассаду на Лимерикском рынке? -- спросил Мюрдок.
   -- Да, сын мой, нам пришлют ее завтра.
   -- И репу?
   -- Да, самый лучший сорт.
   -- Это хорошо, отец.
   -- И мы нашли еще нечто, по-моему, тоже очень хорошее!..
   Мюрдок и Сим с удивлением взглянули на ребенка, которого Мартина передала Китти со словами:
   -- Вот мальчуган, в ожидании другого, которого нам подарит Китти.
   -- Но он совсем замерз! -- вскричала молодая женщина.
   -- Я укрывала его всем, чем могла, заметила фермерша.
   -- Надо скорее нести его в дом да поздороваться с бабушкой, которая давно уже ждет нас.
   Китти взяла на руки Малыша, и вскоре все семейство собралось в столовой, где бабушка сидела в большом кресле с мягкими подушками.
   Ей принесли ребенка, которого она, лаская, посадила к себе на колени.
   Он сидел, ничего не понимая, с удивлением все осматривая. Опять все было по-новому. Положительно это был сон, так все это не походило на вчерашнее. Кругом было столько добрых старых и молодых лиц! Путешествие его развлекло, а чудный воздух, наполненный благоуханием деревьев и осенних цветов, ласкал его. Перед отъездом он поел горячего супа и во время дороги не переставал грызть превкусные лепешки, которые Мартина вынимала из дорожного мешка. Он рассказал, как умел, о своем прошлом, о своем пребывании в Ragged school, о пожаре, о добром Грипе, которого он не переставал вспоминать; затем о мисс Анне, которая оказалась не его матерью, хотя и назвала его своим сыном; о сердитом господине, называвшемся герцогом, который хотел его отнять; затем о том, как его все бросили и он очутился на Лимерикском кладбище. Фермеры, не много поняв из всего рассказанного, видели в нем брошенное существо, предназначенное провидением их заботе.
   Растроганная бабушка поцеловала ребенка, остальные поступили так же.
   -- А как его зовут? -- неожиданно спросила бабушка.
   -- Он не упоминает другого имени, кроме Малыша, -- ответила Мартина.
   -- Что ж, будем и мы его так называть, заметила бабушка.
   -- А когда он будет взрослым, как же тогда? -- спросил Сим.
   -- Все равно, пусть остается Малышом! -- заключила добрая старушка, снова целуя его.
   С него сняли лохмотья, в которых он выступил в роли Сиба, и заменили одеждой Сима, ношенной им в детстве, ее совсем, правда, новой, но чистой и теплой. Заметим, что и здесь ему оставили его шерстяную фуфайку.
   Он ужинал в этот вечер за стойлом этих почтенных людей, сидя на высоком стуле и спрашивая себя с тревогой, не исчезнет ли все это опять, как сон. Нет! Он не исчезал, этот вкусный овсяный суп, которого ему досталась полная тарелка. Не исчез и кусок сала с капустой, и пирог из гречневой муки с яйцами, разделенный между всеми на равные части и запиваемый удивительно вкусным напитком из ячменя.
   Что за ужин, да еще кругом все улыбающиеся лица, кроме, впрочем, старшего брата, всегда серьезного и немного грустного! И вдруг глаза Малыша наполнились слезами, скатившимися по щекам.
   -- Что с тобой, Малыш? -- с тревогой спросила Китти.
   -- Не надо плакать, -- прибавила бабушка, -- тебя здесь все будут любить.
   -- А я наделаю тебе игрушек, -- сказал Сим.
   -- Я не плачу... -- ответил ребенок, -- разве это слезы!
   Да, он говорил правду, эти слезы были от полноты испытываемого им чувства.
   -- Ну, довольно, -- сказал Мартен, но вовсе не сердито, -- здесь, мальчуган, плакать запрещено!
   -- Я больше не буду плакать, сударь, -- ответил он, бросившись в объятия бабушки.
   Мартен и Мартина нуждались в отдыхе. Впрочем, все на ферме ложились рано спать, так как имели обыкновение вставать с восходом солнца.
   -- Куда мы его положим, этого мальчугана? -- спросил фермер.
   -- Ко мне в комнату, -- ответил Сим. -- Я буду спать с ним на одной постели, как будто он мой маленький брат!
   -- Нет, детки, -- ласково ответила бабушка. -- Пусть он спит у меня. Он меня не стеснит, напротив, это доставит мне удовольствие.
   Каждое желание бабушки исполнялось всегда беспрекословно. Поэтому в ее комнату принесли кроватку для Малыша, в которую его и уложили.
   Чистые простынки, хорошее одеяло, все, что он уже испытал в свое кратковременное пребывание в лимерикском "Royal George Hotel" у мисс Анны Уестон. Но ласки актрисы не могли сравниться с ласками этой почтенной семьи. Он, вероятно, почувствовал разницу, особенно когда бабушка, укрывая его, крепко поцеловала.
   -- О! благодарю... благодарю!.. -- прошептал он. Этим и ограничилась его вечерняя молитва, так как другой он и не знал.
   Начиналось холодное время. Жатва была окончена. Вне дома почти уже нечего было делать. В этом суровом климате не сеют на зиму пшеницу, овес и ячмень -- они не могут вынести продолжительных и сильных холодов. Мак-Карти, зная это по опыту, сеял их в марте и даже в апреле.
   Но это вовсе не значило, что все оставались без дела. Надо было молотить ячмень и овес. И вообще в длинные зимние месяцы работа не переводилась. Малыш мог убедиться в этом на другой же день. Встав на заре, он отправился к хлеву, словно предчувствуя, что для него там найдется дело. Ведь ему, черт возьми, будет скоро шесть лет, а в шесть лет можно пасти уток, коров и даже овец, если, конечно, имеешь в помощь собаку!
   Он заявил об этом на другое же утро, сидя за чашкой теплого молока.
   -- Хорошо, мальчик, -- ответил Мартен, -- ты хочешь работать, и это похвально. Надо уметь жить своими трудами.
   -- И я буду трудиться, господин Мартен.
   -- Но он так молод! -- покачала головой бабушка.
   -- Это ничего, сударыня...
   -- Зови меня бабушкой...
   -- Так вот, бабушка, это ничего не значит! Я был бы так счастлив, если бы мог работать.
   -- Ты будешь работать, -- уважительно произнес Мюрдок, удивленный стойкостью и уверенностью, слышавшимися в ответах ребенка.
   -- Спасибо, сударь!
   -- Я научу тебя ходить за лошадьми, продолжал Мюрдок. -- И ездить верхом, если только ты не боишься.
   -- О, с удовольствием, -- ответил Малыш.
   -- А я выучу тебя ухаживать за коровами, предложила Мартина, -- и доить их, если ты не боишься их рогов.
   -- С удовольствием! -- обрадовался Малыш.
   -- А я, -- вскричал Сим, -- пасти овец в поле!
   -- Пожалуйста, -- сказал Малыш.
   -- Умеешь ты, малютка, читать?.. -- спросил фермер.
   -- Немного и писать печатными буквами...
   -- А считать?..
   -- О да... до ста!
   -- Хорошо! -- улыбнулась Китти. -- Я выучу тебя считать до тысячи и писать прописью.
   -- Буду очень благодарен вам, сударыня.
   Он соглашался на все, что бы ему ни предложили. Он, видимо, желал отблагодарить чем-нибудь добрых людей. Его самолюбие довольствовалось пока тем, чтобы быть маленьким слугой на ферме. Но в этих ответах фермеру понравилась вся серьезность его ума.
   -- Да ты у нас будешь просто сокровищем, Малыш... Лошади, коровы, овцы... Да если все это будет на твоем попечении, то нам и делать будет нечего... А сколько же ты запросишь у меня жалованья?..
   -- Жалованья?..
   -- Ну да!.. Ведь не даром же ты хочешь работать?..
   -- О нет, господин Мартен!
   -- Как, -- вскричала удивленная Мартина, -- он, не довольствуясь пищей, помещением и одеждой, хочет еще, чтобы ему платили?
   -- Да, сударыня.
   Все смотрели на ребенка с таким удивлением, точно он сказал нечто несообразное.
   Мюрдок, наблюдавший за ним, сказал только:
   -- Дайте ему объясниться!
   -- Да, -- прибавила бабушка, -- скажи нам, что ты хочешь зарабатывать?., деньги?
   Малыш утвердительно кивнул.
   -- Сколько же... крону в день?.. -- сказала Китти.
   -- О, сударыня!..
   -- В месяц?.. -- спросила фермерша.
   -- О нет...
   -- В год, может быть? -- сказал Сим, разразившись смехом. -- Крону в год?..
   -- Однако чего же ты хочешь, мальчик! -- уже серьезно сказал Мюрдок. -- Я понимаю, что тебе захотелось зарабатывать, как это мы делаем все. Как бы мало ты ни получал, все же это приучит тебя считать деньги. Но что же ты хочешь?.. Пенни... Один коппер в день?..
   -- Нет, господин Мюрдок.
   -- Ну, тогда объяснись!..
   -- Я бы хотел, господин Мартен, чтобы вы каждый вечер давали мне камешек...
   -- Камешек?.. -- вскричал Сим. -- Уж не хочешь ли ты из камешков составить себе состояние?..
   -- Нет... Но это мне все же доставит удовольствие, а затем, через несколько лет, когда я буду большой, и если вы будете довольны мною...
   -- Решено, Малыш! -- поддержал его Мартен. -- Мы тогда променяем твои камешки на пенсы или шиллинги!
   Все поздравили Малыша с блестящей мыслью, и в этот же вечер Мартен Мак-- Карти дал ему камешек, один из тех камешков, каких в Кашене оставалось еще целые миллионы. Малыше старательно спрятал его в большой глиняный горшок, который дала ему бабушка и который он превратил в копилку.
   -- Странный ребенок! -- сказал Мюрдок отцу.
   Да, на его хорошую натуру не могли повлиять ни дурное обращение Торнпиппа, ни дурные советы школьников Ragged school. Наблюдая за ним, семейство признало его хорошие задатки. Он не лишен был даже веселости, свойственной национальному темпераменту ирландцев и встречаемой даже у последних бедняков бедной Ирландии. Но он, однако, не был одним из тех мальчишек, которые готовы шалить целый день и вечно рассеянны, точно следят за полетом мухи или птицы. Он во все вдумывался, вникая в суть вещей, всех расспрашивая и желая все знать. Взор его был пытливый. Какую бы он вещь ни нашел, хотя бы просто булавку, он всегда поднимал ее и прятал, точно это был шиллинг. Он берег одежду, заботясь, чтобы она была всегда чистой. Все принадлежности его туалета были в большом порядке. У него была врожденная любовь к чистоте. Он отвечал вежливо, когда с ним разговаривали, но не стеснялся расспрашивать, если чего-нибудь не понимал. В то же время он сделал большие успехи в грамоте. Арифметика давалась ему особенно легко; это не значило, что он был одним из тех детей-феноменов, которые, выказывая необычайные способности в детстве, делались в зрелом возрасте самыми заурядными людьми; он только легко соображал в уме то, для чего другие дети прибегали бы к перу. И Мюрдок не без удивления должен был сознать, что всеми поступками Малыша руководил недюжинный ум.
   Надо заметить, что благодаря урокам бабушки он вскоре усвоил учение католической церкви, пустившей крепкие корни в Ирландии. И ежедневно читал с усердием утренние и вечерние молитвы.
   Зима подходила к концу -- холодная, с сильным ветром, налетавшим ураганом, проносившимся, как смерч, по долине Кашена. Сколько раз обитатели фермы дрожали за крыши, которые угрожали быть сорванными, за крытые соломой строения, готовые рухнуть! Просить же управляющего Джона Эльдона их исправить было бы совершенно излишним. Поэтому Мартен и дети его заботились об этом сами: все время что-нибудь чинили или замазывали.
   Женщины занимались своим делом: бабушка пряла, сидя у очага, Мартина и Китти смотрели за скотом и птицей. Малыш помогал им, чем мог. Будучи еще слишком мал, чтобы ходить за лошадьми, он избрал себе старого осла, упрямого, но доброго. Заботился о том, чтобы осел был всегда чист, за что и получал похвалы от Мартины. Овец всех пересчитал, записал, сколько их было -- сто три, в старой записной книжке, подаренной Китти. Его склонность к подобному подсчету развивалась все сильнее, и можно было подумать, что это явилось следствием уроков, преподанных ему О'Бодкинсом в Ragged school.
   Это влечение к подсчету всего яснее обнаружилось в тот день, когда Мартина пошла за яйцами, оставленными на зиму.
   Фермерша, набирая яйца, была вдруг остановлена Малышом, вскричавшим:
   -- Не эти, не эти, госпожа Мартина!
   -- Почему не эти?
   -- Потому что так будет не по порядку.
   -- При чем же тут порядок? Разве яйца не все одинаковы?
   -- Конечно, нет! Вы вот взяли сорок восьмое, тогда как надо начинать с тридцать седьмого... Посмотрите.
   Мартина увидела, что на каждом яйце стоял номер, написанный чернилами. Так как фермерше нужно было двенадцать яиц, то она должна была брать их по номерам, то есть начиная с тридцать седьмого до сорок восьмого, а не с сорок восьмого до пятьдесят девятого. Похвалив ребенка, она взяла яйца по очереди.
   Когда она рассказала об этой истории домашним за завтраком, все присоединились к ее похвалам, а Мюрдок спросил:
   -- Малыш, а ты сосчитал ли кур и цыплят?
   -- Конечно, -- ответил ребенок и, вынув из кармана книжку, добавил: -- У нас сорок три курицы и шестьдесят девять цыплят!
   -- Тебе остается лишь сосчитать, сколько зерен овса в каждом мешке! -- засмеялся Сим.
   -- Не смейтесь над ним, дети! -- заметил Мартен Мак-Карти. -- Это доказывает, что он любит порядок, а порядок в маленьких вещах ведет за собой аккуратность в более важных!
   Затем, обращаясь к ребенку, он прибавил:
   -- А твои камешки, камешки, которые я тебе даю каждый вечер?
   -- Я их прячу в горшок, -- ответил Малыш, -- и у меня их уже пятьдесят семь.
   Действительно, прошло уже пятьдесят семь дней, как он был на ферме.
   -- Ого! -- сказала бабушка. -- Это составляет пятьдесят семь пенсов, если считать каждый камешек по пенсу...
   -- Подумай, Малыш, сколько бы ты мог купить на эти деньги пирожков?
   -- Пирожков?.. Нет, Сим... Я предпочел бы купить красивых тетрадей!
   Год близился к концу. После ноябрьских вьюг наступили сильные холода. Толстый слой замерзшего снега покрывал землю. Малыш приходил в восторг от белых деревьев с ледяными сосульками. А причудливые красивые узоры на стеклах окон! А замерзшая река с целой грудой нагроможденных льдин, высившихся ледяными горами! Конечно, картина эта не была для него новостью, он не раз видел ее, бегая по улицам Галуея. Но в ту печальную пору его существования он был едва одет, бегал босой по снегу, и холод пронизывал его насквозь. Из его глаз капали слезы, руки синели и пухли. Когда он возвращался в Ragged school, для него не хватало места у огня.
   Каким счастливым он себя теперь чувствовал! Какое блаженство жить между людьми, которые любили его! Казалось, их ласка согревала его больше, чем теплая одежда, здоровое кушанье и яркий огонь в очаге. Его окружали добрые, сердечные люди. У него были теперь и бабушка, и мать, братья, родственники. И он думал о том, что никогда уже не покинет их. Он будет трудиться среди них и будет жить наконец своим трудом, как сказал ему однажды Мюрдок, -- и эта мысль уже не покидала его.
   Как он был счастлив, когда ему пришлось в первый раз принять участие в празднике, наиболее, пожалуй, чтимом во всей Ирландии!
   Было 25 декабря, день Рождества Христова. Малыш уже знал, в память какого события чествуется этот день всеми христианами, но он не знал, каким семейным торжеством он ознаменовывается в Соединенном королевстве. Оно явилось для него неожиданностью, хотя он заметил, что делались какие-то приготовления. Во всяком случае, бабушка, Мартина и Китти окружали свои хлопоты такой таинственностью, что он не решился их расспрашивать.
   Ему сказали, чтобы он надел свое новое платье, и все члены семьи, разодетые с утра по-праздничному, поехали в церковь и не снимали этой одежды до самого вечера, когда все собрались к обеду, поданному в этот день двумя часами позже обыкновенного и отличавшемуся несколькими лишними блюдами, кружками пенистого пива и гигантским пирогом, сооруженным Мартиной и Китти по особому рецепту, доставшемуся от прабабки, бывшей весьма искусной в этом деле.
   Можно представить, весело ли прошло время за обедом. Даже Мюрдок, видя, как все громко смеялись, улыбался, а его улыбка была ведь равносильна солнечному лучу в морозный день.
   Малыш приходил в восторг от елки, поставленной посреди стола, разукрашенной, с сиявшими среди ветвей огнями.
   И вот бабушка сказала ему:
   -- Поищи-ка под ветвями, дитя мое, не найдется ли там чего-нибудь для тебя!
   Малыш не заставил себя долго просить, и какую он испытал радость, как покраснел, когда нашел хорошенький ирландский нож в футляре, прикрепленном к кожаному кушаку!
   Это был его первый подарок в этом году, и как гордо он себя чувствовал, когда Сим помог ему надеть кушак на куртку.
   -- Спасибо... бабушка... спасибо всем, всем! -- вскричал он, перебегая от одного к другому.
  
  

Глава десятая -- ЧТО ПРОИЗОШЛО В ДОНЕГАЛЕ

  
   Теперь надо упомянуть о том, что фермер Мак-Карти вздумал навести справки относительно происхождения своего приемыша. Ему была известна жизнь ребенка с того дня, когда сердобольные жители Уестпорта отняли его у хозяина марионеток. Но, в сущности, кто он такой? Малыш сохранил, правда, смутное воспоминание о какой-то злой женщине, у которой он жил в Донегале, и о двух бывших с ним девочках. Туда-то и решил отправиться за справками Мартен.
   Все его розыски имели результатом лишь следующие сведения. В Донегальском приюте значилось, что там был взят ребенок восемнадцати месяцев, названный Малышом и отправленный в ближнюю деревню на воспитание к одной из занимавшихся этим женщин.
   Мы позволим себе рассказать некоторые известные нам подробности, хотя история Малыша мало отличается от истории других подкинутых детей.
   Донегаль, насчитывая двести тысяч жителей, является почти самой бедной провинцией Ольстера и даже, пожалуй, всей Ирландии. Несколько лет тому назад в нем с трудом можно было найти два тюфяка и восемь сенников на четыре тысячи жителей. На этих территориях севера нет недостатка в рабочих руках, но почва совершенно бесплодна. Даже самые настойчивые земледельцы и те поневоле отступают. Вся земля в рытвинах, состоит из каменистых слоев, песчаника, торфяных ям, пустошей, гор -- Глендованских, Деривигских. Одним словом, "изорванная страна", как называют ее англичане. Многочисленные бухты, губы, представляют воронкообразные углубления, в которых свирепствуют со страшной силой бури, нагоняемые сюда океаном. Донегаль по своему расположению более всех подвержен натискам вихрей. Берега должны быть железной крепостью, чтобы устоять против этих северо-западных ветров.
   И именно Донегальской бухте с портом того же названия, бухте, напоминающей своим видом пасть акулы, приходится вдыхать атмосферные потоки, насыщенные испарениями волн. Поэтому город, расположенный внутри бухты, обвеян ветром во все времена года. Ряд холмов служит плохой защитой от ураганов, наносимых океаном, и сила ветра ничуть не ослабевает, когда производит свой натиск на деревушку Рендок, находящуюся в семи милях за Донегалем.
   Деревушка? Нет, даже не деревушка, а десяток изб, стоящих посреди пустоши, оживляемой ручейком-струйкой летом и обращающимся в бурный поток зимой. От Донегаля до Рендока ни малейшей проторенной дороги. Только тропинки, едва проезжие для местных таратаек, с запряженными в них ирландскими лошадьми, отличающимися осторожной, верной поступью. Редко-редко когда проедет так называемый "jaunting car". Если Ирландия и начала уже пользоваться железной дорогой, то все же тот день, когда она будет проложена по всем направлениям в графствах Ульстера, нам кажется весьма отдаленным. Да и к чему? Селения и деревеньки в нем встречаются очень редко. Переезды имеют более целью фермы, чем селения.
   Однако кое-где встречаются замки, окруженные зеленью, чарующие взор своими фантастическими украшениями англосаксонской архитектуры. Так, между прочим, около мильфордских берегов, ближе к северо-западу высится барское строение Каррикхарта с прилегающими к нему девяноста акрами, составляющими собственность графа Лейтрима.
   Хижины или избушки деревеньки Рендок, крытые соломой, представляют плохую защиту против зимних дождей. Они сделаны из ссохшейся грязи с примесью камней и испещрены щелями. Если бы не струйки дыма, выходящие из отверстий в крышах, никому бы и в голову не пришло, что эти конуры служили жилищем для людей. Дым этот получался не от сжигаемого дерева или каменного угля, а от торфа, извлекаемого из соседнего болота, порыжелого, с темными водяными пятнами, покрытого вереском и доставляющего единственное топливо всем бедным жителям Рендока.
   Если в этой суровой местности не рискуешь умереть от холода, зато можно легко умереть с голоду. Ничто здесь не дозревает, кроме картофеля.
   Но что еще может добавить к нему донегальский крестьянин? Иногда разве гуся или утку, и то скорее диких, чем домашних. Что касается дичи, зайцев, то они принадлежат лендлорду. В оврагах, правда, бродят иногда несколько коз, дающих немного молока, да черные свиньи, усердно разыскивающие скудные объедки. Свинья и является настоящим другом, самым близким домашним животным, каким считается собака в других, менее злосчастных краях. Это "джентльмен, дающий доход", по местной поговорке, передаваемой m-lle де Бове.
   Вот какова внутренность одной из самых плохоньких хижин рендокской деревеньки: одна-единственная комната, запертая покоробившейся, изъеденной червями дверью; справа и слева -- по дырке, пропускающей сквозь солому свет и воздух; на полу слой грязи; на стенах узоры из паутины; в глубине очаг с трубой, подымающейся до кровли; в углах подстилки из соломы. Из мебели -- сломанный табурет, изувеченный стол, покрытая плесенью скамейка, самопрялка со скрипящим колесом. Из посуды -- кастрюля, сковорода, несколько тарелок, никогда не вымытых, а только обтертых, да несколько бутылок, в которые набирали воду, выпив заключавшийся в них виски. По стенам висели какие-то отрепья, потерявшие вид одежды, и грязное отвратительное белье мокло в кадке или сохло на прутьях за домом. А на столе, на самом виду -- пучок розог, обломанных от частого употребления.
   Это была нищета во всей своей наготе -- нужда, гнездящаяся среди бедных кварталов Дублина или Лондона, в Клеркенуеле, в Сент-Жильсе, Мерилебоне, Уайтчепеле -- ирландская нищета, самая ужасная. Воздух, правда, не заражен в этих Донегальских ущельях; в них легко дышится благодаря живительной атмосфере гор; легкие не отравляются миазмами и зловонными испарениями больших городов.
   Само собой понятно, что матрас, набитый соломой, предназначался Харде, а соломенная подстилка и розги -- детям.
   Хард! Да, так называли ее: это означало "черствая", и она вполне заслужила свое имя. Это была отвратительнейшая мегера, от сорока до пятидесяти лет, длинная, худая, всклокоченная, со свирепым взглядом из-под рыжих бровей, с клыками вместо зубов, костлявыми, похожими больше на лапы руками в пальцами-когтями, распространяющая вокруг себя спиртной запах. Она была одета в грязную рубаху и изодранную юбку, с босыми ногами, покрытыми такой крепкой кожей, что даже острые камни не могли их исцарапать.
   Этот драгун в юбке занимался пряжей льна -- занятие, общепринятое в ирландских деревнях, а среди крестьянок Ольстера в особенности. Лен растет здесь довольно удовлетворительно и служит доходной статьей, конечно, ничтожной в сравнении с тем, что мог бы дать хороший урожай зерна.
   Но, кроме этой работы, Хард исполняла и другие обязанности: она брала на воспитание маленьких детей, поручаемых ей "baby farming".
   Когда городские приюты переполнены или здоровье несчастных малюток требует деревенского воздуха, их посылают к этим матронам, торгующим материнскими заботами, как торговали бы каким угодно товаром, за три-четыре фунта в год. Когда ребенок достигает шестилетнего возраста, его возвращают в приют. Впрочем, сумма, получаемая за его содержание, так ничтожна, что не приносит ни малейшей выгоды. Поэтому, попадая в руки бессердечной женщинычто по большей части и бывает, -- ребенок погибает от дурного ухода и недостатка пищи. И сколько проливается таких детских, никем не видимых слез!.. Так было по крайней мере до 1889 года, когда был издан закон о защите детей. Благодаря строгому надзору за женщинами, бравшими детей на воспитание, смертность малышей значительно уменьшилась.
   Но в описываемое нами время такого строгого надзора почти не существовало. В хижине Хард нечего было опасаться посещения надзирателя или доноса на нее соседок, таких же очерствелых, как и она сама.
   Донегальский приют поручил ей воспитывать троих детей -- двух девочек от четырех до шести лет и мальчика двух лет и девяти месяцев.
   Это были, конечно, или покинутые дети, или сироты, предоставленные общественному попечению. Родителей их никто не знал, и они должны были, по всей вероятности, остаться навсегда неизвестными. По возвращении в Донегаль и достижении воспитанниками известного возраста их ожидал рабочий дом -- учреждение столь распространенное не только в городах, но и в селениях и даже в некоторых деревнях Великобритании.
   Как назывались эти дети или, скорее, как назвали их в приюте? Им дали первое попавшееся имя. Впрочем, имя самой маленькой девочки не представляет интереса, так как ей предстояло умереть. Старшую девочку называли Сисси -- уменьшенное от Цецилии. Это был красивый ребенок, с белокурыми волосами, которым уход придал бы блеск и мягкость, с большими голубыми глазами, умными и добрыми, но уже отуманенными от частых слез; черты были вытянуты, лицо бесцветно, грудь впалая, тело худое и костлявое. Вот до какого состояния она была доведена дурным уходом! Но покорная и терпеливая от природы, она покорялась этой жизни, не воображая даже, что могло быть иначе. Да и откуда она могла знать, что есть люди, которых ласкает и бережет мать, которые не чувствуют недостатка ни в поцелуях, ни в хорошей одежде, ни в пище? Разумеется, не в приюте, где к детям относились не лучше, чем к животным.
   Если бы спросили, как зовут мальчика, то получили бы ответ, что имени у него нет никакого. Его нашли на углу улицы Донегаля шестимесячным малюткой, завернутым в кусок толстого полотна, с посиневшим лицом и еле живого. В приюте никто не позаботился дать ему имя. Забывчивость, конечно! Обыкновенно его звали Малышом, и, как мы видим, это прозвание так за ним и осталось.
   По всей вероятности, несмотря на предположения Грипа и мисс Анны Уестон, никому и в голову не приходило, что он мог принадлежать богатым родителям, у которых был украден. Такое бывает только в романах!
   Из троих детей, отданных на попечение этой мегере, Малыш был самый маленький. Темноволосый, с блестящими глазами, обещающими быть энергичными впоследствии, если только их не закроет преждевременная смерть, со сложением, могущим стать крепким, если отравленный воздух ужасного жилища и недостаток пищи не ослабит его развития, поразив рахитизмом, но, во всяком случае, обладающий большой жизненной силой, этот малютка умел устоять против окружающих его гибельных условий. Вечно голодный, он весил гораздо меньше, чем полагается в его возрасте. Дрожа от холода, в продолжение всей зимы он был прикрыт сверх дырявой рубашки старым куском сукна с прорезанными двумя дырками для рук. Но его голые ножки ступали крепко по замерзшей земле. Самый незначительный уход дал бы возможность развиться как следует этой хрупкой человеческой машине, обратив ее со временем во вполне годную для усиленного труда. Но откуда мог он ожидать такого ухода и забот о себе?..
   Несколько слов о младшей девочке. Ее истощала продолжительная лихорадка. Жизнь понемногу покидала ее, точно вода, выливающаяся по капле из сосуда. Ее бы следовало лечить, но лечение стоит денег. Ей нужен был врач, но какой же врач приедет в Донегаль к ребенку, родившемуся неизвестно где в этой несчастной стране покинутых детей? Поэтому Хард не считала даже нужным беспокоиться. Если ребенок умрет, приют доставит ей другого и она ничего не потеряет из тех шиллингов, которые получает за их "воспитание".
   Говоря правду, водка, виски, портер не наполняли рендокские ручьи и потому поглощали большую часть этих денег. И в настоящую минуту из пятидесяти шиллингов, полученных Хард за детей на весь год, оставалось не более десяти или двенадцати. Каким же образом она удовлетворяет потребности своих питомцев? Если ей не угрожала опасность умереть от жажды, так как несколько бутылок оставалось еще спрятанными в углу хижины, то дети рисковали погибнуть от голода.
   Таковы были обстоятельства, о которых и размышляла теперь Хард, насколько ей это позволял ее пропитанный алкоголем мозг. Попросить прибавки в приюте?.. Бесполезно, все равно откажут. Было слишком много других покинутых и несчастных детей, которым приходилось помогать. Неужели ей придется отдать детей обратно? Но ведь тогда она лишится своего насущного хлеба или, вернее, "насущной водки". Это-то и мучило более всего, а вовсе не то, что ее питомцы со вчерашнего дня ничего не ели.
   Результатом грустных размышлений являлось новое пьянство Хард. И так как обе девочки и маленький мальчик не могли удержаться от плача и стонов, то она била их. На просьбу о хлебе отвечала таким пинком, что бедный ребенок отлетал в сторону, на мольбы отвечала кулаками. Так не могло долго продолжаться. Ей все же придется истратить те несколько шиллингов, которые еще звенели у нее в кармане, чтобы купить хоть ничтожное количество пищи, так как в кредит ей никто не поверит...
   -- Нет, нет! -- повторяла она. -- Пусть они лучше перемрут с голоду!
   Стоял октябрь. В полузакрытой хижине с дырявой крышей, пропускавшей дождь, было холодно и сыро. Ветер свободно дул по всей комнате, тощее пламя торфа не могло поднять в ней температуру. Сисси и Малыш, тесно прижавшиеся друг к другу, не могли согреться.
   В то время как больная девочка дрожала в лихорадке на грязной соломе, мегера бродила нетвердыми шагами по комнате, хватаясь за стены, старательно избегаемая Малышом, которого бы она не замедлила отбросить, если бы он попался ей под ноги. Сисси, стоя на коленях перед больной девочкой, смачивала ей губы холодной водой. Иногда она оборачивалась, взглядывая на очаг, в котором угасал торф. Кастрюля не стояла на огне, так как в ней нечего было варить.
   Хард между тем ворчала про себя:
   -- Пятьдесят шиллингов!.. Как будто можно прокормить ребенка на пятьдесят шиллингов!.. И если бы я попросила у них прибавки, у этих патриотических мерзавцев, они послали бы меня к черту!
   Она была, конечно, права, но если бы ей и дали прибавку, то детям от этого не стало бы лучше.
   Накануне съели остаток похлебки из овсяной муки, и с тех пор никто ничего не ел -- ни дети, ни сама Хард. Она поддерживала себя водкой и решила не тратить на еду ни одного из оставшихся у нее пенни. Значит, надо идти на улицу искать шелуху от картофеля, которая бы могла пойти на ужин.
   В это время на улице послышалось громкое хрюканье. Дверь с шумом распахнулась, и в хижину вошла громадная свинья.
   Голодное животное принялось обнюхивать все углы, отыскивая пищу. Хард, заперев дверь, не подумала даже прогнать свинью. Она смотрела на животное безучастным взглядом пьяницы, которого ничто не поражает.
   Сисси и Малыш вскочили, испугавшись свиньи. Роясь в мусоре, животное благодаря чутью нашло в сером торфе случайно уроненную, вероятно, большую картофелину. Зарычав, она с жадностью схватила ее зубами.
   Малыш заметил это. Бросившись на свинью, вырвал картофелину, рискуя быть затоптанным и укушенным.
   Животное сначала не двигалось; но придя вдруг в ярость, бросилось на ребенка. Малыш попробовал было увернуться и убежать, держа кусок картофеля в руке. Пьяная женщина, одуревшая, смотрела на происходившее и наконец поняла. Схватив палку, она принялась колотить свинью, которая ни за что не хотела уступить добычи. Сыпавшиеся на свинью удары могли размозжить Малышу голову, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не постучали в дверь.
  
  

Глава одиннадцатая -- СТРАХОВАЯ ПРЕМИЯ

  
   Хард остановилась в недоумении. Никогда никто не стучался к ней. Никому это и в голову не приходило. Да и зачем было стучаться, когда можно было прямо войти?
   Дети стояли, прижавшись в углу, доедая с жадностью остатки картофеля.
   Раздался снова стук в дверь, на этот раз более сильный. Стук не мог принадлежать властному или нетерпеливому посетителю. Был ли это какой-нибудь несчастный нищий, просивший подаяния?.. Подаяния, в такой-то трущобе!.. А между тем, судя по стуку, было похоже на то.
   Хард выпрямилась и, стараясь устоять на ногах, сделала угрожающий жест детям. Возможно, что за дверью был надзиратель, присланный из Донегаля, и не надо было допускать, чтобы Малыш и девочка проговорились о своем голоде.
   Дверь открылась, и свинья, воспользовавшись этим, выскочила с громким хрюканьем, едва не сбив с ног человека, остановившегося на пороге. Тот же, вместо того чтобы рассердиться, готов был, кажется, даже извиниться за беспокойство.
   -- Что вам угодно? Кто вы такой? -- спросила грубо Хард, загораживая вход.
   -- Я агент, -- ответил человек.
   Агент?.. Это слово заставило ее отступить. Неужели были агенты у приюта? До сих пор никто никогда не приезжал оттуда в Рендок. Во всяком случае, не успел он войти, как Хард сейчас же ошеломила его своим красноречием.
   -- Извините, сударь, извините!.. Вы попадаете как раз в минуту уборки... А эти дорогие малютки, взгляните, какой у них здоровый вид! Они только что кончили свой сытный обед из супа с кашей... То есть девочка и мальчик, понятно... потому что та малютка больна, у нее лихорадка, которую ничем нельзя остановить. Я собиралась сейчас ехать за доктором в Донегаль... Бедные детки, я их так люблю!
   Хард была в эту минуту похожа на тигрицу, ласкавшуюся, как кошка.
   -- Господин инспектор, -- продолжала она, -- нельзя ли получить из приюта немного денег для покупки лекарства?.. Мне ведь хватает только на пищу...
   -- Я вовсе не инспектор, матушка, -- ответил человек слащавым голосом.
   -- Так кто же вы? -- спросила она уже грубо.
   -- Я агент страхового общества.
   Это был один из тех маклеров, которых всегда так много бродит по ирландским деревням. Они занимаются страхованием жизни детей, что почти равносильно смертному приговору над бедными малютками. Дело в том, что за несколько пенсов, уплачиваемых ежемесячно отцами или матерями, -- об этом даже подумать страшно, родными или воспитателями, существами, такими же отвратительными, как Хард, они имеют право на получение премии в случае смерти застрахованного ребенка. Недаром Дей, председатель уголовного суда в Уильтшайре, назвал эти учреждения бичами, позорными распространителями преступлений.
   С тех пор, правда, произошло заметное улучшение в положении детей благодаря закону 1889 года, и нет ничего удивительного, что учреждение "Национального Общества для защиты детей от жестокого обращения" принесло благодетельные результаты.
   Но можно ли не удивляться, не устыдиться, что в конце XIX века такой закон понадобился для цивилизованной нации, закон, обязывающий родителей, родственников или опекунов кормить и доставлять все необходимое для существования вверенных им детей? И это под угрозой каторжных работ!
   Да! Понадобился закон там, где должно было быть достаточно врожденного инстинкта!
   Но в описываемое нами время покровительство это не распространялось на детей, вверенных попечениям деревенских воспитательниц.
   Агент, пришедший к Хард, был человек лет сорока пяти, с хитрым выражением лица, уверенными манерами и убедительной речью -- тип маклера, думающего лишь о выгоде, для приобретения которой все средства хороши. Обмануть мегеру, сделать вид, что не замечает, в каком ужасном состоянии находились дети, даже похвалить ее за заботу о них -- вот средство, которым он надеялся достичь цели.
   -- Если я вас не очень обеспокою, сказал он, -- то не потрудитесь ли вы выйти со мной на минуту?..
   -- Вам надо что-нибудь сказать мне? -- спросила подозрительно Хард.
   -- Да, мне нужно переговорить с вами об этих детках, но я не могу позволить себе говорить при них о вещах, которые могли бы огорчить их...
   Оба вышли из хижины, заперев за собой дверь.
   -- У вас, значит, трое детей?..
   -- Да.
   -- Ваши собственные?
   -- Нет.
   -- Вы их родственница?..
   -- Нет.
   -- Значит, они даны вам Донегальским приютом?.,
   -- Да.
   -- Должен заметить, что трудно было бы поместить их в лучшие руки... А все же, несмотря на самые лучшие заботы, случается, что эти малютки заболевают... Ведь детский возраст хрупок, и мне показалось, что одна из ваших девочек...
   -- Я делаю все, что могу, сударь, -- ответила Хард, которой удалось выдавить слезу из своих волчьих глаз. -- Я слежу день и ночь за детьми... я отказываю себе в пище, лишь бы они были сыты... Приют отпускает так мало на их содержание... Около трех фунтов в год!..
   -- Да, этого недостаточно, и надо иметь особую любовь, чтобы так заботиться о детях, как это делаете вы... Итак, у вас на попечении две девочки и мальчик?..
   -- Да.
   -- Сироты, вероятно?..
   -- Надо полагать.
   -- Девочкам от четырех до шести лет, а мальчику года два с половиной?..
   -- Да, а для чего вы это спрашиваете?
   -- Сейчас узнаете...
   Хард взглянула на него искоса.
   -- Конечно, -- продолжал он, -- воздух очень чист в Донегале, все гигиенические условия превосходны... А между тем детки так нежны, что, несмотря на ваши усиленные заботы, вы все же можете, -- простите, что мне приходится вас омрачать такими мыслями, -- лишиться одного из них... Вам следовало бы их застраховать.
   -- Застраховать?..
   -- Да, застраховать в вашу пользу...
   -- В мою пользу? -- вскричала Хард, глаза которой сразу оживились.
   -- Я вам сейчас разъясню... Уплачивая страховой компании по несколько пенсов в месяц, вы получите премию в два или три фунта, если который-нибудь из детей умрет...
   -- Два или три фунта? -- повторила Хард.
   Агент, видимо, мог надеяться, что предложение его будет принято.
   -- Это все так делают, -- продолжал он слащавым голосом. -- У нас застраховано уже несколько сот детей донегальских ферм. И если ничто, конечно, не может утешить при смерти ребенка, то все же является некоторым... возмещением получение в это тяжелое для семьи время нескольких золотых гиней, выдаваемых нашим страховым обществом...
   Хард схватила маклера за руку.
   -- И их действительно дают... и без затруднений?.. -- спросила она прерывающимся голосом, оглядываясь по сторонам.
   -- Без всяких затруднений. Как только врач даст свидетельство о смерти ребенка, надо явиться к представителю общества в Донегаль.
   Затем, вынув из кармана бумагу, агент добавил:
   -- У меня есть готовые полисы, и если бы вы согласились подписаться вот здесь внизу, вам бы пришлось менее беспокоиться о будущем. Позволю себе заметить, что в случае смерти одного из детей, -- а это, и несчастью, всегда может случиться, -- премия облегчила бы вам содержание других... Ведь действительно, приют отпускает слишком мало...
   -- И сколько я должна платить? -- спросила Хард.
   -- По три пенса в месяц за каждого ребенка, то есть всего по девять пенсов.
   -- Вы согласитесь застраховать и младшую?
   -- Конечно, хотя мне показалось, что она серьезно больна! Если вам не удастся спасти ее, вы получите два фунта, понимаете, два фунта! И заметьте, что все это делается нашим обществом для блага маленьких созданий. В наших интересах, чтобы они как можно дольше жили, так как жизнь их приносит нам доход! Мы бываем очень огорчены, когда кто-нибудь из них умирает!
   Впрочем, они не очень-то огорчались, эти высоконравственные страхователи, если только смертность не превышала определенной нормы. И, предлагая включить в страховку маленькую умирающую, агент был уверен в выгодном деле, основываясь на выраженной его директором мысли:
   -- После смерти застрахованного ребенка появляется еще более желающих страховать жизнь детей.
   Это была правда, как и то, что некоторые не останавливались перед преступлением для получения премии; но такие случаи были редки, поспешим заметить это.
   Казалось бы, страховые общества, как и их клиенты, должны находиться под строгим надзором. Но в глуши, как и в этой деревушке, не существовало никакого контроля, и агент мог совершенно спокойно войти в сделку с отвратительной Хард, хотя и догадывался, на что она способна.
   -- Ну что ж, матушка, -- продолжал он убеждать женщину, -- неужели вы не понимаете вашей выгоды?
   Однако та все еще не решалась истратить девять пенсов, даже зная, что в скором времени получит премию за маленькую умершую.
   -- Так сколько это будет стоить? -- переспросила Хард, словно надеясь на уступку.
   -- По три пенса в месяц на каждого ребенка, то есть всего девять пенсов.
   -- Девять пенсов!
   И она пробовала торговаться.
   Это бесполезно, -- заметил наконец агент. -- Подумайте только, что, несмотря на ваши заботы, ребенок этот может умереть не сегодня... так завтра... и вы получите от общества два фунта... Решайтесь же, уверяю вас... подпишите...
   У него были с собой и перо, и чернила. Подпись, поставленная на полисе, была равносильна заключению договора.
   ...Хард вынула из кармана деньги, отсчитав агенту девять пенсов из последних остававшихся у нее десяти шиллингов.
   Агент, собираясь уходить, обратился к ней со словами:
   -- Хотя просить вас заботиться об этих детях является совершенно лишним, я все же вверяю их вам от имени нашего страхового общества, являющегося для детей поистине провидением. Мы -- представители Бога на земле, Бога, вознаграждающего за милостыню, поданную несчастным. До свидания же, до свидания! Через месяц я приду к вам опять за получением маленькой суммы и надеюсь найти всех питомцев в добром здравии, даже больную малютку, которая, думаю, скоро поправится. Разумеется, благодаря вашему самоотверженному уходу! Не забывайте, что в нашей старой Англии жизнь каждого человека имеет громадную цену и каждая смерть является убытком для общественного капитала. До свидания, матушка, до свидания!
   Хард, неподвижная, смотрела вслед удалявшемуся агенту. До сих пор дети доставляли ей лишь несколько гиней в год, а оказывалось, что в случае их смерти можно получить разом столько же! А девять пенсов, которые она заплатила, -- только от нее же зависит, выдать или не выдать их во второй раз!
   Зато, вернувшись в хижину, каким взглядом окинула она несчастных малюток, взглядом коршуна, видящего беспомощных птиц, притаившихся в ветвях. Казалось, Малыш и Сисси поняли ее и инстинктивно отступили, точно руки этого чудовища собирались задушить их.
   Хард понимала, что следовало действовать осторожно. Трое сразу умерших детей могли бы возбудить подозрение. Значит, оставшиеся восемь или девять шиллингов пойдут на поддержку их существования на некоторое время. О, каких-- нибудь три-четыре недели, не больше! Когда агент придет, он получит опять девять пенсов, но страховая премия возместит ей все расходы. Она теперь уже не собиралась возвращать детей в приют.
   Пять дней спустя маленькая девочка умерла, оставаясь без всякого лечения.
   Это произошло 6 октября, утром. Хард, отправляясь выпить, оставила детей в хижине, заперев их, как и обычно, на ключ. Больная была в агонии. Ничего, кроме воды, ей не давали. Ребенок дрожал от холода, обливаясь в то же время потом. Ее широко раскрытые глаза точно прощались с миром, выражая недоумение. "Для чего я родилась... для чего?" -- казалось, спрашивала девочка.
   Сисси смачивала ей слегка виски водой.
   Малыш, прижавшись в углу, смотрел так, будто перед ним была клетка, готовая открыться и выпустить заключенную в ней птичку.
   Услышав новый жалобный стон девочки, он спросил:
   -- Неужели она умрет?
   -- Да, -- ответила Сисси, -- и она пойдет на небо!
   -- Значит, на небо иначе нельзя попасть, как через смерть?
   -- Да, иначе нельзя!
   Несколько минут спустя несчастная девочка содрогнулась в последний раз, и ее детская душа отошла в вечность.
   Сисси в испуге бросилась на колени. Малыш, подражая подруге, встал также на колени перед крошечным телом.
   Когда Хард пришла домой, она подняла крик, затем выбежала на улицу, повторяя громко:
   -- Умерла, умерла!
   На ее стоны мало кто обратил внимание. Да и какое было дело всем этим несчастным до смерти ребенка! Точно мало детей на свете. Народятся новые! Уж в этом-то недостатка никогда не будет!
   Разыгрывая эту комедию, Хард имела в виду свои интересы, она боялась за свою премию.
   Ей еще надо было бежать в Донегаль получить свидетельство от врача страхового общества о смерти. Необходимая формальность для получения премии.
   Хард поэтому отправилась к нему в тот же день, оставив маленькую покойницу на попечении детей.
   Она вышла из Рендока около двух часов дня, а так как надо было пройти по шести миль туда и обратно, то, разумеется, не могла вернуться ранее восьми или девяти часов вечера.
   Сисси и Малыш были заперты в хижине. Мальчик, сидя неподвижно у погасшего очага, боялся двинуться. Сисси оказывала маленькой покойнице больше забот, чем той пришлось испытать за всю свою краткую жизнь. Она вымыла ей лицо, причесала, сняла с нее грязную, рваную рубашку, заменив ее висевшей на гвозде чистой салфеткой. Это маленькое тело не могло иметь другого савана и не могло иметь другой могилы, чем та яма, в которую ее кинут.
   Потом Сисси поцеловала девочку. Малыш хотел было сделать то же, но его вдруг обуял страх.
   -- Уйдем, уйдем! -- сказал он Сисси.
   -- Куда?
   -- Прочь отсюда! Пойдем.
   Сисси отказалась. Она не хотела покинуть покойницу. К тому же и дверь была заперта.
   -- Уйдем, уйдем! -- повторял Малыш.
   -- Нет, нет! Надо остаться!
   -- Она совсем холодная, и нам тоже холодно, холодно! Уйдем, Сисси, а то она возьмет нас с собой, туда!
   Мальчика охватил ужас. Ему казалось, что он тоже непременно умрет, если не уйдет отсюда.
   Начинало смеркаться. Сисси зажгла огарок, всунутый в деревяшку, и поставила около умершей.
   Малыш еще больше испугался, когда огонь замелькал по окружавшим его предметам. Он очень любил Сисси, и любил как старшую сестру. От нее только и видел ласку. Но остаться в этом доме не мог, это было выше его сил.
   И, подбежав к двери, он начал рыть у порога землю руками, ломая ногти; вскоре ему удалось сделать достаточное отверстие, чтобы пролезть в него.
   -- Уйдем, уйдем! -- снова попросил он.
   -- Нет, -- ответила Сисси, -- я не хочу. Она останется одна... Я не хочу!
   Малыш бросился ей на шею, обнял ее, поцеловал. Затем пролез в сделанную им у двери дыру и исчез.
   Несколько дней спустя Малыш, бродя по окрестностям, попал в руки хозяина марионеток, и нам известно, что из этого вышло.
  
  

Глава двенадцатая -- ВОЗВРАЩЕНИЕ

  
   В настоящее время Малыш был вполне счастлив и нисколько не помышлял о будущем. А между тем будущее ведь есть не что иное, как настоящее, возобновляющееся с каждым новым днем.
   Иногда, правда, перед ним смутно проносились образы прошлого. Он вспоминал девочку, жившую вместе с ним у злой старухи. Сисси должно быть теперь около одиннадцати лет. Что с нею? Не умерла ли она, как и та девочка?.. И говорил себе, что непременно ее когда-нибудь разыщет. Он был ей признателен за милые заботы о нем, и его благодарное сердце привыкло считать ее своей сестрой.
   Был еще и Грип, добрый Грип, которому он был стольким же обязан, как и Сисси. Прошло уже полгода со времени пожара в приюте Ragged school, и Малыш за это время немало пережил перемен. А что сталось с Грипом?.. Он, конечно, жив. Такие чудные сердца не могут перестать биться так, вдруг, ни с того ни с сего! Следует, скорее, умирать таким людям, как Хард и Торнпип, о которых никто, конечно, и не пожалеет... Но такие звери живучи!
   Так рассуждал Малыш и, понятно, рассказывал о своих прежних друзьях обитателям фермы. Мартен Мак-Карти ездил разузнавать о прошлом Малыша, но про Сисси ничего не было известно, так как она исчезла из рендокской хижины.
   Что касается Грппа, то бедный малый, едва оправившись от ушибов, не имея более пристанища, покинул город и скитался, вероятно, ища работы. Это было большим огорчением для Малыша: чувствовать себя счастливым, когда кто-то из друзей несчастлив. Мартен охотно принял бы Грипа на ферму, для него нашлась бы работа, но никто не знал, где тот находится. Свидятся ли они когда-нибудь? Почему не надеяться на это?
   Ближайшие от семьи Мак-Карти фермы находились в двух-трех милях. В Нижней Ирландии арендаторы обыкновенно не имеют между собой никаких сношений. Трали -- главное место в графстве, отстояло в двенадцати милях, и Мартин или Мюрдок наведывались туда лишь по необходимости -- в дни базара.
   Ферма принадлежала к приходу Сильтона -- деревни, находившейся от нее в пяти милях и состоявшей из нескольких десятков домов. По воскресеньям запрягалась тележка, в которой женщины ездили к обедне; мужчины шли пешком. Бабушка, с разрешения кюре и по старости лет, оставалась по большей части дома, исключая самых больших праздников.
   Малыш теперь тоже посещал церковь. Это уже не был испуганный, оборванный ребенок, пробиравшийся со страхом в Галуейский собор и прятавшийся за выступы. Он теперь не боялся, что его прогонят, и не дрожал перед церковным старостой. Нет, он сидел на скамье рядом с Мартиной и Китти, слушал пение, вторил ему нежным голосом, следил за обедней по книжке с картинками, подаренной ему бабушкой. Он теперь был мальчиком, которого можно было показать кому угодно, хорошо одетым и всегда чистеньким.
   По окончании обедни опять садились в тележку и возвращались домой. В эту зиму шел часто снег и дул холодный ветер. Поэтому у всех синели от холода лица и краснели глаза.
   Но у бабушки в ожидании их уже пылало в очаге яркое пламя. Все садились к столу, на котором стояли капуста, варенная с салом, блюдо горячего картофеля и яичница, для которой все яйца были взяты по номерам.
   Затем день проходил в чтении, в разговорах, если погода не позволяла выйти. Малыш, серьезный и внимательный, поучался, слушая старших.
   Приближалось время полевых работ. Зима не была особенно холодна, и можно было ожидать скоро теплых дней. Значит, посев будет производиться при благоприятных условиях. Арендаторы не будут принуждены покинуть фермы, как это случалось в неурожайные годы, когда выселялись целые приходы {С 1870 года фермеры не могут быть выселены, не получив вознаграждения за обработку земли.}.
   Но и на этой ферме были, как говорится, тучи, омрачавшие горизонт.
   Два года тому назад второй сын, Пат, уехал на торговом судне "Guardian", принадлежащем фирме Маркарда в Ливерпуле. От него было два письма. Со времени получения последнего письма прошло около десяти месяцев -- и никаких известий. Мартен написал в Ливерпуль, но ответ получился неутешительный. Фирма Маркарда не скрывала своих опасений относительно этого судна.
   Поэтому на ферме постоянно говорили о Пате, и Малыш прекрасно понимал, сколько беспокойства причиняла эта неизвестность относительно участи Пата. Нельзя поэтому удивляться, что вся семья ждала с таким нетерпением утренней почты. Мальчуган поджидал ее всегда на дороге, соединяющей эту часть графства с главным его городом. Завидя издали почтовую тележку ярко-красного цвета, он бежал ей навстречу со всех ног, чтобы узнать, не было ли письма на имя Мартена Мак-Карти.
   Здесь почта прекрасно организована даже по самым глухим окраинам Ирландии. Почтальон останавливается чуть не у каждых дверей для раздачи или приема корреспонденции. На стенах, на столбах прибиты почтовые ящики, даже на деревьях висят мешки, из которых почтальон вынимает проездом письма.
   К несчастью, не было ни одного письма ни от Пата, ни от фирма Маркарда. С тех пор как "Guardian" видели в последний раз у берегов Австралии, о нем не приходило известий.
   Бабушка ужасно грустила. Пат был ее баловнем. Она только о нем и говорила -- ведь в ее лета она могла умереть, не дождавшись внука. Малыш утешал ее как умел.
   -- Он вернется, -- убежденно говорил он. -- Я его еще не знаю, но должен непременно узнать... так как он принадлежит вашей семье.
   -- И он будет тебя так же любить, как и мы все, -- отвечала бабушка.
   -- А ведь как хорошо быть моряком, бабушка! Жаль только, что приходится расставаться на долгое время! Разве нельзя отправиться в плавание всем семейством?..
   -- Нет, нельзя, дитя мое, и, когда Пат уехал, мне стало очень грустно... Как счастливы те, которые могут никогда не расставаться! Наш мальчик мог оставаться на ферме, ему нашлась бы работа, и мы бы теперь не мучились от беспокойства!.. Но он этого не захотел... Да сохранит его Бог!.. Не забывай молиться за него!
   -- Нет, бабушка, я никогда не забываю молиться за него и за всех вас!
   Пахать землю начали в апреле. Тяжелый труд, потому что земля была тверда. Пришлось нанять несколько человек поденщиков, так как Мартен и двое его сыновей не могли со всем управиться. Когда наступает время посева, каждая минута дорога.
   В то же время и скоту было пора покинуть стойла. Свиней выгоняли прямо на улицу и на двор. Коров отправляли на огороженные пастбища; их выгоняли утром и загоняли вечером. Но овцы, питавшиеся в продолжение зимы соломой, капустой и репой, требовали постоянного присмотра: их надо было гонять то на один луг, то на другой; и Малыш был вполне подходящим для них пастухом.
   У Мартена Мак-Карти было не более сотни овец, но хорошей, шотландской породы, с длинной шерстью, скорее серой, чем белой, с черной мордочкой и такого же цвета ногами. Когда Малыш погнал их в первый раз на пастбище, отстоявшее за полмили от фермы, он чувствовал известную гордость от сознания исполняемой им обязанности. Это блеющее стадо, находившееся у него под началом, несколько баранов, шедших впереди, ягнятки, прижимавшиеся к своим матерям... Какая это была ответственность! Если кто-нибудь из них заблудится... или вдруг покажутся волки... Нет, с такой собакой, как Бирк, да с ножом за поясом нечего было бояться!
   Он уходил рано утром, положив в мешок большой ломоть хлеба, кусок сала и крутое яйцо, что было для него вполне достаточно до ужина. Он считал овец перед уходом на пастбище та, пересчитывал их опять по возвращении. Так же поступал он и с козами, которые пользовались большей свободой и которых собаки не стерегли.
   В первые дни Малыш выгонял свое стадо, когда солнце еще только начинало всходить. Со стороны заката еще мерцали несколько звезд. Он видел, как они понемногу потухали, точно задуваемые ветром. Солнечные лучи, трепетавшие сквозь рассвет, достигали до него, горя тысячами огней в покрытой росой траве и в песке. В это же время на поле Мартен и Мюрдок шли за плугом, оставлявшим за собой прямую темную полосу. Сим кидал семена, которые борона должна была вскоре покрыть легким слоем земли.
   Надо заметить, что Малыш, еще только начинавший жить, обращал всегда больше внимания на практическую сторону вещей. Он не задумывался над тем, каким образом из простого зерна вырастает колос, а интересовался лишь, сколько в каждом колосе может быть зерен пшеницы, ячменя или овса. Он собирался записать это, так же как записывал, сколько было яиц в запасе. У него была врожденная склонность к таким подсчетам. Он предпочел бы лучше сосчитать звезды, чем любоваться ими.
   Солнце восхищало его не своим светом, а теплом, распространяющимся по земле. Говорят, что слоны в Индии приветствуют дневное светило, когда оно показывается на горизонте, и Малыш подражал им, удивляясь овцам, ничем не выражавшим своих чувств, даже благодарным блеянием. А между тем не благодаря ли солнцу тает снег, покрывающий землю? Отчего же в полдень, вместо того чтобы смотреть радостно на него, они все собираются в кучу, повернув к нему спину, обратив головы к середине кучи? Положительно, овцы неблагодарные животные!
   По большей части Малыш оставался совсем один на лугу. Иногда только Мюрдок или Сим подходили к нему; не для того чтобы его проверять, так как вполне доверяли ему, но просто чтобы поболтать.
   -- Ну, как дела? -- говорили они. -- Хороша ли трава?
   -- Очень хороша, господин Мюрдок.
   -- А овцы себя хорошо ведут?
   -- О да, Сим. Спроси у Бирка, ему никогда не приходится их кусать!
   Бирк, не отличавшийся красотой, но верный и храбрый, стал неотлучным товарищем Малыша. Оба, положительно, разговаривали между собою целыми часами. Когда мальчик говорил ему что-нибудь, глядя прямо в глаза, Бирк, не отрывая от него взгляда, вникал, казалось, в слова, отвечая на них помахиванием хвоста. Это были два добрых товарища, одних приблизительно лет и прекрасно понимавшие друг друга.
   С наступлением мая окрестности зазеленели. Луга покрылись густой разнообразной травой. На полях, правда, всходы были еще незначительны и бесцветны, как первые волосы на голове ребенка. Малышу хотелось их подергать, чтобы они скорее выросли. Однажды он сказал об этом Мартену.
   -- Если бы тебя тянули за волосы, неужели ты думаешь, что они выросли бы скорее?.. Нет, мальчуган, тебе бы только было больно, и больше ничего.
   -- Значит, не нужно этого делать?..
   -- Нет, никогда не надо никому делать больно, даже растениям. Предоставь все природе, и, когда из всех этих зеленых ростков выйдут прекрасные колосья, мы их срежем, чтобы получить зерно и солому.
   -- Вы предполагаете, господин Мартен, что в этом году будет хороший урожай?
   -- Да! Есть основания так предполагать. Зима была не особенно сурова, а весной больше солнечных дней, чем дождливых. Дай Бог, чтобы так продолжалось и дальше, и тогда урожай покроет все расходы.
   Были, однако, враги, с которыми приходилось считаться. Это птицы, ловкие и прожорливые, которых всегда такая масса в ирландских деревнях. Бог с ними, с ласточками, питающимися лишь насекомыми в немногие месяцы своего пребывания! Но воробьи, выклевывающие зерна, а в особенности вороны, разрывающие землю, приносят непоправимый вред посевам.
   Ах, противные птицы, как они бесили Малыша! Они словно насмехались над ним! Когда он гнал свое стадо, он спугивал целые тучи ворон, улетавших с громким карканьем. Они были громадной величины, и сильные крылья уносили их очень быстро. Малыш пускался им вдогонку, наускивая Бирка, надсаживавшегося от лая. Но что поделаешь с птицами, к которым нельзя близко подойти?
   Малыша очень огорчало, что чучела, расставленные на поле, нисколько не помогали. Сим умудрился наделать чучел страшного вида, одетых в платье, с длинными руками, двигавшимися от ветра. Дети их бы боялись, но вороны -- нисколько. Вероятно, следовало придумать что-нибудь более страшное и менее мрачное, чтобы чучело не только двигалось, но шумело или кричало.
   Эта мысль, пришедшая Малышу в голову, была приведена в исполнение Симом. Он приделал к голове пугала трещотку, с шумом вертевшуюся от ветра.
   Но вороны, если не напуганные, то немного удивленные первые два дня, на третий уже не обращали на него никакого внимания и, к великому огорчению Малыша, сидели преспокойно на пугале, заглушая трещотку своим карканьем.
   "Положительно, -- размышлял Малыш, -- нет ничего совершенного в этом мире".
   Исключая эти маленькие невзгоды, все шло хорошо на ферме. Малыш был вполне счастлив. В долгие зимние вечера он сделал большие успехи в грамоте и арифметике. Возвращаясь теперь вечером домой, он сейчас же принимался за подсчеты. Им сосчитывались прежде всего яйца, снесенные курами, и цыплята, записанные по номерам сообразно с днем их появления на свет и породой. Выли им сосчитаны поросята и кролики. Это была нелегкая задача для ребенка, и все ценили его труд. Каждый вечер Мартен давал ему условленный камешек, который он клал в горшок. Эти камешки имели для него цену шиллингов. Ведь монета -- это только условная вещь. В горшке находилась и золотая гинея, полученная им в театре, гинея, про которую он почему-то никому не рассказывал. Совершенно ему не нужная, так как он ни в чем не нуждался, она имела в его глазах меньше цены, чем эти маленькие булыжнички, полученные за усердие и хорошее поведение.
   Погода стояла прекрасная, и в последнюю неделю июля приступили к сенокосу. В нем участвовали все обитатели фермы. Косили Мюрдок, Сим и два наемных работника. Женщины расстилали сено для просушки, прежде чем собирать его в стога и складывать в сеновалы. В таком дождливом климате нельзя терять ни одного солнечного дня. Даже Малыш меньше интересовался своим стадом, усердно помогая Мартине и Китти. С каким усердием он загребал сено граблями, стараясь взгромоздить его на стог!
   Так прошел этот год, один из самых счастливых для Мартена на Керуанской ферме. Не о чем было бы сожалеть, если бы не отсутствие Пата. Можно было подумать, что Малыш принес всем счастье. Деньги за аренду и налог можно было заплатить совершенно свободно.
   За зимой, не особенно холодной, последовала ранняя весна, оправдавшая надежды земледельцев.
   Начались опять полевые работы. Малыш снова проводил целые дни с овцами и Бирком. Опять зазеленела трава, и вскоре послышался шелест колеблемых ветром колосьев. Поговаривали о новой жатве, заставлявшей всегда бабушку улыбаться... Да, вскоре Китти должна была подарить всем нового члена семьи Мак-Карти!
   В августе, в самое горячее время сенокоса, один из работников вдруг заболел, и его надо было поскорее заменить каким-нибудь свободным косарем, если только такой найдется. Мартену пришлось бы потерять полдня, чтобы идти в Сильтон. Поэтому он охотно согласился, когда Малыш вызвался идти вместо него.
   Можно было спокойно доверить Малышу отнести письмо по назначению. Пройти пять миль по знакомой дороге не могло его затруднить. Он решил даже отправиться пешком, потому что лошади и осел нужны были для перевозки сена. Покинув ферму рано утром, он надеялся вернуться до полудня.
   Малыш вышел на заре, идя бодрым шагом, с письмом от фермера, которое он должен был передать сильтонскому трактирщику, и с мешком провизии на дорогу.
   Погода была прекрасная, с легким свежим ветерком, и первые три мили были пройдены незаметно.
   Ни в домах, ни на дороге не было ни души. Все работали на полях. На громадном расстоянии виднелись высокие стога сена, которые скоро будут убраны.
   В одном месте дорога прерывалась лесом, который она огибала, удлиняя путь на целую милю. Малыш решил, что лучше идти по лесу, чтобы выиграть время. Он вошел в лес, однако, не без страха, свойственного детям, наслышавшимся рассказов о разбойниках и волках.
   Малыш не прошел и сотни шагов, как увидел человека, лежавшего под деревом.
   Был ли это путешественник, свалившийся от усталости, или просто прохожий, захотевший отдохнуть?
   Малыш стоял и глядел на человека, лежавшего неподвижно.
   Человек спал крепким сном, со скрещенными руками, надвинутой на глаза шляпой. Он казался молодым, лет двадцати пяти, не более. По его грязным сапогам и пыльной одежде нетрудно было догадаться, что он шел издалека.
   Но что особенно привлекло внимание Малыша, это предположение, что человек был моряк. Да, это было несомненно, если судить по костюму и большому покрытому дегтем мешку; на мешке была надпись, которую мальчуган и прочел.
   -- Пат... -- вскричал он, -- это Пат!
   Да! Конечно, это был Пат, которого можно было узнать уже по одному сходству с братьями, Пат, от которого так давно не было известий и которого все ждали с таким нетерпением!
   Малышу захотелось его окликнуть, разбудить... Но он удержался. Ему пришло в голову, что, если бы Пат появился неожиданно на ферме, его мать, а в особенности бабушка могли бы захворать от волнения. Нет, лучше предупредить Мартена!.. Он сумеет все устроить. Он подготовит женщин к встрече с сыном и внуком. Что касается до поручения в Сильтон, то он может исполнить его и завтра. И наконец, ведь Пат же будет теперь работать на ферме! Значит, нанимать работника не придется.
   Моряк, очевидно, очень устал, но, когда он отдохнет, он быстро дойдет до фермы. Надо было поскорее предупредить всех, чтобы его отец и братья могли выйти навстречу.
   Не надо, чтобы Пат нес этот мешок еще целых три мили, лучше Малыш сам донесет его. Ведь хватит же у него на это сил, да и какая гордость нести вещи, принадлежащие матросу... вещи, бывшие в плавании!.. Подумайте только!..
   Он поднял мешок за веревку, которой он был стянут, и, взвалив на плечи, направился к ферме.
   По выходе из леса оставалось идти все по прямой дороге, тянувшейся с полмили.
   Малыш не сделал и пятисот шагов, как услыхал за собой крик. Он, однако, не желал ни останавливаться, ни замедлять шагов и пошел, напротив, еще скорее.
   Но кто-то, продолжая кричать, в то же время догонял его.
   Это был Пат.
   Проснувшись, он не нашел своего мешка. Страшно озлобленный, он вышел из леса и увидел на повороте дороги ребенка, уносившего его мешок.
   -- Ах ты вор!.. Стой! Стой!
   Малыш побежал еще скорее вперед. Но с мешком на спине он, конечно, не мог убежать от своего преследователя, уже настигавшего его.
   -- Вор!.. Вор!.. Подожди же, ты от меня не уйдешь!..
   Тогда Малыш, слыша, что Пат уже совсем близко, бросил мешок и пустился бежать во всю прыть.
   Пат, подобрав мешок, побежал за ним.
   Перед самой уже фермой Пат догнал ребенка и схватил его за шиворот.
   Мартен с сыновьями были на дворе, разгружая телеги с сеном. Какой радостный крик вырвался у всех при виде Пата:
   -- Пат... сын мой!..
   -- Брат... брат!..
   В это время из дома выбежали Мартина, Китти и бабушка и заключили его в свои объятия.
   Малыш стоял тут же, глядя на всех счастливыми глазами и как бы выжидая своей очереди.
   -- А... мой воришка! -- вскричал Пат.
   Все выяснилось в нескольких словах, и Малыш, бросившись к Пату, полез к нему на плечи, точно на мачту корабля.
  
  

Глава тринадцатая -- ДВОЙНЫЕ КРЕСТИНЫ

  
   Какая радость для Мак-Карти! Пат, молодой моряк, опять на ферме, вся семья в сборе, все три брата за одним столом, бабушка со своим внуком, Мартен и Мартина со всеми своими детьми!
   Затем и год обещал быть хорошим. Сбор сена очень удачен, и можно надеяться, что такова же будет и жатва. А картофель, этот великолепный картофель, представляющий уже готовую пищу! Ведь чтобы испечь его, требуется лишь горсть горячей золы, которая найдется почти у всех бедняков.
   Мартина спросила Пата:
   -- Ты вернулся к нам на целый год, дитя мое?
   -- Нет, только на шесть недель! Я не хочу покидать своей службы, которую считаю очень хорошей... Через шесть недель я должен быть в Ливерпуле, откуда отправлюсь опять в плавание.
   -- Через шесть недель! -- еле слышно прошептала бабушка.
   -- Да, но я буду уже старшим в команде, а это ведь что-нибудь да значит!
   -- Ты молодец, Пат, молодец! -- сказал Мюрдок.
   -- До моего отъезда, -- продолжал молодой моряк, -- я могу предложить вам для работы две сильных руки.
   -- Принимаю охотно предложение, -- ответил довольный Мартен. Пат в этот день увидел в первый раз свою невестку Китти, свадьба которой состоялась в его отсутствие.
   И был в восторге, найдя в ней отличную женщину, достойную Мюрдока, и выразил свою благодарность за то, что она собиралась подарить ему племянника или племянницу еще до его отъезда. Он от души радовался, что станет дядей, и целовал Китти как сестру, объявившуюся в его отсутствие.
   Малыш не оставался безучастным среди этих излияний чувств. Он отвечал на них всей своей детской душой, оставаясь в то же время в своем углу. Но настала и его очередь подойти. Разве он не принадлежал к семье? Пату рассказали историю Малыша, очень его растрогавшую. С этой минуты они стали большими друзьями.
   -- А я-то принял его за вора, когда он убегал с моим мешком! -- сказал матрос. -- Он, право, рисковал получить здоровую нахлобучку...
   -- О, ваша нахлобучка, -- ответил Малыш, -- меня не пугала, так как ведь я у вас ничего не украл.
   И, говоря это, он откровенно любовался этим сильным человеком, крепко сложенным, с лицом загорелым и огрубевшим от солнца и ветра. Ему моряк казался каким-то особенным существом...
   Пат рассказал прежде всего, почему он так долго не давал о себе известий. Могло случиться, что он никогда более не вернулся бы домой: судно потерпело крушение у небольшого островка в Индийском море. Экипаж пробыл тринадцать месяцев на пустынном клочке земли, отрезанный от мира. После долгих трудов удалось наконец исправить "Guardian". Все было спасено: и судно, и груз. Пат за все время выказал столько усердия и отваги, что, по предложению капитана, фирма Маркарда в Ливерпуле назначила его боцманом в следующее плавание по Тихому океану. Все, значит, шло к лучшему.
   На следующий день все на Керуанской ферме принялись опять за работу, и тогда выяснилось, что заболевший работник был заменен несравненно лучшим в лице молодого моряка.
   В сентябре началась жатва. Пшеница, по обыкновению, уродилась плоховато, но зато рожь, ячмень и овес дали обильный сбор. Да, год (1878) был, несомненно, урожайным. Управляющий мот явиться хоть раньше Рождества и был бы удовлетворен. Ему уплатили бы наличными до последнего пенса, а оставленных запасов семье хватило бы на всю зиму.
   Правда, Мартену Мак-Карти и на этот раз не удавалось ничего скопить; он жил трудом, обеспечивавшим лишь настоящее, но не будущее. О, это будущее ирландских арендаторов, находящееся в полной зависимости от климатических условий! Это было вечное беспокойство Мюрдока, усиливающее его ненависть к такому положению дел, которое могло окончиться лишь с уничтожением лендлордства и передачей земли в руки земледельцев с рассрочкой платежа.
   -- Не надо терять надежды, -- повторяла ему Китти.
   Но Мюрдок, глядя на нее, молчал.
   Событие, нетерпеливо ожидаемое всей фермой, случилось девятого числа этого же месяца. У Китти появилась маленькая девочка. Какая это была для всех радость! Этого ребенка встретили, как ангела, впорхнувшего в окно залы. Бабушка и Мартина готовы были отнимать его друг у друга. Мюрдок со счастливой улыбкой поцеловал дочь. Оба брата были в восхищении от племянницы. Ведь это был первый плод ветви их семейства, ветви Китти -- Мюрдок! Молодую мать поздравляли, целовали! Сколько было счастливых слез!.. Можно было подумать, что дом был совсем пуст до появления этого маленького создания!
   Что касается Малыша, то он, кажется, никогда не испытывал такого волнения, как в ту минуту, когда ему было позволено поцеловать малютку.
   Это событие решили ознаменовать празднеством, как только Китти будет в состоянии принимать в нем участие. Программа торжества была весьма проста. После обряда крестин в Сильтонской церкви кюре и несколько друзей Мартена с соседних ферм, которых, конечно, не остановит расстояние в несколько миль, соберутся на ферме, где их ждал вкусный, обильный завтрак. Все они -- достойные люди и охотно примут участие в семейном торжестве уважаемой всеми семьи. Присутствие Пата, собиравшегося уехать в конце сентября, усиливало общую радость. Положительно, богиня Люцшгая -- покровительница рождения, заслуживала благодарности, не будь она языческого происхождения.
   Прежде всего возник вопрос: какое имя дать ребенку?
   Бабушка предложила назвать девочку Дженни, и, конечно, это было сразу решено, как и выбор крестной матери. Все были уверены, что доставят бабушке удовольствие, предложив крестить ребенка. Правда, четыре поколения разделяло прабабку и правнучку, а было бы лучше, если бы крестница могла рассчитывать в будущем на поддержку крестной матери. Но здесь был вопрос чувства, и все рассуждения были оставлены в стороне. Старушка была так тронута предложением, обставленным очень торжественно, что слезы умиления брызнули из ее глаз.
   А крестный отец? Вот задача, которую не сразу решили. Просить кого-нибудь постороннего не имело смысла, потому что в доме имелось два брата, то есть двое дядей, Пат и Сим, которые сочли бы за честь принять на себя эту обязанность. Конечно, Пат, как старший, имел преимущество, но он был моряком, проводящим большую часть жизни на море. Как же он мог бы заботиться о своей крестнице?.. Он это и сам понимал и, хотя огорченный, уступил все же Симу.
   Но вот у бабушки явилась мысль, которая сначала повергла всех в удивление. Но она, во всяком случае, имела больше других права выбрать крестного. И что же -- она выбрала Малыша!
   Как?! Найденыша, этого сироту, принадлежавшего неизвестно к какой семье?..
   Допустимо ли это?.. Конечно, все ценили его за усердие, преданность... Но все же... Малыш!.. И потом, ему было только семь с половиной лет, не мало ли это для крестного отца?..
   -- Ничего, -- сказала бабушка, -- ему слишком мало лет, а мне слишком много, одно возместит другое.
   Действительно, если крестному отцу не было еще восьми, то крестной матери шел семьдесят шестой год. Но бабушка уверяла, что каждому из них, значит, по сорок два года...
   -- Самые лучшие годы, -- прибавила она.
   Хотя всем хотелось доставить ей удовольствие, но все же вопрос требовал некоторого размышления. Молодая мать не имела ничего против этого, потому что полюбила Малыша, как своего ребенка. Но Мартен и Мартина оставались в нерешительности относительно такого крестного.
   Мюрдок положил конец колебаниям. Он стоял за Малыша.
   -- Хочешь быть крестным отцом? -- спросил он у Малыша.
   -- О да, господин Мюрдок! -- ответил тот.
   И сказал это с такой твердостью, что все были удивлены. Не было сомнения, что он сознавал ответственность, которую брал на себя по отношению к своей крестнице.
   Двадцать шестого сентября все с раннего утра были уже готовы, чтобы отправиться в церковь. Разодетые по-праздничному женщины сели в тележку, а мужчины пешком последовали за ними в Сильтон.
   Но при входе в церковь возникло недоразумение, о котором никто раньше и не подумал. Вопрос был возбужден священником.
   Когда он спросил, кто должен быть крестным отцом ребенка, ему ответили, что им будет Малыш.
   -- А сколько ему лет?
   -- Семь с половиной.
   -- Семь с половиной!.. Маловат, хотя это не может служить препятствием. Но как же его зовут, ведь не Малышом же?
   -- Мы не знаем другого имени, господин кюре, сказала бабушка.
   -- Как же так? -- удивился священник. И, обращаясь к мальчику, спросил:
   -- Какое же тебе дали имя при крещении?
   -- Я не знаю, господин кюре.
   -- А может быть, ты совсем не крещен, дитя мое?.. Что бы ни было, но Малыш был не в состоянии дать какие-либо сведения. Никогда ничто не напоминало ему о таком событии в его жизни. Оставалось только удивляться, что такая благочестивая и строгая семья, как Мак-Карти, никогда не поинтересовались этим вопросом. Малыш, вообразивший, что для него возникло непреодолимое препятствие сделаться крестным отцом Дженни, стоял огорченный и грустный. Но Мюрдок вдруг вскричал:
   -- А если он не крещен, господин кюре, то надо его окрестить.
   -- А если он крещен?.. -- заметила бабушка.
   -- Ну что же, он будет вдвойне христианином! -- вскричал Сим. -- Окрестите его раньше девочки!..
   -- И то правда, -- ответил священник.
   -- И тогда он может быть крестным?
   -- Конечно.
   -- И можно будет крестить после него девочку? -- спросила Китти.
   -- Не вижу к тому никаких препятствий, ответил кюре, -- если только Малыш найдет себе крестных отца и мать.
   -- Я буду отцом, -- отозвался Мартен.
   -- А я матерью, -- произнесла Мартина.
   Ах, как счастлив был Малыш при мысли, что еще теснее сроднится со своей приемной семьей!
   -- Спасибо... спасибо!.. -- повторял он, целуя руки бабушке, Китти и Мартине.
   Итак, сначала был окрещен маленький крестный отец, затем уже он и бабушка стали рядом, и малютка была окрещена и наречена Дженни, по желанию крестной.
   И тотчас радостно зазвонил церковный колокол, взвилось несколько ракет, и копперы полетели дождем на маленьких нищих, собравшихся со всех окрестных деревень.
   Мог ли предвидеть Малыш, что ему придется играть такую роль в важном торжестве!
   Как весело все возвращались на ферму с кюре во главе, с приглашенными гостями в с ближайшими соседями! Все уселись за стол, накрытый в большой зале под надзором искусной кухарки, приглашенной на этот день Мартеном из Трали. Все продукты, разумеется, были взяты с фермы, ничто не было куплено: ни баранина под пикантным соусом, ни цыплята, облитые белой подливкой с душистыми травами, ни окорока, едва помещающиеся на блюдах, ни фрикасе из кроликов, ни даже лососина и щуки, выловленные из вод Кашена.
   Излишне прибавлять, что вся эта провизия была отмечена у Малыша в графе расхода, и весь расчет в книге был в исправности. Он мог спокойно есть и пить. Впрочем, за столом были здоровенные малые, мало заботящиеся о происхождении кушанья. Ценилось их количество, и от всего этого обильного завтрака не осталось ровно ничего, ни даже десерта, несмотря па то, что рисовый плум-пудинг был неимоверной величины и что каждый получил, кроме него, еще по ватрушке с крыжовником.
   А вино, портер, виски, водка, грог, приготовленный по знаменитому рецепту: "hot, strong and plenty", то есть горячо, крепко и много! Было от чего скатиться под стол самым привычным к вину людям.
   К концу завтрака у всех блестели глаза и лица раскраснелись. В семье МакКарти все были воздержанны... Никто не посещал "эфирных кабаков", названных так католиками в отличие от "спиртных кабаков", предоставленных протестантам. К тому же ведь в день крестин можно было сделать некоторое снисхождение, и, наконец, присутствие кюре смягчало грех.
   Мартен, между тем наблюдавший за сидевшими, заметил с удивлением, что его сын Пат мало пил по сравнению с Симом, заметно увлекшимся спиртными напитками.
   Соседний фермер, толстяк, тоже выразил свое удивление по поводу того, что моряк так воздержан, на что Пат ответил ему:
   -- Это потому, что мне хорошо знакома история Джона Плейна!
   -- История Джона Плейна?! -- вскричали все.
   -- Да, его история, если хотите, сложенная в балладу.
   -- Спой нам ее, Пат, -- попросил кюре, довольный предстоявшим развлечением.
   -- Но она грустная и очень длинная!
   -- Это ничего... У нас хватит времени дослушать до конца.
   Тогда Пат затянул песнь приятным, но дрожащим голосом.
  
  

Песнь о Джоне Плейне

<> 1 <>

  
   Джон Плейн, прошу мне верить, совершенно пьян, он пьет без передышки и не перестает пить до последней минуты.
   Еще бы! Два часа, проведенных в кабаке, разве этого не достаточно, чтобы пропить все, что имеешь.
   Что ж! Во время плавания он наживает, а явившись на сушу, пропивает все до копейки.
   Впрочем, такова привычка всех рыбаков Кромера. Работа их нелегка. Итак, Джон Плейн, в море!
  
   -- Вот и хорошо, -- сказал Сим, -- значит, он больше не в кабаке.
   -- Это очень тяжело для пьяницы! -- прибавил толстый фермер.
   -- Но он достаточно пил! -- заметил Мартен.
   -- Даже слишком много! -- сказал кюре. Пат продолжал:
  

<> 2 <>

  
   Судно Джона Плейна очень остроносое, снабженное фоком и бизанью, называется "Каван".
   Но пусть Джон спешит вернуться па борт. Рыбачьи шлюпки уже покинули гавань.
   Ведь скоро уже начнется отлив.
   И если Джон не поспешит выехать как можно скорее да еще погода разыграется -- то конец его судну!
  
   -- Конечно, если с ним случится несчастье, он сам будет виноват! -- сказала бабушка.
   Тем хуже для него! -- заметил кюре. Пат продолжал:
  

<> 3 <>

  
   Небо облачно, и ночь темна... Уже ветер налетает, как коршун. Джон своим кошачьим взором пронизывает темноту и приближается к берегу. Но что же он слышит вдруг? Удар о скалу... И горе, если он замешкает!
   Его лодка будет затоплена водой, сильный удар волны может разбить ее.
   И Джон Плейн ворчит, бранится сквозь зубы -- ведь теперь нелегко пуститься в путь!
   Собравшись с силами, не без вздохов икоты, он зажигает трубку об огниво.
   И так как погода холодная, то он надевает кожаною шапку, сапоги и кафтан.
   Затем не без труда он поправляет парус, но Джон ведь очень ловок и достаточно силен!
   Взявшись за фал, чтобы остановить фок-заиль, он одним сильным движением поднимает парус.
   Ослабив парус, он наклоняет его вперед и, зажав рукой канат, отдает себя воле ветра.
   Проезжая мимо распятия, пьянице, разумеется, пришлось сделать крестное знамение.
  
   -- Ирландец должен перекреститься перед распятием, -- сказал строго Мюрдок.
   -- Даже когда он пьян, -- ответила Мартина.
   -- Да хранит его Бог! -- прибавил кюре.
   Пат продолжал свою песнь:
  

<> 4 <>

  
   Бухта имеет две мили до подножия уступов -- трудные проходы, глубокие извилины!
   Это похоже на лабиринт, в котором даже в полдень двигаешься не без страха, какой бы ни обладал храбростью.
   Джон весь отдался делу. Руки его сильны, глаз верен, он знает, что надо делать, и прямо держит путь на мыс, который выдается под старым маяком. Там течение так сильно, как в узком канале.
   Джон ослабляет свой парус, опустив его сразу, и предоставляет лодке плыть самой.
   Так! Вдруг погас огонь маяка. Это оттого, что Джон уже у входа в северо-восточный пролив.
   И теперь, затянув канат на железный крюк, Джон на верном пути. Джон Плейн в открытом море!
  
   "В открытом море! -- подумал Малыш. -- Как это должно быть прекрасно!"
  

<> 5 <>

  
   Впереди бездна, темная, страшная, и не будь молний, в ней ничего не было бы видно.
   Ветер бушует пока в вышине, но он не замедлит под напором грозы опуститься ниже.
   И в самом деле -- шквал разражается в воздухе, опускается вниз, почти касаясь поверхности моря.
  
   Пат на минуту прервал песнь. Все сидели молча, точно прислушиваясь к грозе, бушевавшей, как им казалось, над Керуанской фермой, превратившейся для них в судно Джона Плейна.
  

<> 6 <>

  
   Но у Джона своя мысль: воспользовавшись ветром, плыть как можно скорее.
   Он натянул все паруса, хотя ветер очень силен, и с развернутым парусом поплыл как мог скорее.
   И хотя страшная буря грозила его потопить, он стоял на своем и продолжал плыть вперед.
   Теперь, когда паруса натянуты, судно идет само, и нет нужды помогать ему рулем...
   С отяжелевшей головой и полузакрытыми глазами Джон хватает свою флягу и, откупорив ее, подносит ко рту. Держит крепко, опрокидывает, а сам ложится на скамью и вскоре засыпает. Он спит, наполнив желудок водкой, брандвейном...
   -- Вот неосторожный! -- вскричал Мартен.
   -- Говорят, что есть Бог и для пьяниц, заметил Сим.
   -- Нашел же занятие! -- сказала Мартина.
   -- Увидим, что будет дальше, -- заметил кюре. Продолжай, Пат.
  

<> 7 <>

  
   Всего несколько туч осталось на утреннем небе, и то лишь легких и быстрых, сквозь которые светит солнце.
   Как всегда, легко забывается опасность, когда она уже миновала, -- и все теперь весело шутят над разразившейся в бухте бурей.
   Все лодки спешат к порту, столпившись в кучу, борт к борту.
  
   -- А Джон Плейн? -- спросил Малыш, очень беспокоившийся об участи заснувшего пьяницы.
   -- Погоди! -- ответил Мартен.
   -- Мне страшно за него! -- заметила бабушка.
  

<> 8 <>

  
   Но что это происходит? Одна из лодок вдруг делает поворот, чтобы встать опять к ветру. Остальные позади все поворачиваются таким же образом, не думая о возвращении.
   Неужели в грозу какое-нибудь судно потерпело крушение? Да, вот и обломки!..
   Все спешат, все подъезжают... На море видно судно, одинокое, разбитое, со снастями на боку!
  
   -- Разбитое! -- вскричал Малыш.
   -- Разбитое! -- повторила бабушка.
  

<> 9 <>

  
   Живо! Все за работу! Надо сначала исправить снасти и мачту, а затем взять судно на буксир. Его поворачивают, выпрямляют мачту; оно встает и приближается... В нем лежит мертвец!.. Это останки человека, отнятые у моря! Да, это Джон Плейп, рыбак из Кромера...
  

<> 10 <>

  
   Его судно, без сомнения, предоставленное ветру, перевернулось и потерпело крушение.
   Вот каким образом этот пьяница и безумец запутался в свои собственные сети и погиб!
   О, какой у него был ужасный вид, когда его вытащили на берег! Да, несмотря на столько поглощенной воды, он все же кажется пьяным
  
   -- Несчастный! -- воскликнула Мартина.
   -- Помолимся за него! -- сказала бабушка.
  

<> 11 <>

  
   Окончим же дело, рыбаки! Надо вернуться, надо похоронить несчастного пьяницу. Положите его туда, где бы он не мог больше пить, и выройте поглубже яму! Так кончил Джон Плейн из Кромера! Но прилив уже начался, скорей, рыбаки, в море!
  
   Голос Пата звенел, как рожок, когда он пел последние слова песни. Впечатление, оставленное песней, было так велико, что все слушатели выпили только по одному разу за здоровье хозяев... И, расставаясь, все решили никогда не подражать Джону Плейну даже на суше.
  
  
   Глава четырнадцатая -- ПОДВИГ МАЛЫША
  
   Счастливый день миновал, и ферма принялась снова за работу. Пат и не думал об отдыхе. С каким рвением он помогал отцу и братьям! Моряки, положительно, отличные работники, даже вне морского дела. Пат явился в самое горячее время жатвы. А там начался сбор овощей. Малыш не отходил от него. Пат полюбил его любовью матроса к юнге. По окончании дня, когда все собирались к ужину, Малыш приготовлялся с восторгом слушать рассказы Пата о путешествиях, приключениях, бурях. Но особенно его интересовал груз, привозимый для фирмы Маркардов со всей Европы. Очевидно, на его практичный ум эти торговые операции производили особенно сильное впечатление.
   -- Это и называют торговлей? -- однажды спросил он у Пата.
   -- Да, корабль нагружают товаром, производимым в одной стране, и везут его на продажу в другую страну, где такого товара не имеется...
   -- И продают дороже, чем его купили?
   -- Разумеется. Затем набирают товары из других стран и опять везут их перепродавать...
   -- И всегда дороже, Пат?
   -- Всегда дороже... если возможно!
   Но скоро, к общему огорчению, настал день, когда Пат должен был покинуть ферму и вернуться в Ливерпуль.
   Тридцатого сентября он должен был расстаться с теми, кого так любил. Сколько времени будут они опять в разлуке? Он не знал, но обещал писать как можно чаще. Как горячо его все расцеловали! Бабушка не могла удержаться от слез. Увидит ли Пат еще раз эту добрую старушку сидящей у очага и окруженной всей семьей? Хорошо, что, уезжая, он оставлял ее вполне здоровой, как и всех остальных членов семьи. Да и год был счастливый для земледельцев. Нечего было опасаться зимы, которая уже приближалась. Поэтому Пат сказал старшему брату:
   -- Я бы желал тебя видеть менее озабоченным, Мюрдок.
   -- Да, Пат, если только счастье на твоей стороне; но ведь счастью не закажешь! Видишь ли, брат, когда работаешь на земле, которая тебе не принадлежит, которая никогда и не будет твоей, и к тому же когда находишься в зависимости от урожая, тут не помогут ни мужество, ни желание...
   Пат не знал, что и ответить. Однако, пожимая брату в последний раз руку, прошептал:
   -- Не теряй надежды!
   Молодой моряк отправился в Трали на тележке. Его сопровождал отец, братья и Малыш. Пат уехал поездом в Дублин, а оттуда отправился на корабле в Ливерпуль.
   В следующие недели было еще немало работы на ферме: жатва, молотьба... И вот Мартен отправился по рынкам распродавать свои продукты, оставив себе лишь зерно для посева.
   Фермер брал Малыша всегда с собой; надо ли осуждать ребенка, который живо интересовался торговлей, предполагая стремление к наживе. Он охотно довольствовался камешком, который получал каждый вечер от Мартена, и радовался, что его богатство увеличивается. Заметим, впрочем, что любовь к наживе -- врожденное качество у ирландцев. Жители Зеленого Ирина не прочь наживать деньги при условии, конечно, чтобы они были добыты честно. Когда фермеру удавалось продать выгодно товар на Тралийском рынке или в соседних селениях, Малыш был так же счастлив, как если бы эта прибыль шла только в его пользу.
   Октябрь, ноябрь, декабрь прошли при довольно хороших условиях. И когда управляющий явился за арендной платой накануне Рождества, деньги были приготовлены. Мюрдок, не желавший видеть, как будут отданы деньги, заработанные усиленным трудом, поспешил выйти, как только показался управляющий. Ведь на ферме не осталось ни копейки. К счастью, зима была обеспечена, а запасы позволяли начать посевы без новых затрат.
   С новым годом начались сильные холода. Из фермы почти не выходили. Но работы и теперь было достаточно. Надо было кормить и выхаживать скот. Малышу был поручен птичий двор, и на него можно было вполне положиться. Не забывал он, что у него была крестница. С какой радостью он держал на руках Дженни, улыбался ей, вызывая ее ответную улыбку, пел песни, убаюкивал, когда мать ее была занята работой! Он отнесся серьезно к своим обязанностям крестного отца и смотрел на девочку, как на собственного ребенка. Он составлял честолюбивые планы ее будущего. Ей не понадобятся учителя, он сам научит ее всему -- сначала говорить, потом читать, потом писать и, наконец, всему остальному, чтобы она могла "самостоятельно вести хозяйство".
   Малыш прекрасно воспринял уроки, преподанные Мартеном и его сыновьями, а в особенности Мюрдоком. Он уже далеко ушел вперед от того, чему обучил его Грип, этот бедный Грип, который постоянно занимал его мысли и воспоминания о котором не могли никогда изгладиться из памяти.
   Весна не запоздала после очень суровой зимы. Маленький пастух принялся опять за свои обычные занятия, сопровождаемый Бирком. Опять овцы и козы потянулись под его охраной на пастбище. Как он жалел, что еще не был достаточно силен, чтобы принимать участие в земледельческих работах! Он говорил об этом бабушке, которая отвечала ему, качая головой:
   -- Имей терпение, твое время придет...
   -- Но до тех пор неужели я бы не мог сеять, как другие?..
   -- Это доставило бы тебе удовольствие?
   -- Да, бабушка. Когда я смотрю, как Мюрдок и Сим ходят равномерным шагом и, раскачивая рукой, кидают зерна, мне ужасно хочется делать так же.
   Это такая славная работа, и так интересно подумать, что из зерен выйдут колосья, длинные, длинные... Отчего так делается?..
   -- Я не знаю, дитя мое, знает лишь Бог, и этим мы и должны довольствоваться.
   Но через несколько дней можно было видеть Малыша на поле, ходившего равномерными шагами и бросавшего зерна с такой ловкостью, что он заслужил похвалу от Мартена Мак-Карти.
   Зато, когда из земли показались маленькие зеленые ростки, Малыш с удивительной настойчивостью отгонял ворон-грабителей от своего посева; он вставал раньше обычного, отгонял птиц камнями. Мы забыли сказать, что в день рождения Дженни он посадил посреди двора маленькую елку, которая должна была расти одновременно с малюткой. Ему приходилось также усердно защищать это дерево от нападения назойливых птиц, ставших его злейшими врагами.
   В лето 1880 года работы были особенно тяжелы в деревнях Западной Ирландии. Климатические условия оказались очень неблагоприятны, и во многих местностях урожай заметно уступал предыдущим годам. Хотя голод не предвиделся, потому что картофель хорошо уродился. Зато ржи, ячменя, овса собрали очень мало, а пшеницы почти вовсе не было. Конечно, это поднимет цены на них, но какой толк в том для земледельцев, которым нечего будет продавать; они собрали лишь зерно, необходимое для будущего посева. У кого было хоть немного скоплено денег, тот должен был истратить их на уплату налогов, а когда придется платить аренду, то ни у кого не останется ни одного шиллинга.
   И как следствие -- усиливающееся народное брожение в графствах. Это случается каждый раз, когда над ирландскими деревнями нависают тучи, предвещающие нищету. Во многих местах раздавался ропот, смешанный с криками отчаяния. Слышались ужасные угрозы по адресу владельцев земли.
   В Уестпорте в июне народ, возбужденный голодом, кричал:
   -- Держитесь крепко за ваши фермы!
   А в деревнях раздавались возгласы:
   -- Земля должна принадлежать земледельцам! Вспыхнули беспорядки в графствах Донегальском, Слитском, Галуейском. Не составил исключение и Керри.
   Испуганная бабушка, Мартина и Китти заметили, что Мюрдок стал по ночам часто покидать ферму и возвращался лишь на другой день усталый и еще более мрачный. Он посещал митинги, которые организовывались в главных селениях и на которых призывали к восстанию против лордов, к общему бойкоту, так что вся земля лордов оставалась незасеянной.
   Тревога семьи за Мюрдока еще более увеличилась, когда она узнала, что лорднаместник Ирландии, готовый на самые крутые меры, приказал полиции строго наблюдать за националистами.
   Мартен и Сим, разделяя чувства Мюрдока, ничего не говорили, когда тот возвращался после продолжительного отсутствия. Но женщины упрашивали его быть осторожным и сдержанным в поступках и словах. Они хотели заставить его дать им обещание не присоединяться к мятежникам, стоящим за home rule.
   Мюрдок тогда не выдерживал, и в большой зале раздавались его сердитые возгласы. Он говорил, увлекаясь, точно был на митинге.
   -- Нищета после целой жизни труда, нищета без конца! -- повторял он.
   И в то время как Мартина и Китти дрожали, чтобы его не услышал агент полиции, бродивший по окрестностям, Мартен и Сим сидели молча в стороне, опустив голову.
   Малыш бывал очень взволнован, присутствуя при таких сценах. После всех пережитых им испытаний неужели его несчастья еще не окончились с того дня, как он поселился на Керуапской ферме? Что еще готовила ему судьба?
   Ему было восемь с половиной лет. Благодаря крепкому сложению его организм устоял -- и ни болезни, ни лишения, ни плохие жизненные условия не могли сломить его. Про паровые котлы говорят обычно, что они испытаны "до высоких атмосфер", когда они подвергались соответствующим давлениям. Малыш тоже был испытан до последнего градуса сопротивления и мог выдержать какие угодно физические и нравственные лишения. Это было заметно по его развитым плечам, широкой груди. Волосы сильно потемнели и были коротко острижены. Темно-синие глаза с блестящими зрачками выражали живость и энергию. Такие же энергия и решительность сказывались в его слегка сжатых губах и в немного выступающем подбородке. Все это не ускользнуло от внимания семьи. Земледельцы люди серьезные, рассудительные и всегда хорошие наблюдатели. Они не могли не заметить, что этот мальчуган был трудолюбив и что из него, без сомнения, должен был вырасти незаурядный человек.
   Когда настало время жатвы и сенокоса, урожай оказался таким плохим по сравнению с прежними годами, что получился значительный дефицит. Жители фермы сами справились с полевыми работами, и посторонних нанимать не понадобилось. Однако картофель был отличный. Так что зимой семья будет с едой. Но откуда взять денег для уплаты аренды и податей?
   Зима была ранняя. В начале сентября начались сильные холода, а вскоре выпал обильный снег. Скот нельзя было выгонять на пастбище: ни козы, ни овцы не могли бы добыть травы из-под толстого крепкого слоя снега. Появились основательные опасения, что заготовленного корма для них не хватит до весны. Кто имел только возможность, в том числе Мак-Карти, закупил, конечно, за высокую цену недостающий корм, хотя было бы, может быть, лучше избавиться от части скота, содержание которого было далеко не обеспечено.
   Сильные холода, от которых поля промерзают на несколько футов, считаются весьма печальным явлением во всех странах, но в Ирландии они еще чувствительнее отзываются на земле, плохо согретой удобрениями. Что тогда может сделать плуг с землей, крепкой, как камень? А если посев не будет сделан вовремя, предстоит нищета. Ведь человеку не дано изменять климатических условий. Ему приходится молча выжидать, в то время как запасы убывают с каждым днем.
   К концу ноября за снежными метелями последовали сильнейшие холода. Термометр показывал неоднократно девятнадцать градусов ниже нуля.
   Ферма, покрытая ледяной корой, походила на гренландские хижины, затерянные среди снегов. Но толстый слой снега сохранял тепло внутри жилищ, и благодаря ему не приходилось чересчур страдать от холода.
   Мороз был настолько силен, что, выходя на воздух, надо было принимать известные предосторожности.
   В это время Мартен и Мюрдок, предвидя скорые платежи, принуждены были продать часть скота и, между прочим, большую партию овец. Надо было спешить продавать их, пока был спрос на рынке.
   Было около 15 декабря. Так как ехать в тележке по ледяной коре было трудно, то фермер с сыном решили идти пешком. Двадцать четыре мили в двадцатиградусный мороз было, конечно, делом не легким. Их отсутствие должно было продолжаться не менее двух-трех дней.
   Они покинули ферму рано утром. Хотя погода была сухая, но тяжелые тучи, двигавшиеся к западу, предвещали перемену.
   Мартен и Мюрдок, вышедшие 15-го, могли вернуться не ранее 17-го вечером.
   День прошел без изменений температуры. Но к вечеру мороз усилился на два градуса, и поднялся ветер, что немало встревожило оставшихся на ферме, так как Кашенская долина всегда сильно подвергается натиску бури.
   В ночь с 16-го на 17-е разразилась сильнейшая буря; в снежной круговерти за десять шагов уже ничего нельзя было различить. Шум сталкивающихся ледяных глыб на реке был невыносим. Где были в это время Мартен и Мюрдок? Возвращались ли они уже домой? Никто этого не знал. Во всяком случае, 18-го вечером их еще не было.
   Всю ночь свирепствовала буря. Можно себе представить, каково было беспокойство бабушки, Мартины, Китти, Сима и Малыша! Может быть, они заблудились в снежных заносах?.. Или, выбившись из сил, лежат где-нибудь на дороге, умирая от стужи и голода?
   На другой день к десяти часам утра на горизонте посветлело, и порывы бури ослабели. От холодного ветра падавший снег моментально леденел. Сим объявил, что пойдет навстречу отцу и брату, взяв с собою Бирка. С ним согласились, но при условии, что он возьмет с собой Мартину и Китти.
   Малыш, несмотря на страстное желание сопровождать их, должен был остаться дома с бабушкой и малюткой.
   Решено было, впрочем, не отходить далее трех миль от дома, и если Сим найдет нужным идти еще дальше, то Мартина и Китти вернутся домой.
   Бабушка и Малыш остались одни. Дженни спала в комнате Мюрдока и Китти рядом с залой. Род корзины, подвешенной на двух веревках, перекинутых через балки, служил, по ирландскому обычаю, колыбелью для ребенка.
   Кресло бабушки стояло перед очагом, в котором Малыш поддерживал огонь, подкладывая дрова и торф. Время от времени он заходил в комнату, где спала малютка, беспокоясь, не проснулась ли она, готовый напоить ее теплым молоком или покачать осторожно колыбель.
   Бабушка, измученная беспокойством, прислушивалась к малейшему шуму на дворе.
   -- Ты ничего не слышишь, Малыш? -- спрашивала она.
   -- Нет, бабушка.
   И, очистив окно от замерзшего инея, он старался рассмотреть, что делалось на покрытом снегом дворе.
   Около половины первого девочка вдруг вскрикнула. Малыш поспешил к ней, но так как она даже не открыла глаз, он только слегка покачал колыбель, и Дженни опять заснула.
   Он хотел уже вернуться к бабушке, не желая оставлять ее одну, когда вдруг снаружи послышался шум. Малыше прислушался. Казалось, кто-то царапал когтями в стороне хлева, примыкавшего к комнате Мюрдока; но так как она была отделена цельной стеной, то он и не обратил на это особенного внимания. Вероятно, это были крысы, старавшиеся пробраться в дом. Окно было хорошо затворено, и с этой стороны опасаться было тоже нечего.
   Малыш, заперев дверь, вернулся к бабушке.
   -- Что с Дженни? -- спросила та.
   -- Она опять заснула.
   -- Тогда посиди со мной, дитя мое.
   -- Хорошо, бабушка.
   Сидя перед очагом, оба говорили о Мартене и Мюрдоке, затем о Мартине, Киттн и Симе, ушедших их встречать.
   Не случилось бы только с ними несчастья.
   Среди этих снежных бурь случаются иногда ужасные катастрофы! Конечно, люди сильные и энергичные всегда сумеют выйти из затруднения... Как только они придут домой, они согреются перед пылающим очагом и найдут горячий грог на столе...
   Прошло два часа с тех пор, как Мартина и другие ушли из дома.
   -- Хотите я выйду за ворота, бабушка? -- предложил Малыш. -- Оттуда я увижу, что делается на дороге...
   -- Нет... нет! Нельзя всем покинуть дом, а он покинут, когда в нем только я одна...
   Вскоре утомившаяся от ожидания старушка уснула. Малыш, подложив ей под голову подушку и стараясь не шуметь, подошел к окну.
   Протерев стекла, он стал всматриваться.
   Двор, весь белый, был безмолвен, как кладбище.
   Раз бабушка и Дженни спокойно спали, почему бы ему не пойти за ворота? Это любопытство или, вернее, желание посмотреть, не возвращаются ли запоздавшие, было весьма простительно.
   Малыш вышел из дома и закрыл за собой осторожно дверь. Пройдя по снегу до ворот, он заглянул на дорогу.
   Белая, покрытая снегом дорога была совершенно пустынна. Ни малейшего звука не доходило до него, а между тем лай Бирка мог бы быть слышен на очень далеком расстоянии в такой сильный мороз.
   Малыш, осмотревшись, вышел на середину дороги.
   В эту минуту его внимание было привлечено опять каким-то царапаньем, раздававшимся не на улице, а на дворе вправо от хлева. Царапанье это сопровождалось, кроме того, каким-то ворчанием.
   Малыш, неподвижный, прислушивался. Сердце у него сильно билось. Но он храбро направился к хлеву и, обогнув угол здания, стал осторожно подвигаться.
   Шум продолжал слышаться внутри, в том углу, где была комната Мюрдока.
   Малыш, предчувствуя что-то неладное, пополз осторожно вдоль стены.
   Едва он завернул за угол, как невольно вскрикнул.
   В этом месте солома была раскидана, и в известковой стене, ветхой от времени, виднелась большая дыра, выходившая в комнату Дженни.
   Кто сделал это отверстие?.. Человек или животное?
   Малыш, недолго думая, бросился в комнату.
   Как раз в эту минуту какое-то большое животное выбежало из нее, опрокинув мальчика.
   Это был волк, один из тех громадных волков, с остроконечной мордой, которые бродят зимой стаями по ирландским деревням.
   Прорыв в стене дыру, тот пробрался в комнату и, сорвав колыбель с ребенком, пустился бежать, унося ее с собой.
   Девочка громко кричала.
   Малыш, не задумываясь, с ножом в руке бросился вдогонку за волком, взывая громко о помощи. Но кто мог услышать его? Кто мог помочь? А если волк набросится на него? Но он об этом не думал, он не боялся за себя и видел только ребенка, уносимого зверем.
   Волк бежал скоро, таща колыбель за веревку. Малышу пришлось пробежать около сотни шагов, прежде чем он догнал его. Миновав ферму, волк выскочил на дорогу, когда Малыш наконец настиг его. Волк, бросив колыбель, накинулся на мальчика. Малыш твердо выждал его и в ту минуту, как зверь набросился на него, всадил ему в бок нож. Но и волк, однако, успел укусить ему руку, и боль была так сильна, что ребенок лишился чувств.
   В это же мгновение послышался лай, и Бирк бросился на волка, который поспешил скрыться среди дальних белых сугробов.
   Затем прибежали Мартен и Мюрдок, которых Сим, Мартина и Китти встретили за две мили от дома.
   Маленькая Дженни была спасена, и мать, схватив ее на руки, унесла в дом.
   Малыша же, которому Мюрдок перевязал рану, положили в бабушкину комнату.
   Как только он пришел в себя, спросил:
   -- А Дженни?
   -- Она там, -- ответила Китти, -- и жива благодаря тебе, мой храбрый мальчик!
   -- Мне хотелось бы ее поцеловать...
   И как только он увидел девочку, улыбнувшуюся ему, глаза его опять закрылись.
  
  

Глава пятнадцатая -- ТЯЖЕЛЫЙ ГОД

  
   Рана Малыша была не опасна, хотя он потерял много крови. Но опоздай они на несколько минут -- Мюрдок нашел бы его лишь мертвым, а Китти никогда бы более не увидала своего ребенка!
   Нечего и говорить, что Малыша окружили самыми нежными заботами. Как часто ему приходилось сознавать, что у него была родная семья, несмотря на то, что он был никому не известным сиротой! С какой благодарностью он отвечал на эти выражения чувств, вспоминая, сколько счастливых дней он провел на Керуанской ферме. Чтобы знать их число, ему нужно было лишь сосчитать, сколько у него было камешков, полученных от Мартена. С каким радостным чувством он опустил в горшок камешек после приключения с волком!
   Наступил новый год, а холода не уменьшались. Громадные стаи волков стали бродить вокруг фермы, стены которой не устояли бы против их крепких когтей. Мартену с сыновьями приходилось не раз стрелять из ружей, чтобы отогнать опасных хищников. Так было и во всем графстве, в долинах которого раздавался по ночам зловещий вой.
   Да, это была одна из тех суровых зим, когда, казалось, холодный, пронизывающий ветер со всех полярных стран дул на Северную Европу. Нельзя было предвидеть конца ужасному времени, могущему затянуться, как длительная лихорадка у тяжелобольных. А когда таким больным является земля, каменеющая от холода, растрескавшаяся, как губы умирающего, -- невольно является сомнение, восстановится ли когда-нибудь ее плодородие.
   Поэтому тревога фермера и всей его семьи была вполне понятна. Однако благодаря продаже овец Мартен оказался все-таки в состоянии уплатить налог и аренду, что, видимо, удивило управляющего, пришедшего на Рождество за арендными деньгами, ведь на многих других фермах ему не смогли их уплатить, и он, опираясь на закон, выселил нескольких фермеров. Но что будет делать Мартен Мак-Карти на следующий год, если затянувшиеся холода помешают посевам?..
   К тому же последовали и еще несчастья. Морозы дошли до тридцати градусов, и в конюшне стало так холодно, что четыре лошади и пять коров пали. И не было возможности оградить от холода ветхие постройки, пострадавшие еще больше от натисков бури. Даже птичий двор сравнительно лучшей постройки потерпел значительные потери: Малышу приходилось ежедневно отмечать всевозраставшую убыль. Приходилось опасаться за дом; хотя Мартен с сыновьями его ежедневно осматривали и чинили, но ветхие стены грозили обвалиться в сильный шторм.
   Дорога стала непроходимой и была покрыта снегом вышиной в рост человека. Посередине двора, от деревца, посаженного в день рождения Дженни, виднелась только побелевшая верхушка. Чтобы пробраться к хлеву, приходилось расчищать тропинку по несколько раз в день.
   Что было удивительно, но мороз нисколько не уменьшался, несмотря на обильно падавший снег. Правда, снег состоял не из пушистых хлопьев, а был крепкий и жесткий. Поэтому даже хвойные деревья, бывшие всегда зелеными, стояли обнаженными, словно по ветвям провели скребками.
   На крыше скопились громадные льдины, напоминающие ледяные горы и заставлявшие опасаться новых бедствий, когда они начнут таять от весеннего солнца. Как защитить ферму, если вся масса воды устремится на ее здания?
   Но пока у Мартена и его сыновей была другая забота: как сохранить скот? В последний разразившийся ураган была сорвана крыша с хлева, и животные провели три-четыре дня, не защищенные от холода, что повлекло за собой потерю нескольких из них. Семье пришлось, работая в сильнейший холод, пожертвовать частью хлева, чтобы прикрыть ею остальную.
   Дом, в котором жила семья Мак-Карти, тоже пострадал от бури. Однажды ночью рухнула вышка, в которой помещался Сим, и ему пришлось поселиться в зале. Но потолок от тяжести снега грозил обрушиться, и пришлось сделать подпорки из досок.
   А зима продолжалась, оставаясь столь же суровой. Февраль по холоду не уступал январю. Температура держалась около двадцати градусов ниже нуля. Жители фермы походили на потерпевших крушение, заброшенных на полярный берег и не знавших, когда наконец настанет весна.
   Поспешим, однако, заметить, что в пище пока не было недостатка. Мяса и овощей было очень много. К тому же замерзшие животные, хорошо сохранявшиеся во льду, представляли также немалый запас продовольствия. Что касается топлива, то приходилось каждый день подбирать валявшиеся в снегу сучья, сохраняя таким образом запас торфа.
   Впрочем, сильные и здоровые, закаленные в суровой климате Мартен с сыновьями не страдали от всех испытаний. Малыш выказывал тоже удивительную стойкость. Мартина и Китти, усердно работая, до сих пор хорошо выдерживали невзгоды. Маленькая Дженни, не покидавшая всегда закрытой комнаты, росла как тепличное растение. Одна только бабушка, видимо, страдала, несмотря на заботы всех окружающих. Ее физические страдания усугублялись страданиями нравственными, так как она страшилась за будущее семьи.
   В апреле температура стала более сносной, и ртуть в градуснике поднялась выше нуля. Но земля ждала майской погоды, чтобы окончательно оттаять. Было поздно начинать посевы. Может быть, сенокос будет удачен, но зерно едва ли успеет созреть. Лучше было не рисковать посевом хлеба, а заняться овощами, которые могли созреть в октябре, и, главное, посадить как можно больше картофеля, могущего спасти деревни от голода.
   Но какой окажется земля, когда сойдет последний снег? Будет ли еще мерзлой на несколько футов и тверда, как гранит? Как разрыхлить, если плуг не возьмет ее?
   Нельзя было начать пахать до конца мая. Солнце, казалось, потеряло свою силу, так медленно стаивал снег, оставшийся до июня в более возвышенных местах графства.
   Все земледельцы решили не сеять зерно, а сажать лишь картофель. И не только фермеры Рокингамского владения Керрийского графства, но и в других графствах северо-западной Ирландии. Только в Лейнстерской провинции, в которой земля скорее оттаяла, приступили к посеву хлебов с некоторой надеждой на успех.
   Арендаторам пришлось употребить неимоверные усилия, чтобы сделать землю годной для посадки овощей. Мартену и сыновьям его пришлось заменить собой животных, павших зимой. У них оставалась только одна лошадь и осел, которыми они могли пользоваться для полевых работ. Засадили картофелем около тридцати акров земли, боясь, что и этот адский труд будет уничтожен.
   Тогда началось новое бедствие, обыденное в горных местностях Ирландии. В конце июня наступила сильная жара, и снег, таявший на горах, устремился потоками по склону. Особенно страдала Мюнстерская провинция, может быть, по причине многочисленных разветвлений ее ручьев. В Керрийском графстве разлив напоминал наводнение. Реки, выйдя из берегов, все кругом залили водой. Многие дома были унесены. Почти весь скот погиб.
   В Керрийском графстве часть Рокингамских владений исчезла под водами Кашена. В две недели окрестности ферм превратились в сплошное озеро, прорезаемое такими сильными течениями, что уносили с собой вывернутые с корнем деревья, обломки хижин, сорванные с домов крыши, трупы животных, гибнущих целыми сотнями.
   Разлив достиг и Керуанской фермы, почти совершенно уничтожив сараи и хлев. Не удалось спасти животных, кроме свиней. Если бы жилой дом не находился на возвышении, волны достигли бы и его -- вода разлилась до нижнего этажа, находившегося всю ночь во власти бушующей стихии.
   Последним ударом, нанесенным бедной стране, была повсеместная гибель картофеля, пострадавшего от наводнения.
   Никогда еще семье Мак-Карти не приходилось терпеть столько бед сразу. Мрачная будущность предстала перед ними. Как расплатится Мартен, когда явится управляющий?
   Как тяжелы обязательства арендаторов! Большая часть дохода попадает всегда в карманы собирателя податей и управляющего лендлордов. Если поземельным владельцам приходится платить триста тысяч фунтов за землю и шестьсот тысяч подати за бедных, то крестьяне еще более угнетаемы налогами за дороги и мосты, налогами в пользу полиции, судебных властей, налогами на содержание тюрем, работных домов и т. д. -- представляющими сумму в миллион стерлингов в одной Ирландии. Удовлетворить все эти требования очень затруднительно для фермера даже при хороших обстоятельствах, то есть если урожай удачен, так как ему еще уплачивать арендные деньги за пользование фермой. Но когда земля поражена бесплодием, когда суровая зима и разлив разорили страну, когда впереди ждут изгнание и голод, -- что делать тогда? Ведь это не помешает сборщику податей прийти в назначенное время, а после его визита исчезают и последние гроши... Так случилось и с Мартеном Мак-Карти.
   Куда девались веселые, счастливые дни жизни Малыша на ферме!.. Никто теперь не работал, потому что работы не было. Вся семья проводила в бездействии бесконечно длинные дни, сидя около бабушки, заметно угасавшей.
   Впрочем, почти все местности графства одинаково пострадали от разразившихся бедствий. Зато в самом начале зимы 1881 года везде раздавались угрозы устроить "бойкот лордов", чтобы земля оставалась необработанной, -- мера совершенно безуспешная, ведшая к разорению как владельца, так и фермера. Не этими средствами Ирландия может избавиться от тирании феодального режима, добиться пользования землей арендатором на более подходящих условиях или смягчить меры, практикуемые лендлордами.
   Волнение среди крестьян все же усилилось. Оно выразилось особенно заметно в Керрийском графстве, где устраивались митинги и велась агитация за автономию.
   Мюрдок, к ужасу своей жены и матери, весь отдался этому движению. Ни холод, ни голод, ничто не могло его удержать. Он переходил из селения в селение, подстрекая всех к общему отказу от арендных платежей и новых аренд в случае изгнания фермеров. Мартену и Симу нечего было и пытаться его удержать. Впрочем, они вполне сочувствовали ему, видя, к чему привели их труды.
   Однако правительство приняло свои меры. Так же поступил лорд-наместник на случай выступления националистов. Отряды "mounted constabulary" разъезжали по деревням, готовые в случае надобности помогать полиции. Им поручено было рассеивать митинги и арестовывать слишком ярых пропагандистов, замеченных полицией. Вероятно, в их числе должен был быть вскоре и Мюрдок, если только уже не был под их надзором. Что могут поделать ирландцы против порядков, опирающихся на тридцать тысяч солдат, водворенных в Ирландии?
   Можно себе представить тревогу, в которой жила семья Мак-Карти. Когда на дороге раздавались шаги, Мартина и Китти бледнели. Бабушка приподнимала голову, но через минуту снова опускала ее на грудь. Вдруг это была полиция, шедшая арестовать Мюрдока, а с ним вместе его отца и брата?..
   Мартина не раз умоляла старшего сына не подвергать себя опасности, угрожавшей всем членам аграрного союза. В городе уже происходили аресты, они будут, конечно, и в деревнях. Куда мог бы тогда скрыться Мюрдок? Искать убежища в пещерах или в лесах нечего было и думать в такой холод. К тому же Мюрдок не хотел расставаться со своей женой и ребенком, и если ему было лучше удалиться на север, менее подверженный надзору, то он не мог этого сделать за неимением необходимых средств для перевозки и содержания своих. Касса националистов, доходы которой достигали двух миллионов, была недостаточна для поддержки восстания против лендлордизма.
   Мюрдок оставался на ферме, готовый ежеминутно бежать, если нагрянет полиция. Все поэтому сторожили входы и выходы па ферму. Малыш с Биркой бродили вокруг фермы. Никто не мог бы подойти, не будучи замечен издалека.
   Но, кроме всего этого, Мюрдока сильно беспокоило предстоящее посещение управляющего с требованием арендной уплаты.
   До сих пор Мартен был всегда в состоянии расплатиться благодаря продуктам фермы и небольшим сбережениям в предыдущие годы. Один или два раза только он просил небольшой отсрочки, чтобы собрать нужную сумму. Но сегодня откуда взять деньги, когда ему нечего было продавать?
   Как мы уже упоминали, владетелем Рокингама был английский лорд, никогда не приезжавший в Ирландию. Если допустить, что у него были самые лучшие намерения относительно своих арендаторов, то ведь он их не знал, не мог интересоваться ими, как и они не могли обратиться к нему. Его доверенный Джон Эльдон, принявший на себя эксплуатацию владений, жил в Дублине. Он тоже не имел почти никаких сношений с фермерами, предоставляя вести с ними дело своему управляющему.
   Управляющего, являвшегося к Мартену раз в год, звали Гербертом. Это был черствый, беспощадный человек, настолько привыкший к крестьянскому горю, что оно уже ничуть его не трогало. Все знали, что он был неумолим: немало повыгонял семейств, оставив их без крова и средств к существованию, и пользовался данной ему властью, чтобы применять ее со всей строгостью. Увы! Ирландия все еще оставалась той страной, в которой когда-то мог раздаться возглас: "Убийство ирландца не преследуется законом!"
   Понятно поэтому, каково было беспокойство всех на Керуанской ферме Герберт не замедлит прийти, так как всегда являлся в конце декабря.
   Двадцать девятого утром Малыш, заметивший его первым, прибежал предупредить семью, собравшуюся в зале.
   Там были все -- отец, мать, сыновья, прабабушка и ее правнучка, которую Китти держала на руках.
   Управляющий открыл калитку, прошел через двор решительным шагом, -- шагом хозяина, -- открыл дверь в залу и, даже не снимая шляпы, как человек, чувствующий себя более хозяином дома, чем те, к которым он пришел, сел на стул перед столом и вынул бумаги из своей кожаной сумки.
   -- С вас, Мак-Карти, следует получить за истекший год сто фунтов, -- сказал он. -- Расчет верен, я надеюсь?..
   -- Да, господин Герберт, -- ответил фермер слегка дрожащим голосом. -- Сто фунтов... Но я попрошу у вас отсрочки... Вы мне раз давали ее...
   -- Отсрочку! -- вскричал Герберт. -- Я только это и слышу на всех фермах!.. А чем же расплатится мистер Эльдон с лордом Рокингамом, не отсрочками же вашими?
   -- Год был очень плохим для всех, господин Герберт, и наша ферма пострадала не меньше других...
   -- Мне до этого дела нет, и никакой отсрочки я вам дать не могу.
   Малыш, забившись в угол, слушал, скрестив руки, с широко раскрытыми глазами.
   -- Прошу вас, господин Герберт, -- продолжал фермер, -- пожалейте бедных людей... Я прошу только немного подождать... Половина зимы уже прошла, и морозы были не особенно сильны... Мы выплатим все после лета...
   -- Что же, уплатите вы немедленно или нет, Мак-Карти?
   -- Я был бы счастлив, если бы мог это сделать, господин Герберт, но уверяю вас, теперь это невозможно...
   -- Невозможно! -- вскричал управляющий. Продайте все, что имеете...
   -- Это уже сделано, а остальное уничтожено наводнением... Того, что осталось, не продать и за сто шиллингов...
   -- Так как же вы можете надеяться на будущий сбор, когда вам нечего даже сеять?.. Да что вы, смеетесь, что ли, надо мной?
   -- Нет, господин Герберт, я никогда себе этого не позволю. Но ради Бога, не отнимайте у нас последней надежды!
   Мюрдок и Сим, молчавшие все время, теперь едва сдерживались, видя, что отец принужден был унижаться перед этим человеком.
   В это время бабушка, привстав со своего кресла, сказала торжественным голосом:
   -- Господин Герберт, мне семьдесят семь лет, и все эти семьдесят семь лет я прожила на этой ферме, которую арендовал сначала мой отец, потом муж и сын. До сих пор арендные деньги были всегда уплачены, и я никогда не поверю, чтобы лорд Рокингам захотел нас прогнать...
   -- Дело не в лорде Рокингаме! -- ответил грубо Герберт. -- Он о вас и понятия не имеет, лорд Рокингам! А вот Джон Эльдон вас знает, и он строго приказал удалить вас из Керуана, если вы не уплатите...
   -- Уйти из Керуана! -- вскричала Мартина, бледная как смерть.
   -- Да, и через неделю!
   -- А куда же мы денемся?
   -- Куда хотите!
   Малышу пришлось видеть уже много горя, он претерпел ужасную нужду, а между тем ему теперь казалось, что он еще никогда не видел ничего подобного. Оно было тем ужаснее, что здесь не было ни слез, ни криков.
   Однако Герберт встал и, прежде чем спрятать бумаги в сумку, еще раз спросил:
   -- Я вас еще раз спрашиваю, хотите вы платить или нет?
   -- Но чем же?
   Это произнес громким голосом Мюрдок.
   -- Да!.. Чем платить? -- повторил он, приближаясь к управляющему.
   Герберт давно знал Мюрдока. Ему было небезызвестно, что тот один из самых ярых сторонников народной лиги, и он подумал в настоящую минуту, что хорошо было бы избавиться от него. Поэтому, не считая нужным с ним церемониться, он ответил, пожимая плечами:
   -- Вы спрашиваете, чем платить? Уж конечно, не тем, что принимать участие в смутах и бойкотировать владельцев... Работать надо!..
   -- Работать! -- вскричал Мюрдок, показывая ему свои руки, загрубевшие от работы. -- Разве эти руки не работали?.. Разве мои родители, братья сидели столько лет на этой ферме, сложив руки?.. Господин Герберт, не говорите таких вещей, потому что я не в состоянии их слушать...
   Мюрдок закончил слова жестом, заставившим управляющего попятиться. И тогда, дав волю своему сердцу, в котором было столько гнева на общественную несправедливость, он высказался с энергией, присущей ирландскому языку, про который было сказано: "Если хотите говорить в защиту своей жизни, то говорите по-ирландски!" Конечно, все, что он теперь высказывал, было борьбой за жизнь своих и свою собственную.
   Почувствовав облегчение после всего сказанного, он сел опять в стороне.
   Сим чувствовал, что негодование клокочет в нем, как огонь в печке.
   Мартен Мак-Карти, опустив голову, не решался прервать молчания, последовавшего после резких слов Мюрдока.
   Герберт продолжал, однако, окидывать всех злым и презрительным взглядом.
   Мартина встала и, обращаясь к управляющему, сказала:
   -- Сударь, я умоляю вас дать нам отсрочку... Это даст нам возможность заплатить вам через несколько месяцев... Мы будем работать до изнеможения... Умоляю вас... на коленях... сжальтесь!..
   И несчастная женщина преклонила колени перед этим безжалостным человеком, один вид которого служил оскорблением.
   -- Довольно, мать!.. Слишком много унижений! -- сказал Мюрдок, подняв мать с колен. -- Таким мерзавцам отвечают не просьбами...
   -- Нет, -- сказал Герберт, -- мне ваши слова не нужны, мне нужны деньги, и сию же минуту, не то через неделю вас отсюда выгонят...
   -- Хорошо! -- вскричал Мюрдок. -- Но я раньше выгоню вас! Пока мы еще здесь хозяева!
   И, схватив управляющего поперек туловища, он выбросил его за дверь.
   -- Что ты сделал, сын мой?.. -- проговорила Мартина, в то время как все остальные лишь поникли головами.
   -- Я сделал то, что должен сделать каждый ирландец, -- ответил Мюрдок. -- Они должны прогнать из Ирландии лордов, как я прогнал их агента с нашей фермы!
  
  

Глава шестнадцатая -- ИЗГНАНИЕ

  
   Таково было положение семьи Мак-Карти в начале 1882 года. Малышу только что минуло девять лет. Существование недолгое, конечно, если считать по истекшему времени, и в то же время очень долгое по пережитым испытаниям. В нем насчитывалось только три счастливых года -- именно те, которые он провел на ферме.
   Итак, нищета, которая ему была хорошо известна, обрушивалась теперь на людей, которых он любил больше всего на свете, на семью, ставшую ему родной. Несчастье должно было расторгнуть связь, соединяющую брата, мать, детей. Они принуждены будут расстаться, разойтись в разные стороны, может быть, даже покинуть Ирландию, так как не могли более жить на своем родном острове. Разве за эти последние годы не отняли землю у трех с половиной миллионов фермеров? И то, что случилось с другими, может же случиться и с ними.
   Да смилуется Бог над этой страной! Голод поражает ее как эпидемия, как война! Такое же бедствие, и такие же результаты...
   Всем памятна зима 1840/41 года, когда было столько жертв голода, и еще более ужасный 1847-й, прозванный "черным годом".
   Когда не бывает урожая, все деревни пустеют. Можно войти в открытые двери любой фермы, нигде никого не встречая. Все арендаторы изгнаны самым безжалостным образом. Земледельческой промышленности нанесен удар прямо в сердце. Если бы это происходило только от неудачного урожая хлебов, можно было бы надеяться на следующий год. Но когда суровая, продолжительная зима убила даже картофель, деревенским жителям остается только бежать в города, ютиться в "работных домах" или совсем покинуть страну. В этом году большинство земледельцев решилось на последнее. Обыкновенный результат нахлынувшего бедствия. Когда-то в Ирландии было двенадцать миллионов жителей, теперь только в Соединенных Штатах насчитывают более шести миллионов ирландских колонистов.
   Не эта ли участь предстояла и Мак-Карти с семьей? Да, и предстояла в самом скором времени. Ни аграрный союз, ни митинги, в которых участвовал Мюрдок, не могли устранить этого. Средства "Poor board" были слишком незначительны в сравнении с количеством пострадавших. Касса, пополняемая ассоциациями home rulers, не замедлит опустеть. Что же касается восстания против владельцев и сопровождающих его грабежей, то лорд-наместник решил укротить их силой. Это было заметно по огромному числу агентов полиции, наблюдавших за самыми подозрительными, иначе говоря, самыми несчастными местностями.
   Поэтому Мюрдоку следовало быть очень осторожным, но он об этом и не думал. Вне себя от горя и озлобления, он взывал о мщении и подстрекал крестьян к восстанию. Его отец и брат, увлекаясь его примером, навлекли подозрение и на себя. Их теперь ничто не могло остановить. Малыш, страшась появления полиции, бродил целыми днями вокруг фермы.
   Жили на последние средства. Продали кое-что из мебели, чтобы добыть хоть немного денег. А между тем впереди еще несколько месяцев зимы!.. Как дотянуть до весны? И что можно ожидать в будущем?..
   К тревогам за настоящее и будущее присоединялось еще огорчение по поводу болезни бабушки. Бедная старушка слабела с каждым днем. Она не покидала своей комнаты, не могла встать даже с постели. Малыш сидел обыкновенно около нее. Она любила, чтобы он был с маленькой Дженни, которой исполнилось два с половиной года. Иногда она брала к себе ребенка, отвечая на его улыбку... Какие грустные мысли осаждали ее, когда она думала о будущем девочки. Она тогда спрашивала Малыша:
   -- Ты ее любишь, не правда ли?
   -- Да, бабушка.
   -- Ты ее никогда не покинешь?..
   -- Никогда... никогда!..
   -- Дай Бог, чтобы она была счастливее нас!.. Она ведь твоя крестница, не забывай этого!.. Ты будешь уже взрослым, когда она еще будет девочкой!.. Ведь если бы ее родители умерли, ты должен заменить ей отца...
   -- Нет, бабушка, не надо об этом думать! Не всегда же будет одно горе... Пройдет несколько месяцев -- и все будет опять хорошо... Ваше здоровье поправится, и мы увидим вас опять в вашем большом кресле, а Дженни будет играть около вас...
   Говоря это, Малыш чувствовал, что готов расплакаться, потому что знал, что бабушка была очень, очень больна... Но при ней он все же сдерживался и давал волю слезам только тогда, когда никто его не видел. Он ждал, кроме того, ужасного появления Герберта, который должен был прийти со своими помощниками, чтобы изгнать семью из ее единственного пристанища.
   В первых числах января бабушке стало заметно хуже. У нее было несколько припадков, и после последнего можно было подумать, что она умирает.
   Ее посетил доктор, один из тех сердобольных врачей, которые лечат бедняков, не могущих ничем заплатить им. Он объезжал верхом эти несчастные деревни, когда Малыш остановил его с просьбой зайти на ферму. Осмотрев бабушку, доктор не смог скрыть от семьи, что старушке оставалось жить лишь несколько дней. Горе и лишения сломили ее. Она была в полном сознании, которое и должна была сохранить до последней минуты. В этой крестьянке было столько еще жизненной силы, столько противодействия разрушению, что борьба со смертью предстояла страшно тяжелая.
   Прежде чем уйти, доктор прописал лекарство, которое должно было облегчить последние минуты бабушки. Он ушел, оставив семью в полном отчаянии.
   Пойти в Трали, заказать и получить лекарство, -- на все это понадобилось бы не более суток... Но чем заплатить за него?.. Семья уже долгое время питалась лишь овощами, не имея ни пенса. Продать было нечего: не осталось ни мебели, ни одежды... Это была нищета, доведенная до последней возможности.
   И Малыш вдруг вспомнил о гинее, которую он когда-то получил от мисс Анны Уестон. Это была чистая комедия со стороны актрисы, но он считал, что деньги эти были им вполне заслужены, и поэтому берег их в том самом горшке, где лежали его камешки... Мог ли он тогда надеяться, что они когда-нибудь превратятся в шиллинги или пенсы?
   Никто на ферме не знал, что у Малыша была эта золотая монета, которую он решил теперь употребить на лекарство бабушке. Оно облегчит страдания, может быть, продлит ее жизнь... Малышу все еще хотелось надеяться, хотя надежды больше не было.
   Он был вправе употребить эти деньги на что хотел. Во всяком случае, нельзя было терять времени, но чтобы никто не заметил, он решил уйти ночью. Двенадцать верст до Трали да двенадцать назад не Бог весть что для сильного ребенка, и он об этом даже и не задумался. Что касается его отсутствия, то вряд ли это заметят, так как он имел обыкновение, если только не сидел около бабушки, проводить все время вне дома, наблюдая, не идет ли управляющий, чтобы прогнать их с фермы, или полиция для задержания Мюрдока.
   Седьмого января Малыш вышел в два часа ночи из своей комнаты, поцеловав бабушку, не проснувшуюся от его поцелуя. Затем затворил осторожно дверь и поласкал Бирка, который, казалось, спрашивал его: "Ты не берешь меня с собой?" Нет, он хотел оставить его на ферме, на тот случай, если бы появился кто-нибудь неожиданный, о ком бы пес мог предупредить своим лаем. Пройдя двор и отворив калитку, он очутился совершенно один на пустынной дороге.
   Была полная темнота. В первые дни января солнце восходит на этой широте, между пятьдесят второй и пятьдесят третьей параллелью, очень поздно. В семь часов утра восток едва окрашивается первым отблеском зари. Таким образом, Малышу предстояло совершить половину пути среди темной ночи; его это нисколько не пугало.
   Погода была холодная, хотя термометр показывал лишь двенадцать градусов ниже нуля. Небо усеяно миллиардами звезд. Дорога, вся белая, тянулась бесконечной снежной лентой. Шаги гулко раздавались в тишине.
   Малыш вышел в два часа утра, надеясь вернуться до наступления темноты. По его расчету, он должен был быть в Трали около восьми часов. Пройти двенадцать миль за шесть часов не могло затруднить мальчика, обладавшего крепкими ногами. Он отдохнет часа два в Трали в то время, когда будет закусывать в каком-нибудь кабачке за два или три пенса. Затем, взяв лекарство, отправился в путь около десяти часов. Программа эта, старательно составленная, будет, конечно, выполнена, если не произойдет чего-нибудь непредвиденного. Дорога была хорошая, и холод только способствовал скорой ходьбе. Малыш был рад, что прекратился ветер, против которого ему было бы трудно бороться. Обстоятельства благоприятствовали, и ему оставалось только благодарить провидение.
   Конечно, можно было опасаться какой-нибудь недоброй встречи, стаи волков например. Это была бы настоящая опасность. Хотя зима и не была чересчур сурова, звери бродили с воем по окрестностям. Малыш не мог не подумать об этом, и сердце его невольно забилось, когда он очутился один на этой большой дороге, с торчащими, как скелет, обнаженными деревьями.
   Мальчик, идя скорым шагом, прошел первые шесть миль в два часа.
   Было четыре часа утра. Темнота начинала понемногу рассеиваться, и звезды заметно побледнели. Часа через три на горизонте должно было появиться солнце.
   Малыш почувствовал потребность отдохнуть. Он сел на срубленный пень и, вытащив из кармана печеную картофелину, съел ее с жадностью. В четверть пятого отправился дальше.
   Нечего и говорить, что Малыш вовсе не боялся заблудиться. Он прекрасно знал эту дорогу, по которой не раз проезжал в тележке с Мартеном. Это было счастливое время, которое теперь невозвратно...
   Дорога была по-прежнему пустынна. Ни одного пешехода, -- о чем Малыш, впрочем, и не сожалел, -- но и ни одной тележки, которая могла бы подвезти его, избавив от усталости. Ему оставалось, значит, рассчитывать лишь на свои ноги, маленькие, правда, но зато крепкие.
   Наконец были пройдены еще четыре мили, не так, правда, быстро, как первые шесть, но, во всяком случае, оставалось пройти только две.
   Был восьмой час в начале. Последние звезды погасли на горизонте. Грустная заря тускло освещала пространство в ожидании, когда солнце пронижет волокнистые облака. Предметы были ясно видны на большом расстоянии.
   В эту минуту в конце дороги показалась группа людей, идущих из Трали.
   Первой мыслью Малыша было не показываться, хотя что могли они сделать ребенку? Инстинктивно, не размышляя, он поспешно спрятался за кусты, выжидая, чтобы эти люди пропели.
   Это был отряд полиции, состоявший из двенадцати человек с констеблем во главе. С тех пор как страна находилась под надзором, можно было часто видеть подобные патрули, расхаживающие по распоряжению лорда-наместника.
   Малышу, следовательно, нечего было удивляться этой встрече. Но у него вырвался крик испуга, когда он заметил среди полицейских управляющего Герберта, являющегося всегда таким образом, когда собирался изгонять кого-нибудь.
   Ужасное предчувствие заставило сжаться его сердце! Не шел ли он на ферму и не взята ли эта полиция, чтобы арестовать Мюрдока?
   Малыш отверг эту ужасную мысль. Как только люди прошли, он выскочил из засады и побежал, как мог быстрее, в Трали, куда и прибыл в половине девятого.
   Прежде всего он отправился в аптеку, где дождался лекарства, прописанного доктором, отдав в уплату свою золотую монету, -- все свое достояние. Так как лекарство оказалось очень дорогим, он получил сдачи лишь около пятнадцати шиллингов. Не торговаться же ему было, в самом деле?..
   Малыш даже и не подумал об этом, раз дело касалось бабушки; но зато он решил сэкономить на своем завтраке. Вместо сыра и пива он обошелся большим ломтем хлеба и кусочком льда для утоления жажды. Около десяти часов он покинул Трали и направился обратно к Керуанской ферме.
   При других обстоятельствах по дороге было бы заметно оживление. Чувствовалась хотя бы жизнь торговли. Но этот несчастный год заставил выселиться жителей, которым нечем было кормиться! Даже в обычное время сотни тысяч ирландцев переселяются в Новый Свет, в Австралию или Южную Африку, где они надеются не умереть с голоду. Да, наконец, существуют специальные эмиграционные общества, которые за два фунта стерлингов доставляют переселенцев даже на побережья Южной Америки.
   В этом же году при неимоверном количестве переселенцев вся западная часть Ирландии походила на пустыню или, что еще печальнее, на опустевшую страну.
   Малыш продолжал идти скорым шагом. Он не хотел замечать усталости и выказывал удивительную энергию. Нечего и говорить, что он не мог догнать людей, прошедших тогда мимо него, но по следам их, видневшимся на снегу, мог заметить, что они шли по направлению к Керуапской ферме. Это была достаточно побудительная причина, чтобы заставить торопиться Малыша, хотя ноги его начинали ныть от слишком продолжительной ходьбы. Однако он не позволил себе ни разу отдохнуть и продолжал идти вперед. Около двух часов дня он находился в двух милях от Керуана. Через полчаса показались строения среди необъятной белизны.
   Что сразу поразило Малыша, это отсутствие дыма из трубы, а между тем он знал, что в очаге было еще достаточно топлива.
   К тому же, казалось, какая-то странная тишина и пустота исходили из этого места.
   Малыш еще более заторопился и, напрягая последние силы, пустился бежать. Падая и снова вставая, он наконец достиг ворот двора...
   Что за зрелище! Ворота были сломаны, двор весь истоптан. От строений, хлева, амбаров торчали лишь одни стены... Крыши были сорваны, не оставалось также ни одного окна, ни одной двери. Не хотели ли сделать этот дом негодным для обитания и тем лишить семью их последнего крова? Добровольно ли сделали это сами хозяева или это насильственная работа враждебных рук?..
   Малыш застыл от изумления. Его охватил ужас. Он не решался войти во двор, не смел заглянуть в дом...
   Он все же решился наконец. Если фермер или кто-нибудь из семьи еще оставался в доме, то надо было узнать...
   Малыш подошел к двери, позвал... Но никто не ответил.
   Тогда он сел у порога и расплакался.
   Вот что произошло в его отсутствие. В Ирландии не редки эти ужасные сцены изгнания, после которых пустуют не только фермы, но и целые деревни. Но несчастные, выгнанные из жилища, в котором они родились и в котором надеялись умереть, могут ведь вздумать вернуться, не найдя себе нигде другого убежища. Помешать им существует весьма простой способ. Надо сделать дом негодным для жизни. Для этого устанавливается перед домом огромное бревно, висящее на цепи между тремя столбами. Перед таким тараном ничто не может устоять. Крыша отлетает, труба отламывается, очаг разбивается. Ломаются двери и окна, оставляя лишь одни голые стены. И когда дом приведен в такое состояние, когда он открыт для бурь и снега, тогда лендлорд и его агенты могут быть спокойны: семья в него больше не вернется.
   Что же удивительного, что после подобного отношения сердце ирландца переполнено ненавистью к его поработителям?..
   А здесь, в Керуане, это изгнание сопровождалось еще большей жестокостью, вызванной жаждой мести со стороны Герберта. Желая отплатить Мюрдоку, он пришел на ферму не с одними только помощниками своими по поводу аренды; он донес на фермера, как на мятежника, которого и приказано было арестовать.
   Прежде всего Мартена с женой и детьми выгнали из дома, где начали производить обыск. Не пощадили даже старой бабушки. Сорвав ее с постели, ее сволокли на двор, где у нее, однако, хватило сил приподняться, чтобы проклясть в лице своих убийц убийц Ирландии; после этого она упала мертвой...
   В эту минуту Мюрдок бросился на негодяев. Обезумев от гнева, он поднял топор... Его отец и брат хотели последовать его примеру, защищая своих... Но противников было больше, и сила закона взяла верх, если можно так назвать это издевательство над справедливостью.
   Вооруженное сопротивление полиции было занесено в протокол, и не только Мюрдока, но и Мартена и Сима арестовали. С 1870 года ни один фермер не мог быть изгнан без известного вознаграждения, но Мартен утратил теперь это право.
   Нельзя было похоронить бабушку на ферме, ее надо было отнести на кладбище; положив на носилки, ее понесли оба внука, сопровождаемые Мартеном, Мартиной и Китти с ребенком на руках, окруженными со всех сторон полицейскими.
   Печальное шествие направилось в Лимерик. Можно ли себе представить что-- нибудь печальнее этого зрелища несчастных, окруженных полицией людей, сопровождавших прах бедной старушки?..
   Малыш, пришедший наконец в себя, обегал весь пустой дом, тщетно зовя всех по именам... Но все кругом оставалось безмолвно.
   Вот в каком виде он нашел дом, в котором провел счастливейшие годы своей жизни, дом, с которым он был связан столькими воспоминаниями!..
   Он вспомнил тогда о своих камешках, означавших число дней, проведенных им на ферме, и отыскал глиняный горшок, который оказался в целости.
   Ах, эти камешки! Малыш, сев на пол у дверей, начал пересчитывать: их было тысяча пятьсот сорок.
   Это означало четыре года и восемьдесят дней -- с 20 октября 1877 года до 7 января 1882-го, -- прожитые им на ферме.
   И теперь надо было покинуть ее, надо было разыскать семью, ставшую ему родной!..
   Прежде чем уйти, Малыш связал в узелок свое белье, оставшееся в разбитом ящике. Вернувшись во двор, он вырыл яму под елью, посаженной им в день рождения его крестницы, и закопал в нее свой горшок с камешками.
   Бросив последний взгляд на разрушенный дом, он вышел на дорогу, уже черневшую в вечерних сумерках...
  

Конец первой части

  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  

Глава первая -- ИХ СВЕТЛОСТИ

  
   Лорд Пиборн, не теряя изысканности манер, перебрал многочисленные бумаги, разбросанные на столе, перевернул журналы и газеты, осмотрел карманы своего желтого плюшевого халата и темно-серого пальто, лежащего на спинке кресла, и сдвинул незаметным движением брови. Его светлость выражал всегда все свои, даже самые сильные движения, неудовольствие лишь таким аристократическим образом.
   Его слегка согнутая фигура выражала желание заглянуть и под стол, покрытый длинной скатертью, окаймленной бахромой; но, одумавшись, он нажал кнопку звонка у камина.
   Почти в ту же минуту появился лакей Джон, остановившийся неподвижно в дверях.
   -- Посмотрите, не упал ли мой портфель под стол, произнес лорд Пиборн.
   Джон нагнулся, приподнял тяжелую скатерть и встал с пустыми руками.
   Портфеля его светлости под столом не было. Брови лорда Пиборна опять сдвинулись. Где леди Пиборн? -- спросил он. В своих покоях, -- ответил лакей. А граф Эштон? Прогуливается в парке.
   Передайте мой привет ее светлости леди Пиборн и скажите, что я желал бы иметь честь переговорить с ней как можно скорее.
   Джон, быстро повернувшись -- хорошо выдрессированному лакею не полагается делать поклона при исполнении своих служебных обязанностей, -- вышел размеренным шагом из кабинета, чтобы исполнить приказание своего хозяина.
   Лорду Пиборну пятьдесят лет -- пятьдесят лет добавки к тем нескольким столетиям, которые насчитывает за собой его благородный, ничем не запятнанный род. Член верхней палаты, он искренне сожалел о прежних привилегиях феодализма, о прежних порядках судопроизводства, о предках. Все, кто был ниже по происхождению, или чей род был менее знатен, приравнивались им к мужику, простолюдину, хаму и рабу. Он маркиз, его сын граф. Баронеты, кавалеры и вообще люди более низкого звания, чем он, были, по его мнению, едва достойны находиться в прихожих истинной знати. Длинный, худой, с бесцветным лицом, потухшими глазами от привычки вечно выражать презрение, лорд Пиборн представляет тип величавых вельмож, удивительно напоминающих старые пергаменты, и которые начинают, к счастью, исчезать даже в аристократическом королевстве Великобритании и Ирландии.
   Следует заметить, что маркиз Пиборн английского происхождения и что он нисколько не унизил свой род, женившись на маркизе, по происхождению шотландке. Их светлости были поистине созданы друг для друга и должны были произвести потомство наивысшего достоинства. Что ж вы хотите? Ведь эти вельможи воображают, что Бог надевает перчатки, чтобы встретить их при входе в рай.
   Дверь открылась и, как это принято на больших приемах при входе важной особы, лакей доложил:
   -- Ее светлость леди Пиборн.
   Маркиза, лет сорока, высокая, с длинными буклями по обеим сторонам пробора, со сжатыми губами, с аристократически правильным носом, плоской фигурой, не отличалась, конечно, никогда красотой, но что касается утонченности манер и знания этикета, то в этом отношении, конечно, лорду Пиборну никогда не найти бы себе подходящей жены.
   Джон, пододвинув кресло с вырезанными на нем гербами, удалился.
   Благородный супруг выразился следующим образом:
   -- Извините меня, маркиза, что вы из-за меня побеспокоились покинуть ваши покои, чтобы доставить мне честь поговорить с вами в моем кабинете.
   Нечего удивляться, что их светлости обмениваются такими изысканными выражениями в своих интимных разговорах, так как это есть лишь доказательство высокого происхождения. И потом, они ведь были воспитаны в школе "пудры и париков" прежней gentry. Они никогда не согласились бы унизиться до фамильярной болтовни, прозванной в шутку Диккенсом "попугайской болтовней".
   -- Я к вашим услугам, маркиз, -- сдержанно ответила леди Пиборн. -- Что вы желаете у меня спросить?
   -- Я попрошу вас припомнить некоторые обстоятельства.
   -- Я слушаю.
   -- Маркиза, не выехали ли мы из замка вчера, около трех часов пополудни, чтобы отправиться к господину Лерду, нашему поверенному?
   -- Да, совершенно верно, вчера после полудня.
   -- Если я хорошо помню, граф Эштон, наш сын, ехал вместе с нами в коляске?
   -- Он ехал с нами, маркиз, и сидел впереди.
   -- А два выездных лакея на запятках?
   -- Да, как и полагается.
   -- Теперь вы, конечно, помните, продолжал лорд, -- что у меня был портфель с бумагами, касающимися процесса, угрожающего нам со стороны прихода...
   -- Процесса несправедливого, в который приход имел дерзость нас вовлечь, -- добавила леди Пиборн очень многозначительным тоном.
   -- Этот портфель, -- продолжал лорд, -- заключал в себе не только важные бумаги, но и банковые билеты на сто фунтов, предназначенные поверенному.
   -- Совершенно верно, маркиз.
   -- Вы знаете, маркиза, что произошло далее. Мы приехали в Ньюмаркет, ни разу не выйдя из коляски. Господин Лерд встретил нас у подъезда. Я показал ему бумаги, предложил на расходы деньги, но он заявил, что ему пока не нужны ни те, ни другие и что он сам явится в замок, когда надо будет дать ответ на требования прихода...
   -- Глупые требования, которые в прежние времена сочли бы за дерзкое посягательство на наши права!..
   Говоря это, маркиза лишь повторила слова, не раз сказанные по этому поводу маркизом.
   -- Итак, я унес с собой портфель, мы сели снова в коляску и вернулись к семи часам вечера домой, когда уже начинало смеркаться.
   Вечера стояли темные, потому что был еще только конец апреля.
   -- И вот, -- продолжал маркиз, -- этот портфель, который я, как отлично помню, положил в левый карман пальто, теперь мною не найден.
   -- Может быть, вы положили его по приезде на письменный стол?
   -- Я тоже так полагал, маркиза, и обыскал весь стол...
   -- Никто не заходил сюда со вчерашнего вечера?..
   -- Кроме Джона, никто. Но он вне подозрений.
   -- Никогда не следует слишком доверять людям, -- ответила леди Пиборн.
   -- Возможно, что портфель выпал на сиденье коляски...
   -- Выездной лакей заметил бы это, и если только он не нашел нужным присвоить себе эти сто фунтов...
   -- Я готов пожертвовать в случае надобности этими ста фунтами, но фамильные бумаги, доказывавшие наши права против прихода...
   -- Прихода! -- повторила, как эхо, маркиза.
   В ее возгласе слышно было все презрение замка к какому-то приходу, требования которого были слишком непочтительны.
   -- Значит, -- сказала она, -- если бы мы проиграли этот процесс, несмотря на полную нашу правоту...
   -- И мы проиграли бы его, если бы не имели этих актов.
   -- Приход вступил бы во владение этой тысячью акров леса, примыкающего к парку и составляющего часть владения Пиборнов со времен Плантагенетов?..
   -- Да, маркиза.
   -- Это было бы возмутительно!..
   -- Возмутительно, как и все вообще, что угрожает феодальной собственности в Ирландии, -- эта уступка земель крестьянам, это возмущение против лендлордизма!.. Да, мы живем в странное время, и если губернатор не восстановит порядка, повесив главарей аграрного союза, то я просто не знаю или, скорее, я прекрасно знаю, чем все это кончится...
   В эту минуту дверь кабинета отворилась, и на пороге появился мальчик.
   -- А, это вы, граф Эштон? -- сказал лорд.
   -- Маркиз и маркиза всегда называли сына по его титулу.
   -- С добрым утром, милорд, отец мой.
   Затем он подошел к миледи, своей матери, и поцеловал у нее церемонно руку.
   У этого юного четырнадцатилетнего джентльмена было удивительно правильное, но ничего не выражавшее лицо, которое не обещало и с годами стать более живым и умным. Это было вполне естественное произведение маркиза и маркизы, не затронутых течением современной жизни. Родовой инстинкт заставлял этого мальчика вести себя довольно прилично и оставаться до конца ногтей графом, несмотря на то, что маркиза очень баловала его и все слуги были обучены исполнять его малейшие капризы. На самом же деле у него не было ни одного качества его возраста: ни добрых порывов, ни восторженности, присущей молодости.
   Это был молодой человек, привыкший, благодаря воспитанию, видеть во всех окружающих лишь низших людей, прекрасно изучивший все виды спорта: верховую езду, скачки, охоту, игру в теннис и крокет, но по образованию почти невежда, несмотря на полдюжины преподавателей, напрасно старавшихся над его развитием.
   Число молодых людей высокого происхождения, обещающих быть совершенными болванами, но отличающихся изысканным воспитанием, теперь заметно уменьшается. Однако они еще не совсем исчезли, и в числе их был и граф Эштон.
   Ему рассказали случай с портфелем. Он помнил, что милорд, его отец, держал портфель в руке, выходя от поверенного, и что он положил его не в карман пальто, а на одну из подушек сиденья при отъезде из Ньюмаркета.
   -- Вы уверены в том, что говорите, граф Эштон? -- спросила маркиза.
   -- Да, миледи, и не думаю, чтоб портфель мог выпасть из экипажа.
   -- Следовательно, он должен был еще находиться там, когда мы приехали в замок?..
   -- Из чего следует заключить, что он присвоен одним из лакеев, -- заметила леди Пиборн.
   Граф Эштон был того же мнения. Он не питал ни малейшего доверия к этим хамам, которые всегда или шпионы, или воры и которых следовало бы иметь право сечь плетьми. Откуда он взял, что в Великобритании были некогда рабы? Он очень жалел, что маркиз не назначил ему особого лакея, лично для него, или по крайней мере хоть грума. Вот уж кто узнал бы, что значит господская рука...
   Чтобы так рассуждать, согласитесь, надо было иметь в жилах чистейшую кровь Пиборнов.
   В конце концов все пришли к убеждению, что портфель был украден, что вором мог быть лишь один из лакеев, что надо назначить следствие, и на кого падет хоть малейшее подозрение, тот будет тотчас же передан констеблю.
   Затем граф Эштон нажал звонок, и через несколько минут управляющий предстал перед их светлостями.
   Скарлет, управляющий, был настоящий тип ханжи и пройдохи, ненавидимый всей дворней замка. Всегда слащавый и лживый, он преследовал своих подчиненных мягко, не раздражаясь, словно гладя их когтями.
   В присутствии маркизов и графа он имел самый покорный вид, точно кающийся перед священником.
   Ему сообщили историю портфеля, который, положенный на подушку сиденья, должен быть найден на том же месте.
   Таково было и мнение Скарлета, раз так думали лорд и леди Пиборн. При их прибытии в замок он хотя и стоял почтительнейше у дверцы экипажа, но темнота помешала ему видеть, находился ли портфель на указанном месте.
   Скарлету могла бы прийти мысль, что портфель мог выпасть по дороге, но он не решился бы ее высказать. Поэтому он заметил только, что в портфеле должны были, без сомнения, находиться очень важные бумаги, раз он принадлежал столь важному лицу, как маркиз.
   -- Очевидно, что здесь произошло присвоение.
   -- Скажем, кража, если ваша светлость позволит так выразиться.
   -- Да, кража, господин Скарлет, и кража не только значительной суммы денег, но и важных бумаг, доказывающих преимущество наших прав перед приходом!
   Кто не видел выражения лица управляющего при мысли, что приход мог отстаивать свои права против знатного рода Пиборн, -- безобразие, немыслимое в добрые старые времена, когда привилегии происхождения были всеми чтимы, -- кто не наблюдал за оскорбленной фигурой Скарлета с трясущимися руками, воздетыми к небу, и опущенными вниз глазами, тот не мог бы понять, до какой степени совершенства дошел этот лицемер в искусстве мимики.
   -- Но если кража совершена... -- сказал он наконец.
   -- Как?.. Если она совершена?.. -- заметила маркиза сухим тоном.
   -- Да простит мне ваша светлость, -- поспешил поправиться управляющий, -- я хочу сказать, что так как совершена кража, то она могла быть сделана...
   -- Лишь одним из наших слуг! -- ответил граф Эштон, подняв хлыст, который был у него в руке.
   -- Вы потрудитесь, господин Скарлет, продолжал маркиз, -- сделать расследование, чтобы найти виновного или виновных, и прибегнуть к судебной власти, раз я не имею более права распоряжаться в собственных владениях.
   -- А если расследование ни к чему не приведет, -- спросил управляющий, -- что желает тогда предпринять его светлость?
   -- Вся прислуга замка должна быть рассчитана, все без исключения, господин Скарлет!
   Получив этот ответ, управляющий удалился, маркиза отправилась на свою половину, а граф в парк, к своим собакам.
   Управляющий должен был тотчас же приняться за исполнение предписанной ему обязанности. Что портфель выпал по дороге из экипажа, для него не было сомнения, хотя это и доказывало невнимание лорда. Но раз его господа желали, чтобы была заявлена кража, он заявит... и если нужно найти вора, он его найдет...
   Вся челядь: выездные лакеи, комнатные лакеи, повара, кучера, конюхи -- все должны были предстать перед управляющим. Все они, понятно, утверждали, что не виноваты, и, хотя Скарлет был при особом мнении, он все же объявил им, что они будут переданы констеблю, если портфель не найдется. Были украдены не только деньги, но древние акты, доказывающие права его господина... Здесь мог быть подкуп для совершения этой кражи! Пусть только попадется этот негодяй -- он будет сослан на остров Норфолк!.. Лорд Пиборн был слишком знатен, и обокрасть его было почти то же, что обокрасть члена королевской фамилии...
   Скарлет повторял это всем, кто подвергся его допросу. К несчастью, ни один не захотел признать себя вором. Поэтому, окончив допрос, управляющий поспешил дать в нем отчет лорду Пиборну.
   -- Они все сговорились, -- объявил маркиз, -- и, вероятно, поделили между собой деньги...
   -- Я думаю точно так же, -- ответил Скарлет. На все предложенные мною вопросы был получен один в тот же ответ. Это доказывает, что они сговорились между собою.
   -- Сделали вы обыск в их комнатах, шкафах, вещах, господин Скарлет?
   -- Нет еще. Ваша светлость согласится со мною, что лучше будет сделать это в присутствии констебля?..
   -- Это верно, -- ответил маркиз. -- Пошлите же человека в Кантурк... или лучше... отправьтесь сами. Я желаю, чтобы никто не отлучался из замка до окончания следствия.
   -- Приказание вашей светлости будет исполнено.
   -- Констебль должен захватить с собою несколько полицейских, господин Скарлет.
   -- Передам ему ваше желание, которое он не преминет исполнить.
   -- И передайте также моему поверенному, господину Лерду, что мне необходимо поговорить с ним по этому поводу и что я буду ждать его в замке.
   -- Сегодня же передам ему это.
   -- Вы отправитесь?..
   -- Сию же минуту! Я вернусь до вечера.
   -- Хорошо.
   Это происходило 29 апреля, утром. Никому не говоря, зачем он ехал в Кантурк, Скарлет велел подать себе одну из лучших лошадей и собирался уже сесть на нее, когда у ворот раздался звонок.
   Дверь открыли. Появился мальчик лет десяти.
   Это был Малыш.
  
  

Глава вторая -- В ПРОДОЛЖЕНИЕ ЧЕТЫРЕХ МЕСЯЦЕВ

  
   В состав Мюнстерской провинции входит графство Корк, смежное с Лимериком и Керри. Оно занимает южную часть между заливами Бентри и Югхал-Хевен. Главный порт Куинстон, названный по имени залива, на котором он находится, -- залива, являющегося одним из самых посещаемых в Ирландии.
   Графство прорезано несколькими линиями железных дорог, одна из них -- через Маллоу и Килларней -- достигает Трали. Немного выше, в той части ветви, которая идет вдоль реки Блекуатер, в шести километрах к югу от Ньюмаркета находится селение Кантурк, а далее, в двух километрах, замок Трелингер.
   Это владение древнего рода Пиборп. Оно охватывает пространство в сто тысяч акров лучшей земли Ирландии. Маркиз, таким образом, очень богат, не говоря уж о других доходах, доставляемых владениями в Шотландии. Его состояние считается одним из самых значительных в стране.
   Если лорду Рокингаму никогда не приходило в голову посетить свои земли в графстве Керри, то нельзя упрекнуть за это и лорда Пиборна. Проводя по нескольку месяцев то в Эдинбурге, то в Лондоне, он приезжал ежегодно в Трелингер-Кэстл, где оставался с апреля до ноября.
   Замок существовал три столетия, будучи построен еще во времена Стюартов. Во всяком случае, возведение его не могло быть отнесено ко времени Плантагенетов, столь близких сердцу Пиборнов, хотя теперешний владелец постарался придать замку как можно более феодальный вид, украсив его снаружи зубцами, окружив сторожевыми башнями и снабдив подъемным мостом, который никогда не поднимался, и железной решеткой, которая никогда не опускалась.
   Внутри располагались громадные комнаты, отличавшиеся, однако, большим удобством, чем помещения времен Эдуарда IV или Иоанна Безземельного.
   По обе стороны замка находились службы, конюшни, сараи. Впереди -- большой чистый двор, засаженный великолепными деревьями, с двумя строениями по бокам, из которых одно, правое, служило помещением для привратника.
   У дверей этого флигеля и позвонил Малыш в ту минуту, когда управляющий собрался уже уехать.
   Прошло четыре месяца с того незабвенного дня, когда приемыш Мак-Карти покинул Керуанскую ферму. Как провел Малыш это время?
   Когда он ушел с фермы, начинало уже смеркаться. Так как он не встретил ни Мартена, никого из своих по дороге в Трали, то у него явилась сначала мысль отправиться в Лимерик, куда обыкновенно отводили арестованных. Ему казалось вполне естественным разыскать семью Мак-Карти и разделить их участь. Почему он не был настолько силен, чтобы быть в состоянии зарабатывать деньги? Он нанялся бы в работники и трудился бы изо всех сил... Но на что можно было надеяться в десять лет?
   На этой безлюдной дороге, в холодный темный вечер Малыш чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо. Не похож ли он был на оторванный лист, упавший на дорогу? Ветер будет гнать этот лист, куда вздумается, пока тот не превратится наконец в прах. Нет рядом ни одной души, которая пожалела бы его. Если он не найдет Мак-Карти, что с ним будет?.. У кого спросить о них? А если их не отведут в тюрьму и они решатся эмигрировать, как большинство их соотечественников, что тогда?..
   Малыш решил идти к Лимерику через снежное поле. Было совершенно тихо, он прошел две мили, не встретив ни одной живой души, и почти наугад. Впереди громады сосен затемняли еще более горизонт.
   Малыш, уставший еще от своего путешествия в Трали, почувствовал вдруг, что силы изменяют ему. Но он не хотел ни за что останавливаться и сумел пройти еще полмили. Но это еще более ослабило его, и он упал под дерево, тяжелые ветви которого были покрыты инеем. Лежа на снегу, весь продрогший, он мог лишь, теряя сознание, крикнуть:
   -- Ко мне!.. Ко мне!
   Почти в ту же минуту отдаленный лай пронесся в воздухе. Вскоре на повороте показалась собака, бегущая по следам мальчика с высунутым языком и горящими глазами. Но успокойтесь -- не для того, чтобы растерзать его, а чтобы согреть.
   Малыш скоро пришел в себя. Он открыл глаза и почувствовал, что горячий язык лижет его замерзшие руки.
   -- Бирк! -- прошептал он.
   Действительно, это был Бирк, его верный друг и товарищ с Керуанской фермы.
   Лаская отогревшую его собаку, Малыш сказал себе, что теперь он не совсем одинок... Они вместе отправятся отыскивать Мак-Карти... Но почему Бирк не пошел за ними? Может быть, его прогнали ударами палок или бросали в него камнями?.. Так оно и было, и Бирку ничего более не оставалось, как вернуться на ферму. Теперь можно было надеяться найти Мак-Карти, и Малыш был вполне уверен, что Бирк приведет к ним по следам...
   И он принялся говорить с собакой, как делал это, когда они проводили вместе долгие часы на пастбище. Бирк отвечал ему по-своему, легким лаем, понять который было нетрудно.
   -- Вперед, Бирк! -- сказал наконец Малыш. -- Вперед!
   И Бирк, весело прыгая, побежал вперед, уверенно свернув на одну из дорог на перекрестке.
   Но случилось так, что Бирк, помня, как с ним дурно обошлись полицейские, не захотел следовать по той же дороге в Лимерик. И выбрал дорогу, ведущую в Ньюмаркет вдоль графства Керри. Малыш, ничего не подозревая, удалялся, таким образом, от семьи Мак-Карти, и, когда настало утро, он, изнемогая от усталости и голода, вошел в харчевню, находившуюся милях в двенадцати к юго-востоку от фермы.
   Кроме узелка с бельем, у Малыша оставались деньги -- сдача с той гинеи, которую он разменял в аптеке. Большая сумма, не правда ли, каких-нибудь пятнадцать шиллингов! Далеко на них не уйдешь, когда надо кормиться двоим, как ни экономить, если даже тратить ежедневно лишь несколько пенсов. Мальчик так и поступал. После суток, проведенных на чердаке харчевни, поев лишь один картофель, он снова пустился в путь вместе с Бирком.
   На расспросы о Мак-Карти трактирщик не мог ничего ответить, так как не слыхал даже такой фамилии.
   Малыш продолжал следовать за собакой по направлению к Ньюмаркету.
   Можно себе представить, какова была его жизнь в течение пяти недель, пока он не достиг наконец этого селения. Он никогда не просил милостыни, никогда! Его врожденная гордость, сознание собственного достоинства оставались непоколебимы. Если добрые люди, жалея бедного ребенка, покупавшего у них хлеба, овощей или сала на один пенни, давали ему иногда вдвое более, то это же не значило просить милостыню. Они жили таким образом с Бирком, дрожа от холода, всегда голодные, стараясь сберечь последние гроши, оставшиеся от гинеи...
   Бывали и удачи. Малышу случалось иногда находить работу. Раз он оставался две недели за пастуха, которому необходимо было отлучиться. Ему не платили, но он и его собака имели кров и пищу. Затем приходилось идти далее. Исполняя иногда поручения из одной деревни в другую, ему удавалось заработать несколько шиллингов. К несчастью, он никак не мог найти себе постоянного места. Время года было самое неблагоприятное, рабочие руки были не нужны, и нищета была особенно сильна в эту зиму.
   Малыш все еще не терял надежды найти Мак-Карти, хотя и не мог добыть о них никаких сведений. Он даже не знал, приближается ли к месту их нахождения или, напротив, все удаляется от него. Да и кто мог бы ему указать путь к ним? В городе, там можно будет наконец что-нибудь узнать.
   Единственно, чего он боялся, это чтобы его не приняли за бродягу и не поместили в какую-нибудь Ragged school или Work house. Нет, лучше перенести какие угодно лишения, чем попасть в эти позорные пристанища!.. И тогда его заставили бы расстаться с Бирком, а на это он никогда не согласится.
   -- Не правда ли, Бирк, -- говорил он, укладывая большую голову собаки к себе на колени, -- ведь мы не можем жить друг без друга?
   И, наверно, доброе животное отвечало ему, что это было невозможно.
   Затем мысли его возвращались к его бывшему другу, Грипу. Он спрашивал себя, не был ли Грин в таком нее положении, без хлеба и крова? Ах, если бы им встретиться, вдвоем они бы уж сумели выйти из беды!.. Даже втроем, если бы удалось найти Сисси, о которой мальчик ничего не знал с тех пор, как убежал из хижины Хард!.. Она теперь большая девочка... Ей должно быть около четырнадцати лет... В эти лета можно уже быть в услужении и зарабатывать деньги... Сисси не могла его забыть... Все картины его младенчества вставали перед ним с удивительной ясностью -- дурное обращение мегеры, жестокость Торнпиппа, владельца марионеток...
   Однако дни проходили, а положение Малыша не улучшалось. К счастью, февраль был в этом году не особенно холодный. Можно было надеяться, что время обработки земли и посева скоро наступит. Коров и овец будут выгонять на пастбища... Может быть, Малышу удастся тогда получить работу на какой-нибудь ферме?..
   Но ведь в продолжение пяти или шести недель придется же чем-нибудь жить, а от нескольких шиллингов, случайно заработанных, как и от разменной гинеи, оставалось шесть пенсов. А между тем более экономить на своей насущной пище уже не было возможности, хотя даже насущной она не была, так как Малыш никогда не ел досыта, и даже не каждый день. Он очень исхудал от лишений и обессилел от усталости.
   Бирк, с повисшей шерстью на впалых боках, был не в лучшем состоянии. Питался же преимущественно найденными в деревнях отбросами, которыми ему, пожалуй, предстоит скоро делиться с Малышом...
   Мальчик, однако, не отчаивался. Это было не в его характере, и он ни разу не попросил милостыни. Но что он будет делать, когда последний пенни будет обменен на кусок хлеба?..
   Одним словом, у Малыша оставалось только несколько пенсов, когда он и Бирк пришли 13 марта в Ньюмаркет.
   Они скитались таким образом уже два с половиной месяца по дорогам, нигде не останавливаясь подолгу.
   Ньюмаркет, находящийся милях в двадцати от Керуана, не отличается ни величиной, ни населенностью. Это одно из селений, которому вследствие ирландской беспечности никогда не суждено было превратиться в город и которое скорее приходило в упадок, чем разрасталось.
   Не следовало ли сожалеть, что случай не привел Малыша к Трали? Как известно, его всегда манило море, эта неисчерпаемая кормилица всех, отваживающихся искать у него средства к жизни! Когда нет работы в городах и деревнях, в ней нет недостатка на море. Тысячи судов находятся всегда в плавании. Моряку приходится менее страшиться бедности, чем земледельцу. Это очевидно, если сравнить положение Пата, второго сына Мартена Мак-Карти, с положением всей семьи, изгнанной с Керуанской фермы. И хотя Малыш чувствовал более призвания к торговле, чем к мореплаванию, он все говорил себе, что в его лета он мог быть принят на корабль юнгой!..
   Решено, он пойдет далее Ньюмаркета, дойдет до Корка, центра морского движения, поищет занятий... Пока надо было все же жить, постараться заработать несколько шиллингов для продолжения путешествия. И через пять недель после прибытия в Ньюмаркет он и Бирк не имели еще возможности его покинуть.
   Словом, он кое-как жил, исполняя поручения, перенося легкий багаж, перепродавая спички, которые покупал иногда на заработанные деньги. Его серьезность располагала к нему. Прохожие охотно покупали у него, привлеченные его свежим голоском, когда он громко выкрикивал: "Спички, сэр, спички!"
   В сущности, они с Бирком менее нуждались здесь, чем во время странствований по графству. Может быть, Малыш, сумевший добиться некоторых средств к существованию, остался бы жить в Ньюмаркете, если бы вдруг 29 апреля не отправился неожиданно в путь по направлению к Корку.
   Бирк, понятно, сопровождал его, а денег у мальчика было в это время лишь три шиллинга и шесть пенсов.
   Если бы кто-нибудь наблюдал за ним, то заметил бы перемену, происшедшую в Малыше с предыдущего дня. Он часто беспокойно оглядывался, точно боясь быть выслеженным. Шел быстрым шагом и почти готов был бежать со всей скоростью своих молодых ног.
   Было девять часов утра, когда он миновал последние дома Ньюмаркета. Солнце ярко светило. В конце апреля начинается весна в Зеленом Ирине. В деревне заметно было уже легкое оживление. Но мальчик был так озабочен, что ни вид плуга, ни сеятель, ни скот на пастбище не вызывали воспоминаний о Керуане. Нет, он продолжал идти все вперед. Бирк, бежавший рядом с ним, поглядывал на него вопросительно. На этот раз уже не собака показывала дорогу хозяину.
   Шесть, семь миль от Ньюмаркета до Кантурка были пройдены в два часа. Малыш даже не отдохнул в селении, позавтракав на ходу куском хлеба, половину которого отдал Бирку. Когда он наконец остановился, на башне Трелингер-Кэстл пробило полдень.
  
  

Глава третья -- В ТРЕЛИНГЕР-КЭСТЛЕ

  
   В ту минуту, когда отворилась калитка, управляющий Скарлет собирался перейти двор, чтобы, согласно распоряжению лорда Пиборна, отправиться в Кантурк. Собаки графа Эштона, почуяв Бирка, принялись отчаянно лаять.
   Малыш, опасаясь, чтобы Бирку не пришлось пострадать в неравной борьбе, сделал ему знак удалиться, и послушное животное спряталось за отдаленный куст.
   Заметив незнакомого мальчика, Скарлет крикнул, чтобы тот подошел к нему.
   -- Что тебе нужно? -- спросил он грубо.
   Обращаясь всегда слащаво со взрослыми, он был груб с детьми, -- миленькая натура, не правда ли?
   Но этот тон не испугал Малыша. Ему приходилось слышать еще более грубый в свою бытность у Хард, Торнпиппа и в Ragged school. Сняв фуражку, он, как и следовало, подошел к Скарлету, которого вовсе не принял за лорда Пиборна, владельца замка.
   -- Отвечай, зачем пришел сюда? -- продолжал Скарлет. -- Если просишь милостыню, то можешь убираться!.. Таким, как ты, ничего не дают, ни одного коппера.
   Собаки, метавшиеся по двору, продолжали отчаянно лаять. Шум был таков, что сразу нельзя было ничего понять. Скарлет, возвысив еще голос, прибавил:
   -- Предупреждаю, если ты сейчас же не уберешься и я встречу тебя где-нибудь у забора, то отведу тебя за уши в Кантурк, где тебя посадят в работный дом.
   Малыш, однако, нисколько не испугался. Выждав удобный момент, он наконец ответил:
   -- Я не прошу и никогда не просил милостыни...
   -- И отказался бы, если бы тебе ее предложили?.. -- спросил насмешливо Скарлет.
   -- Да, отказался бы.
   -- Так зачем же ты сюда пришел?
   -- Мне нужно говорить с лордом Пиборном.
   -- С его светлостью?
   -- Да.
   -- И ты воображаешь, что он примет тебя?
   -- Да, потому что я должен сообщить ему нечто важное.
   -- Что именно?
   -- Я скажу это самому лорду.
   -- Тогда убирайся!.. Маркиза нет в замке.
   -- Я подожду...
   -- Но не здесь!
   -- Я вернусь.
   Всякий другой на месте этого мерзавца Скарлета был бы поражен настойчивостью и решительными ответами ребенка. Не могла не прийти мысль, что если он явился в замок, значит, дело шло действительно о чем-нибудь важном. Но управляющий только еще больше разозлился.
   -- Нельзя всякому разговаривать с лордом Пиборном! -- вскричал он. -- Я его управляющий, и все должны обращаться ко мне! Если ты не хочешь сказать мне, зачем пришел...
   -- Я могу сказать это только лорду Пиборну и прошу вас доложить ему...
   -- Негодяй! -- ответил Скарлет, подняв хлыст. -- Убирайся вон, не то напущу на тебя собак!.. Берегись у меня!..
   Собаки, услыхав возбужденный голос управляющего, устремились к нему.
   Малыш боялся только одного: Бирк бросится к нему на помощь и тем осложнит дело.
   В эту минуту, привлеченный отчаянным лаем собак, на дворе появился молодой граф Эштон.
   -- Что случилось? -- спросил он.
   -- Пришел нищий...
   -- Я не нищий! -- повторил Малыш.
   -- Бродяга...
   -- Убирайся, а не то я затравлю тебя собаками! -- вскричал граф Эштон.
   Возбужденные собаки становились действительно страшны.
   Но в это время на крыльце показалась во всем своем величии фигура лорда Пиборна. Увидев Скарлета, не уехавшего еще в Кантурк, он медленно спустился с лестницы и подошел к нему узнать о причине, задержавшей его отъезд и вызвавшей здесь такой шум.
   -- Виноват, ваша светлость, меня задержал этот нищий...
   -- Повторяю вам в третий раз, что я не нищий!
   -- Что этому мальчику нужно? -- спросил маркиз.
   -- Мне нужно говорить с вашей светлостью.
   Лорд Пиборн сделал шаг вперед, выпрямился и спросил со всей высоты своего величия:
   -- Вы желаете говорить со мною?
   Он не сказал ему "ты", хотя и имел дело с ребенком. Он никогда не говорил никому "ты" -- ни маркизе, ни графу Эштону, ни даже, надо полагать, своей кормилице лет пятьдесят тому назад.
   -- Говорите, -- прибавил он.
   -- Ваша светлость ездили вчера в Ньюмаркет?..
   -- Да.
   -- Вчера после полудня?..
   -- Да.
   Скарлет не мог прийти в себя.
   Мальчишка смел расспрашивать, и его светлость отвечал ему!
   -- Не потеряли ли вы портфель?.. -- продолжал ребенок.
   -- Да... и этот портфель?..
   -- Я нашел его по дороге в Ньюмаркет и принес вам.
   И он подал лорду Пиборну портфель, исчезновение которого доставило столько неприятностей, заставило заподозрить столько невинных. Таким образом, все объяснилось, и, к немалому неудовольствию лорда, приходилось отказаться от вмешательства констебля.
   Взяв портфель, внутри которого была надпись с его фамилией и адресом, он открыл его и убедился в целости банковых билетов и бумаг.
   -- Этот портфель найден вами?
   -- Да, маркиз.
   -- И вы, конечно, раскрыли его?
   -- Раскрыл, чтобы узнать, кому он принадлежит.
   -- Вы видели, что там банковый билет... но, вероятно, не знали его стоимости?
   -- Это был билет в сто фунтов, -- ответил, не задумываясь, Малыш.
   -- Сто фунтов, то есть?..
   -- Две тысячи шиллингов.
   -- Вы это знали и не подумали присвоить его себе?..
   -- Я не вор, маркиз, -- ответил гордо Малыш, -- а также и не нищий!
   Лорд Пиборн закрыл портфель, вынув из него предварительно банковый билет, который он положил себе в карман. Малыш же, поклонившись, собирался уйти, когда его светлость, не показывая, впрочем, виду, что был тронут этой честностью, сказал ему:
   -- Какое вознаграждение желаете вы иметь за возвращение портфеля?
   -- Несколько шиллингов, конечно, -- сказал граф Эштон.
   -- Или несколько пенсов, потому что более оно не стоит! -- поспешил прибавить управляющий.
   Малыш был страшно возмущен этим торгом и ответил:
   -- Мне не нужно за это ни пенсов, ни шиллингов.
   И, повернувшись, направился к выходу.
   -- Подождите, -- сказал лорд Пиборн. -- Сколько вам лет?
   -- Десять с половиной.
   -- Кто ваши родители?
   -- У меня нет родителей.
   -- А ваши родственники?
   -- У меня нет родственников.
   -- Откуда вы?
   -- С Керуанской фермы, где я жил четыре года и которую покинул четыре месяца тому назад.
   -- Почему?
   -- Потому что фермер, у которого я жил, был выгнан за неплатеж аренды.
   -- Керуан? -- сказал лорд Пиборн. -- Это, если я не ошибаюсь, в Рокингамском владении?
   -- Ваша светлость не ошибается, -- ответил управляющий.
   -- Что вы теперь намерены делать? -- спросил маркиз у Малыша.
   -- Я вернусь в Ньюмаркет, где сумею найти себе заработок. -- Если вы желаете остаться в замке, то вам найдется какое-нибудь занятие.
   Конечно, это было очень милостивое предложение. Но не подумайте, чтобы оно исходило от доброты сердца этого важного, бесчувственного лорда и что оно сопровождалось улыбкой или ласковым взглядом.
   Малыш это понял. Вместо того чтобы поспешить ответить, он принялся размышлять. Он чувствовал мало влечения к лорду, молодому графу со злым и насмешливым выражением лица и ровно никакого к управляющему, сразу оскорбившему его. К тому же что было делать с Бирком? Расстаться с ним он никогда не согласился бы. А между тем рассудок говорил ему, что следует принять предложение. Собака, конечно, мешала, но он найдет случай поговорить и о ней... Может быть, ее возьмут как сторожевую собаку... И, наконец, ведь не будет же он служить даром...
   -- Ну что же, решаешься ты? -- проворчал управляющий, желавший отправить его ко всем чертям.
   -- А сколько я буду получать? -- спросил решительно Малыш.
   -- Два фунта в месяц, -- ответил лорд Пиборн.
   -- Два фунта в месяц!.. Сумма показалась ему громадной, и действительно, это было редкое вознаграждение для ребенка его лет.
   -- Я принимаю с благодарностью предложение вашей светлости и надеюсь угодить вам.
   Вот каким образом Малыш, принятый с разрешения маркиза на службу в замок, был неделю спустя возведен в должность грума наследника Пиборнов.
   А что же сталось с Бирком? Посмел ли его хозяин представить его ко двору... замка, разумеется?.. Нет, конечно, так как он был бы слишком дурно принят. Граф Эштон имел трех собак, которых он любил почти так же, как самого себя. Это были три великолепных шотландских пойнтера весьма задорного права. Когда какая-нибудь собака проходила мимо, ей следовало поскорей убегать, чтобы не быть разорванной на куски этими злыми животными, подстрекаемыми егерями. Поэтому Бирку пришлось бродить в окрестностях, выжидая ночи, когда новый грум приносил ему то, что мог уделить от своей пищи. Из этого следует, что оба лишь худели... Что делать, может быть, настанут лучшие дни, когда они оба потолстеют!
   Тогда для ребенка началась совсем иная жизнь, чем он вел до сих пор. Не говоря уж о годах, проведенных у Хард и в Ragged school, какая разница с жизнью на Керуанской ферме! В семье Мак-Карти он был своим, не чувствуя положения слуги. Здесь же в замке встречал лишь холодное равнодушие! Маркиз смотрел на него как на бедняка, которому он уделял два фунта в месяц; маркиза -- как на ничтожного зверька; граф -- как на игрушку, которую получил в подарок, даже без запрещения ломать ее. Что касается управляющего, тот старался выказывать ему свою антипатию при всяком удобном случае. Слуги смотрели свысока на этого найденыша, водворенного в замке. Слуги в богатых домах гордятся своим положением, и им не подобает дружить с каким-то бродягой. Все это давали чувствовать Малышу во время обеда и ужина. Малыш не жаловался и молча исполнял свои обязанности. Но с каким наслаждением он возвращался в свою комнату, как только его обязанности были окончены!
   Однако среди всей нерасположенной к нему челяди нашлась женщина, которая отнеслась к нему тепло. Это была прачка по имени Кет, стиравшая в замке белье с незапамятных времен; здесь, вероятно, она должна была окончить свои дни. Один из двоюродных братьев маркиза, сэр Эдуард Кинней, отличавшийся остроумием, уверял всех, что она стирала белье еще во времена Вильгельма Завоевателя. Во всяком случае, ее мало коснулось окружавшее ее недоброжелательство, и ее доброе сердце смягчило жизнь Малышу.
   Юный грум часто проводил с ней время, когда не был нужен графу Эштону. Когда же ему случалось терпеть обиды от окружающих, Кет утешала его:
   -- Будь терпелив и не обращай внимания на то, что они говорят. Я не знаю ни одного среди них, который поступил бы так же, как ты, и возвратил портфель!
   Прачка была, конечно права: вся челядь считала Малыша глупцом за выказанную им честность.
   Как мы уже говорили, грум был новым подарком, поднесенным родителями молодому графу. Он и забавлялся им, как капризный, избалованный ребенок. Отдавал груму самые нелепые приказания, звонил по десять раз в час, заставлял переодеваться в разноцветные ливреи, разукрашенные многочисленными пуговицами, точно расцветший куст в весеннее время. Малыш походил в них на разноцветного попугая. Для чванливого графа было верхом удовольствия заставлять мальчика ходить за собой с руками, вытянутыми по швам. Малыш исполнял все с точностью машины. Если бы вы могли его видеть стоящим навытяжку, со скрещенными на груди руками около кабриолета в ожидании молодого барина и затем вспрыгивающего на всем ходу на запятки экипажа! Кабриолет же, управляемый неискусной рукой, несся во всю прыть, грозя передавить всех встречных... Зато жителям Кантурка был хорошо известен экипаж графа Эштона!
   Малыш был не особенно счастлив. Надо было, конечно, ожидать, что новая забава вскоре надоест графу, который и забросит ее, если не разобьет. Но Малыш твердо решил не дать себя разбить. Он смотрел на свое положение в Трелингер Кэстле как на меньшее из зол, хотя его детское самолюбие было уязвлено обязанностями грума. Эта приниженность перед графом, ничтожество которого он сознавал, возмущала его. Юный граф был полным ничтожеством, несмотря на то, что многочисленные преподаватели наполняли его латынью и науками, как пустую бочку водой. На самом же деле и латынь, и все науки не приносили ему ничего, и он умел лишь различать породы собак и лошадей.
   Малыш знал цену этому богатому наследнику и краснел за обязанности, которые ему приходилось исполнять при нем. Как сожалел он о здоровой трудовой жизни на ферме Мак-Карти! Единственное существо, с которым он мог поговорить откровенно, была Кет.
   Впрочем, вскоре представился случай испытать на деле доброту этой женщины.
   Заметим кстати, что процесс против Кантуркского прихода был окончен в пользу Пиборнов благодаря представлению бумаг, принесенных Малышом. Но его поступок был всеми забыт, да и кому была охота о нем вспоминать? Так прошли май, июнь и июль. Все это время Бирк был кое-как накормлен. Он, казалось, понимал необходимость быть очень осторожным во время своих скитаний в окрестностях замка, чтобы не возбудить подозрения. А Малыш получил уже за три месяца шесть фунтов, отмеченных им в графе прихода, не потратив ни одного пенса.
   А лорд и леди Пиборн были заняты приемами и визитами. Так прошла часть лета. Обычно семья маркизов покидала замок на несколько месяцев, чтобы посетить владения маркизы в Шотландии. На этот раз, однако, было сделано исключение, так как по некоторым условиям высшего света им необходимо было побывать в чудной местности Килларнейских озер. Отъезд был назначен на 3 августа.
   Малыш рассчитывал быть на это время свободным, но ошибся. Если леди Пиборн брала с собой свою горничную Марион, а лорд своего лакея Джона, то и молодой граф Эштон не мог отказаться от услуг своего грума.
   Возникло большое затруднение. Кто будет с Бирком?.. Кто будет кормить его?..
   Малыш решил посоветоваться с Кет, которая тотчас же и успокоила его, обещая заботиться о Бирке.
   -- Не беспокойся, дитя мое, -- сказала добрая женщина. -- Полюбив тебя, я полюбила и твою собаку, которая не будет голодать в твое отсутствие!
   Тогда Малыш, поцеловав Кет в обе щеки, представил ей перед отъездом Бирка, с которым нежно распрощался.
  
  

Глава четвертая -- КИЛЛАРНЕЙСКИЕ ОЗЕРА

  
   Отъезд, как и было назначено, состоялся 3 августа, утром. Лакей и горничная ехали на станцию, отстоящую в трех милях, в омнибусе, оберегая вещи своих господ.
   Малыш был вместе с ними и, согласно предписанию своего молодого господина, смотрел исключительно за его вещами. Впрочем, Марион и Джон и не заботились о них, предоставляя это всецело найденышу.
   К двенадцати часам подъехала коляска лорда и леди Пиборн. У станции собралась кучка любопытных, которые весьма почтительно разглядывали важных путешественников, причем граф Эштоп не преминул похвастаться своим грумом. Он называл его "бой", так как другого имени не знал. Мальчик подошел к коляске, и оттуда ему прямо в лицо кинули плед, отчего он чуть не упал, к великой потехе зрителей.
   Маркиз с женой и с сыном сели в отдельное купе первого класса. Джон и Марион поместились во втором, не приглашая с собой грума, который остался очень доволен тем, что будет совершать путешествие один, и сел отдельно.
   Поезд сейчас же отошел, словно только и ждал этих важных особ.
   Малышу уже пришлось однажды путешествовать по железной дороге в свою бытность у мисс Анны Уестон. Он, правда, мало помнил то путешествие, так как все время спал. Ему случалось, конечно, видеть эти прицепленные друг к другу вагоны, быстро мчавшиеся мимо Галуея и Лимерика. Сегодня должно было осуществиться его давнишнее желание ехать на поезде с локомотивом, этим могучим конем из стали и меди, шумевшим и пускавшим целые клубы дыма. Малыш восхищался, однако, более всего не теми вагонами, которые были наполнены пассажирами, а багажными, в которых перевозилось столько товара.
   Хотя поезд шел с небольшой скоростью, Малышу вес казалось удивительно странным: вид домов и деревьев, как бы бежавших по линии, телеграфных столбов, по проволоке которых передавались депеши с еще большей скоростью, чем несущиеся мимо него предметы. Сколько неизгладимых впечатлений для его живого воображения!
   На протяжении многих миль поезд следовал по левому берегу Блек-Уатера, среди живописной местности.
   После небольших остановок у передаточных станций поезд достиг наконец станции Мильстрит, где остановка продолжалась двадцать пять минут. Семья лордов не вышла из своего купе, куда пришли Марион в Джон в ожидании приказаний от своих господ. Граф Эштон велел груму поискать на станции "забавных книжек" для чтения. Отправившись к витрине с книгами, он выбрал по собственному вкусу одну из них для молодого графа. Книга -- путеводитель по Килларнейским озерам -- была, однако, принята графом с негодованием. Какое ему дело до той местности, куда они ехали! Он ехал по необходимости, нисколько этим не интересуясь! И вместо путеводителя был куплен юмористический журнал, доставивший истинное наслаждение богатому наследнику.
   В половине третьего поезд вышел из Мильстрита, и Малыш уселся опять у окна. Местность становилась теперь более гористой и разнообразной. Погода была довольно ясная, что не так часто в Ирландии. Маркиза могла быть довольна и отложить в сторону свой ватер-пруф. Однако легкий туман окутывал верхушки деревьев, смягчая их контуры. Малыш: мог рассмотреть возвышенности Кахербарнага и Пасса, достигавшие двух тысяч футов высоты.
   Поезд пересек границу между Корком и Керри. Сколько воскресло у Малыша воспоминаний при названии Керри! В двадцати милях к северу находилась Керуанская ферма, где он был так счастлив у Мак-Карти, теперь безжалостно выгнанных управителем!.. Он перестал смотреть в окно, весь отдавшись грустным воспоминаниям, не покидавшим его до самого Килларнея.
   Это маленькое селение могло похвалиться счастьем быть раскинутым на берегу такого чудного озера. Может быть, ему одному оно было обязано своим богатством и беззаботным образом жизни; огромное количество туристов, посещающих его, привлекались сюда, конечно, не дворцом, где живет епископ, не собором, не сумасшедшим домом, не францисканским монастырем и не работным домом. Нет, если Килларней служит любимым местом для экскурсий, то лишь из-за великолепия озер. Если бы те вдруг исчезли, песенка Килларнея была бы спета. В Килларнее нет недостатка в отелях, не считая тех, которые высятся по берегу Луг-Лена, находящегося в четверти мили.
   Лорд Пиборн выбрал, разумеется, один из лучших отелей, но, к несчастью, он находился "под бойкотом". Это ирландское выражение происходит от фамилии некоего капитана Бойкота, прибегавшего к полиции, чтобы заставить работать на его полях крестьян, не желавших делать это добровольно. Быть "под бойкотом" -- это все равно что находиться в карантине. Отель находился в подобного рода карантине за то, что его владелец лишил земли нескольких своих арендаторов. Его отель был теперь пуст: в нем не было ни поваров, ни слуг, и продавцы не отпускали ему товара.
   Пиборны вынуждены были ехать в другой отель, отложив до другого дня свой отъезд к озерам. Грум, приведя в порядок вещи графа, получил приказание никуда не отлучаться весь вечер. Малышу пришлось просидеть в передней, в то время как его молодой господин читал, разговаривал и играл в зале в обществе туристов.
   На следующий день к подъезду отеля был подан экипаж -- широкое ландо с сиденьем позади для Джона и Марион. Грум должен быть рядом с кучером. Взяли чемоданы с необходимой одеждой и бельем и корзину с провизией, на случай каких-нибудь неожиданностей, так как их светлости не должны были чувствовать ни в чем недостатка. Но сами они не сели в ландо.
   Лорд Пиборн, следуя своему практически развитому уму, выражавшемуся во всем и всюду, даже во время прений в верхней палате, разбил свое путешествие на две части: исследование озер и ознакомление с местностью. Поэтому ландо, которое должно было служить лишь для второй части экскурсии, отправилось их ждать к Брендонс-Коттеджу, находящемуся за озерами. Так как поездка по озерам могла продолжаться три дня, то прислуга должна была сопутствовать господам, и Малыш пришел в восторг от этого путешествия.
   Это, конечно, не море. Тут были лишь озера, воды которых не бороздили торговые суда и на поверхности которых виднелись только лодки туристов. Но все же Малыш чувствовал себя счастливым. Вчера он ехал по железной дороге, сегодня -- в первый раз -- по воде!..
   В то время как Джон, Марион и грум шли пешком к северному берегу, находящемуся в одной миле от Килларнея, маркиз с женой и сыном проехали туда в экипаже. Малышу удалось лишь издали увидеть собор. На улицах было мало народу, и то все больше туристы. Оживление в Килларнее бывает всегда в известные месяцы, в которые наезжает сюда до двадцати тысяч путешественников со всех концов Соединенного королевства. Тогда все население, кажется, состоит из лодочников и кучеров, оспаривающих друг у друга клиентов.
   У пристани их светлостей ожидал катер с пятью перевозчиками. Обитые сидения и навес на случай солнца или дождя были устроены для удобства пассажиров. Лорд и леди Пиборн сели вместе с сыном на скамьи, прислуга на другом конце. Лодочники взмахнули веслами, и легкое судно плавно отплыло от берега.
   Килларнейские озера занимают пространство в двадцать один километр.
   Луг-Лен, самое обширное из трех озер, имеет пять с половиной миль в длину и три в ширину. Его восточные берега окаймлены зелеными лесами. На нем находятся несколько красивых островов, из них Росс считается самым значительным, а Инисфаллен самым красивым.
   Погода стояла роскошная. Яркое солнце заливало лучами всю местность, что бывает довольно редко. Легкая зыбь пробегала по воде. Малыш наслаждался природой и красивыми видами, все время сменявшими друг друга, но удерживался, конечно, от всякого выражения восторга, который был неуместен в его положении.
   Действительно, Пиборны могли бы удивиться, что низкого происхождения существо могло быть тронуто красотами, созданными лишь для удовлетворения аристократических глаз. Впрочем, их светлости совершали эту экскурсию только потому, что так полагалось в их положении. Графа Эштона она тоже очень мало интересовала. Он захватил удочки и собирался ловить рыбу, пока сановные родители будут осматривать коттеджи и развалины.
   Это-то и печалило Малыша. Когда подъехали к Иписфаллену, маркиз и маркиза, выйдя на берег, предложили сыну идти вместе с ними.
   -- Благодарю, -- ответил тот, -- я предпочитаю удить, пока вы будете гулять!
   -- Однако, -- возразил лорд, -- тут есть развалины одного знаменитого аббатства, и мой друг, владелец острова, был бы огорчен, если б я не посетил их...
   -- Но если граф предпочитает... -- начала было небрежно маркиза.
   -- Конечно, предпочитаю, -- ответил граф, -- и мой грум останется со мной, чтобы насаживать червяков.
   Маркиз с женой удалились, сопровождаемые Марион и Джоном, а Малыш был лишен удовольствия увидеть археологические достопримечательности Иписфаллена. А между тем вельможи, отправившиеся на осмотр, отнеслись с полным равнодушием к красотам монастыря, основанного в шестом столетии, к его романской часовне с тончайшей чеканкой внутри, к общему виду этих четырех зданий, составлявших монастырь, утопавших в роскошной зелени среди тисовых деревьев и ясеней, украшавших этот "Остров святых", так справедливо названный госпожой Бове килларнейской драгоценностью.
   Граф Эштон не терял между тем времени. Правда, у него сорвалась прекрасная форель, за что груму пришлось выслушать грубые, незаслуженные упреки, но зато он поймал несколько других рыб, что доставило ему гораздо больше удовольствия, чем осмотр "каких-то дурацких руин".
   Граф так увлекся этим занятием, что отказался и от осмотра острова Росс, куда они подъехали час спустя, и лорд с женой отправились опять одни прогуливаться среди чудной растительности.
   Этот прелестный остров, занимающий восемьдесят гектаров, соединен шоссе с восточным берегом озера, недалеко от замка владельца старой феодальной крепости XVI века. Маркизу и маркизе не понравилось только, что парк был открыт для всех жителей и туристов, которые тоже могли беспрепятственно наслаждаться видом его роскошной растительности, группами цветущих азалий, рододендронов, бархатистыми лугами.
   После двухчасовой прогулки их светлости вернулись на катер. Граф Эштон в это время бранил грума, которому почтенные родители сделали тоже внушение. Вся вина же Малыша заключалась в неудачной рыбной ловле, приведшей графа в дурное расположение духа, не покидавшее его до самого вечера.
   Сев на катер, отправились к водопаду Осуливан, что на западном берегу, а затем к Луг-Ренжу, около которого в Диниш-Коттедже лорд Пиборн собирался переночевать.
   Малыш уселся на свое место, сильно огорченный незаслуженной обидой. Но вскоре он забылся, глядя на тихую поверхность вод. Ему вспомнилась прочтенная в путеводителе легенда о Килларнейских озерах. Здесь была когда-то красивая долина, защищенная шлюзами от соседних вод. Однажды девушка, приставленная к шлюзу, открыла его по неосторожности, вода хлынула целым потоком и затопила деревни со всеми их обитателями. С этого времени они живут все на дне, и если хорошенько прислушаться, то можно услышать голоса и пение в этом царстве форели под безмолвным покровом Луг-Лена.
   В четыре часа их светлости вышли на берег, собираясь переночевать в Диниш-Коттедже. Однако Малышу, отпущенному в девять часов вечера, было строго запрещено накидать свою комнату -- он и тут не мог воспользоваться свободой.
   Следующий день был предназначен на осмотр озера Мюкросс. Озеро в две с половиной мили длиной и в половину шириной есть на самом деле широкий пруд правильной формы среди владений, никем ныне не обитаемых, дубравы которых ничего не потеряли от того, что вернулись к своему первобытному состоянию.
   На этот раз граф Эштон сопровождал своих родителей. Грум был взят лишь потому, что ему было поручено нести ружье и ягдташ. Когда-то эти леса кишели кабанами и дикими свиньями. Теперь они почти исчезли, остались лишь большие красные лани, которые, возможно, тоже переведутся в лесах Соединенного королевства.
   Граф Эштон готов совершить охотничий подвиг, лишь бы только лани соблаговолили появиться. Но ему пришлось разочароваться: все труды двух лодочников, служивших загонщиками, и Малыша, заменявшего охотничью собаку, пропали даром. Зато ему и не пришлось видеть живописный Торский водопад и старое францисканское аббатство ХXIII века с церковью и разрешенным монастырем, куда их светлости сделали бы лучше, если бы не входили совсем. В этом монастыре был замечательный тис, имевший в объеме пятнадцать футов. По какому-то капризу, может быть, чтобы иметь воспоминание о посещении Мюкросского аббатства, маркизе вдруг захотелось сорвать с него лист. Она уже протянула руку к дереву, когда была вдруг остановлена проводником:
   -- Берегитесь, ваша светлость!
   -- Беречься?.. -- спросил лорд Пиборн.
   -- Да, милорд! Если бы маркиза сорвала лист...
   -- Это, вероятно, запрещено мюкросским владельцем? -- сказал надменно маркиз.
   -- Нет, маркиз. Но есть поверье, что кто сорвет лист с этого дерева, умрет в том же году.
   -- Даже маркиза?..
   -- Да, даже маркиза!
   Леди Пиборн была так испугана, что с ней чуть не сделалось дурно. Еще минута, и лист был бы ею сорван. Все обитатели Изумрудного острова отличаются суеверием и верят в легенды, как в евангелие.
   Леди Пиборн вернулась в Диниш-Коттедж совсем расстроенная от мысли, что подвергалась такой опасности. Пришлось даже отложить осмотр третьего, Верхнего озера.
   Молодой граф был не менее не в духе из-за неудачной охоты. И если он изнемогал от усталости, то как должна была чувствовать себя его собака -- мы хотим сказать его грум, у которого не было и минуты отдыха? Но собаки ведь не жалуются, да к тому же Малыш был слишком горд, чтобы жаловаться.
   На другое утро их светлости заняли опять места на катере. Лодочникам приходилось сильно налегать на весла, так как в устье Луг-Ренжа сильное течение. Качка, довольно чувствительная, очень нравилась Малышу, но не доставила ни малейшего удовольствия лорду и леди Пиборн. Маркиз уже собирался дать приказ ехать обратно, когда несколько сильных ударов весел вынесли лодку на спокойную сравнительно поверхность, испещренную у берегов цветами кувшинок. В полутора милях высилась гора в тысячу восемьсот футов, обитаемая орлами и прозванная Игл-Нест.
   Лодочники сообщили их светлостям, что, если они пожелают спросить что-нибудь у этой горы, она ответит им. Действительно, гора замечательна своим эхо, известным всем туристам. Маркиз с супругой нашли для себя неподходящим вступать в разговор с горой, но молодой граф не мог пропустить случая, чтобы не крикнуть несколько глупых фраз, и на последний вопрос, кто он такой, получил нелестный для него ответ.
   -- Маленький болван! -- ответила гора, вероятно, устами какого-нибудь туриста, скрытого за деревьями.
   Их светлости были совершенно ошеломлены такой дерзостью эхо и объявили, что в прежние времена, когда владельцы замков имели право суда на своих землях, такая выходка была бы строго наказана. Лодочники поспешно налегли на весла и вскоре въехали в Верхнее озеро.
   Озеро это напоминает своим видом Мюкросское, только оно менее правильной формы, что придает ему еще больше красоты. На юге виднеются скаты Кромагланов. На севере -- вершины Томи и Пурпуровой горы, покрытые красным вереском. Южный берег представляет сплошную дубраву чудных деревьев. Но как бы восхитителен ни был вид этого озера, маркиз и его жена очень мало им интересовались. Исключая Малыша, поездка не доставляла никому удовольствия. Маркиз приказал вскоре направиться к устью Генмина, чтобы отдохнуть в Брендонс-Коттедже, прежде чем продолжать осмотр.
   После перенесенной усталости их светлости нуждались в отдыхе. Для них поездка по озерам равнялась путешествию по океану. Прислуга должна была также оставаться в отеле, и если Малышу не пришлось слышать самых нелепых приказаний, то только благодаря крепкому сну его хозяина.
   На следующий день пришлось встать очень рано. Марион нашла, что маркиза была бледна и имела утомленный вид, что заставило последнюю колебаться относительно продолжения путешествия. Но лорд Пиборн заметил, что их друзья герцог Франкастор и герцогиня Уерсгальберг совершали всегда экскурсию до Валентин; поэтому решено было и им сделать то же. Это привело в восторг Малыша, боявшегося, что придется вернуться в замок, не увидев моря.
   Ландо ожидало с девяти часов утра. Маркиз с женой и сыном сели наконец в экипаж. Джон и Марион поместились сзади, а грум на козлах, рядом с кучером.
   Ландо по случаю хорошей погоды было открыто, и после почтительных пожеланий всего служебного персонала Брендонс-Коттеджа сановные путешественники отправились в путь.
   В продолжение четверти часа экипаж быстро катился по левому берегу Дугари, примыкающему к Верхнему озеру; затем пришлось ехать шагом, взбираясь на крутизну Гиллендди-Рикс. При каждом повороте открывался новый вид, приводивший в восхищение лишь одного Малыша. Проезжали по самой возвышенной местности графства Керри и даже всей Ирландии. В девяти милях к юго-востоку, за цепью Гиллендди-Рикс, высился Каранттуохиль, верхушка которого терялась на высоте в три тысячи футов среди облаков. Внизу лежали нагроможденные друг на друга обломки скал, сброшенные скатывающимися льдинами.
   В полдень экипаж, оставив за собой Томи и Пурпуровую гору, въехал в расщелину Гиллендди-Рикс.
   Красивые озера оживляли эту дикую местность. Если бы их светлости пожелали, Малыш, изучивший путеводитель, мог бы рассказать маркизам существующие местные легенды, но те ничуть ими не интересовались.
   Выехав из ущелья, экипаж покатился быстрее, спускаясь по северо-западному склону. К трем часам достигли правого берега Лоуна, уносящего лишние воды Килларнейских озер. По берегу реки пришлось ехать в продолжение нескольких часов, и только в шесть вечера путешественники, совершенно усталые, остановились в маленьком селении Кильгобинет.
   Здесь спокойно провели ночь в отеле, где недостаток удобств был заменен заботами и выражениями чрезвычайной почтительности, принятыми семьей маркиза совершенно равнодушно, как должное. Затем, к великому беспокойству Малыша, начались опять колебания относительно дальнейшего путешествия. Однако, когда хозяин отеля заметил, что два месяца тому назад граф и графиня Кардиганские проехали до Валентин, лорд Пиборн сообщил своей жене, что и им следовало поступить точно так же.
   Из Кильгобинета выехали в девять часов утра. Погода была дождливая, и верх ландо пришлось поднять. Грум, сидя рядом с кучером, был, конечно, не защищен от ветра и дождя, но что за беда? Ведь он таким образом мог насладиться окружавшим его ландшафтом, который заслуживал внимания. Красота природы глубоко запала в его душу, оставив в ней неизгладимое воспоминание.
   После полудня, в то время как горы с вершиной Каранттуохиля отходили к востоку, горы Иверага все росли на противоположном горизонте. За ними, согласно путеводителю, шла более удобная дорога до маленького порта Кахерсивин.
   К вечеру их светлости подъехали к селению Каррамор. Эта местность часто посещается туристами, в ней не было недостатка в хороших отелях, и путешественникам не пришлось прибегнуть к провизии, взятой с собой.
   На другой день экипаж выехал в дождь при сильных порывах морского ветра. Малыш вдыхал с наслаждением насыщенный морскими солями воздух.
   Около полудня экипаж после крутого заворота покатился по прямой линии к западу, направляясь к Валентин. К пяти часам вечера достигли конечного пункта путешествия, остановившись перед отелем Кахерсивина.
   "Сколько красивых видов осталось незамеченными их светлостями", -- подумал Малыш. Он еще не знал, что многие путешествуют лишь для того, чтобы иметь право рассказывать о своем путешествии.
   Селение Кахерсивин лепилось на левом берегу Валентин, расширяющейся в этом месте настолько, что образует небольшой порт, названный Валентия-Хербур. За ним находится остров того же названия, составляя самую выдающуюся часть в Ирландии у мыса Брег-Хед. Что же касается Кахерсивина, то ни один ирландец никогда не забудет, что в этом городе родился великий О'Коннелъ.
   На следующий день их светлости, желавшие исполнить всю предначертанную ранее программу путешествия, посвятили несколько часов осмотру острова Валентин. Так как Эштону пришла фантазия стрелять в чаек, то Малышу, к его великой радости, было приказано следовать за графом.
   От Кахерсивина до острова путешественников перевозят на пароме. Лорд с семьей и прислугой выехал на нем после завтрака. Паром доставил их к маленькому порту, в котором рыбаки ищут защиты во время бури.
   Остров этот строгого, сурового вида известен своими минеральными богатствами и знаменитыми аспидными копями. В некоторых деревнях встречаются дома с цельными аспидными стенами и крышами. Туристы могут здесь останавливаться спокойно, так как всегда найдут хорошее помещение и стол. Но какой смысл им там останавливаться? Осмотрев старую крепость, построенную Кромвелем, поднявшись на маяк, полюбовавшись на два конуса, выдающихся в пятнадцати милях расстояния, на эти Скеллигсы, огни которых обозначают опасные места, их светлостям нечего более делать в Валентин. К тому же это один из самых обыкновенных островов, которых насчитывают сотнями на западном побережье Ирландии.
   Все это верно, но Валентин пользуется тройной славой.
   Она послужила исходной точкой для измерения параллельного круга, пересекающего Европу до Уральских гор, и в настоящее время представляет самую выдающуюся метеорологическую станцию на западе, на которую обрушиваются первые натиски американских бурь. И, наконец, в ней находится уединенное здание, в котором заканчивается первый кабель, проложенный между Старым и Новым Светом. Он стал действовать в 1866 году. Туда-то и пришла первая телеграмма, посланная президентом Соединенных Штатов Бекананом.
  
  

Глава пятая -- БИРК И ПОЙНТЕРЫ

  
   Выехав из Кахерсивина утром 11 августа и следуя по побережью, прилегающему к первым разветвлениям Иверакских гор, экипаж после небольшого отдыха в Кельсе остановился вечером в Киллорглине. Погода была отвратительная: целый день шел дождь при сильном ветре. Их светлости в настроении не лучшем, чем погода, провели здесь последнюю ночь путешествия.
   На следующий день сели в поезд и через три часа вернулись в Трелингер-Кэстл. Так закончил маркиз с женой эту традиционную экскурсию к Килларнейским озерам через гористую местность Керри...
   -- Стоило ли переносить столько неудобств? -- сказала маркиза.
   -- И так проскучать! -- прибавил маркиз.
   Что же касается Малыша, он вернулся, принеся с собой массу впечатлений.
   Первым делом он осведомился у Кет о Бирке.
   Тот был здоров, и Кет все время заботилась о нем. Каждый вечер собака прибегала к назначенному месту, куда прачка приносила ему что могла.
   В тот же вечер, прежде чем идти в свою комнату, Малыш отправился искать Бирка. Нечего и говорить, как были рады свидеться оба друга!
   Правда, Бирк был очень худ, но в глазах его светились ум и преданность. Бирк, казалось, понимал, что надо быть осторожным. К тому же его присутствие около Трелингер-Кэстла было уже не раз замечено собаками, подымавшими тревогу.
   Замок вернулся к своему прежнему монотонному существованию, столь подходящему к характеру его владельцев. Они должны были пробыть в нем до последних чисел сентября, когда уезжали обыкновенно в Эдинбург, а затем в Лондон для заседаний в парламенте. Пока же маркиз с женой начали делать визиты соседям, во время которых было рассказано о путешествии в Килларней, причем маркиза, не отличавшаяся особенной памятью, начинала уже забывать название острова, откуда был проведен электрический звонок в Соединенные Штаты, как она выражалась.
   Однако эта жизнь начинала тяготить Малыша... Ему приходилось выносить постоянные нападки управляющего Скарлета. С другой стороны, капризы графа Эштона не давали ему ни минуты покоя. Он то и дело получал приказания, которые потом отменялись, и ему приходилось быть целый день на ногах. Прислуга насмехалась над ним, видя, как его заставляли целый день бегать и исполнять ненужные приказания. Мальчик чувствовал себя глубоко униженным. Вечером в своей комнате он начинал размышлять о своем положении, которое ему приходилось выносить из-за бедности. К чему приведет положение грума графа Эштона? Ни к чему, конечно! К тому же быть только лакеем, то есть машиной, исполняющей волю другого, оскорбляло его самолюбие. Когда он жил на ферме, то чувствовал себя равным, на него смотрели, как на члена семейства. Куда девались ласки бабушки, доброе отношение Мартины и Китти, поощрения Мартена и его сыновей? Камешки, которые ему вручали каждый день на ферме и погребенные теперь под ее развалинами, были для пего дороже гиней Пиборнов. Когда он жил в Керуане, учился, работал, чтобы достичь чего-нибудь в жизни... Здесь же -- ничего, кроме полного подчинения глупому, избалованному ребенку. Ему приходилось целый день прибирать не книги, так как их не было, а различные предметы, валявшиеся по комнатам.
   Его приводил также в отчаяние кабриолет молодого джентльмена. Ох, этот кабриолет! Малыш не мог смотреть на него без отвращения. Казалось, графу Эштону доставляло удовольствие ехать со страшной быстротой по самым дурным дорогам, чтобы хорошенько помучить грума, едва удерживавшегося на своем неудобном сиденье. В хорошую погоду, когда можно было выезжать, например, в тильбюри, Малыш был счастливее -- он сидел удобнее и сохранял равновесие. Но ведь хорошая погода так редка на Изумрудном острове!
   Поэтому не проходило почти дня без муки, испытываемой в кабриолете, по дороге в Кантурк или в окрестности Трелингер-Кэстла. По этим дорогам за экипажем бегали оборванные, босоногие мальчишки, крича запыхавшимся голосом: "копперы, копперы!". У Малыша сжималось сердце. Он сам испытал нищету и сочувствовал нищим. Граф же Эштон отвечал оборванцам бранью или насмешками, стращая кнутом, если они подбегали очень близко. У Малыша всегда было желание бросить пищим несколько медных монет... Но он боялся возбудить гнев молодого графа. Однажды он не удержался. Хорошенькая слабенькая девочка лет четырех со светлыми локонами смотрела на него с мольбою, прося коппер. Коппер был брошен, в ребенок схватил его, радостно вскрикнув.
   Этот крик был услышан графом Эштоном. Он поймал своего грума на месте преступления:
   -- Как смел ты это сделать, бой?
   -- Господин граф... эта девочка... так счастлива... из-за одного коппера...
   -- Ты и сам раньше бегал с ними по дорогам?
   -- Никогда! -- вскричал Малыш, всегда возмущавшийся, когда его обвиняли в нищенстве.
   -- Зачем же ты бросил милостыню нищенке?
   -- Она так смотрела па меня...
   -- Я запрещаю тебе обращать внимание па детей, таскающихся по дороге... Запомни это раз и навсегда!
   И Малыш принужден был исполнить приказание, хотя сердце обливалось кровью от такой черствости.
   Но если он с этого дня старался не выказывать жалости к маленьким оборванцам и не бросал им больше копперов, то все же представился случай, когда он не мог совладать с собой.
   Это было 3 сентября. Граф Эштон отправился в Кантурк в догксре. Малыш, по обыкновению, сопровождал его, сидя на этот раз спиной к молодому графу, со сложенными на груди руками и неподвижный, как манекен.
   Экипаж доехал до селения без приключений. Молодой Пиборн остановился у главных магазинов. Его грум, стоя около лошади, едва удерживал ее, к великому изумлению мальчишек, смотревших с завистью на разукрашенного галунами лакея.
   Около трех часов пополудни, дав наглядеться на себя толпе, граф Эштоп отправился обратно в Трелингер-Кэстл. Он ехал шагом, заставляя красоваться свою лошадь. Вдоль дорог бегали, по обыкновению, маленькие нищие с громкими криками "копперы... копперы!.." Видя, что догкер едет почти шагом, они решили бежать рядом. Но кнут, свистевший в воздухе, заставил их отказаться от этого намерения.
   Один, однако, не отставал. Это был малютка лет семи с живым, веселым личиком, вполне ирландского типа. Хотя экипаж ехал тихо, ему приходилось все же бежать, чтобы держаться рядом. Его ноги были расцарапаны о камни, но он не обращал на это внимания, как и на угрожавший ему кнут. В руках мальчика был букетик полевых цветов, который оп предлагал взамен коппера.
   Нечего и говорить, что граф Эштон кричал несколько раз, чтобы тот убирался, но он продолжал держаться у самых колес, рискуя быть раздавленным.
   Стоило только поехать скорее, и маленький мальчик поневоле отстал бы. Но граф желал ехать шагом. Рассерженный упрямством ребенка, он ударил его хлыстом, который, обвившись вокруг шеи мальчика, протащил его несколько шагов за собой. Наконец, высвободившись, тот упал.
   Малыш, соскочив с повозки, подбежал к ребенку, громко кричавшему от боли. Страшное негодование против графа поднялось в душе Малыша, и у него явилось желание проучить хорошенько жестокосердного Эштона, которому пришлось бы плохо, несмотря на то, что он был старше своего грума...
   -- Иди сюда, бой! -- закричал граф, остановив лошадь.
   -- А ребенок?
   -- Иди сюда! -- вскричал молодой Пиборн, размахивая хлыстом. -- Иди или с тобой случится то же, что с ним!
   Он хорошо сделал, что удержался от исполнения своей угрозы, так как неизвестно, что бы из этого вышло. Малыш и тут овладел собой. Сунув в карман мальчишки несколько пенсов, он сел в экипаж.
   -- Если ты еще раз позволишь себе сойти без моего приказания, я тебя накажу как следует, а затем выгоню!
   Мальчик ничего не ответил, хотя глаза его блеснули.
   С этого дня граф Эштон стал преследовать своего грума. Его подвергали всевозможным унижениям. Малыш испытывал теперь нравственные муки, заставлявшие его страдать не менее, чем прежние, физические; он чувствовал себя не менее несчастным, как некогда у Хард и Торнпиппа! Ему захотелось уйти из Трелин-герКэстла. Но куда идти?.. Разыскивать семью Мак-Карти?.. Но он о них ничего не знал, да и что могли они для него сделать, не имея сами ни кола ни двора. Во всяком случае, Малыш решил не оставаться более в услужении у Пиборнов.
   К тому же его тревожила мысль о скором отъезде их из Трелингер-Кэстла. Грум, обязанный следовать за ними в Англию и Шотландию, должен был потерять всякий след Мак-Карти.
   С другой стороны, его заботил Бирк. Что с ним тогда будет?. Бросить собаку на произвол судьбы мальчик был не в состоянии.
   -- Я возьму его себе и буду заботиться о нем, -- говорила Кет.
   -- Вы очень добры, Кет, и я смело мог бы поручить его вам, платя, конечно, за его содержание...
   -- О, этого не надо! -- вскричала Кет, -- я ведь сама люблю эту собаку...
   -- Все равно, она не должна утруждать вас. Но если я уеду, я долго не увижу ее, может быть, даже и никогда...
   -- Почему же, дитя мое?.. Когда ты вернешься...
   -- Я не знаю, вернусь ли обратно в замок. Может быть, там, куда они едут, будут недовольны мною... или я сам уйду от них...
   -- Уйдешь?..
   -- Да, куда-нибудь, куда глаза глядят, как и всегда делал...
   Бедный мальчик... бедный мальчик!.. -- повторяла Кет.
   -- Я даже думаю, Кет, не лучше ли мне отказаться сейчас, уйти вместе с Бирком, поискать работы у фермеров... в деревне пли в городе... не очень далеко... у моря...
   -- Но тебе нет и одиннадцати лет!
   -- Ах, если бы мне было лет тринадцать... Я был бы большой и сильный... нашел бы работу... А как медленно тянутся годы, когда несчастен!
   Так рассуждал Малыш, не зная, на что решиться.
   До отъезда оставалось не более двух недель, и к нему начались приготовления. Думая о предложении Кет относительно Бирка, Малыш в то же время был озабочен мыслью об управляющем Скарлете, остававшемся на зиму в замке. Тот уже обратил внимание на собаку, подбегавшую к замку, и, конечно, никогда не позволит Кет взять ее к себе. Прачке придется, значит, продолжать кормить Бирка тайком. Если бы управляющий узнал, что эта собака принадлежит груму, он поспешил бы сообщить о том графу, который в свою очередь с наслаждением пустил бы в нее пулю!
   В этот день, 13 сентября, Бирк, против обыкновения, подошел слишком близко к замку.
   По несчастной случайности один из пойнтеров графа вышел на дорогу Завидя друг друга, обе собаки выразили свою антипатию громким ворчанием. Собака-аристократка чувствовала инстинктивное презрение к собаке-мужику; но, обладая дурным нравом, она первая задела его. Увидя Бирка у опушки леса, пойнтер бросился к нему, оскалив зубы, готовый загрызть его.
   Бирк дал пойнтеру приблизиться, поджидал его спокойно, опустив хвост и держась крепко на сильных ногах.
   Вдруг после короткого лая пойнтер наскочил на Бирка и укусил его в бок. Случилось то, что и следовало ожидать: Бирк схватил мгновенно неприятеля за горло и стал душить его.
   Поднялся ужасный вой. Две другие собаки, находившиеся на дворе, прибежали, чтобы вмешаться в драку. За ними примчался граф Эштон в сопровождении управляющего. Какой крик поднял он, увидя своего пойнтера в зубах у Бирка. Завидя людей, Бирк покончил с пойнтером сразу, одним натиском зубов, а затем не спеша скрылся в лесу.
   Граф с Скарлетом, прибежав, нашли пойнтера мертвым.
   -- Скарлет!.. Скарлет!.. -- вскричал граф. -- Моя собака задушена! Это животное загрызло его... Где он? Идем скорее, надо разыскать его и убить!
   Управляющему не было ни малейшей охоты разыскивать убийцу, и ему не стоило особого труда отговорить от своего намерения молодого Пиборна, боявшегося возвращения страшного Бирка.
   -- Опасно, господин граф, да и не трудитесь преследовать эту собаку. Егеря разыщут ее в другой раз.
   -- Но чья она?
   -- Ничья, конечно!.. Это бродячая собака...
   -- Тогда она убежит...
   -- Едва ли, потому что она уже давно бродит вокруг замка...
   -- Давно уже... И никто не предупредил меня об этом... никто не убил ее... а она загрызла моего лучшего пойнтера!
   Надо признаться, что этот эгоистичный, избалованный, бесчувственный мальчик любил своих собак более, чем мог бы полюбить человека. Пойнтер был его любимцем, сопровождавшим всегда на охоту; он, наверно, погиб бы когда-нибудь от неудачного выстрела хозяина и теперь был избавлен от этого Бирком.
   Рассерженный и огорченный, граф вернулся в замок, отдав приказание принести труп собаки.
   К счастью, Малыш не был свидетелем происшедшего, в противном случае он, может быть, выдал бы секрет, так долго хранимый им. Он, однако, все узнал. По всему замку разносились жалобы графа Эштона. Родители тщетно старались успокоить наследника. Он ничего не хотел слышать. Пока пойнтер не будет отомщен, он не успокоится. Он не почувствовал даже удовлетворения, видя, с какой торжественностью совершено было по приказанию лорда погребение пойнтера. И когда собаку отнесли в парк и закопали в присутствии всех слуг, граф вернулся грустный и мрачный в свою комнату, из которой не выходил весь вечер.
   Можно легко понять, каково было беспокойство Малыша. Перед сном ему удалось поговорить с Кет, озабоченной не менее его участью Бирка.
   -- Надо быть настороже, -- сказала она, -- а главное, старайся, чтобы не узнали, что это твоя собака. Вся вина падет тогда на тебя, и я не знаю, что и будет!
   Малыш не мог понять, как ему быть теперь с Бирком, который уже не мог подойти близко к замку. Каким образом Кет будет теперь кормить ею?
   Бедный грум провел очень дурную ночь, спрашивая себя, не лучше ли ему будет совсем уйти с завтрашнего же дня из замка.
   Ему не удалось заснуть ранее трех часов утра. Проснувшись, он был очень удивлен, не слыша звонка, требовавшего его к графу. Вспомнив все происшедшее, он решил отказаться в тот же день, сказав, что не чувствует себя подготовленным к обязанностям грума. Если бы ему ответили оскорблением, то ведь он привык их выслушивать. Он оделся поэтому в свою собственную одежду, поношенную, но все же чистую. Взял с собой кошелек, в котором находилось полученное им за три месяца жалованье. Он собирался, отказавшись от службы, испросить очень вежливо жалованье за полмесяца, на которое имел право. Затем, простившись потихоньку с доброй Кет, он отыщет Бирка, и оба с удовольствием покинут Трелингер-Кэстл.
   Было около девяти часов утра, когда он сошел вниз. Каково было его удивление, когда он узнал, что граф Эштон вышел с восходом солнца. К его удивлению присоединилась вскоре сильная тревога, когда он заметил, что не было также ни егеря Билля, ни пойнтеров.
   Все это время Кет, караулившая его, сделала ему знак подойти и сказала шепотом:
   -- Граф ушел с Биллем и обеими собаками... Они хотят выследить Бирка.
   Малыш не мог сразу ответить, охваченный беспокойством и негодованием.
   -- Будь осторожен, дитя мое! Управляющий наблюдает за нами, и не надо...
   -- Не надо, чтобы убивали Бирка, и я думаю... В это время Скарлет прервал грубо Малыша:
   -- Что ты тут делаешь, грум, и что ты сейчас сказал?
   Грум, не желая разговаривать с управляющим, ответил коротко:
   -- Мне нужно поговорить с господином графом.
   -- Ты поговоришь с ним, когда он вернется, ответил Скарлет, -- он отправился ловить проклятую собаку...
   -- Он ее никогда не поймает, -- ответил Малыш, стараясь казаться спокойным.
   -- Вот как!
   -- Но если и поймает ее, то не убьет...
   -- Почему?
   -- Потому что я не допущу этого. Собака принадлежит мне, и я не позволю ее убить!
   Оставив ошеломленного управляющего, Малыш бросился бежать к лесу.
   Там в продолжение получаса он прислушивался, идя наугад и стараясь разыскать графа Эштона. В лесу было совершенно тихо, и лай мог бы быть услышан издалека. Ничто не указывало на то, что Бирк был затравлен, как лисица, пойнтерами, и Малыш совершенно не знал, куда идти, чтобы разыскать его.
   Ужасная неизвестность! Несколько раз Малыш принимался кричать: "Бирк!.. Бирк!", надеясь, что преданное животное услышит его голос. Он не отдавал себе отчета в том, каким образом он помешает графу и егерю убить Бирка, если они поймают его.
   Наконец, пройдя около двух миль, он услыхал громкий лай за кустами около пруда. Малыш остановился, он узнал лай пойнтеров. Вскоре до него донеслись слова:
   -- Внимание, господин граф... Мы накрыли его!
   -- Да, Билль... Сюда, сюда!
   Малыш бросился в кусты, за которыми происходил шум. Не успел он сделать несколько шагов, как раздался выстрел.
   -- Промах... промах! -- вскричал граф Эштон. Твоя очередь, Билль! Не промахнись!..
   Раздался второй выстрел, и Малыш мог видеть сквозь ветви, как блеснул огонь.
   -- Готово! -- вскричал Билль, в то время как пойнтеры отчаянно лаяли.
   Малыш, точно сам подстреленный, не мог сдвинуться с места и готов был упасть, когда раздался шорох и показалась собака -- вся всклокоченная, с пеной у рта. Это был Бирк, раненный в бок, выплывший из пруда после выстрела егеря. Собака узнала своего хозяина, который сжал ей морду руками, чтобы заглушить жалобный вой, и старался увлечь Бирка в густую чащу. Но не найдут ли их и здесь пойнтеры?
   Нет! Изнемогая от усталости и укусов, нанесенных им Бирком, пойнтеры не отставали от егеря. А между тем охотники прошли так близко, что Малыш слышал, как граф сказал егерю:
   -- Ты уверен, что убил его, Билль?
   -- Да, господин граф... Выстрел попал ему в голову, когда он бросился в пруд. Вся вода окрасилась кровью.
   -- Я хотел бы иметь его живым! -- вскричал молодой Пиборн.
   Действительно, какое бы было зрелище -- достойное, впрочем, наследника Трелингерского владения, -- если бы Бирк был растерзан на его глазах собаками не менее злыми, чем их хозяин!
  
  

Глава шестая -- ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ ОБОИМ

  
   Малыш вздохнул наконец полной грудью, когда граф с егерем и собаками скрылись из виду. Можно сказать то же самое и о Бирке, потому что Малыш перестал сжимать ему морду руками, говоря:
   -- Только не лай, не лай, Бирк!
   И Бирк не залаял.
   Как хорошо сделал Малыш, что надел с утра собственную одежду, забрал с собой свои вещи и кошелек с заработанными деньгами. Это избавляло его от необходимости вернуться в замок, где граф Эштон, конечно, уже знал, кому принадлежала собака, загрызшая его пойнтера. Можно себе представить, как был бы встречен грум. Он, правда, лишался жалованья за полмесяца, но пренебрег этим, лишь бы быть подальше от молодого Пиборна и управляющего, тем более что с ним была его собака, а это все, что ему было нужно.
   А сколько же у него было денег? Ровно четыре фунта, семнадцать шиллингов и шесть пенсов. Такой суммой он никогда прежде не располагал, но он не преувеличивал ее стоимости, так как был не из тех детей, которые сочли бы себя богатыми, имея столько денег в кармане. Он знал, что деньги будут скоро на исходе, если он не будет соблюдать строжайшую экономию до тех пор, пока не найдет себе место, вместе с Бирком, конечно.
   Рана была, к счастью, легкая и должна была скоро зажить. Егерь, очевидно, умел стрелять не лучше самого графа. Оба друга пошли спокойнее, как только вышли из леса, -- Бирк радостно подпрыгивая, Малыш немного озабоченный будущим. Он шел, однако, не наугад, так как уже ранее задумал идти по направлению к югу. Здесь он менее рисковал встретить кого-нибудь из Трелингер-Кэстла и в то же время приближался к главному городу графства Корк, стоящему у бухты того же названия, посещаемой кораблями, настоящими, большими торговыми судами, отправлявшимися по всему свету! А это всегда прельщало Малыша.
   Надо было достичь Корка, а это требовало немало времени. Малыш не желал тратить денег на переезд, надеясь в то же время найти возможность зарабатывать несколько шиллингов по дороге между Лимериком и Ньюмаркетом. Конечно, пройти тридцать миль было нелегко для мальчика одиннадцати лет, и ему придется отдыхать иногда на фермах.
   Погода была хороша, немного уже холодная, земля сухая и не пыльная. Бирк сумел бы отстоять его своими крепкими зубами.
   В первый день путешествия было пройдено расстояние в пять миль и израсходовано полшиллинга. Считая на двоих, то есть на ребенка и собаку, это немного. Порция сала и картофеля не слишком велика за эту цену. Малыш, однако, ни минуты не пожалел о трелингерской кухне. Когда настал вечер, он с позволения фермера лег на гумне. На другой день после завтрака, стоившего несколько пенсов, он бодро отправился в путь.
   Погода оставалась все та же, и небо довольно ясно. Но дорога становилась трудней, потому что подымалась в гору. Эта часть графства Корк представляет довольно значительное возвышение. Дорога из Кантурка к главному городу проходит через горы Боггерагс. Малышу нечего было бояться заблудиться, так как предстояло идти все по прямой дороге. Впрочем, у него была врожденная способность ориентироваться, какой обладают только китайцы и лисицы. Дорога не была безлюдная: попадались возвращавшиеся земледельцы, проезжали тележки, и в случае надобности было кого расспросить. Однако Малыш предпочитал не привлекать внимания и избегал разговоров.
   Пройдя миль шесть скорым шагом, мальчик достиг деревеньки Дерри-Гунва. Там в трактирчике какой-то путешественник вступил с ним в разговор и, очень довольный его ответами, предложил поужинать. Так как это было сделано от доброго сердца, Малыш согласился. На этот раз ему удалось хорошо подкрепиться, и Бирк тоже не был забыт этим достойным ирландцем.
   После спокойно проведенной здесь ночи Малыш вышел ранним утром из ДерриГунва и отправился дальше, через ущелье Боггерагских гор. День был холодный, дул сильнейший ветер, и сколько Малыш ни менял направления, ветер все дул ему в лицо. Приходилось идти все время против ветра, иногда пробираться ползком, держась за кустарники. Теперь тележка была бы очень кстати, но ни одной не встречалось по дороге, мало посещаемой, -- все предпочитали другой путь, более удобный.
   Малыш и Бирк часто ложились под дерево, чтобы отдохнуть и набраться сил. После полудня, прибавив шагу, друзья достигли самого высокого пункта этой местности. Самое трудное было пройдено, через два часа они будут на восточной стороне гор.
   Было бы неблагоразумно продолжать путешествие после захода солнца, так как здесь, на высоте, ночь наступает очень быстро. С шести часов стало совершенно темно, пришлось остановиться, хотя не было ни фермы, ни трактира.
   В эту ночь ему пришлось укрыться в извилине горы, лежа на сухой, мягкой земле. Бирк устроился у его ног, и оба заснули, отдав себя на волю Божью.
   На другой день пустились в путь ранним утром по холодной неприветливой погоде. Еще пятнадцать миль расстояния -- и Корк появится на горизонте. В восемь часов горы были пройдены, начинался спуск. Шли скоро, чувствуя голод. Бирк беспокойно бегал, точно отыскивая добычу, затем подбегал к своему хозяину, как бы спрашивая: "Разве сегодня не будет завтрака?"
   -- Скоро, скоро, -- отвечал Малыш.
   Действительно, в десять часов они подошли к харчевне. Здесь кошелек Малыша стал легче на один шиллинг, который был заплачен за обыкновенное скромное пропитание ирландца -- картофель, сало и кусок красного сыра. Бирк получил хорошую порцию месива, разведенного супом. После еды последовал отдых. И снова -- в путь! Местность, все время гористая, была кое-где возделана.
   На полях крестьяне оканчивали запоздавшую жатву ячменя и ржи.
   Малыш был теперь не один на дороге; он встречал крестьян, с которыми обменивался приветствиями. Детей, просящих милостыню, почти не было; причиной тому было редкое появление туристов, почему и милостыни просить было не у кого.
   Около трех часов пополудни повернули на дорогу, идущую вдоль реки на протяжении восьми миль. Это был Дрипси, приток Ли, впадающей в один из юго-западных заливов.
   Малышу не хотелось спать под открытым небом и поэтому приходилось спешить в Вудсайд, отстоящий на три мили от Корка.
   -- Ничего, -- говорил себе Малыш, -- постараемся дойти, зато там отдохнем.
   Времени, конечно, было много, а вот деньги -- это другое дело. Впрочем, из-за чего же было особенно беспокоиться? У него оставалось еще четыре фунта и несколько пенсов. Такой суммы могло хватить на много недель, а не только дней...
   Итак, в путь-дорогу и спешить что есть мочи! Небо все заволокло, ветер стих. Если пойдет дождь, то придется искать убежище под стогом сена, что не особенно приятно в сравнении с теплым уголком в одном из трактиров Вудсайда.
   Малыш и Бирк еще прибавили шагу. Около шести часов вечера они были уже не более как за три мили до селения, когда Бирк вдруг остановился и как-то странно заворчал.
   Малыш тоже остановился, чтобы узнать, в чем дело, но ничего не увидел.
   -- Что с тобой, Бирк?
   Собака опять залаяла, затем бросилась к реке, находившейся в двадцати шагах.
   "Верно, хочет пить, -- подумал Малыш, -- да у меня, впрочем, и у самого жажда".
   И оп повернул к реке, в то время как Бирк, опять громко залаяв, бросился в воду.
   Малыш, очень удивленный, в несколько прыжков очутился на берегу, чтобы отозвать собаку...
   Вдруг он увидел в воде ребенка, уносимого течением. Собака, схватив его за одежду или, вернее, за лохмотья, старалась подтащить к берегу. Но течение было очень сильное, и Бирку трудно было плыть, тем более что ребенок уцепился со всей силы за его шерсть.
   Малыш умел плавать, его научил этому когда-то Грип. Поэтому, не долго думая, он стал уже раздеваться, когда Бирк, сделав отчаянное усилие, достиг берега.
   Малышу оставалось только нагнуться и схватить ребенка, тогда как Бирк, лая, отряхивался. Это был мальчик лет семи, глаза его были закрыты, он потерял сознание...
   Каково было удивление Малыша, когда, откинув с его лица мокрые волосы, он узнал в нем мальчика, которого несколько недель тому назад граф Эштон ударил кнутом.
   Бедный малютка скитался уже две недели по дорогам... Придя наконец на берег Дрипси, он захотел, вероятно, напиться, но, поскользнувшись, упал в воду и, если бы не Бирк, неминуемо погиб бы.
   Малыш старался изо всех сил привести его в чувство.
   Несчастное создание! Его длинное личико, худое, костлявое тельце ясно говорило о перенесенных лишениях. Его желудок был совершенно втянут, напоминая пустой мешок. Но как вернуть ему жизнь? Освободив его от воды, которой он наглотался, растирая ему желудок, делая искусственное дыхание... Малыш все это знал. Несколько минут спустя ребенок уже дышал и, открыв глаза, прошептал:
   -- Я голоден...
   У Малыша оставалось еще немного провизии. Он вложил в рот ребенку несколько маленьких кусков хлеба с салом, которые тот проглотил с жадностью.
   К нему вернулись силы. Он взглянул на Малыша и вдруг, узнав его, прошептал:
   -- Это ты... ты.
   -- Да. А ты разве помнишь меня?
   -- Помню. Это было давно... там, на дороге... О, не оставляй меня!
   -- Нет, я провожу тебя... ты куда шел?
   -- Не знаю... Все прямо...
   -- Где ты живешь?
   -- Нигде.
   -- Как ты упал в воду? Ты, верно, хотел пить?
   -- Нет.
   -- Поскользнулся?
   -- Упал нарочно... Но теперь я этого больше не хочу, если ты только останешься со мной...
   -- Я останусь, останусь!
   Мальчик опять закрыл глаза. Его история была Малышу ясна, она напоминала ему его собственную... Но ему, обладавшему выдающейся энергией, никогда не приходила мысль покончить с собой!
   Приходилось, однако, подумать о ночлеге. Мальчик был слишком слаб, чтобы пройти несколько миль до Вудсайда. Нести же его на руках Малыш тоже был не в силах. Между тем ночь надвигалась, а вблизи не было ни фермы, ни трактира. По одну сторону дороги протекала Дрипси, без единой лодки или барки. По другую -- тянулся бесконечный лес. Значит, надо было провести ночь под деревом, разведя костер из сухих листьев и сучьев, если будет очень холодно. У них еще оставалась провизия на ужин, причем часть ее была оставлена на завтрак.
   Малыш, взяв на руки спящего мальчика, вошел в густой лес в сопровождении Бирка. Он вскоре нашел большое дупло в старом, пригнутом к земле дереве. Прекрасная кровать, особенно если положить в нее мягкой травы! Можно будет улечься даже вдвоем.
   Через минуту ребенок был уже уложен в дупло. Он даже не открыл глаза.
   Малыш принялся тогда сушить его одежду. Он зажег костер из сухих веток и старался просушить промокшие лохмотья. Затем принялся за ужин, состоявший из хлеба, картофеля и сыра. Бирк был тоже не забыт, и хотя ему досталось не особенно много, он все же был доволен. Его хозяин улегся вскоре в дупло. Бирк остался сторожить обоих.
   На другой день -- это было 18 сентября -- ребенок проснулся первый и очень удивился, что лежал в такой хорошей постели. Бирк одобрительно залаял. Малыш тотчас же открыл глаза, и мальчик бросился к нему на шею.
   -- Как тебя зовут? -- спросил он.
   -- Малыш. А тебя?
   -- Меня -- Боб.
   -- Ну вот что, Боб, давай одеваться.
   Боб, совсем ободрившись, едва ли вспомнил, что бросился накануне в воду. Он теперь уже не был одинок: нашел себе друга, который не покинет его, или старшего брата, который его уже раз утешил, дав ему денег на дороге в Трелингер-Кэстле. Малыш же, в свою очередь, чувствовал, что у него появились новые обязанности.
   А как Боб был счастлив, когда надел белую рубашку под свою высохшую одежду! И как он удивился, получив на завтрак хлеб, картофель и кусок сыра! Этот завтрак был наилучшим за всю его коротенькую жизнь...
   Боб не знал своего отца, но мать помнил: она умерла от нищеты два-три года тому назад. Тогда он попал в приют в какой-то город. Затем приют из-за недостатка денег закрыли, и Боб очутился на улице с другими, подобными ему детьми. С тех пор живет на дорогах, спит где попало, ест что придется, пока наконец не решил лишить себя жизни.
   Такова его история, которую он рассказал, уничтожая громадную картофелину. История эта была не нова для бывшего питомца Ragged school и Торнпиппа.
   Болтая таким образом, Боб вдруг изменился в лице. Глаза его потухли, он побледнел.
   -- Что с тобой? -- спросил Малыш.
   -- Ты не покинешь меня?
   -- Нет, Боб.
   -- Значит, ты возьмешь меня с собой?
   -- Да, всюду, куда пойду!
   -- Но твои родители, что они скажут?
   -- У меня их нет.
   -- О! -- вскричал Боб, -- как я буду любить тебя! И ты увидишь, как я умею бегать за экипажами и выпрашивать копперы!
   -- Нет, Боб, бегать за экипажами и выпрашивать милостыню очень нехорошо, и ты этого больше не делай. Лучше скажи мне, можешь ли ты пройти большое расстояние?
   -- О да, у меня хорошие ноги, хотя и небольшие.
   -- Мы сегодня пойдем на ночь в Корк, красивый город с кораблями, и ты увидишь море.
   И они отправились, предшествуемые Бирком, весело махавшим хвостом.
   Через две мили дорога уже идет не по берегу Дрипси, а самой Ли, впадающей в Коркский залив. Навстречу стали попадаться экипажи туристов, направлявшихся к гористой местности графства.
   И Боб вдруг бросался по привычке за экипажами с громким криком: "Коппер!.. коппер!.."
   Малыш нагнал его:
   -- Я говорил тебе никогда этого более не делать!
   -- Но ведь надо же что-нибудь есть?..
   Малыш ничего не ответил, и Боб очень беспокоился о завтраке, пока наконец не увидел себя сидящим в трактире у столика. И за шесть пенсов все были сыты.
   Боб глазам своим не верил: у Малыша был кошелек, и в нем столько шиллингов, и они оставались после уплаты за завтрак!..
   -- Откуда у тебя эти красивые деньги?
   -- Я их заработал, Боб...
   -- Я бы тоже хотел работать, но не умею...
   -- Я тебя выучу, когда ты будешь побольше. Чтобы прийти в город в тот же вечер, надо было спешить. Малыш и Боб шли быстро и к пяти часам уже были в Вудсайде. Решили, однако, идти далее к Корку, до которого оставалось не более трех миль.
   -- Ты не очень устал, Боб? -- спросил Малыш.
   -- Нет, нет!.. -- ответил Боб. Подкрепившись, они отправились опять в путь и в шесть часов были в Корке, где, остановившись в трактире, вскоре уснули в объятиях друг у друга.
  
  

Глава седьмая -- СЕМЬ МЕСЯЦЕВ В КОРКЕ

  
   Не в Корке ли, столице Мюнстерской провинции, суждено Малышу составить состояние? Корк -- город промышленный, торговый и литературный. К которой же из этих отраслей мог пристроиться одиннадцатилетний человек? Не увеличит ли он лишь число бедняков, кишащих на этой окраине Англии.
   Малыш, мечтавший попасть в Корк, достиг своей цели при весьма неблагоприятных условиях. Когда-то, гуляя по берегу Галуея или слушая рассказы Пата Мак-Карти, он в своем воображении рисовал картины своих будущих торговых операций. Покупать товар в одной стране, чтобы продавать его в другой, -- вот что было его мечтой. Но он много размышлял в последнее время. Чтобы сделаться командиром большого судна, необходимо быть сначала юнгой на кораблях, затем матросом, лейтенантом, капитаном! Теперь же, имея Боба и Бирка на своем попечении, мог ли он мечтать попасть на корабль? Если он покинет их, что с ними будет?
   На другой день Малыш уговорился с трактирщиком относительно чердачного помещения и постели. Это был уже шаг вперед. Цена помещения была два пенса, которые следовало уплачивать каждое утро. Что касается продовольствия, то Боб, Бирк и он будут есть где придется.
   Когда они вышли из трактира, Боб осведомился о кораблях.
   -- Подожди, -- сказал Малыш, -- ты их увидишь, когда мы придем на берег.
   И они отправились вдоль пригорода отыскивать корабли. По дороге у булочника купили немного хлеба. Что же касается Бирка, то о нем не пришлось заботиться, он разыскал, что ему было нужно, роясь в кучах.
   На набережной Ли виднелись несколько барок, но ни одного корабля из тех, которые проходят по каналу Св. Георгия в Ирландское море и Атлантический океан.
   Действительно, настоящий порт находится далее, ближе к Кингстону, расположенному у залива Корк. Быстроходные паромы направляются по реке Ли к морю.
   Малыш, держа Боба за руку, вошел наконец в самый город.
   Построенный на главном острове реки, он соединен с берегами несколькими мостами. Соседние же острова превращены в парки и места для прогулок. Их украшают несколько памятников и собор очень древней постройки. В городах Ирландии нет недостатка в церквах, так же как и в приютах и в работных домах. При одной мысли о приюте Малыш чувствовал содрогание.
   В городе царило оживление: открывались магазины, шли рабочие, видны были кухарки, идущие на рынок, уличные продавцы. Пришлось пройти мимо рынка, достаточно обширного, чтобы снабжать продовольствием стотысячное население Кингстона. В торговой и промышленной части города видны были фабрики, винокуренные заводы, пивоварни, но ничего, относящегося к морской отрасли.
   После приятной прогулки Малыш уселся с Бобом на каменную скамью у одного громадного здания. В этом месте все было пропитано запахом торговли, солонины, пряностей, колониальных товаров и особенно масла, торговля которым считается самой значительной в Корке.
   Здание, у которого отдыхали мальчики, возвышалось при слиянии двух притоков Ли. Это была таможня, с ее вечной толкотней и сутолокой. Затем уже ни единого моста на реке, полная свобода водного сообщения между Кингстоном и Корком. Тогда Боб опять спросил:
   -- А где же море?
   -- Дальше, дальше, Боб, мы скоро придем к нему. И действительно, достаточно было только сесть на один из паромов, снующих по реке, тем более что места были не дороги, лишь по несколько пенсов. В первый день можно было позволить себе эту роскошь. С каким наслаждением Малыш сел в лодку, крейсировавшую по течению Ли. Ему невольно вспомнилось семейство Пиборнов, путешествующих к острову Валентия, и виденное им тогда безлюдное море. Здесь картина была совсем иная: поминутно встречались всевозможные суда, на берегах чередовались обширные склады, общественные купальни и тому подобные постройки.
   Они подъехали наконец к Кингстону, красивому порту, занимающему от севера к югу пространство в девять миль и имеющему в ширину шесть миль от востока к западу.
   -- Это море? -- спросил Боб.
   -- Нет, это только часть его, море гораздо больше, ему и конца не видно.
   Но так как паром не пошел далее Кингстона, то Бобу не удалось видеть того, что он так хотел.
   Здесь стояли суда всех видов для дальнего и прибрежного плавания. Это объясняется тем, что в Кингстоне запасный порт и в то же время продовольственный. Сюда же направляются заатлантические английские и американские депеши, выгадывая этим полдня времени. Оттуда пароходы отправляются в Лондон, Ливерпуль, Кардиф, НьюКэстл, Глазго, Мильфорд и другие порты Соединенного королевства, -- одним словом, происходит непрерывное движение. Бобу нужны были корабли. Здесь их было более, чем он и Малыш могли себе когда-либо представить. Но в то время, как Боб смотрел с удивлением на эту суматоху, Малыш внимательно разглядывал торговые суда, нагруженные товарами, хлопком, шерстью, бочками вина, сахаром, кофе. Все это продавалось, покупалось -- словом, это была торговля.
   Не для чего было оставаться дальше на набережной Кингстона, где столько нищих соприкасается с богатством.
   Оборвыши и старухи бродили тут же, выискивая, чем бы поживиться для своего пропитания.
   Мальчики сели опять на паром и вернулись в Корк. Прогулка была интересна, но и обошлась недешево. Надо было постараться заработать на следующий день более того, что было истрачено сегодня, иначе гинеи живо растают.
   Не будем вдаваться в подробности проведенного Малышом и Бобом полугода в Корке. Долгая, суровая зима могла бы быть роковой для детей, не привыкших к холоду и голоду, но необходимость закалила ребят. Случалось, что у них с Бобом к вечеру на ужин бывало лишь одно яйцо, в которое они поочередно макали кусочки хлеба. Но милостыни никогда не просили. Они исполняли разного рода поручения, отыскивая приезжим экипажи, переносили вещи и т. д.
   Малыш старался экономить жалованье, полученное им в Трелингер-Кэстле. Но в первые дни пришлось потратиться, так как надо было одеть Боба. И как счастлив был бедный ребенок, когда увидел себя одетым с головы до ног за тринадцать шиллингов. После такого большого расхода решено было тратить лишь по нескольку пенсов в день, которые старались зарабатывать, где возможно. Ощущая вечную пустоту в желудке, они иногда завидовали Бирку, не брезгавшему всякими отбросами, найденными на улице.
   -- Я бы хотел быть собакой, -- говорил иногда Боб.
   За чердачное помещение Малыш платил всегда аккуратно. Трактирщик, интересовавшийся этими детьми, угощал их иногда горячим супом, который они принимали, не краснея.
   Если Малыш берег так свои два фунта, то потому, что хотел "пустить их в оборот". Боб всегда удивлялся, слыша это выражение, и тогда Малыш объяснял ему, что он назначил эти деньги, чтобы покупать вещи и продавать их потом дороже их стоимости.
   -- Съедобные вещи? -- спросил Боб.
   -- Разные, можно и несъедобные.
   -- По-моему, съедобные лучше, потому что если их не купят, то можно будет их съесть.
   -- Ты, я вижу, уже понимаешь кое-что в торговле, Боб. Главное, уметь хорошо выбрать то, что покупаешь, тогда всегда продашь с барышом.
   Это была главная мысль, занимавшая Малыша. Было сделано несколько проб с продажей почтовой бумаги, карандашей, спичек, давших мало дохода, так как конкуренция была слишком велика. Дело пошло лучше с продажей газет и журналов на станции. Малыш и Боб имели такой приличный вид и так мило предлагали свой товар, что многие не могли удержаться от того, чтобы не купить у них газеты, расписание поездов или какое-нибудь дешевенькое издание. Через месяц мальчики обзавелись уже плетенкой, в которой газеты и брошюры были разложены в ряд, с заглавиями на виду, и у них всегда имелись деньги, чтобы давать сдачи покупателям. Нечего и говорить, что Бирк был всегда с ними. Иногда с газетой в зубах он бегал среди прохожих, как бы предлагая товар. Вскоре стал появляться с корзиной на спине, в которой были старательно разложены газеты и журналы.
   Это была выдумка Малыша, привлекшая еще больше покупателей. Бирк был серьезен, весь проникнут важностью своего занятия. Он уже не бегал и не играл с соседними собаками и, когда они подходили, встречал их глухим ворчанием. Собака маленьких продавцов скоро стала известна всем. Покупатель имел дело непосредственно с ней, так как вынимал из корзины газету и деньги за нее клал в копилку, висевшую на шее Бирка.
   Ободренный успехом, Малыш решил расширить свои дела. К газетам и брошюрам он прибавил спички, пакетики с табаком, дешевые сигары и т.п. Таким образом, у Бирка на спине оказалась вскоре целая лавка. Его вознаграждали нередко каким-нибудь вкусным куском или лаской. Эти три существа -- Малыш, Боб и Бирк -- жили так дружно между собой, что многие семьи могли позавидовать им!
   Малыш открыл вскоре в Бобе живой, любознательный ум; так как он не умел ни читать, ни писать, то Малыш счел своей обязанностью учить его. Ведь должен же он был уметь читать название газет, которые продавал! Боб сделал вскоре блестящие успехи, благодаря терпению и старанию своего учителя. Зато и давал же он волю своему воображению, представляя себя то продавцом в книжном магазине, то управляющим магазином Малыша, у которого будет прекрасный магазин книг на лучшей улице Корка, с вывеской "Букинист". Надо сказать, что Боб уже получал небольшой барыш от продажи и, имея в своем распоряжении несколько пенсов, никогда не отказывал в милостыне маленьким нищим. Он не забывал того времени, когда сам бегал по большим дорогам, выпрашивая копперы.
   Никто, конечно, не удивится, что Малыш вел счеты с удивительной аккуратностью. Каждое утро он вписывал в книгу сумму, назначенную для покупки товаров, а вечером подводил баланс между расходом и приходом. Умел покупать, умел и продавать -- в этом и заключался секрет успеха. К концу 1882 года он мог поместить в кассу -- если бы только она была у него -- десять фунтов. Впрочем, вскоре издатель, у которого он забирал журналы, предложил Малышу хранить деньги у него, предложив ему даже небольшие проценты.
   Малыш стал мечтать о расширении своего дела. Он, может быть, и достиг бы этого, если бы поселился окончательно в Корке; но он понимал, что большой город, например Дублин, мог предоставить гораздо больше источников. Корк ведь только случайный порт, тогда как Дублин совсем другое дело. Но ведь Дублин находился так далеко, и не заблуждался ли Малыш, желая променять действительность на мечту?
   Зима не была особенно сурова, и мальчики не страдали сильно от холода, бегая с утра до вечера по улицам. Но иногда все же было нелегко стоять на ветру под снегом. К счастью, они ни разу не были больны. Каждое утро, какова бы ни была погода, Малыш и Боб вставали на заре и бежали за покупками, а затем спешили к вокзалу, чтобы поспеть к приходу и отходу поездов, а затем ходили по разным кварталам, куда Бирк разносил товар. Только по воскресеньям, когда затихают все города, пригороды и деревни Соединенного королевства, они позволяли себе отдыхать, занимаясь починкой и чисткой одежды и вещей. После полудня в эти дни они отправлялись в сопровождении Бирка в окрестности Корка, спускались по Ли до Кингстона, как два маленьких буржуа, гуляющих после целой недели работы!
   Однажды они проехались в лодке по заливу, и Боб увидел в первый раз безбрежное море.
   -- А что же будет, если ехать все дальше и дальше? -- спросил Боб.
   -- Будет обширная страна.
   -- Больше, чем наша?
   -- Несравненно больше, Боб. Нужна неделя, чтобы доехать на корабле до нее.
   -- А в этой стране есть газеты?
   -- О, в этой стране сотни газет и журналов, многие из них продаются по шести пенсов, и нужен, пожалуй, целый месяц, чтобы их все перечитать!
   Боб смотрел с восхищением на Малыша, рассказывавшего такие необыкновенные вещи. Что же касается до судов и лодок, стремящихся к Кингстону, то при виде их ему всегда хотелось вскочить на палубу и влезть на мачту, тогда как Малыш, конечно, предпочел бы осмотреть трюм и груз...
   Но до сих пор ни один из них не решался взойти на корабль без разрешения капитана, личности необычайно важной в их глазах. Спросить же у него разрешения у них не хватало храбрости. Поэтому их желание оставалось пока неосуществимым. Будем надеяться, что оно, как и многие другие, когда-нибудь исполнится.
  
  

Глава восьмая -- ПЕРВЫЙ КОЧЕГАР

  
   Так прошел 1882 год, ознаменованный многими удачами и неудачами для Малыша; исчезновением семьи Мак-Карти, о которой он ничего не знал, тремя месяцами, проведенными в Трелингер-Кэстле, встречей с Бобом, жизнью в Корке, процветанием торговли газетами и журналами.
   В первые месяцы нового года торговля если не пошла тише, то все же достигла своего максимума. Видя это, Малыш стал мечтать о более доходном занятии, не в Корке, конечно, а в более значительном городе... И мысли его стремились по-прежнему в Дублин.
   Прошли январь, февраль и март. Мальчики жили, экономя каждый пенни. К счастью, их маленькое состояние увеличилось благодаря неожиданному доходу, полученному от продажи политической брошюрки, относящейся к избранию Парнелля, на торговлю которой на улицах Корка и Кингстона Малыш получил исключительную привилегию. Кто желал приобрести эту брошюру, должен был обращаться непременно к нему. Бирк носил целую массу этих брошюр на спине. Это был настоящий успех. В конце апреля в кассе оказалось тридцать фунтов, восемнадцать шиллингов и шесть пенсов. Никогда еще мальчики не были так богаты!
   Тогда начались длинные увлекательные разговоры относительно покупки небольшой лавки около железнодорожной станции. Как это было бы хорошо! Мальчики нашли бы себе и кредит. И, конечно, у них не было бы недостатка в покупателях. Но Малыш, которого не оставляла мысль переселиться в Дублин, куда его влекло, может быть, предчувствие, долгое время не мог ни на что решиться, пока наконец неожиданный случай не распорядился его судьбой.
   Это было в воскресенье, 8 апреля. Малыш и Боб решили провести этот день в Кингстоне. Главное удовольствие прогулки должно было состоять в посещении матросского трактира, в котором они собирались пообедать.
   -- И мы будем есть рыбу? -- спросил Боб.
   -- Да, и даже омаров, а если их не будет, то хоть крабов.
   Мальчики надели лучшую одежду, хороню вычищенные сапоги и отправились ранним утром в сопровождении Бирка, тоже старательно приглаженного.
   Был прекрасный солнечный день, и дул легкий, теплый ветерок. Ехать по Ли на пароме было истинным наслаждением. На берегу играли музыканты, что привело Боба в восторг. День начинался замечательно, и можно было только желать, чтобы он так же окончился.
   Выйдя на набережную Кингстона, Малыш решил зайти в трактир, показавшийся ему более симпатичным.
   У дверей в кадке полдюжины омаров двигали клешнями в ожидании ужина, на котором они будут фигурировать в качестве лакомого блюда.
   Малыш и Боб собирались уже переступить порог этого замечательного трактира, когда их внимание привлек большой корабль. Это был "Вулкан", судно вместимостью до девятисот тонн, прибывшее из Америки и собиравшееся отплыть на другой день в Дублин. Так по крайней мере сообщил старый матрос. Они стояли в восхищении перед кораблем, когда рослый малый, с черными от угля лицом и руками, подошел к Малышу, всмотрелся в него, потом открыл вдруг рот, закрыл глаза и вскричал:
   -- Ты... это ты?
   Малыш: был поражен, и Боб не менее его. Кто мог быть этот человек, говоривший ему "ты", к тому же еще негр! Здесь было, конечно, недоразумение.
   Но предполагаемый негр продолжал тем же тоном:
   -- Это я... неужели ты не узнаешь меня? Вспомни Ragged school... Грипа!
   -- Грип! -- вскричал Малыш и бросился ему на шею. После взаимных объятий Малыш оказался черным, как угольщик.
   Какое счастье опять встретиться! Бывший надзиратель Ragged school был теперь крепким, здоровым двадцатилетним малым, ничем не напоминающим прежнего измученного Грипа. Только лицо его сохранило прежнюю доброту.
   -- Грип... Грип... это ты! -- не мог надивиться Малыш. -- И ты матрос?
   -- Нет, я кочегар на "Вулкане".
   Название кочегара произвело на Боба сильное впечатление. Малыш представил ребенка своему старому другу.
   -- Он заменяет мне брата, -- сказал он. -- Я нашел его на большой дороге... Он тебя знает, потому что я ему часто рассказывал про тебя! Ах, Грип, сколько интересного ты можешь рассказать мне! Ведь прошло уже шесть лет с тех пор, как мы расстались. Пойдем с нами завтракать вот в этот кабачок, куда мы собирались войти!
   -- Нет, -- ответил Грип, -- лучше вы идите завтракать со мною. Но сначала на корабль!
   На корабль? Малыш и Боб не верили своим ушам. Точно им предлагали пойти в рай!..
   -- А как же наша собака?
   -- Ах, это ваша собака, которая все время вертится около меня?
   -- Да, Грип, это наш друг.
   Грип приласкал Бирка.
   -- А что скажет капитан? -спросил Боб, чувствовавший сильную робость.
   -- Капитана нет на корабле, а его помощник примет вас отлично. К тому же мне необходимо переодеться и вымыться, так как я только что освободился от работы. Да и тебе не мешает помыться, Малыш! Тебя ведь все так же зовут?
   -- Да, Грип. И мне бы хотелось тебя еще раз поцеловать.
   -- И мне тоже, -- сказал Боб, и все трое крепко обнялись.
   Минуту спустя четыре друга, в том числе и Бирк, сидели в гичке, управляемой Грипом, и вскоре подошли к "Вулкану". Кочегар взошел вместе со своими друзьями и Бирком на судно.
   Вымывшись, Грип начал переодеваться, рассказывая в то же время свою историю. После пожара в Ragged school он, тяжело раненный, был помещен в больницу. Пролежав недолго, вышел совершенно здоровый, но без всяких средств к жизни. Город собирался вновь построить школу для оборвышей, но Грип, помня ужасную жизнь в Ragged school, не имел ни малейшего желания начать ее снова. Жить в обществе О'Бодкинса и старой Крисс не представляло ничего заманчивого. К тому же и Малыша там больше не было: Грип слышал, что его увезла какая-то важная дама, но куда, никто не знал, и все его розыски по выходе из больницы остались без результата.
   Грип покинул Галуей. Переходя из деревни в деревню, он находил иногда работу на фермах и перебивался таким образом, чувствуя себя все же менее несчастным, чем был в Ragged school.
   Год спустя Грип приехал в Дублин. Стать моряком было всегда его мечтой. Так как он был слишком стар, чтобы быть юнгой, его взяли на "Вулкан" в помощники кочегара. Судно плавало из Дублина в Нью-Йорк и в другие порты восточного побережья Америки. Из двух протекших лет Грип провел большую часть времени на океане и вскоре занял место первого кочегара. Нечего и говорить, что честный малый, отличаясь хорошим поведением и скромными вкусами, откладывал часть получаемого им жалованья. Он сэкономил таким образом около шестидесяти фунтов, которые никуда не помещал, так как ему не приходило и в голову получать с них проценты.
   Такова была история Грипа, которую он весело сообщил Малышу, рассказавшему ему в свою очередь про себя. Грип не мог надивиться, слушая рассказ про драматические успехи мисс Анны Уестон, про честную трудовую жизнь керуанских фермеров, про их несчастье, наконец, про пышную обстановку Трелингер-Кэстла и всего, что затем последовало.
   Боб должен был тоже рассказать про себя. Но история его была очень краткая. Жизнь началась, собственно, с того дня, как Малыш подобрал его на дороге или, вернее, вытащил из реки.
   -- А теперь нам пора идти завтракать, сказал Грип.
   -- Но не прежде, чем мы осмотрим корабль, заметил Малыш.
   -- И влезем на мачты, -- прибавил Боб.
   Грип повел их сначала в трюм. Какое наслаждение испытал наш маленький торговец при виде разнообразного груза! Он с жадностью вдыхал запах торговли. И подумать только, что весь этот товар был куплен в далеких странах, чтобы быть потом перепроданным на рынках Соединенного королевства. Ах, если бы Малышу удалось когда-нибудь!..
   Но Грип прервал мечты мальчика, предложив ему осмотреть каюты капитана и офицеров, в то время как Боб не мог натешиться, лазая с мачты на мачту. Никогда он не чувствовал себя счастливее, в нем были все задатки быть хорошим юнгой.
   В одиннадцать часов Грип, Малыш и Боб сидели за столом в уютном кабачке. Бирк был тут же, глядя на стол, и можно себе представить, каким хорошим аппетитом обладали все четверо.
   Но каким же и завтраком угостил их Грип! Здесь были яйца, ветчина, покрытая желе, золотистого цвета сыр, причем все это запивалось вкусным элем! Под конец подали омары, не простые крабы, которые едят бедняки, а настоящие омары, про которые Боб выразился, что вкусней нельзя ничего придумать на свете.
   Но еда не мешала разговору. Говорили с полным ртом, что не принято у людей воспитанных, но было вполне извинительно для наших юных друзей, которые не могли тратить времени даром.
   И чего только не вспомнили Грин и Малыш из эпохи своего пребывания в Ragged school! И историю с чайкой, и подарок в виде теплой фуфайки, и отвратительные шутки Каркера!..
   -- Что-то с ним сталось, с этим негодяем? -- спросил Грип. -- Я бы тебе советовал, Малыш, торгуя газетами, просматривать их иногда. Ты, наверно, когда-нибудь прочтешь, что негодяй Каркер окончил свои дни на виселице.
   Затем вспомнили про пожар. Ведь Малыш был обязан жизнью Грину; он до сих пор не мог поблагодарить его, но сделал это теперь, крепко пожав ему руку.
   -- Я никогда не переставал о тебе думать, признался Малыш.
   -- А я не мог думать о вас, потому что я вас не знал, -- сказал Боб. -- Но теперь я буду всегда разговаривать о вас с Бирком.
   Бирк ответил радостным лаем. Несмотря на восхищение, выказываемое Бобом относительно омаров, Бирку они не понравились.
   Малыш стал расспрашивать Грина о путешествиях в Америку. Тот, рассказывая ему про большие города Соединенных Штатов, заметил, что такие же имеются и в Англии, например Лондон, Ливерпуль, Глазго...
   -- Я знаю, Грип, я читал в газетах, но ведь это так далеко...
   -- Но есть и другие города, например Дублин! -- вскричал Грип. -- Он всего в трехстах милях отсюда, и поезд идет туда один день.
   Дублин -- это была мечта Малыша.
   -- Прекрасный город, -- продолжал Грип. -- В нем ведется большая торговля, прибывают суда, забирают груз...
   Малыш в мечтах уносился все далее и далее...
   -- Ты должен был бы поселиться в Дублине, сказал Грип. -- Я уверен, что ты сумел бы там отлично устроиться. А если бы тебе понадобились деньги, то ведь у меня они есть, и я не знаю, куда девать их.
   -- Почему же ты не положишь их в банк? Они давали бы тебе проценты, -- заметил Малыш.
   -- Потому что я не доверяю банкам. Лучше потерять проценты, чем лишиться всего, что есть. Но если я не доверяю другим, то вполне верю тебе, мой мальчик. И если бы ты приехал в Дублин, который служит местом постоянной стоянки "Вулкана", мы могли бы часто видеться! И если бы тебе понадобились деньги, чтобы начать торговлю, я бы тебе с удовольствием дал все, что имею. Приезжай же в Дублин, и я уверен, что ты составишь себе состояние.
   -- Я и сам на это надеюсь, -- сказал просто Малыш с сиявшими от радости глазами.
   -- Да, -- продолжал Грин, -- мне кажется, что ты будешь очень, очень богат, но этого нельзя достигнуть в Корке... Подумай же о том, что я тебе говорил, и тогда реши.
   -- Да, да, Грин, я обдумаю все хорошенько, ответил Малыш, и прибавил, -- теперь, так как мы все сыты, пойдемте погулять.
   Так окончился этот день. Но сколько переговорено еще было друзьями в то время, как они проходили по набережной и улицам Кингстона!
   Затем, прощаясь, Грип сказал:
   -- Мы должны еще увидеться, не для того же мы встретились, чтобы опять не видеть друг друга!
   -- Да, да, Грип, как только "Вулкан" придет снова в Корк...
   -- А еще лучше в Дублине, где он стоит по нескольку недель.
   -- До свидания, Грип.
   -- До свидания, мой мальчик.
   Они крепко поцеловались, не скрывая охватившего их волнения.
   Уладив их на паром, Грип стоял на берегу, пока они не скрылись из глаз.
  
  

Глава девятая -- КОММЕРЧЕСКАЯ ИДЕЯ БОБА

  
   Через месяц по дороге, спускающейся к юго-востоку от Корка, по направлению к Югхалу, шагали двое детей, мальчики одиннадцати и восьми лет, подталкивая тележку, в которую была впряжена собака. Это были Малыш, Боб и Бирк.
   Настояния Грипа подействовали. Еще до свидания с кочегаром "Вулкана" Малыш мечтал попасть в Дублин, после же этой памятной встречи он бесповоротно решил осуществить свою мечту. Обдумав все хорошенько, он пришел к заключению, что в Корке он не мог бы составить себе состояния, а Дублин предоставлял гораздо более шансов.
   Герой наш взял деньги, хранившиеся у издателя, который дал ему несколько советов относительно его планов. Но ведь Малыш был не из тех, кто легко заблуждается, отдаваясь мечтам; он знал, к чему стремился, покидая Корк для Дублина.
   Но как же совершить это путешествие и по какой дороге?
   Ближайший путь был, конечно, тот, по которому шел поезд до Лимерика, а от Лимерика через Лейнстерскую провинцию в Дублин. И чтобы возможно скорее прибыть, следовало, конечно, сесть на этот поезд. Для этого, однако, пришлось бы истратить несколько гиней, чего Малышу вовсе не хотелось. Да, наконец, имея крепкие, выносливые ноги, ни к чему забираться в вагон. Времени тоже нечего было жалеть, погода обещала быть хорошей в это время года, и дороги вполне удобны для ходьбы. А как приятно будет сознавать, что вместо расходов путешествие это принесло еще барыш?
   Такова была мысль нашего маленького продавца -- наживать деньги вместо того, чтобы проживать их, переходя из деревни в деревню, продавая газеты, журналы и письменные принадлежности, -- одним словом, не прерывать торговли до самого Дублина.
   Для этой цели и была приспособлена тележка с товаром, прикрытым клеенкой от дождя и пыли. Тележку охотно вез Бирк, а дети подталкивали ее сзади. Проходили нарочно по значительным селениям -- Уатерфорд, Уексфорд, Уиклов, где можно было рассчитывать на более прибыльную торговлю. Конечно, удлинялось расстояние до Дублина, но это не беда, раз все же шли к цели, ничего не теряя.
   Все трое были вполне довольны. Даже Бирку не на что было жаловаться, так как, если дорога подымалась в гору, мальчики помогали ему изо всех сил. Двухколесная тележка была очень легка, а товар тоже не тяжел, состоящий лишь из газет, купленных на станциях, брошюр, тяжеловесных лишь по слогу, почтовой бумаги, карандашей, табаку, который приобретался у лучших фабрикантов, и тому подобных мелочей. Все немного весило, но распродавалось выгодно.
   Жители деревень охотно покупали у детей, заинтересованные их серьезным отношением к делу.
   Тележка остановилась наконец в Югхале, городке с шестью тысячами жителей, с небольшим портом у Блекуатерского лимана. Вот страна, где картофель в особенной чести! Да и может ли Педди когда-либо забыть, что Вальтер Ралей посадил впервые картофель в окрестностях Югхала?
   В Югхале было решено остановиться на день, так как Малыш хотел запастись товаром, который надеялся продать по дороге в Дунгарван. За недорогую плату они нашли хороший обед и помещение для себя и Бирка. На следующее утро отправились дальше, останавливаясь по вечерам на фермах, которых здесь было множество. Малыш побаивался, когда ночь заставала их на дороге, хотя Бирк и был хорошим защитником.
   Малыш вспоминал иногда ужасное время, проведенное им в этих же местах, когда он сидел в темном ящике тележки Торнпиппа. Какая разница с его нынешним положением! Он жил теперь не милостыней, а на заработанные трудом деньги, полный надежд на будущее!
   По выходе из Югхала пришлось идти по мосту, поразившему Боба и даже Малыша. Мост, перекинутый через Блекуатерскую бухту, имел в длину двести семьдесят аршин, и не будь его, пришлось бы идти целый день, чтобы попасть на дорогу, ведущую в Дунгарван.
   Тележка весело катилась по мосту, обдуваемому со всех сторон ветром. Малыш и Боб не шли через силу. Да и к чему им было торопиться? Надо было ведь, главным образом, распродать товар, купленный в Югхале. В три дня можно было смело дойти до Дунгарвана. Однако встречаемые по дороге фермы замедляли путешествие, так как крестьяне усердно покупали у мальчиков товар, чем не приходилось пренебрегать. Дела шли очень хорошо, и каждый вечер Боб считал шиллинги и пенсы, полученные за день, а Малыш записывал их в книгу. Ничто не было приятнее Бобу, кате считать эти заработанные деньги, Малышу подводить общий итог, а Бирку лежать у ног, глядя на них своими умными глазами.
   Наконец 3 мая тележка достигла Дунгарвана; она была совершенно пуста, и пришлось закупить немало товару. Это не представляло трудности, так как Дунгарван довольно значительный город, имеющий шесть тысяч пятьсот жителей. Это порт, открывающийся в бухту того же названия, берега которой соединены шоссе в полтораста ярдов длиной, что составляет такое же удобство, как и в Югхале: можно перейти бухту, не обходя ее.
   Малыш провел два дня в Дунгарване. У него появилась прекрасная мысль купить по дешевой цене несколько кусков шерстяной материи, которая, по его мнению, должна была хорошо продаваться в деревнях. Особенной тяжести она не представляла и не могла затруднить Бирка.
   Так и продолжалось это прибыльное путешествие. Если удача не покинет Малыша, он скоро станет капиталистом. Погода стояла по-прежнему хорошая, и никаких особенных приключений пережить не пришлось. Население этой части Южной Ирландии не отличается дурными нравами, к тому же они не так бедны, как жители Коннаута или Ольстера. Море кормит людей, и большинство из них занимается рыболовством или идет в матросы.
   При таких удачных обстоятельствах тележка миновала Тренмор и достигла через две недели Уатер-форда, находящегося на границе Мюнстера. Малыш покидал наконец провинцию, где он столько пережил. Впрочем, он почти забыл о всех перенесенных горестях, помня лишь всегда семью Мак-Карти, о которых грустил, как грустят по родному дому. Он решил остановиться на несколько дней в Уатерфорде. Город, расположенный на реке Сюире, представляет довольно оживленный порт, один из самых значительных в восточной стороне Мюнстера, откуда совершается постоянная навигация в Ливерпуль, Бристоль и Дублин. Наняв себе помещение в приличной гостинице, они отправились гулять на несколько часов.
   -- Что если мы встретим вдруг Грипа? -- сказал Боб при виде многочисленных судов.
   -- Нет, Боб, по моему расчету "Вулкан" должен быть теперь в Америке и вернется лишь к нашему приходу в Дублин.
   Если бы Малыш хотел как можно скорее быть в Дублине, ему следовало сесть на пароход, перевозящий туда пассажиров из Уатерфорда. Переезд этот стоит недорого. Товар их весь был продан, значит, мальчики и собака могли спокойно ехать: за два-три шиллинга они были бы через несколько часов у цели. И какое бы это доставило им удовольствие -- проехаться по каналу Св. Георгия, увидеть Ирландское море со всем разнообразием его берегов!
   Это было, конечно, заманчиво. Но Малыш, привыкший размышлять, решил, что ему лучше быть в Дублине после приезда туда Грипа, который знал город и мог помочь ему устроиться. И зачем прерывать путешествие, принесшее столько барыша? Здравый смысл, которым отличался Малыш, взял верх над заманчивостью стать пассажиром парохода.
   Поэтому ничего нет удивительного, что через три дня их уже видели опять шедшими позади тележки, наполненной товаром.
   Бирк работал не хуже лошади, хотя на подъемах Боб помогал ему тащить тележку, а Малыш толкал ее сзади. В конце Уатерфордской бухты путь вдруг изменился, и море исчезло из виду. На пути стали то и дело встречаться деревни и фермы. Их передвижная лавка очень быстро пустела. В Уексфорд пришли только 27 мая, хотя он был лишь в тридцати милях от Уатерфорда.
   Уексфорд более чем селение; это город, имеющий до тринадцати тысяч жителей и расположенный на реке Сланей. Это точно английский городок, попавший случайно в графство Ирландии. Ничего удивительного: ведь Уексфорд был первым местом, в котором утвердились англичане. Если Малыш был удивлен при виде многочисленных развалин, то потому, что он не знал истории этой страны во времена Георга III, не слыхал про жестокие распри между протестантами и католиками, про убийства и пожары, сопровождавшие их. Оно и лучше, что он всего этого не знал, так как эти ужасные воспоминания омрачают прошлое Ирландии.
   Покинув Уексфорд, тележка, нагруженная доверху, должна была опять удалиться от берега, о чем не пришлось жалеть по двум причинам. Во-первых, эта часть графства гораздо населеннее, деревни и фермы встречаются чаще благодаря железной дороге, проходящей по Арклову и Виклову и соединяющей Уексфорд с Дублином. Вовторых, местность прелестна. Дорога идет среди густых лесов бука и дубов, между которыми встречается черный дуб редкой красоты. Земля обильно орошается реками Сланей, Овока и их притоками. И подумать только, что эта часть Ирландии, столь богатая серой и медью, орошенная горными потоками, обладающая золотыми россыпями, была превращена силой фанатизма в арену жестоких битв! Следы их видны еще в Эннискорти, Фернсе и других местностях до Арклова, где войска короля Георга уничтожили в 1798 году до тридцати тысяч бунтовщиков, как назывались тогда защитники веры и отечества.
   В Арклове Малыш предложил отдохнуть. В городе очень оживленный порт. Между скалами, в водорослях собирают множество устриц, которые здесь недороги.
   -- Я думаю, что ты никогда не ел устриц, сказал Малыш Бобу и предложил попробовать их.
   Боб попробовал, но более одной съесть не мог: омары были ему более по вкусу.
   -- Это оттого, что ты еще слишком мал, -- утешал его Малыш.
   Девятнадцатого июня утром они окончили свое путешествие в Виклов, главный город графства того же названия, прилегающего к Дублинскому. Какую чудную местность они прошли, одну из самых живописных в Ирландии. Везде горы и озера, в светлых водах которых отражаются древние здания, разбросанные по берегам; затем у реки Овока эта чудная Глендалюкская долина, с башнями, обвитыми плющом, с древними часовнями и семью церквами, куда стремятся богомольцы.
   Торговля мальчиков шла по-прежнему. Какая разница была между этой сравнительно богатой частью Ирландии и бедными графствами северо-запада! Здесь чувствовалось уже соседство столицы. Начиная с Арклова по дороге находится несколько курортов, посещаемых дублинской аристократией. Искусство состояло лишь в том, чтобы привлечь их в свой кошелек, чего и достигал Малыш, капитал которого все увеличивался. К тому же у Боба появилась мысль прямо гениальная, которая могла принести значительные проценты, если бы ее удалось привести в исполнение в этой местности, где встречалось столько богатых избалованных людей.
   Боб умел лазить, как обезьяна, и очень искусно отыскивал гнезда, которых была такая масса на деревьях. До сих пор он не извлекал из этого никакой пользы; раза два только ему удалось продать несколько птичек. Но еще в Виклове у него созрело решение, заставившее его просить Малыша купить большую клетку, в которой могли бы помещаться несколько десятков птиц различной породы.
   -- Зачем они тебе, -- спросил Малыш, -- разве ты хочешь воспитывать птиц?
   -- Нет, я посажу их в клетку, чтобы отпускать их потом на волю.
   Малыш ничего не мог понять, пока Боб наконец не объяснил ему, что он будет ходить с клеткой, наполненной птицами, между богатыми, разряженными детьми, играющими на берегу моря. И кто же из них не захочет увидеть за несколько пенсов, как эти хорошенькие птички радостно вылетят на волю?
   Боб не сомневался в успехе своего предприятия, к тому же ведь здесь ничем не рисковали. Клетка была куплена, и вскоре наполнена птичками, жаждавшими свободы.
   Удача была полная. В то время, как Малыш предлагал свой товар, Боб с клеткой в руках подходил к молодым джентльменам и юным мисс, прося их пожалеть узников. Птицы вылетали одна за другой при радостных криках детей, а карманы Боба наполнялись пенсами.
   Таким образом продолжая идти к Дублину, они очутились 9 июля в Брее. Брей, отстоящий от Дублина в пятнадцати милях, расположен у подошвы мыса. Представьте себе бесчисленные отели, белые виллы, фантастические коттеджи, заселенные в продолжение лета шестью тысячами жителей и приезжих. На всем протяжении дороги дома не прерываются до самого Дублина. Брей сообщается со столицей железной дорогой, рельсы которой часто бывают покрыты брызгами моря. У самого Брея виднеются развалины древнего Бенедиктинского аббатства, затем группа башен, называемых "мартелло", служивших для защиты берега в восемнадцатом столетии.
   На пляжах бывает всегда много детей. На "параде", как здесь называют это место берега, собираются дети богачей со своими родителями и гувернантками. Но это не была бы Ирландия, если бы здесь, в Брее, не встречались бедные оборвыши, просящие милостыню.
   Первые три дня торговли оказались очень удачны. Весь товар, состоявший из недорогих игрушек, был живо раскуплен. Но особенно хороши были дела у Боба. С четырех часов утра он уже лазил по деревьям, расставлял силки и наполнял клетку птицами, которых по капризу богатых детей выпускал после полудня. Дольше оставаться в Брее не имело смысла. Следовало спешить в Дублин, где, вероятно, уже находился Грип. Но Малыш не мог предвидеть, что неожиданное обстоятельство ускорит их отъезд.
   Было 13 июля. Около восьми часов утра Боб возвращался к порту с клеткой, наполненной птицами. На пляже еще никого не было. На повороте ему вдруг встретились три мальчика, лет двенадцати-четырнадцати, нарядно одетые и веселые. Боб сначала обрадовался, думая, что распустит птиц раньше времени и успеет наловить новых. Однако взглянув на развязные манеры мальчиков, он решил пройти мимо. Но один из них со злым, вызывающим лицом загородил Бобу дорогу, грубо спросив его, куда он идет.
   -- Я возвращаюсь домой, -- ответил вежливо ребенок.
   -- А что это у тебя в руках?
   -- Клетка с птицами, которых я сейчас наловил.
   -- Ах, я узнаю его! -- вскричал один из юных джентльменов. -- Он бегает по пляжу и за несколько пенсов выпускает птиц на свободу...
   -- А в этот раз он их всех выпустит даром! -- вскричал старший из мальчиков и, вырвав клетку из рук Боба, открыл ее, дав вылететь птицам.
   Бедный Боб кричал в отчаянии: "Птицы мои, птицы!", а молодые бездельники хохотали до слез.
   Они уже собирались уходить, когда кто-то закричал им:
   -- Вы поступили очень дурно, господа!
   Это говорил Малыш, подошедший в это время с Бирком и видевший все происшедшее. Взглянув затем на старшего мальчика, он сказал:
   -- Впрочем, такая бесцеремонность нисколько не удивляет меня со стороны графа Эштона!
   Это был действительно достойный наследник Пиборнов, приехавший накануне на морские купания и занявших одну из лучших местных вилл.
   -- Ах, это негодяй грум! -- сказал с глубоким пренебрежением граф Эштон.
   -- Да, это я.
   -- И еще с той же собакой, которая загрызла моего пойнтера. Неужели она воскресла! Мне казалось, что с нею покончили...
   -- Но вы ошиблись в этом, -- ответил Малыш, нисколько не робея перед своим бывшим хозяином.
   -- Ну а теперь, когда я тебя встретил, я наконец накажу тебя должным образом, -- вскричал граф, подходя быстро к Малышу с поднятой тростью.
   -- Сначала вы заплатите стоимость птиц, господин Пиборн.
   -- Нет, сначала вот тебе! -- И молодой джентльмен ударил Малыша тростью.
   Хотя Малыш был моложе своего соперника, но превосходил его в силе и отваге. Он бросился на графа, вырвал у него трость и дал ему две сильные пощечины.
   Наследник Ппборнов хотел драться, но Малыш в одну минуту повалил его на землю и прижал коленом. Товарищи графа хотели заступиться за него, но Бирк так грозно оскалил зубы, что им пришлось бы плохо, если бы Малыш не отозвал собаку и не удалился, не заботясь более ни о графе Эштоне, ни о его приятелях.
   После этой неприятной встречи лучше всего было как можно скорее покинуть Брей, считал Малыш.
   Граф мог пожаловаться, и неизвестно, что из этого вышло бы; конечно, если бы у Малыша было время хорошенько подумать, он сообразил бы, что глупый и чванливый мальчик никому не расскажет этого случая, чтобы избежать позора. Но как бы то ни было, Бирк был снова запряжен в тележку, совершенно пустую в этот раз, и около восьми часов Малыш вместе с Бобом покинули Брей.
   Поздно вечером путешественники достигли Дублина, пройдя двести пятьдесят миль за три месяца по выходе из Корка.
  
  

Глава десятая -- В ДУБЛИНЕ

  
   Дублин! Малыш в Дублине! Взгляните на него: не напоминает ли он вам актера, переходящего постоянно с мелких ролей на главные и попадающего после провинциальной сцены на столичную?
   Дублин не просто крупный город, самый большой в графстве, подобно Лимерику с сорока пятью тысячами жителей или Корку, насчитывающему восемьдесят шесть тысяч. Дублин -- столица всей Ирландии, город с населением в триста двадцать тысяч душ, управляемый лордом-мэром, правителем военным и гражданским в одно время, при помощи двадцати четырех ольдерменов, двух шерифов и ста сорока четырех советников. Но и в этом городе, промышленном, торговом и просвещенном, с его фабриками, доком, академиями и университетом, нет достаточного числа работных домов и приютов для призрения нищих.
   Малышу, не желавшему иметь дело ни с приютами, ни с работными домами, оставалось лишь сделаться коммерсантом, промышленником или ученым, прежде чем нажить капитал.
   Не пожалел ли наш герой, что покинул Корк? Нет, он ушел с твердой верой в успех в этом многолюдном городе.
   Дублинское графство принадлежит к Лейнстерской провинции. Оно изобилует преимущественно льном и овсом, что, однако, не составляет его главного богатства. Им он обязан морю, обширной морской торговле, выражающейся в цифре трех с половиной миллиона тонн и двенадцати тысяч судов в течение года.
   Дублинская бухта не уступит в красоте самым красивым бухтам Европы. Она тянется от южного Кингстонского порта до северного Хоутского. Дублинский порт образовался благодаря Лиффейскому лиману.
   Чтобы увидеть эту столицу во всем ее великолепии, надо подъехать к ней с моря, в светлый солнечный день. Малышу и Бобу это не удалось. Ночь была темная и воздух душный, когда они достигли первых домов предместья, идя вдоль полотна железной дороги, соединяющей Кингстон с Дублином. Эта низкая часть города была мало привлекательна, окутанная густым туманом, с тусклыми пятнами фонарей. Улицы, по которым Бирк вез тележку, были узки и неровны. Мрачные, подозрительного вида дома, закрытые лавки, слабо освещенные кабаки. И всюду бродяги, не имеющие ночлега, пьяные от виски, самого пьяного из всех напитков, ищущие ссор и драки...
   Мальчикам это было не внове и нисколько не пугало их. А какое было множество несчастных, оборванных детей, одних с ними лет, валявшихся кучками на ступенях, босоногих, полунагих! Малыш и Боб миновали несколько зданий, церквей, из которых один протестантский собор был реставрирован благодаря миллионам пивовара Ли Гинесса и винокура Рое.
   Часы на высокой башне пробили девять.
   Боба, сильно утомленного долгим переходом, усадили в тележку, и Малыш помогал Бирку тащить ее. Нужно было найти какой-нибудь трактир, где можно было остановиться на ночь. Они проходили в это время по части города, называемой "Свободой", где начинается главная улица Св. Патрика, идущая до собора Спасителя. Улица была широкой, окаймленной домами, некогда вполне приличными, но теперь совершенно запущенными и напоминавшими помещение Хард, которое и пришло невольно на память Малышу... А между тем он был не в донегальской деревне, а в Дублине, столице Изумрудного острова.
   Наконец нашли довольно порядочную гостиницу, где, поужинав, и провели ночь. Сон их был так крепок, что ни звон колоколов, ни шум улицы не мог нарушить его.
   На другой день встали с зарей. Надо было идти на поиски Грипа, что не представляло затруднений, если только "Вулкан" был в порту.
   -- Мы возьмем с собой Бирка? -- спросил Боб.
   -- Конечно, -- ответил Малыш, -- ведь должен же он узнать город.
   Улица Св. Патрика оказалась наполнена лавками преимущественно мелких торговцев-евреев, скупающих старое платье. Там же можно заложить за несколько пенсов всякое старье. Эти лавки привлекли внимание Малыша. В ранний час улицы были довольно пусты. В Дублине жизнь начинается поздно, да и промышленность здесь довольно ничтожна. Фабрик немного -- лишь несколько, выделывающих материи шелковые, льняные, шерстяные. Правда, винокуренные и пивоваренные заводы здесь процветают. Самый выдающийся из них -- винокуренный завод Рое и пивоваренный Гинесса стоимостью в полтораста миллионов франков; он соединен подземным ходом с доком Виктории, откуда сотни кораблей развозят пиво по всему свету. Но если промышленность слаба, то торговля, наоборот, процветает. Дублин сделался первым рынком Соединенного королевства по части сбыта свиней и скота.
   Идя к реке Лиффею, Боб и Малыш внимательно всматривались во все, что им встречалось. Боб громко выражал свое восхищение.
   -- Ах какая чудная церковь! Какое громадное здание! Какой дивный сад!
   Здание, которым восхищался Боб, была биржа, Royal Exchange. В конце улицы возвышался City Hall, в котором собирались для совещаний коммерсанты со всего города. Далее виднелся замок с крупной башней, выстроенный из кирпича. Это была некогда крепость, реставрированная Елизаветой и служащая теперь резиденцией лорду-наместнику. Далее раскинут был Стефенский сквер со статуей Георга I посредине, засаженный красивыми деревьями и окруженный симметричными унылого вида домами, из которых выделялись дворец протестантского архиепископа и БордРум. С правой стороны -- Мерионский сквер, потом здание Королевского Общества и, наконец, дом, в котором родился О'Коннель.
   Малыш, слушая болтовню Боба, в то же время размышлял. Он старался извлечь выгоду из всего виденного. Каким образом составить себе капитал? Какого рода торговля может удвоить, утроить имеющиеся у него деньги?..
   Идя наугад, мальчики, конечно, заблудились не раз; вот почему они потратили более часа, чтобы дойти до набережной реки Лиффея!
   -- Разве здесь нет реки? -- удивлялся Боб.
   -- Есть, как же, -- отвечал Малыш, и они продолжали идти, постоянно сбиваясь с дороги. Они очутились перед большим замком, с длинным греческим фасадом в сто метров, с фронтоном на четырех коринфских колоннах. Это был университет, основанный во времена Елизаветы и называемый "Trinity College". Ирландские студенты -- все спортсмены, соперничающие в отваге и ловкости с кембриджскими и оксфордскими.
   Вот учреждение, которое не походило на галуейскую Ragged school и ректор которого не мог иметь ничего общего с О'Бодкинсом! Боб и Малыш взяли направо и не успели сделать несколько шагов, как мальчик закричал:
   -- Мачты!.. Я вижу мачты!..
   -- Значит, Боб, есть и река!
   Но видны были только верхушки мачт, выступавшие над крышами домов. Надо было отыскать улицу, которая бы спускалась к Лиффеяо, и оба пустились бежать в этом направлении, предшествуемые Бирком, весело бежавшим, точно напавшим на чей-то след.
   Они так спешили, что прошли без внимания храм Спасителя. А между тем собор -- самый древний в Дублине, построенный в двенадцатом столетии и имеющий форму латннского креста, представляет немало интереса. Но ведь они успеют рассмотреть это в другой раз! Хотя в Дублине два протестантских собора и имеется даже англиканский архиепископ, не подумайте все же, что столица Ирландии принадлежит к реформатской религии. Нет, католики составляют здесь две трети населения, и католическая служба совершается во всем своем великолепии в многочисленных церквах.
   Наконец Малыш и Боб достигли правого берега Лиффея.
   -- Как красиво! -- вскричал один.
   -- Я никогда не видел ничего красивее, сказал другой.
   И действительно, ни в Лимерике, ни в Корке нельзя было бы видеть такой чудной перспективы гранитных набережных, окаймленных великолепными строениями.
   Но не в этой части Лиффея останавливаются суда. Целый лес мачт виднелся впереди у левого берега.
   -- Это, пожалуй, доки, -- сказал Малыш.
   -- Идем скорей, -- отвечал Боб, заинтересованный словом "док".
   Нет ничего легче, как перейти реку Лиффей, через которую перекинуто девять мостов, соединяющих обе части города. Последний, самый замечательный из всех, находится между Уестморленд-стрит и Секвиль-стрит. Но мальчики не пошли по последней улице, -- это отдалило бы их от доков, к которым они стремились. Они переходили от одного корабля к другому, разыскивая "Вулкан"; но его между ними не оказалось; может быть, он еще не возвратился из плавания?
   Малыш и Боб все продолжали идти по набережной, вдоль левого берега. Может быть, один из них, весь занятый мыслью о "Вулкане", и не заметил большого четырехугольного здания таможни, украшенного статуей Надежды. Зато другой не мог не остановиться перед ней, весь охваченный мыслью, что когда-нибудь его товары будут подвергнуты осмотру в этой таможне... Может ли быть что-либо более заманчивое, чем иметь право на груз, привезенный из дальних стран, и удастся ли ему когда-нибудь испытать это?..
   Они подошли теперь к доку Виктория. В этом коммерческом центре города кипело оживление, бесчисленное количество кораблей было занято погрузкой и выгрузкой.
   Вдруг Боб закричал:
   -- Вон, вон "Вулкан"!..
   Через несколько минут Грип, которого никакие занятия не удерживали на корабле, уже обнимал своих друзей.
   Все трое вернулись на набережную и, желая спокойно поговорить, отправились к Королевскому каналу, почти безлюдному.
   -- Давно ли вы в Дублине? -- спросил Грип, идя с ними под руку.
   -- Мы пришли только вчера вечером, -- ответил Малыш.
   -- Долго же вы собирались! Ведь прошло уже три месяца с тех пор, как мы виделись в последний раз, и я успел побывать два раза в Америке! Возвращаясь в Дублин, я всегда бегал по городу в надежде вас встретить. Наконец я решил написать тебе, Малыш... Ты получил мое письмо?
   -- Нет, Грип, вероятно, оно пришло, когда нас уже не было в Корке. Ведь мы уже два месяца, как вышли оттуда...
   -- Два месяца! -- вскричал Грип. -- Но с каким же поездом вы ехали?
   -- С каким поездом? -- усмехнулся Боб. -- Мы пришли на своих, на двоих.
   -- Как, вы пришли пешком, употребив на это два месяца?
   -- В которые заработали немало денег, ответил Малыш.
   И они рассказали Грипу, каким образом совершалась торговля во время пути, как выгодно распродавались вещи, которые Бирк возил на тележке, выдумку Боба с птицами и, наконец, о неприятной встрече с молодым Пиборном.
   -- Да хорошо ли ты его побил по крайней мере? -- спросил Грип.
   -- Не очень сильно, мне, главным образом, хотелось унизить его, так как я его повалил, и он был в моей власти.
   -- Все равно... я бы его здорово отколотил! -- сказал Грип.
   Продолжая идти по берегу канала, Грип не мог скрыть своего восхищения по поводу коммерческих способностей Малыша. И когда Малыш назвал сумму, которой он обладал, сумму, составлявшую полтораста фунтов, Грип воскликнул:
   -- Ты теперь так же богат, как и я, Малыш! Но я употребил шесть лет, чтобы добыть эти деньги, а ты достиг того же за шесть месяцев! Я тебе повторяю то, что уже раз сказал в Корке: ты разбогатеешь!..
   -- Где? -- спросил Малыш.
   -- Везде, где бы ты ни был, -- сказал с уверенностью Грип, -- в Дублине или другом городе.
   -- А я? -- спросил Боб.
   -- И ты, мальчуган, тоже, если только будешь слушаться своего патрона.
   -- Какого патрона?
   -- А Малыша!.. Разве он не походит на твоего патрона? А теперь пойдемте завтракать, -- прибавил Грип. -- Я весь день свободен и, зная город как свои пять пальцев, проведу вас, куда следует, а потом решим, за что приняться.
   Позавтракали в морском трактире на набережной. Грип рассказывал, к великому удовольствию Боба, о своих путешествиях, а Малыш молча слушал, задумчивый и серьезный не по летам. Он точно родился уже двадцати лет и достиг теперь тридцатилетнего возраста!
   Грип повел своих друзей в самый центр города, представлявший резкий контраст с бедными кварталами. Средний класс почти отсутствует в Дублине. Роскошь и бедность соприкасаются непосредственно. Аристократический квартал продолжается до Стефенс-сквера. Там живет высшая буржуазия, отличающаяся воспитанием и образованием, но, к сожалению, разделяемая религией и политическими воззрениями. Секвиль-стрит окаймлена великолепными домами, богатыми магазинами. Хотя улица называется Секвиль-стрит, но по патриотическим воспоминаниям она, скорее, улица О'Коннеля, так как там был основан национальной лигой центральный комитет, о чем и свидетельствует большая надпись с золотыми буквами.
   Но и на этой красивой улице видна масса нищих, лежащих на тротуарах у подъездов, у пьедесталов статуй; эта бедность действовала удручающе на Малыша.
   Что бросается здесь в глаза, это количество детей, продававших католические и протестантские газеты.
   -- Вот торговля, которую здесь предпринимать не следует, -- задумчиво заметил Малыш. -- Она была удачна в Корке, но в Дублине, мне думается, не принесет дохода.
   Он был, конечно, прав, так как конкуренция была слишком велика, и тележка Бирка едва ли бы опустела к вечеру.
   Прошли мимо других великолепных зданий, мимо почты с четырьмя ионическими колоннами у главного входа, и Малыш невольно подумал о той массе писем, которые разлетаются оттуда, подобно стае птиц, по всему свету.
   -- Это нарочно для тебя она построена, сказал Грип, -- так как тебе будут посылать письма отовсюду с таким адресом: мистеру Малышу, негоцианту в Дублине.
   И мальчик не мог не улыбнуться, слушая похвалы своего товарища по Ragged school.
   Наконец подошли к зданию суда, с его длинным фасадом, освещенным в этот день несколькими лучами солнца.
   -- Надеюсь, -- сказал Грип, -- что тебе никогда не придется иметь дело с этим зданием.
   -- Занимаясь торговлей, всегда рискуешь иметь тяжбу, Грип.
   -- Постарайся по крайней мере, чтобы они случались как можно реже, так как это не обходится без потери денег.
   И Грип довольно печально покачал головой. Но зато как лицо его изменилось, когда они остановились перед большим круглым зданием.
   -- Ирландский банк! -- вскричал он, раскланиваясь. -- Вот, друг мой, куда бы я желал, чтобы ты входил по три раза в день... В этом здании целые сундуки, величиной с дома!.. Хотел бы ты жить в одном из таких домов, Боб?
   -- А они золотые?
   -- Нет, сами они не золотые, но наполнены золотом, и я надеюсь, что Малыш положит туда когда-нибудь свои деньги!
   Малыш слушал рассеянно, глядя на обширное здание, заключавшее в себе миллионы, по словам Грипа.
   Прогулка продолжалась, и бедные улицы сменялись богатыми. Везде богатство и бедность, и везде полисмены с револьверами за поясом. Этого требуют политические раздоры! Все эти Педди братья лишь до тех пор, пока не возникнет спор из-за вопроса религии в home rule! Тогда они уже не могут сдерживаться, как будто в них течет не одна и та же кровь древних галлов, вполне оправдывая местную поговорку: "Посадите ирландца на вертел, и всегда найдется другой ирландец, чтобы вертеть его".
   Сколько памятников показал Грип своим друзьям! Через полстолетия их будет здесь не менее, чем самих жителей. Вообразите себе целое бронзовое и мраморное население: Веллингтона, О'Коннеля, О'Бриена, Борка, Гольдсмита, Гравена, Томаса Мура, Кремптона, Нельсона, Вильгельма Оранского, Георга! Никогда Малыш и Боб не видали столько изображений знаменитостей.
   Затем они сели в трамвай, и Грип не переставал называть им здания, мимо которых они проезжали. То это была тюрьма, то работный дом и, наконец, здание, оказавшееся Ragged school.
   Сколько грустных воспоминаний вызвало это название у Малыша. Но если ему приходилось страдать в подобном учреждении, зато он был обязан ему знакомством с Грипом... Сколько несчастных детей заключали в себе эти стены! Правда, в своей чистой и теплой одежде они мало напоминали оборвышей, о которых О'Бодкинс так заботился! Это происходило оттого, что "Миссионерское общество Ирландской церкви", в ведении которого находилась школа, брало пансионеров не столько для того, чтобы воспитывать и кормить их, сколько чтобы привить им основы англиканской религии. Прибавим, что католические Ragged school, которые содержались монахинями, конкурировали с ними весьма успешно.
   Грип, Малыш и Боб сошли с трамвая у входа в сад, находящийся на западной стороне города.
   Это был целый парк площадью в тысячу семьсот пятьдесят акров, называемый Феникс, которым Дублин может смело гордиться. Громадные великолепные деревья, зеленые луга с пасущимися коровами и овцами, рощи, цветники, военное поле для смотров, большие пространства, приспособленные для поло и футбола, -- чего только не найдешь в этом парке, сохранившем природный вид среди большого города. Недалеко от главной аллеи возвышается здание летнего пребывания лорданаместника, окруженное школой, военным госпиталем и помещениями для артиллерии и полиции. В Феникс-парке происходят, однако, убийства, и Грип показал детям крест, поставленный па краю рва. Здесь три месяца тому назад, 6 мая, были убиты кинжалом главный секретарь по ирландским делам, его помощник Борк и лорд Фредерик Кавендиш.
   Прогулка по Феникс-парку и смежному с ним Зоологическому саду закончила день. Было пять часов, когда друзья расстались с Грипом и вернулись к себе. Решено было видеться каждый день.
   Однако, расставаясь с Малышом, Грип вдруг спросил его:
   -- Ну что же, надумал ты, что будешь делать?
   -- Мне кажется, Грип, что возобновление торговли, которую мы вели в Корке, здесь не приведет ни к чему. Лучше было бы оставаться, нанять небольшую лавку в такой части города, где проходит много народу, но не очень богатого... На улице Свободы, например...
   -- Великолепно придумано, Малыш!
   -- А что же мы будем продавать, -- живо спросил Боб, -- пирожки?
   -- Ах ты лакомка! -- вскричал Грип.
   -- Просто полезные вещи, -- сказал Малыш, -- но я еще не решил какие... Я думаю устроить нечто вроде базара...
   -- Это будет отлично, -- обрадовался Грип, в воображении которого уже рисовалась красивая вывеска. -- Не забудь, -- прибавил он, что все мои деньги к твоим услугам, тем более что мне изрядно надоело носить их всегда с собой.
   -- Почему же ты никуда их не поместишь?
   -- К тебе, охотно!
   -- Это мы еще увидим. Денег у меня пока достаточно, и надо пустить их в дело, не слишком рискуя...
   -- Не бойся, Малыш, я тебе говорю, что ты разбогатеешь... У тебя будут сотни, тысячи фунтов.
   -- Когда уходит "Вулкан", Грип?
   -- Через неделю.
   -- А когда ты вернешься?
   -- Через два месяца.
   Наконец они расстались. Грип отправился к докам, а мальчики с Бирком перешли реку, чтобы попасть в квартал св. Патрика.
   Сколько нищих они встретили по дороге, сколько пьяных!.. Архиепископ Иоанн на съезде, собранном в 1186 году, громил пьянство. Но семь веков спустя Педди продолжал пить без меры, и никакой архиепископ, никакой съезд не могли повлиять на этот врожденный порок!..
  

Глава одиннадцатая -- "ДЛЯ ТОЩИХ КОШЕЛЬКОВ"

  
   Нашему герою было тогда одиннадцать с половиной лет, а Бобу восемь, то есть оба вместе еще не достигли совершеннолетия, когда Малыш открыл магазин... Следовало быть Грипом, так слепо верившим ему, чтобы питать уверенность в успехе его предприятия!
   Через два месяца после прихода детей в столицу Ирландии в квартале Св. Патрика открылся базар, сразу привлекший внимание местных жителей. Малыш открыл магазин не на одной из самых бедных улиц, он предпочел устроиться на Бедфордстрит, жители которой если не покупают лишнего, то и не лишают себя необходимого. Малыш очень скоро понял это благодаря своим коммерческим способностям.
   Это был настоящий магазин, который Бирк уже не перетаскивал с места на место, но стерег, как настоящий сторожевой пес. На вывеске значилось: "Для тощих кошельков", скромное, но заманчивое приглашение, а внизу: "Малыш и К&#176;", "и К&#176;" -- это, конечно, был Боб..., а также, вероятно, и Бирк.
   Дом, в котором находился магазин, был трехэтажный. Первый этаж занимал сам хозяин О'Бриен, богатый негоциант, отказавшийся от дел, шестидесятилетний холостяк, пользовавшийся вполне справедливо хорошей репутацией. О'Бриен немало удивился, когда одиннадцатилетний мальчик пожелал нанять у него одно из свободных помещений для магазина. Выслушав, однако, разумные и дельные ответы ребенка, он остался вполне доволен и не мог отказать ему, тем более что Малыш предложил заплатить за год вперед.
   Не надо забывать, что Малыш выглядел старше своих лет благодаря крепкому сложению и хорошему росту. Ему можно было дать от четырнадцати до пятнадцати лет. Но и это был возраст все же недостаточный, чтобы вести самостоятельною торговлю и открыть магазин, хотя и под скромной вывеской: "Для тощих кошельков",
   Во всяком случае, О'Бриен не поступил так, как сделали бы многие другие. Он дал высказаться мальчику, чисто одетому, объяснявшемуся вполне прилично и державшемуся с известной уверенностью. Его заинтересовал рассказ Малыша обо всем им пережитом, и бывший негоциант решил даже помогать ему в будущем своими советами.
   Помещение, нанятое "Малышом и К&#176;", состояло из двух комнат, из которых одна выходила на улицу, а другая на двор. Первая предназначалась для магазина, а вторая для спальни. Сзади находилась кухня с небольшой комнатой для кухарки, если таковая будет когда-нибудь у Малыша. Но до этого дело еще не дошло.
   Почему бы ему не торговать хорошо, этому магазину, так красиво обставленному? В нем можно было найти всевозможные предметы, так как все столы и полки были заняты вещами, купленными Малышом на оставшиеся у него свободные деньги. Правда, прежде всего было куплено для магазина шесть стульев и конторка, настоящая конторка, запиравшаяся на ключ, с книгами для записи, перьями, чернильницей. Понятно, что для ведения счетов потребовалась большая книга. Подумать только, что у Малыша завелся журнал для записи и касса! Во второй же комнате находилась лишь самая необходимая мебель: кровать, стол, несколько стульев и шкаф.
   Так как от денег, бывших у Малыша, оставалась лишь треть, то приходилось быть осторожным.
   А что же продавалось в магазине Малыша? Всего понемножку. Были и хозяйственные принадлежности, книги, доступные всем. Рядом с полезными вещами можно было найти и детские игрушки. Этот товар приходился более всего по вкусу Бобу! С каким старанием он стирал пыль с игрушек, которыми ему так хотелось поиграть, особенно с небольших корабликов ценой в несколько пенсов! Но он никогда не позволял себе распоряжаться товаром своего патрона, который не любил шутить и часто повторял ему:
   -- Будь же серьезен, Боб, можно подумать, что ты никогда не будешь купцом.
   Не будем следить день за днем за делами фирмы "Малыш и К&#176;", достаточно сказать, что успех сказался в очень скором времени. О'Бриен был в восторге от торговых способностей своего юного жильца. Купить и продать -- это хорошо; но уметь купить и продать -- это еще лучше. Так по крайней мере действовал старый негоциант в продолжение многих лет, наживая постепенно состояние. Правда, он начал торговлю в двадцать пять лет, а не в двенадцать. Но, разделяя вполне мнение Грипа о Малыше, он предвидел в нем будущего капиталиста.
   -- Главное, не очень спеши, дитя мое, повторял он ему при каждой встрече.
   -- Нет, -- отвечал Малыш, -- я буду идти медленно и осторожно, так как мне предстоит длинный путь, и надо поберечь ноги.
   Быстрый успех магазина "Для тощих кошельков" объясняется интересом, возбужденным детьми, занимающимися самостоятельной торговлей в такие годы, когда одному подобало еще быть в школе, а другому возиться с игрушками. Малыш, впрочем, сделал даже несколько публикаций в газетах об открытии нового магазина, заплатив сколько полагалось за строчку. Зато вскоре появились уже ничего не стоившие ему сенсационные статьи на первых страницах "Дублинской газеты" и в других столичных изданиях. Не обошлось и без нашествия репортеров. Вскоре в городе заговорили об удивительном мальчике, и Малыш стал героем дня, что прекрасно отзывалось на делах его магазина.
   Покупатели встречали всегда самую вежливую предупредительность со стороны Малыша, который, с пером за ухом, старался угодить изо всех сил, в чем ему усердно помогал Боб, которого дамы гладили по курчавой головке, напоминавшей голову болонки. Да, сюда приезжали настоящие дамы, и их экипажи быстро наполнялись игрушками. Бобу не приходилось сидеть сложа руки, так как маленькие покупатели, привозимые богатыми леди, желали всегда иметь сами дело с продавцом.
   Это называется удачей, и, пока она продолжается, успех обеспечен. Что будет далее, предвидеть было нельзя, но Малыш, конечно, сделает все, от него зависящее, чтобы поддержать торговлю в таком же блестящем виде.
   Когда Грип по возвращении "Вулкана" посетил друзей, он был поражен великолепием их магазина. По его мнению, вея улица преобразилась и стала походить на Секвильскую улицу в Дублине, на Стренд в Лондоне и на Бродвей в Нью-Йорке. Каждый раз Грип считал нужным что-нибудь купить. Однажды это был портфель, долженствовавший ему заменить старый, которого у него, впрочем, никогда не было. В другой раз приобрел хорошенький кораблик, предназначенный, по его словам, для детей его товарища, который еще не был отцом. Наконец, купил довольно дорогую трубку из поддельной пенки с желто-зеленым наконечником.
   И при этом он всегда говорил Малышу, которого заставлял брать деньги за выбранные им вещи:
   -- А ведь дела хорошо идут, Малыш, не правда ли? Как далеко то время, когда мы, оборванные и голодные, бегали по улицам Галуея! Кстати, ты не читал в газетах, Каркер еще не повешен?
   -- Нет, не читал, Грип.
   -- Ну, это непременно сбудется, и ты отложи для меня ту газету, в которой прочтешь о его казни.
   Затем Грип возвращался на корабль "Вулкан", уходил снова в море, а через несколько недель кочегар появлялся уже в магазине и снова покупал ненужные ему вещи.
   Однажды Малыш спросил его:
   -- Ты все еще уверен, Грип, что я разбогатею?
   -- Я в этом так же уверен, как в том, что Каркер не минует виселицы.
   По мнению Грипа, это было высшее выражение уверенности, далее которого идти было нельзя.
   -- А ты, Грип, разве не думаешь о будущем?
   -- Зачем мне о нем думать?.. Разве у меня нет ремесла, которое я не променяю ни на какое другое?
   -- Ремесло, однако, тяжелое и плохо оплачиваемое!
   -- Вовсе нет, я получаю четыре фунта в месяц, имею помещение, пищу...
   -- Все равно, -- заметил Малыш. -- Будучи кочегаром, нельзя нажить себе состояние, а Бог хочет, чтобы люди добивались богатства...
   -- Ты в этом уверен? -- спросил Грип. -- Разве это сказано в заповедях?
   -- Да, надо быть богатым не только для собственного счастья, но чтобы сделать счастливыми тех, кто лишен этого, хотя и вполне заслуживает!
   И Малыш, задумавшись, унесся в воспоминания о Сисси, его бедной подруге в хижине Хард, о семье Мак-Карти, о которых ничего не знал, о своей крестнице Дженни, бедных и несчастных, тогда как он...
   -- Слушай, Грин, -- продолжал он, -- почему бы тебе не бросить плавание?
   -- Уйти с "Вулкана"?..
   -- Да, и войти со мной в компанию... Понимаешь, "Малыш и Ко"., ведь не может же Боб олицетворять собою компанию. Тогда как если ты присоединишься...
   -- О, Грип, -- вскричал Боб, -- как мы были бы тогда счастливы!
   -- Я согласился бы с удовольствием. Но мне кажется, что я для этого слишком велик.
   -- Почему?
   -- Потому что, если такой верзила, как я, будет торчать в магазине, то фирма перестанет быть "Малыш и К&#176;"! Надо, чтобы все были маленькие, и я только испорчу все дело.
   -- Ты, пожалуй, прав, Грип, но ведь и мы вырастем.
   -- Понятно, но постарайтесь не расти очень шибко и богатеть, пока вы еще не высокого роста. Впрочем, если я не могу быть твоим компаньоном, Малыш, то помни все же, что мои деньги принадлежат тебе.
   -- Мне пока их не нужно.
   -- Но если ты вздумаешь расширить торговлю...
   -- Нам вдвоем тогда не справиться...
   -- Почему бы тебе не взять прислугу, которая бы вела хозяйство?
   -- Я уже думал об этом, и господин О'Бриен советовал мне то же самое.
   -- И он прав. Подумай, не знаешь ли ты какой-нибудь подходящей женщины?
   -- Подожди... да, да, конечно!.. Кет!.. старый друг ..
   При имени Кет Бирк радостно залаял, выразив таким образом и свое мнение. Тотчас же было написано письмо в Трелингер-Кэстл, и через день пришел ответ, написанный крупным почерком. А еще через двое суток Кет была уже в Дублине.
   И как она была принята Малышом после полуторагодовой разлуки! Мальчик горячо обнял ее, а Бирк бросился ей на шею. Она не знала, которому из двух отвечать, и наконец расплакалась... Когда же она устроилась на кухне и познакомилась с Бобом, слезы у нее потекли еще обильнее.
   В этот день Грип имел удовольствие отведать вместе со своими друзьями первый обед, приготовленный Кет! И, уезжая на другой день в море, кочегар был вполне доволен своей участью.
   Вас, может быть, интересует, получала ли Кет жалованье, хотя она вполне удовольствовалась бы столом и помещением, предоставляемыми ей ее милым мальчиком? Конечно, она получала жалованье, и даже очень хорошее, с обещанием прибавки, если она хорошо будет служить. Она теперь уже не говорила "ты" Малышу, так как он был более не грум графа Эштона, а хозяин магазина. Даже Боба, который считался компаньоном Малыша, она называла не иначе как "господин Боб". Зато Бирку она продолжала говорить "ты". И как они любили друг друга -- Бирк и Кет!
   Сколько пользы приносила эта славная женщина в доме! Хозяйство было всегда в порядке, комнаты и магазин чисто прибраны. Обедать в соседнем ресторане не подобает хозяину магазина, он должен обедать у себя дома -- это гораздо приличнее и здоровее, особенно когда имеешь такую искусную кухарку, как Кет. Впрочем, она не только готовила кушанье, она стирала, гладила, чинила белье, держала в порядке одежду, была, одним словом, примерной прислугой, удивительно экономной и такой нравственной... что служила всегда предметом насмешек всей дворни в Трелингер-Кэстле.
   Конец 1883 года принес отличные барыши фирме "Малыш и К&#176;". Магазин едва успевал удовлетворять заказы к Рождеству и Новому году. Трудно представить, сколько Боб продал за то время всяких лодочек, корабликов и катеров. Даже в высшем обществе вошло в моду покупать все игрушки в магазине "Для тощих кошельков". Игрушка не считалась модной, если на ней не было клейма фирмы "Малыш и К&#176;".
   Малышу не приходилось раскаиваться, что он покинул Корк. Приехав в столицу Ирландии искать более широкого поля действия, он не ошибся в выборе. Старый негоциант О'Бриен поддерживал мальчика своими советами, которые всегда охотно принимались Малышом, отказывавшимся, однако, от его денег, как отказался он и от сбережений Грипа.
   Подведя итог доходам, полученным со дня открытия магазина, Малыш мог быть вполне доволен, так как капитал его за это время утроился!
  
  

Глава двенадцатая -- НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

  
   "Имеющих какие-либо сведения о семье Мартена Мак-Карти, бывших арендаторов Керуанской фермы, находящейся в графстве Керри, Сильтонского прихода, просят сообщить их по адресу "Малыш и К&#176;", Бедфорд-стрит, Дублин".
   Публикация эта появилась впервые в "Дублинской газете" 3 апреля 1884 года, где была помещена Малышом по два шиллинга за строчку. Затем ее напечатали и другие газеты. Мог ли Малыш пожалеть полгинеи, чтобы разыскать семью, которой он был столь многим обязан? Какое бы он испытал счастье, если бы ему удалось когда-нибудь сделать их опять счастливыми!
   Где могла находиться эта семья? Осталась ли она в Ирландии, добывая с трудом насущный хлеб, или последовала в изгнание за Мюрдоком? При мысли, что она страдала от нищеты, сердце Малыша обливалось кровью.
   Поэтому все с нетерпением ждали ответа на объявление, повторявшееся каждую субботу в течение нескольких недель...
   Но никаких сообщений не последовало. Если б Мюрдок содержался в одной из тюрем Ирландии, то о нем, конечно, имелись бы сведения. Оставалось предполагать, что вся семья Мак-Карти эмигрировала в Америку или в Австралию, где, может быть, и основалась навсегда.
   Это предположение вскоре подтвердилось сведениями, полученными О'Бриеном. В письме из Белфаста упоминалось о семье эмигрантов по фамилии Мак-Карти, состоявшей из шести человек, трех мужчин, двух женщин и одного ребенка, выехавших из этого порта и направившихся в Мельбурн два года тому назад. Дальнейших сведений о них получить не удалось, несмотря на все старания О'Бриена. Малыш надеялся узнать что-либо о втором сыне Мак-Карти, если только он не покинул службу на корабле Маркарда в Ливерпуле. Поэтому он обратился с расспросами к этой фирме. Пришел ответ, что Пат оставил службу полтора года тому назад. Оставалась еще надежда, что Пат, приехав в Ирландию, прочтет объявление, касающееся его семьи. Надежда слабая, признаться, но за нее цеплялись, не имея другой.
   О'Бриен старался, как мог, обнадежить своего молодого жильца.
   -- Я уверен, -- говорил он, -- что рано или поздно ты свидишься с семьей Мак-Карти.
   -- Каким же образом? Ведь они в Австралии, за тысячи и тысячи миль!
   -- Можно ли так говорить, дитя мое. Разве теперь расстояние что-нибудь значит... Когда установлено такое удобное сообщение!.. Они вернутся, я уверен... Ирландцы не покидают навсегда своей родины...
   -- Можно ли на это надеяться? -- спросил Малыш, грустно качая головой.
   -- Конечно, особенно если они такие работящие и трудолюбивые, как ты говоришь.
   -- Этого не всегда достаточно. Нужна еще удача, которой последнее время Мак-Карти не могли похвастаться!
   -- Чего не было раньше, может случиться теперь! Неужели ты думаешь, что я был всегда счастлив... Да и ты сам не испытал ли того же...
   -- Вы правы, господин О'Бриен, мне иногда и самому кажется, что все это сон.
   -- Нет, дитя мое, все это быль. Ты, конечно, превзошел то, чего можно было ожидать от ребенка твоих лет, и все это благодаря твоей рассудительности.
   -- И также случаю...
   -- На свете меньше случайностей, чем ты думаешь, и все логически связано между собой. Заметь, что несчастье сопровождается обыкновенно счастьем, и ты можешь проверить это на своей судьбе. Например, твое пребывание у Хард было несчастьем...
   -- Но зато я был вознагражден счастьем узнать Сисси, испытать первые ласки! Где-то теперь моя дорогая подруга, и увижу ли я ее когда-нибудь?..
   -- И если б Хард не была такой злой, ты бы не убежал от нее, что заставило тебя попасть в руки изверга Торнпиппа. Затем ты в Ragged school...
   -- Где встречаю Грипа, который был так добр ко мне и которому я обязан жизнью...
   -- Тогда тебя берет к себе эта чудачка актриса... Жизнь твоя изменяется, но едва ли бы ты сделался уважаемым человеком, продолжая жить у нее. И вот она, позабавившись тобой, бросает тебя на произвол судьбы...
   -- Я, однако, не сержусь на нее, она все же была добра ко мне, приютила меня, а с тех пор... я уже многое узнал! К тому же, согласно вашей теории, благодаря именно тому, что она меня бросила, я попал к Мак-Карти на Керуанскую ферму...
   -- Верно, мои друг, а затем...
   -- О, затем!.. Ведь не можете же вы меня убедить, что несчастье этих чудесных людей повело к моему счастью...
   -- И да и нет, -- ответил О'Бриен.
   -- Нет, нет! -- энергично запротестовал Малыш. -- И если я когда-нибудь разбогатею, мне всегда будет больно, что поводом к тому послужило разорение семьи Мак-Карти. Я охотно провел бы всю жизнь на ферме, как член их семьи... При мне выросла бы Дженни, моя крестница, и могло ли быть для меня большее счастье, как благополучие моей приемной семьи?..
   -- Я понимаю тебя и надеюсь, что стечение обстоятельств позволит тебе доказать им твою благодарность... Однако будем продолжать и вспомним о Трелингер-Кэстле.
   -- Ах, какие отвратительные люди, этот маркиз, маркиза, их сын Эштон! Сколько унижений я там испытал!.. Там протекло худшее время моего существования...
   -- И это опять-таки было к лучшему. Если бы с тобой там хорошо обращались, ты бы остался у них...
   -- Нет, никогда! Быть грумом?.. Никогда! Я оставался там лишь временно, и как только накопил бы денег...
   -- Кто должен быть в восторге, что ты попал в этот замок, так это Кет.
   -- О, добрая женщина!
   -- И кто должен быть доволен, что ты оттуда ушел, так это Боб, так как иначе ты бы не встретил его на большой дороге, не спас бы ему жизнь... не привел бы его в Корк, где вы оба так потрудились, где встретили Грипа, и в настоящую минуту ты не был бы в Дублине...
   -- И не разговаривал бы в настоящую минуту с лучшим из людей, принявшим во мне участие! -- ответил Малыш, пожимая руки старому негоцианту.
   -- И который никогда не откажет тебе в своих советах.
   -- Спасибо, господин О'Бриен, спасибо!.. И вы вполне правы! Все вещи имеют связь между собою!.. Дай Бог, чтобы я мог быть полезен всем, кого люблю и кто меня любил!
   А дела фирмы "Малыш"?.. Они процветали, не сомневайтесь в этом. Торговля вскоре еще расширилась, так как по совету О'Бриена прибавили бакалейный отдел. Магазин стал вскоре слишком тесен. Пришлось нанять дополнительно помещение на том же этаже. Жители квартала покупали все, что было нужно, только в магазине Малыша. Даже рук не хватало, и Кет пришлось принять участие в продаже: дел было столько, что день казался слишком коротким.
   Следовало бы нанять приказчика, но молодой хозяин не хотел вводить в дело чужого человека. Вот если бы Грип согласился... Но напрасные старания! Сколько его ни уговаривали, тот не мог решиться, хотя казался вполне предназначенным для того, чтобы сидеть на высоком табурете с карандашом в руке, окруженный коробками... Право, это было гораздо лучше, чем жариться на "Вулкане"! Но нечего и говорить, что свободное время кочегар проводил в магазине, помогая Малышу. Это продолжалось с неделю, затем "Вулкан" уходил в море, и через двое суток Грип был уже в нескольких сотнях миль от Изумрудного острова. Его отъезд вызывал всегда печаль, а приезд -- радость. Он был точно старший брат, то уезжавший, то возвращавшийся.
   К тому же "старший брат" продолжал делать покупки в магазине Малыша. Прошло немало времени, пока наконец О'Бриен и Малыш не уговорили его поместить свои деньги. Но не подумайте, что ими воспользовался хозяин магазина "Для тощих кошельков". Нет, ему не нужны были деньги Грина, у него у самого хранилась уже немалая сумма в Ирландском банке на текущем счету. Деньги же Грипа были помещены в сберегательную кассу, -- учреждение вполне солидное. Грип мог, значит, спать спокойно: капитал его находился в надежном месте и увеличивался благодаря небольшому проценту, выдаваемому кассой.
   Отметим все же, что если упрямый Грип и отказывался переменить свою матросскую блузу на люстриновый пиджак приказчика, то все же способствовал увеличению числа покупателей магазина Малыша. Все его товарищи с "Вулкана" и их семьи пользовались услугами магазина "Для тощих кошельков". Он так усердно пропагандировал магазин, точно был его агент.
   -- Ты увидишь, -- говорил он Малышу, -- что сами судовладельцы будут забирать у тебя товар. Ты тогда сделаешься уже крупным негоциантом, вроде Рое или Гинесса. И вспомни тогда то, что я тебе всегда повторял: ты будешь богачом!
   -- Почему же, Грип, ты не хочешь войти с нами в компанию? Или ты надеешься сделаться со временем механиком?
   -- О нет, об этом я не мечтаю, так как надо еще много учиться, а мне уже поздно!..
   -- Послушай, Грип, нам так необходим приказчик, которому мы могли бы доверять... Зачем ты отказываешься помочь нам?
   -- Потому что я ничего не понимаю в этом деле и потому, что земля меня пугает; я был так несчастен на ней, тогда как на море я вполне счастлив! Когда ты станешь крупным негоциантом и у тебя будут собственные суда, тогда я буду плавать на них для твоей фирмы.
   -- Но, Грип, подумай, ведь так ты останешься всегда одиноким. А если бы ты вздумал когда-нибудь жениться?
   -- Жениться... мне?..
   -- Ну да, как это делают все, -- ответил Боб, и я тоже когда-нибудь женюсь.
   -- Скажите, пожалуйста, -- вскричал Грип, -- а ты что скажешь, Малыш?
   -- Что Боб совершенно прав, и что все мы когда-нибудь женимся.
   -- Нет, каково? Одному двенадцать, а другому восемь, и они уже думают о женитьбе! Нет, я не могу жениться. Подумайте только: ведь я черен, как негр, большую часть года, и мне поэтому можно взять в жены только негритянку.
   -- Ты напрасно шутишь, Грип, ведь я говорю это в твоих же интересах. Придет время, когда ты пожалеешь, что не послушался меня... Во всяком случае, здесь всегда будет для тебя место.
   Грип все же не сдавался. Он любил свое ремесло и пользовался любовью и уважением со стороны капитана и товарищей.
   -- Потом потолкуем, когда я вернусь!..
   А впоследствии, вернувшись, он продолжал говорить:
   -- Увидим... увидим потом.
   Пришлось поэтому взять конторщика для ведения книг. О'Бриен рекомендовал своего старого знакомого Бульфура, за честность которого ручался. Но все же это был не Грип!
   Год окончился прекрасно и дал доходу тысячу фунтов.
   Малыш и Боб, здоровые и крепкие для своих лет, казалось, нисколько не пострадали от перенесенных прежде лишений.
   Магазин процветал. Малыш богател, в этом не могло быть ни малейшего сомнения. К тому же благодаря выдержке и здравому смыслу он никогда не увлекался рискованными предприятиями, но и не пренебрегал представляющимся удобным случаем.
   В то же время он не мог успокоиться, не зная участи Мак-Карти. По совету О'Бриена он написал в Мельбурн. Но все следы семьи были уже давно потеряны, что почти всегда случается с эмигрантами. Не имея средств, Мартен с детьми нанялся, вероятно, на одну из отдаленных ферм, где занимаются главным образом разведением овец... Но в какой провинции, в какой части Австралии они проживали?
   О Пате тоже не было никаких известий с тех пор, как он покинул службу, и можно было предполагать, что он присоединился к своей семье.
   Нечего и говорить, что из всех, кого Малыш когда-то знал, только Мак-Карти и Сисси занимали его мысли. Об остальных он и думать не хотел; что же касается до мисс Анны Фестон, то он удивлялся, что она до сих пор не появлялась ни в одном театре Дублина. Весьма возможно, что он даже зашел бы к ней; но ему не пришлось этого сделать, потому что после неудачи в Лимерике знаменитая артистка решила покинуть Ирландию и уехала за границу.
   -- А Каркер уже повешен?..
   Таков был неизменный вопрос Грипа по возвращении из плавания. И всегда получался ответ, что о Кар-кере ничего не было известно. Грип принимался тогда рыться в газетах, ничего, однако, не находя относительно Каркера.
   -- Подождем! -- говорил он. -- Запасемся терпением.
   -- А может быть, Каркер сделался порядочным человеком? -- заметил как-то О'Бриен.
   -- Он?! -- вскричал Грип. -- Порядочным человеком! Да после этого пропадет охота быть самому порядочным!
   И Кет, знавшая историю оборванцев галуейской школы, вполне разделяла мнение Грипа.
   Впрочем, Кет и Грип были почти всегда во всем согласны, исключая вопроса об оставлении Грипом службы и присоединении его к фирме "Малыш и К&#176;". По этому поводу у них подымались нескончаемые споры, от которых дрожали стекла в окнах. Но к концу года вопрос оставался в том же положении, и первый кочегар отплыл опять на "Вулкане".
   Это было 25 ноября, уже в зимнее время. Снег падал большими хлопьями, и было так неприветливо и холодно, что всякий предпочитал сидеть дома.
   Однако Малыш не остался в магазине. Утром он получил письмо от одного из своих поставщиков из Белфаста. Затруднение, возникшее по поводу одной фактуры, могло повести к процессу, чего всегда следует избегать, даже если разбирать дело будут одетые в парики судьи Соединенного королевства. Таково было по крайней мере мнение О'Бриена, человека опытного. По его совету Малыш решил ехать в Белфаст, чтобы уладить дело по возможности миролюбиво. Он рассчитывал сесть в девять часов на поезд, чтобы днем быть уже в главном городе Антримского графства. Несколько часов будет достаточно для переговоров по делу, и к вечеру он уже вернется домой.
   Боб и Кет остались в магазине, а хозяин отправился на станцию.
   В такую погоду путешественник едва ли может интересоваться подробностями пути, тем более что поезд идет с большой скоростью. После Дублинского графства он проходит через графство Мет и, простояв несколько минут в Дрогеде, где Малыш ничего не успел рассмотреть, не заметил даже находившееся на расстоянии мили знаменитое Боннское поле битвы, где окончательно пала династия Стюартов. Затем поезд остановился в Лутском графстве в Дундалке, одном из древнейших городов Зеленого острова. Миновали Ольстерскую провинцию, с Донегальским графством которого было связано столько грустных воспоминаний для Малыша. Наконец, после Армагского и Доунского графств поезд подошел к границе Антрима.
   Графство Антрим имеет главным городом Белфаст, считающийся вторым в Ирландии по торговле, по населению в двести тысяч душ и по промышленности.
   Белфаст расположен около устья реки Латан. Понятно, что в таком промышленном центре, где политические страсти сталкиваются с личными интересами, не может не существовать постоянной вражды между протестантами и католиками. Первые -- ярые враги независимости, требуемой вторыми.
   И в этот день, хотя было четыре градуса мороза, в городе происходило сильное брожение на политической почве.
   Малыш, приехавший по совсем другим делам, отправился сейчас же к своему поставщику, которого, к счастью, застал дома.
   Тот был немало удивлен при виде мальчика, выказавшего столько ума в деловых с ним переговорах. Наконец все уладилось к общему благополучию. Малыш, решивший пообедать до отхода поезда, направился в ближайший от станции ресторан. Если ему не приходилось сожалеть о путешествии, избавившем его от хлопотного процесса, то Белфаст готовил ему еще неожиданный сюрприз.
   Приближалась ночь. Снег перестал идти, но было очень холодно, поскольку дул сильный ветер. Проходя мимо одной фабрики, Малыш попал в толпу, запрудившую всю улицу. Рабочие и работницы шумели, протестуя против объявленного понижения платы.
   Следует заметить, что льняная промышленность была насаждена в Ирландии, в частности в Белфасте, протестантскими эмигрантами после отмены Нантского эдикта. Фабрика принадлежала английской компании, а так как большинство рабочих было католического вероисповедания, то и понятно, что они отстаивали свои требования с удвоенной энергией.
   После угроз перешли скоро к действию: окна и двери фабричной конторы забросали камнями. На улице показалось несколько отрядов полиции, присланных для усмирения бунтовщиков.
   Малыш, боясь опоздать на поезд, старался выбраться из толпы, но этого ему не удалось. Пришлось, чтобы не быть раздавленным, спрятаться у какой-то двери. В это время несколько рабочих упало под ударами полицейских шашек.
   Невдалеке от него лежала молодая девушка, очевидно, фабричная работница, бледная, худая, жалкая; ей было лет восемнадцать, но на вид ей можно было дать не более двенадцати. Она жалобно кричала:
   -- Помогите... помогите! -- и лишилась сознания.
   Голос показался Малышу знакомым. Он воскресил далекое прошлое... Сердце его усиленно забилось...
   И, когда толпа отхлынула, он наклонился к молодой девушке. Приподнял ее голову так, чтобы свет фонаря упал на ее лицо.
   -- Сисси... Сисси!.. -- прошептал Малыш.
   Да, это была Сисси. Не размышляя о том, что делать, он схватил Сисси на руки, донес ее до вокзала и положил на диван в купе первого класса. Став около нее на колени, он нашептывал ей ласковые слова, жал ей руки...
   Что же, разве он не имел права увести с собой подругу своего печального детства? Да и кому была нужна Сисси, если не тому ребенку, которого она так часто защищала от злой Хард?
  
  

Глава тринадцатая -- ПЕРЕМЕНА ЦВЕТА И ПОЛОЖЕНИЯ

  
   Существовал ли 16 ноября 1885 года какой-нибудь уголок в Ирландии, даже на всех Британских островах, где бы царило большее счастье, чем в магазине фирмы "Малыш и К&#176;"? Мы отказываемся этому верить.
   Сисси заняла главную комнату в квартире. Малыш стоял около нее. Она только что признала в нем ребенка, убежавшего через пролом стены из хижины Хард. Теперь он был крупный, здоровый мальчик. Ей же хотя и было восемнадцать лет, но дать ей можно было меньше, так она была истощена работой и нищетой.
   Прошло уже одиннадцать лет со дня их разлуки, а между тем Малыш узнал ее более по голосу, чем по лицу. Сисси со своей стороны не переставала хранить в своем сердце образ ребенка, которого так любила.
   В то время, как они обменивались воспоминаниями, Кет, растроганная, не могла удержаться от слез. Боб выражал свою радость какими-то непонятными восклицаниями, а Бирк вторил им, как умел. О'Бриен молча наблюдал эту трогательную сцену. Бальфур, конечно, разделил бы общую радость, если бы не сидел в это время в конторе за книгами.
   Все так часто слышали о Сисси и семье Мак-Карти, что молодая девушка казалась им старшей сестрой Малыша, возвратившейся домой.
   Только Грип отсутствовал, но "Вулкан" должен был прибыть в скором времени. Все семейство будет тогда в сборе.
   Что касается судьбы молодой девушки, то ведь ее нетрудно угадать, так как она мало отличалась от судьбы всех покинутых детей Ирландии. Через полгода после бегства Малыша Хард умерла от пьянства, а Сисси была возвращена в Донегальский приют, где оставалась еще два года. Держать дольше ее не нашли возможным, и если она была слишком молода, чтобы поступить прислугой, то ведь мало ли фабрик, где нужны работницы? Сисси отправили в Белфаст на льняную фабрику, где она и жила все время, дыша пылью, среди брани и побоев, не имея никого, кто бы защитил ее.
   Сисси не предвидела исхода из своего тяжелого положения, не надеялась выбраться из пропасти, в которую упала. Но вот явилась спасительная рука ребенка, когда-то ею обласканного, теперь ставшего хозяином большого торгового дома. Эта рука извлекла ее из пропасти, и она теперь была тоже хозяйкой в этом доме; да, хозяйкой, как повторял ей Малыш, а вовсе не служанкой!
   Ей быть служанкой? Да разве Кет могла это допустить? Разве Боб и Малыш позволили бы ей работать?
   -- Ты хочешь меня оставить у себя? -- спросила она Малыша.
   -- О, конечно, Сисси!
   -- В таком случае я буду работать, Малыш, чтобы не быть тебе в тягость.
   -- Хорошо, Сисси.
   -- А что же я буду делать?
   -- Ничего, Сисси.
   Однако через неделю, по настойчивому желанию девушки, она уже принимала участие в торговле. Самым горячим ее желанием было увидеть Грипа, поведение которого в Ragged school ей было известно. Как она защищала Малыша от Хард, так и Грип не давал обижать его Каркеру и другим озорникам школы. Да, наконец, без Грипа мальчик погиб бы во время пожара. Кочегар мог поэтому ожидать хорошего приема со стороны Сисси, но на этот раз плавание затянулось, и 1886 год истек до возвращения "Вулкана".
   Зато подведение итога и исчисление барыша за этот год дало блестящие результаты. Оказалось две тысячи фунтов дохода и ни пенса долга, с чем О'Бриен и поздравил Малыша, посоветовав ему и впредь вести дела с такой же осмотрительностью.
   -- Часто бывает труднее сохранить состояние, чем приобрести его, -- сказал он.
   -- Вы правы, господин О'Бриен, и поверьте, что я никогда не позволю себе увлечься. Однако я все же сожалею о деньгах, положенных в Ирландский банк... Эти деньги спят, а когда спишь, ведь не работаешь...
   -- Отдых, мой друг, так же необходим деньгам, как и человеку.
   -- Но все же, если бы представился очень хороший и не рискованный случай, я уверен, вы первый посоветуете мне воспользоваться им...
   -- Без сомнения, дитя мое.
   Число, которое следовало бы отметить красным карандашом в календаре торгового дома "Малыш и К&#176;", было 23 февраля.
   В этот день Боб, влезший на лестницу, чтобы достать какой-то предмет, чуть не упал с нее, услышав вдруг восклицание Грипа:
   -- Эй вы, птенцы!
   -- Грип! -- вскричал Боб, скатываясь с лестницы.
   -- Я самый, господин "и К&#176;"! Малыш здоров? А Кет? А господин О'Бриен? Кажется, я никого не забыл?
   -- Как никого? А меня, Трип?
   Кто же произнес эти слова? Молодая девушка, сияющая от радости; подойдя к кочегару, она без церемонии поцеловала его в обе щеки.
   -- Позвольте? -- воскликнул пораженный Грип. Я вас совсем не знаю. Разве здесь можно целоваться, не будучи знакомым?
   -- Но, Грип, ведь это Сисси! -- повторял Боб, покатываясь со смеху.
   В это время вошли Малыш и Кет. Грип не хотел слышать никаких объяснений, пока не возвратит поцелуев Сисси. Боже, как она показалась ему мила и свежа! Он привез из Америки красивый мужской несессер с принадлежностями для бритья, но стал уверять, что привез его специально в подарок Сисси, пребывание которой в магазине Малыша он будто бы предчувствовал.
   Сколько счастливых дней потянулось опять в магазине "Для тощих кошельков"! Грип в свободное время неотлучно находился теперь в магазине. Малыш вскоре это заметил.
   -- Не правда ли, какая моя сестра миленькая? -- спросил он как-то у Грипа.
   -- О! -- вскричал Грип. -- Да разве она может не быть мила кому-нибудь!
   А через три недели Кет говорила Малышу:
   -- Положительно, Грип начинает изменять цвет и принимать свой природный белый; и я не думаю, чтобы он долго остался на "Вулкане".
   Таково же было мнение и О'Бриена.
   Тем не менее, когда "Вулкан" должен был 15 марта отплыть в Америку, Грин, которого все проводили до порта, был уже на своем обычном месте. Когда же он вернулся 13 мая после семи недель разлуки, его "перемена цвета" стала еще заметнее. Конечно, он был встречен с распростертыми объятиями. Но он приветствовал всех как-то сдержанно и только едва дотронулся губами до щеки Сисси. Что бы это значило? Отчего Грип стал сдержаннее, а Сисси держала себя при нем серьезнее? А когда, прощаясь с Грипом, Малыш спрашивал, придет ли он на другой день, Грип как-то смутился н отвечал неопределенно:
   -- Завтра? Право, не знаю... я, вероятно, буду занят...
   А на другой день Грип опять появлялся, и лицо его становилось все белее и белее...
   Казалось, наступило самое подходящее время, чтобы заговорить опять с Грипом относительно перемены службы, что и собирался сделать Малыш, выжидая лишь удобного случая.
   -- Ну, как дела? -- спросил как-то Грип.
   -- Дела наши стали еще лучше с тех пор, как Сисси находится в магазине.
   -- Это не удивительно. Во всей Ирландии не найдется девушки, у которой было бы приятнее покупать. А что Бальфур?
   -- Бальфур здоров.
   -- Я не о здоровье его справляюсь! -- ответил Грип немного раздраженно. -- Что мне за дело до его здоровья?
   -- Но для меня-то оно важно, Грип! Ведь Бальфур мне очень полезен.
   -- Он разве понимает дело?
   -- Прекрасно понимает.
   -- Немного староват?..
   -- Нисколько!
   Лицо Грипа выражало уверенность, что Бальфур, если еще не стар, то должен будет состариться со временем.
   Разговор этот, переданный Малышом Кет и О'Бриену, заставил их обоих лукаво улыбнуться.
   Даже Боб и тот стал подшучивать над Грином.
   -- Знаешь, Грип, -- сказал он раз, -- когда ты пойдешь опять на "Вулкане", то у тебя котел закипит от одного твоего взгляда.
   Дело в том, что глаза кочегара метали искры. Это происходило, вероятно, оттого, что Сисси, проходя по магазину, часто обращалась к нему:
   -- Грип, пожалуйста, дайте мне коробку с шоколадом... я не могу ее достать...
   И тот доставал коробку.
   -- Грип, подымите, пожалуйста, эту голову сахара, на очень тяжела.
   И он подымал сахарную голову.
   Говоря правду, Грип не существовал, а мучился, точно муха, бьющаяся об абажур лампы. Ему поэтому было лучше уехать, что он и сделал 22 июня.
   Во время отсутствия Грипа фирма "Малыш и К&#176;" вошла в соглашение с одним изобретателем, купив у него патент на продажу придуманной им игрушки.
   Игрушка произвела вскоре сенсацию, и все великосветские дети же тали иметь ее, прежде чем уехать на купание. Боб и Малыш едва успевали удовлетворять маленьких покупателей, и касса их обогатилась благодаря этому еще на несколько сот гиней. Можно было даже надеяться, что после рождественского базара доход за год будет не менее трех тысяч фунтов. Это даст возможность главе фирмы устроить хорошенькое приданое дня своей старшей сестры, если она пожелает когда-нибудь выйти замуж! Надо признаться, что Грип, ставший изящным молодым человеком, очень нравился ей, и все в доме об этом знали, хотя она никому о том не говорила. Но решится ли на такой шаг когда-нибудь Грип? Ведь он, кажется, воображает, что "Вулкану" никак не обойтись без него?..
   Вернувшись 29 июля, кочегар стал еще застенчивее и мрачнее. "Вулкан" должен был идти в плавание 15 сентября, и неужели Грин опять уедет?
   Как-то раз, когда Грип вертелся около Кет, та сказала ему самым невинным тоном:
   -- Вы не заметили, Грип, как наша Сисси хорошеет?
   -- Нет... не знаю... я ведь не смотрю на нее...
   -- Так взгляните разок, тогда увидите, какая она стала красавица. Ведь ей скоро девятнадцать лет.
   -- Как, уже? -- удивился Грип, прекрасно знавший ее лета.
   -- Да, и надо будет скоро выдать ее замуж... Малыш подыщет ей хорошего жениха, лет этак двадцати семи, вроде вас... Но только не моряка... Моряки вечно путешествуют, они не годятся быть мужьями. Да к тому же у Сисси будет хорошее приданое...
   -- Ей оно совсем не нужно... -- сказал Грип.
   -- Да, конечно, она слишком хороша сама по себе, и хозяину, конечно, нетрудно будет найти для нее подходящую партию.
   -- А разве он уже имеет кого-нибудь в виду?
   -- Да, как мне кажется.
   -- Кто он? Я знаю его?
   -- Нет, вы не знаете его, он сюда не приходит.
   -- А Сисси он нравится? -- спросил упавшим голосом Грип.
   -- Трудно сказать... Ведь есть люди, которые не проговариваются.
   -- Глупо делают! -- сказал Грип.
   -- Вполне согласна! -- ответила Кет. Замечание это, относившееся, конечно, к самому Грипу, не помешало ему, однако, опять уехать 15 сентября. 29 октября он приехал обратно. И сразу ясно было, что он на что-то решился, не торопясь, однако, высказываться.
   Впрочем, еще было время -- "Вулкан" в порту должен пробыть целых два месяца, так как следовало провести некоторые ремонтные работы.
   -- Мадемуазель Сисси еще не замужем? -- спросил он у Кет.
   -- Нет еще, но надо думать, это скоро случится. Ясное дело, что теперь уже кочегар не стремился на "Вулкан" и проводил все время у Малыша. Дело, однако, нисколько не подвигалось вперед.
   Ремонт на "Вулкане" уже был закончен, назначен и срок отплытия -- декабрь. Грип все еще не говорил того, чего все от него ждали.
   В начале декабря произошло неожиданное событие. О'Бриен получил из Австралии ответ на свое последнее письмо. Оказывается, Мартен Мак-Карти с женой, Мюрдок, Китти, дочь их, Сим и Пат сели на корабль в Мельбурне, направляясь обратно в Ирландию. Им не посчастливилось, и они возвращались на родину такими же бедняками, какими покинули ее. Совершая путешествие на парусном судне "Квинсленд", они не могли приехать в Кингстон ранее трех месяцев.
   Как опечалился Малыш, узнав эти новости! Мак-Карти были несчастны, без работы и без средств!.. Но он увидит наконец свою приемную семью... Он поможет ей... Ах, зачем он не был в десять раз богаче, чтобы обставить их как можно лучше!
   Эта новость сильно подействовала на Грипа. Возвращались Мак-Карти, братья Пат и Сим, которых Малыш так любил.. Не отдаст ли он за одного из них свою старшую сестру?.. Грип почувствовал вдруг ужасную ревность и решил было высказаться, когда 9 декабря Малыш сам позвал его к себе в комнату. Грип, побледнев, последовал за ним.
   Как только они остались одни, глава фирмы сказал Грипу довольно сухим тоном:
   -- Я собираюсь скоро предпринять одно дело, и мне понадобятся твои деньги.
   -- Ты не очень-то спешил с этим... Сколько тебе нужно?
   -- Все, что ты положил в сберегательную кассу.
   -- Бери сколько хочешь.
   -- Вот, подпиши доверенность. Грип подписал.
   -- Что касается процентов, то я пока не говорю о них... Ты ведь с сегодняшнего дня вступаешь в компанию с моим торговым домом.
   -- А моя служба?
   -- Ты покинешь ее.
   -- Зачем мне ее покидать?
   -- Чтобы жениться на Сисси.
   -- Мне... жениться на мадемуазель Сисси! -- повторял Грип, точно ничего не понимая.
   -- Да, она согласна, да и ты тоже.
   -- Она согласна?.. и я?..
   Грип не знал более, что сказать. Он схватил шляпу, надел ее, потом снял, положил на стул и кончил тем, что сел на нее.
   -- Тебе придется купить новую шляпу к свадьбе, сказал, смеясь, Малыш.
   Конечно, он купит новую, но он не мог понять, как это решилось дело относительно его женитьбы. В следующие двадцать дней он был так ошеломлен, что никто не мог его вывести из такого состояния, даже Сисси...
   24 декабря, накануне праздника Рождества Христова, Грип оделся в черное, точно ехал на похороны, а Сисси в белое, точно собиралась на бал. О'Бриен, Малыш, Боб и Кет -- все разоделись по-праздничному. Подъехали две кареты, которые и увезли всех в католическую церковь на Бедфордскую улицу. И когда полчаса спустя Грипп и Сисси вышли из церкви, они были уже мужем и женой.
   Кроме этого, не произошло никакой перемены, когда веселая компания возвратилась домой. Торговля возобновилась, так как нельзя же было лишить товара своих многочисленных покупателей накануне Рождества.
  
  

Глава четырнадцатая -- КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

  
   15 марта, то есть через три месяца после свадьбы Грипа, шхуна "Дорис" вышла в море из порта Лондондерри.
   Лондондерри -- столица графства того же названия, прилегающего к Донегальскому в северной части Ирландии. Оно называется Лондондерри, потому что это графство принадлежит почти всем обитателям столицы Британских островов вследствие бывших когда-то конфискаций и потому что город был восстановлен на лондонские деньги. Но ирландцы зовут его обыкновенно просто Дерри.
   Город расположен на реке Фойль. Его улицы широки, сам он чист, хорошо содержится и довольно оживлен, хотя насчитывает только пятнадцать тысяч жителей. В нем имеются старинный собор и развалины аббатства св. Колумбы и храма Мор, знаменитой постройки XII века.
   Оживление в порту объясняется большим вывозом товаров и, к сожалению, эмигрантов. Среди сутолоки множества судов, приезжающих и отъезжающих, никто, конечно, не обратил внимания, на шхуну "Дорис", выехавшую из Лондондерри. Но наше внимание должно быть привлечено ею, так как груз ее принадлежит Малышу, который и везет его в Дублин.
   Но почему же представитель фирмы "Малыш и К&#176;" находится на "Дорис"?
   Вот что произошло.
   После свадьбы Грипа и Сисси магазин "Для тощих кошельков" был завален делом ввиду наступления Нового года и сведения счетов за истекший, число покупателей все возрастало, и Грипу, все еще не верившему, что он муж прелестной Сисси, пришлось усердно помогать в магазине.
   1887 год начался весьма удачно. Малышу следовало бы только продолжать в том же роде, но его мучило желание обеспечить судьбу Мак-Карти, когда они вернутся в Ирландию.
   В продолжение двух месяцев не приходило известий о "Квинсленде", на котором находилась семья Мартена, и только 14 марта Малышу случилось прочесть следующие строки в "Shipping Gasette":
   "Пароход "Бернсайд" встретил 3-го числа парусное судно "Квинсленд".
   Парусные суда, приходящие из южных морей, не могут сократить время, проходя через Суэцкий канал. Поэтому, чтобы попасть из Австралии в Европу, "Квинсленду" пришлось пройти мимо мыса Доброй Надежды, и он, следовательно, находился еще в Атлантическом океане. Если ветер не будет благоприятствовать плаванию, он приедет в Кингстон не ранее, чем через три недели. Приходилось запастись терпением.
   Малыш, все же довольный известием о "Квинсленде", обратил случайно внимание на следующее объявление, помещенное в торговом отделе той же газеты:
   "Лондондерри, 13 марта. Послезавтра, 15 числа этого месяца, будет продаваться с публичного торга груз шхуны "Дорис" из Гамбурга, состоящий из полутораста тонн различного товара, ящиков с вином, мылом, кофе, мешков с пряностями, по желанию гг. Гаррингтонов, кредиторов и т. д.".
   Малыш задумался над этим объявлением. Может быть, это было весьма выгодное дело, так как товар, очевидно, будет продаваться по низкой цене. Герой наш решил тогда посоветоваться с О'Бриеном.
   Старый негоциант прочел внимательно объявление, выслушал доводы Малыша и, немного подумав, сказал:
   -- Да, из этого может выйти толк... Если все товары приобрести по дешевой цене, то можно их перепродать с большой выгодой; но при двух условиях: чтобы они были хорошего качества и чтобы приобрести их на пятьдесят или шестьдесят процентов ниже стоимости.
   -- И я так же думаю, -- ответил Малыш, по-моему, все же нельзя ничего решить, пока я не увижу груз "Дорис"... Я хочу сегодня вечером выехать в Лондондерри.
   -- Прекрасно делаешь, и я поеду вместе с тобой. Посмотрю товар, в котором знаю толк; недаром я всю жизнь покупал и продавал!
   -- Как выразить вам мою благодарность? -- сказал тронутый Малыш. -- Но времени терять нельзя, продажа назначена на послезавтра.
   -- Я готов, дитя мое... Возьму дорожный сак и больше ничего. Завтра мы тщательно осмотрим весь груз "Дорис"... Послезавтра мы его купим или нет, смотря по качеству и цене, а вечером отправимся обратно в Дублин.
   Малыш тотчас же предупредил Грипа и Сисси, что он уезжает вечером в Лондондерри по делу, которое должно принести большую выгоду. Он поручил им наблюдать за магазином во время его отлучки. Разлука, как бы коротка она ни была, огорчила Грипа и Боба, последнего в особенности, так как в продолжение двух с половиной лет он почти ни разу не расставался с Малышом. У Сисси тоже сжалось сердце, когда она прощалась со своим милым братом.
   Оба негоцианта, старый и молодой, сели на десятичасовой поезд и на другое утро прибыли в Лондондерри.
   Каковы превратности судьбы! Лондондерри, где должна была совершиться важная коммерческая сделка, повлияющая, возможно, на дальнейшую карьеру Малыша, находился в каких-нибудь тридцати милях от рендокской хижины в Донегале, где он когда-то испытал столько горя! Прошло двенадцать лет, в течение которых судьба кидала его из одного места Ирландии в другое, заставляя испытывать то горе, то счастье. Обратил ли он внимание на это совпадение? Может быть, и нет, но зато мы не можем не отметить его.
   Груз на "Дорис" был внимательно осмотрен О'Браеном. И качество и сорт товара вполне подходили для магазина "Для тощих кошельков". Если бы Малышу удалось их приобрести за низкую цену, его капитал увеличился бы в четыре раза. О'Брнен посоветовал поэтому Малышу, не дожидаясь торгов, предложить прямо свою цену за товар господам Гаррингтонам.
   Малыш так и поступил и, войдя в соглашение с кредиторами, приобрел груз весьма выгодно благодаря тому, что платил наличными. Господа Гаррингтоны были немало удивлены, имея дело с таким юным покупателем, поручителем за которого, однако, являлся О'Брнен, я дело было улажено выдачей чека на Ирландский банк.
   Три тысячи пятьсот фунтов -- почти все состояние Малыша -- такова была цена приобретенного им груза. Он не мог поэтому не чувствовать некоторого волнения по заключении сделки.
   Что касается доставки груза в Дублин, то выгоднее всего было перевезти его на той же "Дорис", чтобы избежать перегрузки. Капитан выразил свое согласие, и при благоприятном ветре путешествие могло бы продлиться не более двух дней.
   О'Браену и его молодому спутнику оставалось только сесть па вечерний поезд. Таким образом, они были бы в отсутствии только тридцать шесть часов.
   Тогда Малышу пришло в голову вернуться в Дублин на "Дорис", и он предложил то же О'Бриену.
   -- Спасибо, дитя мое, -- ответил старый негоциант. -- Я никогда не любил путешествие морем, но если тебе так хочется проехать по морю...
   -- Да, меня это путешествие прельщает, тем более что оно не особенно рискованно, и я в то же время не покину своего груза!
   Поэтому О'Бриен сел один на поезд и на другой день утром был уже в Дублине. В это же время "Дорис" направлялась к узкому проливу, соединяющему бухту с Северным каналом. Дул северо-западный ветер, благодаря которому переезд обещал быть вполне удачным. Шхуна могла идти около берега, где защищенное от ветра море бывает более спокойно. Впрочем, в Ирландском море, да еще при приближении равноденствия, никогда нельзя быть спокойным.
   "Дорис" командовал капитан Джон Клер, имея в своем распоряжении восемь матросов. Все они прекрасно знали и местность и свое дело и могли, казалось, добраться морем до Дублина с закрытыми глазами.
   Какое наслаждение испытывал мальчик, находясь на "Дорис", быстро прорезавшей волны. Только по временам его беспокоила мысль об этой бездне, могущей поглотить все его состояние.
   Впрочем, зачем было предаваться таким грустным мыслям? "Дорис" -- крепкое судно, управляемое прекрасным капитаном.
   Как жаль, что Боба не было с ним! Какую радость испытал бы этот "и К&#176;", если бы плыл теперь на настоящем корабле, а не воображал себя путешествующим на "Вулкане", стоявшем неподвижно в Корке или Дублине. Если бы Малыш мог предвидеть, что он вернется морем, то он обязательно взял бы с собой Боба, заветная мечта которого была бы тогда осуществлена. Как хороши эти берега, продолжающиеся до Антримского графства, с их белыми стенами и глубокими пещерами, способными вместить все образы галльской мифологии! Там высятся, точно большие трубы, дым которых изображается брызгами морской пены, скалистые утесы, так напоминающие стены крепости, что испанцы непобедимой Армады стреляли в них из пушек. Там же расстилается Гигантское Шоссе, состоящее из вертикальных колонн, чудовищных базальтовых свай, которые при ударах волн издают громкий металлический звон. Все это было удивительно красиво. Но "Дорис", опасаясь подходить очень близко к берегу, быстро подвигалась, оставив вскоре на северо-востоке Кантир, прошла между Ферским мысом и Ратлинским островом, чтобы войти в Северный канал.
   Северо-западный ветер продержался до полудня. Малыш проводил все время на палубе. Он там завтракал, хотел там же обедать и решил не уходить до тех пор, пока холод и ночь не заставят его спуститься в каюту капитана. Положительно, первое морское путешествие могло оставить по себе лишь лучшие воспоминания, и он уже думал о том, с какой гордостью войдет на "Дорис" в Дублинский порт. Конечно, Грип и Сисси, Боб и Кет придут встречать его.
   Около пяти часов вечера на востоке показались густые облака. Небо приняло тревожный вид. Большие, темные тучи, подгоняемые ветром, подвигались с огромной скоростью.
   На лбу Джона Клера, внимательно рассмотревшего горизонт, появилась озабоченная складка.
   -- В чем дело, капитан? -- спросил Малыш, удивленный тревогой, выразившейся на лицах капитана и матросов.
   -- Это мне не нравится! -- ответил капитан, поворачиваясь к западу.
   Действительно, ветер стал затихать. Ослабевшие паруса начали биться о мачту. Вскоре "Дорис" подверглась сильной боковой качке, и управлять ею стало затруднительно.
   Однако Малыш не страдал от боковой качки, особенно чувствительной в спокойных морях, и не соглашался сойти в каюту капитана, несмотря на настояния последнего. Шквал налетал все чаще, все сильнее вздымая воду. Горизонт был уже на две трети покрыт темными, густыми тучами, казавшимися еще чернее от бросаемых на них последних лучей заходящего солнца.
   Капитан принял все требуемые обстоятельствами предосторожности. Ни одному моряку, конечно, не безызвестно, что во время равноденствия бури разражаются со страшной стой, особенно в северных странах. И действительно, не успела наступить ночь, как на "Дорис" налетел шквал страшнейшей силы. С заходом солнца небо стало совсем черным. Среди громкого свиста, раздававшегося в воздухе, перепуганные чайки спасались, улетая стремительно к берегу. Вдруг всю шхуну охватило страшное сотрясение от киля до верхушки мачт. Море, как говорят, "наступало с трех сторон", так как вздымавшиеся гребни волн, сталкиваясь между собой под влиянием шквала, одновременно с трех сторон ударялись в "Дорис", покрывая шхуну пеной. Рулевому пришлось привязать себя веревкой, а матросы укрылись вдоль бортов.
   -- Сойдите вниз! -- сказал капитан Малышу.
   -- Позвольте мне остаться, капитан...
   -- Нет, нет, сойдите, иначе вас унесет в море!
   Малыш послушался и спустился в каюту, очень встревоженный не столько за себя, сколько за свой товар. Все его состояние находилось теперь во власти моря!.. Все, что он собирался сделать хорошего, могло быть уничтожено навсегда!..
   Дело принимало серьезный оборот. К несчастью, около часу ночи малый стаксель и форт-стенги-стаксель были унесены в море. Через час рухнул и рангоут. "Дорис" разом легла на штирборт, и так как груз в это время перевалился на одну сторону, то она не могла более подняться, рискуя быть затопленной.
   Малыш, ударившийся во время падения о стенку каюты, с трудом поднялся на ноги.
   В эту минуту в момент затишья до него донеслись крики и шум на палубе. Неужели судно было разбито натиском бури?
   Нет! Но Джон Клер, видя невозможность поднять "Дорис" и боясь, что она пойдет ко дну, делал приготовления к спасению. Шлюпка была уже спущена, и нельзя было терять ни одной минуты. Малыш понял это, когда услыхал, что его громко зовут.
   Покинуть шхуну и весь груз, находившийся в трюме! Нет... этого он не в состоянии сделать! Он знал морской закон, по которому покинутое судно принадлежало тому, что первым взойдет на него... Английский закон тоже объявляет судно, найденное в море без экипажа, собственностью его спасителя...
   Крики усиливались. Капитан продолжал звать Малыша, который услыхал его шаги на лестнице...
   Но Малыша уже не было в каюте. Не отдавая себе отчета в своих поступках, но твердо решив не покидать судна, он пробрался в трюм через отверстие, образовавшееся от сильного удара свалившегося ящика.
   -- Где же он? -- продолжал кричать испуганный капитан.
   -- Мы тонем, тонем!..
   Крик этот был вызван новым налетевшим шквалом, от которого "Дорис" накренилась еще более, и можно было опасаться, что она совсем перевернется.
   Медлить более не было возможности. Если Малыша нигде нельзя было найти, значит он, оставаясь на палубе, был сброшен в море.
   Капитан и матросы поспешно сели в шлюпку, которая сейчас же отчалила от "Дорис". Как ни трудно было бороться с бушевавшим морем, все же это была единственная надежда на спасение...
   "Дорис" осталась без капитана, без экипажа... но все же это не было покинутое судно, так как Малыш находился на нем.
   Малыш был один, совсем один, рискуя ежеминутно погибнуть в волнах... Но он не терял надежды. Его поддерживало какое-то тайное предчувствие. Он поднялся снова на палубу, стараясь лишь укрыться от напора волн. Какие мысли осаждали его! Он, может быть, в последний раз думал обо всех, кого так любил в жизни. И Малыш вознес горячие молитвы об их общем спасении...
   Шхуна более не погружалась в воду, и пока опасаться было нечего, так как не было ни одной пробоины и вода в трюме не показывалась. Если бы на нее набрело какое-нибудь судно, и спасители объявили бы себя ее собственниками, Малыш сумел бы отстоять груз, сохранившийся в полной исправности.
   Ночь миновала, и буря начала стихать при первых лучах солнца; только море продолжало еще волноваться.
   Малыш стал всматриваться в даль, но нигде не было видно ни малейших признаков земли. Очевидно, "Дорис", гонимая бурей, вышла из Северного канала и находилась теперь в открытом Ирландском море...
   Ни где ни одного паруса, ни одной рыбачьей лодки! Впрочем, если где-нибудь невдалеке и проходил корабль, то с него и не заметили бы накренившееся судно, заливаемое волнами. Однако единственная надежда на спасение заключалась во встрече корабля. Если "Дорне" будет продолжать плыть к западу, она неизбежно разобьется о прибрежные скалы.
   Неужели не было возможности направить ее в места, более посещаемые рыбаками? Напрасно Малыш старался натянуть кусок полотна на обломки мачты. Он не мог рассчитывать на свои силы и должен был отдаться всецело на волю Божью...
   День прошел без особых приключений. Малыш не боялся больше, что "Дорис" затонет, и только ждал с нетерпением появления какого-нибудь судна. Он заставил себя поесть, чтобы не терять сил. Ни одной минуты Малыш не позволил отчаянию овладеть собой.
   В три часа дня на западе показался дымок, а через полчаса был уже ясно виден пароход, направлявшийся к северу, в каких-нибудь шести милях от "Дорис".
   Малыш усердно махал флагом, но никто не заметил его...
   Какой удивительной энергией обладал этот ребенок, если и теперь не впал в отчаяние! Так как приближался вечер, то ожидать новой встречи не было надежды. Ничто не указывало и на близость берега. Ночь, безлунная, при нависших тучах будет, конечно, очень темная.
   Становилось довольно холодно, и Малыш спустился в каюту. Страшно утомленный пережитыми волнениями, он постарался кое-как устроиться на ночь и вскоре заснул тяжелым сном. При наступлении утра он был разбужен громким спором, доносившимся до него снаружи. Он с удивлением привстал и стал прислушиваться... Неужели "Дорис" подошла к берегу?.. Или на пути встретила корабль?
   -- Он наш, мы первые! -- кричали голоса.
   -- Нет, нет, мы не уступим! -- кричали другие. Малыш скоро понял, что происходило. "Дорис" была, очевидно, замечена при наступлении утра, и теперь происходил спор между подъехавшими к ней судами. Вот уже слышны шаги на палубе... Вот начинается драка...
   Малышу следовало только показаться, чтобы прекратить спор. Он остерегся, однако, это сделать. Люди не задумались бы, конечно, избавиться от него, чтобы завладеть "Дорис"; надо было, напротив, поскорее спрятаться. И он забился в трюм между товаром.
   Через несколько минут ссора прекратилась, что доказывало, что спорящие пришли к соглашению. Решена было поделить между собою груз при доставлении в порт покинутого судна.
   В действительности произошло следующее. Две рыбачьи лодки, вышедшие на заре из Дублина, заметили накренившуюся шхуну, плывшую по волне волн. Обе лодки напрягли тогда все силы, чтобы подъехать к ней первыми. Лодки подъехали одновременно, что и имело последствием ссору, крики и угрозы. Наконец, дело окончилось миром.
   Не успел Малыш спрятаться в трюм, как рыбаки уже бежали по лестнице к каюте. Как доволен он был, что успел спрятаться, когда услышал их разговор:
   -- Хорошо, что не осталось ни одного человека на шхуне!..
   -- О, ему бы пришлось плохо!
   Конечно, эти люди не остановились бы перед преступлением, чтобы овладеть судном.
   Через полчаса "Дорис" была взята на буксир обеими лодками, которые, распустив паруса, поспешили к Дублину.
   В половине десятого рыбаки были уже у входа в бухту. Так как в виду отлива они не могли бы ввести в нее "Дорис", то направились к Кингстону.
   Там ожидала их уже целая толпа на набережной. О'Бриен, Грин, Сисси, Боб и Кети, узнавшие о крушении "Дориса", поспешили сесть на поезд и были теперь уже на набережной Кингстона.
   Каково было их отчаяние, когда они узнали, что рыбаки привели покинутое судно. Малыша на нем не было... Малыш погиб! И все: Грип и Сисси, Боб и Кет залились горячими слезами...
   В это время явился начальник порта; он должен был объявить, кому принадлежало право владения судном и грузом. Это была немалая удача для рыбаков... И вдруг из трюма появился мальчик. Каким радостным криком приветствовали Малыша его друзья и каким криком ярости ответили им рыбаки!
   Через минуту Малыш был уже на набережной. Сисси, Грип, О'Бриен -- все бросились обнимать его... Подойдя к начальнику порта, он сказал твердым голосом:
   -- "Дорис" не был покинут, и все, что в нем находится, принадлежит мне!
   Действительно, весь груз был спасен лишь одним его присутствием на шхуне.
   Права Малыша были неоспоримы. Груз остался за ним, а "Дорис" должна быть возвращена капитану Клеру и его экипажу, спасенному накануне. Рыбаки должны были удовольствоваться причитающейся им наградой.
   Как счастливы были все, собравшись опять в магазине фирмы "Малыш и К&#176;"! Первое плавание Малыша оказалось полным опасностей. А между тем Боб сказал ему:
   -- Ах, как я бы желал быть вместе с тобой на "Дорис"!
   -- Несмотря на все то, что случилось?..
   -- Да, несмотря на это, Малыш!
  
  

Глава пятнадцатая -- А ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ!

  
   Положительно, с тех пор, как Малыш ушел из Трелингер-Кэстла, он испытал много счастья. Он встретил и спас Боба, нашел Грипа и Сисси, поженил их и, наконец, преуспел в торговых делах. Он был на пути к богатству благодаря своему уму и отваге. Доказательством этого служило и его поведение на "Дорис".
   Ему недоставало только одного, мешавшего ему быть вполне счастливым -- воздать семье Мак-Карти за все, что она сделала для него.
   С каким нетерпением ожидался их приезд, который затянулся; эти парусные суда, находящиеся во власти ветра, приучают к терпению. Беспокоиться еще не было причины. Малыш написал в Кингстон, и владельцы "Квинсленда" господа Беннет должны были предупредить его телеграммой о прибытии судна.
   А в магазине "Для тощих кошельков" торговля шла вовсю. Малыш сделался героем. Его приключения на "Дорис", сила воли, удивительное присутствие духа увеличили общую к нему симпатию. Груз, спасенный им с опасностью для собственной жизни, должен был по справедливости обогатить его. Так оно и случилось благодаря посетителям магазина, который никогда не был пустым. Сделалось модным иметь чай с "Дорис", сахар, вино -- все с "Дорис". Даже отдел игрушек был на время оставлен, и Бобу пришлось помогать Малышу и Грипу, хотя были наняты еще два приказчика. По мнению О'Бриена, капитал, затраченный на покупку груза, должен был в несколько месяцев возрасти в пять раз. Три тысячи пятьсот фунтов обратятся по крайней мере в пятнадцать тысяч. И старый негоциант не ошибся. Он открыто говорил, что вся заслуга этого предприятия принадлежит Малышу; хотя он и поддерживал его своими советами, но первая мысль о покупке груза пришла все же хозяину магазина "Для тощих кошельков".
   Неудивительно поэтому, что магазин "Малыша и К&#176;" стал не только самым известным, по и самым красивым на Бедфорд-стрит и даже во всем квартале. Женская рука сказывалась в мельчайших подробностях, а Сисси помогал во всем Грип -- Грип, который начинал верить, что он действительно ее муж, особенно с тех пор, как явилась надежда, что его род не угаснет вместе с ним. и каким чудным мужем он был, каким преданным, внимательным!.. Мы можем пожелать такого же всем женщинам, желающим быть не только любимыми, но и обожаемыми на земле!
   А если вспомнить, как несчастны были все, Сисси -- в хижине Хард, Грип -- в Ragged school, Боб -- на большой дороге, даже Бирк, слонявшийся возле Трелингер-Кэстла, то станет понято, какое чувство благодарности испытывали все по отношению к Малышу. Не удивляйтесь, если мы упоминаем и Бирка среди всех этих лиц... Разве он не числился тоже в составе "и К&#176;"? Кет по крайней мере серьезно смотрела на него как на компаньона торгового дома Малыша.
   О других личностях, игравших когда-то роль в жизни Малыша, он н думать не хотел. Торппипп, наверное, продолжал обходить все графства, показывая уже вылинявших марионеток; О'Бодкинс, вероятно, окончательно одурел над сведением своих счетов, маркиз Пиборн с супругой застыл в своем чванстве, унаследованном и графом Эштоном, Скарлет по-прежнему управлял не без выгоды для себя Трелингер-Кэстлом, мисс Анна Уестон неизменно "умирала" на сцене... Никаких известии об этих людях не приходило, кроме лорда Пиборна, о котором было сообщено в "Times", что он, собравшись наконец произнести речь в парламенте, должен был отказаться от слова, так как язык не повиновался ему. Что же касается Каркера, то он все еще не был повешен, к великой досаде Грипа, хотя и приближался к этому, так как судился уже за участие в грабеже.
   Но обо всех этих личностях высокого и низкого происхождения беспокоиться нечего.
   Оставались Мак-Карти, о которых Малыш не переставал думать и возвращения которых ждал с таким нетерпением. О "Квинсленде" не приходило более известий. Если он запоздает на несколько недель, сколько тревоги придется пережить! В Атлантическом океане разыгралось уже несколько бурь, а ожидаемой телеграммы все не было...
   Наконец 5 апреля утром Боб вбежал в магазин сияющий, с телеграммой в руке.
   -- Телеграмма из Кингстона! -- повторял радостно он. -- Телеграмма из Кингстона!
   Значит, Мак-Карти приехали, приехала приемная семья Малыша, единственная, которую он помнил!
   Он прибежал на крик Боба. Затем пришли Сисси, Грип, Кет, О'Бриен.
   Вот что гласила депеша:
  

Кингстон, 5 апр. 9 ч. 25 м. Дублин. Малышу. Бедфорд-стрит.

   "Квинсленд" вошел сегодня в док. Семья Мак-Карти прибыла.
   Ждем распоряжений.

Беннет".

  
   Малыша охватило сильное волнение. Сердце его на минуту замерло. Его облегчили обильные слезы, и он произнес сдержанно лишь, спрятав телеграмму в карман:
   -- Хорошо!
   Более он не упоминал о семье Мак-Карти, что немало удивляло его друзей. Он занялся, по обыкновению, делами; по его распоряжению Бальфур передал ему чек в сто фунтов.
   Прошло четыре дня, последние перед Пасхой, которая приходилась в этом году на 10 апреля.
   В субботу Малыш, созвав своих служащих, объявил им:
   -- Магазин будет закрыт до вторника.
   Это был отпуск, данный Бальфуру и двум приказчикам. Конечно, Боб, Грип и Сисси рассчитывали также воспользоваться отдыхом, когда Малыш вдруг спросил их, не желают ли они совершить с ним небольшое путешествие.
   -- Путешествие? -- вскричал Боб. -- О да! Куда же мы поедем?
   -- В графство Керри, которое я хочу снова повидать, -- ответил Малыш.
   Сисси взглянула на него.
   -- Ты хочешь, чтобы мы ехали с тобой? -- спросила она.
   -- Мне это было бы очень приятно.
   -- И я поеду? -- спросил Грип.
   -- Конечно!
   -- А Бирк? -- осведомился Боб.
   -- И Бирк тоже.
   Тогда пришли к следующему соглашению: магазин будет оставлен на попечение Кет, а они, заготовив все необходимое для трехдневного путешествия, сядут на четырехчасовой экспресс, приедут в Тралж к одиннадцати часам, переночуют там, а на другой день... на другой день... Впрочем, Малыш скажет, что предпринять на другой день.
   В четыре часа путешественники были уже на станции, Грип и Боб очень веселые, Сисси немного задумчивая, наблюдавшая за Малышом, который по-прежнему оставался непроницаемым.
   -- Трали, -- сказала молодая женщина, -- это ведь около Керуанской фермы. Не хочет ли он поехать туда?
   Бирк мог бы ей, вероятно, ответить, но она не подумала его расспрашивать.
   Собака была помещена в отдельный вагон, причем Боб просил хорошенько присматривать за ней, дав кондуктору "на чай".
   Малыш со своими спутниками сел в вагон первого класса.
   Сто семьдесят миль, отделяющие Дублин от Трали, проехали за семь часов. Название одной станции, произнесенное кондуктором, произвело сильное впечатление на Малыша. Это был Лимерик, напомнивший ему драму "Терзания матери", в которой он так неудачно выступил, цепляясь за мисс Анну Уестон, изображавшую герцогиню Кендальскую. Однако воспоминания эти исчезли быстро, как сон.
   Малыш, знавший прекрасно Трали, повел своих друзей в хорошую гостиницу, где они прилично поужинали и выспались.
   На другое утро, в день Пасхи, Малыш встал с зарей. В то время как Сисси одевалась, Грип помогал ей, а Боб еще потягивался в постели, Малыш отправился бродить по селению. Он узнал трактир, в котором останавливался с Мартеном, рынок, где впервые пригляделся к торговле, аптеку, в которой истратил часть своей гинеи на лекарство бабушке, умершей, не дождавшись его.
   В семь часов у дверей гостиницы стоял экипаж. Трактирщик ручался и за лошадь и за кучера, получив за все плату: столько-то за экипаж, столько-то за лошадь, за кучера и "на чай", как это принято в Ирландии.
   Выехали в половине восьмого, после завтрака. Погода была хорошая -- не очень жаркая, без сильного ветра. Первый день Пасхи без дождя, явление довольно редкое на Изумрудном острове! Весна была довольно ранняя в этом году. Поля обещали скоро зазеленеть, а деревья -- покрыться почками.
   Трали находится милях в двенадцати от Сильтонского прихода. Сколько раз Малыше проезжал по этой дороге в тележке Мак-Карти! В последний раз он был здесь один, возвращаясь из Трали на ферму; и он притаился за кустами, когда проходили полицейские. Малыша снова охватили воспоминания. К тому же дорога не изменилась с того времени, как и вообще мало что изменяется в Ирландии, даже нищета.
   В десять часов подъехали к Сильтону. Зтюнили к обедне. И в церкви все было по-старому, как и в тот день, когда в ней происходили двойные крестины -- Малыша и его крестницы. Он вошел в нее с Сисси, Грипом и Бобом, оставив Бирка у дверей. Никто не узнал его здесь, даже старый священник, крестивший его. Все недоумевали, что это была за семья, члены которой не имели между собой ни малейшего сходства.
   И в то время, как Малыш с опущенными глазами переживал в воспоминаниях былые дни счастья и горя, Сисси, Грип и Боб горячо молились за того, кому были обязаны своим благополучием.
   После завтрака в одном из лучших сильтонских трактиров экипаж направился к Керуанской ферме, отстоящей в трех милях.
   У Малыша все время навертывались слезы на глазах при виде этой дороги, по которой он так часто ходил с Мартиной, Китти и бабушкой, когда та была еще в состоянии сопровождать их. Какая грустная картина! Чувствовалось, что местность эта давно покинута. Везде развалины вместо домов. На некоторых из них были повешены дощечки с надписью, что такая-то ферма, хижина, поле отдавались внаем или продавались. Но кто решился бы их купить или нанять, когда в них царила лишь нищета!
   Наконец около половины второго при повороте дороги показалась Керуанская ферма, при виде которой Малыш не мог удержаться от рыданий. В каком печальном виде была она теперь! Забор сломан, ворота сорваны, двор зарос травой, а дом без крыши, без дверей, с провалами вместо окон! В продолжение пяти лет солнце, дождь, снег и ветер довершали разрушение.
   -- Это Керуан, -- повторял Малыш, не имевший сил войти на ферму. Боб, Грип и Сисси стояли молча позади него. Бирк, сильно взволнованный, бегал, обнюхивая землю, точно находя следы прежнего. Вдруг он остановился, вытянул морду и замахал радостно хвостом.
   Несколько человек подошли в это время к воротам, четверо мужчин, две женщины и девочка. Все они были бедно одеты и имели утомленный вид. Самый старший из них, отделившись от остальных, подошел к Грипу и спросил его:
   -- Нам назначено здесь свидание... с вами, вероятно?
   -- Со мной? -- спросил Грип, глядя с удивлением на незнакомого ему человека.
   -- Да. Когда мы приехали в Кингстон, нам была передана сумма в сто фунтов и сказано было, чтобы мы отправились в Трали...
   В эту минуту Бирк, радостно залаяв, бросился к старшей из женщин.
   -- Это Бирк! -- вскричала она, -- наша собака! Я узнаю ее.
   -- А меня вы разве не узнаете? -- спросил, волнуясь, Малыш.
   -- Это он, наш Малыш!
   Как описать происшедшую затем сцену! Мартен, Мюрдок, Пат, Сим -- все бросились обнимать Малыша. Он целовал Мартена и Китти, затем, схватив на руки свою крестницу, прижал ее к сердцу и, показывая своим, вскричал:
   -- Это Дженни, моя крестница!
   Когда прошли первые минуты радостной встречи, все сели на камни, валявшиеся на дворе, и Мак-Карти поведал печальную историю своих скитаний. После изгнания с фермы их повели в Лимерик, где Мюрдок был посажен в тюрьму на несколько месяцев. По истечении срока его заключения семья отправилась в Белфаст. Сев на корабль, она прибыла в Австралию, в Мельбурн, где Пат, оставив службу, присоединился к ним. Сколько им тогда пришлось пережить мучений, отыскивая работу, переходя с фермы на ферму, работая то вместе, то порознь, при самых невыгодных условиях. И наконец, после пяти лет тяжелого труда, они могли покинуть эту страну, оказавшуюся для них столь же суровой, как и родина.
   С каким глубоким сожалением Малыш всматривался в этих дорогих для него людей, постаревших, изнуренных от непосильного труда, на маленькую Дженни, такую бледную и слабую! Его сердце разрывалось. Сисси, плача вместе с обеими женщинами, старалась их утешить, говоря:
   -- Ваши несчастья теперь кончились, благодаря вашему приемному сыну.
   -- Благодаря ему? Но что же он может сделать, -- спросили они с удивлением.
   Малыш от волнения не был в состоянии отвечать.
   -- Зачем привел ты нас в эти места, напоминающие нам грустное прошлое? Скажи, Малыш, для чего заставляешь ты нас страдать при виде этой фермы?
   -- Зачем? -- спросил, едва владея собою, Малыш. -- Отец мой, мать моя, мои братья, идите все за мною!
   Он повел их на середину двора, где росла небольшая елка.
   -- Дженни, -- сказал Малыш, обращаясь к девочке, -- видишь это деревцо? Я посадил его в день твоего рождения. Ему восемь лет, как и тебе.
   Китти, которой это напомнило те дни, когда она была счастлива, зарыдала.
   -- Дженни, дорогая моя, -- продолжал Малыш, видишь этот нож? Это первый подарок, полученный мною от бабушки, которую ты едва знала. Возьми же его и рой землю около елки.
   Дженни, ничего не понимая, встала на колени и начала рыть в указанном месте. Вскоре нож ударился обо что-то твердое, оказавшееся глиняным горшком, который был вынут Дженни. Присутствующие смотрели молча на происходившее.
   В горшке оказались камешки.
   -- Господин Мартен, -- сказал Малыш, помните, как вы мне каждый вечер давали камешек, когда были довольны мною?
   -- Да, дитя мое, и не было ни одного дня, чтобы ты не заслужил его.
   -- Их столько же, сколько было дней, проведенных мною на ферме. Сосчитай же их, Дженни, если только ты умеешь считать.
   -- О да! -- ответила девочка, принявшаяся тотчас же считать их, откладывая кучки по сотням. -- Тысяча пятьсот сорок, сказала она.
   -- Совершенно верно, -- ответил Малыш, -- это составляет четыре года, прожитые мною в твоей семье, Дженни, ставшей и моей семьей!
   -- А эти камешки, -- сказал Мартен, единственная награда, полученная тобою от меня... Я надеялся обменять их когда-нибудь на шиллинги.
   -- А для вас, отец мой, они теперь обратятся в золотые монеты!
   Ни Мартен, ни его семья не могли понять, что он хотел сказать этим. Откуда могло взяться у Малыша столько денег?
   -- Я счастлив, дорогие мои, -- продолжал между тем Малыш, -- что могу отблагодарить вас за все, сделанное вами для меня! Эта земля продается. Вы купите ее, восстановите ферму, в деньгах у вас недостатка не будет. Вы будете у себя дома, на собственной земле.
   И Малыш рассказал им всю свою жизнь с той минуты, как он расстался с ними. Сумма, которую он отдавал в их распоряжение, составляла тысячу пятьсот сорок фонтов -- целое состояние для бедных ирландцев!
   Семья Мак-Карти прожила три дня в Сильтонской деревне с Малышом, Бобом, Сисси и Грипом. После трогательного прощания последние вернулись в Дублин, где утром 13 апреля магазин Малыша раскрыл опять свои двери.
   Так протек этот 1887 год, который мог считаться счастливейшим в жизни этих людей. Малышу было в то время шестнадцать лет, и состояние его благодаря покупке груза "Дорис" составляло двадцать тысяч фунтов. Правда, часть этой суммы принадлежала его компаньонам -- Грипу с женой и Бобу. Но разве все они не составляли одну семью?
   Что касается Мак-Карти, то, приобретя двести акров земли на выгодных условиях, они купили скот и устроили прекрасную ферму. Вместе с счастьем и довольством к ним вернулись силы и здоровье. Подумать только: ирландцы, простые арендаторы, сделались вдруг собственниками, работавшими лишь на себя!
   Малыш же не забывает и никогда не забудет, что он их приемыш, и, может быть, настанет день, когда еще более крепкие узы соединят его с этой семьей. Ведь Дженни уже десятый год, она обещает быть красивой девушкой, а что она ею крестница, то ведь это не мешает. Значит, почему бы и нет?..
   Таково по крайней мере мнение Бирка.
  

Конец второй, и последней части

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru